Читать онлайн Homo Sapiens. Обезьяна, которая отказалась взрослеть. Занимательная наука об эволюции и невероятно длинном детстве бесплатно

Хиты научпопа

Brenna Hassett

Growing Up Human: The Evolution of Childhood

© 2022 by Brenna Hassett

© Бродоцкая А., перевод на русский язык, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Глава первая

Мэри-все-наоборот. Введение

• Мэри-все-наоборот,
• Что в саду твоем растет?
• Колокольчики, волчок
• И прелестницы в рядок.

Мы, люди, – животные, а животные, как нам всем известно, ведут себя очень странно. Все, что мы знаем о животных из самых разных источников, от уроков биологии в старших классах и документальных фильмов Дэвида Аттенборо[1] до феерических перфомансов Изабеллы Росселлини[2], даже самому легкомысленному наблюдателю дает понять, что каждая живая тварь освоила в ходе эволюции самые разные приемы выживания на нашей планете. Животные умеют плавать, летать, зарываться в землю; одни ходят, другие бегают, третьи ползают, хлюпая и шлепая. Многие поколения натуралистов неустанно восхищались тем, как много разнообразных ответов дают братья наши меньшие на главный вопрос, звучащий приблизительно так: «Как с этим всем справиться?» Но именно люди придумали массу нестандартных творческих решений, в частности – ни на что не похожее детство, которое радостно машет своему эволюционному прошлому с заднего сиденья такси, мчащегося неведомо куда.

Все вы очень странные. И ваши дети очень странные, и сами вы были очень странными в детстве, да и потом становились только страннее. Конечно, свою роль сыграло и то, что вам нужно было как-то доминировать на планете, но причина не только в этом, а еще и в нашей долгой эволюционной истории, за время которой у нас появились эрекция, скрытая овуляция, фертильный жир, моногамия, рождение незрелых и неподготовленных к жизни младенцев, эволюция отцовства, тайное предназначение бабушек и некоторые совершенно дикие практики воспитания детей, и древние, и современные, благодаря которым мы и превратились в это чудо из чудес – в обезьяну, которая никак не желает взрослеть.

Мы единственные животные на свете, решившие, что хотим не просто жить вечно, а еще и быть вечно молодыми. У нас уходит бездна времени на то, чтобы вырасти. Детство у нас неимоверно затянутое, причем не только по сравнению с животными вообще, но и с человекообразными обезьянами в частности. Забеременеть для нас – задачка со звездочкой, а если нам это удается, мы выталкиваем ребенка в мир недоделанным, и у нас на руках оказывается нелепый младенец, который не умеет ровным счетом ничего. Мы отлучаем этого младенца от груди и отправляем в кошмарный мир малышовой жизни раньше всех других биологических видов, но после этого словно бы… остаемся детьми. Долго-долго. Другие большие обезьяны уже вовсю предаются размножению, а мы все торчим на своем острове Нетландия вместе с Питером Пэном – играем, учимся и занимаемся тем, чем положено детям.

Как так получилось? Ответ на этот вопрос даст история эволюции, поскольку лежит он в нехоженых землях догадок, умозаключений, ископаемых находок и всего прочего, чем занимается наука о далеком прошлом. То, что мы такие странные, – результат бессчетного множества крошечных сиюминутных решений, которые принимали пращуры наших пращуров на протяжении миллионов лет. Носить ребенка на руках или положить в колыбельку? Каким молоком поить и как часто? Что важнее – набирать вес или учиться самостоятельно добывать пищу? Чему учить ребенка и когда? На чем писать – на камне или на глиняных табличках?

Современным родителям тоже приходится изо дня в день принимать такого рода мелкие решения, имеющие кумулятивный эффект, и это играет важную роль, поскольку эволюция не статична. Это не плавная кривая, которая ведет нас к воплощению нашего высшего «Я», совершенного и неизменного. Каждое решение, которое мы принимали, когда воспитывали своих детей, каждое решение, которое принимали за нас, определило сегодняшний облик человечества. А решения, которые мы принимаем сегодня, определяют, какими мы станем завтра.

Главный вопрос этой книги – зачем, собственно, нужно такое удивительное человеческое детство. Какой цели служит оно в функционировании общества и в нашей жизни? К чему может подготовить человека переходный возраст?

Мы с вами будем отталкиваться от биологических этапов роста и развития и на этой основе выстроим примерный план того, как нам удается включать различные механизмы адаптации в разные периоды своего детства. Для этого нам потребуется лучше понять, как разные биологические виды передают наработанные механизмы адаптации из поколения в поколение.

При рассуждениях об эволюции нередко делают упор на самые жестокие аспекты адаптации, на кровавые сценарии «кто кого сожрет», которые по природе своей, конечно, весьма поучительны, в чем мы и убедимся в дальнейшем на примере бедного Таунгского ребенка (не сомневаюсь, он подтвердил бы это, если бы его в далеком-предалеком австралопитекском прошлом не утащил и не съел гигантский орел). Однако на уровне вида смерть совсем не обязательно становится главным событием в жизни особи. Главное в жизни – способность вырасти и добиться успеха как взрослый, который может передать дальше свой генетический материал, а смерть – просто препятствие на этом пути. И если мы пристально взглянем на сложные процессы, стоящие за нашим взрослением, у нас появится возможность всерьез задаться вопросом, почему успех и выживание нашего вида обеспечиваются совсем не так, как у всех остальных животных, и что в нас такого особенного.

На страницах этой книги мы рассмотрим детство, пользуясь сравнением с денежными доходами и расходами. Рождение потомства – это инвестиция: вклад в будущее, в свою генетику, в рост численности вида или того, что когда-нибудь станет видом. Но для человека важнее те инвестиции, которые приходится делать в воспитание ребенка. И сколько же их, этих инвестиций, – уму непостижимо! Жить по принципу «наметать миллиард икринок в надежде, что статистика на твоей стороне» или, наоборот, растить беспомощное, зависимое от тебя существо долго, постепенно, годами, а то и десятилетиями – это, безусловно, совершенно неравнозначное распределение родительских ресурсов.

Но каковы те колоссальные долгосрочные инвестиции в потомство, которые делаем мы, люди? Строго говоря, мы обеспечиваем передачу от поколения к поколению своего капитала, своего наследия, в самых разных формах. Передача по своей генетической линии всевозможных особенностей, ведущих к успеху, – основа функционирования человеческих сообществ, даже в том идиллическом воображаемом прошлом, где царили равенство и братство. По крайней мере, так считает Стивен Шеннан, выдающийся археолог-теоретик[3]. Есть три основных способа делать инвестиции в ребенка, и на этих страницах мы рассмотрим, какие дивиденды приносил нашему виду каждый из этих способов, поскольку тут мы, несомненно, сильно отличаемся от птиц небесных, которые не сеют и не жнут.

Почему же нам приходится и сеять, и жать? Базовая экологическая модель инвестиций в потомство, которую мы можем применить для разговора, скажем, о лягушках, превращается в значительно более затейливую конструкцию при попытке применить ее к животным, у которых есть больше одного способа передать эволюционные преимущества своим детенышам. Лягушка, которой достаточно продержаться рядом с партнером достаточно долго, чтобы оплодотворить часть икры, нуждается совсем в других инвестициях, чем ваши родители, которые дали вам образование, благодаря которому вы теперь читаете книгу об эволюции детства, со сложной терминологией и переизбытком сносок, причем по доброй воле[4]. Какие инвестиции делают в своих детей родители-люди, а также когда и как они их делают, определяет, какие перспективы в жизни будут у детей в дальнейшем. Мало того, это определяет, каким будет общество, в котором они живут.

Об этих инвестициях и их дивидендах можно рассуждать точно так же, как рассуждал бы банкир: в терминах богатства и капитала. Не нужно сильно напрягаться, чтобы понять, каким богатством обладают все живые существа, – это, собственно, тело, в котором они обитают. По традиции мы исчисляем инвестиции в детеныша в количестве энергии, которую тратит на него родитель[5], в калориях, которые идут на то, чтобы его выращивать. Репродуктивные стратегии бывают «быстрые» и «медленные», и с этой точки зрения мы можем очень грубо оценить «количество усилий на одного детеныша» и сравнить полученные величины, с одной стороны, при «бессистемном» подходе к деторождению, а с другой – при «сверхсистемном», как у людей. В этом смысле оценивается физический вклад родителя, и этот вклад буквально находит свое воплощение в теле детеныша, которое растет в результате приложенных усилий, поэтому мы назовем такую инвестицию «воплощенным капиталом».

