Читать онлайн Моя жизнь среди индейцев бесплатно

James Willard Schultz

MY LIFE AS AN INDIAN

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Иностранка®

Главные действующие лица

Автор книги – двадцати лет от роду уезжает на Запад, на территорию Монтаны, в поисках приключений и из любви к первобытному образу жизни. Он находит и то и другое среди пикуни – черноногих. Он женится на девушке из этого племени и живет с индейцами много лет, ходит с ними на охоту и на войну, участвует в их религиозных обрядах и в целом ведет индейский образ жизни.

Нэтаки – индианка из племени черноногих, ставшая женой автора книги; веселая женщина с мягким характером, вокруг которой строится все повествование.

Ягода – торговец, имеющий дела с индейцами, сам полуиндеец. Родился в верховьях Миссури. Говорит на полудюжине племенных языков, хорошо знает индейские лагеря. Искусно пользуется всеми приемами, применяемыми в торговле с индейцами.

Гнедой Конь – белый траппер [1] и торговец, женат на индианке.

Женщина Кроу – женщина из племени арикара, некогда взятая в плен индейцами кроу, а затем отбитая у них племенем блад.

Эштон – молодой белый из Восточных штатов; он хранит какую‐то грустную тайну, но в конце концов обретает покой.

Диана – индианка-сирота, воспитанная Эштоном. Благородная женщина, которую постигает трагическая гибель.

Миссис Берри – женщина из племени манданов, жена одного белого, торговавшего в давние времена с индейцами, мать Ягоды и подруга Женщины Кроу; хорошо знает старинные сказания своего племени.

Поднимающийся Волк – один из старых служащих Компании Гудзонова залива, типичный траппер раннего романтического периода пушной торговли, торговец и переводчик.

Мощная Грудь – черноногий, начальник военных отрядов, вождь походов, обладатель магической трубки.

Скунс – черноногий, шурин Гнедого Коня; автор книги помогает Скунсу похитить невесту.

Говорящий с Бизоном, Хорьковый Хвост – черноногие, близкие друзья и товарищи по охоте и военным приключениям автора книги.

Глава I

Форт Бентон

Широко раскинувшиеся побуревшие прерии; далекие крутые холмы с плоским верхом; за ними – огромные горы с синими склонами и острыми вершинами, покрытыми снеговыми шапками; запах полыни и дыма костров лагеря; гром десятков тысяч копыт бизонов, бегущих по твердой сухой земле; протяжный тоскливый вой волков в ночной тишине, – как я любил все это!

Я, увядший, пожелтевший лист, сухой и сморщенный, готовый упасть и присоединиться к миллионам предшественников. Вот я сижу, ни на что не годный, зимой у камина, в теплые дни на веранде; я могу только переживать в памяти волнующие годы, проведенные на границе [2]. Мысли мои бесконечно возвращаются к прошлому, к тому времени, когда железные дороги и доставленные ими толпы переселенцев еще не стерли с лица земли всех нас – и индейцев, и жителей фронтира, и бизонов.

Любовь к вольной жизни в лесу и поле, к приключениям у меня в крови от рождения; должно быть, я унаследовал ее от какого‐то далекого предка, потому что все мои близкие – верующие люди трезвых взглядов. Как я ненавидел удовольствия и условности так называемого цивилизованного общества! С ранней юности я чувствовал себя счастливым только в большом лесу, лежавшем к северу от нашего дома, там, где не слышно ни звона церковных колоколов, ни школьного звонка, ни паровозных свистков; я попадал в этот огромный старый лес лишь ненадолго, во время летних и зимних каникул. Но настал день, когда я мог отправиться куда и когда захочу, и однажды теплым апрельским утром я отплыл из Сент-Луиса на пароходе вверх по реке Миссури, направляясь на Дальний Запад.

Дальний Запад! Страна моей мечты и моих надежд! Я прочел и не раз перечел «Дневник» Льюиса и Кларка, «Восемь лет» Кэтлина, «Орегонскую тропу» об экспедициях Фримонта [3]. Наконец‐то я увижу места и племена, о которых рассказывали эти книги. Наш крепкий плоскодонный, мелкосидящий пароход с кормовым колесом каждый вечер, когда темнело, пришвартовывался к берегу и снова отправлялся в путь утром, с рассветом. Благодаря этому я видел все берега Миссури, фут за футом, на протяжении 2600 миль, от впадения ее в Миссисипи и до места нашего назначения, форта Бентон, откуда начинается навигация по реке.

Я видел красивые рощи и зеленые склоны холмов в нижнем течении, мрачные пустоши выше по течению и живописные скалы и обрывы из песчаника, изрезанные ветрами и ливнями, придавшими камню всевозможные фантастические формы, типичные для берегов судоходного верхнего течения реки. Я увидел также лагеря индейских племен на берегах и такое количество диких животных, какого не мог себе и представить. Часто наш пароход задерживали большие стада бизонов, переплывающие реку. Бесчисленные вапити [4] и олени бродили в рощах на склонах речной долины. На открытых низинах вдоль берегов паслись небольшие стада антилоп, и чуть ли не на каждом холме и скале в верхнем течении Миссури попадались горные бараны. Мы видели много медведей гризли, волков и койотов, а вечерами, когда стихал шум на пароходе, у самого борта играли и плескались бобры.

Но больше всего меня поражало огромное количество бизонов. По всей Дакоте и Монтане до самого форта Бентон на холмах, в долинах у рек, на воде можно было изо дня в день видеть их стада. Сотни утонувших распухших бизонов валялись на отмелях, выброшенные течением, или плыли мимо нас по реке. Я думаю, что коварная Миссури со своими плывунами, зимой покрытая льдом неравномерной толщины, причиняла стадам не меньший урон, чем живущие по берегам индейские племена. Наш пароход часто проплывал мимо несчастных животных, сгрудившихся иногда по десятку и больше под крутым обрывом, на который они тщетно пытались взобраться; бизоны стояли, медленно, но верно погружаясь в вязкую черную грязь или плывуны, пока наконец мутное течение не покрывало целиком их бездыханные тела. Естественно думать, что животные, переплывающие реку, оказавшись под высоким обрывистым берегом, должны повернуть обратно и плыть вниз по течению, пока не найдут хорошего места, чтобы выйти на берег. Но как раз этого бизоны во многих случаях не делали. Решив плыть к какой‐либо точке, они направлялись к ней по прямой. Судя по тем бизонам, которых мы видели мертвыми или издыхающими под береговыми обрывами, животные как будто предпочитали скорее умереть, чем направиться к цели обходным путем.

Когда мы достигли страны бизонов, стало попадаться много мест, которые я оставлял с сожалением. Мне хотелось сойти с парохода и исследовать эти просторы. Но капитан говорил мне: «Не торопитесь, езжайте до конца, до форта Бентон; это то, что вам нужно, там вы познакомитесь с торговцами и трапперами всего Северо-Запада, с людьми, на которых можно положиться, с которыми можно путешествовать относительно безопасно. Боже мой, да если бы я вас здесь высадил, по всей вероятности, не прошло бы и двух дней, как с вас сняли бы скальп. В этих оврагах и рощах скрываются рыщущие повсюду военные отряды индейцев. Ну конечно, вы их не видите, но они тут».

Мне, глупому, наивному неженке, никак не верилось, что я могу пострадать от рук индейцев, когда я так хорошо к ним отношусь, хочу жить с ними, усвоить их обычаи, стать им другом.

Наш пароход в форт Бентон этой весной пришел первым. Задолго до того, как мы увидели форт, жители заметили дым судна и приготовились к встрече. Когда мы обогнули речную излучину и приблизились к набережной, загремели пушки и взвились флаги. Все население форта приветствовало нас на берегу. Впереди толпы стояли два торговца, не так давно купившие здесь дело Американской пушной компании вместе с фортом и всем имуществом. Они носили синие костюмы из тонкого сукна; длиннополые сюртуки со стоячими воротниками были усеяны блестящими медными пуговицами; на белых рубашках с воротничками чернели галстуки; длинные, гладко причесанные волосы спускались на плечи. Рядом с торговцами стояли их служащие – клерки, портной, плотник – в костюмах из черной фланели, тоже с медными пуговицами. Служащие также носили длинные волосы, а на ногах у них были мокасины с подметками из сыромятной кожи, пестро расшитые замысловатыми яркими рисунками из бисера. Позади этих важных лиц теснилась живописная толпа. Здесь стояли группы служащих-французов, в большинстве креолов [5] из Сент-Луиса и с нижней Миссисипи, проведших всю жизнь на службе Американской пушной компании и протащивших бечевой немалое число судов на огромные расстояния вверх по извивам Миссури. Одежду этих людей составляли черные фланелевые верхние куртки с капюшонами и фланелевые или замшевые штаны, перехваченные яркими поясами. Толпились здесь еще погонщики мулов, независимые торговцы и трапперы, одетые большей частью в костюмы из замши, гладкой или вышитой бисером и отороченной бахромой; почти у всех за поясом торчали ножи и шестизарядные револьверы Кольта; головные уборы, особенно у торговцев и трапперов, были самодельные, главным образом из шкуры американской лисицы, грубо сшитой в круглую шапку мордой вперед, со свисающим сзади хвостом. Позади белых стояли индейцы, взрослые мужчины и юноши из близлежащего лагеря, и женщины – жены постоянных и временных белых жителей.

По тому, что я успел увидеть среди различных племен на пути вверх по реке, я уже знал, что обычный житель прерий – индеец – не похож на роскошно разодетое, украшенное орлиными перьями существо, каким он мне представлялся по картинкам и описаниям. Конечно, у всех у них есть такой нарядный костюм, но носят его только в торжественных случаях. Индейцы, толпившиеся на берегу, были одеты в легинсы из полотна или из кожи бизона, в гладкие или шитые бисером мокасины, ситцевые рубашки и плащи из одеяла или шкуры бизона. Большинство стояло с непокрытой головой; волосы их были аккуратно заплетены, лица раскрашены красновато-коричневой охрой или красно-оранжевой краской. У некоторых за плечами висели луки и колчаны со стрелами, у других – кремневые ружья, и лишь у немногих – более современные винтовки с капсюльным замком. Женщины были в ситцевых платьях, на нескольких женах торговцев, клерков и квалифицированных рабочих я заметил даже шелковые наряды, золотые цепочки и часы; у всех без исключения были наброшены на плечи яркие цветные шали с бахромой.

Весь тогдашний город можно было охватить одним взглядом. По углам большого прямоугольного форта из сырцового кирпича высились бастионы с пушками. Немного поодаль за ним стояли несколько домиков, бревенчатых или из кирпича-сырца. Позади домов в широкой плоской речной долине рассыпались лагеря торговцев и трапперов, ряды фургонов с брезентовым верхом, а еще дальше в нижнем конце долины виднелось несколько сот палаток пикуни. Вся эта пестрая публика скапливалась здесь уже в течение многих дней, нетерпеливо ожидая прибытия пароходов. Запас продовольствия и товаров, доставленный пароходами в прошлом году, далеко не удовлетворил спрос. Табаку нельзя было достать ни за какие деньги. Только у Кено Билла, содержателя салуна и игорного дома, водились еще крепкие напитки, и то это был спирт, разбавленный водой: четыре части воды на одну спирта. Кено Билл продавал этот напиток по доллару за стопку. В городе не было ни муки, ни сахара, ни бекона, но это не имело значения, так как имелось сколько угодно мяса бизонов и антилоп. Но все – как индейцы, так и белые – жаждали ароматного дыма и пенящихся бокалов. Все это наконец прибыло: весь груз парохода состоял из табака и спиртного, а кроме того, некоторого количества бакалеи. Неудивительно, что гремели пушки и развевались флаги, а население приветствовало появление парохода криками «ура».

Я сошел на берег и поселился в отеле «Оверленд», бревенчатом доме порядочных размеров с рядом пристроек. На обед нам подали вареные бизоньи ребрышки, бекон с фасолью, лепешки из пресного теста, кофе с сахаром, патоку и разварные сушеные яблоки. Постоянные жильцы почти не прикасались к мясу, но поглощали хлеб, сироп и яблоки в поразительных количествах.

Для меня – новичка, только что прибывшего с востока, «из Штатов», как говорили здесь пограничные жители, первый день был чрезвычайно интересен. После обеда я вернулся на пароход за багажом. На берегу, рассеянно поглядывая на реку, стоял седобородый длинноволосый траппер. Его замшевые штаны так вытянулись на коленях, что казалось, будто он стоит согнув ноги, в позе человека, собирающегося прыгнуть в воду. К нему приблизился один из моих спутников – легкомысленный, болтливый и заносчивый парень, направлявшийся в район золотых приисков; парень уставился на вздувшиеся мешком колени траппера и сказал:

– Что ж, дядя, если собрался прыгать, почему не прыгаешь – чего тут долго раздумывать?

Человек в замшевых штанах сначала не понял вопроса, но, проследив, куда направлен взгляд собеседника, быстро сообразил, о чем речь.

– Прыгай сам, новичок, – ответил он и, внезапно обхватив ноги юноши пониже колен, швырнул его в неглубокую воду. Стоявшие около разразились хохотом и насмешками, когда сброшенный в воду, окунувшись, вынырнул и, отдуваясь и отплевываясь, вылез мокрый на берег. Не оглядываясь, бедолага помчался на пароход, чтобы укрыться в своей каюте. Больше мы этого парня не видели до его отъезда на следующее утро.

Я привез с собой рекомендательные письма к фирме, купившей дело у Американской пушной компании. Меня приняли любезно, и один из владельцев отправился со мной, чтобы познакомить с разными служащими, постоянно живущими в городе, и с несколькими приезжими торговцами и трапперами.

Я познакомился с человеком всего на несколько лет старше меня; это был, как мне сказали, самый преуспевающий и самый смелый из всех торговцев в прериях Монтаны. Он превосходно говорил на нескольких индейских языках и был своим человеком в лагерях всех кочующих вокруг племен. Мы как‐то сразу понравились друг другу, и остаток дня я провел в его обществе. Со временем мы стали настоящими друзьями. Он жив и сейчас, но так как мне придется в этой повести рассказывать о кое‐каких наших совместных делах, в которых мы сейчас оба искренне раскаиваемся, то я не назову его настоящей фамилии. Индейцы звали его Ягодой, так он и будет именоваться в этой хронике прежней жизни в прериях.

Он не был красив – высокий, худой, с длинными руками и немного сутулый, – но обладал великолепными, ясными, смелыми темно-карими глазами, которые могли светиться добродушной лаской, как у ребенка, или буквально сверкать огнем, когда Ягода бывал разгневан.

Не прошло и получаса с момента прибытия парохода, как цена виски упала до нормальной в «две монетки» за стопку, а табака – до двух долларов за фунт. Белые, за немногим исключением, поспешили в бары пить, курить и играть в карты и кости. Некоторые бросились поскорее грузить в фургоны разные бочонки, чтобы отправиться в индейский лагерь в нижнем конце речной долины, другие, закончив погрузку, выехали на реку Титон, погоняя вовсю своих лошадей. У индейцев скопились сотни первосортных шкур бизона, и краснокожие жаждали виски. Они его получили. С наступлением ночи единственная улица города наполнилась индейцами, скачущими туда-сюда с песнями и криками на своих пегих лошадках. Бары в этот вечер бойко торговали с черного хода. Индеец просовывал в дверь хорошую шкуру бизона с головой и хвостом и получал за нее две или даже три бутылки спиртного. Мне казалось, что краснокожие могли бы с таким же успехом смело входить через двери с улицы и вести торг у прилавка. Но мне сказали, что где‐то на территории находится шериф, представитель властей США, и он может появиться совершенно неожиданно [6].

В ярко освещенных салунах у столов толпились жители города и приезжие: шла игра в покер и в более распространенный фараон. Я должен сказать, что в те бесконтрольные и беззаконные времена игра велась совершенно честно. Много раз я бывал свидетелем того, как счастливые игроки срывали банк в фараоне, оставляя банкомета без единого доллара. Теперь не услышишь о таком событии в клубе, привилегированном игорном притоне наших дней. Люди, имевшие в то время игорное дело в пограничной области, довольствовались своим заранее определенным процентом.

Сегодня профессиональные игроки в любом поселке или большом городе, где запрещены азартные игры, начисто обирают партнеров, пользуясь краплеными картами, ящиками с двойным дном для фараона и другими подобными жульничествами.

Я никогда не играл; не то чтобы я считал это недостойным для себя занятием, но и не видел никакого интереса в азартных играх. Как бы честно ни велась партия, но вокруг нее всегда возникают более или менее частые ссоры. У наполовину или на две трети пьяных людей возникают странные фантазии, и они совершают проступки, от которых в трезвом виде сами бы отшатнулись. А если присмотреться, то видишь, что, как правило, любитель азартных игр много пьет. Карты и виски как‐то связаны между собой. Профессиональный игрок тоже, бывает, пьет, но не во время работы. Вот почему он одет в тонкое сукно, носит бриллианты и массивные золотые часовые цепочки. Он сохраняет хладнокровие и загребает монеты пьяного отчаянного игрока. В тот первый вечер я смотрел в баре Кено Билла на игру в фараон. Один из участников, высокий, грубый, бородатый погонщик быков, накачавшийся виски, все время проигрывал и норовил ввязаться в ссору. Он поставил синюю фишку, два с половиной доллара, на девятку и «посолил» ее, то есть наложил на нее маленький кружок в знак того, что ставка должна быть бита; но выпавшая карта выиграла, и банкомет, смахнув кружок, забрал фишку.

– Эй ты! – крикнул погонщик. – Ты что делаешь? Отдай мне фишку и еще такую же в придачу. Ты разве не видишь, что девятка выиграла?

– Конечно, выиграла, – ответил банкомет, – но ваша ставка была посолена.

– Врешь! – крикнул погонщик, хватаясь за револьвер и привстав со стула.

Я увидел, как банкомет поднял свой револьвер; в то же мгновение Ягода крикнул: «Ложись, ложись!» – и потащил меня за собой вниз, на пол. Все, кто были в зале и не смогли сразу выскочить в двери, тоже бросились ничком на пол. Раздалось несколько выстрелов, следовавших один за другим с такой быстротой, что сосчитать их было невозможно. Затем ненадолго наступила напряженная тишина, прерванная задыхающимся, клокочущим стоном. Лежавшие поднялись на ноги и бросились в угол; салун заволокло дымом. Погонщик быков с тремя пулевыми отверстиями в груди сидел мертвый, откинувшись на спинку стула, с которого только что пытался встать. Банкомет, бледный, но на вид спокойный, стоял по другую сторону стола, пытаясь носовым платком остановить кровь, льющуюся из глубокой борозды, прорезанной пулей на его правой щеке.

– Еще бы чуть левее, Том, – и все! – заметил кто‐то.

– Да, он бы меня припечатал, – мрачно ответил банкомет.

– Кто он? Из чьего обоза? – спрашивали кругом.

– Не знаю, как его фамилия, – сообщил Кено Билл, – но, по-моему, он приехал с обозом Джефа с Миссури. Давайте, ребята, уложим его в задней комнате, а я дам знать его друзьям, чтобы забрали хоронить.

Так и сделали. Вынесли испачканный кровью стул и посыпали золой темневшие на полу пятна. После того как участники уборки выпили по стопке за счет хозяина салуна, игра возобновилась. Мы с Ягодой вышли из салуна. Мне было не по себе; дрожали ноги и подташнивало. Ни разу я еще не был свидетелем убийства. Больше того, я даже толком не видел кулачной драки. Я не мог забыть ужасного предсмертного хрипа, перекошенного лица и неподвижных раскрытых глаз мертвеца.

– Ужасно, правда? – заметил я.

– Ну не знаю, – ответил Ягода, – получил по заслугам. С этими типами всегда так бывает. Он первый начал вытаскивать револьвер, но немного опоздал.

– Что же теперь будет? – спросил я. – Банкомета арестуют? Нас вызовут свидетелями по делу?

– Кто его арестует? – задал в свою очередь вопрос мой приятель. – Здесь нет ни полиции, ни каких‐либо представителей судебной власти.

– Но при таком количестве отчаянной публики, какое, очевидно, здесь водится, как вы тут ухитряетесь соблюдать какой‐то законный порядок?

– Семью одиннадцать – семьдесят семь, – наставительно ответил Ягода.

– Семью одиннадцать – семьдесят семь, – повторил я машинально. – Что это такое?

– Это Комитет общественного порядка. Точно не известно, кто в него входит, но можете быть уверенным: эти люди, представляющие общество, сторонники закона и порядка. Преступники боятся их больше, чем судов и тюрем Восточных штатов, так как Комитет всегда вешает убийц и разбойников. Кроме того, не думайте, что люди, которых вы видели за игорными столами у Кено Билл, отчаянная публика, как вы их назвали. Правда, они здорово играют и здорово пьют, но в общем это честные, смелые парни с добрым сердцем, готовые до конца поддержать друга в справедливой борьбе и отдать нуждающемуся свой последний доллар. Но я вижу, что эта небольшая переделка со стрельбой расстроила вас. Идемте, я покажу вам кое-что повеселее.

Мы зашагали дальше по улице и подошли к довольно большому дому из сырцового кирпича. Через открытые двери и окна лились звуки скрипки и гармоники. Мелодия была из самых веселых, какие мне доводилось встречать. Много раз в последующие годы я слышал эту мелодию и другие танцевальные мотивы, исполняемые вместе с ней; эту музыку привезли из-за моря на кораблях Людовика XV, и отцы из поколения в поколение обучали ей сыновей на слух. Французы-путешественники исполняли эту музыку по всему беспредельному течению Миссисипи и Миссури, и наконец она стала народной музыкой американцев на Дальнем Северо-Западе.

