Читать онлайн Тетерев мечты бесплатно

© Шахназаров М. С., текст, 2023

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025

* * *

История в стиле bad

Верхушки сосен раскачивались над дюнами от мощных порывов осеннего ветра, заглушавших своим воем даже громкие крики чаек. По усыпанной листьями аллее вышагивали двое. Бывший радиоведущий Миша Мозырев и кинокритик Платон Кролин, с начала войны обосновавшиеся в Юрмале. Что-то их делало похожими друг на друга. То ли растущие клочьями неухоженные седые бороды, то ли похмельная одутловатость и застывшая печаль в глазах. Остановившись у афишной тумбы, Мозырев посмотрел на исписанный латышским цветастый глянец и плюнул на упитанное лицо латышского хориста. Пробегавшая мимо дворняга остановилась и пометила соседнюю афишу взмахнувшего палочкой эстонского дирижёра. Поправив воротник куртки, Кролин глубоко вздохнул:

– Стёпа говорил, что здесь старость хорошо проводить. Да здесь и в тридцать пять можно почувствовать себя глубоко старым хером.

– Не драматизируй. Воздух хороший, море. В «Мадам Сподра» вкусные пирожные и отличный кофе. Недорогие шлюхи.

– Миша, а цены?! Я принимаю горячий душ не более пяти минут. Я считаю минуты в душе! А в Москве мы с Люсей любили заняться сексом именно под душем…

Мозырев вспомнил пьяные разговоры Марии Грот, которая три месяца прожила с Платоном. По её рассказам, пять минут близости считались для Кролина утомительным марафоном. После акта он подходил к зеркалу и подолгу смотрел на своё отражение. Формы были несуразными и даже уродливыми. Однажды выпившая Маша не выдержала и ляпнула: «Миниатюра Платон и Аполлон. Не ищи в отражении Аполлона, Платоша!» Платон заперся в туалете и долго рыдал. Больше они с Машей не встречались.

– …а сигареты, – продолжил Кролин. – Я бросил курить.

– Это полезно.

– В какой-то мере. Это была одна из радостей жизни, которых здесь так не хватает. И теперь я себя извожу. Извожу мыслями о том, что не курю по той причине, что у меня нет денег на сигареты.

– Зато есть повод почувствовать себя молодым. Ведь в юности тебе тоже не хватало денег на сигареты, – решил пошутить Мозырев.

– В юности я не курил, Миша.

– И зря. Поэтому в тебе и нет этого хулиганского задора.

– Будто бы он в тебе есть. Всю юность ты без особых успехов пиликал на скрипке. А хулиганы из скрипачей – так себе.

Ветер усилился. Мозырев с грустью посмотрел на припаркованный у обочины старенький «фольксваген». Крылья, изъеденные ржавчиной, бампер в трещинах, разбитое заднее пассажирское стекло. Рядом валялась смятая банка пива. Миша подумал, что в Москве такое увидеть просто невозможно. Он вспомнил давний разговор с покойным олигархом Борисом Ельновским, который содержал Мозырева. Сгорбившись и жестикулируя, Ельновский митинговал, выйдя на середину комнаты:

– Не снижай градус. Я тебя из Штатов зачем вытащил? Чтобы ты рушил, а не созидал. Я же дал телефон этого парня, Максима, из группы «Сукин хуй». Шикарные ребята.

– Но я не могу их ротировать. Им название нужно поменять. Я не могу сказать, что в эфире играет группа «Сукин хуй».

Ельновский тут же набрал Максима, и лабух с радостью, за пять тысяч баксов, поменял название на «Палец смело́».

– Но у них тексты, Борис Натанович… Симба-бабан, пистон-карман, ахун-махун, кис-кис и в мисс.

– Вот! И это прекрасно! Ты должен внушать, что в этих текстах глубокий смысл, что они исполнены любви к жизни и новизны. Ты должен обыдлять, а не окультурять.

– Окультуривать, вообще-то.

– Ты не умничай. Иди и работай. А то снова окажешься в Штатах, где ты был на хуй никому не нужен.

Мозырев подумал, а может, стоило остаться в Штатах? Ему 55. К этим годам он бы обзавёлся и работой, и домом. За спиной Москва, в которой осталось всё. И шикарная квартира, и дом, и две машины, и друзья. А ещё там главное – тусовка, связи. А здесь гнёт провинциальности, хмурые латыши, нищета и полная неизвестность. Но они обязаны вернуться домой. Просто обязаны. Если отпустить из своих рук культуру, то даже самые тёмные и внушаемые всё быстро поймут и начнут догадываться.

– Давай к Стёпе зайдём, – предложил Кролин. – К нему позавчера сестра из Москвы приехала.

– Может, не стоит? Я же с Ириной раньше жил.

– Ну ты и со Стёпой какое-то время жил, и ничего.

– Платон, если ты ещё раз напомнишь мне про этот эпизод, я расскажу твоей жене про интрижку с Мусиной.

За небольшим заборчиком, над неухоженными клумбами возвышался большой двухэтажный дом розового цвета. В окошке второго этажа горел тусклый свет. Мозырев нажал на кнопку звонка, но никаких звуков не услышал. Убедившись, что звонок не работает, Мозырев постучал. Он стучал всё громче и громче, но ответом была тишина. Нажав на ручку и толкнув дверь плечом, гость ввалился в прихожую и, споткнувшись о разбросанную обувь, упал. Падал Миша в темноту с протяжным криком «ёб твою мать» и распростёртыми руками. Платон помог другу подняться и нажал на выключатель. Кухня встретила бардаком на столе и запахом несвежих продуктов.

– Сюда, суки! Кто, бля? – раздался голос известной поэтессы. – Скорее, нах.

Ирина сидела у массивной деревянной лестницы, украшенной двумя львами, похожими на недоразвитых пуделей. На женщине была пижама с Санта-Клаусами, а в руке она сжимала бутылку виски.

– А-а-а. Попугаи-неразлучники, блядь. Авангард диванного протеста. – На этих словах женщина отпила из бутылки.

– Ирина, давай мы отведём тебя на второй этаж, – предложил Платон.

– Себя отнеси. Носильщик, блядь. Короче, кажется, я сломала ногу.

– Левую или правую? – поинтересовался Мозырев.

Ирина указала пальцем на правую ногу. Мозырев решил пощупать место, указанное пострадавшей, и дом тут же огласил жуткий вопль. Со второго этажа донёсся восьмиэтажный мат в исполнении брата Ирины, народного артиста России Степана Мирзунова, который, пошатываясь, сделал первый шаг на ступеньку и чудом не съехал вниз, удержавшись за перила.

– Как ты, сестра? – пробасил Степан.

– Хуёво, братик. Кажется, перелом.

– Рука? Нога? Шея? Палец?

– Нога, братец.

– Перелом – это плохо. Боль, страдания и время. Но зато… – Степан ушёл в актёрство. – Как это романтично! Юрмала, мой день рождения, качающиеся сосны за окном, любящая сестра со сломанной ногой.

– Ты идиот, Стёпа, – не выдержала Ирина. – Да, мы алкоголики. И я, и ты, и вся наша чудесная родня, которая есть и которой уже нет. Но быть одновременно и алкоголиком и идиотом – это непозволительно.

Вскоре со второго этажа приковылял друг Степана, актёр Гуслов. Борис Гуслов играл в сериалах, презираемых даже отъявленными домохозяйками с преступно-низким уровнем IQ. Кивнув присутствующим, Гуслов проверил холодильник, удостоверился, что спиртного больше нет, накинул куртку и отправился в близлежащий магазин.

– Стёпа, принеси из заначки вискаря, – приказала Ирина. – Раздевайтесь, ребята. Выпьем.

– Сначала, пожалуй, скорую вызовем, – предложил Кролин.

– Вызовем скорую и покроем себя пятнами позора, – вмешался Степан, продолжая играть. – В наши чертоги зайдут унылые латышские фельдшеры и увидят страшное. Они увидят в дупелину пьяных народного и заслуженного артистов России, они увидят загашенную известную поэтессу со сломанной ногой. И только трезвые еврейские беженцы…

– Я бы попросил, – возмутился Мозырев.

– Ну вы же, блядь, не пакистанцы, – поднял голос Мирзунов. – Вы пилигримы страха и судьбы. Вы граждане мира.

– Мы граждане России, – провозгласил Мозырев.

– России и Израиля, – с гордостью заключил Кролин.

– Так и я об этом, – заключил Мирзунов.

Тем временем с трудом посаженная в кресло Ирина нашла в себе силы прикончить остатки виски. Глубоко затянувшись сигаретой, она произнесла:

Степан зааплодировал, Мозырев крикнул «браво», Кролин поморщился. Достав два гранёных стакана, непонятно откуда появившихся в небедных интерьерах, Степан наполнил их спиртным и протянул Мише и Платону. Кролин поморщился второй раз. Ирина не выдержала:

– Платоша, на мои стихи ты кривишь свои пухлые губёшки, от виски нос воротишь и снова кривишь губки, а когда тебя послал на хуй голливудский режиссёр Бадди Вульф, ты ему улыбался. Откуда это двуличие? Или пей с нами, или иди на хер!

– Ваше здоровье, Ирина, – произнёс Кролин и выпил.

Поначалу Платон очень больно переживал тот инцидент. Полгода назад он пригласил на онлайн-встречу режиссёра Бадди Вульфа и во время беседы заметил, что тот несколько затянул финал картины «Сумрачный глобус». В ответ Бадди Вульф послал Кролина на три буквы и сказал не лезть не в своё дело.

