Читать онлайн Комиссар. Часть 3. Завершившие войну бесплатно

Название: Комиссар, часть 3. Завершившие войну

Автор(-ы): Яна Каляева

Ссылка: https://author.today/work/248138

Глава 1

Как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер.

Иосиф Бродский

Глава 1

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Январь 1920 года

– Товарищ комиссар! Александра! Посмотрите на меня!

Саша машинально обернулась на голос и замерла, не в силах выдохнуть. У окликнувшего вместо лица был черный квадрат, нацеленный на нее. Секунду спустя мир перевернулся, черное сменилось белым, рот забился снегом. Что-то тяжелое и теплое придавило сверху, не позволяя шевельнуться.

Ни выстрела, ни взрыва, только короткий шум борьбы и невнятная ругань.

– Что за бомба у тебя, с-сука? – орал Фрол, командир комиссарского конвоя. – Какой еще апырат? А ну отвечай!

Удар, хрип.

– Слышь, это и впрямь не бомба, Фрол Матвеич, – сказал один из бойцов. – Кодак это, машинка для фотографий.

– Так, отбой тревоги, – Фрол мигом охолонул. – Васька, слазь давай с комиссара, не твоя, чай, жена-то.

Васька, младший из бойцов конвоя, пыхтя, сдвинулся и освободил ее. Саша поднялась на четвереньки. Сплюнула окровавленный снег. Ощупала лицо: челюсть цела, зубы на месте, губа только разбита о смерзшийся снег. Робеспьер смотрел на нее укоризненно – они рухнули в сугроб в двух шагах от его копыт. Если бы конь забился, испугавшись суеты и криков, то растоптал бы обоих. Вот вышла бы нелепая смерть. По счастью, этот рысак был поумнее многих людей.

Солдаты скрутили фотографа – тот орал, что он доброволец из восьмой роты. Кровь с разбитого – сильнее, чем у Саши – лица заливала его городское каракулевое пальто.

Красный как полковое знамя Васька подал ей руку, помогая встать.

– Ты эт, не серчай, товарищ комиссар, – пробормотал он. – Я ж подумал, и впрямь бомбист выискался на наши головы… цела сама-то?

– Цела. Да с чего бы мне сердиться? Спасибо тебе, Василий, – Саша зачерпнула горсть снега, утерла кровь с лица и тепло улыбнулась юноше. – Ты ведь сейчас жизнь свою готов был положить за меня. Повеселились и будет, – это уже Фролу. – Главкома Антонова разыщите.

Пока Саша приходила в чувство после хлыстовского радения, посыльный от Антонова прибыл в Алексеевку и сообщил, что главком вызывает комиссара в Богословку. Выехали на рассвете и успели прибыть засветло. Едва спешились возле солидной каменной церкви, как случилась эта суматоха.

– Главкома искать я послал уже людей, – ответил взводный. – Слышь, комиссар, что с этим-то… как его… фотографистом? В разведкоманду б его, там со шпионами разбираться умеют, да, небось, не до него им нынче. Пустим в расход прямо тут?

– Ага, – рассеянно ответила Саша, приложив свежую горсть снега к распухшей губе. Фотосъемка в прифронтовой зоне, дело ясное, шпионаж. Если нет времени допросить основательно – расстрел на месте по законам военного времени. А этот пытался снять ее лицо! Она и жива-то до сих пор потому, что в ОГП нет фотографии ее лица.

И все же что-то здесь не сходилось. Почему он окликнул ее, прежде чем фотографировать? Ну какой хотя бы и самый дурной шпион станет так себя обнаруживать?

Черт, совсем нет времени разбираться, она уже три дня потеряла из-за поездки к хлыстам! И все же это солдат ее армии.

– Обождите. Я переговорю с ним.

К ней подтащили фотографа с заломленными за спину руками. Около двадцати лет, округлое лицо выбрито, хотя и скверно. Жидкие усики, большие голубые глаза.

Саша глянула на циферблат “Танка”:

– У тебя три минуты, чтоб объяснить мне, какого черта!

– Товарищ комиссар… Александра… – фотографу трудно было говорить разбитыми губами. – Прошу меня извинить, что причинил столько беспокойства… я не знал, я не подумал… понимаете, я глубоко штатский человек…

– Что ж тебя в армию понесло, такого штатского?

– Простите… Боюсь, не смогу изложить этого за три минуты…

– Уже за две! Хочешь жить – изложишь.

– Понимаете… вы-то понимаете, разумеется… Новый порядок – то, чего попросту не должно существовать. Война, террор – это все ужасные вещи… но это по меньшей мере честно в своем роде. И это имеет конец. А то, что делают с людьми они – необратимо, это меняет навсегда саму природу человеческого общества.

– Да хорош уже лозунги пересказывать… Фотографировать зачем полез? Чего ты тут успел наснимать?

– Видите ли, я с отрочества болел фотографией… это начало нового направления в искусстве. Снимал своих товарищей, бытовые сцены, подготовку к битве. Вас вот мечтал запечатлеть.

– За каким чертом?

Фотограф мягко улыбнулся:

– Понимаете, Александра… о вас столько говорят. Вам известно, что вы – легенда возрождающейся, как феникс, революции? Само ее олицетворение, в некотором роде? А лица вашего никто не знает. Я так мечтал увидеть вас… и многие мечтают.

Саша длинно и грязно выругалась. За полгода командования повстанческой армией сквернословить она навострилась так, что вгоняла в краску даже бывших прапорщиков.

– Доволен? – закончила она тираду, сплюнув еще раз кровь в белый снег. – Насмотрелся?

Подбежал запыхавшийся боец:

– Таарищ комиссар, главком ждет, вона та изба!

– Этого-то что, кончаем? – спросил Фрол.

Саша задумалась. Грубая лесть, полное отсутствие попыток скрыть фотосъемку… враги не настолько глупы, чтоб засылать шпионом эдакого недотепу. Но и не настолько умны, чтоб так талантливо замаскировать действительно опасного агента.

Командира восьмой роты она знала еще по пятьдесят первому полку, он был сметливый мужик и разбирался в людях.

– На усмотрение ротного, – решила Саша. – Отведите и доложите, что как было. Если ротный скажет, мол, ничего подозрительного за бойцом не замечено, пусть ограничится дисциплинарным взысканием, я не возражаю. Чистка сортира здорово помогает от избытка революционной романтики. А фотографический аппарат я реквизирую. Как пленку достать? Надо засветить.

– Извольте, вот так… И давайте я тогда вставлю запасную пленку, – засуетился фотограф. – Видите, чистая, в запечатанной фабричной упаковке. И простите за беспокойство еще раз. Я не подумал…

– А ты впредь думай, солдат, – зло обронила Саша и пошла за своим бойцом к избе, где располагался штаб.

– Ктой-то так морду тебе разукрасил, комиссар? – спросил главком Народной армии вместо приветствия.

– Да свои, как водится, – рассмеялась Саша. – Глупость одна, говорить не о чем.

Они обнялись. Саша сняла пальто, прижалась спиной к печи. Наташа Антонова принесла стакан почти горячего чая – живот уже явственно выступал под ее салопом. В тесной избе кипела работа. Командиры сосредоточенно изучали карту – в Тамбове удалось разжиться типографскими картами, в самодельных больше не было нужды. Стучал ремингтон. Двое взводных деловито переругивались над расписанием караулов.

Саша припомнила, что полгода назад штаб Антонова больше походил на притон.

– Может, у нас и телеграф тут есть?

– Не…

– Жаль. От Князева были новости?

– Князев в Тамбове, перегруппировку войск готовит. Я утвердил его план, как бишь там… гибкой обороны. Будем с короткими боями отходить к Козлову и Тамбову. Большие города пока станем держать, и часть сил отойдет вглубь уездов, куда моторы беляков не проедут. А как растянутся – рвать эшелоны, выбивать гарнизоны, тылы гонять.

Саша медленно кивнула. Все это звучало достаточно разумно, но ее не покидало ощущение, будто чего-то они не учли.

В Народной армии звания командиров не вполне соответствовали реальному положению дел. Антонов с самого начала числился главнокомандующим, и менять это означало бы вызвать протесты у той части восставших, что начали мятеж еще против большевиков. Однако военный опыт Антонова сводился к управлению уездной милицией и нескольким партизанским вылазкам. Фактически основными операциями Народной армии командовал Князев, по должности – командующий армией, командарм. Антонов организовывал деятельность тыла и решал политические вопросы.

– Ты-то хорошо провела время? – съязвил главком. – Отдохнула, небось, пока мы тут жилы рвали?

Саша вздохнула. Она и не ожидала, что товарищи одобрят ее отлучку.

– У меня были причины уехать. Вот что, главком, пойдем-ка подышим свежим воздухом.

Отдельного кабинета у главкома Народной армии не было, весь штаб ютился в одной комнате. Саша с сожалением оторвалась от печи, надела все еще задубелое пальто и рукавицы, закуталась в платок. Не то чтоб она не доверяла кому-то из дюжины людей, теснящихся в штабе. Но всяко могло обернуться. Да и под протоколами ОГП раскалываются все – за одним, возможно, исключением.

Короткий январский день был в разгаре. Щеки щипало от мороза, снег искрился под ярким солнцем. В высоком небе – ни облачка. Жесткий наст хрустел под сапогами. Антонов и Саша прошли мимо заборов к площади у церкви. Здесь было достаточно открытого пространства, чтобы никто не услышал их разговор.

– Сектанты-то наши себе на уме, – Саша не знала, как толком объяснить. – Эти огэпэшные протоколы, видимо, действительно от хлыстовских штучек пошли. Саня, ты не думай, я не скрытничаю. Правда не понимаю, как рассказать… Что-то там такое со мной произошло, на радении. Внутри меня будто заколдованный круг теперь, и тому, что я оставлю в нем, никто ничего не сможет сделать. Так что если я попадусь, ОГП из меня ничего не вытащит. Больше того, я смогу сказать им только то, что сама захочу.

Мимо проехали запряженные быком сани, груженные мешками. Телегой управляла крошечная старуха, закутанная в огромный тулуп. Они, не сговариваясь, замолчали и проводили ее глазами.

– Ну, это очень ценно, наверное, – пожал плечами Антонов, когда телега въехала во двор. – Но стоит ли нам тратить целого комиссара армии, чтобы вбросить врагу ложные сведения? Лучше продолжай по поставкам работать, больше толку. Понесло ж тебя в эти духовные опыты… Самое время, ядрена копоть. Ну то есть хорошо, конечно, что ты нас не выдашь, если ОГП попадешься. Но тут так быстро все теперь меняться будет… Ты, часом, нарочно сдаваться не надумала?

– Да лучше смерть, чем живьем… к этим! Не понимаю, чего хлысты хотят от меня. Пыталась вызнать, думала, уж после радения-то прямо скажут наконец. Но нет, обычная сектантская трескотня: ты-де сама поймешь, придет, мол, твое время, скоро уже все будет явлено. Ничего определенного. Ну, почти ничего.

– Ну ты хоть не наводи тень на плетень! Сказали-то чего, по существу?

Саша вздохнула. Поддела обломок наста сапогом, подкинула.

– Я должна каким-то образом получить там власть… среди наших врагов, понимаешь? И не делай такое лицо, Саня. Да, я тоже переспросила несколько раз. И вот когда я ее получу, власть эту, тогда хлысты сами меня разыщут.

– И прикажут тебе, чего делать дальше?

– Нет. Говорят, тогда уже я прикажу им, что делать дальше.

Они немного помолчали. Саша достала последнюю “Тройку” из пачки, сжала гильзу распухшими губами, щелкнула бензиновой зажигалкой. Выдохнула облако пара пополам с дымом.

– Бред какой-то, – пробурчал наконец Антонов. – Ну кто тебе, красному комиссару, отдаст там хоть какую-то власть? Разве что по старой дружбе расстреляют без мучений… Да и то я б особо не рассчитывал. А с хлыстами вечно так! У них знаешь сколько всего припрятано? И ладно бы только золото по кубышкам. Есть и счета в разных банках, и свои люди повсюду. Помогали нам, конечно, но даже и не вполсилы. И слова в простоте не скажут! Никогда толком не понять, чего им надобно. Зря ты в это ввязалась, комиссар.

– Ну, я им вроде ничем не обязана… клятв они не требовали никаких. А тебя-то что гнетет, Саня? Хмурый ты какой-то.

Вопрос мог показаться неуместным – много что могло тревожить командира повстанческой армии, на которую идут эшелоны, груженные бронетехникой. Но Саша своего главкома хорошо изучила и знала, что добрая драка должна его только радовать.

– Да тут дрянь такую пишут о нас… сама посмотри, – Антонов достал из-за пазухи мятый газетный лист. – Там и про тебя тож…

– Из-за того-то ты в печали! Ну и когда правительство хорошо отзывалось о революционерах?

– Да если бы правительство… – Антонов скривил рот. – Эсеры, ядрена копоть, максималисты, чтоб им пусто было. Не те, которые в Директории штаны просиживают, а самое что ни на есть революционное подполье. Не знаю, правда, много ли они там наборолись, подпольщики хреновы. Зато газету издают, чтоб на нас помои лить. Да сама глянь, что я тебе буду заливать.

Саша неохотно сняла рукавицы – пальцы сразу кольнуло холодом – и взяла в руки рыхлую желтоватую бумагу. Газета называлась “Знамя борьбы”. “В борьбе обретешь ты право свое”, – гласил лозунг под названием. Передовица – памфлет о мерзостях Нового порядка. Саша пробежала текст глазами. Стиль напыщенный: “Преступления вопиют к небу… кровь наших братьев взывает к отмщению”. По существу – ничего такого, чего они тут уже не знали.

– Переверни, – ухмыльнулся Антонов.

Статья на обороте называлась “Узурпаторы революции”. “Некто Александр Антонов, уголовный преступник, неуч и пьяница… предал идеалы партии социалистов-революционеров… спелся с большевиками, которые в свое время не оправдали доверия народных масс и под лозунгом борьбы против угнетения сами сделались угнетателями… обреченное восстание под невнятными лозунгами… сожительствует с красоткой-комиссаром, бывшей любовницей министра ОГП”. Фу, еще и сплетни!

– Добро пожаловать в революцию, – хмыкнула красотка-комиссар, запахивая пуховой платок и сплевывая в очередной раз кровь. – Едва начинаешь что-то для нее делать, тут же находится тот, для кого ты становишься ее предателем. Кто меня порывался расстрелять в первую встречу именем не чего-то там, а революции? Обидно было, между прочим. У них партийная платформа какая, у этих максималистов?

Держа газету двумя пальцами, Саша вернула ее Антонову.

– Да черт их разберет. К индивидуальному террору призывают. Бомбисты, понимаешь. Народовольцы, мать их в барабан…

– Прошлый век, ей-богу, они б еще…

– Тихо!

Саша затаила дыхание и различила далекий гул… сверху? Антонов быстро окинул взглядом площадь, схватил Сашу за плечо и потянул за собой к церкви. Железная дверь на замке, но под массивным козырьком входного портала вполне можно было укрыться.

Они вжались в холодное железо дверных створок. Следы в снегу выдавали их с головой. Там, где они только что стояли, чернела оброненная Сашей рукавица. Гул стремительно нарастал.

– Нас будут бомбить? – спросила Саша отчего-то шепотом, хотя из-за шума двигателя сама себя едва слышала.

– Это вряд ли. Чего им тут бомбить, коровники? Нас тут всего рота да твой конвой, и все по домам, кроме караульных, – Антонов осторожно выглянул из укрытия. – Разведчик это, причем один, похоже. У него ну самое большее пара легких бомб и пулемет. Да не трясись ты, не видят они нас. А коли б и увидали, что с того? Мужик да баба, эка невидаль. Не признают нас с такой высоты, даже ежели выйдем и головы задерем кверху.

– Но почему разведка – здесь?

– Да, странно… Ихним досюда дней пять пути, не меньше – это ежели еще не знать про наши подарочки. Зачем разведку так далеко засылать? Нас завтра здесь так и так не будет. Схронов наших им с воздуха ни в жисть не увидеть… Эх, жаль, пулемета нет, сбили б эроплан и вызнали у пилота, что он тут забыл!

– Может, мы не знаем чего? Вдруг тут где-то отряд диверсионный их шарится, а это для него разведка?

– Сашка, здесь Тамбовщина. Тут мышь не проскочит, чтоб я не узнал. Нету беляков на полсотни верст окрест, а придут – ух мы их встретим, с дорогой душой! Но все-таки чего ж этому чертову эроплану надобно?

Само небо ответило на его вопрос. Аэроплан сделал круг над пустой церковной площадью. Саша судорожно вздохнула, ожидая бомбы. Но вместо бомбы по ветру развеялось что-то легкое, белое, трепещущее в воздушных потоках… Бумага?

– Стой, не митусись, – придержал ее за рукав Антонов. – Улетит – глянем.

Однако ждать не потребовалось. Несколько листков, кружась и сияя в солнечном свете, залетели под свод портала. Саша поймала один на лету и вчиталась в текст.

Зачинщикам тамбовского мятежа

Александру Антонову

Александре Гинзбург

Федору Князеву

приказывается явиться в любое отделение ОГП до 1 февраля 1920 года, чтоб предстать перед судом за совершенные преступления.

В противном случае за каждого из зачинщиков будет расстрелян один из заложников.

