Читать онлайн Самайнтаун бесплатно

1

Все начинается с убийства

Правила Самайнтауна для новоприбывших

1. Не пугайтесь странностей – наслаждайтесь ими.2. Ни в коем случае не тушите свечи с голубым пламенем.3. Уважайте живых, мертвых, котов и тыквы. По остальным вопросам обращайтесь к Джеку.

Октябрь 1998 года начался точно так же, как начинался каждый год – с убийства.

Правда, справедливости ради надо сказать, что октябрь в Самайнтауне не заканчивается никогда. Сменяются дни в календаре, смерть сменяет жизнь – но не меняются красно-желтые листья на деревьях, жухлая трава и мокрая земля, где растут лишь ядовитые цветы, а урожай всегда один и тот же. Рассветы здесь – непременно марево тумана, закаты – кровавые пожары. Но по какой‐то причине – не менее загадочной, чем природа, склонившая голову перед тыквой и косой, – число трупов всегда увеличивалось соразмерно тому, как сокращались солнечные сутки. А сокращались они везде одинаково, но еще быстрее – там, где Джек. Будто тьма, сгущающаяся во всем мире, целенаправленно сползалась в Самайнтаун.

Здесь билось ее сердце, защищенное фасадами пятиэтажных домов из клинкерного кирпича с черепичными крышами, и, не имея собственной крови, оно словно стремилось вобрать в себя чужую. Возможно, тьма любила джаз – он играл здесь на каждом углу. Или желтые дождевики, полупрозрачные зонты, резиновые сапоги и то, как на них растекается алый цвет, когда приходит время. По крайней мере, тьма имела хорошие манеры и никогда не покушалась на тех, кто согласился приютить ее в своих стенах. Да и зачем соседям убивать соседей? Нет, она всегда питалась туристами. А их с наступлением осени в городе становилось немерено, прямо как мясных мух, что начинали летать над некоторыми из них уже сутки спустя.

Эту взаимосвязь Джек проследил давно, лет девяносто тому назад, когда среди тогда еще кособоких деревянных хижин поселился один из первых жителей, кого он мог бы назвать «собратом по несчастью». Темное время года – темные порывы. Точно так же, как ночь начинала душить в утробе день, мало-помалу забирая свое, так и первозданное естество топило в себе все, что старательно выстраивалось, дабы его сдержать. Голод, жадность, страх откусывали от здравомыслия кусочек за кусочком, пока от него не оставалась лишь полая оболочка. Потому еще с начала сентября Джек выходил на дежурства раньше обычного: не в восемь утра, как сам же для себя постановил, а в шесть – и заканчивал позже, после полуночи. Однако как бы он ни старался, сколько бы ботинок ни истоптал, сколько бы кардиганов ни порвал о цепкие лапы шиповника, наматывая по Светлому и Темному районам круги, он все равно не мог защитить всех. Рано или поздно инциденты случались. Самые разные, необязательно смертельные. Но никогда – такие, как сегодня.

Этот день не заладился с самого начала, несмотря на чудную погоду – теплую, но влажную, какая всегда стояла в Самайнтауне добрую половину года до середины зимы. Улицы золотили листья молодых каштанов, змеившихся вдоль обочин, точно они стремились уползти туда, где хотя бы раз их иссушит зной, скует мороз или заставит цвести первая оттепель. На раскидистых ветвях раскачивались соломенные куклы – Джек не видел таких раньше, но нашел их очаровательными, с лоскутами пестрых тканей вместо юбок и нарисованными женскими лицами, – а чуть дальше, в начале Рябиновой улицы, уже спозаранку дымили фургоны закусочных, готовясь встречать туристов. На их грилях вовсю коптились знаменитые самайнтауновские сосиски с соусом карри и кукурузные початки в домашнем майонезе с тертым пармезаном. Джек всегда подходил к ним как можно ближе, чтобы насладиться дивным ароматом специй, который заставлял притормозить на обочине даже сонные рейсовые автобусы из пригорода.

Один из таких, только экскурсионный, остановился прямо на пешеходном переходе, где Джек как раз дожидался зеленого сигнала светофора – и где ему пришлось преступно побежать на красный, чтобы проскочить раньше, чем замигают вспышки фотоаппаратов. Джека вовсе не удручало лишний раз принять геройскую позу, взять на руки чьего‐нибудь сопливого ребенка или даже показать излюбленный туристами фокус с перекатыванием тыквы на плечах – его обескураживало, сколь много времени это отнимало даже у того, в чьем распоряжении было все время в мире. И конечно же, глупые пластиковые магнитики с его портретом в сувенирных лавках, которые потом продавали за бесценок (почему они всегда дешевле, чем магниты с котиками?!).

С козырьков коричневых крыш и пинаклей [1] Рябиновой улицы на Джека глазели горгульи и маскароны [2], слепленные на фасадах кирпичных домов вместо номерных табличек. Джек пересек сначала саму улицу, а затем и один из пешеходных мостов, соединяющих две половины Самайнтауна – Темную и Светлую. Над поверхностью Немой реки, шафрановой и мутной из-за выстилающих дно гнилых листьев, вились щупальца молочного тумана. Утро в Самайнтауне всегда укрывалось им, как фатой невеста, и Джек будто потянул за край покрывала, когда ступил с гладкой серой брусчатки на сырую землю, чтобы добраться до центра Светлого района в обход. Со спины ему кричали вороны, его старые друзья, что слетались на Старое кладбище, оставшееся на той стороне. Джек хорошо слышал их клик, как и зов бренных костей, забытых имен, пыльных руин. Кое‐какие из них взывали громче прочих.

«Я скоро навещу тебя, Роза, – ответил он им, глядя туда, где вдалеке виднелись макушки расколотых надвое вязов и серый купол заброшенной католической церкви. – Но сначала мне нужно позаботиться о нашем доме, ты помнишь?».

И Джек двинулся тем же самым маршрутом, с которого начинался каждый его день вот уже на протяжении ста лет, и покуда ему не хватало ни смелости, ни фантазии придумать новый.

– Доброе утро, Джек!

Наташа встретила его как обычно – с кофейником в руке и рядом чашек, которые второпях наполняла одну за другой, не забывая подкладывать на блюдце коричное печенье. Весь сервиз – фаянсовый с голубой глазурью и кремовой геральдической росписью. Где‐то уже проступали сколы и потертости, но посетители никогда не жаловались. Скорее всего, просто не замечали: когда ты оказывался внутри гигантской тыквы, последнее, что тебе хотелось рассматривать, так это посуду.

Джек по сей день гадал, что за краска покрывает внутренние стены кафе: приглушенно-рыжая, как натуральная овощная мякоть, и такая же мягкая, сахаристая на ощупь, да еще и с поблескивающими прожилками. Голландские печи из глазурованной керамики по углам заменяли колонны, а под абажурами торшеров теснились аккуратные полукруглые столики, похожие на семечки. Венки из сухоцветов настолько плотно заслоняли окна, что внутрь не пробивался ни один солнечный луч. Из-за этого, если в кафе вдруг выбивало электричество, – а подобное в разгар туристического сезона случалось повсеместно, – единственным источником света оставалась сама Наташа. Каждый день, в любую погоду и в любом настроении, она озаряла гостей своей улыбкой, напоминающей карамелизированную тыквенную дольку, какие всегда предлагала посетителям на подносе в качестве аперитива.

– Ты сегодня такой модник, Джек! – воскликнула Наташа, пока Джек примерялся к подготовленному специально для него бумажному стаканчику на краю стойки, проверяя, насколько тот горячий. Шел пятый год, как Наташа выкупила бывший продовольственный магазин и превратила его в кафе «Тыква», но Джек все еще удивлялся, когда она ставила перед ним свежезаваренный черный кофе. По традиции каждый день, всегда в одно и то же время – и всегда бесплатно.

– Ох, ты заметила? – Джек просиял, вытянулся во весь рост и раскинул руки, гордо демонстрируя Наташе свой новый тренч: блестящие аспидовые пуговицы, высокий ворот с наплечниками, строченные золотом манжеты. – Титания подарила! Сказала, в нем я буду казаться шире на фотографиях.

– Да-да, замечательный тренч, но… Я не совсем об этом. – И Наташа многозначительно обвела пальцем свое лицо.

Если бы у Джека тоже было лицо, то он бы покраснел до корней волос: стыд растекся воображаемым жаром в пустоте над шеей. Джек подорвался к вешалке, толкнул ее вместе с висящими на крючках куртками и прильнул к зеркалу. Оттуда на него воззрилась тыква – крупная и безупречно круглая, какие умели выращивать только на самайнтауновских фермах, вечных призерах всех национальных конкурсов. Треугольники глаз и кривой улыбающийся рот с зазубринами – оттуда сочилась лишь дегтярная темнота, сколько не вглядывайся, – Джек вырезал в ней собственной рукой. Но он определенно не обводил их женской помадой оттенка «порочная слива» (Джек знал название, потому что это была помада Лоры, которую она требовала дарить ей на все праздники) и не пудрил щеки толстым слоем красных румян.

– Франц! – вскричал Джек, как проклятие. – Когда только успел?!

Он действительно не помнил, когда упустил из виду свою тыкву в коридоре или на кухне, где Франц мог бы бессовестно ее атаковать, но это определенно произошло. А ведь Джек не расставался с ней даже во сне! Но вот когда требовалось принять ванну или надеть водолазку… Первое тыква не любила – влага быстро превращала корку в отсыревшее месиво, – а второе на нее не налезало. Именно в такие моменты тыква становилась уязвимой, а потому самой желанной вещью во всем доме. Франц покушался на нее постоянно, так что это был отнюдь не первый подобный случай. Но, пожалуй, самый вопиющий! Куда хуже прошлых маркерных усов и приклеенного сбоку бантика.

– Салфетку?

Джек с благодарностью принял из рук Наташи бумажный платок и принялся тереть лицо до жалобного скрипа, пока с тыквенной корки не слезла не только помада, но и верхний слой кожуры. Затем Джек повертелся на месте, осматривая себя с головы до пят, проверяя, не прицепились ли к нему где‐нибудь еще плоды вампирского коварства. Сложно было сказать, что хуже: то, что Джек разгуливал в столь постыдном виде по всему городу и даже заглянул в закусочные фургоны, чтобы поздороваться, или то, сколько туристов из автобуса наверняка успели его «щелкнуть». Хотя, может, благодаря этом он наконец‐то побьет рекорд магнитов с котиками…

– А я все думал, почему Лора улыбнулась мне с утра. Лора! Улыбнулась! – причитал Джек, возвращая тыкву на место: он так крутился из стороны в сторону, что она съехала вбок, и его резное лицо оказалось на затылке. – Я решил, что ей просто приснился хороший сон, ну, знаешь, вроде тех, в которых она душит нас всех подушкой… Уже тогда нужно было заподозрить неладное!

– Да ладно тебе! Ты всегда красавчик, Джек. Даже с макияжем! У нас тут прогрессивное общество, никто не осудит.

В такие моменты Джек начинал сомневаться, что Наташа и вправду обычный человек. Во-первых, она говорила, что спит по три часа в сутки, но выглядела при этом всегда с иголочки в своем накрахмаленном фартуке и милом платье с рюшами, благодаря которому (не иначе) была замужем уже трижды. А, во‐вторых, она всегда делала Джеку комплименты. Ну разве это не странно?

Он осмотрел себя в зеркале еще раз, более придирчиво. В те моменты, когда Наташа прилюдно называла его красавчиком, Лора обязательно добавляла, что он страшный и позорит весь Самайнтаун. Джек был достаточно умен, чтобы не верить ни тому, ни другому, но ему самому, по правде говоря, нравилось, как он выглядит. По крайней мере, настолько, насколько это возможно, когда у тебя нет головы и есть некоторые комплексы на этот счет.

«Эй, смотри, Тыквенный Король!» – визжали дети, едва его завидев. Так Джека именовали на туристических брошюрках, которые бесплатно раздавали на автовокзале вместе с булочками за пять центов. Взрослые называли его «парнем с отличным гримом», подростки – «тыквоголовым», а слишком суеверные старцы просто перекрещивались. Но всех их объединяло одно – они вечно пялились на Джека. Благодаря утомительному вниманию и выработавшемуся к нему стойкому иммунитету Джек в конце концов научился носить все, что пожелает. А желал он, назло миру, старомодные рубашки из секонд-хэнда с кружевными воротниками, вельветовые бриджи по щиколотку с подтяжками и классические черные дерби с отрезным носком. Все это, правда, только подчеркивало его болезненную худобу, узкие от рождения плечи и невысокий рост, но Джек и не пытался их спрятать. Он выучил давно, как имя каждого горожанина, мертвого и живого, умершего окончательно или восставшего: на него будут смотреть всегда и везде. Что бы он ни надел. Как бы ни вырядился. Как бы ни накрасился. Ибо пока у тебя нет головы – или тыква вместо нее, или бумажный пакет, или кочан капусты (да, Франц примерял ему и такие варианты), – ты всегда и будешь парнем без головы. Ни больше ни меньше.

– Слушай, Джек… Можно спросить у тебя совета? Кое-что на счет кафе.

Джек повернулся к Наташе со звуком «Хм?» и хорошо знакомым ему разочарованием от невозможности высказать выражением тыквы свое удивление. Джек – символ города Самайнтаун, воплощение вечной осени, что обрела здесь свое пристанище, теневого мира, который здесь надорвался, и очарования, каковое можно найти даже в жутчайших вещах. Но Джек точно не символ мудрости и смекалки – и того, и другого ему зачастую не хватало самому. А уж в бизнесе он не разбирался и подавно. Однажды Титания попросила его подсобить в цветочном и раздавать прохожим тюльпаны – по одному цветку в одни руки, чтоб горожане подивились, что тот стоит в вазе два месяца кряду и не вянет. Джек так увлекся, что к концу рабочего дня раздал даже те, которые предназначались для продажи. И дорогущие бурбонские розы, о которых не было и речи, – тоже.

– В последнее время выручка немного упала. Вот я и пытаюсь взять в толк, что не так с кафе. Оно будто захворало, понимаешь? – продолжила Наташа, и Джек вдруг обнаружил, что уже подпирает локтями стойку и участливо кивает, слушая ее со всем вниманием. – Может быть, качество продуктов испортилось… Я недавно сменила поставщиков, мне показалось, что из Светлого района тыквы приносят поспелее, но может, они даже слишком спелые… Слишком сладкие?..

Тыквы. Джек медленно осмотрелся по сторонам, подмечая, что у кого из посетителей лежит в тарелках. В такой час, когда небо только‐только превращалось из давящего монолита в жизнерадостный лимонный курд, народа было немного – человек десять от силы, в основном те самые туристы, которые привыкли сначала плотно поесть, прежде чем приступать к осмотру достопримечательностей. Местные в «Тыкву» захаживали редко, ибо сколько ни листай меню на пятнадцать страниц, сколько ни шерсти закуски с десертами, тебе всегда принесут плюс-минус одно и то же. Вот и сейчас блюда, которые мельком пересчитал Джек на столах, не отличались разнообразием: миска с тыквенной кашей, тыквенный слоенный пирог, тыквенное рагу и, кажется, отбивные из тертой тыквы (но с ломтиками оленины!). Судя по ядреному цвету и стружке, грустно висящей на ситце стеклянного кувшина, какой‐то бедняга даже пил тыквенный чай.

Джек поскреб пальцем выемку около импровизированного подбородка, улыбнулся – точнее, он думал, что улыбается, и надеялся, что это слышно по его голосу, исходящему откуда‐то из той же пустоты за изрезанной кожурой, – и неловко ответил:

– Ну… Знаешь… Я как‐то слышал пару раз, что клиенты жалуются… Нет, интересуются, почему в меню нет ничего, кроме блюд с тыквой. Мисо-суп и тот с ней, нарезанной кубиками в бульоне!

Рука Наташи, разливавшая только‐только закипевший на газовой горелке кофейник по чашкам, зависла в воздухе. Из-за кухонных створок, где скворчали маслом сковороды, один из поваров позвал ее по имени, жалуясь, что у них закончился кетчуп… Но Наташа даже не откликнулась, в упор уставившись на Джека. Эта коренастая женщина с мышиного цвета вьющимися волосами и маленькими карими глазами умела становиться поистине пугающей. Носогубные складки и морщины порезали ее лицо на дюжину злых частей, когда Наташа наконец‐то вернула со стуком кофейник обратно на горелку и взмахнула рукой, будто выметала Джека из кафе воображаемой метелкой:

– Что за глупости ты городишь? Нашим азиатским гостям нравится мисо-суп! Разве это не их традиционное блюдо? Я специально просила сына в библиотеке найти рецепт…

– Да нет же! Я не про сам суп, а про то, что в нем тыква…

– Тыква никакое блюдо не испортит! Нет, дело точно не в этом. Ох, если не разбираешься, Джек, то так бы сразу и сказал.

Джек со свистом вдохнул кофейный пар, а выдохнул его уже на улице, покинув кафе с остывшим бумажным стаканчиком в руках и абсолютным недоумением. «Все‐таки Лора права: я ужасный слюнтяй! Зато меня бесплатно угощают», – подумал он, мешая кофе деревянной палочкой, прихваченной по дороге. Аромат над ним вился терпкий, с приторно-ванильной сладостью сиропа. Наташа точно знала, какой кофе любит Джек – с целым букетом разношерстных нот, такой крепкий и густой, чтоб пронзал насквозь, как электричество. Оно, впрочем, неудивительно, ведь Джек и мог разве что нюхать кофе, но никак не пить.

– Ну что ж, а теперь за работу!

И Джек двинулся выверенным путем меж магазинов, где в нем обычно нуждались больше всего. На каждом углу он останавливался, чтобы кофе не расплескался, и подносил его к своей тыкве, позволяя дивному аромату окутать ее шарфом. Однажды Джек, поддавшись на уговоры друзей, все‐таки попробовал угоститься напитком так, как это предполагалось, и не придумал ничего лучше, чем залить его струйку прямо в вырезанный рот. Авось, сработает, как тот трюк с исчезновением и появлением кошек, который демонстрировали для зевак джинны на Призрачном базаре. Затея, однако, оказалась фатальной – и для его рубашки, что вмиг пошла пятнами, и для его кожи, сползавшей после пластами, как у нагов [3] по весне. Заливать жидкость или пропихивать внутрь еду через шею тоже не получалось – в той попросту не было никаких отверстий. Как, кстати говоря, и шрамов с отметинами.

Будто вспомнив об этом, Джек забрался рукой под основание тыквы и поскреб шею пальцами. Поверхность гладкая, точно мрамор, и такая же холодная на ощупь… Быть может, потому что в теле Джека не было крови. А может, потому что у него никогда не было и головы? Словом, Джек даже не знал, пробовал ли когда‐либо пищу или кофе на вкус по-настоящему. Но он любил представлять, какие они – и каков мог быть он сам, если бы его голова однажды отыскалась. Интересно, кудрявые у него волосы или же прямые? А какого цвета глаза? Наташа как‐то обмолвилась, что представляет его зеленоглазым и рыжим, мол, это истинные цвета осени – зелень и огонь природы, в котором она сгорает. Тита же предположила, что Джек мог бы оказаться длинноволосым и русым, как пшеница, Франц сказал, что он однозначно лысый, как поля, когда приходит время жатвы. Сам Джек предпочитал думать, что волосы у него все‐таки есть, и даже неважно, какие именно. Гораздо важнее лицо. Необязательно красивое, с острым носом и с точеными скулами, как у того же Франца, но, может быть, с припухшими губами, круглое, симпатичное хотя бы… Такое лицо вполне подошло бы его худощавому телосложению, как и веснушки с крохотной щербинкой между верхними зубами.

Ах, если бы у Джека и впрямь были зубы…

Он снова остановился на полушаге, но на этот раз не ради кофе, а ради фетровых шляпок за витриной торгового центра – единственного во всем Самайнтауне. Иногда Джек цеплял их на скрюченный тыквенный хвостик, пока те не срывал и не уносил ветер. Джек никогда не пытался их поймать – просто провожал взглядом, наслаждаясь тем, что у него вообще есть взгляд. Джек видел, как видят все прочие люди (по крайней мере, был свято в этом убежден), а еще мог моргать, закатывать и закрывать глаза, которых у него не было; слышать звуки, хотя не имел ушей; и чувствовать те самые запахи, которые стали единственной его отдушиной. Когда‐то он решил, что все это уже дорогого стоит для парня, у которого, по логике, не должно быть даже мозгов, и решил радоваться тому, что имеет. Даже если сложно. Даже если иногда кажется, будто оно не имеет никакого смысла.

Джек прошел до бакалейной лавки, где обычно в октябре как раз ремонтировали крышу после затяжных дождей, и сунул первому встречному выдохшийся стаканчик с кофе, который уже отдал ему все свои запахи. Затем Джек завернул за угол…

И чуть не наступил на тыкву с голубой свечой.

– Ой, осторожно! Мы переставили их, чтобы починить лестницу. Прости!

Джек отшатнулся к дверному проему лавки, откуда вышел тучный пекарь с тестом, налипшим на пальцы, и белым кондитерским колпаком. Джек глянул на него мельком, а затем снова посмотрел на тыкву – совсем крохотную по сравнению с его, но один в один с такой же рожицей. Из нее, однако, текла вовсе не тьма, а холодный зернистый свет. Голубой, как и пламя жемчужной свечи, вставленной внутрь, горящей, да не сгорающей. Все свечи, подожженные от той самой – они с Розой прозвали ее Первой, – на нее походили. Благодаря им тыквы никогда не портились, не гнили и не порастали плесенью, будто сделанные из папье-маше. На пороге бакалейной лавки таких всегда было три, а чуть дальше, у входа в парикмахерскую, – еще четыре. У ворот музея кукол же и вовсе собралось целых восемь вместе с тюками сена и марионетками. Все они смотрели на Джека по-своему: кто‐то зловеще, кто‐то с насмешкой, а кто‐то с пониманием, словно разделял его ношу. В каком‐то смысле так оно и было, ведь каждая подобная тыква хранила в себе кусочек такой же несгорающей души.

– Все нормально. Даже если раздавить одну, ничего не случится, – отмахнулся Джек и перекатился с пятки дерби на носок, взирая на двухэтажную бакалею: одновременно и магазин, и жилище, где наверху обосновались хозяева. Ремонт здесь явно шел капитальный: вход завалило банками с краской, а с потолка осыпалась старая шпаклевка и свисали окислившиеся провода. – Нужна помощь?

Пекарь кивнул и счастливо улыбнулся.

«Я держу свое обещание, Роза. Я забочусь о нашем доме».

А домом для них был весь Самайнтаун. И точно так же, как каждая родная тебе комната заслуживала уюта и чистоты, так и каждый магазинчик, кафе и салон заслуживали помощи. Джек оказывал ее, посильную и нет, простую и тяжелую, но всегда безвозмездную. Разобрать стеллажи в букинистической лавке, чтобы продавцы могли спокойно обслуживать посетителей? Без проблем! Разносить весь день письма по домам, потому что почтальон подхватил ангину? Да, конечно. Погладить и повесить шторы бездетной старушке с радикулитом, снять с дерева кошку или сходить в магазин? Джек может и это. Его работа – город, и совсем неважно, о чем и каким голосом он просит.

Но, несмотря на то что Джек всегда отказывался от платы, его всегда же упрямо пытались вознаградить. Раз не деньгами, то свежеиспеченным хлебом, новыми книгами, только вышедшими видеокассетами, вязаными носками и даже картинами, благодаря которым его холл с годами стал напоминать домашнюю галерею. Больше всего Джек любил антиквариат – старые сломанные вещицы, предназначение которых никто уже не знал и не помнил, но которые выглядели интересно. Прямо как он сам. Надаренное Джек исправно тащил домой и вываливал на обеденный стол перед тремя соседями, чтобы они помогли пристроить ему каждую из «благодарностей», нужную и не очень. Порой на горожан нисходила такая щедрость, что руки у Джека начинали отваливаться уже к обеду. То же самое произошло сегодня, когда после бакалеи он решил заглянуть в хозяйственный магазин через дорогу, где у старой миссис Харрис вечно перегорали лампочки. Затем Джек наведался на стройку новой ветеринарной клиники на Триедином перекресте и обнаружил, что та уже почти готова к открытию, вот только некому вынести производственный мусор. После этого он побывал на рынке, где расфасовывал кабачки и свеклу по ящикам; на перекрестке возле пожарного отделения, где школьник пытался прикрутить велосипеду слетевшее колесо; и, наконец, в сквере у главного фонтана, где девушка плакала, потому что потеряла золотистого ретривера, сорвавшегося с поводка в погоне за симпатичной подружкой-чихуахуа.

Привыкший к самым разным поручениям от мелкого «принеси-почини» до «не мог бы ты найти мне нитки из конского ворса, Джек?», он любую работу выполнял за считанные минуты. Потому и обогнул весь Светлый район уже к полудню, а затем, не делая остановок, сразу же отправился в Темный. Тот располагался ближе к дому, но порой занимал куда больше времени. Возможно, потому что улицы здесь, в отличие от благоустроенных и спроектированных лично мэром кварталов Светлого, когда‐то появились сами собой, а потому по сей день плутали, как им вздумается. Хоть их и было тоже восемь, и они, как лучи, продолжали улицы на другом берегу, дороги Темного района все равно умели водить кругами, ловили приезжих в темные подворотни и тупики, словно играли в чехарду. Можно было идти по широкому тротуару и вдруг провалиться в болотные топи посреди дикой поросли леса, огибающей весь город кольцом. А можно было оказаться заложником слепящих неоновых вывесок, которые смотрелись почти противоестественно на готических домах из красного кирпича с лепниной. Словом, Темный район любил удивлять. Он появился первым – задолго до того, как Самайнтауну стало слишком тесно на одном берегу Немой реки и он переполз через нее на соседний, – и по-прежнему воплощал в себе то сокрытое и искомое, что однажды и заставило поселенцев со всего света отстроить его.

Кованые ворота щелкали, как пасти бездомных черных собак, шныряющих по мясным лавкам. Джек прошел по Шальному проспекту, вдоль и поперек усеянному клубами, кабаками и театрами. Там, где когда‐то давно Джек помнил ветхую конюшню, теперь подбоченился мигающий вывеской бар, приютивший вампиров и посредственных рок-музыкантов. Там же готовили легендарный коктейль «Ихор [4]», один бокал которого заставлял тебя видеть призраков, а три, по слухам, – уже стать одним из них. Учитывая, что туристы стекались в Темный район только по вечерам, когда заканчивались экскурсии и начиналось настоящее представление, именно в Темном районе нынче и предпочитало жить большинство тех, кто эти представление устраивал. Наверное, не стоит удивляться, что все дрянные события происходили именно здесь – между этими самыми переулками, куда не проникал свет болотных фонарей и где мусор хрустел под ногами, как кости на Старом кладбище.

Самайнтаун – сердце Джека, его улицы – руки и ноги, дома – глаза, которых нет. Джек всегда чувствовал – нет, знал, – когда что‐то где‐то происходит. Как невозможно не ощутить иглу, вонзившуюся в подушечку пальца, так и Джек не мог не почуять, когда в Самайнтауне происходило неладное. В такие моменты беспокойство в нем зрело, как гнойник, и он неизбежно откликался на зов. А город умел звать громко. Он дергал Джека за рукава, вертел им туда-сюда, тянул за ноги невидимой проволокой, пока тот, будто пастуший пес, не оказывался за спиной у отбившихся от стада овец. Это походило на игру в «холодно-горячо», только Джек всегда оказывался там, где нужно. И там, где ненужно, тоже.

– Титания?

Между кинотеатром «Плакальщица» с отклеивающейся афишей нового фильма «Городские легенды» и храмом, где по воскресеньям собирались жрицы вуду, по вторникам – виккане, а в среду и другие дни – невесть кто еще, переулок притаился особенно узкий и длинный, точно птичья жердь. Нехарактерно высокие для Самайнтауна здания с фигурными щипцами нависали сверху, словно тоже пытались рассмотреть происходящее, упорно скрывавшееся от прохожих мерцающим гламором. Пусть сплетен тот явно был второпях и, скорее всего, непроизвольно – уж больно зыбким выглядел и колыхался, – даже Джек не увидел бы сквозь него, проходи он мимо случайно, а не намеренно. Водостоки после прошедшего ночью дождя журчали, пахло прогорклым попкорном с газировкой. Джеку было бы некомфортно останавливаться здесь даже просто завязать шнурки, не говоря уже о том, чем занималась парочка возле мусорных контейнеров. Сначала Джек и вовсе принял два их силуэта за один – настолько тесно они переплелись друг с другом, но когда пригляделся…

Влажные звуки поцелуев. Ниточка слюны, тянущаяся между сомкнутыми губами. Джек понял, что звуки слишком хлюпающие, а «ниточка слюны» – багровая, слишком поздно.

– Тита? – повторил Джек, проходя вперед сквозь надорванную завесу в темноту, чтобы убедиться.

Да, это была она. По Темному району гулял ветер, но в переулок он не заходил, словно страшился, что выйти обратно уже не сможет. Вороная копна волос, тем не менее, все равно развевалась сама собой. Танцующие от желания, покорные воле локоны ползли и обвивались, держали крепко, как осьминожьи щупальца. Высокий мужчина в их тисках уже даже не брыкался. Стоя к оживленной улице спиной, он полностью закрывал собой Титанию, а потому Джек смог разглядеть лишь ее длинные острые уши, блеск черных ногтей по два дюйма каждый и то, как они проминают ткань серого пиджака на плечах, оставляя в ней дыры, а в коже – кровавые серпы.

За те сорок лет, что Титания прожила в Самайнтауне, Джек давно выучил, как именно это происходит. Плененные сначала кукольным личиком и женственными формами, а затем – фейскими чарами с убойной дозой феромонов, мужчины даже не замечали, как под страстью обнажался первобытный голод. Все, что оставалось Титании, – это набросить силки на вконец отупевшую дичь. Но Джек знал, что в том нет ее вины: охота Титании – такая же потребность, как пить или дышать. Зверь, неизбежно пробуждающийся от спячки по весне, или древо, которое падает от удара молнии. Титания подчиняет природу в той же мере, что подчиняется ей сама, поэтому выбор у нее невелик. Все, что она может в такие моменты, – это бежать.

Или поддаться, если рядом нет никого, кто мог бы ее образумить.

– Титания!

Подарки горожан посыпались у Джека из рук. Он рывком бросился вперед, нырнул в тени, которые вдруг окрасились в красный. Жаркие поцелуи стали укусами, нежные объятия любовницы – медвежьим капканом, ломающим кости. Мужчина не успел закричать, окованный чернильными волосами по рукам и ногам. В темноте блеснул длинный язык Титании, рисующий полоску на выгнутой мужской шее под кадыком, где уже спустя секунду та неожиданно преломилась и разошлась по швам. Пальцы Титании, зарывшись в каштановые волосы, случайно вошли мужчине прямо в затылок, пробив черепную коробку. А затем она рефлекторно потянула его на себя.

Страсть Титании всегда была смертельной.

– Ох, нет… Нет, нет, нет!

Оторванная голова покатилась к ногам Джека с глухим стуком, с каким шмякается на траву перезрелое яблоко. Кровь брызнула из порванной артерии, разлетаясь брызгами по асфальту и белому лицу Титании. Ее острые, как частокол, зубы можно было пересчитать все до последнего, настолько широко она открыла рот – сначала в хищном оскале, а затем в беззвучном крике. Даже в покое совиные глаза Титании казались непропорционально большими для ее мелких черт, но сейчас же и вовсе превратились в два лунных диска. Зрачки сузились, будто вообще исчезли.

– Нет! Что я наделала… Ох, Пресвятая Осень… Артур!

Между ботинками Джека змейкой поползла темно-бордовая кровь. Извивающиеся волосы Титании нехотя отпустили обезглавленный труп, отхлынули назад и прилипли к ее перепачканному лиловому платью. Только тогда тело мужчины накренилось и наконец‐то упало плашмя в лужу, которая образовалась под ним. Хлюп!

– Джек, Джек! Я не хотела, Джек…

Он видел это уже не в первый раз. Он не в первый раз пытался все исправить. Иногда получалось, а иногда, как сейчас, – нет. В такие моменты Джеку приходилось перешагивать багровые реки и радоваться, если они растекались где‐нибудь в подворотнях, подобных этой, а не в спальне Титы, где потом приходилось долго отстирывать постельное белье и вызывать химчистку. Но надо отдать Титании должное: она хорошо держалась. Кажется, в последний раз подобное случалось года четыре назад, когда Лора переехала… Тогда же Титания поклялась ему, что на сем с попытками наладить личную жизнь покончено. Мол, если не может бегать на свидания так, чтобы с них вернулась не она одна, то не будет ходить на них вовсе. Ну, разве что только на первые… Самые невинные и безобидные, где вас разделяет сервированный стол и где не бывает ни поцелуев, ни даже держаний за ручку. И то, и другое слишком бодрило инстинкты, не говоря уже о большем. Что пошло не так в этот раз и почему Титания вообще оказалась здесь, в Темном районе, когда ее рабочий день в Светлом был в самом разгаре, Джек не имел ни малейшего представления. И не то, что хотел бы выяснять это, но Титания в приступах истерики, неизбежно следующих после приступов голода, всегда тараторила без умолку:

– Артур уговорил меня пойти на дневной сеанс «Городских легенд», и я согласилась. Подумала, мол, это ведь куда безопаснее, чем ночные встречи после работы, верно?.. Мы купили попкорн и лимонад, а в зале было так темно и душно… Артур начал пародировать персонажей. Я так смеялась! Оказывается, он знает сотню фильмов наизусть, даже «Городские легенды» успел посмотреть трижды, хотя они только‐только вышли. Такой очаровательный! Мы поцеловались. Я собиралась просто попрощаться после титров и уйти, но… Каким‐то образом мы оказались здесь. Артур сам меня сюда привел. Я не ожидала, что мы так увлечемся. Я должна была сдержаться, отказать… Как думаешь, Джек, он ведь простит меня? Простит, правда?

Титания наконец‐то замолчала и оттолкнула от себя руки Джека, когда он переступил через труп и потянулся, чтобы обнять ее. Волосы Титы рассыпались по плечам, точно самые обычные, зрачки вернулись к прежнему размеру, но менее дикой выглядеть от этого она не стала – мешало алое пятно вокруг рта. Даже с прямой челки, заканчивающейся аккурат по линии тонких бровей, капало. Из-под нее на Джека смотрели два остекленевших серых глаза. Обычно они светились только в темноте – первое время Франц визжал, как девчонка, если Титания спускалась среди ночи попить воды, – но и сейчас их сияние слепило. Серебро в них приветствовало мужскую кровь, которую неустанно жаждало с тех пор, как Титания впервые вкусила ее еще на заре веков.

Она отодвинула Джека в сторону, присела на корточки возле тела и принялась безуспешно разглаживать складки на его измазанном костюме.

– Артур, милый Артур, мне так жаль! Ты серчаешь на меня? Серчаешь, понимаю… Но и ты пойми… Я не нарочно…

Джек неслышно застонал. Это было даже более утомительно, чем уборка, – выводить Титанию из транса, в который она каждый раз впадала, начиная лелеять труп в объятиях и причитать, словно не обезглавила его, а наступила на ногу в трамвае. Лора советовала Джеку не обращать внимание на это, но он не мог – сердце‐то разрывалось при виде бедняжки! Тем более, бредни Титании были всяко лучше, чем ее бесконтрольные рыдания. Второе обычно наступало после, уже дома.

– Тита, посмотри на меня. Ну же, подними голову… Нет-нет, свою голову, а не его! Просто смотри на меня, ладно?

Джек снова взял ее за плечи и повернул к себе все тем же неживым, кукольным лицом, белым и прекрасным. Смешиваясь с приторной газировкой и жженным сахаром попкорна в мусорных баках, железистый запах крови становился просто невыносимым. В такие моменты Джек жалел, что все же ощущает запахи, но радовался, что у него нет настоящего рта, иначе бы его стошнило. Покосившись на завесу гламора и убедившись, что тот по-прежнему держит переулок взаперти от всех прохожих и туристов, Джек снова посмотрел на Титанию серьезно. Настолько серьезно, насколько вообще могла смотреть тыква.

– Как у Артура фамилия?

– М – Мор, кажется…

– Что‐то не припоминаю. Значит, Артур не местный, да? Умоляю, скажи, что не местный…

– Нет, конечно же, нет! Я ведь обещала. Мы познакомились в цветочном, – проблеяла Титания невнятно. – Он пришел купить букет для тети… Приехал в город на юбилей.

– Хм, тогда за местного и впрямь не считается. Фух. Славно!

Джек – символ города Самайнтаун… И его хранитель. Но он не оберегает тех, кто приезжает сюда поглазеть на достопримечательности, отведать куриных сосисок или к родственникам на пару-тройку деньков. Даже при всем желании и доброте душевной – которую и Артур не поставил бы под сомнение, доведись им познакомиться при иных обстоятельствах, – Джек не смог бы защитить всех на свете. Поэтому он и выбрал защищать только жителей города – или от них, если только одно не начинает противоречить другому. А коль же такие инциденты случались… Ну, что ж. Они случались. Единственное, что он мог сделать – это навсегда стереть их из истории Самайнтауна, как и любых его врагов.

Джек всегда будет охранять свой дом – и тех, кого зовет семьей, пусть и не вслух, в первую очередь.

– Тита, – ласково позвал он, приподнимая пальцем ее подбородок с отпечатками кровавых поцелуев, которые оставил ей Артур на прощание. К тому моменту, как Джек все обмозговал и принял решение, она уже снова укачивала труп и бормотала ему в обрубок сердечные извинения. – Давай ты положишь господина… э… Мора на место, и я отвезу тебя домой? Что скажешь?

– Извини, Артур, мне надо идти. Друг говорит, что дома ждут дела. – После недолгих уговоров, Титания шмыгнула носом и медленно опустила безголовое тело мужчины обратно на землю, подперев им пару баков. Лужа под его спиной чавкнула. – Мы ведь сходим на еще на одно свидание, правда? Позвони мне на домашний, как поправишься…

Джек закивал часто-часто в знак поддержки, хотя очень сомневался, что Артур действительно ей позвонит. С некоторыми усилиями, но он оторвал Титанию от тела незадачливого ухажера и, укутав ее в свой теплый тренч, посадил в пойманное на углу такси вместе с подарками горожан, которые спешно собрал обратно в кучу.

