Читать онлайн Золочёные горы бесплатно

Глава первая

Ни разу не обмолвилась я ни единой живой душе о деньгах. Ни слова не сказала ни о замужестве, ни и о событиях, которые привели меня в его объятия. В те дни я была юной и благочестивой: мать готовила меня к монастырской стезе. Но я мечтала о любви и беспечной жизни и, когда мы отправились на Запад, начала поиски. Там, в острых зубах Золоченых гор, где снега и убийственный холод ведут непримиримую войну с женской красотой, я утратила возможность стать утонченной леди – одной из тех болонок, которыми переполнены салоны красоты и светские клубы. Зато меня арестовали за радикальные взгляды, а словарный запас мой приобрел особую изысканность, свойственную погонщикам мулов, пьянчугам, шахтерам и продажным женщинам. И я об этом не жалею: за те два года получила я хоть какое-то представление о хорошей и плохой сторонах жизни. Теперь, роясь на чердаке памяти и открыв сундук с призраками, сижу, сжав пальцами ручку, и пытаюсь отразить на бумаге давно минувшие дни, проведенные в Мунстоуне, штат Колорадо, поведать наконец о преступных деяниях, включая мои собственные, связанные с сердечными увлечениями, и не только с ними, и о том, как они едва не сокрушили нас.

Не стоило подниматься туда в месяц лавин, в апреле 1907 года, но мы и так прождали почти два года, прежде чем отправиться к отцу. Вот каков был состав нашего небольшого отряда: я сама – рослая чудаковатая девчушка, которой еще не исполнилось семнадцати; моя мать Шери; мой двенадцатилетний брат Генри и малыш Франсуа, благополучно доживший до полутора лет – в этом возрасте он уже мог перенести путешествие. Звали мы его Фрэнки, а еще Кусака: ему очень нравилось пробовать на всем едва прорезавшиеся зубы. Мы уже проехали две тысячи миль по стране в веренице потрепанных вагонов, петлявших по рельсам, опоясывавшим горные склоны, устремляясь все выше к поражающим воображение западным пикам.

Позади, в маленьком квебекском приходе в городке Ратленд, штат Вермонт, осталась свора брюзжащих родственников, теснившихся в темных комнатушках. Протоптанная ими дорожка к церкви Святой Марии, дым ладана и нескончаемые мессы на латыни. Рельсы уводили нас все дальше от гранитных городков Новой Англии, а я воображала жизнь на новом месте как череду цирковых приключений или повесть о Диком Западе, где я превращусь из благочестивой, прилежной девочки в бесстрашную наездницу в блестках на выполняющем хитрые трюке скакуне.

Вскоре мне предстояло очнуться от этих смехотворных грез.

Мы добрались до принаряженного шахтерского городка Руби в Колорадо, и оставалось проделать всего восемь миль до зубцов гряды Золоченых гор, поднявшись на высоту десяти тысяч футов. Мой отец Жак Пеллетье переехал в Мунстоун в 1905 году, чтобы избежать «неприятностей»: так его боссы обозвали трудовой конфликт. Они выяснили, что отец подбивал шахтеров объединиться в борьбе за достойную оплату труда, и выпроводили его из Вермонта под дулом пистолета. Теперь он работал в каменоломне компании Паджетта, добывая белый мрамор высшего качества для статуй, колонн и памятников. В том числе и могильных.

«Приезжайте в апреле, – говорилось в его письме, – когда минуют самые сильные бури».

– Папа ведь обрадуется нашему приезду? – повторяла мама. Она произносила эти слова на разный лад каждый день в течение всего путешествия. И постепенно в ее голосе появлялось все больше придыхания. Папа ведь обрадуется, если все еще жив, если его не придавило камнем, если не замерз в расщелине и не брошен в тюрьму начальниками. Она была измотана и исхудала за время путешествия. И все же не жаловалась. Считала, что «жалобы – семена несчастья». Ее философия так прочно внедрилась мне в сознание, что все свои беды я надежно скрывала в груди за плотным корсетом ребер.

Управлял нашими санями в то утро Хоки Дженкинс. Пряди желтых волос свисали из-под полей его шляпы, такого же цвета борода пряталась под воротник куртки. Холод и ветер придавали его лицу добродушное выражение, не вязавшееся с мрачной ворчливостью.

– Там что, кирпичи? – пробурчал он, загружая наши коробки.

– Книги, – ответила мама и, изогнув бровь, искоса взглянула на меня. Это я настояла на том, чтобы тащить их всю дорогу. Сказки Перро и братьев Гримм, «Тысяча и одна ночь» и «Робин Гуд».

Дженкинс фыркнул, потом подозрительно прищурился на футляр с папиной скрипкой. Скоро папа будет играть нам по вечерам у камина и рассказывать истории про Ти-Жана[1] и loup-garou[2], который управляет летающим каноэ и пожирает детей пастью с острыми клыками. Папа звал меня Пташкой, хоть я давно уже не миниатюрная, а долговязая.

Мы выехали из Руби, когда холодное солнце уже ослепительно сияло на заснеженных просторах, а градусник показывал без малого минус тридцать, и направились по тропе для мулов шириной не больше каната. Дорога вела нас то через голый после зимы лес, где местами мелькала зелень сосен, то через вырубки. Лошади медленно тащились вверх по пологому склону, а мороз при каждом вдохе склеивал ноздри. Мы подняли воротники и глазели на угрожающие, нависающие со всех сторон пики.

– Manifique, n’est-ce pas?[3] – Мама произнесла это так, словно пыталась продать нам все эти красоты.

– Вы что, френчи? – спросил Дженкинс. – Бельгийцы? Канадцы?

– Американцы, – ответила я, чтобы сразу все прояснить.

– Квебекцы, – поправила меня мама, старавшаяся изо всех сил, чтобы мы не забывали свои корни. – Мы франкоканадцы.

– Китаезы Востока, – заметил Дженкинс. – Здесь канадских френчей негусто. В основном Европа: чехи, пшеки да макаронники. Парочка узкоглазых на железной дороге. И, конечно, всякие свенска-норска и мексиканцы. А негров мало, только несколько рабов в замке.

– Рабы? – переспросила я Генри по-французски. – Не понимаю ни слова из того, что он говорит.

– Ни черта не понимаю, что вы, ребятки, лопочете, – заметил Дженкинс.

Кусака засуетился. Он устал от путешествия и начал извиваться и капризничать. Я взяла его на руки, потом передала Генри, наконец тот снова отдал его маме.

– «Alouette»[4]! – потребовал он.

Мама запела тихим, почти молитвенным голосом песенку про жаворонка, которому ощипывают голову и отрывают клюв. Сани продолжали скользить по ухабам, и она пристроила Кусаку под одеяло и укачивала его.

Песенка настроила Генри на мысли об охоте.

– Этим летом заловлю тетерева, – заявил он. – Поставлю силки на куропаток. Что у них тут еще водится. Кролики?

– Хорьки, – отозвался Дженкинс. – Ласки. Компания разрешает даже лося взять, если есть деньги на патроны.

Генри пришел в восторг от услышанного. Его зачаровывали рассказы о наших предках-охотниках, добывавших ценный мех и вырубивших подчистую леса, из-за чего их потомкам пришлось искать работу на фабриках.

– А охотников у вас много? – спросил Генри. – А то моей сестренке нужен муж. Есть до этого охотники?

– Не смешно, – огрызнулась я.

Брат шлепнул меня за спиной у матери.

– Прекрати, arrêtes-là-tu, – вмешалась она. – Сильви, веди себя прилично.

Я прикусила язык, обиженная тем, что она сделала замечание мне, а не брату.

Впереди громоздилась гряда острых вершин. Тропа стала круче, и наши нервы натянулись от страха. С одной стороны тропы уходил вниз обрыв, с другой возвышалась отвесная скалистая стена. Незадолго до полудня налетел ветер, неистовый и колючий. Сильный порыв ударил по саням, словно предупреждая об опасности. Небо заволокло рваными серыми тучами.

– Вот дерьмо, – выругался Дженкинс и стал торопить лошадей.

Мама перекрестилась и прикусила губу, а лицо ее вытянулось от страха. Для Шери Пеллетье даже солнечный день таил опасность, а грех скрывался в каждой праздной мысли. Но в тот день для страха имелись все основания.

– Возвращаемся. Поворачивайте назад, – попросила она.

– Мы обгоним метель, – буркнул Дженкинс. – Осталось пять миль.

Глотнув из фляги, которую прятал в кармане, он направился прямо навстречу буре.

Снег падал быстро и непрерывно, скапливаясь у нас на шапках и коленях. Ветер швырял в глаза белые хлопья. Мама окаменела от страха. Она протянула мне спящего Кусаку и теребила четки пальцами в теплых варежках. В моем возрасте она собиралась принять постриг, но повстречала Жака Пеллетье, игравшего на скрипке на деревенских танцах, и упаковала религию и монашек в дальний угол чемодана. Сейчас она везла их среди прочих вещей в книге «Жития святых», воспевающей страдания за веру.

Мои страдания были прозаичными и не имели высокой цели. Я мучилась от голода и холода, а ноги мои превратились в ледышки. Я вытянула руку: на ладони лежал сверкающий кристалл.

– Бриллиант для вас, мадам, – показала я его маме.

– О да, бриллиант, – мама растопила его своим дыханием, дабы показать мне, что долговечно, а что нет. – Пуф, исчез.

Снежные звездочки, тая в ладони, будили во мне тайную жажду, рождали в груди бурю, невыразимое желание. Чего именно? Обладания всем этим: изысканными кристаллами, морозным воздухом, искрящимся в нем колючим кружевом. Эта жажда вызывала головокружение. Я сглотнула, чтобы душа не выскочила вместе с сердцем через рот и не упорхнула прочь.

Лошади боролись со слепящими порывами вьюги. Комья снега липли к их гривам и векам. Хоки Дженкинс слез и стер с них примерзшие ледышки.

– Все хорошо, Конфетка, – бормотал он. – Потерпи, Детка.

Он залез назад и щелкнул хлыстом. На боках животных выступила кровь.

– Не бейте их, – прошептала я. – Не надо.

– Тсс, – остановила меня мама. – Так надо, иначе они не сдвинутся с места.

Для мамы выбор между кнутом и пряником всегда был в пользу первого. Кнут помогал, а прянику не было места в этой жизни. «Молчание – лучшее украшение женщины», – учила она меня. И поскольку я любила мать, следовала этому принципу, хоть он мне и претил.

– Ох, голова начинает кружиться, – заметила она.

Проявлялась горная болезнь. Легкие словно сжались, и воздух приходилось втягивать небольшими глотками. Частыми маленькими порциями.

Тропа еще сильнее сузилась, и скалистая стена оказалась так близко, что Генри протянул руку и коснулся ее. С наружной стороны открывался крутой обрыв в овраг. От одного взгляда за край желудок провалился в самый низ живота, нырнув вслед за взглядом на много миль вниз: там сквозь снег проступали темные валуны, и где-то прятался дьявол, чтоб схватить меня своими ручищами.

– Чертово дерьмо, гребаная дрянь, – выругался Дженкинс. Внезапно с тошнотворным визгом сани скользнули к обрыву. Мама вскрикнула и прижала к себе Генри. Дженкинс с силой натянул поводья, но лошади слишком быстро огибали поворот, и сани следовали за ними. Задний полоз наполовину свесился за край. Мы зависли в воздухе.

– Je vous salue Marie, – тихо зашептала мама молитву Богородице.

– Прекратите, – оборвал ее Дженкинс. – Долбаные чертовы твари. Никому не шевелиться.

Мы замерли, опасно балансируя над обрывом. В этот жуткий момент он зашептал лошадям:

– Конфетка, Детка, ну давайте, давайте, милые. – Он заставил их пройти поворот, сани выпрямились и покатились дальше над еще более крутым обрывом. Дженкинс стал рассказывать, перекрикивая завывающую вьюгу: – Как-то целый фургон с людьми здесь хлопнулся вниз, всех убило насмерть. А в другой раз вереница мулов, связанных веревкой: первый оступился.

От страха и холода воздух не попадал в легкие, горизонтально летящий снег хлестал по лицу, бил в глаза и не давал вдохнуть. Впереди ничего не было видно. Потом в белом плотном воздухе послышался сказочный звук колокольчиков.

– Вереница мулов спускается, – пояснил Дженкинс. – Вылезайте.

Мы выбрались и потонули в сугробах, прижимаясь к стене. Кусака захныкал у мамы на руках. Колокольчики все звенели.

– Эй! – предупреждающе крикнул Дженкинс и притянул лошадей к скале. – Не дергайтесь, а то напугаете их. Оступятся и полетят в пропасть.

Колокольчики угрожающе приближались. Из-за густой пелены появился призрачный наездник на призрачной лошади, оба белые от снега. Тропа была такой узкой, что мы могли коснуться его ноги. Попона его промерзла, шапка была плотно надвинута от ветра. Глаза лошади выпучились от страха, ресницы заледенели.

– Дженкинс, ты жалкий дурак, – процедил всадник. – Рискуешь жизнью женщин и детей.

За всадником потянулись связанные веревкой мулы, навьюченные бочками, ящиками и мешками. Они фыркали и покачивали худыми боками, шерсть была вырвана клоками там, где их сковывала жесткая подпруга. У одного кожа стерлась до крови. Когда последний из них спустился, яростный порыв ветра пригвоздил нас к скале, и мама вскрикнула:

– Возвращаемся, месье. Мы возвращаемся.

– Невозможно, – ответил Дженкинс. – Здесь не развернуться. Слишком узко. Теперь уж лучше вперед. Да и мулы немного притоптали снег.

– Жалко их, – заметила я.

– Ха. Спускаться вниз – это легче легкого, – пояснил Дженкинс. – Бочки пустые. Вот наверх их нагружают по полной. Подымаем наверх пианины, печки, печатные станки. Герцог даже мебель красного дерева затащил наверх на мулах.

«Красное дерево» прозвучало для меня словно «зачарованный лес». В письмах отец упоминал, что в нашем новом городке Мунстоуне живет герцог с женой-графиней. И у них там шато с башенками и мраморными колоннами, фонтанами и садами. Фантазии о такой невероятной роскоши отвлекали меня от боли в заледеневших ногах. Хоки Дженкинс посадил нас назад в сани под толстые одеяла. Наши шарфы заледенели от замерзавшего дыхания. Он вытащил из глубин своей шубы флягу и опустошил ее. Мы обхватили друг друга руками и молча двинулись прямо в зияющую пасть метели, вверх по горе Собачий Клык.

В середине дня сани выехали на ровное место, и сквозь снежные вихри проступили очертания зданий. В окнах склада мерцал свет.

– Справа сараи для резки камня, – пояснил Дженкинс. – Мастерские.

– Мы добрались? – спросил Генри.

– Пеллетье выше в городке Каменоломни. А это Мунстоун, – пояснил Дженкинс. – Вон там ваш магазин. Ваша церковь. Цирюльня. Тюрьма. Скоро освоитесь.

Сквозь снегопад пробился запах древесного дыма. И аромат жареного мяса. Показались вывески: «Торговый дом Кобла», «Пекарня Викс». Мы скользили мимо маленьких халуп, зарывшихся в снег. Сейчас бы остановиться, найти уютное теплое местечко и горячий ужин. Но город закончился, а наш путь продолжался под белой завесой снежной бури. Дженкинс подымался дальше, вверх по склону, туда, где ничего не было видно. Мама накрыла нам головы одеялами. Мы сомкнули веки и молча выдержали еще три мили пути.

– Вот и Каменоломни.

Это был никакой не городок. Просто кучка хибар, жавшихся к склону горы; узкая дорожка между ними вилась вдоль пропасти. Похожие на туннели тропки, прокопанные в сугробах, вели к заваленным снегом жилищам, и только жестяные трубы торчали из-под белого покрывала.

Сани остановились.

– Шестая хижина, – Дженкинс махнул рукой в ту сторону.

Мы увидели дверь в снежной стене и торчащую сверху печную трубу. Ко входу вел выкопанный в снегу широкий проход наподобие сеней. Жилище кротов. Или барсуков.

– Пеллетье! – засвистел Хоки Дженкинс.

– Жак! – мать попыталась перекричать ветер. – Он точно там?

– Точно, – заверил Хоки.

Но отца в хижине не оказалось.

Наши онемевшие ноги утонули в снегу по колено, и мы с трудом добрались до ступенек. Генри толкнул дверь, но ветер вырвал ее у него из рук.

– Папа?

Дженкинс швырнул последнюю из наших коробок в сугроб и исчез в завывающей белой вьюге.

– Папа? – На крючке у двери висела зеленая вязаная шапка. Отцовская шапка.

– Где он? – пропищал от страха Генри.

– На работе, – ответила мама. Но голос ее звучал неуверенно.

Мы нашли в углу уголь и сунули его в печь. Ветер сквозь трещины задул шесть спичек, но мы все же сумели развести огонь и придвинулись ближе в своих промерзших пальто, трясясь всем телом. Печь быстро раскалилась, но мы никак не могли согреться.

– Сильви, вот кастрюля, – сказала мама. – Принеси воды для чая.

Выскользнув на улицу, я зачерпнула снега, даже не почувствовав его вес. Он растаял над огнем, но воды получилось мало, и она все не закипала. Уютный домик оказался не таким уж уютным. И это был не настоящий дом: всего одна комнатушка, стенки из дранки и досок, утыканных гвоздями. Полоски холста и страницы из «Френологического журнала» покрывали стены. Газеты затыкали щели. Из мебели имелся стол и три низеньких табурета. Стул с мягким сиденьем. И все внутри было припорошено снегом.

– Чай не закипает, – заметила я.

– L’altitude[5], – пояснила мама. Усталость сочилась из нее словно клубы дыма.

Вверху вокруг трубы дымохода располагалась лежанка для сна, к ней вела приставная лесенка. Шкурки кролика и ласки затыкали щели между стропилами. На стенах были развешаны снегоступы, разные инструменты и приспособления. Кусок просмоленной бумаги служил дверью в тесную пристройку: там едва помещались набитый лузгой матрас и умывальник.

Мы отогрели пальцы и стопы малыша дыханием. Руки и ноги чесались и горели, покраснев, как сырое мясо. Мама нашла в шкафчике промерзший хлеб и консервные банки с устрицами и горохом. Протянула мне банки и открывалку.

Я расковыряла банки, порезавшись об острый край крышки: кровь брызнула на устриц, окрасив их в розовый цвет. Мы поставили банки на печку, чтобы согреть. Мама поломала хлеб на куски и разложила на них окровавленные устрицы. Мы уплетали их, черпая ложками горох из банки. Запивали еду слабым чаем, так и не снимая пальто и шапки. Потом повалились на постель и прижались друг к другу, как новорожденные щенки, согревая свои дрожащие тела, пока не заснули. Папа так и не появился. Его шапка была здесь, а голова отсутствовала.

Лучики морозного рассвета проникли в щели на крыше, покрытой снежной накидкой. Снаружи затопали сапоги.

– Эй, привет!

Блудный отец похлопал по нагромождению наших тел.

– Ma famille[6], подумать только! – Его громкая радость переполняла комнату, он выкрикивал наши имена одно за другим. – Шери! Генри! Сильви, ты так выросла! Какая красивая у меня жена! – Он обхватил длинными руками маму, мои тощие плечи и плечи Генри. И разглядывал нас затуманенным взглядом. Глаза отца засияли, когда он впервые увидел своего малыша. – Mon fils![7] – гордо произнес он.

За два года, что мы не виделись, отец изменился. Иссиня-черные волосы отросли до плеч, а борода – до середины груди. Кусака захныкал и уткнулся лицом в мамину шею. Папа потерся о него бакенбардами и зарылся под одеяло, выглядывая оттуда украдкой, пока Кусака не рассмеялся. Потом папа поборолся с Генри. Меня ухватил за косу и соорудил усы малышу, прижав ее кончик ему под нос.

– Жак! – мама застенчиво порозовела. Она была счастлива.

Он соорудил усы и ей, а потом натянул одеяло нам на головы и зарычал:

– Я пещерный медведь. – Брови его припорошило белой каменной пылью, ладони были все в трещинах и мозолях. – Каменотес – пыльная работенка.

Больно было видеть его таким измученным и помятым.

Мама стряхнула с его лица пыль. Он прижался бровью к маминому лбу и вытащил из ее прически шпильки. Мамины волосы заструились темным водопадом.

– Жак, tété-oú-là? Где ты был?

– В каменоломне, Шери. – Отец отодвинулся и посмотрел ей в глаза. – У меня ночные смены. Хозяева новые, а проблемы все те же. Все повторяется – мы объединяемся.

– Пожалуйста, не надо больше забастовок, – мама протянула к отцу ладонь, услышав резкие ноты в его голосе, и провела пальцами по макушке и новым седым проблескам на его висках. – Ты ведь обещал не бастовать. А еще говорил, что в апреле безопасно. Но случилась буря, мы чуть не погибли!

– Нет-нет, Шери. Вы не погибли, нет. Мадам Удача нам улыбнулась.

– Ты имел в виду Госпожу Удачу, – вставила я, и они рассмеялись.

Отец поправил мамины волосы, заправив локоны ей за уши. Она протянула ему ладонь, а он схватил ее и прижал к губам. Мама спрятала лицо у него на груди. Они не произносили вслух слово «любовь», но та ощущалась во всем, и я хотела того же для себя, мечтала о grand amour[8].

Папа подбросил углей в печь, глаза сияли от переполнивших его чувств. Он пел «Жаворонка», поджаривая на сковородке замороженный бекон. Потом наблюдал за тем, как мы его уплетаем, словно за настоящим чудом.

– Сегодня, цыплятки, мы пойдем прогуляться и полюбуемся божественной красотой этих гор.

Мы вышли из нашей норы на солнце и увидели перед собой бесконечные просторы, расстилающиеся до самого горизонта, словно морская гладь. Пики подобно волнам вздымались в небо. Нас ослепило это белое сияние.

– Это храм Господа, – театрально объявил отец. Когда-то он путешествовал с цирком и научился жонглировать, а еще висеть на строительных лесах со стамеской в руке и глотать пламя. А потом сбежал с ирокезами и научился видеть в темноте и вить гнезда на деревьях – так он рассказывал. Как-то прожил в палатке целую зиму. А щеглы ютились в его бороде. Он говорил на канадском французском и американском английском. И умел ходить на руках.

– Мунстоун[9] – название, которое дали этому месту в древности, – сказал отец, – потому что когда-то от Луны отвалился кусок и упал прямо сюда.

Половина его историй были правдой, а две трети нет, как заявлял он сам, но никогда не признавался, что в них правда, а что выдумка. Отец посадил Кусаку на загривок и положил ладонь на плечо Генри.

– Пойдем посмотрим окрестности.

Мы направились вверх по склону по истоптанной ботинками тропке. Я искала глазами магазин, церковь или школу, но взгляд натыкался лишь на хижины, цеплявшиеся к скалистой стене так же отчаянно, как сама я цеплялась за надежду, что не застряну на этом голом пике надолго.

– В пятой хижине живет Сетковски. В четвертой Брюнер. В каменном доме на верху холма начальник Тарбуш. А пустые помещения – для летней смены. – Отец махнул рукой в сторону длинного здания с железной крышей, высившегося на столбах и плотно прижатого к горе – общежития для рабочих. Папа жил там два года до нашего приезда. – Здесь всем заправляет миссис Квирк. В ее лавке продается уголь и кофе. Но лучше ездить за покупками в город. В лавках компании все вдвадорога.

Я рассмеялась.

Он потянул меня за косу.

– Что смешного?

– Втридорога, – поправила я.

– Сильви все знает, – заметила мама. – Первая в классе.

Это было редкое проявление материнской гордости и в то же время предупреждение мне: не вести себя как «мадемуазель всезнайка». Мама хотела лишь, чтобы мы хорошо знали langue maternelle[10] и не портили его словечками янки. Она относилась к ним как к заразе и не позволяла мне говорить своими словами.

Мы свернули за поворот и добрались до плоской платформы, на которой трудились рабочие и лошади, а рядом зияла черная дыра, выдолбленная в боку горы.

– Каменоломня Паджетта, – с гордостью произнес папа.

– И это все? – вытянул шею Генри. – Эта пещера?

– Ох, – перекрестилась мама.

Вход напоминал распахнутый беззубый рот кита. Вокруг нависали платформы, грузовые стрелы, веревки и леса с приставленными к ним лестницами. Краны, прикрепленные к отвесной стене, топорщились как усы, на тросах болтались массивные крюки размером с ребенка. По всему двору громоздились кучи белой породы, словно гигантские куски сахара.

– Самый красивый камень в мире, – просиял папа. – Идеально-белый, для статуй. Одна большая жила с золотой прослойкой. На милю уходит в глубь горы.

– Золото? – Глаза у Генри загорелись. – Настоящее золото?

– Не-а. Пирит придает мрамору желтые прожилки. Очень красиво.

– Пирит – дурацкое золото, – пояснила мама.

– Золото дураков, – поправила я, не сдержавшись.

– Герцог Паджетт не дурак. Он семикратный миллионер, – заметил отец. – Смотрите, вот так мы делаем его богатым.

– Берегись! – раздался крик. Послышались пронзительные свистки. Стайка мужчин окружила обернутый цепями каменный блок размером с рояль. Кран над ними повернулся и спустил болтающийся крюк. Один из парней запрыгнул на верх камня и, когда тот стал подниматься, ухватился за подъемную цепь и сделал сальто.

– Это Сетковски, – пояснил отец. – Он катается на белой птице.

– Хочу попробовать, – воскликнул Генри.

Мама зажмурилась.

– Никогда, – выдохнула она.

