Читать онлайн Встречи с ненаглядными бесплатно

Имена персонажей изменены. Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

Вепрь

Ну вот. Сегодня пятое августа. Ещё каникулы, но самое главное – я жив!

Да. Я жив.

Но всё могло быть иначе.

Месяц студенческих каникул пролетел незаметно. Ещё быстрее прошло время дома у мамы. Писал этюды, пил вино домашнее «Изабелла». Ходил с мамой в гости к её подруге, очень уж хотелось ей обженить сына. Столько лет, а он холостой. И были свои радужные думы: женится на кубанской дивчине, потом приедет и будут жить здесь у них, у родителей, все вместе.

Так хотели и мыслили все многочисленные родственники с отчимом…

Но судьба-индейка распорядилась по-своему. А всё потому, что он любил путешествовать, и его снова тянуло на Кавказ.

И вот сегодня его опять, как бычка-годовичка, на верёвке повели сватать девушку-красу. Он и не взбрыкивал особенно, потому что сама идея ему нравилась, и тем более процесс знакомства проходил «нечаянно», так, шли мимо, решили зайти.

Те, прошлые походы не дали желаемого результата, несостоявшиеся невесты, ушли в прошлое, и мама решилась на Н.З.

У неё, на самый последний случай, была припасена молодая, красивая, ни разу не бывавшая замужем молодица. А, по чистосердечному признанию моей мамы, была ещё и ласковая. И, последний аргумент, против которого всё ничто: она начальник цеха, где работала мама.

Зашли, как всегда, «нечаянно», поговорили, пошутили. Попили «Изабеллу» – чуть больше трёх литров на трёх. Всё было хорошо. Ушли, обещали ещё приходить. И точка. Сватовство опять пошло не по тому сценарию, не по-маминому.

– Мама, она, конечно, красивая…

– Ну, правильно, сынок.

– Мама, ну посмотри, какая она толстая. Как я поведу её в ЗАГС? Как понесу её на руках? Эти очень красивые сто килограммов живого веса, не считая туфель сорок второго размера на платформе, с железными подковами…

И они тихо-мирно шли домой, рассуждали-говорили о красоте человеческой души.

– Да, мама, хорошее вино «Изабелла» … Конечно, самое лучшее у неё…

– Правильно, сынок, самая лучшая.

– Я не так хотел сказать…

– Самое лучшее у них – это «Изабелла».

Она, понимала, что сыну ещё нужно окончить учёбу, но всё равно, не покидала мысль: женить, женить, женить.

Ещё несколько раз водила, своего переросшего, перезревшего, как ей казалось, сына, но дольше весёлого застолья дело не шло. Он упрямо рвался на Кавказ.

Тогда она пошла ещё в одну атаку: рассказывала, как трудно и опасно было там, на Кавказе, во время войны.

… По приказу Сталина нужно было сохранить племенное поголовье рогатого и безрогого, кормильцев человечества. И вот пошли обозы с колхозниками на Кавказ. Небольшими стадами гнали коров, лошадей, овец. Их хорошо было видно на равнинных полях Кубани. Особенно сверху, с самолётов, которые бороздили над нашими землями, немецкие «рамы». И как только разведка улетала, знали – будут бомбить. Стада и табуны разгоняли на мелкие группы, а люди разбегались кто куда… Рёв раненых животных, взрывы фугасок … Мама нас с братом укрывала верблюжьим одеялом: говорили – пули не пробьют. И сама падала на нас. А если и случится, так всех разом, чтоб сирот не было.

Потом хоронили убитых. От этого места уходили как можно дальше. Боялись бомбёжек. Шли и днём, и ночью по степям, лесами, а потом и по горным ущельям. Были и волки, и шакалы. А ещё страшнее были какие-то горные бандиты с ножами, на верблюдах. Детей воровали. Махали руками, показывали ладоням, по горлу, как будут резать русских.

Ночью выли шакалы. Очень страшно.

Не надо ехать на Кавказ… Сынок.

Сын успокаивал. Это же была война. И, очень давно.

А в прошлом году на этом мотороллере «Вятка» прошёл-проехал всё Дарьяльское ущелье, без всяких ч. п. Чуть не влип с грузинами они, семь человек, гнали свой мотоцикл по ущелью, пили, пели-горланили песни, скрипели-пищали колёса на виражах, но им было весело. Он попросил спеть «Сулико», пел с ними вместе, вторым голосом… Конечно, удивились, что он знает их песню да ещё влился в их трио – у них был бас, первая, вторая партия голоса. Теперь знали, что студент, учится в Москве, спросили «А где это?.. А-а-а, слышали …»

Потом удивились, как на этой на этой штуке можно ездить-передвигаться да ещё по горным серпантинам. Старший посмотрел на меня, обошёл мотороллер, погладил, постучал кулаком по сиденью, обошёл ещё раз вокруг нас обоих от макушки до ботинок, взглянул орлиным взглядом и произнёс:

– Тии, даараагой, или дурак, или герой… хотя я не вижжю нииикакой разницы… межьду этими понятиями…

Открыли тент на коляске, достали сосуд типа квеври или пифоса, налили в большой рог, отделанный серебром с цепочкой вино. Поднесли мне:

– За вас! За нас! За горы! За Кавказ!

Им понравился мой тост.

Каждый сказал тост и осушил такой прекрасный кубок с искромётным напитком. Приглашали в гости. Но мне нужно было добраться до Гуниба.

Они будто испугались, когда я назвал это место, эту древнюю крепость, которая была выше облаков…

Я им рассказал, что Айвазовский добирался целую неделю, но, правда, в телеге, которую тащили быки. А на этом, они ткнули пальцем, на моего «ищяка», как они презрительно-любовно обозвали, конечно, не желая меня обидеть…

– Нээт, даараагой, неет. Там такой ишшяк нет, там ступеньки. Нет дороги. Там бурный река, сеель, тебя унесёт в пропасть. Нет. Нет. Поехали вино пить!!!

… Мама не уговорит, он уже видел себя там. Видел это ущелье, тучи внизу и какие-то каменные шары. Откуда? Что это? Ровные каменные шары разного размера, но ровненькие. Кто их рубил? Природа?

Река пропилила ущелье, нанесла многометровые горы песка, щебня… и как будто насыпала во всё это месиво: шары, шарики, ровнёхонькие? Кто и для чего? Когда?

Мама слушала и понимала, что ей не понять своего сына, если он отказался от козырного туза в игре с мамой. Не отреагировал на баллон вина-20 литров, трёхлетней выдержки, берегла для его же свадьбы. Вот тебе и песня и свадьба-женитьба…

– Сынок, ну побудь хоть неделю дома, ты же знаешь, брат с женой и внуками уехали, отчим тоже где-то уехал к родным, а я одна. Ну, хоть волком вой. Побудь, сынок.

И его где-то уже предательское сомнение чуть не заело: побыть дома, сходить в гости к невестам…

Не послушал. Поехал.

… Утром он ещё был дома. Вот он – Кавказ. Вот она – жизнь дорожная.

Вечер. Темно. Шёл дождь. На дорогах, по которым его носила нелёгкая, прошла-прокатилась сель, а может и лавина: всюду камни, песок, глина и его мотороллер крутило-вертело по всей дороге как ту прекрасную бабулю – ягулю с метлой между ног… Только у неё были и взлёт и посадка. А его мотороллер выписывал восьмёрки по всей ширине бывшего асфальта. Но сейчас…это была встреча с селью преисподней!

И снова виражи-серпантины, покруче крымской старой дороги на Ай-Петри. Уже можно было бы и отбой устроить, да и поесть не мешает, пора бы.

Темно. Свет на мотороллере делал не умница: фара устроена на щитке и работает только тогда, когда едешь прямо. Вот и ехал вслепую, вспоминая безмозглого конструктора, его маму, заодно всех родственников, наделив их хорошими чертовыми рогами: разве может человек, не имея рогов, сотворить такое? Фары светили куда угодно, только не на дорогу.

Видимо, его папа, когда закладывал фундамент своему чаду, перепутал строительный материал, который шёл для муфлонов. Так эти винторогие красавцы приземляются на эти рога да ещё и в пропасть. А преследователи-волки, сидевшие «на хвосте», как плохой автолюбитель, летят в пропасть и, конечно, в последний полёт. А винторогий стоит и хохочет с глупых волков…

… Наконец добрался до поста ГАИ. Место было хорошо освещено, но везде блестела жидкая грязь и камни. Пришлось поставить своё ползающее чудо передвижения около патрульной машины и пешком, прихватив палочку, отправиться на поиски сухого места.

Близкие три дерева не радовали. Палочка разбрызгивала жижу грязи. Сухого места не было… Наконец, могучий грецкий орех, красавец-великан. Густая крона. И вот она, сухая земля-пыль, песок, небольшие ямки с рыхлой землёй.

Пост далеко. Ещё дальше огоньки домов. И,и пожелание мамы: поближе к людям. Где эта близость? Где эти люди?

Мотороллер привалил ближе к стволу, постелил брезент, этюдник под голову, рядом топорик, рубить дрова на костёр. Какой костёр и где дрова? Но вот красота-…нет комаров, совсем нет.

Поужинал тем, что приготовила мама, и, о, Морфей, дай забыться и заснуть…

Но вот это самое. Спи и смотри. Спи и не спи. Дорога, чужой, неведомый край. Справа далеко осталось море, слева-горы, а лес рядом (а там звери). Они бегают, рыщут, и, конечно, с одной единственной мыслишкой: кого бы это сожрать? Можно и этого студента с его мотороллером…

Это не туристическая оживлённая трасса…

Ночь была. Ночи не было. Он во сне крутил руль, ложился на виражи, газ, тормоз… и очутился на сухой пыльной земле. Это не пуховая перина на царской постели мамы: беспокоили мелкие и большие камешки его нежное тело, без ночнушки и белоснежных простыней, высушенных на солнышке…

А ночнушка? Да приснилось, на Байкале было. Их товарищ, тоже студент, притащил ночнушку, ну неженка. Но там были комары, много комаров, очень много, тучи!!! И снова приходилось заползать на своё ложе, где нет пыли и камешков, сухо. Он, кажется, заснул. Но почему глохнет мотор? Высота всего два километра, а он глохнет… Тучи внизу, мотор задыхается. Стою, любуюсь красотами, но обратно нужно вернуться засветло. Ночевать за облаками? Нет. Холодно. Мороз. Мамааа, я хочу домой… Повороты, газ, тормоз…

Снова на камнях. Сполз со своего красивого гнездовья. Отряхнул с ушей пыль. Снова почти в белоснежную постель. Заполз. Укрылся. Заснул.

Первые лучи солнца окрасили скалы с белыми заснеженными вершинами. Настоящий, крепкий утренний сон доконал. Сковал почти могучего, почти Геракла. Одеяло лежало отдельно, в пыли, и видно, что это, конечно, не Геракл, слегка подсушенный, но с женским телом-фигурой его спутать было нельзя… Двуглавые, дельтовидные мышцы не видели даже гантелей, и видно было, как говорят в народе, сухой, но жилистый, что помогло в этот раз избежать такой бесславной мученической кончины… на зубах диких свирепых, голодных зверей…

Ему бы ещё поспать на утренней зорьке перед трудной дорогой, но пробудил его какой-то неясный шум: что-то чмокало, булькало, рычало, захлёбывалось. Видимо, ещё с ним кто-то спит. Ну, вдвоём, так вдвоём, повеселее, можно ещё поспать. Встал, посидел, посмотрел – никого. Он один, вот кто его разбудил, он сам себе мешал, он так храпел.