Мы подошли к открытым дверям и заглянули внутрь. «Эй, Ягода, заходи!» и «Bon soir, monsieur Berry, bon soir entrez, entrez»[7], – кричали нам танцующие. Мы вошли и уселись на скамью у стены. Все женщины в зале были индианки, как, впрочем, и все женщины в Монтане в те времена, если не считать нескольких белых веселых девиц на приисках в Хелине и Вирджиния-сити; но о них лучше не говорить.

У индианок, как я заметил еще утром, когда видел их на набережной, были приятные лица и хорошие фигуры; они обладали высоким ростом, а платья на них сидели хорошо, несмотря на отсутствие корсетов; на ногах у них были мокасины. Эти женщины совсем не походили на приземистых, темнокожих туземных обитательниц восточных лесов, которых я встречал в Штатах. С первого взгляда можно было понять, что это гордые, исполненные достоинства женщины. Но все же они были весело возбуждены, болтали и смеялись, как и собравшиеся вместе белые женщины. Это меня удивило. Я читал, что индейцы неразговорчивый, мрачный, молчаливый народ и редко улыбаются; не может быть и речи о том, чтобы они смеялись и шутили свободно, не стесняясь, как дети.

– Сегодня, – поведал мне Ягода, – танцевальный вечер, устроенный торговцами и трапперами. Хозяина нет дома, а то бы я вас представил ему. Что касается остальных, – он сделал широкий жест, – то все они сейчас слишком заняты, чтобы начинать церемонию представления. Женщинам я вас не могу представить, поскольку они не говорят по-английски. Однако вы должны потанцевать с ними.

– Но если они не говорят на нашем языке, как я их приглашу на танец?

– Подойдите к кому‐нибудь из них, к той, которую вы выберете, и скажите «ки-так-стай пес-ка?» – «не потанцуете ли со мной?».

Я никогда не был застенчивым или робким. Только что окончилась кадриль. Я смело подошел к стоявшей ближе всех женщине, повторяя про себя слова приглашения, чтобы не забыть их, вежливо поклонился и сказал: «Ки-так-стай пес-ка?»

Женщина засмеялась, кивнула, ответила «а» и протянула мне руку. Позже я узнал, что «а» значит «да». Я взял ее за руку и повел, чтобы занять место среди строящихся для новой кадрили пар. Пока мы ждали начала, партнерша несколько раз заговаривала со мной, но я только тряс головой и повторял «не понимаю». Она каждый раз весело смеялась и что‐то долго рассказывала своей соседке, другой молодой женщине с приятным лицом. Та тоже смеялась и поглядывала на меня; по глазам было видно, что она забавляется; я смутился и, кажется, покраснел.

Заиграла музыка. Моя партнерша, как оказалось, танцевала легко и грациозно. Я забыл о своем смущении и наслаждался кадрилью, необычной парой, удивительной музыкой и всей обстановкой. Как эти длинноволосые, одетые в замшу и обутые в мокасины жители прерий скакали, какие делали пируэты и глиссе, как подпрыгивали и летали по воздуху!

Я думал о том, смогу ли я когда‐нибудь научиться танцевать как они, раз уж здесь такой стиль. Во всяком случае, я решил попытаться, но сначала в одиночестве.

Кадриль кончилась. Я хотел было усадить свою партнершу, но она подвела меня к Ягоде, который тоже танцевал, и что‐то очень быстро ему сказала.

– Это миссис Гнедой Конь (индейское имя ее мужа), – перевел мне приятель. – Она приглашает нас поужинать вместе с ней и ее мужем.

Мы, конечно, приняли приглашение и после нескольких танцев отправились к Гнедому Коню. Меня еще раньше познакомили с этим очень высоким, стройным мужчиной с темно-рыжими волосами, рыжими бакенбардами и синими глазами. Позже я узнал, что он обладает исключительно счастливым характером и сохраняет бодрость в самых тяжелых обстоятельствах; это был искренний, готовый на всяческие жертвы друг тех, кого он любил, и гроза пытающихся причинить ему зло.

Домом Гнедому Коню служила отличная, просторная индейская палатка типи [8] из восемнадцати шкур, стоявшая у берега реки, рядом с его двумя фургонами с брезентовым верхом. Жена Гнедого Коня развела огонь, вскипятила воду и вскоре поставила перед нами горячий чай с испеченными в переносной духовке лепешками, жареный язык бизона и тушеные бизоновы ягоды.

Мы ели с большим аппетитом. Меня восхищал окружающий комфорт: мягкое ложе из бизоньих шкур, на котором мы сидели, наклонные плетенные из ивовых прутьев спинки по его концам, веселый очаг посредине палатки, сумки из сыромятной кожи оригинальной формы, раскрашенные и обшитые бахромой, в которых супруга Гнедого Коня держала провизию и разные вещи. Все было для меня ново, и все мне очень нравилось. Мы курили, разговаривали, и когда наконец Гнедой Конь предложил: «Вы, ребята, лучше бы остались переночевать», я почувствовал себя совершенно счастливым. Мы заснули на мягком ложе, укрывшись теплыми одеялами, под мягкое журчание речных струй. Первый мой день в прерии, думал я, оказался поистине богат событиями.

Глава II

Военная хитрость влюбленного индейца

Решено было, что осенью, когда начинается сезон торговли с индейцами, я присоединюсь к Ягоде. Ему принадлежал большой обоз с упряжками быков, на которых он летом перевозил грузы из форта Бентон в поселки золотоискателей. Ягода считал, что это гораздо выгоднее, чем закупать шкуры оленей, вапити и антилоп, почти единственный имеющий ценность товар, какой в это время индейцы могли предлагать для обмена: шкуры бизонов ценятся, только если сняты с животных, убитых с ноября по февраль включительно. Я не хотел оставаться в форте Бентон. Меня тянуло охотиться и странствовать по этой земле, залитой солнцем, дышать ее сухим, чистым воздухом. Итак, я купил себе походную постель, много табаку, патроны бокового огня калибра 11,2 мм для своей винтовки системы Генри, обученную лошадь для верховой охоты на бизонов и седло, после чего выехал из города с Гнедым Конем и его обозом. Может быть, если бы я отправился на прииски, мои финансовые успехи оказались бы бо́льшими. В Бентон прибыли новые пароходы, форт заполнили люди, ехавшие оттуда с тяжелыми мешочками золотого песка в измятых чемоданах и засаленных сумках. Эти люди составили себе состояние и направлялись обратно в Штаты, в «угодную Богу страну», как они выражались.

Угодная Богу страна! Никогда я не видел более прекрасной земли, чем эти обширные солнечные прерии и величественные, возвышающие душу своей грандиозностью горы. Я рад, что не заболел золотой лихорадкой, иначе, вероятно, никогда бы не узнал близко этот край. Есть вещи гораздо более ценные, чем золото. Например, жизнь, свободная от забот и всяких обязанностей; жизнь, каждый день и каждый час которой приносят с собой частицу удовольствия и удовлетворения, выраженную в радостных занятиях и приятной усталости. Если бы я тоже отправился на поиски золота, то, возможно, составил бы себе состояние, вернулся бы в Штаты и осел в какой‐нибудь смертельно скучной деревне, где самые интересные события – церковные праздники и похороны.

Фургоны Гнедого Коня – передний и прицеп с упряжкой из восьми лошадей – были тяжело нагружены провизией и товарами: Гнедой Конь отправлялся на летнюю охоту с кланом племени пикуни, Короткими Шкурами. Это‐то и заставило меня сразу принять его приглашение ехать с ним. Мне представлялась возможность познакомиться с этим народом. О черноногих-пикуни написано много.

Я очень подружился с шурином Гнедого Коня Лис-сис-ци, то есть Скунсом. Я скоро научился пользоваться языком жестов, и Скунс стал помогать мне изучать диалект черноногих – настолько трудный, что лишь немногие белые сумели основательно овладеть им. Могу сказать, что, тщательно записывая изученные слова и обращая особое внимание на произношение и интонации, я научился говорить на языке черноногих не хуже, чем любой из знавших его белых, – возможно, за одним или двумя исключениями.

Я наслаждался этим летом, проведенным частично у подножия гор Белт, частично на реках Уорм-Спринг-Крик и Джудит. Мне посчастливилось участвовать в частых охотах на бизонов и убить немало этих крупных животных, охотясь верхом на своей быстроногой, хорошо обученной лошади.

Вместе со Скунсом я охотился на антилоп, вапити, оленей, горных баранов и медведей. Я часами сидел на горных склонах или на вершине какого‐нибудь отдельного холма, наблюдая стада и группы бродивших вокруг диких животных, смотрел на величественные горы и обширную молчаливую прерию, а иногда даже щипал себя, пытаясь удостовериться, что это в самом деле я, что все это действительность, а не сон. Скунсу, по-видимому, окружающие пейзажи не могли надоесть, как и мне. Он сидел рядом со мной, мечтательно глядя вокруг, и часто восклицал: «И-там-а-пи!» – это значит «счастье» или «я совершенно доволен».

Но не всегда Скунс чувствовал себя счастливым; случались дни, когда он ходил с вытянутым озабоченным лицом и не разговаривал со мной, только отвечал на вопросы. Как‐то в августе, когда мой товарищ был в таком настроении, я спросил, что с ним.

– Со мной? Ничего, – ответил он. Потом после долгого молчания добавил: – Я лгу: мне очень тяжело. Я люблю Пикс-аки, и она любит меня, но не может быть моей: отец не хочет выдать ее за меня.

Снова долгое молчание.

– Ну и что же? – напомнил ему я, так как Скунс, казалось, забыл, что собирался сказать, или ему не хотелось говорить.

– Да, – продолжал он, – отец ее из племени гровантров [9], но мать из пикуни. Давным-давно мой народ покровительствовал племени гровантров, сражался за них, помогал оборонять их страну от врагов. Но потом наши племена поссорились и в течение многих лет воевали. Прошлой зимой был заключен мир. Я тогда впервые увидел Пикс-аки. Она очень красива: высокая, с длинными волосами; глаза у нее как у антилопы, руки и ноги маленькие. Я часто ходил в палатку ее отца, и когда другие не обращали на нас внимания, мы с Пикс-аки смотрели друг на друга. Как‐то вечером, когда я стоял у входа в палатку, она вышла взять охапку дров из большой кучи, лежавшей рядом. Я обнял ее и поцеловал, и она обвила руки вокруг моей шеи и ответила на мои поцелуи. Так я узнал, что она меня любит. Как по-твоему, – спросил он с беспокойством, – она поступила бы так, если бы не любила меня?

– Нет, вряд ли она так поступила бы.

Лицо Скунса просветлело, и он продолжал:

– В то время у меня было только двенадцать лошадей, но я отослал их ее отцу и просил передать, что хочу жениться на его дочери. Он отослал лошадей обратно и велел сказать мне: «Моя дочь не выйдет за бедняка». Я отправился с военным отрядом в поход против племени кроу, пригнал домой восемь прекрасных лошадей. Потом прикупил еще, и у меня собралось тридцать два коня. Недавно я снова послал друга с этими лошадьми в лагерь гровантров еще раз просить отдать мне девушку, которую я люблю. Он скоро вернулся и привел обратно лошадей. Вот что сказал ее отец: «Моя дочь никогда не выйдет замуж за Скунса, так как пикуни убили моего сына и моего брата».

Мне нечего было сказать. Скунс решительно взглянул на меня два или три раза и наконец заявил:

– Гровантры стоят сейчас на Миссури, около устья вот этой маленькой реки, Джудит. Я собираюсь выкрасть возлюбленную у ее племени. Поедешь со мной?

– Да, – быстро ответил я, – я поеду с тобой, но почему ты выбрал меня? Почему не позовешь с собой кого‐нибудь из Носящих Ворона, к обществу которых принадлежишь?

– Потому, – ответил юноша с принужденным смехом, – что, может быть, и не удастся заполучить девушку. Она может отказаться следовать за мной, а тогда мои друзья расскажут об этом и на мой счет постоянно будут отпускать шуточки. Но ты, если меня постигнет неудача, никогда не проболтаешься.

Однажды вечером, в сумерки, мы потихоньку покинули лагерь. Никто, кроме Гнедого Коня, не знал о нашем отъезде, даже его жене мы ничего не сказали. Она, конечно, хватилась бы брата и могла бы волноваться; Гнедой Конь собирался сказать ей, что юноша отправился со мной на день-два в форт Бентон. И как же добрый Гнедой Конь хохотал, когда я объяснил ему, куда и зачем мы едем!

– Ха-ха-ха! Вот здорово! Новичок, проживший здесь всего три месяца, собирается помочь индейцу выкрасть невесту!

– А когда человек перестает считаться новичком? – поинтересовался я.

– Когда он уже все знает и перестает задавать глупые вопросы. Что касается тебя, то, по-моему, тебя перестанут называть новичком лет этак через пять. Большинству требуется около пятнадцати лет на акклиматизацию, как у вас говорится. Но шутки в сторону, молодой человек: ты ввязываешься в очень серьезное дело. Смотри не попади в переделку. Держись поближе к своей лошади и помни, что лучше удирать, чем драться. И вообще, придерживаясь этого правила, ты проживешь дольше.

Мы со Скунсом выехали из лагеря, когда стемнело, так как в те времена днем было опасно ехать по обширной прерии лишь вдвоем. Много военных отрядов различных племен рыскало по прериям, охотясь за славой и добычей в виде скальпов и пожитков неосторожных путешественников. Мы покинули долину реки Джудит и направились по равнине на восток. Отъехав достаточно далеко, чтобы можно было обогнуть глубокие лощины, тянущиеся к речной долине, мы повернули и поскакали параллельно течению реки. У Скунса в поводу бежала бойкая, но послушная пегая лошадка, навьюченная одеялами и большим узлом, завернутым в отличную шкуру бизона и перевязанным несколькими ремнями. Узел этот Скунс вынес из лагеря накануне вечером и спрятал в кустах. Светила великолепная полная луна, и мы могли ехать быстро, рысью или галопом. Мы успели отдалиться всего на несколько миль от лагеря, как услыхали бизонов. Было время гона, и быки непрерывно ревели низким монотонным ревом, атакуя друг друга, сражаясь то в одном, то в другом огромном стаде. Несколько раз в течение ночи мы проезжали близко от очередной группы; спугнутые животные убегали в мягком лунном свете, и твердая земля гремела под их копытами. Шум их бега долго еще раздавался после того, как бизоны уже скрывались из виду. Казалось, что все волки края вышли этой ночью из своих логовищ: их тоскливый вой слышался со всех сторон вблизи и вдали. Унылый торжественный звук, так непохожий на задорный лающий фальцет койотов.

Скунс все скакал, подгоняя лошадь и не оглядываясь. Я держался рядом и ничего не говорил, хотя считал, что опасно ехать слишком быстро по прерии, изрешеченной норами барсуков и мелких грызунов. Когда наконец начало светать, мы оказались среди высоких, поросших соснами холмов и гребней в двух-трех милях от долины реки Джудит. Скунс остановился и осмотрелся, пытаясь разглядеть дали, еще окутанные предрассветной полутьмой.

– Как видно, – сказал он, – опасаться пока нечего. Бизоны и бегуны прерий (антилопы) спокойно пасутся. Но это не бесспорный признак отсутствия поблизости неприятеля. Может быть, прямо сейчас кто‐нибудь сидит на соснах вот тех холмов и смотрит на нас. Едем скорее к реке – надо напоить лошадей. А потом спрячемся в лесу, в долине.

Мы расседлали лошадей в роще ив и тополей и повели поить. На мокрой песчаной отмели, там, где мы подошли к реке, виднелись многочисленные человеческие следы; они казались такими же свежими, как наши. Вид следов заставил меня насторожиться; мы огляделись с беспокойством, держа ружья наготове, чтобы сразу прицелиться. На той стороне реки не было леса, а через рощу на нашем берегу мы только что прошли: ясно, что те, кто оставил эти следы, уже достаточно далеко от нас.

– Кри или люди из-за гор, – заявил Скунс, осмотрев следы. – Неважно, кто именно, все они наши враги. Нам надо сохранять осторожность и все время следить за тем, что делается вокруг; они могут быть близко.

Мы напились вволю и ушли назад в рощу, где привязали наших лошадей так, чтобы они могли понемногу объедать траву и дикий горох, пышно разросшийся под деревьями.

– Откуда ты знаешь, – спросил я, – что следы, которые мы видели, оставлены не кроу, или сиу, или людьми какого‐нибудь другого племени прерий?

– Ты ведь заметил, – ответил мне Скунс, – что следы широкие, закругленные; можно даже различить отпечатки пальцев ног. Это оттого, что люди были в мокасинах с мягкими подошвами: низ, как и верх, сделан из выделанной оленьей или бизоньей шкуры. Такую обувь носят только эти племена; все жители прерий ходят в мокасинах с твердой подметкой из сыромятной кожи.

До того, как мы увидели следы на песке, я чувствовал сильный голод, но теперь так усердно всматривался в окружающее и прислушивался, не приближается ли враг, что ни о чем другом не думал. Как я жалел, что не остался в лагере, предоставив молодому индейцу самому выкрадывать свою девушку!

– Обойду рощу и осмотрю местность, – решил Скунс, – а потом мы поедим.

Что же мы будем есть, думал я, отлично зная, что мы не смеем ни убить дичь, ни развести огонь, если бы даже у нас было мясо. Но я промолчал и в отсутствие спутника вновь оседлал лошадь, помня совет моего друга – держаться к ней поближе. Скунс скоро возвратился.

– Военный отряд прошел через эту рощу, – сказал он, – и спустился по долине. Дня через два они попытаются украсть лошадей у гровантров. Ну, давай есть.

Он развязал узел, спрятанный в шкуре бизона, и разложил множество вещей: красное и синее сукно на два платья (материал был английский и продавался примерно по 10 долларов за ярд); тут имелись еще бусы, медные кольца, шелковые платки, красно-оранжевая краска, иголки, нитки, серьги – набор вещей, интересующих индианок.

– Для нее, – повторял Скунс, аккуратно откладывая в сторону подарки и доставая еду: черствый хлеб, сахар, вяленое мясо и нанизанные на нитку сушеные яблоки. – Украл у сестры, – сказал он, – предвидел, что нам, может быть, нельзя будет стрелять дичь или разводить огонь.

День тянулся долго. Мы спали поочередно, вернее спал Скунс. Я же почти и не задремал, так как все время ждал, что на нас налетит военный отряд. Ведь я был в то время новичком в этом деле, да и молодой индеец тоже. После того как мы утолили голод, нам следовало отправиться на вершину какого‐нибудь холма и оставаться там целый день. Оттуда мы могли бы издалека увидеть приближение неприятеля, и быстроногие лошади легко унесли бы нас за пределы досягаемости. Лишь по счастливой случайности нас не заметили, когда мы въезжали в долину и тополевую рощу, где военный отряд мог бы окружить нас; отсюда нам было бы трудно или даже невозможно ускользнуть.

У Скунса до сих пор не было определенного плана похищения девушки. Он говорил сначала, что прокрадется в лагерь к ее палатке ночью, но это, конечно, было рискованное предприятие. Если бы ему и удалось добраться до палатки своей девушки, не будучи принятым за врага-конокрада, то он мог разбудить другую женщину, и тогда поднялся бы страшный шум. Но и если бы Скунс смело явился в лагерь как гость, то, несомненно, старик Бычья Голова, отец Пикс-аки, разгадал бы истинную цель его посещения и тщательно следил бы за дочерью. Теперь сделанное нами открытие, что вниз по реке к лагерю гровантров продвигается военный отряд, давало Скунсу простой выход.

– Я знал, что мой дух-покровитель не оставит меня без помощи, – объявил он вдруг днем со счастливым смехом, – и вот видишь, путь, которым мы пойдем, теперь ясен. Мы смело въедем в лагерь и направимся к палатке великого вождя Три Медведя. Я скажу, что наш вождь послал меня, чтобы предупредить о движении к гровантрам военного отряда. Мол, мы сами видели следы на речных отмелях. Тогда гровантры станут стеречь своих лошадей, устроят неприятелю засаду. Будет большое сражение, сумятица. Все мужчины бросятся в бой, и тут‐то настанет мой час. Я позову Пикс-аки, мы сядем на лошадей и улизнем.

Всю ночь мы ехали быстро и на рассвете увидели широкий темный разрез, рассекающий равнину, – там текла Миссури. Накануне вечером мы перебрались через Джудит и теперь продвигались по широкой тропе, изборожденной глубокими следами волокуш и кольев для палаток многочисленных лагерей пикуни и гровантров, кочующих между великой рекой и горами к югу от нее.

Солнце стояло еще невысоко, когда мы наконец подъехали к окаймленной соснами долине реки и увидели внизу широкую и длинную низину в устье Джудит. Триста или даже больше белых палаток гровантров виднелись среди зелени тополевой рощи. Сотни лошадей паслись в долине, поросшей полынью и кустарниками. Тут и там галопом скакали всадники, перегоняя табуны на водопой или ловя лошадей для очередной охотничьей вылазки. Хотя мы были еще милях в двух от лагеря, до нас уже доносился его неясный шум: крики, детский смех, пение, треск барабанов.

