Читать онлайн Женщина бесплатно

1

Когда Йоко миновала мост Симбаси, сквозь синеватую дымку погожего сентябрьского утра до нее донесся второй удар колокола, возвестивший о скором отправлении поезда. На Йоко это не произвело никакого впечатления, зато рикша ускорил бег. Обогнув гостиницу «У журавлей», рикша промчался мимо фонтана, где, как всегда, толпились люди. Перед полуотворенной массивной дверью вокзала Йоко увидела Кото. Нетерпеливо посматривая в ее сторону, он препирался со станционным служащим, собиравшимся закрыть дверь.

– Простите, запоздала!.. Успеем еще? – поднимаясь по ступенькам, промолвила Йоко. Юноша, не ответив, приподнял простую соломенную шляпу и вручил ей синий билет.

«Отчего же не в первый класс? Мне нужен именно первый. Пойдите обменяйте билеты!» – хотела уже сказать Йоко, но, заметив решительное движение служащего, молча пошла за молодым человеком к единственному оставшемуся открытым выходу на перрон. Контролер, выжидающе протянув руку, смотрел на них с недовольным видом.

– Госпожа, вы забыли в коляске… Вот!.. – раздалось у них за спиной в тот момент, когда они уже собирались предъявить билеты. Запыхавшийся рикша в темно-синей куртке подбежал к Йоко и подал ей маленький сверток в шелковом, оливкового цвета платке.

– Скорей, скорей! Да проходите же, поезд уйдет! – потеряв терпение, крикнул контролер.

Слово «госпожа», сказанное при Кото, окрик контролера – все это разозлило строптивую Йоко. Она вдруг остановилась и со спокойным лицом повернулась к рикше:

– Спасибо. Кстати, передай сестрам, что я сегодня поздно вернусь, так что они могут идти на школьный вечер без меня. Если же придет Омия из Йокогамы, этот… галантерейщик, пусть ему скажут, что я уехала в Йокогаму.

Рикша посматривал то на контролера, то на Йоко с таким растерянно-озабоченным видом, будто сам опаздывал на поезд. Контролер уже хотел захлопнуть дверь, когда Йоко, легкой походкой приблизившись к нему, воскликнула:

– Простите, пожалуйста! – и, подавая билет, улыбнулась – словно цветок раскрылся. Лицо контролера расплылось было в глупой улыбке, но он поспешил принять серьезный вид и привычным движением проколол билет.

Все, кто был на перроне, – железнодорожные служащие, провожающие – с любопытством разглядывали Йоко и ее спутника. А Йоко, ни на кого не обращая внимания, спокойно шла рядом с юношей и непринужденно болтала. Она предлагала ему угадать, что у нее в узелке, говорила, что ни один город не влечет ее так, как Йокогама, потом попросила положить вместе оба билета и все время искала случая коснуться руки Кото своими тонкими, музыкальными пальцами. Люди в вагонах, прильнув к окнам, тоже во все глаза смотрели на них. Кото смущался, досадовал на самого себя, что очень забавляло Йоко.

У ближайшего к ним вагона второго класса стоял кондуктор. Засунув руку в карман, он нервно постукивал носком ботинка по платформе, и едва Йоко поднялась на площадку, дал пронзительный свисток. Кото вскочил вслед за Йоко, и тотчас в неясный гул пробуждавшегося города ворвался гудок паровоза.

Кото проворно открыл перед Йоко дверь. Прежде чем войти, она быстрым и внимательным взглядом окинула пассажиров, занявших почти все места в вагоне. И вдруг остановилась как вкопанная: слева, ближе к середине вагона, сидел, уткнувшись в газету, худощавый человек средних лет. Но уже в следующий миг Йоко справилась с собой. Непринужденно, с уверенностью актрисы, она, слегка улыбаясь, прошла вслед за Кото в вагон и села на свободное место неподалеку от входа.

С непередаваемой грациозностью изогнув мизинец левой руки, Йоко поправила волосы и украшавший их простой черный бант. Толстяк лет сорока, с виду торговец, сидевший напротив Кото, поспешно встал и опустил занавеску, чтобы косые лучи утреннего солнца не беспокоили Йоко.

Йоко и рядом с ней скромно одетый юноша в очень дешевых гэта[1] производили такое странное впечатление, что даже сидевшая поблизости девочка удивленно посмотрела на них. Было в лице Йоко, в ее манере держаться, во всем ее облике нечто такое, что вызывало у людей самые противоречивые мысли. «Кто она, эта женщина?» Словно пучок лучей, сходящихся в фокусе, взгляды всех пассажиров сосредоточились на Йоко и ее спутнике. Йоко это, видимо, нравилось, и она стала держаться с ним еще непринужденнее, словно они были близкими друзьями.

Когда после Синагавы поезд выскочил из короткого туннеля, Йоко почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она медленно обернулась. Так и есть: на нее смотрел худощавый мужчина с газетой в руках. Она его сразу узнала. Это был Кибэ Кокё. Он раньше всех заметил Йоко, когда она входила в вагон, но тут же отвел глаза и, закрыв лицо газетой, сделал вид, будто поглощен чтением. Когда же пассажиры утратили интерес к Йоко, он снова устремил на нее серьезный, пристальный взгляд. Йоко предвидела возможность этой встречи и заранее к ней подготовилась. Ничем не выдав своего волнения, она дружелюбно, не без кокетства в широко раскрытых, как колокольчики, глазах, чуть заметно кивнула ему, но он даже не улыбнулся в ответ, напротив, нахмурил брови и сурово посмотрел на нее. Это больно кольнуло Йоко. Ей стало досадно. Улыбка погасла, взгляд соскользнул с лица Кибэ и остановился на юном Кото, который в это время рассеянно смотрел в окно на убегающие горы.

– Опять задумались? – нарочито звонким голосом, так, чтобы слышал Кибэ, спросила Йоко.

Заметив странное возбуждение своей спутницы, Кото с любопытством посмотрел на нее, она слегка откинулась назад, опасаясь, как бы этот простодушный юноша не разглядел таящиеся за улыбкой горечь и досаду.

– Да нет, я ни о чем не думаю. Просто любуюсь. Как красивы эти горы, они словно большие лиловые тени, правда?.. Скоро осень!

«Вот что его занимает. Значит, ничего не заметил!» – решила Йоко и ответила:

– Да, в самом деле.

Она опять скользнула взглядом по Кибэ. Глаза его по-прежнему глядели жестко и сурово. Сердито поджав губы, Йоко отвернулась. Он еще пожалеет!

2

Йоко была первой любовью Кибэ, любовью страстной и всепоглощающей. Только что закончилась японо-китайская война, и все события этой войны и люди, имевшие к ней отношение, вызывали во всех слоях общества повышенный интерес. Двадцатипятилетний Кибэ побывал в Китае как военный корреспондент одной крупной газеты. Его блестящие статьи, полные метких и тонких наблюдений, резко выделялись в потоке трафаретных корреспонденций. С фронта он привез с собой славу талантливого журналиста. Директор газетного издательства, где работал Кибэ, был в хороших отношениях с матерью Йоко. Одна из первых местных христианок, вице-председательница «Женского христианского союза», она однажды устроила в честь военных корреспондентов званый обед. Здесь Кибэ и увидел Йоко впервые. Кибэ был пылким юношей, невысокого роста, с очень светлой нежной кожей. В тот вечер он взволнованно читал стихи.

В свои девятнадцать лет Йоко уже прекрасно владела искусством нравиться мужчинам, успела окружить себя поклонниками и лавировала среди них с врожденной ловкостью. Этим она тешила свое юное сердце. Это она первая в женском колледже придумала носить хакама[2] на пряжке вместо тесемок и таким образом установила новую моду. Ей было тогда всего пятнадцать. Это из-за Йоко пришлось пережить столько неприятных минут директору колледжа – пожилому, степенному американцу, когда кто-то пустил слух, будто Йоко стала первой ученицей потому, что позволяла ему не только любоваться своими алыми губками. Это она, поступив в музыкальную школу Уэно, через каких-нибудь два месяца поразила всех своими успехами и заставила говорить о себе и учителей, и учащихся. Один только профессор Кэбер слушал ее игру с кислым видом и однажды сказал ей сухо:

– У вас есть способности, но нет таланта.

– В самом деле? – беспечно воскликнула Йоко. Скрипка полетела в окно, а Йоко навсегда покинула музыкальную школу. Ее мать весьма энергично руководила «Христианским союзом» и была известна в обществе как женщина, которая решительностью характера не уступит мужчине. Она нисколько не считалась с мужем, человеком возвышенных мыслей, но безвольным. Зато нежная Йоко умело пользовалась глубоко скрытыми слабостями матери и всегда поступала по-своему.

Йоко считала, что видит людей насквозь, особенно мужчин. Она приближала к себе многих, но того, кто пытался перешагнуть запретную черту, отвергала с презрением. Йоко знала, что на заре любви мужчина боготворит женщину, но наступает жаркий полдень – и тот же самый мужчина вдруг начинает презирать и всячески унижать ее. Самозабвенно предаваясь флирту, она всякий раз точно угадывала приближение опасного полдня и безжалостно отталкивала своего поклонника. Но отвергнутые не испытывали к ней и тени неприязни. Напротив, им, пожалуй, самим было стыдно за проявление грубой страсти. Быть может, они раскаивались в том, что неверно судили о ней. Ведь никто из них ни разу не выразил Йоко своей досады. А если кто и считал себя несправедливо обиженным, все равно не желал признаваться в собственной глупости, объясняя свои неудачи ее не по годам изощренным кокетством.

Итак, однажды июньским вечером, в пору, когда зеленеет молодая листва и расцветает любовь, в доме Йоко на Нихонбаси собралось несколько военных корреспондентов. Они, казалось, принесли с собой дыхание минувшей войны. Йоко с младшими сестрами прислуживала за столом. Тоненькая и хрупкая, она выглядела по крайней мере на два-три года моложе своих девятнадцати лет. В ее скромной и мягкой манере держаться угадывался живой ум. По настоянию гостей она сыграла на скрипке, той самой, о которой так нелестно отозвался профессор Кэбер. С первого же взгляда Кибэ всей душой потянулся к этой девушке, такой обаятельной и талантливой. Да и она почувствовала интерес к невысокому юноше, а это случалось с ней довольно редко. Странная шалость судьбы! Столкнуть двух так похожих в чем-то людей! Кибэ не только характером, но и внешностью – хрупким телосложением, правильными чертами бледного лица, как бы отмеченного печатью таланта, нежной кожей, слегка выдававшимся подбородком – походил на Йоко. А она, очень чуткая ко всему, что касалось ее самой, обнаружив такое сходство, не могла не почувствовать любопытства к Кибэ. Так закончился этот обед. В чувствительном сердце Кибэ сразу же запечатлелся образ прелестной девушки, а Кибэ легко нашел приют в умной головке Йоко.

Кибэ-журналист пользовался громкой известностью. Имя его знали все, кто был хоть сколько-нибудь знаком с литературой. Ему прочили блестящий успех в обществе, когда он появится там во всеоружии своего мужавшего дарования. Он был участником японо-китайской войны, самого значительного события для Японии того времени, и некоторые видели в нем героя.

Кибэ стал часто бывать в доме Йоко. Очень живой, чувствительный и в то же время честолюбивый, он сумел очаровать всех, в особенности мать Йоко. Она знала Кибэ и раньше, превозносила его как одаренного, многообещающего молодого человека и на людях обращалась с ним запросто, как с сыном или младшим братом. Йоко вначале только посмеивалась над этим, но потом не выдержала и сама стала оказывать Кибэ знаки внимания. О Кибэ и говорить нечего: он весь был во власти охватившего его чувства.

Вскоре после того июньского вечера между Кибэ и Йоко установились отношения, которые можно было бы определить словом «любовь». Нужно ли говорить о том, какое вдохновенное, тонкое искусство обольщения было пущено Йоко в ход. Кибэ ходил как во сне. Ревностный христианин, гордый своим пуританским целомудрием, он отдался первой любви со всей серьезностью и пылом неиспорченной души. А Йоко часто ловила себя на том, что готова сгореть в огне его страсти.

Матери Йоко понадобилось совсем немного времени, чтобы разгадать их чувства. Она и раньше проявляла какую-то странную враждебность к дочери, а теперь, ослепленная ревностью, явно старалась помешать сближению молодых людей, помешать всеми способами, и перешла допустимые границы настолько, что это стало заметно всем. Светский опыт немолодой женщины, одержимой поздней страстью, помог ей хладнокровно плести самую изощренную интригу, выискивать в душах молодых людей самые уязвимые уголки и наносить самые болезненные удары. Видя, с каким отчаянным мужеством, хотя и тщетно, Кибэ противится козням матери, Йоко прониклась к нему истинной симпатией. В ней созрела готовность самозабвенно подчиниться его мужской воле. Йоко неудержимо влекло в тенета, расставленные ею же для Кибэ. Никогда еще она не испытывала такого пьянящего, яркого чувства. И это чувство, испытанное ею впервые, притупило ее острый, как скальпель хирурга, критический ум.

Грубый нажим ни к чему не привел, и мать Йоко решила искать обходные пути. Она действовала лаской и уговорами, пыталась повлиять на молодых людей через мужа, обратилась за помощью к пастору, которого уважал Кибэ. Все это было напрасно. Чем энергичнее и хладнокровнее осуществляла свою тщательно продуманную стратегию госпожа Сацуки, тем более стойко держалась Йоко, заслоняя собой Кибэ. Поняв в конце концов, что дочь скорее умрет, нежели откажется от Кибэ, которым решила владеть безраздельно, владеть его душой и телом, от самых сокровенных мыслей до кончиков ногтей, госпожа Сацуки сложила оружие. После пяти месяцев испытаний осенью в гостинице, где жил Кибэ, состоялась скромная свадьба. Родителей на свадьбе не было.

Вскоре Кибэ снял в Хаяме небольшой домик, похожий на хижину отшельника. Там Йоко целиком завладела Кибэ, это была ее добыча, отвоеванная у матери.

Но прошло две недели, и какой-то холодок стал проникать в ее душу. Борьба с матерью, оказавшейся соперницей, кончилась блестящей победой. Между тем ореол военной славы Кибэ с каждым днем тускнел, как свет солнца, клонящегося к западу. Но самое большое разочарование принес Йоко сам Кибэ. Уверенный, что Йоко полностью принадлежит ему, Кибэ стал обнаруживать те стороны характера, которые до брака были скрыты от нее. Он оказался слабым, как женщина, заурядным и инертным, почти не приспособленным к жизни. Кибэ забросил работу и целыми днями не отходил от Йоко. Сентиментальный, он в то же время был чрезвычайно капризен. Не располагая решительно никакими средствами, он взвалил все заботы на плечи Йоко, видимо считая это вполне естественным, и вел ленивый, беспечный образ жизни, словно был сынком богатых родителей. Это стало раздражать Йоко. Вначале она все прощала Кибэ, видя в его недостатках проявление непосредственности и беззаботности поэта. Она даже пыталась целиком отдаться хозяйству, как подобает примерной жене. Но долго ли могла Йоко, материалистка до мозга костей, прожить подобным образом?

До женитьбы Кибэ казался ей олицетворением благородства: он вел себя как человек самой строгой морали, хотя Йоко откровенно льнула к нему. Кто мог подумать, что он окажется жадным до любовных утех, грубым сластолюбцем? И эта неуемная страсть обнаружилась в таком хилом теле! Йоко испытала какое-то неприятное чувство, словно увидела себя в зеркале такой, какой до сих пор не знала. Каждый день после ужина Йоко с отчаянием и раздражением ждала ночи. Чем более пылкой становилась любовь Кибэ, тем безрадостнее казалась ей жизнь. «Для того ли я родилась, чтобы существовать вот так до конца дней своих?» – уныло размышляла она. Встревоженный происшедшей с ней переменой, Кибэ начал внимательно приглядываться к каждому ее поступку, каждому шагу. Все с большей деспотичностью стеснял он ее свободу. Теперь, когда Йоко слишком хорошо познала любовь Кибэ, к ней снова вернулась притупившаяся было способность ясно и трезво мыслить. Теперь она увидела, что сходство в их внешности и характерах, которое произвело на нее такое сильное впечатление, не что иное, как тонкая насмешка природы.

Были и другие причины… Но этого оказалось достаточно, чтобы на второй месяц совместной жизни Йоко ушла от Кибэ. Она нашла убежище в больнице врача Такаямы, одного из близких друзей ее отца, который, Йоко надеялась, не станет ее осуждать. Дня три Йоко почти не прикасалась к пище, со стыдом и раскаянием кляня себя за то, что так неосторожно увлеклась этим жалким человеком. Когда после долгих поисков Кибэ наконец нашел ее, она заявила холодно и спокойно:

– Я не хочу быть помехой твоему будущему.

Кибэ, видно, не уловил сарказма в ее словах, и Йоко расхохоталась ему в лицо, показав при этом свои белые зубы.

Такой на первый взгляд легкомысленной сценкой и закончилась их недолгая совместная жизнь. Кибэ делал все что мог: успокаивал, упрашивал, даже угрожал, но тщетно. Уйдя от Кибэ, Йоко вновь стала невинным созданием, будто ее души никогда и не касалось чувство.

В положенный срок у нее родилась девочка. Йоко не только не сообщила об этом Кибэ, но и матери сказала, что ребенок от другого. Йоко вела такой образ жизни, что мать ее готова была поверить этому. Однако зоркая госпожа Сацуки обнаружила в крохотной девочке черты Кибэ и обратила на несчастного ребенка свою неутоленную, отнюдь не христианскую злобу. Девочку поместили вместе с прислугой, ни разу ей не пришлось посидеть на коленях у бабки. Только отец Йоко, тронутый прелестью внучки, отнесся к ней сердечнее и тайком отвез ее к старой кормилице Йоко. Там Садако – так назвали девочку – и провела первые шесть лет своей жизни.

Отец Йоко умер. Умерла и мать. Дальнейшая жизнь Кибэ была полна превратностей. Он выставлял свою кандидатуру на выборах в парламент, пробовал силы в изящной литературе, вел бродячую жизнь подобно странствующему монаху, пристрастился к вину, затевал издание журнала, снова женился, имел детей. Но ни в чем не нашел он удовлетворения. Жену и детей он отвез к тестю в деревню, а сам стал нахлебником у какого-то родовитого аристократа и жил без определенных занятий, предаваясь пустым мечтам и воспоминаниям. Как раз в это время Йоко и встретилась с ним в поезде.

3

Кибэ не спускал глаз с Йоко. Но она больше ни разу не взглянула в его сторону. «Почему я не поехала в первом классе? Ведь хотела обменять билет, словно чувствовала, что так может получиться, и вот…» Настроение Йоко, такое чудесное утром – оно нечасто бывало у нее в последнее время, – стало сумрачным и унылым, как осеннее солнце на закате. Йоко сделалось зябко, словно мозг ее наполнился остывшей кровью. Нетерпеливым движением повернулась она к окну в надежде, что пробегающий мимо пейзаж поможет ей отвлечься от тревожных мыслей, но занавеска была опущена. На Йоко с глупым видом уставился сорокалетний толстяк, который сидел, приоткрыв рот с отвисшей нижней губой. Йоко зло посмотрела на него в упор, будто хлестнула кнутом по лицу. Торговец опешил и, скорчив гримасу, изобразил на лице не то улыбку, не то смущение, будто готов был заплакать, как человек, которого и в самом деле хлестнули кнутом, и поспешно отвернулся. Его трусость еще больше разозлила Йоко.

Она хотела было взглянуть направо, но там неподалеку сидел Кибэ и по-прежнему сверлил ее своими маленькими глазками. Едва сдерживая расходившиеся нервы, Йоко сцепила пальцы, положила руки на сверток и, судорожно прижимая его к коленям, уставилась на кончики своих гэта. Ей казалось, что все пассажиры, будто сговорившись, то и дело бросают в ее сторону оскорбительные взгляды. Даже сидеть рядом с Кото было сейчас для нее мукой. Как далек этот наивный юноша, мечтающий о чем-то своем, от нее, от ее переживаний. Никогда ему не понять ее! Ей вдруг почудилось, что он, как сыщик, хочет исподтишка заглянуть в ее душу. До того противно смотреть на его голову с коротко остриженными волосами, чем-то напоминающими деревянную стружку.

Маленькие горящие глаза Кибэ неотступно следили за нею.

За что такое унижение! Ведь Кибэ до сих пор видит в ней только женщину. Он по-прежнему высокого мнения о себе. И снова хочет влезть в ее жизнь со своей грубой низменной страстью. Забыв о гордости, она вздумала было кокетничать с этим никчемным трусом, хотела выказать свое дружелюбие, а он оттолкнул ее холодным взглядом.

Маленькие глаза Кибэ неотступно следили за нею.

Неожиданно раздался громкий смех. Смеялись два немолодых господина, что-то оживленно обсуждавшие. Йоко понимала, что смеются они не над ней, и все же не выдержала и встала, сунув правую руку за пояс.

– Меня, кажется, укачало, голова разболелась, – бросила она Кото и вышла на площадку.

Солнце уже поднялось высоко и ярко светило над полями Омори. За деревьями вдруг открывалось море, оно смеялось и сверкало, и от этого слегка кружилась голова. Держась за поручни, Йоко оглянулась и увидела Кото. Он был удивлен и встревожен.

– Вам плохо?

– Да, как-то нехорошо, – ответила Йоко и, чтобы избавиться от него, добавила: – Только вы, пожалуйста, не беспокойтесь, идите в вагон… Ничего страшного…

Кото не стал спорить.

– Как вам угодно. Я уйду. В самом деле ничего страшного? Если что-нибудь понадобится, позовите меня. – И он послушно вернулся в вагон.

«Simpleton»[3], – подумала Йоко и тут же забыла о Кото. О Кибэ она тоже забыла. Она с наслаждением подставила лицо сухому прохладному ветру позднего лета, и он ласково перебирал ее волосы. Она даже не видела четко выписанный пейзаж, который мелькал у нее перед глазами зелеными, ярко-синими, желтыми пятнами. Поезд мчался с бешеной скоростью. Мысли ее метались, беспорядочные, мрачные, и томили душу. Из забытья Йоко вывел оглушительный грохот; она испуганно подняла голову: поезд влетел на железнодорожный мост Рокуго. Перед глазами Йоко запрыгал его стальной переплет. Она инстинктивно прижалась к стенке тамбура, зажмурилась и закрыла лицо рукавом кимоно.

И вдруг сквозь ресницы, сквозь рукав кимоно отчетливо проступило лицо Кибэ, особенно его глаза, маленькие, горящие глаза. Это лицо, как магнит, притягивало к себе все существо Йоко, ее снова охватило то гнетущее, тяжелое чувство, которое она испытала в вагоне. Поезд замедлил ход – приближалась станция. Вдоль рисовых полей тянулись ярко размалеванные рекламы и плакаты. Чтобы прогнать неприятное видение, Йоко отняла руки от лица и принялась их рассматривать. Одна за другой рекламы вспыхивали у нее перед глазами, и образ Кибэ постепенно тускнел. На одной из реклам была изображена девушка с черными волосами до плеч и буддийской сутрой в руках. На груди у нее красовалось название патентованного средства от женских болезней. Машинально прочитав его, Йоко вдруг вспомнила свою дочь, свою Садако. И снова среди беспорядочных мыслей и ассоциаций отчетливо возник образ отца Садако – Кибэ.

