Читать онлайн Гав, кись, мяу, брысь бесплатно

Прощай любовь

Дед, старый, древний, поросший мхом и зелёной седой бородой проводил своих любимых козочек, через подвесной мостик.

Мост, на тросах, был таким, парковым, домашним и ходили вечерами часто влюблённые, а утром шли, спешили на работу в центр, проходя мимо Тургеневского музея в центр города.

Это шаткое, но романтическое сооружение соединяло центр города с поселением Пушкарёвской слободы. Место было заросшее кустами, осокой, хотя совсем рядом стояли лодочки и тренировались спортсмены.

… Рассказывали, как ночной порой, когда и луна не сияла, и фонарей не было слышались всплески, – плескалась русалка. Молодых, когда проходили по мостику – холодком обдавало, а по спине бегали противные мураши. Русалки – это вам не тискотека.

Дед был скорее похож на водяного, а может и на забытого сказочного лесовика, который водит и блудит грибников. Шутит с гостями в лесу, но уж совсем не скажешь, что это житель областного города.

Рядом у его ног бодро бежала, накидывая круги, собачка той же бесценной породы и возраста, как дед, хозяин, со слегка украшенной плесенью и мхом, его макушкой.

Козы прошли уже шаткий мостик, а во главе этого домашнего мини стада чеканил шаг хозяин, – юный козёл – годовичёк, красавец Борька.

Они дружно, забегают друг перед другом, спешат, потрескивая и пощёлкивая копытцами. А настил мостика, щедро посыпали своими орешками и, казалось, что только и шли сюда, что бы усыпать ими, эти шаткие дощечки мостика – сонную артерию, которая соединяет и сближает их с городом.

Этот мост назывался Тургеневским. Там, на горке, над высоким обрывом, почти скалы Крыма, беседка смотрела на все стороны света, откуда сам Иван Сергеевич взирал на эту красоту, где, чуть подальше, Орлик соединяется с Окой.

– Катькя, Катькя, куды пошла, назад, мы туды сегодня не пойдем, не пойдеем, на гору! Куды ты, безрогая!

А Катька и не знала, не ведала, что таам, на горе, домик музей, но не для такого общества с рогами и безрогих, ей было не до того, как и до молодых писателей, которые вечерами собирались там, что бы прослушать и услышать новые стихи, рассказы, молодых начинающих и радоваться этому уютному, тёплому для творчества месту.

Комолая коза, Катька, повернула свою безрогую, но симпатичную головку, посмотрела в затуманенные очи хозяина и, остановилась. Её почти мудрая козья голова, знала, – если хозяин шумит, значит что – то тут не так. И, когда он поравнялся с козой, остановилась и пристроилась за ним, в кильватер, как боевые корабли в Чёрном море. И тихо – мирно процессия торжественно направилась, а точнее взяла курс на гору.

Красавец Борька, с пышным кучерявым чубчиком, на крутом лбу, красивыми серёжками, козлиной, но красивой вьющейся бородой, хвостиком игривым, думал совсем, по – своему… рвануть налево, в кусты. Там трава, там вкусная лоза, а ещё, щемящий запах мяты. И даже сейчас поют, заливаются соловьи.

А вчера, вчера, там, таам бегали, молодые козочки, чужого стада. Он было приухлестнул, за белой юной козочкой, игривой и весёлой. И, было, уже решился спасать демографическую проблему, – увеличения и улучшения породы соседского стада, но злая бабка, похожая на деда, с усами, с дуру двадцать, кинула. Швырнула злобно палкой. Попасть она, конечно, не смогла, силёнки не те. На самом, можно сказать, интересном месте, перечеркнула, наплевала на его светлые мысли государственного значения и стремлений. И, ему стало очень стыдно, даже признать самому себе, своё бегство. Но он твёрдо знал, дело ещё ждёт продолжения этой романтической встречи. Он встал, он стоял, он, на горке уже как памятник, в Кисловодске, на высокой скале, и смотрел в ту сторону, где так было им хорошо, с этой шалуньей козочкой. Ну а бабка?

Да пусть у неё ещё и усы будёновские вырастут и борода, на лбу, до самых, до колен, пожелал ей Борька.

Щедрый Борька. Добрый Борька.

– Вот дурак, а не козёл…

– Ну, куды же ты?! Пропел дед.

Но красавец с бородкой, кучерявым чубчиком и серёжками, рванул в густую поросль.

Всё стадо, старая комолая коза, и остальные туда же, в кусты, за своим вожаком.

Породистая своей беспородностью собачка, стояла и преданно смотрела в затуманенные, но так ясно, вдруг, просиявшие, как эхо молодости, в глаза, в глаза своего хозяина.

Она подумала. Сказала. Выдала. Как приговор, и,… как песню…

– Дааа.

– Мы с тобой остарели…

– А ты запамятовал.

– Забыыл?

– Забыл, как ты, тогда молодой, получал тумаков от ревнивцев, но ходил, бегал, в соседнюю деревню, за десять вёрст?!

Бежаал, бежал к ней, Настеньке, Настасье.

– А помнишь ли ты, хозяин, как весной запирал меня, тогда молодого в сарай.

… А весной у нас, собак и волков свадьбы…

– Э, эх, и как же давно это было.

Но ведь было…

Было же.

А?!

Ох.

Как же это было давно.

Да и было ли…

Две свадьбы

Кис-Кис, мяу, брысь

Ох, и трудно же рассказывать о свадьбах. И не потому, что бывал много, много, много раз и был не свадебным генералом но, вот.

Поставим в один ряд всех участников.

Первый, конечно, жених. Ну, какая же свадьба без жениха и невесты?

Но и чудеса бывали, свадебка без жениха, вторая половина такого торжества и, без законного новоиспечённого жениха, ой, нет, мужа. Ну, погоди. Будет и такое.

Я почти всегда стоял в строю героев этого события, направляющим и вперёдсмотрящим как на военном фрегате, – я, Гармонист.

Да, правильно, гармонист с большой буквы.Так всегда говорили в конце, когда поднимали стопки …на коня. Играл до последнего. Награждали хорошими словами, почти песней, и сыт и пьян и нос в табаке.

Всем ясно, без гармошки, в те времена, не туды и не сюды. Патифоны почти все ушли на бессрочную пенсию.

Сейчас расскажу о собачках, их свадьбах, обычаях, традициях, посмотрим, назовём это этюды с натуры…

… А может и картины.

… Все, конечно любят картину Репина, в Третьковке она, пишут запорожцы письмо турецкому султану, образы, лица, вещь великая, но когда я в Харькове в студенческие годы в музее прочитал и, запомнил. Вот частица, фрагмент послания.

… – Якый же ты в чёрта хан, як не можешь своею сракою раздавыты ежа?… А копия эта висела на стенке в проходе, почти коридоре, что б не очень многие читали, такое сладкое обращёние к хану.

Там конечно, не свадьба, но такие лица и образы, как у моих героев.

У меня будут свадебки, – колорит, настроение, ух! Их прищлось увидеть и пережить, много, – пять не меньше.

Даже такая была, свадьба волков, и, они волки, пляшут на спине моего дорогого отчима.

… Вот это веселье.

… Зима, мороз, а он лежит, ещё и живой, на снегу, лицом, конечно вниз, а волчица, – невеста и двенадцать волков,– женихов, пляшут у него на спине. Он, скромно лежал, не мешал им, не пытался даже поздравить главного героя. Волчьи законы,– не то, что у нас.

И вот первые натурные съёмки, первой свадьбы, почти документальный фильм.

Привередливая невеста.

Первая, но не свадебка, а скорее прелюдия, о нашем страже, цуцыке, по кличке «Любчик».

История, грустная и весёлая до слёз. А вот вторая… слёзы, и без всякой грусти. Но это потом, не зряже говорят, что хорошая мысля, приходит опосля.