Две жирные черные полосы – наверно, чтоб листовку было лучше видно на снегу. По центру – трое детей. Младших Саша сразу узнала по фотографии, которую ей много раз показывал Князев. Это определенно были они. Тут не могло быть никакой ошибки. Господи, Федор…

Не в силах более смотреть на листовку, Саша подняла глаза. Над входом в храм, так, чтоб выходящие могли помолиться напоследок, размещалась икона Спасителя. Над иконой кто-то поглумился, у Богочеловека были выколоты глаза.

– Что с Федором-то станется, а, Сашка? – хрипло спросил Антонов, про которого она совсем забыла. Вопрос прозвучал в оглушительной тишине – аэроплан, про который она тоже совсем забыла, улетел, сделав свое дело.

Старший мальчик… его лицо было в тени на той фотографии, на этой же – ярко освещено. Не сходи с ума, сказала себе Саша. Да, первенца Князева тоже зовут Ванька. Да, он белобрысый. Но этот мальчик младше, чем ее приемный сын, погибший по ее вине. Черты лица… похожи, но другие, все же другие. А взгляд… взгляд тот же.

Ты сама поймешь, когда придет твое время, говорила Матрона. Первое февраля… Уже совсем скоро.

Антонов, с отвращением отбросив листовку, принялся мерить шагами паперть, потом спросил:

– Что Князев будет теперь делать, как думаешь?

Саша смотрела на покрытую сугробами церковную площадь. Короткий день заканчивался. Солнце еще не село, и снег по-прежнему искрился празднично, но сизые тени уже вытянулись к востоку. Саша обхватила себя руками.

Антонов со всей силы ударил кулаком по железной створке церковной двери.

– Да не молчи ты, комиссар!

– Не знаю, что сказать, Саня, – ее голос звучал глухо и мертво. – Я не знаю. Вот ты бы что решил, доведись тебе выбирать между Наташкой и нашими с Федей жизнями?

– Это такой вопрос, – медленно процедил Антонов, – которого никому не надобно задавать. И в первую голову самому себе.

– Князев ни разу в жизни не предал своих людей.

– Но и детям его тоже никто до сих пор не угрожал.

– Да.

Они помолчали.

– Я еду к Князеву. Прямо сейчас, – сказала Саша.

– С глузду съехала?! Князев войсками командует. Прямо сейчас. Авось до них еще не дошла эта дрянь. Ну не может же у беляков быть столько эропланов, чтоб сразу по всей губернии ее разбросать. Может, лучше Феде покамест и не знать?

– Нет! Это атака на нас троих, понимаешь? Чтоб мы перестали друг другу верить. Тогда все здесь пойдет прахом. Потому я еду к Федору в Тамбов. Сейчас. Вот это, – Саша поддела лежащую листовку носком сапога, – он должен узнать от меня. И только от меня. И что бы он ни решил, так и будет правильно.

Антонов пристально смотрел на нее, только желваки ходили по скулам. Саша и Князев близко знали друг друга задолго до того, как повстречались с ним и положили начало Объединенной народной армии.

– Охолони, – сказал наконец главком. – Выходить в ночь по такому морозу – верная смерть. Поедете на рассвете. До утра отдыхать. Это приказ.

Глава 2

Глава 2

Ротный командир Объединенной народной армии Алексей Егоров (Лекса)

Январь 1920 года

– Лекса, давай покурить выйдем, – сказала Аглая, когда Князев отпустил всех отдыхать до рассвета.

– Давай! – Лекса от радости не с первой попытки попал руками в рукава шинели. Аглая не курила, значит, просто хочет переговорить с ним с глазу на глаз.

– Как здорова сама, Гланька? – спросил Лекса, когда они вышли из здания городской управы, где располагался штаб. – Не ноет брюхо-то после штопки?

Начальницу разведки продержали в госпитале два месяца, выпустили только к самым боям за Тамбов. Лекса подумывал навестить ее, но командирские дела передать было некому, а рядом с Дельной Дубровой он все никак не оказывался. Да и не уверен был, что Гланя ему обрадуется. Навязываться не хотел.

– Еще повоюю, – ответила Аглая. – Живот, конечно, болит, если полдня в седле провести или там ползком час. Но доктор, которого ты привез, операцию провел на совесть. А ты что ж не куришь-то?

– Дак нечего курить-то, третьего дня табак вышел, – ответил Лекса, не в силах перестать лыбиться.

– Угощайся, – Аглая достала пачку “Тройки”. Папиросы из последней поставки, у всех они уже давно вышли.

Лекса скурил уже не одну дюжину таких же точно пачек, и все одно, казалось, лучшего курева у него не было в жизни, чем эта, из рук Гланьки, папироса.

Они не спеша вышли за ворота и пошли по Дворянской улице. Лед похрустывал под ногами. Лужи промерзли до самого дна, так что можно было не опасаться промочить ноги. Газовые фонари не работали, а солнце давно зашло, но свежий чистый снег лежал повсюду, потому по-настоящему темно не было. Некоторые дома стояли пустые, окна и двери заколочены – хозяева предпочли уехать от греха подальше; но в целом город остался живым. Во многих окнах мерцали свечи или керосинки. Инженеры обещали восстановить электроснабжение со дня на день.

– Я о многом передумала в госпитале, – сказала Аглая, пиная на ходу комья снега. – Осознала, что, видимо, в погоне за счастьем всего человечества обидела того самого человека, счастье которого в действительности от меня зависело.

Она остановилась у фонарного столба. Пушинки снега оседали у нее на ресницах и выбившихся из-под шапки прядях. Никогда прежде ее черты не выглядели такими мягкими.

Значит ли это, соображал Лекса, что теперь он может поцеловать ее? А что он ел давеча? Капусту квашеную, ах черт, незадача. А ежели еще в бороде застряла, стыдоба…

И тогда Аглая сама поцеловала его, и все сделалось неважно. Зимняя ночь враз потеплела, словно наступила весна. Замерзшие семена пробудились в недрах земли и рвались к жизни сквозь лед и колючую проволоку. Осколки снарядов ржавели и рассыпались в прах, побежденные проросшей сквозь них молодой травой.

Счастливый Лекса чуть отстранился. Поправил на Глане расстегнувшуюся шинель, и она не возражала. И когда он склонился к ней, чтоб целовать ее снова, раздались голоса и конское ржание.

– Какого черта ты тут забыла, комиссар? – выпалила Аглая, рассмотрев всадников. – Тебе в Богословке надо быть!

– Что стряслось, Сашка? – спросил Лекса, спешно беря Робеспьера под уздцы. Комиссар уже не держала поводья. – На тебе лица нет…

Саша выглядела – краше в гроб кладут. Выбившиеся из-под платка волосы покрылись инеем, словно она враз состарилась. Взгляд был такой, что Лекса подумал отчего-то – беда с ее мужем. Но Михалыч все это время работал здесь, в Тамбове, это комиссар пропадала невесть где, и вернулась явно не с добрыми вестями.

– Все случилось, Лекса, – сказала Саша посиневшими губами. – У вас тут аэропланы были уже?

– Был один разведчик, да отогнали его из орудия. За околицей еще обратно повернул.

Лекса помог Саше спешиться, комиссар почти упала из седла ему на руки. Промерзла она так, словно прибыла в этот тихий вечер из самого сердца вьюги.

Из-за двери столовой городской управы, где Князев ужинал вместе с другими командирами, раздавались громкие голоса и смех. Навстречу выскочила бойкая раскрасневшаяся бабенка со стопкой грязных тарелок в руках; напоровшись на Сашин взгляд, потупилась и вжалась в стену. Лекса на ходу попросил ее разжечь самовар и сыскать сахара. Что бы там ни было, а напоить горячим сладким чаем замерзших до полусмерти людей надо.

Саша переступила порог, и все взгляды обратились к ней. Разговоры мигом стихли. Она ступала по паркету с усилием, будто преодолевала речное течение. Обменялась быстрыми взглядами с Белоусовым и направилась к Князеву, не глядя ни на кого больше. Он тяжело поднялся ей навстречу. Массивный деревянный стул, отодвинутый им, оглушительно проскрежетал в повисшей над залом тишине.

Саша молча достала из внутреннего кармана пальто сложенную вчетверо бумагу и протянула Князеву. Лекса заметил две черные полосы через весь лист.

Князев читал, и лицо его каменело.

– Как ты решишь, так и будет, Федя, – сказала Саша не своим, высоким, жалобным почти голосом. – Что скажешь, то я и сделаю.

Князев глянул на нее безо всякого выражения и снова уставился в бумагу.

– Как же они выросли, – сказал он наконец очень тихо. Аккуратно сложил лист и убрал в карман кителя. Обвел собравшихся таким взглядом, словно видел впервые.

– Значит так, – веско сказал Князев. – Расклад поменялся. План, который сегодня обсуждали, надобно менять.

– Что произошло? – спросил Белоусов.

– Они теперь берут заложников. Семьи. Моя первая, но это только начало. Вагоны с колючей проволокой, которые разведка видала, да не поняла, куда столько – это для концлагерей. Туда народ из деревень сгонять будут. Действуем так, – Князев посмотрел в темноту за окном и сжал в кулаке бороду. – Четверть часа закончить ужин. Вино убрать. Всех вернуть, кто восвояси ушел. Новый боевой приказ готовить станем. Пусть главком решает, как семьи наших вывести. Куда отправить их, кто где кого примет – это пусть он на себя возьмет, а мы обеими дивизиями ударим по их главным силам. Михалыч, карты достань, все, какие есть.

– Федя, как же ты теперь? – Саша так и стояла посреди зала, ее била крупная дрожь.

– Подбери сопли, комиссар! – прикрикнул Князев. – На тебя люди смотрят. Чтобы через четверть часа взяла себя в руки. Работать надо, планы менять. А покуда выйди. Нечего панику разводить!

Лекса заметил, что Белоусов замер в нерешительности. Он должен был одновременно и подготовить бумаги к срочному совещанию, и позаботиться о жене, с которой явно не все было ладно. В картах Лекса ничего не смыслил, а вот помочь замерзшему человеку вполне мог. Взглядом испросив у Белоусова разрешения, Лекса приобнял Сашу за плечи и вывел в соседний кабинет, поближе к жарко натопленной изразцовой печи.

Пять минут спустя Саша, со стаканом горячего чая в руке, укутанная в выпрошенный у кого-то из местных баб салоп, взяла папиросу из подаренной Аглаей пачки.

– Смотри, Лекса, как проявляется в такие минуты, кто чего стоит… Вот вроде удар направлен по Князеву в первую очередь. Я думала только о нем. И о себе… – Саша сжала папиросу так, что переломила пополам, рассыпав табак. Лекса прикурил для нее другую. – А он сразу позаботился обо всех. Как же мы будем без него…

– Типун тебе на язык, комиссар! Как это – без него! Думать не смей!

Саша ничего не ответила, только молча посмотрела на Лексу, и его чуть не затопило плещущимся в ее глазах отчаянием.

Глава 3

Глава 3

Начальница разведки Объединенной народной армии Аглая Вайс-Виклунд (Кузнецова)

Январь 1920 года

Передовой разведпункт в Богоявленском размещался в здании бывшей коммерческой конторы, на улочке, прилегающей к товарной станции. От предыдущих владельцев достались удобные шкафы с полками, кое-какие запасы писчих принадлежностей, а также в изобилии столов и стульев. Разведка и полиция – по сути своей дело бумажное. Недаром жандармов, числившихся в старой армии военнослужащими, армейцы именовали «табуретной кавалерией» – штанов они изнашивали больше, чем сапог.

Аглая вошла и, отряхивая с шинели мелкую снежную пыль, поприветствовала своего заместителя:

– Здорово, полуночник! Чего сидишь, не спишь, случилось чего?

– А как же. Четвертый за день эшелон из Козлова и пятый к ночи подтянулся. Стало быть, точно начальство пожалует, один черт разбудит, – Серега отвечал таким тоном, словно Аглая не провела в Тамбове неделю с лишним, а выходила покурить. – Чай будешь?

– Настоящий?

– Морковный, но с сахарином.

– Давай! – стянув шинель и усевшись напротив заместителя, Аглая приняла из его рук жестяную кружку. – Насчет эшелонов – вдруг не ты один у нас такой наблюдательный да сообразительный? Присматриваете, чтоб кто не надо не прознал чего?

– Прием обывательских телеграмм на почте запрещен. На железнодорожных телеграфах с полудня дежурят наши, с телеграфистами байки травят, через плечо им заглядывают. На всех выходах из села – посты комендантской роты. Шляться по улицам после темноты запрещено, патрули ходят. На двух самых интересных маршрутах постов нет, а есть зато засады из наших ребят. Так что если вражеская агентура попытается с кем-то связаться, как раз и возьмем курьера… Что еще? Почтовых голубей тут до нас сожрали. Вроде все.

– То-то, я гляжу, нет никого, один часовой скучает да сменщик в прихожей дрыхнет. В засадах у тебя ребята до утра на морозе торчать будут?

– Служба у них такая. Но ты на меня лишнего не наговаривай, там устроили, есть где погреться.

– Давай тогда к нашим делам. В дороге от Тамбова почти сутки, без новостей.

– Курьеры пришли от «Хворого» и «Кондуктора». А «Леля» на запасную встречу так и не явился, – начал Серега, протягивая Аглае папку с подшитыми агентурными сообщениями.

– Тогда пока по нему стоп, восстанавливать связь будем уже после… – ответила начальник разведки Народной армии, листая дело. – Ты обобщающий рапорт вывел? А, вижу.

– За сутки четыре вылета самолетов-разведчиков, но все в первой половине дня, потом погода испортилась. Вы, кстати, не могли по темноте подтягиваться, а то если б не метель, они бы вас тут всех по головам пересчитали!? – с ноткой раздражения в голосе осведомился Серега.

– Итого за месяц на этом направлении тридцать семь вылетов… А на моршанском только шестнадцать, – не отвечая на вопрос, подвела итог Аглая. – Листовки бросали?

– А как же. Знаем уже.

– Ладно… – Аглая тряхнула головой. – Что из войск?

– Конная разведка белых замечена у Якимецкой, Новотишево и Просечья. В Шереметьевке теперь до батальона пехоты. Местных жителей оттуда, похоже, вывезли всех, даже железнодорожников.

– И по агентурным сообщениям получается, что они закончили сосредоточение, а значит, со дня на день пойдут вперед?

– Так оно. Я вот думаю, что уже! Станция разгрузки – Шереметьевка, оттуда пехом. Завтра-послезавтра навалятся и съедят наш отряд в Раненбурской.

– А ночью мы, Серега, приехать не могли. Тут ночью будет поездов еще эдак с десяток, и двинут они в Раненбурскую напроход.

– Убедили-таки главкома, что тут и будет их главный удар? Сюда вся армия идет?

– Ну, бОльшая часть и вся артиллерия. Это еще что, нам с тобой при сем деле придется белых остановить! – Аглая смотрела весело, но Серега знал по опыту – такое ее выражение лица не к добру.

– Это как еще?

– Мы взорвем мост под их поездом. В районе Ряжска, – Аглая хищно улыбнулась. – И кроме того, я приготовила для них еще сюрприз…

***

Генерал Павел Францевич Вайс-Виклунд, командующий войсками Особого Тамбовского района

Станция Ряжск-1, что на главном ходу богатой частной Рязано-Уральской железной дороги, была так забита войсками, что для своего поезда и второочередных запасов генерал Вайс-Виклунд предпочел маленькую Ряжск-2 казенной Сызрань-Вяземской. От коммутатора разбежались по городу телефонные провода, над вагоном-радиостанцией взметнулась в небо на паутинках растяжек антенна новейшего французского TSF, прибывали и отправлялись верховые посыльные. Полсотни офицеров и генералов да рота охраны – ничего лишнего; но отсюда командующий мог хоть потребовать к телефону наблюдателя, мерзнущего на позициях боевого охранения, хоть отправить радиограмму в Москву.

Совещание в штабном вагоне подошло к концу. В просторном зале за два часа повисла удушливая смесь запахов табака, портупейной кожи, дешевого одеколона и сапожного крема. Участники совещания, задвигая за собой стулья, потянулись на выход. Начальник разведотдела вопросительно посмотрел на генерала, тот чуть кивнул на ближайший рядом с собою стул. Когда все, за исключением разведчика, вышли, в дверь зала совещаний показался было денщик – убрать пустые кофейные чашки, вытряхнуть пепельницы, подмести. Генерал жестом дал понять – позже.

– Андрей Аркадьевич, теперь, пожалуйста, доложите по моему вопросу, – прозвучало вежливо, но тон давал понять, что ответ генерала интересует больше, чем все содержание прошедшего совещания.

– Их агент, тот, которого арестовали позавчера, дал показания. К сотрудничеству его привлекла лично Аглая Павловна… – начал было собеседник командующего, но тот перебил:

– Он может выйти с ней на связь? Он скомпрометирован? Согласен работать с вами?

– Согласен. Легендирование готовим, я думаю, через три дня можем начать… – начальник разведотдела начал говорить быстро и уверенно. Он рассчитывал утопить шефа в деталях, пытался создать впечатление уверенного в своих действиях человека и желал таким образом избежать вопроса, на который не имел твердого ответа.

– Где она сейчас? – все-таки последовал этот вопрос.

– Точных сведений нет… – начал было разведчик, но генерал уже в третий раз за доклад перебил его:

– Андрей Аркадьевич, я напоминаю вам, что у вашей службы в этой кампании одна-единственная задача. Сведениями об армии противника пусть занимаются французы, их летчики да войсковая разведка. Вся агентурная работа должна быть посвящена известному вам вопросу. Без исключений. И теперь вы докладываете, что не имеете сведений об ее местонахождении? Каковы последние точные данные? – генерал не скрывал неудовольствия.