Кран перекинул камень за край скалы, там он раскачивался над головами рабочих, копошившихся во дворе как муравьи, на высоте пятидесяти футов. Я представила, что цепь сейчас лопнет, глыба рухнет и расплющит их всех. Но она медленно шла вниз, пока показушник Сетковски махал шляпой, и наконец опустилась на плоскую грузовую телегу. Шесть лошадей потащат ее вниз в город на шлифовальную фабрику.

– Этот вот камень, – показал пальцем отец. – Стоит сто тридцать долларов за тонну. Тридцать тонн уходит на греческую колонну. Представьте, сколько всего колонн в здании банка. А библиотеки? В этой горе хватит мрамора на триста лет. Посчитайте.

– Здесь миллионы! – ахнул Генри. – Можно пойти в каменоломню и посмотреть?

– Нет, – отозвалась мама. – Опасно.

– Красиво, – возразил отец. – Когда туда заглядывает солнце, пыль в воздухе становится золотой, словно божьи искры. Ты изумишься. Сама графиня приходила сюда на экскурсию.

– Графиня? – переспросила я.

– Жена герцога. Из Брюсселя. Она бельгийка, – пояснил отец. – Вам, дамы, лучше вернуться. Я покажу Генри каменоломню. Это восьмое чудо света.

– Сильви, – позвала мама, оторвав меня от разговора о графинях и чудесах.

– Но я… – будь я мальчишкой, смогла бы прокатиться на белой птице. Будь я графиней, пришла бы в каменоломню посмотреть на золотую пыль. Но я была послушной дочерью, и мне все запрещалось. Что еще мне не дозволялось делать? Список был длинный. Даже здесь, на Диком Западе, мне оставались лишь домашние дела и скука.

Папа заметил мое разочарование.

– Подожди лета, Птаха. Лето чудесная пора, увидишь. На холмах море цветов, а в реке плавают радуги.

– Он имеет в виду форелей, – пояснил всезнайка Генри.

– Я имею в виду радуги, – возразил отец и пошел показывать Генри каменоломню.

Мама указала рукой на свисающий крюк:

– Видишь опасность? Он всегда глупо рискует, ваш отец.

«Я хотела бы походить на него», – подумала я. Но я всегда походила на нее, была тихой и послушной. Я взяла Кусаку у нее из рук.

– Что бы я без тебя делала? – с благодарностью воскликнула мама.

«Заставила бы Генри тебе помогать», – подумала я. Но это мой удел – помогать ей с заботами. А Генри пойдет с папой, будет ездить на белой птице и любоваться ослепительным зрелищем карьера. Мы с мамой вернулись назад в безопасную клетку хижины номер шесть, подальше от восьмого чуда света. Мои зубы упрямо стиснулись. Какие бы чудеса ни водились здесь, в Золоченых горах, я приняла твердое решение увидеть их все.

Глава вторая

Через три дня хижина пропахла капустой и мокрой шерстью. Наши с братом перебранки просачивались на улицу сквозь трещины, а снаружи упорно проникал холодный дождь. Генри, не умолкая, болтал про каменоломню. Самое ошеломительное и изумительное зрелище на свете. Manifique[11].

– Тебе бы там не понравилось, – надменно заявил он. – Опасно.

– И грязно, – добавила мама. – Такое место не для девушки.

Я сидела у печи и читала «Цветы зла», упиваясь чувством негодования. Я ненавидела горы. Ненавидела скалы. Грязь, застарелый снег, превратившийся в корку. Кусака стучал ложкой о кастрюлю. Генри играл в рыбалку, спуская бечевку с платформы, на которой спал. Вместо крючка он использовал согнутую шпильку. Она зацепилась за кончик моей косы, и он потянул за нее. Я захлопнула книгу и пробормотала квебекское ругательство:

– Tabarnac[12].

Вспоминать нечистого угрожало спасению души. Мама вздрогнула и повернулась ко мне.

– Прочти покаянную молитву, – сказала она. – Будь хорошей девочкой.

Я молилась о том, чтобы стать хорошей. И с виду была такой: услужливой, вежливой. Но только не в мыслях. Там я была госпожой Люцифер, невестой дьявола. Комок возражений подступил к горлу, но я сглотнула его.

– Извини, мама. Desolée[13].

Я читала покаянную молитву, но не каялась. Через минуту мама подошла и опустила ладонь мне на голову. Возможно, она все же понимала. Возможно, в ней еще живы были струны, способные вызывать восторг. Те, что когда-то подтолкнули ее к танцу в амбаре и к объятиям моего отца. А теперь привели на вершину этой жалкой горы.

– Господь все слышит, – напомнила она и протянула мне мешок для угля, чтобы я сбегала за ним в лавку. – Сходи прямо сейчас.

Она простила меня. В тот раз простила.

Я разочарованно топала по снегу. От сугробов поднимался пар: за последние дни потеплело до плюс десяти. На дорожке Каменоломен дождь растопил верхний слой наледи, и проступили черные следы золы, вмерзшей в снег возле хижин: содержимое печей, вытряхиваемое возле порога. Грязные дорожки петляли по снегу, усеянные следами ботинок и отпечатками колес. Сахарная корка снега таяла, превращаясь в слякоть. Тут я заметила, что кто-то глазеет на меня.

В дверях хижины номер пять стояла девочка. Ей было лет девять, может, чуть меньше. Воздушное создание, одетое в комбинезон, переделанный в платье. Волосы ее не были причесаны, а в глазах мелькали золотые огоньки.

– Я тебя раньше не видела, – сказала она. – Откуда ты приехала?

– Издалека, с Востока, – ответила я.

Девочка рассмеялась и, не переставая смеяться, сказала, что ее зовут Ева Сетковски.

– Чего ты смеешься?

– Никому не надо приезжать сюда.

– Почему?

– Здесь проклятие. Это место проклято.

– Что за проклятие?

– Индейцы юта наложили его. Когда-то эти земли принадлежали им, но белые убивали их и прогнали отсюда. И они прокляли эти горы.

Она ткнула пальцем по четырем румбам невидимого компаса.

– Проклятие, проклятие. Ты никогда не уедешь отсюда: зло найдет тебя.

– Я тебе не верю.

– А мне все равно, веришь или нет, – заявила она.

– Кто такие юты? – спросила я позже, вернувшись домой.

– Племя юта, – ответил отец.

– Индейцы, жившие здесь давным-давно, – пояснила мама.

– Не так уж давно. Тридцать лет назад, – поправил отец.

– Польская девочка сказала, что на долине лежит проклятие.

– Это просто сказка, – ответил отец.

Так ли это было? Тогда я поверила, что это всего лишь легенда. Но все последующие годы задавалась вопросом, не были ли несчастья, свалившиеся на Мунстоун, следствием того проклятия – пророчества вождя Колороу, гласившего, что любое дело, начатое белыми людьми в долине Алмазной реки, обречено на провал.

– Не водись с этой девочкой, – велела мама. – И не смотри на мужчин, если они на тебя пялятся. Проходи мимо.

Но я смотрела на них. Завидовала их уверенной развязности и простоте. Громким шуткам, ругательствам, которые мне не позволялись. Мне нельзя было поднимать глаза, разговаривать, любоваться восьмым чудом света. Но, набирая воду или принося уголь, я смотрела по сторонам, надеясь увидеть того парня, что станет моим суженым и освободит меня, дьявола во плоти, из клетки скуки и послушания. Я замечала их накачанные предплечья, пальцы с обломанными ногтями, которыми они трепали свои волосы, и влюблялась дважды в день.

– Это дикари, – сказала мама. – Иностранцы.

– О, Шери, они хорошие люди, – возразил отец. – Все, кроме начальника Тарбуша.

– Тсс, – мама закрыла ему рот ладонью. Она повязала ему на шею платок, подстригла волосы и подравняла бороду. За неделю она привела его в божеский вид, нарядила в чистый рабочий комбинезон и украсила хижину занавесками с цветочным рисунком, смастерив их из мешка от муки, и изображением Господа: он висел на стене, а вокруг головы сияли золотые лучи. Она молилась, прося защитить ее от дикарей, а я молилась о спасении с этой горы. Я не могла добраться в город, даже попасть в школу, чтобы завершить образование и получить аттестат.

– Все еще есть угроза оползней, – сказала мама. – И камнепадов.

Но больше всего ее тревожила угроза со стороны рабочих: грузчиков, камнетесов, мастеровых.

– Итальянцы – искусные ремесленники, – твердил ей отец. – Лучшие скульпторы.

– Голых статуй, – фыркала мама.

– Большинство из них живут внизу в районе макаронников, – пояснял он. – Возле шлифовальной фабрики.

Мне не нравилось то, как родители отзывались об иностранных рабочих. Разве нас самих не дразнили «лягушатниками» и мы не были мигрантами, как и они?

– Компания старается нас разделить, – рассказывал отец. – Чтобы мы не образовали профсоюз. Но если босс не станет платить больше, мы начнем забастовку. Тарбуш мухлюет, уменьшая нам количество рабочих часов. Заставляет нас выходить по воскресеньям.

– Это противно Господу, – согласилась мама.

– Они превращают камень в золото. Неплохой фокус, – отец рассмеялся с горечью. Это был не прежний папа, игравший на скрипке по вечерам. Он слишком уставал, чтобы читать нам вслух «Робин Гуда» или петь «Жаворонка». Он сжимал пальцами переносицу и массировал пыльную голову. И либо работал, либо спал, а когда бодрствовал, шепотом спорил о чем-то с мамой. Мы слушали их разговоры и знали все. О задолженности перед лавкой компании. О назревающей забастовке.

Как-то рано утром отец пришел после четырнадцатичасовой ночной смены и сел у печи, хватая ртом воздух и протянув ладони к огню. Мама стала чистить его одежду. От куртки поднялась пыль, и она закашлялась.

– Это сахарная пудра, – сказал отец, закрывая глаза. – Я сахарный человечек.

– Не вдыхай это, – предупредила мама. – Ты просто кожа да кости. Отдохни.

– Нет времени.

Все разговоры они вели только про время. День состоял из двенадцати часов или десяти. Иногда вместо дня была ночь. Иногда были сверхурочные часы, но эти часы считались «мертвыми».

– Как часы могут быть мертвыми? – спросил меня Генри.

– «Мертвая работа», – объяснила я. – За нее не платят.

Остальные разговоры были про деньги. Их никогда не оставалось про запас. Говорили про почасовую зарплату. Помесячную аренду. Ежегодную плату за обслуживание в больнице. Уголь стоил четыре бона за мешок. Бонами расплачивались вместо наличных в лавке компании. К дню зарплаты боны заканчивались. Из-за бесконечных разговоров о деньгах я стала мечтать о том, чтоб заиметь свои.

– Парни готовы бастовать, – сказал как-то папа.

– На этот раз тебя убьют, – воскликнула мама.

– Никто меня не убьет, – возразил отец и уснул прямо в ботинках.

Недели через две после нашего приезда отец вернулся домой поздно вечером и, проспав шесть часов, снова отправился на работу. От усталости он забыл забрать ведерко с обедом.

– Я отнесу его, – предложила я.

– Нет, – запретила мама. – Пусть Генри отнесет.

Но Генри ушел ставить силки на кроликов, посадив на закорки Кусаку. Мама всплеснула руками.

– Пятнадцать минут. Отдашь обед бригадиру. Не разговаривай. И не заходи внутрь.

– Oui, мама. – Я направилась к двери, а дьявол нашептывал мне на ухо возражения.

На погрузочном дворе я прошла между глыбами камня под взгляды и присвистывания мужчин к маленькой лачуге у входа в карьер. Там, у двери с открытым верхним окошком, сидел Джуно Тарбуш, бригадир, следивший за рабочим графиком. Сутулый человечек с маленькими глазками.

– Тут обед для моего отца, – сказала я. – Жака Пеллетье.

– Ты девочка-француженка? – Он провел пальцем по своему журналу и сверился с часами. – Он не заслужил обеда. Он в шахте, я передам.

– Я отнесу ему сама. Мне не трудно.

– Глупая идея, – он смачно сплюнул. – Зима была длинной. Парни засунут тебя в вагонетку и увезут. И мы тебя больше не увидим. Или поскользнешься там и упадешь, в юбках-то.

А ты можешь ткнуть этим карандашом себе в глаз. Я не сказала этого вслух, но представила, как его глазное яблоко лопается, словно «слизкий ком» у Шекспира[14].

– Меня послала мама.

– Ну, тогда иди, – отозвался он. – Там всего одна дорога вниз, и это лестница Сатаны! – Он постучал пальцем по часам. – Топай скорее. Время деньги.

Я прошла мимо него. Наконец я это увижу: восьмое чудо света.

Там и вправду было так, как описывал Генри. Manifique, incroyable[15]. Я стояла внутри пещеры у верхней ступеньки лестницы Сатаны раскрыв рот. Люди превратили внутренность горы в белый каменный собор. Столбы и опорные арки из мрамора поддерживали сводчатую крышу. Блестящие частички сияли в лучах солнца, словно божественный свет на картине великого мастера. В сотнях футов ниже виднелись скопления техники, канатов и цепей и темные силуэты людей и мулов. Работники двигались по лестницам, прислоненным к стенам, свисали с лесов, хрупких, как веточки деревьев. Молотки с громким стуком отскакивали от зубил, звучал гул дрелей и пил. От костров под котлами поднимался дым, пачкая белый потолок пещеры черной копотью. Пахло сыростью и серой.

Лестница Сатаны состояла из тонких дощечек без подступенков, жавшихся к камню. Я ухватилась одной рукой за перила, придерживая второй юбку и ведерко с обедом. Какой-то парень вскрикнул и показал на меня пальцем. Я спускалась под свист и перешептывания. Меня пронзали их взгляды. На полпути вниз я вышла на каменную террасу. Работники по очереди били там молотками о стену. Они прервались и, опираясь на свои молоты, таращились на меня, словно я была сказочным существом. Я кивнула в знак приветствия и шагнула дальше в холодную и сырую белизну пещеры. На разных уровнях ее на мраморных стенах были вырезаны буквы, сердца, инициалы.

На нижней площадке лестницы шестеро мужчин висели на длинном рычаге, поднимая высеченный каменный блок. Еще двое сталкивали обломки камня за край в металлические ведра внизу, скрипя лопатами.

Один из них сделал шаг в мою сторону: молодой парень в очках, странно одетый. На нем была рубашка с воротником и шелковый галстук с малиновыми и золотыми полосками. Соломенные завитки волос были приглажены по бокам. Он был узок в плечах и странно смотрелся в этом месте в костюме, но без шляпы. Кто он? Геолог, денди, старатель?

«Вы заблудились?» – чуть было не спросила я.

Он поправил очки на носу, оперся на лопату и, мигнув, уставился на меня.

– Вы заблудились, мисс? – спросил он с южным акцентом.

– Нет. – Меня поразило, что он словно снял слова с моего языка. Его профессорский вид так не подходил этому пыльному и шумному месту.

– Я ищу Жака Пеллетье, – сказала я.

– Француза? Все знают француза. – Он показал вниз. – Вон он, в зеленой шапке.

Эту шапку связала я, оставив над макушкой побольше свободного пространства.

«Чтобы там собирались мысли», – приговаривал отец.

Мне следовало уйти тогда, избегая неподобающего разговора с незнакомцем. Но у дьявола были другие планы. Хотя честно ли обвинять во всем дьявола? Меня с самого начала поразил этот странный парень. Он походил на сову. Чисто выбрит. Зубы сверкают белизной, как и накрахмаленный воротник. Новехонькие кожаные ботинки. Он возился с окровавленным платком, обернутым вокруг ладони, пытаясь затянуть его потуже зубами.

– Давайте я вам помогу, – предложила я, забыв ссутулить плечи, чтобы не казаться дылдой.

– Ой, да, спасибо. – Он протянул мне руку, на большом пальце зияла сорванная до крови мозоль с прилипшими к ней песчинками. – Пришел сегодня без перчаток. Буду признателен, мисс, если поможете.

Я поставила вниз ведерко с обедом, и он протянул мне платок с синими инициалами «Джей Си Пи».

– Сгодится и это, – сказал он. – Разве что в вашем ведерке с ланчем найдутся по счастливой случайности бинты и йод?

Он произнес «ведерко с ланчем» так, словно на дворе стоял жаркий летний полдень.

Когда он протянул мне ладонь и я обхватила ее руками, меня пронзило током. Я не ходила в школу вместе с мальчиками и не общалась с парнями и мужчинами, кроме моих громких братьев и кузенов, а также дядей, фыркающих, гогочущих, чертыхающихся, пьющих и горланящих песни. Этот парень был утонченным американцем, ладонь у него была розовая, не загрубевшая, хоть и испачканная кровью. Он улыбнулся мне так, словно прочел мои мысли.

– Похоже, вам очень больно, – выдавила я.

– Чтобы чему-то научиться, нужно страдать, – произнес он, – так любит говорить мне отец. И я сейчас очень страдаю, правда. Мой старик всех отправил бы в школу, где учат тяжелыми тумаками.

– Или тяжелыми молотками, – заметила я.

Он удивленно усмехнулся моей шутке. Я обернула платком его ладонь и тонкие нежные пальцы и завязала прочный узел. Я не осмеливалась взглянуть на него, на эти волосы цвета кукурузы. Мы оба порозовели от смущения, не я одна. Мигая, он разглядывал меня сквозь внезапно запотевшие очки.

– Спасибо, что пришли на помощь страждущему. Мне не говорили, что сюда спускаются ангелы.

– Сущая ерунда.

Ангелы вряд ли заикаются, как я. Серафимы не носят пыльных ботинок. Другие парни подначивали его:

– О, Джейс, дамский угодник. – Они причмокивали, изображая поцелуи.

– Только в мечтах, – он ухмыльнулся мне, а я ощутила странное желание снять с него очки, протереть и увидеть цвет его глаз.

– Сильви! – позвал снизу отец.

Я кивнула парню и пошла к отцу с ведерком в руке.

– Ты забыл обед дома!

– Шери послала тебя? – спросил он.

– Она велела отдать его бригадиру, но я…

– Ах, нет. Если отдать его Тарбушу, он съест все сам. Он ест младенцев, котят. Он вырежет у человека почки и съест на завтрак.

– Он сказал, ты не заслуживаешь обеда, – передала я его слова.

– Так и сказал? – Глаза отца сузились. – Видишь, Птаха, большие начальники не дают простым людям даже пообедать. – Он взглянул наверх, на отверстие, откуда проникал свет, словно это было око всевидящего Господа. Но сверху на него смотрел парень с перевязанной рукой, Джейс. Он поприветствовал нас, увидев, что его заметили.

– Этот парень, – вскинул подбородок отец, – Джаспер Паджетт. Сын герцога Паджетта. Отец все лето заставляет его играть в камнетеса.

Эти слова заинтересовали меня. Так Джейс был аристократ. Сын герцога. Он смотрелся в этой пещере так же странно, как я. И он назвал меня ангелом.

Папа театрально поднял вверх ведерко с обедом и поцеловал его. Парни вокруг рассмеялись и подошли пожать мне руку.

– Это моя дочь Сильви. – Он угрожающе поднял вверх палец. – Даже думать не смейте. А то скормлю вас волкам.

Он величественно взмахнул рукой над головой.

– Regarde[16], Сильви. Вот наш знаменитый мраморный карьер. Чудесно, правда?

– Да, – ответила я.

Отец с гордостью показал на громоздкую машину, которая медленно надрезала камень с оглушающим скрежетом.

– Вот моя красавица. Рассекает камень, как нож желе. Но так медленно, что мы зовем ее Улиткой.

Улитка была камнерезным станком на рельсах, с каждой стороны находились сверла, похожие на гигантские иглы швейной машинки.

– Она продвигается на один фут в час и съедает пятьсот фунтов угля каждый день. Наша красавица.

Мрачный индустриальный вид Улитки не вязался с его восхищенным описанием. Отец любил ее за то, что она делала за него трудную работу по высеканию камня, спасая ему руки и спину. Но для меня это была лишь гудящая груда грязного металла. Лишь черная копоть из трубы гудящего котла намекала на ее убийственную мощь.

За панелью управления сидел парень с косынкой на шее и сигаретой в зубах.

– Сильви, – сказал отец, – это Дэн Керриган, наш любимый смутьян.

– Это я-то смутьян? – подмигнул Керриган. – Ваш отец главный бунтарь, и мы ему за это благодарны, правда, Джоко?

Отец зачерпнул ложкой обед и поделился с Керриганом, проедавшим его голодным взглядом. Раздался свисток. Мужчины на полу вскинули головы, словно испуганные олени. Высоко наверху человек театрально показывал на часы.

– Тарбуш, – воскликнул отец. – Putain[17].

– На днях, – проговорил Керриган, – я его двери разнесу в клочья.

– Мы выйдем из этих дверей, – сказал отец. – А потом они заплатят.

Он заметил, что я слушаю их разговор.

– Тебе пора домой, – сказал он и вернулся к своей красавице Улитке.

По дороге назад мои ботинки застряли в серой массе покрытой наледью грязи. Я надеялась увидеть Джейса, но единственным напоминанием о нем было красное пятно на белых каменных обломках, его окровавленный платок. Я подобрала его на память и стала подниматься наверх. Когда я, мигая, выбралась на солнце, Тарбуш постучал по часам.

– Тридцать пять минут, – сказал он. – Обеденный перерыв всего пятнадцать минут.

Он открыл свой журнал и, театрально лизнув красный карандаш, сделал пометку.

– Вычту у этой смены двадцать минут.

– Сэр?

– Я же сказал, время деньги. Время наш враг. Не забывай.

Теперь я помню одно: что Тарбуш наш враг. Орудие, агент и цепной пес настоящего врага. Но в то утро я была занята мыслями о Джаспере Паджетте, его окровавленной ладони и южном выговоре. «Ангел», – произнес он. Слово это звучало в ушах словно арфа, озаряя сиянием мою скучную унылую жизнь. Я увидела восьмое чудо света и перевязала руку сына герцога. Как же, размышляла я, мне увидеться с Джейсом снова? Каменоломня перестала меня интересовать. Одного спуска в недра горы мне хватило. Я сунула платок в коробку из-под обуви, куда прятала памятные вещицы. Красные пятна крови высохли и стали коричневыми. Он все еще хранится у меня, спустя столько лет.

Глава третья

Как-то целую неделю папа работал допоздна, потом ложился спать и снова уходил. А мы сидели в сумерках на ступеньках, вдыхая новый аромат зелени в воздухе: аромат свежих побегов и распускавшихся листочков, и водных струй, бежавших вниз в долину. Заходящее солнце отбрасывало синие тени на склоны горы, пока не остался только красный отблеск к западу от каменной гряды. Ночь спустилась на горные пики. Стриж пронесся сквозь сумерки. Кусака мурлыкал песенку. Генри вытащил из кармана лист бумаги и протянул маме.

– Тарбуш говорит, я могу ему пригодиться в каменоломне, – сказал он. – За десять центов в час.

В свете лампы мама прочитала документ: разрешение не посещать школу и пойти работать. Там говорилось, что Генри пятнадцать лет, хотя ему было всего двенадцать. А вес указывался в сто фунтов, хотя в нем было не более шестидесяти, и то в мокрой насквозь одежде. Документ подписал полковник Боулз, президент компании Паджеттов, он же мэр Мунстоуна и инспектор школ.

– Подпишешь? – спросил Генри.

Вместо ответа мама разорвала документ в клочья.

– Это ложь, – воскликнула она. – Про возраст. И вес. Ты солгал. Все, что у нас есть в этой жизни, – наш Спаситель и честное слово.

– Другие парни это делают, – попытался возразить Генри. – Сам сын герцога там работает.

– Разве ему двенадцать? Нет. – Она ткнула пальцем в клочки документа. – Этот полковник. Он предпочитает, чтобы ты остался неучем? И работал в шахте? Так, пойдешь в школу вместе с Сильви. Прямо завтра.

Так благодаря брату и его попытке через хитрость подзаработать деньжат я смогла выбраться из Каменоломен.

В пять часов утра в понедельник мы отправились пешком в город. Ева Сетковски прошла мимо, она направлялась за водой вверх по склону.

– А как же школа? – спросила я у нее.

– Мне надо работать, – бросила она и ускользнула, грохоча ведрами. Когда она наполнит их из желоба, весом они будут почти с нее.

Мы не видели Мунстоун с того самого дня, как пробирались здесь сквозь бурю три недели назад. Теперь мы шагали туда с нетерпением. Рассвет занимался над зеленеющими пиками. Эхом со стороны деревни доносился лай собак и рев мулов, звуки манили к себе, словно ярмарочный балаган. Обогнув склон горы, мы миновали указатель, предупреждающий о крутом повороте. Внизу за деревьями проглядывали башенки огромного здания.

– Замок! – воскликнула я. – Смотри, Генри! Это «Лосиный рог», шато Паджеттов…

Если б удалось заглянуть в окна, я, несомненно, увидела бы горы награбленного золота и этого странного принца Джей-Си за изысканным завтраком из павлиньих яиц и соловьиных язычков.

Но Генри без всякого интереса последовал дальше. Мы спускались вниз по склону целый час и наконец перешли по мосту в Мунстоун, миновав загоны для рогатого скота и свиней и длинные фабричные бараки под крышами из листового железа. Там были сложены глыбы мрамора: их распилят, нарежут и вывезут на телегах.

Уроки проводились в церкви (отступнической, как заметила мама). Мы последовали за стайкой учеников, поглядывавших на нас с любопытством. Церковь оказалась совсем некрасивой: методистская, простая, без статуй святых. Генри с учениками помладше направился в ризницу. А я вскарабкалась по лестнице наверх, где висела бумажная табличка: «Старшие классы».

Миниатюрная девушка писала мелом на доске, ее блестящие волосы были высоко заколоты. Неужели это учительница? Учителя обычно мрачные и строгие, похожи на ворон. А здесь перед нами был весенний цветок.

– Меня зовут мисс Гейдж, – улыбнулась девушка. – Прошу садиться.