Воплощенный капитал – это калории, пущенные на создание тканей, органов, нервов и т. п., и родители делают эти инвестиции, чтобы обеспечить жизнеспособность потомства. Это выходит далеко за рамки задачи просто зачать и родить нормального детеныша. Воплощенный капитал – это и затраты на функционирование физического тела. Координация движений, гибкость, сила – все это важно не только для выживания, но и для репродуктивного успеха детеныша, и все это строится на плоти и костях. Чтобы обладать физической возможностью выживать и размножаться, нужно располагать воплощенными богатствами, а распределяются они отнюдь не поровну. Животные, которые лучше питались, животные, которые от природы отличаются крепким сложением, побеждают в конкурентной борьбе за ресурсы и половых партнеров, а затем передают свои преимущества потомству, которое, в свою очередь, тоже будет лучше приспособлено к жизни.

Пример воплощенного богатства – детеныш, которого правильно кормят и у которого в целости и сохранности все конечности и все моторные функции. В дальнейших главах мы рассмотрим, как люди в ходе эволюции придумали уникальный способ пускать пищу и ресурсы на поиск партнера, зачатие и рождение ребенка и его вскармливание, точнее даже откорм.

Однако есть и другие способы вкладываться в потомство, и другие виды богатства, которые способны склонить чашу весов в сторону успеха биологического вида, и это рычаги, за которые ухватились люди, когда стали раздвигать границы возможного и выяснять, что еще можно инвестировать в следующее поколение. Учиться жить в мире – это во многом учиться жить с населяющими его людьми, а общественным животным это дает настолько большое преимущество для выживания, что становится главной инвестицией. Это инвестиция в социальный капитал, и, хотя на первый взгляд это кажется чем-то аморфным, предметом забот знаменитостей и сетевых инфлюэнсеров, на самом деле социальный капитал – это самый настоящий актив, и если у тебя его нет, успехов в обществе тебе не добиться.

Как и вороне в борьбе за свое место в вороньем обществе. Они живут стаями и поэтому вынуждены учиться существовать в группе живых существ, которую по-английски называют словом «murder» – «убийство». Для этого в ходе эволюции они приобрели поразительную способность не просто узнавать друг друга, но и понимать, какое общественное положение занимает другая ворона в мире, где, так сказать, ворона вороне волк. Исследователи это поняли, когда устроили своего рода турнир на выбывание между воронами с разной степенью доминирования, а одну из ворон заставили на это смотреть. Ворона быстро определяла будущего победителя, если знала, что одна из противниц имеет высокое общественное положение, а другая – низкое. Это происходило даже в том случае, если она знала только, что одна из ворон победила или проиграла в поединке с соперницей, чей ранг был известен наблюдательнице.

Нам можно обойтись без гипотез о вороньих букмекерах – и без того очевидно, что умение прекрасно разбираться в отношениях очень важно для ворон, и в него стоит инвестировать. Вороненок должен знать, как сохранить свое положение в стае, чтобы пользоваться всеми преимуществами стайной жизни – защитой, помощью в воспитании потомства, подсказками, где можно будет поесть в следующий раз. Ворона, прекрасно маневрирующая в своем убийственном сообществе, заведет массу социальных связей, которые очень выручат ее, если, скажем, на ее территории объявится крупный хищный ворон. От социального капитала зависит и способность избавляться от конкурентов.

Социальный капитал строится на фундаменте того, что Моник Боргерхофф Малдер[6] и ее коллеги назвали «отношенческим капиталом» – под ним подразумеваются социальные связи (ученые имели в виду человека, но к воронам это тоже относится), которые можно задействовать, чтобы получить помощь при решении разных задач. Связи могут быть кровными, а могут формироваться через другие типы социализации, например, через игру или торговлю, которые со временем образуют социальный капитал. Накопление этого капитала, умение быть социальной вороной требует особых инвестиций, выходящих за рамки ухода и вскармливания. Для этого необходимо социальное обучение.

Социальное обучение – это сложный, требующий больших временных затрат метод передачи информации из поколения в поколение и по всему обществу, который учит тому, чему инстинкт научить не может. Уроки могут быть как самыми простыми (например, что можно есть), так и сложными (например, как изготавливать орудия), но так или иначе многие животные по всей шкале сложности жизни делают инвестиции в способ передачи информации, который позволяет обеспечить потомству адаптивные преимущества, и мы в этом смысле ничем не отличаемся. Более того, мы настолько преданы делу социального обучения, что выделили беспрецедентно много времени на тот этап жизни, когда получаем большинство знаний, – на детство. В дальнейшем мы узнаем, как играют приматы и как наш вид взял на вооружение такое важнейшее дело, как детские игры, и с их помощью сформировал наши социальные миры.

Последняя форма капитала, о которой мы можем вспомнить в связи с инвестициями в потомство, – это, само собой, капитал как он есть. Это материальные богатства, которые можно достаточно легко конвертировать в эволюционные преимущества благодаря повышению шансов на выживание и репродуктивный успех. Люди пока что единственные животные, которые сделали этот последний шаг в обеспечении потомков дополнительными средствами борьбы с собратьями-людьми. Как бы замечательно белка ни запасала орехи, она никогда не сможет конвертировать свои запасы в то, чтобы ее потомки умели добывать больше орехов. Они смогут конвертировать эти орехи лишь в физические преимущества – вырастут более крупными и сильными, станут лучшими белками, но никогда в жизни не придумают, как при помощи своих запасов поработить соседей. (Белки печально знамениты тем, как плохо им удается пользоваться офшорными зонами.) Даже самые умные из наших родичей-приматов не придумали способа превращать свои сокровища в банковские вклады (хотя макак можно в этом заподозрить).

Впрочем, как со всем, что относится к экономической сфере, здесь можно немного пофилософствовать и задаться вопросом, нет ли среди монетизируемых человеческих стратегий успеха таких, что могли бы произойти от некоторых особенностей поведения приматов (например, территориальности и принципов дележа пищи) и наследуемых иерархических социальных структур, которые за ними стоят[7].

Однако в общем и целом, говоря о материальном богатстве, мы говорим об инвестициях такого рода, которые свойственны только людям, причем только с относительно недавнего времени. Это то богатство, которое позволяет вам покупать модные книги по воспитанию детей, слинги из органического хлопка и услуги высококлассных психотерапевтов, чтобы унять экзистенциальный ужас. Мы сами создали для своего биологического вида такое детство, а теперь настолько не уверены в себе как в родителях, что понятия не имеем, что с ним делать, разве что вкладывать в него деньги, – правда, в этом и состоит вся наша эволюционная стратегия.

Это только на первый взгляд странное высказывание, но если мы внимательно рассмотрим все, что мы делали, в обратном порядке, то увидим, как эти инвестиции и то, где и когда мы решали их сделать, сформировали нас как вид. Последний вопрос, который возникает у нас, когда мы пересматриваем эволюционную историю своего вида, которая подарила нам самое необычное, самое долгое детство на планете, требующее самых больших инвестиций, – насколько далеко мы можем зайти?

На страницах этой книги мы рассмотрим все инвестиционные тропы, хоженые и нехоженые, которыми ходили наши предки – от приматов из триасового периода, похожих на землероек, до наших родственников, живших совсем недавно. Если тщательно рассмотреть все эволюционные возможности, мы увидим, где мы нажали на рычаг, а где чуть уменьшили мощность, чтобы мало-помалу создать детство, которое стало нашим и только нашим – блистательным в своей неповторимости. От толстеньких незрелорождающихся младенцев до вечных детей – каждый шаг на этом пути к современному детству был сделан в процессе эволюции и адаптации.

Если мы хотим знать, почему так произошло, можно сравнить наши способы инвестиций и выбор момента для них не только со стратегиями нашей клады[8] приматов, но и со всеми другими, какие только можно найти у наших диких косматых собратьев во всем царстве животных. Именно это сравнение поможет нам увидеть, каким мудрым было наше решение инвестировать в детей и как это привело к тому удивительному и чудесному детству, которое позволило нашему виду достичь таких успехов, о каких триасовые малютки-землеройки и мечтать не смели.