– Барбара, – вздохнул Джек, стоя в одиночестве над телом и пытаясь разглядеть, куда же закатилась оторванная голова. – Не могла бы ты позвонить Лорелее, пожалуйста?

Тень отзывчиво задрожала у его ног, подчиняясь.

* * *

Мрачных и узких переулков в Темной половине Самайнтауна действительно было немерено. В том, где Лорелея ждала Франца, теряя терпение и драгоценное время, горела неоном вывеска в форме сердечка, будто бы насмехаясь над тем, чего не было ни у кого из них. Средь белого дня, когда большинство баров были еще закрыты, здесь либо ждали их открытия, либо мочились на забор. Тип, которого они вместе поймали сегодня, принадлежал одновременно к двум категориям. Очевидно, торговец проклятыми предметами, какие покупают ревнивые жены, чтобы устранять любовниц, или школьные изгои – из желания посмотреть, как у их обидчиков медленно выпадут зубы и глаза. Его пальто, увешанное цепями и маленькими мешочками, пришитыми к подкладке, бренчало, пока он шатался взад-вперед на одном месте. Он даже не успел обернуться, когда Лорелея запела, а теперь и вовсе не представлял для нее ни угрозы, ни интереса. Обычный торговый автомат с едой, которым они были вынуждены воспользоваться по пути.

– Фу! От него воняет, – пожаловался Франц, толкнув от себя мяклого торговца на расстояние вытянутой руки. – Ты что, не могла найти кого‐то поопрятнее?

– А ты случаем не охренел, а? Я вообще не обязана помогать! Ты настолько жалок как вампир, что в одиночку и такого бы поймать не смог. Жри, что дают.

Франц скорчил гримасу, полную отвращения, и Лора ухмыльнулась. Это было единственное, почему она каждый раз соглашалась помогать – дабы посмотреть, как он страдает. Не то чтобы она целенаправленно выбирала худшего из худших ему на ужин, просто ей везло на «легкую добычу»: пьянчуг, наркоманов, извращенцев, девственников, любителей азартных игр или оккультистов. Все они были одинаково хорошо восприимчивы к чарам, после которых у Лоры теперь стоял привкус желчи на языке и першило в горле.

– Давай же! Сколько мне еще здесь торчать? Проект уже завтра сдавать надо, потом репетиция, к концерту готовиться… У меня нет времени нянчиться с тобой!

– Да ладно, с каких пор ты стала так ответственно подходить к репетициям?

– Просто заткнись и приступай!

– Уф-ф, ладно.

Франц глубоко вздохнул, будто набирал в легкие побольше свежего воздуха, прежде чем задержать дыхание и приблизить мужчину к себе за шкирку. Тот почти повис в воздухе, царапая носками асфальт, и Франц аккуратно отклонил его голову в сторону, так, чтобы на жилистой шее проступила толстая пульсирующая артерия.

Неоновая вывеска осветила лицо Франца и два обнажившихся клыка.

Неоновая вывеска мигнула, когда он вонзил их в чужую плоть.

Лорелее не доставляло удовольствия смотреть на вампирские пирушки, поэтому она отъехала в сторону и предпочла развернуться к вывеске спиной. Сумка на поясе жужжала, посылая сигналы тревоги по той части ее тела, которая еще могла чувствовать. А это определенно была тревога – по другим поводам этот телефон никогда не звонил.

– Неужели она снова кого‐то убила? – Лора спросила в лоб, увидев высветившееся на экране имя, и мысленно ответила на свой вопрос сама: да, определенно убила. Иначе Джек не мычал бы в трубку так долго, что она успела раздробить зубами леденец от боли в горле и закинуть в рот еще один.

– Ну, не то чтобы убила… – раздалось в конце концов из динамиков. – Голову оторвала.

– О, ну да, это совсем другое. Полиции так и скажем?

– Никакой полиции, Лорелея! – Джек вскрикнул, и Лоре даже пришлось отнять телефон от уха, чтобы не оглохнуть. – Точнее, никакой, кроме Ральфа. Позвони ему.

– Да знаю я, знаю. Целлофановые пакеты и лопаты лежат в багажнике. Франца к тебе отправить?

– Ага. Буду очень признателен.

Джек сбросил вызов раньше, чем она успела спросить что‐то еще. Лора спрятала телефон – единственная в городе новомодная «раскладушка», кстати, но, к несчастью, одна на двоих вместе с Францем, – и нетерпеливо постучала костяшками пальцев по подлокотнику кресла. Под колесами инвалидной коляски захрустело битое стекло.

– Франц, ты там скоро? Ты нужен Джеку на Старом кладбище. Эй, Франц?..

Погруженная в мысли, Лора несколько раз крутанула резиновый обруч на колесах и проехалась по надколотой винной бутылке туда-сюда, давя ее в мелкую блестящую крошку, пока вдруг не обнаружила: кроме этого хруста, в переулке больше не раздается ни звука. Конечно, вампиры всегда пьют тихо – в позапрошлом году даже устроили конкурс, кто выпьет больше людей в доме, оставшись при этом незамеченным, – но не настолько. Лора содрогнулась, уже догадываясь, что увидит, когда обернется.

Неоновая вывеска снова мигнула – и потухла, будто и сама не захотела смотреть на подобное.

– Лора… Мне что‐то нехорошо…

Лорелея снова дернула колеса и сделала разворот. Франц держал мужчину цепко, за ворот куртки. Руки завороженной жертвы безвольно висели вдоль тела, как у тех обрядовых кукол из бисера, которые все уличные торговцы вроде него любили толкать туристам под видом сувениров. По выгнутой шее стекала кровь. Ее мелкие рубиновые бусины собрались под кадыком, где зиял свежий укус, и Франц внимательно следил взглядом за их скольжением, будто пытался замедлить. Он немного пошатывался, словно его тоже загипнотизировали русалочьим пением, а испачканный рот хлопал, открываясь и закрываясь, как у выброшенной на берег рыбы.

– Какого черта ты зенки свои вытаращил, придурок?! – заверещала Лорелея.

– Я… Я услышал, что звонит Джек и…

– Нет-нет! Не смей падать в обморок, Франц! Тебе еще домой меня везти, слышишь?

Но он, кажется, уже ничего не слышал. Если бы она не была прикована к инвалидному креслу, то вскочила бы и насильно опустила ему веки, пока еще не поздно, а затем отвесила пару пинков под задницу для профилактики. Они договаривались так: жмуришься, кусаешь, пьешь, глотаешь, бросаешь. Затем вслепую достаешь из кармана платок и вытираешься, стараясь не думать о том, что именно ты пил и делал. Для Франца с его идиотской фобией это был единственный способ питаться, когда в холодильнике не оказывалось донорских пакетов, а жажда скручивала ознобом и судорогой прямо в постели. Ведь иначе…

– Да твою мать, Франц!

Он с глухим стоном пошатнулся и рухнул на землю вместе с торговцем, которого по-прежнему держал в руках.

* * *

И вот так они оказались здесь.

– То есть ты так и не поел?

– Не-а, я даже глоток толком не успел сделать…

– Я ведь тебя целый час у ворот дожидался!

– Ну так я целый час в отрубе и валялся! Пока оклемался, пока Лору до дома довез, пока пакеты в багажнике нашел… Ради всего святого, ну не смотри на меня так своими тыквенными дольками! Я же не виноват, что крови боюсь. Ты просто не знаешь, как унизительно, когда твоя еда тебя нокаутирует. Вот представь, если бы все люди боялись сэндвичей…

Джек цокнул, но продолжать спор не стал. За этим всегда следовал долгий и нудный скулеж о том, какой Франц несчастный и как ему не повезло со столь неудобной для вампира фобией, из-за которой его то и дело все обижают. Джек не собирался проникаться к нему сочувствием – не заслужил после того, как разрисовал его тыкву, – но волей-неволей жалел. Особенно когда недовампир задрал узкие джинсы и продемонстрировал ему синюшные ноги в полоску, очень напоминающую следы от колес Лоры: похоже, она проезжалась по нему до тех пор, пока тот не очнулся. Ужаснувшись, Джек позволил Францу полчаса прохлаждаться на краю могилки, плакать и курить, а сам тем временем продолжил копать. Почва, сверху рыхлая и пропитанная дождем, с глубиной становилась суше и плотнее. Хорошо, что в этот раз они выбрали могилу старую и безымянную. Молодые гробы всегда баюкали жуки и белые черви – освободители души от плоти, а старые нянчила лишь сырая земля.

Выдохнув облако ментолового дыма, Франц затушил сигарету о черенок своей лопаты и, подхватив ту в руку, спрыгнул обратно к Джеку вниз. Поднявшиеся брызги грязи окропили неуместно белые кроссовки. Черная куртка из мягкой кожи, которой он дорожил больше всего на свете, висела на надгробии чуть дальше, предусмотрительно снятая, в то время как водолазку жалеть смысла уже не было – на воротнике расплывалось кровавое пятно после прерванной «трапезы». Длинные растянутые рукава цеплялись за плетеные фенечки и железные кольца, а замшевая кепка сползала на глаза. Франц чертыхался, поправляя и то и другое, но снять не мог: в любой момент из-за серых туч могло выглянуть солнце и обжечь нежную кожу. Благо, что не сжечь, как в случае с обычными вампирами, которых Франц искренне называл везунчиками: им было достаточно трех-четырех прямых лучей, чтобы рассыпаться в горстку пепла.

– Ну вот! Кажется, мы уже близко.

Джек взбодрился, а Франц заворчал, когда копать сделалось тяжко до одури. Им буквально приходилось вонзать лопаты, как копья, и по несколько секунд налегать на них, чтобы отковырнуть по куску застывшей земли и выкинуть ее наверх. Гроб будто намеренно прятался от них и то и дело проваливался куда‐то вниз, когда Джеку начинало казаться, что они вот-вот доберутся до цели. Ветер шелестел черным целлофановым пакетом, свисающим с края ямы, будто подгонял их. Перевязанный в несколько слоев бечевкой, чтобы ни одна конечность не торчала, труп покойного ухажера напоминал колбасу, перетянутую шпагатом, какой Джека как раз пытались отблагодарить сегодня в бакалейной лавке. Сквозь пакет проступали очертания скрещенных на груди рук и швейцарских часов на запястье. Франц разочарованно цокал языком, причитая, что Джек не додумался их снять.

– Наконец‐то!

Когда Джек уже и сам перестал чувствовать руки – вены и жилы вздулись от напряжения, под ногти забилась могильная земля, – лопата Франца наконец‐то натолкнулась на твердое дерево и издала характерный металлический звон. Он тут же заработал ей в несколько раз усерднее, перебрасывая через плечо комки разрыхленной грязи, чтобы выудить на свет красную, пошедшую плесенью и трещинами крышку с железным крестом. Франц тут же уронил лопату, сморщился, как изюм, и попятился назад, пока не натолкнулся спиной на земляную стену. Тогда Джек загородил гроб собой и принялся заканчивать сам. Лопата со скрипом вошла в расщелину, а затем Джек надавил, сорвал крышку и сбросил ее крестом вниз.

– В тесноте да не в обиде! – захихикал Франц, когда они вместе затаскивали целлофановый сверток в обитый бархатом гроб, откуда развалившийся на части скелет удивленно таращил на них пустые глазницы. – А этот приятель явно был богачом в прошлом. Аристократ какой?

– Священник, – ответил Джек, только чтобы не тратить время на пустую болтовню, и принялся утрамбовывать труп так, чтобы он поместился. Скелету и впрямь пришлось немного потесниться. – А где… – Джек завертелся на месте. – Где его башка?

– Что? – переспросил Франц, уже закуривая новую сигарету, словно поощрял себя за проделанную работу. – А она разве отдельно была?

– Ты издеваешься? Это же Титания! Конечно, отдельно. Я рядом ее положил! – Джек ухватился руками за край ямы и подтянулся вверх, выглядывая на поверхность.

– Ну, значит там и лежит. Не гномы же ее укатили! Хотя, может, гули [5], – насмешливый тон Франца стал серьезнее. – Ты же не видел здесь гулей сегодня, я надеюсь?

– Их Ральф уже давно неопознанными телами кормит. Да и гули больше не крадут, они нынче хорошо воспитаны, так что не надо наговаривать.

– Посмотри за клумбой. Той, что справа.

– О, нашел!

Джек разгреб сухие листья, под которыми затесалась замотанная в целлофан, как леденец, голова, вернулся в яму и забросил ее к другим останкам. Крышка гроба закрылась с жалобным скрипом, и Францу снова пришлось отвернуться, чтобы не смотреть на крест, пока Джек не присыплет его землей. Грязь уже забилась ему не только под ногти, но и в обувь, в носки и даже, кажется, в прорези на тыкве. Зато тело несчастного наконец‐то обрело покой, и Джек чувствовал себя крайне довольным, когда вылезал из ямы следом за Францем, держась за его протянутую руку и кряхтя.

– А теперь домой, – обрадовался Франц.

– Нет, а теперь закапывать.

– Бли-ин!

И они потратили еще около двух часов, чтобы не только завалить вырытый гроб землей, но и выровнять ее как следует, а еще забросать опавшими листьями так, будто могилу никто никогда и не трогал.

«Я, ты, он, мы, вы, они…»

Гравированная табличка из бронзы отражала затухающий горизонт. В ее поцарапанной поверхности отражались и стволы могучих вязов, по-прежнему нагоняющих на Джека ностальгический сон, и ряды мраморных надгробий со статуями, перемолотых временем и безвозвратно забытых. Старое кладбище на то и старое, чтобы его посещали все реже и реже и чтобы тропы зарастали осокой и дикой гвоздикой, путались и извивались, необузданные, звериные. Иногда в кустах шиповника мелькала рыжая шкурка лисицы, а иногда – пятнистая барсучья. Вязовый лес уже давно стал кладбищем, а кладбище стало лесом – еще с той поры, как Джек впервые очнулся среди деревьев, не помня ничего ни о себе, ни о мире вокруг. Возможно, поэтому все здесь казалось ему настолько уютным и родным, что это место даже не хотелось покидать. Он шел к выходу медленно, прогулочным шагом, в отличие от Франца, нетерпеливо несущегося впереди.

Тот нес на плече сразу обе их лопаты и все‐таки снял кепку, пока поднявшийся ветер не сбил ее сам. Взъерошенные локоны рассыпались по плечам – неравномерно длинные снизу и короткие сверху, как шапка. Хотя Лора говорила, что с этой прической он похож на медузу, и рьяно доказывала, что она женская, Франц ни разу не сменил ее за те полвека, что жил на свете в качестве вампира. Только перекрашивался иногда, пока не остановился на пепельно-черном, который якобы был сейчас в моде. Нижние прядки, на несколько тонов светлее, будто на них не хватило краски, цеплялись за две симметричные круглые серьги в его ушах, длинные пушистые ресницы и пластыри, рассредоточенные по лицу. Один – на переносице и телесного цвета, два – на щеке, яркие, словно детские. Джек без удивления отметил, что пластыри покрывали даже его костяшки пальцев. Франц знал, что заживает паршиво, ведь так же паршиво он пьет людскую кровь. Поэтому пластыри оставались даже тогда, когда заживали раны – он просто переклеивал их с места на место, чтобы не разоряться на новые.

Вот и сейчас Франц снял один, дабы залепить им свежую рану на указательном пальце: по пути через кладбище они с Джеком наткнулись на белку, и вместо ореха Франц попытался подсунуть ей свой окурок. Радуясь, что, возможно, скоро он умрет от бешенства, Франц весело щурил глаза, что стали на десять тонов бледнее крови. Почти оранжевые и настолько тусклые, что на его месте любой другой вампир давно бы сошел с ума от жажды и позора.

– Слушай, а почему ухажеров Титании каждый раз закапываем именно мы? – в какой‐то момент спросил Франц, пиная мелкие камни гравия, подворачивающиеся им на тропе. По правую от них сторону редели могилы, по левую – поросли красного плюща. Как две границы, отделяющие мир живых от мира мертвых. Правда, в Самайнтауне то и другое давно сосуществовало вместе – настоящих границ не было нигде.

– А кому еще это делать? Лоре? – отозвался Джек насмешливо, повернувшись к другу в пол-оборота.

– Хм, если прикрутить к ее колесам ковши, то могло бы получаться быстрее, чем у нас. – Франц засмеялся так громко, что разбуженные вороны всколыхнули ветви вязов. – Ну, а если серьезно… Никто, кроме Титании, не убивает, но никто же, кроме нас, не разбирается потом с последствиями. Отчего такая несправедливость, а? Почему ей хотя бы раз самой своего мужика не закопать? Уверен, рытье могил поможет ей научиться сдержанности. Давай просто попробует как‐нибудь?

– Ох, Франц, ты такой грубиян! Женщины не должны копать могилы, чтобы хоронить своих любовников, понимаешь? – ответил Джек ему снисходительным тоном. – Это сугубо мужская работа.

Франц загремел лопатами, выражая несогласие. Они прошли еще немного, переговариваясь и обсуждая, какую сумму из фонда Джека Самайна им придется вывалить Ральфу в этот раз, чтобы он замял дело с родственниками Мора, и в конце концов достигли распахнутых настежь чугунных ворот с высокими пиками. Рядом пустовала будка сторожа, который должен был закрывать их на закате, чтобы открывать на рассвете, если бы Джек однажды не понял, что смотритель на самайнтауновском кладбище – что рыба с зонтом: оно прекрасно присматривает за собой само. Точнее, гули. Некоторых из них они с Францем встретили по дороге, когда миновали болото. Зубастый старик даже снял перед ними шляпу, прежде чем поинтересоваться, «не тащат ли господа случайно что‐нибудь мертвое и мясистое». «Уже нет!» – ответил Франц весело, и Джек отвесил ему подзатыльник, пусть тот и был на голову выше ростом.

На Старом кладбище бронзовыми табличками щеголяло каждое пятое дерево, но наизусть Джек знал лишь две – ту, которую они прошли, и ту, которая встречала всех на входе. Потому что обе Роза однажды выгравировала собственной рукой, когда хоронить уже было кого, а кому хоронить – нет.

«Здесь все равны, господин и его слуга, великий и ничтожный, благородный и плохой. На небесах и внизу – все одинаково».

– Я, ты, он, мы, вы, они… – повторил Джек шепотом, сунув руки в карманы вельветовых штанов. – Здесь все равны. Кроме тебя, Роза. Ты, как всегда, прекраснее всех.

Там, где кончалось Старое кладбище и начинался город, пролегала еще одна формальная граница между мертвыми и живыми. Ее венчала заброшенная католическая церковь из серого мрамора с куполом, до того разрушенным, что даже Франц мог безбоязненно смотреть на нее и не морщиться. Ведь как в Самайнтаун прибывали новые люди, которые не-люди, так вместе с ними прибывали вера, культы, традиции и практики колдовства. Даже здесь, у кладбища, если пойти на юг, в сторону реки, можно было наткнуться на останки ритуальных костров, языческие алтари и несколько башенок из нефрита неизвестной природы и происхождения. Боги, которых поселенцы привозили с собой, так отчаянно вытесняли друг друга, что случайно вытеснили и Бога, с которого все началось. Роза была той, кто повелела отстроить католическую церковь, и той, после чьей смерти она стала никому не нужна.

Могила самой Розы, как истинного основателя Самайнтауна, возвышалась на холме над ними всеми.

То была статуя из черненой бронзы в натуральную величину, возведенная в окружении целомудренного вязового леса, где, по мнению Джека, ей было самое место, чтобы обрести вечный покой. Чернь шла узорами на манжетах платья с кринолином, образовывая драпировку на подоле и ажур на корсете. Гладким пучком на макушке Роза была повернута к кладбищу, а курносым лицом – к городу, что она отстроила еще в те времена, когда женщины зачастую не могли строить даже собственную жизнь. Ее волевой характер читался в самом металле – в выправленной осанке, гордом стане, изгибе лебединой шеи. Казалось, закрой глаза на миг – и статуя изменит позу. Несмотря на оковы из бронзы, Роза шла, а не стояла, готовясь взмахнуть молотком в правой руке и поднимая к небу свечу, которую выставляла перед собой в левой. Недаром этот памятник, хоть и надгробный, был лучшим среди тех, что удалось возвести в разных точках Светлого и Темного районов, как часть культурного наследия. Сколь бы талантливых мастеров Джек не привозил, сколько бы денег не заплатил им и сколько бы времени не дал на работу, лишь этому удалось изобразить Розу такой, какой Джек знал ее и помнил. Поэтому он и приходил сюда так часто – хотел увидеться с ней хотя бы так.

– Пообещай, что, когда я все‐таки умру, ты не будешь так же приходить на мою могилу и пялиться на нее, ладно? Это чертовски жутко!

Голос Франца выдернул Джека со дна воспоминаний на поверхность, где те пошли тоскливой рябью. К тому моменту Джек уже обогнул церковь, взошел на холм и замер в двух шагах от статуи, где останавливался всегда, – за эти годы земля там стала вытоптанной, похожей на залысину, – а затем застыл почти на десять минут. Растормошенный Францем, Джек встряхнул тыквенной головой, наклонился и протер рукавом гранитный пьедестал, смахнув с него сухие лепестки и мертвые соцветия безвременников, которыми он укрывал бронзовые ступни Розы каждую неделю.

Пристыженный тем, что в этот раз он пришел без подношений, Джек сорвал с кромки вязового леса поросль зверобоя и уложил ее рядом с парочкой лиловых цветов, которые принес последними и которые выглядели более-менее свежими, не успев завянуть. Свечи в прозрачных грушевидных лампадах, расставленные вокруг статуи, мигнули, будто поприветствовали его. Как и тыквы в городе, эти свечи горели вечно, и их бирюзовый свет укрывал Розу плащом, чтобы она не замерзла здесь одна.

– «Роза Белл, основатель Самайнтауна. От верного друга Джека и семьи». Эх, такой красоткой была, а прожила так мало! Повезло же, – снова послышался голос Франца за спиной. – «Любовь, ты знала, как она прекрасна. Ты знаешь, Век, что лучшей не найти» [6]…

Франц принялся читать эпитафию в основании скульптуры, пытаясь тем самым поторопить Джека. Он всегда так делал, когда хотел уйти, – отпускал нелепые шутки и комментарии, чтобы действовать ему на нервы. Джек тоже бросил невольный взгляд на стелу, задержал его на цифрах – 1871 год и 1925 год – и горестно вздохнул. Когда же Франц начал повторять строку «от дру-у-уга Дже-е-ека», нарочито растягивая гласные и ухмыляясь, Джек не выдержал. Молча развернулся, схватил того под локоть и потащил в сторону парковки, мысленно пообещав Розе, что обязательно вернется сюда чуть позже один. И обязательно с букетом ее любимых безвременников.

– Барбара, зонт, пожалуйста.

Пламенный горизонт угас, затушенный дождем, как очередная сигарета, которую достал Франц из пачки с логотипом «Maverick». Джека мигом накрыла плотная тень. Стоило только произнести первую букву ее имени, как земля под ногами уже вибрировала, исторгая из себя темноту такую же древнюю, как страх, и такую же неотступную, как смерть. Словно ногой наступили на губку, выжимая деготь. Тень отделилась от Джека, а Джек – от тени, и они соприкоснулись, как две части одного целого. Он по привычке поскреб тень пальцем, будто бы почесал, когда та, задрожав, стала осязаемой и начала обретать угодную ему форму. Уже спустя секунду она легла в его ладонь длинной тростью-зонтом с серебряными спицами и черепаховой рукоятью, полностью заслонив потемневшее небо над головой Джека такой же темной и непроницаемой тканью.

– Эй, Франц! Под Барбарой места для двоих хватит, – сказал он ему, прекрасно помня, что тот ненавидит, когда его волосы начинают виться от влаги.

Франц выбросил промокшую сигарету на землю, нахлобучил поглубже кепку и зыркнул исподлобья на поистине необъятный зонт. Джек весело потряс им, как бы демонстрируя, какое здоровенное пространство остается между его плечом и краем с острыми торчащими спицами, но Франц только сморщил нос и отошел подальше.

– Давно хотел спросить, – сказал он вдруг. – Почему ты, черт побери, называешь эту штуку Барбарой?!

– Не знаю, – ответил Джек растерянно. – А почему нет? По-моему, ей подходит.

– Таинственному черному существу, которое неизвестно откуда приползло к тебе среди ночи, напугав меня – к-хм, то есть нас всех – до икоты? И которое неизвестно чем является, но может становиться при этом и телефоном, и бритвой, и мопедом? – переспросил Франц таким тоном, что на секунду Джек и впрямь почувствовал себя идиотом. – Ну да, ну да. Барбара – самое то, ты прав.

И Франц сделал еще один красноречивый шаг в сторону, несмотря на то что теперь ему приходилось вышагивать по размытой части дороги, где лужи доставали почти до щиколоток. Джек недоуменно склонил голову в бок, а затем, немного подумав, понимающе улыбнулся.

– Ой, да брось! Ты до сих пор не доверяешь ей? Это было всего раз! И ты не можешь отрицать, что заслужил…

– Тц-ц!

Судя по тому, как скривился Франц, они оба вспомнили одно и то же – острую спицу размером с палец, вонзившуюся ему прямо в зад после того, как Франц обозвал Джека «тыквенной башкой» и плюхнулся смотреть телевизор вместо того, чтобы выполнять данное ему поручение. Тогда Джек даже не успел понять, что именно произошло, но результатом остался весьма доволен. Пришлось следить вид, что он не заметил юркого чернильного червячка, уползшего обратно хозяину в ноги быстрее, чем Франц перестал визжать. Так они, кстати, оба узнали, что у Барбары есть какое-никакое самосознание и мстить она умеет славно.

Да, Барбара определенно была умной – уж точно поумнее Франца, и иногда Джеку даже казалось, что она знает его лучше, чем он знает сам себя. Барбара всегда была рядом, послушная любому его слову, поэтому Джек старался, чтобы все просьбы, адресованные ей, были добрыми. И только хихикал от щекотки, когда она переползала через его шею и терлась о тыквенное лицо, прежде чем изменить форму и стать чем‐то новым.

– Зря ты под зонт не идешь. Мокнуть долго придется, знаешь. Мы ведь в машину только лопаты закинем, а дальше пешком. Завтра утром ее заберешь, не волнуйся, – сказал Джек и не без удовольствия заметил, как вытянулось лицо Франца под козырьком кепки и растрепавшейся челкой. Та все‐таки завилась в крупную спираль. – Я ведь так и не закончил обход Темного района, а я лучше ориентируюсь, когда хожу на своих двоих.

– Но…

– Тебе тоже стоит присоединиться разнообразия ради. И не то чтобы это была просьба, Франц.

Последнее Джек добавил спешно, когда заметил поджавшуюся верхнюю губу и выступающие клыки под ней. Зонт в руке тоже дернулся: не то в ответ на реакцию Франца, не то потому, что Барбара тоже не любила промокать. Она сложилась сразу же, как только Франц открыл багажник старенького «Чероки», образовав над ними навес, после чего встряхнулась, разбрызгивая капли дождя, а затем раскрылась снова, когда багажник захлопнулся. От кладбища до кинотеатра «Плакальщица», где Джек и прервал свой обход, было максимум минут двадцать ходьбы, но Франц шел за ним с таким несчастным видом, будто им предстояло пробежать целый марафон. По брусчатке, ознаменовавшей начало пешеходных улиц, за ними волочилась одна тень на двоих и танцевали бронзовые листья.

Снова показались люди. Снова сменился запах влажной могильной земли на приторный аромат попкорна и шоколадного сорбета. Чем ближе к полуночи подбиралась стрелка на башенных часах Самайнтауна, которые было видно из окон каждого дома, тем сонливее выглядел Светлый район и тем оживленнее начинал выглядеть Темный. Неоновые вывески вспыхивали, будто раскрывались светящиеся глаза города, и мимо с ревом проносились вампирские банды на мотоциклах, на что Франц плевался им вслед. Посреди перекрестка на подходе к реке сидела келпи [7], играя на деревянной флейте, и пепельные волосы ее извивались, плавая по воздуху, а возле ног образовывали гнездо, куда прохожие бросали звонкие монеты. Если пройти рядом, то можно было почувствовать, что пахнет уже не сорбетом, а сыростью и прелым сеном, поэтому Джек с Францем обошли перекресток по дуге, из-за чего едва не столкнулись с мамбо, жрицами культа вуду, торгующими любовными амулетами гри-гри. Нимфы-лампады [8] с голубой, как у мертвецов, кожей раздавали купоны на один бесплатный «Ихор», который готовили из собственной крови. А болотницы тем временем угощали всех желающих ликером, настоянном на полыни и осенних травах, чтобы туристов переполняла энергия и они не могли успокоиться до тех пор, пока не перепробуют все развлечения в городе и не опустошат свои кошельки.

Возле палатки с рогаликами из соленого теста, у которой уже выстроилась длинная очередь, Джек поприветствовал нескольких мужчин и женщин в полицейской форме, следящих за порядком точно так же, как и он, но не упускающих возможности повеселиться. Между этим ларьком и кинотеатром оставалось всего несколько метров, когда Джек, обернувшись, вдруг обнаружил, что Франц отстал: прилип к витрине с армейскими ножами так, будто до сих пор не перепробовал каждый из них. Оттаскивая его от стекла за шлейки джинсов, Джек быстро вспомнил, почему давно отказался от затеи брать Франца с собой на дежурства. А затем вспомнил еще раз, когда по дороге тот «подцепил» двух белокурых туристок, спросивших у него дорогу.

– Здесь как‐то… чисто, не находишь? – спросил Франц, когда они наконец‐то добрались до заветного переулка получасом спустя. – Ты точно ничего не перепутал?

«А действительно, не перепутал же?» – озадачился Джек впервые в жизни, ведь там, где фейский гламор прежде скрывал кровавое месиво, не было больше ни того, ни другого. Гламор, очевидно, иссяк сам, как любые чары, лишенные подпитки, а вот что до следов вышедшей из-под контроля страсти… Поднявшийся к вечеру ветер разгонял по асфальту лужи, но то была обычная дождевая вода, не кровь. Джек даже отодвинул контейнеры, чтобы заглянуть за них и убедиться: всюду чисто так, будто по переулку прошлись волшебным ластиком. Чистота была безупречной – и неестественной.

– Наверное, Лора уже позвонила Ральфу. Он и его парни всегда работают быстро, – предположил Джек, и облегчение в конце концов вытеснило сомнения. Отсутствие улик всяко лучше, чем их наличие, особенно когда прямо сейчас в Темный район медленно сползались люди. Низкорослого Джека несколько раз задели плечом, пока они с Францем топтались посреди улицы между ней и ее аппендиксом, поглядывая то друг на дружку, то по сторонам.

В конце концов они решили сделать вид, что ничего особенного сегодня не произошло, – ради этого ведь все и затевалось – и пошли своей дорогой, к мигающему разноцветными огнями парку аттракционов вдоль линии жилых домов из красного камня. Франц был рад, когда увидел впереди Лавандовый Дом, знак того, что они на верном пути к дому собственному, – и ускорил шаг. Малахитовые полосы на небе до сих пор переплетались с клубничными, как шелковые ленты в кучерявой прическе облаков, и Джек шел, задрав голову кверху, чтобы любоваться тем, как красиво на Самайнтаун нисходит ночь. Наконец‐то все опять стало спокойно – и в кварталах, и у него на душе. Дождь глухо моросил по раскрытому зонту, пока сладость веселья, царящего в Темном районе, не сдалась под напором лесной свежести его окраин. Джек любил эту часть города больше прочих – еще шумную, но уже не оглушительную и самую старую, стоящую ныне особняком, куда постепенно и незаметно поднимался ландшафт.

Даже слушая звуки Самайнтауна, как музыку, и следя за тем, как его город провожает очередной день, Джек не забывал здороваться с прохожими. Он шоркал по асфальту ботинками в такт голосам и нагибался к раскормленным черным котам, выходящим ему навстречу из домов местного ковена, чтобы почесать их, мурлыкающих, за ушком.

– Джек, погляди! Это там не машина мэра припаркована?

Джек остановился рядом с Францем на краю тротуара возле журчащего водостока и проследил за его взглядом. Они оба уставились на крыльцо Лавандового Дома, окутанного благовонным дымом, как туманом. Тот струился из приоткрытых окон, витражи на которых образовывали картины – скелеты и черепа, утопающие в красных маках. Именно они мешали принять этот дом за жилой, хоть он и стремился сойти за него всем своим видом. На деревянных балках под навесом раскачивались ловцы ветра из кварцевых бусин и вороньих перьев, а на мраморных завитых подоконниках цвела ядовитая кальмия, в горшках которой иссыхали насекомые. Из дымохода над черепичной крышей – она тоже была лиловой, как все четыре этажа и башенная пристройка, – валил перламутровый дым. Очаг в Лавандовом Доме горел круглосуточно: те, кто населял его, говорили, что огонь привлекает духов. Они сами якобы и поддерживают его, как поддерживают Дом во всех начинаниях, и потому в камине даже нет поленьев, а в комнатах – зеркал, дабы мертвые не испугались и не стали их заложниками. Достаточно было стоять там, где сейчас замерли Джек и Франц, чтобы почувствовать на себе их взгляды. За симпатичными занавесками в горошек мелькали призрачные силуэты, а где‐то за ними притаились хрустальные шары и разложенные доски Уиджи, которые и помогали жильцам Лавандового Дома выполнять свою работу – проводить спиритические сеансы.

Иногда можно было увидеть, как один из медиумов спускается с крыльца, ведя очередного клиента под руку, потому что сам идти тот уже не в силах. Все, кто хотя бы раз заходил в Лавандовый Дом, – неважно, из любопытства или ради встречи с усопшими, – выходили оттуда другими. Что‐то неизбежно менялось в их лицах, будто стачивался слой с блестящего стекла: лица становились такими же матовыми и пустыми. Джек ни в коем случае не стал бы называть всех медиумов, работающих в Лавандовом Доме, злодеями, как это делала Лора, но что‐то отталкивающее в них определенно чувствовалось. Что‐то помимо их «фирменного» вида бледной моли. Тот, кто играл со смертью и призывал играть с ней других, вряд ли мог остаться хорошим человеком.

Джек помнил историю Самайнтауна с первого дня, минуты и возложенного камня, но, что удивительно, он совсем не помнил, как появился Лавандовый Дом. Казалось, кто‐то из переехавших сюда медиумов привез его в сумке и просто разместил здесь, на возвышенности, среди диких вишен и голых колючих кустарников. Несмотря на свой отличительный цвет – среди красного клинкерного кирпича лавандовый выделялся, как винное пятно на белой рубашке, – Дом, однако, отлично вписывался в городской антураж. Спиритические сеансы его были расписаны на месяц вперед, а вызов покойной бабушки заслуженно занимал третье место среди любимых приключений туристов после куриных сосисок и фотографий с Джеком. Неудивительно, что все медиумы носили сплошь золотые и увесистые перстни – Лавандовый Дом процветал, как всегда процветает смерть.

– И давно наш мэр спиритизмом увлекся? – озвучил Франц тот же самый вопрос, которым задался и Джек. – Это после смерти сына, героинового торчка, с ним началось, да? Все проститься с ним не может?

Местные тоже посещали Лавандовый Дом, как и туристы, но гораздо реже. Они по опыту знали, чем чревато злоупотребление спиритизмом. Некоторые, слишком увлекшись им, отдавали все свои сбережения, лишь бы еще раз повидаться с покойными, а некоторые просто спивались. Тоска, может, и была мучительной, но она, по крайней мере, не была такой губительной, как если этой тоске потакать. Поэтому, встревоженный, Джек сделал несколько шагов к зданию, приглядываясь к длинному черному похожему на лимузин автомобилю с низкой крышей. Такую машину себе мог позволить лишь один человек в городе, и прямо сейчас он действительно выходил из дверей Лавандового Дома, сопровождаемый беловолосой девушкой в белом балахоне.

– Надо поздороваться, – решил Джек и, услышав скептическое «Э-э» Франца, который предпочел бы контактировать с мэром и его семьей примерно никогда, двинулся по пешеходному переходу через улицу. Не то чтобы Джек сам горел желанием вести светские беседы, просто знал: мэр уже заметил их. «Гордец, – подумал Джек, – сам здороваться первым никогда не станет, но оскорбится и заточит зуб, если не поздороваешься ты». Мэру повезло, что у Джека зубов нет.

– Здравствуй, Винсент.

– Ох, Джек Самайн! Франц Эф! Давно не виделись, парни.

Хоть у мэра и было имя – Винсент Белл, но Джек не мог отделаться от привычки звать его просто «мэром». Как, впрочем, и все вокруг. Тот поприветствовал их бодро, широким жестом обеих рук и радушной улыбкой, но Джека, чувствующего город, было не обмануть – не хуже он ощущал и его обитателей. Ломанная линия губ и сжатые челюсти выдавали мэра с потрохами, как и густые брови, заползшие гораздо дальше уголков глаз. Он и раньше постоянно хмурился, но сегодня даже сильнее, чем обычно. Джек заметил даже то, что за эти недели в его каштановых волосах пролегли три новые седые пряди, но все равно небрежно спросил по привычке:

– Как идут дела? Как поживает До? Ей что‐нибудь нужно?

Мэр не ответил. Только попрощался с беловолосой девушкой-медиумом, отпустив ее, прошел до своего автомобиля под цокот лакированных остроносых ботинок и дождался, когда шофер откроет перед ним дверь. Затем мэр обернулся к Джеку и сделал еще один жест рукой, на этот раз пригласительный.

– Я вас подвезу, что скажете? Заодно и поболтаем.

Джек сложил Барбару и залез в машину без промедлений, а Франц – минутой позже, как только отплевался от обиды, что, значит, ездить на их поддержанном «Чероке» Джек не хочет, а как с мэром покататься – так везите хоть в сам ад! Франц и не подозревал, что этот ад действительно вот-вот разверзнется там, где в темноте кожаного салона подсвечивались четыре сиденья – по два друг напротив друга. Джек безропотно занял то, на котором приходилось ехать спиной вперед, и принюхался к кожаной обивке. Дорогие сигары, амбровый парфюм, еловый освежитель… Они будто только подчеркивали ту тревогу, что уже электризовала воздух, точно первые раскаты грома. Джек, однако, виду не подал – лишь прислонился плечом к оконному стеклу, наблюдая, как снаружи замелькали рыжие и красные просторы, когда шофер завел мотор и тронулся с места.