Из-за парты я изучала ее приветливое американское лицо. Впереди сидели несколько девочек с накрахмаленными бантами. А сзади мальчики постарше, среди них был Карлтон Пфистер, высокий, как взрослый мужчина, с малюсенькими скучающими глазками и стиснутыми в кулаки ладонями. Вероятно, пытался так удержать в своей дубовой голове хоть какие-то знания. Мой недоброжелатель.

– Поприветствуйте нашу новую ученицу, Сильви, – сказала мисс Гейдж. – Мадемуазель Пеллетье из Квебека. Она говорит по-французски.

– Французишки, – просипел Карлтон, приставив большой палец к носу и растопырив пальцы.

– Прошу тебя показать нам это, Сильви, – сказала учительница. – Parlez, mademoiselle[18].

Заговорив по-французски, я себя выдам. Дети янки в Ратленде издевались над нашим акцентом и называли нас лягушатниками.

– Сильви? Un peu de français, s’il vous plait?[19]

– Salut[20], – выдавила я. – Bonjour[21].

Вся кровь хлынула мне в лицо. Мои планы стать американкой начисто разрушило это нежное создание. Так мне тогда казалось. Позже выяснилось, что мисс Гейдж невольно направила меня по предначертанному пути.

Смешки, пристальные взгляды и перешептывания за спиной вызывали у меня мурашки. Я впервые находилась в одном классе с парнями. И без монашек вокруг. Меня поразило, что Карлтон и какой-то рябой парень перекидывали друг другу сосновую шишку. Почему учительница не накажет их розгами? Передо мной Милли Хевиленд старательно вырисовывала на грифельной доске сердечки. А мальчишка в среднем ряду положил голову на парту и дремал с открытым ртом.

Разочарование зашевелилось у меня в животе. Это школа для недоразвитых и младенцев. Я никогда не получу аттестат. Перед самым концом занятий мисс Гейдж заметила:

– Завтра, мальчики и девочки, постарайтесь все вести себя так же хорошо и тихо, как наша новая ученица.

Но я вела себя тихо не из-за того, что была хорошей девочкой. У меня не хватало слов выразить разочарование, клокотавшее в горле. Таким словам, которые мне хотелось бы высказать, не научат в школе. Придется поискать их в других местах. Когда прозвенел звонок, я отправилась поглядеть, какие интересные возможности таил этот городишко.

Мунстоун состоял из восьми кварталов грязи, разбросанных в плоском углублении меж заснеженных гор. На Паджетт-стрит пустые клочки земли чередовались с новыми постройками: банком, пекарней и салуном. В мясной лавке мы с Генри долго глазели на колбасы в витринах, потом помедлили в дверях лавки компании, но входить не стали. У нас не было денег, и потом, мы боялись пропустить грузовик до Каменоломен: тогда нам пришлось бы три мили шагать до дома на своих двоих.

Сразу перед мостом мы наткнулись на осла с торчащими ребрами, жевавшего клочки сорняков, пробивавшихся сквозь прошлогодний снег. Стайка парней тыкала в беднягу прутьями. Карлтон Пфистер и его приятели.

– Не говори ни слова, – Генри натянул шапку пониже, пряча лицо. Мы молча прошли мимо, а бедный осел не сводил с меня осуждающе-тоскливого взгляда. На дворе фабрики мы узнали, что грузовик уже уехал в Каменоломни и нам придется два часа шагать вверх по склону.

Мама ждала на ступеньках. Кусака заковылял к нам на дрожащих ножках. Генри подхватил его и покачал в воздухе. В хижине раздались голоса. Отец разговаривал с каким-то незнакомцем. Отворилась дверь, и вышел молодой мужчина. Выглядел он неряшливо и походил на пирата: от уха до подбородка лицо рассекал тонкий белый шрам.

Папа вышел вслед за ним.

– Сильви, это Джордж Лонаган. Из Денвера.

– Не из Денвера, – с отвращением процедила мама. – А из ИРМ.

Речь шла об «Индустриальных рабочих мира», профсоюзе, который послужил причиной неприятностей, случившихся с отцом в Ратленде.

– При всем уважении, мадам, я из ОГА[22]. Из Нью-Джерси, – сказал Лонаган. – Штата садов. У нас там лучшая в мире болотная руда. Меня послали на Запад освободить рабочий люд силой наших рядов. Рад знакомству, Сильви.

Родители зашли в дом и спорили за закрытыми дверями. Джордж Лонаган закинул руки на затылок и вздохнул. Я едва осмеливалась взглянуть на него, дерзкого на вид мускулистого парня с отросшими на затылке темными волосами, спадавшими на потертый воротник его синей куртки. Под редкой порослью бакенбард проступал шрам на одной стороне лица. Может, на него напал какой-то головорез. С кривым ножом. Я напряженно молчала, как натянутая струна.

– Разрешите присесть? – спросил он и приземлился рядом со мной на ступеньку: длинные, как у кузнечика, ноги его согнулись и разошлись в стороны. Он ослабил галстук и откинулся назад, опершись на локти, жуя зубочистку и окидывая взглядом ущелье. – Освободить рабочий люд, – пробормотал он. – Этот день настанет, Сильви, не так ли?

Он хрустнул костяшками и скосил на меня оценивающий взгляд. Горячий трепет охватил меня второй раз за неделю.

– Итак, мисс Пеллетье, – проговорил он, – вот вам загадка. Что единственное множественное?

– Единственное?..

– Даю подсказку: ножницы. – Он ждал ответа с любопытством на лице, словно подготовил мне западню. Или завлекал. – Спрошу еще раз. Что единственное множественное?

– Брюки? – сказала я, поразмышляв минутку. – Брюки единственное множественное.

– Ха! Браво! Ваш отец говорил, что вы были лучшей ученицей в классе. Что еще?

– Слюни! – ухмыльнулась я.

– Старые добрые pluralia tantum, – заметил Лонаган. – Как прятки.

– Еще деньги, – вспомнила я. – Не говорят «одна прятка» или «одна деньга».

– Говорят, – Лонаган внезапно выпрямился. – Вот здесь прячется в своем шато, как вы говорите во Франции, один герцог со своей деньгой.

– Я американка, – поправила я. – И никогда не была во Франции.

– Так поедем прямо сейчас. Мы с тобой вместе отправимся в Пари, так вы его называете? Але-гоп. – Он комично взмахнул руками, словно гусь крыльями. – Дело не в грамматике, – сказал он уже серьезно. – Дело в том, что мне надо перекинуться парой слов с парнями здесь наверху.

– Парой каких слов?

– Правдивых. О жесткой пяте несправедливости. Добросовестные работяги вроде вашей семьи заслуживают иметь красивые вещи не меньше, чем герцогиня.

– У нас нет герцогини. Но есть графиня.

– Та же высокомерная порода. – Он достал из кармана сигарету и закурил в сгущающихся сумерках. – Скажи папе, что не хочешь ждать еще год, пока починят вашу текущую крышу. Что вам необходимы молоко для малыша, индейка на Рождество. Скажи, что ему нужен день отдыха для его ноющих костей. И маме нужен.

Мы слушали ее приглушенный шепот за дверью и наблюдали, как Генри бросает камешки Кусаке, а тот пытается поймать маленькими ручонками.

– И бейсбольная перчатка для твоего брата нужна.

– Он бы за нее убил, – согласилась я.

– А ты? – Лонаган склонил голову набок, как любопытная сорока, и рассматривал меня. – За что убила бы ты, Сильви Пеллетье?

– Убийство – смертный грех, – улыбнулась я.

– Расскажи это правящему классу. – Завитки дыма поднимались у него изо рта, и я втягивала их в себя вместе с его словами, словно новый вид кислорода. – Чего же ты хочешь, сестренка? Каких сладких радостей? Скажи.

– Желания стоят денег. Много множественных монет.

– Здесь их много. Вопрос только в том, как заполучить их в свои руки.

– Выпросить, одолжить или украсть, – пожала я плечами.

– Украсть?

– Нет, не следовало так говорить.

– Слова – начало любого дела, так ведь? – подмигнул мне Лонаган. – Это не значит, что ты непременно украдешь.

Не в тот ли момент эта мысль запала мне в голову? Он затянулся сигаретой так глубоко, что кончик засиял красным. Солнце тоже отсвечивало огненным кольцом, а небо усеивали пламенеющие облака и синеющие тени.

– Впрочем, красота здесь бесплатная, в этих горах.

– Бесплатная красота, – повторила я. – А мы можем съесть ее на ужин?

Он рассмеялся, закурил и оценивающе посмотрел на меня, словно принимая решение.

– Помоги мне с разобраться с одним вопросом, Сильви Пеллетье. Мне надо отправить письмо в Мунстоун. Но если просто бросить его в почтовый ящик, есть опасность, что его не доставят.

– Опасность? – В его устах это слово звучало привлекательно. Сигарета повисла у него на губе, и я с трудом подавила порыв схватить ее и затянуться самой.

– Иногда письма определенным людям исчезают из Каменоломен, – объяснил Лонаган с загадочным видом. – Я бы доставил его сам, но мне в Мунстоуне больше не рады. Какой-то говнюк со значком сказал, чтобы я проваливал. В компании меня называют сторонним агитатором – это их самое вежливое определение для представителей профсоюзов. Ехать в город, чтобы передать письмо, для меня опасно.

– Я отнесу его для вас, – воскликнула я с воодушевлением. – Утром по дороге в школу.

– Ты станешь настоящей героиней, – заверил Джордж Лонаган.

– А может, сторонним агитатором? – спросила я.

Он рассмеялся.

– Нет, ты, разумеется, будешь местным агитатором. – Джордж вынул из кармана конверт и протянул мне. – Отнеси это редактору газеты «Мунстоун рекорд».

Я взяла письмо с торжественным видом, словно это великая миссия.

– Однажды мы с тобой поедем в Париж искать приключений. Ты и я, – добавил он. – Когда рабочие мира станут свободными, да?

Слова его прозвучали как шутка, но предстояла борьба на долгие годы.

– Ха-ха, конечно, – ответила я.

Когда вышел отец, Лонаган встал и похлопал его по плечу.

– Твоя девочка, – сказал он, – умна не по годам. Я только что говорил ей: бастуй, пока тепло. Так мы говорим в профсоюзах. Лето – лучшее время. Лишите их прибыли.

– Скорее мы лишим себя пропитания, – возразил отец. – Мы не выйдем летом. Летом нам причитаются выплаты.

– Жак, – позвала его из дома мама. – Скажи этому человеку, что les socialistes ne sont pas bienvenus icitte[23].

Маму ужасала одна мысль о социалистах. Она называла их безбожными радикалами и неверными. По мнению церкви, социалист был чем-то вроде демона. Я с интересом разглядывала Джорджа Лонагана: вдруг замечу рога. Конверт в кармане обжигал, как раскаленный уголек.

– Шери боится красной заразы, – извиняющимся тоном пробормотал отец.

– Можете называть нас социалистами, красными собаками, Джоко, но, с вами или без вас, рабы пещер добьются свободы, – Лонаган выдохнул струйку дыма.

– Мы не рабы, – возразил отец.

– Уверены? – Лонаган ушел, посвистывая, но на полдороге вниз обернулся и поклонился мне, словно кавалер из далекого прошлого, словно знал, что я сожалею о его уходе. Он тоже сожалел. Я хотела сказать ему, что отец прав: рабство отменили тринадцатой поправкой к Конституции США. Возможно, социалисты Нью-Джерси не выучили этот факт на уроках истории, в отличие от меня, получившей по истории высший балл с отличием.

Но, по правде говоря, в те дни я мало что знала о прошлом. Меня занимало настоящее, наш новый мир, в котором сын герцога работал, не снимая галстука, за деревьями высился шато, а на ступеньках нашего жилища курил радикал со шрамом на щеке. Он доверил мне передать послание, и я мнила себя героиней.

«Пари», – сказал он. Увижу ли я когда-нибудь этот город? Я уже повидала восьмое чудо света. Но есть еще семь. Нужны лишь деньги заплатить за билет. Как же мне их заполучить?

На следующее утро перед школой я изучала объявления в окне «Мунстоун сити рекорд»: «Принимаем заказы на печать. Спрашивайте внутри». Может, я спрошу насчет работы, хотя вряд ли газеты нанимают девочек. Может, я предложу услуги по уборке за пару монет.

– Добрый день, – позвала я. Появился рыжий кот и мяукнул. Я положила опасный конверт Джорджа Лонагана на пишущую машинку. Что хотел сообщить газете агитатор из Нью-Джерси?

В школе мисс Гейдж объявила:

– Будет конкурс сочинений! – Она просто светилась от воодушевления. – Приз – доллар. Сочинение победителя напечатают в газете.

«Что делает США великой державой?» – гласила тема на доске.

– Нужно использовать примеры из нашей местной жизни, – добавила учительница. – Судьями будут сама мисс Гейдж и К. Т. Редмонд, редактор «Мунстоун сити рекорд».

Вероятно, под влиянием большевистского пирата Джорджа Лонагана я выбрала тему сочинения «Свобода» и писала с неистовым желанием победить. Я хотела получить этот доллар.

В качестве «местного примера» я вспомнила бедных мулов, связанных веревкой, и умоляющие глаза осла, которого мучили мальчишки. Я увлеклась призывами к справедливому обращению с животными, «которых приручили, чтобы служить человеку, и которые не выживут одни, как выживают дикие звери…»

Свобода наша сила, но с ней приходит и ответственность, развивала я мысль. О ней надо заботиться, растить. И все в таком духе возвышенного идеализма мечтательной школьницы.

«Это такая шутка? – прокомментировала сочинение мисс Гейдж. – Задание было написать о том, что делает нашу нацию исключительной. А не писать об ослах».

Во втором варианте я выразила патриотический восторг в отношении слов, выгравированных на колоколе Свободы: «И объявите свободу на земле всем жителям ее». США – великая держава, ведь мы боролись с деспотией короля. И у нас теперь демократия – в Мунстоуне скоро состоятся местные выборы! И благодаря революции с нас не взимают налоги без представительства – так я полагала в то время.

Новое сочинение возымело успех.

«Намного лучше!» – написала мисс Гейдж своим цветистым почерком. Она не предложила развить идею о том, что свобода должна принадлежать всем жителям, а не только некоторым. Нас не учили подвергать сомнению идеи, отлитые в чугуне. Моя писанина о величии США заслужила высший балл с отличием. Могла ли я наконец считать себя настоящей американкой?

Шестое июня, 1907 года. Торжественный день. Сегодня утром мне вручат аттестат, в мой семнадцатый день рождения. Начищенные до блеска ученики выстроились и зашагали строем на деревенскую площадь: грязную площадку со скамейками, стоящими вокруг украшенного флагами помоста. Там восседала мисс Гейдж: пташка в ярко-желтом оперении на фоне облаченных в темные костюмы городских чиновников, похожих на ворон.

Выступил с речью полковник Фредерик Боулз, мужчина с торчащими как щетка усами. Он говорил с важным видом, а ученики со смешками повторяли его имя. «Кишка», «раздраженная кишка»[24]. Его называли полковником, хотя он не был ни солдатом, ни командиром. Он никогда не служил в армии. У него единственного в городке была машина, ее по частям притащили наверх и собрали на месте заново.

– Ученики, родители, учителя, дорогие друзья! – зазвенел по всей долине его голос. – Среди нас сидят будущие лидеры.

Рядом со мной будущий лидер Карлтон Пфистер выцарапывал куском камня на деревянной скамейке неприличное слово.

– Не надо, – шепнула я. – Нарвешься на неприятности.

Карлтон проказливо улыбнулся и чиркнул камнем о мое запястье так, что пошла кровь. Я вскрикнула от боли.

– Тсс, – цыкнула на меня Милли Хевиленд, на голове которой болтался огромный белый бант.

– …Итак, за ее убедительное описание свободы в Америке, – продолжал полковник, – приз за лучшее сочинение получает мисс Сильви Пеллетье.

Публика захлопала, люди вытягивали шеи, чтобы посмотреть на меня. Я, моргая, вышла на помост: мисс Гейдж просто сияла. Полковник Боулз вручил мне большой конверт: от широкой улыбки в уголках его глаз собрались морщинки. А я стояла как глупая овца, не переставая удивляться случившемуся. Получить доллар за какое-то сочинение. И теперь меня поздравляет сам президент компании.

– Спасибо за оказанную честь, – промямлила я. – Я так благодарна.

– Вот качество, которое мы хотим видеть во всех молодых людях! Благодарность! – Боулз потряс меня за руку, и от его летнего костюма пахнуло нафталином. Аплодисменты стихли, но, пока они звучали, я впитывала их словно нектар. Я спорхнула вниз по ступенькам.

Там меня поджидала женщина в простом бордовом платье, без шляпки. Курносая, с редкими ресницами. Лицо испещряли веснушки.

– Поздравляю, мисс Пеллетье. Я К. Т. Редмонд из «Мунстоун сити рекорд».

Это и есть редактор Редмонд? Не может она быть настоящим редактором, подумала я. Редакторы – мужчины в очках с козырьками, а не дамы с веснушками и рыжими локонами, пренебрегающие шпильками.

Я пожала ей руку и с ужасом увидела, что царапина, подаренная мне Карлтоном Пфистером, оставила красные следы на конверте с наградой.

– У вас идет кровь, – заметила она и протянула мне платок. Она не предупредила, что является вестником несчастья и моего перерождения. Не призналась, что она провокатор, пустомеля, ведьма и агитаторша. Во всем этом ее обвиняли впоследствии.

Ее кружевной платок быстро потемнел.

– Простите, я его постираю.

– Оставьте себе. И приходите в понедельник в газету, напечатаем ваше сочинение.

– Хорошо, мадам. – Я заткнула платок за рукав, надеясь успеть стереть пятна крови до того, как они высохнут. Я сохраню его вместе с другим. С инициалами Джей-Си-Пи.

Дома мама провела большим пальцем по золотой печати на моем аттестате и положила выигранный мной серебряный доллар в жестяную кофейную банку моих сбережений.

– Ну, ладно, – сказала она, скрывая свою радость. – Лишь бы лодыжки не раздулись от гордости.

– Грудь, мама. Не позволяй груди раздуться от гордости.

– А мы говорим «лодыжки», – отказалась она признать ошибку. – Займись-ка лучше домашними делами.

Утром понедельника я брела в город под моросящим июньским дождиком. Пальто мое вымокло, но крылья надежды были легки, а грудь распирало от решимости попросить работу в издательстве. Тот факт, что редактором была женщина, мог пойти мне на пользу. Раз уж женщина стала редактором, почему бы мне с моим отличным аттестатом не стать там сотрудницей. Спроси. Я бормотала это под нос всю дорогу, спускаясь с горы.

В редакции газеты струи дождя бежали по стеклам. Сквозь затуманенные окна я заглянула в просторную комнату, где за станком размером с тележку стояла мисс Редмонд. Она схватила лист бумаги и скормила его механическому зверю. Упираясь ногами, повернула шестеренки. Тут она заметила, что я подглядываю, и поманила меня рукой. Внутри пахло краской и громко лязгал металл.

– Мисс Пеллетье, – позвала она, перекрикивая шум. – Смотрите внимательно.

Она надела испачканный типографской краской передник. Ее челюсть напряглась, как у бульдога. Убедившись, что я слежу за ней со всем вниманием, она нажала ногой на педаль. Машина открывала и сжимала челюсти, а мисс Редмонд ритмично закладывала в нее чистые листы и вынимала отпечатанные.

– Я прочла оба ваших сочинения, – сказала она. – И убедилась, что мы, возможно, поладим.

– Оба сочинения, мадам? – Может, произошла ошибка?

– Я попросила у вашей учительницы всю школьную писанину. Там было два ваших сочинения.

– Мисс Гейдж понравилось сочинение про колокол Свободы.

– А мне нет, – отозвалась редактор. – И я ей об этом сказала. Сочинение про ослов превосходное. Его-то мы и напечатаем.

– Я думала – то, что про колокол Свободы…

– Колокол Свободы треснул, – сказала мисс Редмонд. – Вы это знали? Почему бы не задать вопрос: а что, если американская свобода дала трещину? – Она рассмеялась, а я ошеломленно молчала. – Ничего. Вы написали хорошее сочинение про ослов.

– Мисс Гейдж так не считает.

– Мисс Гейдж простушка и ничего не смыслит, – отрезала редактор.

Я зажала ладонью рот, чтобы не рассмеяться и собрать волю в кулак.

– Мисс Редмонд, я с радостью предложу свои услуги вам в газете. Я не помешаю, если нужно – могу подметать пол.

– Подметать? – она уставилась на меня сквозь очки и долго оценивала. Потом хмыкнула. – Если научишься управляться с прессом, я смогу немного платить тебе.

– Научусь, – заверила я.

Мисс Редмонд посмотрела на меня скептически, словно я тоже была простушкой.

– Дам тебе испытательный срок. Если справишься, получишь два доллара в неделю.

Два доллара. Для меня целое состояние.

Мисс Редмонд показала мне, как работать с прессом, заполнять чернилами пластины, прикручивать шрифты. Деловито и расторопно.

– По пятницам будешь доставлять газету местным, – сказала она. – Кроме того, у нас восемьдесят подписчиков, которым мы отправляем ее почтой. Есть вопросы?

– Нет, мадам. – Моя первая ошибка.

– Учись задавать вопросы. Или никогда не овладеешь ремеслом корреспондента.

– Да, мадам.

Хотела ли я быть корреспондентом? Эта возможность не приходила мне в голову. Я полагала, что выбор мой ограничен: монашка, жена или старая дева. И надписывать адреса подписчиков «Мунстоун рекорд» из Вашингтона, Чикаго и Нью-Йорка казалось мне отличной работой. Я скатывала газеты в рулон и наклеивала бумажки с адресами, представляя себе их читателей в накрахмаленных воротничках.

МУНСТОУН СИТИ РЕКОРДС

Любят многие, хулят некоторые, читают все

Том Прингл и Ли Бедфорд устроили омерзительную ссору. Бедфорд выстрелил и, вероятно, смертельно ранил Прингла, который борется за жизнь в больнице. Бедфорд в городской тюрьме.

Недавно приобретена ценная собственность: ранее не разрабатывавшийся рудник марганца в Гранд-Каунти-Туа. Компания «Паджетт» построила там небольшой копер.

Если кто-то из братьев или сестер по редакторскому цеху на Западном склоне может порекомендовать красивую здоровую кошку, сообщите, пожалуйста, моему другу Кэпу Дэйли из «Аспен таймс». Предпочтительны кошки с котятами.

Откачка воды из шахты Черная Королева идет медленно. Что планируется по завершении откачки, пока не объявляется.

Кто такая эта Черная Королева? И что такое копер? Зачем Бедфорд стрелял в Прингла? И получила ли редактор письмо от социалиста Лонагана, которое я доставила? Мне по-прежнему было любопытно его содержание, но я боялась спрашивать: вдруг она решит, что я связана с агитаторами. Впрочем, мне не стоило волноваться.

Как-то вечером я была настолько поглощена процессом печати, что опоздала на последний грузовик и пришлось шагать пешком. Дома Генри сидел на ступеньках вместе с Кусакой. Увидев его лицо, я резко остановилась.

– Случилась беда, – сказал он. – Несчастный случай.

– Папа? – Холодная лапа страха сжала сердце.

– Пит Конбой, – ответил Генри. – Они поднимали каменный блок, а домкрат треснул, и бах! – Он с силой хлопнул в ладони. – Камень упал ему на ногу.

– Он умер?

– Нет, но сильно ранен. Им пришлось поднимать камень рычагом. Кровь была повсюду. Хоки повез его к доктору в Рэббит-Таун. Ее отрежут. Всю ногу целиком.

Мы услышали, как мать причитает в доме.

– Каждый день я боюсь, Жак, что ты следующий!

– Шери, я в порядке! – успокаивал отец.

Мы остались на улице и наблюдали, как Кусака складывает из камешков башню.

– Как они отрежут ногу? – полюбопытствовал брат. – Пилой?

Я вздрогнула и, подхватив младшего братишку на руки, пошла в дом отчитаться о своей работе в газете. Обещание жалованья наличными вызвало улыбку на лице матери, но мысль о том, что ее дочь будет работать в городе, усиливала ее страхи. Она боялась, что я попаду под влияние методистов. По дороге в Каменоломни на меня могут напасть пьянчуги или дикие звери.

– Будь осторожна, – предупредила она. – Возле общежития рабочих видели горного льва. Миссис Квирк споткнулась о булыжник и сломала запястье. А за миссис Брюнер подсматривал у водопроводной колонки какой-то мужчина.

– Не забывай молиться, – сказала она и наутро отправила меня вниз, снабдив благословением.

Я выучила все клавиши пишущей машинки и натренировалась работать с прессом. К пяти часам пятницы голова моя кружилась от учебы, новостей и легкого голода. Опять я опоздала на последний грузовик, отправлявшийся вверх, и мне предстояло карабкаться пешком до Каменоломен. В кармане лежала лишь горстка изюма, а на дороге меня поджидали дикие звери и сластолюбивые бродяги.

– Закругляйся, – велела мисс Р. – Сходим поужинать в «Ласточкин хвост».

– Спасибо, но я не смогу, – отказалась я. (Блюда там стоили по пятьдесят центов.) – Никак не получится.

– Хватит мямлить и надевай жакет. Я угощаю. Потом отправлю тебя домой в дилижансе.

Маман придет в неистовство и будет теребить свои четки, но я приберегу вину и разъяснения на потом. Не могу же я отказаться от ужина в ресторане. Мы вышли на вечернюю июньскую улицу, воздух был бархатный и бодрящий. Две девчушки в клетчатых платьях катили по дорожке хулахуп. За ними с лаем несся пес. Дотти Викс вышла из своей пекарни возле редакции «Мунстоун рекорд» и подметала деревянный тротуар. Она помахала К. Т.:

– Привет, Трина!