Глава вторая

А хорька как не бывало. История жизни и почему она имеет значение

• Раз обезьянка и хорек
• Играли в догонялки,
• Хорек пустился наутек
• От глупой обезьянки!
• Мартышка резво за хорьком
• Вдогонку побежала,
• Да только смотрит – а хорька
• Как не бывало!

Давным-давно в далекой-далекой галактике родился герой. А конкретнее, в понедельник 21 сентября 2015 года в Нью-Йорке одна крыса вдохновила весь мир[9]. Эта крыса стала интернет-сенсацией, когда удалось снять на видео, как она тащит вниз по ступенькам нью-йоркской подземки кусок пиццы в два раза больше себя самой с терпением и целеустремленностью, какие в наши дни редко встретишь у крыс. Крыса с мрачной решимостью держала пиццу зубами за уголок и волокла вниз, тащила через каждую ступеньку, потом прыгала, по-прежнему крепко зажав пиццу в зубах, с обрыва в пропасть – на следующую ступеньку, – и иногда оступалась, но так и не сдалась. Форма у куска пиццы, очевидно, не та, чтобы его легко было транспортировать – однако вот же она, крыса, старается как может. Этого хватило, чтобы обеспечить крысе краткий всплеск популярности в интернете, а истории о ней – место в самом начале книги, в которой вообще-то рассказывается о людях.

В этой книге рассказывается о людях. Как заметила Карли Саймон[10] еще в семидесятые годы прошлого века, мы существа довольно тщеславные, и это относится и к нашему виду в целом, и к тому негодяю из хора, который считает себя солистом. Но в этом случае нам и правда есть чем гордиться. Я говорю о животных, поскольку мы пытаемся понять человека, рассматривая его в гораздо более широком контексте экологии и закономерностей (или их отсутствия), наблюдаемых у животных, на которых мы более или менее похожи. А на кого мы похожи? Ну, вообще-то на человекообразных обезьян. Мы очень похожи на человекообразных обезьян. А они очень похожи на других приматов, а те на млекопитающих, а те на позвоночных – и так далее, и тому подобное, пока не окажешься в припеве песни Джони Митчелл[11] (да, мы действительно звездная пыль).

Но какие именно особенности нашего большого генеалогического древа повлияли на то, чтобы мы стали людьми?

Мы не обсуждаем детство хорьков, не говорим о черепахах-дошкольниках, а может быть, и стоило бы, поскольку рост и развитие видов подчиняются определенным закономерностям. Задачу создать больше себе подобных можно разбить на части самыми разными способами, и различия в траекториях развития в дальнейшем приводят к совершенно разному образу жизни, каким бы ты ни родился – готовым ко взрослой жизни или мягоньким и беспомощным. В теории понять, как устроена история жизни, очень просто: дробишь каждый этап жизненного цикла на мелкие задачи и смотришь, сколько времени занимают у того или иного вида те или иные стадии – от рождения до полового созревания, а затем до конца детородного периода. На практике нам приходится иметь дело со сложной формулой всех компромиссов, на которые идет каждый вид: сколько детенышей рождается, насколько они при этом крупные и развитые, многие ли из них имеют шанс выжить, сколько нужно в них инвестировать.

Поэтому для начала мы посмотрим, как мы представляем себе взросление у животных, и изучим ту схему, по которой ученые размечают основные этапы жизни, роста и развития: как долго мы вынашиваем детенышей, как долго зависим от родителей, сколько времени проходит, пока мы вырастем, начнем размножаться, умрем. Все это компоненты истории жизни, и этапы, из которых она состоит, неслучайны. Существует связь между такими факторами, как размер животного, вероятность дожить до взрослого состояния, и тем, сколько усилий требуется, чтобы дорастить животное до того момента, когда оно сможет жить самостоятельно. Мы возьмем несколько разных примеров из царства животных и посмотрим, как может быть организована их жизнь и какое давление оказывают на ту или иную особь эволюция и экологическая среда, которые требуют двигаться в том или ином направлении. Но не беспокойтесь, в той песне точно поется о вас.

В самом широком смысле истории жизни бывают двух видов. В случае, когда история жизни быстрая, животное живет быстро, умирает молодым и оставляет многочисленное потомство. Если же история жизни медленная – все происходит прямо противоположно. Разные закономерности долгожительства отражают разные эволюционные стратегии: животные делятся на тех, кто предпочитает размножаться как из пулемета, и тех, кто делает большие инвестиции в относительно малочисленное потомство. Это легко видеть на практике: крысы имеют множество детенышей, которые вырастают меньше чем за месяц, в то время как у жирафов уходит пятнадцать месяцев на то, чтобы изготовить одного жирафенка, и этому жирафенку потребуется еще семь лет, чтобы начать делать новых жирафят. У крыс общие вложения в потомство относительно низки – может быть, несколько кусков пиццы; у жирафов… Думаю, вы можете представить себе, во что обходится выкормить жирафа[12]. Здесь стратегии разнятся в диапазоне от Джеймса Дина[13] с его призывом жить быстро и умереть молодым до философии «живи медленно, умри старым», которой придерживаются практически все остальные.

Что же заставляет животное склониться в ту или иную сторону? Биолог Эрик Чарнов предположил, что чем крупнее животное, тем дольше оно живет, однако тем длительнее у него период незрелости: ему требуется дольше расти, чтобы достичь цели. А раз срок жизни животного зависит от размера, мы можем предположить ожидаемую продолжительность жизни животного, зная его вес[14]. Это интуитивно понятно: большому животному вроде жирафа приходится дольше расти, чем маленькому вроде крысы. Если это так, тщательная оценка размеров взрослого животного и той энергии, которая ему требуется, чтобы их достичь, позволит нам предсказать и общую продолжительность его жизни, и сколько времени длится его, как сказали бы мы о людях, детство.

Но хотя общая масса тела – важный фактор в определении того, какая у животного история жизни, быстрая или медленная[15], плохая новость состоит в том, что здесь нет четкой формулы. Животные пользуются разными стратегиями распределения своего времени. Да, вы хотите дорастить детеныша до размеров взрослой особи, но надо учесть еще и размеры новорожденного, и темпы роста до и после рождения, не говоря уже о том, сможет ли этот детеныш внести свой вклад в следующее поколение. Значит, нужно определить инвестиционную стратегию создания следующего поколения.

С точки зрения эволюции многочисленное потомство – это хорошо, если многие из детенышей все равно не доживут до детородного возраста и неразумно тратить на их выращивание слишком много времени и сил. А позволить себе жить медленно и выращивать меньше детенышей можно, когда окружающий мир относительно безопасен. В связи с этим изначально биологи говорили о разнице между животными в нестабильной среде, которая с большой вероятностью поглотит много детенышей, то есть о среде, где главное давление оказывает смертность (r), и животными в стабильной среде, где важнее фертильность (К)[16] (рис. 2.1).

Рис. 2.1. Пример сопоставления стратегий r и К. Продолжительность жизни овинного паука невелика (около одного года), выживаемость потомства при рождении очень мала, в то время как Пиццекрыса и люди идут на различные компромиссы, чтобы сбалансировать выживаемость при рождении и продолжительность жизни

Требования, которые накладывает на закономерности размножения животного уровень риска гибели детенышей, позволяют предсказать, вкладываются ли животные в рождение одного весьма самостоятельного детеныша за раз или в рождение несколько менее самостоятельных детенышей в помете или в кладке. Особенно радикальный подход к размножению – это кладка или нерест, когда животное порождает сотни детенышей одновременно, совсем как Шарлотта[17], овинный паук, которая умерла вскоре после того, как отложила и подготовила яйца. К счастью для следующего поколения паучат, они очень скоро ощущают на себе трагедию жизни: выживаемость у них всего один процент, так что до взрослого состояния дотянут лишь единицы, да и те проживут лишь несколько лет, не более.

Для Шарлотты и ей подобных необходим бессистемный подход к деторождению, поскольку, если большинство детенышей погибает в младенчестве, есть смысл производить как можно больше. Размножение пауков следует проводить по тому же старинному правилу, что и выборы: как можно раньше и как можно чаще (если не планируешь кормить своих детей собственным разлагающимся трупом, как поступают некоторые мамы-паучихи).