– Позавчера она была в Тамбове, откуда выехала в Козлов в воинском эшелоне в полдесятого вечера. Прибыла около пяти утра, но из Козлова выехала. Время не установлено. Предположительно в Богоявленское, но там у нас нет источника… – разведчик сделал паузу, пережидая проходящий по соседнему пути маневровый паровоз.

– Все? Немного же. “Не установлено!” “Предположительно!” – вклинился в эту паузу генерал.

– Также источник из Козлова сообщил, что в Богоявленское перебрасывается пехотный полк, – продолжил докладчик и, предупреждая реплику генерала, добавил: – Кроме того, по полученным от задержанных сведениям, если сопоставить их с донесениями войсковой разведки, приходится признать, что неприятель существенно наращивает работу на ряжском направлении. Скорее всего Аглая Павловна сейчас находится где-то на передовом разведпункте. Я бы сказал – в Раненбурской.

Генерал чуть привстал и потянул сигару из коробки, но другая рука стиснула столешницу так, что пальцы побелели. Только что начальник артиллерии получил задачу завтра в девять утра начать артподготовку по Раненбурской. Сорок восемь орудий, из них шестнадцать тяжелых. Расход запланирован небольшой – и противник там слабый, и станция самим пригодится. Но если Аглая там, чем это обернется для нее? Как поступить? Откладывать начало наступления? Объясняя это чем? «У меня там дочь?» И до каких пор? Пока не будет точных сведений о ее местонахождении?

– Ваше превосходительство, разрешите обратить еще раз внимание на сведения о подкреплении, отправленном в Богоявленское? – начальник разведотдела был изначально посвящен в специфическую проблему, потому понял состояние своего патрона и попытался тактично подать ему идею. – Возможно, пользуясь обстоятельствами, неприятель мог скрытно перебросить в район Богоявленское – Раненбурская значительные силы. Нужен день летной погоды – уточнить сведения, полученные из агентурного источника. Я подам их в разведсводку завтра.

Андрей Аркадьевич превосходно понимал, что жизнь дочери для Вайс-Виклунда значит больше, чем исход операции. Что же, для карьеры самого Андрея Аркадьевича благорасположение генерала также значило больше, чем объективные успехи разведки. Когда Андрей Аркадьевич разыскал в Рязани пленного комиссара – подругу Аглаи Павловны – и организовал ей побег, он был всего лишь офицером для поручений в разведотделе в чине капитана; а через полгода стал его начальником в звании подполковника и останавливаться на этом не планировал.

– Я не думаю, что противник намерен давать генеральное сражение сейчас, – помолчав, ответил Вайс-Виклунд. – Мятежникам невыгодно выставлять против нас большие силы. С учетом их проблем в снабжении они просто погубят лучшую часть своей армии в первой же крупной битве. Сейчас мы намного сильнее. Им выгоднее начать гибкую оборону, отходя от рубежа к рубежу, растягивать нашу линию коммуникаций, наносить удары по отдельным частям. При этом со временем они неминуемо деградируют в окончательную партизанщину и бандитизм. Но это случится не сразу. Может измениться политическая обстановка, и у нас не выйдет закончить начатое. Такой их расчет был бы оправдан, в нем была бы военно-политическая логика. Но, дорогой Андрей Аркадьевич, вы правы. Сведения нужно проверить. Переносим начало наступления на сутки.

Глава 4

Глава 4

Начальница разведки Объединенной народной армии Аглая Вайс-Виклунд (Кузнецова)

Январь 1920 года

За время пути от Тамбова Князев не успел объяснить не только почему нельзя действовать как планировали, но и как действовать теперь. До позавчерашнего дня представления командарма Князева и генерала Вайс-Виклунда о будущей кампании в целом совпадали. Но вмешался Щербатов и его меры по умиротворению. Когда заложников будет становиться все больше и больше, люди начнут покидать ряды Народной армии. Ее относительные преимущества – многолюдство и поддержка населения – сойдут на нет. Главком Антонов организовывал сейчас эвакуацию семей восставших, но ясно было, что вывести из-под удара удастся только малую их часть.

Останутся те, кого этим не пронять, у кого нет родни и нечего терять – самые стойкие, отчаянные. Но их станет слишком мало для того, чтобы удерживать села и города. Они будут обречены на возвращение к партизанской войне. Поэтому удар, от которого противник не сразу оправится, надо нанести сейчас – пока есть силы, пока угроза уже объявлена, но не осуществлена в больших масштабах, пока люди в ярости от самой мысли, что каратели будут отыгрываться на их семьях.

План белых Князев в общих чертах понял. Одна группировка, силой в пехотную дивизию с кавалерийской бригадой, железнодорожным батальоном, артиллерией и автобронечастями, пойдет от Ряжска на Козлов и затем на Тамбов. Опираться она станет на удобную двухпутную Рязано-Уральскую железную дорогу. Командующий всей операцией генерал Вайс-Виклунд находится при ней. От Моршанска, ей навстречу и тоже на Тамбов старым гужевым трактом вдоль Цны двинется группа генерала Молчанова – пехотная бригада на грузовиках и дивизион бронемашин. В центре, от линии Ряжск-Моршанск, пойдут развернутые на большом пространстве кавалерийская дивизия и части ОГП. Эти не будут шибко торопиться и как раз займутся захватом заложников в деревнях, не защищенных большими силами Народной армии. Враг знает, что с осени ее костяк, первая и вторая повстанческие дивизии, находятся под Тамбовом. Казалось бы, повстанцам и надо ударить по слабейшей, моршанской группе, но Князев объяснил: если послать Народную армию по заснеженному бездорожью на Моршанск, то вернуть оттуда войска, перебросить на какое-то другое направление не будет никакой возможности. Так что бить надо по сильнейшей, ряжской группировке. Железная дорога даст возможность и быстро сосредоточиться против нее, и так же быстро отойти, независимо от результата сражения.

За ту ночь, в которую Аглая приехала в Богоявленское, и за следующий день в сторону станции Раненбурская поезда доставили почти пятнадцать тысяч штыков и сабель и все двенадцать орудий. Прежде здесь стоял только небольшой гарнизон. И весь этот день погода оставалась нелетной.

Сама Аглая прибыла на командный пункт Князева в Раненбурской к вечеру, почти на сутки задержавшись в Богоявленском. Там под началом Сереги оставались шесть сотен верховых с небольшими санными обозами, которые в эту ночь уйдут, чтобы затаиться верст за двадцать к западу от Шереметьевки; они составили рейдовый отряд. По замыслу командарма, в попытках проломить или обойти его позицию белые ослабят охранение железной дороги настолько, что откроется возможность для рейда к ним в тыл. До подходящего момента Аглая должна оставаться с Князевым, и как только такой момент наступит – отправляться с малой группой к рейдовому отряду.

Был и еще один ход, который Аглая долго готовила. Как только она сама возглавит рейдовый отряд, из его состава в Ряжск отправится курьер с сообщением. И если все сложится удачно, то итогом должен будет стать взрыв боеприпасов на тыловых складах белых.

Раненбурская в сезон была одним из самых оживленных хлебных торжищ на границе Рязанской и Тамбовской губерний. Хотя постоянно тут проживало меньше тысячи человек, станцию окружали многочисленные складские постройки. Помимо каменной церкви имелось двухэтажное кирпичное здание паровой мельницы. Там Князев и расположил свой командный пункт. Если расчет Аглаи был верен, а ее расчетам командиры Народной армии привыкли доверять, то белые перейдут в наступление со дня на день. Значит, времени оборудовать расквартирование и позиции такой прорвы бойцов оставалось всего ничего.

На командном пункте не было никого, кроме дежурного, да вот теперь еще и помначштаба, который встретил Аглаю с поезда, проводил сюда и сообщил:

– Так что, товарищ Кузнецова, все в войсках покамест. И Князев, и начштаба, и комиссар. Ты, может, есть хочешь?

– Спать хочу, – честно призналась Аглая. – Двое суток уже на ногах, в вагоне холодина, только тряслась и мечтала, как доеду.

– Ну, этой беде помочь нетрудно, – улыбнулся помначштаба, налил мутную жидкость из темного бутыля в медную чарочку и протянул ей. – Прими с мороза чуток, да прям тут и ложись.

Аглая не стала спорить и выпила без закуски. Устроилась на широкой лавке, застеленной старой овчиной, укрылась шинелью с головой и сразу заснула. Проснулась от голосов и от запаха яичницы с салом. Шевельнулась под шинелью и услышала Князева:

– Вставай, Гланька, трибунал проспишь!

– Ночь уже? – хрипло спросила Аглая, выглядывая из-под шинели в скудно освещенную еле горящей керосинкой комнату.

– Утро уже. Ну как утро – темно ишшо, – ухмыльнулся Князев в усы.

Он выглядел подтянутым и бодрым – словно и не получал страшных вестей о своей семье три дня назад.

– Садитесь с нами завтракать, Аглая Павловна, – предложил Белоусов. – Где-то полчаса у нас еще есть.

– А чего же вы меня раньше не разбудили? – возмущенно спросила Аглая, грохоча рукомойником.

– Зачем? Ты, может, с этой ночи еще черт знает сколько спать не будешь. Да мы тут и сами не в подкидного дулись, храпели как медведи в берлоге. А донесения вон, дежурный, – кивнул Князев на паренька, подавшего Аглае полотенце, – собрал и сводку накидал.

– Подождите, Кирилл Михайлович, вы сказали – полчаса? – вдруг сообразила Аглая. – Идут?

– Верно. Конная разведка возвратилась – верстах в трех с севера на нас идет пехота в колоннах силой до батальона.

– Мое место где будет? На наблюдательном? Где он? – деловито вскинулась Аглая.

– Тут он, слуховое оконце на чердаке как раз куда нам надо смотрит. Но не видать оттуда ни хрена, даже днем, по такой-то погоде. Так что сядь ешь покамест, – подвел итог Князев.

– Из второй роты есть известья? – спросила Аглая. Разделывать яичницу без ножа и вилки, одной только гнутой жестяной ложкой было несподручно, но она привыкла.

– А то, – с набитым ртом ответил Князев. – В свой резерв ее выделил, лучшая рота в полку как-никак… Молодец наш Лекса, хорошо своих держит.

От станции Раненбурская, где они сейчас находились, до занятой белыми Шереметьевки было около десяти верст. Эта полоса, примерно еще верст на двадцать в каждую сторону от железки, была своего рода ничейной землей – удобных рубежей между ними не было, крупных населенных пунктов тоже. С октября обе стороны ограничивались разведкой да единичными акциями с мелкими целями – например, где-то на середине ничейной земли повстанцы разобрали сотню сажен железнодорожного полотна, страхуя себя от сюрпризов вроде набега бронепоезда. Появление крупных сил пехоты, да еще так близко от «нашей» станции, говорило только об одном – белые перешли в наступление.

Синие сумерки за окном превратились в серые. Помещения командного пункта заполнялись людьми. Еще до того, как Аглая проснулась, Белоусов отдал необходимые распоряжения – боевое охранение отвели на передний край, посыльные отправились в части, с которыми не было телефонной связи. Те, кому повезло провести эту ночь под крышей, хотя бы и в амбаре, теперь спешно разбегались по своим позициям.

От маленького стола, за которым ели, перешли к большому, где была расстелена карта. Туда же перенесли керосинку, добавив в ней огня. Заступивший новый дежурный начал заполнять журнал боевых действий. Аглаю с посыльным Князев отправил на наблюдательный пункт.

На чердаке под двускатной крышей было слуховое оконце в торце и по два на каждом скате. Здание мельницы хоть и заметно возвышалось над застройкой села, предоставляя неплохой обзор, все же не торчало, как церковная колокольня. По обе стороны от железной дороги, верст на пять в каждую сторону, белесыми хвостами тянулись дымы десятков костров – как ни пытайся скрывать силы, а людям зимой под открытым небом без огня ночь не пережить. Кое-где по белому снегу чернели ломаные линии свежих траншей, но все больше точки одиночных окопов.

Аглая устроилась поудобнее, глянула в бинокль в северном направлении и начала наводить резкость; тут же рванула первая трехдюймовая граната. За ней еще одна, и еще. Разрывы ложились по северной околице села, почти в версте от паровой мельницы. Но затем раздался короткий вой, после него – разрыв за спиной, на южной околице. Да это пристрелка! Сейчас начальник артиллерии белых поделит прицел и начнет бить внакладку, как раз примерно по тому району, где она сейчас.

Аглая повернулась к посыльному – пареньку лет семнадцати. Судя по выражению его лица, ему было скорее интересно, чем страшно. Аглая сказала:

– Беги вниз, в подвал. Тут сейчас начнется…

Сбилась, затруднившись описать это словами. Но парень оказался не робкого десятка:

– Ты ж не идешь. А я чего, хуже тебя? Будет что командиру передать – тогда пойду. А покамест останусь при тебе.

Аглая верно поняла, что артиллеристам белых надо изменить установки прицела по результатам пристрелки. Она не учла только, что еще им требуется пересчитать эти результаты на другой калибр. Новый вой был другим тоном, а затем впереди, в полусотне сажен, взметнулся огромный веер черной земли с маленькой огненной сердцевиной. Неописуемо громкий лопающийся звук разом заложил уши ватой, заменив всё тоненьким звоном на одной ноте. Повсюду вылетели оконные стекла, кроме тех домов, где опытные люди приклеили полосы бумаги и марли на жеваный хлеб – там они повисли осколками. Здание мельницы дрогнуло, выдохнув кирпичную пыль.

Аглая сжалась под слуховым оконцем, крепко прижимая к груди бинокль. Удары пошли один за другим. Сорокадвухлинейные и шестидюймовые частили вперемешку. Шрам на животе заныл, к горлу подкатила тошнота, руки мелко задрожали. В какой-то момент она со стыдом поняла, что все еще вжимается в стену, хотя уже минуту нет разрывов. Высунулась в окно, прижала к глазам бинокль и закричала, едва слыша сама себя:

– Ориентир четыре, правее ноль-пятнадцать, дальше двести шагов, три роты пехоты противника в боевых порядках!

И повернувшись к посыльному, зло добавила:

– Ну, чего сидишь! Бегом к командиру!

Убедившись, что посыльный задачу уяснил, Аглая вернулась к наблюдению. Командир белого батальона развернул цепи на фронте сажен в двести, с густыми поддержками, построив свои силы почти что в два эшелона, и наступал вдоль дороги между селом и станцией. До врага с ее места было версты две. Аглая в восьмикратный бинокль еще успела удивиться их необычному облику. На бойцах были серо-голубые шинели цвета «блё-оризон» и овальные каски. «Союзники» щедро делились излишками закончившейся мировой войны, в то время как запасы рухнувшей империи подошли к концу. Видимо, шить солдатскую форму по русскому образцу у Нового порядка сил не было.

На чердак пришел Белоусов, устроился рядом у слухового оконца, поднял свой бинокль. Сюда со второго этажа вела простая лестница из двух жердей с поперечинами. Однорукому Князеву по такой подняться – целая история.

– Осторожно, мы против солнца, – напомнила Аглая об опасности выдать себя бликом на линзах.

Белоусов, кивнув, отпрянул вглубь помещения и сказал, глядя в бинокль:

– Ума не приложу, что им там наплели? Будто нас тут всех убило и можно просто прийти в село? «Артиллерия сокрушает, пехота занимает»? Очень легкомысленно идут.

– Нам как вообще, сильно досталось?

– С полсотни орудий било, дивизионный артполк и не меньше четырех батарей тяжелых. Но коротко, расчет на шок. В селе, по-моему, целого строения не осталось, а по станции, смотрите-ка, ни одного снаряда не попало. – Белоусов перехватил взгляд Аглаи на свой испачканный кровью рукав шинели и пояснил: – На первом этаже трехдюймовый в подоконник угодил, все посыльные переранены. Слава Богу, без убитых обошлось.

– Я и не заметила. А Князев?

– Поехал туда, – начштаба указал глазами в сторону наступающих.

Над передним краем обороняющихся взлетела зеленая звездочка на дымном хвосте. Повстанцы разом открыли беглый огонь из винтовок и пулеметов. Наступающие цепи замедлились, остановились, кое-где попятились, где-то залегли. Буквально через минуту избиения поредевшие передние ряды белых побежали назад. Поддержки развернулись в цепи, попытались прикрыть огнем отступающих. Десяток пулеметов красных перенес огонь на них, и винтовочная трескотня разом умолкла.

От переднего края обороны с единым криком тысячи с лишним глоток поднялась контратака. Князев не собирался так просто отпускать потрепанного противника. Легкораненых добивали штыками, бегущим стреляли в спины. Те, кто имел шанс спастись, его лишались. Уцелевшие заражались паникой, солдаты освобождались от воли командиров, и те теряли управление своими подразделениями. В поле взметнулся десяток черных разрывов – неподвижным заградительным огнем белые прикрывали отход своей пехоты. Сквозь звуки боя прорезался медный голос горна – пора возвращаться.

– Этот тур – всё! – заявил Белоусов, пряча бинокль в футляр. – Поедемте и мы за Князевым.