Несколько женщин в платках прошли мимо, болтая на итальянском. Они несли мешки с мукой, и руки их были мускулистые и загорелые, как и у меня. В своем пыльном школьном платье я буду в «Ласточкином хвосте» оскорблением для глаз посетителей. Это двухэтажная гостиница, окруженная большим крыльцом-террасой.

Мисс Редмонд поприветствовала служащего за стойкой:

– Привет, Хал! Как поживает мой старый приятель Халявщик?

– Надо же, моя прелестная мисс Клякса! Как поживает бизнес лжи и сплетен?

– Чудесно, Халявщик, благодарю, – она послала ему поцелуй.

Он вернул его и представился мне:

– Хал Бринкерхофф, консьерж гостиницы, к вашим услугам.

– Познакомься с Сильви Пеллетье, моей новой помощницей, – представила меня мисс Редмонд.

– Берегитесь, мисс Пеллетье, – предупредил он. – Не доверяйте ей! Съест вас живьем!

– Кто бы говорил! – мисс Редмонд силилась не улыбаться.

– Она заставит вас сделать признания, о которых вы пожалеете. Она еще та проныра.

– Но мне так и не удалось выудить из тебя ни слова о бандитах, которые тут отсиживаются.

– Бандитах? – он приложил руку к сердцу с видом искреннего недоумения.

– Паджетты не единственные жулики в городе, приятель Хал.

Я ждала, что еще скажет К. Т., представляя себе разных головорезов, но она замолчала.

В обеденном зале моя начальница заказала виски, а мне кока-колу: я попробовала ее впервые. Я сидела как на иголках, нервничая: она съест меня живьем.

– Твой отец работает в каменоломнях? – спросила она. – Что он думает про компанию Паджеттов? Он состоит в профсоюзе? Состоит в ИРМ? Ходит на собрания? Он разговаривал с Джорджем Лонаганом, когда тот ходил туда наверх?

– Мы встречались с мистером Лонаганом, – ответила я неуверенно. – Он попросил отнести вам письмо.

– Вот это фокус! – воскликнула она. – Так это ты? Джордж сказал, что его выгнали из города за то, что агитировал рабочих шлифовальной фабрики. Он думает, у него есть шансы поднять на борьбу парней из каменоломни. А ты как считаешь?

Она засыпала меня вопросами, но на те, которые касались родителей и их мнения, я не давала ответов. Боялась, что доставлю неприятности отцу, как предупреждал Лонаган.

– Не знаю, мадам, – отвечала я на все расспросы.

– Что сподвигло тебя написать про ослов? – Брови ее раздраженно выгнулись.

– Мне стало их жаль.

– Вот именно! – воскликнула она. – И это мне понравилось в твоем сочинении. Ты сочувствуешь угнетенным.

– Угнетенным ослам, – тихо пробормотала я.

– Угнетенным ослам! – она хлопнула себя по ноге. – Ты сразу мне понравилась.

Это стало для меня новостью и облегчением.

– Но вот чего я не понимаю, – продолжала она. – Большинство сочинений, казалось, были написаны баранами. Как ты научилась связно писать по-английски?

«Монашки нас били», – я не произнесла ответ вслух.

– У нас четыре ящика с книгами.

– Что за книги?

Мисс Редмонд одобрительно цокала, пока я перечисляла авторов, потом порекомендовала почитать Джека Лондона и Эптона Синклера. Она заказала нам мясной рулет с подливкой и пюре, а себе вторую порцию виски, а потом и третью. Она здорово воодушевилась, положила локти на стол и вела себя совсем по-мужски.

– В твоем возрасте, – заговорила она, – я хотела писать новости для «Кливленд курьер», как мой отец. Я дослужилась до должности копииста, но они не наняли бы женщину-автора. И когда я услышала про вакансию в «Денвер пост», подала заявку под именем К. Т. Редмонд, и только после того, как меня взяли и я вошла в двери их редакции, они узнали правду.

– И что произошло, когда они увидели, что вы женщина?

– Вопрос! Ну наконец-то! – воскликнула она. – В этом секрет. Спрашивай. А не просто кивай, словно пшеничный стебель на ветру. Замечай детали. Обращай на них внимание.

– Да, мадам.

– Нет. Не «да, мадам». Нельзя все время поддакивать, благодарить и быть сладкой, как мармелад, Пеллетье. Закончишь, как один из тех ослов, грызущих колючки на обочине. Ответ на твой вопрос: они посмотрели на меня и вернули на должность копииста. – Она выжидательно постучала пальцами по столу. – Ну? Спрашивай.

– Вам удалось стать автором в Денвере?

– Еще как удалось, – ответила мисс Редмонд. – Но это дорого мне обошлось. – Вспышка гнева мелькнула из-под опущенных век. Она проглотила остатки виски.

Подоспел ужин, подливка дымилась. Не переставая жевать, она поведала о том, как купила подержанный печатный пресс и литеры, которых хватает, чтобы напечатать четыре страницы. Она привезла оборудование в Мунстоун на мулах и купила участок в городе за 125 долларов, а потом построила на нем вместе с местными типографию.

– Когда-нибудь мы будем выпускать газету ежедневно, – сказала она, дернув коленкой и пригладив ладонями волосы: торчащие в стороны пружинки цвета корицы, припорошенной серебром. Я собиралась с духом, пока она разговаривала, пила и теребила ложку на столе.

– Я буду рада помочь всем, чем смогу, – выпалила я. – Вы говорили, что сможете мне платить.

Она наблюдала целую минуту, как я краснею и ерзаю, и только потом сжалилась.

– Ха! Я тебя уже наняла, – ухмыльнулась она. – Слушай. Мне здесь нужен человек энергичный. Правая рука. В нашем ремесле таких называют печатными дьяволами. Если продолжишь задавать вопросы, сможешь стать таким дьяволом.

Это предложение прозвучало весьма нечестиво.

– А что такой помощник… дьявол… должен делать?

– Видишь это? – она указала на свои глаза, потом уши и нос. – Используй их. Делай заметки. Разговаривай с людьми, особенно с женщинами. Что новенького? Что происходит в Каменоломнях? Что за махинации затевает Джуно Тарбуш? Услышишь что-нибудь про шпионов руководства, почуешь признаки забастовки или увидишь Джорджа Лонагана, тут же мне сообщишь.

Так она хочет сделать меня осведомителем? Разговаривать с женщинами я могу, но общаться с Джуно Тарбушем было рискованно. Отец называл его belette — хорек.

Мисс Редмонд выжидательно смотрела на меня.

– Так какие новости?

– Брат говорил, что они собирают бейсбольную команду в городе, – сказала я. – Будут игры с Карбондейлом, Гленвудом и…

– Славная мысль. Раздобудь расписание игр, и мы его напечатаем. Что еще?

– Вчера пострадал один мужчина, – рассказала я.

– Как пострадал? – Она наклонилась вперед, насторожившись. Будь она собакой, уши ее встали бы торчком.

– Каменный блок упал ему на ногу. Им, вероятно, придется… Он может ее потерять.

– Надо же! В нашей больнице об этом ничего не говорят.

– Его отвезли на перевал в Рэббит-Таун.

– Чтобы сохранить все в тайне, – пробормотала она. – Местный пьянчуга-врач – старый конфедерат и умеет управляться с медицинской пилой. Если бы у этих парней был профсоюз, таких травм бы не случалось, они бы… – она замолчала и потом попросила счет.

У стойки на входе она поговорила со своим приятелем Халом, и какой-то мужчина приехал в дилижансе отвезти меня домой. Она дала ему доллар.

– Послушай, Пеллетье, – сказала мисс Редмонд. – Приноси мне истории из вашей глуши, и я буду их печатать.

Вот так все и произошло.

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ В КАМЕНОЛОМНЕ

Временный рабочий Пит Конбой получил серьезную травму 5 июня, когда домкрат треснул и каменный блок весом десять тонн упал ему на ногу, пригвоздив к земле. Понадобилось шесть часов, чтобы освободить его. Доктор Хейнс из Рэббит-Тауна оценивает его шансы потерять ногу как 3 к 1, тем временем ситуация с безопасностью в карьере остается сложной.

Через неделю после того, как я стала печатным дьяволом, в «Рекорд» опубликовали мое сочинение про ослов в Мунстоуне. Подзаголовок гласил: «Сильви Пеллетье, победительница конкурса». Я испытала гордость, но оказалась не готова к последствиям.

Хоки Дженкинс выследил меня, когда я проходила мимо салона, возле которого он вечно курил, и перегородил мне путь.

– Юная французишка! Читал твою историю про моих мулов.

Я ждала, что он похвалит меня. Но он схватил меня за руку, раскачиваясь на пятках.

– Если бы компания платила за корм для животных, я бы их кормил. А если бы заплатила за патроны, я бы их пристрелил. Но они не платят ни за корм, ни за патроны. Может, напишешь об этом?

Пальцы его сжимали мои кости, а изо рта разило виски и табаком.

– Впрочем, когда Паджетт проложит туда наверх рельсы, нам всем помашут ручкой: погонщикам и ездокам. Мулы больше не понадобятся. Напиши об этом!

– Мистер Дженкинс, вы делаете мне больно.

Из салуна вышел бармен.

– Отпусти девочку, сукин сын. – Он оттащил Хоки от меня. На помощь пришли еще двое пьянчуг. Завязалась потасовка. Бармен перевел меня через дорогу. – Юная леди, не ходите по этой стороне улицы. Женщинам здесь не место.

– Да, сэр, – пробормотала я оскорбленно. Лучше бы я не переходила дорогу и держала свое мнение при себе. Лучше бы газета ничего не напечатала, и я не попала бы в неприятности с этим дышащим перегаром погонщиком мулов.

Я пошла рассказать обо всем К. Т. К моему ужасу, она принялась строчить заметки.

– Не печатайте это! – воскликнула я. – Тогда весь город узнает.

– Именно так, дитя. В этом и смысл. Мы заведуем газетой. И почему это ты не можешь пройти по той стороне улицы? Имеешь полное право.

Она принялась задавать вопросы. И я поняла, что репортер – это тот, кто вынюхивает неприятности и нарывается на них. Я восхищалась ее хваткой и хотела когда-нибудь стать такой же – но при этом обойтись без синяков.

«Рекорд» напечатала заметку «Драка у местной таверны» с пометкой редактора:

«Владелец заявляет, что такие случаи не происходили бы, если б дамы не пользовались своим правом ходить по восточной стороне дороги. Но любая дама скажет вам, что восточная сторона ничем не хуже западной, если только мужчины не нарушают их прав».

– В следующий раз, Пеллетье, – сказала мне мисс Редмонд, – напишешь текст сама.

Эта перспектива взволновала меня. Я все чаще видела новости повсюду: дома и магазины наполнились секретами и историями, даже про индейцев юта, проклявших нас из могил. У любой девочки из Каменоломен была своя история: моя о том, как избежать проклятия и добиться счастливой развязки, надеясь на лучшее.

Глава четвертая

В те июньские дни Алмазная река вышла из берегов и устремилась вниз по холму, грачи кричали на деревьях, и ярко-салатовые листочки распускались на концах веток. Бархат свежей травы смягчил жесткие складки холмов, а луга запестрели голубыми колокольчиками и ярко-желтыми гелениумами. Умиротворяющая душу красота. Всю жизнь моя душа находит покой при созерцании бесконечных горных гряд, несмотря на все трагедии, происходившие среди этих вершин.

В полдень солнце ослепительно сияло, словно яркая фотовспышка, над глубокими ущельями и сосновыми верхушками. Вечером семейство Пеллетье расселось на ступеньках хижины, наслаждаясь тягучим воздухом и гороховым супом, а еще жареной форелью, которую выловил сетями Генри.

В тот день, 24 июня, мы отмечали праздник святого Жан-Батиста. Папа с Генри сложили целый вигвам из веток для feu-de-joie — праздничного костра. Мама раздала нам маленькие флаги Квебека, смастеренные из бело-голубых мешков из-под муки. После ужина она с гордостью поднесла нам сюрприз: сладкий пирог. Сахар для него она привезла из самого Вермонта.

– Ben, c’est ça là[25], – воскликнул отец, смакуя пирог. – Вкус дома.

– Bonne Saint Jean[26], – ответила мама.

Приятные воспоминания смягчили их лица. Генри разжег огонь, искры пронзали темноту позднего вечера, пока мы маршировали вокруг с миниатюрными флагами в руках. Отец играл на скрипке, и мы пели «О Канада», а обитатели соседних хижин вышли нас послушать. В маминых глазах стояли слезы. Когда прозвучал свисток, зовущий на вечернюю смену, лицо ее вновь приобрело стоическое выражение. Праздничный костер раскидали на мелкие угольки, и папа ушел в ночь на работу.

Каждое утро мама благодарила Бога за то, что отец пережил еще один день, не сломав шею и не нажив новых неприятностей. В тишине за хижинами шептались о назревающих трудовых конфликтах. Отец ложился спать рано утром, когда мы с Генри отправлялись в селение. Мы шли пешком или садились на грузовик с камнем, и тогда наши ноги свешивались сзади, а спины опирались на мраморные глыбы. Генри ходил туда ради бейсбола и мальчишеских проказ, а я ради работы помощницей в «Мунстоун сити рекорд».

Через три недели моя записная книжка заполнилась пометками, руки мои посинели от чернил, а печатать я стала гораздо быстрее. Я приносила домой жалованье и отдавала К. Т. Редмонд истории, которые мне удавалось раздобыть. У мальчика Хьюбертов обнаружилась свинка. Собака мистера Систига ощенилась. Мужчине в карьере проткнуло ногу железным прутом. К. Т. считала такие события новостями, и я стала одной из тех, кто писал о них в «Рекорд».

На прошлой неделе Марчелло Ди-Робертис, рабочий с каменоломен, погиб на дороге, ведущей от карьера. Он поскользнулся на крутом скалистом участке и рухнул на дно ущелья. Похороны состоялись в воскресенье. У погибшего остались в Италии вдова и четверо детей, оплакивающие его кончину.

Моя начальница обожала несчастные случаи. Я принесла ей репортажи о рабочем каменоломни, получившем сотрясение при камнепаде, и работнике фабрики, потерявшем глаз из-за отлетевшего каменного осколка. Она приходила от таких историй в восторг.

– Почувствуй трепет этих страданий, Пеллетье, – говорила она. Мне предстояло провести интервью с доктором Батлером в больнице, чтобы раздобыть материал для моей собственной новой еженедельной колонки под заголовком «Больничные заметки».

С. П. Рендал ободрал голову и получил сотрясение, когда его зажало между вагонетками фуникулера в каменоломне.

Доктор Г. Т. Керриел, один из врачей угольного подразделения компании «Паджетт» в Ладлоу, предупреждает об эпидемии тифа, разразившейся в рабочем поселке.

Мистер и миссис Матиас Эндрю оплакивают смерть своей семилетней дочери Эмилии, утонувшей в Стеклянном ручье. Просим всех жителей проявлять осторожность: камни в ручье очень скользкие.

Несчастные случаи часто случались в горах, но чем чаще я о них сообщала, тем упорнее задавалась вопросом: почему никто ничего не предпринимает? Вероятно, такие несчастья были привычными и неизбежными. А может, людей больше интересовали новости в популярной колонке сплетен: «Светские новости от Сюзи».

Сюзи стало известно, что мисс Элис Картмелл из Денвера посетила Мунстоун в надежде подцепить ухажера из компании Паджетта. Ее видели в «Лосином приюте»: она танцевала с Томом Топхэмом по прозвищу Тип-Топ, архитектором проектного бюро.

Сюзи слышала, что двое разнорабочих, слетевших вместе с фургоном с дороги каменоломни, слишком усердно отдали перед этим дань Бахусу. Они поплатились сломанной осью и целый день потом возились, чтобы вернуть фургону приличный вид. Лишь благодаря Госпоже Удаче они избежали гибели в пропасти.

Сюзи сообщает, что И. Рутерфорд Хевиленд вернулся из своей «рыболовецкой экспедиции». Говорят, он поймал четырехфутовую радужную форель. Но он ничего не говорил про горшочек золота у нее на хвосте. Ходят слухи, что он вложился во фьючерсы на медь в Лидвилле.

– Вот тебе заголовок, – сказала К. Т. как-то утром и кинула мне листок персикового цвета. – Простушка выходит замуж.

– Славная новость, – обрадовалась я.

– Разве? – фыркнула она. – Пока рано это утверждать. Напечатай это.

Я тыкала в клавиши ундервуда, пока не получился нужный результат. Она разместила объявление о свадьбе в колонку Сюзи, рядом с сообщением о дамском чаепитии.

Сюзи стало известно, что мисс Флоренс Гейдж, учительница старших классов, помолвлена и собирается замуж за Сэмюэля Уорда из Кливленда, штат Огайо, в августе. Жители Мунстоуна поздравляют счастливую пару.

Прочитав это, мама заметила:

– Твоя учительница наконец-то выходит замуж; хорошо, что успела.

Прозвучало так, словно мне тоже стоило поторопиться, пока я не превратилась в печеное яблоко. Мама вышла замуж в моем возрасте, в семнадцать лет. Кузина Тереза в восемнадцать. А мисс Гейдж – в двадцать два.

Мисс Редмонд замужем не была. Генри называл ее старой девой. Хал Бринкерхофф звал ее мисс Клякса. А мистер Кобл и продавцы лавки – Триной-Трещоткой. Я знала следующее: у нее есть кот по кличке Билл, это сокращенно от «Блевун». Она ненавидит плутократов, простаков и всяких «аберкромби»[27]. Так она называла приезжих инспекторов компании, заказывавших свои костюмы в Нью-Йорке. К. Т. была невысокого мнения о моде и институте брака. Она ненавидела опоздания. И не хвалила меня, сколько бы я ни старалась. От этого я старалась только сильнее.

Пять дней в неделю я приходила в «Рекорд» ровно в восемь. Налаживала пресс и печатала газету. Кропала «Медицинские заметки» и рассказы о трущобах Мунстоуна. Упомянула я в них и тройной хоум-ран Генри Пеллетье – он так обрадовался, что вырезал заметку и прикрепил к стропилам нашей хижины. Я описала фестиваль мороженого и взяла интервью у почтальона, расспросив, как ему удалось прогнать медведя песенкой «Янки Дудль»[28]. Я печатала рекламные листовки и объявления и настраивала шрифты, пока не наступало время последнему фургону отправляться вверх по холму. Мне это нравилось: не только получать деньги, но и описывать события в городе. У меня вошло в привычку записывать разные вещи, стало жизненной необходимостью. Все чаще мне казалось: все, о чем не написано, попросту не происходило.

На рассвете мы с братом таскали ведра с водой от трубы шлюза и наполняли бочку. По вечерам таскали мешки с углем и подметали пыль. А еще потрошили белок и кроликов для рагу. И играли в догонялки с Кусакой.

– Сильви! – кричал он. – Поймай меня!

Он носился вокруг, болтая по-французски и по-английски. Когда он выбегал за дверь, мы следили, чтобы он не забрел в ручей и не свалился в овраг напротив дома. Нам приходилось стараться изо всех сил, чтобы уберечь его от него самого. Мама сажала его в деревянный ящик, носила в перевязи и привязывала к столбу. Он весь был покрыт синяками и порезами и вечно вырывался у нас из рук и совал себе в рот камешки.

– Он растет на скалах, – как-то сказал измученный отец. – Настоящий горец.

Маму эти слова расстроили. Целый день она трудилась, привязав сына к спине. Когда ее спина не выдерживала, я привязывала брата к своей. По выходным мы с братьями давали отцу поспать подольше, а маме плодотворно помолиться и гуляли без присмотра по горам. В городе жадно разглядывали дома на гребне Боссов: там обитали инспектора и архитекторы. Полковник Раздраженная Кишка владел двухэтажным особняком с каменной трубой, остроконечной крышей и гаражом для его автомобиля. А возле ограды из штакетника караулила немецкая овчарка. С ним соседствовали Хевиленды: там жила Милли из школы с большими бантами, и у нее был пони. Мне она не нравилась, ведь мне тоже хотелось иметь собственного пони и крыльцо, на котором мама могла бы посидеть в кресле-качалке. А я наслаждалась бы вниманием поклонников, как Милли, попивая чай со льдом. В лавке компании мы рассматривали стеклянные банки с яркими мармеладками и леденцами, пуская слюни, пока мистер Кобл нас не выгнал.

– Покупайте или выметайтесь! – Он называл нас воришками и хулиганами.

Мама говорила, что мы дикари. Ее сводили с ума наши блуждания. Мы месяцами не посещали церковь, не исповедовались и не причащались. Но что она могла поделать, ведь в хижине было так тесно, а Кусака все время егозил. И я убегала из ее монастыря, с печеньем в кармане, напутствуемая молитвой. Gloire au Père, au Fils et au Saint-Esprit[29]. Она не могла удержать меня дома. Теперь, с приходом лета, я одичала и ходила простоволосой.

К концу июня мы изучили гору Собачий Клык, Дивное озеро и городишко Мунстоун лучше, чем веснушки на лице друг друга. С высоты мы любовались башенками особняка «Лосиный рог», но я ни разу даже краем глаза не заметила герцога Паджетта, графини или Джей-Си. На лесопилке мы смастерили из доски качели и катались на них с Кусакой, пока тот не свалился и не набил на голове шишку размером с яйцо. В ногу мне воткнулся гвоздь, продравший ботинок. Мама полила ранку виски, боясь столбняка, но обошлось; вместо этого я лишь обожглась ядовитым плющом. И еще обгорела. От ходьбы по горам ноги мои стали обрастать мускулами, руки окрепли от охапок хвороста и ведер с водой, а еще оттого, что приходилось поднимать брата. Я стала намного тише, говорить мешало тайное постоянное щекотание в горле, словно я проглотила виноградину или целую сливу. Это было неясное желание. Думаю, желание быть замеченной, хоть я и пряталась от всех.

В «Рекорд» я держала язык за зубами, чтобы скрыть свое невежество от мисс Редмонд, окончившей колледж, знавшей американский сленг и резко высказывавшей свое мнение.

– Ты что, портновский манекен? – спрашивала она. – Говори!

– Да, мадам, – отзывалась я, начиная печатать быстрее.

– Ты просто молния за пишущей машинкой, Пеллетье, – осчастливила она меня похвалой.

Молния! Но я бывала и тупицей, и ослицей, и растяпой.

Дома я не рассказывала о мисс Редмонд, о том, как она курит, чертыхается и ходит ужинать в «Ласточкин хвост» с приезжими бизнесменами. Не упомянула я и тот день, когда напяливший для маскировки забавные фальшивые усы Джордж Лонаган, пират-большевик, принес К. Т. бутылку виски и «Книжицу красных песен»[30], призванную «разжечь пламя недовольства». Он с гордостью заявил, что амбалы компании его не узнали. Мне польстило, что он вспомнил меня.

– О, здравствуйте, мисс Пеллетье, – сказал Лонаган. – Когда же мы вдвоем помчимся в Пари?

– Когда рабочие мира станут свободными, – ответила я.

Он расхохотался.

– А вы сейчас свободны? Сходим попить шипучки?

Мне хотелось шипучки, хотелось сесть возле тележки с газировкой и потягивать напиток через соломинку. Смотреть, как Лонаган грубо затягивается сигаретой, долго вдыхая, так что пепел становится длинным столбиком, и слушать рассказы о его жизни в Пайн-Барренс в Нью-Джерси. Откуда у вас этот шрам? Мне хотелось знать, но невежливо задавать столь личные вопросы. И вместо этого я сказала:

– Мне нужно успеть на последний грузовик.

Я постеснялась сказать, что мне запрещено гулять с мужчинами, не получившими одобрения матушки. А он его не дождется. Социалист. Ее отвращение буквально подталкивало меня прямо к нему.

– Спасибо, – я старалась явно выразить свое сожаление. – Может, в другой раз.

– Тогда в другой раз, – согласился Джордж. – Передай привет Джоко и парням в Каменоломнях!

Он ушел, напевая песенку «Есть лишь одна девушка на свете». Интересно, имеется ли у него зазноба? И смогу ли я когда-нибудь стать его возлюбленной? Мне запрещали посещать «забавы и развлечения», о которых я читала в колонке Сюзи.

В прошлое воскресенье миссис Хевиленд устроила пикник с ловлей и жаркой рыбы на озере, и «подцепить» там пытались не только рыбешку.

На деревенские танцы на ранчо Вудроу собрались 19 гостей. Их угощали попкорном, сидром и тянучками. Танцевали под звуки скрипки, на которой играл Вуди Вудроу.

Лето в Мунстоуне – вечеринка, на которую мне не попасть.

По вторникам мы печатали газету. По средам я складывала тираж стопками и обвязывала. По четвергам грузила газеты на ручную тележку и везла на почту для подписчиков из других городов, и отдельно отвозила стопку в молочную лавку Бонни Линн для утренней доставки вместе с молоком. Теперь во время этих разъездов меня приветствовали по имени. Здравствуй, Сильви, привет, милая. Хал Бринкерхофф давал мне пять центов, когда я оставляла газету у него на пороге, как и подруга К. Т. Дотти Викс из пекарни. По пятницам я доставляла стопку «Рекорд» в лавку компании мистеру Коблу.

– А вот и разносчица сплетен с подстилками для птичьих клеток, – враждебно ухмылялся из-за прилавка мистер Кобл. Он, как и многие в городе, был не слишком высокого мнения о газете К. Т. Редмонд. Я слышала реплики об этой «суфражистке», «сочувствующей пролетариям». Ее это, похоже, не беспокоило, значит, и меня тоже. Число подписчиков росло вместе с населением городка. В июне приезжала сотня новых рабочих. Белые семейные палатки высились на пустых земельных участках рядом с бараками «холостяков», работавших на шлифовальной фабрике. Перед палатками сушилось на веревках белье, во дворах дымили костры. Целыми днями раздавался стук молотков.