И поживём и увидим.

Прелюдия.

Хорошо, хоть не так как у людей – пьянка, гулянка, девушки, соблазн, хотя мудрец говорит – кому вершки, а кому и корешки. Правда, такое было давно. Сейчас не так.

У Любчика более благородно и по делу. У него инстинкт, а не похоть, греховная, как удвуногих, человеков. У нашего пёсика, благородная, даже патриотическая, – забота, забота государственной важности – демография рода, друзей человеческих.

Это не так как, как у нас, у людей, недавно было, смертность превышала рождаемость, а теперь с народонаселением порядок. Рождаемость превысила смертность на полтора человека. А по-че-му? Да ларчик, ларчик просто открывался – продукты, сур-ро-гат. Я бы сказал-сурло гад их выпускает. Как раньше говорили сурло, это морда, мурло, а не лицо, а гад он и есть гад. Вот тебе и расшифровка. Это то, чем и кто нас кормят. А жаль, пружина натягивается… Потому, что все продукты с добавками, заменители, консерванты,красители и заместители, как у начальства раньше были, их называли парторги-ничего не делает, а зарплату подавай. По – нашему, зряплату, получал. Были эти духовные учителя, скорее сорняки, а не помощники. Правда продукты тогда были натуральные, а что и почему, боялись. Сталин из гроба явится… И тогда этим алхимикам продовольственным, подарят реквием композитора…Берия. А сейчас добавки, вместо продуктов… собаки не едят. Вот это бизнес… Скоро люди отвыкнут от натурального мяса, рыбы,да и хлеб как труха, с опилками что ли? А люд- человек, привыкает и привыкнет, если не уйдут в мир иной к своим пра, прародителям… Досрочно.

Нашцуцык, правда, успешно решает обе проблемы в нашем посёлке. Продовольственую, он не берётся, ест то, что и мы. Правда, не всегда принимает, мордочку воротит от своей миски, иш ты, чует, стервец, где брачёк. Ароматизаторы-амортизаторы нашим желудкам, химию, отличает своим далеко не свинным рылом, нос у него лучше нашего. Понимает и отличает отраву, от приправы, укропа и лаврового, от фигового, но не листочка, того, натурального.

Я его вожу на прогулку, чтоб дома не устраивал мастер – класс, не травите вы нас – туалет. Так он на прогулках пасётся как коза. Грызёт, неет, жуёт травку. Советовался с ветеринаром, он ничего не определил, но знатоки служебных собачек поставили диагноз… Отравление. Собачий инстинкт самосохранения срабатывает, а люди?

Ну да ладно об этом. Лучше о свадебках. Братьев наших меньших.

Так вот, благодаря его стараниям, трудолюбию, до седьмого пота-по всей деревне от Кладбищенской улицы и до самых до окраин, бегают цуцынята с усами и, бородой. Все в своего родителя, папу, «Любчика». О нём я уже говорил – герой и стахановец. Может трудиться в две и три смены, ну почти Геракл, в своём тринадцатом подвиге, совершил, правда, один раз, а мой пёсик-негеракл регулярно, без прогулов-отпусков. Он трудолюбивый, не альфонс, как у людей бывает, артистами их называют. Раньше, так говорили, комик в жизни, злодей на сцене, а у этих наоборот. А ну их, к такой-нибудь матери. Наш не такой. Он только по любви и от всего сердца, строит фундаменты для будущих поколений собачьекобелиного царства. В папу своего. Они все усатые, мордашки лохматые и брови как у деда мороза были-красотааа. В цирковой школе, рады были бы, таким абитуриентам. Уж очень у них портреты фотогиеничны, хоть сейчас в кино, на главные роли.

Один мужичёк, дай ему Бог здоровье, за точное предсказание нашему беспородному, он тогда ещё был цуцынёночек,– от горшка не было даже и одного вершка. Этот мужик говорил, ох, и породаа, гулять будет, замучает вас. Но с женой мы решили, а чегонас мучить? Он будет, скорее радовать, а не мучить и не нас, но своих невест, их, правда, называют девочками, а мужики девочек человеческого происхождения величают сучками. Путают ребята, понятия человеческое и собачье, а мы – то рассудили по – своему.

… Сучка, тоесть, пардон, девочка, она ведь мало того, что собирает свору,– без разбору,– всех подряд, и сортировки, не смотрит на образование, должность, зарплату, марку машин. У них природа регулирует – самый сильный – это главный жених. Слабые и дохленькие, стоят в сторонке, стоят… как девчёнки, платочки-хвостики, в руках теребят,слёзки, горемычные утирают лапками, как поётся в песне про них, но чуть – чуть левее.

Млеют и глотают слюнки… завидуют, а почему не я? Вот тут точно работает мудрость о худом семени и племени. Им не нужны пробирочки и доноры. А эти слабаки, теперь рычат, воют, гавкают и дерутся до полного кровепускания со всех частей своего, пока ещё прекрасного тела,которого ещё не касались острые зубы и клыки их драгоценных родственников собачье-волчьего царства…

После завершения ритуала, вязки, жди – поджидай, весёлой развязки, когда она, твоя теперьуже, не девочка, а все-таки собачка, принесет тебе пяток, а то и десяток маленьких, слепых щеночков, всех мастей…Они, собачки, хоть,девочки, пока были, до сегодняшнего дня,а могут даже после первой брачной встречи, а не ночи, как у двуногих… принять на плечо, точнее – спину и одного и двух,а то и больше желающих участвовать в этой вязке, или как у нас в народе говорят о такой неразберихе, привязки, но она-то будущая мама знает.

У неё хоть и нет глаз на затылке, она хорошо различает, где кобелино…не-Лоретти, а где просто цуцык-почти дворняга.И, кажется,уже поошшлааа руда и фундамент началрасти, во чреве будущей мамы. Не по дням, а по часам. Мой тесть, кацап, говорит в таких случаях:

– «Ну, ето, а хозяевам то чаво? А ничаво. Нет яго, так прогоняй яго» если нет от него пользы, есть фундамент и много – много маленьких будут бегать у тебя во дворе и пищать:дай пожрать! Прокорми их. Да что голову морочить «в вядроих, с водой и усё», как говорила и делала моя любимая теща…

Я их топить не собираюсь.

Во дворе, бегают почти десяток, все разной породы и расцветки, сразу видно шустрая мама, приняла, на борт, ой не на борт, а на свою красивую гибкую, как у юной гимнасточки, спинку, и не успела включить стоп сигнал, как у её кильватера…ой, точнее пи-пикильватера…вырос ещё почти Геракл-овчарского звания.

Это не жаргон матюкальный, просто разговорная речь студента, точнее ученика ремесленного училища пятидесятых годов, где я проходил и изучал, точные науки будущего судосборщика-корпусника в том числе, тонкости русской словесности, и, полную программу, жаргон высшего света-ремеслухи, как тогда величали нашу академию работяги, но так и несостоявшегося судосборщика-корпусника, третьего разряда.

Ну, вот и вся разминка.

Дальше, сложнее, – почти небывальшина, о свадьбах и свадебках.

… Бедный Робин Крузо,

Куда ты попал.

– Куда, куда.

– На свадьбу.

Реанимированный

Ах, и ох.

Парень этот живёт, не считая подъёма на гору, недалеко. Он, сын моего однокашника по академии, как мы с ним называли наше ремесленное училище, номер семь, в городе Керчь! И заканчивали в те далёкие пятидесятые годы.

