Читать онлайн Записки безродной девки бесплатно

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Действующие персонажи:

Максим Одоевский – князь, из аристократических сословий;

Феврония Астальцева – дворовая девка, из крестьян;

Потап Григорьевич – купец первой гильдии, выслужившийся в графья;

Пантелей Степанович – заморский купец, вдовец с двумя детьми;

Мельпомена Демидова – лебедь первая Петербуржья и губерний, еврейка по отцу;

Иван Гагарин – дворянин царской гильдии, из знати и в царских кругах вращающийся;

Александра Павловна Екатериненцева – недокнягиня, и отпрыск её княжеский, сын;

Елизавета Орлова-Чесменская – княгиня, и отпрыск её княжеский, дочь;

Мария Околодонская – подружайка Февронии Астальцевой;

Герасим Фёдорович – крестьянин с идеальным крестьянским черепом;

Нино Николидзе-Сухаревская – заблудшая, гулящая овечка из дворян;

Капитолина Салтычкова – боярыня, не столбовая, но дворянка, недалёкого ума да свободного морального нрава;

Аннушка Псковская – залётная девка, из дворян;

Гела Шалва – кавказская княжна неопределенных лет отроду;

Неведомый персонаж – тайная барыня на выезде, ублажающая время от времени князя.

А также:

– мать Одоевского;

– брат Одоевского;

– сестра Одоевского;

– мать Февронии;

– отец Февронии;

– дети вдовца;

– муж Николидзе-Сухаревской;

– Ибрагим Коневой – сосед Князя

и прочие случайные персонажи, что ни день, то всплывающие по ходу повествования.

Записка I

Соколица я подневольная, из девок дворовых, скорее по казачьей линии рождённая, на простой народ записанная. В партии не состоящая, исповеди посещающая, в православии замеченная.

Посчастливилось мне, бабе простой русской да полуграмотной, полюбиться князю могучему, рода знатного. Случилось это на Неделе 21-й по Пятидесятнице Мч. Лонгина сотника, иже при Кресте Господни.

Речи сладкие лил мне князь по каналам связи проклятым, новомодным, да иностранной чумой занесённым. Уговорил он меня девку дворовую, да неразумную покинуть Матушку, подружаечку мою, что живет у Донского монастыря в келье без окон, затворницей.

Как сейчас помню ноченьку ту тёмную, четверг 23-й седмицы по Пятидесятнице, вызвала я ямщика, что пригнал на конях орловских, поживших, и двинулись мы в терем князя, что недалёко от златоглавой нашей матушки, православной Московии, столицы земли Русской, митрополитно-патриархатно-перстами и куполами да маковками ознамённой.

Дорога была длинная. В былинные времена шла б я к Князю деньков 5, а то и семь, коль на пригорках бы останавливалась да ягоды-грибы собирала, но ноябрь уже дул своими снегами, метелию бил в революционные колокола так, что ягодок не видать, как ни мечтай. Осень. Поздняя, да студёная. Рысаки мчали меня в край неведомый, сердце томилось неясной истомою, билось на расстоянии Князю в унисон, не знало оно несчастное, что утонет сердечко девичье в омуте его голубых глаз.

Вот и час прошёл, будто вдали колокол на Сухаревской площади пробил, а позади "Яр" с цыганами, не в Киржач, и не в Свияжск, Дальце или Торжок вёз меня ямщик, а ближе. Куда? То тайна высокоблагородная, княжеская, за семью печатями.

А природа-то как радовалась поездке моей спонтанной. Снег сыпал белыми хлопьями, кружил танцами на чёрных кронах деревьев, отражались в луне облака угрюмые, наблюдая за грехопадением моим скорым… Знала луна и тучки грозные, князь приголубит деву юную и погубит, каки дед его губил, и отец, и прадед, что по линии Вяземских числился, да так свою ветку с отпрысками-то и оставил…

Замелькали заборы, да ворота боярские, нам люду простому неведомые. Привёз меня ямщик на погибель скорую, в терем княжеский, в хоромы старинные…

Вышел князь, дал ямщику полушку на водку да гривенник на чай без сахара да и прогнал взашей, по добру по здорову, чтоб дева юная да наивная не одумалась да и не сбежала в дом родительский…

Записка II

Широк и могуч терем был князя русского. Лестница богата да узорами вита, бревно к бревну ладно справлено, идёшь и радуешься мастерству да рукастости мужика простого, крестьянина, что избу рубил, рубил, да и помер. Царствие ему небесное.