– Ослы могут спариваться с лошадьми, – объявил за ужином Генри.

– Боже мой! – воскликнула сконфуженная маман. – Чему еще вас научат в этом городишке?

– Ловить мяч, – он продемонстрировал хватательное движение. – Джаспер Паджетт привел вчера негра показать нам, как ловить быстрые мячи.

– Джаспер Паджетт? – навострила я слух.

– Надо же, – воскликнула мать. – Un negre icitte?[31]

– Он шеф-повар на личном поезде герцога, – объяснил Генри. – И раньше был питчером в негритянской лиге. Он сказал, что я питчер-левша!

Папа фыркнул.

– Парнишка босса снимает галстук, чтобы поиграть в мяч.

Он жеманно улыбнулся, пародируя сына герцога.

– Нам построили новую бейсбольную площадку, – похвастался Генри. – Вчера графиня участвовала в церемонии открытия. Перерезала ленту.

– О, графиня, – повторил папа. – Леди Щедрость, ангел гор.

– Святая женщина, – добавила мама. – Говорят, осенью она ездит по городку и всем раздает яблоки.

– А зимой улетает на юг, как белые гуси, – вставил отец. – Бейсбольная площадка? Ба. Бриллиант на ее мизинце стоит как целая больница или зарплата всех работников каменоломен. А попроси мы оплатить сверхурочную переработку, нас называют большевиками.

Я слышала много разговоров о большевиках в темноте за хижинами в то лето: мужчины шептались про переработки, мой отец и Дэн Керриган совещались с ними на веранде. Но ничего определенного сообщить К. Т. я не могла, только слухи о создании профсоюза и забастовках. Вместо этого в «Мунстоун сити рекорд» напечатали новость об открытии новой бейсбольной площадки, присовокупив простой вопрос от редактора:

А где же деньги на новую больницу? Из зарплаты рабочих удержали уже тысячи на ее строительство!

Я беспокоилась, что отец увидит заметку и догадается: это я передала его размышления на тему больницы в новостной отдел. Но втайне я гордилась тем, что мисс Редмонд напечатала их в газете. Она частенько бранила меня за пролитую краску и опечатки из-за небрежного обращения с прессом. И такие вот знаки одобрения со стороны редактора здорово поднимали мой дух.

Вскоре после празднования Четвертого июля я катила тележку с газетами по Паджетт-стрит. Навстречу мне в белом летнем платье шла мисс Гейдж, моя учительница. Теперь с легкой руки моей начальницы я считала ее простушкой.

– Сильви? – В руках она несла чемодан и поставила его на тротуар, чтобы меня обнять. – Я надеялась встретить тебя! Не хочешь подработать летом?

– У меня есть работа в газете.

– Да, но это настоящая вишенка. Это увлекательно! Должность в шато!

– В «Лосином роге»?

– Мистер Боулз спрашивал, не хочу ли я поработать секретаршей графини. Ей нужен помощник, говорящий по-французски. А он знает, что я немного «парль». Но я не могу принять предложение – выхожу замуж! – Она мило сморщила носик.

– Поздравляю! – сказала я так, словно она выиграла приз.

– Так что мадам графине нужна помощница на лето. Ее постоянной секретарше пришлось внезапно уехать. И я подумала о тебе, Сильви.

– Обо мне?

– Ты говоришь по-французски куда mieux que moi[32]. Графиня из Бельгии. Почерк у тебя аккуратный. Платит она пять долларов в неделю! Плюс проживание и питание.

– Мне придется… жить там?

– Да! – она просияла. – Я рассказала о тебе полковнику Боулзу. Что ты parles français и какая ты хорошая ученица и тихая девочка. Беги в контору компании и спроси там. Au revoir!

Больше я никогда не видела мисс Гейдж, но всякий раз, услышав слово «простушка», вспоминаю ее и размышляю о последствиях той случайной встречи.

В конторе компании полковник Боулз восседал за столом и вбивал цифры в счетную машинку.

– Меня послала мисс Гейдж, – представилась я. – Насчет должности секретаря в «Лосином роге».

– Минутку, – он продолжал нажимать клавиши, даже не потрудившись взглянуть на меня. Я наблюдала за ним, смахивая пылинки с рукава. Телосложение у него было как у располневшего атлета, пиджак плотно сидел на плечах, волосы и усы припорошены сединой. Наконец он отодвинулся от стола и закинул локти за голову, устало улыбаясь. Он казался обычным человеком, не производил впечатление жестокосердного, каким оказался впоследствии. Сама жестокость оказалась обыденным явлением.

– Миссис Паджетт нужен на лето помощник, говорящий по-французски, – сказал он, приставив ладонь к уху. – Послушаем, как вы говорите.

– Mes parents sont de Québec et j’ai parlé français toute ma vie[33].

– Очень хорошо, – он был впечатлен. – Знаете, я провел в юности очень счастливый год в Париже. Но не понимаю канадскую версию языка, ха-ха. Песцовый французский, кажется, так его называют? Вы умеете печатать?

– Да. – «Я из числа печатающих песцов». – Мисс Редмонд из газеты научила меня.

– Хм. – Брови его выгнулись. – Редмонд-социалистка. Что ж, это не важно. А ваш отец – Пеллетье, что работает машинистом на каменоломнях?

– Да, сэр. Он старший механик.

– Что ж, не думаю, что в городке по первому требованию найдется куча народу, которая может «парле-ву», – заметил он. – Если вам интересна эта должность…

– Интересна. Спасибо, сэр.

– Миссис Паджетт – очаровательная леди. Масса энергии! И ее маленькие затеи отнимают кучу моего времени. Постарайтесь изо всех сил отвлекать ее, сможете? – Он захихикал. – Если вы ей понравитесь, она может взять вас с собой куда угодно. От старой доброй Виргинии до самого Парижа. Или займет вас на своем новом проекте по созданию социологического отдела.

– Спасибо, сэр. Сделаю все возможное, чтобы заслужить ее одобрение.

– Хочу вас предупредить, что работа эта требует деликатности. И если вас наймут, вам придется распрощаться с мисс Редмонд и ее газетой. И никаких слухов. Вам придется уважать право ваших нанимателей на личные тайны. Если нарушите это обязательство, последует наказание.

– Да, сэр.

– Приступаете в понедельник.

– Ты будешь жить у них? – с подозрением спросила мама.

– Да, так мне сказали.

– Ты будешь femme de chambre? Горничной?

– Полковник сказал, что секретарем.

Мы не могли вообразить, что у секретаря за обязанности. Может, помогать укладывать волосы, как камеристка. Распаковывать багаж, развешивать платья, застегивать украшения, раскладывать на тарелки пирожные или что там ест comptess Belgique[34].

– Они слопают тебя на обед, – воскликнула мисс Редмонд. – А ведь я только тебя всему научила!

– Простите, – повинилась я, сделав печальное лицо. Вы ведь не предложите мне жить в замке. – Это всего на восемь недель. За пять долларов в неделю. Плюс проживание и питание.

– Да уж, мне тут крыть нечем, – с отвращением пробормотала она. – Значит, ты меня бросаешь, чтобы упасть в объятия правящего класса.

– Я смогу вернуться в сентябре, если вы согласитесь взять меня назад. Как только графиня уедет – куда она там обычно уезжает.

– Пф, она не настоящая графиня.

– Как же нет, настоящая, – возразила я.

К. Т. фыркнула.

– Не будь дурой. Эта французская бабенка – охотница за деньгами, подцепившая старика, заманив его якобы аристократическими сиськами, когда тот путешествовал по Бельгии. Он не распознал бы настоящую графиню, даже ткнув ей в лицо свои бубенчики. Что он, впрочем, и делает.

Я покраснела от этих непристойностей и больше не задавала вопросов. Но тут К. Т. разглядела в ситуации плюсы и смягчилась.

– Прости меня, юная Сильви. Меня занесло. Возвращайся к К. Т., когда графиня Фифи бросит тебя на обочине дороге, как груду мусора.

– Надеюсь, я вам еще пригожусь.

– Мне пригодится тот, кто станет приносить мне истории из замка. Сделаешь это? Сможешь разнюхивать и докладывать мне?

– Попытаюсь, – ответила я, не забывая о данном мной ранее обещании хранить секреты и о грозящем мне за его нарушение наказании.

– Пригласи меня как-нибудь в шато на вечеринку с шампанским. Надену свои жемчуга.

Стопка моих жалких нарядов уместилась в мешок из-под муки. Ночнушка, запасное платье, черные фильдеперсовые чулки, нижнее белье и шерстяной кардиган. Чистая записная книжка. Я планировала записывать все происходящее, не для «Мунстоун сити рекорд», а для себя.

– Увидимся, сеструха, – напутствовал Генри. – Напиши, если выскочишь замуж.

– Э нет, не выскакивай замуж, – возразил отец.

– Не возлагай на эту работу слишком больших надежд, – предупредила мама.

Но мои надежды уже взмыли в небеса, так высоко, что там даже дышалось с трудом. Я ехала в замок встретиться с графиней. Мне доведется взглянуть на самого герцога и встретиться с его странным отпрыском Джей-Си.

Если вы ей понравитесь, она может взять вас с собой куда угодно. От старой доброй Виргинии до самого Парижа.

Что я знала о Париже? Для меня это слово означало романтику и легкость – все, чего у нас не было и о чем я так мечтала. Пять долларов в неделю – шаг в правильном направлении.

Глава пятая

Особняк «Лосиный рог» выглядел как дракон, окна походили на горящие глаза. Он расправил свои крылья и присел у подножия горы Розовый Рассвет. Дом построили из серого гранита с колоннами из мрамора, башенками, островерхими крышами и эркерными окнами с переплетами. Из четырех каменных труб подымался дымок. Дом окружали лужайки и сады. Рядом располагались оранжерея, домик привратника, конюшни и конуры для собак. Длинная подъездная дорожка вилась между рычащими каменными львами на мраморных опорах. Дремлющий привратник не заметил мою худую фигурку с уложенными в прическу косичками и мешком одежды в руках.

У величественной парадной двери на меня пустыми глазами уставилась колотушка в форме бородатого мужчины с кольцом в носу. «Обойди дом, найди вход для слуг», – словно говорила она железным ртом. Позади дома был двор для экипажей и гаргульи извергали воду в поилку для лошадей. Я потянула за веревку колокольчика и ждала: во рту пересохло от волнения.

– Слушаю? – на звонок ответил темнокожий мужчина: седые волосы его были коротко пострижены.

Я раньше не встречала негров. От удивления я пристально уставилась на него и начала заикаться.

– М-мне назначили встречу с миссис Паджетт. Меня зовут Сильви Пеллетье.

– А меня, – сказал он, вежливо улыбаясь, – мистер Джон Грейди. Входите, мисс Пеллетье. Я найду миссис Грейди.

Он проводил меня в кухню и вышел через двустворчатую дверь, открывавшуюся в обе стороны. На вид ему было лет пятьдесят, и, отняв это число от сегодняшней даты 1907, я невольно задалась вопросом, родился ли он рабом. Нелепо было думать так о джентльмене в дорогом костюме с белым воротничком и манжетами. Рабы, о которых шла речь на скудных уроках истории, были оборванцами в лохмотьях, распевавшими песни при луне. Эти беспокойные мысли, как и все связанное с новым миром «Лосиного рога», вызывали у меня тревогу.

Кухня ввергла меня в трепет. Очаг в ней был такой огромный, что я могла поместиться там в полный рост. На стенах висели шкафчики, повсюду стояли витрины со стеклянными дверцами, раковина была фарфоровая, а еще имелась странная штуковина с рукояткой, непонятного назначения. То ли для отжимания белья, то ли для изготовления колбасы. Что находилось во всех этих ящичках, оставалось только догадываться. Столовое серебро, мясо, шоколад и шматы масла. Дублоны. На массивной плите с шестью горелками шипели два горшка. Духовок было две. На столешнице теснились стеклянные и жестяные банки с разной снедью. На некоторых были надписи: «Мука», «Сахар».

Надо же, сахар. Может, мне удастся попробовать немного. Я с радостью слизала бы его даже с пола, пока никто не видит. Но тут вернулся мистер Грейди, а за ним шла худая женщина с кожей еще темнее, чем у него, в черном платье и накрахмаленном фартуке. Волосы ее были стянуты в тугой пучок, а глаза блестели, как искры из-под точильного камня.

– Сильви? – спросила она. – Я Истер Грейди. С Джоном Грейди вы уже знакомы?

– Да, мадам. – Я старалась на нее не глазеть, но не могла сдержаться. Потом решила сделать реверанс.

– Вам нездоровится? – спросила она.

– Нет, мадам, все в порядке, – пробормотала я смущенно. Супруги Грейди улыбнулись сначала мне, а потом друг другу с довольным видом. Я виновато улыбнулась в ответ. Похоже, я уже успела наделать ошибок.

– Я отведу тебя к экономке, – сказала Истер, – как только закончу с делами здесь. – Она открыла жестяную коробку на шкафу, в ней лежала золотистая буханка. – Отрежь четыре ломтика. Угощайся, если голодна. Но я подавать тебе не буду. Нож лежит вон в том ящике.

Джон Грейди вышел через двустворчатую дверь. Истер принялась мыть кастрюлю в раковине. Мне хотелось, чтобы она продолжала говорить: нравился звук ее голоса и южные нотки в нем.

Я взяла в руки нож для хлеба, и в то самое мгновение в кухню ворвался юноша.

– Истер! Мне нужны бутерброды. – Это был он, сын герцога, Джейс, и он жутко спешил.

Истер даже не обернулась.

– Я слышу какого-то молодого грубияна? – спросила она. – Кто-то говорил со мной, мисс Сильви?

Тут он заметил меня.

– Мы знакомы? – Улыбающийся взгляд его глаз, не затуманенный стеклами очков, снова вызвал во мне дрожь волнения. Он вынул очки из кармана и надел, чтобы лучше разглядеть мое пунцовое лицо.

– Представься юной леди как положено, – велела Истер.

– Мы один раз встречались, – отозвалась я с ножом в руке.

– Но я не представился, как положено, – ухмыльнулся он. – Я Джаспер. Обычно меня зовут Джейс.

– Чаще зовут опоздашкой, – заметила Истер.

– Сильви Пеллетье, – произнесла я с американским прононсом.

– Рад знакомству, – заметил он, – хоть вы и угрожаете мне ножом.

Я бросила нож, словно он раскалился от огня. Лицо мое пылало.

– Вы Флоренс Найтингейл из каменоломни. – Он протянул мне ладонь и показал заживший волдырь. – Видите? Как новенький.

– Она будет работать у вашей мачехи.

– У графини? – он отшатнулся и театрально заморгал.

Похоже, мадам графиня ему не нравилась. Так она его мачеха? «Светские новости Сюзи» просмаковали бы это открытие. Накажут ли меня, если я это обнародую? Обитатели замка поразили мое воображение, и я спешила собирать сведения, пока меня не выставили отсюда как деревенщину. Истер готовила корзинку с обедом, пока Джаспер Паджетт боролся с галстуком. Когда он улыбнулся мне – мне же это не померещилось? – его выбритые щеки покраснели не меньше моих.

– Иди, – сказала ему Истер. – Поправь галстук. Я принесу бутерброды к парадной двери. В следующий раз вылезай из постели вовремя, или кормить тебя не стану.

– Да, мадам, – он отдал честь. – Огромное спасибо, дражайшая Истер. Не слишком нагло с моей стороны попросить у тебя кувшин чая со льдом? – Он снова ухмыльнулся, взглянув на меня, словно знал, насколько он обаятелен, играя на публику. – И кусочек торта? Лучше два.

Уходя, он послал ей поцелуй. Я размышляла об их словесных пикировках и о том, как мне надлежит вести себя здесь. Истер носилась по кухне как вихрь: достала из ящика со льдом печеночную колбасу, соленья и горчицу. Потом покидала все это на ломтики хлеба, беззвучно мурлыкая какую-то песенку.

– Вам помочь? – спросила я, стараясь не оказаться у нее на пути.

– Заверни это, – она протянула мне бутерброды и рулон вощеной бумаги. Из-под кухонного полотенца она выудила коробку с желтыми бисквитами, взяла четыре, потом один протянула мне. – Возьми.

– Вы очень добры, – поблагодарила я, убирая бисквит в карман жакета. – Спасибо.

– Что ж, хоть кому-то привили хорошие манеры. – Кажется, я ее чем-то удивляла. Она подхватила корзинку и указала на вешалку с крючками, где мне следовало оставить свои пожитки. – Пойдем со мной. Отведу тебя к миссис Наджент.

Через двустворчатую дверь мы вошли в огромную столовую, отделанную панелями из темного дерева. Глаза мои разбегались по сторонам. Боже мой… Потолки, расписанные облаками и херувимами, парили на недосягаемой высоте. Привлекал внимание мраморный камин с вырезанными на обрамлении цветами и фруктами. Над ним висел торжественный портрет белого мужчины в белом костюме с пышными седыми усами. Меж настенных светильников торчали головы животных, подсвечиваемые даже днем. Длинный стол был заставлен серебряными канделябрами. В альковах и нишах позировали мраморные статуи: обнаженные младенцы и нимфы. Бордовый ковер под ногами пестрел цветочными узорами и гроздьями винограда и был мягок, как молодая травка. Я стеснялась наступать на него пыльными ботинками.

Истер торопливо прошла мимо всей этой музейной роскоши и провела меня в гостиную с мягкой мебелью: диванами, креслами и пуфиками. Между ними раскиданы были декоративные папоротники, фигурки оленей и быков, отлитые из бронзы, пепельницы из слоновой кости в форме обезьяньих голов. Яркий солнечный свет бил в широкие окна, задрапированные портьерами из синего бархата. Стены в следующей комнате были обиты кожей. Я осторожно протянула руку и потрогала мягкую морщинистую серую поверхность. Истер это заметила.

– Настоящая шкура слона, – фыркнула она. – Мистер Паджетт подстрелил их в Африке.

«Сюзи сообщает», – промелькнуло у меня в голове. Является ли обивка стен конфиденциальной информацией?

Мы вышли в величественный холл возле парадной двери, где Джейс Паджетт в ожидании читал книгу.

– Господин Паджетт, – позвала Истер.

Тот с неохотой захлопнул книгу и взял у Истер из рук корзинку.

– Спасибочки. Мне надо идти, ма.

– Не зовите меня так.

Он послал ей поцелуй и выскочил в дверь.

– Я опаздываю! Тарбуш меня оштрафует.

– Пф, – фыркнула Истер после его ухода. – Никто его не оштрафует, вот еще.

– Моего отца оштрафовали, – заметила я, – за то, что он обедал больше пятнадцати минут.

– Так они и поступают, – согласилась Истер. – Но не с теми, чей отец владеет предприятием. Твой работает на шлифовальной фабрике?

– В каменоломнях, – ответила я. – Он старший механик.

– Ха. – Она отвела меня назад в кухню, потом выскользнула в боковую дверь, в узкий проход за парадными комнатами – мышиный лаз для слуг. Там она постучала в дверь с табличкой «Экономка». – Сейчас ты познакомишься с миссис Наджент, – сказала Истер и ушла.

– Войдите! – Внутри за небольшим письменным столом сидела миссис Наджент. Волосы ее были стянуты в большой седой пучок на уровне ушей. Вытянувшиеся презрительной ниточкой губы демонстрировали, что она уже мной недовольна. – У меня хватает неопытных девчонок на этот сезон, так что не трать мое время, если пришла в поисках работы.

– Полковник Боулз прислал меня на должность секретаря. Для миссис Паджетт.

– Так. Мне никто ничего не сказал, – миссис Наджент резко отодвинула стул. – Следуй за мной и запоминай дорогу, чтобы смогла вернуться сама.

Мы прошли через коридоры для прислуги. Дом казался бесконечным.

– В «Лосином роге» сорок две комнаты, – пояснила она. – Пятнадцать на этом этаже.

Она называла их, пока мы шли: библиотека, бальный зал, красная гостиная, чайная гостиная. С ворчанием повернув за угол, миссис Наджент открыла дверь, и мы вошли в огромный холл с арочным проходом.

– А это оранжерея, – фыркнула она. – Графиня называет ее «жардинар».

– Жардиньер, – поправила я ее произношение. Она резко взглянула на меня, а я молча дала себе пинка. Чертова всезнайка.

Помещение было целиком из стекла. Пушистые папоротники торчали из ваз в античном стиле. Пальмы из пустынь Аравии возвышались из клумб. В пруду с плавающими оранжевыми рыбками и лилиями струился фонтан. К нам с лаем подбежала черная собачка.

Миссис Наджент вздрогнула.

– Миссис Паджетт, к вам тут пришла девушка, – сказала она.

Собака заливалась непрерывным лаем.

– Бизу! Тихо. – Это была сама графиня, прикрикнувшая на собаку с шезлонга, откуда она улыбалась мне, сияя приветливостью. Сколько ей лет: двадцать один или тридцать три? Рукава ее светлого летнего платья сделаны были из воздушной кисеи. Лицо сияло жемчужной белизной, и на нем ярко выделялись голубые глаза. Словно ирисы на снегу.

Собачка уселась у ее ног и уставилась на хозяйку с обожанием. Я была в восхищении. Как и собачка.

– Bonjour, – произнесла графиня. – Мадемуазель Сильви Пеллетье?

– Oui, мадам.

Миссис Наджент ретировалась. Богиня похлопала по сиденью стула рядом с собой. Видимо, туда мне следовало приземлить свои измученные косточки.

– Reste ici, petite[35], – позвала она. – Позволь представить тебе мою маленькую шипперке Бизу.

Она подняла переднюю лапку собачки и протянула мне, чтобы я могла ее пожать.

– Enchantée[36], – пробормотала я, пожимая лапку.

Графиня рассмеялась.

– Dites-moi tout[37], Сильви.

Рассказать все? Язык у меня прилип к нёбу, и я не могла сказать ни слова ни на одном из двух языков. Только промямлила:

– Я только что получила школьный аттестат.

– Месье Боулз говорит, ты прекрасная ученица. – Она говорила по-английски на французский манер, и в голосе ее звучали теплые нотки виолончели и флейты. – Ты Canadienne?

– Americaine. Я из Вермонта. То есть вообще-то Québécoise. мои родители из Квебека.

– Ah, oui. Вермонт, – повторила она. – Много французов в Монпелье?

– Да. И в Ратленде. И в Винуски.

Это название вызвало у нее бурное веселье.

– Винуски, – рассмеялась она, прикрывая рот рукой. – Забавно звучит, Винуски!

– Это индейское название, племени алгонкинов, – пояснила я и испугалась, что снова перешла черту и меня сочтут «мадемуазель всезнайкой».

На французском она расспросила меня про отца.

– Он работает в каменоломнях? Твой муж тоже?

– Муж? Нет, я не…

Пронизывающий смех.

– Может, у тебя есть petit-ami? Возлюбленный?

Я покачала головой.

– Ничего, скоро появится! – Она поднялась с кресла, стройная как ива и высокая, как я сама. – Встань, – скомандовала она. – И повернись-ка.

Я смиренно поворачивалась, пока она изучала меня взглядом: мои потертые ботинки, загорелые руки и облезлый нос, мои торчащие кости.

– Oui, très bien[38]. Уверена, ты похитишь много сердец, когда джентльмены приедут поохотиться.

На меня будут охотиться? Меня смущало то, как она оценивала меня, и я пристально уставилась в пол на ее изящные желтые туфельки из лайковой кожи с шелковыми розочками на носках.

– Теперь расскажи про своего папу, – потребовала она. – У него очень трудная жизнь? Вы очень страдаете?

Похоже, она хотела услышать от меня подтверждение своим догадкам, и я кивнула, чувствуя себя так, словно стою перед ней голой.

– Как вы принимаете ванну? Каково состояние туалетов в Каменоломнях?

– Мы моемся, – обиженно ответила я. Что за вопросы задает графиня?

– Но как именно? – продолжала настаивать она. – Не стесняйся.

Я смирилась. И рассказала ей подробно о том, как водовод компании подает воду с реки, как мы приносим ее ведрами с колонки и по субботам подогреваем на печи и наливаем в лохань, где моемся. Она слушала как зачарованная. Я не понимала, почему ей так интересна эта тема. Хотела бы я узнать, как моется она сама. Но мое положение не позволяло задавать вопросы, только отвечать на них. Я говорила запинаясь и удивлялась оживленному интересу в глазах графини. Солнце лилось сквозь стеклянные стенки оранжереи, освещая нас, как рыбок в аквариуме.

– А у вас есть ширма? – спросила она. – Для уединенности? И что насчет удобств? Туалета? Где вы…

– Les bécosses[39]. Ночные горшки. (А что в этом такого?) – заикалась я, пока она допрашивала меня со странной улыбкой.

– Enfin, вам же холодно на снегу, так? Бедные зайчишки, – мадам взволнованно наклонилась ко мне. – Понимаешь, Сильви, это в научных целях. Я хочу улучшить жизнь в деревне. Построить школы, провести водопровод ради здоровья и гигиены, la modernisation, понимаешь?

– Oui, мадам. – Ее называли ангелом рабочих поселков, и вот тому подтверждение.

– Мне говорили, ты пишешь по-французски. Покажи, пожалуйста, chérie[40]. – Она протянула мне ручку и лист бумаги, и я написала: «Сильви Пеллетье, Мунстоун. Колорадо, le 7 juillet 1907».

Она с одобрением посмотрела на написанное.

– Bon, – сказала она. – Я беру тебя на лето секретарем. Tu as la main d’une artiste[41].