У этого парня была овчарка. Это очень важный аргумент в этой красивой и душевной повести, точнее – исповеди… Он, хозяин, этой самой не жучки, овчарка, чистой породы. И, вот, каждую весенне – летнее – осеннее – зимнюю пору она, без соблюдения народных традиций, обычаев и законности, устраивала себе приём кобелиного состава. Ей неважна порода, в каком веке и кем они были, в каком воплощении и культуры. Просто, одно требование – сложение атлетическое, что бы не портить породу этой овчарки, уже давным давно, не девочки. Он, правда, прятал ото всех её возраст, предпенсионноперезревшей,… молодухи. Хозяину, надоедало это звериное рычание, прогрызание и проникновение в будку чужеродных элементов. А, им, страдальцам, нужно пробраться к предмету воздыхания. И, тогда он брал ружьё и периодически отстреливал, очень наглых претендентов на звание отца семейства. Таким образом, за каких-то несколько не долгих лет, желающих заметно поубавилось, а в лесу, который был совсем рядом, люди стали замечать убиенных, невинно загубленных бывших воздыхателей его прекрасной невесты. Вот тут-то и появился мой, драгоценный кобелино, не Лоретти, к этой, досрочно помолодевшей красавицы овчарки.

По весовой борцовской категории, он, конечно, немного, совсем чуть- чуть не дотягивал, процентов эдак на семьдесят до веса своей избранницы и, как выразился сам хозяин, мог только дотянуться носом до предполагаемой точки прикосновения, а не проникновения, и то, дотянуться, если встанет на задние лапки и не упадёт позорным образом, пластом у её задних, милых лапок, как говорят мудрецы, упадёт, псу под хвост.

Сосед, долго плевался, когда нечаянно увидел эту позорную сцену, и не смог поднять руки, на этого недоноска, как он, хозяин, обозвал, этого приблудного, пока не узнал, что это моё сокровище.

И, когда встречал меня и ругался, грозился, но не трогал потому, что мы были почти родственниками. Он, этот парень, ещё поведал мне, наградил моего, таким…

– Твой ублюдок, залез в будку и сожрал её собственный ужин. И, что это? Ухаживание? Знакомство? Сватовство? Жених хренов!!

Это был уже предел терпимости, а может и терпения, благородной сучки-девочки… и её хозяина. В сердцах он схватил ружьё и уже готов был угостить моего наглеца, дробью, правда, хорошо хоть не картечью, для вепря.

А.

А, там, у самой будки, на месте преступления, у её законного жилища, с горным целебным воздухом, сплошной озон, оказались ещё три собачки. Хорошо бы собачки, а то ведь собацюги, размером среднего тигра. Третий, был даже с поперечными полосками, одна половина смахивала на тигра, а другая, задняя часть… ну совсем зебра… И, даже у хвоста, как у зебры разводы с завитушками, как будто художник, который расписывал ей предхвостье, когда её только лепили в натуре, ну натуральный размер, около её выхлопной трубы и хвоста, дрогнула рука с кисточкой и он, декоратор по росписи, скорее фарфора, творец, художник, нарисовал там кокетливую запятую. И смех и грех. И вот эти тройка борзых…они, правда, рычали не как борзые,– орали и рычали как львы, когда сражаются с гладиаторами. Почти гавкают перед решающим смертельным боем. Все трое, а зебротигрица – ошибка генной инженерии, заходила, иззаду, как говорил мой дед, о шакалах, не видевши никогда этих красавчиков. Вот, цирк, который стоило отснять всеми видами аппаратуры, такого уникального сражения.

***

Молниеносно, каким-то образом, подкинули, моего страдальца вверх, чуть не до макушки тополя. Тот летел сальтомортальто, как пропеллер на кукурузнике, когда этой летающей этажерке, заводили руками, пропеллером, мотор…

И, недолетая до земли двух с половиной метров они в воздухе, уцепились за него. С двух сторон. Один, за заднюю часть, где ещё был пока хвост, а другой за голову. Правда, мне показалось, сказал хозяин, почти наблюдатель О. О. Н. – голова твоего урода, была уже у второго кобеля, в желудке… Потом они разбежались в разные стороны и, этот, упал на траву.

Они, правда, пытались его разделить пополам, по братски, поровну, тебе половина и мне…половина, и тут, твоего, выкидыша – подкидыша, одолела медвежья болезнь, он дал такую, такую, короткую, а потом и длиннууюю, очередь трассирующую, как скунс, зверёк такой, живёт – поживает и нас поучает, не суй нос, а то нападёт понос.

А, другой, ну, тот, великан, подавился, голова не прошла в его, казённую глотку, а твой, валялся, как беспризорный, на траве, бездыханный, хуже, чем оплёванный. Мокрый, фу ты, гадость, а душа его пела… и забыт и заброшен, нет, не заброшен, выброшен.

… Они, эти рвачи, правда, подкидывали несколько раз этот летающий шашлык, хотя аппетит не нагоняло отсутствие присутствия костра и жареного мяса.

И как только они смогли, умудрились, без репетиции циркачей-дрессировщиков, такоее протворять, я так и не понял. Высший пилотаж!

Прошло время. И, спасибо телевидению, хоть иногда показывают дело. Оказывается и эти красавчики Киты, совсем без репетиции, забавляются так своими деликатесами, кажется тюленями, перед тем как принять их в своё чрево на постоянное место жительства, хоть они и не очень рвутся на это новоселье.

Мой, вчерашний ещё красавец, валялся на нейтральной полосе, всеми покинутый, и никто из бывших рвачей, не позарился на такой уникальный шашлык или блюдо ХЕ, которое любят в стране Узбекистан.

И, снова полетели дни за днями, а мы, да и он сам, не знали, где же страж нашего жилища.

Потом, после того аттракциона циркачей, по точному описанию, какое он, парень, нам выдал, нашего неудавшегося быка осеменителя, не видел, хотя в тот день, он, кое – как, граблями оттащил за свой участок, за нейтральную полосу, в лес, благо он был рядом.

Вот куда нужно желающим приходить за адриналином…

Тот парень рассказал, что у нашего бывшего жениха, всё было, как говорят грузины после драки, не осталось ни фигур, не мускулатур… сплошная рана, особенно там, где ещё совсем недавно, были его мужские половые различия. Это всё исчезло и, даже шубка его красивая, была как декольте, после рук живодёра…

А мы с женой, искали нашего недоеденного огрызка во всех его точках, где он уже бывал и гостевал раньше.

Спрашивали у женщин, звали их теперь тёщами его бывших когда-то пассий. Тишина, как в Красных пещерах Крыма…

Дни шли за днями, и мы уже подумывали пора искать себе нового защитника нашего дома и отечества.

Виктор, почти сосед подарил нам это сокровище, когда он был совсем еще малыш и поселили его в летней кухне, со всеми как потом мы увидели, вытекающими и выходившими из него… последствиями. Он, конечно, не был приучен к нормальному бытию по человеческим законам и правилам. Был и мал и глуп…и, не видал своих халуп, значит будки… Жил, и все свои дела и нужду, справлял там, где захочется.

Прошли те времена. Пережили мы их. А теперь… Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело.

Так сердечно мы переживали потерю ближнего своего.

И пел я эту трагическую песню свою… И страдал по своему, играл на гармошке грустные песни, разбавлял их переборами Семёновной и частушками, но в душе эхом отзывалась мелодия сорок седьмого года, когда мы с братом прозябали в детском доме и она эта грустная песня уже долго, очень долго звучала в моём сознании. Хотя и не всегда был ей рад…

Старикам нужно чем-то заниматься, вот пошли прогулки для здоровья, поняли, что без собачки и прогулка морока, это же безделье, бродить просто так, без цели и пользы. Так хорошо было с ним. Видеть, как он, живое существо, радуется и мы с ним. Без цепочки отпускать опасно, топчет грядки, и любой хозяин будет не рад, но угостит его палкой или камешком за грядки и цветочки, – вытаптывают красоту и будущий урожай всякие тут.

Праздники. Что такое праздник. Не всегда скажешь, что это такое. Так и мы, гуляли, и, у знакомых и незнакомых спрашивали. Выпрашивали, не видели такого красавчика. Иногда рассказывали о его терзаниях души и тела – великомученика. Нас утешали единственной планетарной фразой, мудрой во все времена и эпохи. Ничего. Не переживайте так. Заживёт как на собаке, если что. И, дождались.

