Читать онлайн Марафон нежеланий бесплатно

Пролог

С детства нам внушали две крайности. Классики писали, что любовь и красота губительны. А в диснеевских мультиках пошло и банально, в китчевых песенках кричали, что всех бедных, добрых, кем-то униженных в конце ждет слащавый хеппи-энд с той самой любовью и красотой.

От этой сладости меня всегда подташнивало, а золотая середина казалась чем-то пресным и серым. Поэтому я с ранних лет верила, что мой удел – это трагично любить, страдать, переживать самые тернистые сценарии. Не в ожидании «долго и счастливо», а в наслаждении красотой этой боли. Я верила, что так моя жизнь становится похожей на те самые истории, ставшие классическим каноном в искусстве. Ведь все самое красивое в мире было о страданиях: песни, книги, музыка и картины о безответной любви, трагедиях и конечности жизни.

Даже умирая в шикарном номере ханойского отеля, я думала: «Это так красиво: я буду выглядеть почти естественно, только щеки немного впали от продолжительной рвоты, и синяки под глазами, конечно же, уже не пройдут. Зато я лежу на белоснежном хлопковом белье, до сих пор пахнущем свежестью, волосы красиво вьются от душащей влажности, где-то рядом валяется опрокинутый бокал, и я чувствую, что к пятке прилипли лепестки какого-то тропического цветка. А самое красивое – это то, что моя смерть будет загадкой».

Я думала, в какую позу мне лечь, чтобы выглядеть наиболее привлекательно. Потом горячечный бред унес меня в далекое будущее, и я наблюдала, как про меня, про «Джунгли», снимают фильм.

«Если жизнь прожита так, что ее никто не захочет экранизировать, то это была не жизнь, а просто существование» – так говорил Адам.

Многие его фразы, целые предложения и даже абзацы навсегда впечатаны в мою память. Как будто бы он накалял оттиски со своими словами, а потом прижигал ими мое сознание. Во что-то из его тезисов я уже не верю, но все равно вспоминаю по случаю. Иногда отвечаю его же фразами и, только после произнесения вслух, понимаю, что это не мои мысли.

«Такие люди, как ты, – самые красивые. Через твой надлом можно рассмотреть прекрасную душу» – эту фразу я вспоминала чаще всего.

И верила в нее. Мысленно говорила ее всем, кто не видел во мне ничего особенного. Он точно видел. Он – один из немногих, кто прикасался к моей душе. Держал ее в своих жестоких пальцах, трепыхающуюся и пульсирующую болью. Он тоже считал, что ощущение собственной боли и процесс превращения ее в искусство – самая прекрасная в мире вещь.

Глава 1. Ричард Весталл. «Портрет Джорджа Байрона»

Мама рассказывала, что сразу после рождения меня у нее отобрали. Я родилась на месяц раньше и была очень слабой. Несколько дней я провела в специальном боксе или чем-то подобном, герметичном, совсем одна. Я думаю, что именно тогда во мне зародилось чувство безграничного одиночества. Желание постоянно быть с кем-то, при этом осознавая, что никто не сможет изменить это чувство. Что пустота внутри, как и холодные пальцы снаружи – вечные спутники с того дня, когда я появилась на свет.

С того момента, как я узнала о тех, самых первых, днях одиночества, решила, что именно так должна начаться моя биография. Я была рада, что найдена та точка, в которой я стала неправильной. До маминого рассказа главным вопросом моей жизни был: «Меня создали такой поломанной или я сломалась где-то в процессе?» А раз меня сломали, значит, я родилась нормальной, значит, я могу починиться или найти человека, который меня починит. Но узнала я это после многих саморазрушающих попыток через кровоточащие раны докопаться до своей сути.

Я была воспитана не матерью. Моими воспитателями стали мертвецы, признанные гениями, вымышленные персонажи, созданные этими гениями, и несколько стариков, с которыми мне выпала честь жить в одно время. И я надеялась, что когда-нибудь тоже буду причислена к группе гениальных мертвецов.

Каждое подобное утро я представляла, как прожить жизнь трагичнее и красиво исчезнуть из этого мира. Просто от скуки. С чуть приоткрытым ртом (отдаленным уголком сознания я ощущала, как морозный воздух обжигает горло) и невидящими глазами я стояла, прислонившись к стволу старой липы. И, затянувшись, погружалась в мир прекрасных страданий, какими они могут быть только в лучших произведениях искусства.

В минус двадцать градусов университетский городок совсем опустел. Ни беседующих преподавателей у входов в корпуса, ни стаек студентов. Даже «курилка» (угол за оградой) пуста.

Заледеневшие пальцы не сразу справляются с зажигалкой. Но лучше мерзнуть здесь и курить ненавистные сигареты, чем сидеть в аудитории, слушая «высокодуховные» разговоры моих одногруппниц. Не идти же в пропахшую горелым маслом столовую? А сигареты – отличный предлог.

– Ну, поскольку мы уже бросили, то можем позволить себе по одной, не так ли?

– Кофе и сигареты – это комбинация.

Сашка стоял с двумя стаканчиками американо по ту сторону ограды.

– Давай оставим цитатный пинг-понг на потом и пойдем греться, у нас на кафедре сейчас никого.

– Что у вас случилось?

– У кого «нас»? Есть я и есть они, если ты про группу.

– Ну так что? – Саша высунулся в открытое окно за своим столом и, быстро затягиваясь, закурил.

– Ничего. Ты же знаешь, я терпеть не могу слушать их разговоры.

– Особенно перед четырнадцатым февраля.

Я попыталась сделать безразличный вид и отхлебнула кофе.

– Расскажи им какую-нибудь суперромантичную историю. Так правдоподобно, как ты, никто не сочиняет.

– Надоело. Они все равно не верят.

– Зато как это их интригует! Значит, тебе есть что скрывать.

– Ага. Как я провожу все свободное время с самым желанным преподавателем универа.

– Да ладно. Для твоих одногруппниц я просто задрот, не вылезающий из библиотек и выставок. Только ты можешь оценить мою крутость. – Он выкинул окурок в окно и развалился в кресле.

– Вообще-то так и есть.

Вошел какой-то преподаватель (я почти никого не знаю с их кафедры) и, почуяв запах табака, попросил закурить.

Пока он дымил у дальнего окна, я с завистью разглядывала кабинет. Картины, гипсовые статуэтки, горы книг – такой живописный творческий беспорядок.

– Классно у вас…

– Тебе осталось полтора года отмучиться, и можно к нам в магистратуру.

– Тогда все точно решат, что мы спим.

– Ну, они не будут совсем не правы. – Преподаватель у окна нахмурился и сделал вид, что пишет что-то на заснеженном подоконнике, где только что погасил окурок.

Да, я несколько раз в месяц ночую у Сашки. Мы смотрим Годара или Бунюэля, разговариваем про красный цвет в кино, он учит меня видеть и описывать мельчайшие переходы оттенков в картинах («Для писателя это не менее важно, чем для художника», – постоянно повторяет он), слушаем наш любимый дуэт – Армстронга с Фицджеральд, иногда даже танцуем под «Stars Fell on Alabama». Но между нами нет никакого притяжения. Совсем.

И это несмотря на то, что наше знакомство началось с поцелуя. Долгого и ужасно показушного.

Это случилось почти два года назад, как раз на четырнадцатое февраля. Мы оба принимали участие в перформансе в Музее современного искусства: заходите в комнату к незнакомцу, болтаете пару минут и целуетесь.

Сначала я обрадовалась, что мне достался Сашка – он выглядел приятнее многих участников. Потом он заговорил. До сих пор отчетливо помню его первую фразу с нотками сарказма: «Je t’aime… Moi non plus».

Он сказал это, намекая на мое подражание стилю Джейн Биркин – от белой рубашки с глубоким декольте и небрежно закатанными рукавами до челки и плетеной сумочки, такой неуместной во время уральской зимы.

Я поняла намек, но не смогла придумать остроумный ответ. Поэтому просто подошла, слишком крепко (как он потом сказал) взяла его за скулу рукой и слишком страстно поцеловала.

Он тоже перестарался. Весь вечер мы старались избегать друг друга, но все время пересекались. Пару раз он увел у меня интересных собеседников, и я вообразила, что он ревнует. И в конце вечера, выпив для храбрости пару бокалов бесплатного (равно отвратного) шампанского, подошла к нему и сказала: «От такого, как ты, я бы с удовольствием спрыгнула в реку» (надеясь, что он поймет отсылку).

Он спросил, долго ли я готовила ответ, я честно ответила, что да, весь вечер. Мы рассмеялись. Сошлись на том, что здесь ужасное шампанское, и поехали к нему пересматривать «Слоган».

Тем же вечером мы снова попытались продолжить наше знакомство романтически, но вышло неуклюжее катание по дивану с «Ай, осторожно, волосы!» и «Не оторви пуговицы у рубашки, это Armani». – «Ха-ха! Откуда у тебя Armani?» – «Из секонда».

Мы расхохотались. А когда разделись до нижнего белья, Саша предложил выпить еще шампанского. Под финальные титры мы оба задремали.

– Приедешь четырнадцатого к Дементию? Будут только одиночки.

– Я не ищу никого.

– То есть тебя все устраивает?

– Пока да.

– И он проведет четырнадцатое февраля с тобой?

– Что ты привязался к этой дате! День как день. Мне пора!

Преподаватель по литературе, как всегда, опаздывал. Зря спешила.

– Роза, ты такая запыхавшаяся. На свидание с этим аспирантом с искусствоведения бегала? – постукивая длинными наманикюренными ногтями по блестящему чехлу айфона, спросила Надя.

Она из тех людей, которые считают, что неудобных вопросов не бывает. Только Надя может так непринужденно спрашивать симпатичных преподавателей, женаты ли они.

Я хотела ограничиться только надменным поднятием бровей, но не удержалась и в который раз повторила:

– Мы просто друзья.

А вот добавлять про то, что с парнями приятно не только трахаться, не стала. Все равно не поймут.

– Ах да, ты же встречаешься с каким-то юристом.

– Уже нет.

– Серьезно? Почему вы расстались?

Так… По какой причине я еще не расставалась со своими выдуманными парнями? Хотя они ведь могут повторяться. Ммм… а ведь и парни могут повторяться – меньше выдумывать в будущем. Хотя мне это нравилось. Я понимала, что мне не верят. Но мне нравилось, как это их интриговало.

Как только я прочитала фразу Оскара Уайльда: «Неприятно, когда о тебе говорят плохо, хуже – когда о тебе совсем не говорят», то сразу взяла ее на вооружение.

– Мы слишком разные…

А потом язвительно-неверящее «понятно» и вопрос, с кем я сейчас. К счастью, от ответа меня спас преподаватель по литературе, строгий сухой старичок Степан Трофимович.

– Ставрогина, в прошлый раз закончили на вас.

В аудитории послышались смешки. На одной из первых лекций Степан Трофимович рассказывал нам трогательнейшую историю из своего детства.

Я не слушала – мне в голову пришла какая-то красивая мысль, которую срочно нужно было записать. Пока остальные девочки вытирали навернувшиеся слезы, я быстро записывала строки, на ходу обрастающие все новыми образами. Когда я закончила, то уже не могла вникнуть в суть истории. А под конец рассказа еще и зевнула.

Степан Трофимович сказал, что я – пример современной бесчувственной молодежи, и вызвал отвечать. Студентов он отмечал не в журнале (там ведь нельзя делать собственные пометки, заполнение журнала он оставил на старосту), а в своем толстом потрепанном ежедневнике. Под потрескавшейся кожей обложки были записаны характеристики, оценки (кто знает, что еще) студентов, наверное, с советских времен.

Он спросил мою фамилию (на тот момент я еще не попала в эту летопись), а я, разозленная причислением к бесчувственной молодежи, сказала: «Ставрогина». Он оценил отсылку и теперь всегда называл меня так. А мои одногруппницы думали, что у него старческий маразм и он забывает мою фамилию, несмотря на их постоянные попытки напомнить.

Байронические герои, как Ставрогин или Печорин, мне нравились не из-за демонической привлекательности, а из-за того, что в них я видела себя. Мне всегда нравилось чувствовать надлом в себе. Свою неправильность. Ею можно многое оправдать в характере. От проскальзывающего высокомерия до равнодушия к чужим бедам. Этим же можно объяснить отношение ко мне других людей. Я не нравлюсь большинству, потому что я неправильная. Никому не хочется любить меня, потому что это сложно. Не хочется дружить со мной, потому что это неинтересно. И так почти в каждом новом окружении.

Сначала мне хочется доказать себе, что я могу заставить их полюбить меня. Но на меня никто не обращает внимания, и я начинаю доказывать им (и себе), что я не такая, как они. Не прямо, у меня нет столько смелости, наглости или социопатичности. Легкими намеками. (Помню, в начале первого курса я порезалась о лист бумаги и на предложения пластыря и комментарии типа «рубашку закапала кровью», ответила: «Это не кровь, просто красное». Как я и ожидала, никто не оценил. «Это Годар, – снисходительно добавила я. – Как, вы не знаете, кто это? Не смотрели даже “На последнем дыхании”?») Игнорированием всех совместных встреч («у меня свидание») и непрямыми отказами списать.

В итоге ни у кого не было явных причин меня ненавидеть, но они прекрасно понимали, как я отношусь к окружающим. И на мое высокомерие отвечали своим безразличием: Роза опять лучше всех сделала реферат/контрольную. «Ну, это же Роза! Это ожидаемо».

В школе я еще пыталась быть как все. Как-то в пятом классе написала диктант по русскому на два, со специальными глупыми ошибками. Но учительница, а с ее подачи и все мои одноклассники посчитали, что я издеваюсь над ней. Быть лучше всех – это всегда было легко, а вот такой, как все, – для меня невыполнимая миссия. И сейчас я даже рада, что она всегда проваливалась.

Глава 2. Джон Расселл. «Маленькая девочка, показывающая вишни»

Утром 14 февраля меня разбудил мягкий поцелуй в шею, потом нежный укус за мочку уха. Непривычный запах утреннего мужчины, готового к работе. Обычно он предупреждал о своем визите и никогда не пользовался личным ключом.

– Сколько времени? – неромантичное приветствие от меня.

– Время утренних поцелуев, – и попытка романтичного приветствия от него.

После всех утренних романтичностей мы устроились на балконе: вынесли столик, поверхность которого быстро покрылась пушистыми снежинками, бокалы с шампанским и купленные им круассаны, укутались в одеяльные облака и молча наблюдали за просыпающимся городом: снежинки в интригующе-оранжевом свете фонарей, превращение темно-синего бархата ночи в василькового цвета утро, редкие прохожие уже с утренними букетами из круглосуточного магазина «Розы за 49 рублей», приятно-колючий мороз и запах весны. Не цветочно-дурманящий, а такой, какой бывает только в феврале. Свежий, солнечный и только обещающий тепло, но сам еще холодный-холодный. Шампанское щекотало, в голове были только легкие мысли. Я рисовала на заснеженном столике сердечки, он гладил меня по волосам. Нам было так красиво. Все как я люблю.

– Понравилось? – Он поцеловал мое запястье с ароматом новых духов, о которых я так мечтала (как думал он), – «Lost Cherry» от Тома Форда. Он считал, что я без ума от аромата или недоступности Тома Форда для моего бюджета, а меня всего лишь очаровывала игра слов в названии.

– Очень. – Шампанское помогло мне восторженно улыбнуться. – Спасибо.

От его материальных подарков мне всегда было не по себе. Этого завтрака было бы достаточно. От большего я начинала чувствовать себя содержанкой, иногда в моей голове мелькали слова и похуже.

«Но ведь я сама ничего не просила», – утешала я себя. Мне нравится быть с ним и безо всяких подарков. У него такой живой ум, грамотная и уверенная речь. Он всегда говорит очень спокойно; не снисходительно, а по-доброму смеется над моими проблемами. Он именно тот, про кого говорят «с ним как за каменной стеной». Но за его стеной не я, а его семья. И нет, я не ревную. Я не люблю его, так, слегка влюблена. И то, когда мы вместе. Когда его нет, я почти не скучаю. Нам просто удобно друг с другом. Я знаю, что, если он меня бросит, мне не будет больно. Я уверена, что в любой момент сама могу расстаться с ним. Как и со всеми до него.

Вообще, у меня никогда не было никаких требований к мужчинам. Я не могла описать качества, которые мне нравятся в целом в мужчинах. Какой он, мой мужчина? Единственное, чего я хотела, – чтобы меня любили, чтобы я была нужной кому-то. Быть желанной, а кто меня желает – не так уж важно. Я таяла, когда мне говорили о том, как я им нравлюсь. И мужчины мне нравились только за то, что им нравилась я.

В свои 20 лет я ни разу не влюблялась до сумасшествия, до желания быть всем для кого-то. Может быть, никто не влюблялся? Прочитали в книжках, что есть такое, и придумали себе.

Я точно не влюблюсь. Потому что, как бы ни было хорошо сейчас, потом будет больно вдвойне.

«Долго и счастливо» – это сказки. Редкие исключения только подтверждают это. Все красивое надо оставлять в памяти красивым, пусть и мгновением. Пока не промелькнуло в голове «может, это мое “навсегда”?». Выбрасывать букет цветов до того, как засохнет. От сухих лепестков между книжными страницами – только рассыпающееся прошлое и никакой надежды на цветущее будущее.

– Не замерзла?

– Только нос.

Он быстро чмокнул меня в ледяной нос.

– Пойдем в комнату, у меня есть еще полчаса.

– Потанцуем? – С ним мне нравится быть такой трогательно-милой.

– Серьезно?

Я быстро закивала, умилительно округлив глаза. Просто вдруг стало так одиноко. Захотелось прижаться к нему и почувствовать, что кто-то рядом со мной дышит.

Он немного испуганно посмотрел на меня. Мы уже почти год встречаемся, а я ни разу не просила остаться его подольше, не обижалась из-за отмены свиданий и уж тем более не заводила разговор «когда ты уйдешь от жены?». Видимо, он подумал, что сейчас начнется.

А я просто включила «Dream a little dream of me» в исполнении Дорис Дэй и положила голову на его широкую грудь. У меня есть слабость к мужской груди. Это непередаваемое чувство покоя и защищенности, когда тебя прижимают крепкими руками. Иногда просто хочется полностью принадлежать кому-то и быть уверенной, что ты нужна. Наверное, так у всех девочек, не знающих, что такое «папа».

Прикосновения всегда были моим лекарством от одиночества, от этого тугого, давящего кома в груди. Раньше он растворялся в те редкие минуты, когда мама держала меня за руку. Обычно это бывало, когда мы куда-то опаздывали. Она больно-больно сжимала мою ладошку и тащила за собой. А я растворялась в этом ощущении, потому что вдруг становилось легко дышать. Сейчас этот ком в груди почти всегда со мной. Чуть легче становится, только когда я прислоняюсь щекой к Сашкиному плечу, или как сейчас, чувствую у лба сильную мужскую грудь.

После того как он уехал, я плюхнулась на смятое постельное белье и прорыдала половину утра. Сама точно не могла объяснить себе почему. Отчасти потому, что мне нравится себя жалеть. Как нравится чувствовать легкую боль, нажимая на заживающий синяк. Тем более что после того, как хорошо порыдаешь, становится легче. «После бури» – любимое состояние души и природы. Но не в том случае, когда не знаешь причины рыдания. Я выплакала все слезы, а стало еще хуже. Необъяснимая тоска застряла где-то между горлом и легкими. Приходилось долго-долго выдыхать весь воздух, который будто увеличивался в объеме, попадая внутрь.

Когда я начала понимать причину моей тоски, стало еще хуже. Мне стало ясно, что я всегда буду хотеть вот таких вот неправильных отношений. Чтобы они были невозможными, чтобы душили, как плющ, отравляли, напоминая, что сейчас я дышу. Мне не хочется сейчас (и вряд ли захочется когда-нибудь) спокойного и предсказуемого. Без надрыва, запрета, насилия, эмоциональных вспышек – это просто пресное существование, даже не жизнь. Мне нравилось думать, что когда-нибудь мою биографию можно будет разделить на яркие периоды мужчин, с которыми я была, как семь женщин Пикассо. Но страшно было осознавать, что я не хочу «вместе и навсегда».

Я не понимала, почему я привлекаю только мужчин старше себя. Значительно старше. Когда на выставках ко мне подходили интеллигентные деды или мужчины с пузиком и сединой, Сашка говорил, что это из-за леденцовых губ и по-детски наивного взгляда. Конечно, приятнее быть Лолитой, а не Гейзихой. Но я думала, что они реагируют на невидимую, как цвет ауры, отметину – у нее никогда не было отца. Для них это как маячок, сигнал, что малышку надо обнять и приласкать.

Мне нравилось находиться в этом состоянии «после бури в душе». Я заметила, что вдохновеннее всего мне пишется после эмоциональных срывов. Именно после, а не во время. Для меня это была как медитация – выревешь все слезы, обсосешь до косточек все обиды, и сознание как будто очищается. Недолго, несколько часов, в голове почти нет никаких отвлекающих мыслей. Можно сосредоточиться на чем-то одном и развивать это. Не хочется встать и взять что-нибудь перекусить, включить фоновую музыку, полистать ленту в «Инстаграме»[1] или ответить на сообщения. Я просто оцепенело пишу, думая только о сюжете. С нуля вогнать себя в истерику, а потом в медитативное состояние у меня не получалось, но если я ощущала легкую печаль или меланхолию, то всеми силами пыталась, расцарапывая старые раны, довести себя до этого.

В универ я, конечно же, не поехала. Весь день провалялась в постели, отвлекаясь на шампанское и страдающие заметки в блокноте. От Саши было четыре пропущенных вызова. Точно, он же звал меня на какую-то вечеринку к своему дружку-художнику. Я не собиралась идти на нее, когда была в более приподнятом настроении. Сейчас – тем более. Но потом поняла, что за день в тоскливом одиночестве я так надоела себе, что одинокую ночь будет пережить еще тяжелее.

Глава 3. Пабло Пикассо. «Три женщины»

– Ты замечала, что ярко сверкает только свежий снег? – Слегка пьяный Саша прислонился лбом к окну и пытался продолжить наш разговор о том, стоит ли мне учиться дальше.

Я попала на скучнейшую в мире специальность «Менеджмент организации» только потому, что не прошла по баллам на бюджетную основу журналистики и филологии. Там и без меня хватает умненьких девочек. А на менеджмент был самый низкий проходной балл, и я решила год поучиться там. Потом второй, а потом уже жаль было уходить – доучусь два года и пойду в магистратуру куда захочу. Но как же это тяжело – зубрить неинтересные предметы, вместо того чтобы много читать то, что мне реально нравится, и писать о том, о чем хочется. Не пару часов ночью, а постоянно. Дышать, гореть этим, пока есть мысли, которые я хочу всем рассказать.

Мне было страшно, что через несколько лет я повзрослею, и мечты о писательстве покажутся мне наивными. Как теперь кажутся мечты о театре. А ведь в четырнадцать лет я была уверена, что стану актрисой. Но мечты о театральной сцене уносили меня все дальше от реальности. Когда в моей альтернативной реальности я получала «Оскар», в «реальной» реальности я прошла кастинг всего лишь в молодежный театр. После двух месяцев скучных занятий по сценическому мастерству и нескольких ролей, по значимости равных мебели, я гордо ушла, заявив режиссеру: «Я хочу создавать свой мир, а не быть частью вашего мира». Тогда я еще не знала, что для меня «создавать свой мир» будет равно писательству.

– Ты предлагаешь бросить все и сосредоточиться на писательстве?

– Не обязательно бросать. Просто начни хоть что-то делать.

– Я делаю.

– Ты даже мне не даешь почитать!

– Потому что в прошлый раз ты все раскритиковал.

– А ты думала, что у тебя все будет получаться сразу идеально?

– Нет, но…

– Выкладывай хотя бы в интернет, анонимно.

– Там не получишь адекватной оценки.

Саша затушил недокуренную сигарету, небрежно приобнял меня и с табачным облаком прошептал:

– В вас есть что-то от вечной неудачницы.

Он знал, что цитированием моих любимых персонажей можно поднять мне настроение.

– Эй, у нас здесь вечеринка для одиночек! – крикнул уже немного пьяный Дементий.

Мы с Сашкой закатили глаза и сказали нашу самую часто повторяемую фразу (кроме цитат из «Манхэттена» и «Слогана»):

– Мы просто друзья!

– Мы решаем важный вопрос. – Саша сел на край ярко-оранжевого дивана с каплями краски. – Как нашей Розочке развивать литературную карьеру.

«Участвовать в литературных конкурсах», «Публиковать в интернете» – посыпались советы от ничего не понимающих в писательстве художников и фотографов.

– Она стесняется даже мне почитать.

– А пишешь для чего? Если в стол, то и развивать ничего не надо. – Дементий почти протрезвел от возмущения. – Знаешь, у меня был один наставник… Он буквально заставлял нас выплескивать все наружу. Рисовать, писать, снимать, а потом со всеми обсуждать не только творения, но и свои мысли, отношение к жизни. Это он сделал меня таким.