Тем временем из магазина вернулся Гуслов. Из пакета раздавался бутылочный перезвон. На столе появилась целая батарея самого разнообразного пойла, хлеб и колбаса с сыром. Гуслов тут же поднял тост:

– Степан, ты родился актёром, а потом и стал им.

– Родился он алкашом, как и я, – встряла Ирина.

– Ира, не перебивай, пожалуйста, – напрягся Гуслов.

– Степан, ты родился алкоголиком… Тьфу, блядь. Прости, прости… Ты родился актёром, а потом и стал им. Как твой прадед, дед, отец и ты с братом, сестрой и дядей. Актёр – это проводник. Это маяк и честь. Я хочу выпить за это.

Все выпили. Борис нарезал закуску, Ирина читала плохие стихи, исполненные фальшивым революционным надрывом, Платон смотрел по телефону новости, а Мозырев продолжал настаивать на том, что необходимо вызвать скорую. Ирина заметила, что если скорая приедет быстро, то веселье закончится и день рождения Степана получится скомканным. В итоге приняли решение вызвать карету скорой через час. Тем временем ветер усилился и стал ураганным. Было видно, как с деревьев срываются ветки, а по воздуху летят обрывки бумаги и листва. Ровно через час Мозырев набрал номер скорой и сообщил о подозрениях на перелом. На том конце провода говорили на латышском, а что говорили, Мозырев понять не мог. Миша принялся умолять девушку вымолвить хотя бы слово на русском, а также клялся в любви Украине и латышскому хоровому пению. В итоге прозвучала спасительная фраза «ждите, но долго». Напитки уходили стремительно, помещение погрузилось в сизые клубы дыма. Гуслов притащил со второго этажа караоке и начал перепевать весь репертуар радио «Шансон». Ирина сказала, что, если бы не нога, она бы обязательно станцевала, а может быть, кому-нибудь и дала. Кролин подал идею соорудить сеанс групповой онлайн-связи. В итоге на мониторе компьютера появились физиономии скупщика краденого и галериста Артура Шпильмана, журналистки Анжелы Сизонкиной, стилиста-педераста Патрика Моси, который в миру был Петей Моисеевым, и ещё нескольких персонажей, способных вызвать у любого человека чувство тяжёлого неприятия. Все эти люди были нетелегеничны, хамоваты, но пронырливы. Вскоре к трансляции присоединилась известный промоутер Байба Мудыня, занимающаяся организацией концертов и мероприятий. Поздравив Степана, женщина обратилась к Платону:

– А тебя я хочу поздравить. Есть немножко хорошая новость. Через три недели выступаешь с лекцией в «Паласе». Я уже скинула название на программу для афиши.

– Спасибо тебе огромное! Спасибо, дорогая!

– Билеты будут по тридцать евро. Так что сможешь в горячем душе и больше пяти минут подмышку тереть. – На этих словах Байба рассмеялась.

– Вот оно как. Ты и ей про душ рассказал, – прошептал Мозырев, а затем обратился к Мудыне: – Байба, так у меня же в эти даты тоже лекция в «Паласе».

– Именно. У Платона 26-го числа «Жизнь без кино и кино без жизни», а у тебя 28-го «Музыка без мелодий и мелодии без слов». Билеты по сорок евро. А потом сразу встреча с Борей Гусловым.

– Ну ты и мразь, Платоша, – по слогам выговорил Мозырев. – Мало того что ты спиздил у меня название программы, так ты ещё и с датами меня подставил. И не только с датами, но и с ценой на билет. Он демпинговать решил, сучий потрох. Я здесь жратву покупаю на скидках, на электричке стал ездить, курю какую-то бумагу с хуйнёй…

– Я в горячем душе по пять минут стою, не больше, – вскричал Кролин.

– Да хоть по три минуты, – заорал Мозырев, отвесив Кролину пощёчину.

Казалось, звон повис в воздухе навечно. Лица на мониторе застыли, Ирина начала читать очередной стих, Кролин ответил Мозыреву такой же пощёчиной.

– Да что вы как девочки, – раскинул руки Гуслов и засадил хук справа Кролину.

С этого момента потасовка приняла более яркие и чёткие очертания. Обменявшись ударами, Мозырев с Кролиным пытались замесить Гуслова, но им отчаянно мешал Мирзунов. Пластиковая упаковка с нарезкой, запущенная Платоном, по касательной попала в лицо Ирине, оставив заметную царапину. Дама тут же запустила бутылкой в гущу событий.

– Да идите вы все на хуй! – заорала с монитора Байба и отвалилась с трансляции.

Остановил потасовку вопль Ирины. Дерущиеся обернулись и увидели стоящую у входа пару в белых халатах. Рядом с высоким, статным парнем стояла совсем ещё юная девушка.

– Кино снимаете? – поинтересовался на чистом русском фельдшер, узнавший персонажей.

– Нет… – сквозь одышку произнёс Мозырев. – Наслаждаемся прозой жизни.

– Вот оно как. Такая суровая проза требует продолжения.

– В смысле? – раздался голос Ирины.

– В смысле, я должен вызвать полицию. У вас сломана нога, на лице глубокая царапина. Если я не сообщу, то у меня могут быть проблемы.

Мирзунов понял, что играть уже не придётся. Ну разве что немного, совсем чуток. Бросившись на колени, он обратился к парню:

– Пощадите! У нас всех вид на жительство. Любое нарушение, оно смерти подобно. И если мы с Борей и Ирой можем вернуться, то для этих ев… для этих беженцев, – Степан кивнул в сторону Платона и Миши, – для них всё может закончиться высылкой. А там война, там агрессивные сограждане, там атмосфера ненависти. Там всё то, чего нет здесь.

Молодой фельдшер долго смотрел на этих известных, но жалких и потрёпанных персонажей. Он прекрасно помнил их интервью, их оскорбительные реплики, продиктованные узостью кругозора, тюльпан взрыва памятника освободителям Риги.

– Мы вам заплатим, – взмолился Мозырев. – Только не звоните в полицию.

– А вот это вы очень зря. Странно получается. Вы так громко кричите о букве закона, но не спешите её соблюдать. Тем более в стране Евросоюза.

Набрав номер полиции, юноша на чистом латышском произнёс:

– Пьяный дебош с рукоприкладством по адресу… Что?.. Приезжие артисты из России. Да… с видом на жительство.

Неудача

Журналистские семинары Армена Гургеновича отличались эмоциональностью и несколько необычной подачей материала. Стоя у белой доски, главный резво жестикулировал:

– Ну вот блогер Мася Клип. Она же тупая, ёптыть! Но она молодец, сука! Молодец она! Полтора миллиона подписчиков! Полтора миллиона дебилов, ёптыть. Гринькова, ты подписана на инсту[1] Маси Клип?

– Нет, Армен Гургеныч. – Гринькова покраснела.

– А почему? Ты же не дура вроде, Гринькова. Сегодня же подпишись, ёптыть! Мася Клип – молодец! Учит подписоту краситься, рассказывает о трендах, лосины на жопу красивые натягивает. Она стрижёт капусту быстрее, чем голодный баран жрёт траву, ёптыть. Видели, как голодный баран жрёт траву? Видел, Марк? – обратился шеф к Марку Перцовичу.

– Не видел, Армен Гургеныч.

– Ну да… А хули ты в этой жизни видел? Дрочишь в свои танчики с утра до вечера. Ещё раз, блядь, мне скажут, что видели, как ты в танчики рубишься на рабочем месте, я те, сука, дуло на лоб присобачу и снаряд в задницу засуну. Настоящий… Ты у меня на инвалидных гусеницах передвигаться будешь, понял?

Перцович, нагнав на лицо обречённости, кивнул.

Феликс нашёл аккаунт Маси Клип. С фотографий смотрела милая веснушчатая мордашка с красными губами и длиннющими ресницами. Их много, этих масей, люсей, басей и прочей мимимишной пошлятины. Новый рынок, чуть более цивилизованный виртуальный черкизон. Масе повезло больше других. Наиболее старательные качают жопы с губами, выставляя их и в инсте, и на сайте «Проститутки Москвы». В переговорную ворвался Вадик Стропин:

– Армен Гургеныч, бомба! Режиссёр Альберт Неронов в реанимацию попал!

– Странно. А я думал он помер давно.

– Ещё нет, но старается, – обнадёжил Стропин.

– Ну, не зажёвывай, Вадик, ёптыть! Он маслиной подавился, на тёлке плохо стало, водки пережрал? Что с Нероновым?

– Почти угадали! Короче, к нему в кабинет вошла актриска. Есть такая Саша Чванкина, бывшая кэвээнщица-эскортница. Она роль хотела у Неронова получить. Он вторую часть «Танковой симфонии» снимает…

– Первая редкая херня, а он вторую снимает, – неожиданно произнёс Перцович. – Танки такими не бывают. Танки, они как живые существа. А танковые сражения тем более не бывают такими картонными.

– Марк, ты дебил? Ты дебил, скажи? – взвился Армен Гургенович. – В реанимации подыхает большой режиссёр Неронов, а он про танчики, ёптыть! Сука, только попробуй ещё про танк слово скажи! Продолжай, Вадик…

– Саша Чванкина роль хотела в фильме. Ну она зашла в кабинет и без разговоров с себя всё скинула. Вообще всё. Просто зашла, одежду скинула, и всё. А там такой загар! Там такой шоколад, там белые полоски от купальника. А фигура у Саши… Она же в зал ходит чаще, чем на блядки.

– Ещё один идиот! Мне это на хера? Я, если нужно, сам её в инсте найду! Дальше что было?

– Дальше… Э-э-э… Дальше Неронов заёрзал и обмяк. Растёкся по креслу, как смузи по скатерти…

– А смузи здесь при чём? – вспылил Армен Гургенович.