– Что‐то не так, Винсент? – спросил Джек, поставив локти на колени и приняв позу нарочито расслабленную, ленивую. Будто бы Джеку не хотелось сцепить пальцы замком и сгорбить спину, как он делал это обычно, когда волновался, и за что Лора вечно его ругала. – Что‐то с подготовкой к Самайну? Ко Дню города, то есть. Или с Призрачным базаром? Если дело в том, что в этом году его перенесут со Старого кладбища на площадь, то, уверяю, так будет лучше. Там гораздо больше места, чтобы выдержать поток туристов, а он ведь, знаешь, в этом году вырос. Я доверяю чутью Душицы и…

– Все хорошо и с Днем города, и с базаром, – перебил его мэр. – До первого еще целый месяц, а Призрачный базар меня и вовсе не интересует. Пусть Душица сама решает, куда теперь туристы ходить будут, чтобы расстаться с деньгами или душой.

– Тогда… – Джек непонимающе потер пальцами ложбинку между тыквенным подбородком и вырезанным ртом. – Что ты хотел обсудить?

– Тело, которое обнаружили в Самайнтауне сегодня. Не хочешь рассказать, кто так здорово его потрепал?

Сквозь щель в приоткрывшемся окне, куда мэр просунул зажженную сигару, вытащенную из отсека в автомобильной дверце, потянуло влагой и подступающей ночью. Франц, молча развалившийся в кресле рядом с Джеком, заерзал. Однако даже когда он стал откровенно тыкать ему под ребра, дуть щеки и бормотать «Я же говорил, чтоб Титания сама закапывала!», Джек остался недвижим. Он знал, что прямо сейчас его взвешенная и спокойная реакция куда важнее того, что преступление всплыло на поверхность.

«Как он узнал? – Это был первый вопрос, которым задался Джек. – Нет, как он узнал настолько быстро? – Это был второй, более верный. – Неужели кто‐то видел нас на Старом кладбище? Гули все же раскопали тело? Или Артур что, сам из могилы вылез? Да нет, не мог же, головы‐то нет… Хотя, черт, кто бы говорил!»

– Ты помнишь наш уговор, Джек? – продолжил мэр, и каждое его слово сопровождалось змеиной струйкой сигарного дыма. Он заволакивал тыкву Джека и салон автомобиля, несмотря на оконную щель, и даже Франц закашлялся, не привыкший к чему‐то крепче своего ментола. – Неважно, люди или не-люди… Все, кто живет в Самайнтауне, равны. В таких случаях ты должен сразу идти ко мне с именем и адресом. В прошлый раз ты не медлил… Поэтому мне непонятно, что случилось в этот.

– В этом инциденте не было ничего особенного, – ответил Джек. Ни его голос, ни пальцы, которые он все‐таки не выдержал и сцепил на коленях, не дрогнули. Джек дрожал лишь внутри, и, благо, никто не смог бы этого увидеть, даже если бы просунул голову в его подскакивающую на кочках тыкву. Точно так же, как Джек научился держать ее на обрубке шеи и не ронять, он научился держать контроль над ситуацией. Даже если не владел ей на самом деле. – Не хотелось тревожить тебя по таким пустякам. Мы с Ральфом и Францем уже все уладили…

– «Уладили»? Как такое можно уладить?! Ты что, тухлую тыкву на башку надел? – Мэр повысил голос, раскрошив недокуренную сигару в пальцах. Пепел посыпался прямо на его кашемировое пальто, оставляя прорехи.

– Эй, слышь! – воскликнул Франц. Его нервозность, как по щелчку пальцев, сменила обжигающая мальчишеская ярость. Он подорвался с сиденья, из-за чего едва не пробил головой потолок авто. – Ты, может быть, и мэр Самайнтауна, но не забывай, кто здесь настоящий Тыквенный Король! Следи за своим языком, старикашка. Он и его Барбара тебя в порошок сотрут, если пожелают.

Джек привычным движением ухватил Франца за шлейки джинсов и посадил его на место раньше, чем машина наехала на кочку и того бы припечатало к стеклу или завалило бы прямо на мэра. Судя по хрусту под шинами и подпрыгивающей на плечах Джека тыкве, водитель съехал на проселочную дорогу – объезжал вязовый лес, чтобы затем вернуться по главному шоссе обратно в центр города. Словом, никто не вез Джека домой – они собрались здесь, чтобы обсудить недоразумение, и, очевидно, будут кататься до тех пор, пока не прояснят его.

– Винсент, я понимаю твое негодование, ни одному мэру не хочется, чтобы за год до выборов подскочила статистика преступности… Но ты сам‐то точно помнишь условия нашего договора? Артур Мор не был жителем Самайнтауна, а значит, уговор на него не распространяется, – снова заговорил Джек, когда все, включая его самого, отряхнули мятую одежду, откинулись на сиденья и немного успокоились. – Туристы – неизбежная дань за те самые равенство и благополучие, которую мы оба с тобой согласились платить. Такое случается время от времени, я стараюсь предотвращать это, но не всегда успешно. Смерть Артура не доставит хлопот, я клянусь. Он всего лишь навещал тетю в честь юбилея, так что будем считать его за…

– Что еще за Артур? Какая тетя? Ты прав, плевать мне на туристов! – воскликнул мэр в запале, и в тот самый миг за окнами машины разлилась мелодия джаза: они снова въехали в город. – Пусть хоть каждую неделю дохнут, лишь бы на общем потоке не сказалось!

Франц крякнул. Так звучало удивление, которое заставило весь автомобиль увязнуть в тишине, пока Джек судорожно собирался с мыслями.

– Подождите минутку… – Франц вышел из ступора раньше всех. – А о чем мы сейчас говорим, а?

«О совершенно разных вещах», – понял Джек, и лицо мэра, поросшее щетиной, искривилось. Джеку не понравилась та улыбка, в которую вдруг сложился его пухлый обветренный рот. Все это время Винсент говорил об одном убийстве, а Джек – о другом. А значит…

– Как интересно получается, – протянул мэр, одергивая золотые запонки на рукавах его сатиновой рубашки, выглядывающей из-под пальто. Такое же золото плескалось в его глазах, приглушенное, словно залитое дорогим скотчем, бутылка с которым стояла в машине между сидений. Джеку было больно видеть, что глаза Розы могут смотреть на него с такой колючей насмешкой. – Неужели настал тот день, когда Джек Самайн чего‐то не знает о собственном городе? Разве такое вообще бывает? Ну и ну! Какой же ты после этого Тыквенный Король?

Джек услышал скрип, с которым пальцы Франца вонзились в кожаную обивку, и мягко повел рукой, незаметно его осаживая.

– Если речь идет не о мужчине по имени Артур Мор, которого убили сегодня в Темном районе возле кинотеатра «Плакальщица», – произнес он. – Тогда о ком?

– О пекаре из бакалейной лавки Самайнтауна, уроженце города во втором поколении, – ответил мэр без промедлений, и Джеку померещился треск, с каким разбивается снежный шар, встретившись с бетонной стеной. С таким же звуком Джек нарушал обещание, данное Розе на смертном одре. – Жена обнаружила его на их заднем дворе. Точнее, только его голову… А убийство горожан – страшное преступление! Оно должно караться соответствующе и быть немедленно предано огласке. Поэтому, если мы не хотим проблем…

Винсент сказал что‐то еще, но Джек перестал его слышать. Они с Францем переглянулись без слов, но красноречиво. Джек прочитал по его глазам то же самое, что отражалось сейчас в глазах его – тыквенных треугольных прорезях, где всколыхнулась тьма:

«Кто‐то еще убил сегодня, и это не мы».

2

Джимпи-джимпи ядовит, прямо как ее язык

• И чудо-красавица дева
• Сидит там в сияньи зари,
• И чешет златым она гребнем
• Златистые кудри свои.

• И вся-то блестит и сияет,
• И чудную песню поет:
• Могучая, страстная песня
• Несется по зеркалу вод…

• Вот едет челнок… И внезапно,
• Охваченный песнью ее,
• Пловец о руле забывает
• И только глядит на нее…

• А быстрые воды несутся…
• Погибнет пловец средь зыбей!
• Погубит его Лорелея
• Чудесною песнью своей!..[9]

Генрих Гейне «Лорелея»

Утром, когда Лора проснулась, Джек уже успел испечь вишневый клафути, Титания – выплакать все слезы по бывшему, а Франц – снова порезать вены в ванной.

Все это она узнала, только открыв глаза. Несмотря на то что «Крепость Джека» – так прозвал их дом Франц – насчитывала целых три этажа и имела толстые стены из коричневого камня, в ночной тиши дом будто превращался в картонную коробку. Лора не знала, что именно тому виной – ее чувствительные уши, привыкшие к толще воды, но не к воздуху, или же обыкновенное отсутствие хорошей звукоизоляции. Джек рассказывал, что этот дом для него построила чета Белл в благодарность за его заслуги, когда он согласился съехать из дома Розы, чтоб отдать его под снос для более плотной городской застройки. Судя по тому, что Беллы построили для него заместо, оценивали они заслуги Джека так себе. Несмотря на внушительный фасад с парапетами, башнями и эркерами, крыша давала течь от малейшего дождя, а в подвале каждую среду рвало канализацию и плавали отходы. Хотя, надо признать, Лоре ее комната очень даже нравилась: просторная, со слуховым окном, выходящим на задний дворик с ивами, которые загораживали его от солнца… По крайней мере, здесь она могла спрятаться от мира, провернув с дюжину щеколд и золотых цепочек, которые ей разрешил повесить Джек, и забыться если не в покое, то в работе или музыке. Выкинуть из головы то, кто она такая, – и то, что она сделала, тоже.

Ватное одеяло, в которое врач советовал закутывать ноги из-за плохого кровообращения, к утру всегда сползало на пол. Лора перевернулась на живот, вминая лицо в перину, на которой ее, привыкшую спать на утесах и прибрежных скалах, до сих пор частенько мучила бессонница. Волосы лезли в рот, как бы коротко Лора их ни стригла, и это тоже волей-неволей заставляло ее тосковать по морю, где такой проблемы не существовало в принципе. Где вода всегда держала на плаву, унося все ее проблемы. А еще там не было так шумно, как здесь.

На первом этаже гремели тарелки и хлопали скрипучие дверцы серванта, где стоял перламутровый кофейный сервиз. Джек доставал его или по праздникам, когда они устраивали чаепития с водкой, или… Если случалось что‐то настолько дурное, что праздника ждать было невтерпеж и требовалось отвлечься. Может быть, у него проблемы из-за Титании? Удалось ли уладить тот инцидент? Лора уснула рано – новый проект буквально выел ей все мозги чайной ложкой. Так что она пропустила все веселье и даже не застала, как Джек с Францем вернулись домой, но догадывалась, что ждет ее внизу, стоит ей спуститься.

Проблемы. Лишь новые проблемы.

И знакомый звон, который вдруг раздался из ванны, только укрепил ее опасения.

«Ну вот, сейчас…» – подумала Лора и принялась считать. Один, два, три, четыре, пять… «Бум!» Франц всегда падал именно на счет пять, когда уже сделал продольный разрез на венах, и кровь начинала бежать по запястьям на дно белоснежной раковины. А падая в обморок, он всегда утягивал за собой полку с банными принадлежностями и стопку полотенец, сложенных на стиральной машине. Поэтому грохот стоял такой, что даже если Лора еще спала к этому моменту, то неизбежно просыпалась. Почему, Пресвятая Осень, он никак не угомонится и не попробует что‐нибудь другое?! Не такое заведомо провальное и… грязное. Или лег бы хотя бы в ванну! Каждый раз отбеливать испачканные полотенца и выволакивать Франца в коридор было той еще морокой. Даже с учетом того, что крови в его теле всегда было немного, – ровно столько, чтобы не дать мышцам окаменеть, а коже – покрыться трупными пятнами, – он все равно умудрялся замарать весь пол и даже несчастные полупрозрачные шторки.

– Идиот! Все они идиоты!

Лора несчастно застонала и спрятала голову под подушкой.

Почему, почему она вообще до сих пор здесь?

Словно отвечая на ее стенания, сквозняк зашелестел листовками на пробковой доске с булавками. Тошнотворно оранжевая, сложенная гармошкой и в пятнах дешевой горчицы, которую Лора пролила на нее в закусочной, брошюра Самайнтауна шелестела громче прочих.

Правила Самайнтауна для новоприбывших

1. Не пугайтесь странностей – наслаждайтесь ими.

2. Ни в коем случае не тушите свечи с голубым пламенем.

3. Уважайте живых, мертвых, котов и тыквы.

По остальным вопросам обращайтесь к Джеку.

Когда Лора впервые получила эту брошюру на руки, то подумала, что ее составлял какой‐то слабоумный. Потому что вопросы у Лоры определенно были, а вот понимания того, кто такой, к черту, Джек, – нет. На обратной стороне не значилось ни фамилии, ни контактного телефона, ни адреса. Словом, никаких подсказок, что конкретно делать и куда идти. Словно, желая стать новым жителем Самайнтауна, ты невольно должен был сыграть с ним в игру. Проверка на упорство и терпение. «Или на внимательность», – поняла Лора уже спустя час, когда, сидя в безвкусном кафе, похожем и снаружи, и внутри на тыкву, заметила изображение чудака с такой же тыквой на башке. Оно, размытое и крупнопиксельное, скрывалось за черным текстом внутри брошюры, нарочито бледное-бледное, будто непропечатанное. А еще спустя час Лора увидела точно такого же чудака на улице, удирающего от стаи черных собак и расплескивающего на ходу свой кофейный стаканчик. Более очевидного ответа, кто такой Джек, Лорелея даже представить себе не могла. Действительно, не нужны были ни адрес, ни фамилия, ни номер – нужно было лишь один раз его увидеть.

Всего‐то один раз Лоре пришлось с ним и поговорить, чтобы, как она тогда считала, приблизиться к своей заветной цели.

Четыре года назад

– Инфраструктура в вашем городишке – просто дерьмо собачье!

Джек, монотонно размешивающий кофе без сахара серебряной ложкой, взялся за нее и замер. Должно быть, не такого ответа он ждал от гостьи, когда задал дежурный вопрос: «Ну, как тебе у нас?» Однако Лору спросили – Лора ответила. Не отягощенная чувством такта, как и неуверенностью в себе, она всегда позволяла своему языку жить собственной жизнью, потому что знала: ее в любом случае простят. И вовсе не потому, что она въехала сюда на инвалидной коляске, а потому, что ее слова всегда подкрепляются делом. По крайней мере, Лоре нравилось так думать. Посылаешь на хер – объясни, за что. Ругаешь – предложи исправить. Стоило ей оказаться в лазурной гостиной Крепости, больше напоминающей больную фантазию таксидермиста, – на каждой стене красовалось минимум по десять звериных голов – как она вытащила из дорожной сумки коричневый кожаный тубус и сжала его под мышкой, готовая блистать.

– Ты… м-м… про отсутствие пандусов? – уточнил Джек осторожно и наклонил тыквенную голову, как бы оглядывая Лору снизу вверх от колес ее кресла до подлокотников, по которым она нервно барабанила пальцами, выжидая подходящего момента.

– Нет, я про общественные туалеты. Пока добралась от автовокзала до ратуши, чуть не обоссалась.

Джек поперхнулся.

Когда Наташа – владелица того самого кафе, в котором Лора провела добрую половину дня, разгадывая ребусы брошюры, – милосердно подбросила ее до дома Джека и познакомила их, Лора услышала, как та добавила шепотом, перегнувшись к нему через порог: «Приехала к нам из мегаполиса!» Джек, встретивший их в домашних тапочках и пижаме, тут же расправил плечи и попросил Лору располагаться. Она прождала его в этой пугающей гостиной, где на нее со всех углов таращились пластиковые глаза, почти полчаса, пока Джек переодевался наверху. Спустился он к ней вылощенный до блеска, в причудливого кроя рубахе с черным бантом и бриджах на подтяжках, в каких, думала Лора до этого момента, ходят только дошкольники. Спустя еще пять минут он принес ей сервированный поднос с овсяным печеньем, дымящейся туркой и кружками. Очевидно, титул «жителя мегаполиса» оказывал на местных какой‐то особый эффект, потому что после этого Джек щелкнул пальцами и снова убежал на кухню, а вернулся уже с рюмкой виски. Лора как раз размешивала ложкой предыдущую порцию, осевшую на дне кофе. После замечания о туалетах Джек влил ей в чашку еще одну. Видимо, надеялся, что так их разговор наконец‐то пойдет попроще.

«Обалдеть, а ведь у него действительно нет башки! Всего лишь тыква!»

Несмотря на этот самый виски, подготовленность Лоры и ее эмоциональную несостоятельность, кою она принимала за самодостаточность, отсутствие у Джека головы было единственным, о чем она могла думать, когда смотрела на него. Его тыква смешно кренилась с боку на бок, но не падала, даже когда он наклонился, чтобы прибрать разбросанные по тахте листовки какого‐то цветочного магазина. Вырубленная в кожуре физиономия должна была выглядеть грозно с этими ее острыми, будто сердитыми треугольниками глаз и зазубренным ртом, но стоило Джеку заговорить, как Лора надувала щеки от смеха. Голос Джека – запинающийся и высокий, как у мальчишки лет двадцати, не старше, – резал всю его стать на части. Почти как если напялить строгий деловой костюм и клоунский парик. Каков контраст! Удивительно, что вслух Лора так ни разу и не засмеялась. Быть может, потому что знала, что стои́т на кону ее пребывание в Самайнтауне. А быть может, просто нечто такое виделось в темноте его тыквенных прорезей, что заставляло ее замолкать и вжиматься спиной в кресло, когда он оборачивался и смотрел на нее в упор. Прямо как сейчас.

– Ты была в ратуше? Зачем? – поинтересовался Джек, приподнимая одно плечо – так, успела понять Лора, он выражал любопытство.

– Спрашивала насчет работы. – Лора хрустнула вишневым леденцом, который лежал у нее на языке. Смешиваясь с кофе, глоток которого она сделала перед этим, леденец приобрел вкус точь-в‐точь как у ее любимого коктейля из города. – Там мне только сунули вашу галимую брошюрку и тут же выставили за дверь. Спасибо Наташе, – так, кажется, ее зовут? – что рассказала о тебе и о том, что сначала надо пройти у тебя собеседование.

– И вот ты оказалась здесь, – закончил за нее Джек, закинув ногу на ногу и поставив на колено блюдце с печеньем, к которому не стал (не мог?) притрагиваться.

– И вот я оказалась здесь, – кивнула Лора и, решив, что выждала достаточно, выверенным движением дернула крышку тубуса.

– Ты… архитектор? – предположил Джек растерянно, когда она расстелила перед ним бумажный лист размером метр на метр. Тонкое и полупрозрачное, как калька, оно было исчерчено строгими черными линиями, цветными штрихами, геометрическими фигурами и аббревиатурами, в значении которых вместе с круговоротом маркерных стрелок, прыгающих туда-сюда, обычный человек не смог бы разобраться даже со справочником.

– Почти. Это называется «направление урбанистики и городского хозяйства». Проще говоря, я градостроитель, – объяснила Лора снисходительно и ткнула пальцем в одну из красных пометок. – Вот это видишь? Цифры. С цифрами ты ведь знаком, надеюсь? Это расчет, насколько в потенциале можно увеличить туристический поток, если проложить автобусный маршрут напрямую от ближайших миллионников до Самайнтауна. Ты вообще в курсе, что сейчас добираться до вас приходится с пересадками, а? Представляешь, как неудобно! Особенно если сначала предполагается долгий перелет. Это здорово срезает вам туризм, при том, что именно он, как мне известно, приносит вашему городишке шестьдесят процентов от общего дохода. Не говоря уже о том, что у вас не предусмотрено абсолютно никакой системы для быстрого передвижения между объектами исторического наследия, а ближайшая закусочная, если вдруг захочется в туалет, как мне сегодня, находится в самой ж… Эй, смотри не на меня, а на мой палец, тыква.

Последнее вырвалось у Лоры нечаянно. Она объехала столик и подкатилась поближе, так, что теперь они с Джеком сидели плечом к плечу. В тот момент Лора впервые прониклась к нему симпатией: он слушал внимательно, не перебивая, как ее слушал разве что ректор университета, где она защищала диссертацию. Целый час Лора рассказывала Джеку об автобусных остановках, расположенных слишком далеко друг от друга и вдали от достопримечательностей, а потому удобных лишь для местных, но никак не для приезжих; о том, где лучше установить стенды с картами и указатели; как смотровые площадки приносят дополнительную прибыль и популярность; и даже где нужно проложить дороги, чтобы предотвратить пробки, которые, несомненно, образуются в Самайнтауне, когда увеличится количество туристов благодаря всему, что она предложила ранее.

К тому моменту, когда Лора закончила, их с Джеком кофе уже остыл, а кукушка в напольных часах, которые Лора позже возненавидит всей душой, прокричала семь раз. Все это время Джек молчал, и даже когда Лора дернула колеса, отъезжая немного назад, чтобы незаметно отдышаться, он так и не пошевелился. Сидел в кресле, сгорбившись над чертежами, и подпирал тыквенный подбородок рукой. Самым мучительным для Лоры в общении с ним оказалось то, что она не могла понять, о чем он думает.

Еще бы! Как можно понять хоть что‐то по парню с тыквой вместо головы?!

– Я впечатлен, – сказал Джек наконец, и Лора просияла. К тому моменту она успела так известись, что начинала всерьез подумывать, не махнуть ли ей на все рукой и не запеть ли в полный голос, обратившись вместо ума к другим своим не менее выдающимся «способностям». – Знаешь, еще никто так не готовился к собеседованию со мной, как ты. Вообще‐то приносить пользу нашему городу, чтобы остаться, это лишь формальность… Достаточно не быть безработным и не доставлять хлопот. Хм, может, именно эти формальности и отпугивают от нашего города хороших специалистов… Или же дело в том, что мэр не хочет раскошеливаться на них? Понимаешь, такие проекты ведь должны спонсироваться из казны, как и твоя работа. А судя по тому, что я видел, твоя работа стоит очень дорого…

– Так и есть. Такому захолустью, как Самайнтаун, я не по карману. Но я приехала сюда не ради денег, – отчеканила Лора. – И проекты мои тоже можно удешевить. Мне будет достаточно, если оплатят жилье и питание. На остальное у меня припасены сбережения.

– Хм.

Его тыква снова съехала немного вбок, будто он смотрел на нее снизу вверх. От этого даже Лоре, которую когда‐то не смогли пронять и матерые копы во время допроса по подозрению в мошенничестве, вдруг сделалось не по себе. Несмотря на то что их с Джеком разделял круглый дубовый столик, заставленный посудой и подсвечниками, ей вдруг показалось, что никто и никогда не подбирался к ней настолько близко. Будто Джек сидел не рядом, а внутри нее. Глаз нет, куда смотрит, вроде непонятно, но откуда‐то Лора знала, что прямо ей в лицо. И взгляд тяжелый, как свинец, цепкий, как рыбацкий крюк. Но если от крюка оставалась зияющая рана (однажды Лора и вправду напоролась на него, когда впервые заплыла за рифы), то Джек был деликатен. Тогда она еще не понимала, что именно он делает, но чувствовала – ее душу обнажили, словно распахнули старый темный шкаф. Костяная пыль оттуда засвербела у нее в носу. Джек не осуждал. Он просто перебирал вешалки, скелеты, платья – ее мысли, прошлое, надежды. Лора не сомневалась, что он нашел и то самое. Иначе бы она не почувствовала то же, что всегда чувствовала лишь после ночных кошмаров: тошнота у горла, давление в висках, учащенное сердцебиение и горечь морской соли во рту вместо леденца.

Лора сжала пальцы на подлокотниках кресла, но снова сдержалась. Даже не стала задавать вопросы, что именно – и, черт побери, как?! – делает с ней Джек. Ей нужно было это место. Ей нужно было проверить, правда ли, что Самайнтаун – город кошмаров и чудес. Правда ли, что здесь живые встречают мертвых, вместо газовых фонарей – болотные огни, а джинны на кладбищенском базаре исполняют самые грязные желания и даже учат менять внешность. И правда ли, что уже почти сто лет – даже на тридцать лет дольше, чем она, – где‐то тут живет человек без головы, которому все под силу. Ведь если есть хоть малейший шанс, что в Самайнтауне наконец‐то найдется нечто, способное ей помочь, – или некто, чью помощь она сможет купить, выклянчить, да хоть украсть, – Лора сделает что угодно. Она будет старательной, экономной и полезной, какой нужно быть, чтобы получить разрешение на работу и снять жилье.

Лора сделает все, чтобы выпотрошить из этого города его секрет. Даже если для этого ей придется потрошить самих жителей.

– Хорошо! Ты принята, Лорелея Андерсен, – вынес свой вердикт Джек. Он хлопнул в ладоши, и Лора вздрогнула всей верхней половиной тела. – Вот только у нас в городе на данный момент нет квартир, которые сдавались бы в аренду. И да, это тоже проблема нашей инфраструктуры, я знаю. Ты можешь остановиться в отеле, пока мы не придумаем что‐нибудь получше, или… – Джек обвел рукой стены, обклеенные лазурными обоями, а затем выбеленный потолок с лепниной. Он указал вверх – на те два этажа, которые Лора, перед тем как войти в дом, долго рассматривала снаружи, пока кто‐то из стрельчатых окон рассматривал в ответ ее: оранжевые глаза светились на втором, а серые, как лунные диски, на третьем. – Комната тебе подойдет? Дом, как видишь, огромный. Правда, у меня уже есть два соседа, но если тебя не смущает стать четвертой…

– Комната подойдет, – перебила Лора.

Ей не хотелось встречаться ни с обладателем оранжевых глаз, ни с обладателем серых, но зато очень хотелось встретиться с собственной мечтой. Ответ, как обернуть содеянное вспять и починить свое бракованное тело, был почти у нее в кармане.

Так она думала.

И так прошло четыре года – впустую, брошенные на ветер, как те слова, что она однажды бросила морской ведьме. «Я согласна». Ни к первому, ни ко второму, впрочем, ее никто не принуждал, так что Лора не имела права жаловаться. Даже более того, она должна быть благодарна Джеку за то, что он принял ее, несмотря на содержимое «внутреннего шкафа». Лора до сих пор задавалась вопросом, почему. За эти четыре года к Джеку приходили десятки – нет, сотни – добровольцев ничуть не хуже, чем она, и половине он ответил «нет». Врачи, строители, библиотекари, учителя, предприниматели – все они были одинаково полезны. Вот только некоторые, объясняла Титания, представляли опасность. «Джек всегда смотрит, кто несет в себе хаос диких степей. Да, степи есть в каждом, но не в каждом они плутают, жертв невинных мáнят и зверей хищных таят. Таким, со звериной сутью, в городе не прижиться. Таких Джек не пускает». Не сказать, чтобы Лора хорошо поняла это объяснение – она в принципе не понимала Титанию, когда была трезвой, – но сейчас, лежа в постели, вдруг снова задумалась об этом.

Значит, в Лоре нет никаких «диких степей», и зло учинить она не может? Или он способен видеть степи, но не океаны? Хищных зверей, но не акул? Ха. Может, тогда Джек просто слепой?

Лора потянулась, сбросила с лица подушку, в которую зарылась носом, тщетно пытаясь опять уснуть, и свесилась с кровати, чтобы подкатить к себе инвалидную коляску. Колеса запутались в разбросанной по полу одежде, и где‐то там же хрустнули барабанные палочки. Лора встрепенулась, наклонилась еще ниже и, подобрав их с пола, проверила, не пошли ли трещины. Выдохнув с облегчением (это были уже восьмые по счету палочки за последние полгода), Лора кинула их в тот же угол, где стояла барабанная установка без ножных педалей, покрытая пылью.

«Репетиция… – подумала она, вспоминая вчерашний разговор с Францем. – Ага, как же! Да пошли они вместе со своей музыкой. И Джек, который заставил меня во все это ввязаться, тоже».

– Музыка – это танец души, – передразнила его высокий голос Лора, пока вслепую забирала волосы на затылке в короткий и маленький хвостик. Синие гирлянды, обрамляющие черновики и плакаты на стенах, перемигивались, скрадывая тот ужас, который нагонял царящий в комнате бардак при дневном свете. – То же самое, что пение или сами танцы. Все они дополняют друг друга, ведь так? Значит, ты можешь танцевать, не танцуя… Ну нет, совсем тупой, что ли? Как можно было сморозить такое?

«Почему?» – снова спросила себя Лора, но уже не вслух. Боялась, что кто‐то ее услышит. Боялась, что кто‐то ответит на этот вопрос, на который до сих пор отказывалась отвечать она сама.

«Почему я до сих пор здесь?»

Лора вытянула шею, чтобы посмотреться в маленькое круглое зеркало на подоконнике и цокнуть языком. Красная краска снова вымылась и остался клубничный блонд – еще чуть-чуть и вернется блонд обычный, ее родная платина. Ни один цвет категорически не держался на волосах Лоры, будто ее тело упорно продолжало отторгать все человеческое. Единственное, чего она смогла добиться за все годы, чтобы меньше походить на себя – на наивную и глупую морскую деву Лорелею, – так это состричь длинную копну до самого подбородка. Правда, на суше ее волосы почему‐то пушились, как сахарная вата. Снова посетовав на это, Лора приколола шпильками не влезшие в хвост пряди у висков, надела пять ушных сережек с пластмассовыми кольцами, а на шею – широкий бархатный чокер и задвинула прикроватный ящик. С заставленного видеокассетами подоконника на нее смотрели разбитые часы в форме русалочьего хвоста, подаренные Францем в качестве совершенно несмешной шутки, но Лоре не нужно было смотреть на циферблат, чтобы понять: нужно торопиться. Душица плохо умеет ждать и еще хуже – подолгу оставаться на одном месте.

Лора потянулась с кровати и, крепко держась за подлокотники кресла, быстро перетащила себя на сиденье – сначала верхнюю часть туловища, затем нижнюю. Удивительно, какими сильными и натренированными со временем стали ее руки и какими легкими – ноги. Натягивая джинсы, она по привычке ощупала лодыжки. Пальцы на них легко смыкались кольцом, а браслеты из жемчужных чешуек кололись, как пайетки на вечернем платье. Лора поддела их ногтем, будто собиралась содрать в очередной раз, но затем отпустила. Вместо этого она смахнула с рабочего стола липкие комки бумаги, в которые обычно прятала изжеванную и потерявшую вкус жвачку, сгребла оттуда второпях законченный чертеж и быстро запихнула его в кожаный тубус, чтобы не возвращаться. Мизинцы и ребро ладони, которым Лора обычно расправляла кальку, до сих пор серебрились в пыли карандашного грифеля: от усталости она рухнула спать, даже не отмыв их.

Спрятав следы ночной работы под длинными рукавами свитера, она заправила его в джинсы и, выехала из спальни в коридор, толкнув колесом дверь. Такая же, только в ванную, располагавшуюся прямо напротив, открылась ей навстречу.

– Доброе утро! – воскликнул Франц с неуместным для них обоих весельем, ненавязчиво прикрыв за собой дверь и загородив проход.

Лора впервые видела, как он покидает эту ванну на своих двоих, а не на спине Джека или ползком. С его челки и нижних прядей, напоминающих Лоре щупальца медузы, капала вода. Очевидно, он держал голову под краном, чтобы побыстрее оклематься. За те пятнадцать минут, что Лора собиралась, Франц даже успел забинтовать запястье: плотный белый бинт покрывал жилистую руку до самого локтя. Выше, где начиналась футболка, шли лейкопластыри в несколько рядов, как и на шее. Франц улыбнулся, демонстрируя ей выступающие клыки – по два сверху и снизу, – затем продемонстрировал ей зажатое между пальцами лезвие. Свет от абажурных торшеров мерцал на его гранях, как на драгоценном камне.

– Обсидиановое. Узнал тут из местной газетенки недавно, что обсидиан, оказывается, ядовит для оборотней. Решил попробовать, вдруг и для вампиров тоже? – поделился Франц так, будто Лоре было интересно, как и чем он пытается убить себя на этот раз.

Впрочем, иногда это и вправду было если не любопытно, то, по крайней мере, увлекательно. Например, когда Франц попросил Джека четвертовать его с помощью Барбары и разнести все нарезанные кусочки по городу (ну, чтоб наверняка). Даже здесь абсолютное бессмертие сыграло с Францем злую шутку: он не только не умер от этого, но и чувствовал все, что происходило с каждой его отдельной частью. Кусочки визжали так громко со всех концов Самайнтауна, что Джеку пришлось целую ночь собирать их обратно и сращивать вместе при помощи клея и шитья. В новостях этот загадочный феномен получил название «Кричащий вторник». Никто из горожан так и не понял, что именно тогда произошло, – к их собственному счастью.

Пока Лора пила чай, Франц мог сидеть напротив и ложками поедать цианистый калий, а пока смотрела телевизор – вешаться на люстре за ее спиной. Торчащий из груди кол, с которым он иногда спускался завтракать, тоже давно не пугал ее, как и запах угарного газа из подвала, выстрелы ружья, забытые на крыльце удавки с капканами. Сколько раз Франц резал себя и сколько раз падал в обморок после этого, Лора и вовсе предпочитала не вспоминать – давно сбилась со счета. Сложно было сказать, что восхищает ее больше – это его маниакальное упорство или же безграничная и извращенная фантазия. Она до сих пор гадала, какое же таинственное темное прошлое заставило его так отчаянно гнаться за смертью и как ему до сих пор это не надоело.

А главное, как он находит силы улыбаться ей каждый раз так, будто вовсе не страдает в глубине души?

Наехав Францу на ногу, чтобы он отодвинулся с прохода, Лора молча открыла дверь в ванную комнату.

– Я случайно задел артерию, так что там сейчас все в кровище, – предупредил Франц, виновато почесывая затылок. – Лучше пока, э-э, туда не заходить. Я сейчас приберусь, честно!

Лора закрыла дверь обратно.

Смирившись с тем, что сегодня придется не почистить зубы и обойтись без черной подводки вдоль нижних век, Лора так же молча развернула кресло и покатилась к двуязычной лестнице. Пандус, приделанный к правому ее ответвлению, жалобно затарахтел, когда Лора съехала по нему – быстрее, чем Франц вспомнил о своих обязательствах и успел ее нагнать. Она прекрасно справлялась со всем сама – и с тем, чтобы первое время летать с этих пандусов кубарем, тоже. Однако теперь ей были хорошо знакомы скользкие покрытия дома и то, как с ними справиться: Лора ловко затормозила в метре от стены и, гордо вскинув подбородок на шумный вздох Франца, покатилась дальше.

В гостиной все выглядело ровно так, как Лора себе представляла: со вчерашнего дня на кофейном столике прибавилось журналов и газет, а ворс обюссонского ковра встал пиками в тех местах, где по нему потоптался Франц в грязной обуви, вернувшись с кладбища (она знала отпечатки его ног наизусть). Тахта с каретной стяжкой была погребена под зарослями терна и плюща, проросшими за ночь там, где ее окропили слезы Титы. Шипы пульсировали у деревянных ножек, а на подлокотниках набухали темно-синие плоды, похожие на маленькие сливы. Лорелея никогда не пробовала их – и не стала бы пробовать даже под дулом пистолета, но знала, что терновые ягоды из Волшебной страны имеют ореховый привкус, карамельную сладость и действие, как у дурмана. Было достаточно трех таких ягод, чтобы усыпить женщину, и всего одной, чтобы усыпить мужчину. Хоть потребность в том и осталась в далеком прошлом, земля все еще одинаково откликалась что на зов Титании, что на ее печаль. И печаль эта, очевидно, намеревалась захватить их дом: ветви уже ползли по лазурным стенам, закрывая картины в деревянных рамах и чучела зверей.

– Надо купить Тите новый цветочный горшок и антидепрессанты, а то у нас снова диван зарос, – сказала Лора вместо приветствия, въехав на кухню.

В ней, отделенной от гостиной полукруглой аркой, мельтешил Джек. Он двигался до того быстро, что над плитой раскачивались связки душистых трав, как от ветра. Джек выдергивал из них по стебельку – лаврушка, базилик, укроп – и бросал в кипящую кастрюлю, источающую благоухающий аромат сырной похлебки. От приоткрытой духовки веяло жаром, жженым сахаром и вишней, а от заварочного чайника на тумбе – свежестью мятных листьев и чабрецом. В воздухе, пронзенном сквозь белые занавески солнечными лучами, мерцала пыль и золоченые чары: очевидно, Джеку все же удалось ненадолго расшевелить Титанию и привлечь ее к готовке в перерывах между высиживанием плюща и рыданиями по мертвому бывшему.

– Попробуй. – Джек подскочил к Лоре, едва она оказалась в арочном проеме, и подставил черпак к ее губам. – Как по соли?

Она высунула язык и лизнула край. Во рту тут же растекся слегка солоноватый жирный вкус голландского сыра, сливок и куркумы.

– Ты снова готовишь, – констатировала факт Лора вместо ответа и оттолкнула от себя черпак. – Что стряслось?

– Ничего, – ответил Джек, и это звучало почти убедительно. – Просто решил побаловать нас вкусной стряпней.

– «Нас»?

– Ну, сам я есть не могу, но эти запахи… М-м! – Джек потряс свободной рукой, будто загребал к тыкве воздух. – Божественно! Да и приятно смотреть, как едите вы. Эй, я разве так редко готовлю?

– Ты готовишь, только когда нервничаешь, – заметила Лора веско и проследила взглядом за Джеком, невозмутимо вернувшимся к захлебывающейся газовым пламенем плите.

– А вот и неправда.

– В прошлый раз ты готовил перед тем, как пойти на свидание, помнишь? Ну, то самое, провальное, когда девушка сняла твою тыкву и ударилась в истерику оттого, что под ней и вправду ничего нет. А до этого ты готовил перед судом, когда тебя обвинили в сексуальных домогательствах, потому что твоя тыква упала и закатилась какой‐то бабушке под юбку. А еще тот случай, когда Франца избили сосунки из «Жажды» за то, что у него вампира-родителя нет, и ты пошел разбираться с ними, но…

– Да понял я, понял! – Джек всплеснул руками и едва не выронил поварешку. – В этот раз я правда готовлю ради удовольствия, клянусь!