Может, у меня и была рука художницы, но сердцем я чувствовала себя самозванкой. Я не была настоящей секретаршей и решила говорить при ней по-французски как можно меньше, чтобы она не презирала мою «песцовую» канадскую версию ее родного языка.

– Allons-y[42], – велела она. – Я буду говорить en français и на моем ужасном английском. Ты будешь записывать и переводить на нормальный английский. И моя орфография, ох, c’est une catastrophe. – Она протянула мне записную книжку. – Будешь писать под диктовку.

– Я этого никогда не делала.

– Записывай все, что я говорю. Потом поправим. Tranquille, petite[43]. Не волнуйся. – Она начала говорить, сосредоточенно прищурив глаза и поглаживая собачку.

Дорогой полковник Боулз,

Относительно домов работников карьера мое внимание привлек вопрос отсутствия водопровода в Каменоломнях. Им также недостает электричества. Бедные рабочие замерзают в своих жилищах как кролики. При научном подходе к вопросам гигиены мы сможем бороться с заболеваниями. Прошу вас принять все меры для улучшения этих невыносимых условий до наступления зимы.

Искренне вашаграфиня Ингеборга Лафолетт де Шасси Паджетт,социологический отдел компании «Паджетт»

– Новая философия компании, – пояснила она, – создавать социологические отделы во всех городах, где у нас имеются деловые интересы. Благодаря науке мы сможем улучшить жизнь семнадцати тысяч рабочих по всему Западу. Ты об этом знала?

Я ничего не знала.

– У компании «Паджетт» сорок предприятий, а не только здесь, в Мунстоуне. Уголь, медь, мрамор в пяти разных штатах. Мы должны создавать не только прибыль, но и здоровое общество. Тебе знакомо понятие le Département Sociologique[44]?

– Non, мадам.

– Скоро эта идея станет очень известной. Это образец нового мышления для Запада. Для Америки. Ты проезжала городок Руби? Видела красивые дома? Общественный клуб? Все благодаря нашей работе. Ради блага людей. Здесь мы тоже внедрим все эти улучшения. Мы построим здесь детские сады, больницу, библиотеку. Comprenez?[45]

Я кивнула, плененная ее элегантностью и ароматом. Она говорила о компании так, как в церкви говорят про Господа. Мама тоже так говорила о компании, но из страха Божьего гнева. Идеи же мадам по управлению компанией были проникнуты состраданием. И я была готова поверить и войти в число ее паствы, поклоняясь социологии.

– Если мы будем действовать по-доброму, – сказала она, – все эти агитаторы, эти ужасные мятежники уберутся прочь. Никто их не станет слушать. Мы будем все вместе, tous ensemble, чтобы сделать наш городок и штат Колорадо лучше, ради будущего. Ради прибылей. Понимаешь?

Она предложила мне конфетки из лавандовой коробочки. У них был вкус фиалок. Воздух вокруг нее благоухал розовой водой, и ее парфюм действовал как анестезия. Я перестала наблюдать за происходящим с остротой печатного дьявола, потому что мое зрение затуманилось от сладких грез и трепета.

В то утро мадам продиктовала мне три письма для полковника Боулза по вопросам морали, гимнастических классов и предотвращения болезней.

– В рабочем поселке эпидемия тифа.

Давая мне указания, она была терпелива и показала мне стопку брошюр: их нужно было вложить по одной в каждый конверт. Она называлась: «Гигиена для рабочего класса». Этот заголовок вызвал во мне прилив стыда. Графиня наверняка считала меня деревенщиной после всего, что я рассказала о наших туалетах и жестяной лохани для банных процедур.

– Теперь, – объявила она, – напишем указания для миссис управляющей.

Я перевернула страницу записной книжки и приготовила ручку.

Графиня наклонилась ко мне и прошептала:

– Мне не нравится миссис Наджент. Она давно прислуживает мистеру Паджетту и входит в число любимчиков. Уже двадцать лет она служит в этой семье. Но elle me deteste[46], наверное, даже сильнее, чем ненавидит малыша Бизу. Наджент похожа на тюремную надзирательницу. Ты согласна?

– Не знаю, мадам.

– Думаю, ей надо почаще заниматься любовью! – Графиня злобно хихикнула. – Но месье Наджент, ее муж… – она втянула щеки и изобразила рыбий рот. – Ты видела мистера Наджента? Он камердинер моего супруга. Похож на рыбу! – Графиня театрально поцеловала Бизу. – Попробуй, Сильви, поцелуй рыбу! – подначила она.

Мне не удалось сохранить серьезное лицо, но изобразить рыбу я не решилась.

– Ты слишком politique[47], Сильви, – разочарованно протянула графиня. – Отнесешь миссис Рыбе Наджент мои directifs domestiques[48]. Вот список. Готова? – она наклонилась и остановила мою руку. – Пожалуйста, не пиши «poisson». Представь, что она увидит обращение «миссис Рыба». – Смех графини журчал и искрился. – Итак: «Для охотничьего бала и королевского визита на неделе начиная с восьмого сентября нам требуются комнаты для тридцати шести гостей: двадцать для двоих и шестнадцать для одного. Люкс Бигхорн надо подготовить для его величества короля Бельгии Леопольда II».

– Majesté? – Это, должно быть, ошибка. Я неправильно поняла. – Месье – король? Леопольд… le roi?[49]

– Да! Король приезжает поохотиться! – Мадам снова перешла на шепот. – И не только на зверей. Он ищет новые возможности. Инвестиции и все такое прочее. Охотничий бал завершает сезон. Majesté le roi de Belgique Леопольд будет нашим гостем.

– И королева тоже?

– Нет-нет. Она отдыхает в своем замке в Лакене. Вероятно, он привезет с собой свою copine[50].

Я записывала под ее диктовку: только пуховые подушки, простыни стирать и гладить ежедневно.

– Король очень боится микробов. Поэтому предупредите персонал, чтобы использовали специальные перчатки и мыло. Но никакого аммиака!

Она с притворным ужасом зажала нос пальцами, потом перешла к перечислению меню. Запеченный каплун. Truite à l’anglaise[51]. Жаркое из свинины. За этим последовало описание порядка проведения мероприятия: после ужина поставить столы для виста и нардов. Торжественный обед в среду после гранд-тура в каменоломню. Еще один обед в четверг для охотников.

– Музыканты должны приехать в полдень субботы, – продиктовала она. – И Наджент должна составить расписание для экипажей, которые будут забирать гостей с железнодорожного вокзала.

– Вокзала в Руби? – уточнила я, чтобы не ошибиться.

– Нет! Местного! – воскликнула она. – Наша новая железная дорога пройдет прямо через Мунстоун и будет готова к приезду его величества.

Король! В моем испорченном сказками воображении король был не простым смертным, а избранником Бога, помазанником, стоящим выше нас, мелких людишек. Визит короля и возможность дышать с ним одним воздухом возвысит нас, словно мы тоже станем помазанниками. Теперь я понимаю, что все эти идеи – чушь собачья, но в то время мучилась мыслями о собственной никчемности, которые, словно заклятие, лишали меня способности трезво мыслить.

Я рассеянно записала слова мадам. За один-единственный день я стала секретарем графини, живущей в замке. Познакомилась с неграми, пообщалась с сыном герцога и пожала лапу собаке породы шипперке. Если повезет, я скоро увижу здесь, в Колорадо, настоящего короля. И такую удачу принесло мне какое-то школьное сочинение! Размышления девочки о величии США, о нашей великолепной земле, царстве свободы и природных богатств. В тот момент, посасывая фиалковые леденцы, я позабыла про мулов на обочине дороги и представляла, что величие Америки было столь же огромным, как простиравшиеся вокруг шато бесконечные дали, уходившие вверх к высоким пикам и доходившие до Каменоломен, жавшихся к скалистой стене. Госпожа Удача широко улыбалась мне.

– Пока все, – сказала наконец графиня. – Завтра, когда скопируешь продиктованное на английский, принесешь мне, что получится.

Она указала на небольшой письменный стол с откидной крышкой и дала мне распечатанные образцы графиков и писем для копирования. И ушла, взмахнув на прощание рукой, а Бизу семенил за ней.

– A tantôt![52] Я собираюсь прокатиться вдоль озера. Обожаю здешние горы, l’air pure[53].

Столь же сильно, как ей нравился чистый воздух, мне нравился письменный стол с отделениями для марок, чернил и конвертов. Графиня предоставила в мое распоряжение пишущую машинку, обрадовавшись, что я уже умею ею пользоваться. Я перепечатала ее письма, стараясь не смазать буквы. Окончив работу через два часа, оставила тексты ей на утверждение и пошла через задние помещения к миссис Рыбе Наджент отдать списки по хозяйственным вопросам.

– Мисс Пеллетье, – объявила миссис Наджент. – Мне дали распоряжение нанять вас за пять долларов в неделю. Мадам понадобятся ваши услуги не дольше чем на полдня и не каждый день. Поэтому принято решение, что в те дни, когда вы не будете заняты с ней, мы дадим вам задания на кухне и по уходу за домом. В нем двадцать пять каминов, и все требуют внимания.

Из гардеробной в углу комнаты она вынула черное платье, похожее на ее собственное, и маленький накрахмаленный белый фартук. Потом прикинула на глаз мой размер.

– Вы весьма высокая девушка, – заявила она так, словно сообщала мне новость. – Придется выпустить подол. Ваша форма – собственность домовладения. Ваша обязанность – стирать ее; если испортите, придется заплатить. Все ясно?

Брови ее взметнулись и опустились вниз. Мне позволили уйти. По дороге в кухню я втянула щеки и изобразила рыбий рот. Я уже записала миссис Наджент в число врагов, а графиню – напротив. Как странно: мы редко распознаем своих настоящих недругов, жадных высокородных бездельников. Миссис Наджент была из числа работяг, как и я сама, но условия службы сделали ее жесткой.

– Ты будешь жить в Картонном дворце, – объяснила Истер и отвела меня к служебному флигелю. Он прятался за соснами, чтобы его не видели обитатели особняка и не задумывались о нас, простых существах: о том, как нам спится, страдаем ли мы от холода, несварения или тоски по дому, любовных переживаний или иных горестей. Это было средневековое мироустройство, построенное на костях рабочих, как написала как-то в своей газете К. Т. Редмонд. Я была в восторге.

Истер отвела меня наверх.

– Выбирай любое место, – предложила она. Комната была отделана свежими сосновыми досками, на потолке торчали голые стропила. И вдоль стены стояли длинной чередой койки. Истер объяснила, что общежитие слуг большей частью пустует, за исключением дней, когда гости Паджеттов привозят с собой прислугу или нанимают временных работников. Здесь жили музыканты из Чикаго, когда приезжали развлекать гостей. Это было простое длинное здание, разделенное на секции: вверху женская половина, внизу мужская – с разными входами. Дверь между ними запиралась. Внизу располагалась отдельная квартира Наджентов, а еще «белая кухня» – так Истер назвала кухню для белых слуг.

Она махнула рукой в сторону леса:

– А мы вон там живем.

Она изогнула брови, на мгновение выдав свои чувства. Повеяло презрением. Это было едва уловимое ощущение, вызвавшее у меня некоторую неловкость, но я проигнорировала случившееся, увлекшись изучением уборных. Там были роскошные фарфоровые раковины, туалеты со смывом, души с горячей водой, лившейся из крана. Вскоре мне предстояло увидеть кладовые Паджеттов, амбары для скота, конюшни и теплицу, а также бассейн. Позже я посетила и лачугу с земляным полом, которую выделили в качестве жилища супругам Грейди. А еще попробовала апельсин, словно это был плод с древа познания. В то лето в моей груди, словно жемчужина в раковине, начало зреть первое семя возмущения.

Две девочки со странными грубоватыми стрижками, подававшие пироги, спали на кроватях возле двери. Альбина и Доменика. Миссис Наджент наняла их на лето.

– Я рад познакомиться с твой, – сказала в тот вечер Альбина.

– Сестры, – указала на Альбину Доменика. – Мы.

– Хорватия, – добавила Альбина.

– Америка, – заявила я, признаюсь, с некоторым превосходством.

Наконец-то я не была иностранкой. Возможно, я сумею их по-дружески направить. Но они сторонились меня, стесняясь. Я выбрала кровать в дальнем краю и встала на колени помолиться. «Laisse-moi, aide-moi[54]. Спаси меня сегодня и для вечности. Merci[55], благодарю за удачу, и не дай мне все испортить. Gràce à Dieu[56], сейчас и в час нашей кончины. Аминь». Я задула лампу и слушала шорохи на улице: шелест ветра в верхушках осин, тяжелые вздохи гор. Впервые в жизни я ночевала не дома, но тоски не испытывала.

Глава шестая

На рассвете по приказу миссис Наджент я пошла в кухню, чтобы помочь Истер выжимать апельсиновый сок.

– Никогда не пробовала апельсиновый сок, – с надеждой произнесла я.

Истер засмеялась.

– Угощайся.

Я так и сделала: казалось, я пью солнечный свет. Доменика отнесла кувшин с соком в столовую, и когда дверь на мгновение распахнулась, я услышала смех графини. В десять часов я пошла в «жардиньер», вооружившись записной книжкой. Она сидела там, читая журнал, а Бизу пристроился рядом.

– Что на тебе надето? – спросила она. – Не хочу, чтобы моя секретарша одевалась как горничные. Наджент это знает.

– Desolée[57], мадам.

– Не стоит. Просто пойми, что одежда и мода очень важны. Скажи миссис Наджент, чтобы отдала тебе платья Адель. Жаль, что ей столько пришлось оставить.

– Адель?

– Моя предыдущая секретарша. Она из них выросла. Какое разочарование.

– Мадам?

– Она была твоего роста. Уверена, платья подойдут. Напиши это, пожалуйста, для миссис Наджент, и завтра приходи одетой подобающим образом.

– Oui, мадам.

– И не называй меня «мадам», Сильви. Называй меня Инга. Мы станем подругами.

Мы не стали подругами, но мне отдали платья Адель, чтобы графиня не появлялась на людях в сопровождении служанки. Теперь я понимала, что форма призвана разделять людей. Если бы все носили обычную одежду, трудно было бы понять, кто кому прислуживает в иерархии замка. И все же, надень Инга даже белый фартук и украшенный оборками чепчик горничной, в ней все равно чувствовался бы класс. Для меня она была небесным созданием, с косточками тонкими, как у птички, и талией, которую можно обхватить ладонями. Я с первого дня стала ей поклоняться. Изучила маленькую родинку у нее под носом. Линию над губой, изгибавшуюся, когда она улыбалась. Глаза ее были то ли сиреневыми, то ли цвета голубого пламени спички. Я сидела с прямой спиной, скрестив ноги, как она, и наклонив голову набок. «Подруги», – сказала графиня. Но мои подруги не носили на шее жемчужные колье в среду утром: нитка жемчуга походила на белые ягоды. И они не сидели на диване и не диктовали письма с указаниями по управлению имением: «Пожалуйста, передай миссис Наджент: дом в Ричмонде должен быть готов к проживанию в конце сентября. Поездка в Париж запланирована на январь. Надженты и Грейди поедут третьим классом. Билеты заказаны на пароход компании “Уайт стар лайн”. Мы встретим Рождество в Ричмонде. И не забудьте про устриц, их надо доставить живыми из Веллфлита». В домик лесника требовалась дюжина шерстяных одеял. Четыре плевательницы. «И шесть кресел-качалок для крыльца. Мой муж обожает курить на улице, любуясь луной».

Иногда она надиктовывала письма не мне, а своей маленькой собачке, сюсюкаясь с ней. Бизу лизал ей лицо, а она целовала его в нос. Я делала заметки, а потом печатала письма. Теперь я печатала весьма быстро и без ошибок.

За неделю я выучила распорядок дня и расположение комнат в доме. Собирала обрывки информации, выглядывавшие из-за пыльных портретов, проскакивающие в болтовне Инги и рассказах на кухне. Я записывала подробности в блокнот, чтобы не забыть.

– Я теряюсь во всех этих комнатах, – сказала я Истер, когда мы готовили яичный салат на двадцать персон.

– Ты не единственная, – ответила она. – В доме много мест, где легко заблудиться. Ты знала, что герцог построил его для второй миссис Паджетт? Это был подарок. Но она провела здесь только одно лето, потом уехала с одним из этих любителей регтайма.

Любитель регтайма? Вторая миссис Паджетт сбежала с джазовым певцом! Как жаль, что я не могла порадовать этой сплетней Сюзи, но она подогрела мой аппетит к болтовне со слугами.

– А первая жена? – я аккуратно счищала скорлупу с яйца.

– Мать Джаспера. Умерла в родах, – ответила Истер. – Я растила мальчика как родного. Он сильно страдал от колик. И плакал, тоскуя по матери, так, что разрывалось сердце.

Я стирала пыль с ее портрета в библиотеке: Опал Бреден Паджетт, 1868–1887, юная брюнетка с охапкой магнолий в руках. Умерла в девятнадцать. Рядом портрет мальчика со светлыми кудряшками, с игрушечной лошадкой: потерявший мать Джаспер в возрасте трех лет. Джентльмен в белом костюме над камином – сам герцог. Суровый седой солдат с саблей на боку – бригадный генерал Стерлинг Паджетт, предок из числа бунтовщиков-конфедератов. Я глазела на них, выискивая информацию: в грустных глазах ребенка, в счастливой улыбке Опал. Выдающееся ухо генерала торчало позади щеки, как устричная раковина.

По прошествии двух недель моего пребывания в «Лосином роге» графиня продиктовала мне инструкции по организации выездной рыбалки: паштет, шоколад, лимонад, двое мужчин-носильщиков для поклажи.

– Мой муж, – бормотала Инга, – понимаете, прежняя жена никогда не рыбачит с ним. Она ненавидит les montagnes[58]. Ненавидит лес и вообще природу. И у нее был роман на стороне, так все и закончилось.

С любителем регтайма? – чуть не спросила я.

Инга улыбнулась и прошептала:

– Конечно, и у самого герцога был роман. Et voilà – я здесь. Мадам Паджетт номер три. И все счастливы.

Я рисовала на странице блокнота миниатюрные маргаритки и сердечки со стрелами Купидона. Графиня наклонилась и положила ладонь на мою ручку.

– Не пиши это, Сильви. Про вторую жену!

– Простите, – пролепетала я. Опасаясь, что совершила faux pas[59]. – Desoleé.

– Ну что ты, ange[60]. Не стоит извиняться. Инге следует научиться не размышлять вслух.

Но она так и не научилась и выбалтывала мне свои мысли целое лето, словно я была доверенным лицом. Может, так и было. С кем еще могла она поговорить в этих горах, кроме собачки. Муж ее разъезжал по делам. За две недели мне так и не удалось на него взглянуть. Инга отправлялась днем на конные прогулки с инструктором – англичанином по имени Седрик. Он носил странные штаны, раздувшиеся в бедрах: назывались они галифе. Инга его просто обожала. Седрик читал ей книги, пока она рисовала акварели. По вечерам она ужинала за большим столом вместе с ним или с гостями из города: супругой полковника миссис «Зайкой» Боулз и еще с двумя дамами, которых графиня звала мадам Ennuyante и мадам Etouffante[61]. Сквозь распашную дверь было слышно, как графиня зевает. Еще одну даму она окрестила мадам Bonté Chretienne[62]. Инга отказывалась приглашать ее, после того как та целый вечер говорила о Библии.

– Пф, – сказала она. – Вся эта религия всего лишь fantasie et folie et mensonges.

Фантазии, вздор и ложь.

Графиня была отступницей! Ей, безусловно, гореть в аду за такие разговоры. Но меня это будоражило. Она вслух оскорбляла Святое Слово Господне. «А что, если она права?» – спросила я себя, но тут же содрогнулась от этих мерзких мыслей и перекрестилась, защищаясь от них. Однако дерзость ее стала понемногу менять меня. Шанса на монастырское будущее у меня не осталось.

– Религия не современна, – заявляла графиня. – Современна социология. Наука, факты, а не бабьи сказки.

Она рассказала, что хотела обсудить с Джаспером социологический отдел, но тот витает в облаках.

Ее пасынок и вправду был рассеян. Вечно спешил куда-то: рубашка не заправлена, галстук криво завязан, из кармана торчит книжка. Его смущенная улыбка интриговала меня. Издалека я тешила себя надеждой, что сама и являюсь причиной его смущения.

– Для человека, читающего все эти книжки, – говорила Истер, – странно, что он никак не может угодить своим профессорам. И если не сдаст этот предмет, его снова выгонят.

– Что за предмет? – поинтересовалась я.

– Он говорит, ему не нравится латынь. И провалил экзамен. Представляешь?

Мне тоже не нравилась латынь, но я сдала ее на отлично и знала назубок четыре спряжения и пять склонений. Servus vinum ad villam portat – раб несет домой вино. Я представила, что скажу это Джасперу Паджетту, и он удивится, услышав мои слова. Может, я смогу позаниматься с ним, чтобы он сдал экзамен. И мы подружимся.

На самом деле мне даже не хватало духу с ним заговорить. Я наблюдала, как он несется куда-то или читает – он махал мне рукой или подмигивал. Он не был ни надутым, ни особо красивым, не походил и на брутального парня с Дикого Запада: такие иногда расхаживали по городку, жуя табак. Он был одиночкой и имел щуплые плечи. Утром садился на лошадь и ехал работать в каменоломню, возвращался поздно вечером. Ужинал он, вероятно, в гостинице «Ласточкин хвост» или еще где-то. Но уж точно не с мачехой.

– Скорее всего, пьет в салуне, – говорила Истер, с неодобрением морща лицо. А может, с тревогой.

Как-то утром графиня послала меня в библиотеку особняка за журналом и разрешила взять себе «все, что понравится». Я не спеша перебирала пальцами корешки, стены были целиком заставлены томами. Я выудила с полок «Дом веселья», «Маленьких женщин», а потом стояла неподвижно, читая «Большие надежды».

– Привет!

Я чуть не подскочила от неожиданности. Джаспер Паджетт разглядывал меня из-за спинки вольтеровского кресла.

– Неужели это святой ангел из каменоломни? – произнес он в своей протяжной манере.

– Святой? – переспросила я. – Это вряд ли.

– Я не забыл твой добрый поступок, когда ты перевязала раненого. А теперь ты здесь, на службе у моей мачехи.

– Она очень добра.

– Добрая паучиха, – заявил он.

Я не представляла, что он имел в виду, но образ Инги с восемью лапами, плетущей паутину, поселился где-то в дальней кладовке моего мозга. Джаспер подошел и встал рядом со мной, разглядывая книжную стену. Он провел пальцем по корешкам.

– Бедняжки. Все напоказ. Никто ни разу не открывал их. Кроме меня. И теперь тебя.

– Я бы с радостью прочитала их все.

– Что у тебя здесь? – он изучал мой выбор, наклонившись через мое плечо. – «Дом веселья». Ха! Точно не про наш дом.

Что он имел в виду? В Инге было полно веселья, она все время смеялась.

– Не читал, – сказал Джаспер. – Расскажи потом, понравится или нет. – Он с отвращением показал мне книгу, что держал в руках. «Энеида». На латыни! И я воображала, что смогу подтянуть его по латыни, когда он читал Вергилия в оригинале. – Предпочитаю Джека Лондона, – сказал он. – Больше всего нравится «Белый клык». Но приходится грызть этот вот кусок гранита, чтобы не опозорить семью. Ненавижу латынь.

– Мне она тоже не нравится, – поддержала я. – От этих глаголов голова болит.

– Мы не любим одно и то же! – воскликнул Джаспер. – Родственные души.

Вполне возможно. Интересно, что еще мы оба ненавидели? Какая еще общая неприязнь могла нас объединить?

– Я прочту книгу Уортон вслед за тобой, – сказал он. – Сравним наши заметки.

Он уселся возле окна с латинским эпосом, а я пошла к полке с журналами и достала три номера «Загородной жизни» для его мачехи.

– Садись, – Инга похлопала по дивану рядом с собой. Бизу растянулся у нас на коленях. Она листала страницы журнала, пока не нашла фотографию альпийского замка, зажатого посреди гор: внизу под ним расстилалась швейцарская деревушка.

– Смотри, Сильви. Вот мечта, которую мы создадим здесь, в Мунстоуне. Столько развлечений: озеро, рыбалка, верховая езда и особенно охота. – Ее палец скользил по фотографии, задерживаясь на изображениях овечек. – И рабочие будут довольны.

В то время я была очарована ее мечтой, меня убедили ее планы социальных улучшений. Но теперь вспоминаю, как она показывала на овец, произнося слово «рабочие».

– На следующий сезон, – сказала Инга, – весь свет Ричмонда, Нью-Йорка и Ньюпорта приедет и увидит своими глазами: особняк «Лосиный рог» – образцовое поместье Запада. Деревня Мунстоун станет как альпийская деревня, а «Лосиный рог» – нашим американским замком, не хуже европейских шато.

– Это волнует воображение.

– Но это так трудно претворить в жизнь, эту социологию. Я так устала, – она тяжело вздохнула и положила голову мне на плечо.

Я замерла и не шевелилась, пока ее голова отдыхала.

– У меня столько забот и испытаний, – снова вздохнула она. – Социологический отдел и хозяйство со слугами, которых надо контролировать, и меню! И следить за мебелью, за убранством дома…

«Жалобы – семена несчастья», – чуть было не ляпнула я.

– Мой муж, – продолжала Инга, – он все время путешествует – бог его знает с кем. Как думаешь, чем он занят в отъезде?

Катается на верблюдах, убивает драконов, стреляет львов.

– Думаю… работает, – пробормотала я. – Мой отец часто уезжал далеко по работе. Он жил здесь один без нас целых два года. Мама родила ребенка одна, уже после его отъезда.

Графиня выпрямилась.

– Ты права! Мой муж бизнесмен. Он жертвует многим ради своей компании и ее работников. И ты мудро напомнила мне об их страданиях. Твоя бедная матушка. Мы должны помочь этим людям.