«Таким» – это более-менее оплачиваемым художником, известным в узких кругах нашего города. Видимо, «Дементия» придумал тоже его наставник. Три года назад он был просто Димой, посредственно копирующим всех абстракционистов – от Кандинского до Поллока. Точно, как-то Саша рассказывал мне про то, что Дима вернулся с какого-то острова совершенно другим человеком: художником, а не подражателем.

– Это когда ты на острове полгода прожил?

– Ну, не полгода, а три месяца. Но знаешь, это были самые офигенные месяцы моей жизни. Если бы можно было зациклить какой-то момент жизни, то я бы остался в тех месяцах. Там… там просто вытаскивают из тебя все. Вскрывают, солят раны – до жути больно. Но это такая боль, которая рождает настоящее искусство.

– А как ты туда попал?

– Основатель, Адам, – довольно известный художник. Был, сейчас уже не выставляется в галереях. Я от него просто фанател. Ходил на все выставки, но заговорить не решался. Он уже тогда жил за границей, на этом острове, в Россию приезжал пару раз в год. Такой загадочный, молчаливый и смотрит так, как будто все знает. А его картины… Это надо видеть!

Дементий достал телефон и открыл в сохраненных фото галерею «Адам». На изображениях были буро-красные силуэты женщин в примитивистском стиле. Очертания – как будто выгравированы на стенах пещер, а орнаменты напоминали то об африканских масках, то об азиатских узорах. Особенно мне понравилось изображение женского силуэта с темно-бронзовой кожей, которое тонуло в багряной тьме.

– Говорят, он подмешивал в краски кровь своих натурщиц. Вряд ли, конечно. Но я так и не узнал, правда это или нет.

Вокруг нас все увлеченно болтали уже на другие темы. А я не могла оторваться от этих гипнотических картин. Они напоминали детский калейдоскоп и психоделический трип одновременно. Для полного погружения не хватало только звуков этнических барабанов или китайской флейты.

Дементий продолжал свой рассказ, который я слышала, как в тумане:

– Когда он приехал к нам в город, я решился. Раз он сам едет к нам – это знак. Подошел, рассказал о впечатлениях от выставки, вскользь упомянул, что тоже художник. А он так живо заинтересовался этим. Я показал свои работы, он долго расспрашивал меня о вдохновении, о моей жизни. Сказал, что видит мой надлом, из которого можно «вытащить» подлинные шедевры.

– Дима, как к нему попасть?

Глава 4. Марк Куинн. «Я сам»

Всю ночь я читала про Адама и его арт-резиденцию. Он основал школу на острове Paradise у побережья Северного Вьетнама почти пять лет назад. На странице его сайта с отзывами фотографии загорелых, с уверенно-расслабленными взглядами людей говорили красноречивее их коротких словесных впечатлений. «Мы свободны! Мы творим! Мы создаем свои собственные миры!» – радостно кричали их живые лица. Они одновременно казались и родственными душами, и кем-то возвышенно недостижимым.

Но попасть в школу не просто, даже за деньги: нужно пройти отборочный тур («отправить свою лучшую работу»), а затем из всех прошедших будет выбран один человек, который получит стипендию на трехмесячное обучение. И это единственный вариант для меня – для остальных обучение («творческая терапия», как называлось это на сайте) стоило более сотни тысяч за три месяца. Среди участников не было каких-то громких имен, поэтому я начала сомневаться. Очень легко находить предлоги отказаться, когда боишься проиграть.

Я уже навела курсор мышки на крестик, чтобы закрыть страницу сайта и больше не возвращаться к нему, как мой взгляд задержался на фотографии Адама в окружении его учеников. В его темных глазах отражалось все знание боли и примирение с ней. Даже дыхание замирало, встречаясь с его тысячелетним, по-звериному мудрым взглядом.

Если в подлинности отзывов на сайте я сомневалась, то в рассказе Димы сомнений не было. То, что известен он только в нашем регионе, да и то в узком кругу лиц, меня не смущало – Адам и не обещал славы. Но то, что Дима нашел себя и теперь беззастенчиво может выражать свои эмоции и мысли в творчестве – это вдохновляло. Даже несмотря на то, что его картины мне не нравились.

Я решила отстраниться от отзывов на сайте и поискать информацию в интернете. Среди объявлений о наборе в его арт-резиденцию на сторонних ресурсах я нашла парочку интервью бывших учеников – успешного художника из Нижнего Новгорода, который рассказывал почти то же самое, что и Дима: «засыпали раны солью – катарсис – освобождение творческой энергии», и писателя, выигравшего местечковую литературную премию:

«Я поверил в себя только тогда, когда оказался в окружении таких же неуверенных, но талантливых ребят (прим. редактора статьи: «В некой арт-резиденции “Джунгли” на острове, во Вьетнаме, под руководством известного художника Адама»). Здесь, в городе, я не знал, как начать творить, не боясь чужого мнения; как найти внутренний баланс, при котором мои демоны будут не убивать меня, а питать творчество».

Также была заметка про пропавшую из арт-резиденции девушку – ее мать называла Адама сектантом и обвиняла в убийстве дочери. Но, копая глубже, я нашла информацию о том, что девушка сбежала из школы с каким-то австралийцем – украла у ребят ценности и отправилась в вечную кругосветку. Она же была виновата в еще одном странном происшествии – самоубийстве одного из участников «Джунглей».

Форум писателей Петербурга посвятил этому событию целую тему: Матвей, покончивший с собой парень, был подающим надежды поэтом. Писатели с форума нашли в его стихах послания к этой девушке и сделали вывод, что из-за нее он и решил броситься со скалы на камни. А арт-резиденцию они не слишком остроумно окрестили адским местечком на райском острове, приписав ей несколько леденящих кровь легенд. Но ни одна из них не подтверждалась реальными фактами.

Даже больше самой резиденции меня интересовал Адам. Это его короткое и емкое имя без фамилии, как будто бы этим он говорил: «Все остальное обо мне скажут мои картины».

Я нашла совсем немного информации о его выставках, хотя повсеместно встречалось: «Его выставки были самыми громкими событиями культурной жизни Санкт-Петербурга».

За ту ночь изучения биографии Адама я узнала в подробностях только об одной выставке – «Мои бывшие». Она действительно потрясла всех. Не столько исполнением (хотя мне оно показалось прекрасным), сколько идеей.

Каждая картина называлась женским именем. «Катя. Март – апрель 2012»: на холсте кроваво-красный силуэт то ли гитары, то ли девушки, абстрактно-экспрессивный, написанный крупными мазками. «Света. Июнь 2011»: темно-красный, почти коричневый, отпечаток правой ладони с подтеками краски и каплями, похожими на кровь. «Анжела (она так назвалась). 1 января 2012»: отпечаток губ алого цвета, неприятно раздутых, как будто бы лицо человека прижали к стеклу. И так далее. Выставка открылась в августе 2013 года и почти сразу же закрылась. Где-то писали, что после первого дня, где-то – после двух-трех дней. Большинство возмутилось «воспеванием насилия», видимо, поэтому упоминания о выставке встречались в основном в негативном ключе.

Но я нашла (теперь я гуглила не по псевдониму «Адам», который появился позже, а по настоящему имени: «Владимир Адамов») несколько коротких интересных интервью, которые у него взяли альтернативные газеты, часть из них уже не существующие сегодня. Особенно мне понравилось интервью интернет-порталу, посвященному современной граффити-культуре:

– Правы ли люди, называющие тебя женоненавистником и садистом?

– Я просто рисую, а идею люди проецируют со своих мыслей. Может быть, меня просто восхищает красный цвет? Его ярость и страстность. Если кто-то видит в картинах упоение насилием и издевательство над женщиной, то он берет это только из своей головы. Если они не слышат музыку красоты красного цвета, то уроды – они, а не я.

– То есть ты не подразумевал никакого садистского наслаждения?

– Для меня красный – равно красивый. У каждой девушки в моей жизни есть свой оттенок красного цвета. Своя индивидуальная красота.

– Но ты ведь понимал, что название очень провокационное?

– Да.

– Это способ привлечь внимание.

– Если бы я не желал внимания, то не пытался бы с пятнадцати лет организовать собственную выставку.

– Вау! С пятнадцати! Расскажи, как это было.

– Ничего интересного. Коридор в художке, пара рисунков на стенке в районной библиотеке…

– Ты ведь не из Петербурга?

– Нет.

– Я нашел информацию, что ты из Краснодарского края.

– Да.

– Так какой была твоя первая выставка?

– У нас в городе отмечали юбилей Александра Аскарова. Это наш местный художник. Ты о нем вряд ли слышал, и ничего не потерял. Биография у него схожа со многими провинциальными художниками того времени: сначала он запоздало рисовал в импрессионистской манере русскую деревню, в то время как Россию сотрясал авангард, а потом, со сменой власти, переобулся в соцреалиста. Ну, знаешь, когда в городе нет выдающихся личностей, то каждый более или менее талантливый человек преподносится как звезда. Нам в художественном училище надо было нарисовать что-нибудь к его юбилейной выставке в городском музее. У всех вышли подражательные Аскарову работы, а я нарисовал серию «Если бы…». Там было три картины-пародии на деревенские этюды Аскарова: одна в кубистическом стиле, вторая – в супрематическом (сени деревенской избы, разобранные на прямоугольники и круги) и третья – в абстрактном, под Поллока. Я писал их как насмешку и даже не думал, что их возьмут на выставку. Но на фоне остальных неудачных копий мои картины для организаторов смотрелись свежо. Там меня заметил владелец одной частной галереи и спросил, есть ли у меня еще что-нибудь «такое», ткнув в картину с абстрактными мазками. И в рамках одного ярмарочного салона, на котором продают китчевые картинки с кошечками и переливающимися водопадами, организовал небольшую выставку, всего на семь картин. В наш закуток на той ярмарке заходили все три дня, в основном чтобы пофоткаться на фоне. Но в итоге две картины купили. В общей сложности на пятнадцать тысяч. Хозяин галереи взял эти деньги себе, чтобы заплатить за аренду места на ярмарке, а я бросил училище и уехал в Петербург.

До или после «Моих бывших» упоминаний о выставках я не нашла. Как будто бы все упоминания о них намеренно стерли. Несколько раз я встречала информацию о том, что после «Моих бывших» он устраивал «кровавые перформансы»: собирал группу людей (где-то писали, что билеты стоили каких-то баснословных денег; другие, наоборот, говорили, что это были бесплатные подпольные шоу) и перед ними резал себя, а потом рисовал этой кровью. Говорили даже, что за отдельную плату он мог порезать вас и написать ваш портрет.

Зато о поздних проектах с ребятами из «Джунглей», до отъезда во Вьетнам, было достаточно информации: казалось, что они пытались обратить на себя внимание любой ценой, а разочаровавшись, сбежали из России.

Самым сумасшедшим их проектом был перформанс, в котором они прошлись, разукрашенные под кровоподтеки, по карнизу отеля у Невского проспекта: я нашла трясущееся видео, снятое кем-то из очевидцев, на котором они довольно спокойно, даже как-то медитативно, идут по карнизу, одна из девушек чуть не оступается, в этот момент рука снимавшего видео дергается, но даже с плохим качеством заметно, как изящно она возвращается в исходное положение и продолжает идти.

Я решила, что хуже уже не будет – даже если вдруг я пройду отбор, и меня потом сожгут на ритуальном костре или вынут трепещущее сердце. Зато будет небанальный конец моей биографии. В конце концов Дима вернулся живой и ни о чем подобном не рассказывал, мне показалось, что его воспоминания похожи на детскую ностальгию о летнем лагере. Когда тебе вроде бы было тяжело знакомиться с новыми ребятами, принужденно открываться им, участвовать в мероприятиях, но теперь так сладко-грустно вспоминаешь о вечернем костре, дискотеках и тайных купаниях, первых сигаретах и поцелуях. И у меня наконец-то появится повод бросить эту учебу!

Глава 5. Эдвард Хоппер. «Полуночники»

Я отправила ссылки Саше – не для того, чтобы узнать его мнение, а чтобы получить одобрение. Уж он-то оценит эту пугающую атмосферу острова и гипнотическую привлекательность картин Адама.

– Роз, я вчера имел в виду другое. Все эти платные школы… Там только выкачивают деньги из бесталанных мечтателей. Ты ведь не такая! Участвуй в литературных семинарах, конкурсах. Учись у их победителей, а не у духовных наставников с сомнительной репутацией. Я понимаю, как тебя очаровывает мысль о тропическом острове, полном единомышленников, но…

– Я все равно не смогу заплатить, хочу попробовать выиграть стипендию. Чем это хуже литературных конкурсов?

– Ну, если так… Я подумал, что тебе оплатит твой…

– Нет. Я не прошу у него денег, ты же знаешь.

– Да-да, прости. Я подумал, что он мог сам предложить. Какую работу хочешь отправить?

– Я думала про цветы и имена.

«Про цветы и имена» – моя последняя и, как мне кажется, лучшая работа. Это сборник рассказов о людях с цветочными именами. Мне очень нравилось, как символика цветов, старинные легенды и исторические факты, связанные с цветами, воплощались в жизни героев. Это одно из немногих моих произведений, которое я дала почитать Саше. Он раскритиковал его за чрезмерный символизм и излишнюю прямоту некоторых мыслей. За то, что я до сих пор считаю, что красивыми прилагательными можно решить проблему слабого текста, но сказал, что работа не провальная.

– Отправь главу про войну Роз. Хочешь, вместе поработаем над ней?

– Хочу, только не сегодня. Я сегодня… Давай завтра? С меня брауни с вишней!

История про соперничество двух писательниц была доработана за полночи. Саша сказал, что в будущем можно сделать из этого сюжета полноценный роман. И я согласилась, потому что вдохновленной мне сюжет казался бомбой:

«Милая блондиночка Розочка пишет роман о девушке, которая отправляется в глухую деревню на скале над Белым морем, чтобы увидеть место, где выросла ее бабушка. На пути оживают сказки ее бабушки и с каждой новой встречей, с каждым новым населенным пунктом она все больше верит в чудо. Розочка публикует роман по главам в ежемесячном литературном журнале. Вместе с ней, также по главам, публикуется роман другой Розы – рыжей любительницы мрачных сказок. В ее романе героиня тоже отправляется в долгое путешествие, полное откровений. Только ее эти откровения не окрыляют и не вдохновляют, а толкают во тьму – читатели напряженно ждут, когда она достигнет финальной точки своего путешествия. На скале над Черным морем она должна развеять прах своей бабушки, но кажется, что она и сама готова закончить свою жизнь там. В конце рассказа писательницы обнаруживают, что они – это один человек. Роза мучительно пытается придумать последние главы историй, мечется от света к тьме. Финал у обоих ее романов один – героини с новым опытом и багажом откровений решают двигаться дальше и написать роман о своих приключениях, но в последнем предложении поскальзываются на мокрой скале и тонут. Вроде бы она склонилась к свету, но в то же время признала, что тьма в творчестве привлекательнее, и она в итоге является финалом любой истории».

Оставшуюся часть ночи мы хотели провести за пересмотром любимых фильмов, но это была та ночь, когда очень хотелось говорить.

– Саш, а как тебе картины Адама?

– Они взрываются только вместе с его мифами. Без его бэкграунда картины просто хороши, я бы назвал их эстетически приятными. Пульсировать энергией они начинают только тогда, когда начитаешься всех этих историй про кровь в краске и пропавших девушек. Это плюс Адаму-шоумену, а не Адаму-художнику.

– Но ведь на оценку творчества любого известного художника влияют его имя и биография. Толпились бы туристы вокруг «Моны Лизы», если бы ее автор был не так известен?

– Без «если» относительно истории, – строгим учительским тоном сказал Саша. – Я не осуждаю его за пиар, просто поделился своей оценкой. В картинах Адама я вижу визуализацию мифов о нем, они не вызывают в моем воображении образ, отстраненный от его имиджа. Он талантлив, но слишком эгоцентричен, как мне кажется. Его ранние работы, когда он был просто Владимиром Адамовым, более абстрактные, вот это в моем вкусе!

Саша открыл одну из многочисленных вкладок в браузере («почему он не добавляет эти страницы в закладки?»): на фото был африканский барабан, очертания которого напоминали женские формы. От барабана расходились орнаменты-образы – музыка и сон. Неплохо, но с женскими силуэтами его картины выглядели более авторскими, узнаваемыми и какими-то дико живыми.

– Но ведь без интересной биографии нельзя создать что-то, чарующее и увлекающее людей. Большая часть искусства – это проекция своего опыта, своего видения жизни. Что может создать какая-нибудь домохозяйка или менеджер банка? Дешевенький пошловатый роман или шаблонное фэнтези?

– Ты преувеличиваешь интересность чужих жизней. То, что за тобой не прыгали в реку и в честь тебя не называли сумочку, не означает, что ты живешь скучно и не сможешь создать увлекательную и правдивую вещь. А у самой посредственной посредственности может быть богатейший внутренний мир. Вспомни Генри Дарджера! Сколько всего он создал, а когда о нем рассказывают, то биография занимает не больше десяти предложений.

– Зато он сам написал несколько тысяч страниц своей биографии!

Саша с гордостью посмотрел на меня (знаю, что он подумал: «Моя девочка! Помнит все мои импровизированные лекции!»), а потом сказал: «Такую биографию может написать каждый. И поверь, каждый найдет своих читателей. Кто-то пару, кто-то тысячу, кто-то миллион».

– Мне кажется, что жизнь, про которую нельзя снять интересный фильм, – зря прожитая жизнь.

– А мне кажется, что про любую жизнь можно снять интересный фильм, все зависит от подачи. Тебе кажется, что Адам – это артхаус, а я вижу его биографию слишком кинематографичной. Как попсовый фильм с предсказуемым финалом.

– И какой же финал ты видишь?

– Или какой-нибудь громкий скандал с последующим уходом со сцены, чтобы подороже сбыть все свое творчество, или стабильное получение доходов с не меняющихся в стиле картин до самой старости.

– Ему больше подходит первый вариант.

– И почему же творчество и стабильно-долго-счастливо всегда противопоставляются? – Саша разлил остатки вина по бокалам.

– Наверное, потому, что все очарование творчества в этом: в нестабильности, в погружении во тьму, в дешевом вине, – мы чокнулись бокалами, – и в превращении своей жизни в произведение искусства.

– Очарование? Но не смысл?

– Отстань! Я хочу спать!

Глава 6. Врубель. «Роза в стакане»

Следующие две недели тянулись, как песни любимых Сашиных «Pink Floyd», у которых я обычно каждую минуту проверяю, когда закончится очередной трек.

1 марта на сайте Адама должны опубликовать результаты отбора и имя одного счастливчика, который получит бесплатное обучение. Саша сказал, что это очень непредусмотрительно – занятия начинаются уже в апреле, за месяц нереально купить дешевые билеты на самолет. А Дима сказал, что на эту весну не планировался набор группы, что, какими бы ни были условия, мне повезло.

Я молчала в ответ. Страшно было говорить, даже думать. Как будто победа, как дикая птица, могла вспорхнуть от неосторожного хруста моей мысли. Но в то же время я не думала, что могу проиграть. Казалось, что все события последних недель были выстроены так, чтобы я попала в эту школу.

Но Вселенная пишет причудливые сценарии, обрывая логичную цепочку событий тем, что справедливо в таких ситуациях называют «вселенский облом».

1 марта мне пришло электронное письмо с заголовком: «Ждем тебя 1 апреля, наша творческая сестра». Увидев этот заголовок, я сильно укусила себя за костяшку большого пальца правой руки, левой рукой отбарабанила по столу «We are the champions», несколько раз глубоко вдохнула.

Я медлила с открытием, чтобы запомнить этот момент и в будущем, когда стану знаменитой писательницей, воспроизводить его в мельчайших подробностях.

Терпения хватило секунд на двадцать. Потом я быстро, и почему-то зажмурившись, открыла письмо. Сначала взгляд хаотично скакал по буквам, не зная, что искать. Но я все-таки взяла себя в руки и начала с мучительным томлением читать с первого предложения:

«Роза! Рады принять тебя в нашу творческую семью! Остров Paradise – это по-темному красивое место. На следующие три месяца (а может быть, и больше) твоим домом станут наши джунгли и скалы. В наших тропических лесах происходят магические вещи. Мы сами пишем себе сценарии жизни, убиваем себя и возрождаемся. Тебя ждет насыщенная творческая программа, поэтому мы подготовили несколько полезных советов:

1. Заранее подготовь творческий проект, над которым будешь работать.

2. Не думай о поездке как об отпуске. Творческая терапия в нашей арт-резиденции – это ежедневный труд. Иногда приятный, иногда требующий всех твоих усилий. Мы не лежим целыми днями на пляже с коктейлями, прерываясь на час писательства или рисования. А полностью отдаемся своим ученикам. И ждем от них того же.

3. Оставь все свои заботы и проблемы дома – отвлекаясь на решение рабочих/учебных вопросов, ты не сможешь отстраниться от внешнего мира и погрузиться в свой внутренний.

Оплатить участие в школе необходимо до 10 марта (после оплаты обязательно отпишись на этот адрес). Также заранее сообщи нам номер рейса и дату прилета, 1 апреля мы организуем бесплатный трансфер на остров для наших учеников.

Я быстро кивала и, улыбаясь, соглашалась со всем в письме, пока не дошла до строчки про оплату. Что?! Я еще раз перечитала. Оплатить участие… Черт! А ведь я ясно видела себя на этом острове: шум моря, вечерний костер, вокруг такие же творческие и одинокие люди, мечтающие создавать собственные миры. Не веря письму, я зашла на сайт – там ведь должен быть опубликован победитель! Вдруг это письмо автоматически всем рассылается, они просто забыли отправить мне, победителю, персональное.

Но, конечно же, это были такие глупые отговорки, в которые я сама не верила. На главной странице сайта появился список прошедших отбор – 40 человек! Так много! Но потом поняла, что большинство, как и я, рассчитывало на бесплатное участие и наверняка не приедет. А кто же победил? Под перечнем мелким шрифтом была надпись: «Во избежание негативного отношения имя победителя мы не называем. Он получит письмо по электронной почте».

Первой мыслью в моей голове было: «Нужно где-то достать деньги!» Но ведь это 100 тысяч! У меня нет постоянной работы, накоплений – тем более. Даже за квартиру плачу не я.

Попросить у Него деньги? Ведь в подобных отношениях это нормально, наверное…

Нет, я не представляю, как буду просить у Него. В этом момент я позавидовала всем этим кинематографичным средиземноморским женщинам, которые кошачьей походкой босиком шагали по брусчатке прибрежных городков с красночерепичными домами и получали все, что хотели, к своим идеальным ножкам. Я не умела флиртовать с какой-нибудь целью, не умела наслаждаться, когда меня обожали. Это, правда, и случалось нечасто, но в такие моменты мне было неудобно из-за того, что я не могу ответить взаимностью. Хотелось исчезнуть по щелчку пальцев и стереться из памяти моего поклонника. Хотя позже, когда я вспоминала это, мне нравилось.

Идея «достать любой ценой 100 тысяч за 10 дней» постепенно оседала на дне моих мыслей, оставляя налет ненависти к себе. С чего я вообще взяла, что имею право писать для людей? Что могу отнимать у них невозвратимые часы жизни своими мыслями? Мои устные выступления в универе никто никогда не слушает, почему же их заинтересуют строчки на бумаге? Ведь все миллиарды людей мечтают о славе, о всеобщей любви, об успехе. А сколько людей его добивается? Почему же я решила, что попаду в этот ничтожный процент?

В следующие дни Саша слишком старался меня подбодрить. Слишком нахваливал мой текст, говоря о том, что среди претендентов ведь не только писатели – скорее всего, бесплатное место получил какой-нибудь художник-подражатель, пощекотавший эго Адама. Сказал, что их манифест написан слишком пафосно и простовато, они не могут оценить моего литературного таланта. Зачитывал мне манифесты футуристов и объяснял, чем плох отказ постмодернистов от манифестов.

На 8-мартовские длинные выходные мы планировали уйти в долгий кино-вино-запой, поэтому я не отвечала на Его звонки. Он не понимал наших с Сашей отношений (хотя как раз Саша случайно познакомил нас год назад), а придумывать отговорки мне не хотелось. Пусть порадует жену в эти дни. У них, кажется, есть коттедж где-то в сосновом бору.

На день телефонная атака затихла, но потом Он написал мне: «Саша мне все рассказал. У меня есть идея, как тебе помочь».

Что он Ему рассказал? Про арт-резиденцию? Боже, какой позор! Я для Него и так одинокая, никем не любимая девочка. А теперь еще и неудачница бесталанная! Теперь Он точно меня бросит. А быть одной – это еще хуже, чем унизительное с кем-то.