– Ради удовольствия, значит? Хм… Может, в самом деле… Тогда понятно, чего ты так пересолил.

– Что?! Так я все‐таки пересолил?

Лора победно ухмыльнулась.

На конфорках тем временем скворчали сразу четыре сковородки, разбрызгивая масло на керамическую плитку с изразцами и прованским узором. В железной миске дожидался своей очереди сливочный крем, в форме для запекания остывала завернутая в фольгу индейка, а из окошка двухъярусной духовки на Лору смотрело еще несколько забитых доверху посудин. Да, Джек определенно был не в порядке, и Франц, на цыпочках спустившийся по лестнице и не присоединившийся к расспросам, только подкрепил ее подозрения.

– Дай-ка угадаю. Это из-за того пекаря, которого кто‐то тоже порубил на суп, да? – предположила она без всяких прелюдий. В конце концов, обо всем, что случалось в Самайнтауне, обязательно докладывали по радио, а то стояло включенным на подоконнике кухни круглые сутки. Вот и сейчас оно шипело, перемежаясь то джазом, то очередными новостями – в том числе новостью об останках, найденных на заднем дворе того, кому они принадлежали. Франц, как бы невзначай проходящий мимо, наступил ногой на шнур, потянул его и невинно ойкнул, когда тот выдернулся. Радио затихло, а Лора, наоборот, оживилась. – Остальные части тела до сих пор не нашли? Слышала, там была только его голова, и все… Где же остальное?

– Это не лучшая тема для разговора за завтраком, – вздохнул Джек, возвращаясь к своим кастрюлям.

– Вполне обычная для Самайнтауна, – возразила Лора. – Именно поэтому я и не понимаю, чего ты завелся. Сам пекаря, что ли, грохнул? – И Лора хохотнула над собственной шуткой, несмотря на тишину, которая повисла.

– Ты живешь здесь четыре года, верно? – спросил вдруг Франц, сунув руки в карманы, пока ждал, когда забурлит его турка с кофе. Франц протиснулся к плите и поставил ее на освободившуюся конфорку, когда Джек снял с той похлебку, видимо, окончательно в ней разочаровавшись. – Сколько раз за это время ты слышала о трупах жителей, умерших насильственной смертью? То‐то же. Нисколько! Все потому, что так умирают только туристы. Последний же раз, когда кто‐то убил жителя Самайнтауна, был лет шесть или семь назад. Так что подобное уже само по себе сенсация, не говоря уже о других… сложностях.

Франц бросил опасливый взгляд на Джека, когда тот, чрезмерно увлеченный своими кулинарными шедеврами, запричитал над подгоревшим пирогом, вытащив его из духовки с помощью цветастых плюшевых прихваток. На худых руках Джека, превосходя размер его реальных ладоней раза в четыре, они походили на крабьи клешни.

Слушая вполуха, Лора объехала его и подобралась к круглому столу посреди кухни, где уже стоял графин с апельсиновым соком и сохли после мытья приборы, разложенные на махровом полотенце. Она дотянулась до фруктовой корзины за ними, выбрала себе спелое желтое яблоко и перебросила его из одной руки в другую. Только такие, желтые, почти золотые, росли в Самайнтауне. Сладкие до одури. Укусишь раз – и будто выпил стакан липового меда! Приехать сюда стоило хотя бы ради них, с этим даже Лора не могла поспорить. А еще сок этих яблок обволакивал и успокаивал раздраженное горло лучше подогретого молока. Лора всегда грызла их, чтобы унять першение, если у нее заканчивались леденцы или жвачка. После вчерашнего, когда ей пришлось вылавливать «добычу» для Франца, горло саднило особенно.

– Сложностях? Какие могут быть сложности, когда Джек знает все и обо всем, что творится в Самайнтауне? Буквально, – хмыкнула Лора. – Как вы там это называете… Ах, да. Чувство. Разве он в таком случае не должен знать, кто грохнул пекаря?

– К этому я и вел, – вздохнул Франц. – В этот раз Чувство не сработало. Джек ничего не знает. Пожалуй, впервые в жизни.

И они с Лорой (тоже впервые) сделали что‐то вместе – одновременно посмотрели на Джека. Тот упорно продолжал делать вид, что сковородки с жарким интересуют его больше, да и разговаривают вообще не о нем и не здесь. Отчего‐то – может быть, от витающего под потолком пара, делающего духоту в кухне невыносимой? – Лоре стало не по себе. Она оттянула пальцем чокер, словно он душил ее.

– Ну, бывает. – Ее тон тем не менее не изменился: остался таким же колючим, как булавка или взгляд. – Это его Чувство ведь просто интуиция, типа экстрасенсорного дара, а не военно-морской радар с точностью до миллисекунды…

– Вообще‐то как раз радар, – шепнул Франц. – С точностью до миллисекунды, да.

– Неважно. Пусть просто оставит это дело Ральфу. Полиция в Самайнтауне что, зря существует?

– Полиция? Ха! Она нужна воришек ловить и разбуянившихся туристов с напоившими их нимфами приструнивать, а не всемогущих убийц. Ведь если кто‐то может оставаться невидимым для самого Джека, то, как думаешь, какой толк может быть от обычной полиции? – пробормотал Франц и крепко задумался возле окна, потирая перевязанное запястье. Лимонно-рыжий свет, приглушенный занавесками, подчеркивал нездоровую белизну его кожи.

– Ну, тогда, видимо, мы обречены, – весело сказала Лора.

Она отгрызла от яблока еще кусок и снова посмотрела на Джека. Точнее, на его узкую спину, облаченную в старомодную рубашку с выцветшей полоской, под которой прорезались острые лопатки. Подтяжки висели, спущенные, а вместо бридж на тощих ногах красовались самые настоящие твидовые шорты. Он выглядел таким неуклюжим, когда попытался не завалиться в охапку с огромной кастрюлей, не зная, куда ее ставить, что Лоре было проще поверить, будто Франц говорит о каком‐то другом Джеке, а не о нем. Сколько бы он на пару с Титанией ни твердил ей, до чего Джек на самом деле могущественен, за четыре года своей жизни в Самайнтауне она не увидела ни одного доказательства в пользу этого самого «могущества», сколько бы ни искала (а она искала, это точно). Джек лишь помогал всем без разбора, чем эти «все» безбожно пользовались, готовил сносную стряпню и фотографировался с глупыми туристами. Так что Лора по сей день не понимала, как такой неудачник смог отстроить целый город вместе с какой‐то там девицей да вдобавок прослыть его защитником. Талант находить неприятности и разрешать их был единственным талантом Джека. Ну, и Барбара, которая умела превращаться в сотовый или иглы, впивающиеся в зад.

Будто прочитав ее мысли, Франц вдруг отошел от окна и наклонился к обеденному столу. На миг Лора решила, что он тоже тянется за яблоком, но потом она вспомнила, что, во‐первых, вампиры не едят яблок, а, во‐вторых, Франц всегда подставляет ко рту ладонь, только если хочет посплетничать.

– Как думаешь, почему в городе не было убийств жителей целых семь лет? – спросил он заговорщицким шепотом. – Потому что Джека боятся…

– Ой, опять ты за свое!

– Я тебе факты говорю. Тогда во всем оказался виноват вампир. Не то чтобы мы были корешами, но по именам друг друга знали… В общем, этот полоумный порешил целую семью вместе с малолетними детьми из-за того, что ее глава оказался бывшим охотником и когда‐то там пришил его возлюбленную. Джек проснулся от Чувства посреди ночи, и мы сразу отправились на казнь…

– «Казнь»?

– Ну, наказание. Если кто‐то нарушает правила Самайнтауна, Джек может изрезать д…

– У тебя кофе убегает, – неожиданно прервал его Джек.

– Ой!

Он так и не договорил. Лора пожала плечами и принялась догрызать яблоко, пока Франц суетился вокруг турки, из которой медленно уползала темно-коричневая пена. Джек же наконец‐то освободил духовку, забросил в корзину все перепачканные в соусе полотенца и потер шею. По тому, как он приподнимал при этом правое плечо, Лора поняла: их с Францем разговор он не слушал, но явно слышал и не остался доволен. Удивительно, как за четыре года она научилась читать все его эмоции если не по лицу, то по телу.

– Так ты правда не знаешь, кто убийца? – спросила у него Лора, удивив тем самым их обоих. – Как думаешь, почему? Может, потому что это кто‐то из самих туристов? История знает немало серийных маньяков, которые переезжали с места на место, чтобы оставаться непойманными…

– Может быть. Но странно, что я не только убийцу не почувствовал, но и самого убийства. Будто бы ничего не случилось, понимаешь? А это невозможно… – Джек повернулся к ней и вдруг наклонил голову движением, от которого Лору бросило в пот: он всегда наклонялся так, когда утешал на улице упавших или потерявшихся детей. – У того пекаря в бакалее были самые сочные и свежие розаны, какие я только нюхал! Так что я определенно возьмусь за это дело всерьез. Не волнуйся, Лора, просто будь осторожнее, пока я не…

– Я? Волнуюсь? – Это было все, что она услышала, и яд в ее крови резко подскочил, выпрыскиваясь на язык. Она швырнула яблочный огрызок с коричневыми косточками обратно во фруктовую корзину вместо мусорки. – Нет, я определенно не волнуюсь. Мне, если честно, вообще плевать что на этого пекаря, что на убийцу, что на твою бесполезность с этим твоим не менее бесполезным «Чувством». Хоть сами в розаны все свернитесь. А теперь достань мне молоко из холодильника. Вы так меня заболтали, что я уже опаздываю.

– Молоко? – Джек выпрямился, отступил от нее на два шага, как она того хотела, махая рукой, и поник. – Ты собираешься есть хлопья? Но я столько всего приготовил! Ты ведь любишь клафути, разве нет? Может, я отрежу тебе кусочек…

– Не может, – отрезала Лора. – Супы не люблю, выпечку не ем, индейку не перевариваю.

– Но…

– Молоко дай.

Когда в ее руках наконец‐то оказалась заветная бутылка ледяного молока и пачка разноцветных кукурузных колечек, Лора успокоилась. Что‐то заставило ее разнервничаться, и она сама до конца не понимала, что именно, но предпочла сразу утопить это в своем любимом завтраке, которому не изменяла вот уже на протяжении семидесяти лет, как впервые ступила на сушу. Прислушиваясь к кукушке, отстукивающей время в напольных часах в гостиной, Лора принялась быстро-быстро набивать рот. Тубус давил ей на поясницу, будто поторапливал.

– Так ты пойдешь прямо на место?

– Да, хочу посмотреть лично. Ральф пишет отчеты, как курица лапой. Да и всегда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

– Мне пойти с тобой?

– Чтобы ты там в обморок грохнулся, и мне потом тебя до дома на руках нести пришлось? Ну уж нет!

– Эй, я не такой болван, как ты думаешь! Я могу закрыть глаза.

– Нет, ты остаешься присматривать за Лорелеей. Это твоя основная работа, не забывай.

Лора подавилась последней ложкой. Хлопья быстро размякали в молоке, и, сосредоточенная на том, чтобы съесть их до того, как это случится, она слушала разговор Франца с Джеком на фоне точно так же, как радио, провод от которого все еще валялся под столом. Витражная роспись на кухонном окне сливалась с янтарными листьями плакучих ив, обступающих Крепость. Сквозь рельефные стекла они и вправду напоминали стекающие слезы, словно дом плакал солнечным светом. Когда Лора оторвалась от любования ими и своей тарелки, то оказалось, что Франц уже допил свой кофе, натянул джинсы вместо спортивных штанов вместе с кожаной курткой и вооружился ключами от «Чероки», который пригнал утром с кладбища.

– Чего-чего? – переспросила Лора. – Мне надо на площадь в Светлом районе, сегодня сдача проекта! Титания возьмет машину и отвезет меня. Ей все равно ведь ехать в цветочную лавку…

– Она уже в лавке, – сообщил Джек. – Ушла еще утром, пока ты спала.

Лора оглянулась через арку на тахту. Плоды терна скукожились, плющ поредел – осталась лишь пара особо настырных веток, обвивающих четыре диванные ножки. Значит, Титания и впрямь давно к ним не подходила – те росли лишь вокруг нее или из нее самой. Что ж, значит, Лоре, по крайней мере, не придется слушать ничье нытье и снова вытирать ей сопли, как прошлым вечером, когда ее привезло такси, окровавленную и зареванную. Меньше драмы – больше кислорода.

Именно так Лора приободряла себя, пока судорожно обдумывала другие варианты.

– Тогда ты меня подбросишь, – заявила Лора, глядя на Джека, но тот повертел тыквой из стороны в сторону, и она с недовольством вспомнила сама: – Ах, да, точно. Ты же не умеешь водить. Боже, какой же ты все‐таки никчемный!

– Ничего страшного, зато Франц умеет. – Джек произнес это таким воодушевленным тоном, словно и вправду верил, что Лора обрадуется. – У меня куча дел сегодня. И раз уж Франц все равно твоя сиделка…

– Не нужна мне никакая с-сиделка! – взвилась Лора так же, как взвивалась каждый раз, когда кто‐то произносил это самое слово, которое без запинки не могла произнести даже она сама. Во рту сразу становилось кисло, будто оно было отравой. – У меня всего раз колесо в канализационном люке застряло, подумаешь! Все потому, что какой‐то урод забыл его закрыть. Не считая этого, я полностью самостоятельна! И к тому же, от меня даже в коляске больше проку, чем от этого плаксы.

– Эй, я вообще‐то еще здесь! – воскликнул Франц оскорбленно из гостиной арки, куда ушел за солнцезащитным кремом и кепкой. – Давайте избавляться от привычки говорить о ком‐то в его присутствии, ага?

Лора махнула рукой.

– Он кровь целый месяц уже нормально не пил! – продолжила наседать она, надеясь убедить Джека. – А если вырубится прямо за рулем и мы попадем в аварию? Или набросится на кого‐нибудь, потому что оголодал? Или…

– Все будет нормально, – оборвал ее на полуслове Джек. Несмотря на то, что он всегда заявлял, будто никогда не устает, голос его звучал не так бодро, как вчера. Он снова повернулся к Лоре спиной, принявшись перебирать и складывать грязные посудины. Большинство из них занимала пища, которую некому было есть, кроме ушедшей Титании, и Лоре показалось, что тьма в треугольных глазницах Джека колышется, словно вытекает наружу. В тот момент она почти пожалела, что так категорично охаяла его еду, но тут Джек сказал то, что заставило ее захотеть сделать это еще раз: – Вчера я уговорил Франца выпить половину донорского пакета через трубочку, вполне удачно, надо сказать. Так что сейчас он работоспособен не меньше, чем обычно. Франц – твоя сиделка, Лора. – Джек повторил это чуть ли не по буквам, будто хотел, чтобы у нее начал дергаться глаз. – И дело вовсе не в тебе и не в том, что ты недостаточно самостоятельна. Просто сейчас в городе одной слишком опасно, а Францу нужна работа. Все в городе должны работать, помнишь?

– Так пусть устроится официантом! – рыкнула Лора.

– Он не может, – ответил Джек снова, и Франц издал неловкое «хе-хе», показывая из-за арки козырек кепки. – После того, как он пытался задушиться воздушным шаром посреди детского банкета, ни одно кафе его не берет. Даже Наташа.

В такие моменты Лоре хотелось выбежать из комнаты и громко хлопнуть дверью, но она не могла даже выехать из-за стола с первого раза, ни во что не врезавшись. От того, как резко Лора дергала колеса в бешенстве, коляску заносило. Бормоча ругательства, она выкатилась в коридор, подхватила с пола обувь и принялась яростно натягивать ее на недвижимые ступни. Лора знала: дело вовсе не в том, что Франц не может подыскать себе другую работу – просто все прочие сиделки, которые были у Лоры до него, сбегали от нее уже через несколько недель. А сиделки, как ни крути – и как бы она это ни отрицала, – все‐таки были ей нужны. Франц оказался единственным, кто продержался так долго – и единственный, кому было плевать на капризы Лоры, ее перепады настроения и колкие шутки, вонзающиеся то под ребра, то ниже пояса. Все потому, что Франц, как и Лора, был слишком зациклен на самом себе: один замкнулся в жизни без смерти, другая – в жизни без самой жизни. Возможно, противоположности и впрямь притягивались, потому что Лора и Франц, наоборот, отскакивали друг от друга так, что каждый раз бились стекла.

Поставив обутые ноги на опору, Лора просунула плечо в ремень тубуса и, слыша грохот за спиной и просьбы Франца подождать его, протаранила входную дверь. Молоток на ней – львиная пасть с кольцом вместо ручки – жалобно звякнул. Прохладный октябрьский воздух царапнул воспаленное от пения и воплей горло, и Лора натянула на голову капюшон джинсовой куртки, подбитой овчиной, чтобы укрыться от ветра. Желтые листья, срываясь с верхушек деревьев, уже похоронили под собой темно-синий джип, как под золотым саваном. Лора осмотрела его и пустынную дорогу, по которой с легкостью могла бы скатиться до ближайшего перекрестка, где начинались первые жилые дома, отделенные от Крепости голыми пустырями. Дальше, правда, будет сложнее: скорее всего, она сотрет в кровь пальцы, пока доберется до Светлого района в одиночку. Если Франц не вернет ее обратно раньше.

Смирившись со своей участью, Лора осталась на месте и принялась нетерпеливо прищелкивать языком. Когда же она собиралась потрясти тубусом и напомнить Францу, запутавшемуся в шнурках на пороге, о таком понятии, как время, что‐то вдруг зашелестело у нее под ногой. Лора свесилась с коляски и подцепила пальцем листок, приставший к левому колесу ее коляски.

– Джимпи-джимпи? – решила она сначала, прежде чем выпутала его, застрявший между спицами, и поднесла к глазам.

Нет, это был никакой не джимпи-джимпи. Недаром его прозвали «жалящим кустарником»: чуть коснись ворсинок, и пальцы зажгутся, как от прикосновения к открытому огню. Пальцы Лоры же остались абсолютно невредимы: ни жжения, ни волдырей, ни красноты. Словом, никаких последствий, как в прошлый раз, когда она еще не знала, что джимпи-джимпи – одно из немногих зеленых растений, которые почему‐то прорастают в Самайнтауне наравне со множеством других ядовитых трав. В этот раз в ее руке было нечто другое. Тоже ядрено-зеленое, однако, и с рифлеными краями. Если листок и походил на что‐то, кроме джимпи-джимпи, то только на вяз. Однако все вязы в Самайнтауне сплошь бронзовые или золотые, как монеты в городском фонтане – листья сразу распускаются такими, минуя предыдущие стадии. Зеленых растений в дикой природе Самайнтауна никогда не было априори и быть не может. По крайней мере, Лора ни разу таких не видела за те несколько лет, что жила здесь.

«Надо бы Джеку показать, – подумала она, но, вспомнив их разговор и увидев Франца, выходящего из дверей с гаденькой улыбкой, тут же осеклась. – Нет, пожалуй, обойдется. Не мои проблемы».

И она смяла листок в пальцах. Ветер унес его с раскрытой ладони быстрее, чем Франц дошел до «Чероки» и разблокировал пассажирскую дверь.

– Залезай, – бросил он не без издевки, и Лора наградила его таким убийственным взглядом, что еще бы немного, и мечта Франца о смерти исполнилась. – А, ой, точно, ты же не можешь. Тогда ручки вверх!

Франц ухмыльнулся, когда Лора, сжав челюсти, послушалась. Это была самая унизительная процедура из всех возможных, потому что непростительно напоминала объятия: Франц наклонялся, подхватывал Лору под мышки и, перенося ее вес на свой, пересаживал в автомобильное кресло. Каждый раз Лорелея болталась на его шее по целой минуте, а иногда и по две, ибо обезвоженный вампир – не вампир вовсе. Лишенный и выносливости, и физической силы, Франц опять кряхтел, пока затаскивал ее, и Лоре пришлось цепляться за его плечи, чтобы не упасть. Только в такие моменты она и прикасалась к другому человеку – только в такие моменты она затихала, запирая язык за зубами.

В груди Франца, к которой она невольно прижалась, Лора чувствовала покой. Его сердце не билось, и тишина, различимая там вместо ритмичного стука, почему‐то успокаивала куда больше барабанов и музыки.

Эта тишина вызывала у нее зависть.

– Кстати… А что ты там хотел про Джека и вампира рассказать? – вспомнила Лора, но Франц только зашипел недовольно, путаясь в ее тряпичных ногах, пока запихивал их внутрь «Чероки».

– Ничего, забудь. Ты не могла бы лучше подобрать свою лапшу? Хоть немного, Пресвятая Осень!

– Ты про мои ноги? Они у меня парализованные, идиот! Если бы я могла ими двигать, то уже давно бы отпинала тебя как следует.

– Что-что ты бы сделала, толстушка?

Лора вспыхнула.

– Как ты меня назвал?! Я вешу всего сорок кило!

– Не верю. В тебе на сорок кило разве что дерьма.

– Это просто ты дрыщ несчастный! Жрать больше надо. Сажай меня давай, я спешу.

В конце концов дверца благополучно закрылась, а коляска, сложенная, перекочевала в багажник к пакетам для трупов и грязным лопатам. Лора расплылась на сиденье, переводя дыхание и потирая затылок: Франц случайно приложил ее головой об угол крыши «Чероки», когда сажал. Затем она принялась растирать свои ребра и плечи. Чужое тепло всегда липло к коже и пробирало до костей. Лора убеждала себя, что так ощущается отвращение, а не тоска, и что она растирает эти места лишь для того, чтобы поскорее прогнать тепло прочь, а не чтобы задержать его на себе подольше и вобрать поглубже внутрь.

В подстаканниках блестели фантики от жвачек, а на зеркале заднего вида раскачивалась колба с освежителем, запах которого, мята и лимон, все равно не справлялся с вонью дешевых сигарет, въевшейся в обивку. Лора облокотилась об окно, глядя через его отражение на Франца, забравшегося следом. Ей на ум вдруг пришли леденцы от кашля, только не вишневые, какие она любила, а апельсиновые. Если долго-долго рассасывать их, но не ломать, они станут тонкими и прозрачными, как стеклышки, – такими же были и глаза Франца после утреннего самоубийства. Бледнее, чем когда‐либо. Их разбавленный оранжевый цвет не насытил даже литр крепкого эспрессо – то была единственная вещь на всей земле, которая хоть и не заменяла вампирам кровь, но все же заставляла ее остатки циркулировать по телу. Франц рассказывал, что кофе усмиряет и сосание под ложечкой с чрезмерной работой слюнных желез – то есть проявления вампирского голода, – а еще не напоминает ему по вкусу грязь, как любая другая пища.

По этой причине он на всякий случай сунул почти литровый термос в дверной карман автомобиля, прежде чем положить бледные забинтованные руки на руль. Лора заметила, что вены на тех вздулись, извиваясь под кожей, как провода.

«Я что, правда такая тяжелая? – ужаснулась она невольно, но тут же тряхнула головой, звенящей от металлических заколок и бестолковых мыслей. – Нет, конечно, нет. Просто его вены пытаются качать кровь, которая уже закончилась. Неужели это так сложно – просто есть людей? Вот я бы съела, не задумываясь».

Пока они ехали по извилистым улочкам Темного района, чтобы переехать через мостовую и оказаться в Светлом, Франц успел несколько раз включить радио, а Лора – несколько раз его выключить. Он приоткрывал окно, Лора – закрывала. Она вытащила из кармана жвачку и принялась лопать пузыри – хлоп, хлоп, хлоп, а Франц начал напевать дурацкую мелодию, чтобы заглушить их. Несмотря на то что весь Самайнтаун можно было объехать за полчаса, каждая их поездка длилась мучительную вечность. Когда Франц перешел к тому, чтобы ехать с открытым ртом, выставляя напоказ клыки, а Лора в ответ продемонстрировала ему баллончик со слезоточивым газом, который всегда носила в тубусе, в лобовом стекле наконец‐то показались праздничные шатры. Оба вздохнули с облегчением.

«Если кто‐то где‐то считает вас чокнутым, то в Самайнтауне вы будете самой что ни на есть заурядностью!»

Эту фразу Лора случайно подслушала на автовокзале, когда еще не знала, насколько это правда. Четыре года назад ей казалось, что в мире не существует места, где никто не будет пялиться на нее, как на пришельца, когда она тарахтит своими колесами по мостовой или пытается заехать в магазин, но скатывается назад из-за слишком высоких ступенек и сносит рекламные стенды.

«Калеки и инвалиды – пугала общества», – считала Лора… Пока не приехала в Самайнтаун и не увидела, как одно из этих пугал – настоящее, набитое соломой в холщовых мешках, на деревянной трости и в дедушкиных обносках с дырявой шляпой, – прыгает от магазина к магазину, и никто даже не смотрит ему вслед. Прошла всего неделя, и Лора перестала оборачиваться тоже. Прошла еще одна – и Лора больше не удивлялась, что может проехать через огромную толпу и остаться незамеченной. Местные выучили на опыте, туристам – рассказали на том самом автовокзале: здесь живут люди, которые не-люди. И, парадокс, этого всем было вполне достаточно.

Вот и сейчас никто не стал оглядываться на какую‐то девчонку в инвалидной коляске и вампира, который ее сопровождал. Перед тем как вылезти из машины, Франц нахлобучил на голову кепку с капюшоном, на нос – непроницаемые черные очки, а руки сунул в карманы, чтобы на пальцах не серебрилась и не шипела кожа, источая запах, как от горелой клеевой бумаги. Они оба оглядывались и, пускай не разговаривали, но думали явно об одном: подготовка к Призрачному базару была в самом разгаре, и этот базар явно обещал стать одним из самых грандиозных за последние сто лет.

За неделю до праздника обычный городской рынок всегда начинал расползаться вдоль и вширь, но на сей раз шатров было даже в два раза больше обычного. Новые один за другим вырастали из-под земли как грибы после дождя, самых причудливых форм и расцветок – полосатые, острые, горбатые или звездные, вышитыми красным на золотой ткани или полупрозрачные, как глаза и волосы тех, кто их устанавливал. К овощным прилавкам прирастали столы, нагроможденные сушеными травами, собранными на медовом рассвете, когда их будит дыхание древних богов, что делает каждый чай, заваренный с ними, особенным. К небу устремлялись шесты с атласными лентами – старинные игрища для детей, а рядом складывались высокие кострища, прокладывались дорожки из пурпурных тканей, расходящиеся в стороны, куда указывали медные таблички, дабы каждый мог найти и забрать вещь, зов которой привел его на праздник. Словом, вся городская площадь – безупречно круглая, как монета, и разделенная Немой рекой на две половины, но соединенная с помощью самого большого пешеходного моста, – выглядела как отдельный мир, самобытный и гулкий. Точно таким же был и весь Самайнтаун. Словно мозаика, которую кто‐то раскрошил сапогом, а затем сложил обратно, он, кривой и неровный, все равно умудрялся сверкать на свету и привлекать к себе мотыльков.

Но как бы этот город ни старался расцвести, он все еще был обычным сорняком, упрямо одергивала себя Лора. Пускай прямо сейчас она везла в тубусе очередной способ сделать его лучше – кажется, семнадцатый по счету, ей было абсолютно плевать на Самайнтаун и всех, кто его населял.

«Что?! Снова перенесли автобусную остановку?! – взбесилась Лора, когда вдруг мельком заметила в проходе меж шатров пластиковую коробку с кучкующимися туристами, которая находилась в абсолютно неподходящем для того месте – на несколько метров дальше, чем она отмечала на прошлогоднем чертеже. – Там же с крыши капает, еще и закусочная рядом, из-за чего больше толкотни. Тупицы!»

Да, ей определенно плевать.

Больше, чем Самайнтаун, Лора не любила разве что то́лпы. В них ей было душно, тревожно. Она чувствовала себя так же, как когда впервые запуталась в рыболовной сети, прежде чем научилась щетинить чешую и перерезать ее хвостом. Чтобы не оглохнуть от гвалта спорящих торговцев, она сосредоточилась на чавканье луж у себя за спиной; на том звуке, который издавала поступь Франца, вальяжно плетущегося позади.

– Безвкусица, – брякнула Лора, когда катилась мимо статуй в человеческий рост, сложенных из жухлых ветвей. Лоси, кабаны, медведи, зайцы – животные, которым, как тотемам, поклонялись все те, кто мог становиться одним из них. Оборотни или, как они называли себя сами, versipellis. – Наставят какого‐то мусора и думают, что это красиво… Эй, проехать дайте! – крикнула она каким‐то грузчикам, заставившим тротуар коробками. – Ох, где же Душица… Сказала, что будет здесь. Но «здесь» – это где именно, а? Где мне ее искать, дурную? О! А это что такое? – Лора на секунду перестала ворчать и притормозила у прилавка с пестрой тканью и подписью «платки». – Кто‐то распродает свои старые трусы? Ах, да, это теперь называется хендмейд!

– Это вообще‐то дети из сиротского приюта шили, – заметил Франц не без укора, прочитав табличку с подписью чуть внимательнее, чем она.

– Хм, правда? Тогда понятно, почему они до сих пор сироты. Кому нужны криворукие дети?

Волочась следом, Франц сильно отставал, пока пялился на все подряд и трогал. Даже какую‐то старинную лампу, к которой, судя по печатям Бафомет, означающим «проклинаю всех неверных», не стоило прикасаться голыми руками. Он намеренно всю ее облапал, пока бормотал:

– У тебя совсем нет сердца. Хотя чего еще ожидать от женщины, убившей своего возлюбленного ради ног.

Лора резко затормозила.

Каждый раз, когда Франц шутил об этом, он даже не представлял, насколько Лоре больно. Но нет, не потому, что она правда убила возлюбленного, – а потому, что она так и не получила желаемое. «На кой черт я вообще трепалась?!» – отругала она себя, но тут же вспомнила, кто был «треплом» на самом деле: не она, а водка. Кто‐то особо щедрый отблагодарил Джека целой бутылкой в прошлом году, и поскольку сам Джек не пил, а у Франца как раз закончился кофе, они разделили ее на троих. Лора плохо помнила события того вечера, но зато она хорошо помнила их круглые глаза, когда вывалила им почти всю свою подноготную вплоть до самых интимных подробностей, прежде чем вытошнить в миску с попкорном и завалиться с коляски под стол.

– Я тебя предупреждала, Франц. Еще хоть слово об этом, – произнесла Лора серьезно, обернувшись к нему. – И твоя задница поменяется местами с головой. Будешь как Джек.

Франц вернул лампу на лавку, за которой храпела беззубая старушка вместо того, чтобы пытаться ее продать, и скривил лицо.

– Тебе бы рот с мылом помыть, – сказал он.

– А тебе рожу, – ответила Лора. – Сделай одолжение, помоги найти Душицу. Или, по крайней мере, иди молча. Забыл свое место?

Она развернула коляску, чтобы продолжить путь…

И едва успела убрать пальцы, когда на подлокотник ее кресла неожиданно приземлился кроссовок Франца.

– Слушай сюда, рыбья икра. – Он наклонился к ней низко-низко, отчего кепка съехала ему на глаза, а нижние пряди его волос, в разы длиннее верхних, защекотали ей лоб. Лора дернула колеса, пытаясь отъехать назад, но задранная нога Франца крепко вдавливала кресло в землю. Тот налегал на него всем своим весом, и Лора заскрежетала зубами, послушно убрав руки, но только чтобы он перестал так давить – подлокотник уже скрипел, готовый проломиться. – Думаешь, раз ты калека, то все обязаны тебя терпеть? Хватит меня терроризировать! Я тебе не шавка, которую шпынять можно, усекла?

– Ого, как своевременно. – Лора приложила все усилия для того, чтобы голос ее сочился сарказмом, а не страхом, который она испытывала на самом деле. Ее непослушное, парализованное и бесполезное тело было абсолютно несовместимым с ее характером, и в подобные моменты она вспоминала об этом. – Четыре года с духом собирался, чтобы это сказать?

– Четыре года ждал, когда же у тебя проснется совесть! Джек все твердит, что рано или поздно это произойдет, но, по-моему, он просто тебя жалеет. Потому что знает: никто больше не станет тебя терпеть так, как мы.

– Нет, это потому, что твой Джек доверчивый идиот, вот и все. А теперь убери свои грабли с моего кресла и дай проехать! На нас люди смотрят…

И они правда смотрели. Лора чувствовала их взгляды, забирающиеся ей под кожу, зудящие, как черви. Она уже отвыкла от того, каково это – быть посмешищем.

– Ух ты! Тебе что, есть дело до других людей? – удивился Франц притворно. – Я думал, тебя волнуешь только ты сама, бедная и несчастная.

– Ой, да кто бы говорил! Ты сам только и делаешь, что ноешь. «Ой, хочу умереть». «Ой, дайте мне порезать вены». «Ой, злая Лора снова обижает меня, ой».

– Я, по крайней мере, не только хочу умереть, но и реально пытаюсь. У меня, в отличие от тебя, кишка не тонка, – произнес Франц, и его оранжевые глаза, горящие поверх приспущенных солнечных очков, напомнили Лоре солнце над заливом, которым она любовалась, вися в воде по пояс, когда у нее еще не было ног. Когда у нее вообще ничего не было.

Горло Лоры дернулось, сердце – тоже. Ее штанины висели достаточно низко, чтобы скрывать бледные полосы на лодыжках – такие же, как у Франца, но на запястьях. Лора быстро заживала в морской воде, но даже эта вода уже не могла полностью стереть с ее кожи следы того, как Лора пыталась вручную избавиться от своей первородной сути. Она была уверена, что никто не знает об этом, но она ошибалась. Потому что прямо сейчас Франц смотрел вниз, на ее кроссовки. Будто он был там, в ванной комнате, когда она заживо сдирала с себя остатки жемчужной чешуи снова и снова, надеясь, что без нее она наконец‐то сможет ходить.

Или, по крайней мере, отвлечется от душевной боли на физическую.

– Ты ничего обо мне не знаешь, – прошептала Лора.

– Я знаю, что ты не ценишь того, что делает для тебя Самайнтаун, – ответил Франц. – Начни быть хоть немного благодарной, Лорелея, пока не стало слишком поздно. И не смей больше так говорить ни о Джеке, ни с ним самим, поняла меня?

– Ты о том разговоре на кухне? Так ты не себя, а его защищаешь, что ли? – поняла Лора вдруг, и все прояснилось. Может, она и впрямь была не слишком благодарной, зато Франц вот благодарил Джека чрезмерно. Не считал себя шавкой, но при этом бегал за ним, точь-в‐точь как щенок, и лаял на всех, кто лаял на него. Преданность – третье качество Франца, которому Лора завидовала… И которое ненавидела всей душой. – А ты помнишь, что сказал тебе твой ненаглядный Джек? Ты – моя сиделка. Это твоя работа – терпеть меня. Так что к ноге, песик, а то хозяин не отсыплет косточек. Гав-гав!

Лора с удовлетворением отметила, как лицо Франца побагровело, словно вся кровь, что еще оставалась в нем, разом прилила к щекам. Когда вампир злится, рот у него всегда немного приоткрывается, а верхняя губа поджимается, как у настоящих гончих перед прыжком. Зрачки же расширяются, и глаза становятся совсем черными. Несмотря на то что Франц был вампиром с такой же натяжкой, как Лора – по-прежнему русалкой, его реакция тоже была такой. Пей он людскую кровь и не будь таким слюнтяем, то уже давно схватил бы ее за горло, встряхнул хорошенько, как она того заслуживает, и кинул на землю, откуда бы она уже никогда не поднялась. Но Лоре повезло: Франц – это Франц. Поэтому она ударила его кулаком в колено и, наконец‐то сбросив со своей коляски, покатилась прочь, как всегда оставшись безнаказанной.

Больше Лора не оборачивалась и не тормозила, чтобы дождаться его, но к чавканью луж и шелестящим шагам позади, тем не менее, по-прежнему прислушивалась. Убедившись по звуку, что Франц все еще следует за ней, размеренно и неохотно, она ухмыльнулась.

«Действительно как собака».

Так Лорелея проехала еще немного вглубь строящегося рынка и наконец‐то увидела ее – Душицу. Она ждала на сцене, разбитой в самом конце Светлой половины площади, и командовала остальной группой, устанавливающей декорации по краям подиума. Лора цокнула языком при виде этого зрелища. Ей сразу следовало догадаться, что она будет именно здесь, ведь не существовало для Душицы стихии роднее, чем свет софитов и платформа высотой с этаж жилого дома, с которой она могла смотреть на весь мир как на свою преданную публику.

– Твой план готов!

Как только Душица подошла к краю платформы и свесилась вниз, Лора сразу вручила ей тубус. Фарфоровые глаза без зрачков возбужденно заблестели, синие губы сложились в улыбку, обнажая зубы странной величины и формы, кажущиеся слишком большими для ее маленького курносого лица в обрамлении сиреневых кудрей. Даже кожа, напоминающая о нежности лавандовых лепестков, казалось, засияла от радости. Лорелея не единожды спорила с Титанией, кем же является Душица на самом деле: слишком жизнерадостная для зыбких, полумертвых лампад, но слишком бойкая и своенравная для кротких изнеженных вейл [10]. Может, в Самайнтаун занесло еще одну морскую деву? Явно не русалку, но, быть может, мелюзину [11] или мерроу [12]… Душица тоже любила сырые стейки, плести венки из умерших цветов и петь. А пела она так, как никто другой, – голосисто, звонко, погружая в транс не чарами, как Лора, а истинным талантом. С таким было невозможно тягаться.

А еще она совмещала со своей любовью к эстраде любовь всем и всеми заправлять, почему и подмяла под себя добрую половину инвесторов, став в этом году единоличным организатором знаменитого Призрачного базара. В кафе «Тыква» поговаривали, будто остальных организаторов Душица попросту съела… И Лора бы ничуть не удивилась, окажись оно и вправду так.

– Ты прелесть, моя маленькая рыбка! – замурлыкала Душица, стуча матовым белым ноготком по разложенному на коленях чертежу так остервенело, что Лора забеспокоилась, как бы она его не порвала. – Это ведь последний, да? Ох, ты и линии электропередач обозначила! И расположение колонок, чтобы подключить к сцене обе половины площади!

