Читать онлайн Путешествие для бедных бесплатно

Если на заре человечества пространство властно поглощало время – дни, месяцы, годы – то теперь время расплачивается за все обиды и глотает его, не жуя, сотнями, тысячами километров. Пространство исчезает – томительно тягостное, вязкое, как болото. Но вместе с ним исчезает и дорога, и ее любимое, балованное дитя – путешествие. Стремительно скользящее и комфортное перемещение из одной точки в другую повсеместно заменяет неторопливо-радостное, шероховато-чувственное ощущение пространства посредством времени.

Также становится недоступным и ощущение времени посредством пространства.

Если время – деньги, то пространство – его золотое обеспечение. Девальвированное время способно предложить нам лишь наркотический призрак жизни, неощутимо пролетающей, как пейзаж за стеклом.

Техногенная цивилизация увлекает нас на путь некрофильства – реальна лишь смерть. Она торжествует во всем, что мы видим и слышим. Поэтому жить медленно, как можно дольше растягивая и максимально насыщая путешествие до конечной станции – первая заповедь биофила. Ведь единственная партия, достойная человека – партия жизни.

К счастью, тотальность прогресса, эволюции, взнузданной и пришпоренной человеком, – этим всадником без головы, – несколько преувеличена. Архаические формы всегда существуют рядом с самыми современными. Так сине-зеленые водоросли мирно уживаются с млекопитающими и, по слухам даже регулируют темпы и направление развития всего живого.

Превратить в путешествие можно даже обычную поездку на работу, совершая ее, к примеру, в выходной день. А самое экзотическое и дорого оплаченное перемещение в пространстве может и не вырвать круга привычных восприятий, – пляж, бар, дискотека, – а, значит, и не станет путешествием.

Новые впечатления – витамины для психики. Их недостаток еще, более губителен, чем привычный для нас весенний авитаминоз. Но так же как заморские фрукты отнюдь не единственный источник витаминов, так и спасительное путешествие вполне по средствам любому человеку. Требуется лишь насущное желание совершить его.

Москва-Бородино

Когда майские холода уступают, наконец, июньскому теплу и сладковато-удушливый дым горящих помоек забирается в самые укромные уголки моей берлоги, и даже в заповедной гуще Измайловского парка с самого утра ощущается смрадное дыхание шоссе Энтузиастов – любой энтузиазм попахивает, а тут еще и выхлопные газы – понимаешь, что уже всё, ни дня больше. Скорее, скорее вырваться из этого мертвящего смога, из этой клоаки, куда, кажется, впадают нечистоты всего мира.

Какие-то дела и заботы, что вялыми, слабеющими от жары руками еще держат в городе, представляются ничтожными и ненужными. За глоток свежего воздуха, за взгляд, не упирающийся ни во что и легко добегающий до горизонта, готов отдать все царства. Неполученные деньги напрасно заманивают все дальше в лето, когда оторваться, сделать спасительное усилие все невозможней. Но что деньги? С деньгами и новый русский сможет. А мы все-таки старые советские. Школа социализма учила нас радоваться жизни даже с пустым карманом. Радость эта одна из самых чистых, отпущенных человеку.

Уехать, уехать сегодня же, несмотря ни на что. Главное – сорваться с якоря, начать движение. Иначе станешь добычей депрессии, пыльных книг, надоевших за зиму бумаг и бессмысленных телефонных разговоров.

На утренний минский поезд с общим вагоном – по средствам – уже опоздал. Значит, электричка. Давно лелеемая мечта. Уничтожим ее, макнем дурочку в реальность. Пусть не маячит перед глазами, не дразнит. Хочется потока незнакомых лиц, хаоса движений и жестов, улыбок и взглядов, разговоров. Хочется мелькающих за окном пейзажей, частых остановок-спотыканий, соблазнов выйти, где захочется, гуляющих по вагону ветерков, успокаивающих покачиваний и вибраций.

Выгоревшая штормовка, еще пахнущая багульником, брюки цвета хаки, старые кроссовки, рюкзак, который помнит все леса и озера последних двадцати лет. Собираюсь за полчаса. На минутку присаживаюсь. Воду перекрыл, пробки вывернул. Все. Вперед. Хлопаю дверью и скатываюсь по лестнице. Успеваю кивнуть молодой соседке снизу. Правда, не так многозначительно, как обычно и без комплиментов. Перебьется. Хороши стервы. И с каждым годом их все больше, и с каждым годом они все прелестней. Мир стремительно молодеет. Куда девались все взрослые люди, которые, кажется, еще совсем недавно заслоняли небо?

Пробегаю трусцой, не здороваясь, мимо стола с доминошниками. Стучат с завидным азартом. И вчера, и позавчера. И так же, как и 20, и 30 лет назад. Здесь установка на постоянство впечатлений, на убаюкивающее повторение. Это, говорят, свидетельствует о зрелости, которую уже ничем не удивишь. Плевать им на перестройки, на смены формаций, гибель и рождение эпох. Это все призрачные и скучные абстракции, реальна лишь блаженная вечность игры, переходящая от поколения к поколению. Жизнь начинается с игры и заканчивается ею же. Шахматы, карты, футбол. Ковчеги болельщиков и игроков снова причаливают к Арарату, и только потребность промочить горло и немного перекусить заставляет возделывать лозу и растить баранов. А если выпил стакан доброго вина да отведал мяса, тут уж и о женщинах придется вспомнить. А там и дети пошли. Достойная смена.

Дистанцию до метро – наискосок, дворами, между тяжелых сундуков-пятиэтажек, сталинских, разреженных брежневскими небоскребами – вместо обычных десяти минут преодолел за шесть. Проскальзывая мимо киосков с фруктово-овощным изобилием, притормаживаю. Пяток бананов в дорогу не помешает. Рядом с киоском бесцветная старушка в белом платочке и с букетом сирени. Ветки обломанные, с размочаленными концами. Явно с Сиреневого бульвара, уже вконец обглоданного. Прогуливаться по нему, особенно когда начинает таять, можно только в противогазе. По весне выясняется, что любовь к собакам всего лишь еще одна форма нелюбви к людям. Где же этой нелюбви и расцветать, как не в городах? Именно в них и созревает массовая и невротическая потребность в существах более низкого порядка, на которые, как на экраны, можно безнаказанно проецировать самого себя. Думаю, что в результате этой проекции и возникает пресловутая похожесть собак на своих хозяев, неуклонно возрастающая с годами.

Обратный, безусловно облагораживающий процесс также возможен. Но его результаты не становятся достоянием широкой общественности. Да и кто откажется безнаказанно полаять на ближнего, а если повезет, то и укусить за какое-нибудь аппетитное место. Разумеется, в образе любимого существа. Чего не можешь ты, то может твоя собака. В том числе удобрять газоны, гадить в детских песочницах и непринужденно совокупляться на глазах у всех. Пустячок, а приятно.

В Пекине, рассказывал приятель, собак не увидишь. Там любовь дошла до своего логического конца – превратила любимое существо в любимое блюдо. Но мы-то любим не собаку в себе, а себя в собаке. Поэтому есть их как-то неловко: вроде людоедства получается.

Ныряя в подземный переход, замечаю на обычном месте прислонившуюся к стенке суровую старухой с клюкой. Ей явно за восемьдесят. Левой рукой опирается на палку, а правой прижимает к груди кипу газет – продает «МК», «Московский комсомолец», стыдливо свернувшийся в две буквы. Время шаткое, кто знает, возможно, еще придется и снова развернуться. Да, лучшего памятника перестройке не придумаешь. В лице у старухи ничего сентиментально-благостного, заискивающего – мол, зажилась, извините великодушно, мешаюсь тут у вас под ногами, перестраиваться не даю. Лицо старой женщины словно вырублено из камня – хоть сейчас на постамент. Единственная уцелевшая опора от некогда грандиозного сооружения. Безлико-пестрая толпа опасливо обтекает ее. Тяжелый спокойный взгляд. Ее ничем не удивишь. Что ей эта мелкая демократическая рябь на привычной ко всему мутной российской воде? Знавала времена покруче. И выжила, и детей подняла, и высшее образование – будь оно неладно, последнего ума лишило – заставила получить. И внуков вырастила, а теперь вот и правнуков помогает поднять. И тут уж хочешь или не хочешь, а лет десять еще надо прожить… Интересно, а сама-то она читает эту газету, органично вписавшуюся в новую жизнь даже без смены главного редактора? А какие передовицы он пописывал еще в совсем недавние времена. Они так и сияли верой в светлое будущее, где скоро будут жить его молодые читатели. Одну такую я обнаружил недавно, когда сдирал старые обои в новой подмосковной квартире. И зачитался. И даже не сразу сообразил, что я еще в непонятном настоящем, необорудованном не только для радости, но и для обычной жизни.

Красная шапочка у турникета. Отгоняет какого-то пьянчужку.

– Понимаешь, мать…

– Ага, еще бабушка скажи!

За пять лет, в течение которых я почти каждый вечер встречал у метро свою воспитанницу, я повидал разных дежурных. В основном все какие-то угрюмые тетки. Эта же несёт свои обязанности легко и весело. Она просто живет на работе. Лет около сорока, доброе, немного тяжеловатое лицо.

Нарастающий гул подходящего поезда. Торопливо считаю ступеньки. Подхваченный подземным сквозняком, успеваю к последнему вагону.

– Осторожно, двери закрываются!

В этот миг и бросаюсь в открытую дверь. Самый кайф. Подобно вхождению в лоно. Все удовольствия соизмеримы с самым сильным и основным.

Пассажиров немного – воскресенье. Не сажусь. Надо отдышаться. Поезд вылетает на поверхность. Веселый ветерок Измайловского парка пытается сдуть остатки растительности с головы мужчины, напротив. Все мы немного одуванчики. Ему около шестидесяти – трудно сказать в какую сторону. Подтянут, выбрит, в модных парнокопытных кроссовках. Светло-голубые джинсы, клетчатая рубаха с коротким рукавом – красное с синим. За стеклами очков внимательные, настороженные глаза. Наверное, как говорила моя воспитанница, «препод».

Женщина рядом, – видно жена-ровесница, но тоже в форме, – не отрываясь от газеты («МК»), достает из желтого пакета красную бейсболку и, не глядя, протягивает ему. Он мягко отстраняет ее руку. Рука зависает, потом медленно – жена не отрывается от газеты – головной убор опускается опять в пакет. Прямо балет на льду. Прожили так долго, что превратились в некий единый механизм.

Мелькает березовый частокол Измайловской. Прощай, родная, до осени.

Только что вошедший мужчина с испитым лицом сразу обращает на себя внимание. Чего-то от нас хочет. С каким-то механическим ожесточением – самому надоело – излагает не сразу понятную версию.

Никто не подает.

Подождав, пока тот не выйдет, начинает движение следующий, поначалу не обративший на себя внимания. Нормальный мужичок лет сорока, работящей, неистребимой российской породы. Они и трактористы, и гармонисты, и герои, и хулиганы. А теперь вот осваивают и профессию попрошайки. У этого получается лучше.

«Вот такое дело, граждане!» Немного виновато, с подкупающим доверием рассказывает незатейливую историю. Будто односельчанам или давно знакомым и хорошим людям. Мол, жену положили в больницу, живем у родственников, все деньги проели, на лекарство надо, на передачи надо…

А куда ему и податься в такой ситуации? Если врет, то вполне правдоподобно и психологически достоверно. Никаких ужасов не нагнетает, все обыденно и понятно. Сказал бы, что опохмелиться надо, – и то не отказали бы в сочувствии. Или на «Мерседес» немного не хватает. Тоже откликнулись бы – весело, со смешком. Деньги принимает грустный мальчик лет десяти – залог того, что деньги пойдут туда, куда нужно.