Однако есть в животном мире образец материнской преданности, достойный медали за вклад в понимание истории жизни человека, животное, похожее на нас несколько больше паука. С ним вы познакомились в начале этой главы. Прошу любить и жаловать: Героическая мать Пиццекрыса – хотя нет никаких данных, что Пиццекрыса из того ролика была матерью, тем более героической. Съесть кусок пиццы в два раза больше тебя самого – задача, казалось бы, приятная, хотя и сложная, однако средний человек обычно на такое не посягает. Для крысы количество калорий в куске пиццы (около 190 ккал) втрое превышает дневную норму (60 ккал). Но если мы представим себе, что эта неизвестная воришка из метро и правда чья-то мать, ее героизм обретает смысл.

Как мы уже отмечали, сделать млекопитающее – задача трудная. Эти меха и в самом деле дорого обходятся, а ведь еще нужны мозги и кишки посложнее, чем у среднего насекомого. Пиццекрыса вынуждена приложить столько усилий отчасти потому, что так велят основные энергетические механизмы воспроизводства «дорогостоящего» потомства. Жить в тоннелях метро непросто, и хотя у Пиццекрысы может быть одновременно с десяток крысят, примерно половина из них не доживет до того дня, когда они покинут материнскую нору.

И Шарлотта, овинная паучиха, и Пиццекрыса придерживаются репродуктивных стратегий, согласно которым их энергия тратится на то, чтобы предельно повысить количество потомства, а не вкладывать время в его выращивание. Понятно, почему крысы плодятся, так сказать, как крысы: им нужно соблюдать баланс между инвестициями в детенышей и высоким риском потерять часть помета. Это, естественно, приводит к методам воспитания, которые в мире людей заставили бы привлечь органы опеки, однако для нашей Пиццекрысы в них есть свои резоны. Крысиная стратегия состоит в том, чтобы беременности были частыми и короткими и приводили к появлению на свет множества крысят, которые сами будут готовы размножаться меньше чем через два месяца. Эта стратегия и приводит к тому, что численность крыс растет по экспоненте.

Наша Пиццекрыса, в отличие от паучихи, все-таки побудет с детенышами некоторое время после родов, поскольку за малышами нужно ухаживать, однако в ее интересах поскорее отделаться от них, чтобы успеть родить как можно больше пометов. Уравновесим доступность энергии из окружающей среды и количество энергии, которое может запасаться в маленьком тельце, со статистикой выживаемости каждой особи в течение какого-то времени, и обнаружим, что для крыс с их высокой рождаемостью, высокой смертностью и маленькими размерами это совершенно логичный ответ на требования их биологического склада и окружающей среды.

Поэтому, чтобы получить от своих детенышей как можно больше, наши четвероногие друзья, естественно, хотели бы, чтобы те как можно скорее и как можно экономичнее вырастали и становились половозрелыми крысами, поскольку к концу беременности дети Пиццекрысы еще не сформировались окончательно. Они не разбегаются в закат, не то что свежевылупившиеся овинные паучата – идеальные миниатюрные копии взрослых особей с шелковинками в лапках. Нет, крысята выпекаются только до полуготовности, поэтому их надо докармливать после рождения, пока они не станут самостоятельными, а для этого мать снабжает их всевозможными источниками энергии, какие только может добыть – например, через свое молоко после того, как она съест гигантский кусок пиццы из помойки.

Пиццекрыса, в отличие от паука, имеет больше шансов обеспечить детенышей всем необходимым. У нее есть молоко и время, которое она уделяет вскармливанию крысят, – это дополнительные инвестиции в детство, которые делают все млекопитающие. Кроме того, из этого следует, что она проводит со своими беспомощными детенышами гораздо больше времени, чем паучиха. Нужно найти компромисс между тем, сколько мать может инвестировать в беременность, и тем, насколько большими должны вырасти ее детеныши, чтобы выжить, и этот компромисс объясняет, почему крысята появляются на свет словно бы недоделанными – или, выражаясь научно, они незрелорождающиеся. Незрелорождающиеся виды зависят от материнской заботы, и незрелорождающиеся детеныши млекопитающих выходят из утробы с закрытыми глазами и без меховых шубок. Обычно их приходится где-то прятать – в норе, в дупле, в частной школе – пока они не будут готовы к самостоятельной жизни. Противоположность незрелорождающимся видам – зрелорождающиеся (вспомните очаровательного длинненького новорожденного жирафа с узловатыми коленками или идеальных миниатюрных паучат, разбегающихся во все стороны после того, как доели материнский труп)[18].

Между вундеркиндами в мире животных и голенькими утипусечками есть и другое различие. Попробуйте представить их рядом, если сможете – Пиццекрысу с ее крысятами и Маму-Жирафиху весом в тонну. Это и в самом деле непросто, поскольку крысы маленькие, а жирафы огромные, что отражает еще один почти что незыблемый закон животного мира: зрелорождающиеся животные, готовые ко всему, обычно крупнее своих незрелорождающихся беспомощных собратьев.

Однако же возьмем наш вид – мы, прямо скажем, покрупнее крысы, а дети у нас все равно ни на что не способны. Что же это дает? Какая нам польза от того, что мы рождаемся слабыми и беспомощными, как котята? Что плохого в том, чтобы рождаться совсем самостоятельными?

Все дело в распределении времени.

В случае наших крысят дополнительный период зависимости помогает маме добывать энергию, которая необходима ей, чтобы их выкормить: она не может запасать ее в своем крошечном тельце, поэтому вынуждена разбивать ее на порции в течение длительного времени, потому-то крысята и торчат в норе так долго. Даже если Пиццекрыса таких размеров, как и прочие крысы из нью-йоркской подземки, то есть крупная, может быть, даже граммов триста, она выращивает помет общим весом шестьдесят граммов – в пятую часть собственного веса. Причем эти шестьдесят граммов распределены среди помета из пятиграммовых крысят: вместо того чтобы родить одного детеныша весом шестьдесят граммов, крыса ставит на нескольких, от пяти до дюжины, однако инвестировать в каждую беременность может все равно не больше шестидесяти граммов – иначе никак, ведь ее организму тоже нужно функционировать. Именно поэтому ее дети рождаются мелкими, зато их много, и они растут относительно быстро.

Напротив, малютка жираф рождается весом около семидесяти килограммов, хотя это сущие пустяки, когда твоя мама буквально размером с дом. Если жирафиха весит прямо-таки тонну (а на самом деле даже немного больше, около тысячи трехсот пятидесяти кило), а высотой почти два этажа (скажем, плюс-минус пять метров), новорожденный жирафенок ростом два метра уже набирает сорок-пятьдесят процентов своего взрослого роста и около пяти процентов взрослого веса. Вес крысенка составляет около полутора процентов веса матери. При этом из помета Пиццекрысы выживет несколько детенышей, которые превратятся в нескольких взрослых крыс, а один-единственный жирафенок вырастет в одного-единственного взрослого. Для Пиццекрысы, ведущей жизнь в полном опасностей мире нью-йоркской подземки, рассредоточенные риски и минимальные инвестиции – единственный возможный путь. Для Мамы-Жирафихи весом в тонну выживание в саванне означает движение, поэтому во время беременности она отдает все силы тому, чтобы ее новорожденный детеныш уже умел бегать.

Вернемся к наболевшему вопросу о том, имеет ли значение размер.

Если рассматривать конкретно млекопитающих, то общее правило гласит, что у мелких животных, вроде крыс, история жизни «быстрая», а у более крупных, вроде жирафов, – «медленная». Если вспомнить, с чего начинает новорожденный крысенок (пять граммов) и до чего он доходит примерно за полгода (триста граммов для девочек, немного больше для мальчиков), очевидно, что это впечатляющая траектория роста. Напротив, Маме-Жирафихе весом в тонну нужно пятнадцать месяцев, чтобы выносить этот огромный пинающийся клубок узловатых коленок и невероятных шейных позвонков, а потом она потратит еще шестнадцать месяцев на вскармливание детеныша, который вступит в зрелый возраст лишь через много лет.

Крысенок мчится по скоростной полосе, а жирафенок едет по медленной, и при этом между ними зияет колоссальный разрыв с точки зрения абсолютного количества энергии, которую приходится инвестировать в каждого из них. Пиццекрыса вынуждена очень резко наращивать энергетические затраты, не то что жирафиха, которая продвигается вперед медленно, не спеша. Крысе нужно не просто обеспечивать экспоненциальный рост – она должна это делать гораздо быстрее, чем животное, которое живет «медленно». Неудивительно, что она перешла на пиццу.