Я не стала отвечать. И Саше звонить тоже не стала. Пусть один смотрит все праздники кино и сопьется своим дешевым вином!

Он пришел 7-го вечером. Не с пошлым букетиком тюльпанов, а с орхидеей в горшочке.

– Это тебе вместо джунглей. – Он попытался поцеловать меня, взяв ледяными пальцами за подбородок.

– Очень смешно, – я грубо вырвалась. – У меня много долгов по учебе. Я занята.

– По учебе, которая тебе неинтересна?

– Какая тебе разница? Тебя это никогда не интересовало.

– Какая ты колкая сегодня.

Я лежала неподвижно уже полчаса, по ощущениям. Простыня очень неудобно сбилась под боком, затекла рука, но я упрямо не шевелилась. Пусть Он думает, что я заснула, и наконец-то пойдет домой. Но в зеркало я видела, как Он уткнулся в тусклое свечение экрана смартфона и что-то увлеченно читал.

Наконец я не выдержала:

– Ты не собираешься домой?

– Пока нет, жду второго тайма.

– Футбол смотришь? – Я отобрала у Него смартфон.

– Я не про футбол. – Он навалился на меня и так противно по-отечески посмотрел.

– «Второй тайм», серьезно? Ты что-то принимаешь?

– Фу, какая ты грубая! Зайка, мне сорок, а не сто сорок.

– Сначала покурю. – Я потянулась за пачкой на тумбочке.

– Вроде бы хозяин квартиры запрещал курить в ней.

– А какой штраф мне грозит?

Прошлой весной я, в очередной раз разругавшись с мамой, переехала к Саше. Он из тех людей, кто любит быть один и по-настоящему кайфует от своего одиночества, поэтому сразу корректно, но бескомпромиссно дал мне понять, что долго жить у него нельзя.

Сашка тогда подрабатывал бариста в кофейной точке при бизнес-центре, а Он каждый день перед работой и после обеда брал у Сашки эспрессо.

Как мне рассказывал сам Сашка, они быстро подружились: в Нем не было высокомерия большинства местных боссов, его шутки не были вымученными, Он искренне интересовался, «чем сейчас живет молодежь».

Иногда я сидела у Сашки за стойкой по полдня, мы вроде бы даже переглядывались с Ним, но я не особо обращала внимание. Сашка действительно очень интересный, и то, что с ним по-дружески болтает какой-то местный бизнесмен, меня не удивляло. И вот как-то мы с Сашкой сидели и смотрели для меня объявления по аренде, остроумно критиковали комнаты с советскими коврами на стенах и то и дело одновременно вскрикивали: «За что?! За что 15 тысяч?!»

Он думал, что мы пара и ищем себе новое жилье. Сказал, что Он как раз сдает квартиру, которую купил дочке на окончание школы (ей до этого еще три года). Тогда я писала статьи для городского портала – накоплений хватало на месяц, за этот срок я должна была помириться с мамой. Но Он сказал, что раз я одна и мне некому помочь, Он возьмет плату в конце месяца. А в итоге принес мне букет и бутылку вина – «у тебя слишком пустые полки на кухне, пора заполнять их коллекцией хорошего вина».

С Ним было очень интересно разговаривать. Он искренне спрашивал меня об университете, даже вызвался помочь с подготовкой к экзамену по экономике. Не могу сказать, что этот экзамен был сложным для меня, но мне нравилось притворяться немного глупой. Нравилось, как Он заботливо спрашивал, поняла ли я, как терпеливо объяснял еще раз. Тогда я даже подумала: «Может быть, на этом мы и остановимся? Он будет заботливо заниматься со мной экономикой, а я, задавая глупые вопросы, буду придавать ему значимости». Но после экзамена я слишком много выпила того вина, что Он принес, и вернуть все назад было уже невозможно.

Я не умела говорить «нет». Вернее, мое невербальное «нет» никогда не слышали. Не то чтобы поцелуи так дурманили мне голову, что я раздвигала ноги, когда кто-то лез мне в трусы. С Ним я вроде бы даже и не флиртовала. Смеялись над чем-то, пили вино, Он рассказывал про свои студенческие годы. Никаких объятий, поглаживаний. Я, пошатываясь, пошла его провожать, в коридоре споткнулась, Он меня придержал, потом приобнял, и все.

Я даже не задумалась о том, что имею право его оттолкнуть или хотя бы сказать «не сейчас, пожалуйста». Я читала о ступоре, который происходит с жертвами домогательств – когда они не то что не могут резко ответить и врезать обидчику, но и пошевелиться не могут. Вот со мной и было что-то подобное. Я как будто бы теряла свою волю. Хотя позже объясняла себе, что просто боялась показаться зажатой, стеснительной, неинтересной.

«Уж лучше десять минут обыденного секса, чем потом для кого-то я навсегда буду застенчивой занудой» – так рассуждала я тогда.

Но на самом деле мне просто сносило крышу от осознания того, что я желанна кому-то. Что вот сейчас, хотя бы на короткий промежуток, меня хотят. Я нужна, пуcть даже и для удовлетворения чьих-то желаний.

Я вспомнила про то, что он говорил с Сашей, и сразу после конца «второго тайма» спросила:

– Что тебе сказал Саша?

– Что ты участвовала в каком-то неправдоподобном конкурсе и теперь ищешь сотню, чтобы какой-то художник научил тебя писать книги.

– И как же ты хочешь мне помочь? – подражая киношным средиземноморским кошечкам, мурлыкнула я.

Неужели он даст мне эти деньги? Нет, я, конечно, откажусь…

– Хочу помочь тебе правильно начать литературную карьеру.

– Что значит «правильно»?

– Значит, не писать ночами в блокноте, а пойти учиться. В литинститут.

– Что за советское мышление? Сейчас все всему учатся самостоятельно. Ну, или на курсах.

– Эта система работала! Не надо торопить события. Сначала учишься, набираешь багаж, а потом с ним идешь штурмовать издательства и литжурналы. Учишься не у сомнительных «учителей» с тропическим загаром, а у заслуженных писателей и профессоров.

– Я не хочу так.

– Конечно, ты хочешь все и сразу. Все вы сейчас такие. Послушай человека, который шел ступенька за ступенькой, не перепрыгивая, не спеша. Я все узнал про обучение – едешь летом в Москву и поступаешь. Я оплачу.

– Не надо за меня платить! Я не шлюха! Если я захочу туда поступать, то сделаю это без твоей помощи.

– Не надо оскорбляться, – очень строго сказал Он. – Я прекрасно знаю твои возможности и вижу твою самооценку. В лучшем случае твоя мечта будет просто гнить, в худшем – сопьешься вместе со своим дружком-искусствоведом.

– Мне не нужны твои деньги. – Я попыталась сказать как можно медленнее и спокойнее, но в носу уже защипало. – И квартира твоя не нужна. И ты не нужен!

– Не нужен? Поэтому ты прижимаешься ко мне, как маленький запуганный ребенок? Ты знаешь, как ты спишь? Сворачиваешься в клубок, как жалкий брошенный котенок!

– И что ты мне можешь дать, кроме денег? – Я уже рыдала, впервые перед кем-то, кроме мамы.

Хотелось одновременно и прижаться к его широкой груди, и посильнее ударить в его нудно-умное лицо.

– Милая, не строй из себя бедного гордого художника. За деньги можно все купить. И тебя, и меня, и мечту. Я хочу купить тебе мечту.

– Да пошел ты!

Он встал и начал одеваться. Я отвернулась, легла на бок и постаралась всхлипывать как можно тише.

И что Он так долго копается? Он сел на кровать, погладил меня по плечу. Я с силой рванула одеяло, закутавшись с головой.

– Милая, выражаясь твоим литературным языком, ты просто колючка, а не роза.

Он вышел, громко хлопнув дверью. Так точно меня еще никто не называл. И правда, просто колючка, а не роза.

Глава 7. Кузьма Петров-Водкин. «1918 год в Петрограде»

Утром 8-го я встала с таким приятным грустным ощущением, когда накануне ты выплакал все слезы и сегодня все проблемы кажутся отрешенно-далекими. И сама я как будто далеко-далеко. Со стороны наблюдаю, как эта лохматая красноглазая девушка заваривает кофе и, уставившись на пушистые заснеженные ветки, жадно глотает морозный утренний воздух. Мама всегда пугала меня ангиной, а для меня с детства не было прекраснее воздуха, чем свежий и обжигающе ледяной ранне-весенний. В нем столько обещаний и надежд. Наверное, это будет первая весна без каких-либо мечтаний и планов. Буду просто плыть.

Из метели невеселых мыслей меня вырвал сигнал телефона.

Зачисление средств. На 50 тысяч больше! И сообщение: «На ошибку или на будущую учебу. Решай сама. В квартире можешь остаться до конца месяца».

Сколько мыслей промелькнуло у меня в голове за минуту! Но все заглушал восторг! Я все-таки смогу поехать. В глубине души я и не сомневалась – брать или нет. Хотя для приличия поспорила с собой, уговаривая отправить деньги назад.

Куда отправить? Ведь я не знаю номер Его счета, домой к Нему приходить нельзя. Да я и не знаю Его точный адрес.

Передо мной мелькали образы великих женщин, которым тоже приходилось зависеть от мужчин, но от этого они не становились менее великими, а красота их жизни насыщалась оттенками трагичности. Той трагичности, которая делает будничные биографии особенными.

Сашка как-то сказал: «В биографиях мужчин привлекает трагизм, а в биографиях женщин – их сила». А я считала, что наоборот.

Хотелось написать Ему что-то благодарное, но гордость пересилила, и я отправила: «Теперь я знаю, сколько стою. Спасибо».

Следующие недели проходили в приятной суете: я купила билеты (какой он предусмотрительный, отправил больше, зная, что на билеты у меня тоже денег нет), парочку летних платьев, новый чемодан.

Я никому не говорила о своем решении – Саша думал, что я обиделась, и ждал, когда остыну.

Он не звонил и не писал – видимо, понял, что я выбрала. Я прилежно ходила в универ – просто боялась, что может что-то случиться и я не улечу. Маме я решилась сказать за пару дней до вылета, когда перевезла свои вещи обратно к ней, из Его квартиры.

Не успела я переехать, как захотелось остаться одной. Как же меня раздражала эта ее простота. Чай – какая-нибудь «Принцесса Зита-Гита», чтобы не тратить лишнее время на заварку и ожидание. Да ей и не нравился вкус натурального травяного, она не получала удовольствия от интеллектуального понятия вкуса. Вкус должен быть ясным сразу и одинаковым. Приготовить сложный обед только для себя? Это же столько времени! Зачем вообще делать что-то для себя? Все подаренные мною маски для лица, бомбочки для ванной, скрабы и масла лежали нераспечатанными.

Как всегда, за едой она смотрела телевизор. По-моему, это самое любимое занятие в ее жизни. Ей все равно, что смотреть. Если спросите ее, что она смотрела вчера, а тем более что она об этом думает, она вряд ли вспомнит и сформулирует мысли. Все, что ей нужно, – отключить уставшее от работы сознание и поглощать скандалы поселков городского типа, сериалы о тяжелой доле провинциалок в столице, постановки судов с бездарными актерами, выступления юмористов, которые плагиатят анекдоты из дешевых газет, и детективы с «неожиданным» финалом.

– Какая тебе разница, окончу я универ или нет, если ты даже не знаешь, какую специальность я получаю.

– Экономист… – рассеянно то ли спросила, то ли ответила она.

– Экономический факультет, но специальность «Менеджмент организации», – напомнила я, хотя понимала, что она забудет.

Зачем запоминать то, что не интересно? Это же не расписание сериалов, не дни рождения ее любимых детишек, не перечень продуктов по акции в «Пятерочке». Поэтому к рассказам обо мне в конце она всегда добавляла «что ли?».

«Моя Роза окончила школу с медалью, серебряной, что ли?..», «Учится и подрабатывает. Кем работает? В интернете что-то пишет, журналист, что ли?..».

– Доучись год и уезжай на лето. Нормальные девушки не бросают все просто так. Что скажут люди?

– Значит, я ненормальная. И мне пофиг, что скажут твои престарелые подружки, которые не видели мира дальше своего района и ничего не добились.

– Со своими подружками будешь так разговаривать!

– У меня их нет! И вообще никого нет, кроме тебя. А ты постоянно меня отталкиваешь. Твои гребаные детишки всегда важнее.

– Это ты всех отталкиваешь. Приходишь, только когда тебе что-то нужно от меня. От меня, а не я! Мать тебе не нужна!

– Наверное, потому что тебе не нужна дочь?

Я вскочила со старого продавленного дивана, быстро оделась и выбежала на улицу. И ведь понимала, что не права и она любит меня, просто по-своему.

Я очень хотела любить ее. Но не получалось, и от этого я ненавидела себя еще больше. А чтобы и она могла ненавидеть меня, я ставила точку в наших ссорах какой-нибудь гадко-пафосной фразочкой.

Даже имя Роза было не мое. Она души не чаяла в одной девчушке. Кудрявая лучезарная Розочка была настоящим солнышком интерната, в котором работала мама. Заразительно смеющаяся, до бесконечности всем благодарная, влюбленная в жизнь, несмотря на свою инвалидность.

Мама мечтала о такой же девочке. С ранних лет я слушала ее «А вот Розочка…», «Представляешь, Роза сегодня…».

На дни рождения Розочка получала самых красивых кукол, когда заболевала – корзину фруктов, которые мы себе редко позволяли. И это постоянное сравнение: «У Розы в комнате порядок, не то что у тебя!», «У Розы много друзей…», «Роза выиграла олимпиаду. Опять».

Даже сейчас мама поставила ее мне в пример:

– Розочка окончила университет с красным дипломом. Да, она не работает по специальности, но зато ей хватило силы воли доучиться до конца. И зато у нее осталось много друзей после учебы. Еще у нее уже есть любящий муж (прямо как из рекламы майонеза!). А у тебя есть кто-то? Как это не мое дело?! Он что, женат?!

Причем Розочку я не ненавидела – она была настолько милой, что я прекрасно понимала, почему ее все любят. Я ненавидела маму. И себя за то, что я не могу быть такой же, как Розочка. Чтобы лицо было прежде всего красивым добротой. А жизнь – прекрасной от помощи другим. Такой я никогда не буду.

К вечеру я вернулась, и мы стали общаться, будто бы не ссорились. Она вспомнила про свою молодость, и я даже задала пару вопросов не из вежливости, а из интереса.

В те редкие моменты, когда мы неожиданно находили общий язык, мы обе радовались этому и говорили друг с другом с осторожностью, боясь нарушить это хрупкое равновесие.

Наши разговоры были похожи на диалоги из старинных романов: «Может быть, еще чаю?» – «Нет-нет, благодарю, мне достаточно». – «Но вы еще не отведали клубничное варенье…»

Мне хотелось погладить ее по шершавой руке, нежно пройтись по распухшим костяшкам пальцев, сжать ее ладонь. Но самое теплое, что я себе позволяла, – это улыбка и какие-нибудь детские воспоминания.

Единственной нашей общей страстью были музеи. Хоть мама и не увлекалась трагичными биографиями, да даже не знала большинство художников по именам, она, так же как и я, замирала в немом восторге перед штормами Айвазовского и визуальными мелодиями Кандинского.

Мы никогда не обсуждали то, что видели, но обе понимали, какое наслаждение приносит нам эти пара часов в наших небогатых на шедевры провинциальных музеях. В летние каникулы, когда все дети ездили с родителями в зоопарк или Парк Горького, мы с мамой раз в неделю отправлялись в музей – смотреть на любимые картины, искать что-то новое, а после молча сидеть в скверике и пить молочные коктейли.

– Да куда нам, – мама махнула кухонным полотенцем. – Это же все для них… За нас все давно решено. Вот и не надо никуда лезть, только расстроишься и нервы потреплешь. Они же все, все эти писатели, актеры, художники – психи и наркоманы.

– Почему же ты читаешь и смотришь работы «психов и наркоманов»?

– Ой, Роза, перестань. Они созданы для этого. А нам-то куда тянуться? Без таланта-то? С ума сойти можешь, а создать шедевр как без таланта-то?

– Откуда ты знаешь, что у меня нет таланта?

– Ты у меня – самая умная. Но не надо изводить себя пустыми мечтами. Уже жизнь пора устраивать. Куда ты потом пойдешь без диплома-то? У нас дядька работал, трубы чинил – и то с корочками.

– Умнее он не стал, раз трубы чинил.

– Роза! Ты же не устроишься никуда потом. А на хорошей работе и мужа можно приличного найти.

Мама начала рассказывать, как ее Розочка познакомилась в колл-центре со своим мужем:

– Влюбился в ее голос! Как в кино, представляешь? А все потому, что она всегда вежливо разговаривает. Не грубит, как ты. Осталось следующий год отучиться. Год – и все! Ты свободна от учебы. Можно и мужа искать, и детей рожать.

– Мама!

– Ты так быстро выросла, я и не заметила. А мне так хочется с маленькими понянчиться, поиграться. Ты почему-то у меня вообще не любила играть. Такая серьезная была, книжки читала все время.

Мама очень хотела второго ребенка. Невзирая на бедность и ненадежность мужчин, с которыми она встречалась, она пыталась забеременеть, но не получалось.

На мой вопрос «Зачем?» она отвечала:

– Дети – это счастье.

– А я?

– А ты уже взрослая.

«Взрослой» я стала для нее очень рано. Сколько я себя помню, она называла меня взрослой. Когда я в пять лет тянулась за томиком поэзии вместо детских сказок, когда зачитывалась какими-нибудь «Темными аллеями» на пляже, вместо того чтобы со всеми детьми плескаться в грязной речушке.

Я и правда быстро потеряла интерес к детским книжкам. Мне не нравились ни дидактический тон, ни деление на черное и белое. Я же хотела читать про чужие ошибки, как про один из возможных вариантов проживать свою жизнь. И свою будущую жизнь видела как череду трагических, но красивых ошибок.

Какая еще «Наша Таня громко плачет»? Вот письмо Татьяны Онегину…

Оно пробирало меня до мурашек даже в семь лет – всего Онегина тогда не осилила, но письмо Татьяны казалось мне самыми интимными строчками на свете. Почти весь первый класс, пока мои одноклассники постигали великий русский алфавит, я перечитывала те волнующие слова. Но обсуждать литературу, а потом и кино я не любила. Хоть я и исправно читала все по школьной программе, на уроках литературы сидела с отсутствующим видом и ненавидела, когда меня спрашивали про дуб и Болконского, про Катерину – лучик света в темном царстве…

Творчество – это интимный разговор между создателем и читателем, я и сейчас так считаю. Обсасывание мотивов и поиск смыслов – это удел тех, кто потребляет и ищет оправдания потраченному времени: «Я вынес из этой книги это и то, а значит, не зря заплатил триста рублей и потратил неделю на чтение».

Я же с детства воспринимала творчество, особенно чтение, как погружение в другой мир – не в поисках морали и смысла, а за образами. Когда от картины захватывает дыхание, а от книги невозможно оторваться – какая разница, что хотел сказать автор? Он позволил мне погрузиться в мир его образов, его уникальную Вселенную. Он говорил со мной, мы были близки.

Хотя Сашка говорил, что я не люблю обсуждать произведения из-за того, что всегда додумываю смысл под себя и неверно трактую его.

Так, два наших самых горячих спора случились, когда мы обсуждали «Лолиту» и «Paroles, Paroles» Далиды.

– О чем мы вообще спорим, если я все уже решила. Не получится – я просто восстановлюсь. Это несложно, – сказала я с мыслями, что больше никогда не вернусь в университет.

– А вдруг на бюджет не восстановят?

– Мама, я узнавала, все нормально. Мне сказали, что восстановят.

– Ну, конечно, ты же у меня умная девочка. Они тебя ценят.

Глава 8. Иероним Босх. «Райский сад»

Люблю неожиданные странные мысли. Вот сейчас я смотрю на холодный оранжевый рассвет над сахарно-ватными облаками и думаю, какие бы красивые стихи мог бы написать про это Лермонтов и другие. Он бы сидел, прислонившись виском к иллюминатору, и легкой рукой выводил свои простые, но такие точные рифмы. Как бы прекрасно звучали эти Эльбрусы облаков у него в стихах? Может, и у него было такое состояние, когда в голове миллиард красивых мыслей, а краник не открывается. И они клокочут внутри, бьются, как светлячки в банке, но выйти не могут. Или, попадая на бумагу, превращаются в истлевшие останки себя. Как будто кислород попал в герметично упакованную древность. Так что же? Открывать гробницу и довольствоваться пеплом или греть себя осознанием, что внутри так красиво? Или все-таки найти способ аккуратно приоткрыть двери?

После приземления веселое возбуждение вдруг сменилось страхом. Почему я все-таки летела на этот остров? Это было по-детски упрямое ХОЧУ, подпитанное страстью к окутанным тайной группам художников, или желание не быть наедине со своим творчеством?

Я не спеша проходила все процедуры, рассматривая пассажиров с моего и еще одного московского рейса. Кто же, кто же они?

Мне казалось, что я с первого взгляда угадаю. Вот тот парень с подернутыми марихуановой дымкой глазами, в цветастых штанах и с самодельными фенечками на шее – точно наш. Но нет, в аэропорту его встретила компания, кажется австралийцев, и они ушли на автобусную остановку. Кареглазая красавица с огромным чехлом, в котором, как я думала, был мольберт, оказалась испанкой.

Я посмотрела на себя в зеркало туалета – я же сама выгляжу «обычно», ничего хипповского или богемно-художественного во мне нет. Наверное, и мои (коллеги? одноклассники? как их называть?) выглядят буднично-прозаично. Но моя фантазия все равно рисовала мне эксцентричных персонажей.

До трансфера оставалось полтора часа (нас собирали с нескольких рейсов), когда ко мне подошла бледная девушка с уютными щечками в веснушках и вежливой, очень доброй улыбкой.

– Вы тоже в арт-резиденцию?

– Да… – растерянно ответила я, не зная, как продолжить разговор.

– Рита, – она протянула мне свою мягкую ладошку и улыбнулась еще светлее.

Я коротко представилась и, отвечая на вежливые вопросы («Как долетела?», «На каком рейсе?», «А ты видела рассвет в облаках?!»), стала рассматривать ее.

Округлые покатые плечи, по-детски припухлые ножки, широкая теплая улыбка. Улыбка по-настоящему искренняя, а не приторная, от которой сводит скулы, как от килограмма шоколадного мороженого, политого шоколадом с шоколадной крошкой. После него, как и человека-рафинада, хочется одного – хорошенько проблеваться. А ей хотелось улыбаться в ответ. Легкая полнота в нужных местах ее только украшала.

Я всегда завидовала таким людям, легко несущим нелегких себя по жизни. С такой уверенной и счастливой улыбкой. Мне же мое телосложение с выпирающими костями было неуютно до сутулости.

Рита была из тех людей – солнечных полян или летних сцен без закулисья. Плоская, светлая, открытая. Никаких темных закоулков, загадочных теней, да даже сорняков в ней не было. Про себя я прозвала ее Солнечная.

С ней было очень легко разговаривать – Рита быстро находила темы, вежливо слушала и заинтересованно задавала вопросы:

– Пишешь? Что-то уже публиковала? Ну, ничего, это не главное… Почему ты думаешь, что пишешь плохо? Никто плохо не пишет, просто у каждого свой читатель, ты еще не нашла своего. Хочешь, я буду им?

Солнечная рисовала. После отнекиваний («Ну, я не считаю свои работы чем-то необыкновенным…» и «Я еще ищу свой стиль») она показала на экране смартфона фото нескольких работ – сюрреалистично-мечтательных, как если бы Фрида Кало была по характеру и образу жизни ближе к Белоснежке: девушка с длинными темными волосами рисует автопортрет, а на нем она же дрейфует в море, лежа на ките; стайка бабочек выпархивает из сердца маленькой кудрявой девочки, стоящей в темных джунглях: если приглядеться, то можно увидеть колибри и темные силуэты огромных цветов; смуглая красавица с бирюзовой чалмой на голове, в которой, как в гнезде, сидят цветные птички с длинными хвостами.

– Тебе нужно рисовать для Диснея!

– Мой папа тоже говорит, что мои рисунки только для мультиков годятся.

– Нет, я серьезно. Хочется узнать историю каждой героини подробнее.

– Я буду рисовать, а ты писать сценарии! – Мы рассмеялись.

И хотя я подумала, что от моих историй дети бы впали в депрессию, даже не зная такого слова, рассмеялась по-доброму и искренне.

Через полчаса к нам подсел парень, услышавший русскую речь. Тоже в «Джунгли».

Лев оказался писателем, почти таким же плодовитым, как и его знаменитый тезка. Только тезка был граф, а Лев – графоман. Он написал 12 фэнтези-романов, и, по его словам, это была только половина цикла.