Но шум всё-таки был. Ну и ладно, какой уж теперь сон.

Сидя, сделал разминку для кистей рук и собрался уже складывать своё лежбище, как услышал шум и тявканье. Шум усиливался, послышались грозные нотки, от которых по спине пробежали противные мурашки.

Нет, это не отдых.

Зря заехал в такое дикое место.

Уже отчётливо слышно тявканье. Это, не собаки. Так тошнотворно тявкают только шакалы, он это помнит, хоть и был ещё маленьким… Помнил ту страшную бомбёжку, хоронили погибших, заваливали ветками. Но шакалы и волки всю ночь рычали, тявкали, выли. А утром жуткая картина: разрыта яма огромная, растерзанные трупы.

Взрослые нас, малышей, не пускали смотреть. Кое-как зарыли, снялись и уходили два дня от этого страшного места.

Говорила мама. Не послушал. Радуйся теперь, «Пржевальский»…

Уже явно слышно: лай, подвывание и хрюканье. Потом визг… Противный, истошный, как тот поросячий, когда в деревне колют-режут кабанов пьяные мужики; попадают в третий раз и то мимо. Такой визг и сейчас… Но в деревне можно удрать домой, в сарай, пусть орёт и бегает по огороду с торчащим в груди тесаком, хоть тоже страшно и жутко, а тут… Бывало так, что с ножом убегал кабан и носился по огороду, чуть не догнал своего мучителя, тот со страху, сумел и успел прыгнуть на крышу сарая-резчик хренов.

А тут, прямо на меня нёсся разъярённый вепрь. Могучий зверь! Клыки-бивни, как у мамонта, винтом, в разные стороны, выше ушей. Увидишь-умрёшь сразу, минуя клиническую смерть. Не успеешь даже увидеть, в одно мгновение, свою прожитую, прекрасную жизнь…

Вот она, оказывается, теория относительности течения времени. Эйнштейна. Но тогда об этом я не думал. Это всплыло потом, вместо клинической смерти. Ой, мама! Неужели это. Смеялись однокурсники. Бывает такое…«медвежья… болезнь».

Вот он! Вепрь-Мамонт, а клыки-бивни пропороли бока земли около моего дерева, почти у моих ног, когда он притормозил, чтобы рвануть клок свежатины с моего бренного тела…

Никогда я ещё не был приманкой-живцом в таком дурацком положении… Хороша приманка…

А за ним, за этим громилой, шёл-летел серебристо-серый матёрый волк. Похоже, вожак стаи. Рядом чуть побольше кавказского волкодава летел второй, видимо, волчица, его мама, мать её!!!

А дальше, уже бежали-торопились обычная стая серых. Завершали всю эту компанию обычные шакалы, поменьше волков, бегут, тявкают… Им тоже перепадёт колятины.

Вот вепрь, по второму кругу ко мне, совсем близко, вот его огромное плоское тело, от самого пятака до хвоста, по позвоночнику щетина. Торчком, как у снегоуборочной машины, стальная проволока, а не щетина… Прутья стальные… Глазища горят, как на горбатом «Запорожце», красным светом, стопы.

Второй приступ медвежьей болезни придал необыкновенную силу скунса- поражение двигательного аппарата у врага-на расстоянии.

Нет, зверюга, будет сегодня, завтрак, но не у тебя. Сделаю я из тебя два вепря. Сделаю!!!

Врежу! Махну всей своей силищей неперекормленного, сухого, но жилистого, ещё моложавого пока студента. Давай! Ну, давай ближе! Мать ттвою!..

Сейчас! Сейчас. Рубану прямо по пятаку! Будет два, две половинки. По одной ноздре в каждой. Разрублю пополам гада летящего! Бешенного!!!

А кавалькада, грозно, неумолимо надвигалась. Новым марш-броском.

Вот они уже близко и мурлычут, как кошка с мышонком, как тигр с красавицей косулей. Нет! Дудки! Не видать вам, зверьё ненасытное, человеченки, даже такой ниже средней упитанности…

Я прижался спиной к спасительному дереву. Может, уйду от удара, как боксёр, а он сдуру в дерево рылом… Зубы или клык обломает, а я на дерево. Нет. Дерево толстое нет ни сучков ни веток. Не залезть… Сильнее прижался, может, не заметят…

Дудки. Прёт прямиком…Стервец!!! Последние мгновения моего бесславного путешествия. Такого бесславного…

– Мама! Моя мама! Она будет плакать и бросит своей рукой землицы: пусть земля будет. И говорила, и просила. Не надо. Не надо, сынок Кавказ этот.

Не послушал. И рыдать будут хором несостоявшиеся жёны… 20 литров вина. Трёхлетней выдержки. Жаль. Не успел. Недолюбил…

Такая ласковая, пышная красавица, и сто килограммов красоты с туфлями 42 размера…

Время остановись. Вернись обратно…

Нострадамус обещал, что человечество научится управлять временем…

– Мишель, помоги. Крутани стрелки часов.

И что только не придёт в голову в последние мгновения жизни. Но оно тянется так долго. Правду говорят приговорённые, что ожидание смерти хуже самой лютой казни.

… Со мной было похожее ожидание. Мне выдрали зуб и я рассмеялся. Врач щёлкнула кнопкой-и кресло стоматологическое легло и я в нём. Суют под нос какую-то вонь.

Вам плохо? Нет, говорю. Мне хорошо. Мне очень хорошо. Она, стоматолог, молодая такая и симпатичная, красивая ещё и молоденькая. Повышенной громкости голосом: санитары, санитары! Вошли гладиаторы. Вон, плохо ему. Тяжёлый. «Поехал». Связать. Я встал с этой раскладушки и говорю: мне хорошо!

Она опять кивает, дескать, давайте, а то буйствовать начнёт, а тут инструменты…

Я же улыбнулся замороженной деревянной щекой и говорю:

– Мне теперь хорошо, неделю дрожал, не шёл к вам, боялся, а тут рразз-и нет.

Ничего нет, ни боли, ни зуба и, по-моему, челюсти тоже. И таким лааасковым взглядом посмотрел на неё, как влюблённый Отелло на свою Дездемону.

Дошло. Заулыбалась. Амбалы ушли безработные. А она, кррассавица её мама,стоит и улыбается. У них тоже иногда юмор сочится сквозь гибкий рукав бормашины, работа у них такая, говорят, пациенты на радостях иногда даже кусаются. Но это было давно.

… А тут, вот они, зверьё кровожадное, стаями носятся, а я один. И чувствую, что ещё живой, а эти садюги, кровопивцы, устроили бег с препятствиями: снова пронеслись мимо меня, сделали ритуальных два круга вокруг меня-жертвы, аппетит нагуливали, стервы злючие, сок желудочный пускали. Зубами щёлкают, рычат, гавкают, воют. Шакалы так выли, что шерсть у самих на загривке дыбом, как и у меня.

Пока я прощался с жизнью и своей несостоявшейся невестой, бдительно целился топориком в главаря-вепря-мамонта, своей мини-гильотиной…

… А они бегали смертоносным смерчем вокруг своего меню…

Топор уже не был таким грозным, руки ослабли, голова кругом пошла от их ритуала. Но момент я всё-таки ловил, надеялся, не промахнусь. Располовиню ему пятак!

И вдруг. И вдруг, такой громкий хлопок, как выстрел!

Спокойно так, уже совершенно спокойно, подумал: сердце не выдержало. Сейчас полечу в Рай. Устал.

Всё-таки погиб геройски, видели Ангелы, защищал свою жизнь. Говорят, кто так уходит, прямиком туда, в Рай…

А они бегут. Заходят на последний круг. Видят, что жертва уже созрела, сил больше нет сопротивляться… и сок пошшёл… у них, желудочный. Слышу, чую, запах, кислятины какой-то.

Услышал выстрел. Ещё один. И, и, вся эта свора, пощёлкивая зубами-клыками-бивнями, воющая и тявкающая… рванула мимо меня… в сторону леса.

Поотооом.

Потоом долго соображал, что их могло напугать, отвести беду. Выстрел или третий приступ медвежьей болезни. Может, он отбил аппетит? Хоть на время. Ушли. Убежали. Улетели. А, может, был среди них скунс?

Ко мне шёл человек. Очень похож на Святителя Николая. Видимо, встречает меня на Том Свете. А может, Ангел-Хранитель. Покажет дорогу в Рай.

Но у Ангелов нет усов, такие пышные и чёрные. В руке у него пистолет, и такой тоненький сине-белый дымок из дула вьётся… Мысль, тттакая, молниеносно: ангельская сила хорошо, а и у Них пистолеты есть для такого лютого зверя-Вепря…

– А он спаситель и защитник мой, улыбается как земной человек и…на родном земном языке, грузинокавказских национальностей спел мне мою любимую «Сулико», но песня с мелодией больше походила на речитатив:

– Читто, даараггой тааваришш? Обрадовался? Напугал? Ннишшегоо, даарагой, это ужее поозади. Паайдём ко мнее, вина налью. Ти вёл себя как настоящий джигит. Мущщина. Мааладец!

Он, работник ГАИ, знал, что я ночевал здесь.

Потом рассказал, как местные собаки приняли в свою стаю волчёнка, которого принесли из леса охотники. Он, выросший здесь в деревне, превратился в мощного, сильного волка. Стал домашним, но оставался грозой для всех. Могучим волкодавом.

Вепрь-мамонт тоже дикая свинья. Маленьким полосатым детёнышем её нашли в лесу много лет тому. Принесли домой. Рос и воспитывался вместе с домашними. Так и остался у нас своим, прирученным. Вырос вепрь в такого огромного зверя. Вывелись уже несколько поколений, смешанных с домашними.

Но собаки так и не приняли его. Гоняют. Иногда нападают на него, но всегда с визгом летят во все стороны, иногда с распоротыми животами. Видел, какие клыки!!!

Они все вместе гуляют, пасутся на травке. Вот здесь, под деревом, их место. В жару они здесь. А ты занял их лёжку. Ручеёк, они там воду пьют. Это их курорт «Пицунда». Это их грязевые ванны.

Но вот беда: туристы часто ночуют, занимают их место. Вечером спокойно. А утром вот такое. Весь в шрамах. Видел? В него стреляли, рубили. Смотри, какая щетина. Стреляли в него и в лоб, бесполезно. А морда, вся в шрамах.

Ты их прости, это их место…

Ничего, мааладой чаалавек, вы не первый занимаете их санаторий. Не серчай.

Вы не первый…Паайдём, отдохнёшь, угощу вином. Хаарошее. Грузинское. Паайдём. Они сейчас вернутся к себе, в свою Пицунду. Они таам принимают грязевые ванны.