Чувства нужно задевать очень осторожно, не нарушая меру, не перебарщивая в страданиях и несчастьях. Никто не хочет иметь дело с ходячей энтропией. Несчастье заразно – и в этом человека трудно разубедить. Оно терпимо лишь как эпизод, который с нашей жизнью не имеет и не может иметь ничего общего. Даяние – как отталкивающий жест, как магический ритуал. Оно лишь призвано закрепить эту уверенность. Но можно сделать вид, что никаких эпизодов не существует, а уж протянутых рук тем более.

В конце концов, если люди, унижаясь, продают свою гордость – последнее, что у них осталось – надо компенсировать их унижение. Ведь гордость эта человеческая, то есть и наша тоже. Унижение взаимно. Просить не так стыдно, как подавать. Ведь нам предлагают по дешёвке причаститься к чужому горю, заведомо считая, что на большее мы и не способны. С другой стороны, подавая, мы испытываем облегчение: чаша сия нас пока миновала.

Да, мы научились нищим подавать. Причем гораздо быстрее, чем когда-то разучились это делать. При этом чувствуешь, что ты еще не так беден, как думаешь. Есть кто-то, кто видит в тебе человека с достатком. А за это стоит заплатить. Сколько раз видел, как потертая старушка-пенсионерка протягивает десятку, в то время, как дама в кольцах предпочитает углубляться в чтение.

Подавая, мы санкционируем институт нищеты, возникший вместе с богатством. Неважно, что нищий может оказаться совсем не бедным и, как говорит поэт, «жрать мороженое за килограммом килограмм». Нищий – это уже профессия. Она на службе у неблагополучного и дисгармоничного общества. Так же, как экстрасенсы, астрологи, гадалки, служители религиозных культов. Их постоянное присутствие в мире лишь подтверждает хроническое неблагополучие любого социума.

Увы, болезнь – норма всего живого. Болею, следовательно, существую. Симуляция здоровья, которой мы занимались долгие годы, намного опаснее. Хотя желание быть здоровым – уже наполовину здоровье. Оно таким и было – половинчатым. Возможно, именно поэтому так легко и рассталось с нами.

Присел на краешек сиденья – рюкзак за спиной. Женщина рядом читает Маринину. Один пакет у ног, другой на коленях. Влетая в вагон, плюхаются на сиденье и сразу окунаются в ванну криминальных грез. Расслабиться, отключиться, хоть на то малое время, что дарит дорога домой или на работу. Обычно им около сорока, жизнь всей тяжестью навалилась на когда-то хрупкие плечи. Трепетная лань незаметно превратилась в ломовую лошадь, способную тянуть любой груз да еще и мужика в придачу.

На Бауманской плеснули студентки. Бывший институт благородных девиц стал кузницей педагогических кадров. На этой станции тоже иногда встречал всё ту же постоянно опаздывающую особу. В бывшем дворянском заведении неистребимый запах испорченной канализации.

Молоденькая сосиска, только что слетевшая с конвейера и упруго заполняющая свое блестящее покрытие, демонстрирует мне свой аккуратно завязанный пупок. Она без лифчика, только в коротенькой маечке. Такое впечатление, что их уже штампуют с очками на лбу и бутылкой пива в руке. Для удобства потребления. Пупок похож на диафрагму таинственного объектива. Так и кажется, что сейчас что-то щелкнет, ослепительно вспыхнет и ты навсегда завязнешь в недрах этого нескладного создания. Вот вам и непорочное зачатие. Образчик клонируется, и вы платите алименты на целый детский сад.

Не дрейфь, Донжуан, эта история пока из будущего. Хотя и не очень далекого. Ведь все мы лишь современники овечки Долли.

Еще столетие назад женщине было достаточно приподнять край платья и показать щиколотку, чтобы подарить кучу переживаний. Теперь все откровенно, как на мясном прилавке. Чего изволите? Грудинку? Голяшку? А вот классный окорочок! Да и вымя хоть куда! Без силикона! Ах, вам сердце… Где-то еще завалялось. Но и прочие субпродукты тоже в наличии.

Голых пупков полвагона, а вдохновляющих мордашек ни одной. Видимо, их уже давно развезли по дачам «Тойоты» и «Мерседесы».

Город невольно приучает к большому количеству красивых лиц. Даже если только одна из десяти красавица, в течение дня их мелькнет около сотни. Возникает некая обманчивая и призрачная атмосфера красоты. Мы становимся разборчивей и требовательней. В итоге несчастней. Тем более что и сами, в свою очередь, все менее соответствуем запросам мелькающих красавиц. Большей частью экономических. А тут еще и время. Оно постоянно девальвирует даже то, что было нашим богатством – от волос до эрекции. Если хочешь быть счастливым, до конца верным полету, хотя бы и над самой землей, надо постоянно перестраиваться, становясь все терпимее, все снисходительнее. К сожалению, наши требования по отношению к миру возрастают пропорционально нашему бессилию. Улыбчивая и мудрая старость, где ты?

«Площадь Революции». Пересадка. Девочки из цветного металла разглядывают глобус. Мысленные путешествия – самые доступные. Мальчик с планером. Девушка с диском, футболист в позе роденовского мыслителя. Молодой человек с книгой – мечтает. Конечно, о светлом будущем. Неизвестно, что его ждет, но сегодня он счастлив. Ведь предвкушение и радостное ожидание счастья – единственное, чем, не скупясь, нас обеспечивает молодость.

Впервые медленно прохожу вдоль скульптурного ряда. Рабфаковка. Птичница. Агроном. Парень с отбойным молотком – шахтер-метростроевец. Инженер с чертежами и циркулем.

Метро – огромный моллюск, выращенный человеком. Вполне соотносимо с египетскими пирамидами. Свобода рушит, рабство созидает. Судя по конечному результату, свободы в истории человечества было намного больше.

Подземные храмы московского метро напоминают катакомбные христианские церкви первых веков. Но очевидно и противопоставлены им – мощью, красотой, светом, а главное – жизнью, неутомимо кипящей в них. Явное соревнование религий.

Дальше пошли образы защитников новой веры. Девушка с винтовкой, пограничник с собакой, парашютист, матрос-сигнальщик. А вот и партизан в лаптях – в национальных русских кроссовках, в которых Россия пробежала тысячелетия.

Кто-то одарил матроса с наганом упаковкой от йогурта. А недавно в обнимку с ним снимались голые девицы.

Рабочий с ружьем – все на защиту революции! Еще один. Всех их, как и предсказывал Горький, перемолола гражданская война, а жалкие остатки растворила крестьянская масса.

Простодушно-бронзовые герои в недоумении глядят на бесчувственно обтекающие толпы. Они одеты и обуты, сыты. Но нет в них шампанской радости восходящего класса. Не в восторге они и от своей многочисленности. Куда и откуда они постоянно движутся? Когда же работают? Неужели мы стали бронзовыми ради этой чужой и непонятной жизни?

Кардинальные попытки очищения мира увеличивают лишь количество чугунно-бронзовых и каменных людей. Истории без них нельзя. Возможно, по общей массе они и компенсируют исчезновение огромного количества живых тел. Да и предел желания живых – превратиться в памятники, неоспоримые доказательства их существования. Тем самым мертвое постоянно жаждет подчинить себе живое.

Печальная мелодия скрипки озвучивает людской поток, напоминает о бренности всех усилий и свершений. Искусство, дошедшее, наконец, до масс. Оно льнет к ним, путается в ногах, как бездомное и жалкое существо неизвестной породы. «Учись, сынок, учись! Вырастешь, будешь играть в переходе, как папа!»

Вспоминается молодая женщина на Чеховской. Сильным, хорошо поставленным голосом гневно исполняла оперную арию и одновременно укачивала ребенка в коляске. Вполне хватило бы чего-то одного – или арии или коляски. Тем более что заснуть под такое звуковое сопровождение не удалось бы никому. Била по нервам чрезмерность, требовательная и обвиняющая гордость. Опустив глаза, люди старались прошмыгнуть побыстрее. Ну, исполняла бы под окнами у Горбачева или Ельцина, а мы-то причем?! Подавали только старушки, которых не коробило такое сочетание: они видели только ребенка, которому не дают спать.

Думаю, что скоро сцены для нищих будут ставить известные режиссеры, а монологи писать известные авторы, получая за это какую-то часть наших подаяний. Да и пост министра Нищеты со временем будет самым престижным после министра Нефти и Газа. Всем нищим будут присвоены разряды, соответственно которым и будет происходить распределение средств. Плюс процент от собранной суммы. Тогда-то будет хватать и на образование, и на культуру.

Скорее бы уже добраться до авторитарного Минска, чтобы немного передохнуть от московских демократических картинок.

Ускоряюсь по переходу. Опять с разгона в середину вагона – после сакраментальной фразы о закрытии врат. Однажды, помню, зажало полу пальто. Так и стоял, пришпиленный к дверям, до следующей станции. Рюкзак не снимаю, разворачиваюсь и прислоняюсь к торцовой стенке. Во время этого маневра задеваю рюкзаком мужчину. Бросив «извините!», замечаю, что это, вроде, известный артист. Ну да. Вот только фамилия выскочила из головы. Все играл героев-любовников, красавчик в прошлом. Фамилия вертится на языке, но никак не срывается. У него недовольное, обиженное лицо. Конечно, воскресенье, а ему на репетицию. Слушать благоглупости нового режиссера, восхищаться смелостью трактовок, всем приевшейся классики, оригинальным рисунком мизансцен. Завистливо наблюдать, как молоденькая актрисулька восторженно глядит в рот театральному оракулу, надеясь, что и он кое-что заметит. Хотя бы ее прикольную маечку, которую так призывно распирает натуральная, не очень большая, но еще крепкая грудь. На эту маечку он тоже положил глаз, но, конечно, шансы ничтожны. Разве что по пьянке, в какой-нибудь престижной компании. И при этом он обязан радушно улыбаться, помня, что кто-то с надеждой поглядывает и на него – романтические дуры, к счастью, не переводятся. А вечером еще спектакль. В сотый раз повторять давно выхолощенные слова, изображать несуществующие чувства. Да уж и годы, пощады сердце просит, – именно так следует читать пушкинскую строку, – но нет, выходи каждый вечер, умирай на сцене. А в это время наше хамоватое быдло, которому не нужны никакие театры – он явно имеет в виду меня – намыливается со своим тупым рюкзаком осквернять остатки природы…

Да, самые трудные роли, как и у всех, на театре жизни. Без восхищенного внимания, без аплодисментов и цветов, наедине с самим собой.

Фамилия артиста, кажется, уже готова выпрыгнуть наружу, но все еще за что-то цепляется. Он как-то странно на меня поглядывает – будто это я знаменитость, а он так – на электричку торопится. Привык, чтобы его узнавали, улыбались? Артист отводит глаза и опускает голову, словно помогая мне вспомнить и просиять радостью. Не вспоминается. Господи, даже в кино снимался, помоложе, посмазливей был.

Сейчас его поза напоминает однажды виденного в Ялте Олега Ефремова. С волосами влажными после купания, в синей хлопчатобумажной майке от самого дешевого спортивного костюма за шесть рублей, склонив голову, как провинившийся школьник, он поднимался нам навстречу по винтовой каменной лестнице пляжа ВТО. Так что, мой дорогой неузнанный артист, не переживайте. Виновато склоненная голова – самый важный атрибут всенародного признания. Если вы чувствуете вину, – за то, что мы живем, а вы играете, – то слава вас найдет. Обязательно. Кстати, первым и единственным актером, ведущим диалог с хором, был когда-то автор-поэт.