– Ну, – воскликнул Скунс, – вот и лагерь! Сейчас начнется страшная ложь. – Затем добавил более серьезным тоном: – Смилостивись, великое Солнце! Смилостивись, подводное существо, мое видение! [10]Помоги мне получить то, чего я здесь ищу.

Да, юноша был влюблен. Амур губит сердца краснокожих, так же как и белых. И – сказать ли? – любовь краснокожих, как правило, прочнее, вернее.

Мы въехали в лагерь, провожаемые изумленными взглядами. Нам показали палатку вождя. Мы слезли с лошадей у входа, какой‐то юноша взял их под уздцы, и мы вошли. В палатке было три-четыре гостя, с удовольствием закусывавших в этот ранний час и куривших. Вождь жестом пригласил нас сесть на почетное место, на его ложе в глубине палатки. Он был массивный, грузный мужчина, типичный представитель племени гровантров («больших животов»).

Трубку передавали по кругу, и мы в свой черед затянулись несколько раз. Один из гостей что‐то рассказывал. Когда он закончил, вождь обратился к нам и спросил на чистом языке черноногих, откуда мы. В то время почти все старшее поколение гровантров бегло говорило на языке черноногих, но черноногие совершенно не умели говорить на языке гровантров. Язык последних слишком труден, чтобы кто‐нибудь, кроме родившихся и выросших среди их племени, мог ему научиться.

– Мы приехали, – ответил Скунс, – с Желтой реки (Джудит), из местности выше устья Теплого родника (Уорм-Спринг). Мой вождь Большое Озеро посылает тебе этот подарок, – юноша вынул и передал длинную плетенку табака, – и просит тебя курить с ним, как с другом.

– Так, – сказал Три Медведя, улыбаясь и откладывая в сторону табак, – Большое Озеро – мой друг. Мы будем курить с ним.

– Мой вождь поручил мне также передать тебе, что ты должен как следует стеречь своих лошадей, потому что наши охотники обнаружили следы военного отряда, направляющегося в эту сторону. Мы сами – этот белый, мой друг, и я – тоже напали на их следы. Мы видели их вчера утром на реке выше по течению. Там двадцать или даже тридцать человек пеших. Может быть, сегодня ночью и, уж конечно, не позже следующей ночи они нападут на ваш табун.

Старый вождь задал много вопросов; он интересовался, какого племени может быть этот отряд, где именно мы видели следы и тому подобное. Скунс отвечал как мог. Затем нам подали вареное мясо, вяленое спинное сало бизона и пеммикан, и мы позавтракали. Пока мы ели, вождь разговаривал с другими гостями. Скоро они ушли – как я предположил, сообщить другим новость и подготовить внезапное нападение на участников предстоящего набега. Три Медведя объявил нам, что его палатка – наша палатка и что наших лошадей покормят. Внесли и сложили у входа наши седла и уздечки. Я забыл упомянуть, что Скунс спрятал свой драгоценный узел далеко от лагеря на нашей тропе.

После завтрака мы курили, а вождь задавал нам разные вопросы, касающиеся пикуни. Потом Скунс и я прошлись по лагерю и спустились на берег реки. По дороге юноша показал мне палатку своего будущего тестя. Старик Бычья Голова был знахарем, и жилище его снаружи покрывали символы особой силы, данной ему в видениях: изображены были черной краской два громадных медведя гризли, а под ними – круглые красные луны. Мы посидели у реки, поглядели на плавающих в ней мальчиков и юношей. Но я заметил, что мой спутник наблюдает за женщинами, которые все время подходили набирать воду. Очевидно, та, которую он так хотел увидеть, не появилась, и мы спустя некоторое время пошли обратно к палатке вождя. Позади палатки две женщины душили толстого четырехмесячного щенка.

– Зачем они убивают собаку? – спросил я.

– Тьфу, – ответил Скунс, скривившись, – это угощение для нас.

– Угощение для нас?! – повторил я в изумлении. – Ты хочешь сказать, что они собираются приготовить на обед собаку и думают, что мы будем ее есть?

– Да, гровантры едят собак. Они считают, что собачье мясо лучше бизоньего и вообще всякого другого. Да, они приготовят тушеное собачье мясо и подадут его нам в громадных мисках; нам придется есть его, иначе гровантры будут недовольны.

– Я к нему не притронусь! – воскликнул я. – Нет, ни за что не притронусь.

– Нет, придется его есть, если не хочешь превратить наших друзей во врагов. А то и, – добавил он грустно, – испортить мне возможность добыть то, зачем я приехал.

Пришло время, когда нам подали собачье мясо; оно казалось очень белым, и, право, запах не был неприятным. Но это было собачье мясо. Ни разу в жизни я не испытывал ни перед чем такого ужаса, как перед необходимостью отведать это блюдо, однако понимал, что должен это сделать. Я схватил ребрышко, решительно стиснул зубы, а потом проглотил бывшее на нем мясо, жмурясь и сглатывая раз за разом, чтобы оно не пошло обратно. И оно осталось у меня в желудке. Я заставил себя удержать его, хотя одно мгновение неясно было, что победит: тошнота или моя воля. Так я ухитрился съесть маленький кусок из поданного мне блюда, налегая на пеммикан с ягодами, служивший чем‐то вроде гарнира. Я был рад, когда обед кончился. Да, я был чрезвычайно рад; прошло много часов, пока желудок пришел в норму после такого угощения.

Предполагалось, что неприятель может появиться нынче ночью. Поэтому, как только стемнело, почти все мужчины лагеря взяли оружие и прокрались сквозь кустарники к подножию холмов, растянувшись цепью выше и ниже по реке и позади того места, где паслись их табуны. Мы со Скунсом приготовили и оседлали своих лошадей; он сказал вождю, что в случае если начнется сражение, он, Скунс, сядет на коня и присоединится к людям вождя. В начале вечера мой товарищ ушел; я посидел еще с час и, поскольку он не возвращался, лег на ложе, укрылся одеялом и, заснув скоро крепким сном, проспал до утра. Скунс как раз вставал. Позавтракав, мы вышли наружу и отправились побродить. Мой спутник рассказал мне, что ему удалось накануне вечером шепнуть несколько слов Пикс-аки, когда она вышла за дровами, и что она согласна бежать с ним, когда наступит время. Он был в превосходном настроении и во время нашей прогулки по берегу реки не мог удержаться от военных песен, которые черноногие распевают в минуты радости.

Ближе к полудню, когда мы вернулись в палатку, вместе с другими посетителями вошел высокий, крепко сложенный человек со злым лицом. Скунс толкнул меня локтем, когда вошедший сел напротив и мрачно уставился на нас. Я понял, что это Бычья Голова. Густые и длинные волосы знахаря были уложены в пирамидальную прическу. Некоторое время он разговаривал о чем‐то с Тремя Медведями и гостями, а затем, к моему удивлению, начал произносить речь на языке черноногих; говорил он, обращаясь к нам с неприкрытой ненавистью.

– Все эти россказни о приближении военного отряда, – заявил он, – сплошная ложь. Подумайте, Большое Озеро послал их сказать, что его люди видели следы отряда. Я, конечно, знаю, что пикуни трусы, но когда их много, они, наверное, все же пошли бы по следам и напали на врага. Нет, никаких следов пикуни не видели и никакого сообщения не передавали. Но я думаю, что враг проник к нам и находится в нашем лагере; он пришел не за нашими лошадьми, а за нашими женщинами. Прошлой ночью я повел себя как дурак: отправился подстерегать конокрадов. Ждал всю ночь, но никто не появился. Нынче ночью я останусь в своей палатке и буду подстерегать похитителей женщин, и ружье мое будет заряжено. Советую вам всем поступить так же.

Сказав свою речь, он встал и большими шагами вышел из палатки, что‐то бормоча – наверное, проклятия всем пикуни, в особенности одному их представителю. Старик Три Медведя с жесткой улыбкой проводил его взглядом и посоветовал Скунсу:

– Не обращай внимания на его слова. Он стар и не может забыть, что твои единоплеменники убили его сына и брата. Другие, – он глубоко вздохнул, – другие тоже потеряли братьев и сыновей в войне с вашим племенем, но мы все же заключили прочный мир. Что было, то прошло. Мертвых не вернуть, но живые будут жить дольше и счастливее теперь, после прекращения борьбы и взаимных грабежей.

– Ты говоришь правильно, – одобрил Скунс. – Мир между нашими племенами – хорошее дело. Я не хочу помнить сказанное стариком. Забудь об этом и ты и стереги своих лошадей, так как ночью, наверное, появится неприятель.

В сумерки мы снова оседлали лошадей и привязали их к колышкам около палатки. Скунс наложил свое седло на пегую лошадь и укоротил стремена. На своей лошади он намеревался ехать без седла. Он сказал мне, что Пикс-аки весь день просидела под охраной жен своего отца, женщин из племени гровантров. Старик, не доверяя ее матери из племени пикуни, не пустил Пикс-аки за дровами и водой для палатки. Я опять лег спать рано, а мой спутник, как обычно, ушел. Но на этот раз мне не пришлось спокойно спать до утра. Я проснулся от ружейной стрельбы в прерии и суматохи в лагере: люди с криком бежали к месту сражения, женщины перекликались и возбужденно переговаривались, дети плакали и визжали. Я выбежал к нашим лошадям, стоявшим на привязи, захватив ружья, свое и Скунсово. У него была отличная винтовка системы Хокена, подарок Гнедого Коня, заряжавшаяся большими пулями (32 на фунт). Впоследствии я узнал, что старик Бычья Голова один из первых выбежал спасать своих лошадей, когда началась стрельба. Как только он покинул палатку, Скунс, залегший неподалеку в кустарнике, подбежал к ней и окликнул свою любимую. Она вышла, за ней следовала ее мать, несшая несколько мешочков. Через минуту женщины подошли к тому месту, где я стоял. Обе они плакали. Мы со Скунсом отвязали лошадей.

– Скорее, – крикнул он, – скорее!

Потом нежно обхватил плачущую девушку, поднял ее, посадил на седло и передал ей поводья.

– Слушай, – рыдала мать беглянки, – ты будешь с ней ласков? Я призываю Солнце поступать с тобой так, как ты будешь поступать с ней.

– Я люблю ее и буду с ней ласков, – пообещал Скунс. Потом, оборотившись к нам, добавил: – За мной, скорее.

Мы помчались по прерии, направляясь к тропе, по которой въехали в долину реки, и прямо к месту сражения, разгоревшегося у подножия холма. Мы слышали выстрелы и крики, видели вспышки, вырывавшиеся из ружейных стволов. На такой оборот дела я не рассчитывал и снова пожалел, что принял участие в походе для похищения девушки. Мне не хотелось мчаться туда, где летали пули, я не был заинтересован в этом сражении. Но Скунс скакал впереди, его любимая девушка – вплотную позади него, и мне ничего не оставалось, кроме как следовать за ними.

Когда мы приблизились к месту боя, мой товарищ стал кричать:

– Где враги? Убьем их всех. Где они? Куда попрятались?

Я понимал, для чего он кричит. Он не хотел, чтобы гровантры приняли нас по ошибке за кого‐нибудь из участников набега. Но что, если мы наткнемся на одного из напавших на лагерь?

Стрельба и крики прекратились. Впереди стало тихо, но мы знали, что там, в освещенном луной кустарнике, лежат обе сражающиеся стороны: одни надеются потихоньку скрыться, другие – обнаружить врага, не подвергая себя слишком большому риску. Теперь от нас до подножия холма оставалось всего лишь ярдов сто, и я уже думал, что мы миновали опасное место, как вдруг прямо впереди Скунса сверкнула вспышка пороха на полке кремневого ружья и из дула вырвалось пламя выстрела. Лошадь Скунса упала вместе с ним. Наши с Пикс-аки лошади разом остановились. Девушка пронзительно закричала:

– Они его убили! На помощь, белый, они его убили!

Но не успели мы спешиться, как увидели, что Скунс высвободился, вскочил на ноги и выстрелил во что‐то скрытое от нас кустарником. Послышался глухой стон, затем шорох в зарослях. Скунс одним прыжком очутился рядом и нанес невидимому противнику три или четыре сильных удара стволом ружья. Нагнувшись, Скунс поднял оружие, из которого в него стреляли.

– Один есть! – крикнул он со смехом и, подбежав ко мне, привязал старое кремневое ружье к луке моего седла. – Пусть будет у тебя, – сказал юноша, – пока мы не выберемся из долины.

Я только собрался сказать ему, что глупо задерживаться из-за старого кремневого ружья, как рядом с нами вырос как из-под земли старик Бычья Голова. Извергая потоки брани, он схватил под уздцы лошадь Пикс-аки и стал стаскивать дочь с седла. Она кричала и крепко держалась за луку. Скунс бросился на старика, повалил его наземь, вырвал из рук ружье и отшвырнул далеко в сторону. Затем легко вспрыгнул позади Пикс-аки, стиснул пятками бока лошади, и мы снова помчались вперед. Разгневанный отец бежал за нами и кричал, наверное, призывая на помощь, чтобы поймать беглецов.

Мы видели, что к нему приблизилось несколько гровантров, но они, похоже, не спешили и не сделали никаких попыток задержать нас. Несомненно, возгласы рассерженного старика дали им ключ к пониманию обстановки, и вмешиваться в ссору из-за женщины явно было ниже достоинства индейцев. Мы неслись вовсю, поднимаясь по длинному крутому склону холма, и скоро перестали слышать гневные вопли старика.

Обратный путь в лагерь пикуни занял у нас четыре ночи. В дороге Скунс часть времени ехал у меня за спиной, а часть – за спиной возлюбленной. По пути мы подобрали драгоценный узел, спрятанный Скунсом. Приятно было наблюдать восторг девушки, когда она развязала узел и увидела подарки. В тот же день на отдыхе она сшила себе платье из красной шерсти, и я могу сказать без всякого преувеличения, что она была очень хороша, когда нарядилась в это платье и надела кольца и серьги. Пикс-аки вообще была очень недурна собой, а впоследствии я убедился в том, что и душевная красота ее не уступает внешней. Она стала Скунсу верной и любящей женой.

Опасаясь преследования, мы ехали домой кружным путем, выбирая по возможности самую глухую тропу. Прибыв в лагерь, мы узнали, что старик Бычья Голова опередил нас на два дня. Он был теперь совершенно не похож на высокомерного злобного старца, каким был у себя дома. Он просто пресмыкался перед Скунсом, разглагольствовал о красоте и добродетели своей дочери, жаловался на свою бедность. Скунс дал ему десять лошадей и кремневое ружье, отобранное у индейца, убитого в ночь нашего побега из лагеря гровантров. Бычья Голова рассказал нам, что совершивший набег отряд был из племени кри и что гровантры убили семерых; отряду противника не удалось украсть ни одной лошади, так неожиданно было для него нападение.

Больше я не участвовал в экспедициях для похищения девушек, но в дни своей юности, проведенной в прериях, совершил, мне думается, ряд других, ничуть не меньших глупостей.

Глава III

Трагедия на реке Марайас

Как было условлено, я присоединился к Ягоде в конце августа и стал готовиться сопровождать его в зимней торговой экспедиции. Товарищ предложил мне долю в своем предприятии, но я не чувствовал себя готовым принять его предложение: я стремился сохранить в течение нескольких месяцев абсолютную свободу и независимость, чтобы уходить и приходить когда захочу, охотиться, бродить с индейцами, изучать их образ жизни.

Мы покинули форт Бентон в первых числах сентября с обозом из бычьих упряжек, который медленно тащился, подымаясь на холм из речной долины, и немногим быстрее плелся по побуревшей, уже высохшей прерии. Быки всегда идут медленно, а сейчас им к тому же приходилось везти тяжелый груз.

Поразительно, какой большой объем товаров вмещали эти старинные «корабли прерии». Обоз Ягоды состоял из четырех упряжек с восемью парами быков в каждой; они везли двенадцать фургонов, нагруженных пятьюдесятью тысячами фунтов провизии, спирта, виски и прочих товаров. В обозе были четыре погонщика быков, ночной пастух, который также гнал за нами резерв – запасных быков и несколько верховых лошадей, – повар, три человека для постройки бревенчатых домов и помощи в торговле, затем Ягода с женой и я. Отряду, отваживавшемуся в те времена путешествовать по прерии, следовало бы быть посильнее, но у нас имелось достаточно оружия, а к одному из прицепных фургонов была привязана пушка с шестифунтовыми снарядами. Считалось, что один ее вид или звук выстрела должны внушить ужас любому врагу.

Мы направлялись к реке Марайас приблизительно в сорока пяти милях к северу от форта Бентон. Между этой рекой и Миссури к северу от Марайас до холмов Суитграсс-Хиллс и далее вся прерия была коричневой от бизонов. А кроме того, Марайас была излюбленной рекой черноногих, устраивавших здесь свои зимние лагеря. Ее совсем неглубокая долина заросла лесом, а под прикрытием тополиных рощ палатки индейцев были хорошо защищены от налетающих временами с севера снежных бурь; здесь было в изобилии топлива и росла отличная трава для лошадей. В долине Марайас и отходящих от нее оврагах водилось много оленей, вапити и горных баранов; на шкуры этих животных всегда был спрос. Летнюю одежду и обувь племя изготовляло преимущественно из замши.

Сентябрь в прерии! В этих местах – лучший месяц в году. Ночи в прерии прохладные, иногда с заморозками. Но днем тепло, чистый воздух так свеж и бодрит, что, кажется, никак им не надышаться. Величественный изумительный простор прерий, раскинувшихся кругом, и склоны, вздымающиеся со всех сторон, никогда не надоедали мне. На западе темнели Скалистые горы; их острые пики резко выделялись на голубом небе. К северу виднелись три вершины холмов Суитграсс-Хиллс. На востоке смутно проступали горы Бэр-По (Медвежьи Лапы); к югу, за Миссури, отчетливо виднелись поросшие соснами хребты Хайвуд. А между этими горами, вокруг них, за ними расстилалась бурая молчаливая прерия, усеянная своеобразными холмами с плоскими вершинами, глубоко изрезанная долинами рек и многочисленными лощинами.

Есть люди, которые любят лес, густые заросли, где блистают уединенные озера и медленно текут тихие темные реки. И правда, в них есть свое очарование. Но только не для меня. Я предпочитаю беспредельную прерию с ее далекими горами и одинокими холмами, ее каньоны с фантастическими скалами, ее прелестные долины, манящие под кров тенистых рощ на берегах прозрачных рек. В лесу поле зрения всегда ограничено десятком-другим ярдов. Но в прерии… часто я взбирался на вершину плоского холма или на гребень и часами сидел там, глядя на огромные пространства, на простирающиеся предо мной далеко-далеко до горизонта равнины по всем направлениям, кроме запада, где плоскость прерии внезапно нарушалась поднимающимися вдали Скалистыми горами. Хорошо было смотреть на бизонов, антилоп и волков, обитающих в прерии; они ели, отдыхали, играли, бродили вокруг нас. По-видимому, их водилось здесь так же много, как и столетия тому назад. Никто из нас не подозревал, что все звери скоро исчезнут.

Мы потратили почти три дня на сорок пять миль, отделявшие нас от цели путешествия. В пути мы не видели ни индейцев, ни даже признаков того, что они где‐то поблизости. Бизоны и антилопы мирно паслись вокруг; при нашем приближении они отбегали недалеко в сторону и останавливались, вновь принимаясь щипать короткую, но сочную траву прерий. На второй день к вечеру мы разбили лагерь на берегу ручья у подножия Гуз-Билл (Гусиного Клюва), холма странной формы неподалеку от реки Марайас. Фургоны расположили, как обычно, так, что они образовали как бы кораль [11], и в центре поставили нашу превосходную палатку из шестнадцати шкур. В ней спали Ягода и его жена, два человека из обоза и я; остальные ночевали в фургонах на товарах. Мы съели хороший ужин и рано легли спать. Ночь была очень темная. Вскоре после полуночи я проснулся от тяжелого топота в корале; что‐то с грохотом ударилось о фургон по одну сторону от нашей палатки, потом о еще один фургон с другой стороны. Люди принялись перекликаться, спрашивая друг у друга, что случилось. Ягода велел всем взять ружья и собраться у фургонов. Но не успели мы вылезть из постелей, что‐то ударило в нашу палатку и она опрокинулась. Жерди с треском сломались, а шкуры покрова заметались по коралю подобно живым существам. В полной темноте мы едва различали палатку, кружившуюся в бесовской пляске с невиданными фигурами. Мгновенно возникла суматоха. Супруга Ягоды визжала, мужчины кричали что‐то друг другу, и вдруг все разом бросились под прикрытие фургонов и поспешно заползли под них. Кто‐то выстрелил во вращающиеся шкуры. Ягода, лежавший рядом со мной, тоже выстрелил, и тут все открыли огонь; ружейные выстрелы трещали в корале со всех сторон. С минуту, может быть, палатка вихрем кружилась и носилась из одного конца кораля в другой еще бешенее, чем раньше. Затем она остановилась и осела на землю бесформенной кучей. Из-под шкур послышались глубокие хриплые вздохи, потом все затихло. Ягода и я вылезли из-под фургона, осторожно подошли к смутно белевшей куче и зажгли спички. Мы увидели громадного убитого бизона, почти целиком закутанного в истрепанные и разорванные шкуры покрова палатки. Мы так и не смогли понять, как и зачем старый бык забрел в кораль и почему, когда он ринулся на палатку, никто из нас не был растоптан. Ягода с женой спали в глубине палатки, и бизон в своем бешеном беге перескочил через них, по-видимому, даже не зацепив копытом их постель.