Рита с уважением сказала: «Ого!», на что он смущенно опустил глаза и попытался улыбнуться. Потом начал быстро-быстро, чуть ли не захлебываясь слюной, рассказывать сюжет. Когда мы уже потеряли суть истории и запутались в персонажах, он выдохнул «ну вот так вот» и опять попытался улыбнуться. Зубам в его рту было тесно, они так и норовили высунуться наружу, а он постоянно натягивал на них верхнюю губу, что делало выражение его лица сконфуженно-смущенным. Когда он улыбался с закрытым ртом, казалось, что он съел пол-лимона вместе с кожурой.

Остальных мы увидели только в микроавтобусе. Люди как люди – ничего особенного. В дороге мы перебрасывались обычными туристическими фразочками, состоявшими преимущественно из наблюдений видов за окном: «Пальмы! Такие мощные! Вот в Сочи…», «Даже здесь дороги лучше, чем у нас!», «Как они едут впятером на одном байке?!» и так далее.

Задать вопросы было некому – нас вез вьетнамец, почтительно улыбающийся и кивающий на все вопросы на русском и английском. Одна девушка попыталась спросить на французском, сколько нам еще ехать («Они же были французской колонией!»), но водитель только пожал плечами и, улыбаясь щербоватой улыбкой, быстро закивал головой.

Через три часа мы прибыли на паромную переправу. Наверное, дорога была бы красивой в солнечный день. Но было тускло и облачно – серовато-мутная вода в заливе тоскливо плескалась о бока парома. Казалось, что низкие дождевые облака опустились так близко, что обволакивают и нас. Одежда быстро стала влажной и тяжелой. Все вяло разбрелись по палубе – рядом со мной стояла солнечная Рита, изредка восклицая «Ух ты!» на зеленые кочки островов. Кто-то курил, кто-то снимал на телефон преддождливую серость. Две девушки, явно знакомые до утренней встречи, хрустели острыми чипсами, жалуясь друг другу на их остроту, но не переставали их грызть. Утреннее любопытство и возбуждение сменились на «Поскорей бы уже доехать» и «Надеюсь, нас сразу покормят».

Через полчаса мы причалили к огромной зеленой горе. С воды остров выглядел как спящий дракон с хребтом из буро-зеленых скал. После вопроса «Долго еще ехать?» на языке жестов водитель постучал пальцем по воображаемому циферблату часов и показал на пальцах четыре.

– Часа? – воскликнула девушка в винтажном красном сарафанчике в белый горошек.

– Может, минут? – спросил Лев.

Водитель заулыбался и быстро-быстро закивал. В итоге оказалось, что сорок минут.

Мы проехали устричную ферму, пару эколоджей, задумчивых хиппи, бредущих вдоль обочины дороги, роскошный колониальный дом среди заросшего высокой травой поля.

Через 25 минут прибыли в единственный (как узнали позже) населенный пункт на острове – городок Парадайз-таун. Он вытянулся вдоль рыбацкой бухты в форме полумесяца. Все дома (а на первой линии находились только отели) были ненатурально вытянуты – как будто кто-то неумелый попробовал, не соблюдая пропорции, растянуть картинку в фотошопе. От бухты улицы уходили на три квартала вглубь, а дальше высились скалы, поросшие непроходимыми лесами, – издалека казалось, будто бы камни обтянуты поеденным молью плюшем. Обогнув мыс с левой оконечности бухты, мы стали подниматься по крутой дороге, зажатой между скалами. Казалось, еще чуть-чуть, и наш микроавтобус начнет царапать свои серебристые бока о неровные камни. В самой узкой части дороги мы все притянули плечи поближе к голове, уменьшились и затихли.

Дорога стала казаться еще у`же из-за растущих вдоль нее деревьев с шапками нежно-розовых цветов. Мы остановились, не доезжая десяти метров до кованого забора высотой в два человеческих роста, установленного между скалами. Сквозь чугунные прутья виднелось море нежного зеленовато-голубого оттенка. Утопающий в цветах и увитый плющом забор выглядел как ворота в рай. Действительно – Райский остров.

Дальше автобус не мог протиснуться – максимум байк. Мы неуверенно вышли из машины, щурясь от жгучих лучей – неожиданно вышло солнце и теперь нещадно жалило нашу бледную кожу. Водитель вытащил первый чемодан с заднего сиденья и жестом показал нам, чтобы мы вытаскивали остальные. Пока парни, возмущаясь тяжести женского багажа, вытаскивали вещи, дверь открылась.

Нам приветливо улыбался загорелый веснушчатый парень в выцветшей синей майке. Добрый и немного озорной взгляд, выгоревшие на солнце волосы (как будто головой обмакнули в сметану) – все это делало его совсем молоденьким, похожим на мальчишек из моего детства, которые все лето проводили на улице.

Я вспомнила, что видела его фото на сайте «Джунглей»: «Миша, писатель».

Миша прищурил левый глаз от солнца, потом медленно вышел за ограду и обнял каждого из нас, в восьми разных вариациях говоря, как он рад нас видеть.

Мы, робко оглядываясь, прошли между скалами и оказались на небольшой площадке, окруженной деревьями с крупными белыми и розовыми цветами. Вниз уходила тропка с бамбуковыми перилами и каменными ступенями. Тропка спускалась к широкой природной террасе над морем – справа и слева, над обрывом, стояли скромненькие хижины, покрытые пальмовыми листьями. К пляжу вниз вела такая же тропка от террасы.

Пляж! Море! До этого момента я как-то не заостряла внимание на том, что буду жить три месяца с морскими волнами у порога. Бежево-белый песок, широкий и абсолютно пустой пляж. Тонкие прозрачные волны лизали его песчинки, полоса прибоя была похожа на корочку крем-брюле с молочной пеной. Бухта с двух сторон была окружена протяженными мысами, других берегов извилистого острова видно не было – только множество бархатных горок-островков в море нежнейшего бирюзового цвета. Самый настоящий спрятанный рай.

– Вам сюда, – Миша показал направо, туда, где стояло четыре хижины.

А я уже размечталась о левой стороне – там домики стояли не так плотно, они карабкались на гору и буквально тонули в зелени. Верхний стоял выше других на пару метров – наверное, это дом Адама.

– Мы будем жить по двое? – спросил кто-то из парней.

– Вообще, обычно наши ученики живут по четыре-пять человек в комнате. Но в этот раз мы решили взять меньше людей, дать им более комфортные условия, уделить каждому больше времени. Поэтому да, по двое, по трое… – Миша говорил так просто и расслабленно, что и мы перестали напрягаться – подумаешь, незнакомые соседи.

– Почему «по трое», если нас восемь, а хижин – четыре? – все-таки возмутилась одна девушка. Та, которая была с подругой. Подруга сразу же поддакнула.

– Еще не все прибыли, двое ребят планировали самостоятельно добираться.

После краткой инструкции – душ на улице (к счастью, прикрыт бамбуковой стенкой), туалет – отдельная кабинка, увитая какими-то цветущими лианами, тоже на улице, угощение в комнатах, все остальные готовятся к вечеру, мы свободны до восьми. Ах да, на территорию слева пока не заходить.

Две подружки начали уговаривать парней пожить мужской компанией вчетвером – им это проще. Робкий Лев и еще один парень, белокурый и круглолицый Савелий, быстро сдались.

Рита все время оказывалась рядом со мной, поэтому и в домик мы поплелись вместе. Хижина была с зазорами в бамбуковых стенах, внутри, кроме матрасов, балдахинов над ними, двух тумбочек с ночными лампами и низкого столика, тоже из бамбука, ничего не было. Простовато, но Рита была в восторге.

Внутренний двор у всех домиков был общий – запущенный до уютной небрежности садик с гамаком в тени могучего дерева, такого тропического дуба; с полукруглым плетеным диваном, покрытым стеганым покрывалом из пестрых лоскутков; с небольшим кованым столиком и тремя коваными стульчиками. В дальнем углу сада, прижавшись к скалистой стене, от которой вверх через джунгли поднималась еле заметная тропка, находились душевая кабинка и туалет.

После теплого душа я прилегла на пару минут на матрас и заснула до вечера. Когда я проснулась, солнце уже зашло за горы позади нас. В саду ярко запахло вечером.

Я нашла ребят сидящими у обрыва. Все они смотрели на пляж – там горели факелы, образуя коридор от подушек, разбросанных на песке, до огромного черного камня. Вокруг камня тоже стояли факелы – похоже, это была сцена. Две девушки стряхивали песок с подушек, худой и очень высокий парень возился с проводами. Шелестели волны, которые поглотили большую часть пляжа, стрекотали неизвестные насекомые, но при этом было так по-людски тихо – ни на нашей стороне, ни на их никто не разговаривал. До восьми вечера оставалось еще полчаса.

Наша компания пополнилась мужчиной лет сорока, Максом. Позже вечером Рита пересказала мне то, как он приехал – на арендованном кораблике. Оказалось, что он уже неделю путешествует по бухте Халонг. «Гоняется за музой», – как он сказал. Последний парень еще не прибыл.

Вскоре на пляже заиграла какая-то тропическо-барабанная музыка.

– Лес Бакстер, он его любит so much, – прокомментировала худая девушка со стрижкой под мальчика.

Она уже успела похвастаться знанием французского днем. Кстати, доскональным знанием «Джунглей» она тоже блеснула – в дороге, услышав чьи-нибудь разговоры об арт-резиденции, она дополняла их своими фактами.

Тишина была нарушена – все стали обмениваться известными им подробностями об Адаме. «Он правда рисует кровью девушек?», «Ха-ха, нет, он ее пьет», «Я слышала, что здесь погибла его девушка», «Она не погибла, а сбежала с каким-то американцем или австралийцем», «Он пишет свои картины только в трансе», «Нет, он вообще уже давно ничего не пишет, он решил посвятить себя обучению других», – уверенно сказала полиглотка. Сама она называла себя поэтессой, но я не запомнила ее псевдоним – что-то пошлое, больше похожее на имя порноактрисы.

С противоположной стороны от «левых» домиков к нам не спеша шел Миша. Он мягко улыбнулся (от улыбки его лицо делалось совсем детским) и вытянул левую руку в сторону лестницы, приглашая нас на пляж.

Под звуки барабанов из невидимых колонок мы спустились и встали около подушек. Я огляделась – вдоль факельного коридора стояли девушки и парни (по три с каждой стороны), с безмятежными, но немного отстраненными выражениями на лицах. На сцене-камне никого не было.

Миша жестом попросил нас присесть. Девушка, худая до прозрачности, дала каждому из нас по коктейлю. Что-то кокосовое и очень сладкое. Стук барабанов участился. По лестнице спускался Адам, а за ним его «свита»: девушка с длинными волосами цвета зеленки, как будто обвивающими ее, и крупными, слишком крупными, как две малахитовые брошки, глазами; невысокий и худой парень, узкоплечий, сутуловатый, с мокрыми от пота кудрями и тяжелым хмурым взглядом; увядающая женщина за сорок пять. Вместе с ними на сцену поднялся и Миша.

Все застыли, смотря на Адама. Он шел, слегка улыбаясь, пристально всматриваясь в наши лица. Густые черные волосы, взвихренные надо лбом, черные брови и темно-серый след щетины – наверное, он из тех мужчин, у которых щетина отрастает через пару часов после бритья. Пронзительно-темные глаза: первобытный магнетизм – когда тебе в глаза смотрит хищник, а ты не можешь отвести взгляд, не можешь пошевелиться и не можешь думать ни о чем, кроме его гипнотической радужки и черной бездны зрачка.

Левый глаз немного прищурен, как после неудачной пластической операции. Аккуратный для мужского лица, даже слишком маленький нос. Тонкая полоска губ со снисходительно опущенными уголками губ. Но все горячее средиземноморское в его внешнем виде перечеркивалось холодным взглядом без солнечных искорок и намеков на секс «вон в той бухточке» одним прищуром, и неэкспрессивными, тягучими движениями. Когда он поднялся на сцену и заговорил негромким глубоким голосом, иллюзия горячего мачо окончательно развеялась.

– Почему же «Джунгли»? – Он хитро приподнял уголки рта и, выдерживая паузу, задумчиво посмотрел на темные силуэты холмов.

Секунд через тридцать заговорил еще тише:

– В джунглях невозможно рассмотреть все до мельчайших деталей. Всегда будут оставаться темные, неизведанные уголки. Плющи и лианы будут высасывать соки у твердо стоящих могучих деревьев, ядовитые колючки медленно убивать. Самые смелые и сильные из века в век будут отправляться в дремучие джунгли за редким красивым цветком. Кто-то найдет его, кто-то – свою смерть, а кто-то решит остаться здесь, среди ядовитой красоты и пугающего ночного шума. Добро пожаловать в «Джунгли»!

Все восторженно захлопали. Адам прошелся вдоль нас, медленно пожимая, нет, даже скорее поглаживая наши вспотевшие ладони. Потом вернулся на сцену и стал не спеша декламировать манифест «Джунглей».

Я прочитала его раз двадцать на сайте, еще дома, но сейчас, под гипнотическую музыку и легкое опьянение, как будто слушала его впервые.

«С детства меня завораживала темнота. Не непроглядная чернота, а тьма в процессе поглощения света, их борьба. Постепенно бледнеющая вечерняя заря, тающий в комнате свет из-под дверной щели, отчаянно мерцающий неон в порочной тьме ночного города, лунная дорожка на чернильной глади воды, блики фар на стене… Я всегда спрашивал себя: «Почему люди боятся темноты?» Ведь в ней рождается все самое красивое: страшные сказки, сны, секс. А как по-новому открывается музыка! Просто включите ночью «Jungle Flower» Леса Бакстера и смотрите на гипнотизирующий узор теней веток, отражающихся в свете фонарей. Чарует?

В свете нет глубины, он слепит, маскирует неприглядность жизни яркими пятнами. Тьма же бесконечно глубока. Там столько закоулков, теней, загадок, тайн… Чьи биографии восхищают? Людей, полных боли, продирающихся через свои темные джунгли, борющихся с демонами. Мы обожествляем кумиров из «Клуба 27», превозносим творцов-наркоманов и самоубийц, но сами предпочитаем светло-бледное и безветренно-обыденное «Я буду как все». Запираем своих демонов, чтобы жить долго и спокойно в тихой гавани.

Но демонов нужно освобождать! Сбегать из серого города с площадью Ленина, кричать всему миру о своих страхах! Превращать свою тьму в искусство. Разрушать себя, потому что это самый завораживающий перформанс. Возрождаться из пепла после костра саморазрушения, потому что это самое правдивое кино.

Давайте вскрывать свои раны, солить и этим телом создавать самое больное и самое прекрасное на свете. Мы не обещаем сделать вас настоящими художниками, писателями. Мы сделаем вас просто настоящими. Искусством может быть все, вся наша жизнь – это имитация искусства. Но только в союзе со своими демонами рождается вечное».

Чтобы его слушать, нужно было молчать. Некоторые неотрывно смотрели на его губы, видимо боясь неправильно расслышать бархатные слова. Если не вслушиваться, то его слова казались шелестом волн – мерно и нежно убаюкивали.

У меня, Риты и девушки в винтажном сарафанчике под конец манифеста глаза наполнились слезами. Я видела, как покрылись мурашками руки Савелия, а Макс стряхивал целые реки пота со своего лысого затылка.

Потом Адам представил своих «творческих братьев и сестер». Зеленоволосую девушку, похожую на русалку, звали Забава.

Я читала про нее, когда искала информацию про резиденцию. Ее ролики на YouTube с бессловесными напевами («Слова искажают истинный смысл: самое искреннее искусство – это абстрактная живопись и музыка») собирали десятки тысяч просмотров. Не из-за ее мягкого лиричного голоса, а благодаря необычной внешности и мифам вокруг. Одни писали, что Забава – это псевдоним и драгоценно-зеленый цвет глаз – линзы. Что поет она исключительно под чем-нибудь галлюциногенным. А на своем первом (и единственном) концерте она фальшивила и пела, отвернувшись от публики, как Джим Моррисон в начале своей карьеры в «Whiskey Go Go». Другие писали, что это ее настоящее имя. Будто бы ее родители состояли в какой-то славянской секте, а она сбежала от них на остров. Что ее напевы – это древние молитвы: якобы кто-то впадал от них в транс, а кто-то резко выздоравливал.

На меня ее песнопения наводили скуку – я посмотрела пару роликов, когда изучала сайт школы. Тощая, окутанная зеленой пеной волос, с яркими, но стеклянными глазами, в которых отражались искры вечернего костра, она действительно производила впечатление девушки нетрезвой или в трипе.

Про невысокого сутулого парня я почти ничего не знала. Но и Адам был немногословен: «Тимур, который в своих картинах добирается до сердца тьмы».

Потом был Миша – единственный из всех солнечно улыбающийся и смотрящий открытым взглядом, без тайников и подвалов.

Последней была та взрослая женщина по имени Венера, больше подходящая на роль молодящейся мамы.

Тех, кто стоял вдоль факелов, не представляли персонально. Адам сказал, что кто-то из них здесь год, кто-то уже два. Что они еще ищут себя и пока не преподают, а молча учатся.

Каждый из его «творческой семьи» по примеру Адама подошел и пожал нам руки. После Адам сел рядом с нами и предложил каждому выйти и рассказать о себе. Он плавно положил руку Савелию на плечо, пристально посмотрел в испуганные голубые глаза и другой рукой указал на сцену.

Савелий быстро и нервно поднялся и неестественно прямыми ногами, как будто бы негнущимися, зашагал по коридору из факелов на сцену.

Внешне Савелий выглядел как картинка из иностранного учебника, изображающего славянскую внешность: круглое лицо с румяными щеками, уютный картофельный нос, ясные голубые глаза и слегка вихрастые волосы цвета пшеницы. Казалось, что первая фраза, которая вылетит из его аккуратного красногубого рта, будет: «Э-ге-ге, братцы!»

– Всем привет! Меня зовут Савелий, Сава… – Парень задумался, похоже, о том, нужно или нет называть фамилию. Меня тоже очень мучил этот вопрос, поэтому я была рада, что я не первая. – Савелий Всполохов-Енисейский.

По темному вечернему пляжу разнеслось: «Ого, как тот писатель!», «Это псевдоним?», «Родственник, что ли?».

Сава смущенно опустил глаза, а его щеки стали пунцово-красными. Его однофамилец написал бы: «Зарделся, как коммунистический флаг».

– Это мой дед. Но я… я по-другому пишу. – Он громко прочистил горло: – Я пишу… магический реализм.

Его деда Владлена Всполохова-Енисейского ненавидел, наверное, каждый второй школьник. Многотомные романы Всполохова-Енисейского (самый известный – о жизни одной сибирской деревушки на Енисее до и после революции) читались почти так же тяжело, как Библия, – из-за множества диалектных выражений и слишком по-социалистически пропагандистских сюжетов. Современным детям (мне в том числе) было скучно и непонятно читать о радости быть частью колхоза. А в СССР Всполохов-Енисейский считался эталонным писателем с безупречной биографией: отец и мать – известные сибирские революционеры Всполоховы, бывшие заводские рабочие; сам Владлен Савельевич прошел всю Великую Отечественную совсем юным мальчишкой; когда стал знаменитым писателем, многократно отказывался от приглашений за границу (до сих пор вспоминают его фразу, ставшую крылатой: «Уж лучше вы к нам, господа, в Сибирь да в баньку кедровую»). Пышная фамилия из двух несочетающихся частей появилась у него только на вершине литературной карьеры. В молодости он писал под псевдонимом Енисейский, так как не хотел, чтобы его ассоциировали со знаменитыми родителями – в СССР почти в каждом крупном городе от Украины до Киргизии была улица Всполоховых. Фамилия родителей вернулась к нему только после мирового признания – Брежнев очень хотел, чтобы именитый советский писатель носил революционную фамилию.

Савелий рассказал о школьных победах в каких-то литературных конкурсах и о публикациях (с 12 лет!) в литературных журналах.

Потом, на таких же деревянных ногах, пошла я. И почему я не догадалась сочинить себе речь заранее?

– Привет! Меня зовут Роза, – фамилию я решила не называть. – Я… хочу стать писательницей.

Что еще сказать? У меня никаких побед, никакого опыта.

– Хочешь? – Адам склонил голову набок и сердито нахмурился, так что у меня сердце затрепыхалось, как пойманная птица. – То есть сейчас ты не писательница?

– Я… меня не публиковали… еще… ни разу. – В жаркий 30-градусный вечер меня прошиб ледяной пот. Казалось, что кончиками пальцев я могу замораживать воду.

– То есть писатель – это тот, кто имеет корочку какого-нибудь Союза писателей и публикации в никем не читаемых журналах? – Адам встал, строго посмотрел на меня, а потом повернулся к ребятам. Непонятно было, кого он спрашивает – меня или остальных.

Я испуганно замотала головой.

– Так кто ты, Роза?

– Я – писательница. – Мой голос охрип, и я произнесла это шепотом.

– Роза, скажи нам, кто ты?

– Я – писательница. – Я прохрипела чуть громче и почувствовала, как на глазах выступили слезы.

Адам кивнул с довольной улыбкой и похлопал по моей подушке. Голова кружилась – выступления других ребят я слушала, окутанная сладкой туманной дымкой. В груди как будто распустился цветок, а за спиной выросли крылья. Было и душно, и холодно. В ушах звенело, а руки так ослабли, что я хлопала другим ребятам, не поднимая ладони со скрещенных ног. И кажется, глуповато улыбалась. Я – настоящая писательница.

После знакомства мы слушали напевы Забавы, говорили о какой-то ерунде, задавали друг другу вопросы про творчество. Скорее из вежливости – после стресса на сцене все мы были немного не здесь. Кто-то из местных, кажется, та женщина Венера, сказала, что она читала мой рассказ и ей нравится, как я работаю с прилагательными. Миша говорил что-то вроде: «Мы все писатели, художники, режиссеры…». Кто-то рыдал, кажется, это была Поэтесса. Было ощущение, что все мы образовали электрический шар, который лопнул после выступления, и сейчас через вспышки света ничего не видно. Ощущаются только щекочущие искры и магнитное, непреодолимое притяжение к Ним, к будущим нам.

Глава 9. Эжен Каррьер. «Женщина, вынимающая занозу из пальца»

Около шести утра мы проснулись от звуков гонга. Вчера нам ничего не рассказали про распорядок дня, про наше расписание. Миша коротко, почти незаметно бросил, что они не хотят в первый вечер перегружать нас информацией. Да и нам было не до этого. А сейчас мы растерянно толпились в очереди к душевой кабинке и сонно хмурились, не понимая, что же нас ждет дальше. Но это была приятно тающая в груди растерянность, а еще сладкое возбуждение, нарастающее по мере того, как я просыпалась и просыпались чувства.

Сначала детская радость от слепящего солнца, потом до легких мурашек пугающая мысль о том, что я не знаю, что будет дальше. Сосредоточившись на происходящем сейчас, я почувствовала влажную траву под босыми ступнями и подумала: «И так будет каждое утро». И стала жадно-жадно впитывать все новые ощущения: отдаленный запах кофе, уже жгучие поцелуи солнца, кружево теней, ленивые разговоры и приглушенный шелест волн, как на старой пленке.

После скромного завтрака (кофе со сгущенкой, блинчик и половинка маракуйи) в тишине (Миша сказал, что есть нужно, сосредоточившись только на еде) мы спустились на пляж, к сцене-камню. Там был только Миша, хотя было слышно, что наверху, на левой стороне, разгорается творческий костер: бренчание гитары, шлепанье ног по земле, отрывки разговоров, смешивающиеся с шумом моря. Безумно хотелось перемотать дальше – мне так не нравилось чувствовать себя новенькой, непосвященной. Я желала стать своей и перестать восторженно кивать на все обращенные ко мне фразы.

Мы сидели на подушках, под солнцезащитными зонтами, и чего-то (или кого-то) ждали. Спрашивать пока никто не решался – мы ведь не знали, может, это утренняя традиция. Быстро, как легкое облачко перед солнцем в зените, пролетела мысль, что ведь я не только не знаю, чего мы ждем сейчас, но и не знаю вообще, что будет в ближайшие три месяца. И мне не страшно, а интересно.

Наконец, не выдержала одна из девушек-подруг. Она робко спросила, но без вопросительной интонации в конце:

– Мы ждем кого-то.

Получилось неуверенное утверждение, а не вопрос.

– Еще одного ученика. – Миша поднял ребро ладони к глазам, как будто пытаясь рассмотреть его в плюшевых горах. – Он опаздывает.

От сна спасало только то, что легкий завтрак уже успел перевариться – аппетит по-настоящему проснулся, в отличие от всего организма. Минут через пятнадцать, а может, и через полчаса, наверху вдруг все затихли, а потом резко защебетали, как птицы весенним утром. К нам спускался Адам.

Похоже, он не спал всю ночь – на сероватом лице виднелась более густая, чем вчера, щетина, а под глазами залегли нездоровые тени. Серая растянутая футболка была в свежих мазках краски, босые ноги ступали не так уверенно, как вчера.