– Метафоричность… позеленел и растёкся, как смузи.

– Мдаферичность, ёптыть! Ты рассказ пишешь или рассказываешь о ЧП?

– Ну, в общем… Чванкина ему искусственное дыхание попыталась сделать. Засосала в его старческие потрескавшиеся губы. В этот момент в кабинет заходит секретарь Неронова. В руках поднос с чаем.

– У него одни шалавы всегда были. Менял часто, – прокомментировал Армен Гургенович. – Красивая хоть?

– Видимо, остепенился, – продолжил Вадим. – Там женщина в годах. Зовут Роза Семёновна. Она заходит, а в кресле зелёный Неронов с запрокинутой головой, а его взасос голая Саша Чванкина целует. Роза Семёновна попятилась, уронила поднос.

– Хорошее кино, сука! Прямо перед глазами сцена! Это всё тебе Чванкина рассказала?

– Нет. Чванкина подруге рассказала ближайшей. А ту Неронов поимел, но в киношке так и не снял. Правда, она и не актриса, а тоже эскортница. Вот и решила отомстить Альберту Геннадьевичу.

– Хорошее у нас кино. Одни эскортницы и пидорасы. Так… Гринькова, пробей, куда отвезли Неронова. Ну там дышит, не дышит, подключили аппарат-шмапарат или нет. Только грамотно пробей. А то мало ли. Получится как с дебилом Сазоновым.

Про историю, приключившуюся с Сазоновым, рассказывали даже студентам МГУ. В больницу забрали известного актёра Горсуткина. Горсуткин пил ровно два месяца, питался исключительно килькой в томатном соусе, чёрным хлебом и дешёвыми конфетами. Результаты эксперимента дали о себе знать инфарктом и случайным спасением. В дверь позвонил сосед и услышал звук падения тела. На крик: «Слава, что с тобой?» – прозвучало протяжное «блядь», а затем наступила тишина. Так рычит медведь после спячки, мощная турбина после ремонта, хоккейная сирена после обидного гола. Горсуткина отвезли в лучшую больницу, его откачивали лучшие врачи, а медбрату из Средней Азии сломали челюсть и мобильный телефон, после того как он попытался сделать фото вдыхающего кислород через маску актёра. Когда финт Армена Гургеновича с медбратом не прошёл, на задание отправили Толю Сазонова. Через два дня Анатолий хитростью и подкупом пробрался в палату, но, заслышав шаги, залез под кровать сердечника. Когда шаги затихли, репортёр выбрался из-под ложа, чтобы сделать несколько фото, но в этот момент Горсуткин проснулся. Увидев физиономию Анатолия, он вновь потерял сознание и дал работу бригаде реаниматологов. Мучимый совестью, фотограф нажал на кнопку вызова медсестры и был схвачен в коридоре.

Армен Гургенович решил, что семинар можно отложить и на более позднее время. Главным сейчас было разработать освещение темы с полукоматозным Нероновым, которого относили к гениальным творцам, с годами сдавшим свои позиции. Подробности будут подавать мелкими порциями, а читатели станут склёвывать эти крохи информационного жёлтого мяса подобно изголодавшимся падальщикам. Люди будут впиваться глазами в мониторы и экраны мобильных, передавать новости из уст в уста, смаковать их, радоваться и негодовать, печалиться и возмущаться, оставлять комментарии, а это главное! Это позволяет им ощущать себя участниками процесса. Вот она, интерактивная журналистика, проникающая под кожу, разрушающая мозг, память и всё хорошее. Одно радовало Феликса. Радийщики такие темы не разгоняли. Но если Неронов помрёт, обязательно притащат в студию какого-нибудь спекулянта памятью. Он будет заламывать руки, корчить физиономии и убеждать слушателей, что они с Альбертиком были самыми неразлучными друзьями. О шансах Неронова вновь быть приглашённым в программу «Эгегей, Сергей!» Екатерина Гринькова решила узнать через родню. Для начала Катя выведала, кто непосредственно занимается Нероновым. Она позвонила дочке режиссёра, представилась заместителем председателя киногильдии, спросила, не нужна ли помощь, и выудила имя врача. Страницу молодого, но уже достаточно известного специалиста Дмитрия Пазько Гринькова обнаружила в «Фейсбуке»[2]. Разминая пальцы, Катя мысленно составляла текст письма и через несколько минут отправила сообщение.

Через два часа всё гигантское пространство редакции, по размерам способное посоперничать с футбольной поляной, утонуло в воплях Армена Гургеновича. Нет, это уже был не рёв турбины и оргазм медведя-шатуна. Это было сразу несколько лавин, спускающихся с заснеженных хребтов Альп и Кавказа.

– Й-о-о-о-о-п твою м-а-а-ать, Гриньков-а-а-а, – завихрилась матерная вьюга. – Как-а-а-я же т-ы-ы-ы, сука-а-а-а-а, дура-а-а-а-а!

Лавина сносила всё, что попадалось на её пути. Перцович бил по клавиатуре, пожирая безумными глазами экран, на котором завис подбитый танк, а с ним и игра. Боря Самкин глотал валидол, предполагая, что его может ждать рикошет от Кати, которая состояла у него в любовницах, Гринькова сделалась белой, а её взгляд замер на фигурке дебиловатого ослика, которого ей прислал кто-то из читателей. На мгновенье воцарилась тишина. Никогда в редакции не было так тихо. Армен Гургенович закурил, взлохматил волосы и заорал:

– А теперь, сука, зайдите на сайт этого грёбаного «Осьминог ТВ» и почитайте. Почитайте, блядь, про нас!

Вся редакция бросилась на сайт оппозиционного издания «Осьминог ТВ», которым руководила Татьяна Сташук, бывшая ларёчница из Омска, охмурившая вечно пьяного авторитета из ближнего Замкадья. На титульной странице сайта висел скриншот переписки Гриньковой и врача:

«Здравствуйте, Дмитрий!!! Я Катя Гринькова из „Туз-Ньюс“. Надеюсь на ваше понимание. У вас в нейрохирургии лежит режиссёр Неронов. Мне очень нужно узнать, когда он умрёт, за хорошее вознаграждение».

«Здравствуйте, Катя! А сколько за это платят?»

«Самое главное, чтобы я узнала об этом первой!!! Я вас щедро отблагодарю!!!»

– Прочли? – Интонации Армена Гургеновича стали спокойнее. – А теперь слушайте. В принципе – блестящая работа! Но как?! Как можно было не узнать, что этот гондон ходит на все эти митинги, на эти токовища «Бабий-Разъебай» и «Лента светлых»? Катя, у него же фотки в профиле с этих мероприятий. В итоге Гринькова запорола отличное задание. Но я уверен, что у Кати всё впереди.

– Что… И даже не уволите, Армен Гургеныч? – пропищала Катя и расплакалась.

– Конечно же, нет. Умудрённый опытом – остерегается, говорил Гораций. Вот и ты, Гринькова, теперь бойся незнакомых мудаков в «Фейсбуке».

Вся редакция знала, что настроение Армена Гургеновича способно меняться со скоростью разрушительного урагана. От немилости до прощения порой были секунды. Катя была не только прощена, но и удостоилась небольшой премии за смекалку. Что касается Неронова, то его вскоре выписали и он прожил ещё год. Первым об этой новости сообщил на своей странице Дмитрий Пазько.

Свадьба

Вёл планёрку Валерий Хафизов. Валерий очень нравился себе, но не особо нравился подчинённым. Некоторые его попросту ненавидели. Говорил он эмоционально, долго, иногда срывался на крик.

– Витя, что сегодня по хотам?[3]

– В Шереметьеве со второго этажа в зал упал киргиз. Сломал киоск с мороженым и травмировал пенсионерку.

– Все живы?

– Киргиз не очень, но выкарабкается. – Витя проговорил это с явным сожалением.

– А видео этого пике есть?

– Нет, видео нет. Менты продавать отказываются напрочь.

– Ну и кому это на хуй интересно без видео? Да и со строек их каждый день выпадает больше, чем дождей по осени. Это не хот, это херня. Коротко напишите. Дальше.

– Шестнадцатилетний внук по пьяни помочился на спящую бабушку, она подумала, что в него вселился дьявол, и обварила кипятком. Но не сильно.

– Не сильно это как?

– Ногу она ему обварила. Внучек бабушку начал душить, но на крик прибежала собака, а на её лай соседи.

– И что ты здесь снимешь? Обоссанную бабушку, ошпаренного внука, несчастную собаку и соседей? Хотя… вышли Андрея, пусть снимут и напишут.

– Сука, ну сколько можно говорить?! Хот должен быть горячим! От него должно пахнуть кровью, ужасом и пороком! Это же хот! Это вышка журналистского мастерства. Человек смотрит ролик и кончает, ещё не дотронувшись до ширинки. Он видит первые кадры, и его прёт. Его прёт и уносит, прёт и уносит! Какие обоссанные бабушки и ошпаренные внуки?! Нужны дорогие бляди и удушенные ими во время сексуальных игр крутые коммерсы. Народ должен тащиться от радости и торжествовать, оттого что сдохшие овцы и быки разлагаются в салонах дорогих «феррари» и на простынях ценой в три годовые зарплаты…

Феликс наклонился к Львову:

– Он нюхает или на «колёсах»?

– Главное, что ему хорошо, – ответил Львов.

Хафизов резко замолк, улыбнулся и вновь обратился к Виктору Сломину из отдела происшествий:

– Дальше, Витя.

– Есть идея. Не моя, а Ирины Корпан. Но идея, на мой взгляд, хорошая.

– Это новенькая с духами, от которых астматический приступ у Армена начался?