Насчет ни одного целого строения – это начальник штаба преувеличил. Да, везде повылетали стекла, где-то крыши торчали в небо развороченными стропилами, горело сено во дворах, но разрушенный полностью дом попался только один – двухэтажный магазин на главной улице. Деревянное на кирпичном цоколе здание обратилось в кучу хлама, оставшийся стоять угол жался вокруг печной трубы. По дороге к передовой позиции Аглая поинтересовалась:

– Почему Князев не перейдет в наступление? В Шереметьевке белых от силы полк. Если сейчас навалимся на них всеми силами – выбьем и займем.

– Ну, во-первых, такой удар лишит смысла ваш рейд, – рассудительно ответил Белоусов. – Ведь они сожмутся в глубину, а не растянутся. Там, куда вы собираетесь бить, будет как раз их передний край и ближний тыл. Ну и во-вторых, что важнее – хорошая пехота, вынужденная действовать против сильной артиллерии, быстро портится. Десять верст по чистому полю под огнем… да, этот полк мы собьем, но и сами будем больше ни к чему не пригодны. Задача, наоборот, вытянуть как можно больше их пехоты на себя, заставить штурмовать нас, захватить их за пояс, на штык и гранату. Навязать им размен одного за одного, простоять до темноты, закапываясь в землю.

– То есть нам надо как можно скорее использовать боевой дух наших солдат, пока он не сошел на нет, и нанести потери противнику за счет своих потерь. Цинично, – зло усмехнулась Аглая.

– Оставьте идеализм в делах военных Саше Гинзбург, – сухо ответил Белоусов.

Аглая быстро глянула на него. Да, Саша хоть и провела на фронте год, но по сути осталась глубоко штатским человеком, и ее причитания о недопустимости того и сего изрядно всех утомляли. Хотя в итоге она делала все, что требовалось, но сколько же рефлексировала впустую… Мужу, наверно, доводилось терпеть это чаще, чем друзьям.

– Если дать людям недельку пособирать вести из дома, они решат, что умирать, даже и за правое дело, им теперь вовсе не с руки, и пойдут своей головой выкупать родных, – продолжил рассуждать Белоусов. – А еще через месяцок многих своих бывших подчиненных мы увидели бы в охранных отрядах. Что делать, жить-то как-то надо. Если бы у Князева было другое решение на пользу революции, он бы его применил. Но пока люди идут в бой, считая, что сильнее их никого нет, пока они верят, что победят, это надо успевать использовать. Даже если мы, командиры, знаем, что разгромить противника на этом поле боя мы не сможем.

Белоусов подал Аглае руку, помогая перебраться через рухнувший на улицу забор. Аглая была гораздо более ловкой, чем он, но обижать его не стала и руку приняла.

– То есть, получается, мы им врем?

– Аглая Павловна, вы же из семьи потомственных военных. Вы превосходно знаете разницу между стратегией и тактикой. Победить должно общее дело – революция, в нашем случае – а не конкретно мы.

Упоминание о семье Аглаю разозлило, но по существу ответить было нечего. Логика войны! Попала собака в колесо – пищщи, но бежи!

Остаток пути провели молча. Князева отыскали в обывательской избе на северной окраине, в окружении командиров полков, их порученцев, посыльных… в общем, всех, кто, оставаясь в стороне от боя, маялся вопросом – а как там?

«Там» оказалось двенадцать пленных, включая взводного подпоручика, захваченный французский станковый пулемет, напоминающий комариное жало на трех тонких ногах. Счастливые лица невредимых победителей, веселая матерная брань, быстрая дележка нехитрых трофеев да сани, увозящие перебинтованных раненых.

Аглая вслед за Белоусовым чуть замешкалась, проходя в горницу – тут и без них народу хватало. Князев обрадовался ее появлению:

– Гланька, собирайся. Дай им, – командарм махнул рукой в сторону противника, – время посуетиться… Раз нахрапом взять не вышло, сейчас будут изыскивать все, что под рукой и от железки, глядишь, войска оттянут. Час, не больше, выжди и езжай. С Михалычем реши, кого в конвой к себе возьмешь. Пока вон будь на станции, там санитарную летучку загружают, дак ты за порядком присмотри. А то, знаешь, есть у нас ухари ввосьмером одного с подбитым глазом на перевязку нести.

На станцию Аглая прибыла через полчаса в сопровождении четверки верховых. Лишний подвижной состав отсюда убрали еще ночью. Из двух десятков «здоровых» паровозов, собранных для этой операции Белоусовым, на станции оставалось три, под санитарные летучки. Один из них, пробежав по разворотной петле, пристроился в голову маленького поезда из двух зеленых пассажирских вагонов третьего класса. Раненых оказалось не так много, чтобы формировать полноценный состав; но некоторые из них выживут, только если будут доставлены в госпиталь в ближайшее время. А раз отправляют тяжелых, то нет нужды держать тут и тех, кто ранен легче. Провожающие из частей просили передавать приветы родным, совали письма и принимали кисеты с табаком, складные ножи, зажигалки из рук людей, уезжающих с войны. Те сквозь боль ранений улыбались – дескать, вам тут нужнее, мы-то еще наживем.

В общей сложности около сотни человек в сопровождении санитаров и медсестер отправлялись в тыл, под опеку доктора Громеко. Именно по его настоянию на бортах вагонов закрепили простыни с нашитыми на них крестами красной материи. Доктор потребовал, чтобы весь санитарный транспорт был помечен соответствующей символикой. Когда разговор зашел об этом впервые, Князев посмотрел на врача как на блаженного, а обычно сдержанный Белоусов захохотал: «Тут, уважаемый Юрий Владимирович, не война, на нас ее законы и обычаи противник не распространяет. У него здесь истребление бунтовщиков, возмутительной черни и красного отродья. Но… береженого Бог бережет. Будь по-вашему».

Дежурный дал отправление. Паровоз плавно, без гудка тронулся и, хлопая отсечкой, начал набирать ход. Аглая взглянула на часы – им тоже пора. Тронув коня, пошла шагом вдоль пути, с расчетом выехать со станции на идущую рядом с рельсами грунтовку. Верстах в пяти к югу, у разъезда 334-я верста начиналась набитая тропка в западном направлении, на которую намечалось свернуть, так что пока им было по пути с поездом. По станции он шел медленно, подпрыгивая на стрелочных переходах, так что почти и не оторвался от разведчиков. Но за выходным семафором прибавил хода и начал быстро удаляться.

– Командир! – услышала Аглая окрик одного из своих солдат. – Туда смотри!

За эту пару месяцев она привыкла к самолетам в небе Тамбовщины. Обычно одинокий аэроплан с далеким рокотом пролетал на большой высоте, мог покружить, в последнее время вот взял моду кидать листовки. Тут было другое. Три биплана неслись с запада плотно сбитым клином, солнце сверкало на стеклянных козырьках кабин и дюралевых корпусах. Высота полета и так была меньше обычного, а эти еще и пошли на снижение. Кренясь на правое крыло, повернули вдоль железной дороги, одновременно перестраиваясь в колонну. Звук мотора, обычно слышимый как размеренное ворчание, превратился в грохочущий рев, когда все самолеты ринулись прямо на Аглаю и ее спутников. Металлические прямоугольные лбы, щелястые борта, напоминающие жабры… Маленькие издалека, вблизи эти машины оказались немногим меньше товарного вагона. Даже для выезженных и ко многому привычных коней это было слишком, они прянули в стороны, норовя скакать куда угодно, только бы прочь от этого. Самолеты мелькнули над головами, Аглая рассмотрела бомбы, подвешенные под крыльями ровными рядами. Пытаясь совладать с конем, она крикнула своим, уже поняв, что сейчас произойдет:

– Туда, к поезду!

Все три машины вышли из атаки поворотом влево с набором высоты. Разрывы бомб замелькали вокруг санлетучки с частотой дождевых капель. Поезд сперва скрылся в облаке дыма и снежной пыли, а когда отгремело эхо взрывов и звуки самолетных моторов стали еле слышны, снова выехал на открытое место. Из окон второго вагона било пламя.

Паровоз затрясся, пошел юзом. Когда его колеса на ходу вдруг встали, из-под них полетели искры. Из будки машиниста выскочили кочегар с помощником, бросились бегом к месту сцепки между вагонами. Но пока поезд тормозил, пока они бежали, пламя разгорелось, перекинулось на стены и крышу, лизало языками соседний вагон и кричало десятками голосов запертых внутри людей. Помощник сунулся между вагонов первым, но крутить винтовую стяжку надо было долго. Не закончив работы, он вывалился на насыпь, окутанный дымом, зарываясь в снег обожженными руками и лицом.

Все это Аглая видела на скаку, по дороге к месту остановки. Спешилась как раз когда кочегар в свою очередь покатился вдоль пути, сбивая пламя с рабочей робы. Она могла бы прыгнуть в огонь сама – ей бы хватило сил крутить тугой винт и даже скинуть пудовую стяжку с вагонного крюка; но после этого она неминуемо отправится в госпиталь и за успех операции, которой должна руководить, ручаться не сможет.

Аглая обвела взглядом своих людей, выбрала из них не самого сильного, но самого отчаянного, взмахнула рукой и скомандовала:

– Отцепи вагон!

Боец, скинув винтовку и ременную сбрую, кинулся в огонь. Помощник машиниста заорал ему вслед:

– На себя крути, на себя!

Другой боец конвоя сам, видя, что у товарища может уже не хватить сил, подскочил помочь. Железо тяжело лязгнуло. Машинист, увидев взмах руки помощника, двинул вперед регулятор, откатывая на десяток сажен вперед состав из паровоза и уцелевшего вагона, на торце которого крутились маленькие язычки огня.

Горящий вагон остался на рельсах, и в нем уже никто не кричал.

***

Генерал Павел Францевич Вайс-Виклунд, командующий войсками Особого Тамбовского района

Результаты воздушной разведки, немедленно организованной после неудачного наступления на Ранебурскую, обескураживали настолько, что иные офицеры штаба предлагали дождаться расшифровки аэрофотоснимков – а она могла занять несколько часов. Но Павел Францевич, на веку которого это была четвертая война, оценив, как противник распорядился двумя днями нелетной погоды, пресек всякую нерешительность:

– Господа, это, в сущности, нам на руку. Теперь необходимо не дать противнику уйти, уничтожить его наиболее боеспособные силы. Первоначальную диспозицию, безусловно, следует изменить. Немедленно начать перевозку обоих оставшихся полков Сибирской дивизии в Шереметьевку. Полностью передать в распоряжение начальника дивизии тяжелую артиллерию, а также танки и кавалерийскую бригаду. Поставить ему задачу, решение жду от него через час. Железнодорожному батальону ремонтные работы на линии прекратить, людей и технику отвести на разъезды и станции, освободить главные пути. После этого исключить всякое движение в четном направлении, кроме санитарных поездов и порожняка.

Павел Францевич поймал себя на том, что смотрит в окно. Перевел взгляд на офицеров и продолжил отдавать приказы:

– Авиаотряду, во-первых, организовать разведку и корректировку артиллерии в интересах начальника Сибирской дивизии. Кстати, снимки утренней разведки подготовить в двух экземплярах, один сюда, другой незамедлительно в штаб дивизии. Во-вторых, всеми свободными от первой задачи аэропланами в течение всего летного дня наносить бомбовые удары по станциям и разъездам на участке Раненбурская – Богоявленская, оба пункта включительно, цель – уничтожение подвижного состава. Отдельная саперная рота, автомобильная рота и дивизион бронеавтомобилей остаются в моем резерве. Господам генералам и офицерам доложить свои соображения.

Сразу выяснилось, что четыре танка, для которых первоначально не видели никаких задач, разгружены с платформ и отогнаны в такое место, из которого их извлечь и отправить в район боя начальник этапно-хозяйственной службы брался, с учетом прочих перевозок, не ранее второй половины дня. Кавалерийская бригада кроме разведки на широком фронте занималась еще и охранением линии, так что оказалась раздерганной едва ли не поэскадронно; чтобы сосредоточиться, ей требовалось несколько часов. Охранение решено было возложить на железнодорожный батальон, для чего разбросать по постам, усилив солдатами рабочих рот, десантную команду и пулеметные расчеты бронепоезда, раз уж ему все равно было нельзя курсировать по магистрали.

Текущие дела не то чтобы вынуждали генерала Вайс-Виклунда забыть об Аглае, просто он уже давно притерпелся к страху за ее судьбу.

Младший поздний ребенок, долгожданная, вымоленная дочь. С грустной усмешкой вспоминал теперь генерал свой и жены ужас, когда страшным летом 1915 года, после того, как известия о гибели обоих сыновей пришли одно за другим, Аглая сбежала из дома и, переодевшись в мужскую одежду, записалась добровольцем в армию. Новой кавалерист-девицы Надежды Дуровой из нее не вышло: нашли, разоблачили, вернули. Вайс-Виклунду пришлось испрашивать об отпуске по семейным обстоятельствам, а поскольку дело деликатное и подробностей он разглашать не стремился, то с учетом обстановки на фронте такой отпуск многие расценили как трусость. Но только увидев дочь, сидящую под домашним арестом, Павел Францевич осознал: главные его страхи за нее еще впереди и он не может сейчас вернуться на фронт, ограничившись суровым отеческим внушением.

Аглая в двенадцать лет осознала, что ей никогда, совсем никогда не продолжить семейную военную карьеру, не переступить порога всех этих пажеских корпусов, николаевских и михайловских академий – просто по природе своего рождения. То, что братьям ее вменялось в обязанность, хоть они и не питали к этому склонности, ей, при всех ее талантах, было недоступно. Это уязвило ее до глубины души. Она наотрез отказалась от Смольного или Елизаветинского института и настояла на домашнем обучении. Капитал семьи легко позволял его, а Павел Францевич, подолгу не бывавший дома, не сразу понял, что упрямая дочь вила из матери веревки, оставляя не у дел преподавательниц рукоделия и музыки, чтоб посвятить свое время гимнастике, плаванию и верховой езде. Тогда еще казалось, что нет худа без добра – на конных охотах с борзыми Аглая производила изрядный ажиотаж среди юношей из хороших семей, так что Генерального штаба полковника Вайс-Виклунда утешала надежда хотя бы в таких обстоятельствах отыскать ей удачную партию. Напрасно: ни одного предложения Аглая не приняла.

И тогда генерал обратился к старым связям в Огенкваре, заведенным за годы службы военным агентом в Греции. Он рассчитывал на тихую синекуру для дочери, полагал, что она сможет переждать войну в кругу людей, бесцельно прожигающих казенное содержание с героическим видом. Он по собственному опыту знал, каким никчемнейшим растратным очковтирательством может быть «агентурная разведка», вызывающая романтический трепет у обывателя. Однако оказалось, что перехитрил он сам себя – за год работы в Швейцарии на счету Аглаи оказались две опаснейшие командировки в австрийскую Богемию, шесть завербованных агентов и наилучшие отзывы от руководства. Полковник Игнатьев-второй из Парижа с оказией просил поинтересоваться у генерала, нет ли у того еще одной дочери.

А потом рухнул мир. В апреле семнадцатого года контрольно-пропускной пункт в Торнео Аглая прошла с характеристикой от офицера погранконтроля – «социалист-оборонец, кандидат в члены РСДРП». Какие бы блестящие возможности ни давал ей отец – ей было недостаточно; она хотела бороться за мир, в котором все пути в жизни будут открыты для любого человека, кем бы он ни был по рождению – аристократом или простолюдином, богачом или бедняком, мужчиной или женщиной.

Но об этом генералу Вайс-Виклунду уже частным образом сообщили бывшие сослуживцы, подвизавшиеся в контрразведке Временного правительства. Самого генерала выперли из армии еще в марте, припомнив и великокняжеские охоты, и визиты к высочайшим особам, и вообще чересчур верноподданнический образ мыслей. Аглая не приехала к отцу, она вступила в женский ударный батальон, а потом он вовсе потерял ее из виду и не имел о ней никаких сведений, пока, уже будучи квартирмейстером штаба белой Северо-Западной армии в 1918 году, не получил список установленных лиц из числа командного состава противостоящих частей Красной армии.

Глава 5

Глава 5

Начальница разведки Объединенной народной армии Аглая Вайс-Виклунд (Кузнецова)

Январь 1920 года

С полудня ветер усилился, бросал в лицо снегом из-под копыт. Мороз пронизывал до костей. Аглая перевернула карабин дулом вниз – не забился бы.

Крепчающий ветер завыл на высокой ноте… да полно, ветер ли это?

– Страх потеряли бирюки, – мрачно усмехнулся Серега. – Знают: раз пальба идет, будет им нынче пожива. Так-то днем волки редко воют.

Район сражения оставался далеко позади, но орудийная канонада доносилась и сюда, не прерываясь даже на минуту.

Час спустя перешли замерзший ручей. Аглая приободрилась – она помнила это место по карте, значит, идут они правильно.

– Отряд, стой! Впереди, в полуверсте – пригорок, вы трое со мной!

– Спешиться, первый взвод в охранение! – подхватил заместитель.

С пригорка открывался обзор на несколько верст железной дороги. В южном направлении, почти у самого горизонта, виднелся столб паровозного дыма.

Выругавшись сквозь зубы, Аглая поднялась в стременах и выкрутила резкость бинокля на максимум. В каком направлении идет поезд? Если от них, на север – то его встретит другая команда, на 322-й версте… Выждав минуту, за которую, наметив два ориентира, она соотносила положение дыма относительно них и себя, Аглая убедилась – состав идет к ним! Времени оставалось совсем немного.