Щука, Акула

Сегодня двадцать третье, ой нет двадцать второе. Ужас какой-то, а не день. Прибежала Надя сестра, и говорит. Папа. Д. Гриша, бабушка сказала идти на речку. Там ребят в пещере задавило. А мы антенну ставили для телевизера. Сели н ходу трое, и туда, а таам, народу. Все бегают по берегу, не знают чьих придавило, потом тётя Нюра наша, нашла своего Тольку и отдубасила его на радостях, что он не там, дома и жив, но что бы больше не лазил никуда впредь. Мы с дядей Гришей поплыли на ту сторону. Долго копали руками быстро-быстро, может ещё живы, может ещё успеем. И так куча песка и глины. И погода, когда уже пальцы не могли копать, начали лопатами, каждый удар и страх, что ударишь пацанёнка. Перерыли ещё горы земли потом сотник вызвал пожарных, скорую и сапёров, хотели смыть водой всю эту кучу земли. Потом пришёл пацан, которого привалило, но он остался жив, и указал место, рыли, рыли, правда пещера вот и конец. Грунт крепкий, а там ещё лаз в сторону.

Пришёл дед отец ребят держась за голову обеими руками. Все плачут. А мать уехала на отделение к своему брату хоронить, у неё два сына где- то здесь под нами.

Снова лопаты, лопаты. Потом кто-то закричал, есть один, снова руками, руками. Ах ты господи, парень то большой 15 лет. Лежит лицом вниз. Скорчившись. Вытащили полный рот песка. Говорят, после первого обвала слышали крики из-под земли. Они совсем были близко от поверхности. И кричали, а потом второй обвал доконал. Снова лопаты, руки, вот и второй тоже вниз лицом. Искусственное дыхание, рот в рот. И так руками и ногами. Но, куда там. Прошло четыре часа пока искали и рыли.

Чёрт знает. Что. Вчера похоронили двух сестёр на нашей улице. Такой же возраст. Машина перевернулась, а они были у дороги. А сегодня, вот опять чертовщина. Жалко ребятню. Вот видишь, как.

Филин

Лето прошло. Нудные осенние дожди барабанили по окнам мастерской. Художник сидел у ткацкого станка. Руки двигались, сновали и, цветные нитки, словно раздумывая, ложились одна к другой, создавался какое-то особое настроение на холсте.

В мастерской было тепло и уютно. Полированное дерево станка, на стенах полки, резьба, создавали своё тепло древнее, идущее от деревянных изб, а зелёный колючий кактус, с огромным красным цветком уводил в другой мир, мир иллюзий и фантазий, в мир сказки и загадок. Ковёр был наполовину готов, но художник отходил, щурился, смотрел снова на эскиз, который сделал там, там же, в лесу. После этой ночи, страшной, жуткой ночи одиночества.

Июнь начался дождями, грозами, поливали ливни и, когда они приехали в лес, было сыро и зябко. Нужно было к вечеру, пока нет дождя, поставить палатки и приготовиться к встрече учеников художественной школы. Работали спокойно, без шума и суеты, радовались, что нет учеников, и никто не мешает.

С учителями был один – Славка, который, как добрый хозяин помогал – забивал колышки, натягивал крепёж и чувствовал себя на равных, работая в охотку, предвкушая радости пленерной жизни.

К вечеру палатки стояли. Городок из двадцати брезентовых домиков построили. Поляна зажила новой жизнью.

Принесли из пионерской столовой котлет, борщ, компот и, когда хорошо пообедали, начали толковать как хорошо без ребят. Тихо спокойно, вот пожить бы так недельку…

Сумерки застали врасплох. Закричали ночные птицы. Темно.

Костёр освещал скучные лица. Начались воспоминания. Вот как было. Вот так было. Вот помнишь, в том году. А в позапрошлом!!! Все вспоминали лучшее, и, конечно везде были они, ребята, ученики, будущие художники.

Наконец пришли к мнению, что без них и скучно, и пусто, и вообще колокольчики зазвенят завтра – прибудут, начнётся, и закрутится. Потом снова затихли. Закричали ночные совы, нагоняя жуть и тоску. Вспомнили своих домашних, снова притихли. Славка сидел, шевелил палкой угли костра, остальные таращили глаза в темноту. Простучал далеко – далеко поезд. И снова длинное и и и …

Перекликались совы.

– Нет, ребята, я пошёл, сказал Эдик и отошёл от костра.

Ушёл и Валера, преподаватель, с сыном спать. Славка уже был в своей палатке.

Совы ближе, ближе.

Вдруг над поляной мелькнула огромная тень.

– Эдик, Эдик, смотри, Совы. Сычи…

– Ещё одна, смотри!

– Тихо. Не шуми. Напугаешь.

– Распугаешь.

– Низко и бесшумно летят, черти.

Совы скрылись и снова заайкали, заухали…

Сидим. Молчим.

– Да, не весело.

– Ребята, пошли спать!

Утро было солнечным. Радостным. Ждали ребят, приготовили раскладушки. Толковали откуда они приедут, по какой тропе – дорожке.

– Дааа, долго, чтото нет.

– Где же чижики, писклявые?

*

– Загудели грузовики, легковушки.

Пошлиии!

Покатились, шумные дни с дежурствами, по пионерской столовой на кухне. С вечерними кострами. А совы, ночью, часто будоражили ночную тишину.

И вот однажды, когда ребята уже спали, тройка смелых, взяли фонарь и пошли на звук. Птиц вообще трудно было выследить, а ночных и вообще не приходилось. Прошли тихим шагом сосняк. Двигались осторожно, крадучись, выверяя каждый шаг. Ни одна ветка не хрустнула, не выдала их. Но вот березнячёк. Совы совсем близко. Крик умолк. Неужели спугнули? Сели, отсиделись. Молчат и те и другие.

Закричала дальняя птица, ближние вместо ответа резко отрывисто ругнулась. Замолкли и надолго. Потом потихоньку заухали, заикали. Голос был совсем рядом. Эдик наугад, на звук направил свет фонаря. Филин замолк. Смотрели долго. И вдруг увидели, сидит, красавчик, огромный, живой. Большущий, живой столбик. Тихо, очень тихо подошли на три шага и потом радовались и смотрели. А они. В свете фонаря сидели. Махали длинными ресницами, перьев и смотрели друг на друга. И не знали, не ведали, кто больше боялся, а кто радовался, глядя прямо в глаза…Одиин, дваа, да их много…

… Мастерская мастера.

… За окном пурга.

Преподаватель перевёл рисунки, сделанные летом, тогда в ту сумрачную и радостную ночь… перевёл на холст. Гобелен. Зима. Мороз. Метели, а он сидит за ткацким станком.

… Воспоминания.

Ковёр – гобелен с совами был выставлен в столице, в Манеже. Смотрели искусствоведы, взрослые и малыши.

*

Художник – мастер стоял рядом. Подошла мама с сыном, долго смотрели. Мальчик подошёл совсем близко и хотел погладить сову.

Потом долго, долго просил…

Тащил маму за руку, когда они уже уходили к следующему экспонату…

– Мама, мама, купи сяву…Мама, ну купии…

– Куупи сявууу…

– Колорит… Даа – Цветовая гамма. Даааа. А настроение?! Как они там, на периферии, могут таак тонко передавать чувства…

Рассуждали московские искусствоведы…

1975г.

Волки

Более глупого положения и не придумаешь: сидим с Эдиком в лесной глуши в разгар Октябрьского праздника. Мотоцикл разобран, на камере семь дыр. А всё спешка.

Он прибежал ко мне в мастерскую, сбиваясь и повторяя слова, объяснил, что у него целый рюкзак провианта. И хлеб, и крупа, и колбаса. И что если не веришь, посмотри. -Вот он, рюкзак. Черт же дернул меня прилечь и проспать этот поезд.Заводи мотоцикл, поехали. Знаешь, какие там корневища. Я буду писать этюды, а ты рубить что-нибудь из коряжин. Говорят, там бывал Ватагин и живописцы из Москвы. Ну, поехали. Здесь недалеко.

Эдик ждал. На спине рюкзачище с этюдником, картоном, зонт и продовольствие. Трудно было не поехать, но поехать еще труднее.

Я стал объяснять, что холодно, что и ледок уже позванивает на лужах. И если ляжет снег, то без коляски мы засядем. Не успеем вернуться к занятиям в свою любимую художку, а за это шеф голову открутит и ему и мне. Ты же знаешь её.

Еще утро. Позади аэродром.Стрекочут «кукурузнички». Поля,перелески. Въехали в лес Калужской области, а он, а он древний, густой. Кривые пни. Вывороченные огромные корневища. Впереди речушка и тоненький ледок. Глубинка. Подходящего брода нет. Пришлось пробираться вдоль по песочку…

Проехали одно село, другое. Пески. Пески, пески. На душе противно, снова блуждаем в дебрях. Пора подумать о ночёвке. Стога. Но Эдик говорит, через пять верст будет охотничья избушка, печь, дрова, нары, сено и никого больше. Одни мы. А места отличные. Дебри. Тишина. Красотища. Помнишь как на Байкале?!

Перегрелся по песку мотор. Залезли на вышку. Далеко виден лес. Ветер. Вышку качает. Страшно. Среди лесов село Бутырки. Снова едем. Все время нас швыряет из стороны в сторону. Ноют руки, еле удерживаю руль. Песок это все-таки песок я ругаюсь, он своим густым басом поет «Если он не скули не ныл. » Иногда Эдик умудряется как-то соскакивать с сиденья и толкает меня, мотоцикл с его огромным рюкзаком. Потом бежит рядом, скачет будто играет в чехарду. А нас швыряет, швыряет…

… Было ясно, что сели надолго. Но как за последнюю соломинку уцепились за ниппель. Снял, продул, поплевал, закрутил, дал Эдику насос. И когда заблестел его лоб от пота и шапка с шумом шлепнулась о землю… успокоил-хватит.

… На горячем фоне закатного неба, долго видны были две фигуры. После получасовой беседы на повышенных тонах решили, что он идет писать этюд, а я заклею, попытаюсь заклеить дырку.

Стемнело. Хочется пить, есть и просто тепла. А его так долго где-то черти носят. Ведь уже стемнело…

Вот и Эдик.

– А местааа,пропел он. Прелесть. Лес, дебри и, тишина.

… Мы сидим в доме. За окном темень беспросветная. Мотоцикл втащили под куриный насест, мою-то красавицу «Яву». Курам на смех. Всё устроилось само собой.

В избе тепло и шумно. Нас усадили за стол, налили, как и всем по стакану гранёному мутной самогонки. И душистые моченые яблоки. Эдик пытался объяснить, что пьет только портвейн номер 13, а это, мол, нееет. Он долго отнекивался,но обществу, лишённому каких -либо городских условностей пришлось уступить. Эдик крепко держал стакан, несколько раз подносил и нюхал, а потом сказал:

– Не. Не могу.

Как-то сразу все потеплело, повеселело. Снова тосты, разговоры. Было хорошо. Звучали песни, потом врезали «цыганочку» и «русского». А еще потому, что деревенский гармонист был очень хорош. Удивились,что и я, художник, городской житель, а, врезал на всю катушку их местные страдания, да с перебором, потом украинского гопака с присвистом…на их, местной не совсем новой, но голосистой гармошке, самого хозяина.

Осенью в шесть утра еще темно. Земля, деревья и даже небо в инее, а звезды как искорки. Нужно идти в Мымрино. Шагаю за деревню, но дорога превращается в тропинку и потом совсем теряется в кустах. У кого спросить? Возвращаюсь в избу. Нужно спешить. С рассветом Вася «Поцелуй» едет в Орел. Может что придумаем…

А мой Эдик сладко подтягивается на теплой русской печи.