– Да-да, в этой версии я все учла, как мы и договаривались. Я подготовила копии для исполнителей работ, можно приступать к монтажу.

– Умничка, Лорочка, просто умничка! – продолжала нахваливать Душица, и Лора волей-неволей раздулась от гордости, ухмыляясь. – С нами этот Призрачный базар войдет в историю! Туристы ведь вечно жалуются, что на кладбище им тесно, да и добираться туда неудобно, а торгуют там всяким сувенирным барахлом. Пусть в этот раз только попробуют что‐то вякнуть! Такого масштабного базара за все сто лет в Самайнтауне не проводили!

Лора кивнула, хотя в самой затее не было ее заслуги. Это сумасбродной Душице пришло в голову изменить традициям и провести Призрачный базар не на Старом кладбище, как полагается, а прямо в центре города, пригласив и торговцев из близлежащих городов, и музыкантов, и акробатов, и всех тех, кто превратит обычный рынок выходного дня, каким он был раньше, в настоящее празднество. Переданный Лорой чертеж просто доводил эту идею до идеала: она не только схематично наметила расположение шатров, прокладывая ими «улицы на улицах», чтобы между ними было удобно перемещаться, но и определила лучшие места для генераторов и колонок, дабы музыка доставала до всех концов площади одинаково, невзирая на мост между двумя ее половинами. Словом, Лора проделала нехилую такую работу, а значит…

– Что насчет оплаты? – спросила в лоб она, нервно тарабаня пальцами по подлокотникам кресла, когда Душица свернула карту и принялась запихивать ее обратно в тубус. Еще и так неаккуратно, что Лора, просидевшая над ней несколько недель, почувствовала, как у нее начинает дергаться правое веко.

– Я помню, рыбка, помню, – ощерилась Душица и забралась рукой под свою меховую жилетку с леопардовым принтом. – Держи свою реликвию! Только Джеку ни слова, помнишь?

Прозрачный пакетик с тяжелым золотым содержимым перекочевал из когтистых пальцев Душицы прямо к Лоре во внутренний карман. Она старалась не радоваться преждевременно, чтобы потом горько не разочароваться, но сердце ее уже пропустило удар, будто от спуска на американских горках. От счастья она даже забыла о Франце, стоящем позади, которому Душица вовсю кокетливо улыбалась, болтая ногами на краю сцены. Лоре было плевать на них обоих. Мысленно она уже бежала из города прочь, причем буквально.

– Эй, но ты же придешь на репетицию, так ведь? – Душица безжалостно выдернула Лору из ее фантазий. – Пожалуйста, не пытайся использовать это до ноября, у нас еще два концерта запланировано! На базар и на День города. Вдруг эта штука обратный эффект даст и с тобой случится что? А группа без барабанщика не группа. Кстати, ты уже и так две репетиции припустила! Обязательно приходи завтра, иначе Джек опять присядет мне на уши, что я тебя никуда не вытаскиваю из твоего кокона…

– Да приду я, приду, – оборвала ее Лора раздраженно. Конечно же, она врала. – Завтра буду.

Душица довольно улыбнулась, поднялась с края платформы и помахала ей рукой, прежде чем обернуться на установленные декорации и схватиться за фиолетовую голову от ужаса, потому что гигантский мухомор повесили вверх‐тормашками. Пока она верещала на рабочих, Лора лелеяла в кармане свою мечту. Затем она впервые за долгое время улыбнулась по-настоящему и развернула коляску обратно к рынку.

– Эй, сосунок, я закончила! Можешь везти меня домой. Франц?..

Лора замолчала. Франца за ее спиной не было – и где‐либо еще на рынке, как она позже выяснила, тоже.

Зато была рука в велюровой перчатке, вскоре опустившаяся ей на плечо, чарующий запах цветов и широкая улыбка, которую Лорелея уже никогда не сможет забыть.

3

В небе видели Дикую Охоту

• Там – жимолости купол ароматный;
• Сплелся шиповник с розою мускатной:
• Там спит Титания ночной порой,
• Утомлена круженьем и игрой;
• Из кожи змейка там скользнет узорной,
• И эльфу в ней уютно и просторно[13].

Уильям Шекспир «Сон в летнюю ночь»

Когда Титания закончила отмываться от крови, уже наступил вечер.

Удивительно, как легко было привыкнуть к покою, который она подарила и себе, и окружающим, когда наконец‐то отринула грезы о любви. Целых четыре года она не плакала в такси, не швыряла в мусор замызганные кашемировые платья и не стояла напротив зеркала, разинув рот, пока выбирала из зубов остатки чужой плоти. Целых четыре года она была верна себе и обещанию, что отныне никаких мужчин – и потому никаких убийств. Целых четыре года… И всего один никчемный день, который их перечеркнул. Нельзя было встречаться с ним в октябре, нельзя! Ибо чем больше ночь превосходит день, тем больше ее первородная суть превосходит человеческую, приобретенную и с таким усердием воспитанную. Тьма рвется на свободу – что на небо, что из кожи. Кто виноват, что Титания сглупила?

Четыре года покоя завершились криком в ванной. Она снова стояла возле раковины, опиралась на нее локтями и раздирала пальцами язык, пытаясь соскрести с него вкус несправедливо сладкий, опьяняюще людской. Плоды терна зрели под ее дрожащими ногами, а глас звал Титанию домой. Звон колокольчиков и лезвий:

«Вернись, вернись, вернись к нам. Мы скучаем по тебе!»

Раньше, услыхав его, она визжала. Била зеркала, из-за чего Джек сменил дюжину таких, и клялась всем своим презрением к не знавшему забот Благому двору, что никогда больше ее нога не ступит в Неблагой. Однако с годами стало легче. Теперь она просто зажимала уши и мылась дочиста ледяной водой, пока глас не замолкал, утомившись звать ее впустую. Ей больше не нужно их кормить! А значит, не нужно никого вести в глубокие леса, соблазнять угодой тела и опаивать дурманом – бордовым соком, тягучим, как нектар, – чтобы затем безропотно разделывать на части. Она давно сняла с себя венец – паутину из лунного серебряного света – и отреклась от того, что сама же породила. Она больше им не Королева.

Она больше им не Мать.

«Но почему же, почему я тогда продолжаю следовать Охоте?» Она ведь, несмотря на отречение, снова это сделала. Снова сорвалась.

«Все мы, женщины, мечтаем о большой любви. Те, кто отрицает это, просто любви страшатся», – так Титании сказала бабушка того мужчины, которого она убила в Самайнтауне первым. Позже, когда эта пожилая женщина, прежде трепавшая ее за щеки и звавшая «невесткой», плакала навзрыд над закрытым гробом единственного внука – открой его кто‐нибудь, упал бы в обморок от состояния содержимого, – то, скорее всего, уже не помнила своих слов. А вот Титания думала о них постоянно.

«Я не страшусь любви. Это любовь меня страшится».

И каждый раз погибает, как цветок, не выдержавший ее объятий.

Возможно, именно поэтому Титания так дорожила своей новой семьей. Любовь к ним была иной, и хотя бы от нее никто не умирал. Поэтому же ей так нравился и мир земной – он отличался от Волшебного, как сон отличается от смерти. Если там магия требовала взамен смирения, покорности, чужих потрохов, то в земном мире магия заключалась в невинных и примитивных мелочах.

В пище, которую Джек готовил, несмотря на то что не мог попробовать ее на вкус. В посвистывании, с которым Франц всасывал в себя пакетик крови через трубочку, прежде чем упасть на пол. В нарушающем покой всей Крепости беспардонно громком шуме, который Лорелея называла «музыкой» и который заставлял ее глаза сиять. В Волшебном мире ритуалами были жертвоприношения, а здесь – чаепития по вечерам и долгие приготовления ко сну. Таинство уборки, смех, глупые ссоры по поводу и без. Здесь, в Самайнтауне, Титания впервые засмеялась. Именно поэтому, если бы кто спросил ее, она предпочла бы остаться в нем до самого конца.

И все‐таки даже в Самайнтауне Тита иногда испытывала потребность бежать без оглядки, как в ту самую ночь, когда очередное такое бегство ее сюда и привело. Проворочавшись без сна в неразобранной постели, на рассвете она обрядилась в чистое и старое – то, что не жалко отдать труду и земле, вроде рубашки с бисером, длинной вельветовой юбки по щиколотку, твидового пиджака, – и направилась вниз. Олеандры с кротонами, которым очень быстро становилось тесно в горшках, цеплялись за одежду, пока она шагала по двуязычной лестнице. Вместе с ними Титания сомневалась, не остаться ли ей сегодня среди родных соцветий, таких же ядовитых, как она. Третий этаж Крепости был полностью ее управой – островок родного края. Каждый раз, стоило Тите его покинуть, хищник внутри нее начинал вопить, будто дикую кошку волокли из пещеры за хвост на ясный свет. Все, где нет растений, среди которых можно затеряться, подсознательно казалось ей опасным местом. Даже родной дом, где обои с шелкографией дополняли панели из светло-коричневого шпона и хрустальные светильники, а каждый коридор расходился на множество комнат.

Титания миновала их быстро и так же быстро миновала разговоры с Джеком. Пристыженная, несмотря на все его утешения, она извинилась в сотый раз, помогла ему на кухне с вишневым клафути в знак искупления, чтоб тот не вышел клеклым, и под шумок ушла из дома.

Цветочный магазин «Волшебная страна» работал со среды по воскресенье, а открывался всегда около полудня – в те самые часы, когда непутевым мужьям требовался букет, чтоб попасть домой, и когда начиналась подготовка к званным ужинам с обедами. Титания никому не разрешала прикасаться к ее букетам, даже своей трудолюбивой ассистентке Линде, но, по крайней мере, доверяла ей ключи, замок и кассу. Благодаря чему в такие дни, как этот, Титания могла позволить себе немного опоздать.

– Здравствуй. Извини, что опять без записи. У тебя сейчас свободно?

Ближайший тату-салон, где по соседству теснился только ларек с сомнительного качества хот-догами, встретил ее тяжелым мотивом бас-гитары и абсолютно пустым холлом, обклеенным авангардными плакатами и карикатурами XIX века. О расписании и наличии мест Титания поинтересовалась исключительно из вежливости – так ее учил делать Джек.

Бородатый мужчина с желтыми, как янтарь, глазами оторвался от журнала с полуголыми моделями, приглушил проигрыватель и опустил ноги, прежде заброшенные прямиком на ящик с краской. За все время она так и не поинтересовалась, как его зовут, но зато догадывалась, что он один из versipellis – «сменяющих кожу». Правда, Титания не знала, из какого рода именно: может, медведь, стая которых уже несколько лет являлась в Самайнтауне самой многочисленной; а может, волк или лис – их кожа тоже всегда оттенка кофе с бронзой, поскольку большинство происходит от индейцев. Титания знавала даже лебедей, способных превращаться в грациозных дев и не менее изящных юношей, и соколов, чьи лики в человеческом обличье имели прямые волосы и такие же острые черты, чем‐то напоминающие их птичью ипостась. Поэтому Титания допускала разные варианты, но узнать, какой же из них верный, желанием не горела. Это был залог спокойной жизни в Самайнтауне: не задавай никому вопросов, чтоб их не задали тебе.

Главное, что татуировщик умело выполнял свою работу, вдобавок быстро и в абсолютной тишине. Титания только устроилась в кожаном кресле, обтянутом пищевой пленкой во избежание пятен, откинулась на спинку и осмотрела новые эскизы на стенах, появившиеся здесь с прошлого ее визита, как он сразу же спросил:

– Итак. Чем он увлекался?

Тита задумалась на целую минуту. Вспоминать того, ради кого она пришла сюда, было мучительно. Но это – лишь первый шаг на пути к принятию. А путь сей напоминал Тите розовую чащу в ее родных краях, притаившуюся в южной части замка и питавшуюся кровью, что стекала туда по особым желобам в полу. Только через эту чащу ступать Титании приходилось абсолютно нагишом. Колючие заросли вины и угрызений совести сдирали кожу, но боль была справедливой платой за те красные бутоны, что она посмела срезать. С каждым разом Титания преодолевала сию тропу все быстрее и быстрее: уже не кралась на цыпочках, боясь пораниться, а бежала напролом, в объятья терний. Она не знала, хорошо это или плохо – то, как легко она страдает и заслуживает у самой себя прощения, – но противиться не собиралась. Будь как будет. Таков жизненный принцип всех цветов.

– У него был раскатистый смех и карие глаза, – прошептала Титания, гипнотизируя взглядом фосфорную люстру над креслом. – Он обожал фильмы на французском. Говорил, что сам мечтал в юности быть актером, но вместо этого стал профессором в университете, потому что мама так хотела. Его жизнь была весьма посредственной, он сам сказал так, но… – Тита запнулась, перебирая в голове варианты, пока не остановилась на том, на который откликнулось ее нутро. – «Мое сожаление будет следовать за тобой до могилы». Асфодель.

– Уверена?

– Да.

– Базара нет.

Тита молча расстегнула блузку и стянула левый рукав с плеча, подставляясь под пучок игл. Щелкнула педаль машинки, заработали катушки, зажужжали иглы, вгоняя под кожу краску. От мужчин, которые влюблялись в Титанию, зачастую не оставалось даже костей. Почти все они встречали свой конец в безымянных могилах, чужих гробах, сырых ямах и стоках, обреченные на одиночество душой, а именем – на забвение. Тита даже не знала, где похоронена добрая часть из них, и не представляла, как бы ей хватило времени навещать каждого.

Поэтому она превратила в кладбище свое собственное тело, чтобы всегда носить их с собой.

– Готово! С пополнением. Ах, да. И соболезную.

Все заняло не больше часа, и вот новый цветок, похожий на звезду, распустился на ее плече. Белоснежные остроконечные лепестки, рассеченные красным, будто воротнички со швами, теснили анемонию и амариллис, что цвели на локте и его внутреннем сгибе. Из бледной сердцевины тянулись тычинки, похожие на паучьи лапки, а темно-зеленую ножку обрамляли ссохшиеся лепестки. Маленький и аккуратный, асфодель выглядел так натурально, что хотелось подцепить его с кожи ногтем и вернуть обратно на каменистый склон, откуда он сорван. Так сад Титании разросся дальше – и так Артур Мор стал его нетленной частью. Титания увековечила на себе портрет его души, как увековечивала на себе каждого, кого ее любовь лишала жизни.

Заклеив омывающийся сукровицей асфодель такой же пищевой пленкой, на какой она сидела, Тита расплатилась, застегнула пальто и, улыбнувшись на просьбу мастера не возвращаться к нему еще хотя бы год, покинула салон.

От ветра все цветы на ее коже будто колыхались, как живые, посылая дрожь к кончикам пальцев. Позвоночник Титании щекотал дикий жасмин, как пальцы того, кто когда‐то шутил, что обязательно женится на ней. Тот, кто когда‐то читал Титании шекспировского «Гамлета», поедая с ней сорбет на колесе обозрения, превратился в фиалковый букет под ребрами, там, где сердце. Лодыжку обвил плющ, а левое запястье – горец. Чертополох, полынь, гвоздика. Остролист. Лаванда. У всех них были имена – и все благоухали кровью.

– Доброе утро, мадам Фэйр!

Дорога до цветочной лавки на другом конце Светлого района заняла куда меньше времени, чем Титания надеялась. Она шла пешком, неторопливо, но к тому моменту, как впереди показалась кованная вывеска, едва успела причесать собственные мысли. Плечо еще горело и пульсировало под пленкой – асфодель набирал свой цвет, когда Титания скинула пальто на вешалку и осмотрелась. В цветочном магазине пахло домом – цветочной пыльцой, холодной зеленью, гниющими лепестками в застоявшейся воде. Свежий аромат жизни и сладкий – ее гниения. Любимый парфюм всех фей.

Само здание, арендованное неподалеку от мостовой, между местным университетом и обзорной площадкой, а потому расположенное в крайне злачном месте, не могло похвастаться своими размерами. Однако при этом здесь умудрялось вмещаться все, что нужно было ей и ее новым «детям»: холодильник для особо капризных и невыносливых растений, стеклянная витрина с упаковочной бумагой, блестящей и ажурной; маленький стенд с открытками для красоты и огромный-преогромный стеллаж, под завязку забитый сосудами, вазами, графинами. Жаркие тропики и дикий север, засушливая пустыня и горный восток – на одной полке прекрасно уживались виды из самых разных уголков земного шара, от хищных мухоловок до хрупких полевых ромашек, которые в другом цветочном магазине Самайнтауна не прожили бы и дня.

Немудрено, что, когда Титания принялась считать взглядом посетителей, то сходу насчитала целых десять. Очередь тянулась до самой двери, выкрашенной в зеленый, как и весь магазин. Все посетители разом повернулись к Тите, и весь магазин точно вздохнул. Выскочившая из-за кассы Линда тут же воскликнула снова, будто Титания не расслышала ее, звонкую и срывающуюся в писк на каждой гласной, с первого раза:

– Мадам Фэйр! Наконец‐то вы пришли!

Под потолком туманом висела матовая влага, словно они очутились в настоящем дождевом лесу. От этого светлые волосы Линды завивались по всей длине, как у овечки. Толстые стекла очков в роговой оправе постоянно запотевали, и она снова протерла их манжетом беленькой рубашки, прежде чем подскочить к Титании и услужливо забрать у нее из рук пальто. Очередь тем временем бурлила, как сырная похлебка, которую Джек ставил на огонь перед ее уходом. Люди перешептывались, переступали с ноги на ногу, подталкивали друг друга к стойке.

– Они все отказались покупать готовые букеты. Решили дождаться вас, мадам, – сообщила Линда ей на ухо. – Видно, особых поводов сегодня пруд пруди!

– Тогда работаем как обычно, – сказала Тита.

Она встала за стол с маленькими резными полочками и окошками для выставочных экземпляров в них, а Линду поставила обратно за кассу, чтобы рассчитывала цену и подавала оберточную бумагу с украшениями. Затем Титания разложила перед собой инструменты – складной ножик, шиподер, кусачки, полибаст, готовая любой «особый повод» сплетать и воплощать. В конце концов, на вывеске у входа так и значилось: «Особый повод – особый букет».

Закатав рукава, смахнув со лба прямую челку и отбросив за спину черную копну, Тита принялась трудиться. Первым оказался мужчина лет сорока – совсем еще юнец по меркам Титании, видевшей, как из праха восстает Первый Человек, а затем снова становится прахом. В его сердце, как всеядный червь, сверлила дыры щемящая печаль. Та текла густой смолой, и если бы Титания подставила к его груди руку, то наверняка смогла бы набрать целую ладонь.

– Он стоял под дверью с семи утра, – прошептала Линда, дотянувшись от кассы до ее уха. – Сказал, что жена подала на развод, но ваш букет, мол, может все исправить.

И ее букет действительно мог это исправить.

– Букет сердечных извинений, – прошептала Титания, вытягивая пальцами первый стебель из узкого глиняного горшка, стоящего на стеллаже за ее спиной вместе с остальными. – Голубой гиацинт – «цветок дождя». Раскаяние и слезы. Колокольчик – скромное признание, бессмертная любовь, «я повиноваться тебе буду до конца». Морозник черный – «избавь меня от беспокойства». Травы – ветвь оливы, символ мира во все века, и синяя фиалка, что шепчет громче остальных, наперебой, все сразу: «я верен буду», «думай обо мне», «думать о тебе я буду вечно».

Там, где Титания разглаживала лепестки, шепча нужные слова, чтобы в нужном месте в нужный час они шептали то же в унисон, искрились золотые чары. Под самыми кончиками пальцев, от сердца к коже, от кожи – к отзывчивым цветам. Они вбирали чары так же жадно, как и воду. Бутоны набухали, зеленые листья становились глянцевыми, будто Тита покрывала их воском, а не любовью и сокровенным знанием.

Цветы, побывавшие в ее руках, всегда говорили громче слов и пели соловьиной трелью. Когда Титании впервые довелось побывать в человеческом мире, она сначала даже не поверила, что здешние цветы молчат и их никто не слышит. Люди не общались с ними так, как те, в чьей крови текла пыльца. А ведь они могли так много рассказать! Например, признаться в чувствах, влюбить, свести с ума от страсти. Или пронзить тоской насквозь, заставить разделить печаль и боль, измучить ревностью. А может, попросить прощения и убедить принять обратно, как тот букет, что Титания в конце концов перевязала синей лентой и укрыла фетром, прежде чем вручить мужчине в руки.

– Это точно поможет? – спросил он исступленно, прижав букет к груди.

– Обещать не могу. Но если жива еще ее любовь, хоть чуточку – непременно захочет вернуться, а коль нет, то хотя бы не будет держать зла.

– Спасибо, спасибо большое!

Следующей была старшеклассница в красном берете, и печаль тоже лилась из нее рекой. Только вот уже не своя, чужая – плач по плачу лучшей подруги, упокоившей накануне любимую бабушку. Она коротко рассказала Титании, что ей нужно было знать и не нужно, и та, не моргая, снова взялась за вазы и необработанные стебли. Некоторые цветы отзывались сами, просились к ней в руку, как послушные щенки, тычущиеся мокрыми носами, а некоторые ей приходилось убеждать. Как бы там ни было, мерцающая пыльца из-под кончиков пальцев скрепляла и те и другие вместе. Заставляла бутоны раскрываться, как под солнцем, и теплеть. Титания разбиралась с просьбами и нуждами так же быстро, как выдергивала шипы из роз, и уже спустя минуту собрала еще один букет.

– Скорбь как страх – чувство, с которым мы рождаемся, ибо скорбим по безликой тьме, от которой нас отняла жизнь, дабы однажды вернуть назад. Бархатцы – горе, «я пройду с тобой через него». Хризантема – соболезнования, погребальный дар самих богов. Несколько ветвей омелы по бокам – «ты поднимешься над трудностями, я знаю это, потому что помогу тебя поднять». Мята – утешение, ее можно заварить в чай после, для крепкого сна, чтоб раны поскорее зажили. Перевяжем все черной лентой, бархатной, как кожа мертвеца. Подруге скоро станет легче. Завтра она снова улыбнется, обещаю.

Лепестки лоснились, запомнив ее завет. Чары действовали.

После этого было еще сорок семь букетов – сорок семь особых поводов, которые заставляли жителей Самайнтауна стекаться в маленькую лавку, чтобы умные и хитрые цветы, заговоренные хозяйкой, подсобили в их делах. Кто‐то просил букет для неверного мужа, чтобы разбудить в том былые чувства, а кто‐то хотел наладить отношения с детьми – и те букеты, и другие нужно было ставить посреди обеденного стола, чтобы как можно больше пыльцы попало в рот и прилипло к коже. Кто‐то просил прозрачно намекнуть букетом, что его стоит опасаться – и тогда красота цветов превращалась в разящий меч. Кому‐то нужны были цветы для именин, с пожеланием крепкого здоровья – и с самим здоровьем на поверхности бутонов, а кому‐то для повышения по службе и прибавки с премией.

– Ваши букеты самые лучшие, Тита! – похвалила ее давно знакомая старушка, забирая очередной заказ. – Еще ни один кредитор после ваших цветов не отказал мне в отсрочке выплат, хе-хе.

О чем бы Титанию ни просили, она безропотно следовала примеру Джека – помогала, чем могла. Ее чары плелись, как кружево, изящные тонкие пальцы порхали над стеблями. Ножницы щелкали, щелкали, срезая старые лепестки и придавая форму. Шелковые ленты затягивались, и влажный воздух в лавке начинал светиться, как северное сияние, уже к обеду. В перерывах Титания проходилась вдоль холодильников и благословляла свои цветы, чтобы те не увядали и жили месяцами.

– Мадам Фэйр, вам звонят из оранжереи, просят подъехать, как будет время. Но лучше, если немедля, – крикнула ей Линда из другого конца магазина, держа возле уха проводную трубку, пока Титания плела очередной букет – в этот раз на первое свидание, из яблоневого цвета, как юношеский пыл, и васильков, как надежда на взаимность. – У них там что‐то с деревом не так. Странно ведет себя какой‐то… эм-м… куеркус велутус… вулутинус… вул… Ох, можно я не буду это повторять? Звучит, как проклятие.

Титания туго обвязала букет красной нитью, расправила несколько жимолостей, расставленных яркими крапинами между бутонов, и, отдав его румяному юноше, принялась одеваться. Она провела среди людей сорок лет – и сорок лет училась быть одной из них. Однако что такое эти годы по сравнению с тысячами одиноких, голодных, жадных столетий? Язык растений по-прежнему давался Тите проще, чем человеческий, поэтому она предпочитала молчать даже тогда, когда стоило бы сказать хоть что‐нибудь. Вот и сейчас она лишь кивнула нескончаемой очереди своих посетителей, как учил ее Джек, и вышла прочь, забыв о том, что он же учил ее и объяснять, почему она оставляет их всех на Линду и дарит взамен своего отсутствия жалкий скидочный купон.

Оранжерея Самайнтауна, куда ее вызвали, располагалась неподалеку от фермы, где выращивали самые круглые и оранжевые тыквы в мире, но принадлежала не городу, а одному-единственному человеку – меценату и известному профессору ботаники. Достаточно богатому, чтобы возвести под небом гигантский купол, где умещался целый лес, и столь же щедрому, чтобы открыть его для всех желающих. Дабы добраться туда, Тите пришлось запрыгнуть в трамвай, идущий вдоль набережной Немой реки. Уже там, держась за поручень, она почувствовала сладкий аромат желаний и кислый запах тревоги. Люди всегда источали их там, где она появлялась: первое – мужчины, второе – женщины, у которых этих мужчин Титания могла отнять.

Может, кто‐то из недавно приезжих вроде Лоры и верил, что в Самайнтауне никому ни до кого нет дела и что никто не обратит внимания, если мимо проскочит пугало на деревянной ножке, но это убеждение часто не совпадало с действительностью. Или же просто Титания была пострашнее всяких пугал и чудовищ. Там, где она проходила, неизбежно распускался холод темных чащоб и открывал глаза древний первобытный страх. Поэтому даже в трамвае тишина протянулась за Титанией, как шаль из паутины, которую она носила давным-давно, и все люди увязли в ней, как бабочки со сломанными крыльями.

Если Титания оборачивалась, то остальные всегда отворачивались. Если она решалась улыбнуться, то другие поджимали губы. Их пугали не ее зубы, подобные ножам и гвоздям, а красота ее лица, невероятная до уродства. Притягательная настолько, что отталкивала, ибо противоестественность читалась в каждой ее идеальной черте. Особенно в глазах, что больше человеческих почти в два раза, серебристо-серых, как две монеты, коими от нее, точно от злого духа, пытались когда‐то откупиться плененные мужчины. Где‐то на дне зрачков Титании отпечатались мученические лики, и именно там внешняя красота сдавалась под натиском первородной сути. Смотреть на нее в упор было сродни тому, чтобы заглядывать в раскрытую волчью пасть.

Пусть она на самом деле не была волком, но все еще оставалась зверем, диким и голодным. Потому и зубы нее как у хищника – чтоб разделывать добычу. Потому и взгляд зоркий, чтоб ее не упустить. Потому и стройна она фигурой, пышна грудью, округла бедрами, чтобы добычу приманивать. Мужчины должны смотреть на нее не отрываясь и послушно следовать, а женщины – бежать без оглядки, чтобы не мешать. Все в Титании было создано пугать и завораживать одновременно – все ее тело предназначалось для охоты.

Прекрасно зная об этом и о том, какое впечатление она производит на людей, Титания заняла кресло в самом конце вагона, где от нее тут же отсели, и смотрела строго перед собой всю дорогу, не моргая, пока водитель не объявил конечную остановку. Там, где ровный ландшафт Самайнтауна начинал капризничать, оборачиваясь ухабистыми волнами, возвышался стеклянный купол оранжереи.

Стоило Титании выйти из трамвая, как все ее чувства обострились.

– Профессор Цингер звонил мне. Сказал, у вас заболел черный дуб, – сказала Титания встретившей ее на входе женщине с бейджем на белом воротничке, а затем, опомнившись, добавила: – Здравствуйте.

Прямо за изящной арочной дверью в оранжерею раскинулась широкая, сплошь в малахитово-соломенных зарослях тропа, вымощенная изумрудным булыжником под стать. Преломляясь сквозь продолговатые узкие окна и рассыпаясь бликами от металлических балок, солнце вытанцовывало на верхушках деревьев, до того разросшихся, что они прижимались к стеклам вплотную – еще немного, и вытолкнут его. Поэтому снаружи оранжерея напоминала драгоценную шкатулку, выстеленную бархатом, и казалось, что там, за ее непроглядными оплетенными стенами, может поджидать что угодно – даже другой мир.

Или беда, трагедия. Что‐то тревожное витало в воздухе, как электричество в преддверии грозы. Что‐то неправильное, что читалось и в лице той женщины, которая тут же выпрямила сгорбленную спину и затопталась на месте, почему‐то не решаясь ее пропустить.

– Клара, отойди. Это мадам Фэйр. Мы вас очень ждали!

На подмогу, протиснувшись мимо веерообразного папоротника и недовольно скуксившийся садовницы, поспешил седовласый мужчина с круглым, как бочонок эля, животом. Титания пожала ему руку, крепкую и морщинистую. Когда она пожимала ее в первый раз, то еще была рука мальчишки. Однако что старец, что юнец, профессор Яков Цингер оставался единственным мужчиной на памяти Титании, который никогда не сходил по ней с ума, сколько бы феромонов не испустило рефлекторно ее тело. Возможно, потому что ботаника свела его с ума гораздо раньше. Женатый на ней, науке, и своей оранжерее, профессор смотрел на Титу не иначе как на апостола растений, чьи способности бескрайне уважал. А хищнику уважение было чуждо – и это хищника в ней помогло однажды усмирить.

– Вы уверены? – запричитала женщина на ухо профессору, когда он отодвинул ее с прохода. – Мне кажется, вы поторопились, позвав ее. У меня пятнадцатилетний стаж за плечами, я могу справиться даже с…

– Клара, не мешай. Нам обоим до мадам Фэйр как верблюжьей колючке до орхидеи!

Титания смутилась, но промолчала. В такие моменты она начинала жалеть, что однажды позволила ему увидеть то, что прежде не видел никто из смертных. Теперь профессор считал ее всесильной. И пускай в большинстве случаев он не ошибался, Титания знала: и на Королеву фей может найтись семя, которое не взойдет.

Она последовала за ним, когда тот сделал пригласительный жест рукой, чтобы проводить ее до нужной секции. Только здесь, в оранжерее, торжествовало нечто, отдаленно похожее на теплую весну – уголок для тех, кто, родившись в Самайнтауне, никогда вживую ничего, кроме вечной осени, не видел. Стеклянный купол, увлажнители, ультрафиолетовые лампы и периодические визиты Титы с ее пыльцой защищали от этой осени растения, пусть и с большим трудом. Многие виды, вроде пальм, здесь так и не прижились. Обычно все, что попадало в почву Самайнтауна, либо гибло, либо багровело, золотилось и приспосабливалось. Оранжерея же стала скромным исключением – действительно музей. Прямоугольная, с несколькими туннелями, расходящимися от центральной теплицы, и впечатляюще громадная для провинции, но при этом почти заброшенная: горожане не хотели тратить на нее свои деньги, а туристы – время. Зато Титания оранжерею обожала – будучи и дендрарием, она заменяла ей лес, в который больше не могла ступать ее нога, поэтому помогать Тита всегда соглашалась охотно.

Грядки в залах, местами многоуровневые, располагались по обе стороны от широкой главной тропы, что венчалась прудом с гигантскими кувшинками и черно-белыми карпами и дальше разделялась на десяток дорожек поменьше. Лишь одна из них, правда, вела к деревьям высотой почти как те, что росли в лесах. Титания прислушивалась к ним всю дорогу, но не слышала. Поэтому и спросила сама, нарушив заведенный порядок говорить с растениями, а не с людьми, отчего профессор даже вздрогнул и удивленно покосился на нее из-под седых бровей:

– Давно это началось? Болезнь черного дуба.

– Два дня назад. Работники не сразу заметили, а когда обратили внимание, она уже перекинулась на соседние деревья. Сначала я обрадовался – подумал, получилось наконец‐то! – но затем понял, что ничего этакого, собственно, не делал. С чего бы тогда? У меня даже семян таких нет! Попробовал состричь, а оно вырастает заново. Уже все деревья оплело, сосет из них воду, как вампиры кровь. Стволы начинают сыпаться…

– Вы сообщили Джеку?

Профессор запнулся на полушаге и взглянул на нее неуверенно.

– А надо было?

– Нет, – ответила Титания, почувствовав облегчение. – Не надо.

«Тыква большая, сила огромная, но плечи узкие, как у птички. Несет так непомерно много, не просит ничего взамен. Надо забрать часть ноши. Надо позаботиться в ответ. Так делают люди. Так делает семья».

Однако то, что Титания увидела еще спустя десяток метров, когда они наконец‐то достигли Quercus velutina – бархатистого черного дуба, – заставило ее усомниться, что эта часть ноши ей по силам. Тита даже допустила страшную мысль: а справится ли с ней сам Джек?

– Вам что‐нибудь нужно? – спросил профессор, и Титания вздохнула, надеясь, что он не заметил ужаса на ее лице.

– Только полчаса абсолютной тишины.

Профессор тут же понял намек и оставил ее одну, скрывшись за поворотом тропы. Когда он ушел, Титании померещилось лязганье замка, будто кто‐то запер за ней клетку. Крона черного дуба сомкнулась над ее головой, лобзая крышу, а мощеный булыжник схлестнулся с сырой землей. Тропа заканчивалась маленькой рощей, упирающейся в стеклянные ограждения. Именно здесь Титания обычно сходила с нее и продиралась вглубь, когда скучала по лесу. Там она слышала ненавистный детский плач, а здесь – лишь благодатный шелест. Это была облагороженная, заключенная в стекло, но все еще природа.

По крайней мере, раньше.

Липкий холодный пот потек по спине под платьем. Впервые за много лет Титания вспомнила, каково это – бояться. Хищник почуял хищника.

Титания оказалась в цветочном плену.

Quercus velutina и соседние деревья – дуб белый, дуб вигинский, красный клен, сосну Бунге – окучивали пышный мох и густой вьюнок с махровыми цветами, похожими на аметисты. Клематисы. Они любили тепло, засушливый климат и солнце – словом, все то, чего в Самайнтауне и даже в оранжерее, за пределами горшков и ваз Титании, не было и не могло быть. Однако вот они, прямо здесь, распускаются на дубе, как лианы, и уже карабкаются на соседние деревья. Яркие, кричащие, источающие странный аромат, от которого нос у Титы и кончики острых ушей по-кроличьи задергались. Ей хотелось бежать. Шепот клематисов вдруг заглушил все прочие звуки, но язык, на котором те говорили, был неведом даже Королеве фей.

Она сделала осторожный шаг вперед. Ступила с мощеного камня на землю, а затем – на неестественно лоснящуюся хризолитовую траву, мимо ломящихся от плодов гранатовых кустов, к тому самому quercus velutina, с которого все это, очевидно, началось. Самое высокое и старое дерево в оранжерее, оно пригибалось под крышей. И клематисы забрались аж до его верхушки, покрыв ствол равномерным и тугим фиолетовым слоем, как стяжка из ткани.

Титания подобрала вельветовую юбку и присела перед дубом на корточки, топчась в замшевых сапожках на хворостяной подстилке – даже на давно осыпавшихся сучьях проклевывались зеленые почки. Тогда она коснулась корней дерева, выступающего над ними, рукой провела вперед-назад, вправо-влево, собирая грязь и землицу. Шершавые на ощупь, заскорузлые… Чешуйки темной коры цеплялись за кончики пальцев, и даже золотые чары не могли пробиться сквозь нее. Зелень, которой все поросло здесь, служила дереву доспехом.

– Это не болезнь, – поняла Титания и брезгливо отдернула руки от корней. – Все гораздо хуже. Это лето.

Не искусственное и вымученное, а самое настоящее, чистое, какое она в последний раз видела лишь в Волшебной стране. Неудивительно, что профессор Цингер так разволновался: когда‐то он прибыл в Самайнтаун именно ради изучения вечной осени и ради того, чтобы бросить ей вызов. И прямо сейчас нечто действительно победило ее, вот только без его участия и помощи. Ничего и никогда раньше не цвело в оранжерее столь ярким цветом и, что куда важнее, не могло так цвести априори. Любой, кто жил в Самайнтауне, знал: другим временам года здесь не место. И то, что осень почему‐то уступила, подняла голову из-под косы, было предзнаменованием дурным, как разбившееся зеркало.

А затем между зеленых деревьев, сбоку от Титании, словно бы в доказательство этого промелькнула тень.

– Кто здесь?

Титания резко выпрямилась, повернулась. Хворост хрустнул под ее сапогом. Вокруг вдруг стало столько цветов, что зарябило в глазах. Она сощурилась, чувствуя тревогу, какую испытывают люди, оказавшись в полной темноте. Титания темноты сроду не боялась – она в ней родилась, видела, жила, дышала. Но тень, скользнувшая в другую сторону, была чернее, чем та ночь, из которой Титания однажды вышла. Зрачки сузились, и взгляд, как когти, ухватил бегущий силуэт за край.

То была не птица – в оранжерею пробирались лишь самые мелкие из них, синицы или воробьи. То был не зверь – профессорские кошки крепко спали в это время суток. Да и тень была чересчур крупна для них, а затем, когда показалась снова, и вовсе приобрела очертания мужчины. Высокого, с широкими плечами и в сером пиджаке. Пуговицы на нем углились, грязные, пепельная кожа напоминала залежалую газету, а из поредевших каштановых волос торчали листья. Из провалившихся же глазниц на Титанию смотрели бельма, но она все равно узнала цвет, который они подернули, – карий.

– Артур?

Титания никогда не думала, что снова услышит это имя, тем более из своих же уст. Она прижала ко рту ладонь, будто пыталась проглотить его назад, но черный дуб ее услышал. Тень, очевидно, тоже. Нет, не тень… Мертвец. Он застыл, обернулся, объятый зеленью кустов, как изумрудным пламенем, и безжизненные глаза уставились на Титанию в упор. Асфоделий, высеченный на ее плече, забился в такт испуганному сердцу.