По мере того как глаза ее души всматривались в Кибэ, лицо его постепенно менялось: исчезли усы, горящий взгляд стал мягким и чувственно-теплым. Поезд все замедлял и замедлял ход. Вот перед мысленным взором Йоко уже не взрослый мужчина с чуть погрубевшей, лоснящейся кожей, а порывистый юноша с матово-белым лицом, блестящими черными волосами, ласкающими его удивительно белый лоб. Поезд подходил к станции Кавасаки. Образ юноши Кибэ все отчетливее вырисовывался в воображении Йоко, будто торопился до остановки принять ясные очертания. Поезд остановился. И, словно Кибэ был рядом с нею, Йоко как завороженная подняла левую руку и поправила слегка растрепавшиеся на затылке шелковистые волосы. То был ее излюбленный жест, когда она хотела привлечь к себе внимание.

С шумом открылась дверь, из вагона, толкая друг друга, стали выходить пассажиры. Что-то подсказало Йоко, что сейчас выйдет и Кибэ в своем коротком, стального цвета пальто. Как это бывало в юности, сердце Йоко часто-часто забилось. Кибэ прошел так близко, что едва не коснулся ее, они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд Кибэ был смягчен теперь улыбкой, губы слегка шевелились. Он охотно заговорил бы с Йоко, обойдись она с ним дружелюбно.

Увлеченная потоком воспоминаний, Йоко тоже невольно улыбнулась, но улыбка исчезла с быстротой ласточки, и Йоко взглянула на Кибэ холодно и высокомерно, как на случайного прохожего. Вспыхнувшая искрой улыбка оказалась напрасной и слетела с лица Кибэ, как увядший листок с дерева. Заметив его растерянность, Йоко почувствовала удовлетворение: удалось отплатить за недавнюю обиду в вагоне. На душе стало легче. Кибэ, выпрямившись и, по обыкновению, приподняв правое плечо, шел твердым, быстрым шагом. Когда же он остановился возле контролера, чтобы достать билет, он обернулся и долго смотрел на Йоко. Печальная складка прорезала лоб. Но Йоко не удостоила его даже своим обычным презрительным взглядом.

И лишь когда Кибэ подошел к выходу в город, она пристально посмотрела ему вслед, будто хотела его догнать. Он уже скрылся из виду, а она все глядела и глядела. Глаза ее были полны слез.

«Увидимся ли снова?» – с неведомой ей доселе грустью подумала Йоко.

4

Поезд отошел от Кавасаки. Йоко стояла, прислонившись к поручню, и думала о Кибэ. Обычный токайдоский[4] пейзаж мелькал меж телеграфных столбов перед ее рассеянным взглядом. Зеленели поля с рядами сосен по краям. Сквозь деревья внизу блестело море. Было время красных стрекоз, и они носились в воздухе, мелькая в глазах Йоко красными, словно высеченными из кремня искрами. Осталась позади Канагава, которая всегда выглядит так, будто ее только что выстроили, и поезд подошел к Йокогаме. Был девятый час. Жаркое солнце заливало вишневую аллею на Момидзидзаке, окрашивая деревья в янтарный цвет.

Поезд остановился у черной от копоти кирпичной стены вокзала. Взяв узелок Йоко, Кото вышел первым. Йоко шла по платформе, устало опираясь на зонтик. Кото подал ей руку. Пассажиры один за другим обгоняли их, и они вышли в город последними. Десятка полтора рикш, оставшихся без пассажиров, толпились у зала ожидания. Заметив измученное лицо Йоко, они стали переговариваться между собой, поглядывая в ее сторону. До слуха Йоко донеслись, вперемешку с непристойностями, слова «подходящая девочка», «иностранная подстилка». Грязные словечки портового города заставили Йоко съежиться.

Ей хотелось поскорее укрыться где-нибудь и отдохнуть. Кото обегал все вокруг, даже харчевни, выстроившиеся вдоль набережной недалеко от вокзала, но нигде не нашел приюта. Злой и растерянный, он сообщил Йоко, что даже хозяин чайной, видно из бывших железнодорожников, с издевкой отказал ему, презрительно оглядев его бедную одежду. Делать было нечего. Отгоняя назойливых рикш, они перешли через небольшой мутный канал, над которым стоял крепкий запах моря, и очутились в узком грязном переулке. Почти в центре его находилась небольшая гостиница. Удивительно, что в таком городе, как Йокогама, еще сохранились старинные постройки. Внимание Йоко почему-то привлек закопченный фонарь из отличной японской бумаги, на котором жирными иероглифами было выведено «Сагамия». Йоко пришла в голову озорная мысль: было бы забавно остановиться в этой гостинице, помнившей, может быть, старые времена. Даже разбитная горничная, которая о чем-то болтала у входа с конторщиком, показалась ей симпатичной. Йоко уже собралась было учтиво обратиться к ней, но Кото опередил ее.

– Покажите нам комнаты поспокойнее, – сказал он небрежно.

– Сюда пожалуйте, – ответила горничная, поднимаясь. Она бесцеремонно оглядела посетителей, многозначительно подмигнула конторщику и ухмыльнулась.

Они поднялись по узкой, скрипучей, почерневшей от времени лестнице. Горничная привела их в маленькую комнату и не думала уходить, с дерзким любопытством разглядывая то Кото, то Йоко. Окинув хмурым взглядом грязную, как засаленный воротник, комнату и служанку, как бы неотъемлемую принадлежность этой комнаты, Кото обратился к Йоко:

– Внутри еще ужаснее, чем снаружи… Не пойти ли нам в другое место?

Но Йоко не обратила на его слова никакого внимания и тоном хорошо воспитанной светской дамы спросила горничную:

– А соседний номер свободен? Так… до вечера все свободны? Прекрасно. Вы обслуживаете этот этаж?.. Тогда, может быть, вы покажете и другие комнаты?

При этом Йоко проворно завернула в бумажку большую серебряную монету и сунула ее горничной в руку, шепнув:

– Я не совсем здорова, мне понадобятся ваши услуги.

На лице горничной не осталось и тени презрения. С понимающим видом она раздвинула фусума[5] в соседнюю комнату.

Они обошли еще пять номеров. Из одного Йоко попросила перенести в облюбованную ими комнату какэмоно[6], вазу с цветами, подставку для вееров, ширму и стол взамен тех, что были здесь, и велела чисто прибрать. Затем уселась на нарядную подушку, усадила Кото напротив и, улыбаясь, промолвила:

– Ну, теперь полдня можно провести сносно, правда?

– Мне-то, собственно, везде хорошо, – ответил Кото и, видя, что Йоко улыбается, с заметным облегчением добавил: – Вам лучше?

– Да, конечно, – продолжала улыбаться Йоко, но вдруг спохватилась: ведь надо было притворяться больной, и она, нахмурившись, сказала: – Впрочем, нет. Сердце что-то сильно бьется… Вот, смотрите…

Йоко откинула рукав яркого нижнего кимоно, поверх которого было надето простое летнее, и бессильно протянула руку. В то же время она задержала дыхание и вся напряглась. Кото взял ее белую, почти прозрачную руку и долго искал пульс. Нащупав его наконец, он широко раскрыл глаза:

– Что это? Как неровно бьется! У вас только голова болит?

– Да нет, и живот побаливает…

– Что же вы чувствуете?

– Словно кто-то буравом сверлит… У меня это частенько бывает. Ужасно мучаюсь.

Кото осторожно отнял руку и внимательно посмотрел на Йоко.

– Может быть, позвать врача?

Йоко страдальчески улыбнулась:

– Вы на моем месте не обошлись бы без врача. Ну а я привыкла, обойдусь как-нибудь. Вас же я хотела попросить сходить к господину… господину Нагате… директору пароходной компании, и поговорить насчет билета на пароход. Сколько хлопот я вам доставляю… Пожалуй, я лучше возьму рикшу и сама потихонечку доберусь…

На лице Кото отразилось безграничное удивление: как стойко переносят женщины все болезни, которые на них сваливаются! И разумеется, он настоял на том, что сам пойдет к Нагате.

Йоко приехала в Йокогаму взять билет на пароход в Соединенные Штаты и купить кое-что из косметики и вещей, необходимых для поездки. Она была помолвлена с молодым бакалавром, находившимся ныне в Америке. Об этом знали все, кто бывал у них в доме, именно поэтому тогда на вокзале рикша и назвал ее «госпожой»…

Это случилось вскоре после рождения у Йоко ребенка. Как-то зимним вечером мать Йоко, Ояса, поднимаясь в кабинет мужа, столкнулась на лестнице со служанкой, опрометью сбегавшей вниз. Служанка чуть не сбила хозяйку с ног и, пробормотав что-то, прошмыгнула мимо. Ее растрепанная прическа и кое-как завязанный пояс были восприняты Оясой как оскорбительная насмешка. Но Оясой ничего не сказала и поднялась наверх неторопливой, полной достоинства походкой. Она вошла к мужу не сразу, остановилась перед кабинетом, кашлянула, а затем постучала три раза через разные промежутки.

Не прошло и пяти дней, как семья Сацуки развалилась, подобно башне, выстроенной на песке. Ояса спокойно и непреклонно требовала развода. Муж, обычно уравновешенный, теперь метался, как раненый бык, стараясь сделать так, чтобы все осталось по-прежнему. Но ни его старания, ни попытки родственников примирить супругов ни к чему не привели. Решительно отклонив их просьбы и увещевания, Ояса уехала с дочерьми в Сэндай, оставив мужа одного в огромном доме на Кугидане. Йоко, которая всегда была на стороне отца, на этот раз покорилась матери и поехала в Сэндай, чтобы похоронить себя вместе с ней в глуши. Дело в том, что Йоко знала, как возмущены друзья Кибэ ее бессердечием. Они даже добивались изгнания ее из общества, хотя сам Кибэ противился этому. Но мать остается матерью, и Ояса, кривя душой, всячески скрывала от общества все, что касалось Йоко. Она как бы расплачивалась теперь за то, что в свое время при каждом удобном случае разглагольствовала о женском образовании, о строгом воспитании в семье и других подобного рода вещах. Отвлечь внимание от вспыхнувшего в одном месте огня можно, лишь раздув его в другом. Вскоре после отъезда госпожи Сацуки с дочерьми некая газета выступила с осуждением распутного образа жизни, который якобы вел доктор Сацуки, расписала страдания, выпавшие на долю его добродетельной супруги. Именно справедливое негодование, порожденное горячей верой, и естественное стремление матери уберечь любимых детей от дурного влияния отца побудили Оясу, по мнению газеты, уехать из Токио. Ради этого, утверждал репортер, она и оставила высокий пост вице-председательницы «Женского христианского союза».

На новом месте госпожа Сацуки первое время жила тихо и незаметно, но очень скоро обзавелась знакомыми и опять развернула свою блистательную деятельность. Она сделалась хозяйкой салона, где собирались молодые христиане, люди искусства, где читали Библию, устраивали благотворительные базары и концерты. Местный филиал «Женского христианского союза», главой которого стала Ояса, вступил в пору процветания. Он ничуть не уступал теперь Красному Кресту, чье влияние распространялось по стране с быстротой степного пожара. На собраниях «Союза» бывали и супруга губернатора, и жены крупнейших богачей.

За три года Ояса Сацуки стала одной из достопримечательностей, без которых Сэндай не был бы Сэндаем. Но Йоко, то ли потому, что характером очень походила на мать, то ли, напротив, оттого, что при кажущемся сходстве все же отличалась от нее, то ли, наконец, благодаря врожденной сдержанности – никто не мог сказать точно почему, – старалась быть незаметной в окружавшем ее блестящем обществе и без особой нужды там не появлялась. Между тем постоянно толпившиеся в гостиной Оясы молодые люди приходили сюда именно ради Йоко. Ее скромность, скорее даже замкнутость, возбуждала в городе разные толки. Стоило упомянуть имя Йоко, как перед каждым возникал образ талантливой, тонкой, красивой и в чем-то несчастной девочки. Безукоризненным чертам ее лица могли бы позавидовать даже самые красивые гейши. И вскоре дом Сацуки стали обволакивать туманные слухи, хотя обитательницы его вели пуритански строгую жизнь.

Как-то в одной из утренних газет появилась статья, которая поразила жителей маленького Сэндая как гром среди ясного неба. В ней говорилось, что господин Н., издатель и главный редактор соперничавшего с этой газетой листка, находится в близких отношениях одновременно с госпожой Сацуки и ее дочерью. Оскорбление было размером в целую полосу. Все делали вид, будто очень удивлены, хотя в душе готовы были поверить газете.

Вряд ли кто-нибудь обратил внимание на то, что весь день по улицам Сэндая носился рикша, а в коляске у него сидел бледный молодой господин с густой шевелюрой и крупным ртом. Это был некто Кимура, человек весьма деятельный и энергичный. Благодаря его стараниям в газетах, вышедших на следующий день, почти вся полоса, обычно отводившаяся под объявления, была занята сообщением, в котором опровергалась клевета на госпожу Сацуки. Подписали его свыше десяти именитых дам города, и на первом месте стояло имя губернаторши. Но при всем своем красноречии Кимура не смог добиться того, чтобы в опровержении было упомянуто имя Йоко.

После этого скандала госпожа Сацуки сразу лишилась популярности. Как раз в это время тяжело заболел господин Сацуки, оставшийся один в Токио, и, воспользовавшись этим как предлогом, Ояса с дочерьми покинула Сэндай.

Кимура приехал в Токио вслед за ними. Он буквально не выходил из дома Сацуки и завоевал особое расположение Оясы. Спустя некоторое время Ояса тяжело заболела. Кимура попросил у нее руки Йоко как милости, которую обещал помнить всю жизнь. Предчувствуя близкий конец, Ояса теперь больше всего заботилась о будущем дочери. И хотя Йоко ни во что не ставила мужчин, Ояса решила, что Кимура понравится Йоко. Ояса так и не успела осуществить свой замысел. Она скончалась, оставив семью на попечение госпожи Исокава, председательницы «Христианского союза». Госпожа Исокава повела дело очень осмотрительно и не торопилась принимать решение, поэтому Кимуре пришлось удовлетвориться весьма туманным обещанием, что когда-нибудь он все же получит Йоко в жены.

5

Йоко послала за человеком из магазина европейских товаров. Кото взялся за шляпу – он решил пойти посмотреть город.

– Помните, вы сказали, что лучше всего покупать зонтики на пяти спицах… – полуобернувшись к нему, проговорила Йоко.

– Да, кажется, – холодно отвечал Кото, занятый своими мыслями.

– Какой вы сегодня рассеянный… А почему вам нравятся зонтики на пяти спицах?

– Я не говорил, что нравятся… Но вы ведь любите все оригинальное.

– Смеетесь надо мной… Это ужасно… Ну, отправляйтесь, – миролюбиво закончила Йоко и отвернулась. Но не успел Кото выйти на веранду, как она его окликнула.

– Вам что-нибудь нужно? – Кото, видимо, не собирался возвращаться в комнату. Его фигура в этот момент четко вырисовывалась на фоне сёдзи[7]. С лукавой улыбкой, притаившейся в уголках губ, Йоко спросила:

– Вы ведь учились вместе с Кимурой, да?

– Да, но только Кимура… Кимура-кун[8] был двумя курсами старше.

– Что он за человек, как вы думаете? – тоном невинной девочки продолжала Йоко.

– Ну, теперь-то вы его знаете лучше, чем я… По-моему, человек он душевный и притом энергичный.

– А вы?

В голосе Йоко вдруг зазвучали повелительные нотки. Усмехаясь, она откинула голову и принялась рассматривать картину, висевшую в токонома[9], грубую подделку под Иттё[10].

Кото был смущен неожиданным вопросом. Заметив это, Йоко произнесла томным голосом:

– Днем здесь жарко, отдохните где-нибудь… И поскорее возвращайтесь. Пожалуйста… Если мне станет хуже, одна в таком месте я буду чувствовать себя беспомощной. Обещаете?

Пробормотав что-то, Кото ушел, громко стуча гэта по веранде.

Небо, чистое и ясное с утра, к обеду стало хмуриться, облака то и дело набегали на солнце, и тогда становилось немного прохладнее. Потом вдруг погода резко изменилась, небо заволокли тучи, и повеяло холодком ранней осени. Дождь то начинал моросить, то прекращался, но вскоре полил не переставая, и в комнате, и без того не очень чистой, стало как-то особенно мрачно и сыро.

Йоко вызвала торговца европейским платьем и галантерейщика из иностранного квартала и накупила уйму дорогих вещей. Деньги быстро таяли, что, естественно, смущало Йоко. Отец ее, известный врач, имел приличный доход, но ничего не смыслил в финансовых делах. Мать все свои таланты отдавала «Женскому христианскому союзу» и совсем не вникала в хозяйство. Таким образом, после смерти родителей Йоко получила в наследство одни лишь долги. И ей, оставшейся с двумя младшими сестрами на руках, приходилось без конца изворачиваться. Только Йоко могла выйти с честью из столь затруднительного положения. Она строго контролировала расходы по дому, учитывая каждую иену, но делала все так умело, что никто и не подозревал об их бедности. Однако сейчас, когда перед ней разложили роскошные товары, так привлекшие ее своей заморской экзотичностью, Йоко забыла обо всем и набросилась на них с жадностью ребенка, увидевшего сласти. От новеньких блестящих золотых монет, только что полученных для нее посыльным в банке, которые позвякивали на самом дне кармана, почти ничего не осталось, но Йоко не могла совладать с собой. На душе у нее стало сумрачно. Такой же сумрачной была погода за окном. Сумеет ли Кото получить билет у Нагаты? Как Нагата, который питает к ней явную неприязнь, отнесется к ее посланцу? Ведь Кото слишком прост и прямолинеен. А вдруг Нагата наболтает Кото о ее прошлом? При этой мысли грусть у Йоко сменилась бесшабашным упрямством. Она велела приготовить ванну и постель, послала за самым лучшим шампанским, выпила и уснула крепким сном.

Спустились сумерки. Пять комнат, которые, по словам горничной, должны были занять к вечеру, оставались свободными. Горничная внесла лампу. Услышав шорох, Йоко проснулась и лениво разглядывала желтый кружок света на закопченном потолке.

На лестнице послышались громкие шаги. Это возвращался Кото, видимо чем-то рассерженный. Он стремительно пересек веранду, но вдруг остановился и крикнул конторщику:

– Закройте ставни… И поживее! В комнате больная… Такой холод, а вы почему-то не распорядились насчет ставней, – последние слова относились к Йоко.

Он с трудом раздвинул плохо открывающиеся сёдзи и, изумленный, замер у входа. Из комнаты на него пахнуло теплом, смешанным с ароматами духов, косметики и вина. При тусклой лампе, едва освещавшей середину комнаты, можно было разглядеть валявшиеся в беспорядке куски материи, шляпки, искусственные цветы, украшения из перьев. Буквально некуда было ступить. На подушках в позе гаремной красавицы, опираясь на локоть, полулежала Йоко в восхитительном нижнем кимоно. Она повернулась спиной к токонома и натянула на себя покрывало так, что шея оставалась открытой. Лицо ее порозовело после ванны и выпитого вина. Она мечтательно глядела на Кото. На столике у изголовья, в ведерке со льдом, стояла бутылка шампанского, а рядом стакан с остатками вина. Красным огненным змеем вокруг изящного бумажника и узелка в оливкового цвета платке вился поясок. Йоко играла одним его концом, который держала в матово-белых руках, украшенных кольцами.

– Как вы поздно! Пришлось, наверное, ждать… Бедный!.. Входите же. Ну, отшвырните эти вещи в сторону. Здесь такой беспорядок.

Вкрадчивый голос Йоко заставил Кото очнуться, и он вошел. Йоко протянула руку, обнажив ее почти до плеча, и сдвинула вещи в сторону. Показался кусок грязной, как земля, циновки. Кото бросил шляпу в угол, отодвинул валявшуюся на полу тонкую золотую цепочку и устало опустился на циновку напротив Йоко.

– Был у Нагаты. Принес вам билет на пароход, – сообщил он, глядя на Йоко в упор, и стал рыться в кармане.

– Весьма признательна, – наклонив голову, с серьезной миной ответила Йоко и тут же, бросив на Кото озорной взгляд, добавила: – Впрочем, об этом после… Вы, наверно, замерзли… Ну-ка!..

Она небрежно выплеснула на поднос остававшееся в стакане вино, стряхнула с краев капли и снова наполнила стакан. Кото с досадой взглянул на нее:

– Я не пью.

– Вот как? Почему же?

– Потому что не хочу.

Такой резкий ответ озадачил Йоко, которая привыкла легко подчинять мужчин своей воле, и она в замешательстве смотрела на Кото, не зная, как продолжить разговор. А Кото вернулся к тому, что его сейчас больше всего волновало:

– Что, этот Нагата – ваш знакомый? До чего спесив! Вообще-то, не стоило, говорит, принимать деньги. От такого человека, как вы, но я, так и быть, возьму их на хранение, а вы, говорит, можете идти. Обещал на днях сообщить письмом вам лично все, что сочтет необходимым. Сказал как отрезал. Грубиян!

Йоко вдруг захотелось утешить Кото, она начала что-то говорить, но Кото ее перебил:

– Вы все еще плохо себя чувствуете?

Обретя прежнюю уверенность, Йоко с улыбкой ответила:

– Да, но боли не такие сильные…

– Вид у вас отличный.

– Это, пожалуй, потому, что я приняла небольшую дозу лекарства. – Йоко указала на шампанское.

Не зная, что ответить, Кото молчал. А Йоко, чтобы не ухудшать и без того плохое настроение Кото, продолжала мягким, слегка заискивающим тоном:

– Вам это кажется странным. Понимаю. Нехорошо пить вино, да еще здесь. Но что поделаешь? Я не знаю лучшего лекарства. Когда мне бывает особенно тяжело, как, например, сегодня, я принимаю ванну, выпиваю вина и ложусь в постель.

Она умолкла на секунду, потом с грустной улыбкой добавила:

– Посплю десять-двадцать минут и просыпаюсь в чудесном настроении, забыв обо всем, даже о боли… Потом вдруг начинает разламываться голова. И снова тоска, просто не нахожу себе места, плачу, как ребенок, потом снова ненадолго засыпаю. После всего этого я чувствую себя чуть лучше… С тех самых пор как умерли родители, ко мне лезут со своими заботами родственники, хотя я их ни о чем не прошу. А порой, когда я думаю о том, что одна, без всякой помощи, должна воспитывать младших сестер… мне, взбалмошной, непохожей на других… Точь-в-точь как зонтик на пяти спицах, помните? Будьте же ко мне снисходительны. Спокойно улыбаться, когда хочется рыдать, свойственно таким сумасбродкам, как я. Без странностей я, пожалуй, не смогла бы жить. Впрочем, мужчине этого не понять.