– Вас называют ангелом рабочих поселков, – переборов застенчивость, сказала я.

– Ангелом. Пф. Знаешь, вообще-то я исчадие ада. Так думают американские дамы, – она вздохнула от тяжести этого бремени.

Мне казалось странным, что она несчастлива.

– Зато у вас будет долгожданный grand fête[63] в сентябре, – утешила я. – Это будет чудесно.

– Думаешь? – спросила она. – Ты не представляешь, как это… визит короля, столько работы по организации приема. Гости. Столько деталей надо спланировать. Первый раз на мне такая ответственность. Я не сплю. У меня ужасающие кошмары.

– Бедная Инга.

– Гости! Все это так важно. Мистер Рокфеллер! Мистер Осгуд… – Она понизила голос. – А принимать короля… Это такое деликатное дело. Понимаешь, о чем я говорю?

Я не понимала. И предпочитала оставаться в неведении.

– Это очень богатые люди. Сделавшие деньги на железных дорогах, нефти, угле. Мой муж хочет показать им великолепие гор, свежий воздух, перспективы на будущее. Социология – все, о чем мы мечтаем, зависит от денег. Я говорю герцогу, mon cher, какая польза в деньгах, если нет доброты в сердце? Но если джентльмены не захотят инвестировать – это будет catastrophe.

– В английском тоже есть слово «катастрофа», – заметила я.

– Ты такая умная, Сильви, – она рассмеялась. – Нам надо быть умными, чтобы показать мужчинам перспективы, красоту, образ жизни на Западе. Наш новый мир.

Дорогие мама и папа, Генри и малыш Кусака,

простите, что до сих пор не прислала вам ни словечка.

Но я пишу столько писем каждый день по работе для миссис Паджетт, что времени совсем нет.

В действительности я просто не знала, как изложить простые факты о «Лосином роге», о его обитателях, фарфоровых унитазах, обивке стен из кожи слона и вкусе апельсинового сока так, чтобы не обидеть родных. Они сочтут, что меня подкупили горячая вода и книги из библиотеки. Назовут кощунственными мои мечты о богатстве, мое восхищение сыном герцога и его великолепной мачехой. Лучше было опустить детали. Я записывала их для себя, в личный блокнот. Родным же отправила сокращенный вариант.

Думаю о вас. Вот бы вы смогли увидеть это место своими глазами. Дом огромный и красивый. Я живу в общежитии с другими девушками: временной прислугой, нанятой на лето. Экономкой в доме служит миссис Наджент. Она очень строгая! Мне больше нравится работать с поварихой Истер Грейди, она учит меня печь пирожки. Позже напишу еще, а пока знайте, что у меня все в порядке. Моей работой хозяева довольны. Пожалуйста, напишите мне и расскажите, как дела дома.

С любовью во Христе, ваша дочь и сестраСильви

Мама написала ответ на французском с английскими вкраплениями, точно так же, как разговаривала.

Ma chère fille[64],

твой отец отработал много смен, трудится даже по воскресеньям. Мы готовимся к зиме.

Я выращиваю горох и возвела изгородь от зверей. Засолила 53 яйца, malgré[65] у нас осталось всего 4 курицы. Миссис Ротиссери унес хорек. Кусака растет очень быстро и болтает без умолку, un vrai bavard[66]. Две ночи назад по дороге к каменоломне бродил медведь. Я хотела, чтобы твой отец застрелил его, но на землях Паджеттов охотиться запрещено. Генри хочет установить силки на медведя. Я молюсь о тебе. Благослови тебя Господь. Пребывай dans l’amour du Christ[67].

Маман

Под словами был забавный рисунок, нарисованный папой: девочка-мышонок в фартучке с перьевой метелкой для пыли в руках. Я рассмеялась, увидев его. Я скучала по родным, они были так далеко, на самой верхушке Мраморной горы. И волновалась: за Генри, ставившего силки, за Кусаку – вдруг он свалится со скалы, за маму – та падала с ног от усталости. И особенно за отца в каменоломне. В «Мунстоун сити рекорд» страницы пестрели всякими ужасами:

ИЗБЕЖАВШИЙ СМЕРТИ: Клиффорд Редклифф передвигал стрелу одного из новых 75-тонных кранов, стоя на железной балке на высоте 50 футов от земли. Лопнувший канат отскочил с огромной силой, сбил Редклиффа с балки и обвился вокруг его шеи. Он упал и ударился о землю, при этом оставался всего лишь фут свободного каната. Окажись тот чуть короче, он бы задохнулся. Рабочий провел без сознания несколько часов, но собирается выйти на работу во вторник.

ДВОЙНАЯ ОПАСНОСТЬ: Не прошло и двух недель, как Томми Гилберт, рабочий шлифовальной фабрики, нарезавший мраморную мозаику для полов, отсек себе часть пальца на левой руке камнерезной пилой. Вернувшись на работу во вторник, он имел несчастье потерять целиком указательный палец на правой руке из-за той же самой пилы. Молодой человек – талантливый питчер команды «Мунстоунские громилы». Печально, что теперь он вряд ли сможет играть за команду.

Пока рабочие мраморных карьеров рисковали шеями и конечностями, выламывая камень, я сидела с графиней, записывая под ее диктовку и наблюдая, как она кормит Бизу ветчиной и обучает разным трюкам. Он кувыркался по ее команде.

– Держи его! – велела она как-то утром. – Почистим ему зубы.

Пес вырывался, и его темная шерсть прилипала к моей накрахмаленной приталенной белой блузке, пока я держала раскрытой его пасть, а Инга маленькой зубной щеточкой возила у него во рту, счищая грязь с собачьих клыков.

– Ш-ш, мой птенчик, – шептала она.

Расскажи кому – не поверят.

Я надписывала адреса на приглашениях, и мы сплетничали о гостях из светского общества Ричмонда, приглашенных на охотничий бал, самой важной из которых была миссис Рэндольф Шерри, президент Объединенных дочерей Конфедерации.

– Благодаря Корали Шерри эти дочери предоставляют компании контракт на сто тысяч долларов, – сказала Инга. – Это правда! Они хотят возвести монумент из мунстоунского мрамора на Национальной аллее в Вашингтоне.

В воображении мне рисовались денежные купюры, падающие с неба словно снег и собирающиеся в целый мраморный храм.

– Это статуя в честь солдат-конфедератов и рабов, сражавшихся на стороне Конфедерации, – пояснила Инга. – Но на самом деле я думаю, что Корали хочет завоевать мистера Паджетта и сделать своим любовником! – Ее глаза округлились, выдавая все ее секреты. Графиня прошептала: – Ведь она пыталась – только никому не рассказывайте – выйти замуж за мистера Паджетта до того, как я украдала его сердце.

– Не украдала, – хихикнула я. – Украла.

– Вот merde[68]. Украла.

Ругательство в устах Инги шокировало меня. Но мне нравились скандальные сплетни, которые она рассказывала, и ее доверительная манера, словно она разговаривает с сестрой. Она стала называть меня «Сладкая» или «Силли» – уменьшительное от Сильви. Услышав второе прозвище, я не удержалась от смеха.

– Что смешного? – спросила она.

– «Силли» по-английски «глупенькая».

– Я называю тебя глупой, потому что ты прямо как учительница. Скучно быть такой серьезной. Ты слишком красивая, Силли, чтобы тратить время только на книжки и газету.

Она сказала «красивая». Jolie. И слово это как заноза вонзилось в глубины моей души. Грех земного тщеславия был прямой дорогой к проклятию. Меня никогда не называли красивой, и теперь это слово имело сладкий вкус зефира.

– Я бы предпочла, чтобы прием состоялся прямо сейчас. До сентября так долго ждать. – Графиня переживала о письмах, отправленных светским дамам с Восточного побережья. – Думаете, они приедут? Путь совсем неблизкий. Но наш гран-бал станет зрелищем, какое они никогда прежде не видели. Мы обожаем танцевать и пить шампанское под звездным небом гор.

– Я бы с радостью на это посмотрела, – заметила я.

– О да! – Глаза ее засияли от новой мысли. – Я приглашаю тебя как гостя! Думаю, Сильви, ты захочешь познакомиться с королем. Ведь правда?

Она знала ответ: он был четко написан на моем лице.

– О-ля-ля! Мадемуазель Пеллетье хочет познакомиться с королем Бельгии! И познакомишься. – И графиня захлопала в ладоши, словно бабочка, бьющая крыльями. – Здесь в горах всегда не хватает юных и красивых женщин. Здесь только грубые мужланы. Ты будешь фантастична. Ты всех подметешь.

Подмету? Она хочет, чтобы я прислуживала. Убирала крошки и прочее.

– Знаешь, Сильви, – продолжала она. – Я познакомилась с мужем при дворе короля Леопольда. И буквально смела его с ног.

– Сбила с ног.

– Да, на такой вот вечеринке в Лакене. Он запал на меня. И мы тут же сбежали, чтобы пожениться. – Ее лицо просияло от приятных воспоминаний. – Мы принарядим тебя, глупая горная козочка, – сказала она ласково. – И посмотрим, что случится.

На следующее утро Инга взяла свою горную козочку за руку, подняла из-за письменного стола и потащила вверх по огромной лестнице. Мы шли по широкому коридору мимо картин с гончими. Вокруг было множество дверей, и все закрыты.

– Вот апартаменты Джаспера, – указала она на арку, за которой виднелось целое отдельное крыло. – Вот мои покои. А тут… voilà! Моя гардеробная.

Она открыла дверь в комнату размером с целую хижину номер шесть, там висели целые ряды платьев и костюмов для охоты и балов, отдыха и обедов. Наверху находились полки со шляпами, а внизу с туфлями, сапогами и тапочками. Дверь внутри вела в опочивальню графини. Два кресла стояли по обе стороны от окна, выходящего в сад. На туалетном столике стояла ваза с гардениями из оранжереи. Из алькова с зеркалами на меня взглянули три улыбающиеся Инги. Они смотрели на меня выжидающе.

Рядом стояли три Сильви, молча разинув рот.

– Какое платье выбрать для мадемуазель? – спросила Инга. – Найдем то, что подчеркнет твои глаза.

Она стала перебирать вешалки, словно листала книжные страницы. Пыльно-розовый, глубокий синий. Лен, сатин, тафта. Она отмахнулась от зимних шерстяных нарядов и бархата, произнося имена парижских дизайнеров так, словно они ее приятели. Пуаре, Пакен, сестры Калло. Она выбрала длинное платье из блестящего шелка цвета весенней травы.

– Красивый силуэт. – Она приложила наряд к моей шее, оценивая, насколько он мне к лицу. – Зеленый для зеленых глаз. Примерь его!

– О нет. Благодарю, но я не посмею. – Я скромничала, как монашка, но молилась дьяволу, чтобы графиня настояла.

– Скидывай все, глупышка Сильви. И примерь этот наряд.

Мое смущение не могло пересилить тягу к этому платью. Я зашла за ширму и сбросила темно-синюю секретарскую юбку. Я стояла в одной комбинации и алела от стыда. Наряд скользнул мне на плечи, легкий как пушинка. А где же рукава?

– Не будь робкой, как гусыня. Выйди и покажись.

Я сделала шаг вперед, покрытая пятнами смущения и сверкая голыми руками. И увидела графиню: она натягивала легкое платье из лилового сатина на свое обнаженное тело, белое и сногсшибательное, как у римской статуи. Я снова отступила за ширму, чтобы не нарушать ее личное пространство, но она залилась смехом.

– Не смущайся, Сильви. Это всего лишь женское тело.

Она застегнулась и оценила мой вид. Тончайшая зеленая ткань задрапировала мои торчащие кости и спадала почти до самого пола.

– Тебе идет, – заметила она. – Сними комбинацию. Она сборит.

Я обхватила руками оголенные плечи.

– Прекрати, Сильви, перестань. Не делай такое лицо – можно подумать, что тебе больно.

Она повернула меня, оценивая и мурлыкая себе под нос.

– В Лакене мы с девушками целыми днями играли с одеждой.

Она порылась на полке и нашла шаль из шифона цвета весенней зелени, отделанную по краям изумрудными блестками. Она набросила шаль мне на плечи и наклонила голову, оценивая результат.

– Да или нет? – Она повернула меня к зеркалу.

Я стояла перед ним, как трофей таксидермиста.

– Позволь? – она вынула шпильки из моих кос и расчесала пальцами мне волосы, так что они заструились волнами. – Великолепно! Тебе повезло, – выдохнула она.

В то утро, когда она принарядила меня, мне казалось, что у меня над головой сияет звезда удачи, словно над яслями Вифлеема. У своего туалетного столика она накрасила мне лицо и заколола волосы. Я была живой игрушкой феи гор. Но даже меня ослепил результат, хоть я и ощущала привкус жестокости в том, что она украсила меня драгоценностями, которых у меня никогда не будет. Образ в зеркале походил на лживое обещание. Во власти ли Инги изменить меня? Я еще не осознавала, насколько способна измениться сама.

– У тебя американский тип красоты, – заявила она. Из обитой бархатом коробочки она выудила нитку блестящих камушков. – Это всего лишь стразы, но кто отличит? – Она застегнула нитку, та плотно обхватила мне шею. – Полюбуйтесь, мадемуазель Сильви la Belle. Джентльмены будут виться вокруг, как пчелы над цветком.

Я спрятала лицо, чтобы она не заметила влияние ее лести.

– Зачем прятаться? – спросила она. – Джентльменам понравится то, что ты можешь им показать, а? – Она выпятила грудь и приподняла ладонями свой не обремененный корсетом бюст, так что он округлился и высунулся из глубокого выреза ее платья. – Вот так, вверх, вверх, вверх.

Я не смогла себя заставить вот так выставить грудь, дерзко и пышно. Повиноваться ей было как нырять в глубокое озеро, где ноги не находили дна.

– О, не глупи. – Она внезапно протянула ко мне руки, сложила ладони и подняла мой бюст, хихикая от восторга. Я вскрикнула и отскочила, невольно рассмеявшись. – Ты научишься, chèrie, получать удовольствие. Они это оценят. Твою красоту.

– Vous me faites rougir[69], мадам. Инга.

– Это так красиво: твой румянец, твоя улыбка. – Она взволнованно обхватила себя руками. – Так прием пойдет куда веселее. Ты войдешь в комнату, сама элегантность. – Она похлопала ресницами и выпятила грудь. – Вот как это делается. Все мужчины спросят: «Кто она, эта загадочная красавица?»

– Сомневаюсь, – пробормотала я, но мысль эта меня будоражила. А что, если они будут смеяться?

– Они станут бегать за тобой и влюбятся, как только ты им улыбнешься. Вот так, да.

Еще два часа мадам продолжала давать мне уроки, примеряя наряды, обучая меня флирту и рассказывая про лифы, рюши и драпировки. Половина платьев слишком тесно обхватывали мне спину, но она все равно их на меня натягивала, но не застегивала пуговицы на моих широких плечах дровосека. Когда я отказалась снимать комбинацию, она стянула ее мне через голову, невзирая на протесты, внимательно изучив взглядом мое тело.

Я скрестила руки, пряча грудь. Инга вела себя странно, непристойно. А может, и нет. Что я знала о привычках знати? Может, у них принято разгуливать полуголыми. Несмотря на смущение от разговоров о любовных связях и охоте, я ощущала новое бурление в крови. И меня зачаровало зрелище в зеркале: наши ярко накрашенные, сложенные бантиком губы. Jolie, сказала она, поселив во мне червячка тщеславия. Красавица. Моя мать была бы возмущена. К. Т. бы презрительно фыркнула. Эта французская бабенка. Но сейчас я осталась здесь одна, а Инга была неотразима. Восхитительна. Какой вред от красивого платья или от того, чтобы повеселиться? Всего один разок.

Она сняла с вешалок еще несколько платьев.

– Как же весело наряжаться. Мы птички, а это наши красивые перышки.

Мне вспомнилась песенка «Alouette» про жаворонка, которому ощипали перышки, оторвали клюв и голову. А что, если меня тоже ощиплют? Наконец Инга выбрала для меня зеленое платье.

– Это тебе подарок.

– Мадам? – Неправильно принимать подачки. Платье было нежным, как крылья бабочки. Если я облачусь в струящийся шифон, может, я сама превращусь в бабочку и упорхну в новом зачарованном обличье?

– Non merci, – отказалась я, хоть и жаждала получить наряд.

– Ты его примешь, – ее слова прозвучали как приказ. – Король. Ты ему понравишься. Может, он даже окажет тебе предпочтение. У него еще не было… американской подруги.

Она помедлила, словно подбирая слова. Потом сказала напрямую:

– Когда-то давно, Сильви, именно le roi Леопольд заметил меня и выбрал в число придворных дам. Если бы не он, я не встретила бы мистера Паджетта и не была бы сейчас здесь, в его доме. Понимаешь? Неужели не понимаешь? – Она рассмеялась. – Платье, король и богатый джентльмен – это может изменить судьбу. Для меня так и случилось. И для тебя это возможно, надеюсь.

– Моя судьба уже изменилась благодаря вам, – сказала я.

– Не стоит благодарности, дорогая. Мне доставляет радость поднимать людей из низов наверх, к лучшей жизни, – ответила она. – Я надеялась, что Адель тоже сможет – понимаешь?

Я кивнула, словно все было ясно, но в тот момент, несмотря на ее намеки, мне еще ничего ясно не было.

Позже, вспоминая то лето, я уже воспринимала Ингу без розовых очков наивности и понимала, что она хотела пожертвовать мной в своих целях. В то лето графине Ингеборге Лафолетт де Шасси Паджетт было всего двадцать шесть лет, и она по возрасту годилась мне в сестры. Я подпала под ее чары. Когда она оставила меня одну, чтобы собрать отвергнутые наряды с пола, я покрутилась в зеленом платье, любуясь отражениями в зеркалах, казавшихся бесконечными, как мое будущее. Я приподняла грудь ладонями, как это делала она, ощущая внутри горение дерзкого пламени. Они станут бегать за тобой. Слова ее вызывали трепет в животе от надежды стать не безмолвным манекеном или печатным дьяволом, но прелестной бабочкой. Тогда не молчание будет моим главным украшением: меня украсят зеленый шелк, сатиновые туфли и ожерелье из стразов.

Глава седьмая

Герцог прибыл в жуткой суматохе в пятницу вечером с гостями из Нью-Йорка.

– Важные гости, – бросил он Инге. В те выходные я находилась в задней части дома, и мне не удалось взглянуть на ее мужа. Я только слышала его громкий голос, чиханье и хриплый смех курильщика. Я радовалась тому, что Наджент отправила меня на кухню к Истер, а сама ушла в воскресенье утром в церковь с сестрами-хорватками. Инга каталась верхом со своим инструктором. И я вскочила, услышав звон колокольчика с нижнего этажа.

– Это Паджетт-старший, – недовольно проворчала Истер. – Сходи узнай, чего ему нужно.

Я спустилась в своем переднике вниз, на новую для меня территорию, представляя нижний этаж сырым подвалом с крысами и скелетами. Но там располагались гостиная и игровая комната с бильярдным столом – огромным, как телега для сена. Красные кожаные кресла стояли возле камина, со стен таращились лосиные головы. Повсюду стояли латунные плевательницы. Фишки и карты горкой лежали на комоде. Я свернула не туда и оказалась в винном погребе. Колокольчик зазвонил снова, и я прошла в конец коридора, дойдя до рабочих кабинетов: в воскресенье они пустовали. За ними находилось святилище герцога Джерома Паджетта, дверь была приоткрыта.

Он говорил по телефону и пальцем сделал мне знак подождать. Я стояла снаружи, наблюдая за ним. У герцога была большая седая голова. Жесткие щеточки бровей возвышались над очками, цеплявшимися за выдающиеся уши, напоминающие лопасти пропеллера. В зубах под роскошными усами была зажата сигарета. Дымок кружился над трубкой, в которую герцог громко выражал свое возмущение:

– Как, черт возьми, вы собираетесь осуществить поставку в Кливленд к октябрю, если железная дорога до сих пор не готова? Решите вопрос, полковник. Велите этим свиньям уняться, а то только пьянствовать умеют. Разместите их в палатках. Не замерзнут, они же теплокровные. Черт подери, Боулз. Если не сможете уладить вопрос, я решу его без вас. Выгоните бунтарей из города. В десять часов здесь. Да, в «Лосином роге».

Что он имел в виду, велев выгнать бунтарей из города? Речь шла про Лонагана? Или про отца?

Мистер Паджетт бросил трубку.

– Проклятье.

– Вы звонили наверх, сэр?

Он вздрогнул.

– Ты не та девчонка из Богемии, как там ее зовут?

– Нет, сэр. Я Сильви Пеллетье, секретарь миссис Паджетт.

– Что ж, рад знакомству, мисс Пеллетье. – Он вытянул руки, растопырил пальцы и похрустел костяшками. – Отзывы о тебе исключительно положительные. Супруга довольна. Продолжай так же хорошо работать, и я тебя отблагодарю. – По-виргински мягкие гласные в его речи звучали очень приятно для уха. – Пожалуйста, попроси Истер подать мне завтрак. А в полдень подать обед на трех человек. Спасибо.

– Он просит завтрак, – сказала я, вернувшись в кухню.

Истер все еще выглядела сердитой, она взбивала яйца и нарезала зелень, громко стуча ножом. Когда я прошла у нее за спиной, чтобы поставить на стол поднос, она сделала нечто поразившее меня. Не забуду этого до конца дней. Она откашлялась в ладонь. Потом стряхнула струйку слюны прямо во взбитые яйца и яростно взболтала их вилкой. Она не знала, что я за ней наблюдаю. Может, мне показалось? Я не верила своим глазам. Она встряхнула сковородку и влила в нее яйца, добавила чеддер и выложила золотистый омлет на тарелку, украсив петрушкой и ломтиком апельсина, нарезанным в форме цветка.

– Держи, – сказала она с довольным видом. – Особое блюдо для герцога.

Я отнесла поднос вниз, опасаясь споткнуться после пережитого волнения. Я ничего еще не смыслила в мести и не знала причин поступка Истер. Но с того утра стала пристальнее за ней наблюдать, чтобы все разузнать.

Мистер Паджетт занимался делами, разложив перед носом бумаги. Пока я наливала кофе, он встал и, читая документ, прошел в угол комнаты. Там он сдвинул красную штору, и за ней появилась тяжелая стальная дверь, окрашенная в черный цвет. На двери красовался золотой герб в виде дерущихся львов на щите. В центре двери виднелся хитроумный замок. Он рассеянно покрутил диск, потом остановился и заметил мое присутствие.

– На этом все, – улыбнулся он, отпуская меня. – Премного благодарен.

Был ли он добр? Он казался таким, когда тихо присвистывал вполголоса. Он сказал, что отзывы обо мне положительные, и этим начал мне нравиться. Но я не посмела бы ни слова сказать о подпорченной яичнице. Ни ему, ни самой Истер.

Вместо этого я спросила ее о металлической двери:

– Куда она ведет?

– К деньгам, конечно, милочка, – ответила Истер. – Этот сейф из стали и бетона. Туда не проникнуть, разве что с помощью динамита.

Но, как мне предстояло узнать, имелся более простой способ войти. С первого раза, как я его увидела, я грезила об этом сейфе. Несомненно, там хранились горы золотых слитков и драгоценностей, как в пещере Али-Бабы и сорока разбойников.

Через час Истер отправила меня вниз забрать поднос. Герцог разговаривал с полковником Боулзом и еще одним человеком – Джуно Тарбушем, начальником каменоломни. Тот приоделся по такому случаю, нацепив жилет и галстук.

– Ваш сын прекрасно работает, – пробормотал Тарбуш голосом таким же масляным, как и его волосы. – Парни в каменоломне обожают Джаспера.

– Он там не для того, чтобы заводить приятелей, – заметил герцог.

– Ну, он любит поболтать, – ухмыльнулся Тарбуш. – Он же юный профессор.

– Сделай все возможное, чтобы излечить его от этого, – велел герцог.

– Мы вобьем каплю здравого смысла ему в голову, – заверил Тарбуш.

– Когда дойдет до вбивания здравомыслия в головы, – рассмеялся Боулз, – буду знать, к кому обратиться.

– Ко мне, – подтвердил Тарбуш, – а я обращусь к «пинкертонам».

– Лучшее агентство в США для найма мускулистых ребят, – согласился Боулз.

Герцог Паджетт изучил тыльную сторону своих пухлых пальцев.

– Никто из этих профсоюзных мерзавцев и на минуту не задержится в городе, всем ясно? – Он повернулся ко мне.

Я чуть не подпрыгнула от мысли, что он заметил мое волнение при упоминании «пинкертонов» и профсоюзных мерзавцев. Что, если мой отец в опасности? Мне хотелось предупредить его или рассказать все К. Т. Но я не могла позволить себе потерять пять долларов в неделю. Я оказалась в ловушке родственных чувств и привязанностей.

– Нельзя ли принести джентльменам еще кофе? – спросил герцог.

– О, боншуур, Сильви, – произнес, сияя, Боулз. – Комент аллей ву?[70]

– Bien, merci[71]. Спасибо, сэр.

Герцог рассмеялся.

– Ох уж эти девчонки. Жена не может без своих французских мадемуазелей.

– Моя жена заговорит до смерти даже слона, – заявил полковник.

– И у моей в подругах целая стая говорливых гусынь, отвечаю, – поддержал Тарбуш.

Мужчины громко расхохотались. Я разливала кофе и раздумывала, что произойдет, если случайно пролить кипящую жидкость им на брюки. Представляю, как они вскочат и загогочут, словно стая гусынь. Зернышко негодования во мне росло.

На следующий день я печатала корреспонденцию Инги в оранжерее.

– Юная леди! Неужели необходимо производить столь адский шум? – в дверях появился герцог с сигаретой в зубах.