После Осеннего Равноденствия в середине сентября, когда начиналась темная половина года, Тита всегда начинала понемногу сходить с ума. Своего апогея ее сумасшествие достигало в конце октября – тридцать первого его числа, в Самайн, что здесь носил название Дня города. Именно в этот день Неблагой двор вступал в свои права в Волшебной стране, смещая двор Благой, и грань между мирами истончалась настолько, что позволяла надорвать и вспороть ее когтем. Именно в такой день Титания однажды и сбежала в мир людей. Именно в такой день она могла бы понять и принять, что увидела духа, пришедшего за ней, или галлюцинации, миражи.

Вот только сегодня день был самый обычный, до Самайна оставался еще целый месяц, а значит, то был никакой не дух и даже не безумие.

Все было по-настоящему.

Хищник внутри Титании оскалил зубы, а она оскалила свои. Все случилось за секунду. Истинная суть прошептала в ухо «Защищайся!», и ее ногти вошли в ствол дерева, как в масло. Уже спустя мгновение Титания скрылась в его кроне. В этот раз, кажется, впервые за сорок лет, она даже не сопротивлялась охотничьим инстинктам. Они среагировали быстрее разума и, по крайней мере, знали, как спастись. А от того, что притаилось в чаще, следя за ней, спасаться надо было однозначно. В воздухе запахло разложением и гнилью.

Титания схватилась за очередную ветку, подтянулась и забралась повыше. Она была способна подбрасывать в воздух мужчин одной рукой – подбросить же вверх свой вес труда не составляло вовсе. Правда, юбка задралась почти до бедер, а в рукавах рубашки образовались дыры – ветви тянули ее вниз. Титания продолжала карабкаться, пока не добралась до крепкой ветви, оказавшись настолько высоко, что, протянув руку, могла бы приложить ладонь к стеклянной крыше. Балансируя на пятках и пытаясь не сорваться – человеческая обувь скользила, чертовски неудобная для ее внутреннего зверя, – Титания убрала за острые уши всклоченные волосы, образовавшие защитный ореол, и, медленно опустившись животом на ветвь, осторожно свесила голову.

Артура Мора, восставшего из мертвых вопреки даже законам Самайнтауна, видно нигде не было. Зато был трупный запах, протянувшийся за ним, как шлейф, чувство непредвиденной угрозы и пульсация крови в ушах… А еще незнакомый мужчина – другой, не Артур Мор и даже не мертвец, – который вдруг воскликнул:

– Ого, вот это женщина!

Титания не шелохнулась. Замерла на несколько минут, продолжая прислушиваться и к звукам вокруг, и к инстинктам, а затем все‐таки свесилась еще раз, ниже, чем до этого. Мужчина приставлял ладонь козырьком ко лбу, выглядывая ее снизу, хотя Тита была уверена, что притаилась надежно – когда она того не желает, даже Джек не может ее найти.

– У вас там все в порядке? – спросил мужчина. Достаточно громко, чтобы эхо донесло его голос до верхушки черного дуба. – Вам нужна помощь?

Титания растерялась. Во-первых, не каждый мужчина подумает предложить помощь женщине, которая висит практически вниз головой и смотрит на него, как летучая мышь. Во-вторых, кто он и откуда взялся? И почему выглядит так, будто его здесь быть не должно? Двубортное до колен пальто, под ним – клетчатый жилет из темно-зеленого кашемира с карминовым галстуком. Черные лакированные ботинки так блестели, что даже солнце в оранжерее не казалось настолько ярким. Но больше всего Титанию удивили волосы – кудрявые и такие рыжие, словно его младенцем лизнул погребальный костер.

– С вами еще кто‐то есть? – спросила она низко, утробно. То все еще был голос зверя, не человека.

Мужчина огляделся внимательно, повертелся на месте, а затем покачал головой и снова посмотрел снизу вверх.

– Нет, я здесь один.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Я бывший лесник, и, поверьте мне на слово, глаз у меня наметан. Так вам помочь спуститься? Мне попросить у профессора Цингера лестницу?

Титания не ответила, но показала: никакая помощь, тем более мужская, ей ни к чему. Она снова повела носом по воздуху, учуяла дорогой амбровый парфюм, и подозрения немного поутихли. По крайней мере, он пах как человек. Вновь доверившись инстинктам – те уснули, Тита толкнула себя к краю ветки и камнем упала вниз, но приземлилась точно на ноги, полусогнутая в коленях и спине. Первым делом она оглянулась по сторонам, настороженно ища следы Артура Мора, а затем, убедившись, что тот и вправду исчез, посмотрела на мужчину перед собой.

– Как вы туда забрались? – спросил он, пока она приглаживала беспокойные волосы и поправляла юбку, задранную и перекрутившуюся на бок.

– По стволу, – ответила Титания. – Это же очевидно.

Незнакомец усмехнулся. Она посмотрела ему в глаза, чтобы найти там ответы на свои вопросы, но нашла лишь благоговение, словно Титания спустилась к нему с небес, а не с дерева. То было, однако, не желание, которое она привыкла видеть, – то была покорность. Сами же глаза у него оказались зелеными, точно заросли вокруг, и под нижними ресницами расходились лапки морщин, как и над приподнятыми уголками тонких губ. Точный возраст скрывала короткая щетина, которой оставалось несколько дней до бороды. Явно не молодой, но и не старый. Все, что Титания могла сказать наверняка, так это то, что он не источал опасность. Потому, когда незнакомец протянул руку, она спокойно протянула свою в ответ. Под ее ногти забились кора и грязь.

– Вы… – начала Титания.

– Меня зовут Херн Хантер, – представился он, вдруг склонился перед ней в низком поклоне и поцеловал тыльную сторону ее ладони, несмотря на темные разводы от земли. На секунду в его кудрях, около макушки, Титании померещились основания рогов. – Рад наконец‐то воочию узреть Королеву фей.

* * *

Если бы Франц знал, что ему придется стать нянькой самого невыносимого существа в мире, он бы никогда не приехал в Самайнтаун и не стал прыгать с той проклятой часовой башни, возле которой, как его уверяли экскурсоводы, сбываются желания. Тогда бы Франц не расшибся в лепешку на глазах у визжащей толпы, а Ральф, будучи бессменным шерифом полиции вот уже полвека, не вызвал бы на место происшествия некоего «хозяина Джека», чтобы тот со всем разобрался. Пообещать следовать правилам города в обмен на возможность жить здесь и убивать себя, как и чем вздумается, – главное, чтоб больше не на глазах у других, – было самой идиотской затеей, на какую Франц только соглашался.

– Ты – моя сиделка, – сказала ему Лора. Один ее взгляд скреб его по венам, словно то самое обсидиановое лезвие, которое до сих пор лежало у него в кармане куртки. – Это твоя работа – терпеть меня. Так что к ноге, песик, а то хозяин не отсыплет косточек. Гав-гав!

Он не вцепился ей в горло в тот момент лишь потому, что задумался, какая ее кровь на вкус, и испугался, что она, скорее всего, невкусная – кислая или горькая. Как уксус или белизна, которыми он отмывает после себя раковину от въевшихся бордовых пятен. Лорелея, несомненно, тоже разъедала насквозь. Ее язык хорошо снимал кожу с костей.

«Присматривай за ней, ладно? – попросил его Джек еще несколько лет назад, когда Франц отходил на диване в гостиной от первой встречи с Лорой, ощущая себя так, будто на него вывернули ушат помоев. – Она не такая, какой хочет казаться. Она хрупкая. Любое грубое слово ее ломает, поэтому она так мечет их сама – чтобы сломать первой».

«Да уж, прямо нежный ландыш после заморозков», – подумал Франц и тогда, и после; думал каждый раз, когда Лора снова открывала рот. Как назло, прелестный, пухлый, с маленькими розовыми губками, когда она не красила их помадой в темно-сливовый цвет. Единственное, что утешало Франца, так это то, что Джек его никогда не обманывал. Так зачем ему обманывать теперь? Тем более Джек все знает. Джек все видит… Гораздо больше, чем видят те, у кого есть голова с глазами. Сколько Франц его знал – а уже скоро они могли бы отметить второй юбилей их дружбы, Джек никогда не ошибался в людях. Если говорил не поворачиваться к кому‐то спиной, то так и надо было делать. Один раз Франц его ослушался и проснулся с тесаком между лопатками – буквально.

Вот и сейчас, в сотый раз с тех пор, как в Самайнтауне поселилась Лора, Франц напомнил себе об этом. Повторил про себя все напутствия Джека слово в слово: «Она не со зла. Она боится. Человек, которому правда плевать, не станет помогать застраивать город и заботиться о рынках, когда ей даже не платят», – но действовало плохо. Все еще чесались десны, умоляя вонзить зубы в мягкую персиковую плоть, и урчал желудок. Кажется, даже в детстве, когда им с сестрами нечего было есть, Франц не был таким голодным, как когда смотрел на Лорелею.

«Дыши, Франц. Просто дыши».

Ему не нужен был кислород на самом деле – грудная клетка вздымалась исключительно по привычке, но это и вправду успокаивало. Воздух с пряничными нотками, терпкость яблочного пунша, который разливали из термосов за сценой, и осенний хлад. Франц потеребил край своей кожаной куртки, огляделся, прислушался, принялся пересчитывать взглядом машины, проезжающие по дороге, и следить за ползущим между ними трамваем. Словом, он делал все то, что обычно делают вампиры, чтобы отвлечься от приступа жажды, не сорваться и не убить кого‐нибудь. Только ему требовалось не убить одного конкретного человека, но от этого задача почему‐то становилась лишь труднее.

Каждый раз Франц задавался вопросом, как кто‐то столь очаровательный на вид может быть таким гнилым внутри? Ведь если бы Лора просто научилась вовремя замолкать, то могла бы вить из мужчин веревки. Ну, и если бы перестала краситься, как бульварные девицы, только‐только вернувшиеся со смены, с этими ее голубыми тенями и черной подводкой. Бирюзовые глаза Лоры сами по себе выглядели невинно, а вкупе с пушистыми светлыми волосами она и вовсе могла бы сойти на ангела. Наверное, до того как она стала кромсать их до каре и красить в цвет клубничного коктейля, Лора была еще красивее. Франц фантазировал о ней время от времени и, честно говоря, не особо этого стыдился. В конце концов, хорошенькие девушки – бич каждого уважающего себя вампира, даже если язык их грязнее его ботинок после кладбища и острее обсидианового лезвия в кармане.

Франц вновь принялся перебирать его в пальцах, пока смотрел, как Лора судорожно толкает свою коляску прочь, укатываясь от него.

«Все‐таки боится», – усмехнулся он, когда она рассекла лужу, подняв себе на джинсы брызги вместо того, чтоб немного притормозить и объехать ее. Сколько бы Франц ни злился, Джек, похоже, все‐таки был прав: Лора как хищный тропический цветок. Словно… джимпи-джимпи. Плюется ядом, потому что это все, что она может. Жалкая девчонка.

– Гав-гав, – буркнул Франц, насмехаясь уже над самим собой, ведь, сдвинув на лоб кепку, он смиренно двинулся за ней по пятам.

Шел он за Лорой на расстоянии двух метров – достаточно близко, чтобы подоспеть, если та снова застрянет где‐нибудь между прилавками, но достаточно далеко, чтобы лишний раз не искушать судьбу и свои инстинкты. От рук Лоры к его шее будто тянулся невидимый поводок. Она даже не подозревала, как туго Франц обвязан им; как он сверлит ее спину взглядом, принюхивается к ветру и проверяет каждую минуту, не стерла ли она пальцы в кровь о свои колеса, как в прошлый раз, не нужно ли предложить ей свой пластырь… В глубине души Францу хотелось, чтобы Лора хоть раз заметила все это. Чтобы хоть раз поняла, как о ней, черт побери, пекутся.

Когда шатры вокруг наконец‐то поредели, знаменуя конец базара, – по крайней мере, на данный момент, – показалась сцена с декорациями и девушкой сплошь сиреневой, как лавандовый росток. Душица – певичка из местной (и единственной в Самайнтауне) рок-группы, считающая себя звездой, и новая хозяйка Призрачного базара – давно положила на Франца глаз. Вот только оба ее глаза были белыми, как снег, а Франц не любил буран – он любил ясное небо. Поэтому остановился поодаль, достал последнюю сигарету из пачки и, щелкнув бензиновой зажигалкой, закурил. Рот наполнился ментоловой горечью, а улица между цветастыми шатрами – струйкой дыма.

Стряхивая пепел, Франц смотрел, как Лора решает совершенно неинтересные ему дела, а затем перевел взгляд на осенний урожай на прилавках и тех, кто возле них слонялся. Все туристы выглядели, как один, восхищенно, особенно когда мимо них проскальзывал кто‐то вроде Душицы.

«Еще бы, – подумал Франц, снова выдыхая дым. – Они ведь не живут с ними в одном городе и не знают, сколько хлопот те приносят Джеку!»

Самайнтаун был для туристов чем‐то вроде комнаты кривых зеркал или туннеля с ужасами: пугает и захватывает дух, но ты точно знаешь, что уйдешь отсюда невредимым (в большинстве своем, но не все). Кто‐то до последнего считал, что в Самайнтауне не более, чем маскарад с крайне убедительными и талантливыми актерами, которые проживают свою роль как вторую жизнь. А кто‐то верил в сверхъестественное и кланялся всем встречным – ну, мало ли, вдруг сожрут, если не проявишь уважение. Франца одинаково раздражали что первые, что вторые, но наблюдать за ними все‐таки было порой забавно.

– Дорогой, – шепталась супружеская пара возле книжных магазинчиков с навесами, скамейками для чтения и бесплатным кофе. Несмотря на то что с теми Франца разделяла двухполосная дорога на краю площади, он слышал их так же хорошо, как все прочее на целую милю. – Мне кажется, или там сидит грим?

– По-моему, это обычный черный пес.

– Он размером с лошадь!

– Ну, большой обычный пес…

– Уверена, что нет. Присмотрись внимательнее! Точно грим! Это такие демонические звери, помнишь? Вроде адских гончих. Говорят, предвещают смерть…

Франц понятия не имел, кто такой грим, и оттого лишний раз подивился, кого в Самайнтаун только не заносит с попутным ветром. Здесь не существовало религий, мифологий и культур – существовало лишь то, во что верили сами люди. Именно поэтому Франц бы не стал смеяться, скажи ему кто‐нибудь, что новый мороженщик – снежный человек, или если бы он собственными глазами увидел гигантскую змею с человеческим лицом, скользящую по тротуару к люку канализации.

Единственные, кого и вправду можно было встретить в Самайнтауне редко, а уж днем практически невозможно, так это вампиров. Вопреки слухам и тому, что большинство туристов по непонятной Францу причине искали здесь именно их, вампиров, живущих в Самайнтауне, можно было пересчитать по пальцам обеих рук. После того самого случая семилетней давности почти все они покинули город, напуганные участью, постигнувшей их сородича. Остались только совсем бесстрашные – или, как выражался Франц, отбитые. Но даже они не высовывали на улицу нос, пока не зайдет солнце, потому что когда вампирская плоть начинала гореть, то горела она вместе с душой – больно до животного крика. Даже Франц, к солнцу более-менее привыкший, и в пасмурную погоду все равно вооружался перчатками, кепкой и очками, не говоря уже о таком безоблачном деньке, какой выдался сегодня. Все эти годы он, бессмертный абсолютно и абсолютно же не страшащийся с этим бессмертием расстаться, считался единственным безумцем среди вампиров, осмеливающимся разгуливать по городу в полдень.

По крайней мере, так было до сегодняшнего дня, пока мимо не проехал графитовый внедорожник.

– Женщина, что ты делаешь?! Закрой немедленно окно!

Он остановился на том же перекрестке, где глазела по сторонам супружеская парочка, спорящая о гриме, и одно из непроницаемых черных окон сползло вниз. Чем ниже оно опускалось, тем ярче и плотнее становился серебристый дым, поднимающийся от женских рук, что просунулись наружу. Франц разглядел сквозь его клочья улыбающееся лицо в обрамлении золотых кудрей, похожих на те листья, которые молодая женщина пыталась поймать пальцами, медленно плавящимися под солнцем. Ей уже давно должно было стать больно, но между бровей не пролегло ни одной морщинки, словно она не замечала, что горит. Темно-красные глаза и бледные, меловые губы с четырьмя острыми клыками за ними – контраст между жизнью и смертью. Прямо как тот звонкий смех, в котором она рассыпалась, и могильный холод, которым этот смех Франца чуть не задушил. Ветер принес ему сладость жасминовых духов вперемешку с гарью от сожженной кожи и воспоминания столь темные да глубокие, что челюсти щелкнули сами собой, смыкаясь.

«Нет, этого просто не может быть!»

Недокуренная сигарета выпала у него из рук, и он рванул с места быстрее, чем понял, почему не должен позволить этой машине скрыться. Нервы натянулись серебряными нитями, полосы от которых заживали у него на шее под воротником куртки больше полугода после того, как он в очередной раз попробовал себя повесить.

Франц услышал ругательства туристов, сбитых им с ног, а затем визг тормозов фургона, который, в свою очередь, чуть не переехал его. Что‐то загрохотало у него за спиной – кажется, один из опрокинутых рекламных стендов, – и ноги у него предательски заплелись. Не прошло и минуты, как в груди вспыхнуло жжение, будто малейший вздох грозил вывернуть его легкие наизнанку. Мышцы Франца вопили точно так же, как прохожие, которых он расталкивал локтями, несясь по тротуару следом за графитовым джипом. Он был готов поклясться, что чувствует, как бег сжигает остатки крови в его венах. Все, что делал вампир, расходовало ее, словно топливо, а Франц пил ровно столько, чтобы не каменеть по утрам в постели – ни каплей больше. Словом, он никогда не слушал собственное тело, поэтому теперь тело не слушалось его.

«Ну же! Скорее! Не смей упускать ее!»

Превозмогая боль, Франц стиснул зубы так крепко, что случайно вонзил клыки в собственную нижнюю губу. Машина притормозила на красный, а затем свернула на автомобильный мост в сторону Темного района. Быстро-быстро передвигая тяжелеющими ногами, он продолжал бежать. Там, где Франца не жгла усталость, его жгло дневное солнце: кепка слетела с макушки, очки – с носа, а пластыри оторвались со лба и щек. Даже перчатки с бинтами вокруг запястий улетели – до того сильно он размахивал руками. Ресницы, волосы и губы слиплись в ледяном поту. Глаза почернели. Франц не знал, сколько еще ему предстоит бежать вот так и остановится ли проклятый джип хоть когда‐нибудь, но сдаться сейчас означало бросить свою мечту о блаженной смерти.

К тому моменту когда это все‐таки случилось – автомобиль замедлил ход, включил поворотники и припарковался у жилых домов, Францу начало казаться, что он еще ни разу так близко к смерти и не подбирался. Голова гудела, желудок подпрыгивал к горлу, а взгляд, отчаянно цепляющийся за блестящий бампер, разбивал окружающие образы на осколки, будто Франц смотрел в калейдоскоп. Он даже не осознавал, что пробежал добрую половину города, пока не рухнул на колени где‐то в кустах на другой стороне дороги, чтобы остаться незамеченным. Оттуда, задрав голову, он увидел, как к машине поспешила группа облаченных в белое мужчин. Багажник отворился, и они вытащили оттуда…

Гроб.

Из красного лакированного дерева с резной трапециевидной крышкой – дорогое удовольствие! – но без крестов и любой другой религиозной атрибутики, которая причиняла вампирам боль одним своим видом, если при жизни те разделяли веру в них. Франц знал не понаслышке, что такие гробы всегда оббивают пышным бархатом и докладывают внутрь маленькие ажурные подушки. В нем так удобно, уютно и тепло, что и целый день проспать не грех! Хоть Франц, в отличие от сородичей, в гробах никогда не нуждался, но и практичность их отрицать не мог. В них вампиры не только спали, но и путешествовали, а тот, который прямо сейчас вынимали из машины, как раз для путешествий идеально подходил. Небольшой, компактный, без увесистых украшений, но в то же время достаточно просторный, чтобы вместить в себя ребенка… Или очень худую женщину.

Прямо на глазах Франца, остекленевших от изумления, этот гроб внесли в двери Лавандового Дома.

Прошлое, нагнавшее его спустя сорок с лишним лет, столкнулось лоб в лоб с одной из главных достопримечательностей Самайнтауна, которую он сначала даже не узнал в своей горячке. Но нет, то и вправду был Лавандовый Дом! Под его сиреневой черепицей с готическим фасадом взывали к мертвецам, но лишь к тем из них, что не имели плоти и растворялись вместе с первым нужным словом. Вампиры под это описание однозначно не подходили, так что приезжали сюда, только если сами хотели кого‐нибудь призвать. Но зачем так рисковать и ехать посреди белого дня? Почему бы не записаться на сеанс ночью? Лавандовый Дом ведь оказывал услуги круглосуточно не просто так.

Франц не знал, что смущает его больше – это или же вышедшая из дома медиум, придерживающая носильщикам тяжелые двери. То была девушка с короткими белыми волосами в белом же балахоне, вся бледная, точно призрак, что тенями вились за ее спиной. Францу даже померещилось, что один из них – клякса размером с крупную собаку – вдруг взмыл над землей, подплыл к лицу медиума и что‐то прошептал ей на ухо, обретя человеческие очертания.

Франц прислушался, но не услышал: слишком истощенный после бега, он будто полностью оглох. То, что случилось дальше с гробом, он тоже не увидел… Потому что кто‐то резко поднял его за шкирку.

– Что за…

И швырнул так далеко, что он пролетел несколько метров в заросли лесополосы, пока не встретил спиной один из вязов. Ребра затрещали, как тот хворост, на который Франц приземлился ничком. Как только он пришел в себя после удара, сразу перевернулся на бок, схватился за живот рукой, ощупал раздробленные кости и ругнулся. Вот же! Все‐таки придется выпить сегодня кровь, да и не один стакан, а хотя бы три. При одной мысли об этом рот Франца наполнился привкусом железа, но уже спустя мгновение его сменил вкус цветов, овса и меда. А еще тот самый запах…

«Лето», – понял Франц. Так пахло на пастбищах, куда отец возил их каждый июнь до того, как началась война. Пряный мускус на шкуре жеребцов, клематисы, обвившие колодец, и родниковая вода. Прохладная тень, вдруг накрывшая Франца, напомнила ему детское покрывальце, в которое он укутывался, когда слушал материнские сказки. Она была такой же маленькой и узкой.

Тряхнув головой, Франц подскочил на ноги, но вместо боевой стойки принял защитную: вскинул руки, демонстрируя незнакомцу раскрытые ладони, и закашлялся.

– Подожди, подожди!

Напротив, между двух высоченных вязов, за которыми едва виднелись проезжая дорога и Лавандовый Дом, стоял ребенок, как Франц решил сначала – низкорослый мальчик с бронзово-красными лохматыми волосами и желто-карими глазами, курносый, весь в веснушках и… морщинах? Лишь когда у Франца перестало плыть перед глазами, он понял: нет, никакой то не ребенок! Просто тот типаж, по которому возраст черт определишь. Не карлик, но и не обычный человек. Со взглядом тяжелым, умудренным жизнью, но при этом со шкодливым видом, как у лиса, и мускулистыми руками, очевидно, и отправившими Франца в полет. И как он только его поднял, будучи ниже минимум на три головы?!

– Мамка с папкой не предупреждали, что бывает, когда суешь свой нос в чужие дела? – спросил этот странный, явно недобрый человек.

Голос… Франц узнал его немедля. Именно он доносился из машины, когда упрашивал закрыть окно и спрятаться от солнца. Такой голос – неопределенный, как и все остальное в этом незнакомце, – было легко запомнить. На секунду Франц даже испытал облегчение, но оно быстро сменилось тем же отчаянием, которое заставило Франца бежать в погоне за автомобилем через весь Самайнтаун.

Ведь в том автомобиле, а теперь в Лавандовом Доме, должны были скрываться ответы на все его вопросы.

– Послушай, просто послушай! – Франц, попятившись, уперся спиной в дерево, когда человек сделал к нему опасно быстрый шаг. Мысли спутались, как его развязавшиеся от бега шнурки, и он затараторил невпопад: – Ты ее шофер, да? Или… Или друг? Я не причиню ей вреда! Я ее знаю. Мы знакомы! Но мы не виделись много-много лет. Я даже не знал, что она вампир! Просто скажи ей… Скажи, что здесь Франц Эф! Она наверняка вспомнит. Или… Или отведи меня к ней, а? Мне очень надо ее увидеть. Мне надо с ней поговорить… Я все это время не знал, кто мой родитель, понимаешь? А вампиры без родителя считаются отбросами. Хотя не то чтобы меня мнение общества колышет… Дело в другом. Я не знаю, как мне умереть! А она наверняка знает, потому что я ее знаю, а значит…

Человек нахмурился. Он слушал внимательно, даже склонил голову в бок, будто бы и вправду понимал. Это заставило Франца преисполниться надеждой – «Недаром сестрички твердили мне идти в продажи!» – но затем вместо слов у него изо рта потекла кровь, черная и вязкая. Да такая горячая, что с ее ощущением на коже не могли сравниться даже солнечные лучи. Франц скосил глаза на грязно-красном пятне, расплывшимся под его ключицами и почувствовал, как между лопатками растет давление, а вместе с тем внутри нарастает острая, пронзительная боль.

Всего за несколько секунд перед глазами стало темным-темно, почти как ночью. Франц пошатнулся, чувствуя невероятную легкость в теле, будто вот-вот оторвется от земли и взлетит… А потом резко накренился в бок и завалился обратно в гору сухих листьев.

– Ты зачем его убил?! – воскликнул тот, чей голос Франц постарался запомнить еще лучше, чтобы обязательно найти его потом, когда очнется.

– А ты что собирался с ним делать? – спросил кто‐то другой. Этот голос в отличие от предыдущего был низким и гулким, словно к ним из глухой чащи вышел волк. – Херн четко наказал никого не отпускать, если нам покажется, что…

– Да знаю я и без тебя! Просто было интересно, что он расскажет. Балакал там что‐то про «знаю ее, не знаю»… Обдолбанный, что ли? Я ничего не понял. Ох, мы слишком близко к жилым домам его прикончили. Господин будет в ярости!

– Не дури, Пак. Он был бы в ярости, если бы мы отпустили этого подозрительного типа в город. Зачем еще он высиживал в кустах прямо напротив Лавандового Дома, если не копал под нас?

– Хм, пожалуй, в этот раз ты прав. Эй, а ты заметил, кстати, что он не человек? Посмотри на кожу…

– Хм, и вправду. Вампир, кажись. Тогда надо перестраховаться.

И что‐то вонзилось Францу прямо в сердце, окончательно отправив его во тьму.

1953 год

– Не скучай, ладно? Носи это, чтобы не забывать, как сильно тебя ждут дома. И что скоро мы ни в чем не будем нуждаться, когда я наконец‐то открою свое ателье!

Франц любил, как у Ханны загораются глаза на слове «ателье» и как они становятся еще ярче, когда она добавляет «свое!». Обязательно с тем самым выражением, с каким она может говорить только об одежде и только с ним одним. Иногда Франц делал вид, что не расслышал, и просил ее повторить, лишь бы она произнесла это вслух опять. Он бы сделал так и сейчас, если бы сестра не спешила: стрелка уже подбиралась к шести, а значит, приближалось время очередной смены в прачечной. От ее свитера, – похожего на тот, который Ханна сложила на краю его койки, – все еще пахло стиральным порошком и шоколадным печеньем, которое передала ему мама и которое они поделили с сестрой на двоих. Кусочки теста липли к зубам и верхнему небу, и точно так же Франц лип к Ханне, сжимая ее в объятиях, пока прощался. Уже завтра она придет к нему снова, возможно, даже вместе с Фрэнсис и остальными, если у них найдется время между учебой и подработками.

Но сначала его ждет долгая и одинокая ночь, которую для начала нужно суметь пережить. А каждая такая ночь была тяжелее предыдущих.

– Отличный кардиган, – похвалил он напоследок, нацепляя вязь из колючей овечьей шерсти прямо поверх больничной рубашки. – Это точно будет хит сезона! Обязательно покажу его врачу, когда придет. Тебе ведь нужна реклама?

Ханна хихикала, а сама тем временем стояла даже не в том, что сшила сама, – все уходило на продажу, а в материнских обносках: стоптанных войлочных сапожках, юбке на два размера больше, ушитой в талии, и блузке, в которой сестры приходили к Францу по очереди, одалживая ее друг другу. Все, однако, всегда опрятные; с косичками каштановых волос, доставшимися от отца в наследство, худые от недоедания и со следами той самой усталости, которую негоже видеть на лицах столь юных и красивых. Франц вспоминал об этом каждый раз, когда смотрел на витражные стекла над своей койкой – они остались от перестроенной в госпиталь церкви: яркие и цветочные картины чудом пережили бомбардировку и пошли паутинкой трещин. На всей его семье такие же трещины оставила война.

– Это твоя девушка приходила? – поинтересовалась медсестра, когда Ханна вышла из палаты и пришло время ставить новую капельницу. Пакет донорской крови, подвешенный на крючок, свел желудок Франца предательской судорогой. Лишь потому, что медсестра была новенькая и хорошенькая, с грудью больше, чем на всех плакатах, которые тайком приносила ему вместе с книжками Фрэнсис, Франц все‐таки сдержался и не стошнил в железное ведро. То стояло под его постелью как раз на такой позорный случай.

– Сестра, – ответил он спустя минуту, когда тошнота более-менее отступила, а медсестра ввела ему целый шприц того, что, как знал Франц, зовется триоксидом мышьяка и убивает в нем «плохую» кровь, не первый год пытающуюся вытеснить «хорошую». – Одна из них, точнее… Старшая…

– Ах, так вот оно что! А я‐то уж решила, что ты дамский угодник. Вчера‐то вроде другая приходила…

– Их у меня четыре.

– Повезло, – улыбнулась медсестра. – Столько женщин о тебе пекутся!

Франц промолчал, уставившись в окно. Окрашенные в цвет витражей, облака напоминали ежевичный мармелад, который мама передала ему на той неделе. Возможно, Франц мог бы попросить маму приготовить его еще раз на следующей – мармелад он любил больше печенья, но было достаточно вспомнить, сколько часов ей приходится работать вместо сна, чтобы отбросить прочь эту наглую затею. Закрывая глаза, Франц видел на изнанке век их маленькую квартирку на окраине и то, как мама заливает в формы розовую массу, даже не сменив диспетчерскую форму, чтобы успеть до нового дежурства. Вот Берти снова вертится у нее под ногами, выпрашивая лизнуть черпак, а Ханна гладит вещи и ругает ее за плохие отметки. Фрэнсис с Хелен тем временем читают новости в газете, закинув ноги на кофейный стол, как делал папа, и обводят маркером самые забавные из них, чтобы позже принести Францу и рассказать, что еще он успел пропустить, пока валялся здесь.

Пока снова доставлял всем хлопоты вместо того, чтоб избавлять от них.

«Мы ведь с тобой единственные мужчины в семье, Франц, – напутствовал отец, когда держал его за плечи в последний раз перед отправлением на фронт. – Твоим сестрам с мамой больше не на кого рассчитывать, а мир к женщинам суров. Так что будь им опорой, слышишь? Заботься о наших девочках, пока я не вернусь».

Франц отлично запомнил его слова, безупречно сидящую на высоком отце военную форму с нашивками на плечах и чувство бескрайнего отчаяния, когда мать заперлась на кухне годом спустя, снова и снова перечитывая похоронку, разбухшую от капающих слез. Он вспоминал все это каждый раз, когда взваливал на плечи тяжелый ящик, помогая разгружать вагоны парням из доков, чтобы заработать сестрам на колготки и учебники. Он вспомнил об этом и тогда, когда спустя пять лет впервые лег в больницу с безостановочным кровотечением из носа и получил на руки диагноз, далекий от обычного переутомления от работы на стройках и в подпольных барах вместо школы, на которые Франц пенял сначала.

Белокровие. Так звучала та страшная болезнь, что, как хищный зверь, не убивала сразу, а истощала на протяжении многих лет, загоняя в больничную палату, точно в клетку. За считанные месяцы все поменялось местами: раньше у Франца было тело мальчишки, но работал он, как мужчина. Теперь же у него было тело мужчины, крепкое и рослое, но Франц не приносил и капли пользы, будто снова стал ребенком. Он мог справиться с чем угодно – и с головной болью по ночам, и с кислой рвотой после каждого приема пищи, но только не с тем, что их матери приходилось тратить все сбережения на лекарства, а сестрам работать, как он когда‐то, ныне непригодный для чего‐то, кроме бесславной тихой смерти.

«Мы ни в чем не будем нуждаться, когда я открою свое ателье!»

– Это я должен был говорить, Ханна, – прошептал Франц самому себе, сжав слишком длинные рукава шерстяного кардигана в пальцах. – Это должен говорить я…

Медсестра, меняющая простыни на койке по соседству, вдруг затихла, а спустя минуту перегородка, разделяющая их, скрипнула и отодвинулась. Из-под шапочки с отвернутыми бортиками выскочили пружинки золотых волос, когда медсестра наклонилась к Францу низко-низко. Ее кулон-камея с резным портретом ангела в небесно-голубых тонах лег прямо в ложбинку у него под шеей.

– Эй, – позвала она шепотом, сощурив темно-темно карие глаза с красным отливом. Оттенок крови, запекшейся на летнем зное. – Я сегодня всю ночь дежурю, а ночью пациенты неприхотливые, особо заняться нечем… Хочешь, загляну к тебе еще разок?

– Зачем? – спросил Франц, приоткрыв рот, как дурак. Несмотря на белокровие и характерную для него бледность, щеки его раскраснелись, будто кто‐то натер их свеклой. Девушки никогда раньше не навещали его ночью, тем более такие красивые, как…

– Узнаешь, – улыбнулась Кармилла. Невольно уронив взгляд на ее грудь, Франц тогда даже не заметил блеснувших за губами клыков. – Я кое-что покажу тебе.

Кармилла.

Ее звали Кармилла.

Это была первая мысль, посетившая Франца, когда он открыл глаза. Второй же мыслью было: «Твою мать, меня что, убили?!»

Вернее сказать, конечно, вырубили. Франц всегда «умирал» ненадолго и только в том случае, если его тело достигало своих лимитов. Однако привыкший к тому, что обычно к этим лимитам он толкает себя сам, Франц сначала даже не поверил. Он поднял ватные руки, сжал пальцы в кулак и разжал, будто примерял новенькие перчатки, а затем осторожно ощупал грудную клетку, откуда, из левой ее стороны, торчала деревяшка толщиной с конский хребет. Та прорвала джемпер насквозь, но благо, что не любимую кожанку – Франц носил ее расстегнутой.

– Ох, нет… Только не снова…

Однажды он целый день разгуливал по городу с торчащим из сердца колом, потому что боялся вытащить его сам, а прохожие помочь отказывались. Вспоминая то самое чувство, когда на каждом вдохе колет в подреберье и кажется, что внутренние органы вот-вот лопнут, Франц перекатился на бок, оперся на локти и попытался встать. Подстилка из опавших листьев, мягкая и пушистая, как пуховой спальник, промялась под его весом, а из волос посыпались опилки и клочки земли. Резко похолодевший ветер будто дал Францу оплеуху, когда он посмотрел вниз и увидел кровавое пятно на своей груди, из-за чего едва снова не свалился. Заставив себя смотреть наверх, он все‐таки поднялся, выпрямил спину, скрюченную от боли, и схватился пальцами за основание древка.

– Ай, ай, ай!

Занозы впились в кожу. Раздирая руки, Франц зажмурился и со стоном потянул древко вперед. Неподатливая плоть вытолкнула его из себя с шестой попытки, издав отвратительное «хлюп». Францу пришлось как следует повертеться для этого, рыдая в три ручья от жалости к себе и отвращения, прежде чем он наконец‐то смог отбросить проклятое древко и злобно пнуть его ногой. Через дырку, что осталась у него в грудине, можно было смотреть на бриллиантовые звезды, рассыпавшиеся по небу, как в телескоп.

Черт возьми, сколько же он провалялся здесь, что уже наступила ночь?!

Когда Франц перестал шататься и добрел до дороги, на другой стороне которой возвышался Лавандовый Дом, овеянный туманом и благовонным дымом, ночь, казалось, стала лишь плотней и гуще. Графитового джипа на подъездной дорожке больше не было, и поблизости не виделось ни гроба, ни бледной девушки в белом балахоне, ни тех невменяемых двоих, напавших на него ранее. От пережитой кровопотери мысли Франца плавали в бреду, как апельсиновые дольки в сахарном сиропе, которые Джек готовил на Йоль, праздник зимнего солнцестояния. Каждый раз, залезая на стул и туго затягивая петли, Франц гадал, кто же обратил его и даровал ему абсолютное бессмертие, от которого он никак не может избавиться. Кто его «родитель», как это называли вампиры из бара «Жажда», из-за которого он однажды проснулся в том госпитале действительно мертвым? Кто и зачем сделал с ним это?

Теперь он, похоже, знал. Как и то, что те, кто так запросто убил его, наверняка могли убить и того пекаря днем ранее. Франц определенно напал на важный след, сам о том не подозревая, но вот вопрос: причем здесь вообще дом спиритических сеансов? А Кармилла, о чей сущности – вине? – он даже не подозревал полвека?

«Была б здесь Лора, она бы сразу просекла, какая между всем этим связь!» – подумал Франц, а затем… «Ох, твою мать, Лора!»

Его будто обдали кипятком.

«Я ведь обещал Джеку присматривать за ней. Как я мог бросить ее одну на рынке?! Тупой, тупой, тупой!»

Конечности словно заржавели. Он определенно услышал скрип, донесшийся из недр его собственного тела, когда заставил себя рвануть через кусты. Застегнув куртку, чтобы скрыть зияющую рану под ключицами, Франц буквально волочил себя вперед, а не бежал. Переставлял ноги, как костыли, – правая, левая, правая, левая – и в конце концов пересек квартал, хромая. Туристы обтекали его, брезгливо морщась и косясь, а местные сочувственно качали головой. Кто‐то бросил Францу вслед заманчивое «Пс-с, парень, глоточка крови не желаешь? Третья положительная!», и он едва не согласился, но вовремя заметил, что у барыги уже исколота вся шея – по две горящие точки на каждом ее дюйме. Решив, что не настолько уж плохи его дела, Франц прохрипел: «Я слежу за гигиеной» – и потащился дальше. К счастью, уже за поворотом показался автомобильный мост с витиеватыми чугунными перилами, соединяющий Темный район со Светлым. От него до рыночной площади оставалось рукой подать, вот только…

Нужно ли Францу теперь на эту площадь?