– Она. В общем, Ирина предлагает следующее. Она даёт добро футболисту Амелькину, который к ней приставал, а наши снимают их в финской бане.

– Кому этот Амелькин на хуй сдался? Болельщики забыли, как он выглядит.

Хафизов встал и зачем-то потёр уши.

– Дальше, дальше, дальше, – провёл ручкой по блокноту Витя Сломин. – Во Франции намечается первое венчание несовершеннолетних геев. Так… священник уже дал добро. Анри семнадцать лет, Марселону девятнадцать. Но это завтра.

Взгляд Хафизова на мгновение стал стеклянным. Он смотрел перед собой, не моргая, на сидящую у стены Олю Гримину, на которую долго смотреть вообще противопоказано. Значит, что-то Валеру зацепило. Оттаяв, он приподнялся над столом, распростёр руки и закричал:

– Витя, блядь! Срочно! Молния, Витя! Где, где это во Франции?

– Это городок Бельфор, Валер.

– В местечко Бельфор стрингеров! Срочно звони стрингерам и…

– Мы уже звонили. Они сказали, что мы мало платим.

– Они идут на хуй с такими разговорами и получают тройной! Ты слышишь, тройной гонорар за эту съёмку получают стрингеры. И они снимают, как два юных французских пидораса идут к своему счастью. Как они на крыльях своей пидорской любви несутся ввысь, не зная, что их ждёт ад! Как Анри и Барселон чувствуют жар от чанов…

– Марселон, Валера.

– Без разницы. Абсолютно без разницы! Но это должна быть съёмка века. Переведи деньги на подарок пидорам-молодожёнам. И чтобы они обязательно поцеловались. Чтобы страстно, взасос. Стрингеры вручают им подарок и просят поцеловаться.

– А если они откажутся целоваться?

– Идиот, блядь! Мне тебя учить? Стрингер представляется одним из лидеров ЛГБТ-сообщества[4] России, бежавшим из страны, и просит памятное фото с ними, а потом их поцелуй. Пусть они сосут друг друга в губы, эти маленькие, крохотные французские гомосеки. Пусть расскажут историю своей любви. Обязательно заснять рожу этого падре.

Казалось, что в самодеятельном театре идёт репетиция постановки «Пролетая над гнездом кукушки». Этот дикий напор Хафизова, сравнимый только с приступом буйного помешанного, притворные взгляды восторга и взгляды, исполненные ненавистью, эхо воплей, отдающееся в ушах. Кусал губу Паша Кон, недавно расставшийся с любовником, играла в онлайн-казино Люба Семко, дозванивался стрингерам Сломин. Редакцию окутало облако азарта. Смогут ли стрингеры Дима и Роман сделать материал, который будет в лидерах на всех агрегаторах новостей, или провалятся? Одни желали им удачи, другие молились за поражение.

Дуэт стрингеров отбыл из Парижа в Бельфор сразу после переговоров. Через три часа журналисты сошли на поблёскивающий лужами перрон вокзала. Шёл сильный дождь, Роман с доброй улыбкой смотрел на виднеющиеся вдали горы, напоминающие пейзажи кабардинского детства.

– Милый городок, – заметил Дима, выходя из дверей станции. – Но небесам было угодно, чтобы его опохабили два этих пидора.

– Это не небесам было угодно, – ответил Рома.

– А я в поезде долго заснуть не мог. Всё вспоминал… бабушку, которая хотела меня видеть большим учёным, таким же, как и дед. Родителей, которые возлагали на меня надежды в музыке, вспоминал упорство тренера и его крики. И вот реальность. Дмитрий Обухов прибыл во французский городок Бельфор. Не на соревнования, не на музыкальный конкурс, не на слёт учёных. Он прибыл в это местечко, чтобы снять свадьбу двух мерзких пидорасов.

– Может, они вполне себе и ничего. И не нуди, умоляю. А потом… родители и бабушка не узнают. Сработаем под псевдонимами.

Окна номера выходили на узенькую улочку. Дима смотрел на редких прохожих, на кладку древних стен, на серые облака и думал, что, будь он художником, обязательно остался бы в Бельфоре на неделю и создал серию работ об этом городке. Пейзаж испортила огромная крыса. Она выскочила из подвального окна и резво взобралась на переполненную урну. Затем она снова спрыгнула на асфальт и помчалась прочь от идущей в её сторону компании.

– Тьфу, блядь, – сплюнул Дима.

– Полину вспомнил.

– Хуже. Крысу увидел. Во-о-от такущая. – Дима развёл руки в стороны. – Интересно, это какая примета, хорошая или плохая?

– Ты же её не во сне увидел. И кого ты хотел увидеть перед свадьбой двух пидоров? Салатового пони с дорогой попоной?

Вечер гости Бельфора провели в небольшом кабачке с хорошей кухней и вкусным вином. На крохотной сцене старался приятный дуэт. Девушке с томным голосом подыгрывал на электропианино молодой парень. Рома раскачивался под знакомые мелодии и так проникся атмосферой вечера, что захотел остаться в городке. Дима этого энтузиазма не разделял и, думая о расставании с Полиной, перебрал красного.

Людей у ратуши собралось немало. Были самокатчики и велосипедисты с радужными лентами на рулях, разукрашенное в педерастические цвета старенькое «пежо» и даже трактор с большим флагом и единорогом на двери.

– Надо же… и фермеры пидорами бывают, – удивился Роман.

– Здрасьте! Вспомни Антанаса Ландсбергиса. Того, что уехал из Литвы, земли купил под Владимиром и молочную ферму поставил.

– Тоже пидор?

– Естественно. Динозавр пассива.

– Сука, а я его сыр покупал постоянно, – скривил лицо Рома. – Ладно, давай к делу. Мы представляемся журналистами из России, светим удостоверения, поздравляем молодожёнов и дарим им матрёшку, гжельского пастуха и бутылку «Столичной».

– Кощунство какое-то.

– В чём кощунство, Дима?

– Ну, наши символы. Матрёшка, гжельский пастух… водка-то ладно. Её кто только не пьёт.

– Прекращай. Мы делаем шаг, чтобы приобщить содомитов к прекрасному. А потом… Вчера я видел фото известнейшего пидораса Андрея Вансовича, который мило улыбался, сидя на концерте церковных хоров.

– Хорошо, я этого не видел.

Над головами пронеслись звуки улюлюканья и аплодисментов. Звучали выстрелы хлопушек и автомобильных клаксонов. Из чёрного лимузина вышли два юноши. Больше они походили на школьников. Белоснежные рубашки, сильно приталенные пиджачки с короткими рукавами, брюки по щиколотку и до блеска начищенные туфли. Ориентация угадывалась по обезьяньим ужимкам и запредельной манерности молодожёнов. Они охотно позировали, а когда начали целоваться Дима, громко процедив слово «блядь», стал отщёлкивать цифру, метко стреляя огромным объективом.

Когда юноши двинулись ко входу в храм, Роман быстро подскочил к Анри и Марселону и на блестящем французском начал поздравлять их с торжеством. Узнав, что Роман из России и что он представляет именно их собратьев, французы по очереди расцеловали ставшего пунцовым Романа. В это время Дима нащёлкивал кадры, еле удерживая фотоаппарат в руках, бешено трясущихся от смеха. Рома протянул яркий пакет с подарками Марселону, и тут же почувствовал, как чья-то крепкая рука скользнула по его талии и сжала ягодицу. Резкий хук пришёлся аккурат в массивную челюсть. Но летел в сторону клумбы не гость мероприятия, а гостья. Розовое платье женщины задралось, обнажив покрытые растительностью ноги. В полёте она размахивала жилистыми кулаками, пытаясь поймать парик. Рома быстро нашёлся и заорал, что у него хотели вытащить кошелёк.

– Хорошо втащил! Красавчик! – подбодрил Романа какой-то русский турист.

Валера Хафизов вскочил с кресла и заорал на всю редакцию:

– Срочно на сайт и в эфир! Драка на свадьбе пидорасов в местечке Бельфор! Представитель российского ЛГБТ-сообщества избил одного из гостей. Радик, блядь! Что ты смотришь на меня, как хипстер на смузи?! Срочно в номер!

– Валера, представителя этого ёбаного сообщества там играл Рома Тимирязев.

– А-а-а! Срочно связаться с Ромой! Срочно, ты слышишь?!

Игорь Радкин несколько раз набрал номер Романа, но ответа не было. А вот Дима снял трубку с первого звонка. Игорь выяснил, что Тимирязева везут в полицию. Как оказалось, в нокдаун Рома отправил Жака Сурне, известного в Бельфоре трансвестита, которому провели несколько операций по смене пола. Но процесс так и не был доведён до конца, потому как Жака бросил богатый любовник, полюбивший юного марокканца. Также из слов Димы Игорь понял, что у Романа хорошее алиби. Стрингер утверждал, что Сурне пытался выудить бумажник из заднего кармана его джинсов. Новостная лента заискрила подробностями, многие из которых были выдуманными. Несколько сайтов написали, что российский стрингер набросился на Анри и Марселона, увидев, как они целуются. Дескать, душа не выдержала этого паскудства. Кто-то писал, что это была спланированная акция лепеновцев, к которым примкнул Роман. Тимирязева выпустили к вечеру, предупредив, что будут вызывать. Рома позвонил родителям. Мама с бабушкой были подавлены и немногословны, а вот отец искренне и от души похвалил. Сказал, что мир заждался перемен, а что если и посадят, то скорее ненадолго. Да и французские тюрьмы больше напоминают санатории. В итоге Рому оштрафовали. И стоило ему хорошенько выпить, как он тут же начинал рассказывать о том, как он вошёл в историю современной Франции. Вошёл как иностранец, пытавшийся помешать осквернению святого таинства брака.