Ну, вот и родная “Белорусская”. Народ все больше груженый. С сумками, тележками. Им бы уже на грядках кайфовать, так нет, предпочитают толкаться в метро и подземных переходах. Надоевшие бейсболки делают всех представителями отряда гусеобразных, правда, с разноцветными клювами.

Спокойно прохожу мимо касс. Никаких билетов. Мне не платят – и я не плачу. Но не тут-то было – приходится возвратиться. Неприятная новинка – турникеты для проходящих к поездам. Говорят, что окупятся лет через пять. Придется взять хотя бы до Одинцова. По странной железнодорожной логике – а у каждого нашего ведомства, как известно, она своя – билет до Одинцова дешевле, чем до Кунцева.

– Это какой-то бред! – разоряется в очереди долговязый мужчина.

– Ну, чего? Какие проблемы? – возражает ему мужик постарше и поприземистей. – Бери до Одинцова, а выйдешь в Кунцево!

– Но тут же никакой логики!

– Ты уверен, что она должна быть?

– Ну а как же!

– Со своей логикой вы уже всю страну заколебали. Лично я любую логику предпочитаю выгоде.

– Чем логичней, тем и выгодней должно быть!

– Кому выгодней?

– Всем!

– Не смеши меня. Выгоды на всех не хватит.

– А эта глупость – кому выгодна?

– Может, тот, кто это придумал, сам в Одинцово живет. И для него это вполне логично.

– Ну, Расея!

– Уж какая есть.

– Ну, блин, надо мотать, пока живой!

– Никто не держит. Только запомни: тем, у кого много логики, им везде плохо. Мозгами надо шевелить, а не логикой двери вышибать. По логике мы с тобой уже 20 лет в коммунизме и пользоваться транспортом должны бесплатно.

Ближайшая электричка на Бородино.

Чуть не сбил в переходе неожиданно остановившегося мужчину с рюкзаком и двумя сумками. Он повернулся ко мне и кратко распорядился:

– Подними!

Вторую сумку он держит на сгибе левого локтя, а в жирных волосатых пальцах надкушенный чебурек. Этакий жилистый и красноклювый гусак с дубленым армейским лицом. Он подает команду в полном сознании своей исключительной ситуации. Ведь он при исполнении – хозяйственного долга. Но интересы брюха нанесли ущерб интересам духа.

Я наклонился и поднял стопку упавших газет. Конечно, это оказался «МК» – с воскресным приложением. Я помедлил, не зная, куда их девать.

– Сюда! – он подал еще одну команду, сделав слабое движение локтем правой руки, и я быстро воткнул его духовную пищу ему под мышку.

– Благодарю! – вынес он благодарность перед строем. Вытягиваться по стойке «смирно» я не стал и просто кивнул.

Турникет считал штрих-код и благосклонно пропустил. Держась за перила, пересчитываю архаические ступеньки на мост. Когда-то такой мост возвышался над железнодорожными путями и в Минске. С моста замечаю свой путь. Но есть соблазн выбрать любой другой и устремиться в абсолютную неизвестность. Соблазн отбрасываю – в следующий раз. С моста спускаюсь на свой седьмой. Груженый гусеобразный народ стоит плотно и настороженно. На рельсах нет ничего, кроме мусора.

Электричка подплывает бесшумно и незаметно – как щука к стае мальков. Раздвигаются пасти дверей, долгий, минуты на две, вдох. Властно затягивает внутрь. Как Иону в чрево кита. И тут же сразу: «Электропоезд отправляется!» Заносит в вагон, бросает на краешек сиденья у дверей – на двоих – рядом с солидной женщиной килограммов на сто. Черные рейтузы в обтяжечку и красная майка только подчеркивают ее солидность. И тут же по моему седалищному нерву с правой стороны начинает распространяться благодатное тепло.

Ни минуты не медля, соседка достает сборник сканвордов и утыкается в него. Чувствуется, что ее интеллект, в отличие от тела, требует постоянной тренировки и заботы. Хотя занятие это скорее психотерапевтическое, чем интеллектуальное. Поверхностно, но постоянно возбудимый горожанин, должен в каждый данный момент иметь точку приложения своему беспокойству. Судя по рукам, работа у моей соседки не пыльная, скорее всего сидячая. А возможно, и руководящая – прочитать на лице ничего нельзя. Жир как психологическая броня. Чтобы ее пробить, нужны чрезвычайные переживания. Чувствую, что бесплатная процедура – мягкое и живое тепло – снимает предотъездное напряжение. Всё. Инерцию зимнего покоя преодолел. Еду. И даже с максимально возможным в электричке комфортом.

Как часто мы неблагодарны по отношению к нашему родному общественному транспорту. И то нам не так, и это нам не так. Его достоинства чаще всего держим за недостатки. Но обратите внимание: мы критикуем его с самой невообразимой точки зрения – с точки зрения личного транспорта. Мы как-то невольно упускаем из виду, что транспорт все-таки общественный. Независимо от того, сколько суверенных личностей туда вошло. Неизвестно, пережил бы наш народ все испытания, сталинский социализм, горбачевскую перестройку на трезвую голову и ельцинскую демократию под мухой, если бы не этот постоянный контакт друг с другом, если бы не эта постоянная подзарядка, перераспределение энергии – от злых добрым, от толстых худым, от мужчин к женщинам. Ведь если бы мы их не подзаряжали, они не смогли бы и пальцем пошевельнуть. Тем не менее, общеизвестно, что женщина, как ни верти, самое продуктивное существо нашей эпохи.

Вот мы жалуемся, что транспорт дорожает. Подсчитайте, сколько мы экономим на ежедневном и многократном массаже. Ну, подумаешь, пуговицы отлетели, колготки поехали! А вы честно признайтесь, что вы получили взамен, и сколько бы это стоило на рынке товаров и услуг. Наиболее продвинутые психиатры рекомендуют лечить сексуальные неврозы именно поездками в час пик. Теперь понимаете, откуда пошло это название? Я утверждаю, что если количество транспорта сократить хотя бы на треть, то плотность, достигаемая в процессе перевозок, позволит решить демографические проблемы уже в ближайшие годы. Новое поколение будет склонно передвигаться еще более сплоченной массой. Через какую-нибудь сотню лет народ превратится в твердое, антрацитно блестящее, мычащее вещество, которое чрезвычайно удобно – дозировано и с предсказуемой реакцией – бросать в топки политики и прогресса. Либеральные идеалы соборности и всеединства будут отброшены далеко в прошлое. Уж тогда наш паровоз не остановится на гнилом Западе, где из-за неразвитости общественного транспорта рождаемость также сокращается. И чего останавливаться? Ведь запчастей там для нашего паровоза, как мы убедились, нету.

Из тамбура, через щелку не больше пяди, проникла сухонькая старушка. В сереньком платьице с белым отложным воротничком. С серебряно-голубоватой гривкой, с выцветшими, когда-то голубыми глазами, отрешенно глядящими на мир. Аромат какого-то самодостаточного существования, особенно остро ощутимый именно здесь, в переполненном вагоне. Куда и к кому она едет? Бледное лицо, не тронутое загаром. Какой-то белый, больничный пакетик в правой руке. И все время движется, вытянув левую руку, находя щель для нее и потом протискиваясь бесплотным телом – осторожно, молча, виновато и снисходительно улыбаясь. Бабушка, дорогая, не останавливайся, двигайся, двигайся понемногу, может, там подальше кто-нибудь и уступит. Я так пригрелся, что сделать это не в состоянии, соседка держит меня как магнит. Вот жену бы такую. Хотя, конечно, на свои заработки не прокормлю.

Избыточный вес – в разумных пределах – укрепляет иммунитет. Это касается, прежде всего, женщин. Во всяком случае, так утверждают самые авторитетные для нас ученые – американские. То есть бывшие советские, а некоторые из них даже русские. Тем самым они навязывают американцам свой национальный тип женской красоты. Именно той, что в состоянии спасти мир, остановив его, как коня на скаку, перед самой пропастью. Ясно, что это действие никак не может быть совершено ни одной из фотомоделей, у которых, как замечал мой старший товарищ, уже покойный поэт Владимир Бурич, ноги как руки. Единственное, что им доступно – это лететь, как пух от уст Эола (Пушкин).

– Мороженое! Мороженое!

Тоже очень полная женщина пенсионного возраста спокойно перетекает по вагону, как ртуть. Немного поддатый парень лет тридцати, в тельняшке и белых брюках, сидящий на солидном тюке через проход, почти рядом со мной, просит кого-то, не поворачивая головы:

–Купи!

Женщина из его компании, там еще два потертых представителя мужского пола, что-то говорит ему, перегнувшись над их коленями. Дряблая грудь провисает, как уши спаниеля.

– Не хочу пива! – капризно заявляет парень.

Молодая пара напротив, усердно занятая чтением, отвлекается и покупает мороженое. Моя соседка тоже решается. Я внутренне протестую. Это может привести к понижению температуры ее бедра и созданию дискомфорта для моего так удачно пристроенного нерва. Но тут в Филях происходит очередное уплотнение. Крепкая женская спина в черной маечке-безрукавке еще плотнее прижимает меня к моей печке. Она проталкивает мальчика лет десяти в небольшое свободное пространство возле моих колен. Черная бретелька лифчика сползла на плечо. Просторная легкая юбка с ярко-желтыми цветами по черному полю. Парень в тельняшке печально приткнулся к ней носом. Глядит на это буйство красок тоже черными, влажными от избытка адреналина глазами.

Отмечаю боковым зрением какое-то шевеление слева, под юбкой. Скашиваю глаза и невольно вздрагиваю: медленно приподнимая край платья, возникает черная голова змия. Того самого – искусителя. Так вот где они прячутся. Удав какой-то. Чего только не возят на дачу. Парень, оторопев, таращится на это явление, но тут же расплывается в улыбке:

– Соба-ачка! – тянется он ладонью к узкой голове молодой таксы. Растроганно гладит ее, повторяя с какой-то неизбывной нежностью «соба-ачка!» Словно все чувства, что накопились в нем за тоскливые выходные дни, нашли, наконец, лужайку, на которую можно выплеснуться вольно и широко.

Такса в корзине на полу, между ног хозяйки. Надоело ей в темноте и одиночестве сидеть за ширмой подола. А может, почувствовала флюиды, исходящие от родственной натуры – одновременно с каким-то чистым, словно из только что откупоренной бутылки, запахом водки. Сам разнеживаясь от ласки, с которой гладит собаку, парень нечаянно, а может и нарочно, проводит ладонью – с той же нежностью – по голени хозяйки.

– Бритая! – простодушно заявляет во всеуслышание. Дама вздрагивает, сжимая плечо мальчика. Резко поворачивает шею:

– Ну, вы не очень! Она и укусить может!

– Меня? Она? Да никогда! За всю жизнь меня ни одна собака не укусила!

Парень склоняет голову к таксе и целует ее в нос. Такса взволнованно высовывается из-под платья и лижет парню лицо. Он победоносно улыбается.

– Вот так они меня все кусают! Свет, – обращается он к женщине у окна, которую не разглядеть из-за коряво торчащих на скамейке мужиков. – Давай купим ей мороженое! У нас с ней любовь.

– Ну, так пусть она тебе и покупает. Почему опять я? – насмешливо отзывается Света. Мужики посмеиваются. Они открыли бутылку водки, и один протягивает собачьему любимцу белый пластмассовый стаканчик.

Парень отталкивает его, расплескивает.

– Не буду! Соба-ачка!..