Учитывая, что жирафенку нужно расти относительно меньше, чтобы достичь взрослых размеров, то есть той важнейшей эволюционной точки, где он сможет сам начать производить новых жирафов, казалось бы, стратегия «родись большим» – очевидный победитель. Если рассуждать о том, что происходит на протяжении очень долгого времени, склонность организма увеличиваться в размерах называется законом Копа. Этот закон гласит, что эволюция подталкивает всех животных к тому, чтобы быть больше. Динозавры, гласит закон, со временем увеличивались, и точно так же поступают и млекопитающие, и моллюски, и все живые существа.

Однако, как вы, наверное, заметили, на самом деле это не совсем так. Наши нынешние динозавры, живущие по соседству, – голуби, вороны, воробьи, – вообще-то стали очень маленькими, на вес пера. Слабое место закона Копа в том, что на то, чтобы вырастить крупное животное, требуется больше времени. Существуют чисто физические ограничения на то, насколько быстро животное может наращивать массу, и они означают, что, хотя крысятам приходится пройти более длинный путь – в том смысле, что им придется увеличить собственную массу во много раз – они могут делать это быстрее, чем более крупное животное, поскольку конвертировать энергию в триста граммов крысы, прямо скажем, значительно проще, чем превратить ее в целую тонну жирафа[19].

Знаменитый биолог Стивен Джей Гульд считал, что мысль, будто эволюция, склонна к наращиванию размеров, основана скорее на том, что мы, люди, просто любим все большое, а не на строгих научных данных, и поэтому закон Копа лишь очередной пример того, как мы навязываем свои моральные установки окаменелостям. В сущности, все так называемые законы роста и развития, которыми мы располагаем, вызывают вопросы. Приятно было бы дать элегантную формулу, которая описывала бы закономерности роста и развития в живой природе, но на самом деле мы не очень хорошо представляем себе, с какими компромиссами имеем дело.

Вычислительная революция конца 70-х – начала 80-х годов прошлого века породила самые разные тенденции, в том числе привившуюся в академической среде опасную склонность переписывать довольно простые тезисы в виде уравнений такой головоломной сложности, что прочитать их физически невозможно. Первые формулы, призванные описать, почему новорожденные детеныши именно таковы, – жуткая мешанина букв, втиснутых в скобки и щедро сдобренных верхними индексами. Но даже если у тебя имеется формула или закон для чего-то, это не значит, что так и есть на самом деле, иначе индейки были бы у нас размером с бронепоезд и пришлось бы серьезно пересмотреть меню праздничных обедов.

Если бы жизнь сводилась к набору простых эпонимических законов, можно было бы взять и составить красивое уравнение от паука до жирафа и аккуратненько вычислить, в каком месте этой оси находимся мы, если учитывать наш размер при рождении и размер, которого мы планируем достигнуть. У жирафов прекрасная долгая беременность, и при рождении жирафенок уже умеет бегать, а его масса составляет пять процентов массы взрослой особи. Крысенок, напротив, проводит в утробе матери совсем немного времени и появляется на свет беспомощным, а его вес составляет всего полтора процента веса взрослой крысы. Если мы, люди, начинаем с отметки в три с половиной килограмма, а наша цель – килограммов шестьдесят или около того (мы и сами в наши дни стали крупнее), значит, наш вес при рождении составляет около шести процентов веса взрослого, то есть примерно столько же, сколько у жирафа с его медленной жизнью и самостоятельными детенышами, и побольше, чем у крысы. Однако же мы живем гораздо дольше и медленнее жирафа, а детеныши у нас беспомощные, а значит, в уравнении должно быть еще что-то, из-за чего история жизни человека становится такой экзотической.

Разница между жирафом, человеком и крысой состоит в том, когда именно делается инвестиция в следующее поколение, в какой момент она передается потомкам. Мы должны учитывать, сколько энергии может запасти мать, насколько быстро развивается плод, что потом будет с детенышем: он окажется локализован в гнезде и матери придется ухаживать за ним целую вечность или тут же примется весело гарцевать – словом, у нас столько переменных, что выявить закономерность, которая охватывала бы все виды, очень сложно.

Однако с параметрами детеныша коррелируют вполне конкретные биологические явления: темп роста в утробе, продолжительность беременности, сколько детенышей рождается одновременно, габариты матери, насколько зависимым или независимым является новорожденный. Все эти факторы и определяют критический объем инвестиций и время, когда их нужно делать, то есть выявляют, какие ресурсы требуются, чтобы дорастить детеныша до половой зрелости и дать ему шанс выиграть в эволюционной гонке.

Все животные, которые когда-либо ходили по земле, а также летали, планировали на паутинках или таскали пиццу по ступенькам, разработали те или иные стратегии, которые уравновешивали риски быстрой и медленной жизни. И приматы – смешные большеглазые крошки вроде долгопятов, лемуров, мартышек и человекообразных обезьян (к которым принадлежим и мы, как ни старайся замолчать этот факт) – не исключение. Все определяется тем, где и как делать инвестиции. Эти стадии инвестиций мы и называем историей жизни – они служат вехами на пути рождения, развития, размножения и смерти.

Что нам нужно понять, так это какие эволюционные факторы повлияли на нашу стратегию истории жизни: сколько времени мы проводим на каждом этапе и какова наша общая стратегия – бессистемная или целенаправленная. Сложность в том, что эволюционных факторов может быть очень много, а разные животные реагируют на них настолько по-разному, что просто голова кругом идет[20]. Если мы хотим разобраться, почему у людей именно такое детство, нам придется учесть все, что могло бы произойти с животными, биологическая природа и условия обитания которых похожи на наши. Нам нужно знать, какие у нас были варианты, и для этого мы рассматриваем мартышек, лемуров и человекообразных обезьян, карабкающихся по нашему генеалогическому древу. Если разные истории жизни – это истории разных инвестиционных стратегий, нам стоит знать, куда наш вид вкладывает свои кровные.

При этом история жизни очаровательного карликового лемура, к примеру, резко отличается от истории жизни сурового старого орангутана. Если ты родился карликовым лемуром – это, пожалуй, не лучший старт в жизни. Около половины маленьких карликовых лемуров не доживают до детородного возраста, а если и доживают, в дикой природе редко переваливают трехлетний рубеж. А малайское название орангутана – «лесной человек» (uraŋ hutan) – недаром ошибочно переводят как «лесной старик»: орангутаны живут до шестидесяти лет, а иногда и дольше.

Несколько лет назад лесная человечица Пуан, знаменитая самка суматранского орангутана из Пертского зоопарка, скончалась в возрасте шестидесяти двух лет, успев стать матерью одиннадцати маленьких орангутанчиков. Это серьезное достижение, если учесть, что большинство самок орангутанов достигают половой зрелости примерно к пятнадцати годам и в дикой природе обычно рожают детенышей с интервалом в восемь-десять лет. Напротив, у самки карликового лемура за ее краткую жизнь происходит совсем немного репродуктивных событий, и даже если она рожает близнецов, что для ее вида норма, ей все равно удается произвести на свет максимум от четырех до, скажем, двенадцати лемурчиков, причем половина из них, как мы знаем, обречена.

Одиннадцать детенышей против примерно четырех – это на первый взгляд очевидная победа орангутанов с их медленным взрослением. Однако у медленного взросления есть свои минусы. Из этих одиннадцати детенышей тоже осталось бы около четырех, живи Пуан в дикой природе – если предположить, что дикой природы сохранилось бы достаточно для того, чтобы Пуан было где жить. А четыре особи своего вида за шестьдесят лет – это значительно меньше орангутанов, чем экспоненциально растущая численность карликовых лемуров, которые успели бы народиться за то же время. Антрополог Пол Харви подсчитал, что за жизнь одного поколения горилл (которые размножаются так же медленно) может родиться десять миллионов карликовых лемуров.