На следующий день около полудня мы достигли реки Марайас и расположились лагерем на лесистом мысе. После обеда наши люди начали валить лес на бревна для домов, а мы с Ягодой, сев на лошадей, поехали вверх по реке на охоту. У нас было вдоволь мяса жирных бизонов, но мы решили, что для разнообразия хорошо бы убить оленя или вапити.

Охотясь, мы подъехали в этот день к тому месту, где впоследствии произошла бойня Бейкера. Так назвали это событие, а саму территорию обозначили как поле битвы Бейкера. Но никакой битвы не было: здесь произошло чудовищное уничтожение людей. Вот как это случилось. Черноногие из пикуни, перехватывавшие золотоискателей на пути с приисков в форт Бентон, убили одного человека по имени Малкольм Кларк, старого служащего Американской пушной компании, жившего со своей индейской семьей неподалеку от водораздела Бэрд-Тэйл. Между прочим, этот Кларк был человек жестокого и буйного нрава; в припадке гнева он сильно избил молодого человека из племени пикуни, который жил у него и пас его лошадей. Молодой индеец уговорил проходивший мимо военный отряд соплеменников поддержать его и убил Кларка. Военное министерство решило, что настало время прекратить грабежи, и отдало распоряжение полковнику Бейкеру, чья часть стояла в форте Шоу, разыскать клан Черного Хорька и проучить индейцев. Днем 23 января 1870 года команда подошла к обрыву, под которым лежала поросшая лесом долина реки Марайас.

Среди деревьев стояло восемьдесят палаток пикуни, но это был не клан Черного Хорька. Вождем группы являлся Медвежья Голова, но полковник Бейкер не знал этого. Люди Медвежьей Головы в большинстве были настроены дружественно по отношению к белым.

Полковник Бейкер вполголоса произнес перед своими солдатами короткую речь, приказывая хранить хладнокровие, бить наповал, не щадить врага. Затем он скомандовал «огонь». Разыгралась страшная сцена. Накануне многие из индейцев лагеря ушли к холмам Суитграсс-Хиллс на большую охоту на бизонов. Поэтому, кроме Медвежьей Головы и нескольких стариков, некому было отвечать на выстрелы солдат. Первый залп солдаты направили по низу палаток, убив и ранив множество спящих. Остальные кинулись вон из палаток – мужчины, дети, женщины, многие с младенцами на руках, – но тут же падали под выстрелами. Медвежья Голова, размахивая бумагой, удостоверяющей, что он вполне достойный человек и дружественно относится к белым, побежал к солдатам на обрыве, крича солдатам прекратить стрельбу, умоляя пощадить женщин и детей. Вождь упал, настигнутый несколькими пулями. Из четырехсот с лишним душ, находившихся в это время в лагере, уцелело лишь несколько человек. Когда все кончилось, когда добили последних раненых женщин и детей, солдаты свалили в кучи на опрокинутые палатки тела убитых, домашний скарб и дрова и подожгли стоянку.

Я побывал на этом месте несколько лет спустя. В высокой траве и среди кустарника белели уже обглоданные волками и лисицами черепа и кости безжалостно перебитых людей. «Как могли солдаты такое сделать? – спрашивал я себя много раз. – Что за люди хладнокровно расстреляли беззащитных женщин и невинных детей?» В их оправдание нельзя даже сказать, что они были пьяны; не был пьян и командовавший ими полковник; военным не грозила и никакая опасность. Хладнокровно, умышленно, спокойно прицеливаясь, чтобы бить наповал, они перестреляли жертв, добили раненых, а затем попытались сжечь тела. Но я не буду больше говорить об этом. Подумайте сами о бойне Бейкера и попытайтесь найти подходящее имя для людей, учинивших ее.

Во время путешествия вверх по реке мы видели много олених и годовалых оленят, группу самок вапити с детьми, но ни разу не встретили самцов этих видов. Только на обратном пути, перед заходом солнца, самцы стали выходить к воде из оврагов и лощин. Мы убили большого жирного оленя. Жена Ягоды повесила всю переднюю четверть туши над очагом в палатке. Мясо, вращаясь над огнем, медленно жарилось в течение нескольких часов. Наконец она объявила, что мясо готово, и мы не устояли перед соблазном отведать жаркого, хотя уже основательно поели, когда начало темнеть. Оленина была так вкусна, что очень скоро от туши не осталось ничего, кроме костей. Я не знаю лучшего способа жарить мясо. Его готовят на малом огне в палатке, где нет ветра. Мясо подвешивается на треноге; пока оно жарится, время от времени вертел нужно подталкивать, заставляя вращаться. Чтобы зажарить тушу как следует, требуется несколько часов, но результаты с лихвой окупают труд.

Наши люди скоро срубили деревья, перетащили нужные для постройки бревна и сложили стены импровизированного форта; сверху настлали крышу из жердей и засыпали ее толстым слоем земли.

В готовой постройке было восемь комнат, размером приблизительно по шестнадцать на шестнадцать футов. Одна из них служила для торговли, две комнаты были жилые: в каждой стояли грубо сложенные из камней на глиняном растворе, но вполне годные для отопления камины с трубой. Остальные помещения служили складами товаров, мехов и шкур. В стенках торговой лавки мы проделали множество маленьких отверстий, через которые можно было просунуть ствол ружья. Заднюю сторону квадрата охраняла наша шестифунтовая пушка. Мы считали, что принятые меры для защиты от нападения заставят даже самых отчаянных смельчаков призадуматься, прежде чем решиться напасть на форт.

Едва мы закончили форт, как пришли черноногие пикуни и поставили свои палатки в длинной широкой долине примерно в одной миле от нас ниже по течению. Бо́льшую часть времени я проводил в лагере с женатым молодым человеком по имени Хорьковый Хвост и еще с одним пикуни со странным именем Говорящий с Бизоном. Эти два индейца были неразлучны; они оба полюбили меня, а я их. Парни жили в новых палатках с хорошенькими молодыми женами. Как‐то я сказал им:

– Вы так друг к другу привязаны, не понимаю, почему бы вам не делить одну палатку. Пришлось бы меньше возиться с установкой, меньше уставали бы лошади при переходах, меньше тратилось бы труда на сбор сучьев для топлива, на разбивку и свертывание шатра.

Говорящий с Бизоном расхохотался.

– Сразу видно, – ответил он, – что ты не женат. Запомни, друг мой: двое мужчин могут мирно и долго дружить, но женщины – никогда. Не пройдет и трех дней, как они начнут ссориться из-за пустяков, да еще будут пытаться втянуть в свои раздоры мужей. Вот почему мы живем отдельно – чтобы не ссориться с женами. Сейчас они любят друг друга, как любим друг друга и мы. К счастью для всех, у нас две палатки, два очага, два вьючных комплекта и прочный мир.

Подумав, я понял, что они правы. Я знаком с двумя сестрами, белыми, – впрочем, это особая история. Замужние женщины – что белые, что индианки – не могут в мире и дружбе вести общее хозяйство.

Я наслаждался жизнью в этом большом лагере с семьюстами палатками – в них жило около трех с половиной тысяч человек. Меня научили игре в кольцо и шест и другой, в которой партнер прячет в одной руке кусочек кости; я даже освоил песню, которую исполняют вечерами вокруг очага в палатке, когда играют в угадывание кости. Я ходил смотреть на танцы и участвовал в танце «ассинапеска» – танце индейцев-ассинибойнов. Учтите, что мне еще не исполнилось двадцати лет; я был еще юноша, и притом, возможно, более глупый и беззаботный, чем большинство ровесников.

В танце ассинибойнов участвуют только молодые неженатые мужчины и девушки. Старшие, родители и родственники, бьют в барабаны и поют песню, сопровождающую танец, очень оживленный и довольно свободный. Женщины сидят в одной половине палатки, мужчины в другой. Начинается пение, в котором участвуют все. Танцующие становятся друг против друга, приподнимаются на носках, затем опускаются на пятки, сгибая колени. При этом они выступают вперед, сближаясь, затем отступают, снова сходятся и снова отступают много раз; все поют, улыбаются, кокетливо заглядывают друг другу в глаза. Танец длится, бывает, несколько часов, с частыми перерывами для отдыха, иногда чтобы поесть и покурить. Но самое интересное наступает в конце праздника. Снова ряды юношей и девушек сближаются; внезапно одна из девушек поднимает свой плащ или накидку, набрасывает его на голову себе и выбранному ей юноше и крепко целует его. Зрители заливаются смехом, барабаны бьют громче, песня становится еще звонче. Ряды отступают назад – у избранника очень смущенный вид, все рассаживаются по местам. Расплата за поцелуй происходит на следующий день. Если молодому человеку девушка очень нравится, он может подарить ей лошадь или даже двух; во всяком случае он должен сделать ей подарок, хотя бы медный браслет или нитку бус. Мне кажется, что я был легкой добычей для этих бойких и, боюсь, корыстолюбивых девиц, так как меня накрывали плащом и целовали чаще, чем всех остальных. А на следующее утро три или четыре девушки со своими матерями явились в наш торговый пункт: одной нужно было дарить много ярдов яркого ситца, другой красную шерсть и бусы, третьей одеяло. Они разоряли меня, но когда танцы устраивались снова, я опять участвовал в них.

Я танцевал, играл в азартные игры, участвовал в скачках, но все же моя жизнь в лагере не была только одной непрерывной цепью легких развлечений. Я часами просиживал со знахарями и старыми воинами, изучая их верования и обычаи, слушая рассказы о богах, повествования о войне и охоте. Я посещал различные религиозные церемонии, наблюдал патетические обращения знахарей к Солнцу, когда они молились о здоровье, долголетии и счастье своего народа. Все это было чрезвычайно интересно.

Увы, увы! Почему эта простая жизнь не могла продолжаться и дальше? Зачем железные дороги и мириады переселенцев наводнили эту чудесную страну и отняли у ее владельцев все, ради чего стоит жить? Индейцы не знали ни забот, ни голода, не нуждались ни в чем. Теперь из своего окна я слышу шум большого города и вижу бегущие мимо торопливые толпы. Сегодня резкая холодная погода, но большинство прохожих – и женщин, и мужчин – легко одеты, лица у них худые, а в глазах светятся грустные мысли. У многих из них нет теплого крова для защиты от ненастья, многие не знают, где добыть пищу, хотя рады были бы изо всех сил работать за пропитание. Они увязли в колее, и нет у них другой возможности освободиться, кроме смерти. И это называется цивилизация! Я считаю, что она не дает ни удовлетворения, ни счастья. Только индейцы, жители прерий, в те далекие времена, о которых я пишу, знали полное довольство и радость, а ведь в этом, как нам говорят, главная цель человека – быть свободным от нужды, беспокойства и забот. Цивилизация никогда не даст этого, разве что очень-очень немногим.

Глава IV

Поход за лошадьми

Молодые и пожилые мужчины из племени черноногих постоянно отправлялись в военные походы группами от десяти человек до пятидесяти или даже больше. Они развлекались, устраивая набеги на окрестные племена, вторгавшиеся в обширную область охоты черноногих, угоняли лошадей у врагов, а если удавалось, приносили из набегов скальпы [12]. Возвращение отряда после удачного похода обставлялось торжественно. В нескольких милях от лагеря участники похода облачались в живописные боевые наряды, красили лица, украшали лошадей орлиными перьями, расписывали им шкуры, а затем спокойно подъезжали к вершине холма, с которого была видна деревня. Здесь они запевали военную песню, бешено нахлестывая коней, пускали их вскачь и, стреляя из ружей, гоня перед собой взятых у врага лошадей, мчались с холма в долину. Задолго до их появления лагерь уже кипел от возбуждения. Женщины, побросав работу, выбегали навстречу воинам, за женщинами медленнее и спокойнее шли мужчины. Как женщины обнимали вернувшихся невредимыми любимых! И сейчас же начинали раздаваться голоса, поющие хвалу мужу, сыну или брату. «Вернулся Лисья Голова! – восклицала какая‐нибудь женщина. – О, ай! Вернулся храбрый Лисья Голова и гонит перед собой десять лошадей из вражьего табуна. И он принес с собой скальп врага, убитого в бою. О храбрец! Он принес оружие убитого врага, храбрый Лисья Голова!»

Так каждая женщина восхваляла доблесть своего родственника. А вернувшиеся воины, усталые, голодные, но гордые своим успехом, довольные, что они опять дома, расходились по своим палаткам, где их верные спутницы – матери, жены, сестры – спешили приготовить им мягкое ложе, принести свежую воду и подать праздничный обед из отборного мяса, пеммикана и сушеных ягод. Женщины, счастливые и гордые, не могли усидеть на месте; время от времени какая‐нибудь из них выходила и, проходя между палатками, снова пела хвалу своему любимому.

Как только один из отрядов возвращался, другие индейцы, побуждаемые удачей предшественников и соперничая с ними, составляли новый отряд и отправлялись в поход против кроу, ассинибойнов, кри или какого‐нибудь из племен по ту сторону Хребта мира, как они называют Скалистые горы. Поэтому я не удивился, когда однажды утром друзья сообщили мне, что собираются отправиться в набег на ассинибойнов.

– И если хочешь, – сказал в заключение Говорящий с Бизоном, – можешь отправиться с нами. Ты ведь помогал своему другу выкрасть девушку, можешь также попробовать угнать лошадей.

– Я еду с вами, – ответил я.

Когда я рассказал Ягоде о своем намерении, он и его жена стали энергично возражать.

– Ты не имеешь права рисковать жизнью, – сказал мне друг, – из-за каких‐то лошаденок.

– Подумайте, как ваши родные будут горевать, – вторила ему жена, – если что‐нибудь с вами случится.

Но я уже твердо решил отправиться и не собирался отступать. Не ради стоимости лошадей или другой возможной добычи: меня привлекала острота и новизна предприятия. Нас было тридцать человек; предводительствовать нами в качестве начальника отряда должен был Мощная Грудь, суровый опытный воин лет сорока. Ему принадлежала магическая трубка, которая, как считалось, обладала большой силой. Он брал ее с собой во многие походы, и она всегда приносила воину и его отряду удачу, помогала выйти невредимыми из столкновений. Но, несмотря на все это, нам пришлось пригласить старого знахаря помолиться вместе с нами в священной парно́й перед выступлением в поход и поручить ему молиться за нас ежедневно. На этот ответственный пост мы пригласили старика Одинокого Вапити – его магия была очень могущественной и уже много лет оказывалась угодной Солнцу.

Парная была недостаточно велика, чтобы вместить нас всех. За один раз в нее входила только половина отряда. Я со своими двумя друзьями оказался в последней группе. У входа в священную палатку мы сбросили кожаные плащи или одеяла – больше на нас ничего не было, – пролезли через низкий вход и молча расселись кругом внутри; в палатку подавали раскаленные камни и бросали их в яму посередине. Одинокий Вапити начал обрызгивать их, макая в воду хвост бизона. Удушливый горячий пар окутал нас, и Одинокий Вапити запел молитвенную песню, обращенную к Солнцу, к которой мы все присоединились. Затем старик долго и сосредоточенно молился, призывая Солнце быть к нам милостивым, провести нас невредимыми через все опасности и даровать нам успех в нашем предприятии.

После молитвы Одинокий Вапити набил магическую трубку, зажег ее поданным снаружи углем, и трубка пошла по кругу; каждый из нас, выпустив дым к небу и к земле, произносил короткую молитву к Солнцу и Матери-земле. Когда пришел мой черед, я тоже помолился, как умел, вслух, как и все остальные. Никто не улыбался. Товарищи мои верили, что я искренне считаю себя одним из индейцев, говорю, думаю и поступаю как они. Я хотел узнать этот народ, узнать как следует, и считал, что единственный путь для достижения этой цели – пожить некоторое время их жизнью. Итак, я горячо помолился Солнцу, думая о словах, которым меня учили когда‐то в далекой отсюда стране: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» [13] и т. д. Когда‐то я верил во все это и слушал по воскресеньям проповеди пресвитерианского проповедника, грозившего нам геенной огненной и страшным гневом мстительного Бога. Прослушав очередную проповедь, я боялся ложиться спать, ожидая, что во сне меня схватят и ввергнут в погибель. Но все это теперь было в прошлом. У меня не осталось ни веры, ни страха, ни надежды, так как я пришел к выводу, что человек может с уверенностью сказать лишь одно: «Я не знаю». И я охотно молился Солнцу, следуя своему плану.

Осень уже шла к концу, и мы считали, что ассинибойны сейчас далеко, где‐нибудь около устья Малой реки – так черноногие называют реку, которую мы зовем Милк. Решено было поэтому отправиться верхом, а не пешком. Излюбленный для набегов способ передвижения – пеший, так как отряд при этом не оставляет следов и может успешно скрываться в дневное время.

Однажды вечером, предводительствуемые начальником отряда, мы выступили, направляясь на юго-восток по темной равнине параллельно реке. Мои товарищи не были похожи на изукрашенных бахромой и бусами, расцвеченных и убранных орлиными перьями воинов, о каких мы читаем в книжках или каких видим на картинках. Они носили простые будничные легинсы, рубашки, мокасины и плащи из одеял или шкуры бизона. Но к седлам у них были привязаны красивые военные наряды, а в скатках из сыромятной кожи лежали головные уборы из орлиных перьев или рогов и хорьковых шкурок. При вступлении в бой, если на то было время, воины облачались в военные наряды. Если времени не хватало, то наряд брали с собой в сражение, так как все части его считались могучими талисманами, особенно рубашка, на которой часто рисовали краской видение владельца. Это какое‐нибудь животное, или звезда, или птица, явившиеся индейцу во время долгого поста, обязательного при переходе от беззаботной юности к ответственной жизни воина.

Мы быстро ехали всю ночь, и утро застало нас недалеко от устья реки Марайас. Со всех сторон виднелись мирно отдыхающие или пасущиеся бизоны и антилопы; очевидно, нигде поблизости не было людей.

– Сегодня нам нет нужды прятаться днем, – сказал Мощная Грудь и, отрядив одного из людей наблюдателем на край обрыва, повел остальных вниз в долину, где на берегу реки все, кроме Хорькового Хвоста и меня, расседлали лошадей и пустили пастись; нам же велено было добыть мяса. Заряд пороха и пуля много значит для индейца; так как у меня было много патронов для винтовки Генри и я мог получить их еще вдоволь, то на мою долю выпала приятная обязанность добывать мясо. За ним не пришлось далеко ходить. Меньше чем в полумиле отсюда мы увидели небольшое стадо антилоп, спускавшихся в долину на водопой. Прячась за кустами ирги (канадской рябины) и диких вишен, я сумел подобраться к стаду на сто ярдов и застрелить двух хороших антилоп-самцов. Мы взяли мясо, языки, печень и рубцы и вернулись в лагерь. Скоро все занялись поджариванием любимых кусков на огне – все, кроме Мощной Груди. Ему всегда полагалось лучшее мясо или, если он хотел, язык. Мясо готовил для него юноша, впервые вышедший на тропу войны учиться искусству набегов; юноша этот носил для начальника воду, ходил за его лошадью, был, по существу, его слугой. Начальник отряда – важное лицо, почти столь же недоступное, как генерал армии. В то время как остальные болтают, шутят и рассказывают разные истории у костра, он сидит в стороне, а если хочет – у особого костра. Много времени он проводит в молитве и размышлениях о смысле своих сновидений. Часто бывает, что вдали от дома, накануне вступления во вражескую деревню, начальнику отряда снится сон, который заставляет его повернуть вместе с отрядом назад, не сделав даже попытки достигнуть цели.

Покинув реку Марайас, отряд в дневное время тщательно скрывался и прятал лошадей как можно лучше. Мы обошли по краю восточный склон гор Бэр-По, восточный предел гор Литтл-Рокис (Малые Скалистые), на языке черноногих Ма-кви-ис-стук-из (Волчьи горы). Мы думали, что встретим где‐нибудь в этих местах стоянку племени гровантров (читатель помнит, что они в то время были в мире с черноногими), но не увидели никаких признаков их пребывания, кроме следов четырех- или пятимесячной давности, и решили, что гровантры еще находятся на реке Миссури. Каждый раз, как отряд разбивал лагерь, выставляли одного или двух человек в таком месте, откуда можно было обозревать окружающие горы и прерию, и каждый вечер сторожевые докладывали, что животные ведут себя спокойно и что во всей обширной местности нет признаков других людей, кроме нас самих.

Один раз на рассвете мы оказались у подножия очень высокого холма немного к востоку от гор Литтл-Рокис. Мне сказали, что это Хэри-Кэп (Мохнатая Шапка) – удачное название, так как вся верхушка холма покрыта густой сосновой чащей. Мы разбили лагерь у подножия Хэри-Кэп, вблизи ручья на красивой, заросшей травой поляне, со всех сторон окруженной кустарником. Говорящий с Бизоном и я получили приказ взобраться на вершину холма и оставаться там до середины дня, пока нас не сменят. Мы оба оставили себе от ужина по большому куску жареного бизоньего мяса. Выпив столько воды, сколько могли вместить, и захватив жареное мясо, мы взобрались наверх по широкой тропе, протоптанной дикими животными среди сосен, и наконец достигли вершины. Здесь мы обнаружили несколько походных жилищ-шалашей из жердей, веток кустарника и кусков гнилых бревен; покров был уложен так плотно, что сквозь него не пробился бы ни единый проблеск огня. Этим способом пользовались военные отряды всех племен, чтобы развести костер, не выдавая проходящему врагу своего присутствия. Мы нашли шесть таких укрытий; некоторые из них были построены совсем недавно, и, вероятно, поблизости нашлись бы и другие. Мой спутник показал мне укрытие, в постройке которого сам участвовал позапрошлым летом, и сказал, что этот холм часто посещают военные отряды всех племен прерии, так как с него легко обозревается обширная местность. Действительно, отсюда было видно далеко кругом. К северу мы видели течение реки Милк и прерии за ней. К югу перед нами лежала прерия, простирающаяся до Миссури, а за рекой опять шла прерия, виднелись далекие горы Сноуи и Мокасин и темные ущелья Масселшелл. К востоку до самого горизонта тянулись пологие холмы и острые гребни.