Дама несколько встревожена пьеской, что разыгрывается перед занавесом ее юбки. Кто знает, что ему взбредет погладить в следующий раз. Все так простодушно, что и не придерешься. Замечает гуляющую на свободе бретельку и пытается достать ее подбородком. Не получается. Отпустив плечо сына, дотягивается правой рукой и заправляет под майку. Если бы парень сидел на моем месте, то уже давно бы устранил эту погрешность в ее туалете.

Девушка напротив все еще лижет свой брикет. Нос шалашиком. Лицо тоже как шалаш, но только с более покатой крышей. В другой руке у нее книга – Дюма, «Сорок пять». Не читал. И уже не прочту – отдюмался (или лучше отдюмился?) – в подростковом возрасте.

Моя согревающая соседка давно расправилась с мороженым, отложила сканворды и что-то аккуратно отщипывает из пакета на коленях. Молодец. Все-таки мой седалищный нерв произвел в ней некоторую разрядку жировых аккумуляторов, и она добросовестно восстанавливает затраченную энергию. Хорошо еще, что ничего не знает о моем тайном подключении. Это влетело бы мне в копеечку.

Такса выбралась из корзины, стала на задние лапы и положила голову на белые брюки, уткнувшись носом в дорогую – и явно не только для нее – тельняшку. Парень методично ласкает ее, как любимую девушку.

– Шкуру протрешь – не расплатишься! – ничего не упускает из виду Света. («Какую-то сучку вытащил, блин, из-под вонючего подола, льют эту шанель, куда ни попадя, уже сам провонялся, а потом этими же руками будет меня лапать!») Вспомнит она ему эту любовь, да и другие тоже. И чего эти суки к нему липнут?

Мужики допили водку все так же молча. Привалились друг к другу и разом закрыли глаза.

За Рабочим поселком неожиданно пахнуло разнотравьем, влажным пойменным лугом. Где-то недалеко Москва-река. Места, говорят, еще вполне пригодные для купанья и воскресного отдыха.

Много вышло в Одинцово. Такса с дамой и мальчиком тоже. Парень протянул ей на прощанье кусочек вареной колбаски. От Светиных щедрот. Дама высокомерно улыбнулась: «Она колбасу не ест»! Такса виновато взглянула на хозяйку и аккуратно взяла угощение. На прощанье, уже из корзины в руках хозяйки, страстно лизнула в щеку, казалось, готового расплакаться парня. Обыкновенная любовь с первого взгляда.

Расставшись с любимой, парень прежде всего сладко зевнул, потом пристроился к двум девицам в тамбуре и выцыганил у них сигарету. Пока курил, высмотрел себе место в середине вагона, куда вскорости и перебрался. Усевшись, он навсегда забыл и Свету, и свой ценный груз, и соба-ачку. Какое-то потерянное лицо с бесконечно печальными и влажными глазами. Руки, как заметил, без блатных наколок. Еще не сидел. Господь миловал. Но сентиментален, как вор в законе.

Большей частью преступниками становятся именно те, кто не умеет играть различные социальные роли, или те, у кого их набор ограничен. Тем самым возникает проблема адаптации. Не зря всплески преступности происходят в периоды больших общественных перемен, сопровождающихся ломкой привычных стереотипов поведения. Кому-то не хватает ума, резервов собственной психики, чтобы вписаться в дугу поворота. Вылетают в кювет, на обочину истории. Такое происходит не только с единицами, но и с целыми социальными группами. Обычно после долгого прямолинейного и лидирующего движения.

Российское дворянство оказалось в кювете еще до революции. Отмена крепостного права ударила по барину сильней, чем по мужику. Самая крепкая и зажиточная часть крестьянства вылетела в кювет во время коллективизации. Советская интеллигенция, дворянство социализма, так и не ставшая средним классом, достаточно богатым и консервативным, чтобы успешно стабилизировать процессы общественного развития, удивленно приземлилась уже в наше время. Но их дети и внуки, как свидетельствует история, выбираются из канавы и с еще большим упорством начинают борьбу за социальное первенство уже на новых пространствах – науки и культуры, а сегодня еще и бизнеса.

После Одинцова путешествие приобрело дополнительную остроту – еду зайцем. Платить не буду. Все равно мне дожидаться следующей электрички. Дюма с девушкой тоже вышли. Ее сосед остался. Оказывается, ничего общего между ними, кроме мороженого и параллельного процесса чтения, не было. Впрочем, это можно сказать и о многих супружеских парах.

Повалили коробейники. «Извините за беспокойство! Всем счастливой дороги!»

Пиво и крекеры, шоколад и колготки, красный клей и носки, испанские воздушные шары и прибор для определения содержания спирта. И все это намного дешевле, чем в магазинах. Проносится бабка с веселым красным лицом и стреляющими глазами. Тащит три сумки бутылок. Упарилась. И опять: батарейки, лезвия, ручки, стеклорезы, дождевики, очки, зонтики, книги. Пользуется успехом книга тостов и поздравлений. Один пожилой чудак рекламирует свой товар в рифму. Народ улыбается, но не покупает. Предлагается и разнообразная периодика – от завтрашнего “МК” до невообразимо размножившихся сканвордов.

Если всю эту публику воспринимать как развлечение, а ничего больше и не остается, то, в общем, не раздражают и громкие механические голоса, и мертвые тексты, беспомощно повисающие в воздухе. Плодотворного контакта с головой и сердцем потенциального покупателя не происходит. Товар надеется только на самого себя. Если нужен, покупают. Но только те, кто уже осознал и сформулировал свои потребности. У многих они еще вольно пасутся в подсознании. Умения сделать полезную вещь желанной у коробейников нет. Они честно прямолинейны. Да, вероятно, и шкурка выделки не стоит – товар-то дешевый, чего зря разоряться.

Торгуют в основном крепкие симпатичные девушки и парни. Им бы резвиться где-нибудь у Москвы-реки, а не толкаться в воскресной электричке. Особенно вот этой маленькой девушке с добрыми серыми глазами и зеленоватым лицом. По меньшей мере, гастрит она уже заработала. Продает детские книжки издательства «Самовар». Стоптанные туфельки, застиранные джинсики, черная майка без надписей. Едва ли это сознательный имидж. Она останавливается, достает из тяжелой сумки компактные светлые прямоугольники. Библиотечка детской классики. Недорого. Она показывает книжки, дает рассмотреть иллюстрации, что-то рассказывает негромким голосом, по-домашнему. Методика просто совпадает с ее физическими возможностями. Никакого давления на покупателя. Поэтому у него не возникает отталкивания от продавца, отбрасывающего и товар. Тем более что с дефицитом у нас покончено.

Для покупки пассажир должен созреть. Если он только что вошел в вагон, ему надо немного остыть, расслабиться. Это время дорожного расслабления – до новой сосредоточенности перед выходом – и есть время возможной покупки. Нет доминирующих и отвлекающих эмоций, все желания всплывают к поверхности. Проблема только в том, какому из них – в соответствии с возможностями кошелька, а иногда и вопреки ему (глоток безрассудной свободы) – уступить. В голосе продавца должно быть восхищение своим товаром, убеждение в его необходимости для жизни, радость от того, что именно ему выпало нести его в массы. Нужно дразнить и заманивать покупателя. И ничего, что он бедный. На траты не по средствам расколоть его еще проще, чем богатого.

Говорю это со знанием дела, потому что сам оказался объектом успешной психологической атаки на Курском вокзале. Купив билет и проходя к выходу, задержал взгляд на женщине какой-то непривычной красоты. Именно поэтому остановился у расписания Аэрофлота, нужного мне только для того, чтобы украдкой разглядеть ее как следует. Тут-то меня и запеленговали. Красавица приняла меня за человека с толстым кошельком. Действительно, на тот момент у меня оставалось сто баксов, неприкосновенный запас. Через полчаса они оказались в ее ладони. Она уносила их скорбно, как недостойное даяние. Я же оказался счастливым владельцем целого комплекта изделий из искусственной кожи.

Если бы у меня было триста баксов, именно такую цену она назвала сначала, то унесла бы их также скорбно. Хотя, возможно, и несколько побыстрее.

– Спасибо, мне ничего не нужно! – отбил я первую атаку. Но вместо того, чтобы сразу уйти, все еще стоял, дожидаясь неизвестно чего. Красивая женщина с иностранным акцентом начала рассказывать, как они из Белграда летят сначала в Вильнюс, туда проще, потом поездом сюда. И в этот раз так не повезло – десять непроданных комплектов, на таможне заберут. Ну, возьмите хоть за сколько-нибудь. У нас тоже стало так трудно жить, все торгуют, чем могут. Да, все турецкое, но качество неплохое. Красота ее – славяно-греко-турецкая – медленно и неотвратимо подтачивала фундамент здравого смысла.

– Видите? – быстро подносила она пламя зажигалки к ткани. – Не горит! Настоящая кожа!

– Не по средствам, у меня только 100 долларов, – нерасчетливо выставил я последний и, как оказалось, самый слабый аргумент.

– Ну что же делать, хоть хорошему человеку…

Да, человек этот очень нужный – как мусорное ведро для разной дряни.

Уходил с пакетами в руках, утешая себя, что отнесу в комиссионку и уж чего-нибудь заработаю. Зарабатываю до сих пор. С комиссионками сегодня глухо, продать стало так же трудно, как раньше купить. Зато каждый раз, как открываю шкаф, любуюсь курткой из натуральной искусственной кожи и вспоминаю красавицу из Белграда. В сущности, это была плата за эротическую услугу – полчаса общения. Но зато память на всю жизнь. Даже не знаю, кому это можно подарить. Если только кому-то в деревне.

– Натуральный шоколад отечественных фабрик! Сладкий, горький, черный, белый! Пористо-воздушный!

Моя печка купила две белых шоколадки. И все килокалории уйдут на меня. Право, как-то неловко. Придется скоро подтапливать ее самому.

Вот и Голицыно.

Однако! Тепло этих шоколадок уйдет на кого-то другого. Ничто не вечно в этом мире. Даже тепловые процедуры. Подвинулся к окну, вбирая остатки тепла своей солидной соседки. Еще раз увидел ее на перроне. Черные рейтузы до колен – круто. Все-таки далеко не 15. А может, она американка. Сестра рассказывала, что им тоже плевать – что натянут, в том и пойдут. Особенно домохозяйки. За фигурой и одеждой следят только те, кто работает.

Тут у окошка соседка моя, оказывается, и подзаряжалась напрямую от солнышка. Нет, жарковато. Общаться напрямую со светилом способны только женщины. Перехожу на левую сторону вагона. Свободна целая скамейка.

Напротив, у окна, лицо кавказской национальности. Без никакой клади. Просто едет. Надо же. Лицу немного за тридцать, но делали его явно в кузнице. И сельские умельцы. Никакого благообразия. Резкие пересекающиеся плоскости. Как нагромождение камней при обвале. И только роднички глаз, отражающие небо. Таких носов я никогда не видел. Лауреат шнобелевской премии. Странно, ощущение уродства не возникает. Сказать от чистого сердца, что он некрасив, язык не повернется. Тут что-то явно другое, несоизмеримое с нашими обыденными понятиями о красоте. Безусловно, армянин, фамилия, небось, Сирунян. Что в переводе на русский означает «красавчик».

На той же скамейке с краю сидит кроткая пожилая женщина в мутных очках и розовой газовой косынке. Одета бедно и чисто. Чистота – излишество бедных. По виду – учительница младших классов. Конечно, сельских, где учеников мало, бывает два-три. Условия для учебы и преподавания просто аристократические. Отсюда и кротость. На пенсии, но, конечно, еще работает. Читает Викторию Токареву («Коррида»). В пакете между ней и армянином тоже книги.