Сомневаясь в успехе малых групп, для которых опасно любое мало-мальски серьезное охранение, она разделила рейдовый отряд на три примерно равные команды, у каждой из которых была своя цель. Одна атаковала станцию в Шереметьевке и имела задачу самого общего характера – в конце концов, обстановка там была известна только приблизительно. Если под горячую руку попадет штаб или получится подорвать путь под составом с артиллерией – отлично, но поскольку именно там была главная станция разгрузки противника, начальник команды был вправе только обозначить себя и отойти, ограничившись сугубо психологическим воздействием. Другая должна была причинить максимальные разрушения на разъезде 322-я верста – стрелки, семафоры, телеграф, подвижной состав – что успеют, если удастся захватить станцию. А третью она сама вместе с Серегой вела почти что к черту в пасть. Целью был однопролетный мост через небольшую речушку буквально в нескольких верстах от выходного семафора Ряжска. Не позднее пяти часов вечера всем командам необходимо было отойти к месту сбора и уже оттуда возвращаться к своим.

До моста оставалось версты три, не больше. Надо торопиться. Если поезд идет сюда, то мост должен рухнуть под ним. Можно, конечно, взорвать и пустой мост, но тогда восстановительные работы займут у противника от силы полдня. Другое дело – взрыв моста под составом. Тогда, во-первых конструкции моста из-за веса поезда сильнее пострадают во время обрушения. Во-вторых, прежде чем приступить к восстановлению, сперва придется убрать довольно габаритные и тяжелые останки состава. Так что ремонт может затянуться и на неделю.

В полуверсте от цели перешли на шаг, остановились, спешились. Аглая вновь сама, вместе с несколькими младшими командирами выдвинулась вперед.

Лес и кустарники отстояли от моста в любом направлении саженейей на сто. Выбираться прямо на опушку было бы совсем опасно – заметят. Оба пути, четного и нечетного направления, лежали рядом на одном широком пролете поверх решетчатой фермы. Будка путевого обходчика перед мостом находилась с их стороны, на небольшой приподнятой вровень с насыпью площадке. Ее превратили в караульное помещение. Из печной трубы шел дымок. Окошки, по одному на каждую стену, были чем-то заложены изнутри. Дверь с позиции наблюдения не просматривалась, она выходила на мост. В окно западной стены будки выглядывал кожух пулеметного ствола. Караульных немного, всего с дюжину человек, примерно поровну с каждой стороны моста. На той стороне для обогрева горел костер, но спасал явно мало. Отдохнуть от ветра и холода возможно только в будке, потому не приходилось сомневаться, что народу в строении битком, а смены постов начальник караула проводит как можно чаще. Всего-то полувзвод с младшим унтером в начальниках. Не о чем было бы говорить, кабы не пулемет. Но и слабые стороны позиции Аглая приметила.

Оставив двоих продолжать наблюдение, с остальными вернулась к отряду.

– Серега, смотри… – Аглая принялась быстро стынущей на ветру рукой чертить простым карандашом по листу блокнота. – Долго думать времени нету. Я беру с собой три десятка и подрывную команду, все верхом. Обходим вот тут, лесом. У реки с западной стороны изгиб, до него от моста саженей сто. Речка хоть и узкая, а берега крутые. Встаем тут, за изгибом. Ты, пока мы идем, всеми оставшимися, пешими, скрытно разворачиваешься цепью с юга. Дай нам пять минут, подходи на расстояние видимости и атакуй. У тебя две задачи – развернуть на себя пулемет и срезать посты охранения по обе стороны реки. Во-первых, под амбразуры пулемета приспособили окна, значит, с углов мертвые зоны. Во-вторых, мертвая зона вниз, под берег и под мост. Как только мы слышим вашу стрельбу – выходим галопом под мост, поднимаемся по берегу со стороны двери в будку и закидываем ее гранатами. Первая граната с нашей стороны – поднимайтесь в общую атаку.

– Так. Но ты учти, те, что в будке, с первыми нашими выстрелами ссыплются вниз, под берег и увидят там вас. И всегда есть шанс, что из караульных снаружи, на той стороне, кто-то уцелеет в первый миг. Тогда поставят вас там на льду в два огня. Так что бери с собой обе люськи, раз у нас тут война больше понарошечная.

– Принимается, – подытожила Аглая и добавила: – Ты там особо не пытайся будку подавить. Чую, у нее изнутри не только окна заложены… Только под пулемет лишнего подставитесь. И если появится поезд – пропускай его.

– Все сделаем.

Взвод бойцов, подрывная и пулеметная команды поднялись в седла. Идти предстояло лесом и заснеженным бездорожьем, так что Аглая не хотела терять ни секунды. Она по опыту знала, сколь трудны бывают даже немногие сажени подобного пути. Так и вышло. За намеченным изгибом к берегу подступал ивняк – лошадям просто не протиснуться по зарослям. Пришлось забирать еще сотню саженей западнее, теряя время, людские и конские силы. Когда при переходе через крохотный ручеек лошадь одного из бойцов провалилась и сломала ногу, Аглая не удивилась – такие скоропалительные, импровизированные планы редко идут безупречно.

– Добей ее, мать твою в бога душу, что смотришь! – крикнула Аглая парню, еле успевшему соскочить с седла, когда лошадь под ним завалилась. – Да не выстрелом, дурак!

Парень остолбенел, не решаясь ступить в черную воду меж кусков треснувшего льда, чтобы поближе подойти к цели.

Аглая спешилась, вытягивая из ножен бебут, шагнула и провалилась левой ногой по колено. Ледяная вода хлынула поверх голенища внутрь сапога. Поймала одной рукой гриву надрывающейся от крика лошади, другой крепко вбила клинок между ее шейных позвонков. Еле устояла на ногах, выругалась. Черпануть еще и вторым сапогом или вовсе вымокнуть в такую погоду было бы совсем худо. Улыбнулась мысли, что если доживет до зрелых лет, будет, наверное, мучиться ревматизмом. Зло скомандовала, запрыгивая в седло:

– Поехали, цирк закончен! А ты – бегом за нами, по следу не потеряешься. Останешься с пулеметчиками, потом сядешь на запасную лошадь.

Воющий ветер бил с востока. Потом, когда они доберутся до рубежа атаки, он будет мешать скачке в галоп и кидать снегом низовой метели в лица пулеметчиков, но сейчас он был на руку – может, из-за него на мосту не услышат пронзительный крик искалеченной лошади.

На лед речки только вышли, когда ветер от моста донес сначала пару одиночных винтовочных выстрелов, а затем беглый огонь. Само собой, опоздали. Бойцы, слыша стрельбу, тронули было коней увеличить аллюр. Командир рявкнула:

– Шагом! – и добавила спокойнее: – До поворота реки идем шагом, лошадям перевести дух надо.

Пока шли, винтовочную стрельбу перекрыл пулеметный стук из будки. Пулеметчик бил длинными, патронов на двадцать, очередями с короткими паузами – видимо, поправлял перекосившую в приемнике ленту. Винтовки стреляли все реже. Выехав первой за поворот реки, Аглая увидела фигурки вражеских бойцов в шинелях и башлыках, укрывшихся под берегом. Остановилась, дожидаясь, пока ее люди подтянутся.

Конных, само собой, заметили. Сквозь пулеметный грохот ветер донес крики. Одна фигурка бросилась от моста к будке. Кто-то показывал на них рукой, кто-то вскинул в их сторону винтовку. Суетиться не было смысла – кавалерия в конном строю всегда атакует пехоту грудью лошади на штык и лицом на пулю, положившись на божью волю и страх врага.

Аглая быстро обернулась на оба фланга своего строя:

– Пулеметчикам занять позиции! Подрывники и гренадеры – за мной! Остальным в клинки!

Набрала полную грудь воздуха:

– Отряд! Шашки-и-и…! – Первый прием, рука на эфес, клинок на ладонь из ножен. – К-б-о-ю-ю!

И криком выдохнула:

– Галопом! Марш!

Навстречу грянул редкий недружный залп, но смотреть, куда попали, было недосуг. Ветер ударил в лицо. Оставалось крепче держаться в седле и прижаться к гриве лошади. Когда расстояние до моста сократилось вдвое, стрелки белых уже просто поспешно дергали затворы и стреляли навскидку, не слушая ничьих команд. Позади загрохотали очереди обоих «льюисов», пулеметчик с правого берега бил по левому у моста, его напарник – наоборот. Это было уже слишком, редкая цепь стрелков бросилась бежать под мост, а из-под него на дальний берег или в кусты на ближнем.

Аглая осадила лошадь, соскочила на снег, рывком кинулась под крутой берег. Жестом указала сделать то же самое скакавшей за ней в колонну подрывной команде. Один за другим бойцы повторили ее маневр.

– Аким, ставь заряды на дальний конец моста! Ускоренным способом!

– Сделаем! – крикнул старший подрывник.

Повернулась к гренадерам:

– За мной, вперед меня не вылезать! Тимоха, готовь «фонарик», Мишка – «лимонки».

Лезть невысоко. Осторожно выглянула на секунду, убедилась, что прикинула верно – вылезли как раз с угла будки, справа от двери. Из обоих окошек-амбразур изнутри будет неудобно стрелять. Чтоб их достать, придется сильно высовываться, а этого Аглая не даст. Выбросила перед собой на снег карабин, перехватила, сдернула затвор с предохранительного взвода, вжала приклад в плечо, крикнула:

– Тимоха, первую давай, на крыльцо, дверь выбей!

Дверь начала открываться, Аглая тут же всадила в нее пулю. Вряд ли попала, но движение прекратилось. Передернула затвор и сразу вогнала вторую в мешки с песком в окошке рядом.

Тимоха-молотобоец, мужик и сам немаленький, и силы немалой, швырнул тяжелую гранату-пятифунтовку шагов на тридцать, не мудрствуя лукаво, прямо в приоткрытую дверь будки – если граната и отскочит, то не сильно далеко.

– Прячься!

Выждав взглядом через прицел еще пяток секунд – у пятифунтовки очень долгий замедлитель – Аглая сунулась вниз, пропуская взрыв над головой. Шутка ли, взрывчатки в ней вдвое больше, чем в трехдюймовом снаряде.

– Мишка, ты! – крикнула Аглая, убедившись, что дверь взрывом раскололо надвое и меньшая часть повисла на одной петле. Сама выхватила из подсумка рубчатую английскую гранату, выдернула кольцо с предохранительной чекой и метнула. Навыки игры боулером в крикет пришлись как нельзя кстати. Мишка, родом из козловских мещан, в отличие от нее в крикет не играл, но в дверной проем также попал обеими гранатами. Блики взрывов, султаны дыма из амбразур. Уцелеть внутри не мог никто. Аглая выскочила на берег в полный рост, побежала к будке, но на полпути сбилась с шага – издалека долетел паровозный гудок. По столбу дыма над верхушками деревьев прикинула расстояние – версты три, не больше! Бросилась назад.

– Аким Иваныч! У нас минут десять!

Сапер лежал на краю моста, наблюдая за работой спущенного вниз на веревке помощника. Тот, обмотав бумажным шпагатом двутавр фермы, подсовывал под обмотку граненые пироксилиновые шашки. Рядом с Акимом, на пару шагов ближе, еще один подрывник мастерил такой же заряд на верхней балке. Тут же стояли открытые деревянные ящики с пироксилином и лежала катушка с проводом, конец которого свешивался с моста и убегал по льду к северному берегу реки.

Аглая побежала по мосту к ним. Увидев это, Аким встал, двинулся навстречу, подошел в упор.

– Я же сказала – ускоренным! – на бегу заорала Аглая. – Что ты тут часы с кукушкой мастеришь?!

Сапер, топорща прокуренные усы, тихо, чтобы никто не слышал, но с напором ответил:

– Че ты, Гланька, в мою работу лезешь? Ты в ней понимаешь чего, окромя верхов? Ускоренным – это по пуду на заряд надо, а у нас всего и двух пудов не будет. Не упадет мост – расстреляешь меня, а пока – вон! И лишних убери отсюда.

По льду речки и обоим берегам к мосту возвращались конники. Иные, перегнувшись из седла, хватали на ходу комья снега с верхушек сугробов, чтоб вытереть багряные разводы на клинках.

– Максимыч! – крикнула Аглая, увидев взводного. – Давай всех на ту сторону и посылай к Сереге. Пусть вон по той опушке разворачивается. Как поезд подорвем – бейте по тем, кто из вагонов выскакивать начнет.

Аким по-прежнему же тихо, но уже мягче сказал ей:

– Ты ногу-то левую чуешь? Иди вон в будку, к печке, пяток минут же есть. А то отымут ногу ведь, назад-то еще сколько добираться.

– Добро, – согласилась Аглая. – Машинку ты куда поставил? Я к вам туда, сразу как переобуюсь.

– А вон, на том берегу овражек, шагов сто. Оголец мой там уже, – сапер махнул рукой в ту сторону, куда вел провод.

Аглая побежала в будку, запинаясь заледенелой левой ногой, которая и в самом деле стала как чужая. В помещении было тепло, но прошитая во многих местах осколками печка-буржуйка немилосердно дымила на всю комнату.

– Ну-с, поглядим, что предлагает этот магазин готового сапожного товара!

Здесь было четыре трупа, трое нижних чинов и младший унтер-офицер с эмблемами железнодорожных войск. Подобрав подходящие по ноге и не слишком пострадавшие от осколков сапоги, Аглая стянула их с покойника, разулась сама, отжала, как смогла, ледяную воду из кальсон и штанов – их бы тоже переодеть, но не до жиру. Перемотала ногу сухой зимней портянкой, которую отыскала тут же в чьем-то вещмешке. Переступая ногами, как кошка лапами, стараясь не пачкаться в крови, перемешавшейся с грязью и талой водой, наскоро привела себя в порядок. Выглянула в окно-амбразуру на южной стороне – паровозный дым за деревьями уже совсем близко! Слышно, как стучит на стыках поезд и работает машина. Пора и честь знать. Выскочила из будки под берег, бросилась бегом через речку к указанному Акимом месту.

Там, в небольшом овражке, сидел на утоптанном снегу парнишка, потирая руки в варежках, сжимая-разжимая пальцы. Перед ним стояла подрывная машинка. На рогульке ветки кустарника висел зачищенный конец саперного провода.

– Подключай! Чего ждешь?

– Не полагается по наставлению, товарищ командир! Пока люди у зарядов – нельзя.

Привстав над кустами, Аглая посмотрела на мост. Там еще, действительно, кто-то был. Вытащив бинокль, повернулась в сторону поезда. Тот уже показался из леса лбом паровозного котла и начал вытягиваться на прогалину перед мостом. Шел медленно, чуть быстрее бегущего человека – видно, на сырых дровах маловато пара в котле. Простая «овечка» с четырехосным тендером тянула за собой серый санитарный вагон. На стенах между окнами ясно виднелись белые круги с красными крестами.

Аким и еще три человека с ним, проламываясь через кусты, ввалились в овражек. Не глядя назад, старший подрывной команды схватил конец провода и закрепил его в зажиме подрывной машинки. Поезд уже поехал мимо будки обходчика. Аким обернулся к мосту:

– Ну, с Богом! – и увидел кресты на бортах всех четырех вагонов. – Да как же это? Это ж с ранеными, не полагается…

– Теперь ты, Аким Иваныч, в мою работу не лезь! – ощерилась Аглая.

Она легко простила заслуженному солдату его неуверенность. Он ведь не был с ней утром на станции, не слышал криков из горящего вагона…

Оттолкнула подрывника, взялась за машинку. Правой рукой быстро закрутила рукоять, набирая заряд тока. Как только паровоз оказался в нужном месте на мосту, левой вдавила нажимной ключ.

Облака желто-бурого дыма с громовым ударом вылетели в стороны и вверх из-под моста и поплыли над рекой. Разорванная ферма под весом поезда пошла вниз. Паровоз, продолжая движение по инерции, врубился в гранитные глыбы устоя на северном берегу и развалился на части. Котел вздыбило, оторвало от ушедшей вниз рамы. Струи пара ударили во все стороны. Тендер, все еще двигаясь вперед, всей тушей смял кабину машиниста и поднялся стоймя, высыпая двухметровые паровозные дрова как спички из коробка. Винтовую стяжку с первым вагоном оборвало с гудящим металлическим стоном. Сам вагон выдавило с моста, он рухнул крышей вниз, пробил лед и наполовину ушел под воду. Второй вагон еще не зашел на мост, но его развернуло на рельсах наискось и он съехал на противоположную сторону насыпи. Два оставшихся сошли с рельсов, реборды колес с треском щепили концы шпал.

Эхо взрыва еще не улеглось, а по вагонам хлестнул винтовочный залп. Серега никогда избытком сомнений не страдал.

***

Генерал Павел Францевич Вайс-Виклунд, командующий войсками Особого Тамбовского района

Во второй половине дня обстановка в штабном вагоне сложилась нервозная. До темноты оставалось всего ничего, а доклады от начальника дивизии генерал-майора Каменского не обнадеживали. Красных удалось сбить с северной окраины села, их правый фланг оттеснили к югу, а фронт так и не был прорван. При поддержке оставшихся орудий они трижды переходили в контратаку, да так, что Каменскому пришлось задействовать оба резервных батальона, чтобы остановить их. Как бы теперь не пошла кампания, всегда будет ощущаться недостаток пехоты, а на пополнение рассчитывать не приходилось. Развивать успех было нечем, от кавалеристов Макеева никаких сведений не поступало, как было непонятно, где сам начальник бригады и жив ли он. Танки после изрядных мытарств было погрузили на платформы и приготовили маршрут отправления, но два часа назад сперва доложили о потере проводной связи вдоль линии, а потом посыпались радиограммы из штаба дивизии и от командира железнодорожного батальона с южной окраины города.