Он кивнул нам, медленно встречаясь взглядом с каждым. Потом вопросительно посмотрел на Мишу. Тот пожал плечами и развел руками. Они оба отвернулись к морю, скрывая за его шумом свой разговор. Вдруг у Миши зазвонил телефон, и он, коротко ответив: «Да. Да. Сейчас», широкими прыжками побежал наверх.

Через несколько минут Миша вернулся с Антоном, так звали последнего ученика. Он уверенно, даже как-то дерзко, с вызовом, пожал руки нам и Адаму.

Было заметно, что Антон не первый день в жарких тропиках, но прилетел недавно: загар еще не превратился в ровную золотистую корочку – нос был ярко-красным, руки с внешней стороны потемнели, а вот мертвенно белевшие ноги, видимо, были первый день одеты в шорты. Он был высокий, даже слишком высокий. Каштановые кудри пушились от влажности, придавая ему сходство с одуванчиком, а из его родинок можно было составить карту звездного неба. Правая щека Антона была исполосована красными линиями, как будто его отхлестали веткой по лицу. Позже я заметила синяки на коленках и разодранный локоть.

Антон быстро и сумбурно представился: работает журналистом, мечтает быть писателем. Затем рассказал, что опоздал из-за того, что вчера решил подняться на гору и заблудился в джунглях.

Адам со снисходительной улыбкой сказал:

– Ну что ж, теперь будем теряться в «Джунглях» вместе. – Затем сел на камень в позу лотоса (некоторые ученики на автомате повторили его позу) и стал рассказывать нам о правилах и распорядке дня.

Миша раздал нам листочки с кратким графиком дня:

6:00 – Подъем
7:00–8:00 – Медитация
8:00–12:00 – Лекции
12:00–14:00 – Свободное время
14:00–18:00 – Практические занятия
18:00–19:00 – Свободное время
19:00–21:00 – Вечерние беседы
21:00–22:00 – Медитация
22:00 – Отбой

– Подъем, как вы уже заметили, у нас в шесть утра. До семи у вас свободное время на завтрак, душ, на что хотите. Потом, – он, прищурившись, посмотрел на солнце и медленно-медленно улыбнулся, – то есть уже через пять минут, утренняя медитация – там наверху, в тени. Далее – лекции. Пусть вас не пугает это университетское слово, пахнущее мелом для доски и душными аудиториями с нафталиновыми профессорами, наши лекции – это рассказы о жизни, о творчестве, о нашем видении мира. Вы можете спорить, много спрашивать, рассказывать о своем видении. С двенадцати до двух у вас перерыв. Конечно, вы можете спать или загорать, но мы обычно посвящаем свободное время своим творческим проектам. Практические занятия – это рисование и написание текстов вместе с нами. Не для критики, нет. Вы почувствуете это. Когда много людей вместе творят – это такой взрыв энергии. Даже то, чем вы раньше не занимались, начинает приносить удовольствие с долгим… – он так протянул это слово, – послевкусием, до дрожи в руках и коленках. – Адам игриво улыбнулся и подмигнул нам. – Вечернее свободное время рекомендуем тратить на Дневник. Мы выдадим каждому из вас тетрадь, где для наиболее эффективного развития вам нужно записывать все свои мысли после важных разговоров и бесед. Кажется смешно, да? «Дорогой дневник…» Но свежие, внезапные мысли после каких-то новых открытий и напряженного мыслительного процесса – это как жидкость из спинного мозга, болезненно достигнутая глубина в вас. Потом мы вместе обсуждаем, что вас тревожит или радует, что сильнее всего болит и что вы хотите ампутировать.

– Можно было и не писать «свободное время». То есть мы даже не можем купаться и загорать? – спросила одна из двух подруг.

– А вы приехали, чтобы купаться и загорать?

Вторая пихнула локтем вбок свою подружку.

– Нет, но хотелось бы хоть иногда отдыхать.

– Тогда вам нужно было поехать в отпуск.

Никакой презрительной вежливости или сарказма. Адам сказал это очень строго и даже сурово.

– А теперь о правилах. – Он стал говорить быстро, холодно, без «ветвистых» описаний: – Никаких мобильных телефонов. Без исключений. Ноутбуки можете оставить, если вам нужно писать, но интернета для вас здесь нет. Все это отвлекает, и ваши «на пять минуточек проверить почту» превращаются в бессмысленный серфинг, затягивающий раскрывающееся сознание.

– Как нам связываться с родными? – опять спросила подруга.

– Подходите к Мише и объясняете ситуацию, если это срочно. – Адам даже не посмотрел на нее. – Раз в неделю каждый может позвонить.

– Но ведь у нас есть работа, за которой нужно следить, – подал голос Макс.

– Значит, вам не нужна арт-терапия. У вас есть работа, на которую вы готовы тратить свою энергию. И еще раз: важные звонки обсуждаются в индивидуальном порядке. Все можно уладить.

– Понял, – Макс примирительно махнул рукой.

– Если вы видите, что кто-то спрятал мобильный и использует его, – сообщайте Мише.

– То есть стучать? – спросил Антон.

– Стучат – чтобы получить личную выгоду. Я не хочу настраивать вас друг против друга. Наоборот, здесь мы все большая семья. Я прошу вас, исходя из предыдущего опыта. Обычно, когда кто-то видит другого ученика с телефоном, то думает, что это я позволил, сделал исключение. И начинаются внутренние обиды: «Почему он ему разрешил?», «Он лучше меня?», «Ему больше доверяют?». Я хочу, чтобы все мы были честными друг с другом. Я никогда никого не выделяю и никому не позволяю больше, чем остальным. Понятно?

Мы закивали.

– Раз уж мы заговорили о нарушениях… Каждое наше занятие – это часть выточенной годами программы, и даже без небольшого кусочка пазл не сложится. Пропускать занятия, чтобы поспать, покупаться, – он посмотрел на подруг, – или позагорать – запрещено. Да, вы здесь исключительно для себя, вы – свободные люди. Но другие, глядя на вас, могут, опять же, подумать, что вам дозволено большее. Что и они могут пару раз пропустить лекции, чтобы потерять час жизни во сне. Поэтому… – он выдержал долгую паузу, – нарушение распорядка дня, своего или других учеников, создание конфликтных ситуаций, покидание территории без разрешения, срыв мероприятий и занятий наказываются. От ночи вон в той пещере, – Адам лениво повернул корпус и указал на скальную гряду, ограничивающую пляж слева, – до исключения.

По позам учеников было видно, как все напряглись. Но как-то быстро расслабились, когда Миша упомянул о еде. Мне показалось, что всерьез мы восприняли это только на пару секунд.

– Ну конечно, еда, – все рассмеялись, выдыхая напряжение. – Мы придерживаемся принципов интуитивного питания. У нас нет графика питания. Каждый ест только тогда, когда он по-настоящему голоден, а не просто хочет что-то пожевать. И едим только для насыщения, не набиваем себя до тяжести, не заедаем грусть, не празднуем едой радостные события.

– То есть я могу просто встать и поесть? – спросил Антон.

– Если ты действительно очень голоден и можешь точно описать, что и в каком виде ты хочешь съесть. Если не знаешь – значит, просто хочешь пожевать, чтобы отвлечься или развлечься. Если больше нет вопросов, то мы можем идти на медитацию.

– Нам нужно переодеться или что-нибудь взять для этого? – спросила одна из подруг.

– Нет, все оставить, включая множество вопросов и нестройные мысли.

После медитации, на которой я сладко подремала, мы быстро сбегали за тетрадками и ручками и вернулись на то же место – под тент, на коврики для йоги. Пребывать на их территории было так волнующе, но жадно оглядываться вокруг я не решалась, а уж тем более думать о том, чтобы пройти в глубь левой стороны – к домикам с гамаками и мольбертами на верандах.

В ожидании лекции большинство из нас только робко косилось в сторону домиков.

Двухчасовую лекцию Тимур (когда он пришел, несколько человек разочарованно выдохнули – мы ожидали Адама) начал со слов:

– Все великие истории основаны на боли.

И стал рассказывать истории о великих художниках. Но не нудно, не по-учительски. Как будто он рассказывал о своих друзьях или давних соседях. Он брал какой-нибудь больной, иногда неоднозначный факт из их жизни и раскручивал его так, что в итоге получалось – без этого не было бы современного искусства таким, какое мы имеем сегодня.

Каждая история начиналась довольно сомнительно и спорно, например:

– Говорят, что Модильяни писал такие вытянутые лица, потому что смотрел на своих моделей через горлышко бутылки, к которой любил прикладываться.

На вопросы он отвечал усмешкой и хмыканьем, красноречиво говорящим: ничего вы не понимаете, детки.

Около десяти утра Тимур сказал:

– Запомните – ни один праведник, ни один счастливый человек не создал в искусстве чего-то стоящего. Мне больше нечего добавить. Подумайте о том, какой след могли бы оставить вы.

Мы, конечно же, пошли на пляж – ведь думать о своих проектах приятнее, лежа под обжигающим солнцем и слушая шелестящее пение моря.

И тут я подумала: «Как же быстро мы стали “мы”».

Со вчерашнего дня я не думала, что «я и они идем на посвящение». Как только мы очутились на острове, стало «мы идем туда-то». И хотя я никого не знала и по вредной привычке заранее дала всем оценку, я чувствовала, что все мы влюблены в мир искусства, начиная от классического кино и заканчивая современными перформансами. Все мы боимся и страстно желаем открыться миру через наше творчество.

На левой оконечности пляжа, у камней, лежала группа ребят, которых нам так и не представили. Утром Миша упомянул, что это те, кто остался после предыдущих арт-терапий, и им вредно общаться с новенькими – может вернуться былая неуверенность или из желания помочь они могут рассказать нам, что нас ожидает, а это испортит весь эффект. Поэтому мы легли на правой стороне, у подножия террасы с нашими домиками.

Я думала о своем проекте. Изначально я хотела продолжить свой сборник рассказов, так как у меня было еще несколько десятков файлов с набросками цветочных историй. Но сейчас мне казалось, что я должна создать что-то новое. Создать из того, что я узнаю и увижу здесь.

Мысленно я написала название: «Дневник боли и свободы». И уже хотела бежать в комнату, чтобы начать писать, как ко мне обратилась девушка в купальнике с высокой талией, какие носили в середине двадцатого века. С формами пин-ап модели и белоснежной шапкой волос а-ля Мэрилин Монро, она как будто бы сошла с открытки 50-х годов.

– Если жить в Париже, то ты бы предпочла как в «Молода и прекрасна» или как в «Мечтателях»?

– Как в «Мечтателях», конечно!

– До приезда сюда вся моя жизнь была похожа на «Молода и прекрасна», не буду подробно объяснять, ладно? А сейчас я как будто очутилась в «Мечтателях», где меня окружают понимающие интеллектуалы.

Меня немного смутила ее откровенность. Но потом я подумала, что в этом есть какое-то очарование. Ведь мы не знаем друг друга и можем представляться с той стороны, с которой захотим. Можно заново выстроить свой образ, не стесняясь приправлять его горькими или обжигающими специями – чем грязнее и фриковатее получится, тем лучше.

– Понимаю.

Лера слепяще улыбнулась, кокетливо поведя бледным плечиком в веснушках, и обратилась ко Льву с просьбой намазать спину солнцезащитным кремом.

«Молода и прекрасна»…

Я стала размышлять, как можно использовать мою зависимость от широкой груди надежных мужчин, находящихся в кризисе среднего возраста. Не надо быть Фрейдом, чтобы понять, что это от отсутствия отца, но…

Я не знала его совсем. Я не понимала, чего лишилась в детстве, тем более что большинство моих знакомых девочек также воспитывались только мамами. Я не знала, как это иметь папу, а поэтому и не могла написать о том, чего у меня не было. Именно у меня, а не у абстрактной девушки, лишенной отцовской заботы. По чему я должна тосковать? От чего у меня щемит в груди, когда я вижу любящих отцов с их сиропно-сахарными дочурками? Ведь я не знаю, как они живут в быту, как отец принимает участие в жизни дочки. Я чувствовала, что глубоко в себе я знаю ответы на все вопросы, но вытаскивать их будет так больно и уже бесполезно. Если я просто отпущу это, то не смогу оправдывать все, что происходит в моей личной жизни. Не смогу винить в этом Его. А мне нужна эта заноза, чтобы творить.

Я всегда любила рефлексировать. Отлично понимала причины своего поведения, отношения к жизни и другим людям, но не хотела ничего менять. Докапываясь до самой сердцевины боли, болезненно кайфовала от мысли, что из этого выйдет красивая трагедия.

В подростковом возрасте я радовала психолога (это был бесплатный психолог из маминого интерната, к которой она меня водила, потому что «она у меня какая-то не такая; боюсь, наркоманкой станет») своей рассудительностью и логичностью.

После сеанса она говорила:

– Видишь, ты все понимаешь. Осталось самое простое – отпустить и жить дальше.

Я делала вид, что всех прощаю, и отца, и маму, чтобы перестать ходить к этой рыхлой даме с руками, похожими на зефир, и запахом сладкой жвачки. Но ночами я выжимала из больных фраз, услышанных за всю жизнь, как можно больше слез. С такой силой вдавливала их в себя, что они становились как запавшие кнопки любимых телеканалов на пульте. Так, что сегодня показывают?

«А дочка-то у тебя шлюховатая», – сказала мамина подруга, когда мне было тринадцать.

Мама взяла меня с собой на шашлыки к реке. Ее подруги быстро одурели от свежего воздуха и дешевого коньяка. Я предпочитала лежать на берегу, подальше от них, и читать книжку. Дул сильный ветер, от которого задирался подол моего платья. Я не спешила его поправлять. Мне казалось, что так я выгляжу небрежно-романтичной. И я знала, что соседняя компания парней лет под двадцать периодически посматривает на меня. Сначала они думали, что я одна. Но мама, как только они подошли познакомиться, сразу же крикнула с поляны: «Роза, что им от тебя надо?» Поэтому мне оставалось только лежать, рассеянно покачивая ножками в воздухе, и делать вид, что меня ничуть не смущает, что подол платья чуть прикрывает ягодицы. Это заметила мамина подруга и громко сказала ту фразу, когда я вернулась с книгой к ним на поляну. Мама даже не одернула нетрезвую Галину Павловну, лишь строго напомнила мне, что разговаривать с незнакомыми мужчинами нельзя.

Или: «Девка-то твоя – яд. Хуже отца будет». Это сказала наша соседка, с которой мама иногда оставляла меня. Это было еще до школы, но мне шестилетней так запомнились те слова. Я не была очаровательно непоседливой, не проказничала и даже ела все, что готовила та скупая бабка (обычно это были каши на воде, без соли и масла). Но, по ее мнению, лучше бы я была хулиганкой («такую хоть отлупить можно пару раз, и она все поймет»), чем «такой язвой». Ненавидела она меня за то, что я говорила ей все, что думаю, и по-взрослому спорила с ней, упрямо доказывая свою правоту. Ее, невероятно набожную, чуть удар не хватил, когда я сказала, что в рай ей уже поздно, так как там все молодые и красивые. Я не поленилась в доказательство принести ей религиозную брошюрку с иллюстрациями райской загробной жизни. «Видите! Здесь нет старых!» Не знаю, откуда у меня бралась эта вредность, но, сколько я себя помню, я ни разу не думала о милосердном прощении своих обидчиков. Всегда хотелось как можно болезненнее подковырнуть их в ответ. Так, чтобы моя обида выглядела литературно страдальческой, а их действия – позорным ударом кармы.

Ну, а последнее мое любимое – это: «Ты – просто колючка, а не Роза». От красоты и болезненности этой фразы я просто задыхалась.

«Назову так свою автобиографию». – Прокрутив фразу несколько раз в голове Его голосом и с Его разочарованным взглядом, решила я.

Практическим занятием сегодня было рисование. Казалось, ничего необычного – мы просто сидели на своем обрыве и рисовали акварелью море. Под медитативные звуки китайской флейты и еле слышный шелест кисточек почти все засыпали. После скудного обеда из супа с лапшой и какими-то ростками мы все отправились «поработать над своими проектами», что у нас означало поспать до практики.

Но мы не проспали и пятнадцати минут, как Миша созвал всех на практические занятия – сейчас лучший свет, чтобы рисовать море. Лучший – имелось в виду наиболее некомфортный, контровой. В слепящей глади перед нами мы должны были найти как можно больше разных оттенков.

Воодушевленной выглядела только Рита, сразу бросалось в глаза, насколько рисование – ее стихия. Она уже отложила первый набросок с мозаичными пятнами на месте моря и теперь более вдумчиво приступила ко второму. Остальные вяло водили кисточками, пытаясь скрыть зевки и урчание в животах.

Когда Венера, наш второй учитель, рассказывала о важности работы в дискомфорте, мы вдохновленно кивали. Но спустя полчаса глаза слезились от яркого солнца, а волосы на лбу стали солено-мокрыми.

Венера не сидела на месте, она ходила за нашими спинами, наклоняясь то к одному ученику, то к другому. Но при этом никак не комментировала наши работы. Только молча качала головой, и непонятно было – одобрение это или разочарование. Ее густой запах взрослой женщины пробивался через легкий цитрусовый аромат духов и неприятно окутывал какой-то тоской – несбывшихся надежд или так и не раскрытых возможностей.

Я в первый же вечер мысленно прозвала ее Пегги Гуггенхайм. Она совсем не соответствовала своему божественному древнеримскому имени Венера. Крупный нос с горбинкой, уже не упругая кожа, особенно подвядшая с внутренней стороны рук, коротко стриженные густые волосы цвета спелой вишни, худое тонкокостное тело и искусственно поднятые уголки губ.

Как оказалось позже (после практики нам поведала о ее биографии Поэтесса, сегодня вставляя в рассказ французские словечки), я угадала почти во всем. Она – бездетная наследница металлургической корпорации, принадлежавшей бойким торговцам золотом, которые в 90-е выгодно вложили деньги, а сохранить им все заработанное (и жизни в том числе) помогли связи с правящей элитой. Романтичная девчушка, мечтавшая о питерской жизни полуголодной художницы, превратилась в покровительницу (и любовницу) нераскрытых талантов. Но, в отличие от Пегги, она не открыла миру ни нового Поллока, ни вышла замуж за красавца и талантище типа Эрнста. Зато открыла модный выставочный зал. Правда, в ее случае – с непонятными и негармоничными выставками, которые нужно было обязательно посещать, чтобы считать себя частью культурной прослойки Петербурга. «Эрарта» после ее зала «Искусство миллениалов» казалась академичной. Но все выставки ее протеже быстро забывались, а картины и реди-мейды почти не продавались. «Искусство миллениалов» было вроде того человека, которого зовут на вечеринку, чтобы посмотреть на его сумасшедшие выходки, но в обычной жизни с ним никто не дружит.

Я смешивала акварельные мазки до тех пор, пока они не превратились в серо-зеленое месиво. Венера-Пегги нарекла мою мазню «Болото твоих мыслей». Не пощадила она и по-импрессионистски пятнистые наброски Риты, сказав, что они слишком плоски, без подтекста. Я заметила, как все начали ершиться, засовывать головы обратно в панцири.

Время до вечерней беседы как-то незаметно испарилось, как испарялось все водянистое в этой жаре. Макс дремал в гамаке; подруги тайком жевали шоколадные батончики, зашторив окна, но приоткрыв от духоты двери; Лера пыталась нарисовать идеальные стрелки подтаявшим карандашом (видимо, жидкую подводку она игнорировала из той же любви к ретро) и делала вид, что слушает стихи Поэтессы; журналист невнимательно читал книгу, периодически (как и я) оглядывая всех вокруг. Лев и Сава, так же как и мы с Ритой, сидели на пороге своего домика и писали в дневниках.

Я написала то, что думала днем, – про свою занозу, а в конце добавила вопрос: «Нужно ли ее доставать?»

– Наши страдания реальны, а счастье, наслаждение, эйфория – это миф. Нашими действиями движут муки, страсти, боль – стремления к несуществующему и эфемерному благу. Будущий успех – мираж, деньги – тысячелетний миф, «долго и счастливо» – утопия. Все, что есть с нами, – наши шрамы, рваные раны, ободранные коленки, натянутые нервы и царапины на спине. Но мы упрямо посвящаем свои жизни гонке за сладкими фантазиями, зная, что они неисполнимы. Боимся показывать свою боль. А ведь мы настоящие, из плоти и крови, и единственное доказательство того, что мы живем, – кровоточащие раны и слезы из глаз. Вы чувствуете, что у вас есть сердце, когда биение учащается или там, слева, начинает покалывать. Что зубы во рту – живые, когда они начинают ныть. Почему же вы делаете вид, что боли нет? Что боль – миф? Я вам зачитаю, что вы написали в анкетах в ответ на вопрос: «Что заставляет вас чувствовать себя живым?» Никто не против? Хорошо… «Я чувствую себя живой, когда могу ощущать настоящий момент долго-долго».

Рита покраснела и опустила глаза.

– А когда мы чувствуем настоящий момент максимально медленно? Когда что-то ноет внутри, когда нам некомфортно. Так? Вспомните себя перед приемом у стоматолога или в университете, в ожидании своей очереди перед ответом на экзамене. А все самое приятное пролетает незаметно. Рита, когда в последний раз ты ощущала настоящее «долго-долго»?

– Когда я сказала папе, куда лечу. Он так долго отчитывал меня… Мне казалось, что его монолог никогда не закончится.

– Ты чувствовала себя живой?

– Не знаю. Да, наверное, да. Тогда я подумала, что, если сопротивляюсь, значит, борюсь за жизнь, а не просто существую.

– Так, значит, ты живешь, когда борешься?

Рита растерянно кивнула.

– Пусть это будет твоим девизом, мантрой. Называй как хочешь, главное – не забывай про это.

– «Я чувствую себя живым, когда я творю». Но что твой импульс? Что заставляет тебя заниматься творчеством? Я впервые взялся за краски и холст, когда глубоко порезал руку, а на мою боль дома никто не обратил внимания. Я помню, как мама небрежно бросила: «Ну, перевяжи чем-нибудь. И промой обязательно, не дай бог заразу занесешь, придется по врачам бегать». Кровь долго не останавливалась, а я не мог найти бинт. Тогда я стал вытирать ее об альбомный лист – он был плотнее обычной бумаги, не так быстро намокал. Когда кровь остановилась, я увидел сюжет – не фигуры и предметы, а абстрактный сюжет, как в музыке. Я взял старые акварельные краски сестры и стал быстро заполнять школьный альбом косыми мазками и кляксами. В итоге это стало моей терапией. И почти десять лет спустя – моей жизнью».

– Я не помню первый импульс, – тихо и осторожно сказал Сава. – Я всегда писал.

– Какое твое первое воспоминание о написанном?

– Я не уверен. Кажется, это было стихотворение дедушке на День Победы.

– Давай! Прочитай его нам! – Адам поднял руки вверх, чтобы мы его поддержали.

Кто-то захлопал, кто-то просто крикнул: «Да, давай!»

– Нет, я плохо помню и… Мне было семь лет, это же какой-то детский бред.

– Значит, помнишь? Семь лет – это же чистый, незамутненный разум. Там, наверное, неразбавленная искренность. Ты ведь приехал сюда не для того, чтобы стесняться и молчать?

Сава почистил горло, открыл рот, потом снова откашлялся и тихо-тихо продекламировал:

– Милый дед, ты воевал,
Ты гранаты во врагов кидал,
Их флаги срывал.
Сегодня для тебя этот бал.

Лицо Савы покрылось красными пятнами, а в конце голос сорвался то ли на смех, то ли на рыдание.

Все вокруг хохотали, даже мрачный Тимур улыбнулся. Мне стало жаль Саву, но и я не смогла сдержать улыбки.

– Твой дед был твоим импульсом. А сейчас, я уверен, что это желание его превзойти. Жжет?

Сава то ли кивнул, то ли удивленно поднял голову, а потом, смущаясь, опустил.

Адам воспринял это как согласие.

– «Я чувствую себя живой, когда ощущаю пульс или сердцебиение в своих произведениях». Красиво, но… Это ведь красивости ради красоты? Объясни, как ты это ощущаешь.

– Эмм… Это когда я вижу в своих строчках не ровные ряды букв, а кардиограмму. Взлеты и падения фраз, иногда отдельных сильных слов… Когда…

– Роза, ты сейчас не пишешь, а разговариваешь. Затем эти метафоры? Что ты маскируешь этим?

– Я… я не знаю… я на самом деле так думаю. – Я придумала ответ про сердцебиение, когда представляла, что у будущей меня, известной писательницы, будут брать интервью и зададут этот вопрос. Придумала так давно, что поверила в этот красивый ответ и как будто бы нашла в нем смысл.

– Нет, нет, нет. Ты так думаешь, потому что это звучит не банально.

Меня как будто отхлестали по щекам.