Отворив дверцу скрипучую, вошли мы с князем в сени, пахнуло бражкой, явствами и развратом. Князь был выпимши и словоохотлив дюже.

Села я на краешек лавки дубовой, да жёстко сидеть было в ночи, как за пяльцами и решила я осмелеть, поддаться на уговоры князя ночные и присесть рядом с княжеской персоной на перины диванные, чтобы дальше слушать речи дивные про путешествия заморские да приключения заокеанские. Тяжело было мне понять, девке крестьянской, что широкая мысль затаилась в голове высокоблагородной – удумал князь овладеть девкой подручной, а посему предложил лицезреть хоромы терема ибо невидаль сию не видала я…

Глаза блымдали блюдцами на белом лице, теребила косы от нервов, боялась дурь сказать и оскоромиться. Позвал молодец меня за собой, за ручки взяв белые, и по витой лестнице поднялись мы к серебряным звёздам, пошли по дому ладному да уютному. Хозяюшки-зазнобушки не хватало в том тереме, чтоб пекла расстегаи да сбитни делала, щи капустные под водочку да огурчики на стол ладила б. Понимал то и князь ибо был образования богатого, умом у умов умища набравшийся, но зазнобушку так по себе и не нашедший.

А нужна была ему баба тихая, ладная да упругая, чтоб и бояре смотрели, и дворяне, и царь засматривался, да сердце её ему б принадлежало и радовалось. Чтоб ждала она его в тереме, то рубашку вышивала, то иконку русскую, деток растила, да и сгинула, как надоест. Посему крестьянство моё князя не смутило. И решил он возлечь с девкой подневольной и указав на перины в опочивальне, приказал князь раздеться, лечь, распустить косы, да подол задрать, и любил меня долго, страстно, горячо, пока из сил не выбился.

Сопротивления я не имела. Люб был мне князь, с перого взгляда. Отдала ему душу девичью, а с ней и честь, совесть, и достоинство.

Уснул князь сном богатырским, за груди обнимая меня белые, а мне не спится. Честь свою жалко, лежу оплакиваю. Грех-то какой выходит: хоть и нет поста, а лежу рыдаю, вспоминаю, как девочкой была, бегала под ивами, с косами русыми, прыгала душонка безвинная, пирожки ела по праздникам, а нынче… лежу при мужчине немужняя, грешная, рыдаю. Горючими слезами, крокодильничьями.

Прочла Кондак преподобному Евфимию Новому, глас 2 да Тропарь преподобному Евфимию Новому, глас 8, и уснула, обняв голубя моего светлого, любовь мою навечную покрепче да понежнее. Всё боялась, что разразится гром и убьёт нас грешников молнией и по заслугам.

Светало.

Записка III

Молчаливое утро выдалось.

Отпустила князя бражка хмельная и понял он, что совратил душу невинную, деву не юную, но честную. Молчаливой я проснулась, заснув на зорюшке, ибо не спалось, а думалось. Посмотрел князь в глазоньки мои голубенькие и полюбил меня ещё три разочка с силой утренней, могучей, неудержимой. Поцеловал в плечо да губы алые и послал в мыльню мыться да дуть домой или по делам своим крестьянским.

Мыла тело я своё белое и кручинилась. То детство струилось по мне струями воды, спадая на мраморные излишества, и так горько мне стало и обидно, что разрыдалась я пуще прежнего, да утраченного не вернуть, потеряно сердце и главное, девичье, бесценное – умолчу.

Помылась да и вышла из мыльни. Плачь не плачь, а честь не вернуть.