– Эдик, где компас?

– Он тебе не нужен. Здесь по азимуту не пройдешь.

Речка виляет, вброд глубоко, ледок тонкий.

Вышли за село. Замерцали огни посёлка Мымрино. Взяли азимут. Изредка Эдик уточнял маршрут. Перелески, пахота. Лужок. Снова лес. Луг, туман и голубые лошадки, почему голубые, как у импрессионистов, не знаю… Мягкие, светящиеся… Рассвет. Лают собаки. Орут петухи.

… Не успели. Машина только ушла. Пустая.

Заклеяли. Завулканизировали. 7 дыр на камере. Выезжаю в четыре новой дорогой–напрямки, еду один.

Вечер. В реке звезды. Ночь, как и первая. В ногах урчит кот. Мягкий сибирский. Утро. Четыре. На деревьях иней, на песке иней. Темень куда не глянь. Завел мотор. Прогрел. Распрощался с хозяевами, с Эдиком. Топор. Забыл топор. Брал коряжины рубить. Уточняю маршрут. Мотор хорошо работает. Поеехали.

Опять дорога виляет. Деревни нет. Чернота. Мотоцикл швыряет. Удерживаю, неистово дергая руль.

Речушка. Мост сломан. Трещит ледок, летит вода, со звоном льдинки едут во все стороны. Холодная вода все-таки. Взобрался на пригорок. Светает. Уже семь часов. Еще час до уроков. Виляет опять заднее колесо. А вот и домик у дороги.

– Девочка, девочка сколько времени?

– Семь тридцать.

– А до Орла?

– Тридцать верст.

Если бы был асфальт. Черт с ним с асфальтом. Еду в гору, село позади. Почти рассвело. На горе у дороги сидят две собачёнки. Подъезжаю-они дружно, весело дуэтом лают. Черти вас тут носят! Бегут рядом, на спидометре 15.

Село далеко позади. Поле. Недалеко ферма, за нею лес. Что-то серое у дороги. Еду еле-еле, трясёт, дёргает. Серое. Собаки. Они встали, поджали под брюхо хвосты. Неужели не собачки? А вдруг. Да их нет, говорили в деревне. Когда же они залают? Стоят. Одна уж очень велика, другая поменьше-с овчарку. Что- то они уж очень близко у дороги…

Ощетинились…

Волки!

Топор. Развернуться. Удрать!

Дорога с двумя глубокими колеями, не развернуться. Не убежать. Спереди не прыгнет, не набросится. Стоят совсем близко. Они обычно сзади, за горло. На голове шлем, сверху прочный прорезиненный плащ с капюшоном. Остановиться пока не поздно, успею выхватить топор. Стоят. Пять, четыре, три метра. Стоят. Жму газ, мотор воет, втягиваю голову в плечи, грохот, шум какой-то. Волков нет. Не видно. 15- 20 километров. Больше не идет. Зеркало. Нечего не видно. Вот, вот они. Прыжок. Еще прыжок. Бегут рядом. В зеркале уже не видно, значит бегут совсем рядом. Очень близко бегут.

… Поворачиваю голову. Бегут через поле, на изгибе дороги наперерез. Бегут длинными прыжками, почти летят. Так. Прыжок. Ещё. Прыжок. Полёт. Пересекают…

… Собаки, милые собачки. Нет волков…

Тузики.

Жучки… Рябые, вислоухие, хвосты баранкой, милые, лайте, кусайте, ну, рябенькие, рыжие, белые, облезлые…ну, что же вы…

… Николай Иванович приехал!

Восемь утра. Урок скульптуры.Лепим маску какого-то грека.

– Ребята, чтобы лепить или рисовать лицо человека, портрет, нужно знать строение черепа, мышцы, расположение. Их пластику. Здесь, ребята, жевательная мышца…

Ищу жевательную мышцу на муляже. Опускают носы, смотрят на гипсовый череп, сравнивают с красивым античным слепком головы грека…

А говорят кости человеческие белые, их волки и дожди выбеливают.

Ну и свадебка

Да ладно, с кильватером и собачьими свадьбами. Расскажу о волчьей свадьбе, на которой нос к носу встретились… невеста, и мой драгоценный уважаемый отчим.

Им, конечно, не желали, и не возглашали, – горько, горько, хотя свадебный поцелуй с невестой таки скоропостижно состоялся.

Нооо…

… Да, чуть не забыл, когда он отошёл от пережитых, стресса и контузии свадебной, без медовых дней, хотя пришло и ушло половина сталинской пятилетки, девушек доярочек, молодых, не отталкивал прочь, когда они ему строили глазки… Но такую невесту, он никогда у Бога не просил…

Так вот.

Свадьба.

Ах.

Ох.

Эта,

Сваадебка.

… Ну, как и положено, невеста впереди, а за нею, и, сопровождающие её лица… Двенадцать гавриков мужского пола. Невеста, правда, без фаты, да ей она и не нужна. В их семействе – породе, не было заведено.

И вот, на пути следования по сугробам нехоженым и морозе за двадцать пять градусов, на тропинке, где не раз бродили оба мы, правда, летом,… а сейчас двииигалась… эта праздничная компания…– появился мой отчим. А вот те на – тте, мой прияттель. Садись и жуй, как проклятый буржуй. Отчим оказался прямо там, рядом с невестой, которая, без фаты.

Каак?

– Да вот таак…

… Он оглянулся, что это там за шаги, и почему то уж больно смелые возгласы. Странно, ни песен свадебных, ни мата русского с частушками. Пережрали уже, подумал наш батя, мой отчим. Оглянулся и… иии…

Невеста обожгла его, своими очами… Ясными, огненными, злыми и радостными, а её сотоварищи пошли в обход. Окружали. В кольцо брали. Ритуаал…

Рассказывал он потом.

Несколько месяцев спустя…

После реабилитации…

В кабинете – избушке, на куриных ножках, ушедшей по самые окна в землю матушку, вместе с ножками.

Больниц и таких кабинетов, реанимации, тогда не было и в нашем хуторе Грачи, где мы жили, и, даже в районном центре, город Базки, Ростовской области, не было такого кабинета, для моего отчима.

Отчим, продолжал речь.

– Окружили. Стоят. Ждут команды от своей невесты. Без неё, не смели начинать. У волков свои законы. Гуманные законы. Волчьи. И… и …а…дальше он уже ничего не помнил. Он только шептал, шёпотом…что было сразу, а что потом…а что потом…

… Отец наш, погиб в Крыму и мы, сироты, как тогда говорили, «приняли» в свою неполную семью демобилизованного фронтовика, дядю Мишу, так мы его сначала звали – величали… Он, после контузии, ходил бородатый, заросший, голова, как колючка перекати поле, называлась она, – кураина. Сорняк такой водился, так тогда говорили. Сам бриться не мог, руки не слушались. А его родная жена, «не приняла». Тааккого.

Работал он, теперь, зоотехником и пропадал больше на ферме, которая, была далеко, за хутором, и близ Диканьки не было, дальше – снег да сугробы.

Добирался на работу, утром туда попутным молоковозом – телега, или иногда полуторкой.

Тогда, в тот памятный день, он возвращался домой. А там, на ферме, у бурёнок, ночные роды, почти как у людей. Трудные. Бывают. Коровки, конечно.

Злые языки шутили – пошёл зоотехник на хутор бабочек ловить.

И был тогда не совсем прекрасный вечер, не смог днём возвратиться, транспортом, хотя бы в одну лошадиную силу. Решил идти пешком…

Зима. Снегууу! Ростовская область всё-таки.

Ввели его подвыпившие мужики, а не пришёл домой, как всегда, весёлый и шумный с бутылочкой молозива или молочка, да сладкой радости тех времён – кусочка макухи, нам тогда она была слаще халвы… довоенной.

Одежда его – сплошная сосулька, лицо, или то, что можно было назвать лицом, непонятное и в кусочках льда. Говорить не мог. Похоже на то, что было после контузии, на фронте. Не понятные, несуразные, конвульсивные движения – трясучка, говорили в народе. Речь – обрывки, без всякой связи слов и смысла.

… Проходили дни, недели, месяцы, наконец, он начал кое – как говорить.

– Подхожу, говорит, к хутору. Уже видны огоньки, зажгли люди керосиновые лампы, вот и домик наш…

И вдруг услышал за спиной – вой. Да, это был волчий, зовущий вой, оглянулся и увидел то, что…

– «Лучше бы я ослеп, чем такое увидеть»… Так он рассказал потом, много, очень много месяцев спустя.

За ним гнались и, почти уже настигли, стая волков…Они были уже так близко, что бежать, по глубокому снегу – поздно…

А домики, которые были поставлены кое-как без улиц, ну вот они совсем, совсем рядом. Людей не видно, не видно было никого. Все уже зажгли свои керосиновые лампы, закрывали ставни всегда и все, снаружи с улицы…

… -Тихо, молча, чуя добычу, прыжками, длинными, могучими, как полёт «мессера», летели на мою несчастную голову…

…– И чего тогда, в сорок четвёртом…

– Меня вытащили из разбитой снарядом землянки. Почти все погибли… Меня спасли. Зачем? Господи, чтоб так бесславно меня, фронтовика, сожрали, растерзали эти гады! И стал читать молитвы, как в далёком детстве, в нашей деревенской маленькой церквушке, на Украине.

– Спаси и сохрани Господи!

– И вот, при полном сознании, жди…

– А в голове пролетают, как в кино, рассказы о том, как у нас на хуторе, но не близ Деканьки, на Украине, а здесь, в Ростовской области, Базковском районе, хутор Грачи. Рядом станица Вёшенская. Шолохов писал. А я стою столбом и всплывают рассказы наших соседей о прошлых деньках. Как волки, на полном ходу, прыгали на полуторку, разгрызали, раздирали когтями, картонную крышу, укрытую от непогоды дермантином, полуторки… и от шофёра остались одни сапоги. Было и такое у них. Все видели. Хоронить, было нечего.

Потом ещё, он видел, валенки, которые остались от учительницы, шла утром открывать школу. Тоже волки, ранним утром… Прямо в самом хуторе и собаки даже не лаяли, те, что остались живы, каких волки ещё не сожрали…

Вечером, чуть хозяева зазеваются… Сумерки, а они, зубастые, голодные… И, нет собачки… Только жалобный вой, когда на спине уносил быстро – быстро очередной ужин к себе в логово, своим отпрыскам. Всё это пронеслось за те мгновения, пока они, голодные, прожорливые оскалив зубы, летели к нему. Летели на крыльях любви, на свадебный пир…

И, ещё случай. С ребятами, на ферме, доваривали на костре кукурузу, как вдруг подошёл волк. Сумерки. Темнело. Стал у двери домика, где они были днём, двое пацанов, Коля и Толя – я и мой брат были у костра. Сразу догадался «отрезают», а слева уже приближались ещё два зубастых и рычащих.

– Толя, бери головешки, маши, чтоб искры летели…

Сказал, как фронтовой приказ. Я тоже схватил горящую палку. Отчим бросил, под дверь дома и, волк отпрыгнул от головешек, мы быстро рванули в домик и закрыли железным засовом дверь. Услышали крик мамы и выстрел. Это уже доярки бежали со сторожем, у него бывали такие встречи, такие случаи. Рассказывал потом наш отчим.