Йоко вдруг вспомнила, какую острую грусть испытала, когда счастье с Кибэ оказалось недолговечным, вспомнила Садако, которой до конца дней суждено носить клеймо незаконнорожденной, и эту случайную встречу с Кибэ, таким осунувшимся и печальным. Ей вспомнился тот вечер, когда умерла мать. В доме Сацуки собрались родственники, которых раньше там никто не видел. Совершенно равнодушные, они с напускным участием принялись разглагольствовать о том, как помочь семье Сацуки, они распоряжались, словно хозяева, нисколько не считаясь с Йоко. Она слушала, слушала, потом вспылила и наговорила им грубостей… На лице Йоко появилось надменное и упрямое выражение.

– Помню, на седьмой день после смерти матери я выпила очень много пива – везде валялись бутылки. Глаза мне будто застлал туман. Вся в слезах, я уснула, положив голову на колени нашего домашнего врача, и проспала часа два, а то и больше. Как потом я узнала, родственники поглядели на меня и стали расходиться. Разговора не получилось. Видите, на что я способна! Напилась при покойной матери, которая смотрела на меня с фотографии. Вы неприятно удивлены? Я вам, наверно, противна?

– Да, – коротко ответил Кото, пристально глядя на Йоко.

– Но послушайте… – Йоко приподнялась, изобразив на лице страдание. – Жестоко все же судить о человеке так односторонне… Нет, нет, – остановила она Кото, порывавшегося что-то сказать, и резко выпрямилась. – Не думайте, я не ищу сочувствия. Мне бы хотелось, чтобы где-нибудь жил большой, сильный человек, чтобы этот человек по-настоящему рассердился и сказал: «Вот как надо поступать с такими извергами, как Йоко», – и проучил бы меня, сжал как в тисках, да так, чтобы голова у меня треснула, а сердце разорвалось, чтобы не стало меня совсем. А то ведь ни один из них, ни один не в состоянии забыть меня, они либо чуточку сердятся, либо слегка горюют. Ну почему они такие мямли? Гиити-сан! – Йоко впервые назвала Кото по имени. – Именно в тот вечер я согласилась выйти замуж за Кимуру, которого сегодня вы, кажется, назвали честным человеком. Госпожа Исокава привела меня в гостиную и в присутствии родственников объявила о помолвке, как объявляют приговор преступнику. Я заикнулась было, что не согласна, но Исокава заявила, что такова воля покойной. Мертвые не говорят. А что, Кимура и в самом деле честный человек? Помните, я вам рассказывала про случай в Сэндае, когда жена губернатора и другие заявили, что за мать они еще вступятся, а вот за дочь едва ли. Кимура и не подумал настоять на своем, – продолжала Йоко с глубоко оскорбленным видом, – и в газетном опровержении упомянули лишь имя матери… Вот и получилось, что дочь… Вы понимаете? И в этот самый момент у Кимуры хватило бесстыдства заявить, что он хочет взять меня в жены. Гиити-сан! Достойно ли такое мужчины? Но это еще не все! А может быть, он решил, что словами ничего не докажешь, и хотел спасти мою репутацию иным путем? – Йоко резко и презрительно рассмеялась. – Характер у меня плохой, я могу полюбить ни за что и ни за что возненавидеть. Вот только прямоты мне вашей недостает. «Стань женой Кимуры, такова воля матери. Не будешь жить честно, осквернишь ее память, и сестры твои останутся нищими, кто их возьмет замуж», – твердят мне на каждом шагу. Вы хотите, чтобы я стала законной женой Кимуры! Согласна. Только несладко ему придется… Вам, вероятно, не по себе от всего, что я тут наговорила, но вы человек прямой, и вам можно сказать все. Теперь вы знаете мой характер и мое положение. Если я в чем-нибудь ошибаюсь, пожалуйста, скажите мне об этом без стеснения. Ах, Гиити-сан, как все отвратительно! До этой минуты я таила свои мысли глубоко в сердце, никогда ни словом не выдала себя. Но сегодня, не знаю, что случилось, мне так тоскливо, одиноко, и…

Йоко умолкла на полуслове, словно отпустила тетиву лука, и поникла головой.

Незаметно стемнело. Лил, не переставая, холодный осенний дождь, влажный ветер колыхал провисшую бумагу на сёдзи. Стараясь не смотреть на Йоко, Кото разглядывал разбросанные по комнате куски материи и шляпки. Он хотел что-то сказать, подыскивая слова, но так и не решился. Наступила гнетущая тишина.

Опечаленная собственными словами и всем, что происходило с нею, Йоко почувствовала себя беспомощной, ей захотелось, чтобы сильные мужские руки сжали ее в крепких объятиях. Схватившись за бок, она притворилась, будто пересиливает боль. И когда Кото осмелился поднять на нее глаза, лицо ее выражало такое страдание, что он в страхе невольно бросился к ней. И тотчас Йоко гибким кошачьим движением крепко ухватила его протянутую руку.

– Гиити-сан! – со слезами в голосе воскликнула Йоко.

– Кимура не такой человек, чтобы… – Голос у Кото дрогнул, и он умолк.

«Не удалось», – промелькнуло в голове Йоко. Настроение Кото явно не отвечало ее настроению. «Ну что за истукан!» – подумала Йоко. Однако ничем не выдала своей досады, только ее стройное тело затрепетало, подобно стеблю страстоцвета, который дрожит от легкого дуновения ветерка.

Когда спустя некоторое время Йоко взглянула на Кото, в глазах ее не было ни слезинки. Она поднялась с постели и ласково, словно любимому младшему брату, сказала:

– Ох, простите меня, Гиити-сан, вы ведь еще ничего не ели!

Йоко продолжала притворяться, будто превозмогает сильную боль в желудке. Проходя мимо Кото, она почувствовала, что он смотрит на ее порозовевшие после ванны ноги. Слегка раздвинув сёдзи, Йоко хлопнула в ладоши.

В этот вечер Йоко испытывала странное влечение к Кото, нечто вроде дьявольского наваждения. К этому невинному, неопытному Кото, который, наверное, не находил ничего привлекательного в любовных забавах и до педантизма был верен товарищескому долгу, если даже речь шла о таких друзьях, как Кимура. Прежде Йоко нисколько не интересовали такие юнцы. Более того, в душе она считала их безнадежными дураками, хотя ничем не проявляла своего отношения к ним. Но сейчас Йоко овладело непреодолимое желание совратить Кото, мальчика душой и мужчину телом. Ей хотелось, чтобы после этой ночи он уже не мог смотреть в глаза Кимуре. Бешеная ревность просыпалась в ней при мысли, что не она, а другая сделает Кото мужчиной. Нет, она должна во что бы то ни стало возбудить в Кото желание, скрытое глубоко-глубоко, словно под несколькими слоями кожи.

Несмотря на намеки, прозрачные в той мере, в какой Йоко могла себе позволить, чтобы не вызвать подозрений, Кото сидел замкнутый и отчужденный, видимо не желая ее понять. Это привело Йоко в еще большее возбуждение. Она заявила, что нездорова, и предложила Кото остаться в Йокогаме. Однако Кото наотрез отказался. Он ушел и вскоре вернулся с покупкой – ярко-красной шалью. Словно ничего лучшего нельзя было найти! В конце концов Йоко решила уступить и вернуться в Токио последним поездом.

В вагоне первого класса не было ни души. Попытка Йоко соблазнить Кото не увенчалась успехом, поэтому она сидела недовольная, слегка разочарованная в своей способности покорять.

Еще в гостинице она обещала Кото о многом поговорить с ним, но как только поезд тронулся, закуталась в шаль и проспала до самого Симбаси.

В Симбаси Кото отдал Йоко билет на пароход и нанял двух рикш для себя и для Йоко. Не успел он сесть в коляску, как подбежала Йоко, бросила ему на колени кошелек и, поправляя выбившуюся прядь волос, сказала:

– Возьмите, пожалуйста, отсюда деньги, которые вы уплатили за билет… А завтра непременно приходите… Буду ждать. До свидания.

В кошельке было восемь золотых монет по пятьдесят иен. Йоко была уверена, что Кото не станет их разменивать, а просто вернет ей кошелек.

6

До отъезда Йоко в Америку, назначенного на двадцать пятое сентября, оставался всего день. Бури осеннего равноденствия в нынешнем году запоздали, погода была неустойчивая: то ярко светило солнце, то лил дождь.

В этот день Йоко встала затемно, прошла в комнату рядом с кладовой и занялась своим платьем, чтобы привести его наконец в порядок. Все самые яркие кимоно она распорола, завязала в узел и решила отдать сестре Айко. Но потом прикинула, что некоторые из них подойдут младшей сестре, тринадцатилетней Садаё, и завязала их в отдельный узел. Самые лучшие свои наряды на все сезоны Йоко понесла к потемневшему от времени чемодану, стоявшему перед нишей, и хотела его открыть, как вдруг взгляд ее упал на буквы Й. К., выведенные на крышке белой краской. Она невольно отдернула руки. Это Кото принес вчера масляные краски, кисть и написал Й. К. От букв еще исходил легкий запах скипидара. Как Йоко ни просила его написать «Й. С.» – Йоко Сацуки, – Кото, смеясь, отказался выполнить ее просьбу и вывел Й. К. – Йоко Кимура, соскоблив предварительно ножом С. К. – буквы, которые там были раньше. Этим чемоданом пользовался Садаити – отец Кимуры, когда путешествовал по Европе и Америке. Потрепанный чемодан был свидетелем полной приключений жизни его владельца, человека смелого и сильного. Перед отъездом Кимура оставил этот чемодан Йоко.

Она представила себе своего будущего мужа. Рисовать его образ в воображении было не так неприятно, как видеть его самого. Разделенные безукоризненным пробором черные волосы, тонкие черты умного лица, здоровый румянец, сентиментальность – все это нравилось Йоко, даже вызывало в ней теплые чувства. Но при встречах им почему-то не о чем было говорить: Йоко претила его рассудочность, раздражала кротость. При всей своей сентиментальности он был на редкость расчетлив. Даже юношеский азарт, с которым он занимался делами (в этом он походил на своего отца), казался ей просто самонадеянностью. Хотя держался он и говорил как коренной токиец, в его речи и манерах вдруг проскальзывало нечто, выдававшее в нем уроженца Тохоку[11], – и это «нечто» ее коробило. В памяти Йоко все отчетливее возникали события недавнего прошлого. Она во всех подробностях вспомнила встречи с Кимурой, и эти подробности тоже были ей не очень приятны. Она не стала укладывать нарядные кимоно в чемодан и так и держала их в руках.

Долгая осенняя ночь шла на убыль, забрезжил рассвет, свеча горела мертвенно-неподвижным теплым пламенем. Утихший было ветер с новой силой ударил по сёдзи, снаружи донеслись голоса парней, тащивших на рынок тележки с рыбой. Йоко попробовала мысленно перечислить все дела, которые ей предстояло сделать за день. Их было так много, что она поспешно прибрала вещи, закрыла на замок все, что сочла нужным, и отодвинула ставень. По комнате разлился бледный свет начинающегося дня. Йоко достала из шкатулки толстую связку писем, написанных мужским почерком, завернула их в платок, задула свечу и с узелком в руках вышла из комнаты. В коридоре она чуть не столкнулась со своей теткой.

– Уже встала? Собралась? – приветствовала ее тетка. Йоко показалось, что та хочет сказать еще что-то. Эта тетка с мужем и шестилетним слабоумным сыном переехали в Йокогаму после смерти родителей Йоко. В кимоно, не стянутом оби[12], с растрепанными жидкими волосами, тетка выглядела довольно невзрачно. Йоко скользнула взглядом по ее плоской груди и невольно вспомнила мать с ее уверенной, полной достоинства манерой держаться.

– Доброе утро. Да, в общем собралась… – ответила Йоко и направилась к лестнице, ведущей на второй этаж.

Приложив к груди руки с черными от грязи ногтями, тетка преградила ей путь.

– Знаешь… Я нарочно дожидалась, пока ты закончишь сборы… Видишь ли, мне завтра не в чем идти тебя провожать. Посмотри, может, найдется что-нибудь подходящее из вещей твоей матери? Только на завтрашний день, а потом я все положу на место.

«Опять за свое», – подумала Йоко. Муж тетки нигде не работал и за пятнадцать лет не купил ей даже дешевого пояса. Слабовольная, не умеющая справляться со своими желаниями, тетка из жадности готова была поступиться своим достоинством. Йоко жалела ее, но в то же время ей были до тошноты отвратительны эти бесстыдные, хотя внешне и робкие, попытки пользоваться слабостями другого человека. «Впрочем, сегодня все это кончится», – успокоила себя Йоко и провела тетку в комнату. А та, с притворным смущением бормоча что-то вроде «очень жаль», «прости», заставила отпереть все шкафы, перерыла всю одежду и наконец выбрала себе самое красивое кимоно. Но уходить не спешила, а продолжала с любопытством рассматривать туалеты Йоко, восхищаясь каждым платьем.

Из кухни доносился запах супа из мисо, не умолкая плакал слабоумный ребенок тетки, слышался голос дяди, который звал жену, эти звуки портили очарование свежего утра. Прислушиваясь к ним, Йоко рассеянно отвечала на вопросы тетки. Всем существом своим она вдруг ощутила, что дома Сацуки больше не существует. Телефон под каким-то малоубедительным предлогом унес один из родственников, директор банка. Кабинет отца, библиотека и антикварные вещи были проданы с аукциона, но денег, вырученных от продажи, Йоко даже не видела. Что же касается самого дома, то на семейном совете было решено уступить его за бесценок одному из родственников, который брал на себя какие-то хлопоты после смерти родителей. Другому родственнику отдали на хранение небольшое количество акций и земельных участков, предназначенных якобы для платы за учение Айко и Садаё.

Йоко молча и безучастно смотрела на этот произвол. Будь Йоко послушной, ей, конечно, достались бы какие-нибудь крохи, но она давно поняла, что ее считают гордячкой и потому на семейном совете решили полностью отстранить от дележа наследства, сочтя за благо, что она выходит замуж и уезжает. Да и не такова была Йоко, чтобы довольствоваться лишь малой частью того, что по праву принадлежало ей целиком. К тому же она знала, что претендовать на все имущество бесполезно, хоть она и старшая дочь. Ведь она женщина! И Йоко решила: «Пусть эта стая псов раздерет все на части!» В конце концов у Йоко только и осталось что немного одежды и еще кое-какие мелочи. Этого, естественно, не хватало на трех сестер. И все же Йоко не только умело вела хозяйство, но еще и ухитрялась сохранять элегантный вид. И вот теперь это бесстыдное вторжение тетки.

Йоко то леденила какая-то смутная тоска, порождаемая бедностью и одиночеством, то сжигала ярость, и тогда она говорила себе: «Ах, так? Ну и пусть, пусть я останусь совсем голой». Все еще держа в руках связку писем, она выпрямилась и взглянула на тетку, которая, склонившись над кимоно, гладила и ласкала нежный шелк.

– Так вот! У меня полно дел, я ухожу. Все открыто. Выбирайте что хотите! Только этих вещей, пожалуйста, не трогайте – я беру их с собой, а те оставляю для Айко и Садаё.

Йоко поднялась к сестрам. В маленькой комнатке рядом с кабинетом отца, обнявшись, спали Айко и Садаё. Йоко наскоро прибрала свою постель и разбудила Айко. Айко испуганно вскинула на нее большие красивые глаза и, еще сонная, быстро села в постели. Йоко необычно строго стала выговаривать ей:

– Ведь с завтрашнего дня ты заменишь меня в доме. Что же получится, если ты будешь нежиться в постели? Плохо придется Саа-тян с такой копушей, как ты. Одевайся побыстрее да займись уборкой.

Украдкой поглядывая на старшую сестру кроткими, как у овечки, блестящими глазами, Айко оделась и вышла из комнаты. Йоко прислушалась к шагам сестры, спускавшейся с лестницы. «Да, не мой у нее характер», – подумала она. Убедившись, что Айко уже внизу, Йоко потихоньку подошла к Садаё. Девочка была очень похожа на свою старшую сестру. К лобику, покрытому бисеринками пота, прилипли волосы, она разрумянилась, словно у нее был жар. Йоко ласково улыбнулась, опустилась на колени перед кроваткой и нежно обняла Садаё. Не отрываясь, вглядывалась она в ее лицо. Легкое дыхание девочки касалось груди Йоко. Сердце тоскливо сжалось. Они появились на свет от одной матери, и в их душах звучали и перекликались таинственные родственные голоса. Сейчас Йоко всем существом своим вслушивалась в них. Наконец она не выдержала, и горькие слезы покатились по ее щекам… Йоко не особенно смущало то обстоятельство, что ей придется, словно бы не замечая развала семьи Сацуки, ехать одной в далекую Америку искать свое женское счастье. Еще с той поры, когда она причесывалась на прямой пробор и волосы ее свободно падали на плечи[13], она вырабатывала в себе твердость характера и училась ясно мыслить. Йоко шла по жизни смело, без оглядки. И когда сейчас, в двадцать пять лет, она впервые оглянулась на свое прошлое, то подумала о том, что жизнь ее как-то незаметно пошла совсем иным путем, нежели у других ее сверстниц. Ей показалось, будто она в полном одиночестве стоит перед незнакомой равниной. В гимназии и музыкальной школе ее яркая индивидуальность влекла к себе девушек, они видели в Йоко идеал, любили ее робкой девичьей любовью и под ее влиянием решались на дерзкие, сумасбродные поступки. Именно девушки – духовные сестры Йоко – и стали источником вдохновения пылких, романтически настроенных молодых людей, провозглашавших новые идеи со страниц журналов «Народная литература» и «Литературный мир». С тех самых пор ученые-моралисты, педагоги и всевластные отцы семейств начали с подозрением вглядываться в обитательниц этой девичьей страны.

Порывистая душа Йоко металась под действием непонятных ей самой импульсов, которые следовало бы назвать революционными. Смеясь над другими и презирая себя, влекомая непреодолимой таинственной силой, она бессознательно пошла по странному, необычному пути, вначале робко и неуверенно, а потом понеслась стремглав. Никто не остановил Йоко, никто не указал ей другого, правильного пути. А если порой и раздавался предостерегающий голос, то лишь затем, чтобы обмануть ее и заставить жить по старым обычаям. И Йоко это прекрасно понимала. В конце концов она пришла к мысли, что ей следовало родиться в другой стране, где женщина может идти по жизни рядом с мужчиной как равная! Только в такой стране женщина может чувствовать себя свободной. Поэтому всякий раз, когда совесть, вернее, та ее часть, которая все еще находилась под влиянием старой морали, мучила Йоко, она пыталась себе представить, какова же мораль у тех женщин. В глубине души она завидовала гейшам, считала даже, что в Японии только они и живут настоящей жизнью. Естественно, что при таких взглядах Йоко не раз оступалась и падала, а потом ей приходилось счищать грязь с колен. Так дожила она до двадцати пяти лет и сейчас, оглянувшись, обнаружила, что девушки, стремившиеся вслед за нею вперед, давным-давно превратились в самых заурядных женщин и теперь следят за ней откуда-то издалека, жалеют ее и осуждают. Но Йоко уже не могла повернуть обратно, да и не хотела. «Будь что будет!» – решила она и опять отдалась на волю таинственных темных сил. Теперь ей все равно, где жить, в Америке или в Японии, ее не интересует богатство – все это мелочи. Ведь с переменой обстановки изменится ее жизнь. А может быть, все останется по-прежнему? А, будь что будет! Казалось, нет ничего такого, что могло бы сейчас взволновать ее. Впрочем, есть! Слезы безостановочно катились из глаз Йоко.

А Садаё все так же безмятежно спала. Они появились на свет от одной матери, и Йоко чувствовала себя связанной с Садаё таинственными узами духовного родства. Сейчас это ощущение с новой силой вспыхнуло в Йоко. Может быть, это дитя вскоре пойдет по тому же пути, что и она. При этой мысли Йоко испытала нестерпимую жалость не то к сестре, не то к себе самой. Она порывисто прижала девочку к груди, хотела сказать ей что-то, но что могла она сказать? К горлу подступил комок. Садаё проснулась и широко открытыми глазами вглядывалась в заплаканное лицо сестры, затем молча принялась вытирать ей слезы рукавом кимоно. Йоко не выдержала и снова расплакалась. Садаё с недетски скорбным выражением продолжала вытирать мокрое лицо сестры, а потом закрылась рукавом и тоже разрыдалась.

7

В это утро Йоко получила письмо от Нагаты. Написанное на рисовой бумаге каллиграфическим почерком в классическом китайском стиле, оно гласило: «Я всегда пользовался особым дружеским расположением покойного г. Сацуки и должен с сожалением признаться, что у меня нет необходимости поддерживать такие же отношения с Вами. Я не имею также возможности принять Ваше приглашение посетить Вас завтра вечером». В постскриптуме Нагата был особенно резок: «Деньги, которые на днях принес неизвестный мне молодой человек, явившийся без всякой рекомендации с Вашей стороны, не нужны, и я их возвращаю. Известно, что женщина, выходя замуж, должна особенно строго следить за своим поведением». В конверт был вложен перевод на ту сумму, которую Йоко ему отправила. По правде говоря, и то, что Йоко взяла Кото с собой в Йокогаму, и то, что она под предлогом нездоровья осталась в гостинице, было продиктовано единственным желанием избежать неприятной встречи с этим Нагатой, совершенно нетерпимым, когда речь заходила о нравственности, что для человека, общавшегося с моряками, было весьма необычным. Слегка прищелкнув языком с досады, Йоко хотела разорвать письмо вместе с переводом, но передумала и разорвала только письмо, где каждый иероглиф был так тщательно выписан, и бросила его в корзинку.

Сменив ночной халат на скромное платье, Йоко сошла вниз. Завтракать не хотелось. Оставаться с сестрами ей было тяжело.

В то время как на втором этаже, где жили Йоко, Айко и Садаё, каждый уголок дышал чистотой и опрятностью, нижние комнаты, которые занимала тетка с семьей, были грязными и какими-то засаленными. Слабоумный сын ее ничем не отличался от младенца; от пеленок, сушившихся на веранде, шел горько-соленый запах, к циновкам на полу прилипли растоптанные остатки пищи. Все это раздражало Йоко. Она вышла в прихожую. Там сидел дядя, зябко кутаясь в белый касури[14] с черным от грязи воротником. Держа сына на коленях, он кормил его хурмой. По всему полу была разбросана кожура и обрывки бумаги. Йоко слегка кивнула дяде и, разыскивая свои сандалии, позвала Айко.

– Ай-сан, – притворно сердитым тоном сказала она прибежавшей Айко. – Посмотри, как грязно в прихожей. Убери, пожалуйста… Ведь сегодня у нас гости…

– Ох, это моя вина! Я уберу, вы, пожалуйста, не беспокойтесь, – попросил дядя, поняв, видимо, намек Йоко. – Эй, О-Сюн… О-Сюн, где ты там! – грубо крикнул он.