Типа это…

Город накрыло ливнем, включал автосигнализацию раскатистый гром, а чёрно-серые тучи погрузили улицы во мрак. В окнах старинного дома напротив сверкала огромная хрустальная люстра. У окна стояла Катя, дочка хозяина ресторана «Симон», что находился на первом этаже здания. Алик посмотрел на Катю с доброй улыбкой, пуская большие кольца сигаретного дыма. Не сказать, что мы были влюблены в эту юную брюнетку, но стоило ей появиться на улице или у окна, как наши лица становились добрее. Наверное, всё же влюблённость, да. Мы пили кофе с каплями бальзама и ждали звонок из Мюнхена. Ждали второй день, надеясь, что Андрей сумел решить все вопросы с грузом и дооформить нужные документы. Алик резко снял трубку, но тут же покачал головой:

– Это Викентий… Говори, Викентий, говори… Фура с чем?.. Прекращай, никто не слушает… Ты на измене, Викентий… С «минералкой» (спирт)?.. С «лисичками» (сигареты)?.. С чем?! С хуями. Ты чего, с утра залился, Викентий?

Алик повернулся ко мне.

– Викентий говорит, что есть фура с пластмассовыми хуями… А сейчас подсказывает, что не только с ними.

– Он точно трезвый?

– Клянётся, что не пил. И по голосу в норме.

Фура стояла за одним из ангаров таможенного склада. Одет Викентий был в свою парадную форму: чёрные джинсы, чёрная футболка и смоляной кожаный пиджак. Говорят, что даже на детсадовский утренник к сыну он приходил в этом нежизнеутверждающем облике. Только вместо футболки была белая рубашка, а на груди висела цепь толщиной с лапу ротвейлера.

– Сработали под заказ, а заказчик спрыгнул? Так же, Викентий? – начал Алик, заскакивая под навес.

– Какой заказ? Ты где такие заказы видел, блядь? Позвонил Гжегож из Сувалок. Говорит, так, мол, и так. Типа это… Есть фура с дилдами. Думал, он тёлок предлагает. Ну дилда, дылда… Параллельность мышления.

– Ассоциативность, – вставил Алик.

– Не умничай. Потом типа это, разъяснил. В Польше, мол, оставлять стрёмно, готовы скинуть по дешману.

– Ну да… А здесь оставлять не стрёмно, – вздохнул Алик. – Только куда мы их здесь распихаем?

– «Распихаем» – это самое точное определение, – говорю.

– Пацаны, – с надеждой проговорил Викентий. – С вашим опытом и связями… Да вы за день весь этот пластмассовый стояк и мохнатый батальон распихаете.

– Какой ещё батальон? – протянул Алик.

Викентий открыл фуру и поставил на стол небольшой картонный ящик. С глянца коробок смотрели розовые члены и вагины. Последние были похожи на мохнатые стаканчики с мороженым. Я поморщился:

– Блядь, всё видел. Протезы рук и ног, пришитое ухо. Но такое…

– Да, Викентий. Этих силиконовых шиншилл продать невозможно, мой друг. Рига – маленький город… Про нас станут плохо говорить.

– О вас и так говорят не очень. А некоторые вообще предпочитают не говорить.

– Не говорят, а наговаривают. – Меня возмутил такой подход. – Рига превратилась в город дурной молвы и порока.

– И ты не умничай. Философ, бля… Ты же двинул чукчам два контейнера солнцезащитных очков. Там типа это, населения меньше, чем этих очков. А в Риге извращенцев на две чукчатии.

– Это были очки-обручи для волос, Викентий. И их в хозяйстве можно подо что-нибудь приспособить. А это…

– Короче. – Викентий не был расположен к беседам. – Тридцать тыщ гринов за всё, и расходимся.

– Двадцать, и мы берём весь груз, – вступил Алик.

– Мне и пятнадцати жалко, – повёл я торги вниз.

– Ты знаешь, на сколько здесь этих елдаков? – закашлялся Викентий.

– На лет пять – семь, – говорю.

– Типун тебе на язык. – Викентий смачно сплюнул.

– Может, у тебя и накладные есть, Викентий? – спросил Алик, понимая, что фура стоит намного больше даже тридцати тысяч долларов.

– Типа это… Здесь не меньше чем на двести тысяч баксов!

Спустя пятнадцать минут сговорились на двадцати трёх тысячах. Сразу со склада поехали к Вите Альманаху, прихватив коробку образцов. Витя держал четыре кооперативных магазина, один антикварный салон по скупке краденого и бар с проститутками из ветеранского движения. Увидев упаковки с товаром, Виктор начал играть глазами в теннис. Молча переводил взгляды с коробки на нас и обратно.

– И сколько у вас этой в прямом смысле слова хуйни?

– Фура, – ответил Алик.

– Фура?! Вы сознательно завезли в Ригу фуру этого безобразия?

– Ты бы помолчал про безобразия, Витя. Вспомни палёный ликёр из Турции.

– Там одна бутылка на всю партию попалась такая. И ослепший дедок у меня на полном содержании.

– А не успевший ослепнуть? – не удержался я.

– Так, блядь! Или говорим по делу, или расход! – вспылил Виктор.

– У тебя же в Пскове и Великих Луках человеки большие, – с надеждой в голосе спросил Алик.

– Ты с ума сошёл? Там люди гондоны в аптеках до сих пор шёпотом спрашивают. А если очередь, то ждут, пока рассосётся.

Я вышел в торговый зал и тут же вернулся:

– Так выстави товар в своих магазинах, Витя.

– Ты ебанулся? Куда я их приткну?

– Витя, ты думаешь, джинсы «Пирамида» и свитера от янычаров выглядят эстетичнее? И потом… реклама. К вечеру вся Рига будет знать, что у Вити Альманаха продаются пластмассовые хуи и женские мини-газоны.

– Проходимость будет, как в Домском соборе в лучшие времена, – добавил Алик.

– Ладно… Попробуем. Бабки отдам по реализации. Если она удастся.

На следующий день вся Рига знала, что в магазинах «Престиж» торгуют непотребством, которое Витя Альманах почему-то обозвал эротической бижутерией. В нашем офисе начали появляться купцы и любопытные. Приехал Паша Тархун. Общение с Пашей не доставляло удовольствия даже торпедному отделу его бригады.

– А давай ментам под центральной управой вывалим, – заржал Паша. – В самосвал, блядь, загрузим и вывалим хуёв тачку. Гы-гы-гы…

– Паш, купи и вываливай, – откликнулся Алик.

– Вы как трезвые, так с вами и не пошутить. Пойдём накатим вниз, в барчик. Я угощаю.

– Вот как груз сбагрим, Паш, так и накатим.

Когда Паша собрался уходить, Алику стало его жаль.

– Паш, ты бы взял пару-тройку штук в подарок. Жизнь заиграет яркими красками.

Паша замялся:

– Это же западло. Потом скажете, что вы мне два хера в спину воткнули. Или три. Не по-пацански, не? А Илоне я что скажу?

– Мы же в тебя их не мечем, Паш, – говорю. – Коробка в соседнем кабинете. Просто возьми и иди.

– Ну вот что? Что я с ними делать буду? – заорал Паша.

– Не ори, не на стреле. Ну не знаю… У тебя же девушка есть.

– Но у меня и хер ещё имеется. И девушка с хутора. Она такое увидит, не откачаешь.

– Вот, Паша! Вот! Это девушку не откачаешь! А для должника это выглядит намного угрожающе, чем паяльник или утюг.

Павел завернул коробки в плотную бумагу и с довольным видом покинул офис. Алик тут же отреагировал:

– Прикинь, как это будет выглядеть. Пашина разъярённая рожа, в руках пластмассовый хуй для пыток и его вопли: «Зачем?! Зачем тебе деньги, которые ты у меня украл?!»

– Ну да… будут не от страха всё отдавать, а от смеха.

Позвонил Андрей, сказал, что немцы оказались тяжелее, чем думалось: все вопросы хоть с трудом, но улажены, и через день он прилетит в Ригу. Узнав о грузе, предложил начать на складе упаковку подарочных наборов: бутылка контрабандного спирта «Рояль», блок Lucky Strike и секс-игрушка в зависимости от пола.

Через пару недель стало грустно. Реализация в кооперативных была никакой, недетородные органы легли мёртвым грузом, а шансов продать их в Риге становилось всё меньше. Да и другие дела не давали заняться продажами сёрьезно. Вскоре в офисе появился Лёня Савенко, наглый и плохо воспитанный одессит. С порога Леонид спорно шутил, хвастался близким знакомством с пробившимися на эстраду шлюхами, хамил и в итоге предложил за груз пятнадцать тысяч. Мы обещали подумать, а на следующий день сторговались на восемнадцати. Савенко попросил организовать проход фуры через российскую границу, но мы сказали, что связей на столь сёрьезном уровне у нас нет.

Через три дня на пороге кабинета появился взбудораженный обстоятельствами и алкоголем Лёня.

– Пацаны, это пиздец! Выручайте, пацаны!

– Лёня, на тебя смотреть больно, – двинулся к бару Алик. – Ты похудел, ты бледен. Что тебе налить?

– Виски… Нет. Вчера была водка. Значит, водку. А вообще – похер! Пацаны, беда. Реально беда, пацаны. – Посмотрев в потолок, Лёня выпил. – Хлопнули фуру к хуям.

– Печально. Учитывая содержимое, фраза звучит горько, – говорю. – Чья смена хлопнула, Лёня? Латвийская или российская?