– Все эти картинки пронеслись в моих глазах так чётко как будто я их, этот ужас, видел сейчас. Своими глазами… Страшное, жуткое, но увы, это не кино.

– Ох, милая землянка, и чего ты не присыпала меня там, на фронте?

И вот волки. Это всё молниеносно пролетело в памяти. А сейчас, здесь, у самого дома, на виду у всей деревушки – хутора, который был совсем недалеко от знаменитого писателя. Недалеко от станицы Вёшенской…

– Подошли, стоят. Смотрит в глаза. Самый крупный. Таращит свои огненные фары, как у прожектора на войне… со стороны фашистов, когда готовятся к психической атаке… Страшно. Закрыл лицо руками, упал в снег, голову поглубже в сугроб, заплакал и…и, пошла сама молитва. Прояснилась в голове. В детстве читал в церкви, пел, голос и слух был. Читаю, а слёзы заливают лицо и как – то тепло стало, пошло по всему телу, аж согрелся и перестал дрожать, так тепло стало и хорошо.

– Подумалось… Господь…послал такую смерть, или это уже рай, так и страх пропал, но пошевелиться не могу…

– Вой затих, рычание не слышно и снег не скрипит, я знал и это правда, рассказывали, есть таам, такое, Рай…

– В церкви, нам певчим, это говорили. На партсобраниях, много позже смеялись. А сейчас подумал, волки меня не сожрали. Господь забрал вовремя. И никакой боли, страшного терзания не было.

– Вдруг, слышу крутой кацапский мат и слова.

– Ну и устроился же наш зоотехник, не шевелится, может он от страху, того… а что вы думаете? Волки танцуют на твоей спине, тут брат, не до веселья, а они приплясывали, вы видели, выбирали откуда начать свой ужин…с головы или с хвоста…

– Да ты смотри… Он весь мокрый и уже замёрзло. Смотри, ледок на нём…

– А-а-а. Фу, вонь какая…

– Ой, ребята. Гляди! Вот что… Она! Она его пометила…Она первая. Ну, молодец, волчица. Иначе, каюк нашему зоотехнику и они, целая стая, побрызгали на него… Такое было… Она ушла и вся стая побежала. Вот что его и спасло.

Вот вам и волчьи законы.

Гуманные.

Волчьи…

Вытащили из сугроба, пытались поставить на ноги, падал, весь был покрыт слоем ледового панциря. Но не ледышка. И, дышал. Значит живой. Потом треснул выстрел, всё же ещё отпугивали их подальше, чтоб не передумали, а они двенадцать рычащих голов, танцевали вокруг. Вон, смотрите, правда, самка. Волчица. И что, ушли недалеко, будто любовались, глядя на нас. А может ещё думали вернуться и отпраздновать свадебку? С закуской. Хоть и без горькой, как у людей.

Потом мужики долго ржали громко и истерично аккомпонировали, себе русским крепким матом…

Это, от большой радости.

– Живоой!

– Дааа, дал бы наш зоотехник дуба. Через пол часика…была бы сосулька, один метр семьдесят сантиметров, и снова хохот…

– Мужики, это у них течка, по – научному вязка, как у собак, им волкам, было не до него, не нужен им такой тощий зоотехник, у них свадьба, а спасла его она, самка. Волчиицааа… Он ей чем-то не понравился, может со страху, того, в штаны, а она интеллигент, как наш зоотехник, коллега и такой запах ей не по нутру, подняла свою лапу, присела и пописяла на него и, и, тогда все стали подходить и делать эту процедуру.

… – А я-то смотрю издалека, думаю что-то они там тусуются, нюхают и отбегают, как только выстрелил, тихонько, ручейком, пошли вслед за нею. Ну, прямо как гуси ходят, возвращаются от речки домой. Вот у них дисциплина, тоже гуськом ходить за своей самкой. Невестой. Ритуал. Порядок. А кто не слушается… Они просто, – по свойски, терзают. Ну, быстро его съедают. Знаешь закон. Исполняй. Воолки, остры зубки…

Вот бы людям такое, не воровали бы миллионы. А их ещё награждают домашним арестом. Гы гы гы, да ха ха ха, не боятся знать греха…

И пошли они тропой нетореной, до дому, до хаты. Милая их хатка – волчье логово… Догулять свадебку на тощий желудок…

Как мужики тащили эту сосульку размером один метр семьдесят сантиметров, нам не рассказывали. Но от этой сосулечки пошёл такой аромат, что отказались даже от самогонки, мутной и вкусной, как сыворотка, согревающей и снимающей все проблемы после первых трёх глотков.

Они, разом начали вздыхать, а тот, который длинный как телеграфный столб, ну рослый, крякнул, и, как волк, завыл, не глядя даже на луну, побежал мелкими шажками и запел: ой вышибить, ой вышибить, не пошла, стерва. Надо было огурчиком проводить. Это же и знатоки советовали…

***

Дни не мелькали, они тянулись как иногда годы.

Прошли конвульсии – потрясучки и он, батя наш, уже мог сам бриться делать кое – какую работу по дому. Врачей не было, а бабуля, ещё не совсем древняя, без всякого образования, но дело знала, шептала, гладила его, там где можно и не совсем дозволено, потому и почти прошло.

Зацепила – задела такую сокровенную кнопочку – регистр, что из сокровенных тайников его памяти такое, такое всплыло…!!!

Он приходил в себя, вспоминал, как было на фронте, когда гахнуло в блиндаж, где он писал военные отчеты, всё разом померкло.

Ещё, жизнь свою увидел, как пацаном – подпаском, пел в церкви. Потом – парубок, красивый, стройный, девчата сохли по нему. Затем, как во сне, показали… он провожал свою красу – русую косу.

… Дом её был далеко, и он хотел идти напростэць, как говорили у них на Украине, но дивчина боялась, не пошла через кладбище. Пришлось тилипать, дугой, дорожкой другой, в обход.

Домой он решил проскочить побыстрее, по тропке, которая проходила через кладбище. Она короче, хоть и наслушался от стариков страшных небылиц и жутких историй…

Кладбищенский сторож тоже рассказывал о всяких светящихся крестах и призраках, да и просто про разбойников, которые, якобы, жили и прятались в склепах старинных. Он решил побыстрее, но бежать было в темноте опасно, перешёл на размеренный шаг…

Прочитал «Отче наш» потом,«да воскреснет Бог»…И… вдруг… увидел, рядом мелькнула тёмная фигура человека… «тако да погибнут, беси»… «Тако да погибнут беси от лица, любящих Его…». Фигура исчезла, а, а!…Прошибла, нечистых, бесов, молитва Господняя…

… Темнота. И, вдруг страшная боль в теле, ещё не остывшем от пережитых минут радостной встречи с суженой, как тогда думали вместе. Не знаю, сколько прошло времени. Понял, я в полной темноте, в яме а, там наверху кто – то говорит, но говорят не черти, а настоящие живые мужики, они ругаются, за то, что меня укокошили. Там, наверху, пили, ругались, кашляли. Значит, ещё жив. Я молчал. И они решили, что загнулся, орали вперемежку с матерными словами. И, и, начали засыпать могилу. Полетели комья земли…Я завопил так, что самому сделалось страшно. А они так хохотали, как ржут лошади, когда чуют приближение волков к конюшне…Водка, вот что их бодрило. Протянули и мне бутылку. Потом и тебе будет. Работай!!! И…и приказали…снимать с панночки золото.

Только сейчас я понял, что в могиле Настеньки, бывшего пана внучка, её похоронили не так давно и, конечно, одели и украсили, как царевну, чтоб на том свете ценили и уважали.

… Сколько там пробыл, не смог вспомнить. Как снимал и передавал всё, что они приказывали.

Опять темнота. Страшная боль. Туман.

… Уже начало светать, пытался выбраться. Бесполезно. Высоко. Ступеньки, руками. На ладонях кровь. Крышку от гроба не мог поставить, вместо лестницы…

Утром пошли люди по тропке, я кричал, как только мог. Прибежал сторож, меня окровавленного и почти живого, вытащили из могилы, которая могла оказаться и моей…

… Зоотехник почти отошёл от грустных ох и ах, такие встречи. А потом долго долго, сидел, зажав голову двумя руками и, и читал молитвы, которые пел ещё в таком далёком детстве.

И.

Которые спасли его теперь.

?

Снова пошли воспоминания про тех же свадебных, но уже немного повеселее…Ох, веселее… Уух,– волки!

Медвежий патриарх

Дом моего деда, в котором жил отец сохранился целым и невредимым. Большой пятистенок, из которого потом, большевики устроили клуб и с другой стороны, магазин для нашего села… Так говорил мне мой дедушка, которого мне посчастливилось увидеть.

На обратную дорогу я всё-таки у геологов заработал. Прибыли в село Борщёвка. Горы, почти как в Крыму, где я родился и временами жил потом. И здесь, встретили нас – по свойски. На берегу красавицы, великой реки Иртыш устроили стол, накрыли зелёную травку-муравку огромным покрывалом. Всё, что можно было есть, пить, загрызать, занюхивать и закусывать было разложено на эту скатерть-самобранку. Первый тост, конечно, провозгласил дедушка.

Это был огромного роста мужик с такими глубокими и обильными морщинами, что трудно даже было представить его, каким же он был в молодости, но я ещё никогда не видел такого чуда, что бы лицо так светилось радостью и спокойствием. Они совершенно не портили лицо, чем-то дряблым старческим. Я не мог понять, почему была в нём такая, симпатия и сила. То ли кровь родная, или нежданная встреча с такой далёкой страной – почти дальний восток. Ощущение было, будто шумят уже океанские волны. Это и было тогда, в далёком детстве, почти Чёрное море моё, чёрное море моё…

Он поднял стопку, казалось к самому синему, почти крымскому небу, сказал тост и сообщил мягко, без трагедии в голосе, что вообще не пьёт, но ради такого гостя…

Теперь нам хотелось увидеть какие же мы живьём, родные, хотя проживающим так далеко. Потекли рассказы о наших и ваших, дальних и близких.

Он рассказал, что была у него онкология. Медведи вылечили. Ушёл в тайгу, встретил там годовалого, попросил у него печёнку и потом лечился ею, его желчью, потому и нужно было жить в тайге… Процедура жёсткая, боль непереносимая вот и вопил как бык на корриде, когда его там донимают безмозглые… так и мне приходилось, вроде бы и легче было переносить. А в деревне что? Людей пугать. Вот. Теперь видишь, живой и на охоту хожу, но медведя больше не трогаю. Спас меня их собрат. Недоросль. Годовичёк…

Рассказы шли весело и радостно. Потом вошли в дом и он, дедушка, показал медведя, вернее, не самого мишку, а его одёжку, которая служила ему верой и правдой, в его жизни и зимней поре.

… Это была огромная медвежья шуба, и не только по его мнению,– охотника, медвежатника, он, этот, был в этих краях царь, хозяин. Бед от него не было, но все охотники считали за честь и удачу – взять такого! Уже не один, бывшие, так и не смогли рассказать нам о встрече с Ним. Уж больно силён и могуч был.

Теперь уже был.

Шкура этого великана давно лежала в огромных сенцах. В доме, светлице, она не вмещалась, а здесь вот, на всю ширину дома, потом дверь в дом, а там, чердак, сеновал и всякое хозяйское: сухие соцветия лечебных трав и просто сеновал, где часто кто-нибудь спал.