Помню, первые годы в России меня удивляло это повальное чтение во всех средствах передвижения. Вваливается в обшарпанный автобус местного сообщения неряшливо одетая и расплывшаяся тетка и достает не бутылку промочить горло, а какого-нибудь Мориса Дрюона. И тут же вырубается из окружающей действительности.

В Белоруссии такого не наблюдается. Ну, еще можно увидеть человека с газетой в электричке, в метро – хотя оно и очень короткое. Но в автобусе, где ездят такие же тетки, это исключено. Не только потому, что нет интереса к чтению, – в сумме читают не меньше, чем в России. Но, прежде всего потому, что до сих пор живо мужицкое представление: забивать голову во время дороги – дело исключительно «панское». Мужику надо смотреть по сторонам и соображать, что к чему. В этом проявляется разница между белорусской ментальностью и российской. Белорус – разумеется, речь идет о доминирующем типе личности – более прагматичен, твердо ориентирован на сегодняшний день, на реальные достижения. Русский постоянно живет в ожидании рая – то коммунистического, то капиталистического. Браться за дело, обустраиваться неторопливо и с умом – не для него. Ему подавай великие свершения и подвиги во имя – но на миру и всем миром. Поэтому, вероятно, русские и смогли создать великое государство, а то, в свою очередь, всегда поддерживало этот государствообразующий тип личности. Потому что потребность в нем была постоянно – государство в силу своей несуразной громоздкости то и дело норовило развалиться. Чтобы благополучно жить в нем и методично укреплять его – на это у русского терпения не хватало. Его постоянно искушает простор, бесконечно раздвигающиеся горизонты, воля. Степная и кочевая Азия бродит в русской крови.

Белорусы в большей степени лесные жители, привыкшие отвоевывать у леса и старательно обрабатывать свой родной и закрытый для чужого глаза уголок («Мой родны кут, як ты мне мiлы!»). Они привыкли ограничиваться спасительным кругом. Их мир домашний, обжитой, разумно устроенный.

Рассказывают, что на Волге, проезжая от села к селу, сразу видишь, где выпускник семинарии белорус, а где русский. У нашего священника и корова, и свинья, и кролики, и прочая живность. Крепкий дом, сараи, гараж, машина. Церковь отремонтирована, купола сияют. У русского попа ничего нет. Все, что надо, несут прихожане – если уважают. От щедрот своих. Верующие старушки даже огород приходят полоть. А попадья все книжки читает да стишки пописывает – литинститут закончила. Да и сам поп не из простых мужиков – московский кандидат каких-нибудь наук. Продавать опиум для народа оказалось для него делом более привлекательным, чем грызть гранит науки. Особенно в наше время. Тем более что и состояние психики, подорванное голодным и разгульным студенчеством, нищим аспирантством, настоятельно требует спасительного покоя и всяческой благодати.

Одно дело нести новую веру и страдать за нее, совсем другое – паразитировать на старой, дополняя комфорт духовный комфортом телесным, мирским. Подтверждая тем самым, что обывательское благополучие – единственная религия земного мира. Но, сделав этот выбор, он все же отрицает окончательность его, не может честно замкнуться в нем, как брат-белорус. Он рвется из круга – на просторы духа, в сферы еще большей воли и безответственности. В основе русского упования на «авось», на промысел божий – детское доверие к миру, ощущение нерастраченных сил и богатства возможностей. И отсюда тяга к красоте, к узорочью. Красота как залог и обещание чего-то большего, что он сознает в себе и к чему никак не может пробиться. Достаточно сравнить сельское жилище русского и белоруса, чтобы убедиться: белорус на красоту не посягает. Те же оконные наличники у него поскромнее, он не соревнуется с соседом, старается не выделяться. Красота – это что-то сверх, от бога, а значит – добавочный и часто неоправданный риск. Белорус привык надеяться прежде всего на себя и красоты несколько остерегается. Поэтому он всегда осторожен, максимально предусмотрителен, все делает с прикидкой и оглядкой.

Поэтому и от перестройки Беларусь пострадала меньше, чем Россия, и от социализма взяла все, что могла. Да и сейчас по темпам роста производства на первом месте в СНГ. Так же, как и по социальной защищенности населения. Пенсии и зарплаты постоянно индексируются и выплачиваются без задержек. И все это без нефтедолларов, без собственного сырья, без заокеанских кредитов, за которые будут расплачиваться будущие поколения. A все потому, что не читают книжек в общественном транспорте, а смотрят по сторонам, прикидывая, туда ли их везут, куда им надо.

Поэтому и президент у них – свой мужик, такой же цепкий и хитрый, а не какой-нибудь малахольный профессор. Как можно ходить на работу, если тебе месяцами ничего не платят – белорус, в отличие от русского, не понимает. Объяснить ему это никто не сумеет. Даже Лукашенко. Терпеть можно с зарплатой и с запасом в погребе на родительских сотках. Практически весь рабочий класс корнями еще в деревне. Выходные, благо их бывает теперь много, они пашут на приусадебных участках. Интеллигенция в основном уже отряхнула землю со своих корней. Поэтому ей труднее, она не насладилась полной свободой от государства, как в России, и по советской привычке все еще чего-то требует. Поэтому тяжеловато-отеческая, но все еще кое-что дающая рука президента кажется им скупой и деспотичной. Но те, которые чего-то стоят, находят спрос и за границей, и на многочисленных совместных предприятиях.

Президент не ленится появляться на телеэкране, регулярно подзаряжая доверившийся ему электорат. Моя мама, например, не могла успокоиться и заснуть, пока не увидит Лукашенко. Так что в наше время президент – это еще и психотерапевт. Посильнее Кашпировского.

Влияние сильной личности многократно возрастает в смутные времена. Эти времена и призывают ее к власти. На нее проецируются все надежды и упования. Именно наши надежды и создают ей сияющий ореол – харизму. Именно наши надежды и делают ее богом. Кровавые жертвы, которые мы с готовностью приносим, доказывают, что все мы еще язычники, а грозный и жестокий Пepyн – все еще наш подлинный бог, и уж никак не Иисус, жертвенный и всепрощающий.

Христианство, как и культура в целом, всего лишь лакированная поверхность, лицемерное желание выглядеть лучше, чем мы есть, а наши подлинные верования все так же темны и жестоки, что доказывает и двухтысячелетняя история христианской цивилизации. Сила, явленная в разных формах и обличиях, – наша единственная вера, увлекающая то к созиданию, то к разрушению.

Идет по проходу, хватаясь за ручки сидений, опухшая девица с нечесаными волосами. В мятом светло-голубом костюме из тонкой ткани и яркими вставками. Множественные пятна различного происхождения подсказывают, что его не снимают ни днем, ни ночью.

– Мужики! – тормозит она возле нас и делает движение двумя растопыренными пальцами около губ, словно двигает туда и сюда невидимую соску. Я молча изображаю головой «да» – по-болгарски. Она понимает мой жест правильно – как «нет» по-нашему. Задерживает взгляд на армянине. Тот достал пачку “примы” из нагрудного кармана, тряхнул ее на ладонь. Выехало две сигареты. Протянул ей.

– Мужик! – одобрила она. Одного этого слова ей вполне хватает для жизни.

Исходит от нее какая-то невидимая вибрация. Когда организм работает на пределе, все в нем трясется, как в телеге, летящей под гору, перед тем как рассыпаться на части. Красивые грязные руки все в царапинах. Как будто она постоянно играет с кошкой. Ногти неровно обгрызены. Поползла дальше, перебивая летние ароматы отвратным запахом давно не мытого женского тела. Чтобы не навлечь обвинения в сексизме, соглашусь, что не мытые мужики пахнут еще хуже. Можно ли ей помочь? Как к ней подступиться с демократией? Свобода равна для нее самоубийству.

–Сирун ахчик (красивая девушка), – вспоминаю я уроки иностранного языка в казарме.

– В Армении таких нет. За сигарету на все готова.

– Вы пользуетесь этим?

– Я?! Никогда! У меня жена, сын.

– Живете в Москве.

– В Ярославле.

– Торгуете?

– Думаете, если черный, то бандит или торгаш? Не торгую, противно. Я специалист, строитель, техникум окончил. Все могу. Высшее качество. Все своими руками. Видите? – он поднял тяжелые рабочие ладони. – У бандитов и торгашей таких нет.

– На коттеджах в Подмосковье?

– Да. Все же деньги здесь. Но я работаю не за деньги. Только если мне интересно. Если что-то красивое, необычное можно сделать. Я потом приезжаю посмотреть на свою работу, жене показываю. Даже не верится иногда, что я все это сам сделал. Те, кто понимает, не скупятся.

– А кто не понимает?

– Им не объяснишь. Это надо чувствовать. О красоте не расскажешь. Если в душе у тебя ее нет, ничего не поймешь и ничего не увидишь. Я правильно говорю?

Слушаю простые и наивные слова моего спутника. Лицо его светится красотой – той, что огонь в сосуде. Он смело и без смущения употребляет такие слова как творчество, вдохновение. Оказывается, они еще существуют в обычной жизни, еще нужны людям. Рожденные интеллигенцией, они покинули ее и ушли в народ. Так книги для взрослых становятся детскими – и вечными. Теперь я знаю, кто строил Эчмиадзин и Гегард, Ерерук и Звартноц.

– Вонц э дзер анунэ?

– Ашот. Мы уже и дома говорим по-русски. После службы остался в России. Мой командир устроил на работу, в техникум помог поступить. Я в части красивую мозаику сделал, всему начальству показывали. Съездил домой, женился. Десять лет прожили. Успели еще квартиру получить, Ярославль – красивый город. То я приезжаю домой, то она ко мне.

– Москвичку не завел?

– Нет, я не хулиганю.

– Жена работает?

–Зачем? Не нужна мне ее работа. Второго ждем. Сейчас хороший заказ найти трудно. Хотят побыстрее и подешевле. Буду сегодня говорить. Кубинка? Это моя.

– Ясно, у тебя кубинка, а не москвичка.

– Э, нет! – улыбнулся он. – Не мой профиль.

– Красота для тебя – это только если что-то из камня?

– Может, и так. Не думал. Всего вам хорошего!

– Счастливо, Ашот!

Продвигаясь к выходу, он разминулся с коробейницей: «Пиво! Холодное пиво!» Но, видимо, вспомнил, что и ему нужно. Взял две бутылки. Быстро возвратился и поставил одну рядом со мной.

– Спасибо. Шноракалутюн! – щегольнул я напоследок. Ашот улыбнулся – нагромождение камней осветилось солнцем, засияло гранями – и выбежал из вагона. Помахал с перрона.

Достаточно десятка фраз, чтобы установить благожелательный контакт с любым чужеземцем. Глубокое знание языка может и не дать такого эффекта – оно воспринимается как что-то профессиональное и даже подозрительное. Дилетантизм свидетельствует о бескорыстном интересе и желании понравиться. Что рождает такое же ответное желание.

– Симпатичный парень, – неожиданно проговорила соседка, которая, казалось, вся была с Викторией Токаревой – но, знаете, все равно, не лежит у меня душа к ним. Ну, в городе, ладно. Но ведь они уже и у нас в деревне. В классе только одна сероглазая девочка. Остальные пять – все с черными. Я каждый раз вздрагиваю, когда открываю дверь. Где же наши дети – русые, голубоглазые? Да что говорить: председатель колхоза – и тот чеченец. И это у нас, в Подмосковье!

– Но преподаете вы им русский язык?

– А какой же?!