– Давай я продолжу за тебя. Ты ощущаешь себя живой, когда на тебя обращают внимание. Поэтому ты так говоришь. Поэтому ты мучительно прямо сидишь в платье с обнаженной спиной и ждешь голодных мужских взглядов.

А потом положили на колени и отшлепали по заднице.

– Да, наверное, это так. – Я постаралась произнести это как можно покорнее и спокойнее. Признаваться в чем-то легче, когда все произнесли за тебя. Да и не все ли мы хотим, чтобы на нас обращали внимание? Здесь нет ничего стыдного. И я добавила это вслух: – Я не считаю это стыдным.

– Я тоже, – великодушно произнес Адам. – Кто-нибудь считает? Хорошо. Роза, подумай еще над тем, что заставляет чувствовать тебя живой.

– «Я живу, когда мне не нужно думать о работе. Когда я встаю утром и понимаю, что весь день – мой». И чем ты выбираешь заниматься в такой день?

Макс стал перечислять свои любимые рутинные занятия, типа долгой пробежки и готовки стейка. В итоге они пришли к выводу, что он не живет, а существует. Что он правильно сделал, приехав сюда. Что скоро почувствует настоящую жизнь.

Леру никакие вопросы не смущали и не ставили в тупик. Она легко, даже кокетливо, говорила о том, что живет, когда чувствует, что ее желают.

– Тебе нравится, когда тебя желают те, кто не должен?

– Обожаю. – Она рассмеялась так беззаботно.

– Кажется, это для тебя неисчерпаемый источник?

– Да, подземный источник с неизвестной глубиной. Иногда пугающей. И здесь я хочу найти дно. Или опуститься до дна? – спросила она саму себя.

– Мне нравится, что ты готова к этому. – Адам по-отечески ласково погладил белокурую головку Леры.

Я возмутилась внутри себя, что ее не отругали за метафоры. Но зато я два вечера подряд достигла такого катарсиса. Может быть, скоро я смогу читать свои произведения на публике?

Антон ершисто ответил на замечания о том, что «я живу, потому что я живой, – это не аргумент».

Лев, брызжа слюной, какими-то далекими тропами и туннелями объяснял, что он живет внутри своей монументальной истории, а в нашем мире только существует.

Поэтесса, уже поднадоевшая своими стихами, на ходу рифмовала мысли со своими постоянными темами – сексом, самоубийством и любовью к себе. Все это она приправляла грязными словечками, которые звучали не к месту, наигранно дерзко, как если бы их произнесла скромная семиклассница, только-только позволившая себе выругаться вслух.

Подруги, наконец-то я запомнила их имена – Настя и Маша, выслушали критику снисходительно, как будто бы разрешая ребенку делать себе замечания.

Глава 10. Питер Брейгель Старший. «Детские игры»

– Все, что переступает черту реализма, – уже не искусство, это механическое воспроизведение, не превосходящее по своему мастерству ксерокс. Истории – это личные образы, а не фотокопии. – С этих слов Адам начал утреннюю лекцию.

После медитации под напевы Забавы хотелось спать, но эти слова подействовали как ледяной ливень.

Как-то раз Саша отправил меня в литкружок при университетской библиотеке. Отчего-то участниками литкружка преимущественно были не студенты, а пожилые господа и дамы, словарный запас которых был наполнен выражениями «приятельницы», «моветон», «моцион». Рассказы студентов (свой я так и не решилась зачитать) они безжалостно критиковали (а больше в этом литкружке ничего и не делали) за фантастичность, за неправдоподобность, за кружево фраз, сплетающихся в полстраничные предложения.

В тот вечер, вернувшись домой, я попыталась написать так, как они советовали – про настоящую жизнь, без прикрас и витиеватостей, без магического реализма и неоднозначных толкований, без поэзии, закованной в прозаические предложения.

Вышло настолько тошнотворно, как будто я прошлась по улице на городской окраине, оплеванная предложениями, в которых мата больше, чем приличных слов, отхлестанная по щекам совестью при виде старух, продающих домашние заготовки на ящиках у входа в супермаркет, со слезящимися глазами от подъездных запахов. И подумала, что лучше вообще не писать, чем описывать то, что мы видим каждый день.

– Искусство – это наше личное понятие мира, оно не должно соответствовать общепринятой реальности. Поэтому оно и восхищает остальных. Они могут посмотреть на мир под другим углом, увидеть чужие желания и мысли. Оно не должно быть понятным всегда и всегда быть принятым всеми. Его цель – показать точку зрения автора, его личную философию, его идеи, его вселенную.

– Слышал бы это мой дедушка, – усмехнулся Сава.

– Твой соцреалистический дед, конечно же, был уверен в обратном?

– Конечно. Он говорил, что за магическим реализмом люди прячут неумение писать логично, а в фэнтези просто бегут от реальности, так как не приспособлены к жизни.

– О, сколько раз я это слышал! – начал Лев, разбрызгивая слюни.

– Да-да, а абстрактные картины – это просто мазня.

– А перформансы делают сумасшедшие.

Следующие часы мы болтали без неловких пауз. Каждый делился своими историями о «непонятости». Я рассказала про литературный кружок и о том, что, кроме Саши, никому не показывала свои рассказы.

На что Адам заметил:

– Текст или картина не существуют, пока их никто не читает и не видит. Скоро мы познакомимся с вашими предыдущими работами.

Если бы не напоминание Миши про обед, никто бы не осмелился встать и оторваться от нашего разговора. С каждой историей мы как будто бы ближе притягивались друг к другу. Страшно было отвлечься на что-то постороннее – вдруг нас оттолкнет обратно?

Видимо, до Адама дошли слухи о вчерашнем неудачном практическом занятии. В этот день вел его он. И это действительно был, как он выразился вчера, «взрыв энергии».

Вообще удивительно, как точно он характеризовал все происходящее. Его фразы как будто записывались на пленку памяти внутри моей головы – я могла прокрутить все сказанное вчера с той же яркостью и тем же тоном голоса. Он был из тех людей, которые не могут незаметно зайти в комнату, даже если захотят этого. Они заходят и сразу же беспрекословно, с естественного согласия остальных, становятся хозяевами этой комнаты. Теперь он был хозяином в комнате моего сознания.

– Боль – самое завораживающее. – С этими словами Адам полоснул ножом свою левую ладонь и размазал кровь по холсту. – Мы не можем радоваться чужому счастью так, как радуется его обладатель. Мы не можем на сто процентов понять его. Но чужая боль ближе и яснее, все мы испытывали ее когда-то. Она более красива, чем счастье. Счастье уродует людей, уродует творчество, заставляя дрожать над ним, боясь потерять. А боль заставляет нас двигаться вперед, карабкаться вверх, становиться лучше и сильнее с каждым днем.

Он повернул к нам холст с несколькими ярко-красными разводами.

Одна из подруг, Маша, шепнула своей соседке, что ее сейчас стошнит.

– Кто хочет продолжить нашу картину?

– Я! – вскочила со своего места Поэтесса и слишком уверенно подошла к холсту. – Prego!

Она протянула свою худую руку и победно улыбнулась.

– Сделай это сама. – Адам протянул ей бритвенное лезвие и сел на траву, лицом к нам. – И прочитай нам что-нибудь из твоих стихов, когда будешь резать себя.

Она нервно сглотнула, но сразу же улыбнулась. Только улыбка получилась неровной и замерла, как будто бы мышцы лица парализовало.

Она попробовала улыбнуться еще раз, теперь получилось естественнее, хотя правый уголок рта заметно подрагивал.

– Я буду резать себя tutti giorni
Каждый раз, когда ты молчишь…
Запомни, что мой цвет – черный,
И я не сплю, когда ты не спишь.

Она лишь слегка сморщила носик, когда делала порез на левой ладони. Но когда повела лезвием дальше, мимо вен на предплечье, Поэтесса уже улыбалась широко и немного безумно. Все было лишь игрой – после ладони она вела лезвие легко, оно лишь оцарапало кожу. Но Машу вырвало, и они с Настей ушли в свой домик.

Лев прочитал монолог одного из своих многочисленных героев о боевых ранах, Журналист апатично надрезал палец и вытер его так, как будто это был не холст, а всего лишь подол футболки. Лера кокетливо смеялась и предложила мальчикам надрезать ее ладонь – откликнулся Макс. Он долго вычислял траекторию, что-то чертил на ладони под хихиканье Леры и вскрикивания: «Ой, щекотно!» В конце концов он надрезал ей большой палец, она размазала кровь по губам и несколько раз поцеловала картину, а потом чмокнула Макса в обгорелую щеку. Сам Макс бравадно хохотнул и быстро полоснул ладонь. Рита, громко ойкнув (вообще, она любила говорить «ой», с поводом и без), порезала палец и с серьезным видом размазала кровь. Придирчиво посмотрела, надавила на палец и сделала еще один мазок. Потом порезала другой палец, выдавила больше крови и что-то старательно вывела. Сава резко выдохнул, провел лезвием по ладони, сжал ее в кулак и занес кулак над полотном, имитируя кровавый дождь.

Кажется, все забыли о необходимости что-то сказать. Я же сочинила речь, но побоялась ее прочитать – вдруг это будет выглядеть слишком пафосно. Молча подошла, безразлично надавила лезвием на холмик Венеры и, делая вид, что рисую что-то осмысленное, вытерла ладонь о холст. Когда я посмотрела на получившееся полотно, в висках застучало и мне захотелось одновременно хохотать и рыдать. Я создаю искусство вместе с другими, что-то общее и невероятно прекрасное! В ушах шумели и море, и кровь.

Пока Миша обрабатывал наши ранки перекисью, все сидели с блаженными улыбками. Наша картина под яркими солнечными лучами как будто бы пульсировала и сияла. И пока мы сидели в ожидании, казалось, что каждая минута утекает зря. Что надо чем-то заниматься, создавать, творить каждую секунду, что мы дышим.

Адам куда-то ушел, и мы не понимали, занятие закончилось или будет продолжение. Готова поспорить, что каждый думал: «Боже, хоть бы это было начало!»

Вновь пришел Миша. Озорно улыбаясь, он артистично сдернул с подноса салфетку, под которой лежали пухлые круассаны.

– Попробовал новый рецепт и решил вас побаловать. Только ешьте медленно и делитесь своими впечатлениями.

Несмотря на то что вчера утром Адам сказал о том, что можно встать и пойти поесть, когда проголодаешься, никто не решался сделать это вне графика. Во-первых, кухня находилась на «левой территории», по которой мы пока стеснялись прогуливаться свободно. Во-вторых, бежать на зов своего желудка, когда остальные занимаются творчеством, – значит показать, что ты не можешь извлечь из дискомфорта своего тела ничего, кроме навязчивого желания избавиться от этого дискомфорта. Может, у кого-то были еще причины. Но то, что все голодали, – это факт.

– Ой, еще горяченькие, – воскликнула Рита.

– Вкусно, – промурлыкала Лера.

– Угу, – отозвался нестройный гул наших голосов.

Этим и ограничились наши словесные впечатления.

Предзакатный час мы проводили у своих домиков. В каком-то томном, полугрезящем состоянии лениво разговаривали, спокойно реагируя на то, что собеседник минутами не отвечает, а потом вдруг вспоминает о тебе, расслабленно бросает абстрактную фразу в ответ и вновь погружается в свои мысли.

Я писала обрывки словосочетаний, такие ярко-образные, что их жалко было окружать прозаичными словами, чтобы сформировать логичные предложения: «Примятая трава под порезанными ступнями», «Рубиновый дождь после встречи с металлом», «Прикосновение цветочного лепестка к обгоревшей коже», «Холодное солнце твоего взгляда», «Самая изысканная соль на губах»…

Рита, которой я, к своему удивлению, совершенно без страха показала записи, отметила, что это емкие названия для картин.

– Моих воображаемых картин, – ответила я не сразу.

Журналист дремал в гамаке, заслонив глаза от солнца правым предплечьем. Макс начал писать картину. Лев, вчера обгоревший до багрянца на носу и плечах, остался в домике. Услужливый Сава делал массаж Поэтессе. Лера красила ногти на ногах, отвлекаясь на какие-то забавные мысли – подолгу смотрела в небо и блаженно улыбалась. Маша и Настя не выходили из домика – после того как они ушли с занятия, с ними никто не общался.

За десять минут до вечерних бесед впервые в нашем саду появился Адам. Справа от него шел Миша, а слева – Венера. Он медленно кивнул каждому из нас, как бы одобряя, что мы сейчас здесь, работаем над собой. Но не остановился, не сказал ни слова, а прошел дальше, к домику Насти и Маши.

Он зашел, а Миша с Венерой остались сидеть на крыльце, полушепотом разговаривая, судя по выражению их лиц, о чем-то будничном.

Из домика донеслось холодное и очень повелительное:

– Мы поговорим вдвоем.

Потом были слышны возгласы возмущения со стороны Насти, но она все-таки вышла. Сердито посмотрела на нас, скрестила руки на груди и оперлась спиной о стенку дома.

Если в домике и разговаривали, то шепотом, мы ничего не слышали. Все старались делать вид, что они заняты, но даже шорох ручки по бумаге и перелистывание страниц звучали неестественно.

Макс попытался уменьшить напряжение и спросил Мишу, не остались ли у него еще круассаны. Миша мягко улыбнулся и покачал головой. Больше никто ничего не говорил.

Вдруг послышались судорожные рыдания. Настя рванулась к двери, но Миша схватил ее за ногу. Венера встала, приобняла ее, что-то шепнула и потянула на крыльцо. Настя оттолкнула ее руку, но присела, злобно сузив глаза и поджав губы. Вскоре рыдания затихли, послышался смех с истеричными нотками. Еще через пару минут Адам вышел вместе с Машей, расслабленно обнимая ее и шутливо улыбаясь.

Они так и прошли вместе до пляжа: Адам, обнимая Машу, и Настя рядом с Машей, недоверчиво косящаяся на Адама. У подушек, на которые мы начали рассаживаться, он убрал руку, погладил Машу по щеке и ласково улыбнулся.

– Мне печально, что мы до сих пор не доверяем друг другу. – Адам еле слышно сказал эту фразу.

Последние слова как будто обглодал шум морских волн. Он отвернулся к темной блестящей воде и молча стоял не меньше минуты.

– Вы доверяете мне?

– Да, – прозвучал нестройный хор неуверенных голосов.

Он тяжело вздохнул и сел в позу лотоса на свой камень, теперь лишь слегка возвышаясь над нами. С печальной улыбкой оглядел нас.

– А друг другу?

Все стали медленно поворачивать головы по сторонам и, встречаясь взглядами, кивать друг другу.

– Ну ладно, – Адам резко вскочил на ноги. – А себе вы доверяете?!

Все закивали, и только Поэтесса крикнула:

– Да!

– Вы честны с собой? Отдаете отчет в том, что вы когда-то делали больно другим? А себе? Признаете свою неправильность? Или маскируетесь?

Все растерянно молчали.

– Давайте сыграем в игру, – сказал он строго, прищурив свои черные глаза. – Встаньте!

Мы почти синхронно поднялись на ноги, только Настя отстала, делая вид, что отряхивает с ног песок.

– Настя! Всем встать!

Она дерзко посмотрела на него, но промолчала и встала, высоко задрав подбородок.

– Хорошо, – Адам замер и стал рассматривать нас. Наверное, он встретился своим холодным черным взглядом, таким пугающим сегодня, с каждым из нас. – Я называю какое-то действие, и если вы этого никогда не делали, то можете присесть; если делали – остаетесь стоять. Если вы сидите, но следующее действие про вас, то вам снова нужно подняться. Все понятно?

Мы закивали, а Макс весело крикнул:

– Разберемся!

Адам ответил:

– Конечно, разберетесь.

– Я никогда не крал чужие вещи. – Он сказал это резко и непривычно громко.

Рита сразу присела, остальные задумались. Я вспомнила, как в детстве украла у соседской девочки сумочку для Барби, такую пластмассовую, розовую. Мама не покупала мне ни одежду, ни мебель для кукол – зачем, если можно сделать все самостоятельно? А ее Розочка к тому же еще и шьет замечательно. У моей соседки этих сумочек было, кажется, пять или шесть – для каждой куклы. Я задумалась, считается ли это кражей.

– Если не уверены в чем-то, оставайтесь стоять. Обязательно запишите свои сомнения, разберем их позднее.

Настя села, как будто назло, и посмотрела на Машу. Та дернулась, но все-таки осталась стоять.

– Я никогда не причинял себе вред намеренно.

Рита и Настя остались сидеть, к ним присоединились Антон, Лера, Маша и Сава. Быстро-быстро пронеслась в голове мысль о том, что Рита останется сидеть до конца. Своей солнечностью и идеальностью она напоминала мне Розочку. Видимо, поэтому у меня появилась какая-то зависимость от ее ободрений и лучащегося оптимизма, как у какого-то противного насекомого от огоньков света, совершенно бесполезного для него.

– Я никогда не думал о самоубийстве.

К нам, стоящим, присоединилась Лера. А я опять засомневалась. У меня никогда не было яркой, осознанной мысли о том, что я хочу себя убить. Но иногда, в разговорах с Сашей, полушутливых-полупафосных, мы говорили о том, как это ужасно, стареть, и что, если мы не умрем своей смертью, вместе сделаем что-нибудь, когда у меня начнет дрябнуть кожа, а у него выпадать волосы.

Я никогда не сомневалась в том, что мир не увидит меня вялой и пахнущей кошками. Но как я это сделаю – представляла только в абстрактных фантазиях. Эта идея была вроде чего-то само собой разумеющегося, как обычная смерть – когда наступит, там и посмотрим.

Впервые я задумалась о пугающей старости еще в детстве. Нам по почте прислали брошюрку какой-то религиозной организации. На картинках с раем все выглядели одного возраста.

Я спросила маму:

– Когда умирают дети, они остаются в раю детьми?

– Ну, конечно. Становятся маленькими ангелочками.

– А когда умирают старики?

– Роза, что за вопросы!

– Они не молодеют после смерти?

– Не знаю. В раю всем хорошо.

Тогда я испугалась, что если я умру ребенком, то навсегда буду заперта в недоразвитом тельце, а если умру старой, то меня ждет вечность в дряблом теле, когда в окружении нереалистично сочной зелени будут скакать обнаженные красавицы.

– Я никогда не любил.

Почти все встали. Мне тоже захотелось остаться на ногах, чтобы не сидеть одной. Но со мной сидел Сава. И я решила быть честной, хотя бы раз в жизни.

Адам посмотрел на нас удивленно и даже как-то снисходительно.

– Я никогда не бил другого человека.

Пощечина считается? Все время хотелось спрашивать, чтобы не оценить себя самостоятельно, чтобы отдать свои поступки под суд другим. Ведь в чужих глазах все эти мелкие грешки, почему-то до сих пор грызущие совесть, которая успела затвердеть с годами, но все равно подчиняется этим старым клыкам, выглядят пустяками. Сейчас стояли все.

– Я никогда не желал смерти другому.

Опять остались стоять все. Мы постоянно переглядывались, как будто бы проверяя соседей. Но на самом деле смотрели в чужие глаза – они так же растеряны и неуверенны или хладнокровно знают о себе все и принимают это. Каждый раз я с облегчением замечала, что все мы маленькие потерянные дети, играющие в очень опасную игру. Будто бы мы были школьниками, которые залезли на чердак полуразвалившегося дома: отдавали себе отчет, что это очень опасно, чувствовали общий страх, но при этом ощущали и общий кураж.

– Я никогда не делала аборт.

Парни со смешками сели, к ним присоединились мы с Ритой и Настя. Увидев, что Маша осталась стоять, Настя потянула ее за подол юбки. Маша дернула подол обратно и отошла на шаг от Насти.

– Я никогда не продавал себя за деньги.

Я сидела, но с ощущением, что обманываю себя. Я заметила, что от Адама не укрылось то, как вздрогнули мои плечи, когда я услышала эту фразу. Он заметил, что я это заметила. Я уже хотела встать – я была бы не одна, стояли Лера и Поэтесса. Но тут Адам сказал следующую фразу:

– Я никогда не был виноват в смерти другого человека.

Поэтесса осталась стоять. Мне казалось, что она делает это лишь из желания казаться не такой, как все. Встал Антон, который был для меня героем старого нуарного кино, всегда остающимся в тени. Спустя пару долгих секунд поднялся Макс, развел руками и сказал:

– Только косвенно.

Адам понимающе кивнул, а стоявшие позади него Тимур, Венера, Забава и Миша вдруг заинтересовались неровной поверхностью камня у них под ногами. По коже пробежали мурашки, а в голове пронеслась жаркая пугающая мысль, что мне хочется быть частью их тайны.

Глава 11. Хендрик ван Антониссен. «Вид морского берега Схевенинген»

Следующая неделя началась с того, что пропали подруги.

Я проснулась с головной болью и туманными воспоминаниями о вчерашнем вечере. Рита еще сопела на соседнем матрасе, а я вышла за питьевой водой – весь свой запас мы выпили. Мне даже припомнилось, что мы обе просыпались ночью, чтобы попить. Кажется, Рита порывалась сходить за водой, но потом мы обе снова отключились.

Я заглянула к Лере и Поэтессе – они еще спали. На крыльце у парней сидел Антон и жадно пил из стремительно пустевшей двухлитровой бутылки. Рядом с ним сидел Сава, массируя пальцами виски.

– Можно попить? – Почему-то Антон до сих пор не казался своим.

За всю прошедшую неделю мы с ним ни разу не общались. Я ощущала какое-то высокомерие с его стороны – он был как будто с нами, но в то же время выше нас. Как вожатый в детском лагере, такое звено между взрослыми и детьми. Поэтому я обратилась к нему робко, со страхом получить отказ.

Он молча протянул мне бутылку. Из-за его молчания я ощутила себя еще более неловко. Хотелось сделать один глоток и вернуться обратно, но я выпила почти всю воду, оставив для приличия чуть-чуть на дне бутылки.

– Да, пить на голодный желудок – это зло, – проворчал Сава.

Мы с Антоном тяжело вздохнули в ответ. Из туалета донеслись рвотные звуки.

– Что это была за херня? – то ли себя, то ли нас спросил Антон.

– Мне показалось, что пина колада. Она была очень сладкая. – Антон посмотрел на меня как на дурочку.

– Что-то, чтобы расширить сознание? – предположил Сава. – Мне такие сны снились. Надо на медитации попытаться все вспомнить. Мне кажется, из этого получится что-то покруче Пелевина.

– Какая, на хрен, медитация? Уже девять часов утра.

– Да ладно? Почему нас не разбудили?

– Они сами, наверное, в отключке. Помните, как Забава скакала над костром, а этот ее танец… И кто-то еще танцевал с ней, какая-то другая девушка. – Антон наморщил обгоревший лоб.

– Я такого не помню. Может, я раньше ушел? Помню, как мы купались в море, голые, кажется. Или это уже был сон?

– Мы же вместе вернулись. В море вы с Максом и Лерой купались.

Мы стали сравнивать воспоминания. Но у каждого был какой-то свой отрывок, как пазл из другой мозаики, не подходящий к общей картине.

Я помнила, как танцевала с кем-то, уткнувшись ему в грудь, и, кажется, рыдала.

Из туалета вышел бледный, несмотря на ежедневное обгорание, Лев. Вскоре, громко ругаясь, с особым искусством вставляя матерные словечки, к нам присоединился Макс.

Но никто из них не помнил, чтобы я с кем-то танцевала. Макс не помнил и купания в море, но зато ярко рассказал, как Настя влепила ему пощечину за попытки ее обнять и щипок за задницу. Лев хриплым голосом сказал, что над костром никто не прыгал, мы водили вокруг него хоровод.

В течение часа проснулись остальные девочки. По наиболее складной версии Риты, мы сидели как в трансе и смотрели на костер, потом Забава начала танцевать, и постепенно все встали, покачиваясь под музыку. Потом многие почему-то кричали, а потом вдруг стало как-то скучно, и мы пошли спать.

Поэтесса сказала, что она вообще ничего не помнит, но «ЧТО-ТО БЫЛО». На что Лера припомнила, что Поэтесса почти сразу проблевалась и заснула.

Мы как-то не сразу поняли, что не хватает Маши и Насти. Всю прошлую неделю они предпочитали уединение в душном домике. Маша была приветлива с нами, но очень тиха. Настя, наоборот, всю неделю ворчала, а вчера утром у них с Адамом произошел крупный конфликт.

Рита пошла разбудить девочек, но вышла с испуганным лицом. Мне сразу представилось, что одна из них непоэтично захлебнулась рвотой, а вторая с горя перерезала вены.

– Там пусто.

– Наверное, на пляже. – Лера мягко, по-кошачьи, потянулась. Как будто и не было тяжелого похмелья. Даже легкая хрипотца в невыспавшемся голосе звучала приятно. – Настя ведь все время ворчала, что нет времени покупаться.

– Нет, там пусто. Никого и ничего, – полушепотом сказала Рита. – Нет их вещей.