И вот эта шкура была на все эти безразмерные сенцы, а медвежьи лапы с когтями как лемех у плуга, красовались уже не один год… А когти – страшные, грозные. Потом дедушка показал мне нож. На нём было много зарубок-насечек. Каждая говорила… это один мишка, которого брал сам в рукопашную, завтра расскажет, как это делается.

Он, радостно, солнечно улыбнулся и сказал, как будто спел, частушку… – глядишь и тебе пригодится. Вот и последняя зарубка, это тот, который подарил мне лекарство, правда не сразу согласился, пришлось ему показать, что такое медвежья болезнь, и у них такое бывает. Ну, это завтра, а то ночь будет тяжёлой у тебя…

Спи спокойно.

Устал, такой маршрут был у тебя.

Ты дома.

*

Утро.

… – Сейчас медвежатников мало осталось. Медведей не стало меньше, чем нужно, это ювелирная работа. Ошибок не бывает. Всё просто, ты, или он, пляшет на шкуре. А такой охоты как Дмитрий тебе пытался показать, это игрушки. У вас не было выхода. Дожди, связи нет, а есть всем хочется отряд всё-таки, а не хата, в которой всегда есть Н.З.

– Здесь не говорят, что моя хата с краю я ничего не знаю…

– Вот тебе шпаргалка, что такое охота…

– У нас тоже юмористы иногда говорят «охота это, когда тебе и ей охота» да, конечно смешно, но не для медведей. У них юмор не в коротких штанишках, как у людей. Они просто так зубы не скалят в сердечной, загадочной, женской улыбке… Это не знаменитая,…Джиоконда.

– Так вот…

– Самое главное найти медведя, желательно не медведицу с малышом. Шансов будет меньше или совсем не будет… Дааа… А медведя желательно встретить тебе, а не наоборот. Если он тебя обнимет первый, у тебя шансов на охоту не останется… Собачки должны быть очень живые, не перекормленные, но и не голодные…они тебе и покажут, где мишка, сидит и совсем не ждёт никого в гости. У него реакция и навыков больше, чем у любого охотника, даже медвежатника…

– Дааа…

Ну, а дальше всё просто. Собачки наседают на него со спины, сзади, он их пытается отогнать и поворачивает свою лохматую головушку на твоих лаек. И как только ты увидел, что уже с одной собачки он лёгким, быстрым движением сделал две собачки…стоп…старт! Секунды летят быстрее, чем в мультфильмах и следующий взмах его милых лап с когтями как лемех плуга…. он зацепит ненароком и тебя… А тебе нужно было всего то ничего…

В тот момент, когда он нечаянно погладил, твою любимую собачку держа в руках, как ты, держишь свой карабин крепкими руками, судорожными руками, вот этот нож с зарубками. Держи покрепче. И, если не развесил уши, увидел около его горла, чуть пониже, светлый галстучек… Светлое пятнышко… Воот, туда и нужно тебе со всей своей страшной силой… туда его… по самую рукоятку и молниеносно сесть.

Всё.

Вот так просто, ты вскрыл ему прямую мышцу живота, от галстука, до, до самых до окраин, всего брюха и он на секунду бессилен, а ты в это время бегом от него, но бежать то некуда.

– Чрез него не перепрыгнешь.

– Один ход, ему между ног, но больше двух секунд, он не устоит на ногах, а после того как ты пощекотал ему его животик, он вернее не он, а сама она, его выхлопная труба срабатывает и то, что мишка, проглотил за последние дни, вылетает всё, всё наружу из него, охотнику, от макушки до пяток, если в эти пятки ненароком не спряталась уже твоя душа… На всякий случай. От греха подальше…

– Как с ассенизационного шланга, вся эта красота оседает на счастливого и пока живого, медвежатника.

– Эту штуку и назвали юмористы «медвежьей болезнью», но и тут есть шанс получить ещё одну медвежью болезнь от охотника. Я тебе говорил, что он, стоит на ногах всего две секунды.

– Никто, правда, не засекал это время, тут не до секундомера. Опоздание смерти подобно. Ну, скажем, всё ты сделал правильно, а проскочить через малые хоккейные ворота между хвостом мишки и твердью земной, трудновато. Миша сядет на твоё бренное охотничье тело и, и… тогда счёт три – ноль… Медведь готов… Собачка, лайка, тоже пополам, уже не дышит, а охотник не успеет даже крикнуть ма ма. Рядом бегают ещё две лаечки и льют слёзки от радости такой охоты.

Вот теперь и подумай и скажи всем, что охота, это когда мне и ещё кому то охота…

Ну, сынок наш дорогой, расскажи своим, пусть приезжают, я им подарю, прочту инструкцию бывшего медвежатника, глядишь, в нашем роду ещё появится один…

Медвежья болезнь

А и было это в те далёкие годы, когда и вода и хлеб и воздух, дышали ароматом райской жизни, а солнышко улыбалось.

Трудности. Их просто не было, они воспринимались как обычное. Просто. Надо и всё.

Так мне, студенту художественно-промышленного училища, захотелось побывать в далёкой дали, за три моря, а точнее я лишал себя этой поездкой, самого натурального синего моря. И море Чёрное, песок да пляж, там жизнь привольная… но не для нас. Это осталось там, дома.

И вот сидим в купе плацкартного вагона, а мимо, а мимо, пролетают поезда, проносятся просторы нашей драгоценной Родины с бескрайними лесами и полями. Колёса стучат ле са, по ля… бо ло тааа. Болота, болотааа… Сотни километров, ан и признаков пребывания домиков или любого жилья не ту ти.

Сначала таращим глаза на то, что никогда не видели, а потом просто вспоминали студенческую жизнь. Ребята, однокурсники радовались, что скоро будут дома, а двое детдомовских, обзывали меня чем-то вроде придурка, не поехал домой, на Кубань, где тогда жили все мои родные и близкие. Там сейчас уже абрикосы сияли на солнышке, дразнили своим ароматом, и уже пожелтевшие, блестящие на солнышке тыквы, казалось, что эти гиганты страны Гулливеров прикатились из страны великанов, их специально катали на один квадратный метр так, что покрыли, заполнили весь бугорочек своими крутыми сияющими боками.

С детства помнился этот запах медовый, огромных оранжевых цветов, а сейчас они всплыли в самых тонких фибрах Души, дразнили, шептали, и куда тебя нелёгкая понесла. Дома, сад, виноградная беседка, мама уже два года держит вино. Оно набирает аромат изабеллы и ждёт, а ты, а ты… и, куда тебя, куда, сказала бы курочка своим кут, куда… Так шептали и рельсы, постукивая на стыках.

Встречный состав прогрохотал навстречу, на Москву. И вот они, заснеженные крыши вагонов, а я…туда, на север, в холод и снег, грусть-тоска матушка. И, защемиило сердечко.

А, и, всё-таки, это была не праздная прогулка, ехали на практику в знаменитый город Тобольск, где работали великие мастера – косторезы. Мечта поучиться целых тридцать дней, там, где они из бивня мамонта ваяют оленьи упряжки и даже отправляют за границу…Мечта уже теперь не за горами. Вот тебе уже и Уральские горы с дождями и туманами, за окнами нашего вагона.

А за границу, в те времена было несбыточной мечтой… – верх мечтаний, сделать работу из бивня мамонта, чтоб её отправили по Свету,– Белу свету, путешествовать и удивлять целые народы и народности… Вот это мастера!

Была ещё заветная мечта, побывать на родине отца. И слова звучали как сказка, как песня. Сибирь! Чита, Шилка и Аргунь, деревня Шивки, Борщёвка, – селение, деревушка, где родился и жил мой отец, родные отца и мои братья. Эта великая, мечта всегда, была загадочной – встретиться и увидеть, все эти годы – казалась, несбыточной. Цель, которую я так и не смог бы осуществить раньше, да и потом, – никогда.

Далековато. Дорого.

Командировка. Родная страна помогла.

А колёса стучали.

Отстучали.

Потом допотопный, теплоход. И. Тюмень – Тобольск, по бескрайним разлившимся половодьем великих Российских рек Тобол – Иртыш…И сбывается моя мечта.

Воот они, чудеса…мамонтов.

*

… Теперь.

… На диком бреге Иртыша…

Нет, не видно, что – то Ермака, объятого думой…

– Крутой обрыв.

И…

Стена высотой с небоскрёб, почти как наш, тогда – М.Г.У.

– А

В слое глины…

Над моей головой…

Встретился, взглядом…

– С, С…

С чудом этих мест…

Живой, настоящий, бивень. Бивень, Мамонта!

Сказочных размеров

Красовался, сиял, таам, здесь, высоко, почти под облаками.

*

Побежал, с этюдником и большим зонтом, для живописи… полетел на крыльях. Ходил, искал верёвки и альпинистов…

Нашёл.

Привёл.

… Пришли. Увидели…

Посмотрели.

Поработали и, унесли.

Увы…

Не мы.

Чуть опоздали.

Бивня уже не было…

*

Вот.

А, сейчас.

Сижу в тайге в отряде геологов, моего брата Дмитрия и чешу затылок. Нет, не от жалости и жадности, потери бивня, жаба меня не давила и не терзала. Им, великим мастерам такого высокого полёта он, бивень мамонта, очень нужен.

А меня.

И…

Налетели чёрные вороны. Почти. Живого. Атаковали и терзали лесные, дикие пчёлы или шершни, мне уже было всё равно, кто меня так и не, не додегустировал… До костей.

В красивой, далёкой Африке, дикари жрут своих собратьев, но они целиком, а не так, как хохлы. Не съем, так много, так хоть попиднадкусую. Вот и они, эти жужжащие, с крылышками, попробовали, понадгрызали со всех сторон, моё, совсем не Аполлоновское тело и выплюнули…

Боль жуткая, жгучая, с зудом, донимали уже, третий день. Геологи поддержали мой дух, хвалили. Ты, говорят, молодец. Терпеливый. Наши, геологи, от семи укусов этих людоедов с крылышками попадали в дурку… Правда, у нас тогда был вертолет и его туда. В город, в скорую. Спасли.

А ты молодец. Терпел. Сибиряка корни. Вот. Дмитрий твой брат, тоже геолог, и терпеливый. Крепкая порода сибиряков.

А за окном, дождь. А за окном, то дождь, то снег, и спать пора, но никак не уснуть. Тогда я не смог спеть эту песенку. Но было так. И ливень и пурга водяная, вот уже несколько дней и ночей. Тракт размыло, продукты кончились. Грибы с червячками, белыми, когда тушили и варили, а это не все жевали и желали есть, если даже закрывали глаза, ночью, чтоб не видеть эту африканскую деликатесину…

… В нашем отряде геологов, была лицензия, разрешение, на отстрел медведя. Одного. И вот все решили, а все, это мой брат и я. Брат был руководитель Пешковской экспедиции. Я, правда, просто капушильщиком, со студентом практикантом, будущим геологом, Лёня звали его. А остальные геологи – курящие. Их в такое серьёзное, ювелирное мероприятие, никак. Опасно. Медведь. Он, красавец, и всеяден и вегетарианец, но чутьё и запахи… просто видит и чует за километры. Почти, как у бикфута, ну по – нашему, снежный человек…

Ох.

Вечер.

Пора бы.