В клети зимней подали на завтрак кофей горький да противный, вылила я его в горшочек глиняный да глаз от пола не подымала, поскольку смотрел и разглядывал меня князюшка пуще прежнего, понять не мог: то ли интересна я ему и люба, то ли отпустить с Богом и не видеть больше. На том и решил – перекрестил и отправил с ямщиком на заставу Курскую к лицедеям да скоморохам, дела крестьянские сделать, да забыть, что был он в моей жизни.

Ижъм еси убирайся, мол, и дорогу изволь забыть да поминай как звали. Песни не пой кручинные, матушкам не рассказывай – заклюют, родителям не сказывай – забьёт батенька, а потом матушка. Живи, мол, как жила, и помни, что принёс князь русский счастье тебе на одну ноченьку, так тебя и должен впредь любить мужик простой, когда поведёт тебя под венец, да отдашься ему в ночку первую.

– А меня, – сказал, – помни как заветы да псалмы – наизусть и не поминай лихом. "Ху ля же", как говорят французы. Я вас любил, любовь ещё быть может. Но не надо тебе полуграмотной слушать речи мои, иди сей озимые, учи буквицы, да косы чеши. Хороша ты, но не могу я быть с девкой безродной, да и боярыня одна ещё вещицы свои да безделицы не забрала из сундуков княжеских. Нет, горемычная, тебе места, ни в сердце моем, ни в доме. Ступай. Ступай и не взыщи.

Записка IV

– Имя только скажи своё православное. В заграничных церквях свечку пожгу рублевую, да на Кавказе нынче вина за тебя выпью доброго. Меня Сергеем величать, Одоевского рода я, из Рюриковичей.

– Феврония. Феврония Астальцева. Муромская, крестьянка села Ласково в Рязанской земле. По батюшке Петровна, Князь мой родимый.

На том и простились, облобызавшись.

Записка V

Наслюнявлю перо гусиное из прошлогоднего гуся на Рождество зарезанного, да продолжу рассказ свой повествовательный, слезами сдобренный, грустной думой снабжённый. Макну в чернила привезённые да и продолжу царапать по бересте каракулями, хоть и учили меня в церковно-приходской школе буквицам: "азъям", "ведям", и "глаголи" и "добро" и "есмь".

О том ещё поведаю, что не знала матушка князя русского, что в тереме, в крыле правом, дела грешные под покровом ночи и крыши происходят. Вразумила бы сына взрослого не покушаться на честь девичью да не дурманить разум любовями, да сберегла бы красавицу для мужа ладного, по сословию подходящему. Как уехала молодая баба теперь из ворот княжеских, спохватилась барыня, что за девица, да поздно. Девицы и след простыл – ни здрасьте, ни до свиданья, поминай как звали, не дождаться внуков на Красну Горку. А хотелось бы.

Выехал и князь за ворота княжьи, прокатился на тройке по Московии да и пригласил девок знакомых в палаты околокремлёвские, отужинать, стало быть. Славен князь был слогом да грамотностью своею. Не единожды посылал его царь-батюшка в дипломатические прения да дебаты заграничные ибо остр был на ум да разум, да на язык. Вводил умы заграничных бояр в оцепенение, брал прикупом и был таков.

Работа та была не пыльная да ладная: знай сиди себя как вздумается в обычные дни да клавишами постукивай, воду лей. А в свободное время вирши рифмуй, коли и дед и прадед твой да и другие родственники тоже творческие были – хотя и от безделья барского, но до стихов да рифм дюже охочи были. Сядут, бывало, за стол с закусками и давай придумывать. Иногда и до утра. Потому и ты не гнушайся и Бога не гневай, а поминай на Пасху куличиком родственников своих. И стихи все те признавали и вчитывали на обедах, да на ужинах званных – и бояре, и дворяне, и князья, и купцы разной гильдии. Хвалили много-разно. Даже титулярное звание присвоили за заслуги перед Отечеством степени не упомню. Таков был князь наш – Максим Феофанович Одоевский из славного рода левой ветки Гагариных-Вяземских-Рюриковичей.

Записка VI

Отложу в сторонку иконку православную, что вышиваю крестиком да бисером к празднику Святых Мучеников, да продолжу и побаю рассказ свой диковинный, ещё бабкой моей, Пелагеей Батыровной предсказанный.