Мы сели и поели жареного мяса, затем Говорящий с Бизоном набил и зажег свою черную каменную трубку. Закурили. Немного спустя я стал дремать.

– Спи, – сказал Говорящий с Бизоном, – а я посторожу.

Я улегся под деревом и скоро очутился в стране снов. Около десяти товарищ разбудил меня.

– Смотри! – воскликнул он в возбуждении, указывая на юг, в направлении Миссури. – Сюда идет военный отряд.

Протерев глаза, я посмотрел в ту сторону, куда показывал напарник. Небольшие стада бизонов разбегались к востоку, западу и к северу. Затем показался плотно сбившийся табун лошадей, быстро приближающихся к нашему холму; табун гнала группа всадников.

– Это или кри, или ассинибойны, – сказал мой спутник. – Они совершили набег на кроу или на гровантров и, опасаясь преследования, мчатся домой со всей скоростью, на какую только способны их лошади.

Прыгая по склону холма, мы понеслись вниз. Казалось, не прошло и минуты, как мы очутились среди наших товарищей и рассказали им новость. Все кинулись седлать лошадей, облачаться в военные наряды, надевать головные уборы, снимать чехлы со щитов. Тогда Мощная Грудь сам взошел на склон холма до того места, откуда мог видеть приближающийся отряд; все ждали его внизу. Командир отряда стоял ярдах в ста от нас и вглядывался в прерию. Люди начали нервничать – я, во всяком случае. Мне казалось, что Мощная Грудь никогда не спустится, чтобы сообщить нам план действий. Должен сознаться, что теперь, когда настало время участвовать в атаке, я испытывал страх и был бы очень рад оказаться в этот момент в безопасности рядом с Ягодой, далеко отсюда, в лагере на реке Марайас. Но отступать было невозможно; мне следовало идти с остальными и делать свое дело. Мне хотелось, чтобы все уже кончилось.

Прошло пять или десять минут в ожидании, и Мощная Грудь присоединился к нам.

– Они пройдут немного к востоку от нас, – сказал он. – Поедем вниз по этой лощине и встретим их.

Это была не настоящая лощина, а просто широкое и более низкое место на равнине, однако достаточной глубины, чтобы скрыть нас. Через небольшие промежутки времени наш предводитель осторожно подъезжал к краю лощины и смотрел на юг. Наконец он скомандовал остановиться.

– Теперь наш отряд прямо у них на дороге, – сказал он. – Как только послышится топот копыт их лошадей, мы выскочим отсюда на них.

Сердце мое стучало, в горле пересохло. Мне было страшно. Как в полусне я услышал команду Мощной Груди, и мы поскакали из лощины.

– Смелее, – кричал наш предводитель, – смелее! Уничтожим их всех до одного!

Неприятель и табун, который он гнал перед собой, находились не более чем в ста ярдах от нас, когда мы оказались с ними на одном уровне. Наше появление было так внезапно, что лошади противника бросились врассыпную: одни поскакали на восток, другие на запад. Несколько секунд всадники пытались собрать их снова, но тут наши люди оказались уже среди них. Враги пытались остановить нас, стреляя из ружей и луков. Некоторые были вооружены только луками. Я видел, как четверо из них один за другим свалились с лошадей наземь; остальные повернули конец и поскакали, разбегаясь во все стороны. Наш отряд преследовал их по пятам. Их было больше, чем нас, но, по-видимому, неприятель нам попался не очень храбрый. Возможно, наше внезапное нападение с самого начала деморализовало его. Почему‐то, едва выехав из лощины и увидев противников, я перестал ощущать страх; вместо этого на меня нашло возбуждение: мне хотелось быть впереди. Я выстрелил в нескольких из неприятельских всадников, но, конечно, не мог сказать, падают ли они от моих выстрелов или от выстрелов других воинов нашего отряда. Когда неприятель повернул назад и побежал, я наметил себе одного всадника на большой рыже-пегой лошади и погнался за ним. Он скакал прямо к Хэри-Кэп, чтобы укрыться в соснах. Я сразу увидел, что его лошадь лучше моей и что он уйдет, если не остановить его пулей. Я старался попасть в цель, стреляя снова и снова, и каждый раз думал: «Вот сейчас обязательно попаду», – и промахивался. Три раза воин заряжал свое кремневое ружье и отстреливался. Но целился он, должно быть, не лучше меня, так как я ни разу даже не слышал свиста его пуль и не видел их попадания. Всадник все скакал и скакал, и расстояние между нами увеличивалось. Достигнув подножия холма, он погнал лошадь вверх по крутому склону; скоро индеец добрался до точки, где уклон был так близок к отвесному направлению, что лошадь уже не могла двигаться дальше. Всадник соскочил и, бросив скакуна, стал карабкаться вверх. Я тоже спешился, стал на колено и не торопясь прицелился. Я выстрелил три раза, прежде чем он достиг сосен. Видно было, как пули врезались в землю, – ни одна из них не ударилась ближе чем в десяти футах от бегущей цели.

Так плохо я, пожалуй, никогда еще не стрелял.

Конечно, мне хватило ума не преследовать индейца в густом сосновом лесу, где он имел бы передо мной все преимущества. Лошадь его сбежала с холма и ускакала в прерию. Я поехал следом и скоро поймал ее. Возвращаясь к тому месту, где мы бросились в атаку из лощины, я видел воинов нашего отряда, подъезжающих со всех сторон, гоня перед собой лошадей. Скоро все собрались вместе. Отряд не потерял ни единого человека, и только один был ранен – юноша по имени Хвостовые Перья. Его правую щеку страшно разодрала стрела, и он прямо раздулся от гордости. У неприятеля насчитали девять убитых, мы захватили шестьдесят три лошади. Все были в восторге от исхода схватки, наперебой рассказывали, что каждый сделал. Мне удалось привлечь к себе внимание Мощной Груди.

– Кто они? – спросил я.

– Это кри.

– Откуда ты знаешь?

– Я понял несколько слов из того, что они кричали, – ответил наш предводитель. – Но если бы даже они не издали ни единого звука, я узнал бы кри по их гнусным лицам и одежде.

Я подъехал к одному из убитых, лежавших на земле неподалеку. Его оскальпировали, но видно было, что лицом он сильно отличается от черноногих. Кроме того, на подбородке у него виднелись три синих вытатуированных знака, а мокасины и одежда были непохожи на те, что я видел до сих пор.

Сменив лошадей, отряд повернул к дому; всю вторую половину дня мы медленно двигались без остановок. Возбуждение мое прошло, и чем больше я думал о схватке, тем больше был доволен, что не убил того индейца кри, которого загнал в сосны. Но другие, в которых я стрелял, те, что упали на моих глазах? Мне удалось убедить самого себя в том, что пули, от которых они погибли, не мои. Разве я не выстрелил двадцать раз в человека, которого преследовал, и разве все мои пули не пролетели далеко в стороне от цели? Конечно, не я свалил их. Я захватил отличную лошадь, более сильную и резвую, чем мой конь, и остался доволен.

Через четыре или пять дней наш отряд приехал домой. Можете себе представить, какое возбуждение вызвало наш прибытие, сколько танцев со скальпами исполнили те, кто терял близких, погибших от руки индейцев кри. Маленькие группы людей с выкрашенными в черное руками, лицами и мокасинами ходили из конца в конец деревни; они несли скальпы, привязанные к ивовым прутьям, пели грустную поминальную песню и танцевали медленный танец в такт пению. Церемония показалась мне очень внушительной; жаль, что я забыл эту песню, которая напомнила бы мне о старом времени.

Старина Ягода и его жена заклали тучного тельца в честь моего благополучного возвращения. Помимо лучшего мяса, хлеба и бобов мы съели за обедом три пирога с сушеными яблоками и пудинг с изюмом. Нужно отметить, что два последних блюда были редким угощением в то время в этих местах.

Я был рад вернуться в форт. Как весело пылал огонь в широком очаге в моей спальне, как мягко было лежать на ложе из шкур бизона и одеял. Некоторое время я держался поближе к огню и ничего не делал: только спал, ел и курил. Казалось, я никогда не отосплюсь.

Глава V

На охоте

В один прекрасный день в форт приехал Гнедой Конь со своей женой, с которыми я провел лето, а с ними вместе – молодой Медвежья Голова, в прошлом Скунс, и его жена из племени гровантров, которую я помогал ему выкрасть. Собственно говоря, я лишь сопровождал его в походе в лагерь гровантров и горячо сочувствовал его предприятию. Ягода с женой, как и я, были рады видеть старых друзей и отвели семье Гнедого Коня одну из комнат в форте на то время, пока Конь будет строить собственный бревенчатый дом. Он решил зимовать с нами, ставить капканы на бобров, травить волков и, может быть, немного торговать с индейцами. С помощью Медвежьей Головы он вскоре выстроил удобный двухкомнатный дом позади нашего жилища, с двумя хорошими очагами, такими же, как наши. Я был рад очагам, так как рассчитывал иногда посиживать перед ними в предстоящие длинные зимние вечера. Нет на земле ничего, что давало бы такое ощущение покоя и прочного мира, как веселый огонь в широком очаге, когда наступят зимние холода и по прерии начнут носиться идущие с севера снежные бури.

Среди прочих вещей я привез с собой на Запад дробовое ружье и теперь, с началом перелета на юг гусей и уток, часто охотился. Каждый раз за мной шло несколько индейцев посмотреть, как я бью пернатую дичь. Видеть, как птица падает от выстрела, доставляло им такое же удовольствие, какое я сам испытывал при попадании. Один раз я убил на лету одиннадцать диких уток-свистух из пролетавшей стаи, и зрители пришли в дикий восторг. Но мне не удавалось уговорить их принять убитую дичь: они не ели ни птицу, ни рыбу; особенно нечистой считалась у них рыба. Им нравилась только ни-тап-и вак-син – настоящая пища, под которой подразумевалось мясо бизонов и других жвачных.

В ноябре многие из племени собственно черноногих спустились с севера, где они проводили лето на берегах реки Саскачеван и ее притоков, а вслед за ними пришли каина, или блады, тоже племя черноногих. Каина разбили лагерь в одной миле вниз по течению от пикуни, а пикуни поставили свои палатки примерно на полмили выше нашего форта. Вокруг нас расположилось 9–10 тысяч индейцев, считая женщин и детей, и торговцы были заняты все дни напролет. Шкуры бизонов еще не достигли высшего качества – шерсть отрастает до полной длины только к началу ноября, – но шла оживленная закупка шкур бобров, вапити, оленей и антилоп. Из бакалейных товаров индейцы обычно покупали только чай, сахар и кофе, которые обходились им в среднем по доллару за мерку в одну пинту. Трехслойное домотканое одеяло стоило двадцать долларов или за него давали четыре полномерных (с головой и хвостом) шкуры бизона; ружье стоимостью в пятнадцать долларов продавалось за сто; виски – очень слабое – шло по пять долларов за кварту; даже пакетик красно-оранжевой краски стоил два доллара. Торговля была несомненно прибыльной. Собственно говоря, в ассортименте торговцев не было ни одного предмета, который не был бы для индейцев роскошью. Дельцы рассуждали примерно так: индейцам эти товары не нужны, но раз уж они хотят их получить, то пусть платят за них такую цену, какую я потребую, поскольку я рискую в этом деле жизнью только ради большой прибыли.

Конечно, Ягода не рассчитывал один обслужить покупателей всех трех лагерей. В форт Бентон все время приезжали группы индейцев со шкурами бизонов и мехами; собственно, бо́льшая часть торговли шла через Бентон. Тем не менее и у маленького форта на реке Марайас дела шли отлично.

Зима в тот год наступила рано, в первой половине ноября. Озера и реки замерзли, несколько раз уже выпадал снег; северо-восточные ветры сметали его в сугробы в лощинах и на подветренной стороне холмов. Вскоре бизоны начали держаться подальше от реки, где размещались крупные лагеря. Немногочисленные животные, конечно, забредали и сюда, но большие стада оставались вдали, в прерии к северу и к югу от нас. Когда выпал снег, бизоны, во всяком случае, перестали приходить на водопой, так как получали достаточно воды в виде снега, поедаемого вместе с травой. Как бы ни была сурова и продолжительна зима, бизоны оставались жирными, пока получали воду таким способом. Но когда с началом таяния снега всюду в прерии возникали маленькие озера воды, бизоны начинали пить ее и быстро худели. Так как с началом зимы бизоны уже не подходили близко к реке, индейцам, чтобы добыть необходимые мясо и шкуру, приходилось отправляться в двух-трехдневные вылазки и разбивать лагерь на месте охоты. Несколько раз за зиму я отправлялся с ними в компании своих друзей Хорькового Хвоста и Говорящего с Бизоном. На охоту брали с собой лишь несколько палаток, в которых устраивались жить по пятнадцать – двадцать человек. Группу охотников сопровождало небольшое число женщин – сколько требовалось, чтобы готовить пищу.

Как правило, охотники все вместе выходили каждое утро и, увидев большое стадо бизонов, приближались к нему как можно осторожнее, пока наконец встревоженные животные не бросались наутек. Тогда начиналась грандиозная погоня, и, если все шло хорошо, охотники убивали много жирных самок бизона. Почти у всех пикуни имелись какие‐нибудь ружья: кремневые или пистонные, гладкоствольные или нарезные. Но во время погони многие индейцы, особенно если под ними были резвые, обученные лошади, предпочитали пользоваться луком и стрелами, так как можно выпустить две или три стрелы в разных бизонов за то время, что тратится на перезарядку ружья, хотя старые гладкоствольные винтовки заряжались быстро. Охотник держал несколько пуль во рту. Разрядив ружье, он тотчас же высыпал порцию пороху из рога или фляги на ладонь, а потом в дуло. Затем, вынув пулю изо рта, он бросал ее поверх пороха, раза два резко ударяя по стволу, чтобы утрясти заряд, и насыпал порох на полку или вставлял пистон – в зависимости от системы ружья. При такой зарядке ружье следовало держать дулом кверху, иначе пуля выкатывалась из него. При выстреле охотник нажимал на спусковой крючок в то мгновение, когда ружье опускалось до уровня цели. Некоторые меткие стрелки верхом на исключительно быстрых и выносливых лошадях часто убивали за одну погоню по двадцать и более бизонов. Однако среднее число добытых животных на одного человека, по-моему, не превышало трех. После удачной охоты главный лагерь представлял собой подобие бойни. Вьючные лошади шли цепочками, одна за другой, нагруженные мясом и шкурами, а некоторые охотники перебрасывали одну-две шкуры или большие пласты мяса через седла и садились сверху. Все вокруг было залито кровью: лошади, тропа, одежда и даже лица индейцев.

Я бывал на нескольких охотах в такую холодную погоду, что шкура бизона, застывая, вставала колом, как только отделялась от туши под ножом; но индейцы свежевали свою добычу голыми руками. Я носил очень теплое белье, рубашку из толстой фланели, замшевую рубашку, жилет и пиджак, короткую верхнюю куртку из шкуры бизона и штаны из того же материала, и все же временами очень мерз, а на щеках и носу у меня были болячки от частого примораживания. Индейцы же надевали только две рубашки, два одеяла или легинсы из кожи бизона, меховые шапки, перчатки из бизоньей шкуры и мокасины без носков. Но они никогда не мерзли и не дрожали на морозе. Они приписывали свою невосприимчивость к холоду благоприятному влиянию ежедневного купания: индейцы купались в любую погоду, даже если для этого приходилось прорубать отверстие во льду. И заставляли купаться своих детей начиная с трехлетнего возраста, вытаскивая сопротивляющихся малышей из постели, чтобы отнести их под мышкой к реке и окунуть в ледяную воду.

Во время таких кратковременных охот не бывало ни азартных игр, ни танцев. Отряд всегда сопровождал какой‐нибудь знахарь, и вечера проходили в молитвах Солнцу об успехе охоты и в пении песен, которые можно назвать охотничьими, особенно песен о волке – самом удачливом из охотников. Спать ложились рано, поскольку мало радости сидеть в дыму от горящего бизоньего кизяка.

Возможно, читателю приходилось видеть на северо-восточной равнине круги из камней или небольших валунов; диаметр этих кругов составляет от двенадцати до двадцати футов и даже более. Подобные камни применялись как грузы, чтобы придавить нижний край шкур, покрывающих палатку, и этим предохранить ее от опрокидывания в сильный ветер. Когда лагерь снимался с места, камни просто скатывали с кожи. Часто такие круги находят на расстоянии многих миль от воды. У вас может возникнуть вопрос, как люди на стоянках ухитрялись утолять жажду: они растапливали снег. Лошади ели снег вместе с травой; топливом служил высушенный навоз бизонов. Круг из камней – это признак давнишнего лагеря зимних охотников. Некоторые из лагерей такие древние, что верхушки камней едва виднеются в траве, так как постепенно в течение многих сезонов дождей под действием собственного веса валуны погрузились в почву.

К концу ноября закупка шкур шла полным ходом; было убито много тысяч бизонов, и женщины все время занимались дублением шкур, требующим немалой затраты сил и времени. Я часто слыхал и читал, что индейцы-мужья не жалеют своих жен, что индианки проводят жизнь в тяжелой неблагодарной работе. Эти утверждения весьма далеки от истины, если говорить о кочевниках северной прерии. Правда, женщины собирают топливо для очага палатки – вязанки сухих ивовых прутьев или сучьев упавших тополей. Они также готовят пищу и, кроме дубления шкур бизона, превращают шкуры оленей, вапити, антилоп или горных баранов в мягкую замшу для домашнего употребления. Но ни одна индианка не страдает от чрезмерного труда; если им хочется, они отдыхают. Женщины знают, что и завтра будет день, и необходимую работу делают без спешки. Муж никогда не вмешивается в дела жены, как и она не вмешивается в его обязанности, в добычу шкур, мехов и мяса – основы жизни племени.

Большинство индианок – почти все – от природы трудолюбивы и гордятся своей работой. Им доставляет удовольствие наполнять одну за другой кожаные сумки отборным сушеным мясом и пеммиканом, выделывать шкуры бизонов и мягкую замшу для домашнего употребления или на продажу, вышивать удивительные узоры из бус или крашеных игл североамериканского дикобраза на верхе мокасин, платьях, легинсах и сбруе. Если шкуры шли в продажу, то женщины получали свою долю из выручки. Если муж решал купить себе спиртное – что ж, это его дело, но жена тогда приобретала одеяла, красную и синюю шерсть, оранжевую краску, бусы, пестрые ситцы, разные другие предметы обихода и украшения.

Ягода и часть его людей в течение зимы совершили несколько поездок в форт Бентон. В одну из них Ягода привез свою мать, которая жила там со своей подругой Женщиной Кроу. Матушка моего друга была чистокровной индианкой из племени манданов, но с очень светлой кожей и каштановыми волосами – высокая, стройная, красивая женщина, очень гордая и важная, но с добрейшим сердцем. Ко мне она была добра, ходила за мной, когда я болел, давала мне диковинные горькие лекарства; она заботливо убирала разбросанные мною вещи, стирала и чинила мою одежду, шила мне красивые мокасины и теплые перчатки. Даже будучи родной матерью, она не могла бы смотреть за мной лучше. Я знал, что никогда не смогу отплатить этой женщине за все, что она для меня сделала. Когда я заболел горной лихорадкой и у меня вечерами начинался бред, она неустанно заботилась обо мне и благополучно вы́ходила. Ее подруга Женщина Кроу была также добра ко мне. У этой женщины имелась романтическая история. Как‐то вечером мы сидели у огня, и она рассказала мне о своей жизни.

Глава VI

История Женщины Кроу

Ис-сеп-а-ки, как ее звали черноногие, была из индейцев арикара, которые во времена Кетлина, посетившего эти племена в 1832 году, жили на довольно значительном расстоянии от манданов, ниже их по течению, на берегах Миссури. Как и манданы, племя арикара обитало в деревне, состоявшей из покрытых землей хижин, похожих на холмики; поселение окружал высокий крепкий тын из тополевых бревен, вбитых в землю стоймя. Арикара входят в разбросанное по обширной территории семейство пауни, или кэддо, но они давно оторвались от своих родичей. Они могут разговаривать с кроу, родственными жителями деревни гровантров. Собственный же язык арикара, как и наречие племени манданов, чужеземцу изучить чрезвычайно трудно. Временами между кроу и арикара устанавливались хорошие отношения, но бывали долгие периоды, когда они воевали друг с другом.

Женщина Кроу рано вышла замуж. Думаю, в юности она была красавицей, так как даже в старости, когда я знал ее, она все еще была хороша, несмотря на морщины и седину. Женщину Кроу отличали очаровательные глаза, искрящиеся и насмешливые, а характер у нее был удивительно мягкий. После многих злоключений она наконец нашла у своей подруги, матери Ягоды, тихое пристанище и достаток, которые были ей теперь обеспечены до конца жизни. Вот что она рассказала мне, когда мы сидели перед камином в тот далекий зимний вечер.