Новости были одна другой хуже. В Шереметьевке взорвана насосная станция тягового водоснабжения. Разъезд 322-я верста занят противником. Южнее Ряжска подорван мост под санитарным поездом, вагоны с ранеными расстреляны. Павел Францевич недоумевал эдакому злодейству, на подобное способны разве что истинные нелюди.

Пришлось остановить отправку любых эшелонов и отряжать бронеавтомобили, саперов и железнодорожников выбивать партизан с линии. Между тем артиллерия стреляла почти весь день, уже были подготовлены огневые задачи на вечер и ночь, но перерыв движения не позволял своевременно пополнить боекомплект.

Генерал стоял с телефонной трубкой в руке – шеф французской авиационной миссии докладывал собственные итоги дня: шестнадцать вылетов на разведку и корректировку артиллерии, шестьдесят два с бомбами. Два самолета разбиты – аварии при посадке, пять человек летного состава ранены. Погибших, слава Богу, нет, но на вечер боеготовы только двадцать три машины, запас авиабомб практически исчерпан, в связи с чем он запрашивает…

Генерал Вайс-Виклунд прервал француза, поблагодарил и передал трубку интенданту. Как ни крути, а сегодняшним днем исход сражения не решить. Он повернулся к начальнику штаба:

– Свяжитесь с Каменским, пусть переходит к обороне!

– На всех участках?

– Да. Надо окапываться, приводить войска в порядок, готовиться к завтрашнему дню. Пусть ищет Макеева, устанавливает с ним связь. Надеюсь, он творит в их тылу то же самое, что у нас тут эти… – вспомнив, обернулся к дежурному офицеру: – Подполковника Подтягина на связь.

Взяв уже другую трубку, генерал продолжил:

– Михаил Дмитриевич, если на железной дороге вашими войсками будут взяты пленные из числа партизан – немедленно предать военно-полевому суду и…

Генерал поймал взгляд начальника разведотдела, который, отчаянно глядя на него, чуть заметно качнул головой.

– …приговор прислать мне на утверждение! – действительно, ведь Аглая могла быть там. – Никакого о-гэ-пэ, вы меня поняли?

– Слушаюсь, Ваше превосходительство!

Слева в поле зрения оказался серо-голубой мундир.

– Mon général? – подполковник Аппиано, начальник миссии связи, протягивал лист расшифрованной радиограммы. – Dépêche de Molchanoff (1).

Французы… То ли помощники, то ли соглядатаи от хозяев. Говорят, будто бы в Москве они поставили условием предоставления военной помощи непременный контроль своих людей за службой связи в любых крупных русских штабах. И военный атташе французского посольства решал, что русской армии делать можно, а что нельзя. Спору нет, отличная техника, подготовленный личный состав, даже из числа рядовых и унтер-офицеров, а таких возможностей по управлению своими частями он, генерал Вайс-Виклунд, не имел не то что в Гражданскую, а и в Великую войну. Но французы неизменно раздражали Павла Францевича. Подтянутые, державшиеся наособицу и свысока, они давно уже не были друзьями времен 1914 года, да и едва ли оставались союзниками. С ними генерал разговаривал исключительно на французском. Во-первых, он терпеть не мог акцент, присущий многим из них, даже тем, кто уже годы провел в России. А во-вторых, всем русским вокруг себя генерал давал понять, что это иностранцы, чужие и кто знает, может, без пяти минут неприятель.

– Que lui est-il arrivé? Brièvement! (2) – потребовал генерал.

– Les troupes ont avancé de douze kilomètres, marée blanche, leurs camions sont bloqués, beaucoup de pannes. Il n'y a pas eu de combats, (3) – отчеканил Аппиано, привыкший к манерам командующего.

Генерал забрал у него лист и передал начальнику штаба:

– Подготовьте ответ, пусть продолжает выполнять ранее поставленную задачу.

Павел Францевич взял сигару, подошел к окну, сдвинул его вниз. Он приобрел досадное обыкновение при любом случае подолгу смотреть в окно, было это уместно или нет. Какая-то часть его вопреки всему надеялась, что однажды он вот так выглянет в окно и увидит дочь, которая все наконец поняла и вернулась к единственному во всем свете родному человеку. Это иногда снилось ему. Он знал, что не скажет ей тогда ни слова упрека, что бы она ни делала в прошлом, настоящем и будущем. Знал также, что едва ли мечта эта осуществится. Но не мог перестать при любом случае выглядывать в окно.

Холодный воздух ворвался в прокуренный вагон. Вайс-Виклунд посмотрел на фонари приближающегося по соседнему пути маневрового паровоза, кивнул адъютанту, поднесшему огня, затянулся и начал:

– Господа, нам необходимо…

И осекся. Во-первых, маневровый летел как на пожар – шлейф густого черного дыма из трубы, отсечка на большой клапан, частый перестук по стыкам. Во-вторых, на поручнях лестницы из кабины со стороны машиниста повис человек в железнодорожной тужурке, развернулся по ходу движения, держась только левой рукой, а затем спрыгнул параллельно пути и побежал, гася инерцию, рядом с тендером. Он, может, и устоял бы на ногах, а потом метнулся бы куда-то в чрево станции, только его и видели. Но на беду ему попалась под ноги стопка отработанных тормозных колодок – припорошенный снегом, почти не различимый в сумерках чугунный пенек чуть ниже колена высотой, об который человек с разбегу запнулся, рухнул и, давя крик, обхватил обеими руками искалеченную ногу. Генерал бросил быстрый взгляд по ходу движения маневрового – тому оставалось полторы сотни саженей до хвостового вагона стоявшего на том же пути состава.

На торце кондукторской площадки красный щит – взрывоопасный груз!

– Задержите его! – закричал генерал, имея в виду не то человека, не то паровоз, и уже к собравшимся в вагоне: – Все на пол!

Железный удар сразу превратился во взрыв. Штабной вагон тряхнуло, все стекла разом вылетели, пол перекосило. За взрывом последовал другой, третий. Секунду спустя они слились в канонаду накладывающихся друг на друга разрывов – детонация катилась от вагона к вагону. Фонари погасли разом. Густо-синее ночное небо перечеркнули дымные искрящиеся хвосты разлетающихся боеприпасов. Что не взорвалось сразу, то горело, а по мере горения – взрывалось.

Так прошло несколько минут. Освещение в зале, как ни странно, пострадало лишь частично – питалось от вагонных аккумуляторов, и кое-какие лампы уцелели. Не высовываясь в окна, не поднимаясь в полный рост, быстро проверили положение дел. Бронирование штабного вагона уберегло от масс осколков, а те, что залетели в окна, божьим попущением людей миновали. Все отделались ушибами, легкими контузиями, заложенными ушами. Никакая связь не работала, но вагон, хотя и сошел с рельсов, похоже, не собирался опрокидываться.

– Ваше превосходительство, куда этого? – в проеме двери показался стрелок роты охраны, волочивший за собой того самого прыгуна с паровоза.

Генерал сперва посмотрел на обоих, как на пришельцев с того света, но взял себя в руки:

– Андрей Аркадьевич, это по вашей части. Разберитесь.

Начальник разведки армии не всегда был начальником и допрашивать пленных не в комфорте кабинетов ему случалось не раз и не два.

– Ты что, чумазый, натворил? – хищно-дружелюбно улыбнувшись, начал подполковник.

– Да видишь, дядь, промашка вышла… – ответил мужчина лет двадцати с небольшим, в железнодорожной форме, с закопченным лицом, во всю левую половину которого расплывался свежий кровоподтек. – Хотелось, чтоб литерный аккурат против вашего вагона хвостом стоял. Ну, я в следующий раз исправлюсь!

– До следующего раза дожить еще надо, – не меняя взятого тона, продолжил разведчик. – А ты себя не бережешь.

– Дядь, дай папироску, а то покурить-то и забыл за всеми этими делами, – продолжал нагличать парень, на кураже, видимо, простившись уже с жизнью.

Но подполковнику надо было потихоньку вывести его из этого состояния жертвы за правое дело.

– А держи! – и, протянув папиросу, следом чиркнул спичкой.

– Табак-то у вас дерьмо какое, – скривился машинист и, затянувшись еще раз, выплюнул. – Не, такого добра нам не нать.

Подполковник Аппиано, как и все, оцепенело следивший за разговором, вдруг встал в полный рост, открыл портсигар, клацнул зажигалкой, затянулся папиросой и сразу щелчком отправил ее в окно, выдохнув:

– Ah, merde!

Обвел взглядом зал, ища своих:

– Masques à gaz! Vite! – и добавил уже для командующего – Général, mettez masque à gaz, il y a du phosgène… L'obus "D blanc", selon les Boches… (4)

– Газ! – крикнул кто-то из офицеров, поняв, что говорит француз.

– На нашей станции были газовые снаряды? – спросил Павел Францевич начальника этапно-хозяйственной части.

– Были. Причем не только фосген, еще и иприт.

Аппиано присвистнул – он был в России уже третий год и разговор понял:

– Mon général, si le phosgène disparaît d'ici demain matin, le gaz moutarde en hiver… ça pourrait prendre des mois. Allez, on doit se dépêcher. Prends les chiffres et la machine cryptographique! (5)

Быстро выяснилось, что у русских противогазов нет, ну точнее есть, но не здесь, а где-то в вагонах роты охраны и неизвестно, хватит ли на всех, потому что – ну а зачем они в штабе армии? Французы между тем притащили из радиовагона и натягивали свои маски – если положено иметь, значит, должны быть.

– Général, prenez le mien, – Аппиано развернул маску лицевой частью к себе, подошел к Павлу Францевичу, и предупреждая возражения, добавил. – Laissez-moi vous aider à le mettre. Ah, zut alors! Votre barbe!… (6)

Разношерстная колонна уцелевших людей спешно двинулась на восток, против ветра. Позади них что-то еще взрывалось. Оранжевым факелом горел наливной состав.

Наполненный ядовитым газом ветер дул в сторону спящего города.

___________________

(1) Мой генерал? Сообщение от Молчанова.

(2) Что у него случилось? Коротко!

(3) Войска продвинулись на двенадцать километров, сильный снег, грузовики вязнут, много поломок. Боев не было.

(4) Противогазы, быстро! Генерал, наденьте противогаз, здесь фосген! Снаряд «белая Д» у немцев.

(5) Мой генерал, если фосген испарится к завтрашнему утру, то в случае с ипритом зимой это может занять месяцы. Давайте убираться отсюда. Pабирайте шифры и шифровальную машину!

(6) Генерал, возьмите мой. Позвольте мне вам помочь. Черт возьми! Ваша борода!…

Глава 6

Глава 6

Начальница разведки Объединенной народной армии Аглая Вайс-Виклунд (Кузнецова)

Январь 1920 года

Еще под Двинском, в конце семнадцатого года, когда Аглая впервые начала ходить через фронт с разведывательными партиями, ее ценили за умение ориентироваться на местности. Даже когда измотанные, а подчас раненые разведчики возвращались из поиска дождливой ночью, с плохим компасом и неточной картой, рискуя сбиться с пути и вместо тайника с лодкой на берегу Западной Двины напороться на опутанный колючей проволокой немецкий блокгауз, Аглая по памяти, по местным предметам, в конце концов чутьем умела найти верную дорогу.

Вот и сейчас она вела свой отряд под воющий ветер непроглядной ночью. С каждым шагом они и приближались к своим, и все больше рисковали напороться на конный разъезд, на пулеметную очередь из темноты, на крик пароля, к которому она не знала верного отзыва. На условленном месте сбора их ждала сильно поредевшая после боя команда с разъезда. Отряд от Шерметьевки пропал неведомо куда, искать или ждать его сверх положенного времени – только губить остальных. В сгустившихся сумерках пошли в сторону звуков боя, туда, где небо отсвечивало желтым пламенем пожаров и белым сиянием ракет. Аглая шла в самой голове колонны – пока дорога была куда более страшным врагом, чем белые. Не дорога – заснеженное лесистое бездорожье, на котором выбивались из последних сил кони, терялись позади отставшие. В любой момент можно было пойти не туда и через несколько часов выматывающего пути все так же очутиться посреди бесплодной пустоши.

По опыту Аглая знала, что боевые порядки, выстроенные в отчетливые линии переднего края, охранения, фланговых позиций, с началом сражения придут в движение, изменятся до неузнаваемости. В моменты кризиса фронт превращается в своего рода архипелаг, в котором острова с нашими и неприятельскими войсками располагаются в самом причудливом соотношении. «Полоса сомнений», около версты глубиной, будет зиять громадными дырами никем не занятого пространства между ощетинившимся опорными пунктами. Через эти прорехи во фронте Аглая рассчитывала провести свой отряд.

Когда звуки боя стали ближе, а осветительные ракеты видны маленькими взлетающими звездами, она остановила колонну, приказала выставить охранение и, подобрав подходящее место для наблюдения, минут двадцать вслушивалась и всматривалась. Там, где, судя по звуку, стреляют сразу несколько французских станковых пулеметов, позиция, вероятно, неприятельская. А вот та, где скупыми очередями, экономя патроны, отвечает “максим”, скорее всего, наша. И осветительные ракеты тоже может запускать только противник, в Народной армии такой роскоши не водилось. Долго гореть может только в селе или на станции, а снопы искр похожи на те, что вылетают из паровозной трубы. Вот два орудия дали беглую серию из нескольких выстрелов, и пусть их не видно, но по тому, откуда доносится звук, можно сделать вывод, что пушки наши. Едва ли они стоят в чистом поле без прикрытия, так что на подходах к их расположению наверняка позиции красных плотнее.

Вот так, соотнося одно с другим, Аглая пыталась понять, где находится она, куда ей нужно с учетом изменившейся за день обстановки, и как все, что она видит и слышит, соответствует карте. Приняла решение, вернулась к отряду и поменяла порядок движения, разделила на несколько групп поменьше. Выделила головной дозор, разъяснила его командиру маршрут. Определила свое место в первой, за головным дозором, группе из полусотни человек, место заместителя – в последней. Довела до старших групп порядок действий по различным ситуациям. Убедилась, что в каждой группе не меньше трех человек знают пароль и отзыв, которые с полуночи вступят в действие. Приходится считаться с тем, что не во все подразделения вовремя дойдут посыльные, поэтому люди затвердили и те пароли, что были с восьми вечера до полуночи.

На все это ушло еще с полчаса. Увидев, что время перевалило за полночь, Аглая скомандовала начать движение. Такой крупный отряд она вела через фронт впервые. Шли спешившись, ведя лошадей в поводу, тяжелораненых везли на санях. Под ноги начали попадаться обледенелые трупы в иностранных и русских шинелях, фабричных и домашних бекешах и полушубках. На снегу темнели кровавые пятна и чернели ямы снарядных воронок. Всполохи ракет отблескивали на множестве стреляных гильз.

Шедшие часто останавливались по коротко мигавшему впереди сигналу головного дозора. Электрические фонари с синим светофильтром были в каждой группе у замыкающего. Ему шепотом по цепочке передавали сигнал, и он отсвечивал своим фонарем назад. Два коротких – стой, один длинный – продолжаем движение. На очередной остановке от дозора пришел посыльный:

– Впереди наши!

– Тихо! – об этом не следовало вот так сразу сообщать всем. От воодушевления люди могли позабыть про осторожность, а до спасения на самом деле еще далеко – хвост колонны позади почти на версту. Сейчас предстояло потихонечку протаскивать по найденному маршруту одну группу за другой, как слабую нитку через тесное игольное ушко.

Пока бойцы рейдового отряда проходили через свой передний край, Аглая повстречала в неглубоком окопчике передового охранения командира роты, на которую им посчастливилось выйти.

– Ну ты и везучий, чертушка! – засмеялась Аглая. – В Народной армии десятки рот, а вышла я прямо на твою!

– А это не моя рота, – конопатое лицо Лексы расплылось в довольной улыбке. – Это добровольцы. И я доброволец. Подойди вы на четверть часа позже, тут уже никого бы не было. Я бы их увел.

– Как это? Почему?

– Общий отход. Грузятся на разъезде – на станции не выйдет, там белые уже. Да и артиллерия их бьет по каждой ручной дрезине, не говоря про паровозы. Князев кликнул добровольцев из бойцов и младших командиров – прикрыть общий отход контратакой.

– И ты вызвался?

– А то! – Лекса лихо подбоченился. – Ты же не вернулась еще, вот и мне отступать зазорно! Может, из твоих кого кликнем? А то нас тут будет едва за две сотни.

Аглая помолчала. Предлагать людям, которые провели больше суток в седле, причем многие из них не спали вовсе за это время, вызываться добровольцами на такое дело означало подвергать серьезному испытанию их преданность. Те, кто весь день и полночи держали позицию здесь, может, и пребывали в большей опасности под ураганным огнем тяжелых орудий, но ее бойцы находились на последнем пределе физических сил.

– Нет. Они с ног валятся, – ответила она, но с ноткой ехидства добавила: – А я вот останусь. Ты же не уходишь еще! Моих Серега уведет.

– Гланька, да ты чего… – растерялся Лекса. – Ты же… Я же… Тут же знаешь чего начнется сейчас?! Иди, Гланя. Я прикрою.

Аглая стянула перчатку и накрыла ладонью его холодную руку. Рукавицы этот ухарь, по своему обыкновению, потерял, а снять новые с какого-нибудь трупа не догадался.