– Видимо, и останется от славян только русский язык, на котором и будут говорить все народы многонациональной России.

– А может, и не останется. Они только слова учат, а смысла их не понимают. Ну что для них береза? Дерево, из которого дрова хорошие. Ничего я в этой жизни уже не понимаю. Они-то ведь не пьют, работают, плодятся. Как те же турки в Германии. Лучше не думать ни о чем, и только эти сериалы смотреть. Ну, так надоели, хоть телевизор выбрасывай. Да еще и реклама эта, сил нет. Книжками спасаюсь, перечитываю и просто плачу. Раньше Токареву очень любила. Ну а сейчас, видно, тоже приспосабливается. Приятный у нее юмор, грустный, интеллигентный. Пошлость ей совсем не идет.

Она положила Токареву в пакет и поднялась к выходу. Разминулась с мужчиной лет сорока. Коротко острижен, подтянутый, строгий. С ним девочка-подросток. Милый гадкий утенок. Тоже что-то продают. Девочка стесняется и робеет.

– Давай! – командует мужчина. Девочка начинает говорить, но очень тихо. A тут еще грохот встречного поезда. Девочка растерянно замолкает. Беспомощно смотрит на отца.

– Начни сначала, – твердо говорит он.

Теперь слышнее, но что к чему я так и не понимаю.

Что у нее там в руке?

Отец поднимает сумку, проходят мимо.

Останавливаю девочку.

– Так что же там у вас?

Она с готовностью показывает мне огромного таракана.

– И что? – не догадываюсь я.

– Это жвачка! – девочка радостно улыбается мне.

– Таракан?

– Нет, в пакетике под ним.

Желание поощрить детский бизнес пропадает. Никто у них ничего не купил. Папа с дочкой стали жертвой собственной оригинальности. Таракан и жвачка. Папа и дочка. Таракан, конечно, папа. Если он уже приспособил дочку, то – страшно подумать, чем же занимаются мама и бабушка? Да и теща, небось, при деле. Дома, наверное, у них была дискуссия, возможно, даже поссорились с женой. Но – настоял. Видно такой – из дрессировщиков. Адаптирует к суровой действительности.

«Вучысь дачушка танчыць, працаваць гора наўчыць! (Учись, доченька, танцевать, работать горе научит)» – гласит белорусская народная мудрость. Для жизни нужнее запас счастья, который мы несем из детства, чем опасливая и методическая подготовка к ней.

Дети, у которых было счастливое детство, оказываются психологически непотопляемыми. Хотя в высококонкурентных областях и не достигают вершин. Но на любых вершинах холодно, там нет никакого счастья. На парашюте детства мы медленно опускаемся с небес на такую понятную и геометрически ясную землю. Оказавшись по приземлении в сумрачном лесу, мы все же не впадаем в отчаянье. Мы помним, что он граничит с полем и лугом. И надо только довериться ручейку, чтобы выйти к свету.

Видимо у папы подсознательное желание разделить собственное социальное унижение – он явно из советских интеллигентов – на всех членов семьи. Если уж меня втоптали в грязь, то и я в долгу не останусь – всех заляпаю.

Представить себя на его месте? С больной женой, полусумасшедшей тещей, которая не тому отдала свою драгоценную доченьку. С государственной зарплатой оборонного предприятия, которая сделала его вегетарианцем. Или с пособием по безработице. Куда бы ты отправил своего ребенка? Тем, кто честно растит детей в наше время, надо ставить памятник при жизни. Из цветного металла. Чтобы в любой момент могли сдать за наличные и дотянуть до лучших времен.

Напротив, через скамейку, молодая пара. Сияют новенькие узенькие колечки. Видно, что они как-то очень вместе. Она положила ему голову на плечо. У нее скошенный подбородок и широко расставленные, навыкате, глаза. Короткий вздернутый носик с поднятой верхней губой. Когда улыбается, высоко обнажаются десны. А он – живой контраст и дополнение: подбородок выдается вперед, глаза глубоко посажены, рядом с переносицей. Длинный крючковатый нос. Он жгучий брюнет, она пепельная блондинка. Нарочно не подберешь. Надо же, встретились, понравились друг другу, поженились. Действительно, противоположности сходятся. Самая убедительная иллюстрация этого тезиса. Могли бы зарабатывать на своей свадебной фотографии. Возможно, эти крайности на грани уродства будут немного сглажены в детях. Этакая дополнительность на внешнем уровне. Недостатки характеров не так очевидны и поэтому найти свое психологическое дополнение гораздо сложнее.

Парень в тельняшке дремлет, скрестив руки на животе и уронив голову на грудь. Конечно, ему снится его соба-ачка.

Электричка влетает в зеленый тоннель. Запах нагретой солнцем хвои, золотой зверобой на откосах, красный клевер.

Дачные платформы. Чапаевка. Полушкино. Санаторная. Народ начинает рассасываться. Дачки до горизонта. Как на кладбище в Митино. Домики еще советского образца по китайскому варианту. Плюс шанхаизация всей страны. Ближе к Тучково пошли коттеджи, в основном недостроенные. А сколько их по всему Подмосковью. Кто и когда их будет достраивать? На десяти, на шести сотках. Таким зданиям нужно не меньше гектара. Но – скорее-скорее! – воткнуть в землю свое упавшее с неба богатство. За Тучково опять дачки. Страстное желание иметь что-то хоть маленькое, но свое. Людей слишком быстро бросали в будущее, грубо отрывая от привычного и милого уклада жизни. Они обреченно шагали вперед, повернув головы назад. Ну, вот и пришли.

Собственность успокаивает. Независимо от размеров. Получили свои погремушки и успокоились. Для многих это реальное подспорье, особенно для пенсионеров, уезжающих на все лето. Хотя занятие абсолютно не рентабельное. Главное – что при деле. Социальная нора. Уткнулись, как кроты, и счастливы, что не сажают, не гонят на лесоповал, на нефте-и-газодобычу. Зачем их сажать? Они сами себя посадили – в грядки.

В вагоне уже человек десять, не больше. Пара в конце вагона. Мужчина спиной ко мне. Блестят аккуратно подстриженные черные волосы, дразнит глаз ярко-желтая майка. Напротив него женщина лет сорока, с выразительным худощавым лицом. Над высоким лбом густая рыжая шапка химической завивки. Сильные загорелые руки лежат на перекладине тележки. Она периодически что-то спрашивает, мужчина отвечает. Наши люди. Пересел поближе, чтобы слышать.

– Ну, так что же нам, бедным, делать? – твердо спрашивает она у мужчины.

– А ничего не делать. Бросать работу.

– А пенсия как же?

– А кто тебе ее платить будет? Народ вымирает, молодежь работать не хочет, торгует. Да и доживешь ли?

– Что ж ты уже хоронишь. Но кто-то ведь должен на производстве работать. Так же нельзя.

– Вот дура-баба! Чего ты за производство беспокоишься? О себе думай, пока выдалась такая возможность. Они-то что – о производстве думают? Обогащайся, пока опять все не завинтили. А закрутят покрепче, чем при коммунистах – не трепыхнешься.

– Люди же надеются на что-то, работают.

– Тупорылых всегда хватало. Союз развалили – и Россию развалят. Чечня – только начало. Там с ними воюют, а в Москве им все продают.

–Так Путин же…

–Заколебал уже твой Путин, без году неделя у власти, а только и слышишь: Путин, Путин. И он обломает зубы. Ты что, думаешь, люди туда деньги зря бухают? Югославия? Видела? Так же и сильная Россия никому не нужна.

– Если не захотим, так и не развалится.

– Союз тоже не хотели разваливать.

– Значит, хотели.

– А референдум! Забыла? Им надо знать, что думает народ, чтоб поступать наоборот.

– Что референдум? Когда подписали соглашение, никто и не рыпнулся. Значит, хотели. Вон царя в 17-м захотели скинуть и скинули.

– Царя вспомнила! Там без вас обошлось. Что вы хотите, чего вы не хотите – никого это не колышет. Серая скотинка. Что вам ни скинут, то и прожуете. Все в выборы с вами играются, а вы, довольные, голосуете. Демократия! Нет, такой тупости, как в России, нигде не найдешь. Привыкли начальству в рот глядеть и все по команде делать. Албанию возьми – на карте не разглядишь. Им одного МММ хватило, чтобы все разнесли. Только на себя надейся, только о себе думай. Вертись, пока молодая и здоровая. Я уже семь лет как бросил ишачить. Дом выстроил.

– Коттедж?

– Ну, коттедж не коттедж, а вполне приличный дом, со всеми удобствами. Будет что детям оставить. Старшей высшее образование даю.

– Платное?

– Ну а какое же? На бесплатном только дети начальников до профессоров. Еще два курса. Врачом будет. Я ее в Минске пристроил, там дешевле, да и спокойнее, чем в Москве. Ничего не взрывается, да и бандитизма такого нету. Лукашенко, как Наполеон когда-то, быстро все шайки оприходовал. У двоюродной сестры живет. Тоже плачу.

– Ну и где ж они работать будут – эти врачи, что за деньги учатся? Им столицы подавай. А кто ж нас лечить будет?

– А зачем вас лечить? Разбаловались при советской власти. А как при царе-батюшке жили? Без никаких врачей, без больничных, без санаториев, без всяких инвалидностей, без пенсий. Но хлебом всю Европу кормили. Сами, правда, с голоду пухли, лебеду ели, да и средняя продолжительность жизни до сорока не дотягивала.

– Немного осталось, догоним.

– А, на наш век нефти хватит, а что там будет лет через 50 никому не известно. Задача у нас одна: поднять детей и протолкнуть их дальше. Если повезет, то и внуков дождаться.

– И ты ничего не знаешь. Я ж спрашиваю, что нам, бедным, делать, всем нам?

– Я тебе все сказал! Чего тут непонятного? Колхозы кончились, каждый сам по себе!

– Господи, как все надоело! – Женщина повернулась к окну и тяжело замолчала.

Помню, у нас на филфаке в БГУ стажировалась француженка из Сорбонны. Жизнерадостная южанка Жани. С третьего курса ей выплачивали зарплату учителя. За это она должна была отработать 15 лет в государственной системе образования. Вероятно, со временем что-то подобное будет и у нас. А сейчас выпускники мединститута или педвуза идут туда, где знания их никому не нужны, но где зарплата раз в 10 больше, чем у врача или педагога. Моя воспитанница, получив диплом, пристроилась в банке – поднимать телефонную трубку всего лишь за 600 долларов. Получая такие деньги, она принялась за мое воспитание. К роли воспитанника я оказался не готов.

Подъезжая к Можайску (память о Литве? Мажас – малый, есть и городок Мажейкяй), Света, оказавшаяся худой и высокой бабой с резкими чертами лица, тряхнула собачьего любимчика. Он сразу открыл глаза и послушно встал, как будто только и ждал ее неласкового прикосновения. Выволакивает тюк. Все с тем же тоскливо-собачьим выражением влажных глаз. Мужики, мирно дремавшие всю дорогу, помогают ему выгрузиться. Что-то обсуждают на перроне. Света, подняв руки, подбирает в узел свои жидкие белобрысые волосы. Она выше своего парня на полголовы и лет на пять старше. Да и вдобавок плоская, как доска. Может, она ему никто, просто подельница?

Ну, вот и последний перегон до Бородино. Надо же, сколько проехал зайцем. Воскресенье, контролеры тоже люди.