На сегодня будущее и у карликового лемура, и у орангутана крайне туманное. Джунглям на острове Мадагаскар, в краю веселых лемурчиков, грозит гибель, а уничтожение лесов в Индонезии, вызванное в основном нашей потребностью в дешевом пальмовом масле, которое мы подмешиваем в свои полуфабрикаты, буквально выкуривает орангутанов из их домов. Карликовые лемуры, давно привыкшие к высокой смертности, живут быстро и свыклись с обитанием в нестабильной среде, в которой, как правило, первым гибнет молодняк. Но даже при их приспособленности к быстрой жизни все виды мадагаскарских лемуров рискуют превратиться в лемуров в древнеримском смысле слова, то есть в привидения, из-за ухудшения природных условий.

Если в таком положении оказались карликовые лемуры, легко представить себе, какие опасности грозят медленно живущим орангутанам, чья история жизни адаптирована к стабильной среде, где оправданы годы инвестиций в единственного детеныша. Для животного, которому понадобились сотни поколений, чтобы достичь равновесия со средой обитания, внезапные изменения в ней даже не катастрофа, а смертный приговор.

Где же на этой шкале расположены люди и почему? Как мы вписываемся в широкий спектр быстрой и медленной жизни и какие эволюционные факторы определили нас туда? Мы не настолько беспомощные (незрелорождающиеся), как новорожденный крысенок, но явно не готовы бродить по саванне. Вероятно, то, что мы рождаемся не вполне сформированными, нас не сотня сразу и мы не пожираем свою мать, – это к лучшему, ведь мы, как и крысы, щенки, воробьи и множество других созданий, нуждаемся в материнской заботе. Инвестиции в потомство – столп нашей репродуктивной стратегии. Мы уравновесили биологию и среду, чтобы выработать крайне специфический сюжет истории жизни, о чем и поговорим в нескольких следующих главах, когда будем сравнивать свою жизнь с жизнью животных, больше других похожих на нас.

Эта история жизни объясняет размер наших новорожденных, почему у нас чаще рождается один ребенок зараз, а не близнецы, почему наши дети появляются на свет зрячими, но практически без полезных моторных навыков, и почему нам требуется так бесконечно много времени, чтобы вырастить ребенка. Кроме того, именно история жизни определяет как частоту размножения у человека, так и стартовую и финишную черту нашего детородного возраста, а также почему мы продолжаем жить после этого финиша, в отличие от множества других животных. А главное, в соответствии с основной темой нашего разговора, история жизни подскажет нам, как стоит рассматривать наши инвестиционные решения при воспитании детей, то есть как мы растим новых людей.

Глава третья

Две мартышки прыг в кровать. Как делают новых мартышек

• Две мартышки прыг в кровать
• И давай по ней скакать;
• Сорвалась одна мартышка,
• У нее вскочила шишка.
• Мама вызвала врача,
• Врач сердито проворчал:
• «Чтобы больше без излишеств
• Кувырканий и мартышеств.
• Не для этого кровать,
• Чтобы шишки набивать».

(Пер. Г. Варденги)

Откуда берутся дети? Люди придумали примечательно много эвфемизмов, метафор и откровенного вранья, чтобы описать наш процесс размножения. Когда вы сами были ребенком, вам, вероятно, рассказывали, что детей приносят аисты[21], что их находят в капусте или внутри персиков. Это откровенная чушь, однако вопрос «Как я сюда попал?», который задают нам Talking Heads[22], приобретает колоссальную важность, если мы хотим понять, как у нас возникло такое детство.

На примере Пиццекрысы мы убедились, что детеныши и их детство выглядят по-разному в зависимости от целого сонма биологических факторов вроде размеров и траектории роста. Есть и другая группа факторов, определяющих, какая именно у нас будет история жизни, и они выводят нас за пределы упрощенческого подхода «чем крупнее, тем лучше», которого придерживается большинство в царстве животных. Влияние биологических факторов на нашу жизнь управляется – то есть или подкрепляется, или ослабляется – нашим поведением. Прежде чем детство начнется, нужно, чтобы наши предки повели себя так или иначе, совершили целый ряд поступков, а прежде всего – проделали все то, что ведет к размножению. Это простой биологический процесс, однако то, как мы его осуществляем, является важнейшим фактором, формирующим наше детство.

Если так делают и пчелки, и птички, и даже те блохи, которые обладают относительно академическим складом ума, почему мы должны обращаться к процессу изготовления новых людей в поисках сведений об эволюции человеческого общества? Оказывается, даже на размножение следует смотреть сквозь призму социализации – усвоения культурных норм. В предыдущей главе мы уже обсуждали в общих чертах разные стратегии, доступные для живых существ на нашей планете: говорили о медленной, но стабильной истории жизни в противоположность стратегии «все яйца в одной корзинке». Совершенно очевидно, что у людей история жизни медленная: мы производим дорогостоящих детенышей в небольших количествах (поговорим об этом подробнее чуть позже), а потом вынуждены их долго растить.

Но как же, поинтересуетесь вы с чисто научной точки зрения (поскольку это книга о человеческой эволюции, а не статья в «Космополитен»), как же тогда вообще решиться создать человеческого детеныша с его медленной историей жизни и потом целую вечность ухаживать за ним? Хотя может показаться, что для создания младенца от нас требуется гораздо больше, чем от братьев наших меньших[23], все-таки основы остаются одинаковыми и для пчелок, и для птичек, и для человека. У кого-то должна быть большая гамета (яйцо), у кого-то маленькая (сперматозоид), и эти особи должны найти компромисс между своими потребностями и потребностями гамет, и тогда все получится.

Даже если оставить в стороне надуманные аналогии между социальной иерархией пчел и современной организацией труда, у наших общественных структур есть несколько черт, которые наглядно демонстрируют, насколько отличаются наши репродуктивные практики от того, что принято у наших жужжащих приятельниц. Начнем с того, что мы млекопитающие и как таковые не склонны делегировать задачу изготовления новых особей своего вида одной-единственной самке, тем самым оттесняя существенную часть населения на позицию бесполых трутней.

Разумеется, есть много разных способов увеличить численность своего вида – от партеногенеза (буквально «девственное рождение») у некоторых видов акул и ящериц до полового размножения, в результате которого появляются не просто детеныши, но детеныши-ученые, способные взять генетический материал яйцеклетки и создать клона.

Нам, людям, для размножения (пока что) нужно пройти процесс немного менее сложный, чем создание клонированной овечки Долли. Мы незатейливо размножаемся половым способом, который прекрасно вписывается в более широкий диапазон обычного репродуктивного поведения приматов. Правда, этот диапазон действительно очень и очень широк[24]. Когда мы говорим о человеческой эволюции, важно помнить, что наши представления о норме определяются культурой, а не биологией. Секс – понятие социальное, а размножение, как правило, требует секса. Поэтому рассмотрим варианты, которые предлагает наше общество, – законы, диктующие, как нам надо размножаться.

У тех из нас, кто по большей части сталкивался с одним определенным нарративом человеческой жизни, есть склонность твердо верить в то, что основа размножения людей – это половой процесс двух особей, принадлежащих к двум разным биологическим полам, абсолютно дихотомическим. Это нарратив, с которым люди сталкиваются в разное время и в разных местах: это и истории многотысячелетней давности, в которых говорится о садах, яблоках и змеях, и современные декларации из налоговой, где нужно поставить галочку, если вы подпадаете под конкретное юридическое определение отношений в паре. Термин «нуклеарная семья», под которым понимается идеальная репродуктивная единица для нашего биологического вида, существует всего лет сто и до недавнего времени означал группу, изобретенную примерно в период промышленной революции.

Многие социальные историки утверждали, что до возникновения современной экономики человечество по большей части жило в группах, состоящих из нескольких поколений людей, связанных между собой разными типами отношений: это, скажем, группы братьев и сестер с их супругами или популярный и сегодня сценарий жизни с бабушкой-пенсионеркой. Однако сегодня мы знаем, что долгая история нашего вида знает примеры и других конфигураций, а поэтому возникает вопрос: можно ли считать современную норму именно тем, ради чего мы столько эволюционировали? Для чего мы рождены: для роли матерого альфа-самца (и/или бессловесных самок в его гареме) или все же эволюция подталкивает нас к созданию пар? Стала ли нуклеарная семья финальной точкой эволюции для всего человечества или же для выживания в этом мире нам нужно образовывать более многочисленные родственные группы? В чем заключается более серьезное воздействие социума на деторождение и природу детства?

Как же нам подступиться к трактовке человеческих репродуктивных стратегий (если, предположим, мы сумеем их выявить) в свете эволюции доступных брачных стратегий, которых в животном мире так много?