Появилась тетка в кимоно, без оби. «Ну, сейчас начнется глупая перебранка», – подумала Йоко, представив при этом свиней, копошащихся в грязи, и поспешила уйти из дому.

Узкая улица Кугидана, застроенная богатыми особняками, была чисто подметена и полита водой, по ней деловито сновали хорошо одетые мужчины и женщины. И только перед домом Йоко было замусорено, везде валялись папиросные коробки, пучки вычесанных волос, видно, здесь давно не мели. Хотелось, закрыв глаза, пробежать поскорее мимо. Йоко вошла в Японский банк, находившийся совсем рядом, и попросила выдать ей весь вклад. Затем на ближайшей стоянке она наняла самого дорогого рикшу и поехала по магазинам. Она купила материи на кимоно сестрам, сувениры для иностранцев и большой добротный чемодан для себя. После всех этих покупок денег у нее почти не осталось.

Уже вечерело, когда Йоко заехала к одному из друзей покойной матери – Утиде, жившему на улице Кубомати в Оцуке. Ревностный проповедник христианства, Утида был человеком весьма одаренным. Относились к нему по-разному: одни с ненавистью и отвращением, словно к ядовитой змее, другие почитали его, как пророка. Шестилетним ребенком Йоко с матерью часто бывала у него. С детской непосредственностью она говорила тогда все, что взбредет на ум, и ее невинная болтовня развлекала Утиду, вынужденного держаться особняком от людей. Йоко умела рассеять даже самое мрачное настроение Утиды, стоило ему увидать ее, и складки у него на лбу разглаживались. «Опять пришла обезьянка», – говорил он, гладя ее коротко стриженные блестящие волосы. Вступив в «Женский христианский союз», мать Йоко весьма быстро захватила там бразды правления и развернула бурную деятельность, стремясь расширить «дело» – вовлечь в «Союз» иностранок-миссионерок и знатных дам. Утида был недоволен и в порыве раздражения упрекнул Оясу Сацуки в пристрастии к мирским деяниям, несовместимым с идеями христианства. Но Ояса не обратила на его слова ни малейшего внимания, и между семьями пробежал холодок отчужденности. Тем не менее к Йоко Утида относился с прежней теплотой, часто вспоминал о ней и не раз говорил, что охотно взял бы «обезьянку» к себе и воспитывал как родную дочь. Он, по-видимому, все еще тосковал по единственной дочери от первого брака, которую жена увезла сразу же после развода. Когда Утида видел девочку, хотя бы отдаленно напоминавшую дочь, лицо его принимало необычно ласковое выражение. Многие боялись Утиды – только не Йоко. За внешней суровостью она угадывала в нем особую нежность и доброту, которых никогда ни от кого не видала. Иногда Йоко, не сказавшись матери, одна ходила к Утиде. И как бы занят ни был Утида, он уводил Йоко к себе в комнату, шутил с нею, рассказывал забавные истории. Случалось, что они вдвоем уезжали за город и гуляли там по тихим аллеям.

Однажды Утида крепко сжал руку Йоко и воскликнул:

– Никого нет у меня в жизни, кроме Бога и тебя!

Йоко была к тому времени уже почти взрослой. Она выслушала Утиду с каким-то странно-сладостным чувством. И слова его надолго запали ей в душу.

Когда Йоко собралась выйти замуж за Кибэ Кокё, Утида позвал ее к себе. Как ревнивец, укоряющий возлюбленную за измену, Утида гневно выговаривал Йоко, то со слезами, то словно стремясь испепелить ее взглядом, – казалось, еще миг, и он ударит ее. Йоко возмутилась до глубины души: «Никогда больше не пойду к этому эгоисту». Был поздний осенний вечер. Йоко шла по улицам Коисикавы мимо редких домов, обнесенных густой живой изгородью. Засохшая грязь со следами колес придавала улицам унылый вид. Йоко едва не скрежетала зубами с досады и все же никак не могла отделаться от ощущения, что потеряла что-то очень дорогое. Ей было грустно, словно оборвалась одна из нитей, связывавших ее с этим миром.

«Я помню о самаритянке, давшей Христу напиться, и поэтому сейчас ничего больше не скажу тебе… Хоть бы подумала о том глубоком огорчении, которое ты причиняешь другим, о глубоком огорчении, которое ты причиняешь Богу… Грех, страшный грех!»

Сегодня, спустя пять лет после этого разговора, получив деньги от Нагаты и отсчитав ту их часть, которую она намеревалась отвезти воспитательнице Садако, Йоко вдруг вспомнила напутствие Утиды. И, смутно сознавая, что она собирается искать там, где искать бесполезно, Йоко все же велела рикше ехать в Оцуку.

Дом выглядел так же, как и пять лет назад, лишь заметно выросли павлонии вдоль ограды да кое-где обновили кровлю. Скрипнула решетчатая дверь. Поправляя оби, навстречу Йоко с кротким видом вышла госпожа Утида. Женщины встретились глазами, и тотчас на них нахлынули дорогие воспоминания.

– Ах, какая неожиданность! – воскликнула госпожа Утида. – Пожалуйста, входите! – Но тут же на лице ее отразилось сомнение, и она поспешно прошла в кабинет мужа. Через некоторое время оттуда донесся его голос. «Ты можешь, разумеется, ее принять, но мне с нею незачем видеться», – сказал Утида, вздохнув, и Йоко услышала, как он захлопнул книгу. Закусив губу, Йоко с преувеличенным вниманием разглядывала свои ногти.

Появилась смущенная госпожа Утида. Она провела Йоко в гостиную. И тут в кабинете раздался грохот отодвигаемого стула. Не сказав Йоко ни слова, Утида отворил решетчатую дверь и вышел из дому.

Внешне спокойная, Йоко с трудом подавила в себе желание догнать его. Она жаждала, чтобы на нее обрушился его громовый, полный страстного гнева голос. Тогда бы она высказала ему все, что накипело у нее на сердце. Всеми отвергнутая и привыкшая к презрению, Йоко мечтала о том, чтобы нашелся человек, способный ее сломить, или чтобы она сама его сломила. И она пришла к Утиде. Но Утида оттолкнул ее еще более жестоко и холодно, чем другие.

– Простите, что я говорю вам это, Йоко-сан, но, знаете, разное о вас болтают… Да и характер у него такой, что его не уговоришь. Удивительно еще, что он позволил принять вас. Последнее время в доме у нас полный разлад, муж постоянно хмурый и раздраженный, порой я просто не знаю, как быть.

Тонкое, благородное лицо жены Утиды выражало покорность и смирение; такие лица, наверное, были у средневековых монахинь. Муж полностью подчинил ее своей воле, превратил в безликую принадлежность дома. И сейчас в ее словах угадывалась таившаяся глубоко в душе тоска и неудовлетворенность жизнью, в них госпожа Утида потеряла самое себя. Она не задумываясь раскрыла душу перед Йоко, которая была много моложе ее и которую Утида, вероятно, не раз старался очернить в ее глазах. Она говорила тусклым, безжизненным голосом и, казалось, искала сочувствия. Йоко охватило раздражение, будто все, что говорила госпожа Утида, касалось ее, Йоко. Сама того не желая, Йоко скорчила презрительную гримасу и, побледнев, пристально смотрела на госпожу Утиду. Чем могла она ей помочь? В этот момент Йоко можно было принять за опытную тридцатилетнюю женщину. (Она обладала удивительной способностью казаться то лет на пять старше, то лет на пять моложе и с искусством актрисы меняла выражение лица в зависимости от обстоятельств.)

– И вы терпите все это? – почти крикнула Йоко. – А я вот не смогла бы. Я поссорилась бы с дядюшкой и ушла от него навсегда, хотя дядюшка, разумеется, человек почтенный. Такая уж я от рождения, ничего не поделаешь, не умею быть покорной и безропотной. Да и дядюшка уж слишком… Попробовал бы он меня так унизить! Ведь только потому, что вы рядом, он может спокойно заниматься своими делами. Я – не в счет, конечно, а так в нашем мире все идет отлично. А от меня все давно отвернулись. Обо мне что говорить… Зато дядюшке повезло. Иметь жену, которая все терпеливо выносит! Ведь он делает, что ему вздумается, вероятно, поступает так по велению Божьему. Что ж, и я по веленью Божьему поступаю, как мне вздумается, – выходит, я ничем не хуже дядюшки. Но почему-то мужчина может позволить себе все, что ему в голову придет, а женщина… скольких мучений стоит ей добиться права поступать по собственной воле. Такова уж наша судьба!

Госпожа Утида с глубоким вниманием слушала Йоко. А Йоко, верная себе, не могла удержаться от того, чтобы внимательнейшим образом не изучить внешность госпожи Утиды. Ее гладкие, густые волосы, уложенные на европейский лад, были причесаны, видимо, еще позавчера и припорошены чем-то похожим на золу. Измятое дешевое кимоно имело жалкий вид. Судя по старомодному мелкому рисунку, это были обноски матери, которая жила в деревне. Нежный цвет кожи этой женщины, принадлежавшей к старинному киотоскому роду, лишь подчеркивал убожество ее туалета.

«Впрочем, что мне до нее», – решила вдруг Йоко и с преувеличенной веселостью сообщила:

– Завтра уезжаю в Америку. Одна…

Уставившись на Йоко, госпожа Утида только руками всплеснула:

– Да что вы говорите? В самом деле?

– Ну конечно… Еду к Кимуре. Вы о нем, верно, слышали?

Госпожа Утида кивнула и начала было расспрашивать Йоко, но та, перебив ее, беспечно продолжала:

– Поэтому я и решила зайти к вам сегодня попрощаться. Впрочем, это не так уж важно. Передайте дядюшке поклон, скажите ему, что Йоко, быть может, падет еще ниже… И, пожалуйста, берегите себя. Таро-сан еще в школе? Вырос, наверно? Надо было что-нибудь принести ему, но дел так много…

Йоко развела руками и поднялась, задорно улыбаясь.

Госпожа Утида проводила гостью до дверей. В глазах у нее стояли слезы. «Как часто плачут люди ни с того ни с сего, – подумала Йоко, и от ярости у нее на мгновенье перестало биться сердце; но она тут же поправила себя: – Нет, эти слезы выжимает бессердечный Утида». Дрожащими губами она произнесла:

– И еще скажите дядюшке… Пусть он если не семьдесят раз по семь, то хотя бы трижды простит людям их грехи. Я забочусь о вас, конечно. Самой мне противно просить прощения, да и прощать я не умею, поэтому не стану оправдываться перед вашим мужем. Это, кстати, тоже ему передайте.

В уголках рта Йоко скрывалась почти озорная улыбка, в то же время ей казалось, будто огромная волна сейчас раздавит ей грудь, а из носа хлынет кровь. Когда она вышла за ворота, губы ее все еще дрожали от обиды и злости. Солнце уже скрылось за рощей ботанического сада. Надвигались сумерки. Ветер, поднявшийся утром, когда она укладывала вещи в маленькой комнатке рядом с кладовой, утих. Но от радужного настроения, владевшего ею тогда, и следа не осталось. Свернув за угол, Йоко споткнулась о камень у обочины улицы и, очнувшись, огляделась вокруг. Она вспомнила, что уже спотыкалась здесь однажды, и ее обуял суеверный страх. Да, сейчас ей двадцать пять. Тогда солнце… да, тогда оно так же садилось за той рощей, было почти так же темно. И тогда она так же зло отозвалась об Утиде в разговоре с его женой, вспомнив беседу Христа с апостолом Петром о всепрощении. Впрочем, нет. Это она говорила сегодня. И так же, как сегодня, в тот раз госпожа Утида тоже ни с того ни с сего начала плакать. И тогда Йоко было двадцать пять… нет, что это она… Не может быть… Странно… А все же она помнит, как споткнулась здесь. Однажды, придя сюда с матерью, она раскапризничалась и, ухватившись за камень, ни за что не хотела идти дальше. Тогда этот камень казался ей таким огромным. Перед глазами Йоко, озаренный нестерпимо ярким светом, возник образ матери, растерянно стоявшей рядом. Потом видение исчезло, и Йоко почувствовала, что из носа у нее идет кровь и стекает по подбородку прямо на кимоно. Йоко в испуге стала искать платок.

– Что с вами? – послышался чей-то голос.

Йоко вздрогнула. Только сейчас она заметила, что за спиной у нее стоит рикша. То место, где лежал камень, было уже далеко, в восьми или девяти тё[15], позади.

– Кровь пошла носом, – ответила Йоко, удивленно озираясь по сторонам.

Рядом оказалась писчебумажная лавка, Йоко подняла темно-синюю штору, плотно закрывавшую вход, и вошла внутрь, чтобы укрыться от любопытных взглядов и привести себя в порядок. Хозяйка, опрятно одетая женщина лет сорока, сочувственно отнеслась к Йоко и подала ей таз с водой. Освежив лицо и почувствовав себя лучше, Йоко достала из-за оби маленькое зеркальце. Оно оказалось расколотым пополам. «Треснуло, должно быть, когда я споткнулась о камень», – подумала Йоко, но тут же ей пришло в голову, что оно не могло разбиться, ведь она не падала. Может быть, это случилось тогда, когда грудь ее готова была лопнуть от гнева? Пожалуй… А может быть, это дурное предзнаменование? Что, если оно предвещает разрыв с Кимурой? Йоко вздрогнула, будто ее укололи в шею ледяной иглой. Что будет с нею! Чем больше размышляла она над своей странной судьбой, тем сильнее ею овладевала смутная тревога за будущее. Беспокойным, тоскливым взглядом обвела она лавку. Девочка лет семи прижалась к коленям хозяйки, сидевшей за конторкой, и внимательно следила за Йоко. Ее большие глаза с черными бусинками зрачков выделялись на болезненно-бледном, худом личике, неясно белевшем в полутемной лавке, наполненной запахами духов и мыла. Йоко почудилось, что между этим личиком и треснувшим зеркальцем существует какая-то связь. Спокойствие окончательно покинуло Йоко. Она понимала, что это глупо, и в то же время никак не могла отделаться от ощущения, будто ее преследует что-то неотвратимое и страшное.

Глубокое волнение сковало Йоко, она не в силах была двинуться с места. Потом волнение сменилось безразличием. «А, будь что будет!» – решила она и, поблагодарив хозяйку, вышла. Ехать никуда не хотелось. Даже намерение навестить Садако и попрощаться с нею так, чтобы она не догадалась ни о чем, теперь тяготило Йоко. Какой в этом смысл? Как может она думать о других, пусть даже о единственной любимой дочери, в которой течет ее кровь, если не знает, что будет с нею самой в следующее мгновение? Йоко вернулась в лавку, купила почтовой бумаги, попросила тушь и кисточку и написала кормилице коротенькое письмо. «Я собиралась перед отъездом зайти к Вам, но не смогла. Поручаю Садако Вашим заботам и в дальнейшем. Посылаю немного денег». Она вложила деньги в конверт и покинула лавку. Странно, рикша все еще ждал ее у входа. Откинув полог коляски, Йоко скользнула взглядом по табличке, где были указаны номер рикши и фамилия хозяина.

– Я пойду пешком. Доставь письмо по указанному адресу. Ответа не нужно… Здесь деньги. Их довольно много, будь осторожен, – распорядилась Йоко.

Рикша удивленно посмотрел на женщину, так спокойно доверившую большую сумму человеку, которого видит впервые, и отправился в путь, таща за собой пустую коляску. Опираясь на зонтик, Йоко в глубокой задумчивости шла по Коисикаве. Сгущались сумерки, по улице одна за другой тянулись повозки крестьян, возвращавшихся из города.

Переполнявшая душу Йоко печаль отдавалась в висках тупой болью, так бывает после похмелья. Рикша уже скрылся из виду. Йоко намеревалась идти прямо домой, на Кугидану, но какая-то сила повлекла ее вслед за рикшей. Вдруг она обнаружила, что стоит на углу Икэнохаты в Ситаи, где жила ее дочь.

Солнце постепенно скрывалось за холмами Хонго. Над городом повисло легкое марево – не то вечерний туман, не то дым из кухонных труб, и сквозь это марево огни уличных фонарей казались пунцово-красными. Воздух милого сердцу Йоко квартала ласкал ее лицо. Губы ее тосковали по теплым, нежным, как персик, щекам Садако. Руки ощущали мягкое и упругое прикосновение тонкого шерстяного платьица. Она уже чувствовала на своих коленях легкое, почти невесомое тельце. В ушах звучал чистый голосок. За почерневшей, местами прогнившей дощатой оградой перед Йоко всплыло улыбающееся личико с ямочками на щеках – ямочками Кибэ… Сладкое томление стеснило грудь. Невольная улыбка тронула губы. Йоко осмотрелась украдкой. Проходившая мимо женщина с любопытством оглядела ее неподвижную фигуру, и, словно уличенная в чем-то дурном, Йоко прогнала улыбку с лица, отошла от ограды и медленно направилась к пруду Синобадзу. Как человек без прошлого и без будущего, она неподвижно стояла на берегу, безучастно устремив взгляд на одинокий цветок лотоса, приникший к воде.

8

Солнце совсем уже скрылось, и только фонари освещали улицу, когда Йоко вернулась на Кугидану. Голова горела, и всякий раз, как коляска подпрыгивала, Йоко болезненно морщилась.

В прихожей стояло несколько пар японской и европейской обуви. Среди них не было ни одной, которая свидетельствовала бы если не о желании установить моду, то хотя бы о стремлении не отстать от нее. Присоединив к этому ряду свои дзори[16], Йоко представила себе гостиную на втором этаже, где собирались на прощальный обед родственники и знакомые. Она знала, что придут гости, но до чего же ей не хотелось идти к ним! Насколько лучше было бы побыть с Садако. Ах, как ей все опротивело. Ей захотелось тотчас уйти из этого дома, как некогда она ушла от Кибэ, чтобы больше не возвращаться. Йоко собралась было снова надеть дзори, но в этот момент послышался детский голосок, и к Йоко подбежала Садаё.

– Сестрица, не надо… не надо… я не хочу, чтобы ты уезжала. – Вся дрожа, Садаё прижалась к Йоко и спрятала лицо у нее на груди. Сквозь рыдания она, как взрослая, повторяла: – Не надо уезжать, слышишь!

Йоко словно окаменела. Наверняка с самого утра Садаё ходила печальная, никого не слушала и с нетерпением ждала Йоко. Увлекаемая Садаё, Йоко машинально поднялась по лестнице.

Тишину в гостиной нарушал лишь голос госпожи Исокава, торжественно читавшей молитву. Обнявшись, точно влюбленные, Йоко и Садаё подождали, пока собравшиеся произнесут «аминь!», и, раздвинув фусума, вошли в комнату. Все продолжали сидеть, с набожным смирением склонив голову, и только Кото, которого усадили на места для почетных гостей, поднял глаза на Йоко.

Йоко взглядом приветствовала его и, прижимая к себе Садаё, уселась в последнем ряду. Она уже собралась извиниться перед гостями за опоздание, как вдруг дядя, расположившийся на хозяйском месте, с важным видом стал ей выговаривать, будто собственной дочери:

– Почему ты так поздно? Ведь этот обед в твою честь!.. Неприлично заставлять гостей ждать. Мы попросили госпожу Исокаву прочитать молитву и уже собирались приступить к трапезе… Где ты, собственно…

Дядя, который никогда не осмеливался открыто сделать Йоко хоть малейшее замечание, как видно, решил, что сейчас самое время заявить о своих правах старшего в семье. Но Йоко не удостоила его ответом и с ясной улыбкой обратилась к гостям, глядя поверх голов:

– Прошу прощения, господа… Я задержалась, извините. Мне нужно было зайти по делам…

Она легко поднялась и прошла к своему месту у большого окна, выходившего на улицу. Гладя по головке Садаё, втиснувшуюся между нею и Айко, Йоко с легкой досадой отвернулась от устремленных на нее взглядов, поправила прическу и спокойно обратилась к Кото:

– Мы давно не виделись… Итак, завтра утром я уезжаю. Вы захватили с собой то, что хотели передать Кимуре?.. Хорошо. – Так она ловко прервала разговор, который пытались затеять дядя и госпожа Исокава. После этого Йоко обернулась к госпоже Исокаве, которую не без основания считала злейшим своим врагом: – Тетушка, сегодня я видела на улице забавное происшествие. Вот послушайте!

Йоко обвела внимательным взглядом родственников и продолжала:

– Я проезжала мимо, поэтому не знаю, что было раньше и чем все кончилось, но когда мы свернули за угол, чтобы попасть на Хирокодзи, знаете, где большие часы, на перекрестке я заметила огромную толпу и поинтересовалась, что там происходит. Оказалось, это митинг общества трезвости. С наспех устроенной трибуны, возле которой развевалось несколько флагов, какой-то человек с жаром произносил речь. Как будто ничего особенного, но знаете, кто это был? Господин Ямаваки!..

На всех лицах отразилось удивление, гости насторожились. Дядя, еще недавно хмурый и надутый, сейчас уставился на Йоко, разинув рот и глупо ухмыляясь.

– От выпитого саке он был багровым, как спелый помидор, особенно шея. Он что-то кричал и размахивал руками. Ошарашенные устроители митинга – члены общества трезвости – старались выбраться из толпы и лишь усиливали суматоху, а хохочущих зевак все прибавлялось. Между тем… Ах, простите, дядюшка, просите же гостей кушать.

Дядя снова надулся и хотел что-то сказать, но Йоко поспешно обратилась к госпоже Исокаве:

– У вас больше не ломит плечи?

Госпожа Исокава хотела было ответить, но в этот момент заговорил дядя, слова их как бы столкнулись, и они растерянно умолкли. В гостиной царила тягостная атмосфера, каждый пытался за деланой улыбкой скрыть ощущение неловкости. «Посмотрим, кто кого!» – думала Йоко, собрав все силы для продолжения битвы.

Сидевший рядом с госпожой Исокавой пожилой чиновник с нервно подергивающимися бровями то и дело метал в Йоко колючие, неодобрительные взгляды. Наконец он не выдержал и, выпрямившись, заговорил наставительно:

– Ну вот, Йоко-сан, наступил момент, когда вы можете создать себе положение в обществе.

Йоко встретила взгляд чиновника пренебрежительно и в то же время настороженно, готовая воспользоваться любой его оплошностью, чтобы нанести ответный удар.