Одуряющий запах скошенного сена. Именно этот запах, рассказывала одна дама, и поразил ее в Париже – в разгар нашей зимы. А также клошары – французские бомжи. Эти впечатления были сильнее, чем от Лувра и Эйфелевой башни. Но самые страшные бомжи, как рассказывают, все же в Лондоне. Странно, за границу мне совсем не хочется. С годами все больше ценишь привычное и знакомое. В общем-то, я домосед, мне хватает ежегодного маятника Москва – Минск. Да еще мой любимый Крым, когда средства позволяют.

Два раза был и со своей воспитанницей. Первый раз, в 1994-ом поставили с ней рекорд. Приятель звонит из Коктебеля и захлебывается от восторга – дешевизна небывалая. Соблазнил. Продал Платона, Литературную энциклопедию, которую собирал почти тридцать лет, Антологию мировой философии. Насобирал 80 баксов. Воспитанница добавила 60 отпускных скромной школьной учительницы. В итоге после 16 дней, с дорогой, у нас оставалось еще 20. А съездить надо было обязательно: в свои двадцать два она еще ни разу не была на море. Семья была не богатая, отдыхали на своих шести сотках. Никаких излишеств, дочкам даже конфет не покупали, только протертая смородина с сахаром. Зато на зубах ни одного пятнышка, улыбки у сестричек были суперголливудские. При советской власти отец дорос до парторга завода, оставаясь активно верующим. При новой работал на строительстве храма Христа-спасителя. С горечью рассказывал, какие грязные гешефты там проворачивались. Я любовался ее восторгом, а потом облупленным носом. Всё не верила, что даже и не жаркое по московским меркам солнце может как-то повредить ее красоте. Осталась наша фотография на фоне профиля Волошина. А Платон и Антология потом ко мне вернулись. И последний том энциклопедии. Достались в наследство от старшего друга – Володи Бурича. После Крыма оказались в Минске. Там я получил самый большой по весу гонорар – полный пакет зайцев. Благодаря переводу романа моего кормилица-курда. Хватило, чтобы приодеть мою Светочку в магазине минского дома моделей.

Люблю Москву, ее вольный и прихотливый облик, хотя жить в ней уже практически невозможно – нечем дышать, в буквальном смысле. Квадратно-гнездовой Питер просто угнетает, самый противоестественный город – нагромождение камня в болоте. И все это расположено в одной плоскости – размазано, как блин на сковородке. Немного примиряют с ним нежные женские лица – от невской воды. Минск я в состоянии выдержать максимум неделю. Этот город родной, нелюбимый европейской тоской заражен. В нем какая-то непроявленность, пресность. Хотя для обычной жизни он очень удобен, все рядом, всегда чистый – традиция субботников там не прерывалась. Много красивых ухоженных женщин, одухотворенных девичьих лиц. Но также алкоголиков и самоубийц.

Белорусская ментальность явлена прежде всего, как деревенская, на городских улицах она себя еще не нашла, поэтому я успокаиваюсь только, добравшись до своей деревни, где в состоянии выдержать целое лето. Только там – в стенах дедовского дома, в кресле-качалке под яблоней – я чувствую себя максимально свободным и защищенным. А как радостно ныряешь потом в московские водовороты. Отдаешься мощным потокам, чувствуя себя ладьей на стрежне. Или Стенькой Разиным, готовым топить княжну за княжной. Правда, месяца через три княжна выбирается и начинает мочить того же Стеньку. Ближе к весне, повторяя строки самой непоседливой минской поэтессы Любы Турбиной («Не доехать до Волги позорно, а за Волгой еще вся Сибирь!»), подумываю о Байкале, о Камчатке. В конце концов, и до Владивостока можно добраться на электричке.

Природа привлекает меня больше, чем цивилизация. Она для меня лишь цветные бумажки, все менее обеспечиваемые золотым запасом природы. Это еще раз доказывает, что я белорус. Мужик-белорус. В свое время подсмеивались над Якубом Коласом, который расстраивался, не обнаружив грибов в Булонском лесу. Лес без грибов – это сочетание было для него противоестественно и абсурдно. Хуже всякого сюрреализма. Как можно восхищаться Парижем, если нарушена незыблемая и священная связь. Любопытно, что на том же конгрессе и Пастернак, представитель более рафинированной культуры, настаивал, что поэзия – в траве. Тогда это могло казаться всего лишь поэтической вольностью. Хотя уже был и Уитмен со своими листьями травы.

Да, поэты всегда помнят о главном. Именно для белоруса, предпочитающего живое и вечное каменному и преходящему, встреча с Чернобылем оказалась катастрофой. Цивилизация ударила прямо в сердце мира. Мать-природа обернулась коварным и безжалостным врагом. Река, Лес, Трава, Земля – все было постоянным и привычным хранителем жизни. В постчернобыльском мире люди лишились вечных вещей, того единственного бессмертия, что было в запасе у человеческого рода. Мы еще не знаем, какие метафизические мутации вызовет осознание этого факта. Прощание с вечностью – так называлась моя новомировская рецензия на книгу Алексиевич.

Солнце просвечивает, а ветерок продувает вагон, еще недавно набитый битком, безотказно вбиравший всех, кому надо было куда-то двигаться в этом летнем, снисходительно-добром и бесконечном пространстве. Вагон покачивается, позвякивают, перекатываются пустые бутылки, шелестят обертки и брошенные газеты.

Я снова на старом месте у входа. Кроме меня, в вагоне еще двое – нарядная молодая пара. Я и не заметил, когда они появились. Девушка в классической белой блузке – не дешевенькой, видно, – и в черных тонких шальварах. Короткая пышная стрижка, тонкий орлиный нос. Красивая длинная шея пленительно переходит в линию плеч. В ней много породы и бездна вкуса. Она с большим букетом чайных роз, осторожно высовывающих свои гладкие головки из блестящей упаковки, перевязанной лентой. Девушка периодически склоняется к розам, осторожно вдыхает их аромат. Подносит букет к лицу своего спутника. Он вежливо склоняется, нюхает, но, как и положено деловому мужчине, не придает этому значения. Он о чем-то думает. Есть проблемы. Как подставить коллегу по бизнесу и присвоить его пай? Или кого-то надо всё же пристрелить? Парень периодически достает сотовый и отдает какие-то распоряжения: «Все! Я сказал!»

В тамбуре появляется энергичный мужчина в железнодорожной форме. Машинист или помощник машиниста. Контролеры в одиночку не ходят. Тем более перед конечной станцией. Однако он требует у молодых людей билеты. Обидно. Молодой человек с достоинством достает бумажник – «Сколько с нас?». Контролер получает деньги, выписывает какую-то бумажку или даже две. Три зайца в одном вагоне. Но с меня-то он ничего не получит. Проходит мимо, как будто и не собирается спрашивать. Аппетит утолил. Может, и не спросил бы, если бы я сделал вид, что сплю. Но исполнение служебного долга казалось ему чисто формальным и не предвещающим никаких проблем. Все-таки на профессионального зайца я ещё не похож. «Ваш?» Я спокойно протягиваю ему свой билет до Одинцова.

Он недоуменно разглядывает билет, потом меня, потом опять билет, как будто там моя фотография и он сверяет ее с оригиналом. Возвращает. Делает шаг дальше, но вдруг оборачивается и говорит с неожиданной обидой:

– Совести у вас нет!

Обида оттого, наверно, что он обманулся моей внешностью законопослушного гражданина. Но я тоже в нем обманулся. Так что мы квиты.

Наличие совести связано с определенным материальным достатком. Есть некий минимальный уровень, на котором она появляется, и некий максимальный, на котором она снова исчезает. Нищета и богатство в совести не нуждаются. Хотя может быть и нуждаются, просто для них это недосягаемо. Нищий до нее не дотягивает, а богатый ею тяготится. Совестливый нищий – почти покойник или святой. Что, впрочем, одно и тоже. Совестливый богач – почти бедняк.

В любом обществе мораль держится на среднем классе, именно ему нужен порядок, закон, культура, наука. Религия? Она среднему человеку не нужна. Ему хватает здравого смысла, чтобы оставаться честным в отношениях с другими людьми. Наличие здравого смысла свидетельствует также и о достаточно устойчивой психике, не нуждающейся ни в каких метафизических подпорках. Да, тайна мира существует, многое для нас останется навсегда непознанным. Но это еще не повод давать делать на этом бизнес и попам. Паразитов и без них хватает.

Процесс секуляризации в Европе начался именно с появлением и ростом среднего класса. Религия нужна богатым и нищим, чтобы смягчать крайности их противостояния. Сегодняшние «новые русские» болезненно ощущают недостаток своей легитимности. Им нужна поддержка свыше, и церковь лицемерно-благостно дарует ее. Не даром, конечно. Особенно смешон какой-нибудь поп, освящающий, офис, а потом активно работающий челюстями и дегустирующий заморские зелья. «А если наша религия и требует от нас силы, – замечал Макиавелли, – то лишь для того, чтобы мы были в состоянии терпеть, а не для того, чтобы мы свершали мужественные деяния. Такой образ жизни сделал, по-моему, мир слабым и отдал его во власть негодяев: они могут безбоязненно распоряжаться в нем как угодно, видя, что все люди, желая попасть в рай, больше помышляют о том, как бы стерпеть побои, нежели о том, как бы за них расплатиться».

Процесс секуляризации в России за 70 лет официального атеизма так и не совершился. Прежде всего потому, что власть оказалась сплавлена с другой религией, воюющей только с формами своей предшественницы, но отнюдь не с ее сутью – это подмыло бы и ее собственный фундамент. Чудо, тайна, авторитет – также присутствовали в ее святцах. Так же, как и мощи, казалось бы, вполне светских пророков. Социализм, что было неизбежно в духовном пространстве России, оказался тоже религией, отозвавшейся на эсхатологические ожидания народа. Поэтому нынешние коммунисты так легко поменяли партбилеты на крестики. С таким же религиозным пылом Россия бросилась в перестройку, к кумирам рынка и частного предпринимательства.

Есть некая одержимость в российском характере, горячая азиатская кровь, периодически вспыхивающая и доводящая до абсурда любую идею, которой она воспламенилась.

Только в Москве, уже за тридцать, я впервые понял, что, несмотря на общность языка и культуры, я все-таки белорус, нечто достаточно отличное от того русского типа, который был явлен всему миру в героях Достоевского. Но, безусловно, в своем маниакально-депрессивном варианте. Именно такая Россия нужна Западу. Именно такую Россию мы и явили в последнее десятилетие, когда власть от Мышкина стремительно перешла к Рогожину. В такой России невозможна никакая демократия. Такая Россия годна лишь на то, чтобы оставаться сырьевым придатком цивилизации.

Современные французские писатели на недавнем круглом столе в «Иностранной литературе» были очень удивлены тем, что символ русского духа, оказывается, все-таки не Достоевский, а Пушкин. Мы сумели утаить это от Запада. Не экспортные, непереводные и непереводимые авторы в большей степени хранят дух народа, его неразменный золотой запас. Любимое и дорогое берегут от чужого глаза. Рекламируя свои слабости, Россия постоянно провоцирует соседей. Радостно устремляясь к героям Достоевского, они вдруг испуганно сталкиваются с героями Пушкина. И к такой встрече оказываются не готовы. Это доказывает опыт и Наполеона, и Гитлера, и сегодняшних доброхотов из числа наших заклятых друзей.

Бородино—Вязьма

Вот и конечная. Осторожно спускаюсь из вагона. Ноги как ватные, того и гляди соскользнут со ступеньки. Рядом с платформой с десяток дубов. Я задерживаюсь на них взглядом – возможно, они видели Кутузова и Наполеона. Хотя уважал бы их не меньше, если бы они никого не видели. Дерево – самое благородное создание природы, терпеливо создающее нам среду обитания, дарящее кислород и спокойно жертвующее собой для всех наших прихотей.