У жены уже… симптом. Заработала. Часто я слышал, как она, не видя никого, ни собаки, ни кошки, да и рысь дальневосточную или Брянскую, здесь не встречали. А она, громко и с сердечным вздохом пела, но громко, как в лесу, когда поют ауу! Композиторы, когда пишут ноты своим шедеврам музыкальным, ставят знак, дольче, это значит исполнять нежно, с чувством. Вот и она, не зная, не ведая, что такое нотная грамота, исполняла свои арии цуцыка, как в большом театре нашей родной Москвы, страдает сам Отелло.

И… вдруг, однажды…далеко далече от столицы и театров, услышала, какой- то пёсик ответил ей лаем. Она подбежала к колючей проволоке заросшего бурьяном и травой сада, это последний, крайний дом, на улице Кладбищенской… и стала ещё и ещё петь его прекрасную песню – Люб чиик… Люююбчик!!! Звук, сила его звучания – крещендо, как на военном параде, только литавров, ещё не хватало, для полноты чувств, не было, а жаль. И, снова лай. Я думал, она порвёт и проволоку колючую, что бы убедиться, правда ли это он? Неужели какие-то гады, привязали его. А может, и хорошие люди – вылечили…

И, и, он жив здоров и не кашляет. Не может быть! А я ей всегда говорил и говорю, пропел голосом, ну почти дедушки Крылова. Верь, и тогда может быть, даже то, чего никогда не может быть. Может быть!!! Тем более с таким любимым, как наш, кобелино не Лоретти.

И повторил, как присягу, как клятву Горациев. Своими, почти, тоже сердечными словами.

Верь и вера твоя спасёт тебя, ой, нет, твоего пёсика!

Три раза в году, я вижу свою половину такой счастливой. Всего три раза. Правда, она теперь уже никак не подходила к такой оценке, своей стати, гордое и красивое, мудрое и радостное… Моя половина. Это уже было чуть покрупнее, чем, чем, половиночка ты, моя драгоценная. Так, только по праздникам, три раза, в високосный год, пою ей эту песенку – день её рождения, на новый год, и на майские деньки, радостной весной. И вот, это моё драгоценное, хотя и чуть большее, чем половинка, покатилось, рвануло, через колючую проволоку, не разбирая и не замечая преград, которой огорожен был «садок вишнёвый, коло хаты», а красавец наш, как мы, уже поняли, почуял своими рецепторами недогрызенными. Только моей, почти половине, было, наплявать, надоело воявать.

А хозяйка, приютившая страдальца, уже двигалась по своему обширному саду-огороду выяснять.

…А чаво, ды ничаво… А ты, чаво, ды ничаво, и я ничаво, ну и дуй туды, откель пришёл, и куда царь – батюшка сам, пешком ходить…

Так всегда пел и говорил наш тесть, родом страны кацапов, когда у нас в жизни возникали такие сложные проблемы, правда их, такого сложного плана и не было, но моя драгоценость, не половиночка, когда была в ударе от любых чувств, она переходила на такой народно – сказочно былинно керасиновый, кацапский, речитатив и дело, для неё, всегда решалось. Так получилось и в этот раз.

Хозяйка увидела слёзки.

Такого, обильного, капельного, орошения огорода, нашей спасительницы не видел больше никто ни у кого и никогда. Даже плач Ярославны, даже рыдания плакальщиц при погребении почти соседа нашего географического, а точнее Фараона, не было таким выразительным и, жизнеутверждающим. Здесь в наличии были и гром, и слёзы и любовь. Радость встречи и горечь пережившей утраты, – мы уже и не надеялись его увидеть живым, да ещё и в такой красивой, почти рекламной, как на телевидении, упряжке.

А тут!

Огромная цепь на шее и толстые верёвки с причала Балаклавы, которыми крепились вокруг головки чугунного кнехта, военные корабли. Весом цепь была, пудовая. А он, наш, теперь почти святой великомученик, – ходить с такими веригами, не осиливал, почти полз на коленях к своей кормилице, моей жене.

И зачем японцам театр слёз, который и у нас, в Севастополе, руины амфитеатра хотели устроить артисты. Вот где были рыдания, и точно скажу вам, не театральные – сердешные, натуральные.

Всё закончилось благополучно. Расставание. Прощание, почти Славянки.

И вот наш, почти красавчик, живой и реставрированный, какими-то неземными целителями. Регенерация, и я это понял, теперь понял.

По своему посёлку мы дефилировали почти в обнимку со своим, вернувшимся из небытия, но большого бития, вели его под белы ручки, но не в казённый дом, на срок, как говорили раньше в народе.

Я его держал за переднюю лапку левую, жена – за правую, и, как цирковой дрессированный, шёл на двух задних, конь – иноходец, не помогая передними, которые мы крепко держали.

Иногда его заносило в сторону и я поднимал чуть-чуть повыше, он вертелся, как тогда почти на шампурах. Деревенские смотрели на эту прогулку, странно. Но пальцем у виска крутил только один мужичёк, около чебуречной. И проводил нас почти песней, ласково почти…

– Ну и нажрались, а ещё муж и жена, наверное.

Время шло. Время ушло. И время лечит. Он дома. Спокойно возлежал на своём привычном месте и во сне повизгивал. Видел, сны сладкие бередили его душу, а может воспоминания о днях, которые были в прошлом, и теперь осталось уже жить этим эхом.

Глубокой осенью над его дворцом будкой шумело – трещали сухие ветки старого, как и его хозяин ореха. Ветер. Дождь. Он забивался в дальний угол, спал потому, что похрапывал и вздыхал. Стонал, иногда повизгивал. Это компьютер в его голове, листал страницы бития.

Показывали, видимо, кадры оскопления, и, чего ещё хуже,– видел как огромные, злые, почти звероящеры, подкидывали его выше тополей, и он там вертелся как на шампурах, потом, лучше бы не было этого, потом – одновременно хватали своими тисками – клыками бивнями, старались урвать, но раздельно, каждый свою половинку, его тела.

Я подходил к нему и объяснял, что это сон. Верил. Не возражал. Получал куриные крылышки, из его же рациона. Быстро, не раздумывая, и, не похрустев косточками, заглатывал, хоть я и не собирался у него отнимать, прятался во дворце – будке.

Теперь он в гостях у лучшего друга-Морфея.

А дождь шумел.

Выл ветер.

Трещали и падали с шумом ветки.

Люба наш, свернувшись калачиком, уходил, далеко – далече, от тех страшных мест, где пережил такое.

Влюблённые цуцики

Бегут две собачки в обнимку. Хвосты баранкой. Один рыжий с белыми и чёрными кляксами, другая – красавица, с рыжими и чёрными помарками – пятнышками с зелёными разводами. Хорошо бегут, дружно бегут. Смотрят целеустремлённо, вперёд, потом друг другу в глаза – томно ласково и…снова бегут.

Подбежали к калитке, остановились, подарили друг другу по нежному взгляду.

Сунули два носа под калитку – ан хода нет. А, им нужно туда – по прямой.

Ктото из них,– покажет свой терем, не у самого синего моря, но красота, скалы, горы, чистый воздух, на горке, чуть выше обсерватория.

А, её. Им не до того. У них красота внутри.

Собачья. Верная.

Цуцык – жених иноходью пошёл искать проход, Жучка шмыгнула в другую сторону. А он, бегал, бегал – прохода нет. Стал, разинул рот. Устал. Перегрелся. Язык, висит, часто дышит, охлаждает закипающий радиатор. Гля,, а Жучки то нет. Посмотрел. Просмотрел…

Нет. Поморгал. Проморгаал…

Прочистил свои глазки лапкой – соколом, ясным глянул, повёл вокруг. Нет её. Нет! Он, ну бегать. Ну, заглядывать через забор. Станет на задние лапки, на дощечку забора. И с такой тоской смотрит сквозь штакетины. Нет. Нигде нет.