– Для нас, родственников семьи Сацуки, это как нельзя более радостное событие. Но именно теперь мы хотели бы надеяться на ваше благоразумие. Пожалуйста, подумайте о чести семьи, постарайтесь на этот раз стать достойной подругой своего мужа. Я близко знаю Кимуру-куна. Это человек твердых религиозных убеждений, необычайно энергичный и напористый в работе, не по летам умный и рассудительный. Не знаю, уместно ли здесь такое сопоставление, но я всегда неодобрительно относился к таким, как Кибэ, пустым мечтателям, неспособным к делу. Сейчас все иначе – Кимура не Кибэ. Когда Йоко-сан убежала от Кибэ, я, по правде говоря, осуждал ее. Но теперь вижу, что Йоко-сан оказалась весьма дальновидной и поступила очень разумно, вернувшись домой. Вот увидите, Кимура непременно добьется блестящих успехов и станет первоклассным дельцом. Доверие и деньги – превыше всего, это – будущее! Кто не вступил на поприще государственной службы, непременно должен приобщиться к деловому миру. Самоотверженное служение государству – привилегия чиновников, а таким серьезным, твердым в вере людям, как Кимура, надлежит делать деньги и тем самым вносить свою лепту в дело распространения в Японии учения Божьего. Помню, в детстве вы мечтали поехать в Америку учиться журналистике. – Тут гости почему-то громко рассмеялись, может быть, для того, чтобы разрядить атмосферу. Йоко понимала это, и все же ее раздражала глупость этих людей, пытавшихся таким способом изменить ее настроение. – Журналист, во всяком случае… Впрочем, нет, это ужасная профессия. – Гости опять расхохотались. – Во всяком случае, ваше желание поехать в Америку сбывается, и вы, Йоко-сан, несомненно, счастливы. Заботы о семье мы возьмем на себя, так что на этот счет будьте покойны… а вас мы лишь просим примерным поведением служить образцом для младших сестер… Ну-с, теперь что касается имущества, то мы с Танакой-саном распорядимся им как нужно. Заботу об Айко-сан и Садаё попросим принять на себя госпожу Исокаву, хоть это доставит ей немало хлопот… Так ведь, господа? – Он обвел гостей взглядом. Те закивали одобрительно, словно только и ждали этих слов. Видимо, все было решено заранее. – А вы что скажете, Йоко-сан?

Йоко слушала этого человека, кажется, директора какого-то департамента, чувствуя себя королевой, выслушивающей просьбу нищего. Имущество ее не интересовало, но когда речь зашла о сестрах, она обратилась к госпоже Исокаве и повела с ней разговор, по типу похожий на допрос. Как бы то ни было, из всех гостей она была самой старшей и наиболее опасной, и Йоко знала это. Восседавшая на почетном месте, массивная, почти квадратная, госпожа Исокава попыталась говорить с Йоко как с ребенком, но Йоко вскипела:

– Нет уж, пожалуйста, не говорите, что я всегда и во всем следую своим капризам. Вы знаете, какой у меня нрав. Да, я причинила вам немало хлопот и вовсе не добиваюсь, чтобы вы относились ко мне как к другим. – Йоко вдруг швырнула к ногам старой дамы зубочистку, которую вертела в руках. – Однако Айко и Садаё – мои сестры. Да, мои. И смею уверить, что о них я сама позабочусь как нужно, даже живя в Америке, а вас прошу избавить их от своей опеки. «Акасака-гакуин», я знаю, считается образцовым учебным заведением. Я ведь благодаря тетушке воспитывалась там, и мне не пристало дурно о нем отзываться. Но если, господа, люди, подобные мне, вам не нравятся, подумайте о том, что не все мои недостатки от природы, некоторые у меня появились именно в этой школе! Во всяком случае, у меня нет ни малейшего желания отдавать туда сестер. Как там смотрят на женщину!

Ярость обожгла сердце Йоко при воспоминании о школе. Могла ли она забыть, что в пансионе с ней обращались как с существом среднего рода? Милой, скромной тринадцатилетней девочке, еще смутно представлявшей себе, что такое Бог, но уже начинавшей любить его в силу своей природной доброты и потребности в любви, школа старалась забить голову молитвами, заставляла ее подавлять свои чувства и желания. Однажды летом, в тот год, когда Йоко исполнилось четырнадцать лет, ей пришло на ум связать из темно-синего шелка мужской пояс дюйма в четыре шириной и вышить на нем белыми нитками крест, солнце и луну. Легко увлекающаяся, Йоко полностью отдалась этому занятию. Она не задумывалась о том, как передаст пояс Богу, просто ей хотелось поскорее доставить ему радость. Она почти не спала. И вот наконец после двухнедельного упорного труда пояс был почти готов. Вышивать белым по синему было нетрудно, но Йоко хотелось сделать так, как еще никто не делал. Она решила окантовать рисунок переплетенными синими и белыми нитками, а чтобы не нарушить формы рисунка, попробовала вплести бумажную нитку, но так, чтобы ее не было заметно. Когда работа подходила к концу, Йоко уже не могла ни на минуту расстаться с вязальной иглой. Однажды на уроке Священного Писания она тайком продолжала вязанье и, к несчастью, была поймана с поличным. Учитель настойчиво допытывался, для чего она это делает, но как могла девочка признаться в замысле, еще более смутном, чем сон? По цвету учитель определил, что пояс предназначен для мужчины, и сделал вывод, что в сердце Йоко таится неподобающее ее возрасту чувство. А надзирательница пансиона, женщина лет сорока пяти, безобразная, ни разу в жизни, пожалуй, не испытавшая любви, создала для Йоко чуть ли не тюремный режим и при каждом удобном случае выпытывала у нее имя человека, который должен был стать обладателем пояса.

У Йоко вдруг открылись глаза души. И она стала перелетать с одной вершины любви на другую. В пятнадцать лет у нее уже появился возлюбленный, на целых десять лет старше ее. Йоко играла юношей, как хотела, и вскоре его постигла смерть, очень напоминавшая самоубийство. С той поры душу Йоко стал терзать голод, словно тигренка, изведавшего однажды вкус крови…

– Кото-сан, сестер я поручаю вам. И прошу вас, не отдавайте их в «Акасака-гакуин», как бы вас ни вынуждали к этому. Вчера я была в пансионе Тадзимы-сан и обо всем договорилась. Как только все уладится, отвезите, пожалуйста, девочек туда. Ай-сан, Саа-тян, надеюсь, вы все поняли? В пансионе вам уже нельзя будет жить так, как вы жили со мной…

– Сестрица… Вы только и знаете, что говорите, говорите… – вдруг с укоризной прервала ее Садаё, теребя колени Йоко. – Я вам все время пишу, пишу, а вы, злая, не обращаете внимания…

Гости смотрели на нее с таким видом, будто хотели сказать: «Какой странный ребенок!» Но Садаё, отвернувшись от них, прильнула к коленям Йоко и, закрыв ее левую руку рукавом кимоно, стала писать что-то указательным пальцем у нее на ладони. Написав букву, она будто стирала ее ладонью и писала следующую. Йоко молча читала: «Сестрица – хорошая, она не поедет ни в какую Америку», – писала Садаё. Горячая волна подкатила к сердцу Йоко.

– Ну, что ты, глупенькая? Ничего теперь не поделаешь. И не нужно об этом говорить. – Она сказала это, через силу улыбаясь, таким тоном, будто хотела утешить Садаё и в то же время ей выговаривала.

– Нет, поделаешь! – Садаё посмотрела на Йоко широко раскрытыми глазами. – Не нужно вам выходить замуж, вот и все!

Садаё повернулась к гостям и медленно обвела их взглядом. «Ведь правда?» – Глаза ее словно молили о поддержке. Но гости в ответ разразились смехом, не проявив к ней ни капли сочувствия. Особенно громко хохотал дядя. Сидевшая до этого молча, с печальным видом, Айко сердито взглянула на него и, разрыдавшись, выбежала из комнаты. На лестнице она столкнулась с теткой, и оттуда донеслись сердитые голоса.

Снова наступило тяжелое молчание. Его нарушила Йоко.

– Теперь я хочу обратиться к дяде, – прозвучал ее угрожающий голос. – Благодарю вас за все, что вы для меня сделали. Но после продажи дома, как я уже говорила, сестры будут определены в пансион, и ваши заботы больше не понадобятся… Мне очень неловко, что приходится утруждать Кото-сана, он ведь нам не родственник. Но поскольку он друг Кимуры, то и нам не совсем чужой… Кото-сан, пожалуйста, не сочтите обузой присмотреть за девочками. Хорошо? Я говорю все это при родственниках для того, чтобы вы могли поступать так, как найдете нужным, ни с кем не считаясь. После приезда в Америку я решу, как быть дальше. Не думайте, что я собираюсь надолго обременять вас заботами. Ну что, согласны вы взять на себя этот труд?

Кото нерешительно взглянул на госпожу Исокаву.

– Насколько я понял, вы предпочли бы «Акасака-гакуин». Но если я выполню просьбу Йоко-сан, вы не станете возражать? Я, разумеется, хочу лишь уточнить…

«Опять не то говорит», – с досадой подумала Йоко. Изменив своей манере говорить спокойно и вкрадчиво, госпожа Исокава смерила Йоко взглядом и произнесла с крайним раздражением:

– Я лишь передаю волю покойной Оясы-сан. Если же Йоко-сан это не по душе, мне нечего больше сказать. Ояса-сан была человеком твердой веры и старинного воспитания, и ей никогда не нравился пансион госпожи Тадзимы… Поступайте как знаете. Я же глубоко убеждена в том, что ничего лучше «Акасака-гакуин» не найти.

Прижимая к себе Садаё, Йоко смотрела прямо перед собой, как человек, который встречает град летящих в него камней, высоко подняв голову, даже не пытаясь уклониться.

Кото, очевидно, уже пришел к какому-то определенному решению и теперь сидел, скрестив руки на груди и уставившись в одну точку.

Некоторое время гости в замешательстве молчали. Быстрее других овладела собой госпожа Исокава. Она, видимо, подумала, что ей в ее возрасте не пристало сердиться на детей, и, поднявшись со своего места, спокойно и добродушно обратилась к гостям:

– Господа, не пора ли нам откланяться… Но прежде давайте еще раз вознесем молитву…

– Прошу вас не утруждать себя молитвами, такие, как я, того не стоят! – резко заявила Йоко, продолжая смотреть на Садаё, прикорнувшую у нее на коленях, и ласково поглаживая ее нежное личико.

Гости один за другим стали расходиться. Йоко не пошла их провожать под тем предлогом, что ей жаль будить Садаё.

Все разошлись, но ни дядя, ни тетка даже не подумали подняться наверх убрать со стола. Не зашли они и проститься с Йоко, которая продолжала молча сидеть, прижимая к себе Садаё. Повернувшись к окну и подставив разгоряченное лицо прохладному ночному ветерку, она разглядывала отражения тускло мерцавших фонарей на мокрой мостовой. Улица была тихой и пустынной, лишь редкие прохожие спешили по своим делам да в отдалении слышался грохот конки на Нихон-баси.

Где-то в соседних комнатах все еще плакала Айко.

– Ай-сан, Саа-тян уснула, приготовь ей, пожалуйста, постель.

Йоко сама удивилась мягкости своего тона. Айко совсем не походила характером на старшую сестру, и при одном лишь ее виде настроение у Йоко портилось. Айко была по-кошачьи мягкой, послушной и скрытной, и это особенно не любила в ней Йоко. Но сегодня, против обыкновения, Йоко говорила с нею очень ласково. Все еще всхлипывая, Айко, как всегда послушно, принялась готовить постель. Время от времени Йоко прислушивалась к легким шагам сестры и чуть слышному шелесту одеял. Потом обвела взглядом гостиную. Только сейчас она заметила остатки пищи на столе и разбросанные в беспорядке подушки, на которых сидели гости. Там, где раньше стоял книжный шкаф отца, на стене выделялся темный квадрат. Рядом по-прежнему висел европейский календарь, с которого давно уже никто не срывал листков.

– Сестрица, постель готова, – чуть слышно произнесла Айко.

– Спасибо, – так же ласково поблагодарила Йоко и встала с Садаё на руках. Голова у нее закружилась, и снова из носа пошла кровь, капая на платьице Садаё.

9

Грязно-серые тучи, будто освещенные изнутри мрачным таинственным светом, сплошной пеленою затянули небо. Вода в Токийском заливе стала густо-зеленой, и по ней с легким шумом перекатывались невысокие волны. Наступило двадцать пятое сентября. Ветер, дувший накануне с такой силой, стих, и сразу стало душно, как летом. Улицы Йокогамы напоминали изнуренного долгой болезнью рабочего, который, тяжело дыша, бредет под моросящим дождем.

Постукивая носком ботинка по палубе, заложив руки за пояс и упорно не поднимая глаз, Кото, словно размышляя вслух, говорил Йоко, что передать Кимуре. Йоко слушала его с притворным вниманием, а сама в это время с пристрастием критика разглядывала доктора Тагаву и его жену, окруженных толпой провожающих и едва успевавших отвечать на приветствия. «У профессора глаза какие-то сонные, – думала Йоко, – а у жены костлявые плечи». Довольно широкая верхняя палуба была заполнена родственниками и знакомыми Тагавы, празднично оживленными и шумными. Госпожа Исокава, вместо того чтобы находиться подле Йоко, не отходила ни на шаг от госпожи Тагавы и с видом услужливой доброй родственницы расточала приветствия и благодарности чуть ли не половине провожающих. Она ни разу не взглянула в сторону Йоко, будто забыла о ней. Тетка Йоко поручила своего слабоумного ребенка, похожего на паука, маленькой няньке, а сама держала саквояж и сверток Йоко, которые, казалось, вот-вот выпадут у нее из рук, и, разинув рот, смотрела на блестящую толпу, обступившую чету Тагава. Старая кормилица Йоко, бледная от страха, стояла у дверей салона и украдкой поглядывала на Йоко. Она то и дело прижимала к покрасневшим глазам сложенный вчетверо огромный платок и всем своим видом будто хотела сказать: «Знаю я эти пароходы, хоть и большой, а все равно пароход». Остальные пассажиры, словно подавленные величием супругов Тагава, скромно стояли поодаль.

Госпожа Исокава знала, что Йоко поедет на одном пароходе с супругами Тагава, и обещала познакомить ее с ними. Тагава был хорошо известен в юридическом мире, но как политический деятель ничего собой не представлял. И если имя его было широко известно, то лишь благодаря слухам, ходившим о его супруге. Йоко тонко разбиралась в людях и очень настороженно относилась к тем, в ком подозревала своих будущих врагов. Присмотревшись к госпоже Тагаве, Йоко составила себе представление о ней как о женщине столь же самоуверенной, капризной и тщеславной, сколь бесцеремонной. Трусливая хвастунья! Она, как видно, ни во что не ставила своего мужа, относилась к нему свысока, хотя во всем от него зависела. Йоко взглянула на ее костлявые плечи и невольно усмехнулась, именно такой она себе и представляла госпожу Тагаву.

– Сейчас трудно обо всем переговорить, но передайте ему хотя бы это, – вдруг очнувшись, уловила Йоко последние слова Кото. Она пропустила мимо ушей почти все, что он говорил, но смотрела на него с таким видом, будто слушала очень внимательно.

– Непременно… Но вы все же напишите ему потом подробное письмо. А то не дай бог я что-нибудь не так скажу…

Кото невольно улыбнулся. Это «не дай бог я что-нибудь не так скажу» напоминало ему другие, похожие на очаровательный лепет ребенка, слова, которые иногда слетали с губ Йоко.

– Ну, что вы… Если даже что-нибудь и не так передадите, большой беды не будет… А письмо я уже написал и положил вам под подушку в каюте. Спрячьте его потом куда-нибудь. Еще я хотел сказать… – Кото замялся. – В общем, не забудьте – там, под подушкой.

В этот момент послышалось громкое: «Ура доктору Тагаве!» Недовольные тем, что помешали их разговору, Йоко и Кото посмотрели вниз. Детина в черном хаори[17] с пятью огромными фамильными гербами и широких штанах в красную и белую полоску, не то учитель танцев с мечами, не то учитель фехтования (это был Тодороки, всегда появлявшийся там, где собиралось хоть несколько человек), топал толстыми деревянными гэта по деревянному настилу набережной и орал истошным голосом. Его крик дружно подхватили какие-то политиканствующие молодчики, очень напоминавшие наемных громил, и студенты частных политических курсов. Пассажиры-иностранцы сгрудились у поручней, с любопытством наблюдая эту сценку. Супруги Тагава, улыбаясь, подошли к борту, чтобы ответить на приветствия. Заметив это, Йоко привычным жестом поправила прическу, чуть-чуть повернула голову и пристально посмотрела на Тагаву. Поглощенный тем, что происходит на пристани, Тагава вдруг оглянулся, будто кто-то толкнул его, и посмотрел на Йоко.

Госпожа Тагава тоже машинально оглянулась, а Йоко, удостоверившись, что в заискивающем взгляде господина Тагавы то вспыхивают, то гаснут плотоядные огоньки, в первый раз встретилась глазами с его супругой. Все лицо госпожи Тагавы, от узкого лба до тяжелого подбородка, выражало высокомерие и подозрительность. А Йоко смотрела на нее учтиво и дружелюбно, как смотрят на человека, которого до сих пор знали только по имени, но глубоко уважали и которого наконец-то посчастливилось увидеть. Затем тут же, не смущаясь присутствием госпожи Тагавы, она кокетливо взглянула на ее мужа.

– Ура супруге доктора Тагавы! Ура! Ура! – раздались на набережной приветственные возгласы, еще более громкие, чем в адрес самого Тагавы. Люди размахивали зонтами, шляпами. Госпоже Тагавк пришлось отвести глаза от Йоко. Она помахала платком с кружевной каймой и улыбнулась толпе самой любезной улыбкой. Стоявший рядом с Тагавой молодой господин в отличном сюртуке с красным цветком в петлице, улыбаясь, точно все эти приветствия относились к нему, высоко поднял шляпу и крикнул: «Ура!»

Суета на палубе усиливалась. Служащие и матросы озабоченно сновали между пассажирами и провожающими. С палубы первого класса было видно, как провожающие в третьем классе, подгоняемые старшим стюардом, вереницей спускаются по сходням. Навстречу им, поблескивая мокрыми зонтиками, бежали матросы, которые были свободны от вахты и получили разрешение сойти на берег. Их европейская одежда отличалась смешным щегольством: шляпы, пиджаки, брюки, галстуки, ботинки никак не сочетались между собой. Смешиваясь с шумом, теплый, слегка пахнущий машинным маслом пар окутал людей на палубе. Лебедка на носу парохода умолкла, и люди вдруг оглохли от наступившей тишины. Громкие голоса матросов, перекликавшихся между собой, рождали у пассажиров тревожную мысль – уж не случилось ли какой беды.

Последние минуты перед отплытием всегда бывают особенно суматошны. Близкие друзья не могут оторваться друг от друга и от волнения неспособны высказать то, что у них на сердце, те же, кто пришел проводить лишь из вежливости, рассеянно глядят по сторонам, захваченные общей суетой, и теряют из виду своих знакомых. Перед Йоко вдруг стали появляться какие-то люди. Пробормотав приличествующие случаю прощальные слова, они торопливо сходили на берег. Несмотря на сутолоку, Йоко заметила, что взгляд Тагавы то и дело останавливается на ней, и, коротко отвечая на приветствия, старалась принять наиболее привлекательную позу и придать лицу выражение наивности. Дядя и тетка с видом могильщиков, благополучно доставивших гроб к могиле, передали Йоко вещи, поспешно и очень сухо простились с ней и, обгоняя всех, стали спускаться по сходням. Йоко мельком взглянула вслед уходящей тетке и поразилась: надев платье старшей сестры, матери Йоко, тетка оказалась как две капли похожей на нее. Это покоробило Йоко. Но она тут же удивилась, что подобные мелочи могут занимать ее сейчас. Однако ей не пришлось долго размышлять об этом. Подошли еще какие-то родственники, проговорили нечто вроде напутствия, поглядели на нее не то с жалостью, не то с завистью и как призраки исчезли не только из глаз, но даже из памяти Йоко. Четыре школьные подруги Йоко – кто с простой прической на европейский лад, какую носят учительницы, кто с аккуратной «марумагэ»[18] – говорили ей что-то, но слова их принадлежали другому миру, теперь совершенно далекому от нее; они пытались даже всплакнуть, но слезы их были всего лишь слезами предательниц, забывших о данном когда-то обете блюсти свою независимость. Но вот исчезли и они, спасая свои кимоно от дождя. Последней к Йоко робко подошла старая кормилица и низко поклонилась. Йоко почувствовала, что ей невмоготу выносить эту церемонию, и оглянулась, ища глазами Кото. Он по-прежнему неподвижно, будто в оцепенении, стоял у поручней и смотрел прямо перед собой.

– Гиити-сан, пароход вот-вот отойдет. Прошу вас, помогите спуститься на берег женщине… это моя нянька… Боюсь, как бы она не поскользнулась…

Слова Йоко встряхнули Кото. Будто обращаясь к самому себе, он заметил:

– Я бы не прочь сейчас поехать в Америку.

– Пожалуйста, проводите ее до набережной… Непременно приезжайте… Ну вот, Гиити-сан, пришла пора прощаться. Мне, право, очень жаль…

Сама не зная почему, Йоко испытывала к этому юноше теплое чувство. Она не сводила с него широко раскрытых глаз. Кото тоже пристально смотрел на Йоко.

– Не знаю, как и благодарить вас. Еще раз прошу, не оставляйте моих сестер. Я не доверяю тем людям… До свидания.

– До свидания, – словно эхо, повторил Кото, оторвался от поручней, надвинул на лоб соломенную шляпу и пошел следом за кормилицей.

Йоко подошла к трапу и раскрыла зонтик, чтобы защитить Кото и кормилицу от дождя. Она провожала их взглядом ступенька за ступенькой, а на мокром от дождя зонтике появились и исчезли, подобно видению, лица Айко и Садаё, с которыми она простилась еще в Токио. Йоко так и не повидалась с Садако. Айко и Садаё просились проводить ее, но Йоко выбранила их и запретила даже говорить об этом. Когда Йоко уже сидела в коляске рикши, Айко зачем-то стала расчесывать волосы, но гребень вдруг сломался. Тут Айко не выдержала и расплакалась навзрыд – словно плотина прорвалась. Садаё не сводила с Йоко сердито блестевших глаз, из которых непрерывно катились слезы…

Совсем одна Йоко отправляется в далекий путь. Уныние и жалость к себе охватили ее. Впрочем, это не помешало ей снова оглянуться на Тагаву. В это время с господином Тагавой и его супругой прощались двое мальчиков в гимназической форме и девочка с коротко подстриженными волосами и простым поясом, завязанным спереди. Гувернантка подняла девочку, и госпожа Тагава поцеловала ее в лоб. Йоко, которая с материнской нежностью думала о Садако, эта сценка уколола, будто насмешка, но она тут же с презрением подумала: «Женщины все же глупеют, когда у них появляются дети». Себе Йоко позволяла проявлять материнские чувства, а госпоже Тагаве почему-то в этом отказывала.

Сцена прощания раздражала Йоко, и она перевела взгляд на пристань. Ни кормилицы, ни Кото там уже не было.

Раздались удары гонга. От суматохи все судно ходило ходуном. Мимо Йоко, придерживая шапочки, пробежали матросы. Они тащили трос, и Йоко казалось, что воздух рвется на части от их неистовых усилий. Столпившиеся у трапа провожающие как по команде сняли шляпы. Тут госпожа Исокава, как видно, вспомнила про Йоко и, сказав что-то госпоже Тагаве, подошла к ней.