Вампирское чутье как меч: если вместо того, чтобы резать им врагов, шинковать овощи на кухне, оно становится тупым и бесполезным. Таким и было чутье Франца… Но голод снова заточил его. «Водная прохлада. Гниющая листва. Гниющий труп». Он повел по воздуху носом, повернулся вправо и сделал еще несколько шагов до желтых лент, обвивающих перила моста, из-за частичного перекрытия которого собирались пробки и толпа. Там, у лестницы, ведущей к каменному понтону на Немой реке, гудела толпа зевак.

– Что здесь произошло? – спросил Франц, сам не зная у кого. Надеялся, что кто‐то из любителей сплетен отзовется сам. Так оно и случилось: к нему повернулся лысоватый мужчина с железной банкой пива в одной руке и пачкой сигарет – в другой. Лишь увидев, как он закуривает, Франц вспомнил, насколько давно не курил сам. От тревоги, заворочавшейся в той самой дырке на груди, ему и не хотелось.

– Да девку из реки час назад выловили. Утопилась, говорят.

– Ничего она не утопилась! – встрял другой, такой же лысый и с точно таким же пивом, словно брат-близнец. – Ног у нее не было! Обеих! Прям по бедра. Отрезал кто‐то, а тело выбросил. Не видел, что ли?

– Не видел. Я пришел сюда, когда ее уже вытащили, – ответил тот будто бы разочарованно, и у Франца невольно зачесались десны. – Шериф быстро примчался и так же быстро все подтер. Неужто в Самайнтауне завелся серийник? Только вчера же красавчик из пекарни на Скучающей аллее с головой распрощался…

– Не с головой, а со всем телом! Голову как раз‐таки нашли, – опять поправил его другой. – Девчуле в этом смысле больше повезло, ладно, ноги…

Ветер трепал желтые ленты, отклеив несколько от перил. Они разметались по всей мостовой, запутали спуск, вырезанный в камне, и плоскую платформу, с которой, нагнувшись, можно было достать до поверхности воды рукой. Золоченые деревья, нависающие с берегов, делали ее еще желтее, чем она была на самом деле. Будто застоявшаяся и зацветшая от листьев, что, кружа, неизбежно в нее попадали, Немая река шла рябью, как если бы волновалась вместе с Францем. Он смотрел в нее и представлял, как река прибивает к понтону тело: мокрое, холодное… Маленькое. Бледно-розовые волосы, как сахарная вата, тощие ноги с острыми коленками, тубус и размокшая бумага.

– Как выглядела та девушка? – спросил Франц не своим голосом, и его рука сама метнулась вперед и перехватила мужчину с пивом за грудки быстрее, чем он успел ее остановить. – Видел кто‐нибудь? Ты или другой ты?! Какого цвета у нее волосы, одежда?

– Блондинка вроде… – проблеял тот, и пальцы Франца сжались крепче. Должно быть, слишком крепко, потому что пиво тут же пролилось ему на кроссовки, а мужчина встрепенулся, завертелся и ударил его в грудь, прямо в зияющую дыру под застежкой куртки. Франц ощерил клыки. – Эй, ты не в себе?! Отцепись от меня, придурок!

«Незачем отрубать Лоре ноги, они ведь и так бесполезные, висят лапшой, – сказал Франц самому себе, пытаясь успокоиться, пока снова смотрел в шафрановую гладь, опершись о перила и свесив кружащуюся голову. Мимо по воде проплывали фиолетовые лепестки каких‐то цветов с зелеными свежими листьями, будто кто‐то раскрошил с моста букет. – Это была не она. Точно не она… Не может же мне так не везти!»

Он вновь растолкал всех локтями и ринулся через мостовую, решив, что продолжить путь – единственное, что ему остается. Пестрые шатры, обвитые гирляндами, ослепляли даже издали, заставляя его зрачки сужаться. Базар все еще гудел, переполненный тележками с барахлом и тыквами, туристами, охочими до сувениров, и разношерстными горожанами, которые в это время суток становились частью декораций. Франц кружился между ними, задевая лавки и людей, пачкая их своей кровью и пачкаясь сам – в разлитом пунше, блестках, рыхлой грязи со свежевыкопанных овощей.

– Вы не видели здесь девушку в инвалидном кресле?

Франц подскочил к чернявой смуглой мамбо, которая, не дожидаясь Призрачного базара, ютилась рядом с кабачками и пыталась «толкнуть» прохожим амулеты, любовные и проклятые. Она покачала головой, скрестила пальцы, рисуя в воздухе веве – знак вуду, отворяющий врата их духам, лоа, когда нужна была подмога, – и с бранью прогнала Франца к соседнему рыночному ряду.

– Вы не видели девушку-блондинку? Она ходить не может, но лучше бы не могла говорить. Как рот откроет, так сразу все живое дохнет. Ее зовут Лора…

Франц спрашивал одно и то же, описывал по-разному, чтобы каждый мог узнать. Вспомнил широкий чокер, как ошейник, тубус с чертежами за спиной, грязные в карандашах и чернилах коротенькие пальцы. За каждым прилавком качали головой, а один джинн, ощерив золотые зубы, как монеты, пообещал «сделать ему любую Лору за половину печени или селезенку». Франц не сдавался еще добрых полчаса, расхаживая туда-сюда, от пустой сцены до начала рынка и обратно, пока не смирился с мыслью, что Лоры здесь нет и не было уже давно. Да и станет ли она преданно дожидаться его до самой ночи? Либо добралась до телефонной будки, позвонила Титании в цветочный и уехала домой, либо…

«Нет, уехала домой, и точка!»

Франц не знал, кого боится больше, если исход все‐таки окажется иным: Джека с его косой или призрака Лоры, который будет преследовать Франца до самой невозможной смерти и бубнить под ухом: «Почему ты бросил меня посреди торговой площади?! Фу, плохой пес, плохой!»

Вспомнив о машине на парковке, Франц щелкнул пальцами и бросился ее искать. Проковыляв мимо тотемных чучел, свитых из ивовых прутьев, которые Лора обозвала «безвкусицей» несколько часов тому назад, он случайно вновь прошел мимо той парочки с мостовой, банки пива в руках которых уже превратились в полулитровые бутылки.

– А ты уже слышал про Дикую Охоту? – завел кто‐то из них, пока Франц рыскал руками по карманам, молясь Осени, чтобы он не потерял ключи. Лезвие, пустая пачка сигарет, зажигалка, отклеившийся пластырь… Черт, да где же они?! – Говорят, в небе над Самайнтауном видели всадников на черных оленях… За ними бежали гончие…

– Ты про Санта-Клауса, что ли? Он что, тоже в Самайнтауне живет? Здесь же вроде вечная осень, а не зима…

– Ты совсем тупой? Я про Дикую Охоту!

– Да не знаю я, что такое Дикая Охота!

– Тебе бабка страшилки в детстве не рассказывала? Дикая Охота – вереница мертвецов, что по небу неустанно скачут и мертвецов к себе же забирают. Ну, или живых, если тем не повезет их встретить. Но это так, чисто слухи, неправдивые, судя по тому, что свидетелей в Самайнтауне уже немало, и все остались при себе…

– Мертвецы? Обалдеть! Так, может, они тоже про Самайнтаун услыхали и на жительство подать хотят? Прикинь, если у нас теперь еще здесь и зомби шастать будут. Проклятье, обожаю этот городок!

Мигнули фары, щелкнули разблокированные двери «Чероки». Франц ввалился внутрь автомобиля и, заведя мотор, едва не протаранил чей‐то пикап, пытаясь выехать с парковки. В глазах плясали точки, а во рту стоял вкус до того паршивый, будто он съел кошачий наполнитель. Франц добрался до Крепости, никого не сбив, лишь чудом. Из нижних окон тек дружелюбный зернистый свет, и хотя бы одно щупальце тревоги отпустило его сердце: дома кто‐то есть. Франц бросил машину прямо у дороги, даже не заехав во внутренний двор, и помчался через плакучие ивы, держась за грудь. Дырка в ней, казалось, росла во все стороны от страха. В ней же засвистел ветер, когда Франц, пробегая мимо одного из деревьев, невольно затормозил: с ветвей свисала причудливая кукла с женским напомаженным лицом в лоскутном платье.

«Что за безвкусица», – подумал он, прежде чем сорвать ее мимоходом, швырнуть на землю и понестись дальше.

– Я потерял Лору! – вскричал Франц, едва переступив порог.

В лазурной гостиной горели парочка торшеров и камин. Из-за поленьев, покрытых толченым сбором трав – успокаивающие тимьян, ромашка, мята, – дома пахло, как в лесу. Играл виниловый проигрыватель, тихая джазовая мелодия. Титания сидела на краю тахты за книгой с толстым зеленым переплетом и потускневшим названием «Сказки старой Англии», а на круглом столике дымилась чашка с крепким чаем. Положив себе в рот кусочек бисквита со сливочной помадкой из вазочки, стоящей рядом, она уставилась на Франца во все глаза – круглые, совиные и безупречно серые, будто даже без зрачков.

– Возможно, она мертва, – продолжил он, когда восстановил сбитое дыхание и срывающийся голос. – На рынке нашли мертвую девушку, а я нигде не могу найти Лору! Вдруг она и есть…

– Лора у себя в комнате, – сказала Титания внезапно, и Франц замолчал на полуслове, издав нелепый звук, похожий на икоту. – Играет. Ее подвезла Наташа. Она вернулась с базара еще днем.

Франц несколько раз моргнул. Посмотрел на Титанию внимательно, затем – на двуязычную большую лестницу за своей спиной… И побежал скорее наверх.

– Лора! – воскликнул он, заколотив кулаком по ее двери. – Лора, все нормально? Ответь мне. Ты там? Лора!

Ответом ему стало молчание и барабанная дробь, которую она отбивала по установке невпопад с мелодией гитары, играющей на фоне. Грохот в ее спальне стоял такой, что Франц не мог расслышать даже собственное дыхание, и это… утешало. Если у Лоры были силы, чтобы так неистово колотить по тарелкам, значит, она была в порядке. Уж точно живее всех живых.

Франц устало привалился к ее двери спиной и осел по ней на пол. Нахлынувшее облегчение расплавило его, как солнце. Затылок ударился о дерево, когда Франц откинул голову назад и закрыл глаза. Пальцы его принялись отбивать по подогнутому колену тот же ритм, что он слышал за дверью. Лихорадочный и какой‐то надрывный, болезненный, он, однако, убаюкивал его. Хотелось спать, отключиться прямо здесь, на этой ковровой дорожке, тянущейся вдоль всего коридора на втором этаже, как змеиный язык… Но внизу ждала Титания, а их обоих – нет, всех четверых – ждали огромные проблемы.

– Ты знаешь, куда подевался Джек? Он тебе не звонил? – спросила она, когда Франц все‐таки соскреб себя с пола и спустился вниз. – Кое-что случилось сегодня. Нам срочно нужно это обсудить.

Он остановился на последней ступеньке лестницы, оглянулся на дверь и вдруг впервые за день задался тем же вопросом.

– А ведь действительно, – нахмурился Франц. – Где Джек?

4

А как тебя зовут?

Когда‐то очень давно, наверное, 100 лет назад

Гроза кричала, как новорожденный младенец, которым природа наконец‐то разрешилась в муках. Каждая ее вспышка заливала комнату слепяще-белым светом и казалась ярче, громче и стремительнее предыдущей, будто молния бежала с ветром наперегонки. Темные деревья за окном пригибались к земле, напоминая людские силуэты, столпившиеся вокруг хижины. Дом скрипел, словно бы дышал через свистящий дымоход, и даже крыша слегка приподнималась, как его грудная клетка. На печи тем временем закипал чайник, а ступни согревала разгоряченная жаровня, замотанная в льняные одеяла. Джек обвился вокруг нее змеей, ища тепла в промокшей насквозь рубахе, и старая истончившаяся перина из лебяжьего пуха прогнулась под его весом. Он слышал скрежет, с которым голые осенние ветви царапали окна, запотевшие от жара очага, и чувствовал запах сухого дерева, сырой земли и вереска, набитого в подушку для крепкого сна.

Этот сон к Джеку, однако, больше не шел – он и так проспал достаточно. И сейчас, проснувшись, заворочался с боку на бок.

«Жил Самайн в краю жестоком – дух пира, что считался слишком добрым. Несмотря на то, у Самайна было все…»

Один голос смолк в его голове и проклюнулся другой:

– Он живой?.. Божечки, он живой! Без головы! Как это возможно?! Роза, что же ты наделала… Права бабушка была, права… Бестолковая я, безмозглая, безрассудная! Зачем притащила, зачем пожалела, ой, зачем, зачем… Шевелится? Божечки, еще и шевелится!

Джек снова замер, давая себе время вспомнить, а тому, кто стоял и причитал над ним, время успокоиться и подготовиться к моменту, когда он зашевелится опять. Джек упрямо взывал к воспоминаниям, но отзывались на этот зов лишь заросли тысячелистника, шиповника и цикория, через которые он прокладывал свой путь, ступая по вязовому лесу босиком. Он помнил их, а еще заскорузлые ветви, куполообразные кроны и верхушки, осажденные вороньем. Но совершенно не помнил того, как очутился сначала там, а теперь здесь. Что было между этим? Куда он шел? И почему, зачем сейчас находится здесь? И где это «здесь»?

Джек снова завертелся… И вдруг услышал, как щелкнул затвор ружья. Этот звук разбудил воспоминания если не давние, то совсем свежие: мирно горящий в окнах свет, незнакомое крыльцо, деревянные ступеньки, на которые он упал плашмя. Худые женские руки, затаскивающие его через порог, и то самое ружье, щелкнувшее минимум три раза за все время. Это был четвертый, самый близкий – уже не из-за двери, со скрипом отворившейся навстречу его тени, а вблизи, почти в упор.

К босым ногам прилипли комки грязи, рубашка тяжело висела на плечах, пропитанная дождевой водой. Когда Джек наконец‐то пришел в себя и сел на постели, молния за окном снова мигнула. Они оба вздрогнули одновременно – и Джек, и девчушка, сидящая на стуле в паре метров от постели. Теплый свет масляных ламп, подвешенных над дверью, не доставал до ее стула, зато освещал ствол гладкоствольного ружья, лежащего на ее коленях и смотрящего прямо на Джека. Когда девчушка слегка наклонилась вперед, так же на него посмотрели карие глаза – круглые, прямо два орешка. Щечки у нее оказались круглыми, как яблочки, а волосы пшенично-бронзовыми, цвета жухлых листьев, и забранными в пучок нефритовыми шпильками. Руки же тонкие и худые, как веточки. Будто маленькая садовая поросль, принявшая человеческую форму.

– Извините, – сказал Джек, прочистив горло. – Я вас напугал?

Девчушка снова вздрогнула всем телом и едва не выронила ружье. Джек рефлекторно подался с кровати, чтобы придержать его, но вовремя отдернул руку. Согнув в коленях перепачканные в грязи ноги, бесцеремонно вытянутые на безупречно чистой постели, он вместо этого принял позу поудобнее. Ружье и его хозяйка следили за ним неотрывно.

– Ты и говорить можешь? – спросила та удивленно.

– Могу, – ответил Джек, тоже удивленный, но лишь тем, что изумлена она. – Как все люди, полагаю. Это такая редкость нынче?

– Нет-нет, просто у тебя же… Ну… – Девчушка запнулась, щечки у нее наконец‐то порозовели, румянец затопил болезненную бледность, когда она очертила свободной рукой свою шею, будто рассекала воздух пополам. – У тебя вот тут… Как бы это сказать… Ох. Ты не знаешь?

– Что? Что со мной не так? – спросил Джек. Пришел его черед бояться.

Он заозирался по сторонам, нашел взглядом круглое туалетное зеркальце на прикроватной тумбе и схватился мозолистыми, разодранными о кору деревьев пальцами за толстую витую раму. Замасленное временем и с длинной тонкой царапиной поперек, будто его не единожды роняли, зеркало отразило в себе сначала грязно-серый воротник рубашки с порванной шнуровкой на груди, а затем… Ничего. Там, где заканчивалась шея, зеркало отражало стену из бруса за спиной Джека и какие‐то венки, прибитые к ней гвоздями. Как бы Джек ни крутил и не переставлял зеркало, в том не было видно его лица.

Потому что у него не было и головы.

– У меня нет головы, – повторил Джек уже вслух и сам поразился тому, как спокойно это прозвучало. Уж точно спокойнее, чем следовало бы в такой ситуации. – Так всегда было? Или я ее где‐то потерял?

Он посмотрел поверх зеркальной рамы на девчушку. Та растерянно хлопала глазами.

– Не знаю, я… Я уже нашла тебя таким.

– Где?

– На пороге моего дома. Подумала сначала, что труп подкинули, а ты возьми и захрипи. Вот я и втащила тебя, чтобы… Погоди, ты ничего не помнишь?

– Помню, но плохо, – признался Джек и снова посмотрелся в зеркало. Потер пальцами плоский гладкий обрубок без всяких шероховатостей и зазубрин, которым заканчивалась его шея с острыми ключицами под кадыком и порванной шнуровкой, их обнажающей. – Хм. Очень странно. Мне почему‐то кажется, что голова у меня быть должна…

– Ну, вообще‐то да, должна, – проблеяла девчушка, сглотнув. – Я до сегодняшнего дня не знала никого, у кого бы ее не было. Ты вообще… человек? Или тоже не помнишь?

– Не помню, – вздохнул Джек и, вернув зеркало на тумбу, похлопал сам себя по плечам. На несколько секунд он задержал ладонь под ребрами с левой стороны, прислушался, глубоко вдохнул и выдохнул, ища ритмичный глухой стук в грудной клетке, но не находя его. Зато он дышал так же, как и все, и тело у него было совершенно обычное, мальчишеское, а значит… – Полагаю, что я человек. Но даже если нет, вреда тебе я не причиню. Как минимум не съем. Нет головы – нет зубов, – Джек весело всплеснул руками, и девчушка тут же вся сжалась, выпучила на него глаза. Джек опустил обратно руки и виновато раскрыл перед ней безоружные ладони. – Я… э-э… пошутил. Я не это имел в виду, я просто…

А в следующую секунду она хихикнула. Звук вышел такой неуклюжий, хриплый, больше похожей на утиное кряканье, будто она смеялась настолько редко, что уже и забыла, как это делается. Отчего‐то Джеку захотелось улыбнуться, и пускай у него не было головы, он был уверен, что так и сделал.

– Меня зовут Роза. Роза Белл, – сказала она наконец, когда присмотрелась к нему повнимательнее и убедилась, что опасности он действительно не представляет. Голос ее, однако, все еще дрожал. – А ты…

– Джек, – ответил он и медленно свесил ноги с постели, наконец‐то позволив себе двигаться чуточку свободнее. Спина замлела, позвоночник хрустел, и Джек принялся разминаться, потягиваясь туда-сюда, пока Роза сжимала и терла ружье ладошками, как какую‐то безделушку, которая ее успокаивала.

– А фамилия у тебя есть?

– Фамилия? – переспросил он и снова замер.

– Имя, что передается из поколения в поколение, – пояснила Роза. – То есть имя всей семьи. Принято называть сначала имя личное, твое собственное, а потом уже семейное.

– Семейное… – снова повторил Джек, как колодезное эхо за упавшей монетой. Та летела долго, словно в бездну, изредка отталкиваясь от стенок, но дна так и не достигла.

Роза вдруг встрепенулась:

– Ох, что же я говорю такое! Прости, дурная привычка от матушки всех поучать. Я и не подумала, что ты фамилию тоже можешь не помнить. Или что у тебя может ее не быть… Божечки, это было так бестактно с моей стороны!

– Нет, у меня есть семья, – ответил Джек быстрее, чем поймал эти слова за хвост и удержал. Они вылетели из него, как птицы из клетки, дверцу которой прикрыли, но не заперли. – Точнее, была. Наверное… Но все равно не уверен, что у нас было общее имя. То есть фамилия…

Джек замолчал, прислушиваясь к воющему дымоходу и самому себе. Знание, спящее в глубине, имеющееся у Джека на уровне инстинктов, но которое он не мог осмыслить, ощущалось как фантомная боль в отсутствующей конечности. Каждый раз, когда он пытался пошевелить ей, сосредоточиться, у него начинала раскалываться голова, которой тоже не было. Жалящее чувство, вызывающее лишь одно желание – позволить себе забыть и не мучиться.

– Ты помнишь хоть что‐то о себе, Джек? – спросила Роза осторожно. Должно быть, заметила, как Джек вдруг стал задумчив. Он даже не заметил, когда она поставила ружье на пол. – Если не то, кто ты и где твоя семья, то, может быть, что ты делал в этом лесу и что случилось… Что заставило тебя забыть…

Джек молча посмотрел на ближайшее к нему окно. Где‐то там, вдалеке, сквозь запотевшее стекло, сумрак и грозу, если очень-очень захотеть, приглядевшись, можно было заметить рослые верхушки вязов. В их корнях доцветали темно-голубые цикории, а за ними, если пройти чуть дальше, распростиралось топкое болото. Джек помнил и его. А еще – странный свет, не желтый и не солнечный, но холодный голубой, текущий прямо у него из рук, будто из-под кожи и нутра. Ведь, может, у него и не было головы, зато была особенная…

– Свеча! – ахнул он. – Я помню свечу!

«Заботься о свече, Джек».

Джек зашарил руками по грязным оборванным штанам, словно она правда спряталась бы где‐то в них. В памяти, будто прожженной до дыр тем самым голубым огнем, вспыхивали такие же голубые искры, за которые Джек принялся отчаянно цепляться. Это напоминало ловлю светлячков: едва Джек дотрагивался до них, как те тут же затухали. И снова это давящее чувство, словно на плечи водрузили мешок с песком… Джек глянул на свои пальцы, покрытые бледно-розовыми волдырями и следами воска, и пробормотал:

– Как я мог забыть?! Я держал свечу все время… Где она? Эта свеча не должна погаснуть…

– Она там, – сказала Роза вдруг и указала рукой на подоконник.

Поверх того, застеленного овчинными отрезами, плешивыми из-за прожорливой моли, стояло несколько стеклянных коробов с кованой оправой. Некоторые простые и круглые, а некоторые квадратные и рифленые, как скворечники или ларцы. В светильнике, простом и черном, с маленькой петлей на крышке, чтобы продеть туда палец и освещать себе путь, действительно мерцало что‐то необычное. Джек подорвался с места, быстро обошел Розу, споткнувшись о ночной горшок и напрочь забыв о ее ружье, и прильнул к подоконнику всем телом. То действительно была его свеча – единственная из всех с голубым огнем, высокая, почти с два пальца, и, как косичка, сплетенная из семи узеньких стержней. Как и прежде, свеча эта капала воском и шипела, но не таяла; горела мерно, но не обжигала. От нее веяло холодом, как от свежевскопанных могил. Джек даже приоткрыл окошко фонаря, чтобы убедиться в этом.

– Ты так сжимал ее обеими руками, что я сразу поняла – это нечто очень важное, – произнесла Роза за его спиной. – Решила спрятать понадежнее, туда, где ветер и сырость точно не достанут.

– Спасибо, – ответил Джек, и опьяняющий, животный ужас наконец‐то полностью сошел с него, будто тяжелый плащ расстегнули и сбросили на землю. – Эта свеча и впрямь мне дорога. Не помню тоже, почему, но мне надо ее беречь. Ты не против, если мы оставим ее в этом фонаре?

Роза кивнула, и тогда Джек вернулся на свое место, стараясь не замечать, что оружейное дуло по-прежнему всюду следует за ним, как взгляд Розы, куда и как бы он не повернулся. Зато он не стал скрывать того, что заметил, как она побледнела – в разы сильнее, чем до этого. Неужто все еще боится? Когда он сел напротив, Роза даже слегка ссутулилась, пригнулась грудью к ружью и прикрыла глаза.

– Что‐то не так? Ты плохо себя чувствуешь? – поинтересовался Джек, встревожившись.

– Угу, – кивнула она. – Голова кружится и тошнит, но ничего серьезного. Такое бывает, когда живешь одна в лесу и к тебе на порог падает человек без головы.

– А почему ты живешь в лесу одна?

– Потому что одной мне лучше, – выпалила она слишком быстро, чтобы это было правдой. – И потому что семья меня изгнала. Быть одной значит никого больше не подводить и не позорить.

– Позорить?.. Ты сделала что‐то плохое? – спросил Джек.

– Да, – Роза грустно улыбнулась. – Я полюбила, а меня – нет.

Джек снова оглянулся, но на этот раз тщательно, примеряясь не к самому месту, а к убранству вокруг. В хижине все было прибрано, ни одной паутинки под потолком, ни одного пыльного закутка или клубочка грязи, не считая той, которую он с собой принес. Мебель при этом, однако, выглядела старой и скудной, совсем уже рухлядь. Один шкафчик под посуду, другой – под вещи. Какие‐то ситцевые платьица на крючках, крохотные чепчики, белоснежные фартуки с передниками… Под вешалкой стоял кожаный саквояж – очевидно, еще не до конца разобранный. Длинный обеденный стол опирался лишь на две с половиной ножки: сломанные заменяли подставленный сундук и обтесанное полено. Тем не менее с его краев свисала вполне приличная, скатерть, тоже чистая и ажурная, узорчатая, с вышитыми птицами в рябиновых кустах. А сколько здесь было украшений! На шторах и над дверью – круглые венки из желтых листьев с желудями, перевязанные бечевкой; шелковые ленты с золотыми колокольчиками, фигурки из засохшей тыквенной кожуры, вязанные куколки-мотанки с нитками заместо кос. Несколько из них сидели прямо на изголовье постели, и Джек подивился тому, как не заметил их сразу.

Весь дом укладывался в один этаж и общую комнату, разделенную на части бумажно-льняными ширмами. Благо, что сделан был добротно, из цельных брусьев и с кровлей соломенной, но проложенной по обрешетке с толстым слоем глины. «В такой дом даже самый злющий ветер не проберется, – подумал Джек. – Такой дом в любую погоду выстоит, зимой тепло беречь будет, а летом – холод».

– Это домик моего покойного дедушки, – поведала Роза, когда молчание их затянулось. – В детстве он рассказывал мне, что дом подарил ему некий дух, которого он спас из болотных топей в низине, возвращаясь к бабушке с войны. На отшибе, да еще и неподалеку от этих самых болот, дом был дедушке ни к чему, поэтому он оставил его и уехал. Дух сказал, что дом обязательно дождется, ибо здесь лей-линии пролегают – места силы, куда русла других миров стекаются. Тут убежище для них, потому и странности всегда творятся, но зато от любой беды укрыться можно. Все в моей семье считали, что это сказ, старческая выдумка на забаву внукам. Я и сама не верила, пока не добралась сюда… Все поросло бурьяном, но дом действительно стоял. Теперь он мой. – Роза улыбнулась гордо, будто речь шла об особняке из камня, а не о богами забытой лачуге, где на мили вокруг и маломальского поселения не сыщешь. Затем она повесила ремень ружья на плечо и встала как‐то неуклюже, держась за спинку. – И раз уж я тут всему хозяйка… Давай, как хозяйке подобает, налью нам чаю. Все же ты гость, пускай и чуднóй.

Чайник к тому моменту как раз начал посвистывать на печи, выдыхая струйку ароматного пара. Джек не стал напоминать Розе, что без головы он вряд ли сможет сделать хоть глоток, только замычал согласно, боясь показаться грубым… И боясь, что если он заговорит, то не выдержит и спросит, что это за бочка, а не живот, топорщится у Розы под платьем. Круглый и действительно огромный, когда его не скрывают складки плотной ткани. Джек ахнул, пораженный, и даже подался с кровати, чтобы присмотреться. Да, ему не показалось: девчушка‐то на сносях! А ведь ей всего годков шестнадцать. Еще месяц, может, полтора – и разрешится от бремени. Вот и щечки круглые, но бледные. Вот и чепчики висят в шкафу – то детские. Вот и живет в лесу одна, изгнанная семьей, потому что «полюбила, но не полюбилась и опозорила семью».

– Уже решила, как назовешь дитя? – спросил Джек, отчего‐то решив, что такой вопрос будет ей приятнее прочих, и уж точно приятнее неловкого молчания. Он будто чувствовал тугую нить в ее душе, которую нужно слегка задеть, чтоб она расслабилась. И не прогадал: Роза тут же опустила плечи, положила руку на живот, как на подушку, и задумалась, остановившись у камина.

– Бенджамин, если мальчик. В честь дедушки. А если девочка, то Доротея.

– Тоже в честь кого‐то?

– В честь Доротеи Кесарийской. Она была святой мученицей во времена римских гонений на христиан. По легенде, перед ее казнью один из языческих законников, насмехаясь, сказал ей послать ему яблок и цветов из райского сада, а на следующий день незнакомый мальчик принес ему шляпу Доротеи, полную сладких свежих фруктов… Картина Ханса Грина с казнью Доротеи произвела на меня огромное впечатление, когда матушка впервые отвела меня в кафедральный собор…

Джек кивнул рассеянно, будто понимал, о чем она. Затем бегло осмотрел наряд Розы, как до этого осмотрел дом, пока она, облачившись в рукавицы, наполняла из чайника две чашки до краев. Пуговицы из синего стекла, тугой воротничок, пышные кружевные рукава… Дамасский шелк, как соцветия оливы, уже истрепанный, но явно не дешевый, плотный да с тиснением.

«Из богатой семьи, – догадался Джек, а затем присмотрелся и к жестам Розы, ее маленьким шажкам, поворотам головы и спине прямой, как шест, несмотря на тяжесть женской ноши. – Умная, хорошо воспитана, хозяйственная… И с огромным добрым сердцем, раз приволокла в дом меня».

От грусти, как и от восхищения, у Джека в груди начало щемить. Ведь мало того, что он и впрямь походил на труп, – точнее, должен был быть им, не имея головы, – так ей еще и тащить его на себе пришлось! Тощего, конечно, но все же.

«Может, решила, что я тот самый дух, который отстроил дом?»

– Признаться честно, была такая мысль, – сказала Роза, и Джек ойкнул. Даже не понял, как спросил об этом вслух. – Было бы неловко, окажись ты тем, благодаря кому у меня нашлось пристанище. А даже если нет… Не могла же я оставить тебя на улице? Тем более в Самайн.

Джек послушно принял чашку, когда Роза вернулась к стулу, и поднес ее к груди, впитывая в себя если не сам напиток, то его тепло. На поверхности плавали лепестки ромашки, еловые иголки и цветочная пыльца от липового меда из той банки, что, заметил Джек, стояла под кроватью. Роза сделала маленький глоток, усевшись поудобнее. Ружье снова легло ей на колени, и теперь Джек видел, как возвышается над ним живот, когда она не горбит спину и не сжимается в клубок от страха.

– Самайн? Что такое Самайн? – спросил он и тут же пожалел об этом. Отчего‐то ему показалось, что глупее вопроса он еще никогда не задавал.

– Праздник последнего сбора урожая, – ответила Роза, прихлебнув еще немного чая. Ее пальцы порозовели от жара чашки, а затем начали розоветь и щеки, губы. Джек вздохнул от этого с облегчением. – Его отмечают каждое тридцать первое октября, то есть как раз сегодня. Мои родители – праведные католики, но бабушка придерживалась немного… иных взглядов. Она научила меня уважать все ипостаси веры, что есть и когда‐либо были. Она не только Самайн отмечала, но и семь других празднеств: Мабон – день Осеннего Равноденствия; Йоль – праздник середины зимы; Остару – праздник Весеннего Равноденствия; Ламмас – праздник летнего порога, первый урожай…

– Хм, надо же, никогда о них не слышал.

– Это потому, что их давно не празднуют, забыли уже все. В редких деревнях можно встретить, разве что в таких, где моя бабушка выросла. Она больше всего именно Самайн любила. Говорила, что мертвые в этот день к живым выходят, как и духи. Великий день. В детстве я его боялась, но сейчас это хороший повод развлечь себя чуть-чуть. Сплести венки. – Она махнула головой на те самые желтые листья с колокольчиками над дверью. – Зажечь пучок со зверобоем, чтобы прогнать из дома зло. Или приготовить клафути из вишневого варенья. Ох, мои родители всегда такой чудесный сырный суп варили! В бульон всегда перетирали лук с чесноком, сыр сливочный брали, и если оставалось немного черствого хлеба, то растирали его прямо в…

Роза резко замолчала, а затем вдруг схватилась за живот. Прежде, чем Джек успел испугаться за ее здоровье, на всю хижину раздался пронзительный урчащий звук.

– Ты голодная? – удивился он, и Роза потупила взгляд, будто стыдилась собственной немощи и бедного положения. – Давно ты не ела?

– Давно, – призналась она и тут же взялась оправдываться невольно: – Я когда из дома бежала, прихватила матушкин кошель. На то, что осталось от проезда, накупила муки и вяленой индейки. Думала, хотя бы на месяц хватит, но… Ничего страшного, я справлюсь. У меня много чая!

Роза попыталась улыбнуться, приподняв в ладонях кружку, и Джеку резко подурнело. Сколько же дней этот чай и есть ее единственная пища?!

– Так не пойдет. Дай-ка мне ружье, – сказал он решительно, вставая и протягивая руку. – Уверен, поблизости водится много дичи. Ты здесь одна живешь, значит, к людям звери не привыкли, охотиться будет несложно. Добром за добро платят. Раз ты меня приютила, то я должен вернуть должок, прежде чем уйду.

На секунду Джек подумал, что она все еще боится, – и правильно делает, он бы и сам себе ружье не дал! – но пальцы Розы затвора больше не касались. Наоборот, она сдвинула оружие на край колен так, что Джек и сам мог выхватить его при желании. Ее ресницы, короткие и пушистые, дрожали, как и плечи.

– У меня нет пороха, – призналась Роза. – Ружье пустое. Его я из дома взяла, а пороховницу взять забыла. Спешила слишком. Отец кричал, матушка плакала…

Джек не нашелся, что ответить. Просто смотрел на нее так же, как она на него, и оба давались диву: она – загадочному гостью, он – ее загадочной глупости. Или то была доверчивость, девичья доброта, граничащая с отчаянием от одиночества? Безоружная, беременная, еще и истощенная, она, находясь сама в беде, решила не оставлять в беде его… Теперь Джек тем более должен был помочь.

Нет, обязан.

– Хм. А бельевые веревки у тебя есть? Нужны они и парочка коробов из-под овощей. Не помню, откуда именно мне это известно, но такое чувство, что я могу смастерить ловушки… Давай попробуем?

Роза улыбнулась и неуверенно кивнула.

– А от твоей свечи можно и другие зажечь, – предложила она в свою очередь. – Если боишься, что одна погаснет, то пусть их станет много. Будут поддерживать друг друга, коль это колдовство какое. Бабушка рассказывала, что так с костром священным делают – от главного, ритуального, факелы зажигают и по домам разносят, чтобы от них уже очаги потом зажечь… Или это не так работает? Я глупость какую‐то сказала, да?

– Нет-нет, вовсе не глупость! Это хорошая идея. Вдруг сработает? Тоже попробуем!

Так началась их жизнь – новая и вместе.

И целых сорок лет это была лучшая жизнь, какую он только мог себе представить. Джек часто прокручивал ее в голове, как старую кинопленку, и удивлялся, как она до сих пор не выцвела и не порвалась. В отличие от того, что было до вязового леса, встречу с Розой он помнил во всех деталях, запахах, цветах, касаниях. Их первую ловушку, которая сработала – поймала на ужин сочного кролика, чей мех потом пошел Розе на перчатки; их первую протечку в крыше, с которой Джек скатился, когда попытался ее заделать; их ночные разговоры, ромашковый чай, карточные игры и то, как они действительно попробовали зажечь от Первой свечи другие, и они оказались такими же голубыми и холодными, тем самым немного успокоив Джека. Он помнил все праздники, которые они отмечали вместе по наитию, даже когда спустя два года зима к ним так и не пришла, а потом не пришли весна и лето. А еще Джек помнил, как начали вырастать новые дома вокруг дедушкиной хижины, и то, как Роза однажды призналась ему, что только здесь, в Самайнтауне, обрела истинный покой.

Оттого Джек сейчас и искал столь яростно того, кто посмел его нарушить.

«Нет, не он».

Джек брел по широким шумным улицам и впервые не обходил людей – они обходили его сами. Обтекали, как вода, разбиваясь об ауру сосредоточенного поиска. Хоть тыква Джека умела выражать лишь те эмоции, которые вырезали в ее корке ножом, сегодня из треугольных глаз тьма смотрела совсем другая – цепкая и липкая. Джек хватался ею за каждого прохожего, и каждый такой прохожий ежился, втягивал голову в плечи и невольно ускорял шаг, будто за ним гнались голодные собаки. Как‐то раз Франц, на котором Джек практиковался, сказал, что на укус собаки это, впрочем, и похоже, ибо, когда Джеку нужно что‐то выяснить, но нет времени или настроения делать это деликатно, он впивается Чувством, как клешнями. Копает, копается, перекапывает.

«Чужая душа – потемки», говорили люди. Но для Джека чужая душа была шкафом. Обычно он открывал его на расстоянии вытянутой руки, чтобы придержать скелеты, если те посыплются. Сегодня же он просто подпинывал их и небрежно закидывал обратно. Джек вторгался в людей бесцеремонно и бездумно, шерстил их друг за дружкой, как книги на библиотечной полке, и, не находя отметин, какие всегда зияют на душе убийц, сразу отпускал.

«Не он. Не она. Нет, не они… Совсем. Никто из них».

Безуспешные попытки приносили Джеку облегчение в той же мере, что и разочарование. Где же, где же тот, кто посмел преступить законы Самайнтауна? Проверив местных горожан, Джек переключился на туристов: подошел вплотную к нескольким автобусом и заглянул по очереди во всех пассажиров, бросившихся к нему с фотоаппаратами наперевес. И все не то!