Нет её. Нет…

Ну, где же ты? Где?!

Присел.

Подпёр свою голову лапками.

Запел.

– Где ты,

– Друг любимый моой,

– Буду до рассвета,

– Я встречи ждать с тобой…

Девочка в красных варежках открыла железную калитку. Он, радостный, с визгом туда. Ан не туда. Она – то в другую сторону побежала.

…Он снова бегает. Нюхает.

Берёт след.

Но не тот.

Нет её.

Глупый пёс.

Воон, таам.

За той калиткой, деревянной. Там она.

Там твоя радость

Туда беги.

Она тебя ждёт.

… И, может…в глубокой. Верной. Но безысходной собачьей тоске…

Роняет горючие слёзы.

Грустиночка весёлая

Парень этот живёт по прямой, не считая подъёма на гору, недалеко. Он сын моего однокашника по академии, это мы с ним называли наше ремесленное училище, номер семь, в городе Керчь! И заканчивали с ним в те далёкие пятидесятые годы, сталинских времён.

Дело в том, что у этого парня была девочка, в деревне их сучками звали. Это очень важный аргумент в этой красивой и душевной повести, точнее – исповеди. Он хозяин, этой самой не жучки – овчарка была чистой породы. И вот, каждую весеннюю – летнюю – осеннюю – зимнюю, пору она, без соблюдения народных традиций, обычаев и законности… устраивала себе приём кобелиного состава… Ей неважно порода и в каком веке они были, в каком воплощении и культуры. Просто, одно требование – сложение, атлетическое, что бы не портить породу этой овчарской сучки, уже давным – давно не девочки. Он, правда, прятал ото всех возраст, предпенсионный, её, этой перезревшей молодухи. Хозяину, надоедало это звериное рычание, прогрызание и проникновение в будку чужеродных элементов. А им, страдальцам, нужно пробраться к предмету воздыхания.

… Тогда он брал ружьё и периодически отстреливал, очень наглых претендентов на звание отца семейства. Таким образом, за каких-то несколько недолгих лет, их заметно поубавилось, а в лесу, который был совсем рядом, люди стали замечать убиенных, невинно загубленных бывших воздыхателей его прекрасной невесты. Вот тут-то в такие совсем не весёлые времена и появился мой драгоценный претендент на высокое звание, отца, будущего семейства этой, скоропостижно помолодевшей красавицы овчарки.

По весовой борцовской категории, он, конечно, немного не дотягивал, процентов на семьдесят семь, до веса и роста своей избранницы и, как выразился сам хозяин, мог только дотянуться, носом до предполагаемой точки прикосновения, а не проникновения, и то, добраться, если встанет на задние лапки и не упадёт позорным образом, пластом у её задних ног, точнее, как говорят в народе, видел я тебя, такой сякой,…у собаки, под хвостом.

Он, сосед, долго плевался, когда нечаянно увидел эту позорную сцену, и не смог поднять руки, на этого недоноска, как он, хозяин, обозвал, этого приблудного, пока не узнал, что это моё сокровище.

Потом, когда встречал меня и ругался, грозил, но не трогал потому, что мы были почти родственниками. Он, этот парень, ещё поведал мне, что этот ублюдок, мой, залез в будку и сожрал её собственный ужин, почти свадебный. Это был уже предел терпимости, благородной сучки – девочки – старушки и её хозяина. В сердцах он схватил ружьё и уже готов был угостить моего наглеца, дробью…

А… А… Там, у самой будки, на месте переступления порога её законного жилища… оказались ещё три собачки. Хорошо бы собачки, а то ведь собацюги, размером со среднего тигра. Третий, был даже с поперечными полосками, одна половина смахивала на тигра, а другая, задняя часть… ну совсем – зебра… И, у хвоста, как у зебры разводы с завитушками, как будто художник, который расписывал ей предхвостье, около её выхлопной трубы, дрогнула рука с кисточкой, он, декоратор по росписи, скорее фарфора, творец, художник, нарисовал там кокетливую запятую. И смех и грех. И вот эти тройка борзых…они, правда, рычали не как борзые, как львы, когда сражаются с гладиаторами. Рычат, перед решающим смертельным боем они, все трое, а зебротигрица, ошибка генной инженерии, заходила, иззаду, как говорил мой дед, о шакалах, не видевши никогда этих красавчиков. Вот цирк, который стоило отснять всеми видами аппаратуры, такого уникального сражения…

Молниеносно, они каким-то образом, подкинули, моего страдальца вверх, чуть не до макушки тополя.

Тот летел сальтомортальто, как пропеллер на кукурузнике, когда этой летающей этажерке, заводят руками, пропеллером мотор… недолетая до земли двух с половиной метров они в воздухе, уцепились за него. С двух сторон. Один, за заднюю часть, где ещё был пока хвост, а другой за голову…Правда, мне показалось, что голова твоего урода, была уже у второго кобеля, в желудке. Потом они разбежались в разные стороны и, этот, упал на траву. Они правда, пытались его разделить пополам, по братски, поровну, тебе половина и мне…половина, и тут, твоего, недоноска… одолела медвежья болезнь, он дал такую, такую, короткую, а потом и длиннуууююю, очередь трассирующую, как скунс, зверёк такой, живёт – поживает и нас поучает, не суй нос, а то нападёт …понос…

Другой, ну тот великан, подавился, голова не прошла в его, казённую глотку, а твой, валялся, как беспризорный, на траве, бездыханный, хуже, чем оплёванный….

Мокрый, фу ты, гадость, а душа его пела «позабыт, позаброшен, с молодых юных лет, сам остался сиротою, счастья доли мне нет».

… Они, эти рвачи, правда, подкидывали несколько раз этот летающий шашлык. И, как только они смогли, умудрились, без репетиции циркачей-дрессировщиков, таккоее…вытворять? Я так и не понял. Высший пилотаж!

Прошло время. Я увидел по телеку, как одна только порода, а точнее вид китовых, балуются братьями, поменьше размером – шашлык, в сыром, точнее, живом виде… Точно так, как эти живоглоты собачки. Цирк, с большой буквы. Правда, как говорят хохлы…кому кохання, а мэни штовхання. Да ещё какое!

Мой, вчерашний ещё красавец, валялся на нейтральной полосе, всеми покинутый, и никто из бывших рвачей, не позарился на такой уникальный шашлык или блюдо ХЕ, которое так любят в стране Узбекистан.

И, снова полетели дни за днями, а мы, да и он сам, не знали, где же страж нашего жилища.

Потом, после того аттракциона циркачей, по точному описанию, какое он, парень, нам выдал, нашего неудавшегося «быка осеменителя», не видел, хотя в тот день, он, кое-как, граблями оттащил за свой участок, за нейтральную полосу, в лес. Всё боялся, что осудят злые языки за такое…

А, наш, бывший красавец, как будто побывал на переработке комбайна, который убирал пшеницу, попал на хедер и оказался в копнителе. Это всё устройство хлебоуборочного комбайна пятидесятых годов, на котором и мне приходилось работать.

Мы, пацаны, со слезами на глазах видели как зайчишки, малые недоросли, попадали и, что потом летело в соломокопнитель. Грустная история…

Ну, так вот, тот парень рассказал, что у нашего бывшего жениха, всё было, как говорят грузины после драки, не осталось ни фигур, не мускулатур… сплошная рана, особенно область живота, там где когда-то были его мужские отличия. Всё исчезло и, даже шубка его красивая,, декольте,

И тогда мой сосед почти пропел,

Правда, был чуть выпивши, сказал, что сам слышал как твой недоносок пел,

Я много в жизни потерял,

Из за того,

Что ростом мал.