Первым делом нам следует изучить биологическую сторону. Биология человеческого размножения по определению асимметрична, кособока. Половое размножение нашего вида требует от самок серьезных вложений, отнимает у них много времени и сил. Что же касается самцов… Ну как вам сказать. Такая разница в затратах и определяет, какие репродуктивные стратегии приводят к большему или меньшему успеху того или иного из родителей. Самки способны родить за свою жизнь лишь ограниченное количество детей – это определяется продолжительностью детородного периода, деленной на продолжительность беременности и кормления, а также, разумеется, всевозможными другими факторами, которые вступают в игру и позволяют женщине сохранять здоровье в той мере, чтобы зачать и выносить ребенка.

Даже при каком-нибудь чудовищном сценарии с созданием детоферм, который привел бы в ужас даже такого мрачного провидца, как Маргарет Этвуд, человеческий организм биологически способен родить максимум одного ребенка в год в течение, скажем, тридцати лет фертильности. Если в реальности такое количество недостижимо, это объясняется (будем надеяться) тем, что женщина отчасти контролирует процесс, а также (к сожалению) тем, что такие темпы деторождения, скорее всего, просто смертельны. Однако самцы нашего вида способны породить практически бесконечное количество потомства, если представится случай. То, что мы с вами не живем в мире «Рассказа служанки»[25], вызвано закономерностями поведения, благодаря которым мы понимаем, что это не самый идеальный способ создавать выводки новых людей.

Но что привело нас к нашему нынешнему положению? Подсказки – в извечной конкуренции наших неравноправных гамет, в том, кто, когда и сколько инвестирует.

Самая большая инвестиция в том и состоит, чтобы стать большими. Оказывается, размер имеет значение, по крайней мере иногда. Половой диморфизм – разница в форме и размере между самцами и самками одного вида – сильнее всего выражен у тех приматов, чьи самцы сильно конкурируют с другими самцами за обладание прекрасной дамой. Эта особенность – крупный размер самцов – так свойственная млекопитающим, противоречит картине, которую мы наблюдаем у большей части представителей остального царства животных, где самки обычно крупнее самцов. Считается, что у млекопитающих это результат полового отбора, вызванный конкуренцией самцов. Мне всегда было непонятно, почему только самцы млекопитающих должны конкурировать за самок и становиться крупнее, если конкуренция – стратегия, принятая по всему царству животных.

Но, может быть, дело не в том, что самцы млекопитающих становятся крупнее, а в том, скажем, что самки становятся меньше, поскольку им нужно жертвовать собственными энергетическими запасами в интересах следующего поколения. Однако большинство доминирующих теорий делает упор на то, что самцы млекопитающих больше самок именно из-за полового отбора в форме конкурентных брачных стратегий у самцов. Вероятно, проблема в том, что именно мы измеряем: несомненно, гораздо легче найти бабуинов, которые орут друг на друга в саванне, чем количественно оценить, сколько сил уходит на достаточно утомительную работу по вынашиванию и вскармливанию маленького бабуина[26]. Но ведь из этого не следует, что одно влияет на приспособленность к размножению, а другое – нет.

Однако остановимся ненадолго на этих распоясавшихся бабуинах, а точнее, на их огромных клыках[27]. Клыки самца-бабуина, часто обнажаемые, чтобы отпугнуть соперников, могут быть в четыреста раз крупнее клыков самки, поскольку ей, как правило, не приходится никого отпугивать, ее задача – есть траву и время от времени мелких насекомых. У людей эта разница в размере клыков составляет лишь около семи процентов, да и она сглаживается, если взять достаточно большую выборку[28]. Мы как вид не отличаемся таким уж сильным диморфизмом в частях тела, что бы ни навязывала вам индустрия красоты. Но некоторые приматы отличаются, и им приходится за это платить. «Вооруженные самцы» вроде бабуинов могут клыками покалечить друг друга в драке, как и павианы, макаки, гориллы и другие виды, у которых мальчики крупнее девочек. Вдобавок к дополнительной энергии, которая требуется, чтобы отрастить большие зубы, ярко-красный нос или просто стать крупным, эти самцы должны где-то брать энергию и на пресловутую конкуренцию самцов.

Есть данные, что брачный сезон для некоторых самцов приматов – самый настоящий физиологический стресс. К тому же шансы выжить в случае нападения леопарда вряд ли повышаются, если ты не сводишь глаз с девчонок. Самец какого-нибудь вида обезьян, живущих на деревьях, может так вымотаться из-за спаривания, попыток спаривания и необходимости охранять подругу от посягательств, что ему всерьез грозит опасность внезапно перестать встречаться в природе.

Физические инвестиции в размножение, естественно, не ограничиваются зубами. Неудивительно, что требованиям адаптации подвержены и детородные органы как таковые – настолько, что у приматов, придерживающихся разных брачных стратегий, наблюдаются и совершенно разные закономерности в размерах гениталий. Например, у шимпанзе огромные яички относительно размера тела – в среднем по сто восемнадцать граммов при среднем весе шимпанзе сорок четыре килограмма, то есть 0,2 процента от веса тела. Утверждают, что причина в том, что самцу шимпанзе нужно выработать много спермы, чтобы у его генетического материала были шансы в борьбе, поскольку самки шимпанзе обычно спариваются с большим количеством самцов и в их организм попадает довольно много конкурирующего семени. Для шимпанзе тратить энергию роста на развитие большого количество ткани, вырабатывающей сперму, – разумная стратегия, как и для бабуинов, макак и других приматов, где с каждой самкой могут спариваться несколько самцов. Чемпионы среди приматов в этой категории – карликовые лемуры: крошечные, с белку размером полуобезьяны обладают яичками объемом около пятнадцати кубических сантиметров (у человека такое соотношение дало бы яички размером с грейпфрут).

Такая брачная стратегия в условиях полностью симметричной конкуренции приводит к конкуренции спермы, а это значит, что у самцов должны быть большие яички, и все зависит от того, лучше или хуже выживают их сперматозоиды. У самок это может означать половую охоту (эструс) лишь в определенные периоды, что сужает окно для зачатия и повышает эволюционное давление на самцов. Кроме того, это иногда способствует формированию так называемой копулятивной пробки – это прием, позволяющий самцам физически удержать внутри самки определенную часть спермы, а дополнительные депозиты просто не пропустить.

А что можно сказать о брачных системах, в которых нет подобной симметрии? Если брачная система предполагает, что в стае лишь один самец, например, горилла в своем гареме, отношение размеров яичек к общим размерам тела гораздо меньше: 170-килограммовый матерый самец снабжен скромными яичками весом всего в тридцать граммов (0,002 процента общего веса тела). Уменьшению размеров яичек способствует, видимо, и моногамия. Возьмем, к примеру, гиббонов, обделенных нашей любовью: гиббоны – тоже человекообразные обезьяны, но недостаточно эффектные, чтобы тягаться с шимпанзе, орангутанами и гориллами, которыми мы так увлечены. Так вот, эти славные маленькие приматы, живущие в моногамных парах, снабжены яичками весом 5,5 грамма на каждые 5,5 килограмма массы гиббона – это 0,1 процента его веса. А люди? Тут мы не рекордсмены: яички весом каких-то сорок граммов при среднем весе шестьдесят пять кило, то есть 0,06 процента веса. Если поискать наше местоположение на кривой брачных стратегий приматов на основании одного только размера яичек, мы находимся где-то между системой «самец и гарем» и моногамией.

Размер яичек не единственный характерный показатель принадлежности к той или иной брачной системе. Гениталии животного вынуждены адаптироваться к задаче поставлять и получать репродуктивную амуницию в зависимости от среды, где происходит размножение. Влагалище и пенис[29] тоже реагируют на требования отбора: форма и размер обоих органов меняются, чтобы максимизировать возможность получить просто потомство (у мужчин) или потомство, стоящее затраченных усилий (у женщин). О пенисе мы знаем относительно больше – будем надеяться, потому, что его легче наблюдать, а не потому, что он стал объектом едва ли не патологического интереса определенного типа человекообразных приматов, которые то и дело проводят анатомические исследования обезьян. Однако стоит помнить, что самка найдет ответ на каждое эволюционное усовершенствование пениса, причем ответ будет таким, который удовлетворяет ее эволюционные интересы.