– Может быть, Адам их переселил? Помните, как Настя орала из-за таракана? – На самом деле из-за таракана орали все девочки и даже Лев. А после того как он все-таки собрался и прихлопнул этого пятисантиметрового монстра, у него так тряслись руки и нижняя губа, что он обессиленно опустился на ступени и как в трансе просидел не меньше пяти минут.

– Куда? На их стороне домики не лучше. Разве что у Адама. Но там еще никто не был. Пока. – Поэтесса подчеркнула последнее слово, давая понять, что она будет первой.

На днях она рассказала нам, что прочитала в чьем-то отзыве о занятиях вне графика – раз в неделю Адам приглашал кого-нибудь к себе.

– Мне кажется, они просто решили уехать. Насте ничего не нравилось, – начала Рита.

– Или Адам их выгнал, я бы так и сделала, – перебила ее Лера.

– Или они пропали, как та девушка три года назад, – вставила Поэтесса.

– Ты ведь сама говорила, что она не пропала, а сбежала с каким-то серфером?

– Это официальная версия, но после «Джунглей» ее никто не видел.

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего знаю…

– Да это просто херня, чтобы поднять рейтинг, разве не понятно? Даже мама этой девушки позже забрала все обвинения. – Антон сказал так, как будто говорил сам с собой. Не обращаясь ни к кому, смотря куда-то через нас.

Было заметно, что раньше он был таким едким комментатором, но сейчас лишь изредка, как будто бы случайно (выглядело так, будто он сам с собой разговаривал и вдруг произносил мысли вслух), он бросал комментарий, как выплевывают косточку от вишни, и продолжал заниматься своим делом.

– Никто на самом деле так и не думает, – примирительно сказал Макс. – Лучше побеспокоимся о наших девочках.

– Мне пофиг на них, – сказала Поэтесса. – Я пойду плавать, to fresh my mind.

И как-то естественно все разбрелись. Только Рита слабо заметила, что нужно сходить на ту сторону и сказать, что девочек нет.

Лера стала собираться на пляж. Каждый день она появлялась на пляже в новом купальнике. Напевала что-нибудь джазово-беззаботное и раз в полчаса подкрашивала свои алые губки. Жара в +35 градусов ее не напрягала – утро Леры начиналось с тщательного макияжа, включающего рисование мушки и накладные ресницы. Лера привезла с собой два чемодана тканей и выкроек – нужные швейные машинки ей обещали достать на месте. Но пока об этом никто не вспоминал, она с детским рвением бралась и за рисование, и за написание чего-нибудь. Каждый день она что-то советовала, повязывала нам цветастые платки, разрисовывала футболки, резала и рвала джинсовые шорты, рылась в своих ларцах в поисках «тех самых сережек, которые завершат твой образ».

В первые дни больше всего я общалась с ней – мы сошлись на любви к «Полуденной красавице» и «И Бог создал женщину». Она не стеснялась того, что ее коллекции одежды спонсировались двумя любовниками – молодым армянским продюсером и моложавым грузинским ресторатором. Тогда как я с каждым днем все больше жалела о том, что взяла Его деньги. Поэтому в последующие дни я старалась общаться с ней как можно реже – мне было страшно, что и я когда-нибудь смогу так легко принимать чужое спонсорство, как что-то само собой разумеющееся.

Поэтому я не пошла на пляж, а осталась в саду в гамаке. Рита ушла вроде бы рисовать к обрыву. Лев сначала сидел в саду, поближе к туалету, а потом как-то незаметно исчез. Остальные, как я думала, тоже были на пляже.

Я пыталась вспомнить, что же произошло ночью. Безуспешно, потому что все время в голове мелькала пугающая мысль – мне бы хотелось, чтобы девочки не уехали домой, чтобы с ними случилось что-то…

Но что с ними могло произойти? Отравились алкоголем? Тогда бы отравились все. Утонули в море? Тогда бы вызвали полицию, их ведь никто не топил.

Настя высказала все свои претензии Адаму, и он превратил ее в пятна на своей картине? Я мысленно посмеялась над тем, что хоть так она станет ближе к настоящему искусству, – естественно, я не думала, что могло случиться что-то подобное.

А это идея! Обессмертить свое тело в картине! Когда я решу уйти из жизни, попрошу Адама об этом. Я вспомнила, как мы с Сашей смотрели документалку о парижских катакомбах, в которых сейчас шестьдесят миллионов скелетов работают фоном для селфи и ежедневно полируются ладошками туристов. Я жалела бедняг, которые теперь вечно будут терпеть унижение от пальцев какого-нибудь тупого толстяка в своих глазницах. А Саша сказал, что так они обрели бессмертие: какой-нибудь бедный горожанин, умерший от чумы, сгнил бы в земле, но теперь его черепушка или бедренная кость – часть истории Парижа, его достопримечательность.

Я вернулась мыслями к Насте и Маше. Уехали ли они по своей воле? Или Адам выгнал их? После того вечера, когда он наедине поговорил с Машей, Настя каждым поступком открыто высказывала свою неприязнь. А вся проблема была в том, что они считали арт-резиденцию местом, где они будут слушать лекции о саморазвитии и купаться в море.

Мы не очень много с ними общались. Все, что я знала о них, – они лучшие подруги с детства, вместе учились в университете, вместе работали на какой-то скучной офисной работе. Недавно уволились и решили попутешествовать несколько месяцев. Случайно увидели объявление о наборе в арт-резиденцию и решили попробовать, так как «по деньгам это выходило примерно так же, как три месяца бесцельно путешествовать». Именно так сухо они и рассказывали, точнее Настя, Маша почти все время молчала. Они не были ни писательницами, ни художницами. В первый вечер обе одинаково сказали, что ищут себя.

«А как же творческое задание?» – подумала я только сейчас. Хотя Маша как-то упоминала, что она любит фотографировать… Адам не был и не стал для них наставником, они воспринимали его как человека, которому платят деньги, а он на них работает.

Утром, после вечера, когда мы играли в «Я никогда не…», Настя не пришла на медитацию. Маша, смущаясь и краснея, сказала, что у Насти очень болит голова.

После медитации и утренней лекции Адам сказал:

– Вы заметили, как мы сегодня по-особенному расслаблены вместе? – имея в виду, что после вчерашней игры все стали более открытыми.

Но мне почему-то показалось, что он хотел подчеркнуть – без Настиного ворчания всем приятнее. Только я мысленно погрузилась в тот день и даже стала сама себе стройно, литературно, пересказывать его, как в джунглях по склону над нашей поляной затрещали ветки.

Я замерла, представляя окровавленную Машу, из последних сил ползущую к нам, или Настю с мачете, жаждущую мести. Но из-за густой зелени вылез Антон. Сосредоточенный на чем-то, он не заметил меня до момента, когда почти поравнялся с гамаком. Он резко вздрогнул, хотел что-то сказать, но потом посмотрел на меня как на пустое место, как бы мысленно махнув рукой: «Что перед ней объясняться», и пошел в свой домик.

Он не мог выходить за пределы «Джунглей» – выше по склону были скалы. У нашей поляны и с левой стороны склоны поросли густым тропическим лесом, но ближе к воротам лес редел, из него выступали бурые отвесные скалы.

Через ворота, теоретически, можно перелезть, но зачем? Тем более что его не было не более двадцати минут.

Я вспомнила его разодранный локоть и ноги в синяках, исполосованную щеку… Может быть, это его способ уединения – ползать по джунглям? Мне казалось, что, наоборот, там очень тяжело сосредоточиться на своих мыслях, нужно постоянно думать – куда поставить ногу, чтобы не поскользнуться, за что можно держаться, а что чревато неприятными иголками в ладони.

Как в тот день, который я вспоминала: мы все ползали по склону над нашей поляной. Практическим заданием было найти что-то, отражающее нашу проблему, внутреннюю боль. До сих пор на медитациях или перед сном в моей голове звучала Его фраза: «Ты просто колючка, а не роза». Поэтому я искала цветок, самый красивый, каким бы я хотела быть, на каком-нибудь колючем кусте или с лианой, душащей его. Но самое интересное, на что я наткнулась, был какой-то ствол, похожий на обычный бамбук, но покрытый мелкими иголками – я, не заметив колючек, ухватилась за него, и мне в руку впились десятки мелких тонких шипов. Срубить и унести этот «бамбук» я не могла, поэтому просто показала свою ладонь и сказала, что в этом вся я: «Сама колю себя и пытаюсь вынести из этой боли что-то чувственно-поэтическое».

Настя, все-таки присоединившаяся к нам днем, в джунглях рассекла бровь какой-то веткой, сорвала ее и, кинув к ногам Адама, сказал, что вот это ее боль сейчас, а внутри нет никаких проблем.

В один из следующих вечеров мы обсуждали игру «Я никогда не …». Ранее Адам дал нам задание написать небольшой рассказ о том событии, в котором мы засомневались.

Мне было стыдно рассказывать об обмане в предпоследнем вопросе, поэтому я написала про украденную розовую сумочку для Барби.

«Моя дешевая кукла с негнущимися суставами и волосами всего лишь до плеч всегда играла роль подружки второго плана у шикарных Барби моих подруг. В одиночестве я сочиняла для нее самые тернистые сценарии, часто с трагичным финалом. А с другими девочками приходилось играть всегда по сюжетам латиноамериканского мыла – их бедные красавицы попадали под розовые кабриолеты Кенов или устраивались работать служанками к этим до тошноты идеально выглядящим красавцам. Моя кукла с зелеными волосами (как-то я решила добавить ей легенду – что когда-то она была русалкой) играла в лучшем случае роль вредной подруги Кена. Но после пары игр, в которых моя умная злодейка переезжала или травила их овечек, ей доставались роли подруг-советчиц с парнем в виде плюшевого мишки, своих Кенов девочки перестали доверять мне, а у меня его не было. Я не понимала, что дело в моих замудренных сценариях, думала, что все изменится, если у меня появится настоящая Барби с грудью, которая не вдавливается при сильном нажатии пальцем, и густыми волосами до колен. И вот как-то мама принесла мне подержанную Барби от Розочки. От нее мне все доставалось практически в идеальном состоянии. Мы с девочками стали распределять роли. Их куколки были начинающими певицами. Я предложила создать трио, но оказалось, что моей Самой-Красивой-Барби-с-гнущимися-коленями-и-идеальным-твердым-телом уготована роль их неудачливой конкурентки…»

До кражи сумочки я дошла только на четвертой странице и поняла, что не смогу прочитать это при всех. Текст не выглядел изящным, не ласкал слух. Это были просто обиды маленькой девочки, завернутые в объемные предложения.

Я переписала еще раз, суше, как простой ответ на вопрос. Теперь текст был похож на неловкого человека, которого фотографируют перед толпой. С сутулой спиной, неуверенным выражением лица и неестественной позой. Чувствовалось, как я напряглась и замерла, когда писала это.

На третий вариант не осталось времени, поэтому я взяла оба. Я надеялась, что буду не первой, – тогда можно послушать, что написали другие, и выбрать текст.

Первой была Настя, и в тот момент все поняли, что здесь ей не место.

– У меня не было сомнений, когда я отвечала на вопросы. Я всегда предельно честна с собой. И с другими. – Она быстро посмотрела на Адама, а потом повернулась к нам: – Но у меня есть сомнения в правдивости всего этого. Я вижу здесь театр с режиссером, у которого больная фантазия, и актерами, которые никогда не снимают свои маски. Разве вам нравится…

– Настя, мы поняли, что ты не нашла времени между купанием в море и жеванием батончиков под одеялом, чтобы написать ответ на вопрос. Можешь быть предельно честна в этом с нами, – очень мягко прервал ее Адам.

Тон Насти уже был повышен, тихий голос Адама сбил ее речь. Она замолчала, пытаясь также спокойно сформулировать свои мысли.

И когда она была готова продолжить, Адам снова прервал ее, теперь уже жестким, сердитым тоном:

– Я не хочу, чтобы вы думали, что правила – это простая формальность. Систематическое нарушение режима, отказ от выполнения заданий, срыв занятий – мне нужно еще продолжать?

Адам повернулся к Насте. Она поджала свои тонкие губы и, сузив глаза, молча смотрела на него. Он подошел вплотную к ней, мягко положил руку на плечо, от чего все тело Насти вздрогнуло, и смотрел, как будто гипнотизировал ее, своим черными глазами с первобытным спокойствием.

Даже нам было страшно дышать, не знаю, как Настя не упала там. Спустя какое-то время его рука скользнула по плечу Насти, он взял ее за предплечье и повел в пещеру. Но через несколько шагов Настя остановилась:

– Ты серьезно? Я не буду там спать.

– Ты ведь сказала, что сомневаешься в правдивости всего. Я доказываю тебе, что говорил правду. Тот, кто нарушает режим, спит в пещере.

– Я не пойду туда.

– Тогда ты сама опровергнешь свои слова о том, что все здесь неправда.

К ним подошел Миша.

– Вы же не потащите меня туда силой?

– А ты бы хотела этого? – Адам так беззаботно рассмеялся, улыбнувшись самой юной улыбкой.

– У тебя упала резинка с косички, я просто хотел вернуть. – Миша тоже рассмеялся.

А вместе с ним и мы. Сначала легко и неуверенно, а потом все хохотали до слез, переглядывались, вытирали уголки глаз, вдыхали побольше воздуха и снова заливались.

– Придурки. – Настя развернулась и побежала с пляжа в домик.

За ней быстро засеменила Маша. Она единственная не смеялась с нами.

Следующие дни Настя ни с кем не разговаривала, хотя и посещала все занятия.

Адам сказал, что она сама выбрала себе наказание – обет молчания, лучшее, которое только могло быть.

– Все в порядке, они просто уехали. – С левой стороны возвращались Рита, Лев и Сава.

– Вы ходили… туда? Я думала, что все на пляже… – Мне вдруг стало так стыдно, что я даже не подумала о том, что можно подойти и спросить. Что я меланхолично качалась на волнах памяти, пока ребята искренне интересовались судьбой девочек.

– Мы не смогли просто так лежать, не узнав, что с ними, – с нотками гордости и тоном героя произнес Лев.

А я даже не заметила, как он покинул свой пост у туалета.

– И что?

– Сейчас Адам придет и все расскажет.

Он пришел через пятнадцать минут в сопровождении всей команды. Молча, жестом, он пригласил нас пройти в домик, где жили подруги. Он сел на один матрас, его команда на другой, мы неровно тоже стали опускаться на пол – своим выжидающим взглядом он дал понять, что, пока последний не сядет в удобную позу, он не начнет. Поэтому все долго возились, сталкивались локтями и коленками, отодвигались друг от друга.

– Выглядит так, как будто вы ждете интересную историю.

– Мы догадываемся, почему они уехали. Но хотелось бы услышать полную версию, – сказал Антон, потому что остальные молчали.

Сейчас вдруг стало понятно: все, что мы навыдумывали утром, в отходняке, – глупые фантазии, навязанные слухами о «Джунглях», об исчезновении той девушки. Саша был прав в том, что имидж Адама очень хорошо работает на привлечение людей. Конечно, мы сами все знаем.

– Журналист, – хмыкнул Адам, – расскажи мне, почему они уехали. Все вы расскажите.

Мы переглянулись.

– Вы думаете, я их выгнал? Я просто подвел итог. Вы выгнали их!

Практически все вздрогнули. Слышать его низкий приглушенный голос на повышенных тонах всегда неожиданно.

– Я не первый раз слышу критику в свой адрес, встречаю недоверие и откровенные насмешки. Я бы с легкостью вынес их до конца. Мне их жаль. Я всегда до конца верю, что такие, как они, смогут вынести хотя бы процент из того, что я им даю. Мне их правда жаль. Но вы не такие. Вы жестокие. Расскажите мне, как вы уговаривали меня убрать их.

Адам встал.

– Кто первый?

Мы удивленно переглядывались, ища среди нас того, кто лишил девочек шанса провести эти три месяца здесь.

– Лина? Если мне не изменяет моя феноменальная память, ты в один из первых дней сказала мне, что Настя с Машей тайком едят шоколад?

Поэтесса медленно заправила несуществующие прядки волос за уши и нервно сглотнула.

– Я… я просто хотела уточнить… Я тогда не совсем разобралась в системе питания. Я не поняла, можем ли мы есть что-то у себя или это нарушение.

– Наверное, поэтому ты, Лера, рассказала мне это же пару дней спустя?

– Я просто хотела быть хорошей девочкой. – Лера надула свои алые губки. – Ты ведь говорил, что мы должны сообщать обо всех нарушениях.

– Ты считаешь это достаточным нарушением? Считаешь, что это могло изменить ваше отношение ко мне? К правилам?

– Не знаю… Поэтому и сказала.

– Хорошо. Больше никто ничего не припоминает?

– Кажется, я что-то припоминаю, – попытался пошутить Макс. – Не знаю, посчитал ли ты это за мое желание избавиться от девочек… Я просил тебя разделить все домики поровну, по три человека. Нам вчетвером очень тесно.

– Кажется, я тоже что-то припоминаю. Ты сказал: «Если эта высокомерная сука не выселится из нашего домика, то я трахну ее так, что она сама попросит меня переехать к ним».

– Я тоже высказывался за то, чтобы мы переехали в их домик, – безразлично сказал Антон. – Не так резко, правда.

– Да, ты предложил «переселить Настю в пещеру на постоянной основе».

– Это было при нас, он просто пошутил, – Лера попыталась заступиться за Антона.

– И вы все согласились.

– Я не понимаю, в чем проблема. Им здесь не нравилось – они уехали. Вам стало проще давать нам знания, нам – легче заниматься, – сказал Антон.

– Они не уехали, вы убрали их отсюда. Всю неделю я слушал ваше недовольство ими, видел раздраженность, желание убрать их. Вчера вечером мы провели голосование. И вы единогласно решили, что Насте с Машей здесь не место. Они не хотели уезжать. Настя попросила дать им шанс, Маша рыдала. Лина, ты первая пошла в их дом и «помогла» собрать вещи. Макс, напомнить, что ты предложил взамен твоего голоса в их пользу?

Когда Адам рассказывал, мне показалось, что я начала вспоминать вчерашний вечер. Вот мы сидим у костра и высказываемся, почти никто не смотрит в глаза – на огонь, на песок под ступнями, на браслеты на руках, на чернильное небо. Но первый из нас, наверное это была Лина, высказался очень смело и прямо, поэтому мы поддерживаем ее.

Настя выслушивает все очень стойко, а вот глаза Маши начинают блестеть. После голосования, к которому Настя относится несерьезно, она с иронией просит прощения и с насмешкой говорит, что попробует «поймать нужную волну» или «поковырять свои раны».

Адам строго отвечает ей, что все это не игра.

Она отвечает:

– Ну, хорошо, давайте, я переночую в этой пещере.

И мы тоже понимаем, что не игра. Никто уже не может отказаться от своих слов, но ждет каких-нибудь действий от других.

Тут Лина говорит, что поможет упаковать вещи. Говорит с вызовом, жестко. Макс пытается разрядить обстановку своей грязной шуточкой. Настя дает ему пощечину. Лина слишком резко встает, и после того напитка ее выворачивает. Лера ведет ее умыться, но она не успокаивается и все-таки собирает вещи девочек.

Как их выставили? Настя гордо забрала свой чемодан и пошла к воротам или после этого они еще сидели с нами и ждали такси? А может быть, Адам знал, чем закончится вечер, и вызвал такси заранее.

Когда они уезжают, Забава поет что-то более энергичное, чем обычно. Мы все танцуем вокруг костра, кто-то смеется, кто-то плачет, кто-то поет. Ребята бегут купаться в море.

А я? Танцевала ли я с кем-то? Почему-то мне вспоминается только яркий месяц и как кто-то рассказывает про «Лунную»… «Ты – такая же, как Лунная, вы все такие же…» Но мне было неловко переводить разговор на себя.

– Все-таки я не понимаю. Мы поступили плохо? – спросила Лера, невинно округлив свои густо подведенные глазки.

– Вы поступили как команда. Как творческая группа с общей идеей, которая не принимает чужаков. Не бывает по-настоящему сплоченных групп без общей темной тайны. Пусть та ночь будет вашей. Напишите к завтрашнему вечеру свой манифест. Сегодня все свободны.

– Просто интересно. А ты вернул им деньги? – спросил Макс.

– Верну, – безразлично бросил Адам, встал и вышел из домика.

Глава 12. Макс Эрнст. «Лес и птица»

С момента отъезда подруг все изменилось. Адам стал строже, Тимур – мрачнее, Миша – наигранно услужливее, Забава – рассеяннее, Венера – назидательнее. А мы чувствовали себя участниками какого-то реалити-шоу, которых могут выгнать за спрятанный телефон или съеденную под одеялом шоколадку. Казалось, что за нами постоянно наблюдают. Общая паранойя висела в воздухе вместе с осязаемой влажностью из-за недельного ливня. Бездельничать было не то что стыдно, а страшно.

Пока сад тонул в бесконечном, как в «100 лет одиночества», дожде, мы прилежно сидели над своими дневниками, холстами, черновиками, ранами и воспоминаниями в бывшем домике подруг. Сейчас мы называли его «нашей творческой мастерской», и именно слово «наша» грело больше всего.

Теперь засиживаться допоздна стало правилом, а голодовка – соревнованием. В первом особенно преуспевала Рита, а во втором – Лина. Так преуспела, что упала в обморок во время вечерней беседы.

Адам решил наказать ее и отправил на ночь в пещеру, чему Поэтесса очень обрадовалась – за ночь она написала целую поэму и несколько несвязанных четверостиший.

– Мне кажется, если бы я не останавливалась на сон, я бы наконец-то создала что-то стоящее, – пожаловалась мне Рита, когда разбудила меня, споткнувшись на пороге.

– Мне кажется, если ты хотя бы один день поспишь больше четырех часов, то твои руки перестанут трястись и ты сможешь сосредоточиться не на ровных линиях, а на сюжете.

– Ты не понимаешь. – Она широко зевнула, даже не стараясь прикрыть рот рукой.

– Твои цели не уникальны. Здесь каждый хочет быть самым лучшим.

– Не лучшей, я просто до сих пор не могу понять, нужна ли мне вся скрытая боль. Я и без этого вдохновлена.

– Наслаждайся этим.

– Но из моего наслаждения рождаются только чертовы Белоснежки. Вам, писателям, легче, вы постоянно копаетесь в себе, в своих мыслях. Я вот никогда не могла на них сосредоточиться. Я никогда не успевала подумать, чего хочу. Всегда все как-то быстро решалось за меня. Я не стала поступать в художественный вуз – зачем? Ведь я умею рисовать, училась этому с семи лет. Вряд ли меня научат чему-то новому. Убедила себя, что мне полезнее будет изучать журналистику. Я почти с детства смирилась с тем, что в моих картинах ничего новаторского нет. И если я и буду дальше рисовать, то только для себя. А для других – статьи об искусстве. Мне казалось, что так я буду полезнее. А потом… Не успела я закончить универ, как меня пригласили, после дипломной практики, в районную газету. Там я писала рекламные статьи под видом репортажей про новые магазины, курсы, студии, открывшиеся в нашем районе. Я говорила себе, что после универа нужно встать на ноги, заработать на аренду квартиры. Тем более что редакция находилась в десяти минутах ходьбы от дома. Через полгода, когда я «окрепла» и решила искать что-нибудь посолиднее, главный редактор ушел работать в интернет-портал, пишущий о городских мероприятиях, и забрал меня с собой. Я опять же подумала, что на первое время – это неплохое место: новые связи, зарплата побольше. Но, в отличие от моей первой работы, на этой постоянно был завал. Мы сидели с восьми утра и до десяти вечера – уходить домой в шесть было неприлично. Тогда я не успевала не то что рисовать, а даже думать о будущем не успевала. Через восемь месяцев, когда я совсем выдохлась, бывшая одногруппница предложила мне заменить ее – она работала в местном музее в отделе по работе с общественностью. Я с восторгом подумала – вот! Вот то, что мне нужно! Но там меня завалили таким количеством бумажной рутины, что я в первую же неделю поняла, почему моя одногруппница услужливо уступила мне это место. Но опять же уговаривала себя, что это же новый опыт, что дальше я привыкну к коллективу и научусь говорить «нет» на чужие поручения. И когда я в очередной раз задумалась об уходе, папа предложил мне писать статьи для сайта его компании: спокойная работа из дома, адекватный шеф, свободный график. Да, это не моя мечта, но так удобно! Спустя несколько дней я увидела объявление о наборе в арт-резиденцию. И тут я поняла, чего я хочу. Я хочу делать только то, что хочу!

Я так удивилась, что даже спать перехотела. Рита почти не говорила о себе. Она из тех редких людей, которые действительно любят слушать других, задают вопросы не из вежливости и никогда не говорят: «Да-да, а вот я…»

– Ты безвольная и не ценишь себя. Ставишь себя ниже других. Бери любую из этих фраз и накручивай, как волосы на кулак до боли. Не благодари – вот это проблемы у человека. Ей все преподносят, все любят, заботятся, а она ковыряет свою безупречную кожу в поисках грязи.