Слышно было на всю улицу…

Ну как хочешь, можешь не верить.

Много потеряешь …Такое пение…

А мы с женой, искали нашего недоеденного огрызка во всех его точках, где он уже бывал и гостевал. Спрашивали и у «тёщи» его бывших когда-то пассий. Тишина, как в Красных пещерах Крыма…

… В этот раз всплеска демографии не будет, по крайней мере на нашей улице…

Дни шли за днями, и уже подумывали искать себе защитника нашего дома хоть какого, только бы умел гавкать.

Подарили нам Любчика, когда он был совсем еще малыш и поселили его в летней кухне, со всеми, как потом мы увидели, вытекающими и выходившими из него… неудобствами. Он еще не был приучен к нормальному бытию по человеческим законам и правилам. Пережили, до тех дней, когда он все свои дела и нужду, справлял там, где нужно, а не там, где ему припекло.

Прошли те времена…Малые дети, малые заботы. Пережили мы их. А теперь… Горе горькое по свету шлялося и на нас невзначай набрело…

Так сердечно мы переживали потерю ближнего своего. И пел я эту трагическую песню свою… А и страдал по своему, играл на гармошке, грустные песни, разбавлял их переборами «Семёновной» и частушками, но в душе пелась мелодия сорок седьмого года, когда мы прозябали в детском доме и, конечно, пели про горе горькое…

Старикам нужно чем-то заниматься и вот, когда пошли прогулки для здоровья поняли, что без собачки и прогулка морока, это же безделье, бродить просто так, без цели и пользы. Так хорошо было с ним. Видеть, как он, живое существо, радуется и мы с ним. Без цепочки отпускать опасно, топчет грядки, и любой хозяин будет рад угостить его палкой или камешком за грядки и цветочки, которые вытаптывают красоту и будущий урожай.

Праздники. Что такое праздник. Не всегда скажешь, что это такое. Так и мы, гуляли, у знакомых и незнакомых спрашивали. Выспрашивали – не видели ли такого красавчика. Иногда рассказывали о его терзаниях души и тела …Великомученика. Нас утешали единственной планетарной фразой, мудрой во все времена и эпохи…Ничего. Не переживайте так. Заживёт как на собаке, если что…

И, дождались…

У жены уже… симптом… часто я слышал, как она, не видя никого, ни собаки, и не кошки, громко и с сердечным вздохом пела, но громко, как в лесу, когда поют …А – у-у-у !

Композиторы, когда пишут ноты к своим шедеврам музыкальным, ставят знак, «дольче» это значит исполнять с чувством. Вот и она, не зная нотной грамоты, исполняла свои арии цуцыка, на тему Любчик, как в большом театре нашей родной Москвы. Но пела она эту мелодию, на крещендо.

Это значит, по – нашему ори, пока пузо не лопнет или пупок не развяжется. Так и она пеелааа.

И… вдруг услышала, какой-то пёсик ответил ей лаем… Она подбежала к колючей проволоке заросшего сада, это последний, крайний дом, на улице Кладбищенской… и стала ещё и ещё петь его прекрасную песню Любчик… Лю ю ю бчик!!! Но звук, сила его звучания – крещендо, как на военном параде, только литавров, ещё не хватало, для полноты чувств, не было, а жаль. И, снова лай.

Я думал, она порвёт и проволоку колючую, что бы увидеть, правда ли это он? Неужели какие-то гады привязали его. А может, и хорошие люди вылечили. И он жив здоров и не кашляет. Не может быть! А я ей сказал. Верь, и тогда может быть, даже то, что никогда не может быть. Может быть!!! Тем более с таким любимым, как наш, кобелино не Лоретти.

И вот, это моё драгоценное, но не большее, чем японские спортсмены сумо, рвануло, через колючую проволоку, не разбирая и не замечая преград, которой огорожен был «садок вишнёвый, коло хаты», а красавец наш, как и мы, уже поняли, он почуял своими рецепторами, недогрызенными. Только моей, в прошлом, половинке было, наплявать, надоело воявать.

А хозяйка, приютившая страдальца, уже двигалась по своему обширному саду-огороду выяснять «…А чаво, ды ничаво… А ты чаво, ды ничаво. И я ничаво, ну и дуй туды, откель пришел и куда царь-батюшка сам, пешком ходить…

Так всегда пел и говорил наш свёкор, родом страны кацапов, когда у нас в жизни возникали такие сложные проблемы, правда их, такого сложного плана и не было, но моя драгоценость, половиночка, тогдашняя, когда была в ударе от любых чувств, она переходила на такой народно сказочно былинный, кацапский, речитатив и дело, для неё, всегда решалось. Так получилось и в этот раз. Хозяйка увидела слёзки.

Такого капельного орошения огорода нашей спасительницы… я не видел больше ни у кого и никогда больше. Даже плач Ярославны, рыдания плакальщиц при погребении соседа нашего географического, а точнее Фараона, не было так выразительно.

Здесь в наличии были и слёзы радости, от встречи и горечь пережившей утраты, мы уже и не надеялись его увидеть живым, да ещё и в такой красивой упряжке – огромная цепь на шее и толстые верёвки с причала Балаклавы, которыми крепились вокруг головки чугунного кнехта, военные корабли… Весом цепь была, несколько пудов. А он, великомученик наш, почти святой, ходить с такими веригами, не осиливал, почти полз, коленопреклонённый, к своей кормилице, моей жене… всё таки красавице. душевной.

И зачем японцам театр слёз, который и у нас, в Севастополе, руины амфитеатра… хотели устроить артисты. Вот где были рыдания, и точно скажу вам, не театральные – сердеешные…

Всё закончилось благополучно. Расставание. Прощание. Почти славянок, почти дружественное.

Наш красавчик, живой и реставрированный, какими-то неземными целителями, регенерации-и-я …Это теперь так. Я знаю.

По своему посёлку мы дефелировали почти в обнимку со своим, вернувшимся из небытия,– бития, вели его под ручку. Я его держал за переднюю лапку и он, как цирковой и дрессированный, шёл на трёх, как конь-иноходец. Иногда его заносило в сторону и, я его поднимал чуть-чуть повыше, он вертелся, как тогда почти на шампурах.

Деревенские, наши смотрели на эту прогулку, странно. Но пальцем у виска крутил только один мужичёк, около чебуречной. И проводил нас песней… ну и нажрались, а ещё муж и жена, наверное…

Время шло.

Время пришло.

И лечит время.

Он дома. Спокойно возлежал на своём привычном месте и во сне слегка повизгивал, то ли сны сладкие бередили его душу, а может воспоминания о молодых днях, которые уже были в прошлом, и теперь осталось жить только сладкими, горько солёными, воспоминаниями. Хотя, когда над его дворцом-будкой шумело и трещало, ветер, дождь …он забивался в дальний угол будки, спал потому, что похрапывал, вздыхал, стонал, резко визжал.

Это, видимо, его компьютер в собачьей голове, листал страницы бытия бития, оскопления и ещё, чего хуже, когда огромные, злые, почти звероящеры, подкидывали его выше тополей, и он там вертелся как на шампуре, только чуть побыстрее, а потом одновременно хватали своими тисками с клыками, пытались урвать, но раздельно, каждый свою половинку, его бренного тела.

Вот тогда-то я и объяснял, ему, что это сон и он поверил. Получал кусочек куриного крылышка, из его же рациона …Быстро, не раздумывая, и, не похрустев куриными косточками, заглатывал, хотя я и не собирался у него отнимать. Проходил в свой дворец-будку.

А дождик шумел, а ветки трещали, на нашем древнем орехе.

Люба свернулся калачиком и уходил подальше, к царю Морфею…

2016г. Апрель

Умная собачка

Крутая дорога среди синих гор. У дороги на травке всегда сидит собачка. Передние лапки стоят ровно и крепко, задние подняла вверх, как две антены. Сидит на лохматом обрубке хвоста. Смотрит внимательно на всех, провожая взглядом прокурора каждого проходящего. Не лает. Изучает и всё тут.