– Латыши хлопнули… Алик, налей ещё. Помогите, пацаны! Они говорят, что пиздец. Что груз идёт под конфискацию, а мне запрет на въезд. На пять лет минимум. Запрет – это самое страшное. Это всё… Ещё сказали, что будут копать под продавцов… Я поэтому к вам… Да! Ещё! Якобы у них есть информация, что груз из Польши. Типа водилу привязали к дереву, и всё… А тогда я могу сесть.

Алик снял трубку, набрал номер и минут десять говорил на латышском. Закончив, налил виски и, выпив, замолк.

– Что там? – с надеждой посмотрел на меня Лёня.

– Там сложно. Мы сейчас поедем на встречу, а ты подкатывай через часика два-три. Сюда же подкатывай. Постараемся решить.

Вечером пьяный и счастливый Леонид привёз тридцать пять тысяч долларов и на радостях сообщил нам, что москвичи забирают груз за пятьдесят.

Вскоре приехал Андрис. Без таможенной формы он выглядел как-то непривычно. Мне казалось, что он в ней и спит.

– Смешной этот кекс, Лёня. Они, короче, решили груз как овощи оформить и провезти. Два ряда последних в фуре картошкой заставили. Ну мы с Юркой фуру в отстойник, чтобы не светить и шороху было немного. Его пугнули. Начали бумаги уже составлять, груз на опись. И пугнули его. Езжай, мол, разруливай к продавцам. Иначе конфискация, запрет на въезд, персона нон-грата, штрафы…

– Грамотно. Ты бы его у нас видел. Со старыми дрожжами перегара, на измене весь. Я своей новенькой позвонил, потрещал с ней минут десять на латышском. Типа стараемся уладить вопросы. Вот и уладили. – Алик протянул под столом туго упакованные в белый полиэтилен десять тысяч долларов.

Виновница (новый вариант)

Подсел ко мне в кафе Юра Митюрев с картонным стаканом кофе и янтарными чётками в руке. Кивнув, долго смотрел, как я разрезаю шницель. Было заметно, что Юра нервничает и жаждет диалога. В таких случаях полагается задавать универсальные вопросы.

– Ну как? – спрашиваю.

– Местами ничего. Но в целом… В целом не очень. Я расстался с Людой. – Последнюю фразу Юра сказал быстро, на выдохе.

– Сочувствую. Люда, она славная, – плеснул я спирта на огонь.

– Да… получилось как-то глупо. Она и правда славная. Очень славная. И внешность, и ум, и хозяйственная ко всему. Готовит Люда здорово. Готовит она как богиня.

– Знаю. Паша рассказывал. Говорит, хинкали очень хорошие делала. Точь-в-точь такие же, как мама Паши, – сказал я в надежде, что Юра уйдёт.

– Давай не будем об этом. Люда Павла забыла давно. Это было её ошибкой. Павел в смысле был ошибкой. Паша ему рассказывал… Ты как будто специально.

– Хорошо. Про Пашу не будем. А ты винишь себя? Ну… в разрыве винишь себя, да?

Юра оживился и с мазохистским наслаждением начал увлечённо рассказывать:

– Наверное, всё же – да. Скорее да, чем нет. Даже больше да, чем нет. Мне так повезло с Людой. И вдруг крах надежд… Это как нить. Ты держишь её, следуешь за ней и думаешь, что ей не будет конца. Нет, конечно же, мы оба виноваты. Безусловно, оба. Но я всё же больше. Знаешь, что в таких случаях винить одного глупо.

– Конечно. Не только глупо, но и подло, – рубанул я лозунгом.

– Именно глупо и подло! Вот! И подло, и глупо! Так правильнее. Я много думал, анализировал… Практически во всём я и виноват. Эти мысли преследуют. Они высверливают мозг. Знаешь, как будто дрель внутри.

– Так ты залей дрель, – говорю, – поискрит и вырубится.

– Не могу… Да и Люда не любила алкоголь. То есть алкоголь во мне.

– Так жива ведь ещё.

– В смысле? – Юра привстал.

– Ты сказал «любила», в прошедшем времени о ней.

– Точно… не любит алкоголь во мне. Так правильнее. Как-то странно я оговорился.

Через час я узнал, что Юра излил душу Жоре Вальману, а перед сном Ира мне шептала:

– Юрка смешной, конечно. Полчаса рассказывал мне о том, как переживает, что не может без Люды. А я слушала, смотрела ему в глаза и думала: «Юра, с таким мудаком, как ты, я бы и полчаса не выдержала».

– Может, он в постели хорош, – говорю.

– Да ладно. Люда мне ещё весной говорила, что Юра разочаровывает. Сказала, его членом хорошо коврики прикроватные выбивать. Длинный, но вялый.

У Люды всегда была тяга к метафорам в отношении мужчин, нуждающихся в понимании и сострадании из-за проблем с потенцией. Полгода она жила с бардом Дмитрием Липахиным. Дима злоупотреблял глагольными рифмами и портвейном с пивом. Он плохо играл на гитаре, знал об этом, а злость вымещал на Люде и её маме. Удар гитарой по спине гипотетической тёщи Люду от Дмитрия отвернул.

Утром следующего дня Юра вновь подловил меня в кафе. Я доедал бульон с пирожком и надеялся, что он сядет за другой столик.

– Я практически полночи не спал.

– А я тебе ещё вчера хотел сказать, что ты на стрессе. Вызови хорошую проститутку, разбуди в себе вепря, животное разбуди… Там раздел есть – БДСМ. Попросишь делать тебе больно и будешь представлять под маской Люду.

– Давай без сарказма, а. Ну самому не противно?

– Какой сарказм? Почему ты должен страдать?

– Вот! Вот и ещё раз вот! – Юра привстал и обратил указательный палец к потолку. – Этот вопрос я и задавал себе полночи. Почему я должен страдать? Ты знаешь, как меня называла её мать?

– Может, не стоит так глубоко погружать меня в тему?

– А почему нет? Прочувствуй и ты. Она называла меня Гомо Задротикус.

– Ну… с выдумкой тётка.

– Сука, блядь, она, а не тётка. Тварь!

Юра был возбуждён, и мне показалось, что от него пахнет спиртным, хотя в руках был привычный картонный стаканчик.

– Юра, ещё недавно ты жил у этих людей. Ты ел хлеб с их стола, восхищался ими. А сейчас ты их бессовестно оскорбляешь.

– Эти люди ели мой мозг. Они высверливали мне череп, а потом вставляли в дырки соломки для коктейлей и жадно всасывали…

– Я доем?..

– Извини. Так ведь я даже сотую долю не рассказываю. Про враньё, про бесконечное притворство! Притворство во всём.

– Люда имитировала оргазмы?

– Тебе Паша рассказал?

– Как тебе не совестно? Паша рассказывал только про хинкали.

– Да она всё имитировала. Всегда полуправда или ложь. Постоянное напряжение. Недавно нашёл в её телефоне переписку с Ревазом…

– Вот не может она без детей Кавказа и Закавказья, да?! – воспрянул я.

– Реваз, он, вообще-то, горский еврей, – пояснил Юра.

– Они тоже в этом плане ничего, говорят.

– В каком плане? – напрягся Юра.

– Толковые, в смысле. И хозяйственные.

– Очень толковые. Просто охереть, какие толковые. Он ей пишет: «Пришли голые фотки. Я без них заснуть не смогу». Она ему отвечает: «Отстань!» Я ей говорю: «Так, выходит, ты отправляла фотки Ревазу, Люда?» Она орет: «Ты совсем идиот?! Он же пишет „заснуть не смогу“. Вот если бы он написал „заснуть не могу“, тогда да, тогда можно заподозрить». Я ей в ответ тоже ору…

– А у тебя в стакане что, Юр? – спрашиваю.

– Там водка с колой. – Юра покраснел.

– Оригинально. Ну и что же ты ей в ответ орал?

– Орал, как ты могла, сука, позволить ему переписываться с тобой на такие темы? А она мне отвечает: «Юра, посмотри другие сообщения. Над этими эсэмэсками! Они все стерты! Он скабрёзничал, а я тёрла». Я опять к ней: «А чего же ты его не заблокировала?!» А она: «Он же только подшофе такой. А когда трезвый, нормальный. И мы с ним только по работе».

– Ну и почему ты думаешь, что она тебе врала?

– Думаешь, не врала? Думаешь, зря я так?

– Об этом знают только Люда и Реваз, Юрик.

– Да, но я об этом не знаю! Понимаешь?! – и небережливо отхлебнул из стакана.

На следующий день Юра подловил меня в коридоре. Размер стакана увеличился, а Юра выглядел ещё более возбуждённым.

– Я подумал… Я слишком добр и самокритичен. Пошла она на хуй, сука!

– Кто? Люда или мать её?

– Обе пошли на хуй. Масса женщин много читают и не имитируют оргазмы.

– Ты думаешь, это как-то взаимосвязано?

– А ты думаешь, нет?

– У меня была фигуристка Валя. Она и букварь вряд ли до конца осилила. Но оргазмировала как два Везувия.

– А при чём тут Везувий?

– Магма, жар, выплёскиваемая энергия.

– Мы не о Вале. Мы о Люде. Просто я хочу, чтобы ты знал, что в этом расставании нет моей вины. Всё она, сука, и её мамаша. Этот тандем. Это катамаран блядства и подлости. Нет моей вины в расставании с этой тварью.

Теперь вся редакция знала, что Люда имитирует оргазмы, что её мама звала Юру Гомо Задротикусом и подживала с крепким слесарем Анатолием, соседом дочки. Вечером того же дня на телефон Юры пришло несколько фотографий обнажённой Люды. Случайно она это сделала или специально, никто так и не узнал. Расстроенный Юрий отправился к возлюбленной, сломал дверной звонок, громко кричал матом. Слесарю Анатолию такое поведение не понравилось, он выбил Юрию зуб и вырвал клок волос. На работе Юра появился через неделю. Встретив меня в курилке, процедил: «А я тебе с самого начала говорил, какая она сука. Одно радует: моей вины в этом нет».