– Настало время проститься, но прежде я хочу представить вас госпоже Тагаве. Я вам как-то говорила о ней.

Йоко примирилась с необходимостью стать жертвой любезности госпожи Исокавы и даже последовала за нею не без любопытства. Ей хотелось посмотреть, как поведет себя при этом господин Тагава.

– Йоко-сан! – вдруг раздалось за ее спиной. Йоко оглянулась. Рядом стоял незнакомый молодой человек. От него разило винным перегаром, лицо было багрово-красным, глаза налиты кровью. Йоко не успела отпрянуть, и рука этого промокшего до нитки пьяного человека вцепилась ей в плечо.

– Помните меня, Йоко-сан? Вы жизнь моя. Вся моя жизнь! – По его еще не знавшим бритвы щекам текли слезы. Опираясь на Йоко, чтобы не упасть, он продолжал: – Вы выходите замуж?.. Поздравляю… Поздравляю… Но вас не будет в Японии. Страшно подумать!.. Я…

Голос молодого человека дрогнул. Он тяжело вздохнул, всхлипнул и горько, совсем по-женски, расплакался, уткнувшись лицом в плечо Йоко.

Неожиданное происшествие смутило Йоко. Она решительно не могла припомнить, кто этот человек, где и когда она с ним встречалась. Уйдя от Кибэ, она легко сходилась с мужчинами и так же легко расставалась с ними, не отдавая предпочтения никому. Может быть, этот юноша один из тех, кого она холодно и расчетливо увлекла, а затем бросила? Память ничего ей не подсказала. Надо как-то от него избавиться. Йоко положила саквояж и сверток на палубу и попыталась стряхнуть его руку с плеча, но тщетно. Родственники и подруги, стоя внизу, смотрели на нее с плохо скрываемым злорадством, и эти взгляды причиняли ей почти физическую боль. Слезы незнакомца просачивались сквозь тонкую ткань кимоно. Его всклокоченные, блестящие волосы касались ее щек, подбородка, и запах их волновал Йоко. Позабыв стыд и приличия, он плакал при всех, и в Йоко шевельнулось нечто вроде легкой гордости, смешанной с негодованием и жалостью.

– Пустите же! Пароход отходит, – строго сказала Йоко. Затем доверительно, будто уговаривала ребенка, прошептала ему на ухо: – В этом мире все одиноки.

Молодой человек часто-часто закивал в знак того, что хорошо ее понял, однако его дрожащая рука продолжала цепко держать плечо Йоко.

Снова над пароходом разнесся величественный звук гонга. И команда, и пассажиры, будто сговорившись, с любопытством наблюдали за Йоко. Госпожа Исокава вначале растерялась, но потом подошла и попыталась оторвать юношу от Йоко. Он упирался, как капризный ребенок, и еще крепче прижимался к Йоко. Матросы, стоявшие на носу парохода, громко хохотали. Один из них нарочно чихнул. До отхода судна оставались считаные секунды. «Я, кажется, становлюсь посмешищем», – подумала Йоко и со злостью крикнула:

– Да пустите же наконец! Пустите! – и огляделась, ища помощи.

Рослый моряк, о чем-то беседовавший с Тагавой, заметил растерянность Йоко и размашистым шагом подошел к ней.

– Ну-ка, я сейчас провожу его!

Не дожидаясь ответа Йоко, он спокойно взял молодого человека за плечи. Взбешенный такой бесцеремонностью, тот яростно отбивался, но моряк, обхватив его правой рукой поперек туловища, легко поднял, словно ручной багаж, и потащил вниз по трапу. Госпожа Исокава, даже не попрощавшись с Йоко, поспешила вслед за ним.

Заревел гудок. Он словно разбудил тех, кто провожал чету Тагава, и они опять заорали: «Ура!» Пароход стал медленно отчаливать. Спровадив молодого человека на пристань, моряк, несмотря на свой огромный рост, с обезьяньей ловкостью взобрался по веревке на палубу. Толпа восхищенно зашумела.

Некоторое время Йоко не сводила гневного взгляда с молодого незнакомца, а он, как сумасшедший, широко размахивал руками и все порывался бежать вслед за пароходом. Его удерживали. Пытаясь вырваться, он упал и так и остался лежать, рыдая и кусая себе руки. Его истошные вопли были слышны на палубе. Провожающие вдруг притихли, сосредоточив все внимание на этом безумце. Положив руки на поручни, Йоко тоже смотрела на него, но думала уже о чем-то своем. В душе ее царили тупое безразличие и пустота, казавшиеся ей самой странными. От Йоко не ускользнуло, что Кото даже не взглянул на молодого человека, а упорно смотрел себе под ноги. Ей вновь бросилась в глаза тетка. Она, наверное, была очень довольна тем, что на ней нарядное платье. Повернувшись спиной к пароходу, кормилица прижимала к глазам платок. Слезы ее были вызваны, пожалуй, не только расставанием с Йоко, но еще и этим неприятным происшествием с молодым человеком.

Пароход набирал скорость. Толпа людей, суетившихся, как муравьи, становилась все меньше и меньше, постепенно сдвигаясь к центру гигантской панорамы порта, которая развертывалась перед Йоко. Кого же искали ее глаза на удаляющейся пристани? Йоко сама себе не верила. Она не пыталась отыскать среди крошечных фигурок кормилицу, не прощалась взглядом с милыми ей улицами Йокогамы, нет, она смотрела на маленькую черную точку – скорчившегося на берегу несчастливца. Всякий раз, как на пристани кто-нибудь взмахивал ярко белевшим в прозрачном воздухе платком, всякий раз, как на лицо ей падала дождевая капля с натянутого над палубой тента, Йоко чудилось, будто она слышит его прерывающийся крик:

– Йоко-сан, я пропаду без вас… Пропаду-у-у…

10

Ни один пассажир, привык ли он к морским путешествиям или пускался в дальний путь впервые, не мог устоять на месте, когда пароход выходил из гавани. Мешая деловито сновавшим взад и вперед матросам, заканчивавшим последние приготовления к далекому рейсу, все они в беспричинном возбуждении столпились на палубе и смотрели, как медленно тает силуэт Йокогамы, которая только что была совсем рядом. Йоко смотрела в сторону пристани, прислонившись к поручням и подставляя лицо падавшим по-весеннему тихо каплям дождя, только в глазах ее застыло безразличие. Где-то в самом дальнем уголке мозга с озабоченным видом проходили близкие и чужие ей люди, каждый стремился оставить глубокий след и… исчезал. Йоко, будто в полусне, рассеянно и без интереса следила за этими фигурами. Апатия сковала всю ее так, что она не могла шевельнуться.

Снова всплыло лицо молодого незнакомца. «Откуда такая привязанность? – подумала Йоко. – Разве были у него на то причины?» Растрепанные волосы блестят в лучах вечернего солнца и кажутся белокурыми. Он впился зубами в собственную руку, и из нее каплет кровь. Капли падают одна за другой, описывая в воздухе сверкающий радужный полукруг.

«Я пропаду без вас», – явственно донеслось до Йоко, и, словно очнувшись, она оглядела порт. Но даже это не вызвало в ней никаких чувств. И точно младенец, пробудившийся на миг, чтобы тут же забыться в сладком сне, Йоко снова стала грезить наяву. Постепенно порт исчез из виду, а перед Йоко вновь возникло то же видение: молодой человек, впившийся зубами себе в руку. Странное ощущение! Быть может, она просто не выносит вида крови? «Не становлюсь ли я истеричкой?» – беспечно подумала Йоко. Бывает, что со спокойным течением в реке соседствует бурный, пенящийся водоворотами поток, отделенный совсем незаметной, тоньше волоса, границей. Йоко представилось, будто она плывет в спокойной воде и в то же время бурные волны подбрасывают ее и увлекают в стремнину. Но она отнеслась к этому безразлично, словно все это происходило не с ней, а с кем-то другим. Собственная апатия была ей противна, но она стояла все так же неподвижно, прислонившись к поручням.

«Доктор Тагава!» – внезапно пришла ей в голову шаловливая мысль. Однако она тут же представила себе, как супруги Тагава, расположившись в плетеных креслах у противоположного борта, о чем-то весело беседуют с другими пассажирами, а те все подходят к ним с угодливыми улыбками, и мысли ее снова вернулись к незнакомому юноше. Она вдруг ощутила тепло на правом плече – это были его горячие слезы. Чуть повернув голову, остановившимся равнодушным взглядом, словно лунатичка, Йоко посмотрела на свое плечо и почему-то вспомнила о моряке, который вышвырнул молодого человека на пристань. Будто прозрев, увидела Йоко его загорелое, с крупными чертами лицо и как завороженная смотрела широко раскрытыми глазами на густые брови и черные усы.

Пароход шел почти полным ходом сквозь сетку мелкого дождя, похожего на туман. Из отливных отверстий с шипением выходила отработанная вода, и этот шум вернул наконец Йоко к действительности. Уже не видение, а живой, из плоти и крови, моряк стоял перед нею. Йоко растерялась и глядела на него как Ева, впервые увидевшая Адама.

– Путь нам предстоит долгий, но это ничего. Смотрите, как далеко Япония. – Он показал рукой на сеттельмент Йокогамы. От его крутых плеч, от руки, энергично протянутой к горизонту, веяло могучей силой породнившегося с морем человека. В ответ Йоко молча наклонила голову и почувствовала, будто что-то властное толкнуло ее, отозвавшись в груди сладкой болью желания.

– Вы одна едете? – снова раздался его густой хрипловатый голос. И опять Йоко молча кивнула в ответ.

Судно шло все быстрей, палуба дрожала под ногами. Йоко старалась смотреть на море, но присутствие этого человека волновало ее. Такого смятения Йоко никогда еще не испытывала. Надо было что-то сказать, стряхнуть с себя тяжелое оцепенение, но это было выше ее сил. «Что бы она сейчас ни сказала, все будет ложью», – думала Йоко. Однако забыть о моряке и отдаться прежним грезам она уже не могла. Нервы ее были натянуты до предела, взгляд обрел такую остроту, что проникал вдаль, сквозь дождливую мглу, а гнетущая тоска представлялась сейчас Йоко преходящей. Моряк небрежно вытащил из кармана какую-то записку и, хмуря лоб, делал на ней карандашом пометки; потом, скосив глаза на воротник, стал ногтем большого пальца соскребать грязь и щелчком сбивал ее.

От волнения Йоко была не в силах дольше оставаться на палубе. Что-то чужое бесцеремонно, размашистым шагом входило в ее душу, и, словно убегая от этого, она оторвалась от поручней и направилась в каюту.

– Уходите? – Моряк посмотрел ей вслед, оценивая взглядом всю ее, с головы до ног.

– Пойду к себе, – с трудом ответила Йоко с необычной для нее кротостью в голосе. Моряк пошел следом за ней.

– К себе?.. Видите ли, Нагата-сан говорил, что вы едете одна, и мы перевели вас в каюту рядом с лазаретом. В ней немного теснее, чем в той, что вам показывали, зато она удобнее. Позвольте, я провожу вас.

Моряк пошел впереди Йоко. От него исходил запах дорогого вина и сигар, словно въевшийся в его кожу и присущий только ему одному. Он уверенно спускался по узкому трапу. Йоко шла за ним, со странным волнением разглядывая его могучую шею и широкие плечи.

Миновав столовую, где стояли в ряд спинками к столам десятка два стульев, они вошли в темный коридор, похожий на переулок. На двери справа висела толстая латунная табличка: «Лазарет». На двери напротив на лакированной дощечке мелом было написано: «№ 12, г-жа Йоко Сацуки». Моряк громко постучал в дверь лазарета. Оттуда тотчас же высунулось длинное бледное лицо, мелькнул расстегнутый воротник рубашки. Это, очевидно, был судовой врач. Заметив Йоко, он смутился и снова исчез за дверью.

– В двенадцатой все готово? – громко и властно спросил моряк.

– Да, я велел там убрать. Но вы все же посмотрите. Я сейчас, одну минутку. – Голос у врача был тонкий, как у женщины.

– Это, собственно, его каюта, но он освободил ее для вас и велел бою навести там порядок. Сейчас посмотрим, чисто ли там, – пробормотал моряк и, открыв дверь, оглядел каюту. – Гм, кажется, ничего.

Он посторонился, пропуская Йоко, затем достал из кармана и протянул ей большую визитную карточку.

– Я служу здесь ревизором, – сказал он. – Если вам что-нибудь понадобится, всегда к вашим услугам.

Йоко молча кивнула и взяла карточку. На ней значилось: «Санкити Курати, кавалер ордена “За заслуги” 6-й степени, ревизор п/х “Эдзима-мару” Японской пароходной компании».

Йоко уже собиралась переступить высокий порог своей каюты, как вдруг услышала:

– Вот вы где, господин ревизор!

В коридоре появился Тагава с женой. Ревизор приветствовал их, приподняв фуражку. Госпожа Тагава, одетая по-европейски, шелестя шелковой юбкой, подошла прямо к Йоко и, сверля ее своими маленькими глазками, блестевшими за стеклами очков, произнесла:

– Ведь это о вас мне говорила госпожа Исокава? Она назвала мне ваше имя, но…

Этим «но» госпожа Тагава явно хотела сказать, что трудно запомнить имя человека, у которого, собственно, нет имени. Йоко вздрогнула. Присмиревшая было с ревизором, она снова стала прежней Йоко. И мысль ее заработала со страшной быстротой. «Как повести себя, что ответить?» И она тут же решила держаться так, как держалась бы в подобной обстановке любая другая женщина, – очень скромно и почтительно.

– О! – с робким удивлением воскликнула она и низко поклонилась. – Очень сожалею, что заставила вас прийти сюда. Весьма признательна за честь. Меня зовут Йоко Сацуки. Я впервые в таком далеком путешествии, и притом совершенно одна, и…

Она бросила быстрый, как молния, взгляд на Тагаву и, снова поклонившись, добавила:

– Я не хочу быть навязчивой, но была бы счастлива поближе с вами познакомиться.

– Ну, моя жена тоже не из опытных путешественниц, – поспешно вставил Тагава. – Во всяком случае, – продолжал он приторно-любезным тоном, – вы единственные дамы на пароходе и должны подружиться.

И вдруг совсем уже другим тоном, видно испугавшись, что не угодил жене, обратился к ревизору:

– А сколько японок на китайской палубе?

– Точно не могу сказать, еще не просматривал списки. Человек тридцать-сорок, пожалуй, будет… Кстати, вот здесь находится лазарет. Сейчас ведь по лунному календарю еще август, в это время бывают штормы. Так что врач может понадобиться. Сейчас я вам его представлю.

– Что вы говорите? Неужели в океане бывают бури? – слегка изменившись в лице, испуганно спросила госпожа Тагава, оглянувшись на Йоко.

– Еще какие! – небрежным тоном ответил ревизор и, улыбаясь Йоко, представил всем судового врача Короку.

Проводив взглядом супругов Тагава, Йоко отправилась к себе. Из-за дождливой погоды в каюте было сыро и душно; в воздухе стояли неизвестные Йоко пароходные запахи. Йоко вся покрылась испариной и, чтобы избавиться от неприятного ощущения, принялась развязывать оби, оглядывая многочисленные коробки и свертки, которыми было забито все пространство между узкой койкой и умывальником. На комоде перед зеркалом стояла корзина с фруктами и два букета. От кого могли быть эти цветы? Йоко взяла один букет. Оттуда выпал листок плотной бумаги. Йоко подняла его. Это была фотокарточка размером в полуоткрытку – поясной портрет девушки с европейской прической, в гимназической форме. На обороте надпись: «Короку-сама[19]. От покинутой Тиё». Невероятно, чтобы Короку мог нечаянно забыть здесь такую вещь. Должно быть, он сделал это намеренно, чтобы возбудить в Йоко любопытство или даже ревность. С презрением к этой слишком уж наивной уловке Йоко швырнула карточку на пол, как швыряют собаке кость. «Так вот, значит, как относятся моряки к одиноким путешественницам!» Губы ее скривились в иронической усмешке.

Она выдвинула из-под койки чемодан и достала юката[20]. Вдруг кто-то без стука открыл дверь. В замешательстве Йоко загородилась юката, выпрямилась и, оглянувшись, увидела судового врача. Легкий шелк полуспущенного нижнего кимоно, которое выглядывало из-под юката, не скрывал очертаний стройного тела Йоко. Глаза врача засветились чувственным блеском. Вошедший без разрешения, словно был давним знакомым Йоко, он теперь смутился и в нерешительности топтался у порога.

– Простите, что я в таком виде. Входите же. Вам что-нибудь нужно? – с чуть заметной улыбкой сказала Йоко. Ее любезный тон вконец смутил Короку.

– Да… нет, я, собственно, могу и потом… – Он замялся. – …Просто в вашей прежней каюте под подушкой оказались вот эти письма, бой принес их мне, и я хотел поскорее передать их вам, – говорил Короку, вынимая из кармана два письма. Йоко поспешно взяла их. Оба были от Кото, одно на имя Кимуры другое – ей. Улыбаясь одними глазами, Короку с серьезной миной наблюдал за Йоко. «Наверно, думает, что я нарочно положила эти письма, как он фотографию», – решила Йоко, подняла с полу фотографию и, нарочно повернув ее оборотной стороной, протянула Короку, не глядя на него.

– Это я нашла здесь. Ваша сестра? Хорошенькая!

Короку ушел, бормоча извинения. Вскоре из лазарета донесся громкий смех. Кажется, смеялся ревизор. «Так он все еще здесь?» – насторожилась Йоко. Придерживая на груди кимоно и наклонив голову, она вся обратилась в слух. Снова раздался взрыв смеха. Потом дверь лазарета, видимо, распахнули, потому что Йоко вдруг совершенно отчетливо услышала, как ревизор громко и грубо сказал:

– Devil take it! No tame creature then, eh?[21]

Чиркнули спичкой. Видимо, не вынимая сигары изо рта, ревизор процедил:

– Скоро карантин. Надеюсь, у вас все в порядке?

Он ушел, не дожидаясь ответа врача. Слабый запах сигары проник в каюту Йоко.

Она перестала прислушиваться и почему-то улыбнулась. Затем испуганно огляделась вокруг, но, убедившись, что в каюте никого нет, успокоилась и стала переодеваться.

11

Прошло три дня. Выйдя из Токийского залива, «Эдзима-мару» шел вдоль Куросиво, затем от Кинкадзана повернул на северо-восток. На второй день заметно похолодало. Земли уже не было видно. Время от времени стаи серо-белых птиц с жалобными криками кружили над пароходом. Тяжелый, холодный туман, густой, как дым степного пожара, плыл на юг. По пути он редел, по-осеннему прозрачной дымкой обволакивал судно и уносился вдаль, а над пароходом снова синело ясное небо. Ветра не чувствовалось, но океан с глухим шумом катил и катил темные волны. На пароходе включили паровое отопление.

Первые три дня Йоко никуда не выходила из каюты, даже в столовую. Виною тому была вовсе не морская болезнь – свое первое, и притом далекое, морское путешествие Йоко переносила на удивление легко. Даже аппетит улучшился. Море вливало в нее новые силы, кровь ровно и мощно обращалась в жилах, но возродившаяся в ней жизненная энергия не находила выхода, и Йоко впала в томительную меланхолию. Тем не менее она пока не собиралась покидать каюту. Впервые в жизни она оказалась совсем одна, и ей по-детски хотелось насладиться одиночеством. Кроме того, нужно было обдумать свое прошлое и свое будущее, прежде чем заводить на пароходе новые знакомства. И была еще одна причина, по которой Йоко три дня безвыходно сидела в каюте. Она знала, что возбуждает всеобщее любопытство. Однако примадонна не должна появляться на сцене сразу после поднятия занавеса: пусть подождут и возжаждут. Лишь когда зрители начнут сгорать от нетерпения, она спокойно выйдет на сцену, дабы властвовать и на подмостках, и в зале. И Йоко решила прибегнуть к этой безобидной хитрости.

На третий день путешествия она проснулась от странной духоты. Электрический свет гаснул постепенно, как увядает лилия. В полых трубках батареи падали капли сгущающегося пара. От жары Йоко слегка вспотела. За три дня ей надоело и сидеть, и лежать. Она свернулась в комочек на узкой койке, но очень скоро затекли ноги. Тогда она повернулась на спину, закрыла глаза, закинула красивые полные руки за голову и, перебирая распущенные волосы, снова уснула тем сладким крепким сном, после которого наступает радостное пробуждение. Вскоре она вновь открыла глаза, привстала на колени, вытерла рукавом запотевший иллюминатор и прижалась лбом к холодному стеклу. Близилось утро, за окном струился серый свет. Йоко чувствовала, как ее то поднимает высоко вверх, то бросает вниз. Волны с монотонным ревом разбивались о борт парохода у самого иллюминатора, сотрясая каюту. Судно слегка кренилось. Йоко, не двигаясь, разглядывала серую пену за окном. Она с необычной остротой ощущала, что уже находится далеко от дома, но слез, привычных женских слез не было в ее глазах. К ней возвращалось ощущение радости жизни, и ей казалось, что она заново переживает какой-то приятный сон.

Так, предаваясь блаженному безделью, Йоко за три коротких дня перебрала в памяти всю свою жизнь. Перед ней вставали отрывочные видения прошлого. Вот пансион. Милая девочка усердно, до боли в пальцах, работает спицами. Забросив уроки, забыв обо всем, днем и ночью она горит одним желанием – связать пояс, украшенный крестом, и принести его в дар Христу, которого она так любит. Йоко вдруг явственно ощутила аромат большой магнолии, пышно расцветшей под окнами пансиона. А вот дубовый лесок там, где прежде стоял храм Кокубундзи, он чем-то напоминает уголок Мусасино[22]. Незабываемые минуты, когда она покорно бросила к ногам Кибэ тело и душу и в мечтательном полузабытьи прислушивалась к его полушепоту, прерываемому слезами, а сама в ответ лишь молча кивала. Тогда она, кажется, была совсем другой. Сэндайский пейзаж, утес на левом берегу Хиросэ, с которого открывается широкий вид на горы Аоба. Даже в этой северной провинции летнее солнце печет немилосердно. В реке, синевшей между покрытыми белой галькой берегами, плещутся голые загорелые мальчишки. Женщина, совсем еще молодая, сидит в глубокой задумчивости на траве, укрывшись под ярким зонтиком, – в то время она была уже настоящей женщиной, ее мятущаяся душа нигде не находила покоя, и она все чаще искала уединения. Уж не пошла ли она по ложному пути? И кого винить в этом? Йоко готова была бросить упрек самому Богу. Она вспомнила комнату, где рожала, – первый крик младенца, сильный, восхитительный среди пугающей тишины крик, непобедимое сознание материнства, испытанную ею тогда удивительную гордость, когда хочется провозгласить на весь мир: «Я победила». И в это же самое время жизнь ее резко переменилась. Потом с такой неожиданной силой проявилась настойчивая привязанность покинутого мужчины. Она вспомнила, как больная мать на закате жизни бормотала что-то заплетающимся языком о примирении с дочерью. Йоко так живо представила себе ее лицо, что цепочка воспоминаний чуть было не порвалась. Затем перед нею возникло лицо Кимуры, серьезное и строгое, с залегшей между бровей суровой складкой, – казалось, он вступил в единоборство с судьбой и ждет ее приговора. А вот наконец и сама Йоко, безмолвно потупившаяся, с ледяным холодом в сердце и глазами, полными слез. Отчего она плачет? Оттого, что умерла мать, или просто от тоски?.. В серой мгле рассвета видения то проходили строгой чередой, то наплывали одно на другое, постепенно сменяясь впечатлениями настоящего. Йоко вдруг представила себе темное, загорелое лицо и мощные плечи ревизора Курати и замерла, но воспоминания вновь унесли ее в далекое прошлое. Постепенно она снова вернулась к настоящему – и цепь замкнулась все на том же ревизоре.