– Не здесь, – сказал сам себе Джек, когда остановился напротив пятиэтажного многоквартирного дома, благородно-синего, как большинство домов в центре Светлого района, и с башнями-пинаклями, растущими из серой черепицы. Судя по всему, на втором этаже жили нимфы-лампады – балконы заросли пятнисто-белым ядовитым плющом, – а на третьем спали вампиры, – окна были заколочены заговоренными досками так плотно, что даже Чувство Джека с трудом просочилось через них. Однако он все равно нашел каждого, кто там находился, и во внутреннем шкафу каждого порылся. На это ушло не более пятнадцати секунд: щелк, щелк, щелк. С годами это стало так же просто, как колоть орехи. А еще Джек давно заметил: чем больше в Самайнтауне жителей, тем лучше у него это получается, будто их силы стекались к Джеку по ливнеотводам вместе с дождевой водой. Так мелкие речушки наполняют океан.

Снова оставшись ни с чем после досмотра очередного дома, Джек сунул руки в карманы тренча и пошел по улице вперед.

– Барбара, помоги мне. Дай знать, если что найдешь.

Тень отделилась от подошвы дерби и, кивнув крючковатым маленьким отростком на конце, похожим на щенячий хвостик, заскользила по асфальту между его ног, а затем принялась сочиться в расщелины чужих окон и дверей. Джек тем временем шел дальше – один, без тени, будто солнце в лазурном небе лишь его одного не замечало. Так он миновал еще несколько домов, затем целый переулок, и в какой‐то момент остановился, не чувствуя ничего необычного, ничего неприятного или противоестественного вокруг. Чувство по-прежнему шептало Джеку, где его ждут и кто в нем нуждается, но только этим оно и ограничивалось.

С Самайнтауном все было нормально.

– Ничего не понимаю… – признался Джек самому себе, когда уже прошел добрую половину Светлого района и почти добрался до нужного места. – Ладно, это было ожидаемо. Кто бы от меня ни прятался, делает он это хорошо. Значит, действуем согласно плану, верно, Барбара? Ой, точно. Барбара, вернись!

Джек дождался, когда тень приползет к нему обратно и прирастет к подошве, а затем развернулся на пятках и перешагнул через несколько резных тыкв-фонарей, охраняющих вход в бакалею. Из кривляющихся рожиц струился зефирно-васильковый свет, лобзая нижние ступеньки, но не верхние: на верхних тыква не горела. Джек наклонился к ней, чтобы проверить, и действительно: хладная, совсем пустая. Он пошарил пальцами внутри и вытащил огарок. «Интересно, отчего она затухла?» – озадачился Джек. Он вроде бы не так уж сильно злился на Лору утром… И все же, похоже, надо впредь лучше держать себя в руках.

Бакалея, которую тыквы охраняли, оказалась заперта: что первый этаж, магазинный, что второй, жилой, – выглядели запустело и безжизненно, будто еще два дня назад здесь не кипел ремонт и не стояла очередь за свежеиспеченными розанами. Чувство тем не менее подсказало: дома кто‐то есть. Джек обогнул бакалею, подошел к другой ее двери, менее заметной и невзрачной, для своих, – и постучал костяшками пальцев.

– Здравствуй, Мэри. Я звонил тебе утром. Могу я пройти на задний двор? Это не займет много времени…

Заплаканная вдова, открывшая дверь спустя еще три настойчивых методичных стука, пропустила Джека без всяких возражений. И без приветствия, правда, тоже. Очевидно, Джек был не первым и не последним, кто нагрянул к ней «просто посмотреть». Она провела его мимо банок с краской, наставленных в коридоре, что дальше разветвлялся еще на два таких: один вел в торговый зал, а другой – как раз во двор, зажатый между соседними домами, заросший желтым виноградом по периметру и с подъездной дорогой, где был припаркован их семейный грузовик. Снаружи этот двор выглядел совсем непримечательно, всего лишь маленький уютный сквер, каких в Самайнтауне полно. Но стоило туда зайти…

– Пресвятая Осень! Так вот что происходит.

Джек сделал всего несколько шагов и замер. Прямо посреди двора, там, где стояли ржавая печка-барбекю и пластиковый стол с такими же пластиковыми стульями, разрослись неведомо зеленая трава и клематисы – крупные аметистовые цветы с лепестками острыми и неровными, похожими на каменные стрелы. Джек насчитал по меньшей мере с дюжину таких, будто кто‐то целенаправленно высадил здесь целый куст. Почти половина цветов заиндевела от крови: та образовывала темно-бордовую окантовку на листочках, сердцевинах и стеблях. Джек, привыкший к крови, но не привыкший к запаху цветов, тут же отшатнулся. Пахло сладко, терпко, а пыльца клубилась в воздухе и сверкала даже ярче, чем пыльца Титании.

«Это лето», – понял Джек, хотя никогда раньше его не видел и не чувствовал. Так же четко, однако, он понял и то, что не поддавалось здравому смыслу, но подсказали инстинкты – древнее глубокое знание, не просыпавшееся в нем сотню лет, но вдруг содрогнувшееся и потянувшееся навстречу цветочному зловонию: «Здесь был кто‐то, похожий на меня».

– Голову Джерарда нашли прямо тут, – раздался шепот за спиной, и Джек так резко обернулся к хозяйке бакалеи, стоящей в дверях, что у него с плеч едва не слетела тыква. – В этих проклятых цветах… Они были даже у него во рту, в глазницах! Ральф запретил здесь что‐то трогать, но, как только разрешит, я выжгу все дотла, клянусь!

– Это ты его обнаружила?

– Да… Было очень мало крови…

– Мало?

– Только на лепестках, как сейчас. Ни капли на самой земле или где‐либо еще.

– Ты слышала что‐нибудь подозрительное?

– Нет. Я в это время обслуживала посетителей, а Джерард разгружал поставку. Никто не видел, чтобы на заднем дворе был кто‐то, кроме него, а туда, когда стоит грузовик, с улицы не пройти, только через бакалею. Поэтому я не понимаю… Ничего не понимаю… Прошу, Джек, – она приблизилась к нему, подняла глаза, красные, опухшие и с темными кругами от бессонницы, – найди того, кто сделал это с моим мужем! И его тело… Найди его тело, умоляю! Где остальные его части… Где они… Ох, милый!

Джек не знал, что ей ответить. Вместо слов он накрыл рукой ее плечо и красочно представил, как стряхивает с той черную угольную пыль, растирая складки ее домашней клетчатой сорочки пальцами. Грудь вдовы тут же поднялась в глубоком мерном вздохе, а подбородок немного приподнялся. Мельком сунуться в очередной «душевный» шкаф и немного смазать петли в нем было меньшим из того, что Джек мог для нее сделать.

Дальше он собирался сделать гораздо больше.

– Я сорву парочку, хорошо? Ральфу знать необязательно.

– Может, дать тебе перчатки? – робко предложила хозяйка, когда увидела, как Джек принялся рыться в траве с клематисами голыми руками, предусмотрительно закатав тренч до локтей. – Ральф на экспертизу тоже пару штук с собой забрал.

– Давно это было?

– Где‐то час назад…

– Неужели? – Джек отряхнул руки от малахитового сока, выпрямился и вскинул тыкву, уже выбрав несколько чистых бутонов и сунув их в карман. На ощупь лепестки оказались бархатными, а стебли неестественно тугими, жесткими, как хворостины. Несмотря на то, что этим цветам было не место в Самайнтауне, Джек не ощущал от них самих угрозы, когда касался, – лишь легкую брезгливость. – А ты случайно не знаешь, куда Ральф потом направился? В участок?

– Не думаю. С ним был мэр.

– Мэр, хм-м… Тогда, пожалуй, я знаю, где их искать. Спасибо.

И Джек действительно знал. Он все равно собирался в то же место – не нужды ради, но ради беспокойства, которое верно перерастало в цепкий, первобытный страх по мере того, как он разглаживал пальцами цветы в кармане тренча. Подушечки от них горели, будто Джек касался горящих спичек. Его пронзало насквозь узнавание. Словно он уже когда‐то ощущал бархат таких же лепестков, этот теплый медовый аромат… Вот только где? Когда?

Джек думал об этом всю дорогу, пролегающую из одного конца Самайнтауна в другой. Он больше не искал виновника в прохожих – он искал его в себе. «Там был кто‐то, похожий на меня». Эта мысль никак его не оставляла. Ведь сколько существует Самайнтаун, столько здесь существует осень – вечная, незыблемая. Сколько происходит здесь убийств, столько и убийц Джек всегда находит. Есть вещи неизменные – и все их воплощает его город. Здесь не бывает «не того» и «не такого». Здесь все всегда одно и то же. И если такой, как Джек, все это создал, то лишь такой, как Джек, и мог все разрушить.

– И в небо щерились уже куски скелета, большим подобные цветам. От смрада на лугу, в душистом зное лета, едва не стало дурно вам [14], – пробормотал Джек себе под нос.

Он выпустил цветы из пальцев, спрятав их назад в карманы, миновал кафе «Тыква», впервые пропустив свой утренний кофе и даже напрочь забыв о нем, а затем точно так же проскочил через площадь, где медленно вырастали шатры, сцены и прилавки к грядущему Призрачному базару. Джек передвигался преимущественно закоулками, узкими и длинными, как черви, чтобы не встречать туристов и вспышки их фотоаппаратов. Так за полчаса он пересек Светлый район.

Особняк мэра возвышался на самом его краю, ровно на противоположном конце города от дома Джека. Франц шутил, что мэр распорядился отстроить так жилища не просто так, а для того, чтобы у них было как можно меньше возможностей встречаться. В это верилось легко: несмотря на взаимовыгодные договоренности и клятвы, Винсент действительно питал к Джеку любви не больше, чем ее питают собаки к ошейникам от блох. Пожалуй, среди своих предшественников – а все они были из рода Белл – он относился к Джеку хуже всех. Но Джек не мог судить Винсента за это, даже если тот судил его. Джек ведь уже не раз пытался объяснить: он чувствует лишь наступление смерти, а не то, как она крадется. И уж тем более он не способен ощущать, как кто‐то вроде сына мэра вводит себе в вену убойную дозу героина, которая станет для него последней.

Несмотря на то, что с похорон прошло три года, особняк мэра будто все еще скорбел, как и он сам. Джек уже и не помнил, когда в нем горело больше пары окон, а ведь жил в этом доме целый род: кузины, сестры, племянники, прислуга. Невысокие воротца, через которые на самом деле было легко перелезть, оплетала ежевика и ведьмины хлысты. Джек обогнул припаркованную машину, мысленно отметив, что то автомобиль мэра, а не Ральфа, – значит, он их опередил, – и поднялся по высокой лестнице на полукруглое крыльцо. Особняк взирал на него сразу тремя этажами со шведскими балконами, а на козырьке покатой крыши, с которой капала застоялая вода, крутился золотистый флажок-флюгер. Листья вязов, высаженных вплотную к стенам, словно еще один забор, хрустели у Джека под ногами. Очевидно, крыльцо давно не подметали: листья забились даже в круглые маленькие тыквы с голубым огнем, которые мэр, вопреки собственному ворчанию, согласился расставить на перилах и в сенях. Целых шесть маленьких горящих глаз смотрели на Джека, когда он вжал указательный палец в кнопку дверного звонка, спешно прихорашиваясь и отряхивая свою тыкву в отражении золотого маскарона.

– Джек! Вы давно не заходили. Хозяин еще не дома.

– Я не совсем к нему…

– Ах, я так и думала. Проходите, проходите! Она всегда вам рада, сами знаете.

Сиделка почти столь же достопочтенного возраста, как та, за кем она присматривала, послушно проводила его в дальний конец дома. Раньше, как раз три года тому назад, Джек бывал здесь каждую неделю, но теперь лишь каждый месяц. Эмалевые светильники завернулись в паутину, будто бы замерзли, а портреты в тяжелых рамах – когда‐то Джек знал каждого, кто был изображен на них, – делали коридоры душными и иллюзорно узкими. Золотая геральдика на стенах, деревянные панели, потолок с лепниной и поталью – все казалось изысканным и дорогим, но одиноким. Будучи вдовцом, после потери сына Винсент Белл окончательно пустил дела на самотек и позволил поместью прозябать. Раньше это было не так заметно, как сейчас, когда мэр проредил прислугу, оставив лишь одну горничную с поварихой и ту самую сиделку. Очевидно, Винсент Белл стремительно превращался в затворника, но Джеку, по правде говоря, было все равно. Все, что его волновало – это чтобы его затворничество не сказывалось на ней.

– Здравствуй, Доротея. Как твои дела?

В ее спальне, к счастью, было чисто, как и заповедовал Джек. Широкая кровать с балдахином, обложенная плюшевыми подушками, и плотные жаккардовые шторы создавали тишину и тень. Персидский ковер скрадывал шаги, пока Джек шел от прикрытой двери к мониторам, прикрепленным к изголовью: пульс, дыхание, давление. Вся жизнь Доротеи распростиралась на экране перед ним, а она сама – в постели, неподвижная, сухая и изнеможенная столетней жизнью. Костлявые руки, увитые голубыми венами и датчиками, лежали неподвижно поверх воздушных простыней. Она даже не повернула голову на его голос, лишь глаза открыла – карие, посеребренные катарактой у зрачков.

– Тебе здесь не скучно? Я давно не заходил, прости.

Джек даже не был уверен, узнавала ли она его. Он нежно отвел седые пряди с ее лица и прижал ко лбу два пальца вместо поцелуя, который он не мог ей подарить. Тонкие и обветренные губы Доротеи, будто завернутые вовнутрь, слегка потянулись в сторону, и Джек мысленно улыбнулся ей в ответ. Ее волосы распадались у него в пальцах, как тополиный пух, но Джек помнил, какими чернявыми, жесткими и непослушными они были когда‐то; как не хотели укладываться в косу, которую он ей заплетал, и как стремительно отросли из петушиного хохолка, с которым она родилась, до самой поясницы. Каждый раз, вспоминая Розу, он неизбежно вспоминал ее дитя. Ведь, полюбив одну, он тем самым полюбил обеих. Потеряв первую, вторую он теперь боялся отпустить.

«Я забочусь обо всех жителях Самайнтауна, Роза, но о твоей маленькой До – в первую очередь».

А она все еще была маленькой где‐то там, в недрах этого скукожившегося немощного тела. Джек трогал ее душу осторожно, через крошечную щель – шкаф стал слишком хрупким, чтобы открывать его нараспашку, – и гладил, обнимал хоть так, коль не решался обнять физически, опасаясь навредить. В такие моменты пульс Доротеи обычно замедлялся, дыхание становилось глубже и ровнее. Джек прислушался к нему, наклонившись ниже, и полы его тренча скользнули по ее руке, зацепились за скрюченные пальцы.

– Дж… Джек…

Она позвала его по имени впервые за весь год, но по ощущениям будто бы впервые за всю жизнь. Джек ахнул, нагнулся еще ниже и вдруг замер, когда на кремовые простыни между ними посыпались цветы: Доротея подняла трясущуюся руку и, схватив за торчащий из кармана лепесток, вытянула клематис наружу.

– Ох, До! Не надо, – воскликнул Джек. Сколько бы лет ни миновало и сколько бы морщин с седыми прядями они ни прибавили Доротее, он всегда говорил с ней одним и тем же тоном. И когда ругал за украденную из погреба банку с абрикосовым вареньем, и когда катал на своих плечах, и когда они вместе вырезали для него смешные рожи в репах. – Эти цветы плохие, До. Грязные. Не трогай их. Я принесу тебе в следующий раз букет от Титы, хорошо?

Кожу Доротеи расписывали старческие пятна, но, когда поверх рассыпались фиолетовые лепестки, к ним словно прибавились и пятна трупные. Цветы раскрошились и помялись, пока теснились в кармане Джека. Он принялся судорожно сметать их в ладони, запихивать обратно, чувствуя вновь растущее в груди беспокойство от того, что лето дотронулось до близких ему людей, коих он всегда берег под покровом осени. В полутемной спальне даже будто стало свежее и светлее. Судорожно прибрав все клематисы и разогнав рукой облако поднявшейся пыльцы, Джек снова посмотрел на Доротею…

Та улыбалась во весь свой беззубый рот.

– Что ты здесь делаешь, Джек?

Он услышал голос мэра на секунду раньше, чем стук распахнувшихся дверей. В темном коверкоте, из-под пуговиц которого выглядывал шелковый аскотский галстук, Винсент Белл выглядел серьезно и недовольно. Джек тут же спрятал в карман кулак, зажав между большим и указательным пальцем последний лепесток, и повернулся тыквенным затылком к солнцу, когда мэр раздвинул шторы и приоткрыл одно окно. Нос Винсента, острый и прямой, как у орла, сморщился при этом – не то от вида Джека, не то от резкого запаха цветов, распустившегося в комнате по его вине.

– Ты же знаешь, бабушке нужен отдых. Она уже не в том состоянии, чтобы принимать гостей.

Это замечание ощущалось как хлесткая пощечина. Возможно, потому что в Самайнтауне не существовало места, куда бы Джек не мог пойти и где не имел бы права находиться. Однако Винсент непрозрачно намекнул: такое место отныне здесь. Возразить Джеку не позволял характер – и конечно же, бескрайнее уважение к До, которая снова обмякла на подушках с потускневшим, остекленевшим выражением лица. Глядя на него теперь, Джек сомневался, что еще минуту назад видел там улыбку.

Он послушно отступил от постели, оттесненный к двери засуетившейся сиделкой, и лишь затем ответил:

– Я просто проходил мимо и вспомнил, что давно не навещал До. Она, э-э, хорошо выглядит!

– Ага, для той, кто одной ногой в могиле, – хмыкнул мэр не без издевки, и осенний холод пробрался в особняк через окно и Джека. – Поскорее бы уже сунула туда вторую. Эта система жизнеобеспечения стоит дороже, чем выиграть выборы где‐нибудь в столице.

«Ой-ой, это нехорошо, Джек! Каждый раз, когда ты злишься, Первая свеча начинает затухать, смотри, – напомнил ему голос Розы в тыквенных висках. – Не зря мы зажгли от нее те маленькие свечки! Теперь гаснут сначала они, и Первая свеча уже не так дрожит, но… Постарайся держать себя в руках, ладно? Давай не будем проверять, сможешь ли ты погасить все голубые свечи разом, если ты разозлишься слишком сильно. Давай лучше… Отвлечем и развеселим тебя!».

Джеку повезло, что он был не из задир. Кроткий нрав, спокойный, как Немая река, и уроки этикета от Розы защищали его свечи надежно. Лишь единожды за сто лет Джек умудрился загасить разом половину из них, и виной тому была та долгая, ужасная ночь семилетней давности, впервые заставившая его усомниться в том, что он хранитель, а не палач. Ведь пускай разозлить Джека было трудно, способы проникнуть даже под его кожуру все‐таки существовали. И Винсент был прекрасно осведомлен об этом.

Джек сжал в карманах пальцы, и клематисы окончательно превратились в порошок, хотя он собирался беречь их и носить с собой, пока не получит все ответы. Холод, взбеленив шторы, укусил прислугу за румяные щеки, навернул по всей спальне несколько кругов, смахивая со столов бумажные полотенца с журналами, и принялся ластиться к Джеку, как послушный щенок. Мэр поежился, недоуменно глядя в окно, за которым теперь было теплее, чем сделалось внутри. Джек же глубоко вдохнул и выдохнул. Одна свеча на крыльце все‐таки погасла – Джеку не нужно было видеть это, чтобы знать. Злость, уколовшая его, оказалась хищной и проголодавшейся. В разы сильнее утренней от выходок Лоры и будто бы даже опаснее той, что он испытывал семь лет назад. Каждый раз злость ощущалась как‐то по-новому, будто становилась крепче, ярче, краснее. И каждый раз Джеку становилось все труднее ее подавлять.

Именно поэтому он ничего не ответил мэру. Покинул спальню Доротеи молча, помахав ей напоследок рукой, и остановился в коридоре, дожидаясь, когда Винсент выйдет следом. Но он не вышел: закрыл за Джеком дверь и остался вместе с До. Джек так и не понял, стоит ли ждать его, но, завидев в конце коридора Ральфа, решил, что и спешить никуда не будет. Им все равно есть что обсудить.

Переминаясь с ноги на ногу, Ральф чувствовал себя явно неуютно в столь роскошном доме, прямо как в людском обличье в февральскую медвежью луну. Он разглядывал картину с женским профилем в беньезе и прищелкивал языком. Клетчатая рубашка, тесная ему в плечах, выглядела застиранной и несвежей. Зато волосы у Ральфа всегда блестели так, будто он покрывал их воском в несколько слоев: черные, с курчавой челкой по бокам хитрого продолговатого лица, удлиненные к спине и лоснящиеся, как сатиновые нити. Глядя на пол, можно было отследить маршрут, который проделал Ральф по дому: от самого порога по всему особняку тянулись следы его грязных ботинок. Если бы не значок шерифа, висящий на наплечной кобуре вместе с «глоком», можно было решить, что он никакой не полицейский, а бандит. В принципе, в Самайнтауне, с позволения Джека, это было почти одно и то же.

Ральф, однако, даже не удосужился повернуться, когда Джек вышел в коридор. И когда Джек встал рядом, присоединившись к разглядыванию широких масляных мазков картины, тоже. Его тыква, слишком круглая и крупная, несколько раз чиркнула Ральфа по плечу – Джек доставал ему в росте максимум до ключиц, не выше, даже когда вытягивал носок, перекатываясь на пятку и обратно.

– Об убийстве на Скучающей аллее разузнать хочешь? – спросил Ральф усталым тоном. – Или уже сам туда сходил?

– Сходил, конечно, но разузнать все равно хочу, – ответил Джек без утайки, прекрасно зная, что не стоит врать человеку, который вечно прибирает за тобой дерьмо (хоть и небесплатно). С такими людьми всегда нужно дружить. Особенно учитывая, что вся полиция Самайнтауна состоит сплошь из его стаи гризли. – Что вы с твоими ребятами думаете об этом, а?

Джек полез в карман и выудил оттуда пару уцелевших лепестков, на которые Ральф уставился с укором и брезгливостью, прежде чем отвернуться обратно к картине.

– Думаю, что мне столько не платят, – хмыкнул он.

– Я серьезно.

– А я похож на шутника? Цветы как цветы. Я вообще‐то запрещал их трогать. Помой потом руки, на этих цветах вообще‐то труп разделывали.

– Части которого вы, разумеется, уже нашли? – Джек не хотел, чтобы это прозвучало как сарказм, но так и получилось. Толстые губы Ральфа сжались в линию, челюсть заходила туда-сюда.

– Еще нет.

– Подозреваемые есть?

– Нет.

– А какие‐нибудь следы? Улики? – Судя по воцарившемуся молчанию, ответ был очевиден. – Чем ты вообще занимаешься?!

– Приехал к мэру в гости, он обещал сварить мне кофе, – ответил тот невозмутимо, и Джек почувствовал, как близится к тому, чтобы на крыльце особняка угасла еще одна свеча. – Что конкретно ты хочешь от меня услышать?

– Предположения! Как кто‐то мог бесшумно разделать человека посреди бела дня в его же доме, еще и всего за пять-десять минут, пока жена обслуживала посетителей, находясь всего через две стены? Как кто‐то зашел и вышел из бакалеи, ничего не испачкав в крови после содеянного? И зачем кому‐то понадобились все части тела, кроме головы, которую оставили на самом видном месте, в цветах, когда…

– Не знаю, Джек! Прошел всего лишь день. Свидетелей нет, отпечатков тоже. Может, станет яснее, когда появится вторая жертва…

– Вторая жертва?! Ты с ума сошел?

– Я действую согласно протоколу, – отчеканил Ральф и вдруг принялся грызть кончик зубочистки, которую вытащил из кармана рубашки и распаковал от шелестящей слюды. В тот миг Джек понял, чего это он так самозабвенно на картину пялился: не любовался, а пытался незаметно вытащить языком кусочек от обеда, застрявший у него в зубах. – Я не говорю, что собираюсь сидеть сложа руки и бухать «Ихор» в «Жажде», но и рвать задницу не вижу смысла тоже. Как я уже сказал, мне столько не платят. Да и напомни-ка, кто из нас двоих должен заниматься убийствами горожан? – И он смерил Джека сверху вниз ленивым взглядом. – Я подметаю следы за горожанами, убивающих не-горожан, а ты – наоборот. Мэр мне все рассказал. Что ты не почувствовал, когда совершили убийство в этот раз… Значит, ты даже бесполезнее меня. Где ты был, когда мужика, как индейку на семейный ужин, потрошили? Помогал каким‐нибудь старушкам вкручивать лампочки в подвале? Вот и продолжай этим заниматься, а я буду заниматься расследованием. По про‐то-ко-лу!

Джек замолчал. Скопившееся раздражение в нем настолько заострилось, что еще б немного – и ножом прорезало в его тыкве вторую пару треугольных глаз и новый рот, только уже отнюдь не улыбающийся.

– О чем вы тут разговариваете?

Очевидно, мэр покинул спальню До чуть раньше, чем Джек с Ральфом это заметили, потому что, когда он подошел к ним, лоб его был изломан морщинами от негодования. Значит, на самом деле слышал, о чем идет разговор, вот и возмущался. Ведь кто обсуждает такие вещи в коридоре? Любопытные носы прислуги торчали из-за угла кухни, но тут же спрятались обратно, стоило появиться мэру. Он ненавязчиво взял Джека с Ральфом за плечи и увел их от кухни к двустворчатым дверям и из соснового массива, возле которых, точно стража, стояли напольные часы с кукушкой – один в один как у Джека в Крепости. Там Винсент разгладил лацканы коверкота, пригладил пятерней каштановые волосы, посеребренные пережитым горем и спиритизмом, и лишь затем заговорил:

– Итак… Ты, должно быть, принес мне чертежи, Джек?

– Чертежи? – переспросил тот растерянно, оттягивая большим пальцем ремень своих подтяжек. Те хлестнули его по плечу, когда Джек ремешок отпустил. – Какие чертежи?

– Те, которые я просил у Лорелеи.

– Вы с Лорой о чем‐то договаривались?

– Не совсем. Я писал ей на электронную почту, но она не ответила. Никогда не отвечает, – пробормотал мэр, и Джек невольно хмыкнул. Он бы удивился гораздо сильнее, если бы было наоборот. Даже заказчикам и тем приходилось бегать за ней. – Я надеялся, что она все‐таки прочла письмо и прислала с чертежами тебя. Мне нужна копия тех, которые она выполняла по моему заказу где‐то полтора года назад. Речь о новом коллекторе для Самайнтауна. Мы так и не закончили строительство, рабочие, как всегда, где‐то напортачили, и случился потоп. Если ты чувствовал канализационную вонь в той стороне, как идти к кладбищу, – это как раз из-за него. Мне нужен оригинальный чертеж, чтобы все исправить…

– Я ничего не знаю об этом, но обязательно спрошу у Лоры. Вообще‐то я пришел сюда, чтобы обсудить вчерашний инцидент. Я был в бакалее, осмотрел место происшествия, и у меня есть кое‐какие…

– Ах, ты все об этом. – Мэр вдруг махнул рукой, как если бы они сидели за общим столом и Джек предложил ему положить еще одну ложку крабового салата. – Забудь, что я сказал тогда в машине. Я был не в духе, сам понимаешь, мало какой мэр обрадуется, когда такая чертовщина творится всего за год до переизбрания. Тебе не нужно беспокоиться, Ральф со всем разберется, а ты… Лучше продолжай заботиться о простых жителях, особенно о бабушках. В городе нынче часто пробки выбивает.

Ральф, обсасывающий свою зубочистку, хохотнул так весело, что случайно перекусил ее, зажатую между зубов, пополам. Елейная улыбка мэра, какой он часто одаривал горожан с трибуны после вдохновленной речи, но никогда – Джека, застала того врасплох. Пренебрежение, поданное под изысканной лестью, было достаточно легко раскусить, но вот опасливость и тайну, что пряталась в начинке, как жидкий центр у фондана…

«Он настолько в меня не верит? – подумал Джек сначала, но затем подумал еще раз: – Или просто не хочет, чтобы я мешался? С чего бы это? Боится, что я затребую отмену праздников и его репутация с бюджетом подорвутся?» А Джек ведь и впрямь хотел затребовать, вот только знал мэра как облупленного – как весь их род, что унаследовал упрямство Розы, но утратил ее же здравомыслие, – потому понимал, что это бесполезно. «Одно убийство – еще не серия», скажет он и будет прав. Даже если Джек и есть весь Самайнтаун. Даже если это означает, что им всем должно быть неспокойно, когда неспокойно ему.

Звон бьющейся посуды, донесшийся из-за дверей гостиной, на которые мэр косился каждые три секунды, заставил вздрогнуть всех троих. Даже Джека, привыкшего к вечным визгам и кавардаку дома.

– Пресвятая Осень! Моя непутевая прислуга сейчас оставит город без средств к существованию, – прошипел мэр, растирая еще одну морщину, пролегшую теперь на сморщенном носу. – Парни, давайте и вправду перенесем наше «совещание» на другой день. У меня в гостиной сейчас сидит очень важный человек! Уж точно поважнее какого‐то мертвого пекаря без половины туловища…

– Без туловища вообще, – уточнил Джек. – Целиком.

– И конечностей, – кивнул Ральф.

Мэр резко вздохнул.

– Я имею в виду, что человек, ждущий меня в гостиной, пожертвовал в наши городские фонды – и в тот, что обеспечивает твое существование, Джек, между прочим, тоже, – такую кругленькую сумму, что по сравнению с ней даже твоя тыква выглядит квадратной. Я должен был приехать домой еще к пяти, так что он уже ждет меня дольше, чем моя жена ждала предложения руки и сердца. А учитывая звук, который вы сейчас слышали, ситуация рискует выйти из-под контроля. Так что, прошу, вы оба… Занимайтесь тем же, чем и всегда. А будут новости – звоните.

Когда сиделка Доротеи, вынужденная теперь заменять и дворецкого, выскочила из спальни и повела их с Ральфом к выходу из дома, Джек напоследок обернулся. Не дожидаясь, когда его непрошеные гости уйдут, мэр тут же двинулся к гостю другому, долгожданному. В приоткрытые двери кабинета, которые тот распахнул, Джек успел увидеть бархатное кресло с капитоне, чайный стол, заставленный заварочными чайниками, и длинные скрещенные ноги, вытянутые под ним. Мужская рука, облаченная в темно-серую перчатку из велюра, лежала на подлокотнике кресла, а из-за его спинки выглядывало плечо с декоративным эполетом. Длинные серебряные цепочки покачивались, скользя по черной строгой ткани, пока гость вытирался ажурной салфеткой от чая, который пролила на него хлопочущая вокруг девчушка в белом переднике. Джек услышал лишь ее сбивчивые извинения, заглушаемые звоном собираемых с ковра осколков, прежде чем мэр окончательно скрылся за дверьми.

Спустя несколько мгновений за Джеком закрылись и двери самого дома. Ветер взметнул желтые листья из-под ног спускающегося по ступенькам Ральфа, будто пытался спасти их от его тяжелой, под стать медведю, поступи. Он переваливался с ноги на ногу, оттягивая карманы мембранной куртки, в которую спрятал сжатые кулаки после того, как раскрошил на землю остатки зубочистки.

– Так и не сварил мне кофе, толстосум! И чего подвозил его тогда? – проворчал Ральф, плюясь прямо мэру на крыльцо. – Еще и с тобой на пару выставил, как лузера какого‐то.

Хорошие манеры и раньше были ему несвойственны, но Джеку казалось правильным, если сам он продолжит их блюсти. В конце концов, ссориться с Ральфом было крайне невыгодно для них обоих, особенно в столь смутное время.

– Слушай, Ральф… – начал Джек поэтому, сунув большие пальцы в карманы вельветовых штанов по привычке. Он замер на ступеньку выше, чем остановился и оглянулся на него Ральф, но даже тогда не смог превзойти его в росте. – Забыл сказать спасибо за то, что помог уладить дело с Артуром Мором. В том переулке, где… м-м… произошел еще один инцидент, сейчас даже чище, чем у меня дома. Так что, обещаю, я заплачу тебе с надбавкой за такую оперативную работу!

Ральф посмотрел на него так, будто Джек предложил ему обернуться вместо медведя петухом.

– Ты что‐то путаешь. Я ничего не делал с Аскалем Муром, или как там его.

– Артуром Мором, – поправил Джек рефлекторно, но важно сейчас было не это. – Подожди… Лора же звонила тебе, разве нет?

– Лора позвонила мне в час дня, а подъехал я туда только к трем. Там уже ничего не было к этому моменту, обычный переулок, как ты и сказал.

– Ты уверен? – переспросил Джек. Ему показалось, что все его тело онемело от шеи до кончиков пальцев. Так ощущалось незнание, которое Джек не привык – не должен был – испытывать в собственном городе, но испытывал уже второй раз за день. – А родные погибшего к тебе с заявлением о пропаже еще не приходили?

– Не-а.

– Пора бы… Это точно не ты постарался? Ничего не путаешь?

– Сколько можно повторять? Думаешь, я благородного из себя корчу? Титания, конечно, красотка, я и сам ее на свидание не раз звал – хорошо, что она меня отшила, кстати, – но от бабок я никогда не откажусь, ты это знаешь. Наверное, кто‐то из твоих ребят просто прибрался раньше, – пожал Ральф плечами, и Джек с трудом проглотил очередное «Точно?». Ведь знал, что никому из его семьи разобраться с таким не под силу: Францу было некогда (он страдал), Титания бы снова впала в транс, едва к тому переулку подступившись, а Лора бы попросту туда не добралась. Конечно, таинственное исчезновение места преступления было сейчас меньшей из проблем Джека. Да и проблему это в принципе напоминало мало – скорее дар. А разве культурно к дарам придираться? – В следующий раз не дергайте меня, олухи, если сами справиться можете, – добавил Ральф раздраженно. – Ох, и почему все красивые женщины либо стервы, либо истерички, либо пытаются тебя убить…

С этим философским замечанием Ральф спустился с лестницы и залез в полицейскую машину с подбитой левой фарой и поцарапанным капотом после многочисленных аварий, которые случались каждую субботу, когда Ральф садился за руль пьяным после спортивного бара. Стоя у затворившихся за ними ворот и глядя, как он уезжает, протягивая за собой колею по грязи, Джек вдыхал в себя осенний воздух, а выдыхал по-прежнему аромат цветов. Тот свербел где‐то в глубине, царапал горло, как если бы в нем застряла рыбья кость. Растерев кадык костяшками, Джек снова глянул на особняк: горящих окон в том прибавилось, но жизни будто стало ощущаться еще меньше. Он нашел взглядом окно До – снова потемневшее, зашторенное и единственное, где витраж складывался в цветочные узоры, а не геометрические – и лишь затем наконец‐то пошел прочь, борясь с колющим желанием вернуться. Что‐то определенно было не так – не то в мэре, не то в самом особняке, но Джек не понимал, что именно.

Все немного прояснилось спустя несколько часов, когда небо расписали сумерки.

В них Самайнтаун всегда снимал маску захолустья и раскрашивал лицо в цвета неона, звезд и диких трав, торговцы с которыми выходили из своих скромных магазинчиков на улицы в охапку с товаром и брошюрами. Даже Светлый район менялся, темно-синие дома с маленькими шпилями начинали походить на когти, а улицы, не считая центрального рынка, стремительно пустели, будто кто‐то выпускал из городских жил кровь. Темный район же эту кровь жадно поглощал: туристы набивались в бары с живой музыкой, лебединые девы танцевали на речной глади, дети разоряли палатки с карамельными яблоками и тащили родителей в парк аттракционов, где крутилось мигающее колесо. Колокольный звон из городской башни с круглым циферблатом, которую было видно из любой точки Самайнтауна, напоминал его сердцебиение.

Джек петлял по между отелями и болотными огнями – вспыхивая в стеклянных колбах фонарей и вдоль мощенных дорог, те отбрасывали на стены и людей бирюзово-зеленые блики. Он снова выполнял людские просьбы, на которые у него не нашлось времени днем: помог дотащить несколько ящиков с известью рабочим, нашел родителей заплаканного ребенка, потерявшегося в толпе у речных трамвайчиков; заглянул к знакомой старушке по пути, чтобы проверить, работает ли починенный накануне кран. Рутина успокаивала, помогала прочистить тыквенную голову, которую забили липкие, точно густая каша, мысли.

«Смерть смертью, но и о жизни не стоит забывать», – подумал он тогда и решил отложить то, с чем справиться все равно пока не может, чтобы сосредоточиться на том, что ему по силам. А по силам Джеку всегда было помогать, следить, заботиться… В конце концов, все ведь начинается с малого.

И неприятности, правда, тоже.

Хрясь!

– Да, да! Попал!

Тыква Джека покатилась по асфальту с глухим стуком.

«Вот что за невезение! – расстроился Джек. – Хотел же срезать через парк, а не через парковку».

Мало того что в этой части города и впрямь пахло застоявшейся водой со стоками, как предупреждал мэр, так здесь еще и с болотными огнями в фонарях темно было, как в склепе. Неоновые вывески с гирляндами тонули в вечернем мареве тумана. Подпрыгивая, тыква Джека укатилась к колесам крытого фургона, ударилась о шины и остановилась так, уставившись черными треугольными глазами на трех подростков, выскочивших из-за угла. В бомберах с вышивками старшей школы, но с едва проступившей на щеках небритостью – сколько им? пятнадцать? – они вмиг окружили Джека. Все трое как на подбор для выступления в театре: брюнет, блондин и рыжий – худощавый, мускулистый, пухлый. Джек и раньше знал, что любим детьми, но нелюбим подростками, однако бейсбольная бита в руках одного из них, которой тот отбил его тыкву, как мяч, все равно застала врасплох.

– Я и не думал, что это будет настолько просто!

– Чуваку не помешала бы изолента.

– Обалдеть, в ней реально пусто! Гляньте, пацаны.

И они, подобрав тыкву, принялись по очереди пихать в нее свои тупые головы, гогоча и завывая, будто изображали привидение или восставшего из могилы мертвеца, а не Джека. Сам он остался стоять в стороне, чувствуя себя не столько униженным, сколько брошенным, будто говорящая кукла, с которой сняли механизм, чтобы покопаться в нем, в то время как саму куклу отправили на помойку. Ветер приподнял ажурный воротник его рубашки, и Джек рефлекторно опустил его обратно, а вместе с тем огладил пустоту над шеей. Воротник был даже выше, чем она.