Додик (новый вариант)

Аня вспомнила, как в первый раз привела Додика показать родителям. Он жутко сопротивлялся, ссылаясь на занятость, которой у него в жизни, вообще-то, не было. Бабушка раскусила Додика моментально. Когда Аня помогала ей собирать на стол, Лиза Ефимовна включила вытяжку на полную мощность и сказала Ане на ухо:

– Он как просроченный салат: заветренный и скользкий.

– Бабушка, перестань! У тебя хороших людей вообще нет.

– Хорошие давно перевелись. Остались единицы сносных и терпимых.

Отец Додика не воспринимал, а мама делала вид, что рада счастью дочери. Но перед самым отъездом в Израиль папа своё мнение всё же выразил. Глубоко затянувшись, он выпустил густую струю дыма и с грустью в голосе промолвил: «Ты от него сбежишь. От такого, как Додик, даже к арабу сбежать не грех». Но папа не угадал, и сбежал Додик. Причём сбежал до свадьбы. Уехал из Тель-Авива в Хайфу и начал жить с полной возрастной женщиной, имеющей две парикмахерские и массу вредных привычек.

«Как же всё стремительно и глупо вышло, – думала Аня, – встреча с Додиком, решение уехать, его побег и пытка неопределённостью на чужбине». Прислонив винтовку к дереву, Аня улеглась на коротенькую деревянную скамью, вытянув ноги, преющие в тяжёлых пыльных берцах. «Кому, кроме командиров, я нужна, рядовой ЦАХАЛа Аня Бар, – накручивала себя девушка. – И что потом, после службы? Работа в каком-нибудь маркете с душистыми от жары прилавками и продавцами или курсы медсестёр? По вечерам телевизор и мысли о том, как выплатить ипотеку и автолизинг. Да и замуж выйти надо. А за кого? Вокруг одни сплошные додики. Хотя… Можно выйти за хасида. Выйти за пейсатого и разом похоронить все мечты о будущем».

Аня закрыла глаза и ощутила горячие струйки слёз, скатывающиеся к ушам. Там, вдалеке, громкая, пёстрая, разудалая и заставляющая тосковать Москва. Ирка с рассказами о вереницах загорелых самцов, Алиса со вселенской грустью в глазах и родители с кошкой, которой уже девять лет. Мама говорит, что она тоскует и укорачивает этой тоской жизнь. На мгновение Аня воссоздала в памяти обстановку «Миража». Высокие стулья, отполированная стойка со свежими следами от мокрой тряпки, пронизывающий блюз и вкусные коктейли с водкой. Аня пьёт, смеётся и, конечно же, не думает, что совсем скоро будет охранять курятник в израилевых ебенях. Рядовая Бар медленно опустила ноги, ослабила шнуровку ботинок, сплюнула на горячий песок и, опустив голову, побрела по узкой тропе. У самых ворот она оглянулась и зачем-то помахала винтовке, так и оставшейся стоять у дерева.

За окном просыпались Патрики. Лаяла собачья мелкота, сработала и тут же стихла автосигнализация, слышался детский смех. Громко зазвонивший телефон заставил вскочить с кровати. Аня сняла трубку и замерла на первых же словах.

– Здравствуйте, Анна, – произнёс на иврите мужской голос. – Прошу выслушать меня как можно внимательнее.

– Да… конечно, конечно, слушаю, – поначалу Ане показалось, что она забыла язык, но девушка быстро пришла в себя.

– Вы молоды и эмоциональны, Анна. Но всем эмоциям есть предел. Особенно если эти эмоции толкают человека на преступление.

– Да-да, есть предел эмоциям. Секунду, подождите секунду, – перебила Аня и метнулась на кухню за вином. – Я снова здесь, – выпалила Бар.

– Во-первых, не нужно меня перебивать. Во-вторых, возьмите себя в руки. Итак, эмоции дали вам плохой совет, Анна Бар. В нашей стране есть преступления, которые не только страшны, но и позорны. Совершённое вами преступление нельзя прощать. Мы находим предателей по всему миру.

– Я понимаю. Я знаю… Убитые нацисты… меч возмездия. – Аня поймала себя на мысли, что никогда не уничтожала вино с такой скоростью.

– Анна Бар, для любого жителя нашей страны честь носить военную форму. Но есть… есть отбросы, которые этой честью пренебрегают.

– Я искуплю! Предмет гордости, – закричала в трубку Аня, зарыдала и вытянулась по стойке смирно.

– Несомненно. Открытость России дала возможность Моссаду наладить сотрудничество с вашей спецслужбой. И отныне офицеры этой спецслужбы помогают нам.

– КГБ? – Аня медленно опустилась по стенке.

На ней были только чёрные трусики. В одной руке дрожала бутылка вина, в другой – трубка телефона. Аня посмотрела на стёртые от секса коленки и неожиданно подумала, что теперь долго не почувствует одной из самых больших радостей в жизни. А ведь думать стоило о другом.

– Именно КГБ. В результате тесного сотрудничества наших спецслужб и обмена опытом нам предоставили несколько кабинетов в штаб-квартире КГБ на Лубянской площади.

– Я знаю, где это. – На этих словах Аня осушила бокал. – Это рядом! Мне выезжать?

– Выезжать рано. Завтра в 14:00 капитан Моссада Нахум Агранат будет ждать вас в кабинете 309. Возьмите с собой вещи и паспорт.

«Раз вещи, значит, есть шанс остаться в живых, – подумала Аня, – но им верить нельзя. Может, заманивают. Да и до Лубянки ещё дойти надо. У Моссада в арсенале такие приёмчики, что даже у эстонца кровь забурлит». Наспех одевшись, Аня побежала к родителям. Прощание разочаровало.

– Дослужишь, и выпрут обратно, – сказал отец.

– А я тебе говорила, что Додик и долбоёб – синонимы, – подбодрила бабушка.

– Судьба, доченька, – сказала мама и разрыдалась.

Кошка лениво потянулась, и Аня сочла такое поведение предательством с её стороны.

Расставание с подругами выдалось не столь гнетущим. Они пили и смеялись. Кто за службу, кто за скорое возвращение, кто за пленение и изнасилование Додика арабами. Вещи Аня решила собрать после гулянки, а наутро обнаружила в чемодане будильник, утюг и порнографические карты, купленные у цыган в ГУМе. Вещей набралось на чемодан и небольшую сумку.

Аня бездумно смотрела в окошко такси и, покачивая головой, грызла ногти.

– Любимый ушёл? – поинтересовался говорливый полненький водитель.

– Вы рулите лучше. От таких, как я, не уходят, – огрызнулась Аня.

– Ну да… От таких бегут.

На чай водителю девушка не дала, громко хлопнув дверью напоследок.

Аня подошла к массивным дверям приёмной и, зажмурив глаза, потянула ручку. За стеклом дежурил молодой лейтенант, в коридоре стоял автоматчик.

– Вы к кому, женщина? – привстал офицер, рассматривая поклажу Ани.

– Я не к вам… То есть… Я и к вам, и в Моссад. Кабинет 309.

– Вы городом не ошиблись? Это Москва, а не Тель-Авив, – отчеканил офицер.

– Я не ошиблась. У вас на третьем этаже, в триста девятом кабинете, меня ожидает капитан Моссада Нахум Агранат.

– А цель этого ожидания?

– Мечи возмездия настигли меня в этом городе. Я должна искупить вину.

Лейтенант понял, что девушка не шутит.

– Ваше имя и фамилия.

– Анна Бар.

– Психические расстройства имеются?

– Не замечала.

– Восемью девять? Отвечайте. Быстро!

– Э… Семьдесят два.

– Земля вращается вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли?

– Вокруг Солнца.

– Таблицу химических элементов назвали в честь?

– Пифагора… Ой, бля! Извините. И не морочьте мне голову! Пустите к капитану Нахуму Агранату! Я требую аудиенции с офицером Моссада!

– Зачем?

– Он ждёт меня, чтобы отправить в ЦАХАЛ, откуда я… откуда я предательски дезертировала.

По лицу автоматчика читалось, что такое он видит впервые. Лейтенант стоял перед дилеммой: либо сразу звонок в Кащенко, либо сначала вышестоящему начальству.

– Что вы делали в ЦАХАЛе, Анна Бар?

– Я была на задании. Охраняла курятник.

– Какой курятник? – покусывая губу, спросил дежурный.

– Курятник с курами. Они жрали, кудахтали и неслись! А в нескольких километрах арабы. Они вооружены и готовы напасть в любой момент.

– Простите, а на хрена арабам куры?

– Чтобы жрать. Жарить и жрать. Сука… Додик и правда синоним слова «долбоёб». – Аня вновь зарыдала.

Лейтенант набрал внутренний номер.

Допрашивал Аню высокий, статный майор. Дал и выплакаться, и покурить. В финале беседы взял небольшую паузу.

– Знаете, я на службе каких только случаев не повидал. Но вот такое… Такое и вправду впервые.

– Со мной тоже.

– Вы свободны, товарищ Бар, – привстал майор.

– Спасибо, товарищ майор.

– Скажите, а почему у вас такой грустный вид? Через полчаса вы будете дома, в объятиях родных. Будете гладить кошку Нику. Пойдёте с Ирой в «Мираж». Бармен Антон намешает вам прекрасных коктейлей. О чём грустить, Анна?

– Да я вот думаю… А вдруг они действительно возьмутся меня искать. У них такие приёмчики, что и вам завидно станет.