Раздосадованная Йоко, чтобы прогнать надоедливое видение, отвернулась от иллюминатора и, встав с постели, решительно стряхнула с себя дремоту.

Постоянное пребывание в каюте, окружавшая ее плотной пеленой духота и мясная пища – об овощах Йоко и думать забыла в эти три дня – все это будоражило нервы, горячило кровь, жар разливался по всему телу, достигал, казалось, самых корней волос. Испытывая легкое головокружение, Йоко захотела прижаться к чему-нибудь холодному и, пошатываясь, подошла к умывальнику. Она до краев наполнила водой из кувшина фарфоровую раковину, намочила полотенце, медленно выжала его и приложила к высоко и часто вздымавшейся груди. Рука ощутила упругое биение сердца. Йоко приблизила к зеркалу пылающее лицо, в предрассветной полутьме показавшееся ей необыкновенно привлекательным, и загадочно улыбнулась своему отражению.

Постепенно она успокоилась, бросила полотенце на умывальник и села на диван. Голова стала ясной и холодной. И Йоко впала в раздумье, на этот раз чисто практического свойства.

Ей было о чем поразмыслить. Что, собственно, она намерена делать? За три дня она уже дважды задавала себе этот вопрос. Когда Йоко была маленькой, она выделялась среди сверстниц недетским складом ума, к ней относились как к необыкновенному ребенку, и это, естественно, сказывалось на ее поведении. Неужели еще до рождения над нею тяготело проклятие? Йоко не раз пыталась заставить себя жить так, как живут остальные женщины. Но ничего из этого не вышло. Всякий раз избранный ею путь оказывался ложным. Йоко то и дело оступалась и падала. Но вместо того чтобы протянуть ей руку помощи, ее высмеивали. Ничего, кроме горечи, Йоко при этом не испытывала. В конце концов она стала своенравной и недоверчивой. Ей не оставалось ничего другого, как следовать велению инстинкта. Внимательно посмотрев вокруг, Йоко вдруг обнаружила, что как-то незаметно для самой себя отдалилась даже от самых близких ей людей, что она очутилась над пропастью и спасти ее может лишь брак с Кимурой. Нужно остановиться, не сделать еще одного опрометчивого шага, не то связь ее с обществом оборвется навсегда. Жить в обществе и быть вне его! Брак с Кимурой – это последняя возможность вернуться в общество, и отказаться от нее было нелегко. Придется надеть хомут, который называется «Кимура», иначе ей просто не на что будет жить, ведь в кошельке всего полтораста долларов. Йоко прекрасно понимала, что по приезде в Америку вынуждена будет просить Кимуру взять на себя еще и расходы по воспитанию Садако. Ни на кого из родственников рассчитывать она не могла. Скорее это они готовы при случае с притворной любезностью клянчить у нее подачки. А если кто и пожалеет сестер, зная их положение, то в помощи все равно откажут, коль скоро это сестры Йоко. Только один человек может постоять за нее. Это Кимура – Кимура, который так и не сумел добиться от Йоко ни любви, ни даже привязанности, хотя бы из чувства долга. Бедняга! Он поддался ее очарованию, и семья Сацуки не замедлила взвалить на него тяжелую ношу.

Что же ей делать?

Чтобы отвлечься от мучительных мыслей, Йоко взяла со столика письмо Кото в европейском конверте, осторожно распечатала его и углубилась в чтение строчек, торопливо написанных красивым, но еще не вполне установившимся почерком.

«Можете ли Вы представить себе, что стали прислугой? Можете ли Вы представить себе, что есть женщины, которым приходится быть прислугой? Глядя на Вас, я всегда думал об этом и удивлялся. Неужели в этом мире могут быть люди, которые полагают, что все остальные должны им служить, а сами они никому и ничем не обязаны? Подумайте об этом, пожалуйста.
Вы внушаете странное чувство. Поступая достаточно смело, Вы никогда не рискуете. Вероятно, потому, что всегда знаете, что делать в критический момент.
Я увидел Вас впервые нынешним летом на курорте в Явата. Вы были там с Кимурой-куном. Я ничего, можно сказать, не знаю о Вас. Впрочем, я вообще не знаю женщин. Но теперь, когда я узнал Вас – пусть немного, – я чувствую, что женщины для меня большая загадка. Думали ли Вы когда-нибудь о том, где та черта, которую нельзя преступать? По-моему, такой чертой является брак с Кимурой. Разве не естественно для женщины, согласившейся выйти замуж, отказаться от других мужчин? Остановитесь на Кимуре-куне. Отдайте ему всю себя. Я прошу об этом как его друг.
Мы с Вами ровесники, но, судя по всему, Вы считаете меня ребенком и, быть может, не примете всерьез моих слов. Но ведь и у ребенка есть чутье, он не терпит ничего неясного и неопределенного. Раз Вы обещали стать женой Кимуры, то, думаю, должны прислушаться даже к моим словам.
Я пишу это письмо, а сам и ревную Вас, и ненавижу, и жалею. Как ни странно, многие Ваши поступки вызывают во мне сочувствие, хотя рассудок мой восстает против них. Но я не хочу подавлять движение души и следовать только велению рассудка. Не такой уж я моралист. Однако я не в силах уважать Вас такую, какая Вы есть. Я осмелился написать все это только потому, что хотел бы уважать жену Кимуры-куна. Я горячо желаю, чтобы это время настало.
Я должен был написать это письмо, ведь я друг Кимуры-куна, а Кимура-кун горячо любит Вас, только Вас одну.
Гиити Кото.Г-же Йоко Кимуре».

То, что написал Кото, Йоко и в самом деле восприняла как детский лепет. И все же ее не оставляло неприятное ощущение, что она безоружна перед Кото. Все это глупости, думала Йоко, однако чувствовала, что Кото, сам того не подозревая, проник в сокровенные тайники ее души. Тяжело было сознавать, что юноша, которого Йоко с присущим ей высокомерием считает ребенком, жалеет ее. Ей стало грустно. Положив письмо на колени и глядя в одну точку, она задумалась.

Даже Кото, который совсем не знает жизни и как будто свободен от предрассудков, потому что получил современное воспитание, даже он предостерегает Йоко от возможного падения в пропасть. Где ему, мужчине, понять, что брак для женщины связан с ее материальным благополучием и что она страдает в его оковах.

Йоко попыталась нарисовать себе картину своей будущей жизни в Америке. Как-то ее примут в обществе? Все равно заманчиво войти в совершенно незнакомый мир, раз и навсегда порвав с прежним жалким и унылым существованием. Йоко, которой гораздо больше шло европейское платье, чем японское, сумеет держаться так, чтобы не выглядеть смешной в глазах американцев. Уж там-то люди, конечно, радуются и печалятся по-настоящему. Очарование женщины там, конечно же, освобождено от оков условностей, и ей достаточно пустить его в ход, чтобы добиться успеха. Женщина там, если только у нее есть ум и способности, может без помощи мужчины заставить окружающих признать себя. И, уж конечно, там даже женщина дышит полной грудью. Во всяком случае, в каком-нибудь уголке тамошнего общества женщине все это наверняка доступно.

Эти мысли вселили в Йоко бодрость и жажду деятельности. Слова Кото казались ей теперь просто старческим брюзжанием. Раздумья кончились. Она решительно встала и подошла к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

«Стоит ли волноваться из-за того, что Кимура будет моим мужем? Пусть он станет моим мужем, а я его женой – и то и другое одинаково неважно. Ширма, имя которой Кимура…»

Йоко улыбнулась своему отражению в зеркале и весело занялась утренним туалетом, наслаждаясь этим занятием, как искусный мастер тонкой работой. Она расчесала волосы, легким движением головы откинула со лба непокорные прядки, краем влажного полотенца сняла лишнюю пудру вокруг глаз, приоткрыв губы, полюбовалась ровным рядом великолепных зубов, сложила вместе пальцы и убедилась, что ногти в порядке. Взгляд ее упал на кимоно, которое она надела в дорогу.

Скромное и скучное, как платье отшельника, оно уныло висело на подставке для шляп в углу каюты. Кимоно напомнило ей безумца, рыдавшего у нее на плече. И тут же она вспомнила, как ревизор оторвал от нее несчастного, схватил его в охапку, словно мешок, и под моросящим дождем перенес на пристань, а потом уцепился за брошенную с парохода веревку и в один миг взобрался на палубу. Это воспоминание приятно пощекотало нервы Йоко. Она извлекла из чемодана яркое авасэ[23] и сбросила с себя ночной халат.

Забрезжил рассвет. За иллюминатором по-прежнему стояла серая мгла, но она уже была оживлена первыми лучами солнца. Йоко с удовольствием прислушалась к шагам седовласого американца, каждое утро гулявшего с дочерью по палубе. Закончив туалет, Йоко села на диван, вытянула ноги и отдалась во власть ленивых, смутных мыслей о ревизоре.

В дверь постучали. Бой принес кофе. Словно уличенная в чем-то дурном, Йоко стыдливо подобрала ноги. Бой с легким поклоном поставил на столик поднос серебристого цвета и, заученно улыбаясь, спросил, подавать ли обед, как и прежде, в каюту.

– Нет, с сегодняшнего дня я буду ходить в столовую, – с живостью ответила Йоко.

– Слушаюсь, – с невозмутимым видом произнес бой. Он окинул Йоко беглым взглядом и не мешкая вышел. Йоко ясно представила себе выражение его лица за дверью каюты. Он, конечно, вернулся в столовую, ухмыляясь и пританцовывая. Спустя минуту до Йоко донесся громкий разговор:

– Ну что, богиня решила снизойти?

– Да, сказала, что придет.

И Йоко опять подумала о ревизоре: «Каков! Я целых три дня не выходила из каюты, а он даже не зашел справиться о здоровье. Что за человек!» Однако она тут же спохватилась. Почему ей лезут в голову подобные мысли о человеке совсем ей чужом, о котором она знает лишь, что он здоров, как лошадь?

С легким вздохом поднялась она с дивана, взяла с комода визитную карточку ревизора и, снова усевшись, принялась ее разглядывать. Четкими, красивыми иероглифами было напечатано: «Санкити Курати, кавалер ордена “За заслуги” 6-й степени, ревизор п/х “Эдзима-мару” Японской пароходной компании». Прихлебывая кофе, Йоко перевернула карточку и, как будто ее иссиня-белая поверхность была сплошь исписана длинными фразами, неотрывно глядела на нее, сдвинув брови и наклонив голову так, что ее округлый подбородок почти касался выреза кимоно.

12

Вечером, надев строгое кимоно очень скромной расцветки, Йоко появилась в столовой. Она выглядела совсем юной, никто не дал бы ей больше двадцати лет. Серо-голубой воротник очень шел к ее грустно-спокойному лицу, на котором сияли большие глаза. Собравшиеся в столовой пассажиры при виде Йоко ощутили легкую тревогу… За длинным столом, спиной к буфету, сидел ревизор, справа от него – госпожа Тагава, ее супруг устроился напротив. Йоко отвели место рядом с ним. Почти все пассажиры были в сборе. Едва заслышав шаги Йоко, официанты засуетились, подмигивая друг другу. Сидевший на другом конце стола капитан – американец с седыми бакенбардами – изменился в лице от волнения. Он встал, комкая салфетку, пропустил Йоко и снова сел, весь красный от смущения. Спокойно встречая любопытные взгляды, Йоко обошла стол и направилась к своему месту. Тучный доктор Тагава, украдкой посмотрев на жену, чуть отодвинулся, дав возможность Йоко пройти.

Пока Йоко усаживалась, внимание всех было приковано к ней. Особенно неприятно действовал на нее холодный, пристальный взгляд госпожи Тагавы. Чинно усевшись, Йоко развернула салфетку и прежде всего слегка поклонилась этой даме. Чопорное выражение лица госпожи Тагавы сменилось неким подобием улыбки, она начала что-то говорить, но в этот момент ее муж решил возобновить беседу с ревизором, прерванную появлением Йоко. Одновременно сказанные фразы повисли в воздухе, и супруги недовольно посмотрели друг на друга. Все, кто был в столовой, – и японцы, и иностранцы – перевели глаза с Йоко на чету Тагава. Сконфуженный профессор попросил у жены прощения. Слегка кивнув ему, она обратилась к Йоко. Ясным и ровным голосом, так, чтобы все слышали, она сказала:

– Вы так долго не показывались, что я уж начала тревожиться. Должно быть, вы плохо переносите морское путешествие?

Это было сказано вежливым тоном светской женщины, привыкшей подавлять людей своим превосходством. Ничуть не обидевшись, Йоко сдержанно улыбнулась и утвердительно кивнула. Тагава снова попытался продолжить разговор с Курати:

– Итак… следовательно… гм…

Ему никак не удавалось нащупать утерянную нить разговора, и Йоко поняла, что, хотя Тагава и сохраняет внешнее спокойствие, он взволнован не меньше других. Всеобщий переполох льстил самолюбию Йоко.

По знаку старшего стюарда официанты, ловко орудуя подносами, внесли суп. Йоко принялась за еду, прислушиваясь к общей беседе.

Курати, не сводивший дерзкого взгляда с Йоко с самого ее появления, оглядел наконец внимательно пассажиров и, покусывая кончики усов, проговорил густым хрипловатым голосом:

– Так в чем же суть доктрины Монро? – При этом он в упор посмотрел на Тагаву. Тот обрадовался и, не поднимая глаз от тарелки, воскликнул:

– Ах да! Совершенно верно… Как раз об этом мы и говорили. Основным требованием доктрины Монро вначале было невмешательство Европы в дела независимых штатов Северной Америки. Однако со временем содержание этой политики изменилось. На словах декларация Монро осталась в силе, но она не является законом, да и составлена так, что ее можно толковать произвольно, как того требуют обстоятельства. Мак-Кинли как будто дает ей довольно широкое толкование. Хотя прецедент был уже при Кливленде. У Мак-Кинли есть, должно быть, еще один весьма влиятельный закулисный деятель. Как вы полагаете, Сайто-кун? – обратился Тагава к молодому человеку, сидевшему наискосок от него.

Застигнутый врасплох, Сайто покраснел, поспешно перевел взгляд с Йоко на Тагаву, но, не поняв вопроса, окончательно растерялся и покраснел еще сильнее. Это был новоиспеченный дипломат, готовившийся занять один из низших постов в японской миссии в Вашингтоне. Прежде ему, видимо, не приходилось бывать даже в таком, не слишком высокопоставленном, обществе. Некоторое время Тагава снисходительно смотрел на смутившегося юнца и, так и не дождавшись ответа, снова повернулся к ревизору. Но тут с другого конца стола донесся голос капитана:

– You mean Teddy the roughrider?

Он по-детски простодушно улыбнулся. Тагава, видимо не подозревавший, что капитан так хорошо понимает по-японски, на этот раз сам смутился, не зная, что ответить. На помощь ему поспешила жена, которая произнесла на безукоризненном английском языке:

– Good hit for you, Mr. Captain[24].

Все сидевшие за столом, особенно иностранцы, вытянув шеи, воззрились на госпожу Тагаву, а она, в свою очередь, метнула быстрый, едва уловимый взгляд в сторону Йоко. Но Йоко и бровью не повела, продолжая сосредоточенно есть суп.

Скромно потупившись, Йоко в душе посмеивалась над тем, как эти господа состязаются друг с другом, стараясь произвести на нее впечатление. И действительно, стоило ей появиться в столовой, как все изменилось. Особенно сказалось ее появление на молодых людях – они держались как-то неестественно и, сами того не замечая, разговаривали громко и возбужденно. Один юноша, с виду самый молодой из всех, с изысканными манерами, – верно, из высшего круга, раз сидит рядом с капитаном, решила Йоко, – случайно встретившись с ней взглядом, с трудом сдерживал охватившую его дрожь и больше уже не поднимал голову от тарелки. Только Курати смотрел на Йоко с таким невозмутимым спокойствием, что она не выдерживала его взгляда. Глаза его из-под густых ресниц блестели холодно и дерзко и одновременно с такой тяжелой скукой, словно люди опротивели ему. Всякий раз, как Йоко смущалась, она испытывала к Курати острую неприязнь, и в то же время ее снова и снова тянуло заглянуть в глубину этих ненавистных глаз, понять, что за странная сила заключена в них. И всякий раз она вынуждена была отводить взгляд.

Но вот тягостный для Йоко обед кончился. Все встали из-за стола. Тагава любезно, как истый джентльмен, отодвинул стул Йоко. Она поблагодарила его очаровательной улыбкой, продолжая следить за каждым движением Курати.

– Вам следовало бы выйти на палубу, – обратилась к Йоко госпожа Тагава. – Хоть там и свежо, зато как бодро себя чувствуешь! Я тоже выйду, только возьму шаль. – И госпожа Тагава направилась с мужем к своей каюте.

Йоко тоже пошла к себе. Только теперь, вернувшись из просторной столовой, она заметила, как тесно и душно в каюте. Она вытащила из-под дивана старый чемодан – тот самый, на котором Кото вывел буквы «Й. К.», достала черное страусовое боа и, с наслаждением вдыхая его особый, европейский, аромат, укутала им шею. Поднявшись по узкому трапу, Йоко с трудом приоткрыла тяжелую дверь на палубу. Тугой порыв ветра чуть не отбросил Йоко назад, ее обдало резким холодом. Несколько иностранцев в теплых пальто энергично ходили взад и вперед, постукивая каблуками по палубе, обшитой тиковым деревом. Госпожи Тагавы еще не было.

Йоко жадно вдыхала соленую прохладу, щеки ее порозовели, кожу покалывало, словно иголочками. Ни на кого не глядя, Йоко пересекла палубу и, облокотившись о поручни, стала любоваться огромным океаном, по которому одна за другой катились бесконечные волны.

Вдали, за разноцветными облаками, угас последний луч солнца, сгущающийся сумрак постепенно набрасывал на море тяжелые причудливые одежды. И только небо, все в снежных тучах, несмело споря с тьмой, светилось слабым фосфорическим светом, какого не увидишь в южных широтах. За волнами, в строгой последовательности то вздымавшимися, то обрывавшимися вниз, бесконечной чередой тянулись черные гребни новых волн. Судно бросало из стороны в сторону. Высоко над головой, описывая огромную дугу, раскачивались мигающие красные огни на мачтах. Йоко всем телом ощущала, как судно преодолевает сопротивление тяжелых масс воды. Она завороженно следила за непрестанно вырастающими впереди водяными горами, которые тут же превращались в водяные долины. Забравшись под густые волосы, холодил голову ветер. Вначале это было удивительно приятно. Но через некоторое время голова разболелась. И вдруг на смену бодрости, которую Йоко вновь обрела на пароходе, пришла слабость, подкравшись воровски, словно внезапный порыв ветра. В висках застучало, напала противная сонливость, как бывает у человека, обессиленного слезами, к горлу подступила тошнота. Йоко торопливо огляделась. На палубе уже никого не было, но она не могла заставить себя вернуться в каюту и, приложив руку ко лбу, закрыв глаза, прижалась лицом к поручням. Дурнота все усиливалась. Мучили позывы к рвоте, как бывало с ней во время беременности. Садако… Сейчас это воспоминание показалось Йоко особенно тягостным. И, словно пытаясь избавиться от него, она тряхнула головой, открыла глаза и попробовала сосредоточить внимание на игре волн. Но от этого голова закружилась еще сильнее, и Йоко, тяжело вздохнув, снова прижалась к борту. «Укачало, – поняла она, всем телом содрогаясь от приступа тошноты. – Надо, чтобы вырвало». И Йоко перегнулась через поручни… Потом все было как в кошмарном сне.

Спустя несколько секунд, показавшихся Йоко бесконечно длинными, она, разбитая, опустошенная, вытерла губы платком и беспомощно осмотрелась. Палуба была такой же пустынной, как океан. Ярко светившиеся иллюминаторы уже занавесили, вокруг царили темнота и безмолвие. Видя, что стесняться некого, Йоко снова перегнулась через поручни. Горячие слезы обожгли щеки. Туманные образы печального прошлого давили на сердце, будто упавший с высоты огромный камень. Постоянное душевное напряжение, не покидавшее ее с самого начала сознательной жизни, сейчас, казалось, ослабло, и горькие слезы принесли облегчение. Лоб у нее стал холодным, как у мертвеца. Йоко плакала, и в то же время ее неодолимо клонило ко сну. Вдруг глаза ее широко раскрылись, будто от страха, и ею снова овладела смутная печаль – печаль, облегчающая душу. Еще школьницей Йоко на людях никогда не давала волю слезам. Она была убеждена, что незатаенные слезы принижают человека до положения нищего, который молит о сострадании. Но сейчас она могла бы плакать при всех не стыдясь, ей даже хотелось, чтобы кто-нибудь увидел ее слезы. Она жаждала сочувствия и плакала, плакала, как ребенок.

На другом конце палубы послышались шаги. Шли как будто двое. И Йоко, до этой минуты готовая поплакать у кого-нибудь на груди, вся внутренне подобралась, торопливо смахнула слезы и хотела уже уйти в каюту, но не успела. Супруги Тагава были настолько отчетливо видны, что притвориться, будто не замечает их, Йоко не могла. Она едва успела вытереть слезы и поправить прическу, как чета Тагава подошла к ней.

– Ах, это вы? А мы немного задержались. Как долго вы стоите здесь? Вы не замерзли? Как самочувствие? – Госпожа Тагава говорила своим обычным снисходительным тоном, заглядывая в лицо Йоко.

Супруги, как видно, догадались, что произошло с Йоко, и это было ей неприятно.

– Не знаю, мне почему-то стало плохо, наверно, потому, что давно не была на воздухе…

– Стошнило? Ах, как нехорошо!..

Тучный доктор Тагава согласно кивал головой. Он был в теплом пальто, его жена – в шерстяном костюме и меховой шапке, надвинутой до бровей. Изящная и стройная Йоко вполне могла сойти за их дочь.

– Не хотите ли прогуляться с нами? – предложил Тагава.

– Вам полезно размяться, немножко разгоните кровь, – добавила его супруга.