«Мы были очень счастливы, мой молодой муж и я, так как по-настоящему любили друг друга. Он был хороший охотник, и в нашей палатке всегда водились мясо и шкуры. Я тоже усердно трудилась, летом сажая и поливая росшие на небольшом клочке земли бобы, кукурузу и тыквы, а зимой выделывая множество шкур бизона и замшу для дома. Мы были женаты уже два года; наступило лето, и по какой‐то причине все бизоны, за исключением нескольких старых быков, ушли от реки и оставались вдали от нас в прерии. Мужчины наши не любили охотиться в прерии, так как племя арикара невелико; мужчины наши – храбрый народ, но что могут сделать несколько человек против большого отряда многочисленных врагов? Итак, некоторые довольствовались тем, что сидели в безопасности дома и ели жесткое мясо бродивших вблизи быков. Другие, похрабрее, составили отряд, чтобы отправиться туда, где находились большие стада. Мы с мужем отправились с этим отрядом. Муж не хотел, чтобы я ехала с ним, но я настояла на своем. С того дня, как мы поженились, мы не расставались ни на одну ночь. Я поклялась всюду следовать за любимым. Весь день наш отряд ехал на юг по покрытой зеленой травой прерии. К вечеру мы увидали много групп бизонов. Их было столько, что равнина казалась темной. Мы спустились в небольшую долину и расположились лагерем у речки, окаймленной тополями и ивами.

Лошади наши были не очень сильны, так как их всегда на ночь загоняли внутрь ограды деревни, а днем они паслись на той же земле и скоро вытоптали и съели всю траву; где уж им окрепнуть. То тот, то другой враг по ночам бродил крадучись вокруг деревни, и нельзя было пустить лошадей пастись снаружи и перебираться на места, где корм хороший.

Из лагеря у речки мы каждое утро выходили на охоту. Женщины следовали за мужчинами, внимательно осматривавшими местность, чтобы затем преследовать ту группу бизонов, к которой легче всего приблизиться. Затем после погони мы подъезжали к тому месту, где лежали огромные животные, и помогали свежевать их и разрубать мясо. Вернувшись в лагерь, мы до вечера занимались разделкой мяса на тонкие пласты и развешиванием его, чтобы оно вялилось на ветру и солнце. Наш отряд выезжал на охоту три дня подряд, и весь лагерь окрасился в красное. Его красный цвет, цвет вялившегося мяса, был виден издалека. Мы очень радовались.

Я гордилась своим мужем. Он всегда был впереди: первым настигал стадо, последним прекращал погоню; он убивал больше бизонов, чем любой из отряда, и всегда жирных превосходных животных. И еще он был очень щедр. Если кому‐то не удавалось добыть дичь, муж подзывал бедолагу и дарил ему одного, а то и двух из убитых бизонов.

На четвертый день мы выехали вскоре после восхода солнца, и невдалеке от лагеря мужчины устроили погоню и убили много бизонов. Мой муж застрелил девять штук. Мы работали вовсю, свежуя туши и разделывая мясо для укладки, чтобы везти его домой, как вдруг увидели, что те наши люди, которые находились на дальнем конце участка охоты, поспешно сели на лошадей и помчались к нам с криками: “Враги, враги!” Затем мы тоже увидели нападающих: множество мужчин на лошадях, быстро скачущих на нас. Их длинные военные головные уборы развевались по ветру; индейцы пели военную песню – она звучала грозно. Врагов было слишком много, а наших мужчин – слишком мало; вступать в битву не имело смысла. Все сели на лошадей; наш предводитель крикнул:

– Скачите к лесу близ лагеря – это наш единственный шанс! Скачите быстрее.

Я нахлестывала свою лошадь изо всех сил и била ее пятками по бокам. Муж ехал рядом со мной и тоже хлестал своего коня, но несчастное животное не могло скакать быстрее, а враг все приближался. Внезапно муж мой вскрикнул от боли, взбросил кверху руки и свалился на землю. Увидев это, я остановила лошадь, слезла и, подбежав к любимому, подняла его голову и положила к себе на колени. Он был при смерти; кровь струей бежала у него изо рта; но он с трудом сказал:

– Возьми мою лошадь. Скачи быстрее, ты можешь оставить их позади.

Но я не хотела. Если супруг умрет, я тоже умру. Пусть враг убьет меня тут же, рядом с ним. Я слышала топот копыт приближающихся лошадей и, накрыв голову плащом, склонилась над мертвым мужем. Я ждала, что меня застрелят или поразят палицей, и даже радовалась этому, так как хотела последовать за дорогой тенью. Но нет: всадники пронеслись мимо, и я слышала выстрелы, крики и звуки военной песни, когда воины поскакали дальше. Немного спустя я снова услышала лошадиный топот и, подняв голову, увидела высокого человека, мужчину уже в летах, смотревшего на меня сверху.

– Ага, – сказал он, – хороший выстрел. Он был далеко, но ружье мое не дрогнуло.

Это был индеец кроу, и я могла говорить с ним.

– Да, ты убил моего дорогого мужа. Теперь сжалься надо мной, убей и меня.

Он засмеялся.

– Как можно, – возразил он, – убить такую хорошенькую молодую женщину! Нет. Я возьму тебя к себе домой, и ты станешь моей женой.

– Не хочу быть твоей женой. Я убью себя, – начала было я, но он прервал меня:

– Ты поедешь со мной и сделаешь как я скажу. Но сначала я должен оскальпировать моего врага.

– Нет! – крикнула я, вскочив на ноги, в тот момент как кроу спешился. – Нет, не скальпируй его. Позволь мне похоронить мужа, и я сделаю все, что ты велишь. Буду работать на тебя, стану твоей рабой, только дай мне похоронить бедное тело любимого, чтобы волки и птицы не тронули его.

Мужчина снова засмеялся и сел в седло.

– Пусть будет как ты говоришь, – заявил он. – Я поеду за лошадью для тебя, и тогда ты сможешь отвезти тело в лес около лагеря.

Так и сделали. Я закутала моего дорогого супруга в шкуры бизона и привязала тело ремнями к настилу, который устроила на дереве около речки. Я была в страшном горе. Прошло долгое время, миновало множество зим, прежде чем я оправилась и решила, что хочу жить дальше.

Человек, взявший меня в плен, оказался вождем; он владел большим табуном лошадей, отличной палаткой, множеством дорогих вещей. У него было пять жен. Эти женщины уставились на меня, когда мы приехали в лагерь. Первая жена указала мне место у входа и сказала:

– Положи там свой плащ и вещи.

Она не улыбнулась, не улыбались и ее товарки. У всех жен вождя был сердитый вид, и впоследствии они никогда не относились ко мне дружески. Мне поручалась самая тяжелая работа; меня заставляли счищать мездру со свежих шкур, которые остальные затем дубили. В этом состояла моя каждодневная работа, если я не была занята сбором сучьев. Как‐то вождь спросил меня, чью бизонью шкуру я очищаю от мездры, и я сказала ему. Назавтра и в следующие дни он задавал мне тот же вопрос, и я говорила, какой из жен принадлежит шкура бизона, над которой я тружусь. Тогда вождь рассердился и стал ругать своих жен.

– Больше вы не будете поручать ей делать за вас работу, – заявил он. – Сами счищайте мездру с ваших шкур и собирайте свою долю сучьев. Запомните мои слова, я два раза повторять не буду.

Этот вождь из племени кроу был добрый человек и очень хорошо относился ко мне. Но я не могла любить его. Я холодела, когда он прикасался ко мне. Как я могла любить его, когда не переставала скорбеть об ушедшем супруге?

Мы совершили много походов. Племя кроу владело огромными табунами лошадей. После того как во вьюки или на волокуши, связанные из палаточных шестов, грузили все лагерное имущество, оставались еще свободными сотни сытых, сильных коней. Однажды зашел разговор о заключении мира с моим племенем; я обрадовалась, так как очень хотела увидеться со своими. Созвали совет, на котором решили отправить к вождю племени арикара двух молодых людей с табаком и предложением заключить мир. Посланные уехали, но не вернулись назад. Прождав их три луны (месяца), кроу решили, что посланников убили люди племени арикара. Затем мы ушли с реки Вапити (Йеллоустон) и перешли в верховья реки Вяленого Мяса (Масселшелл). Шло пятое лето моего пребывания в плену. Наступило время ягод, и кусты были усыпаны спелыми плодами, которые мы, женщины, собирали в большом количестве и сушили на зиму. Однажды мы отправились в заросли на северном склоне долины, довольно далеко от лагеря; там водилось больше ягод, чем в любом другом из найденных нами мест. Утром в нашей палатке разыгралась ссора: мой хозяин – я никогда не называла его своим мужем – потребовал за едой, чтобы ему показали, сколько ягод мы собрали. Жены принесли свои запасы; у первой жены было пять мешков, у других по два-три мешка. Я могла предъявить только один полный мешок и другой лишь частично наполненный.

– Что такое? – спросил вождь. – Моя маленькая жена арикара разленилась?

– Я не ленюсь, – ответила я сердито, – и собрала очень много ягод. Каждый вечер я раскладывала их сушить, а после захода солнца хорошенько прикрывала, чтобы ночью роса не повредила урожай; но утром, когда я снова выставляла ягоды на солнце, их оказывалось много меньше, чем было. Это случалось каждую ночь с того дня, как мы стали здесь лагерем.

– Странно, – удивился вождь. – Кто мог их брать? Вы, женщины, что‐нибудь знаете? – спросил он жен.

Они уверяли, что ничего не знают.

– Лжете вы! – крикнул он, рассердившись, и, встав, оттолкнул первую жену с дороги. – Вот, маленькая, твои ягоды; я видел, как другие воровали их. – И он отобрал у первой жены два мешка, а у остальных по одному и бросил их мне.

Ох и разозлились же эти женщины! Все утро они со мной не разговаривали, но если бы взглядом можно было убить, то я бы мигом умерла: они то и дело злобно косились на меня. Когда вождь пригнал лошадей, каждая выбрала и поймала свою, и все поехали на ягодный участок.

Все пять жен целый день держались вместе, оставляя меня одну. Если я приближалась к ним, они отходили к кустам подальше. Позже, после полудня, они начали подвигаться ко мне и вскоре все работали вокруг меня. Женщины по-прежнему не заговаривали со мной, и я тоже молчала. Мой мешочек был уже снова полон. Я наклонилась, чтобы высыпать из него ягоды в большой мешок. Тут что‐то со страшной силой ударило меня по голове. Больше я ничего не помню.

Когда я очнулась, солнце уже садилось. Я была одна, лошадь моя исчезла; не было и большого мешка с ягодами. Маленький мешочек валялся пустой около меня. У меня кружилась голова, я чувствовала слабость. Я ощупала голову: на ней вздулась большая шишка, волосы склеила засохшая кровь. Я села, чтобы осмотреться, и услышала, что кто‐то меня зовет. Оказалось, ко мне подъехал вождь и слез с лошади. Сперва он ничего не говорил, только тщательно ощупал мне голову и руки, затем сказал:

– Жены уверяли меня, что не могли отыскать тебя, когда собрались возвращаться в лагерь, что ты убежала. Я знал: это неправда. Я не сомневался, что найду тебя здесь, но думал, что ты будешь мертва.

– Хотела бы я, чтобы так и было, – ответила я и только тут расплакалась. Какой одинокой я себя чувствовала! Вождь посадил меня к себе в седло, сел на лошадь позади меня, и мы поехали домой, в свою палатку. Когда мы вошли, жены мельком взглянули на меня и отвернулись. Я собиралась лечь на свое ложе у входа, но вождь сказал:

– Поди сюда, теперь твое место здесь, рядом со мной. А ты, – обратился он к своей первой жене и сильно толкнул ее, – ты займешь ее ложе у входа.

Вот и все. Он не обвинил своих жен в попытке убить меня, но с этого времени обращался с ними холодно, не шутил и не смеялся, как бывало раньше. А когда вождь уезжал из лагеря на охоту или на поиски отбившейся от табуна лошади, я должна была сопровождать его. Он ни на один день не оставлял меня одну с остальными женами. Так и получилось, что мне было велено приготовиться к походу, когда он собрался с несколькими друзьями в набег на северные племена. Сборы заняли не много времени: я уложила в маленькую сумку шило, иглы и нити из сухожилий, приготовила пеммикан и была готова.

Отряд собрался небольшой: пятнадцать мужчин и еще одна женщина, недавно вышедшая замуж за военного предводителя. Воины не собирались нападать на врага; мы должны были совершить набег на табуны первого встречного лагеря. Отряд шел пешком, передвигаясь ночью и отдыхая днем. Через много ночей мы вышли к Большой реке (Миссури) выше порогов, как раз напротив того места, где река Скалистого Мыса (Сан) впадает в нее. Уже рассвело. Вверх по долине маленькой реки виднелись палатки большого лагеря и табуны лошадей, один за другим направляющиеся к холмам на пастбища. Около нас находилась лощина, поросшая ивой. Мы поспешили спрятаться среди деревьев, пока нас не заметил кто‐нибудь из рано вставших жителей лагеря.

Мужчины долго совещались, обсуждая план. Наконец решили переправиться через реку, а затем, захватив несколько лучших лошадей, двинуться на восток по тому же берегу. Воины думали, что движение на восток перед обратной переправой заставит неприятеля предположить, если он будет нас преследовать, что мы кри или ассинибойны. Где‐нибудь на сухом, густо поросшем травой месте отряд собирался повернуть и направиться к дому. Тогда неприятель потеряет наш след и будет продолжать идти в том же направлении, в каком изначально шли мы, и отряд сможет возвратиться домой верхом, не торопясь и не боясь погони.

Вскоре после того как стемнело, мы переправились через реку, дойдя берегом против течения до места, где лежало несколько больших бревен, оставшихся после половодья. Мужчины скатили бревна в воду, связали их вместе, положили на плот оружие и одежду и посадили туда же нас, двух женщин. Затем, держась за бревна одной рукой и гребя другой и сильно работая ногами, они скоро благополучно перегнали плот на ту сторону. Выйдя на берег, воины тотчас же развязали ремни, оттолкнули бревна в реку и тщательно замыли наши следы на илистом берегу. Мы высадились у самого устья реки Скалистого Мыса, ниже его по течению, на краю зарослей дикой вишни. Нам, двум женщинам, приказали оставаться на месте до возвращения мужчин. Они намеревались войти в лагерь поодиночке, отрезать от привязи сколько удастся лошадей и собраться как можно скорее здесь, в зарослях. Мужчины немедленно отправились, а мы, две женщины, сели ждать их возвращения. Мы немного поговорили и уснули, так как обе были утомлены долгим походом, в течение которого ни разу не спали вдоволь. Немного спустя меня разбудил вой волков, бродивших неподалеку. Я посмотрела на Семерых (Большая Медведица) и увидела по их положению, что уже за полночь. Я разбудила свою спутницу, и мы снова немного поговорили, удивляясь, почему никто из мужчин еще не вернулся; может, в неприятельском лагере допоздна танцевали, играли в кости или пировали и мужчины наши ждали, пока все успокоится, прежде чем войти? Потом мы опять уснули.

Когда мы проснулись, светило солнце. Мы вскочили и огляделись. Никто из нашего отряда еще не вернулся. Это нас испугало. Подойдя к опушке зарослей и выглянув из них вверх по долине, мы снова увидели табуны лошадей и всадников, тут и там разъезжающих по холмам. Я была уверена, что наших мужчин обнаружили и убили или так загнали во время преследования, что они не смогли к нам вернуться. Так думала и моя спутница. Мы надеялись, что с наступлением ночи кто‐нибудь из них все‐таки придет за нами. Нам ничего не оставалось, как сидеть на месте. День тянулся долго-долго. Еды не было, но не это волновало нас. Моя спутница страшно беспокоилась.

– Может быть, моего мужа убили, – повторяла она все время. – Что мне делать, если он убит?

– Я тебя понимаю, – говорила я, – у меня тоже был когда‐то любимый муж, и я потеряла его.

– Разве ты не любишь своего мужа, вождя кроу? – удивилась она.

– Он мне не муж, – ответила я, – я его раба.

Мы пошли к реке, умылись и вернулись на опушку, где можно было выглядывать из зарослей, и там сели. Моя спутница начала плакать.

– Если они не вернутся сюда, – говорила она, – если их всех убили, что мы будем делать?

Я уже об этом думала и сказала ей, что далеко к востоку отсюда, на берегах Большой реки, живет мое племя и что я пойду вдоль русла, пока не найду своих. Ягод вокруг много, можно ловить кожаной петлей живущих в кустарнике кроликов. У меня были кремень и огниво, чтобы разводить огонь, и я не сомневалась, что смогу совершить далекое путешествие, если ничего не случится. Но мне не суждено было даже попытаться. После полудня мы увидели двух всадников, ехавших по берегу реки Скалистого Мыса. Время от времени они останавливались, слезали с лошадей и осматривали берег: они ловили капканами бобров. Мы заползли обратно в середину зарослей, перепуганные, едва осмеливаясь дышать. В кустах дикой вишни, изрезанных широкими тропами, протоптанными бизонами, негде было по-настоящему спрятаться. Что, если трапперы зайдут сюда? Так и вышло; они наткнулись на нас. Один схватил меня, другой мою спутницу. Они заставили нас сесть на лошадей и привезли в свои палатки. Все жители лагеря столпились вокруг, чтобы поглядеть на пленниц. Для меня это уже было не ново, и я просто смотрела на них, но моя подруга накрыла голову плащом и громко плакала.

Мы попали к племени блад из черноногих. Я не понимала их языка, но могла говорить руками (язык жестов) [14]. Человек, взявший меня в плен, начал задавать мне вопросы. Потом он рассказал мне, что люди его племени захватили врасплох военный отряд, пытавшийся ночью пробраться в лагерь, убили четверых и гнали остальных до оврагов реки, где те сумели ускользнуть в глубокие темные лощины.

– Был ли один из убитых, – спросила я, – высокий человек в ожерелье из когтей медведя гризли?

Индеец сделал знак, означающий “да”.

Значит, мой вождь кроу мертв. Не могу передать, что́ я почувствовала. Он был добр ко мне, очень добр. Но он или те, кто был с ним, убили моего молодого мужа. Этого я не могла простить. Я подумала о пяти женах вождя. Они не пожалеют о нем, ведь весь огромный табун лошадей принадлежит теперь им. Они будут рады, если я тоже не вернусь обратно.

Ты видал Глухого, индейца из племени блад, который сегодня приходил поговорить со мной. Я прожила в его палатке много лет. Он и его жена были очень добры ко мне. Прошло некоторое время, и я уже могла думать о своем племени без слез; я решила, что уже никогда больше не увижу своих. Меня больше не называли рабой и не заставляли трудиться за других. Глухой говорил, что я его самая молодая жена, и мы со смехом вспоминали, как он взял меня в плен. Я стала его женой и жила счастливо.

Так шли зимы, и мы старели. Однажды летом, когда мы пришли за покупками в форт Бентон, я встретила здесь подругу, которая приехала на огненной лодке (пароходе) к своему сыну. Это был счастливый день, так как в детстве мы играли с ней вместе. Она тотчас же отправилась к Глухому и стала просить его отпустить меня жить с ней; он согласился. И вот я здесь, на старости лет живу счастливо, в довольстве. Глухой часто приходит поговорить с нами, выкурить здесь трубку. Мы были рады его приходу сегодня, и, отправляясь домой, он унес с собой много табаку и новое одеяло для своей старухи-жены.

Ну вот, сын мой, я рассказала тебе длинную историю, и уже давно наступила ночь. Ложись спать, тебе ведь завтра рано вставать на охоту. Женщина Кроу разбудит тебя. Да, так меня прозвали черноногие. Раньше я ненавидела это имя, но потом привыкла к нему. Со временем мы ко всему привыкаем».

Глава VII

Белый бизон

Однажды вечером во второй половине января во всех трех больших лагерях царило большое возбуждение. Несколько охотников пикуни, только что вернувшихся из длившейся несколько дней охоты в прерии к северу от реки, видели там белого бизона. Новость быстро распространилась по лагерям; отовсюду на торговый пункт шли индейцы за порохом, пулями, кремнями, пистонами, табаком и разными другими товарами. На завтра намечался выход охотничьих отрядов из всех трех селений, и люди спорили, какому племени достанется шкура белого животного. Каждый, конечно, держал пари за свое племя. Почти все индейцы считали бизона-альбиноса священным, собственностью Солнца. Когда убивали белого бизона, шкуру его всегда великолепно выделывали. В ходе ближайшего празднества в священной палатке шкуру с большими церемониями приносили в дар Солнцу, вешая ее выше всех других приношений на центральном столбе постройки. Там шкура и оставалась, постепенно сморщиваясь и разваливаясь на куски. Военные отряды других племен, проходя через покинутую стоянку, не прикасались к белой шкуре, опасаясь навлечь на себя гнев Солнца. Считалось, что человек, убивший белое животное, удостоен особой благосклонности Солнца, – и не только он, но и все племя, к которому он принадлежит. Выделанная белая шкура никогда не продавалась. Никто, добывший шкуру животного-альбиноса, не мог хранить ее дольше, чем до ближайшего празднества в священной палатке, большой ежегодной религиозной церемонии. Однако знахарю разрешалось брать обрезки, полученные при подравнивании краев, и использовать их для завертывания магических трубок или в виде головной повязки, которая, впрочем, надевалась лишь в торжественных случаях.