У калитки стоит бабуся. Я прохожу дальше. Увидел хозяйку. Возвращаюсь.

– Здравствуйте.

– Здрастуйтэ.

– Ваш цуцик?

Смотрит на меня с недоверием. Подозрительно. Может укусил кого.

– Мий

– А шо?!

Смотрит на меня почти отвернувшись.

У самых её ног сидят две кошки. Рыжий – божий одуванчик, серая – наглая, лезет к хозяйке. Одуванчик закатила глазки и тихо-тихо мяукает.

– Интересный у вас пёс. Сидит на всех смотрит. Провожает взглядом. И ни разу не тявкнет. Как пенсионер мудрый. И так внимательно умно смотрит. Хозяйка заулыбалась. Повернулась лицом.

Потом, путает украинские слова и русские, поведала.

– Та дуже вумна собачка. Я привязувала, вин скавчить, аж сыние, покы ны впадэ, а пиду до нэи, писяе на мэнэ. Я даже, и нэпривязую. Оправляцця ходэ туды. На огороди. Дуже вумна собачка.

Хозяйка обрадовалась. Рассмеялась и продолжала.

– Я живу одна. Никого ныма. Разъехались и дети и внуки. Одна.

– Ось сяду тут на скамийци, она, а вона до мэнэ, в лицо лызнуть хоче.

– Я, не лизь до менэ, цилувацця не буду. Ты така замурзана, грязна.

Вона бэрэ лапками и трэ морду. Мов бы умываеться. И таки вумна, глаза, як кажуть, дывы, вже вмылась. Вумна. Дуже вумна.

Кузя Кубик

… Дочь наша с мужем разошлись, но любовь, та, ещё теплилась, осталась, ну, почти, как у собачек с палкой…

У них, у наших бывших родственников, жил-был пёсик, по имени Кубик. Так этот самый, лохматенький красавец давно уже бегал к нам в гости, но скажем не так к нам, как высмотреть и сожрать то, что принадлежало нашему церберу, по кличке Кузя. Это тоже было беспородное сокровище, кобелиного свойства, которое гавкало, но не кусало. Их родословные, того и другого, повествовали только о том, что они были отдалённые, неет, таки близкие, родственники королевской ветви, – бездомных. И мы, и они, точнее, не знали не ведали ие видели их родителей.

… Кузя был лысый, почти без волос, а Кубик лохматый, таак, не стрижено – не брито, бомж – беженец. И вот наш волкодав, вернее, не он, а его желудок, очень мучился от желания поесть, а Кубик, уже успел, очистил его миску. Кузя, добрая душа, не смог дать ему по морде, за наглость, тем более, что Кубик, был на три с половиной сантиметра – длиннее, если измерять от кончика хвоста, до копчика, оой, неет, кончика носа.

Но у Кузи, на кончике хвоста, была кисточка – борода, как у брата, Хо. Вот потому, Кузя не выступал – не бил себя кулаком в могучую грудь, на предмет демонстрации силы гладиатора и не кричал громогласно, а ххто, грр, тут хозяин?! Маать вашу! Гав, гафф…Гррр…

Мы знали, что между бывшими родственниками ещё в пору мирных разногласий, не показали, не проявили большой и светлой любви, а тем более, после депутатского раздела имущества. И поэтому на посещения, Кубика – столовой нашего Кузи, радости мы не испытывали по отношению к псине. Хотя он и был лохматенький, и кучерявый и безобидный, как когда то, видимо его прабабушка. Мы тогда думали, в кого же он?

Хозяин и все остальные, не отличались и не бравировали своей большой любовью к ближнему, а вот он, цуцик, был добряк и симпатяга. Но жрать то хо – ца.

Всем и, нашему Кузе.

Да и времена уже наступали трудные, не 1947 год, голодовки, послевоенной, но год перестройки, когда всё ломали, а не строили.

Все книжки сберегательные, превратились в простые затёртые картонки… Остальное тоже – в прах. А кушать то хоццааа. И…

И вот, в то самое многотрудное время, для страны, людей и собак, выхожу на свою терраску,– балкончик.

Ладошкой приложился – дверь не открывается. Ну, потихоньку натужился. Толкнул. Чувствую, что – то ёрзает по линолеуму. Глядь, а таам, Кубик!

… Кууубик!!! Маать т, т, твоюууу… Тебя! И, и, хозяев твоих…

– Господи, прости.

– Замахнулся на всё балконное пространство обеими руками.

– Отвёл свою правую ногу, сорок второго размера, вместе с ботинком с подковками железными…

– Балкончик мой, я вам скажу, был ещё без ограждения и всего три метра невесомости в воздушном, пространстве. И, и, здравствуй невесомость. Увы. Земное притяжение, – колотый красный кирпич, острые куски битого стекла и бетона.

… Ремонт, это не батут на берегу пустынных волн, в Учкуевке.

Я свой делал, с другой стороны вероятной траектории полёта, ступеньки, тоже каменюки, без всяких смягчающих обстоятельств.

А он, незваный гость лучше званого, лежит на спине, поднял свои лапки кверху. И, говорит почти русским языком, – а лежачего не бьют…

Ээх, знал бы, где соломки…Припас бы. Подумал Кубик. Увы, ни соломки, ни подушек безопасности. Ни, нни, хотя бы тряпочки – подушечки, с подгузника, или, памперсы. Одни остроты, не юмориста,– кааменные.

Не, для…а, из любви к ближнему…

… Ну как немцев, в сорок пятом, военнопленных проводили по нашим сёлам, к месту назначения, для ремонтных работ, дорогу строили Симферополь,– Москва…и автомат в руках. Охрана…

… Теперь им нужно было работать в поте лица и взирать на автоматы, которыми солдаты оберегали от заслуженного возмездия. Понятно, и в те годы, было, кто камни бросал, а кто и хлебушка. Люди, всё-таки. Вот и я, то ли Ангел мой, то ли ногу передёрнуло от любви к брату меньшему.

А может, вспомнил те времена, далёкие, как мы подкармливали собачку, нашего кумира – Раечку, хлебушком, хотя сами крохи собирали, послевоенное время, а ему, собаке Раечки, мы давали. Гладили, гладили его, почти русые, пшеничного цвета, как её косы. Она нас отмахнула, как ветер сдувает одуванчики. А мы страдали. Всё равно ходили, смотрели издалека на неё и, и гладили эту красоту своими взглядами.

И, когда она нас, опозорила при всех, как страдателей, – мы, то были почитатели – поэты красоты, а не базарной девчёнки. И, тогда обозлились на него, лохматого и такого же русоволосого шерстяного, крупной вязки – свитер, пса. Пытались пинать. Но.

Он оказался умнее нас.

Сразу почувствовал наше зло и уходил. Да. Собаки боольшие телепаты, чем мы,– нее телепаты – полуслепцы.

И вот, как на Божьем Суде, у меня в голове пролетело и Раечка и хлеб, и мы с другом Юлием, почти Цезарем, шурум – бурум в голове, спасибо. Спасибо Ангелам – вразумили.

Нога моя, с ботинком сорок два. Заикнулась. Повисла. И, погладила этого проглотита, по спине. Правда, против шерсти. Слава Богу, удара не получилось. А он, кобелино – мальчик, как говорят собаководы – кинологи, – лежит и лапки к верху.

Ну, думаю, не матёрый же волк, в Брянских дебрях, где мы студенты ходили партизанскими тропами, в походы,… пришёл дегустировать меня самого.

Я, припустил страху на своём лице, и спросил человеческим, чистым, нежным, ласковым голосом.

– Что родственничек, хренов, жраать, пришёл?!