Пришлось принять приглашение. Йоко с тоской прислушивалась к стуку их каблуков и шарканью собственных комнатных туфель. Пароход по-прежнему сильно качало; нужно было все время удерживать равновесие, и Йоко с трудом подавляла досаду.

Доктор Тагава пытался использовать каждую паузу в разговоре с женой для того, чтобы вовлечь Йоко в беседу, но госпожа Тагава всякий раз спешила ответить за нее и тем самым лишить ее возможности сказать что-нибудь. Разговор не клеился, но Йоко это радовало, по крайней мере, она могла подумать о своих делах.

Словно забыв о ней, супруги Тагава болтали о разных пустяках. В том состоянии душевного напряжения, в котором находилась Йоко, ее не интересовала их бессмысленная болтовня, она скорее раздражала, так как мешала сосредоточиться на своих мыслях. Но вдруг Йоко уловила слово «ревизор», произнесенное госпожой Тагавой, и ей показалось, будто она наступила на иголку. Она стала прислушиваться к дальнейшему разговору со смутным беспокойством, которое никак не могла подавить в себе.

– Он, видно, человек бывалый, – промолвила госпожа Тагава.

– Пожалуй, да, – согласился муж.

– Говорят, мастер играть в рулетку.

– В самом деле?

Супруги умолкли. Йоко вся обратилась в слух, надеясь услышать еще что-нибудь о ревизоре, но они, по-видимому, не собирались больше говорить о нем, и Йоко, разочарованная, вернулась к своим мыслям. Однако после длительной паузы госпожа Тагава опять заговорила о Курати:

– Так неприятно сидеть рядом с ним за столом.

– Что же, тогда попроси госпожу Сацуки поменяться с тобой местами.

Йоко пыталась в темноте разглядеть лицо госпожи Тагавы, которая в это время шутливо возразила мужу:

– Но супругам не полагается сидеть за столом рядом. Не правда ли, Сацуки-сан?

Она, смеясь, повернулась к Йоко, хотя ничуть не интересовалась ее мнением. И вдруг, будто только сейчас вспомнив о своей спутнице, госпожа Тагава начала обиняками выспрашивать подробности ее прежней жизни. Время от времени господин Тагава любезным тоном вставлял какое-нибудь слово или фразу. Йоко отвечала сдержанно, стараясь не слишком уклониться от истины, но постепенно вопросы стали касаться самых интимных вещей, и Йоко подумала, что госпожа Тагава лишена такта светской дамы, какой, по-видимому, себя считает. Собственно говоря, ничего обидного в этих вопросах не было, но Йоко воспринимала их почти как публичное оскорбление. С назойливым любопытством госпожа Тагава расспрашивала о мельчайших подробностях, касавшихся не только Йоко, но даже Кимуры. Для чего это ей понадобилось? Порой старики находят некоторое утешение в том, что многословно и нудно рассказывают о далеком прошлом… Но Йоко не старуха. Она не станет ворошить прошлое, с которым решила покончить… Однако ответить Йоко не успела – Тагава посмотрел на часы: «Без десяти восемь, пора возвращаться в каюту». Спускаясь по трапу, госпожа Тагава, то ли не замечая состояния Йоко, то ли делая вид, что не замечает, вдруг осведомилась:

– А что, ревизор и к вам заглядывает?

Этот кажущийся невинным вопрос привел Йоко в ярость. Быть может, ответить колкостью? Йоко это умеет! Но она проговорила нарочито спокойно:

– Да нет, совсем не бывает, – сделав ударение на слове «совсем», чтобы вызвать у госпожи Тагавы сомнения.

– Правда? – понизив голос, произнесла госпожа Тагава, все еще притворяясь, будто не понимает настроения Йоко. – А нас он навещает так часто, что это начинает меня стеснять.

«Напыщенная дура!» – хотелось крикнуть Йоко. С этой минуты в ней укрепилась враждебность к госпоже Тагаве – а может быть, это была просто ревность? Если бы госпожа Тагава оглянулась сейчас на Йоко, она в страхе спряталась бы за спину супруга. Впрочем, Йоко успела бы молниеносно, как всегда, изобразить на лице радушие и приветливость. Йоко молча откланялась и ушла к себе в каюту.

Там было по-прежнему душно. Тошнота прошла, но лучше Йоко не стало. Швырнув боа на пол, она опустилась на диван.

Йоко не узнавала себя. Случалось, что у нее сдавали нервы и она места себе не находила, тогда она не выносила запахи, которых другие просто не замечали; ей казались нелепыми и оскорбляющими взор цвета одежды; все окружающие почему-то представлялись глупыми куклами; облака, тихо плывущие по небу, вызывали головокружение. Но такого, как сегодня, с ней никогда не бывало. Ей казалось, что даже нервы шумят, как деревья на ураганном ветру. Йоко с силой скрестила ноги, сжала пальцы правой руки в кулак и вонзила в него крепкие, как алмаз, зубы. По всему телу мелкими волнами пробегала дрожь, как при ознобе. Что это – от простуды или от жары? Йоко не могла понять. Она обвела взглядом каюту, заваленную вещами, с открытым чемоданом посередине. Раздражающий туман заволакивал глаза. Среди прочих вещей Йоко заметила визитную карточку ревизора, схватила ее, разорвала и бросила. Но это оказалось слишком легко, и, сверкая глазами, Йоко стала искать что-нибудь попрочнее, чем этот кусочек картона. Вдруг она заметила, что занавеска на двери не задернута. Словно ошпаренная – ведь ее могли увидеть в этом состоянии, – Йоко вскочила с дивана. Ей даже померещилось, что за дверью мелькнуло чье-то лицо. Тагава? Его жена? Нет, не может быть. Они ведь ушли к себе. Ревизор?..

Йоко похолодела, словно ее увидели голой. По телу пробежала дрожь. Недолго думая, она схватила валявшееся на полу боа, прижала его к груди, потом вытащила из чемодана шаль и выскочила из каюты.

Пароход качало, деревянные его части как-то особенно зловеще скрипели и скрежетали в ночной тишине. Угрюмо светился неподвижный огонек свечи в гироскопе.

По-прежнему за бортом одна на другую громоздились волны. Из огромных труб валил дым. Прорезав безлунное небо, дым низко стлался над морем – угольно-черный Млечный Путь.

13

Во тьме ночи облака угадывались лишь там, где не было видно звезд. Молчаливое небо отсвечивало стальным блеском, то уходя в головокружительную высоту, то угрожающе нависая над головой. Казалось, оно раскинуло необъятные крылья над темным океаном. А оттуда, из мрака, с ревом вздымались волны. Они кидались друг на друга, с грохотом разбивались о борт судна, и Йоко чудилось, будто из глубин океана доносится чей-то вопль:

– О-о, о-о, оэ, оэ!

С трудом сохраняя равновесие на зыбкой, буйно раскачивающейся палубе, она кое-как добралась до мостика и, плотно закутавшись в шаль, прислонилась к белой стене рубки. Тут она, по крайней мере, была защищена от разбушевавшейся стихии. Снасти над головой скрипели и стонали под напором ледяного северного ветра. Здесь, близ Алеутских островов, было очень холодно, и просто не верилось, что сейчас только конец сентября. Но Йоко почти не ощущала холода. При каждом вздохе застывшая ткань кимоно касалась нежных сосков, вызывая чувственное наслаждение. Ноги окоченели, и Йоко их не чувствовала. Она впала в транс, похожий на сон, ей мерещилась странная волнующая музыка. Йоко словно плыла, мерно покачиваясь, и ее обволакивало какое-то удивительное тепло. Перед ее неподвижным отрешенным взглядом в медленном танце в такт качке судна проходили, мерцая, бесчисленные звезды. Напряженным басом гудели снасти, и в этот гул врывалось тремоло моря: «О-о, о-о, оэ, оэ!» Быть может, это взывала о помощи чья-то душа. А волны разбивались о борт парохода – они вели теноровую партию. Звуки превращались в предметы, предметы – в звуки, они смешивались… Йоко уже не понимала, зачем вышла на палубу. Думы ее витали в этом наполненном музыкой мире грез и, подобно ласточке, то взмывали вверх, то камнем летели вниз.

Унижение, унижение… Мысли уперлись в стену, сплошь выкрашенную в один холодный, мертвящий цвет – цвет унижения. На стене с ритмичностью, вызывающей головокружение, назойливо двигались лица госпожи Тагавы, ее мужа, ревизора. Раздосадованная Йоко тщетно пыталась стереть их. Бледное лицо госпожи Тагавы, бросающей на Йоко ехидные косые взгляды, колыхаясь, уплывало вверх, как пузырьки во взбаламученной воде. Но не успевала Йоко облегченно вздохнуть, как ревизор устремлял на нее дерзкий немигающий взгляд, проникавший в самую душу. «Почему Курати и госпожа Тагава так волнуют меня? Как это отвратительно! Что за судьба…»

Презирая себя, Йоко в то же время готова была ответить на взгляд Курати с привычным кокетством. Душа ее оказалась в плену множества удивительных огоньков, похожих на те, что прыгают в закрытых глазах, обращенных к солнцу, образуя беспорядочный узор. Звезды продолжали двигаться в медленном танце. «О-о, о-о, оэ, оэ!» В сердце Йоко вспыхнул гнев, заслонив собою все видения. Постепенно гнев утих, и Йоко снова очутилась в бесконечно унылом, бесцветном, будто мертвом, мире. Какое-то время Йоко находилась в состоянии прострации и ничего не понимала.

Как прыгают и мечутся искры, вместе с дымом поднимаясь из трубы, так летали видения в темных глубинах памяти Йоко. Лица, бесконечные лица, они всплывали перед глазами по мере того, как Йоко опасливо пробиралась по лабиринтам самых сокровенных воспоминаний. В конце их длинной вереницы появился мужчина в ослепительно-красном длинном кимоно. Музыка, звучавшая в душе Йоко, сразу стихла, и в грохочущей пустынной тишине раздались звуки склянок, холодные, будто ледышки: «Кан-кан, кан-кан, каан…» Но Йоко не обратила на них внимания, она силилась узнать мужчину в красном. Он смутно напоминал Кимуру, но сколько Йоко ни вглядывалась, ей так и не удалось ничего разобрать. «Не может это быть Кимура! – беззвучно крикнула Йоко. – Кимура мой муж. Зачем бы он стал надевать эту нелепую красную одежду… Бедный Кимура! Наверно, уже приехал из Сан-Франциско в Сиэтл встречать меня и сейчас ждет, сгорая от нетерпения, а я здесь разглядываю мужчину в красном. Сгорая от нетерпения? Возможно! Но ведь я знаю, каким будет этот Кимура после того, как я стану его женой. До чего же гадки мужчины. Кимура, Курати – все одинаковы… Ну вот, опять вспомнила про Курати. Ладно, приеду в Америку, буду жить спокойно, следуя велениям рассудка, а не сердца. Как бы то ни было, а Кимура человек отзывчивый. Если денег будет достаточно, непременно выпишу Садако, пусть говорит что хочет, он ведь знал, что у меня дочь. Но почему он в красном кимоно? Странно…» Йоко снова увидела человека в красном. Однако сейчас это был Курати, и красное кимоно очень шло ему. Йоко обомлела и, стараясь получше рассмотреть этого человека, силилась раскрыть тяжелые, помимо ее воли смежавшиеся веки.

Вдруг она увидела перед собой живого Курати, в темно-коричневом плаще, с фонарем в руке.

– Что с вами? Вы здесь в такой поздний час. Что это нашло сегодня на людей… Ока-сан, смотрите, еще одна полуночница, – проговорил Курати, обращаясь к кому-то шедшему сзади. Спутником Курати оказался бледный от волнения, робкий и застенчивый юноша аристократического вида, тот самый, которого Йоко видела в столовой.

Глаза Йоко были открыты, но она все еще грезила наяву. В тот самый момент, как подошел Курати, Йоко снова услыхала шум волн, только музыка в них уже не звучала – они просто с диким ревом обрушивались на судно. Йоко все еще не отдавала себе отчета в происходящем. Что это – сон или явь? Пожалуй, только что пережитое ею фантастическое приключение души скорее походило на явь, нежели багровое от саке лицо ревизора, казавшееся Йоко фантомом, страшным и в то же время неодолимо манящим.

– Я выпил лишнего, да к тому же долго просидел за делами. Спать не хотелось, вот и решил выйти на палубу поразмяться, а заодно проверить, все ли в порядке. Смотрю – Ока-сан… – Курати снова оглянулся. – Стоит на холоде, перегнулся через поручни и глядит в море. Я забрал его, чтобы отвести в каюту, и тут наткнулся на вас. Вот любопытная публика! И какой интерес смотреть на море?.. Вам не холодно? Смотрите, шаль сползла.

Слушая Курати, Йоко думала о том, что провинциальный выговор и хриплый голос хорошо сочетаются с его внешностью и характером. Окончательно стряхнув с себя дремоту, Йоко коротко ответила:

– Нет, не холодно.

Оглядев ее с обычной бесцеремонностью, Курати продолжал:

– Хлопот с этой молодежью не оберешься… Ну, пошли!

Он оглушительно расхохотался. Что-то дьявольское почудилось ей в этом смехе, прозвучавшем на фоне неистового рева волн. «Молодежь!» – это было сказано с насмешливой снисходительностью, но, словно признавая за Курати право говорить так, Йоко и не подумала ответить ему насмешкой. Она подобрала шаль и хотела послушно последовать за ним, однако ноги одеревенели и не двигались с места, будто притянутые магнитом. Йоко попыталась сделать шаг, но резкая боль пронизала онемевшее от холода колено, она невольно подалась всем телом вперед и с трудом удержалась на ногах.

– Подождите же! – проговорила она беспомощно. Ока, который шел следом за ревизором, тотчас обернулся.

– Позвольте опереться на вашу руку. Я понимаю, это очень нескромно, мы ведь только познакомились… Но что-то у меня с ногами, не знаю, застыли, наверно. – Йоко поморщилась.

Ока несколько мгновений стоял в нерешительности – эти простые слова остановили его, словно неожиданный удар кулаком в грудь. Наконец он молча приблизился. Еще не коснувшись его, Йоко знала, что он дрожит всем своим тонким, почти как у нее, стройным телом. Курати, не оборачиваясь, шел впереди, стуча каблуками.

Ухватившись за плечо юноши, поминутно вздрагивавшего, как породистая холеная лошадь, у которой волнение толчками пробегает под тонкой кожей, Йоко плелась, сердито уставившись в широкую спину Курати, словно перед ней был враг.

Сладкий крепкий аромат европейского вина, исходивший от еще не протрезвевшего ревизора, казалось, окутал его ядовитым туманом. В небрежном покачивании его плеч ощущалась необузданная чувственность. В Йоко вспыхнуло желание первой женщины, вкусившей запретный плод. Больше всего ей хотелось сейчас заглянуть в душу этого человека. В то же время рука ее, лежавшая на плече Оки, явственно ощущала упругие движения мышц, неожиданно сильных, несмотря на кажущуюся его женственность. Токи, исходившие от обоих мужчин, сплелись в душе Йоко, вызвав в ней бурю чувств. Как отбрасывают сухой лист, слетевший с дерева, так она отмела прочь мимолетную мысль о женихе: «Кимура?.. Надоело… Пусть помалкивает!» В горле пересохло, стало трудно дышать, рука, лежавшая на плече Оки, похолодела. Затуманенные желанием глаза ничего не видели, кроме спины Курати. Она инстинктивно прижалась к Оке и обожгла его лицо горячим дыханием. А Курати шел как ни в чем не бывало, освещая фонарем каждый уголок палубы, проверяя, все ли в порядке.

– Вы куда едете? – ласково спросила Йоко, приблизив губы к самому уху Оки. В голосе ее появились те нотки интимной близости, которые звучат в лепете перестающей сопротивляться женщины. Ока задрожал еще сильнее, не в силах вымолвить ни слова. Наконец он робко спросил:

– А вы?

И напряженно ждал, что ответит Йоко.

– Я думаю остановиться в Чикаго.

– Я… Я тоже, – едва слышно отозвался Ока.

– Вы собираетесь поступить в Чикагский университет?

Ока заколебался и после паузы пробормотал:

– Да.

«Наивный мальчик…» Йоко улыбнулась в темноте. Ей стало жаль Оку. Но, скользнув острым и быстрым, как молния, взглядом по спине Курати, Йоко подумала: «Мне жаль Оку, а тот, быть может, жалеет меня?» С какой-то ненавистью она смотрела на Курати, подавлявшего ее своим превосходством. Он, как видно, рассчитывал свои комбинации, все время опережая ее на один ход. Никогда прежде ей не приходилось испытывать такой ненависти, и она не могла побороть ее в себе.

Расставшись со своими спутниками и очутившись в каюте, Йоко впала в неистовство. Она, как слепая, не видела ничего вокруг. Дрожащими ледяными пальцами она то сжимала, то отпускала длинные рукава кимоно. Машинально сбросив боа и шаль, Йоко нетерпеливо развязала оби и бросилась на койку, даже не распустив волосы. Она обняла руками подушку, зарылась в нее лицом и неизвестно отчего разрыдалась. Но в то время как из глаз ее лились слезы, оставляя на подушке пятна, красные губы дрожали в жестокой усмешке.

Обессилев от слез, Йоко так и уснула не укрываясь. Яркая лампа до утра освещала ее разметавшееся тело.

14

Путешествие, в общем, проходило однообразно. Правда, море и небо, облака и волны менялись каждую секунду, но пассажиры смотрели на все это с апатией и некоторой растерянностью, ведь они не были поэтами. Все томились и жаждали какого-нибудь, пусть самого маленького, происшествия. Не удивительно, что Йоко без всяких усилий со своей стороны оказалась в центре внимания, и разговоры вертелись теперь вокруг нее. Небольшое общество на пароходе, прокладывавшем себе путь сквозь густой, словно примерзающий к нему туман, было постоянно занято Йоко. Все внимательно следили за каждым движением этой молодой женщины, чувственно-красивой, которая, по слухам, была не очень счастлива в прошлом. Впрочем, никто не знал ничего определенного.

Уже на следующий день после той памятной ночи она стала прежней Йоко, всегда сохраняющей свое «я», – она как будто готова была подчиниться чужой воле, но тут же поступала по-своему. Очень сдержанная при первом своем появлении в салоне, теперь она, по-девичьи живая, улыбающаяся, нередко весело болтала с пассажирами. Даже платья, в которых Йоко выходила в столовую, действовали на воображение изнывавших от скуки пассажиров, обещая им что-то необычайно интересное. Каждый раз Йоко представала перед своими спутниками в новом свете. То как сдержанная благовоспитанная дама из высшего общества, то как любительница искусства, блистающая утонченной культурой, то как искательница приключений, презревшая светские условности. Однако ни в ком это не возбуждало подозрений. Йоко сумела внушить всем мысль, что это оттого, что она – сложная, разносторонняя натура.

Йоко напоминала сирену, в которую морской воздух вдохнул жизнь, и госпожа Тагава, пользовавшаяся в начале путешествия всеобщим вниманием, теперь уже никого больше не интересовала. Мало того, ее положение, происхождение, образованность, возраст и прочие достоинства, заставлявшие ее держаться в жестких рамках старомодного этикета, делали ее бесцветной и неинтересной, как пустой храм, в который никто не ходит молиться. Госпожа Тагава уловила это сразу острым женским чутьем. У всех на устах было имя Йоко, а ее собственная популярность таяла на глазах. Даже доктор Тагава порой вел себя так, будто жены его не существовало на свете. Йоко замечала, что очень часто они сидят словно чужие, лишь изредка бросая друг на друга взгляды исподтишка. Однако госпоже Тагаве, которая сразу отнеслась к Йоко покровительственно, теперь уже трудно было держаться с нею иначе. Но и сторонний наблюдатель мог бы прочесть на ее лице ревнивую досаду. «Гадкая притворщица, как ловко ты носишь маску, как ловко заманила меня в ловушку». Тем не менее ей приходилось делать вид, будто ничего не произошло, и либо снизойти до Йоко, либо возвысить ее до себя. В результате отношение госпожи Тагавы к Йоко резко изменилось. Но та словно и не замечала этой перемены и весьма разумно предоставила госпоже Тагаве поступать, как ей заблагорассудится. Йоко знала, что такая непоследовательность госпожи Тагавы в конце концов обернется против нее самой, зато Йоко от этого только выиграет. И Йоко оказалась права. Отступление соперницы не прибавило ей ни уважения, ни сочувствия – более того, влияние ее резко упало, и наступил наконец момент, когда Йоко стала держаться с госпожой Тагавой как равная. Ее незадачливая «подруга» бросалась из одной крайности в другую – то она была на удивление добра и любезна с Йоко, то обдавала ее холодом высокомерия. А Йоко со спокойным любопытством наблюдала разлад в душе госпожи Тагавы, как наблюдает заклинатель предсмертную агонию очковой змеи.

1 Гэта – самый распространенный тип национальной обуви, имеет вид деревянной подошвы с двумя поперечными подставками высотой в 4–5 см, держится на двух ремешках, в один из которых продевается большой палец. (Здесь и далее примеч. перев.)

2 Хакама – широкие шаровары.

3 Простак (англ.).

4 Токайдо – знаменитая дорога из Токио в Киото, существующая с древних времен. Вместе с 53 почтовыми станциями на ней запечатлена на многих гравюрах старинных японских мастеров.

5 Фусума – раздвижные перегородки между комнатами в японском доме.

6 Какэмоно – картина, написанная акварелью или тушью на бумаге или шелке в виде продольной полосы, висящей вертикально; узкие края ее прикреплены к деревянным или костяным палочкам. Снятая со стены картина хранится в свернутом виде.

7 Сёдзи – раздвижная наружная стена японского дома в виде деревянной рамы, на которую натянута плотная прозрачная бумага.

8 Кун – приставка к имени или фамилии при фамильярном, дружеском обращении.

9 Токонома – в японском доме ниша в стене, где висит картина – какэмоно, стоит ваза с цветами.

10 Иттё (Ханабуса Иттё) (1652–1724) – художник.

11 Тохоку – северо-восточная часть острова Хонсю.

12 Оби – широкий длинный пояс, принадлежность национального женского костюма.

13 Такую прическу носили японские девочки.

14 Касури – японская одежда из белой материи с синим узором или из синей материи с белым узором.

15 Тё – мера длины (109,09 м).

16 Дзори – то же, что гэта, но без подставок.

17 Хаори – верхнее короткое кимоно, принадлежность выходного костюма.

18 Марумагэ – прическа, которую носят замужние японки.

19 Сама – вежливое обращение.

20 Юката – легкое летнее кимоно; халат.

21 Черт побери! Она, оказывается, не такая уж ручная, а? (англ.)

22 Мусасино – обширная равнина, на которой расположена префектура и город Токио. Знаменита своими живописными пейзажами, воспетыми в японской классической литературе.

23 Авасэ – верхнее зимнее кимоно на подкладке.

24 Ловко сказано, господин капитан! (англ.)

Продолжить чтение