– Ну уж нет, Алексей. Сговорились быть вместе – вместе и будем. Ты что же думал, я шутки с тобой шучу? Где ты, там и я. Скажи лучше, чего у моих ребят попросим. Что нам тут нужнее, чем им в тылу?

Лекса одновременно приободрился и посуровел.

– Пусть оставят нам гранаты и по обойме патронов с человека. У нас туго с этим делом.

– Крепко вам тут досталось?

– Дак не то слово… Через час пополудни небо казалось с овчинку. Железнодорожники отказались ехать к нам.

– Даже так? Саботаж?

– Какое… труханули просто. Тут самолеты весь день такое учиняли, путя по обе стороны битым железом завалены, страх смотреть. И там, в Богоявленской, тоже станцию бомбили.

– И как же вы?

– Саша Гинзбург туда отправилась, порядок наводить. Сама, с одним своим конвоем. Говорят, кого-то расстреляла, перед кем-то к революционной совести взывала… Мальчишек-учеников на паровозы зазвала. Что бы там ни было, но к вечеру движение пошло. Как смеркаться стало, даже малость белых потеснили.

Заместитель выходил с ничьей земли последним, ползком – свою лошадь еще раньше отправил с кем-то из бойцов. Худое лицо заострилось от усталости, скулы и подбородок побелели от мороза.

– Все, командир, – выдохнул он. – За мной никого.

– Забирай всех, построй где вон ребята скажут. Сдавайте все гранаты и по одной обойме с человека. Потом уводи на погрузку, на разъезд. Вы уходите в тыл.

– Добро. Ты, я так понимаю, остаешься? – ответил Серега, глянув на Лексу.

– Да, – и обратившись уже к ротному, Аглая попросила: – Проводи меня к Князеву, доложить надо.

– Сам не могу, – с сожалением ответил Лекса. – Мне ж еще отсюда бойцов на другую позицию вести. Провожатых дам. Пункт боепитания там же.

Четвертью часа позже, ведя в поводу свою тяжело хрипящую, постоянно спотыкающуюся лошадь, Аглая добралась до будки стрелочника на выходном семафоре в южной горловине станции.

Посыльный прибыл гораздо раньше и предупредил об ее возвращении, так что особого ажиотажа Аглая тут не произвела. Белоусов, с перебинтованной в двух местах левой ногой под распоротой штаниной, сидел за столом и по телефону передавал данные для артиллерийской стрельбы по квадратам карты-трехверстки. Аглае улыбнулся, кивнул, но от разговора не отвлекся. Князев стоял у оконного проема с чужой трубкой в зубах, выложив на подоконник наган, горсть патронов, три гранаты немецкого образца на длинных деревянных ручках, офицерский свисток и карманные часы. Затягиваясь так, что пламя в чашечке освещало его лицо, не спеша, одной рукой, приводил в порядок все это хозяйство. Завидев Аглаю, мотнул головой:

– Вон, Гланька! Нечего тебе тут. Белоусову доложишь по пути.

– Я с тобой остаюсь, командир.

– А! Вольному воля… – голос Князева потеплел. – Дак тогда торопись докладывать!

Белоусов заканчивал телефонный разговор:

– …до полного расстрела снарядов. Потом сразу берите на передки и на погрузку. Все!

Положил трубку. Стоявший рядом связист принялся снимать аппарат и сматывать кабель.

– Пойдемте, Аглая Павловна, на воздух, а то мне еще за сборами проследить надо, – Белоусов встал, опираясь на бог весть откуда взявшийся тут медицинский костыль.

Аглае «воздух» осточертел за сутки хуже горькой редьки. Хотелось побыть тут, в домике, хотя бы в иллюзии тепла – все равно ни одного целого окошка. Но она поняла, что Белоусов хочет обсудить что-то отдельно от Князева.

Они остановились в дюжине шагов от будки – дальше по кромешной темноте идти смысла не было.

– Сильно досталось? – спросила Аглая.

– Шесть сотен убитых, почти две тысячи пропавших без вести, без малого пять тысяч раненых. Снарядов считайте что не осталось совсем. Патронов хорошо если по десятку на винтовку. Оставаться здесь нельзя, нам не пережить еще день на этой позиции…

– Да я про ногу.

– Нет, мясо – осколками. Через неделю брошу эту ходулю, похромаю сам. Но давайте к нашим делам.

Вражеская осветительная ракета взмыла в воздух. На миг усталое лицо собеседника проступило перед Аглаей – и тут же потонуло в черных тенях, а после и вовсе скрылось.

– Раз вы остаетесь с Князевым, имейте в виду… он лично, судя по всему, из этой атаки вернуться не планирует.

Они немного помолчали. Стоять на ногах обоим было тяжко – ему из-за ран, ей от усталости. Мороз щипал щеки. Время поджимало. По всем разумным причинам этот разговор следовало завершить как можно скорее. И все же оба они с минуту молчали, не глядя друг на друга, потому что не знали, что тут сказать.

Новый порядок поставил краскома Князева перед выбором: сдать себя и своих соратников либо пожертвовать родными детьми. Все, кто хоть немного его знал, понимали, что играть по этим паскудным правилам он не станет и выбор такой совершать откажется. Пуля в висок – не его стиль. Потому он остается прикрывать отступление своей армии.

Пусть теперь комиссар Гинзбург только попробует упрекнуть ее за подрыв санитарного поезда, пусть только попробует!

– Так что я, собственно, вам хотел сказать, Аглая Павловна, – Белоусов нарушил наконец тягостное молчание. – Не проморгайте момент дать отступление, попробуйте до этого дожить. Постарайтесь отойти, кто сможет. Артналет наш без четверти три, атака сразу после него. Я оставлю для вас паровоз с парой вагонов. В шесть он уйдет при любых обстоятельствах.

– Я поняла. Мой доклад?

– Серега доложит. До скорого.

***

На рубеж атаки выходили ползком и короткими перебежками. Белые стали пореже вешать ракеты, а дежурные пулеметчики прекратили палить на каждый шорох. Но у противника мало кто спал – по всему фронту слышался звук лопат об землю, переговоры, стук копыт, скрежет ложек об котелки.

Всего у красных здесь осталось под три сотни бойцов. Разбились они не по подразделениям, а по своим близким тем или иным способом – кто земляки, кто служил вместе, кто сдружился за этот походный год. Старшим команд объяснили весь нехитрый замысел: фронт между железной дорогой и главной улицей села, не потеряешься, направление – прямо. Бей, покуда сила в руках есть, и вся недолга.

Они, ветераны пятьдесят первого полка, были все рядом. Князев, Аглая, Лекса и еще полтора десятка человек. Командарм определил свое место в центре, по сигналу свистка всем вперед, действовать больше штыком и гранатой. И ни в коем случае не останавливаться.

Артиллерия ударила вовремя. Все десять оставшихся орудий, беглым огнем по квадратам, по всему фронту осыпали гранатами предположительно занятые противником позиции. Ни о какой корректировке речи не шло. Сейчас арьергарды красных должны начать отход следом за основными силами.

Аглая, укрывшись полулежа в большой снарядной воронке, наблюдала за Князевым. Тот сидел шагах в десяти от нее, привалившись спиной к печи разрушенного дома. Вспышки разрывов на миг освещали его, откручивающего крышки на длинных рукоятках гранат. Пока собирались и готовились, помимо дела он не сказал и пары слов, ни ей, ни кому-то еще, лишь молча пожимал протянутые ладони.

Никто не обманывался этой суматошной канонадой. Огонь лишь не дает врагу немедля тронуться в преследование. Сейчас на той стороне все попрятались в укрытия и готовы к встрече. Есть лишь десяток-другой секунд, чтобы сразу после снарядных разрывов ринуться вперед и забросать гранатами погреба и воронки, в которых сгрудилась чужая пехота, пережидая обстрел. Враги отряхивают землю с касок, сквозь звон в ушах пытаются расслышать новую угрозу, мешкают возвращаться на позиции – а вдруг пушки еще не окончательно замолчали? Надо успеть наказать их за эту нерасторопность, чтобы с теми, кто уцелеет, сойтись на штык и револьверный выстрел в упор.

Очередная группа разрывов легла в сотне саженей впереди – артиллерия перенесла огонь в глубину, в район возможного сосредоточения батальонных резервов. Длинная трель сигнала подбросила красных на ноги. Князев, поднявшись во весь рост своей уродливой однорукой фигуры, выплюнул изо рта свисток, зубами рванул вытяжной шнур гранаты и ринулся вперед, даже не глядя, последовал ли кто за ним.

Аглая предпочла бы десяток рейдов вроде вчерашнего одной такой атаке. Тут надо, чтобы руки и ноги действовали вперед головы, «думать» спинным мозгом, полагаться на интуицию и надеяться на свою удачу. В этом деле она была недостаточно зверем, потому заранее решила для себя, что будет держаться возле Князева и немного позади. Бежать, когда он бежит, падать вслед за ним и тому подобное. Чутье и опыт будут беречь его лучше, чем он сам. И, быть может, тех, кто вокруг него.

Она перебегала, ползла, падала, швыряла перед собой гранату за гранатой из сухарного мешка через плечо, расстреливала один за другим магазины своего «Люгера» по мечущимся теням в овальных касках, моргала на вспышки чужих выстрелов из темноты, не успевая испугаться.

Обнаружила себя в груде каких-то кирпичей. Дышать морозным воздухом больно, во рту сухо, ноги дрожат, крутит судорогой. Положила рядом пистолет, сдернула флягу с поясного ремня и, пока пила, пыталась понять, где находится и кто с ней рядом. Вон Князев впереди, открыв дверцу нагана, ловко вытряхнул из барабана гильзы, вытащил что-то из кармана бекеши и, зажав оружие между колен, принялся один за одним вставлять патроны в каморы. Кто-то еще из своих, лица не видно, с зажатой в руке гранатой всматривается в темноту. Сзади и по бокам близкие шаги, переговоры в полный голос, длинная очередь из трофейного ручного пулемета куда-то в сторону противника.

Над головой возвышается металлическая громада, напоминающая абстрактную скульптуру авангардиста вроде Боччони. А ведь это изувеченная снарядами паровая мельница! Аглая сидит в обломках строения, на чердаке которого начала вчерашний день. Вперед пошли с южной окраины села, значит, продвинулись саженей на триста.

Еще три дня назад в такой ситуации Князев приказал бы что-то вроде: «Хорош, закрепляемся тут!» или даже скомандовал отступление. Потенциал этой атаки исчерпан, противник худо-бедно выставил из резервов вторую линию обороны на пути их движения. Дальше им не пройти.

Князеву нужно идти дальше. Ей – нет. Пока – нет.

Поэтому Аглая осталась неподвижна, когда командарм закрыл дверцу, взвел курок и, вскочив на ноги, гаркнул:

– Вперед!

На голос темноту в сотне шагов впереди разорвали десятки выстрелов. Князев упал, не сделав и двух шагов. Аглая быстро переползла туда, где он лежал. Командарм еще тяжело и хрипло дышал, хотя ниже груди был весь залит кровью. Неприятельская стрельба не прекращалась, но вся шла поверх голов. Неопытные бойцы, да еще и второпях, всегда берут прицел выше, чем следует.

– Командир жив! Помоги оттащить! – крикнула Аглая парню, случившемуся неподалеку.

Лекса, перебежкой проскочив открытую проплешину, рухнул рядом. Видно, он тоже решил держаться поближе. Вдвоем они сумели затащить Князева обратно в руины мельницы за несколько секунд до того, как противник разобрался наконец в обстановке и повесил над головами осветительную ракету.

Вынув свой свисток, Аглая скомандовала отход. Сильно поредевший отряд, огрызаясь огнем, возвращался развалинами села. Их особо не преследовали, провожая длинными неприцельными очередями станковых пулеметов. К одинокому эшелону из трех товарных вагонов на покинутый разъезд вместе с Аглаей вышло сорок шесть человек, да полтора десятка тяжелораненых притащили на санях и носилках. У нее совсем не осталось патронов. Последняя французская граната хранилась у сердца, в специально вшитом потайном кармане шинели. Ее Аглая сберегала для особенной встречи, час которой пока не пробил.

Глава 7

Глава 7

Ротный командир Объединенной народной армии Алексей Егоров (Лекса)

Январь 1920

– Доктора бы сюда, – беспомощно сказал Лекса.

– Смысла нет, – тихо ответила Аглая.

У разъезда, где выгружались из поезда остатки добровольцев, их ожидали санитарные сани. Туда едва поместились тяжелые раненые, те, кто не мог идти сам. Четверо из них умерли еще в вагоне, у остальных, пояснил усталый фельдшер, шансы есть – у всех, кроме Князева.

Фельдшер был новенький и не узнал легендарного командарма в лицо, иначе, верно, потеснил бы ради него других, рискуя, что перегруженные сани увязнут в снегу. Но сообщать ему, кого он сейчас вычеркнул из списка живых, никто не стал. Князев бы этого не хотел. И без фельдшера ясно как день было, что командир – не жилец.

Командарма положили на снег, и дюжина человек осталась с ним.

– Не смей говорить о командире как о покойнике! – взвился Лекса, и Аглая, всегда такая ершистая, слова ей поперек не скажи, только положила руку ему на плечо. Вьюга бросила Лексе в лицо горсть колючего сухого снега.

– Надо бы лежанку командиру собрать, замерзнет же… – сказал Лекса. Сознание пыталось привычно схватиться за какую-нибудь работу, за то, что можно сделать – только бы уйти от понимания, что сделать уже ничего нельзя.

– Не нужна ему лежанка, – сказала Аглая. – И, право же, Алексей, надел бы ты шинель. Командиру теперь без надобности, а если ты замерзнешь насмерть, кому лучше будет?

Она, верно, была права. Своей шинелью он укрыл Князева – не мог смотреть, что осталось у того ниже груди. Сперва Лекса не чувствовал холода. Но время шло, метель не утихала. Хуже того, что Князев был при смерти, оказалось то, что он никак не мог умереть, хоть и оставался в забытьи. Иногда он шептал что-то бессвязное, иногда стискивал в кулак пальцы уцелевшей правой руки. Иногда стихал, но снежинки все еще таяли у него на губах.

Раздался многоголосый вой. Волки этой зимой стали для повстанцев большей угрозой, чем правительственные войска. За год восстания в лесах было брошено столько непогребенных тел, что волки отъелись и размножились сверх всякой меры.

Аглая смахнула с ресниц замерзшие слезы и сняла с предохранителя пистолет. Лекса знал, что у нее достанет решимости. И все же мужчиной здесь был он.

– Обожди, Гланя. Я сам.

Четыре года Лекса прослужил под командованием Князева. Растерянный деревенский парнишка, он был забрит в армию девятнадцати лет отроду. Господа офицеры смотрели на таких, как он, олухов с усталым брезгливым раздражением. Он все никак не мог осознать, куда и зачем попал и что делать, как выполнять малопонятные команды этих чужих людей. Дома он вроде бы считался сметливым пареньком, здесь же все время чувствовал себя непроходимо тупым, путал право с лево, свою казарму с чужой, приклад с затвором. И только попав в тогда еще роту Князева, Лекса ощутил себя наконец на своем месте. Здесь царили строгие, но понятные правила, командир все объяснял по-людски и по-людски же относился к солдатам. Князев не смотрел на солдат свысока, не требовал к себе уважения руганью и затрещинами и потому уважали его не за страх, а за совесть. У него были свои грехи, по пьяному делу он впадал в раж, мог и в дычу дать не за дело; но, протрезвев, неизменно просил прощения, ежели был не прав.

Когда Большая война захлебнулась, Лексе некуда было идти. Мать писала, что братья женились, детки пошли, и землицы едва хватает, чтоб худо-бедно прокормить всех; и рада бы обнять сына, да куда ему домой, такому большому и прожорливому. Но Лекса не вешал нос, за Князевым он готов был хоть в красную армию, хоть в белую, хоть в зеленую, хоть к черту на рога. За эти годы Лекса вырос от сельского пентюха до ротного командира.

Командир столько сделал для Лексы. Теперь пришел черед Лексы сделать кое-что для командира. Лекса вытащил наган.

Комиссар появилась из ниоткуда, из вьюги. Чудо, что дозорные не пристрелили ее в этой пурге. Спрыгнула со спины хрипящего – не загнала бы конягу – Робеспьера. Никого ни о чем не спрашивая, направилась прямо к Князеву, словно он был магнитом, а она – железом.

– Командир, – звонко, отчетливо сказала Саша. – Посмотри на меня, командир.

Князев тяжело открыл глаза. На миг шевельнулась безумная надежда, что сейчас комиссар вернет его к жизни – не зря же шепчутся, будто она ведьма. Лекса знал, что ничего-то она не может, она сына своего не спасла и никого не спасет. Однако надежда, паскуда такая, умирать не желала.

Князев дернул рукой к левому карману кителя и прохрипел что-то неразборчивое, но комиссар, похоже, его поняла. Удерживая его взгляд, Саша сказала:

– Да, командир. Я вытащу твоих детей. Не брошу их там, с этой мразью. Даю тебе слово.

Князев прикрыл веки, в его выдохе Лексе почудилось облегчение. Саша взяла руку командира в свои, крепко сжала.

– Спасибо за службу, Федор. Мы продолжим, мы их всех перебьем, мы закончим эту войну.

Этого он, похоже, уже не слышал. Хрипы в его груди оборвались, сведенные судорогой пальцы наконец расслабились. Он отошел.

Волки взвыли с новой силой, их вой сливался с завываниями вьюги.