… Ой.

Солнышко скоро спрячется, мы пошли на тропу, где обычно медведь ходит по своим каким-то серьёзным делам. Два наших семизарядных карабина, так они называли оружие, которое было положено по технике безопасности. Такую тяжелую игрушку таскали на своих, далеко не богатырских плечах, носили, ежедневно, на маршруте, весь световой рабочий день. Работали днём, искали серебро и золото, но я и не знал, не ведал, как это оружие применять, когда появляются перед твоим носом званые гости или дичь.

… В народе говорят, что в жизни всё бывает, и на а, бывает, и на б бывает.… Но у нас, в отряде ещё вот такое, не поверил бы, но было. Бывааает…

*

… Молодой парень, был в отряде. Так он, медведя, огромного как мамонт, встретил, однажды. Потом ещё попозже, чесал, щекотал ему ахиллесовы пятки, другой медведь. Вот везунчик.

Остался, таки с нами, живой. И крыша не поехала…не задрал его Мишка, и от страху не улетел в Райские края.

Один был на маршруте, хотя ходить в одиночку категорически запрещено было, по технике безопасности, а ему, видите ли, захотелось малинки, говорят зубы, цингу, хорошо лечит. Ой, нет, укрепляет. Цингу, как рукой снимет. Зубы потом вырастают большие и крепкие, как у бобра, клыки, даже загнутые, как у дикого вепря, вырастут… Бываает.

Сам Миша, был неизвестной породы – национальности. Мама русская, а папа, он, как и она, тоже не докопались до истины, то ли чукча, то ли беглый каторжанин, непонятной национальности. Они-то виделись в тайге маловато – всего одну ноченьку. Мама так и не разглядела его хорошо, темно было. Ночь всё-таки. Пожалела мужика неизвестных краёв, и заблудившегося во времени, принесенного попутным ветром в эти таёжные дебри. И вот плод этой встречи-импровизации…родился ровно через год. Видимо запоздавший, перезревший был плод этот Миша-самородок, для его мамы. Она уже и не надеялась хотя бы, когда-нибудь, кого ни будь, иметь, как все люди, мужа и сына… хотя бы какого. Разговаривал невнятно, да и речь была какая – то перезревшая.

И, и лицом не вышел.

Это, конечно, не совсем брак, но… Мужественный, загорелый, мужчина, парень, где только можно таак загорать?… Азиатское плосковатое и, огромный нос, как у обезьяны с острова Комодо, он сам так говорил. Какой-то злой юморист-студент, биофак, так пошутил. Так вот это чудо, было в отряде и выполняло туже работу, за такие же рублики, как и мы, студент геологического института и студент, почти созревший художник, живописец и косторез. Работали на равных, рыли в вечной мерзлоте ямки – капуши, промывали грунт, выковыривали оттуда самородки серебра да золота, по крайней мере, надеялись, тем более в документах написано, серебро и золото. Жила. Но эту самую жилочку, да ещё вперемежку с землёй, нужно было найти, докопаться до неё в этой вечной мерзлоте – комариного царства и их сородичей. Родня такая: оводы, гнус, осы, шершни и ещё много видов и подвидов,– их родных и близких, готовых грызть, кусать, жалить.

Так вот, этот Миша, далеко от лагеря нашего, чмокал, своими губам, не срывая ягоды малины. Слышал, как-то, что медведи, губами срывают ягоду малины, сосут как дети пустышку. И чмокают губами, как крымские мужики пробуют «Изабеллу»– душистое крымское вино. Так балдеют и медведи, у них пальцев нет, а тесть наш про таких умельцев говорил «пальцами не умеешь работать, значит сам пальцем делатый». Но миша, который медведь, хоть пальцев не имел, но не крашеными маникюрами и педикюрами хорошо и быстро снимал скальпы с головы нерасторопных медвежатников… Видимо, и наш Миша тоже руками не хотел ягоды рвать, колется. Не прав был дед наш и юмор жестяной какой-то.

Так Миша ходил и забрёл далеко от нашего домика-времянки, где работали и проживали геологи. Миша так увлёкся малиной, что ему почудилось…кто-то, ещё его передразнивает и также громко причмокивает. Интересно стало, да кто же этот шутник? Раздвинул, ветки… а тааммммм… он даже, потом, спустя месяц, интенсивной реабилитации, – маршрут, кайло, лопата, по пересечённой местности, рассказывал, а у него губы прилипали так, что только мог мычать, чётко, чистым, ясным, смешанным, русскобурятсконенецким наречием, без акцента, сказал:

«Миша, уходи», так громко прошептал, что миша, который в лохматой одёжке, отпустил ветку малины, правда уже, без малины и листьев-амортизаторов, но с кучей колючек, которые обожгли всё лицо, шею и уши, он-то тянул ветку с медвежьей силой, вот она и отрезвила Мишу от смертельного шока с оцепенением… всех органов и членов его, далеко не спартанского тела… и они, оба, как по команде генерала Топтыгина сделали шаг назад, глядя в ясные улыбающиеся глаза, друг друга, тот, который без шубы Миша, тоже шагнул назад и как испорченная пластинка тридцатых годов в патефоне, повторял – ми ша аа, …уходи, ми шша, уходи…

Прибежал в наш бивуак и всё продолжал шептать и убеждать своего тёзку…ретироваться. Шептал много. Много, много, много раз…

Прибежал, прилетел почти нагишом.

Одежду его, правда не из брезента, была штурмовка и брюки, он оставил на колючих кустах малинника, а клочья каких-то тряпочек болтались там, куда не доставала карающая рука шиповника, малины, сухих веток, которые смеясь, срывали с него, когда нёсся на последней скорости уважаемого тогда автомобиля З.И.С, 5, который на фронт возил прекрасных девушек-«Катюши» их величали ласково…

Бывалые геологи сразу сообразили и поставили точный, его, Мишкин диагноз. Влили ему в рот дозу разбавленного спирта.

Заснул, почти вечным сном. Спал двое суток. Встал, ходил спиной вперёд и всё пел медведю свои романсы, не надеясь на крутые шансы, не перепутал и слова, а коллеги ржали как кони, говорили, да он, стервец, поёт, ему романсы, на своём языке, наверное, миша, косолапый, приходит и во сне…

После этого случая, увидели своими носами и глазами, что такое медвежья болезнь Миши. Нашего Миши. Да, ещё одно неудобство было. У нас… ручей, где мы брали воду для супов перловых, а потом стирали свои походные и парадные костюмы, был далеко. Очень далеко.

Мишу, так и не смогли убедить, что бы он сходил туда. Советовали, настаивали, уговаривали, а он, всё ждал медведя. А мы хотели только одного, помыться, ему, и прополоскать свой далеко не парадный костюм – обрывки, на всякий случай…

… А чуть позже, мне предстояло идти на него, медведя.

Всё бы хорошо, но вторую встречу, наш Миша, устроил с ещё более грозным медведем, почти мамонтом, как потом рассказал нам, сам, этот шедевр чудес дяди Гинеса, когда он создавал таких таёжников, как наш Миша. Вот она эта встреча.

… Он должен был проверить те капуши с серебром и золотом, с которых мы так и не смогли собрать хотя бы карман в штурмовке, как надеялись, а они, геологи, до нас умудрились углубиться во чрево земное, – колодец. Всё было по всем правилам. Колодец – шурф. Несколько метров глубины. Понятно, не чернозёмная зона средней полосы России – великой страны. Колодец как колодец. Слой землицы, и вечной мерзлоты, а потом вообще сплошная ледниковая оболочка – километры, почти до ядра Земли – шара земного, не дотянули, силёнки не хватило. Но, мучились, рыли. Долбили. И, вот Мише нужно там, во глубине сибирских руд, не сохранив гордое терпенье, надо было в документах с натуры описать в отчёте, как и сколько там самородков золота и серебра, которые возят целыми грузовиками, на переработку, заводик небольшой, и потом, из целого грузовика собирают, соскребают россыпью добытое, – крохи серебра, без признаков золота.

Так вот. Миша прибыл на это место встречи, которое конечно, изменить нельзя, и быстро, почти шустро, так бегают только крымские улитки после дождя, вошёл ножками в этот самый шурф – колодец. И, и, вдруг его, совершенно выспавшегося хорошо, трезвого, – нас не баловали там ни Изабелой ни Портвейном.

Миша по лесенке, самодельной, из кривых перекладин, – ступенек, поставил свою ногу, по месту назначения, на одну перекладинку, во чрево земное,– вырытое ими, многодневными стараниями. И, и, вдруг рычание медведя – и его лапки с коготками без маникюра и педикюра уцепились за его совершенно новый сапог, которые выдали им как спецодежду, под расписку.

Лесенка. Лестница хорошо, была сделана, из сучков, задоринок и кривых веточек. Привязывали веточки, как малышу пипеточки, с каплями от насморка. Они и обломились от такой нагрузки, а тут и Миша, наш таинственный самородок. И, и, и пошло. …Гладил миша, нашего Мишу по камболовидным мышцам. А, а там и сапог снял, содрал своими не крашеными маникюрами. Потом штаны, потом. Потом Миша уже не помнил, что было потом.

Пробка вылетает и бежит от шампанского в новый год, как заяц от огня. А тут ни нового и не старого. Миша почти подумал – последний год, последние дни, нет, день и час его наступает,…настал, наступил, уцепился за самые пятки. А сердечко его, было там. Почти и совсем не почти, самые Ахиллесовы, две пятки… а, Миша, быстрее той от шампанского пробки, ушёл в небеса. Приземлился – приводнился не так далеко. Мягкая посадка. На заболоченной траве мураве.

Прошли три дня и три ночи. Потоом, конечно, рассказывал как он этого медведя уложил первым выстрелом, прямо в раскрытую пасть, которая по словам очевидца, ой, нет участника, самого теперь медвежатника, была больше, чем у хорошего, любимого аллигатора. А Миша тогда прискакал в лагерь, наш бивуак, и трудно, но рассказал, что на него из – за угла – дерева, набросился огромный медведь. Он, как учили медвежатники, сразу, не мешкая, вспомнил…промедление смерти подобно, как любил говорить мой брат. Так вот. Миша, с первого выстрела уложил его, и, спокойно, на всякий случай определил его, мишку в шурф, чтоб не удрал. Они иногда, по словам Миши чудят, притворяются дохлыми, как он пренебрежительно, выразился об этих, братьях наших, не совсем меньших братьев. Про сапоги он потом ещё много рассказывал, как в той сказке тысяча и одна последняя ноченька.

Но самое интересное было потом, чуть позже. Ох, и трудная правда – кривда…

Медвежонка, не медведя, конечно, забрали, сняли с него одёжку лохматенькую, обработали солью, хотя это был дефицит, в полевых условиях. Снайпера, уложившего такого, тааакоого, мишку, осмеяли. Шкуру развесили для просушки. А таам. А там было пять отметин, куда вошли и не вышли пули, от которых он, миша и сдался, без спора, без драки и, сопротивления, своему тёзке. Смех без причины, признак не хороший. Но все геологи, потом присвоили ему звание, стрелок охотник за вражескими самолётами. Такой, теперь уж точно, стрелок, профессионал снимет белку только в глаз, чтоб шкурку не испортить. Миша доказал это. Правда, обратное – мазило.

И не жаль было тебе, такому…такую шубку портить?!