– И я все делаю не так…

Мы все сегодня были раздражены тем, что Поэтесса сейчас с Адамом. Она стала первой, кого он пригласил на личную беседу. Это ядовитое «Почему не меня?» въедалось в каждую мысль, во все сделанное и сказанное. Из всех нас она была самая ненастоящая, каждый день очень жирно и ненатурально рисующая себя через провокационные истории и пошлые стишки. И сегодня она сидела в его домике, наверное, делая что-нибудь из своих стихов, создавая новую басню, которую завтра с самого утра начнет рассказывать в преувеличенной манере.

Я слышала, что Рита тоже не спала.

– Как ты думаешь, чем они сейчас занимаются?

– Ну, разговаривают, наверное…

– Ха, разговаривают. Ты и правда такая наивная?

– А ты и правда такая колючка?

– Говорят, что да…

– Если кто-то один сказал тебе это, не обязательно отыгрывать это как действительный факт.

Утром Лина зашла в творческий домик, старательно имитируя походку хорошо оттраханной. С загадочной улыбкой села на пол и стала что-то быстро писать в блокноте. Мы молча наблюдали за ней, парни насмешливо переглядывались.

Наконец, Лера не выдержала:

– Ну что?

Поэтесса улыбнулась еще хитрее и продолжила писать, даже не подняв на нас глаза.

Так прошло полчаса. Мы стали собираться на завтрак. Тут Поэтесса отложила свой блокнот.

– Это было… Он столько из меня вытянул. Dios mio! Мы всю ночь проговорили…

– Только говорили? – хохотнул Макс.

– Все, что мы делали, было частью практики, nada mas, – ответила она со строгими нотками. – Мне нужна медитация, чтобы немного расслабиться. No puedo оставить то, что выходит из моей головы. Столько образов, сюжетов. Tanto! Tanto! Во мне просто целый космос историй. Carajo! Почему надо есть?

Завтракали мы тихо. Вообще за едой мы мало говорили, так как это было одним из самых желанных занятий дня. Ели мы не часто, поэтому хотелось молча наслаждаться каждым кусочком.

Между собой и мысленно мы благодарили Адама за такой подход к питанию – это учило нас разговаривать с собой, думать о вкусе, спрашивать о своих желаниях и точно знать, чего мы хотим.

Когда утром Миша спрашивал:

– Блинчики или омлет? Если хочешь овсянку, то нужно будет подождать пять минут. Могу заварить на кипятке, на молоке или залить ее йогуртом. Может, банановым? – я точно знала, что сейчас хочу ощутить и каким размером порции я наемся. И если в первые дни мы ели все фрукты без разбора, потому что их так много, так тяжело сделать выбор, то сейчас каждый брал только то, что желал.

После завтрака мы обычно сидели еще минут 15–20, слушая себя – не хотим ли мы чего-нибудь еще. Потом Миша записывал наши пожелания на обед, с теплой улыбкой реагируя на «хочу картошку в мундире, с солью и сладковатым сливочным маслом» или «любой суп, но только с черным хлебом, пожалуйста». И ведь как-то он все находил. И радовался не меньше нас, когда мы приходили на обед.

Все называли его «Бабуля» или «Ба». Для Миши, такого заботливого («напишите мне, кто что не ест») и чуткого («если что, я не ложусь до полуночи – приходите ко мне за советом или просто поболтать»), это было идеальное прозвище. Каждый день он вставал в пять утра и готовил на всех завтрак, в полдень – обед, в шесть вечера – ужин. Вообще-то не было никакого правила, регламентирующего часы приема пищи, но все приходили вовремя, – казалось, что Ба готовит только для тебя, что его смешной поварской колпак печально обвиснет, если ты не придешь.

И когда Ба находил время, чтобы писать? Его печально-ироничные рассказы были короткими и идеально приправленными, как и его блюда. Добавь еще щепотку грусти, и уже получится какая-то чернушная тоска, чуть больше сарказма – и мы уже не будем сопереживать главному герою. Вы наверняка не раз встречали его истории в разных пабликах в социальных сетях – эти короткие бытовые сценки повседневной прозы всегда выделялись из потока пафосных фразочек, приписываемых китайским философам; залитых шоколадным сиропом заметок о прекрасности момента / дня / всей жизни, обязательно с картинкой типа нечеткого силуэта человека, бегущего навстречу размытым вбоке огням; видео с неуклюжими пандами или гиперактивными хаски. Только вы не знаете автора – Мишу ничуть не беспокоило, что тексты из его блога с сайта «Джунглей» расползались по интернету и становились голосом всех грустно-добрых, по-русски тоскующих непонятно о чем людей.

Его тексты были такими спотыкающимися. Как будто их писал пьяный или очень рассеянный, но с богатым словарным запасом и хорошим чувством юмора человек.

«Вчера шел по Невскому мимо Гостиного Двора, а там в витрине осетры плавают. Маленькие такие. И я задумался – ведь, сколько бы я ни проходил мимо, они всегда маленькие. А куда девают выросших? Может быть, есть особый вид осетра – карлики. И тут я понял, что не встречал упоминаний о карликах других живых существ, кроме человека. Бывают ли не выведенные искусственно, например, верблюды-карлики? Или бегемоты? А как было бы здорово иметь карликового барса. С детства мечтал о снежном барсе. У нас на Алтае постоянно рассказывали истории о встречах с барсами. Соседские парни даже как-то засняли на видео, как они гоняют молодого барса на снегоходе. Вот это чисто русское развлечение, да? Погонять на горном плато барса на снегоходе. Или завести в квартире льва. У моей бабушки хранилась серия советских открыток о жизни одной семьи со львом. Выглядело идиллически, особенно с детишками. А потом оказалось, что одного из этих детей лев убил, – это мне рассказала бабушка, зачем-то хранившая коллекцию фотографий.

Удивительно работает наша память, да? Я вот о тех фотографиях запомнил только, что семья жила в Баку, и фото льва в мотоцикле-коляске. Тогда “в Баку” звучало для меня как “в боку”, я объяснил себе это как “на окраине”. Сколько таких объяснений, вполне логичных, мы делали в детстве?.. И вот возвращаюсь я домой, открываю “Яндекс” и начинаю вводить запрос про карликов-животных: “Бывают ли…” После вопросительного слова я всегда делаю паузу, чтобы посмотреть, что еще ищут люди. Первый запрос: “Бывают ли трехцветные коты-мальчики…” Интересно… Бывают ли?»

Несколько лет назад у него даже выходил сборник рассказов, в самиздате правда. Эта тонкая книжка постоянно попадалась на глаза в «Джунглях», я даже думала, что их у нас было несколько. Раз в несколько дней она обязательно оказывалась в туалете, под гамаком, забытой на пляже. Ребята читали ее, чтобы отвлечься, вдохновиться, посмеяться или погрустить. Причем даже перечитывать ее было приятно – как слушать рассказы старой бабушки, известные наизусть еще 15–20 лет назад. Но как она легко читалась, так легко и забывалась.

В те дни я записала, что боюсь не оставить после себя ни одного яркого образа, боюсь описать только знакомые всем вещи и мысли, боюсь транслировать людям только узнаваемое.

Тишина за сегодняшним завтраком была нетерпеливой. Казалось, что ложки громче задевают дно тарелок, и все, а не только Лев, жуют как-то динамичнее.

Наконец, Поэтесса заговорила:

– Он сказал, что мне нужно поменять псевдоним. На что-то более глубокое.

– Лина Вагина? – захохотал Макс.

– Конечно, столько людей знают меня как Лину Винтерс, but… – она не обратила внимания на Макса. – Я должна двигаться дальше, оставить ее в прошлом. Там, на поверхности, где я черпала воду для своих стихов.

Она замолчала и торжественно оглядела нас.

– Я думаю, что больше подойдет к моему имени: Есенина или Достоевская?

– То есть имя ты решила оставить? – Антон не смог удержать смешок.

– This is my real name. Я бы показала тебе паспорт, но не хочу, чтобы ты знал мою настоящую фамилию. С ней связано несколько грязных историй. Одну из них ты точно когда-то слышал.

Миша посоветовал ей придумать фамилию, которая будет ассоциироваться только с ней, а присоединившийся к нашему завтраку Адам (впервые!) сказал нам написать по слову, которое наиболее точно и честно характеризует Поэтессу. Для нее выслушать все будет продолжением их ночного урока.

Я заметила, как мы все стали наблюдать за манерой есть Адама. Он ел еще медленнее нас. Задумчиво, глубоко дыша. Когда он подносил кусочек омлета ко рту, то его ноздри слегка раздувались. Он несколько раз глубоко вдыхал и только потом клал кусок в рот. Жевал с закрытыми глазами, а после того, как глотал, не тянулся к тарелке сразу. Думал, потом вновь обнюхивал еду. Пробовал что-то другое, потом снова возвращался.

– Поработаем сегодня над описанием ощущений?

Завтрак лишь немного успокоил нас после напряженности этой недели. Нам показалось, что Адам простил нас и больше не будет таким строгим. А может быть, просто стресс активировал защитную реакцию в организме, и стало безразлично, а не страшно.

На медитации почти все не просто дремали, как обычно, а спали. Макс громко захрапел, а Лера со спины перевернулась на бок и свернулась калачиком. Адам поворчал, но мне показалось, что это был больше такой отеческий укор, что он понимает, как мы устали. Ребята тоже не восприняли это серьезно.

Только Рита шептала:

– Надеюсь, он не обиделся.

И когда на лекцию пришел не Адам, а Тимур, я тоже подумала, что мы разочаровываем Адама. Хотя лекции Тимура я любила. Он напоминал мне Сашу, только более мрачную его версию. Узкоплечий, сутуловатый, с постоянно мокрыми от пота кудрями, неряшливо свисающими на глаза. Его улыбка была как «Композиция № 2» Кандинского – сохранился эскиз на старых фотографиях, но оригинал выжжен каким-то жестоким событием.

Об этом событии ходили противоречивые слухи: Лина говорила, что покончивший с собой Матвей был его тайным любовником; Забава как-то раз туманно бросила – только будучи мрачным, он может творить; Ба говорил, что Тимур и Матвей были не просто лучшими друзьями, но и половинками одного творческого целого – без света Матвея он окончательно спустился во тьму. Но он не выглядел несчастным. Казалось, что вся его мрачность и циничность – идеальная среда для творения его по-караваджевски темных картин. Скуро, но без кьяро.

– Гениальность и трудность творческого процесса – это не называть, не показывать предмет напрямую, а только пытаться вызвать его образ в чужом воображении своими способами…

– А ты можешь показать это на примере своих картин? Твои работы, которые я видела в интернете, показались мне идеальной иллюстрацией для этих слов. – Казалось, Лина хотела соблазнить всех парней.

На внимание Лины, чрезмерные восторги Макса и даже на искренние комплименты Риты Тимур реагировал одинаково – нахмуренные брови и взгляд: «Это вы мне? Оставьте себе свои комплименты».

Но сейчас Тимур, даже не посмотрев на нее, холодно сказал:

– Лина, встань и вернись в свой домик. До следующего занятия. – И продолжил говорить, ровно и спокойно: – Большинство наших учеников переживают, что их не поймут, что главная идея их произведений недостаточно ясна. Но мы считаем: самое потрясающее в искусстве – это то, что каждый понимает его по-своему. Настоящее искусство – это то, что нормально любить и не любить, понимать и не понимать…

Лина растерянно стояла и не понимала – это было простое замечание или приказ.

– Лина, уйди, – опять коротко бросил Тимур и продолжил лекцию.

Она театрально прикрыла рот рукой, быстро-быстро моргая, посмотрела на Тимура, а потом развернулась и побежала на нашу сторону.

– Иногда, через чужие трактовки, мы сами находим новые смыслы в своих произведениях… – продолжал Тимур.

После лекции Рита медлила. Мне интересно было, о чем она хочет поговорить с Тимуром, поэтому я тоже осталась, делая вид, что жду ее.

– Тимур, не наказывайте Лину. Она просто хочет всем понравиться. Но она не мешает учебному процессу.

Он только усмехнулся. Рита умоляюще посмотрела на меня.

– Это правда, она не мешает. Мы учимся и друг у друга тоже.

– Правда? Надо спросить Макса, чему можно научиться у Лины. – Он развернулся и пошел в глубь левой стороны.

– Ты думаешь, они с Максом?.. – спросила у меня Рита, пока мы шли на пляж: я с тетрадкой, она с альбомом.

– Не удивлюсь.

Макс постоянно грубовато подкатывал ко всем девушкам.

Недавно он спросил у Тимура и Ба:

– Можно ли здесь снять девочек, как в Тае?

На что Тимур ему ответил:

– Как в Таиланде или девочек?

На обед Лина не пришла, на пляже ее тоже не было. Лера сказала, что она сидит в домике и что-то пишет.

– Да никто ее не выгонит, – сказал Антон своим фирменным тоном («Я все знаю»). Потом отвернулся от нас и стал внимательно читать свой блокнот.

Иногда мне казалось, что в этом блокноте он пишет про нас. Он редко вступал в беседы, но подолгу слушал нас, делая вид, что дремлет в гамаке или читает книжку.

– Может быть, опять отправят в пещеру?

– Ей просто сделали замечание, успокойтесь. Ведь никто из нас на нее не жаловался? Не доносил, что она предыдущие два дня не ела? Что они с Максом…

– Эй! Это не запрещается правилами, – перебил Антона Макс.

– Тогда все нормально, расслабьтесь.

Практическое занятие вела Забава. Впервые. Обычно мы видели ее только утром на медитации и иногда вечером. Ее голос я знала только по гипнотическим напевам.

Она начала со своей любимой фразы:

– Слова искажают истинный смысл: самое искреннее искусство – это абстрактная живопись и музыка. – Потом продолжила мягким и тихим голосом: – Давайте поработаем над описанием ощущений, но не словами.

Она пружиняще встала, чуть припадая на правую ногу (Забава слегка хромала), задорно улыбнулась и посмотрела на нас, потом, как будто смутившись, опустила глаза. Заправила прядку распущенных волос за ухо, но сразу же вернула ее на место, попышнее взбивая волосы. Я заметила, что она любила прятаться за ними. Только когда пела, смело откидывала их за плечи, на спину.

– Попробуйте то, что у вас на тарелках, а затем нарисуйте вкус.

Содержимое тарелок было разным: шоколадный батончик у Макса, кружочек ананаса у Риты, чашка кофе у Савы, какие-то ростки у Леры, комок риса у Антона, рыбный соус у Лины, маленькие осьминоги у Лёвы и кусочек арбуза у меня.

Я была немного раздражена, как на любом практическом занятии, связанном с рисованием. Хотелось больше писать, хотя я и понимала, что любое занятие важно.

Каждый раз, когда я ворчала и сопротивлялась, но делала, я представляла, как я снимаю теплую шубу и сапоги и иду по снегу босиком, обнаженная.

И сейчас я сказала себе: «Это новый вызов. Ответь на него максимально талантливо».

Наверное, я раздражалась из-за рисования еще и потому, что понимала – я не смогу быть в этом лучше всех. Есть Рита, не оголенный нерв, но талантливый художник; есть Лера, учившаяся академическому рисунку и играючи относящаяся к каждому заданию; в конце концов, есть Макс, который брал уроки живописи на каких-то крутых курсах в Париже («У ученика ученика Шагала»). Легкий на подъем, он без лишних раздумий (да и без необходимых усилий) бросался на новое увлечение и также просто отказывался от него. За последние десять лет, когда его бизнес укрепился и позволил ему полезно бездельничать, Макс попробовал играть в теннис и любительский футбол, заниматься верховой ездой, писать (его детектив про богатого и скучающего гения активно рекламировался, но не понравился ни критикам, ни читателям), заниматься ювелирными украшениями и даже петь шансон. Его последним увлечением была живопись. Я бы не сказала, что он достиг каких-то успехов в ней, на мой вкус, его картины были пародиями на все известные шедевры, от зарождения импрессионизма и до абстракционизма. Но вот это постоянное «я окончил курсы в парижской школе живописи» добавляло его работам профессионализма, ощущения, что он знает, что делает.

«Арбуз» был одним из тех сочных слов, которые вызывают яркие, почти осязаемые образы. Есть такие слова, которые употребляются слишком часто, и от этого они теряют свою форму, как заношенные джинсы.

У каждого это свои слова. У меня, например, никаких эмоций не вызывают «Автобус», «Холод», «Подъезд», «Чай», «Обед». Но такие слова, как «Вишня», «Шея», «Шиповник», «Касаться», «Заря», распускаются цветочными бутонами картинок и сюжетов.

Я откусила немного неаккуратно, позволяя соку стекать по моему подбородку, затем по шее и до выреза майки на груди. Арбуз таял у меня во рту. Сначала все это показалось мне очень эротичным, но я вовремя поняла, что, как обычно, приукрашаю и додумываю.

Арбузный вкус вызывал в воображении солнечный август на берегу реки, неряшливо поросшем травой. Тогда, в детстве, было ощущение, что ни арбуз, ни лето не закончатся. Что этот день, который мама выделила для нашего пикника, только мой. Что выбранный мной огромный арбуз, который она, не жалуясь, тащила на пляж, только для меня. Ощущения опять превратились в историю, ничего абстрактного.

Как-то Саша сказал, что я помешана на толковании всего, на превращении в символы вещей, которые прекрасны без символизма.

Я снова откусила арбуз. Что я ощущаю? Вода, сладость, приятный осадок.

Я разбавила малиновую акварель большим количеством воды на палитре и брызгами стала наносить на холст. Потом из старой упаковки акварели, которой уже никто не пользовался, взяла кусочек красного, раскрошила его и распылила его над холстом как осадок. Мне понравился результат – получилось что-то такое мимолетное, легкое, но с ощущением долгого момента.

Конечно же, художники справились лучше. У писателей получились картины с сюжетами, только Лина забрызгала альбомный лист черной краской и соусом. У Риты был хаотичный рисунок из разных стадий луны и солнца – желтые круги и полумесяцы как будто бы танцевали под тропическую мелодию. Ростки на картине Леры росли на коже предплечья вместо волосков. Судя по тому, как они были приподняты, человек был возбужден.

После таких результатов я ненавидела себя. Я всегда балансирую на грани от «показать всю себя до обнаженной плоти» до «я в парандже, сделаю то, что будет соответствовать заданию, без индивидуализма».

«В следующий раз я точно покажу, что у меня внутри», – в который раз пообещала я себе.

По дороге на нашу сторону Лина испуганно бормотала, что ей специально дали соус, потому что она такая же – сделана из тухлой рыбы. Что ей намекают – это не ее место.

Я со страхом перебирала в памяти – не говорила ли про нее чего-нибудь плохого. Нет, нет. Ее не уберут, она идеально вписывается в «Джунгли». Сейчас ее пафос в стихах и напускная загадочность стали казаться мне по-сестрински милыми. Какая же она хрупкая внутри! Какая бабочка выпорхнет из этой поломанной куколки?

За ужином она съела все. После каждой ложки риса с креветками она щедро нахваливала Мишу: «C’est magnifique! Mais c’est tres delicieux!», «Ба, твою еду можно хвалить только на французском! Этот язык создан для описания удовольствий», «Нет, этот рис определенно лучше большинства моих любовников!». Ее восторги врезались в мои мысли так, что на самом деле начинало казаться – вкуснее этого риса ничего нет. Хотя это был рис как рис.

– Лина, ты можешь переваривать свой восторг вместе с рисом, не изливая его на нас? Ты мешаешь другим сосредоточиться на ощущениях.

Адам стоял у края домика, за которым была кухня.

Многие вздрогнули. И, как по щелчку, весь задор и какое-то умиление Линой исчезли. Все стали серьезно и медленно жевать, краем глаз наблюдая за Адамом.

Лина шумно сглотнула. Вжала голову в плечи, как черепаха. Адам плавно подошел, сел на лавку, развернувшись к ней корпусом, и стал наблюдать.

Прошла минута, может быть, две. Было заметно, что Лина с усилием запихивает в себя рис, но она упрямо продолжала его жевать. Адам наклонился и что-то ей шепнул. Она испуганно посмотрела ему в глаза и замотала головой. Он едва уловимо улыбнулся, кивнул ей, встал и так же плавно ушел. Короткие волосы Лины были мокрыми, пот ручейками бежал с высокого лба по щекам и далее по тонкой шее.

– Все в порядке? – спросила Лера.

Лина только кивнула и робко улыбнулась. И продолжила давиться рисом.

На пляж для вечерней беседы все шли возбужденные, но с опасениями.

«Что-то будет!» – сказала бы Лина, но сегодня она молчала.

Мы договорились не пить, чтобы осознавать все действия. И еще каждый написал по три причины (хотели по пять, но ни у кого не набралось), по которым Лина должна здесь остаться.

Может, я и не была такой заметной и еще не открылась всем, но чувствовала, что мы одна команда. Что ребята так же заступятся за меня.

Черт! Есть люди, которым я нужна. Которые будут бороться за меня.

– Все, что было до этого – наши игры, разговоры, это только тренировка. Перед настоящим, жестоким. Вы топтались у входа в лес, и сегодня одна из вас войдет в наши джунгли, – Адам жестом пригласил Лину к себе на камень. – Вы выполнили мое задание?

– Мы немного модифицировали его. – У Леры не получился кокетливый смешок, а ведь мы выбрали ее как раз за умение даже самые пугающие и растерянные выступления делать очаровательными за счет неразбавленного феминизмом и эмансипацией женственного обаяния. Но сейчас она произнесла фразу робко, нервно дернув плечом, а не игриво поведя, как обычно.

– Интересно… – Мне показалось, что Адам и все его люди впервые посмотрели на нас с заинтересованностью.

– Мы написали, за что мы ценим Лину, почему она должна здесь остаться. – Лера тоже заметила всеобщий интерес, заговорила увереннее, с театральными паузами и медленным опусканием накладных ресниц: – Итак… Она никогда никого не осудит, честная, самая-самая смелая. Это я написала.

– Хорошо. Остальные?

– Мне прочитать, – она почему-то смутилась, а щечки порозовели, – или…

– Или.

Лера передала листочек Максу.

– Неплохо снимает напряжение, из ее грязного ротика иногда выходят интересные строчки, не боится обнажаться. – Он довольно улыбался. – Я имею в виду, обнажать душу.

– Мотивирует раскрывать душу, вдохновляет, иногда поражает, – зачитывала Рита, перестаравшись с пафосом.

– Дружит со своей темной стороной, ей всегда есть что сказать, у нее интересные образы и мысли. – Я казалась себе очень фальшивой.

Думаю, Адам чувствовал неискренность в словах каждого из нас. Но он терпеливо выслушал всех, даже когда шепот его команды перешел в заметные смешки.

Эмоции Лины менялись от фразы к фразе – сначала это была гордость, что за нее заступаются, потом смущение, затем раздражение, после – злость до гневного блеска слез в глазах.

– Придурки, вы все испортили! Это должна была быть порка, а получилось тисканье за щечки.

– Мы думали, что тебя хотят убрать. Хотели показать, что ты нужна нам. – Лера хотела подойти к ней, но Адам выставил вперед руку:

– Один за всех и все за одного? Мне нравится, что вы команда. Вы высказались, не совсем честно, но с добрыми намерениями. Я ценю это. Лина тоже. – Он плавным движением, скорее размазывая, чем вытирая, провел тыльной стороной ладони по ее мокрой щеке. – Но вы здесь не для этого. Давайте все по одной больной характеристике. Я не планирую убирать Лину или еще кого-то. Пока вы сами не попросите. Лера?

– Ну, иногда она говорит слишком много.

– Макс?

– Я останусь с теми же фразами.

– Оставь хотя бы одну. – Он сказал так, как будто бы знал, что это будет.

– Тогда первая фраза. И раз нужно, чтобы было больно, я подчеркну: «Неплохо». Бывает и лучше. Намного.

Лина горделиво вздернула носик и быстрым взглядом бросила вопрос Адаму.

Он пожал плечами и не сдержал улыбку:

– Кто дальше?

– Я соглашусь с Лерой, что иногда Лина говорит слишком много и слишком подробно, но это одна из ее отличительных черт, то, что делает ее Линой.

– Рита, Рита… Лине не нужны твои оправдания и жалость. Ей нужна правда. Зачем ты здесь? Твои подбадривания и утешения мешают всем работать над собой. Мешают?

Мы переглянулись и замотали головами.

– Рита, правду.

– Мне кажется, что иногда она не совсем честна.

– Слишком легендаризирует свою биографию, – быстро выпалила я, надеясь, что акцент сместится на выдуманное слово, а не на смысл.

– Считает, что ей нужно рассказывать про себя, а не показывать. Я хочу увидеть, а не услышать, – сказал Антон, а Макс слишком громко шепнул:

1 Instagram – проект Meta Platforms Inc., деятельность которой в России запрещена.

Продолжить чтение