Слева от компании дубов сухощавый мужик лет семидесяти бодро ворошит сено. Загорелый мальчик дошкольного возраста с белобрысой выгоревшей головой ходит за ним как привязанный. Не колется ему. Ишь, в сандаликах.

– Иди посиди в тенечке! – поворачивается к нему дед.

– Не хочу!

– Опять голову нагреешь, бабушка ругать нас будет.

Мальчик внимательно глядит на выходящих из электрички.

– А мама приедет?

– Приедет.

– С папой?

– Не знаю.

– А где папа?

– Собакам сено косит.

– В Америке?

– Может, и в Америке.

– Я скоро вырасту и поеду к нему!

– Поедешь, если молоко будешь пить.

Малыш задумывается и опускает голову.

Электричка выплеснула последних пассажиров и укатила на заслуженный отдых. От перрона до станции метров двести. Молодую пару встречают двубортные костюмы – стриженные затылки, оттопыренные зады. Девушки обнимаются, щечка к щечке. За деревьями серебрятся иномарки.

Спустился к дубам. По жесткой щетинке недавно сбритой травы прохожу к самому большому дереву. Сажусь лицом к солнцу, прислоняясь к шероховатому, хорошо прогретому стволу. Слева пути с переплетениями проводов над ними, передо мной мужик с малышом. Картинка из собственного детства. Солнышко… Почти с той же интонацией, как парень: «соба-ачка». Немного озяб на сквозняках. Тем более после моей печки. Тишина, шелест листвы, горьковатый запах коры, сохнущего сена.

– Семен! – раздается вдруг резкий голос за левым плечом. – Иди сюда!

– Чё там у вас? – останавливается мой дед. Мальчик замирает и встревожено глядит на мужчин.

– Чё ни чё, а чего-то есть!

– Сейчас, сгребу.

– Да мать с ним! Сгребешь до вечера!

– Горит?

– Ну чего трепаться, иди.

Повернул голову – метрах в десяти за моей спиной заманчиво расстелена газета. На ней значительно стоит полуторалитровая пластиковая бутылка и валяются белые одноразовые стаканчики многократного российского использования. Два мужика, худой и полный, тоже в годах, мостятся возле.

Семен крепко втыкает грабли в землю.

– Будь тут! – строго приказывает мальчику. Пригладив свои седоватые волосы, двинулся к приятелям, как-то, совсем по-городскому не обращая на меня никакого внимания. Мол, много тут разного сброда шастает. Белорус бы, конечно, поздоровался, сказал бы пару слов. Разведал бы – что за человек объявился на горизонте и чего можно от него ожидать.

– Чё отмечаем? – поинтересовался Семен явно для формы.

– Так праздник же!

– Какой это?

– Церковный!

– Тогда конечно. Чего-чего, а праздников у нас теперь под завязку. Чудно как-то. Всю жизнь работали, продыху не знали, а теперь гуляй досыта. И советские, и демократические, и церковные. Нет, добром это не кончится.

– Ты вроде недоволен?

– Все в меру должно быть.

– По мне любой праздник хорош, было бы чем праздновать. Да и мы сами себе что – праздник не можем устроить? Что – нам у попа спрашивать? Или у президента? Он-то пьет, когда хочет.

– А тут не хочешь, да пьешь. Праздник!

– Новый-то вроде непьющий.

– А я уважал Борю – свой в доску. Хохмы откалывал не хуже, чем Никита. Помнишь, как тот туфлей организацию наций усмирял? А ракеты как на Кубу кинул? Америка на ушах стояла. И я вам скажу, как бывший парторг с десятилетним стажем: если бы не Кеннеди, царство ему небесное, а тот же Клинтон был, мы бы уже в раю водочку пили. Однозначно!

– А без разницы – где.

– Не скажи, Федя. Там-то без закуси. Нальют тебе порцию… Понимаешь, порцию! Для русского человека! Она ведь для каждого разная. А там цыркнут в такой вот стаканчик, даже и не чокнешься. Глотнешь – и свободен! Ну, за Борю! Помянем, все-таки выжили. Да и скучать не давал. Все будет, но такого мы больше не дождемся. Ну!

– За дуболомов не пью!

– Мужики, ну давай без политики, поехали!

– Семен, не обижайся. Я вот парторгом срок отмотал, а ты же беспартийный, какая тебе разница – за кого? Да и мне без разницы. Пей за кого хочешь. У нас демократия!

– Зона у нас, а не демократия.

– Да пусть хузона! Пей! Не тормози! Процесс пошел! О!.. Нет слов. Хоть свое, а хаять не стану. Удачная получилась. Килограмм сахара – литр на выходе. В шесть раз дешевле самой дешевой! И главное, я вам скажу, знаешь, что пьешь. Без отравы. Закусывайте, не стесняйтесь. Сало, редисочка, зеленый лучок… Все свое, натуральное, без нитратов, без этих… пиздицидов. Живи – не хочу. Что нам эта политика, Семен? Ки-но-о!

– Ну, ты даешь, Кузя. Прямо как Никита Михалков: «Ки-но-о!» Нет, у меня так не получается, это ты у нас артист. Не зря же и в начальстве ходил.

– Кино тоже разное. Такое бывает, что не знаешь, куда глаза девать.

– И ты опять недоволен, да? В наши годы, на нашу пенсию, где ж ты голую да молодую бабу увидишь? До перестройки люди за это большие деньги платили. А тут сраным пенсионерам, бесплатно, все удовольствия!

– Я не платил. Не надо мне этого блядства каждый вечер. Дети же смотрят!

–Тяжелый ты человек, Семен! Ты что – собираешься сто лет жить? Не сегодня-завтра – и на удобрение! Тебе что – место в раю заняли? И чего ты за детей переживаешь? Все жизненно. Пусть знают, что к чему.

– Ну не по-свински же!

– Мужики, мужики! Какой-то день сегодня жаркий! Ну не будем! Ты, парторг, вроде поставил бутылку, а выпить не даешь! Дуй в депутаты, там разоряйся. Пить надо с благородным спокойствием! Только тогда какая-то польза будет. Выпьем! За детей, за внуков. Пусть они до наших лет доживут, своих детей вырастят.

– Вай, Нико, хорошо сказал. Берите мужики сальце, последнее подъедаем. Моя тоже перестройку начала. Все, говорит, отмудохалась. Пора о душе подумать, помирать скоро, а я еще и не жила!

– А кто жил-то? Лично я, Кузя, не могу считать жизнью свое временное и несуразное нахождение на этой планете. И что мы тут делали? И дети эти зачем?

– Ну не греши, водочки-то попили.

– Так грех же!

– Ты что, Федя, совсем? Или это самогоночка моя так действует? Раскинь мозгами! Что было бы, если бы мы не пили? Ну, говори! Семен пусть подскажет. Молчите в тряпочку? А я вам честно скажу: ничего не было бы! Ни армии, ни государства, ни образования, ни культуры этой гребаной. Даже телевизора не было бы! Все-то на нашей водочке и держится. Она всему голова. Нам надо ордена давать!

– Ну, прямо-таки – герои!

– А вот криво-таки – герои! В военное время мы жизнь отдаем на поле боя, а в мирное самоотверженно убиваем себя разной гадостью, чтоб страна родная не знала никаких забот! За нас! За героев алкогольного фронта! Чтобы! Чтобы всегда на рубежах передовых! Не щадя живота своего!

– Скорее, печени.

– Темнота! Я по-старославянски. Живот – это жизнь.

– Да уж какая жизнь без живота. Ни выпить, ни закусить. А с таким брюхом, как у тебя…

– Слушай сюда! Еще про праздники не сказал. По нынешнему положению дел их должно быть 365 дней в году. Потому как доход у государства только от нефти. Когда работаем, тратим ее по-дешевке, вместо того, чтоб за хорошие деньги продавать. Ясно, темнота деревенская!

– Ну-ну, ты не очень! Грамотей хренов!

Обстановка явно накалялась. Я поднялся, двинулся к станции. Напоследок еще раз оглянулся. Бывший парторг Кузя, полный, с малиновым лицом, сидел, привалившись к откосу, вольготно, как в кресле. Федя стоял на коленях у газеты-самобранки и старательно закусывал – сало с хлебом в одной руке, пучок молодого лука в другой. Семен сидел на пеньке боком к ним и лицом к мальчику, тоже что-то жевал. Внучок, взявшись одной рукой за торчащие грабли, топтался вокруг, издавая какие-то ритмические звуки. Солнце периодически заслонялось неплотными облаками, мягко просвечивало, потом снова брызгало июньским теплом, легкий ветерок задевал верхушки дубов, шелестел в тополях на другой стороне железнодорожного полотна. Голоса героев, перебивая друг друга, становились все громче и нечленораздельней – градусы перли наружу. Но все это и было тишиной, бульканьем пузырей со дна тихой заводи жизни.

Недалеко лежало поле, на котором свершилось одно из крупнейших человеческих жертвоприношений новой истории. Лишь Хиросима превзошла его. Более ста тысяч человек, не считая раненых и искалеченных, расстались с жизнью в этом сражении, защищая интересы своих начальников и вождей, чтобы тем быть начальниками и вождями над своим народом и не уступать этого права, как ведется испокон, чужакам. Вхождение России в семью цивилизованных народов Европы было отложено. Не получилось этого вхождения и в 1941-м, когда кости солдат 1812 года вздрагивали от взрывов. Далека от этого вхождения и Россия образца начала третьего тысячелетия, хотя демократии в ней больше, чем во всем цивилизованном мире. Только почему-то от этой демократии цивилизацией и не пахнет: порядка по-прежнему как не было, так и нет. Да и плата за вход в семью цивилизованных народов дороговата – утрата этнической идентичности. Тем более что и утратить ее совсем не просто, невозможно оперативное усвоение западноевропейской психологии и норм поведения. Ведь и Европа пришла к ним не сразу и не просто – тоже выстрадала в горниле религиозных войн и революций. Невозможно и вхождение цивилизованных народов в Россию – по той же причине. Опыт соцстран и прибалтийских республик еще раз подтвердил это. Остается единственное: жизнь по-своему и порознь, но в мире. Во всяком случае, в обозримом будущем иных вариантов не предвидится.

Смысл и цель любой войны, начиная с межплеменных стычек, очевидны: убитые люди. То есть стихийная регуляция народонаселения, снижение нагрузки на кормящий ландшафт. Миллион галлов уничтожил только Юлий Цезарь. Но ведь и кроме него было множество пассионарных личностей, активно заботившихся об экологическом равновесии. Но, тем не менее, нас уже семь миллиардов. Мы угрожаем не только сами себе, но и всему живому. Сокращение рождаемости и ограничение потребления – единственный путь к миру без близкого Апокалипсиса. И на этом пути, хотя и не по своей воле, Россия опять впереди планеты всей. Однозначно ориентированный на максимальное потребление, подлинный и безличный тоталитаризм западной цивилизации превратит мир в огромную свалку. Интересы человеческого рода очевидно приносятся в жертву эгоистическим интересам индивида: после нас хоть потоп.

Возможно, призвание человеческого рода именно в том и состоит, чтобы возвратить все живое в первичное состояние, к чистоте и равновесию истоков. Снятие усталости жизни с плеч бесконечно творящей материи. Одна из немногих задач, которая нам действительно по силам: разрушение. Оно дается человеку легче всего. Плата за краткую гармонию жизни – неизбежный всплеск хаоса. Возможно, честь быть свидетелями и участниками апокалипсиса выпадет уже нашему поколению. Вот только телевизионный репортаж не состоится.