*

Урок, конечно хороший, но пора брат пора. Тайга тайгой, а медведь хозяин. Что тут попишешь. И нам теперь с братиком предстоит встреча.

Все геологи знали Дмитрия как хорошего медвежатника. Столько лет, после института летом, в поле, как они называли эти свои экспедиции.

Тайга. Неизвестность. Испытания. Риск.

… Постоянно.

В отряде геологов не спорят и не торгуются. Надо. И точка… Больше желающих и не было – от них шёл запах табака, а медведи его не уважают и чуют за километры.

Я же надеялся только на своего бывалого таёжника-брата. Он вырос и окреп в трудных командировках нашего великого Союза.

Бывало…

Ходили и на медведя…

*

А, вот и мы.

Пришли.

Залегли.

А кто вас тут ждал?

… Чай не к тёще на пироги…

Время ему, нашему, пора бы идти к нам на свидание, а его, красавчика, нет да нет.

Потом, сменили простую лёжку на боевую, и винтовки-карабины взяли на изготовку. Прошло ещё много томительных минут. И вот до наших настороженных ушей донёсся какой-то непонятный шум, грохот. Как по команде, сделали своими макушками … нале – во!!! И то, что увидели, поразило, даже его, бывалого таёжника…Я расхохотался, но братик, дай ему Боже, что и мне тоже, здоровья, – таак молниеносно врезал затрещину, и показал рукой, пальчиком как нужно молчать. А миша, наш будущий ужин, который мы уже чуяли – шкварчит свежатинка – медвежатинка…на сияющих углях, нашего таёжного мангала.

Потом я никогда больше не верил и не называл его, медведя, косолапым,– он так шустро носился по площадке на горе, пыхтел, видели как такие огромные каменюки, обрывки скал, сталкивал вниз, стоял, повернув голову одним ухом ближе, к тропе и внимательно выслушивал, прослушивал, как в музыкальной школе, на экзаменах.

А, чтой то там, внизу деется, и на кого надеяться? Размышлял, видимо он.

Братик мой мило улыбался, позже, дома, рассказывал, что это, так распугивают охотников. И говорят, разбегайся народ… хозяин идёт!

После такой артподготовки, и, правда… бывало, разбегались все и всё, куда глаза не всегда видят от страха, глядят. И он, хозяин, пошёл по тропе, которую, изучил основательно. Иногда пропадал в кустах зелени. А в лесу уже заметно наступила романтическая полутемнота.

Ожидание, неизвестность, азарт охотника-всё смешалось в одно – всплывали в памяти всякие истории, как он ломал охотникам, и лошадям позвоночники, снимал скальпы с буйных головушек, и, прочая чёрная радуга страхов. А миша, дорогой, драгоценный шашлык, приближался к нашему огневому рубежу с двумя стволами. И вот мы уже слышим, как потрескивают веточки под его милыми лапками, которыми он может и наши спины погладить, под аккомпонимент ксилофона, хрустящих позвоночников.

Оружие, которое охотники направляют в его яблочко, это единственное место, Ахиллесова пята.

Пуля валит его благородие, и он готов, но это ещё нужно умудриться упросить его, чтобы встал на задние лапки и развёл свои руки в стороны, как девушка-красавица, в своём клубе невинности, и произнёс с большим чувством, как я рада, как я рада, что мы все из Ленинграда, будто он всю жизнь ждал этой встречи, рад и готов обнять, объять, и облобызать нас как, как всегда радовал нас Леонид Ильи, встречая таких дорогих гостей со всех стран, лобызая, как красавиц.

Так вот яблочко. Пуля не прошьёт его прекрасную шубу. И, нужно это сделать раньше, наам, что бы он не успел взять, на время, конечно, из ваших дрожащих рук и не сломал вашу пушку о вашу же голову. Тут, в такой суматохе могут помочь только лайки, а где они? …И вот мы уже слышим ЕГО шаги. Дышим вместе с ним. Вот уже и дышать перестали… Ну, нажать на курок… Чего Дмитрий тянет? А мне строго-настрого приказал стрелять только после него… И вот, мишка повернул свою симпатичную мордуленцию, нет, своё лицо и мне показалось, что улыбается нам…И чего это он вылупил свои глазища на нашу боевую батарею из двух стволов?…И, чего он это так лыбится, говаривали мы раньше в ремесле, в молодые годы, такая хитрая улыбочка, как у любимой тёщи в день зарплаты?

Это, видимо, перед боевой стойкой.

Ну, миша, уходиии… Ну, Мишенька, иди к своим деткам и драгоценной своей половине, или вообще, катись, тты… к своей или другой мматтерииии! Дорогой наш, несостоявшийся, бегающий без дела, шашлык.

А он, стервец, испытывал-пытал, наши нервы. Сопел. Чистил нос лапой, прочищая нюхательные рецепторы и, видимо, никак не мог по запаху определить… достойны ли мы… быть, его ужином и кто, из нас двоих, сегодня, будет его первой закуской… Мы, не дышали уже пол часа, а, а, он всё нюхал. И тут только я учуял какой – то смердящий запах, это скорее не было похоже на медвежью болезнь, не тот букет.

… Дмитрий тоже не шевелился, а запах скорее шёл с подветренной стороны и не похож на специфически нежный, симпатяги Скунса… Что? Прилетел его дух и материализовался? Он ведь живёт, поживает и живот набивает, таам, где-то на той стороне Земного нашего шарика. А может наши Ангелы-Хранители устроили такое чудесное спасение?! Скунсово воплощение???

Наконец…

Наконец, он стал на все четыре свои лапы, мотнул головой, чихнул, видимо на нас, со своей высокой колокольни, как мужик после принятия порции перцовки без закуски, и, и, поплёлся дальше, по прямой, почти по Питерской…– Лесной. По своим медвежьим делам, а может и к той матери, к которой я его страхом своим и мысленно, своею, силой мысли, отправил, туды его в качель, куды и царь пешком ходит…

Всё-таки, подумали, медведь вёл себя как бы, по всем признакам от скунсовой атаки и глаза щипало и нос сдюрдился, много того о чём и говорить тошно. Спасибо скунс. А то даже от медвежьей болезни коробит, когда в речке вымываешь плоды этой, встречи и таакой хвори. Видимо его наградили этой защитой, перепутали пузырьки с раствором, нужно было сотворить ему, как зайчику или козочке. Такие орешки, как фундучки лесные.

У них, зверюшек из под хвоста, где выхлопная трубочка, как у «Запорожца», тоже – смердючая, там бы орешки сыпались-чисто и красиво. Красота. А после дождичка в четверг… ещё и удобрение, цветочкам-василёчкам…

Не судите строго, за такие предложения, пожелания.

После такого, и не такое в голову влезет. Пережить такое.

………….. Кто, кого, и чем, кем и зачем, и будет ли закусывать?!

Мы ещё потом долго, в позе засыпающего быка, после поцелуя варана, как в Африке, валялись, в своей боевой позиции, меняя позу с бока на бок, отлёживались, молча, не проронив ни слова. Точно. Признаки, скорее диагноз – отравление паралитическим газом, нашего спасителя, скунса. Бык после такого поцелуя превращался в диетическое блюдо варана, но мы выжили. И, и радовались тихо, молча, про себя и, в себе – внутренней сердешной улыбке.

Тихо.

Тихо, мирно,

Сам с собою,

Я веду беседу.

Пел и радовался.

***

Домой шли, как с большого бодуна.

В лагере уже горел костёр.

Нас ждали.

Надеялись.

А шашлык, не состоявшийся, бродил себе по горам-долам и радовался такому красивому душистому вечеру.

Дмитрий отрубил.

– Поздно шёл.

– Уже не видно было мушку и его белый галстук.

… Его Ахиллесовой пятки…

А.

И.

Не жаль.

Барсуки

У барсуков, все знают, нет ни авосек, ни мешочков и, конечно же, носилок. Нет. А зима – подбируха, спросит, где лето было. Зерно заготавливать на зиму надо. Хорошо медведю. Он спит. Лапу посасывает. И ничего. Не нужны ему запасы.

Вот и ходят барсуки на промысел. Трое. Так сподручней и веселее. Зашли на поле колхозное.

Кукурузка.

Это хлеб насущный для них. Хорошо, сказал старшой и, и, пошла работа. Валят стебли, ломают качаны – початки, очищают от одёжки, в которой нет и одной застёжки. Они были спрятаны до поры созревания эти вкусные зёрнышки…

Складывают аккуратно как египтяне свои пирамидки для батюшки фараона. Только чуть пониже. Размер по своему росту, правда, немного уступающему Египетским.

Потом один, не слишком отожравшийся на колхозных харчах, ложится на спину…а, ему на его не очень большой и не очень переполненный животик, не такой, как, как у японских сумоистов,– из такого помощника, носилки не устроить… складывают початки. Он лежит спокойно, придерживает лапками пирамиду. Потом, потом, ну умельцы, ну рационализаторы…берут его за лапки и, и, как на носилках, кирпичи таскали раньше, на стройках коммунизма, на пятый этаж, а эти тащат до дому до хаты, колхозное добро. Но и руками-лапками…и, зубами помогают. А тот, который носилки, ещё и придерживает своей одной, чтобы не потерять такое богатство их продовольственной программы. Не такое, как у стариков – пенсионеров станицы Славянской…

А вечером, сидя за праздничным, круглым столом, своей кают компании, у них это большая комната, норка, поют песню на мотив ой, яблочко, – любимую, семейную, как их соседка, попрыгунья стрекоза, лето красное пропела…

Есть такая картина, охотники на привале. Кажется она в Третьяковке, все знают этого художника, Василий Григорьевич Перов, давненько, в 1871году он её написал. А кубанские охотники, рассказали, чуть позже – в 1955году. Но всё было в натуре…

И, поведал нам эту почти оперетту, мой родной, дядя Петя. Куча.

И, добавил,

У Перова, нужно еще домысливать, догадываться, что и как заливают охотники, байки молодому охотнику, но, у него она, эта картина, дома, в зале, правда на бумаге, под стеклом, он её очень любит …так, там, поливают, как одним выстрелом снизал сразу трёх зайцев, а тот молодой спрашивает, когда же ты успевал перезарядить, а трепло…да когда? Не до заряжания было, убегут.

А тут. Натура. Живые охотники и события…

Так они в этот день – вечер не смогли больше сидеть в засаде, где пасутся иногда на Кубани, в плавнях и кукурузных колхозных полях дикие вепри, которые совсем не блещут юмором…

И, тогда, при встрече с ними, иногда, приключается медвежья болезнь, но никто об этом не хвастает. Говорят, что она, эта хворь только от медведей переходит на медвежатников.

А сегодняяа!

Смех стёр все охотничьи потуги.

И вот Колдунья

Отходила она тяжело. Невыносимо тяжело. Родственники разбежались. Разъехались. Приходила лишь соседка, которая могла это сносить. Переносить такие тяготы бытия и хоть чем – то помочь. Приносила ей воды, и быстро уходила, закрыв двери на крепкий засов.

Из дома её потом кое – как вытащили и закрыли в пустовавшем погребе, где одна стена была, известняк, скала, а вторая на бетоне кладка – каменные, бутовые, бетонные стены, и совсем невысокая железом обитая дверь. Дома она всё перекрошила – мебель, окна. И…и, даже, потолок.