Конечно, я начал расспрашивать о бизонах-альбиносах. Мой друг Ягода признался, что за всю жизнь видел только четырех. Один очень старый пикуни заявил, что видел их семь; последнюю, очень большую шкуру белой коровы его племя купило у манданов за сто двадцать лошадей и принесло в дар Солнцу. Далее я узнал от Ягоды, что альбиносы не белоснежные, как белый дрозд или белая ворона, а кремового цвета. Конечно, я хотел, если удастся, увидеть животное, о котором столько говорят, увидеть его живым, несущимся по прерии со своими темными товарищами. На следующее утро я присоединился к одному из охотничьих отрядов, в компании, как обычно, своих друзей Говорящего с Бизоном и Хорькового Хвоста. План охоты обсуждался в палатке Хорькового Хвоста, и так как предполагалось, что преследование потребует много времени, мы решили взять с собой одну палатку со всем имуществом, куда мы не собирались пускать других участников отряда.

– Впрочем, – добавил Хорьковый Хвост, – жен мы тоже возьмем с собой, если они не станут затевать ссоры из-за того, как правильнее кипятить воду или куда ставить пустой чайник.

Жена Хорькового Хвоста швырнула в него мокасином, супруга Говорящего с Бизоном надула губы и бросила презрительное восклицание. Все рассмеялись.

Выехали не очень рано. Дни были короткие, и, преодолев около двадцати миль, отряд разбил лагерь в неглубокой широкой лощине. Лагерь состоял из пятнадцати палаток, и все они, кроме нашей, были битком набиты охотниками. По вечерам у нас бывало много посетителей, заходивших покурить, поговорить и поужинать, но когда мы, ложась спать, расстилали бизоньи шкуры и одеяла, в палатке оказывалось просторно. На следующее утро выехали рано и остановились у окаймленной ивами речки; она начиналась у западного холма цепи Суитграсс-Хиллс и терялась дальше на высохшей прерии. Место для лагеря выбрали идеальное, превосходно укрытое; оно изобиловало топливом и водой. Большое стадо, в котором охотники заметили бизона-альбиноса, встретилось им милях в пятнадцати к юго-востоку от нашего лагеря и при преследовании убежало на запад. Наш отряд считал, что выбрал самое лучшее место, какое только можно найти, для обследования местности в поисках стада. Видевшие белого бизона рассказывали, что это довольно крупное животное и очень быстроногое: белый бизон сразу оказался в голове стада и был настолько далеко от самых резвых лошадей преследователей, что так и не удалось установить, бык это или корова. Наш лагерь был самым западным из лагерей охотников. Другие отряды пикуни, черноногих и бладов расположились лагерем к востоку от нас, вдоль холмов, и к юго-востоку, в прерии. Охотники договорились, что не будут устраивать погони, а постараются как можно меньше пугать бизонов, пока не найдут альбиноса или пока не настанет время вернуться назад, к реке. Тогда, конечно, состоятся одна-две большие погони, чтобы нагрузить вьючных животных мясом и шкурами.

Погода стояла неблагоприятная. Не говоря уже о резком холоде, воздух был полон блестящей изморози, образовавшей густую дымку, сквозь которую едва просвечивало солнце. Предметы в прерии в полумиле от нас или даже ближе нельзя было различить. Мы были почти у подножия западного холма, но и он вместе с сосновым лесом исчез в сверкающем морозном тумане. Несмотря на это, отряд каждый день отправлялся на поиски к югу, западу или северу, то с одной, то с другой стороны холма в сторону Малой реки (Милк). Мы видели много бизонов, тысячи голов, группами от двадцати – тридцати и до четырех-пяти сотен, но не могли найти белого. Другие отряды часто заглядывали в наш лагерь перекусить или покурить; мы встречали их и в прерии, однако они сообщали нам те же сведения: бизонов много, но альбиноса нет. Повторяю, стояли резкие холода. Антилопы держались в лощинах – бродили сгорбившись, опустив головы; проезжая у подножия южного склона холма, мы видели оленей и вапити и даже горных баранов в такой же позе. Только бизоны, волки и койоты были, можно сказать, довольны; бизоны, как обычно, паслись кругом, а хищники бегали по прерии, пожирали добычу, которую валили, перегрызая ей поджилки, а все долгие ночи напролет выли и лаяли.

Не помню, сколько дней держалась холодная погода, пока мы тщетно охотились за бизоном-альбиносом. Перемена наступила однажды часов в десять утра, в то время как наш отряд медленно огибал верхом западную сторону холма. Внезапно мы почувствовали на лице перемежающееся теплое дуновение воздуха; морозный туман мгновенно исчез, и показались Скалистые горы, частью закутанные в плотные темные тучи.

– Ага, – воскликнул один из владельцев магических трубок, – недаром я молился вчера вечером о горном ветре! Вот смотрите, он дует; велика моя сила, дарованная Солнцем.

В то время как он говорил это, с силой налетел чинук (теплый юго-западный ветер); он дул порывами, с ревом и шквалами. Тонкий покров снега на траве исчез. Казалось, наступило лето.

Мы находились на высоте нескольких сот футов над равниной на нижнем склоне холма; по всем направлениям, на сколько хватало глаз, были бизоны, бизоны, бизоны. Грандиозное зрелище! Природа проявила благосклонность к индейцам, создав для их пропитания такие громадные стада. Если бы не белые с их виски, побрякушками и жаждой земли, то стада эти существовали бы и сегодня. А с ними и краснокожие, живущие простой, счастливой жизнью.

Пытаться найти среди моря темных животных единственное белое казалось почти так же бесполезно, как искать пресловутую иголку в стоге сена. Все спешились; я наводил свою длинную подзорную трубу на стадо за стадом, разглядывая их, пока не застилало глаза, и тогда передавал инструмент соседу. Почти все охотники успели поглядеть в подзорную трубу, но результат оставался тем же: белого бизона мы не нашли. Приятно было сидеть на теплом ветру, опять под ярким солнцем. Мы набили трубки и, покуривая, разговаривали, конечно, о животном, за которым гоняемся. Каждый имел свое мнение о том, где оно сейчас находится: назывались различные места от реки Миссури до реки Саскачеван, от Скалистых гор до Бэр-По. В то время как мы беседовали, среди бизонов к юго-востоку от нас произошло какое‐то движение. Я навел трубу на то место и увидел нескольких индейцев, гнавших стадо голов в сто или больше прямо на запад. Индейцы скакали далеко позади стада, больше чем на милю от него, и бизоны быстро увеличивали разрыв, но всадники продолжали погоню, настойчиво и упрямо, растянувшись в длинную неровную цепочку. Я передал трубу Хорьковому Хвосту и сообщил, что́ видел. Все вскочили на ноги.

– Должно быть, – сказал мой друг, – они нашли белого, иначе прекратили бы погоню. Отряд далеко позади стада, и лошади устали. Они скачут вялым галопом. Да, они преследуют белого бизона. Я вижу его! Я вижу его!

В одно мгновение мы оказались в седле и поскакали наперерез стаду. Ехали рысью, иногда на короткое время переходя в галоп, так как следовало беречь лошадей для окончательной погони. Менее чем через полчаса отряд наш подъехал к низкому и длинному возвышению, похожему на могильную насыпь, близ которого, как нам казалось, должно пройти стадо.

Мы, конечно, понимали, что бизоны могут почуять нас и свернуть в сторону задолго до того, как приблизятся к нам на расстояние возможной атаки, но приходилось рисковать. Прошло некоторое время, показавшееся мне очень долгим, и наш предводитель, выглядывавший из-за верхнего края возвышения, велел приготовиться. Все сели на лошадей. Затем командир крикнул, чтобы мы следовали за ним, и отряд ринулся через возвышенность. Стадо, бывшее более чем в 500 ярдах от нас, почуяло погоню и повернуло к югу. Мы работали плетками изо всех сил; сыромятные ремни на коротких рукоятках впивались в бока лошадей, доводя их до безумия. Сперва мы начали быстро догонять стадо, затем некоторое время скакали примерно с его скоростью и наконец стали отставать. Но погоня продолжалась, потому что все видели желанную добычу – альбиноса, бежавшего в голове стада. Я был уверен, что никому из нас не удастся нагнать его, но, так как остальные продолжали скакать, тоже гнал свою лошадь, бессовестно нахлестывая ее, хотя она напрягала все свои силы.

Затасканная, но верная поговорка: «Всегда случается то, чего не ждешь». Из лощины прямо впереди несущегося стада вылетел одинокий всадник и врезался в самую гущу бизонов, заставив животных рассыпаться во все стороны. За меньшее, чем занимает рассказ, время он поравнялся с альбиносом; видно было, как индеец наклонился и всадил несколько стрел одну за другой между ребер животного; бизон остановился, зашатался и упал на бок. Когда мы подъехали, всадник стоял над бизоном с поднятыми руками и горячо молился, обещая Солнцу шкуру и язык животного. Это была корова-трехлетка с желтовато-белой шкурой, но с глазами нормального цвета, хотя раньше я считал, что у всех альбиносов глаза красные. Счастливого охотника-пикуни звали Волшебный Хорек. Он был в таком возбуждении и так дрожал, что не мог работать ножом. Несколько человек из нашего отряда сняли для него шкуру с бизона и вырезали животному язык, а Волшебный Хорек неотрывно следил за ними и умолял быть осторожными, не порезать шкуру, так как они работают для Солнца. Мясо белого бизона не брали: есть его считается кощунством. Провяленный язык предназначался в жертву Солнцу вместе со шкурой. Пока свежевали животное, подъехал отряд, который гнал стадо, когда мы его заметили. Это были северные черноногие, явно не очень довольные тем, что добычу захватили пикуни. Скоро они отправились в свой лагерь, а мы в свой, сопровождаемые Волшебным Хорьком. Оказалось, он выехал утром из своего лагеря на восток, чтобы поймать нескольких отбившихся лошадей, и завершил свой день столь неожиданно для себя. Так закончилась эта охота.

До полного исчезновения бизонов мне попался еще один альбинос, хоть и не чисто белый. Мы с Ягодой купили эту шкуру, уже выделанную; за отсутствием более подходящего термина мы называли ее пятнистой. Странно, что животное убили в 1881 году, когда остатки больших стад еще паслись в области между реками Йеллоустон и Миссури, а спустя два года бизонов практически совершенно уничтожили. Это тоже была корова, крупная, пятилетнего возраста. Шерсть на голове, брюхе, плечах и хвосте была белоснежная, и на каждом боку находилось по белому пятну примерно восьми дюймов в диаметре. Когда шкуру сняли, разрезав ее обычным способом, по краю получилась чисто-белая полоса шириной в восемь – десять дюймов, резко контрастировавшая с прекрасной и глянцевитой темно-бурой серединой шкуры. Корову убил молодой индеец из северных черноногих между речкой Биг-Крукед-Крик и речкой Флэт-Уиллоу; обе они впадают в Масселшелл в нижнем ее течении. В то время мы владели большим торговым пунктом на Миссури, милях в двухстах ниже форта Бентон, и филиалом на речке Флэт-Уиллоу. Ягода на пути к филиалу встретил отряд черноногих, только что закончивший погоню, и увидел убитого пятнистого бизона, с которого еще не снимали шкуру. В этот день Ягода не поехал дальше, а отправился с молодым охотником в палатку его отца, где старик приветливо принял гостя. Весь день до глубокой ночи мой друг упрашивал старика продать шкуру. Но это противоречило практике и традиции, потому что такая шкура принадлежала Солнцу и продавать ее было бы кощунством. Молодой охотник выпутался из сложного положения, подарив добычу отцу. Наконец, перед тем как лечь спать, старик выколотил пепел из последней трубки, вздохнул и с усталым видом сказал Ягоде:

– Ладно, сын мой, будь по-твоему: когда шкура будет готова, ты ее получишь.

Это была прекрасно выделанная шкура, и на белоснежной стороне старик изобразил историю своей жизни: врагов, которых он убил, лошадей, которых захватил, битвы, в которых сражался с племенем гризли, а также животных и звезды – своих покровителей. В той же долине на Миссури, кроме нас, жили и другие торговцы. Однажды старик приехал к нам вместе с женой и показал всем эту изумительную шкуру. Конечно, каждый торговец хотел получить ее.

– Я еще не решил окончательно ее продавать, – говорил хитрый старик каждому. – Попозже… там посмотрим, посмотрим.

Тогда все торговцы стали состязаться в стремлении угодить владельцу шкуры. До конца зимы они снабжали его виски, табаком, чаем, сахаром и разными другими вещами в таком количестве, какое старик только мог потребить. Два или три раза в неделю они с его старухой приходили к нам, нагруженные бутылками виски, усаживались перед очагом в нашей комнате и выпивали в свое удовольствие. Мне нравилось смотреть на них и слушать их разговоры. Они казались счастливыми, очень любили друг друга и охотно предавались воспоминаниям о славных днях, когда были молоды и сильны. Так продолжалось несколько месяцев. Наконец как‐то весной, когда случайно наши соперники сидели и болтали в нашей лавке, старая пара вошла и бросила шкуру на прилавок.

– Вот, – сказал старик Ягоде, – вот, сын мой. Я исполняю свое обещание. Но убери ее сейчас же с моих глаз, не то я могу соблазниться и взять подарок обратно.

Как мы радовались огорчению наших соперников! Каждый из них думал, что именно он получит оригинальную шкуру. Но они все были «неженки», никто из них не знал индейцев по-настоящему.

В эту зиму мы закупили 4000 бизоньих шкур, больше, чем все остальные, вместе взятые! В конце концов мы продали и пеструю шкуру. Слава о ней распространилась вверх и вниз по реке. Один канадский джентльмен из Монреаля, совершавший путешествие по нашему краю, услышал о ней. Когда пароход, на котором он ехал, пристал у нашего пункта, этот джентльмен зашел к нам и купил редкую шкуру прежде, чем мы успели опомниться. Мы не хотели ее продавать и назвали цену, которую считали совершенно недоступной. К нашему изумлению, покупатель выложил две крупные бумажки, перекинул шкуру через плечо и поспешил назад на пароход. Мы с Ягодой уставились друг на друга и сказали кое-что такое, чего нельзя повторить.

Глава VIII

Зима на реке Марайас

В Северной Монтане есть городок, жизнь в котором в то время текла иногда так же гладко и однообразно, как в деревне на нашем изнеженном Востоке. Но бывали такие дни, что, войдя в город, вы бы увидели всеобщий разгул. Это походило на эпидемию: если кто‐нибудь принимался накачиваться, то все быстро включались в это занятие: доктора, адвокаты, торговцы, скотоводы, овцеводы – все решительно. Хорошо помню последнее подобное событие, свидетелем которого я стал. Около двух часов дня гуляки добрались до шампанского – на самом деле это был шипучий сидр или что‐то в этом роде, по пять долларов бутылка, – и с полсотни людей переходили из салуна в лавку, из лавки в гостиницу, по очереди угощая всю компанию и тратя по шестьдесят долларов за раз. Я упоминаю об этом, так как собираюсь рассказать о пьянстве в Монтане в старое время.

В течение многих дней в индейском лагере царили тишина и порядок, и вдруг все мужчины затевали пьяную гулянку. Право, я считаю, что в такие периоды индейцы, хоть и были свободны от всякого сдерживающего начала и не знали слова «закон», вели себя куда лучше, чем ведет себя в таком состоянии подобная же компания наших рабочих. Правда, спьяну краснокожие часто ссорились, и ссора разрешалась только кровью. Но если тысяча белых напьются вместе – разве не последуют ужасные сцены?

Бытует мнение о свирепости индейцев в пьяном виде, но мой личный опыт показывает, что в целом в таком состоянии они чрезвычайно добродушны и веселы, а зачастую и бесконечно забавны. Однажды вечером во время той зимовки на Марайас я возвращался домой от Гнедого Коня, когда из лавки, шатаясь, вышли мужчина и женщина. Индейца сильно качало, а спутница его поддерживала, одновременно безжалостно отчитывая. Я слышал ее слова: «…Ты ни капельки обо мне не заботился, а только пил то с одним, то с другим, и даже ни разу не посмотрел, как у меня дела. Тебе совсем наплевать, иначе ты не позволил бы мне оставаться там, где меня оскорбляют». Мужчина внезапно резко остановился и, покачиваясь, взревел, как раненый гризли: «Не забочусь? Наплевать? Тебя оскорбили? – Он пылал гневом. – Кто тебя обидел? Кто, говори сейчас же! Уж я до него доберусь! Пусти меня к нему, я научу его уму-разуму!» Рядом с тропой валялся длинный замшелый ствол тополя, который весил не меньше тонны. Индеец наклонился над ним и попытался поднять, повторяя: «Я о тебе позабочусь! Тебя оскорбили? Кто это сделал? Где он? Погоди, вот сейчас я подниму это бревно и проучу мерзавца!» Но бревно не поддавалось, и бедолага совершенно обезумел в попытках поднять его и удержать в руках. Кое‐как взгромоздив ствол на плечо, индеец заплясал туда-сюда, пока наконец не свалился в изнеможении, и тогда терпеливая спутница подхватила его – парень был невысокий и субтильный – и потащила домой.

Я знавал одного молодого индейца, который в подпитии любил пошалить. В такие моменты он имел привычку таскать у трех своих жен их скромные запасы превосходного пеммикана, изделия из бисера, иголки и шила, которые тут же раздавал другим женщинам. Однажды с утра, когда я проходил мимо, парень как раз устроил очередное озорство, и жены решили поймать и связать его, пока не протрезвеет. Однако ничего не вышло: женщины гонялись за ним через весь лагерь, к холмам, к реке, назад в лагерь, и наконец парень по волокушам, прислоненным к палатке, взобрался на самую ее верхушку, уселся на перекрестье жердей и принялся высмеивать своих жен, ругая их за неумение быстро бегать и перечисляя все предметы, которые он у них стащил. При этом он очень веселился. Жены принялись вполголоса советоваться, а потом одна из них вошла в палатку. Тем временем их мучитель прекратил издевательства и затянул застольную песню:

Но тут ему пришлось прерваться: жена, вошедшая в палатку, схватила огромную охапку сена с лежанки и бросила ее в тлеющий очаг. Сухая трава вспыхнула факелом, и пламя добралось до самой нежной части тела распоясавшегося пьяницы. Он взвыл от удивления и боли и свалился со своего насеста. Едва он скатился на землю, жены набросились на него. Уж не знаю, сколько им понадобилось веревок, чтобы в конце концов скрутить мужа и затащить его на ложе под шуточки и улюлюканье хохочущих зрителей.

Однако пьянство имело и очень неприятные стороны. Однажды вечером, когда индейцев вокруг торгового пункта жило мало, Ягода, один торговец по фамилии Т. и я сидели, беседуя, у очага в лавке. В начале вечера в ней было много народу, а сейчас двое еще отсыпались после попойки в углу против нас. Вдруг Ягода крикнул: «Берегись, Т.!» – и в то же мгновение резко толкнул его на меня с такой силой, что мы оба полетели на пол. Вмешался мой друг как раз вовремя: стрела все же оцарапала кожу на правом боку Т. Как оказалось, один из пьяных индейцев проснулся, хладнокровно вложил стрелу в лук и собирался уже выпустить ее в Т., когда Ягода заметил это. Не успел индеец вытащить из колчана другую стрелу, мы накинулись на него и выбросили за дверь. Почему он выпустил стрелу в Т. – из-за воображаемой обиды или потому что ему что‐то приснилось, – мы так и не узнали. Но краснокожий был из бладов – племени весьма злокозненного.

В другой раз Ягода отодвинул засов, собираясь выйти наружу, но тут дверь внезапно распахнулась и в лавку ввалился застывший труп индейца с торчащей в груди стрелой. Видимо, некто с очень мрачным чувством юмора прислонил окоченелый труп к двери с намерением преподнести нам сюрприз. Мертвец тоже был из бладов, и впоследствии так и не выяснилось, кто его убил.

Однажды, охотясь на берегах Миссури, я убил бизона с «бобровой шкурой», как ее называют торговцы за чрезвычайно тонкую, густую и шелковисто-глянцевитую шерсть. Такие шкуры – редкость, и я снял ее целиком с рогами и копытами. Мне хотелось, чтобы ее выделали особенно хорошо, так как я собирался сделать подарок своему приятелю в восточных штатах.

Женщина Кроу, милая старуха, заявила, что сама выполнит эту работу, и тут же натянула шкуру на раму. На следующее утро замерзшая шкура стала твердой, как доска, и Женщина Кроу, стоя на ней, принялась сдирать мездру, когда к палатке подошел полупьяный индеец кри. Я случайно был поблизости и, увидев, что незваный гость собирается стащить Женщину Кроу со шкуры, подбежал и изо всех сил ударил его кулаком прямо в лоб. Я не раз слышал, что сбить индейца с ног почти невозможно, и могу это подтвердить. Индеец кри поднял сломанный шест остова палатки – длинную и тяжелую жердь – и пошел на меня. Я был безоружен, поэтому пришлось повернуться и обратиться в позорное бегство. Но бежал я не так быстро, как преследователь. Трудно сказать, чем бы все кончилось, – вероятно, буян убил бы меня, если бы Ягода не увидел, что происходит, и не поспешил на помощь. Кри как раз собирался нанести мне удар по голове, когда Ягода выстрелил, и индеец упал с пробитым пулей плечом. Несколько человек из племени кри забрали его и унесли домой. Затем к нам явился вождь кри вместе с племенным советом, и у нас состоялось бурное разбирательство дела. Кончилось тем, что мы заплатили за нанесенный ущерб. Мы всегда старались по возможности жить с индейцами без трений.