А Кузя наш, поумнел – сам схряпал, свой завтрак, обед и ужин. Всё в этом царском ужине спрятал подальше, в недосягаемое для гостей, – в своё чрево. Но Кубик лежал на спине, и, сделал вид, что ему плохо. Голос подал, но мне показался, каким – то не радостным, и не было у него той восторженной визготни, песни, как раньше. Немая сцена длилась не долго. Вышла жена, махнула веником, сказала.

– Во, гость хренов. Припёрся. Думали, улетит от веника, этот жулик – проглот нашего рациона и ужин Кузи.

– Дудки!

– Явился, не запылился…

А Кубик лежит, как морская волна, в штиль, но стонет и плачет. Ну, прямо плач Ярославны.

– Нет, братцы, это уже криминал для души – не услышать страдания брата меньшего, пусть бы даже он приполз из стана диких врагов кочевников…– А, тут, родственнички, да ещё какиие.

… Вот она интуиция и третий глаз, и, свои пока глазки, ещё без очков, катаракты, глаукомы, и, и, куриноиндюшиной слепоты…

Чего бы, это, его, вот так, закрутило?

Потёр я руки – ладошки, протянул их на восток. И, пропел мантру – молитву.

– Господи, дай мне и моим рукам целительную силу, что б помогать себе и людям.

Ведь ещё недавно мы занимались экстрасенсорикой, опыт был. Потом, правда, поняли, что опасно. Бросили эти целительные сеансы. А теперь.

– Чувствую, пошла энергия. Надо помогать.

– А, он, – проглотит, Кубик, затих, лежит и вроде бы даже улыбается. Ну, я понял, его били и не мягкими, как мы в Р.У, подушками, в общежитии, после отбоя -1953год.

– Генерили все выступающие части, его лохматого тела.

– Я его спросил.

– Тебя били, твёрдым, явно не ладонями гладили. А?

– Признавайся…

Он только вздохнул, наверное, подумал, что и я могу добавить, вздохнул глубоко, но мудро промолчал.

Прошли минуты.

Энергия остановилась. Всё. Больше нельзя. Это уже будет во вред.

– Я то понял, и, он, стервец, уже плохо, но, по, ступенькам, прошёл, прокандылял, вниз. Его грациозные движения, походили, но скромно, какие бывают на просмотре девушек, когда их подбирают для главных ролей режиссёры кино.

… Кубик приходил пунктуально, в те же часы и минуты, ещё три дня.

Но.

Кто ответит на такое чудо.

Кто, научил, нашептал ему такое,

Иди, полечат, не побьют и не покалечат.

Наверное, и у них, как и у нас,– Ангелы Хранители.

Мы теперь и не могли и, уже не хотели думать, сопроводить, как тогда в первый раз, проводить его туда, куда и трамваи не ходят.

… Не смогли и не хотели, отправить его ни к ядрёной, ни к своей, ни к какой другой матери, ни к своей, ни другой бабушке, или, или ещё подальше, – к, прабабушке.

Собака – тоже, как человек.

П о н я т л и в а я…

А человек – собака?

Лает, кусает.

А кого?

Самого себя.

Саа мооо ед.

– Вот такое, пропел нам Кубик.

И велел всем нам помнить до конца дней своих.

Серебряная ложка

Киносценарий

… Эта ложка, лежала на солнышке, будто грелась, сверкая зайчиками, а рядом дед, тоже, пригрелся, жмурил глаза, потом открывал и гладил своего беспородного, почти дворнягу. Приговаривал.

– Ааа, что, рад, ну давай. И брал маленький топор, рубил осторожно кость, в которой он пёсик, не мог добраться до сладкой сердцевины внутри косточки, которую, ну никак, не мог разобрать своими, хоть и крепкими клыками.

А.

Я.

Любчик. Так его звали хозяева, доказывал, и не единственный раз, Я, просто предупреждаю, гав, гав. И очень громко, а пришельцы, наши, деревенские, не из космоса, конечно в тарелочках прилетают,

Гав, могу и тяпнуть, а и не только за ноги, чуть повыше, но в зоне досягаемости моих клыков. Они хоть и поменьше, чем у дикого вепря, но, при случае, контакта, удачи охотника, могу очень, даже оочень, смогуу, потревожить твоё драгоценное де – де. Это не то, что на бороде. Ниже…

Дед взял ложку в руки и рассматривал на ней гравировку. Стояли цифры, 1963 г. – дааа. Гооды…

Своими руками гравировал, – память первой получки. Хранил её, знал, что серебро приносит пользу здоровью, а теперь.

Она была мельхиоровая, хорошо, в сталинские времена покрыта слоем серебра. Он, металл, уже местами протёрся, но, как знал и радовался дед, ещё работал и кормил его своими ионами.

На донышке, с внутренней стороны, отметины. Это следы ударов косточек о ложку, он, как тогда, в далёком детстве, выколачивал осторожненько содержимое, и оно ему напоминало, то время, когда было так недоступно, редко, и почти праздником.

Шакалята

… Голодовка. Сорок седьмой год.

Косточки, сами добывали, а рыбий жир в детдоме давали всем. И гороховый суп – кашку. Мы, детдомовские, рассуждал дед, выжили все, а домошняки, как их называли, часто умирали с голоду и дети и старики.

Дед это помнил.

Ах, ох, и уух, такие воспоминания…

… Из доходяги, так их звали и величали в те годы, потом, не скоро, он стал крепким, стройным. Хорошо танцевал и гонял на коньках.

А это? Ах, это, эти,– косточки. Да, кости. Помню.

Поомню…

… Они с братом, когда ещё жили дома, любили грызть кости. Мама варила борщи, а отчим работал зоотехником, трудно жили в те послевоенные годы, перепадало и такое. Иногда даже спорили, кому какая, когда попадалась сахарная, и такая там, внутри прелесть была.

Повзрослев, после получки, первой, он купил и долбал косточки, стучал по ложке, собирая сладкую, вкусную сердцевину. Тогда даже в столовых и ресторанах готовили такое вкусное и полезное блюдо.

И вот теперь он дразнил и баловал своего стража – барбоса – собачку. Домашние относились с юмором и никак не могли догадаться, что он своему сторожу делал праздник. И всегда сам смеялся и радовался, когда его пёсик рычал, на дедову дразнилку, он будто отбирал у него.

… А вот и детство. Раннее. Сорок седьмой. Голодовка по всей Украине. Братья оказались в детском доме.

… Они просто стояли и плакали. Детские слёзки – святая водица. Но тогда этого не знали и не хотели знать. Им было жалко маму, папу, а больше всего себя. Их светлые головки не хотели понимать как это мама, их мама, оставила, своих детей, совсем малых в детдоме, а сама уехала неизвестно куда и зачем.

Война закончилась. Мы победили, это они уже точно знали своими маленькими макушками, но, никак не могли понять, почему не приезжает за ними мама. Даже немецкие матери, забирали их, немчурят, совсем. Было ведь и такое И, в тот день, когда кого – то увозили домой, все детдомовские разбредались по кустам и, развалкам, чтоб никто не видел их слёз.

… Развалками называли разбитые войной дома, которые ещё долго смотрели пустыми глазницами разбитых окон, без стекол, рам, да и стены, без крыш, чернели гарью порохом и кровью пропитанные, слезами заживо погребённых, и завоевателей и защитников освободителей.

Но шкетам, их тогда так и называли в детдоме, было горько, почему к ним не едут и не забирают домой…

Время шло ,– часы, минуты проходили медленно, но, прозвучал голос воспитателя, на обед, и все, сломя голову, неслись, бежали к своему корпусу, что бы стать в строй и шагать в столовку, желудок уже давно просил хоть что – ни будь, ну хоть корочку сухую от пайки, пососать как макуху, которая тогда казалось и была слаще довоенной халвы, тогда, папа покупал им в буфете и запивали ситром.

Продолжить чтение