Пенис примата, «устройство для внутреннего ухаживания», не достигает затейливости, которую мы наблюдаем в царстве животных (например, он не закручен винтом, как у неожиданно эксцентричного самца кряквы)[30], однако есть различия по длине и форме, а также соответствующие брачные стратегии. У приматов чем сложнее пенис (пенильные шипы, изысканные головки, дополнительная длина, os baculum, она же приапова кость), тем большая конкуренция будет происходить внутри самки. Сложный пенис – попытка гарантировать, что до яйцеклетки доберется сперматозоид именно этого самца, а не множества других, которые уже успели с ней совокупиться. Это называется «скрытый выбор самки» – довольно неприятная и странная концептуализация (буквальная) родовых путей самки как черного ящика, в который попадает много сперматозоидов, но победителем выходит только один.

Утверждалось (и в академическом контексте, и нет), что у людей для их размеров достаточно большие пенисы по сравнению с остальными приматами. Как мы только что обсуждали, большой и сложный пенис – это признак, что конкуренция самцов была важным фактором в нашей эволюции. Однако, как бы ни хотелось людям считать иначе, в наших пенисах нет ничего особенного. Мы входим в топ-15 по длине и достигаем неплохих результатов по толщине, но в целом человеческий пенис, пожалуй, один из самых незатейливых среди пенисов нынешних приматов. У нас нет ни шипов, ни хитроумных головок, ни приаповой кости, ни внушительной длины – ничего такого, чем может похвастаться настоящий, преданный своему делу полигинный примат. Самцы нашего вида даже не так обильно вырабатывают семенную жидкость и сперматозоиды, как животные, которые рассчитывают, что их сперма выиграет в конкурентной борьбе. Человеческая сперма не настолько вязкая, чтобы мешать конкурентам, а у шимпанзе она такая клейкая, что вполне может преградить путь семенному материалу конкурента.

Не внушают особого уважения и наши показатели по частоте совокуплений: у нас копуляций в час меньше, чем у более конкурентных видов приматов, а количество сперматозоидов снижается быстрее (на восемьдесят пять процентов после двух-трех эякуляций), тогда как шимпанзе готов на следующий заход уже минут через пять. Даже продолжительность копуляции и та зависит от эволюционного давления. Мало того, что более продолжительная копуляция или половой акт, при котором партнеры скрепляются намертво, препятствует проникновению генетического материала конкурентов, как полагают ученые. Возможно, свою роль играет и фактор среды. Древесные виды тратят на процесс несколько больше времени, чем наземные, поскольку те могут стать легкой мишенью, если, гм, отвлекутся. Галаго предаются утехам целый час, а орангутаны могут продержаться около четырнадцати минут. А самцам человека в исследовании сексуального поведения Кинси[31] приписывается средний показатель всего в две минуты. Это небольшой бонус с точки зрения недавней эволюционной истории высококонкурентных брачных систем с участием множества самцов (или для продолжительной жизни на деревьях).

Роль самки в спаривании приматов – тема довольно унылая, что ни читай, хоть журнал Folia Primatologica[32], хоть светскую хронику. Во многом потому, как пишет антрополог Кэтрин Дреа в недавнем обзоре, что никто, начиная с Дарвина, не мог себе представить самку, контролирующую собственную сексуальную жизнь.

Наши представления о половом отборе с функционально-биологической точки зрения сложились благодаря наблюдениям за играми фруктовых мушек в сороковые годы прошлого века. Самцы фруктовых мушек имеют самые разные показатели репродуктивного успеха, а из этого следует, что любое повышение репродуктивного потенциала значительно увеличивает шансы передать генетический материал следующему поколению. Это породило убеждение, что инвестиции самца в то, чтобы произвести впечатление на дам, и есть самая наиважнейшая деятельность с точки зрения эволюции, а биолог с довольно спорной репутацией Роберт Триверс[33] возвел эту идею в ранг официальной нормы для приматов с точки зрения того, кому приходится больше всего трудиться, чтобы родить ребенка. Это формулируется как постоянный конфликт – дешевая сперма против дорогостоящих яйцеклеток с беременностью и всем остальным в придачу, – при котором самцы постоянно стремятся к спариванию, а самки пытаются быть разборчивыми.

Однако что годится фруктовой мушке, то не годится самке примата. Нам надо отойти от идеи, что единственный способ выбора партнера – это чемпионат по обезьяньим смешанным боевым искусствам на звание чемпиона в конкуренции. У приматов сложная общественная жизнь, и это проявляется в репродуктивных стратегиях самок, если, конечно, ученые потрудятся посмотреть в ту сторону.

Самки приматов занимаются сексом не только ради размножения: в частности, бонобо известны тем, что практикуют секс ради социализации. То, в какой степени секс служил социальным актом, а не жестким биологическим орудием эволюции, стало для первых исследователей настоящим потрясением, ведь сначала они предположили, что первый зарегистрированный случай гомосексуального поведения двух молодых самцов бонобо объясняется лишь тем, что их заперли в зоопарке[34]. Ученые были готовы увидеть только доминирующего самца и покорных самок или, вероятно, пару из самца и самки. Но бонобо с радостью предавались сексу всевозможными способами и при помощи всевозможных анатомических деталей, и это вынудило приматологов и весь остальной мир всерьез задуматься, что считать «естественным» в сексе. Секс у бонобо не всегда связан с размножением: при помощи секса они успокаиваются после драки, заводят и поддерживают дружеские связи, просто развеивают скуку. Иначе говоря, бонобо, как и многие другие приматы, занимаются «коммуникативным» сексом – социальным сексом, который скрепляет союзы, устанавливает иерархию и в целом исполняет самые разные функции, не имеющие отношения к зачатию детеныша.

Самки некоторых приматов, например наши женщины, сделали еще один шаг на пути «секса по другим причинам» и приобрели в ходе эволюции «скрытую овуляцию», при которой никто, включая саму самку, не знает, фертильна ли она в тот или иной момент. Это еще больше ослабило связь секса и размножения.

У многих видов самки громко и четко оповещают весь мир, что у них эструс, при помощи целого ряда звуковых и визуальных сигналов. Течка у кошки, например, происходит в течение ограниченного времени, поэтому кошка должна привлекать поклонников[35] в нужный момент, поскольку кошки и коты не взаимодействуют ни по каким другим причинам, кроме собственно спаривания. Для большинства видов приматов «нужный момент» совершенно очевиден по очень заметному припуханию или изменению цвета гениталий, а у остальных признаки не такие броские и даже неуловимые: например, слегка краснеет кожа на лице, меняется запах, появляются особые повадки. Пример очень броских визуальных сигналов фертильности, распространенных среди приматов, – ярко-красные зады некоторых обезьян, от макак до бабуинов и шимпанзе. Эти изменения вызываются гормональными циклами, которые определяют, когда происходит овуляция (окно фертильности), и цель большинства приматов, видимо, заключается в том, чтобы разрекламировать себя на пике фертильности и таким образом заполучить детеныша.

Самки человека во время овуляции меняются совсем неуловимо, и, чтобы это заметить, надо очень постараться – по сравнению со, скажем, самкой павиана анубиса, чьи распухшие гениталии могут составлять до четырнадцати процентов ее веса[36]. Почему мы решили скрывать, когда мы фертильны, вызывает жаркие споры в академических кругах.

Одни говорят, что держать овуляцию в тайне – это способ держать в такой же тайне отцовство и, вероятно, беречь потомство от детоубийственных порывов некоторых самцов, которым хочется зачистить территорию. Однако тут возникают некоторые сложности с самой концепцией детоубийства: надо учитывать, что приматы вряд ли представляют себе, что такое отцовство. Еще одна линия аргументации строится на том, что самки человека обзавелись скрытой овуляцией, чтобы казалось, будто они фертильны всегда: наши безволосые ягодицы с заметным слоем жира подражают сексуальным припухлостям других приматов, когда мы принимаем привычную позу для прямохождения[37]. Другие исследователи возражают, заявляя, что мы вообще перестали демонстрировать фертильность, когда встали прямо, поскольку в такой позе гениталии не видны. Добро пожаловать в мир эволюционной антропологии, где чему угодно найдется правдоподобное объяснение – и несколько неправдоподобных в придачу, – стоит только захотеть.