Несколько сезонов мы вели торговлю с индейцами кри и северными черноногими на Миссури, так как эти племена потянулись за последними стадами бизонов с реки Саскачеван на юг, в Монтану. Я очень дружил с одним молодым черноногим, но однажды он пришел совсем пьяный, и я отказался дать ему спиртное. Он очень рассердился и ушел с угрозами. Я совершенно забыл об этом происшествии, как вдруг несколько часов спустя вбежала его жена и сказала, что Несущий Ружье под Водой (Ит-су-йи-на-мак-ан) идет сюда, чтобы убить меня. Женщина была страшно напугана и умоляла меня сжалиться и не убивать ее мужа, которого она горячо любит; он сам, когда протрезвится, будет страшно стыдиться попытки причинить мне вред. Я подошел к двери и увидел приближающегося бывшего друга. На нем не было никакой одежды, кроме мокасин. Лицо, туловище, руки и ноги были фантастически раскрашены зелеными, желтыми и красными полосами. Индеец потрясал винчестером калибра 0.44 и призывал Солнце в свидетели моего грядущего убийства, уничтожения его худшего врага. Разумеется, я столь же мало хотел убить черноногого, как его жена – видеть мужа убитым. Пораженная ужасом, она убежала и спряталась в куче бизоньих шкур, а я стал за открытой дверью с винчестером. Индеец с длинным именем приближался, во все горло распевая военную песню и повторяя много раз: «Где этот негодный белый? Покажите мне его, чтобы я мог всадить в него пулю, всего одну маленькую пулю!»

Он вошел большими шагами, держа ружье с курком на взводе, высматривая меня впереди, и в тот момент, когда черноногий миновал меня, я стукнул его по голове стволом своего ружья. Индеец свалился без чувств на пол; ружье его выстрелило, и предназначавшаяся мне пуля пробила ящик консервированных томатов, стоявший на полке. При звуке выстрела женщина выбежала из своего укрытия, думая, что я, конечно, убил противника, и очень обрадовалась, убедившись в своей ошибке. Вдвоем мы крепко связали пьяницу и доставили в его палатку.

Часто приходится читать, что индеец никогда не прощает нанесенного ему удара и вообще никакой обиды, как бы он сам ни был виноват. Все это неправда. На следующее утро Несущий Ружье под Водой прислал мне отличную бизонью шкуру, а в сумерки пришел просить у меня прощения. И после того мы стали большими друзьями. Всякий раз, когда у меня находилось время для короткой охоты в оврагах позади лагеря или в прерии, я брал черноногого с собой, и никогда у меня не было более верного и внимательного спутника.

Не могу сказать, что у всех белых были такие же хорошие отношения с индейцами, как у нас с Ягодой. Встречались среди торговцев нехорошие люди, которым нравилось причинять боль, видеть кровь. Я знаю случаи, когда такие люди убивали индейцев просто ради забавы, но никогда в честном открытом бою. Люди эти были отчаянные трусы, совершенно лишенные принципов. Они продавали «виски», состоявшее из табачного настоя, кайенского перца и прочей гадости. Правда, мы с Ягодой тоже продавали слабые напитки, но их малая крепость объяснялась только добавлением чистой воды. Я не оправдываю торговлю виски. Спаивание индейцев – зло, чистое зло, и никто лучше нас не понимал этого, когда мы разливали зелье краснокожим. Виски причиняло неисчислимые страдания, вызвало множество смертей, страшно деморализовало племена прерии. Во всем этом деле была лишь одна смягчающая ущерб черта: в то время наша торговля виски не лишала индейцев необходимых средств существования; они всегда могли добыть еще мяса и шкур, стоило только убить дичь. По сравнению с различными правительственными чиновниками и группами политиканов, грабившими индейцев и вынуждавшими их умирать от голода в резервациях после исчезновения бизонов, мы были просто святыми.

В целом зима, проведенная на реке Марайас, прошла приятно. Дни летели незаметно, занятые охотой с индейцами, беседами по вечерам у очага в палатке, в нашем доме или в доме Гнедого Коня. Иногда я ходил с Гнедым Конем осматривать его «приманки». Громадные волки, окоченелые трупы которых валялись вокруг, а то и прямо на «приманках», представляли собой невероятное зрелище.

Чтобы изготовить хорошую приманку, разрезали спину убитого бизона и вливали в мышцы, кровь и внутренности три флакона стрихнина – три восьмых унции. Видимо, одного глотка этой смертельной смеси было достаточно, чтобы убить волка; редко жертва успевала отойти больше чем на двести ярдов, прежде чем ее настигала смерть. Конечно, травилось множество койотов и американских лисиц, но они не шли в счет. На большие волчьи шкуры с густым мехом был хороший спрос на Востоке; они шли на полости для саней и карет и продавались уже в форте Бентон по цене от трех до пяти долларов за штуку. Однажды мне пришла в голову фантазия прихватить несколько закоченевших на морозе волков и расставить их вокруг дома Гнедого Коня. Странное и любопытное это было зрелище: волки, стоявшие кругом с поднятыми головами и хвостами, как будто они охраняют дом. Но задул чинук, и скоро волки повалились, после чего с них сняли шкуры.

Так проходили дни, и наступила весна. Река очистилась ото льда, разом прошла масса с треском сталкивающихся больших льдин. Склоны долин потемнели от зазеленевшей травы. В каждом болотце трубили гуси и крякали утки. Мы все, индейцы и белые, ничего не хотели делать – только валялись на земле, греясь на солнце, курили и мечтали, спокойные и довольные.

Глава IX

Я ставлю свою палатку

– Почему ты не возьмешь себе жену? – спросил меня вдруг Хорьковый Хвост как‐то вечером, когда Говорящий с Бизоном и я сидели и курили у него в палатке.

– Да, – поддержал его мой второй друг, – почему? Ты имеешь на это право, так как на твоем счету есть победа, даже две. Ты убил индейца кри и захватил у племени лошадь в сражении близ Хэри-Кэп.

– Лошадь я захватил, – согласился я, – и очень хорошую. Но ты ошибаешься насчет индейца кри. Ты ведь помнишь, что он скрылся, убежал в сосны на Хэри-Кэп.

– Да я не о нем говорю, – сказал Говорящий с Бизоном. – Мы все знаем, что тот воин ускользнул; я говорю об одном из тех, кто упал вначале, когда мы все стали стрелять: высокий такой, в шапке из барсучьей шкуры, вот его ты убил. Я видел пулевую рану у него на теле. Ни одна пуля из наших ружей не оставила бы такое маленькое отверстие.

Это было для меня ново. Я хорошо помнил, что несколько раз стрелял именно в того воина, но и думать не думал, что моя пуля его настигла. Я не знал, радоваться или огорчаться по этому поводу, но наконец решил, что лучше радоваться, ведь противник убил бы меня, если бы только смог. Я обдумывал этот вопрос, вспоминая мельчайшие события того памятного дня, но хозяин палатки нарушил мою задумчивость:

– Я спрашиваю, почему ты не возьмешь себе жену! Ответь.

– Да за меня никто не пойдет, – ответил я. – Разве этого недостаточно?

– Кьяй-йо! – воскликнула жена Хорькового Хвоста, прикрыв рот ладонью: так черноногие выражают удивление или изумление. – Кьяй-йо! Что за довод! Я хорошо знаю, что нет девушки в лагере, которая не хотела бы стать твоей женой. Да не будь этого лентяя, – тут она ласково стиснула руку Хорькового Хвоста, – если бы он куда‐нибудь уехал и больше не вернулся, я бы уговорила тебя жениться на мне. Ходила бы за тобой следом, пока ты не согласился бы.

– Ма-ка-кан-ис-ци! – воскликнул я. Это легкомысленное разговорное словцо выражает сомнение в правдивости собеседника.

– Сам ты ма-ка-кан-ис-ци, – возразила она. – Как ты думаешь, почему тебя приглашают на все эти ассинибойнские танцы, где девушки наряжаются и стараются накрыть тебя плащом? Почему, по-твоему, они надевают все самое лучшее и ходят на торговый пункт со своими матерями или родственницами по поводу и без? Не знаешь? Так я тебе скажу: каждая надеется, что ты обратишь на нее внимание и пошлешь к ее родителям своего друга сделать предложение от твоего имени.

– Это правда, – сказал Хорьковый Хвост.

– Да, чистая правда, – подтвердили Говорящий с Бизоном и его жена.

Я рассмеялся – пожалуй, немного делано – и переменил тему разговора, начав расспрашивать, куда направляется военный отряд, выход которого намечался на завтра. Тем не менее я серьезно призадумался. Всю долгую зиму я чувствовал некоторую зависть к моим добрым друзьям Ягоде и Гнедому Коню, которые были, по-видимому, совершенно счастливы со своими женами: ни одного сердитого слова, всегда добрая дружба и явная любовь друг к другу. Видя все это, я не раз говорил самому себе: «Не хорошо человеку быть одному» [15]. Кажется, это цитата из Библии – или из Шекспира? Так или иначе, это правда. У черноногих есть почти такое же изречение: «Мат-а-кви тэм-эр-и-ни-по-ке-ми-о-син» – «Нет счастья без женщины».

После того вечера я стал внимательнее присматриваться к разным девушкам, которых встречал в лагере или на торговом пункте, и говорил себе: «Интересно, какая бы из нее вышла жена? Аккуратна ли она, хороший ли у нее нрав, добродетельна ли она?» Но я все время помнил, что не имею права взять себе жену из местных девушек. Я не собирался оставаться долго на Западе, да и моя семья никогда не простила бы мне брак с одной из них. Родные мои принадлежали к старому и гордому пуританскому роду; я представлял себе, как они в ужасе всплеснут руками при одном намеке на такой брак.

Читатель заметил, что до сих пор я в своем рассказе часто заменял слово «жена» словом «женщина». Белый житель прерии всегда говорит о своей половине «моя женщина». Так говорят и черноногие: «Нит-о-ке-ман» – «моя женщина». Никто из белых не вступал в законный брак, разве что считать законным браком индейский способ брать себе жену, давая за нее выкуп определенным количеством лошадей или товаров. Во-первых, во всей стране не нашлось бы того, кто мог бы совершить венчание, если не считать случайных бродячих священников-иезуитов. А во‐вторых, белым жителям прерии, почти всем без исключения, было наплевать на отношение закона к этому делу. Законы здесь не работали, да и веления церкви ничего не значили. Белые поселенцы брали себе индианок, и если женщина оказывалась хорошей и верной – то и славно; если нет – следовал разрыв. При этом никто ни на секунду не задумывался о возможных осложнениях и возлагаемых на него обязанностях. Кредо белых поселенцев было простым: «Ешь, пей и веселись – сегодня мы живы, а завтра помрем».

«Нет, – говорил я себе много раз, – нет, так не годится. Охоться, ходи на войну, делай что угодно, но не бери себе жены и осенью возвращайся к своим». Такую линию поведения я себе наметил и хотел ее держаться. Однако…

Как‐то утром мы с Женщиной Кроу сидели под тенью навеса, устроенного ею из двух волокуш и нескольких бизоньих шкур. Как обычно, пожилая индианка трудилась над украшением мокасин с помощью разноцветных игл дикобраза, а я занимался основательной чисткой своего ружья перед охотой на антилоп. Мимо нас прошли две женщины, направляясь в лавку с тремя или четырьмя бизоньими шкурами; одна из них девушка, лет шестнадцати или семнадцати, довольно высокая и хорошо сложенная, показалась мне не то чтобы красивой, но симпатичной. У нее были прекрасные большие, ласковые и выразительные глаза, превосходные белые ровные зубы и густые волосы, заплетенные в косы, спускавшиеся почти до земли. В ней было что‐то очень привлекательное.

– Кто это? – спросил я у Женщины Кроу. – Кто та девушка?

– Ты не знаешь ее? Она часто здесь бывает: это двоюродная сестра жены Ягоды.

Я отправился на охоту, но вылазка оказалась не очень интересной. Мне постоянно вспоминалась та девушка. Вечером я поговорил о ней с Ягодой. Он сказал, что отец ее умер, а мать у нее знахарка и славится непреклонной честностью и добротой.

– Хочу взять к себе эту девушку, – признался я. – Что ты об этом думаешь?

– Посмотрим, – ответил Ягода, – я поговорю со своей старухой.

Прошло несколько дней, и никто из нас не упоминал об этом деле. Потом как‐то днем супруга Ягоды объявила мне, что я могу взять к себе эту девушку, если только обещаю всегда хорошо с ней обращаться и быть с ней ласковым. Я охотно согласился.

– Отлично, – сказала мне индианка, – пойди в лавку и выбери шаль, материал на платье, отрез белого муслина – постой, не надо, я сама выберу все что нужно и сошью ей несколько платьев, как у белых женщин, вроде моих.

– Подожди! – воскликнул я. – А каков выкуп? Сколько лошадей или что там требуется?

– Мать ее говорит, что никакого выкупа не нужно, только сдержи свое обещание хорошо обращаться с ее дочерью.

Ничего не требовать в качестве выкупа за дочь было совсем не в обычае индейцев. Как правило, родителям посылали много лошадей, иногда полсотни и даже больше. Иногда отец требовал конкретное количество; если оно не указывалось, жених давал сколько мог. Нередко также бывало, что отец девушки сам предлагал какому‐нибудь многообещающему юноше, хорошему охотнику и смелому участнику набегов, стать его зятем. В таком случае лошадей дарил отец невесты, а иногда давал в приданое даже палатку и домашнюю обстановку.

Итак, я получил девушку. Мы оба чувствовали себя неловко, когда однажды вечером во время ужина она пришла к нам в дом со спущенной на лицо шалью. Гнедой Конь с женой тогда были у нас и вместе с Ягодой и его супругой стали изводить нас дурацкими шутками, пока мать Ягоды не положила этому конец. Мы с будущей женой долгое время испытывали смущение друг перед другом, особенно она. «Да» и «нет» – вот почти все, чего я мог от нее добиться. Но спальня моя претерпела чудесное превращение. Теперь в ней царили чистота и порядок: одежда моя была хорошо выстирана, а мои «сокровища» каждый день аккуратно вынимались и развешивались на треножнике. Я купил себе перед этим военный головной убор, щит и разные другие предметы, почитаемые у черноногих священными, но никому не признавался, что не верю в их святость, и обращался с ними с должной торжественностью и полагающимися церемониями.

Дни проходили, а молодая женщина по-прежнему оставалась для меня тайной. Мне хотелось знать, что она думает обо мне и размышляет ли о том, как я к ней отношусь. Мне было не в чем ее упрекнуть: всегда аккуратна, всегда усердно занимается нашими мелкими домашними делами, заботливо следит за моими нуждами. Но этого было мало. Я мечтал по-настоящему узнать свою Нэтаки – ее мысли, ее взгляды. Мне хотелось, чтобы она разговаривала со мной и смеялась, рассказывала разные истории, как она часто делала в доме у жены Ягоды, я сам слышал. Но стоило мне войти, смех застывал у нее на губах, она как будто вся цепенела, уходила в себя. Перемена наступила в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Однажды днем в лагере пикуни я узнал, что составляется военный отряд для набега на кроу. Говорящий с Бизоном и Хорьковый Хвост отправлялись в этот поход и звали меня с собой. Я охотно согласился и вернулся на пункт, чтобы приготовиться к походу.

– Нэтаки, – сказал я, вбегая в комнату, – дай мне с собой все мои мокасины, несколько пар чистых носков и пеммикан. Где мой коричневый холщовый мешочек? Куда ты положила мой ружейный чехол? Где?..

– Куда ты собираешься?

Это был первый ее вопрос, заданный мне.

– Куда? Я отправляюсь в военный поход. Мои друзья собирают отряд и позвали меня с собой…

Я замолчал, потому что Нэтаки внезапно встала и повернулась ко мне, сверкнув глазами.

– Ты отправляешься в военный поход?! – воскликнула она. – Ты, белый, отправляешься с шайкой индейцев красться ночью по прерии, чтобы воровать лошадей и, может быть, убивать несчастных обитателей прерий. И тебе не стыдно?!

– Ну вот, – пробормотал я довольно неуверенно, – а я думал, ты будешь рада. Разве индейцы кроу тебе не враги? Я обещал друзьям и должен отправиться.

– Это хорошее занятие для индейцев, – продолжала Нэтаки, – но не для белого. Ты богат, у тебя есть все что нужно; за бумажки и за желтую твердую породу (золото), которую ты носишь с собой, ты можешь купить любой товар. Тебе должно быть стыдно красться по прерии, как койот. Никто из твоих никогда этого не делал.

– Мне надо ехать, – повторял я. – Я обещал.

Тут Нэтаки начала плакать; она подошла ко мне и схватила за рукав.

– Не уезжай! – взмолилась она. – Если ты поедешь, тебя наверняка убьют, а я так люблю тебя.

Ни разу в жизни я не был так удивлен; я просто оторопел. Значит, все эти недели молчания объяснялись просто свойственной Нэтаки робостью, покровом, скрывавшим ее чувства. Я был счастлив и горд, узнав, что она любит меня, но под этой мыслью скрывалась другая: нехорошо я поступил, взяв к себе эту девушку и добившись ее любви, когда скоро должен буду вернуть ее матери и уехать на родину.

Я охотно пообещал не уезжать с военным отрядом; тут Нэтаки, добившись своего, внезапно почувствовала, что вела себя слишком смело и попыталась снова принять сдержанный вид. Но мне не хотелось такого оборота дела. Я схватил ее за руку, усадил рядом с собой и стал доказывать, что она неправа; что смеяться, шутить, быть друзьями и товарищами лучше, чем проводить дни в молчании, подавляя естественное чувство.

С этого времени всегда светило солнце.

Не знаю, правильно ли я поступаю, занеся все это на бумагу, но, думаю, если бы Нэтаки знала, что здесь написано, она сказала бы с улыбкой: «Да, расскажи все. Расскажи как было». Потому что, как вы увидите, все кончилось хорошо – кроме самого последнего, настоящего конца.

Те, кто читал книгу «Рассказы из палаток черноногих», знают, что черноногий не смеет встречаться со своей тещей. Мне кажется, найдется немало белых, которые порадовались бы такому обычаю в цивилизованном обществе. У черноногих мужчина никогда не должен заходить в палатку своей тещи, а она не должна входить к нему, когда он дома. И теще, и зятю приходится всячески исхитряться, терпеть всякие неудобства, чтобы избежать встречи. Этот странный обычай часто ведет к смешным положениям. Однажды я видел, как высокий важный вождь упал навзничь за прилавком, заметив, что в дверях показалась его теща. Другой человек бросился на землю у тропинки и накрылся плащом; а один раз мне пришлось наблюдать, как мужчина спрыгнул с обрыва в глубокую воду, одетый, в плаще, когда неожиданно неподалеку показалась его теща. Однако, когда дело касалось белого, обычай этот несколько видоизменялся. Зная, что зять не обращает внимания на условности, теща появлялась в комнате или палатке, где он находился, но не разговаривала с ним. Мне нравилась моя теща, и я был рад, когда она заходила. Спустя некоторое время мне даже удалось добиться, чтобы она со мной разговаривала. Моя теща была славная женщина с твердым характером, очень прямая, и дочь свою она воспитала в таком же духе. Обе друг в друге души не чаяли; Нэтаки никогда не надоедало рассказывать мне, сколько ее добрая мать для нее сделала, какие советы ей давала, сколько жертв принесла ради своего ребенка.

Глава X

Я убиваю медведя

В конце апреля мы покинули торговый пункт. Ягода намеревался возобновить перевозку грузов на золотые прииски, как только начнут прибывать пароходы, и перевез семью в форт Бентон. Туда же отправился и Гнедой Конь со своим обозом. Блады и черноногие ушли на север, чтобы провести лето на реках Белли и Саскачеван. Большая часть черноногих перекочевала на реку Милк и в район Суитграсс-Хиллс. Клан Короткие Шкуры, с которым я был связан, двинулся к подножию Скалистых гор, и я отправился с ним. Я купил палатку и полдюжины вьючных и упряжных лошадей для перевозки нашего имущества. У нас была переносная жаровня, две сковороды, маленькие чайники и немного оловянной и жестяной посуды, которой Нэтаки очень гордилась. Наш провиантский запас состоял из мешка муки, а также сахара, соли, бобов, кофе, бекона и сушеных яблок. У меня было вдосталь табаку и патронов. Мы были богаты: весь мир лежал перед нами. Когда настало время выступать, я попытался помочь уложить наше имущество, но Нэтаки сразу остановила меня:

– И тебе не стыдно? Это моя работа. Отправляйся вперед и поезжай с вождями. А сборами займусь я.

Я сделал, как мне было велено. С этого времени я ехал впереди со старейшинами племени или охотился в пути, а вечерами, когда я приезжал в лагерь, наша палатка уже бывала поставлена, рядом лежала куча сучьев, внутри горел яркий огонь, на котором готовился ужин. Все это делали моя жена и ее мать. Когда все уже было приготовлено, теща уходила в палатку своего брата, у которого жила. У нас бывало много гостей, и меня постоянно приглашали угоститься и покурить то к одному, то к другому приятелю. Нашего запаса провизии хватило ненадолго, и скоро пришлось питаться одним мясом. Ни у кого это не вызывало недовольства, кроме меня: временами мне очень хотелось яблочного пирога или хотя бы картошки. Часто мне снилось, что я счастливый обладатель конфет.