Клёпа

Лысаков вернулся из недельной командировки. По лицу было видно, что мало спал и много пил. Главному редактору подарил моржовый бивень и чукотский браслет, сделанный в Китае. Привёз репортаж о семье трудолюбивого оленевода Гырывана, которого полюбил как брата и честно спаивал несколько дней.

– Как здоровье вашей кошки? – спросил Антон, увидев немного опухшую и бледную Катю Селину.

– Кошки? Вы издеваетесь? – Лицо Кати стало ещё бледнее.

– Почему? – изумился Антон.

– Да потому что неделю назад вы спрашивали о здоровье Клёпы. И я сказала, что бедную, несчастную Клёпу усыпили.

– Вы что-то путаете, Екатерина.

– Да… да, ничего я не путаю. Вы встретили меня в коридоре и спросили, как моя кошка. Я разревелась и сказала, что её усыпили. И вы погладили меня по плечу. А теперь вы форменным образом надо мной издеваетесь.

Антон наморщил лоб, попытался освежить память. Сцена в коридоре перед глазами не всплывала. Подойдя к окну, он долго смотрел на трубу давно не работающего завода и выложенные кирпичом цифры 1969.

– И в мыслях не было издеваться, Катя. Помню, вы говорили, что у неё задние лапы отнялись. И у меня настроения как не бывало. Вот как будто ластиком стёрли это хорошее настроение.

– Прекратите сейчас же, Антон! Вы ведёте себя как садист!

– Я не садист, а участливый человек, Екатерина. Сострадание! (Этот возглас услышала вся редакция.) Одно из самых добрых, самых искренних чувств. И оно сейчас поругано вами, Екатерина!

В Лисакове проснулось желание доказать свою правоту, а редакция с интересом наблюдала за происходящим. Это была мини-пьеса, попытка явить людям актёрский талант.

– Участливый человек не стал бы давить на больное. – Голос Екатерины зазвучал громче.

– Как я могу давить на боль, которая стала уже общей? – парировал Антон. – Клёпа стала мне буквально родной.

Уткнувшись в монитор, еле слышно хихикнул Рома Пасков. Мне пришло СМС от Дениса Смолина: «Ставлю на то, что Катя ему харю расцарапает или треснет. Бутылка коньяка». Я улыбнулся, но пари заключать не стал.

– Усовеститесь, Екатерина! Вы голословно обвиняете меня в жестокости и в отсутствии памяти. Я же прекрасно всё помню. Сначала отнялись задние лапы, потом стало хуже со зрением, и вы повезли её к ветеринару. В надежде, что…

– Послушайте, я уже больше недели рыдаю в подушку. Я потеряла сон и покой. А вы стоите и вытаскиваете из меня последние нервы. Клёпа приходит ко мне в снах. Я слышу, как она рвёт занавески, как мяукает и просит рыбу.

– Катя, ко мне так же приходила попавшая под машину тётя. Только занавески не рвала и не просила рыбу. Просто приходила, – решил поддержать беседу Паша Гусин.

– Да пошёл ты на хер, сострадатель, – взорвалась Катя.

Прикрыв рот ладонью, Пасков стремительно вышел из кабинета. Вслед за ним хотела отправиться и Лена Паригина, но любопытство взяло верх. Антон приложился к фляжке:

– Удивительно! Насколько высок стал градус этого бескультурья, этого желания унизить. Понимая, что кошка – это член семьи, я проявил участие. Спросил, как эта Клёпа, да будет светлая память. И я точно не знал о её усыплении.

– Заткнитесь! Сейчас же заткнитесь, Антон! – Катя привстала, еле сдерживая слёзы. – Вы просто какой-то изверг. Правильно от вас Леночка ушла. Алкоголизм, импотенция и садизм. Это всё, чем вы можете гордиться.

– Екатерина, остановитесь! Я сопереживаю вашему одиночеству, но не стану опускаться до вашего уровня, – орал Лысаков. – Это я закрыл рот Стасику, когда он по пьяни хвастался вашим свальным грехом, устроенным на его даче.

– Лысаков, да ты не просто садист. Ты ещё и подонок. Клёпа страдала и мучилась, а теперь страдаю и мучаюсь я.

– Но теперь Клёпа не страдает и не мучается, слава тебе господи. И да упокоится её душа с миром.

– Антон, блядь, если вы сейчас не заткнётесь, я заткну вас сама.

– Вам не идёт мат, Екатерина. Если бы Клёпа была вам по-настоящему дорога…

В Антона полетела тарелка с остатками наполеона. Торт заляпал блузку Паригиной. Катя вцепилась в шею Лысакова и повисла на нём подобно рыси, карабкающейся на дерево.

– Нет, ну вы совсем охерели! – вскочила Лена.

– Это вы охерели! Пусти, сука! – орал исцарапанный Антон. – Мужиков, блядь, заводить надо, а не котиков.

Хорошо, что не поставил, думаю. Увидев рыдающую за столом Катю и оттирающую с блузки крем Лену, вернувшийся Пасков пожалел, что не остался. Протянутую Антоном фляжку он принял с удовольствием.

Царапина (новый вариант)

Андрей наклонился к заднему крылу. Увидев неглубокую царапину, присел на корточки и громко присвистнул. Он трогал царапину, слюнявил палец и снова тёр место удара. Из кабины трактора выпрыгнул мужчина средних лет. Стоптанные сапоги его, со сморщенными голенищами, были заляпаны грязью, широкие штаны промаслены бурыми и чёрными пятнами, и только синяя рубаха выглядела свежей и даже нарядной. Запустив широкую ладонь в густую светлую шевелюру и поправив верёвочку с крестиком, работяга выдохнул:

– Вот так дела.

– Хреновые дела. – Андрей выпрямился. – Очень хреновые. Вернусь в Москву, а там очереди в сервис. Да и за жигуль сдерут больше. А если без очереди, то сам знаешь…

– Откуда же мне знать? – изумился тракторист. – Я дальше Саратова и не видал ничего в жизни.

– Не видал он… Без очереди цены выше в сервис. Ты не пьян, кстати, не?

– Не пьян я. Я редко себе позволяю. Дети у нас.

Из машины вышла статная блондинка в цветастом сарафане и модных босоножках. Погладив вмятину, обратилась к мужу:

– Андрюша, может, поедем? Ну там делов-то… Я с Юрой поговорю, он возьмётся, сделает быстро.

– А покраску крыла тоже Юра оплатит?

– Супружница ваша дело говорит, – оживился тракторист. – Давайте миром разойдёмся. Тем более что моей вины там и нет в помине. Вы на обгон резво пошли, моего зубра тряхнуло, а задело крыло вашей красавицы ведром. Случайность же, коли ведром задело.

– Да? Ведра не надо вешать куда ни попадя. И не будет случайностей. И чего же зубра твоего тряхнуло, а? Ни с того ни с сего.

– Так вы же на дорогу гляньте. Ну, гляньте на дорогу. И трясёт, и бьёт. Одно разорение.

Небольшие островки асфальта окружали глубокие ямы, где-то виднелись причудливых форм заплатки, а на обочине застыли жирные слои грязи, похожие на хребты сказочных драконов. До самого горизонта простиралась огромная равнина, и казалось, конца края землям этим нет. Ни лесов, ни взгорий, а лишь гигантский чёрно-серый плед.

Ну ладно, с Юркой Аня договорится, машину он возьмёт и сделает быстро, думал Андрей. Но платить всё равно надо. И без того кругом траты. Лето кончится, Ваську с Игорем в школу собирать, бассейн им оплачивать, джинсы купить просят. Дачу законсервировать надо обязательно и предбанник подремонтировать. Ане плащ обещал югославский и серьги. Да и кто виноват в царапине этой, теперь и не разобрать. Разве что гаишников вызывать, которых здесь и не сыщешь.

– Давай так, тракторист. Ты мне сто пятьдесят, на том и разойдёмся.

– Сто пятьдесят? – Голос мужика задрожал. – Сто пятьдесят рублей?

– Ну не граммов же, – усмехнулся Андрей.

– Но мне это… не наскрести мне столько.

– Хорошо. Сто тридцать, и по рукам.

Мужик молча посмотрел в глаза Андрею, медленно повернулся и тяжёлой походкой двинулся к трактору. Он вмиг ссутулился, руки его обвисли, и уже не казался тракторист таким крепким и исполненным силой, как несколько минут назад. Но выглядел он не жалким, а скорее обречённым. Махнув рукой и бросив короткое «за мной езжайте», завёл трактор и повёл его по рытвинам и ухабам. Машина шла, грузно переваливаясь с боку на бок, и как будто копировала походку своего хозяина. Вскоре появились первые домишки. Это были обветшалые избы, окружённые покосившимися кривыми кольями, оставшимися от заборов. Исхудавшая собака заходилась визгливым лаем, скалилась, норовя прыгнуть под колёса, но длинная цепь натягивала потрёпанный ошейник и ещё больше злила пса. Чёрно-серые от грязи куры хаотично метались по соседнему дворику, а на завалинке, нервно потирая колено, покуривал худощавый юноша. Анна прильнула к окну не в силах оторвать взора от увиденного. Трактор дёрнулся и замер у небольшого двора.

– Заходите в дом, – пригласил тракторист. – Меня, к слову, Никитой звать.

Андрей представился и, огибая лужи, пошёл вслед за Никитой. Следом в дом вошла и Анна. В тёмном помещении пахло сыростью, бедностью и овощным супом. Занавески на окнах были сильно застираны, на стёклах застыли подтёки от ливней, а лампу прикрывал самодельный абажур из цветного пластика. За грубо сколоченным столом сидела девочка лет десяти и пальцем водила по строчкам детской книги.