– Простите, сэр, я печатала…

Он потер голову и сунул сигарету в горшок с папоротником.

– Извините мою вспыльчивость, мисс. Я переутомился. – Он удалился с жидкой улыбочкой на лице.

– Где же мне печатать? – спросила я позже Ингу.

– Не обращай внимания, – ответила она. – Он надолго не задержится. И потом, он всегда в своей конторе на шлифовальной фабрике. Он очень озабочен финансами. И к тому же железная дорога не готова, и он не доволен. Шуми пока хочешь.

– Сколько хочешь, – поправила я.

В огромном доме стояла обволакивающая тишина, прорезаемая лишь звуком колокольчика, когда вызывали слуг, приглушенными шагами в задней части дома и бренчанием пианино Инги. В Картонном дворце ночью слышался только легкий ветер, возня животных на улице, а еще смех из мужской половины, где садовники пили виски. Доносившиеся оттуда запах табака и звон гитары наполняли темноту ощущением одиночества. Я с нетерпением ждала, когда можно будет вернуться на кухню, где я по вечерам помогала Истер Грейди, к лязгу кастрюль и грому посуды.

Правду говоря, она помогала мне больше. В то лето она научила меня печь разные вкусности. Научила готовить такие блюда, как свиной студень с кукурузной мукой, пирог со сладким картофелем, ветчину с густой подливкой, устричную начинку. Эти рецепты помогали мне почувствовать себя американкой, хотя Истер показала мне и как готовить рыбу en croûte[72], как делать roux[73] – французские блюда, о которых я раньше не слышала, для которых требовалась недельная порция масла. От Истер я узнала о том, что еду можно украшать.

– Вкус лучше, если вид красивый, – объяснила она.

– Откуда ты все это узнала? – восхищенно спросила я.

– От старой женщины из Гваделупы, что работала в Белль-Глейд, пока не хлопнулась замертво возле плиты. Дедуля генерал Паджетт заявил, что она умерла, взбивая сливки, но это случилось оттого, что он собственноручно взбил ей спину хлыстом. – Она рассекла дыню пополам огромным ножом.

Теперь я знаю о возмездии следующее: в ход идут подручные средства. Вскоре мне предстояло найти свои. У Истер была еда и кухонная утварь. Учитывая то, что мне стало известно о герцоге Паджетте, я не осудила бы ее, подсыпь она мышьяк ему в жаркое, но она не отравила его и не разбила драгоценный фарфор. Она запекала месть в яичницу.

Несмотря на перенесенные ею беды, она осталась доброй. И была сама себе госпожа. Крошечная пчелка, целый день шинкующая овощи, замешивающая тесто, моющая кастрюли. Мускулы так и играли на ее проворных руках. Она заботилась о нас. Когда Альбина простужалась или я страдала от головной боли или женских дней, у нее всегда находилось чудодейственное лекарство, какая-нибудь трава или чай. Если я роняла и разбивала тарелку, она только утешала:

– Не страшно, просто подмети.

Если миссис Наджент бранила одну из нас, Истер всегда совала нам при этом кусочек сахара в карман и озорно подмигивала. Пока мы работали вместе, я задавала вопросы и слушала ее истории: как она собирала в детстве яйца вместе с сестрой по утрам в милой Виргинии, как они плескались в реке.

– В той же реке мои мальчики играли с мастером Джейсом.

– У вас два сына? – спросила я.

– Калеб и Маркус. Жуткие были озорники. Джаспер однажды застрял посреди ручья. Совсем еще махонький был. Калеб полез за ним, чтобы вытащить. И представляешь, Маркус сунулся за ним следом, и вот уже оба мальчугана вопят от страха. И Калеб спас обоих! Схватил каждого под мышку и вытащил на твердую землю, как Моисея. – Она покачала головой и улыбнулась, погрузившись в воспоминания.

Я придумывала причины, чтобы подойти к кухонной столешнице: все время нарезала что-нибудь, лишь бы послушать ее болтовню.

– А откуда ты и твои родные? – спросила она как-то днем. – Из Канады вроде?

– Родители из Канады. А я родилась здесь, в Вермонте.

– Что готовит твоя мать?

Я рассказала: soupe aus pois, boudin, pâté chinois, ragoût de boulettes, pattes de cochon[74].

Она рассмеялась.

– Что это еще за штуковина?

– Свиные ножки.

– Паджетты такое не едят, – она снова рассмеялась. – Есть у тебя брат? Сестры?

– Двое братьев, – ответила я. – А у вас есть сестра или…

– Два брата. – Немного помолчав, она добавила: – Тилли, мою сестру, продали и увезли.

Воздух стал густым от ее слов. Словно она рассказала небылицу, обернувшуюся правдой. Словно человек-волк пролетел по воздуху в своем выдолбленном каноэ и украл ребенка, украл счастье у семьи.

– Продали и увезли, – повторила она, продолжая чистить картошку. Кожура и глазки́ падали в раковину.

Это была трагедия из ее прошлого. Личное дело. Мое воспитание и инстинкт громко кричали мне: «не суйся», но меня терзало любопытство. К. Т. Редмонд учила меня задавать вопросы, но я с трудом заставила себя применить это правило к Истер, меня удерживало что-то трудно объяснимое. Возможно, страх. Возможно, лучше ничего не знать. Лучше для меня? Или для Истер? Колечки морковной кожуры падали из-под моего ножа. Мы продолжали работать молча, но я надеялась, что рассказ сам польется из ее уст, как рецепты и советы, словно отжатый апельсиновый сок.

Через минуту она тяжело вздохнула.

– Тилли еще не исполнилось десяти, когда Паджетт продал ее. Отец герцога, генерал Паджетт. – Она выковырнула глазок из картофелины.

– Сколько вам было лет? – осторожно поинтересовалась я. – Ничего, что я спрашиваю?

– Четыре или пять, – ответила она. – Я не против рассказать обо всем. Тебе следует знать. Так я всегда и говорила господину Джейсу: не притворяйтесь, что этого не произошло. Мы видели все своими глазами.

– Видели?

– Тилли забрали у нас и продали вместе с шестью другими неграми из Бель-Глейд, чтобы оплатить карточные долги. Старик Паджетт отправил их пешком от ворот до самой Луизианы.

– Они шли пешком? Из Виргинии в Луизиану?

– Так мы слышали. – Истер нарезала картошку белоснежными кружками.

– Тилли вам не писала?

Истер уставилась на меня как на умалишенную. Она разложила картофельные кружочки словно лепестки розы, слегка перекрывая друг друга, потом залила их смесью молока и муки.

– Когда господин Джейс был маленьким, он все время досаждал мне из-за этой истории. Обещал однажды найти Тилли. Мальчик всегда вел себя словно взрослый, подражал отцу. У него доброе сердце, это правда, но как ребенок может отправиться в Луизиану? И как найти иголку в стоге сена?

– В Луизиане много акадийцев, – заметила я рассеянно. – Они из французов, как и мои родители.

И я зачем-то рассказала ей историю английских янки, выгнавших французов-акадийцев из Квебека и отбросивших их к морю.

– Они были свободными? – резко спросила она.

– Да, но… – я осеклась, осознав, что это не одно и то же. Неэквивалентная степень несправедливости. – Их заставили бросить свои дома и мигрировать на Юг, – пояснила я. – В Вермонт, Мэн и Луизиану.

– То есть у твоей семьи есть родня в Луизиане? И их можно попросить узнать о мисс Тилли Паджетт, проданной из Ричмонда примерно в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году?

– С тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года прошло много времени.

– Не для меня, – возразила она.

Глава восьмая

За пару недель до охотничьего бала миссис Наджент вручила мне газеты и велела отнести вместе с завтраком.

– А это отдай Истер, – сказала она, протянув мне письмо.

В кухне Истер и Джон Грейди смеялись над чем-то, но когда я вошла, их лица изменились.

– Доброе утро, – поприветствовал меня Джон Грейди с таким выражением, словно его застигли врасплох. Я отдала Истер письмо.

– Слава Господу, – воскликнула она. – Это от Маркуса. Нашего младшего. Он шеф-повар в гостинице «Принц» в Денвере. Оба наших сына шеф-повара.

– И выпускники колледжа, – добавил мистер Грейди. – Оба получили дипломы в институте Хэмптона.

Истер вскрыла конверт и вскрикнула. Прижав руку к сердцу.

– Посмотри на это! Джон Грейди, взгляни на этих двоих. – Супруги Грейди с сияющими глазами рассматривали фотографию. – Видишь, Сильви, – сказала Истер, – вот этот постарше Калеб, а это Маркус.

Юношей сфотографировали в классической позе: Калеб стоял позади Маркуса, положив руку на плечо младшего брата.

Мистер Грейди рассмеялся.

– Калеб усадил Маркуса на стул, чтобы самому выглядеть повыше.

Истер улыбнулась.

– Калеб никак не может смириться с тем, что младший братишка его перерос.

На сыновьях были надеты сшитые по мерке костюмы, рубашки с жесткими воротничками и галстуки. Маркус сильно походил на отца. Он сидел, ухватившись за лацканы пиджака, как любят политики. Старший сын, Калеб, смотрел в камеру с веселым огоньком в глазах, на поясе висела цепочка от часов, а в руке он держал толстую книгу. Уши его оттопыривались, как ручки чашек.

– Красавцы, – сказала я с улыбкой.

Истер изучала письмо с почтительным вниманием.

– Мисс Сильви, не могли бы вы прочитать его для нас? Я где-то посеяла очки. А мистеру Грейди давно пора их себе завести. Он с трудом может разглядеть собственный нос в зеркале. – Истер протянула мне письмо, и я принялась читать вслух.

Дорогие мама и папа. Пусть Калеб прочтет вам это письмо.

– Постойте, – запнулась я. – Не следует ли тогда подождать вашего сына? Вместо меня?

– Кэл вернется в «Лосиный рог» только через несколько недель, – пояснил мистер Грейди.

– Он шеф-повар на личном поезде Паджетта, – сказала Истер. – Они отправили его в Денвер готовить для короля, когда тот приедет.

– Какая мать выдержит такое долгое ожидание, – добавил мистер Грейди. – Думаю, можно его прочесть.

И я продолжила читать письмо Маркуса.

Когда брат Кэл был в Денвере, мы сфотографировались для мамы, в подарок ко дню рождения. Надеюсь, вам понравится (я на фото – тот, что красивый). Новость для вас: ваши сыновья планируют купить землю в Колорадо к западу от форта Морган, по 100 долларов за участок. Не можем забыть об этой идее с тех пор, как услышали речь мистера Оливера Туссена Джексона. Он предложил построить новый город в округе Уэлд только для цветных, со школой, больницей, парикмахерской и почтой. У каждого там будет участок земли и дом. Это новый образ жизни в соответствии с учением Букера Т. Вашингтона из университета Таскиги. Калеб не всегда разделяет мое мнение в отношении взглядов Букера, но мы согласны в том, что следует делать. У нас достаточно сбережений для покупки своего хозяйства. Мы планируем приступить в сентябре.

Пока я читала, супруги Грейди сидели напряженно. Глаза их нервно блуждали: они смотрели то друг на друга, то на меня. Истер нервно рассмеялась.

– У Маркуса всегда возникают дурацкие затеи, – сказала она. – Всякий вздор о том, что у него будет собственный город, а еще луна и звезды. Представляешь? Город! Какая ерунда.

С учетом опасных новостей из Ричмонда, если вы все еще мечтаете уехать, Кэл сможет забрать вас в сентябре, и мы купим для вас участок земли и семена пшеницы. Это место называется Дирфилд. Калеб хочет основать там университет. И мы оба полны решимости претворить план в жизнь и достичь успеха. Ты, мама, сможешь открыть свою закусочную, о которой всегда мечтала. А ты, отец, будешь выращивать клубнику и персики и есть их со сливками.

Ваш преданный сынМаркус

– Он явно сошел с ума, – Грейди пожал плечами и ушел в конюшни.

– Сильви, я прошу тебя сохранить втайне это письмо, – обратилась ко мне Истер.

– Конечно, мэм. Мать учила меня не лезть в чужие дела.

– Она правильно тебя воспитала.

В кухню вошел Джейс Паджетт и кинул на стол свою книгу. Истер сложила письмо и сунула в карман фартука.

– Доброе утро, господин Паджетт.

– Пожалуйста, не называй меня так, – раздраженно бросил он.

– Буду звать вас так и дальше.

– Ты это делаешь, потому что тебе нравится, – заметил он. – Напоминать мне.

Истер посмотрела на него нежно и потрепала по волосам.

– Что вас гнетет?

– Если бы я мог позаниматься, то, может, и сдал бы экзамен, – ответил он. – Но отец заставляет меня работать с рассвета до заката.

– Хм, – отозвалась Истер. – Даже не могу себе представить такое.

– Весь прошлый месяц я раскидывал лопатой щебень в каменоломне, – добавил он.

Истер пробормотала:

– А весь вечер вчера где-то кутил.

– На этой неделе меня направили на шлифовальную фабрику, – не унимался Джейс. – А хуже всего то, что завтра я должен сопровождать дражайшую мачеху в поездке по городку. Она просит экскурсию для своего социологического отдела. Все это какая-то дурацкая шутка. – Он угостился хлебом с маслом. – Почему мне надо устраивать какие-то экскурсии для глупой дамской затеи? Как мне учиться? Я хочу сам встать на ноги.

– А сейчас ты стоишь на моей ноге, – заметила Истер, отодвигая его в сторону. Она положила письмо в ящик стола.

– Письмо от Маркуса? – спросил он.

– Да, – ответила Истер, застигнутая врасплох.

– Хочешь, прочитаю его тебе?

– Спасибо, не надо, – ответила она. – Одна из девушек уже прочла мне его сегодня утром.

– И как он? Как Маркус?

– У него все хорошо в Денвере.

– Давай напишем ему и позовем приехать в Мунстоун вместе с Калебом. Хочу свозить их пострелять, добудем лося. Напишем ответ?

– Сейчас нет времени, – Истер схватила поднос с завтраком и понесла в столовую.

Я стояла у раковины и чистила от кожуры персики. Джаспер кинул взгляд на ящик, где лежало письмо, потом подошел и выудил его из-под стопки чистых кухонных полотенец. Прочел.

– Ха, – он положил письмо на место. – «Мечтаете уехать». Что бы это значило?

– Прошу прощения? – переспросила я.

– Разве не вы прочли ей это письмо?

Я кивнула и швырнула косточку от персика в мусор, взяв в руки следующий.

– Дело в том, что Истер обычно просит меня читать ей письма, – пояснил Джаспер. – Чудовищно, что она не может прочесть их сама.

– Она потеряла очки.

Джейс стоял у раковины и смотрел, как нож в моей руке снимает тонкую полоску кожуры с персика.

– Ее поймали с книгой, когда ей было лет шесть или семь, и наказали. Их пороли за попытки читать.

Я содрогнулась, и руки мои обагрились соком персика.

– Прошу прощения, мисс Пеллетье. Не стоило начинать этот разговор. Неподходящая тема для обсуждения за завтраком.

Джаспер сел позади меня, намазывая тост маслом. Воздух стал плотным, как вата. Его отец и мачеха пили кофе в столовой, стуча ложечками о блюдечки и разговаривая там за дверью. Джейс не двигался. Я ощущала его присутствие, словно булыжник вкатился в дверь и застрял посреди комнаты. Волосы у него на затылке были влажные и топорщились завитками, как утиный хвост.

– Надеюсь, вы не против, что я здесь сижу, – сказал он, элегантно растягивая слова. – Меня попросили не читать за их столом. – Он кивнул в сторону столовой. – Это невежливо. Но так я отвлекаюсь от их трепа. Обсуждения всех их проектов. И я один из главных проектов.

Он ел яйцо и переворачивал страницы. Время от времени делал пометки на полях или подчеркивал предложения.

– Вы пишете прямо в книгах? – удивилась я.

– Да. А вы разве нет?

– С меня бы за это сняли скальп.

– Это было бы крайне прискорбно, – он снял очки и уставился на меня. – У вас ведь такие красивые волосы.

Нож выскользнул у меня из рук.

– На прошлой неделе я слышал, как поет ваш отец, – сказал он, продолжая на меня глазеть.

– В самом деле?

– Джоко здорово поет. И играет на скрипке, я слышал.

– Да, – улыбнулась я, вспоминая папину скрипку. – Он хороший скрипач.

– Француз – славный парень, – заявил Джаспер. – Все любят Джека Пеллетье.

«Только не босс Тарбуш», – подумала я.

Джаспер допил кофе. Потом откинулся на спинку стула и указал рукой на ящик, где лежало письмо Маркуса.

– Так позвольте мне снова задать этот вопрос, – повторил он. – Мечтаете уехать. Что, вы думаете, это значит? С чего супругам Грейди хотеть уехать от нас?

Вопрос смутил меня. И смутил сам Джаспер, студент колледжа, читающий Вергилия на латыни, принц «Лосиного рога». Его интересовало мое мнение. Мне показалось, что рискованно его высказать.

– Возможно, они скучают по сыновьям?

– Но это «мечтаете уехать»? – Джаспер произнес это так, словно его предали. – Им трудно придется, если они уедут. Дело в том, что Истер вырастила меня вместе с Кэлом и Маркусом. Супруги Грейди живут с нами – целую вечность. И преданы нашей семье… Истер даже ездила с отцом в Париж, показывала там свои навыки поварихи. Отец оплатил обучение Калеба и Маркуса в институте Хэмптона. А теперь они хотят уехать? Если бы не мой отец, Маркус не встретил бы этих ребят из Дирфилда – Туссена Джексона и Букера Вашингтона.

– Мне эти имена незнакомы, – заметила я.

Джаспер взял в руки «Мунстоун сити рекорд» и указал на заголовок: «Букер Т. Вашингтон в Денвере».

– Даже местные газетенки в курсе, что это самый знаменитый негр в стране! Наряду с профессором Дю Бойсом.

«Дю Бойс» – так Джаспер произнес имя, написанное на обложке книги: Du Bois.

– Дюбуа? – переспросила я. – Француз?

– Американец. Он негр. И профессор Гарварда. Написал эту книгу. Ее дал мне Калеб Грейди. – Джаспер показал мне название: «Души черного народа». – Когда закончу ее читать, одолжу вам.

– С удовольствием прочту. Спасибо.

Я начала чувствовать неловкость. Шея Джаспера покраснела, словно мы разговаривали вовсе не о книгах. Мое лицо запылало.

– Скажите, Сильви, – добавил он. – А вы поедете с мадам завтра утром на экскурсию? Для этого ее проекта.

– Да, она просила меня делать заметки.

– Мне повезло, – заявил он. – Рад, что не придется страдать одному.

Страдать от чего? Поездка на красных кожаных сиденьях рядом с графиней в ее экипаже на высоких колесах казалась мне приятной перспективой. После его ухода я взяла в руки «Рекорд» почитать, что сообщает К. Т. Редмонд.

БУКЕР Т. ВАШИНГТОН В ДЕНВЕРЕ

Белые граждане, известные в денверских кругах, почтили недавно своим присутствием лекцию Букера Т. Вашингтона, блестящего цветного преподавателя.

Можно без сомнения утверждать, что в становлении господина Вашингтона немалую роль сыграло Провидение. Получив свободу в 10 лет, он работал в угольной шахте и еще ребенком проявлял живой интерес к знаниям. Он услышал про колледж в Хэмптоне и прошагал пешком 800 миль, по дороге нанимаясь на разные работы. Попав в колледж, устроился там дворником.

Впоследствии он стал лидером, примером и благодетелем для своего народа и для белой расы. Те, кто отказывается признавать господина Вашингтона, явно не обладают добродетелями, которые не хотят почтить в его лице.

Личность господина Вашингтона поистине вдохновляла, но я не понимала, почему он так интересует Джаспера Паджетта. И почему его так волнует отъезд супругов Грейди. Меня же интересовал исключительно сам Джаспер.

Глава девятая

В то утро мы сели в не слишком подходящий для нашей компании двухместный экипаж. Во главе движимая своими идеями графиня в белом летнем платье с зонтиком от солнца. Рядом на бархатном сиденье примостилась я в экстравагантно-нелепой шляпе, которую она дала мне для «защиты молочного цвета кожи». Бизу уселся между нами, весело виляя хвостом. На заднем сиденье устроился Джейс Паджетт, пряча сердитый взгляд за очками и теребя книжку про души народа. На передней скамейке в роли возницы сидел Джон Грейди в костюме и с неизменным приветливым выражением на лице.

– Доброе утро! Прекрасный день, прекрасный! Как ваше самочувствие, миссис Паджетт? Мисс Сильви? Какой день, хвала Господу.

В то время я думала, что Джон Грейди самый жизнерадостный человек на свете. Но, пройдя школу жизни у Грейди и Паджеттов, поняла, что его приветливость – обман или маска. Щит, позволявший ему не сойти с ума. Его душа и даже тело защищались с помощью песенок и веселого свиста. Нейтрализуя угрозы и опасности. Я сама прибегала к улыбке в миротворческих целях, и мне советовали делать это почаще. Мы въехали в городок. Грейди насвистывал себе под нос, а Инга давала указания:

– Сегодня, друзья мои, мы опросим людей в рабочем поселке и выясним, как социология может улучшить их жизнь. Посмотрим своими глазами на жизнь этих les misérables[75].

– Жду не дождусь, – саркастично протянул Джаспер.

У ног Грейди стояла корзина с коробками конфет. Мы с мадам провели весь прошлый день, перевязывая их золотистыми ленточками. Инге пришла в голову мысль дарить их семьям, чтобы «подружиться с местными».

– Вернее, одурачить, – заметил Джейс. – Подкупить.

– Подкупить? – переспросила она. – Нет. Это научный подход. Доброта поможет привязать людей к компании, сделать их преданными. И держать подальше эти ужасные syndicats de travail[76].

Профсоюзы. Меня оскорбило ее замечание, но я не защищала ни отца, ни Джорджа. Деньги заставляли меня молчать: за пять долларов в неделю я получила славное гнездышко на лето и не хотела им рисковать, поэтому держала рот на замке.

Пока мы ехали, Инга рассказывала о процветании Мунстоуна: у реки строили новый склад для фабрики, белый каменный фундамент новой школы возвышался на берегу.

– Компания предоставила мрамор для ее строительства, – с гордостью заявила Инга.

– То есть нельзя просто взять этот мрамор из земли: он ведь тут повсюду, – заметил Джаспер. – Лежит и ждет.

– Это было бы воровство, – возразила Инга. – Мрамор принадлежит компании.

– А как же школьные книги? – спросил Джейс. – Их мы тоже подарили?

– Хорошая идея, месье. Конечно, книги, – пробормотала она. – Сильви, запиши про книги.

«Запиши про книги», – послушно нацарапала я в блокноте.

Перед лавкой курил на солнышке мистер Кобл. Инга помахала ему.

– Доброе утро! – поприветствовала она подругу К. Т. Редмонд, Дороти Викс: та стояла перед пекарней, стряхивая с фартука белое облако муки.

Я натянула поглубже на лоб поля шляпы, опасаясь, что К. Т. высунет свой длинный нос в окно соседнего здания и закидает нас острыми, как дротики, вопросами. Но ставни были закрыты, и табличка на дверях гласила: «Закрыто». Вероятно, сплетница Сюзи рыскала по городу в поисках новостей. Наверняка ей захочется написать об идеях Инги по улучшению условий работы, – позже, когда я рассказывала ей об этом, К. Т. назвала это «капитализмом всеобщего благосостояния», с отвращением покачивая головой.

Графиня продолжала улыбаться всем, кто встречался нам по пути. Похоже, ей доставляло удовольствие, когда все глазели на красные кожаные сиденья и украшенный бахромой навес экипажа.

– Видите, новое освещение! – Инга указала рукой на лампочку, свисавшую на проводе на пересечении улиц. – Скоро у нас будет канализация и электричество по всему городку.

– Блеск, – отозвался Джаспер и перевернул страницу.

– Тебя это не впечатляет? – воскликнула Инга. – Разве не изумительно, что город был построен всего за два года! Сильви, ange, ты не согласна?

– Ange в переводе с французского «ангел», ведь так? Сильви – ангел, – заметил Джейс. – Не то что твоя подруга Адель. – Он прошептал мне на ухо: – Остерегайся гостей этого дома, ангел. Остерегайся их континентальных замашек.

– Хватит, месье, – осадила его Инга. – Вы ужасны.

Может, он и был ужасен и высокомерен, но меня он очаровал. Его глаза прожигали мне спину сквозь спинку сиденья. Я украдкой бросила взгляд в его сторону, и он ухмыльнулся, довольный, что я оценила шутку. Мне нравилось, что он доволен, но предупреждение его не показалось мне забавным. «Остерегайся».

Инга объявила:

– Вот мы и в Маленькой Италии.

– Район макаронников, – заметил Джейс. – Так называет его отец.

– И мой тоже. Мне это не нравится, – выпалила я, не подумав, и тут же пожалела. Рискованно говорить об отце при Паджеттах, рассуждавших о les misérables и об убогих домах рабочих. Им может прийти в голову поехать в Каменоломни, где они увидят нашу жалкую хижину и будут раздавать всему оценки вместе со сладкими подарками. Если они увидят все это, даже моя огромная шляпа не скроет, кто я такая.

Домики у фабрики были слеплены из бревен и парусины. Дорожки из досок, брошенных поверх грязи, вели к темным дверям. В земле за сетчатыми изгородями копались курицы, качались на ветру веревки с бельем, сушащимся на солнышке. Женщины в платках пристраивали на уличных печах чайники и кричали предостережения барахтавшимся в грязи ребятишкам. Две дворняги на крыльце тяжело дышали, слюна капала с их челюстей. Бизу зарычал на них из коляски, чувствуя себя в полной безопасности.