Саша сняла накрывающее тело шинель и бросила Лексе. Из метели выехали новые всадники – Лекса узнал конвой, приставленный к комиссару. Саша сильно оторвалась от своих людей, как они только не потеряли ее в этой пурге.

– Дай фотографический аппарат, – обратилась Саша к командиру конвоя.

– Чего? – не понял тот.

– Машинку, которую отобрали давеча у недоумка из восьмой роты, ну!

Взводный глянул на комиссара с сомнением, но полез в вещмешок. Саша взяла у него черную коробочку, с полминуты повозилась с ней, потом поднесла к глазам и нажала на кнопку. Отошла в снег на пару шагов, повторила. Опустилась на колени, как стрелок, выбирающий позицию.

– Ч-чего ты творишь, комиссар? – спросил кто-то. – Время ли теперь?

– Теперь, – спокойно ответила Саша, – время.

– Это не по-людски, так нельзя!

– Нельзя, – согласилась Саша. – Но надо.

Глава 8

Глава 8

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Январь 1920 года

– Объясни мне, что случилось на Раненбурской, – попросила Саша.

Белоусов принялся спокойно, обстоятельно рассказывать:

– Противник все время пытался охватить наш фланг, а Князев парировал контратаками в центре. Мы допросили пленных и выяснили, что у белых девять пехотных батальонов против наших двенадцати, но очень сильная артиллерия. Когда движение на железной дороге остановилось, стало по-настоящему опасно. Наши пушки замолчали, патронов тоже оставалось в обрез – мы ведь снабжались «с колес». Так что за нами к вечеру оставалась только часть станции, мы отошли практически по всей линии и оказались в полуокружении. Хорошо, мы днем изрядно потрепали их кавалерию, и потом они уже боялись атаковать.

– Я еще до вечера отправила к вам поезд!

– Он пришел как нельзя вовремя. Уже темнело, самолеты убрались наконец. В пять с четвертью мы поднялись в контратаку и прорвали их фронт. Два батальона отрезали от главных сил. Похоже, их командир тогда потерял уверенность в себе. Они отошли повсюду, начали окапываться, явно ожидая, что мы сейчас перейдем в наступление.

– Но мы вместо этого отступили! Почему?

– Ты же знаешь наши потери… К тому же боеприпасов много израсходовали.

– Так что же выходит… – Саша нахмурилась. – Они… победили?

Ждать посланного за попом Ваську можно было и в тепле, но во всех обывательских избах яблоку было негде упасть, а Саша хотела побеседовать с мужем без посторонних ушей. Потому они мерзли на занесенном снегом крыльце сельской церквушки.

Белоусов давно завел обыкновение кратко и понятно пересказывать ей фронтовые события. Эти отношения начались между ней и начальником штаба задолго до тех, что привели их в итоге к порогу этой церквушки.

Бывшие офицеры, которых в РККА называли военспецами, комиссаров обыкновенно недолюбливали. Пятьдесят первый полк не был исключением, тем более что в него направили не просто штатского, но вдобавок еще и девицу. Оскорбленные до глубины души офицеры быстро поняли, что никакого военного опыта у комиссара нет и армейской терминологии, не говоря уже о жаргоне, она не знает. Открыто перечить комиссарам в то время было опасно, поэтому непрошенную начальницу принялись изводить, нарочито усложняя доклады. Белоусов поначалу грешным делом и сам взял манеру вворачивать выражения вроде “товарищ комиссар, как вы посоветуете дебушировать по миновании дефиле?” или “позицию занять на боевом гребне, стенку оврага эскарпировать” – лишь бы полюбоваться, как комиссар кусает губы, стыдясь открыто признаться в невежестве. Но после начальник штаба пожалел старательную и, в сущности, не злобную девицу и при случае будто бы между делом пересказал ей содержание последнего совещания простым, понятным дилетанту языком. С тех пор так между ними и повелось.

– Мы проиграли? – повторила вопрос Саша.

Если во что-то она до сих пор верила, так это в то, что Белоусов ответит ей со всей возможной честностью.

– Поле боя осталось за белыми, так что формально они могут считать это своим успехом. Но это пиррова победа. У них в изобилии техники, однако теперь не будет хватать людей на гарнизоны, карательные отряды, сопровождение транспортов снабжения. А значит, быстро задавить партизанскую войну не получится. Мы купили себе время. Будем надеяться, что время работает против них.

– У них такие же потери, как у нас, и поэтому они нас почти не преследовали?

– Увы, их потери меньше наших, полагаю… Мы сильно пострадали от артиллерии. Но у них и боевых войск, то есть за вычетом всяких частей обеспечения, меньше. Кстати, к ночи их пушки почти что замолчали – рейд на линию в их тылу, который провела Аглая Павловна, и взрыв состава со снарядами в Ряжске вызвали перебои в снабжении. Там, похоже, взорвались и химические боеприпасы, как будто даже новейшие отравляющие газы вроде иприта.

– Подожди, иприт? – Саша резко вдохнула морозный воздух. – Да как же это? Они что же, привезли газовые бомбы сюда, на Тамбовщину?

– Именно так.

– Господи… Что теперь сталось с Ряжском?

– Перевозки на железнодорожном узле будет трудно вести как минимум месяц. Нужна дегазация, разбор обломков, восстановление инфраструктуры. Плюс мост, плюс разъезд…

– Да к черту разъезд! С городом что, с людьми?

– Ну… Газ непредсказуем. Мы не знаем, сколько утекло, какая концентрация на местности, как менялся ветер.... Точное число жертв пока неизвестно даже им, но теперь город придется эвакуировать.

Саша старалась справиться с дыханием. Люто хотелось курить, но табак весь вышел. Точное число жертв неизвестно… Оно всегда неизвестно, кому надо считать! Все требует жертв, только сами жертвы уже ничего не требуют… На ком эти смерти, на нас или на них? Их газовые бомбы, наша диверсия. Надо будет говорить войскам, что белые сами взорвали газовые бомбы в уездном городе; а те станут писать в газетах, что это мы. Кто виноват на самом деле? Задохнувшимся в своих постелях людям без разницы.

И было еще кое-что, тут-то ясно, кто в ответе…

– На совещании сказали, наш рейдовый отряд подорвал санитарный поезд, – сказала Саша. – Я правильно поняла?

Белоусов устало кивнул. Ему, верно, тяжело стоять, опираясь на костыль, но присесть тут не на что. Этого Ваську за смертью посылать, раздраженно подумала Саша.

– Я не понимаю! Почему мы это сделали, зачем? Задача же была – уничтожить мост…

– Поезд своими обломками максимально усложнит задачу восстановления моста, – терпеливо объяснил Белоусов. – Обстановка была такая, что выбирать не приходилось. Какой поезд пошел, тот и взорвали.

– Но так нельзя… – замерзшие губы слушались плохо. – Есть какие-то правила и на войне…

– Саша, когда же ты поймешь… – вздохнул Белоусов. – Война – это способ навязать противнику свою волю путем неограниченного применения вооруженного насилия. Потому военная целесообразность всегда начинает преобладать над правилами. Мы, все воюющие, находимся в таком месте, где правил нет, есть только успех или неудача. Все попытки как-то ограничить насилие со времен шумеров и античности регулярно нарушались; полагаю, что и ранее, но письменных источников не сохранилось…

– Давай еще будем античностью прикрываться! – взвилась Саша. – Каннибалов тоже вот можно вспомнить! К черту шумеров, скажи лучше, мы-то почему превращаемся в эдакую мразь? За это мы сражаемся, что ли? Мне все кажется, что я становлюсь чудовищем на этой войне… но смотрю на вас и вижу, что сильно отстаю!

Саша не могла себя сдержать, хоть и понимала прекрасно, что гнев ее направлен не по адресу. Решение о подрыве поезда с ранеными принимала Аглая. Но к Аглае комиссар давно уже попросту боялась подходить с такими вопросами. А муж слушал ее, и он был в ответе за всю операцию.

– Да, я поняла, что они бомбили наш санитарный поезд первыми! Но нас это не оправдывает! – ярилась Саша. – Если мы – такие же нелюди, как они, какого черта мы вообще воюем с ними?

– Послушай, прекрати это, а?!

Саша осеклась. Никогда прежде Белоусов не повышал на нее голоса. Ей мигом сделалось стыдно. Ее муж держится на последнем пределе сил. Князев, с которым они пуд соли съели, мертв. Народная армия разбита, будущее не сулит ничего доброго. Сам Белоусов дважды ранен. И тут еще она со своими моральными принципами…

– Прости меня, – тихо сказала Саша.

– Ты меня прости, родная, – Белоусов обнял жену за плечи. Она спрятала лицо у него на груди. – Это ведь твоя работа – задавать такие вопросы. Даже если ответа на них нет, даже если невозможно действовать иначе… где мы окажемся, если никто не станет задавать подобных вопросов.

Так они и стояли, обнявшись, на пороге сельской церквушки, и каждый знал, что в другом найдет понимание и поддержку. Что бы ни случилось, они всегда будут на одной стороне. Это ведь, подумала Саша, и есть настоящая связь между людьми, а не то, что она себе навоображала, дурочка…

Нужные и правильные вопросы… Саша чувствовала, что есть еще какой-то вопрос. Если задать его и найти на него ответ, это объяснит многое. Саша задумалась. Врага проще видеть единой темной массой, не имеющей лиц; но ее работа в другом, она должна знать своего врага…

– Они бомбили наш санитарный поезд, – протянула Саша. – А кто конкретно его бомбил, и кто мог отдать такой приказ?

– Их авиация – это французы, – ответил Белоусов. – Союзники поставляют Новому порядку не только технику, но и специалистов. Разведчиков, связистов, летчиков. Едва ли генерал Вайс-Виклунд отдал приказ “уничтожить санитарный поезд”. Скорее там было что-то вроде “наносить бомбовые удары по станциям и разъездам, задача – уничтожение подвижного состава”.

Саша кивнула. С Вайс-Виклундом она была, как то ни странно, знакома. Там, в Рязани, он произвел впечатление человека благородного. Впрочем, верно, симпатию у нее вызвал бы любой, кто вытащил бы ее из застенков ОГП. Хотя Павел Францевич и видел в Саше исключительно средство достучаться до беглой дочери, а все равно обошелся с ней по-людски. Саша помнила, с какой отчаянной тоской генерал вспоминал Аглаю. А теперь они обмениваются посланиями через взрывы и артиллерийские обстрелы…

Думая об этой семье, Саша всякий раз трусливо радовалась, что у нее самой детей нет. Она подняла лицо на мужа:

– Но раз Вайс-Виклунд такого чудовищного приказа не отдавал, почему из дюжины наших поездов французы уничтожили именно санитарный, с красными крестами? В этом же даже нет военного смысла, раненые нас только отягощали. Они… нарочно выбрали именно эту цель?

– Не обязательно. Не стоит полагать авиаторов эдакими богами войны… Идут самолеты на высоте около километра. Что там внизу, видно плохо, да нет и охоты рассматривать. Когда обнаружена цель вылета, решение надо принимать быстро. Не факт, что кто-то из экипажей заметил кресты… Они бомбили все подряд поезда, весь день, вспомни.

– Может, и так, – упрямо повторила Саша. – И все же – из дюжины целей первой поражена именно эта. После уже и Аглае было проще подорвать мост под их поездом с ранеными. И огэпэшникам, которые прямо сейчас, пока мы говорим, берут заложников, тоже станет… проще. Это уже очень давно происходит. Мы теряем все, что только было в нас человеческого. А вокруг все время вертятся иностранцы, и они одни не остаются внакладе…

Обе стороны на Тамбовщине стреляли друг в друга патронами, купленными за счет французов. Когда Саша впервые об этом услышала, это знание показалось ей таким страшным, что она решила, будто ее немедленно должны убить. Но после она охолонула и поняла, что, верно, всем власть имущим этот секрет Полишинеля давно известен. А с Вершинина сталось бы заморочить ей голову, чтоб напугать и манипулировать в своих, как обычно, интересах.

Все знают, что гражданская война поддерживается иностранцами и выгодна только им. Просто поделать с этим ничего нельзя. Все зашло уже слишком далеко, примирение невозможно, война будет идти до полного уничтожения одной из сторон. Как бы ни был слаб Новый порядок, восстания еще слабее, потому уничтожены будут они.

Но не сегодня.

В конце улицы показался Васька. За ним плелся, увязая в снегу, мужичок в тулупе и валенках – так и не скажешь, что поп.

– Ты уверена, что должна обменять себя на Князевых? Нет другого решения?

Белоусов спросил таким тоном, будто интересовался, не жмут ли ей новые сапоги, но Саша заметила, как проступили желваки на его скулах.

– Я не вижу другого решения, – ответила Саша так же буднично. – Мы такой дорогой ценой купили это время… Я не могу теперь просто сидеть и ждать, чтоб оно сработало на нас. Я сделаю так, чтоб оно сработало на нас… против них! Если смогу. А потом, я слово командиру дала. Ты все еще хочешь венчаться со мной?

Белоусов через силу улыбнулся:

– Вроде бы больше не с кем. А ты не передумала?

– Даже не надейся. Я не передумаю. Никогда.

***

– Зря мы выехали на ночь глядя, – в который уже раз пробурчал начальник комиссарского конвоя. – Заночевали бы спокойно с четвертой ротой…

– Нет, не зря, – упрямо повторила Саша. – Я говорила тебе, Фрол: эти новости наши люди должны узнать как можно скорее, и от меня. Потому что слухи летят быстрее пуль. И какой отряд услышит о заложниках не от комиссара, может решить, будто мы скрываем от них правду. А там и до дезертирства недалеко. Мы, главное, с пути-то не сбились, Фрол?

– Да не. Две версты осталось, скоро будем. А все одно напрасно мы туда едем. Сенька Кривой много воли взял. Народец у него лихой в отряде, большевиков по старой памяти не жалуют, да и Антонову подчиняются без особой охоты. Князева уважал, было дело, а теперь… до беды бы не дошло.

– Не дойдет, – Саша плотнее запахнула платок на груди, после прижала замерзшие ладони к теплой шее Робеспьера. – Вы, как бы все ни повернулось, пальбу не начинайте только. Справлюсь с Кривым. И не с такими управлялась.

– Стой, кто идет? – окликнул часовой. Фрол назвал пароль, и отряд проехал вглубь лагеря.

– Собери всех. И Семена позови, – сказала Саша одному из людей Кривого, спешиваясь.

Собирались не спеша, заставляя ее мерзнуть и злиться. Сам Кривой соизволил выйти из землянки только спустя четверть часа.

– Чего надобно, комиссар? – спросил он хмуро.

– Такое дело, товарищи, – Саша повторяла это в четвертый раз за сегодня, перед четвертым уже отрядом. – Основные силы белых под Раненбурской мы разбили. Их армия обескровлена и полноценное наступление развернуть не сможет. Железную дорогу им теперь месяц восстанавливать, не меньше. Город Ряжск эти нелюди выморили ядовитым газом. Но и мы многих потеряли, у нас почти тысяча убитых и раненых три тысячи. Командир Федор Князев погиб, прикрывая отступление. Почтим память павших минутой молчания.

Требовать, чтоб все сняли шапки, Саша не стала: мороз к ночи усилился. Люди Кривого, вытащенные из теплых землянок, смотрели на нее хмуро, но минуту молчания прервать не решились. И их товарищи полегли в том бою.

Саша глянула на “Танк”: минута истекла. Пора было переходить к по-настоящему скверным новостям.

– Главком Антонов скомандовал отступление на юг. Ваш отряд завтра получит приказ из штаба. А сейчас я о другом вам расскажу. Видали такое уже?

Саша сняла рукавицы, заткнула их за пояс и достала из кармана листовку с двумя черными полосами поперек. Не ту, что отвезла Князеву две недели назад. Эта была из новой партии.

– Не видали мы тут ничо, – Сенька Кривой смачно харкнул на снег. – Чем еще стращать нас станешь, комиссар?

Саша глубоко вдохнула морозный воздух и обвела глазами собравшихся. Обычно она выступала перед своей армией из седла, но не теперь. Такие новости ни в коем случае нельзя сообщать, глядя сверху.

– Новый порядок стал брать в заложники семьи восставших. Их свезли в Тамбов и заперли в концентрационном лагере. Федор Князев знал, что так будет! Народная армия вывела на юг всех, кого только смогла. Матерей, жен, детей ваших. И мы не пустим врага на юг! Их хваленая бронетехника туда не проедет.

Люди Кривого мрачно молчали. Пока она говорила, они будто невзначай взяли в полукольцо и ее, и охрану. Саша подметила, как побелели костяшки пальцев у Васьки, сжимающего винтовку.

– Есть кто с Шацкого, Моршанского или Тамбовского уездов? Подходите по одному. Списки у меня при себе, хоть и неполные. Скажу вам, где искать ваших родных…

Обычно после этих слов многие делали шаг вперед. Саша искала имена их родных в списках вывезенных повстанцами, потом – в списках заложников, которые правительство распространяло по всей губернии.

– Неа, – протянул Кривой. – Не по нашу душу это. С Пензы мы.

Саша выругалась про себя. Если б она это знала, могла бы сюда и не ехать на ночь глядя. И ведь должна была знать!

– Никого нет с Тамбовщины? Ни одного человека?

– А ты в наши дела не лезь, комиссар, – Кривой шагнул вперед, к ней. – Мы сами промеж себя разберемся, кто откудова.

– Приказ главкома Антонова по Народной армии, – Саша старалась говорить уверенно и ровно. – Ежели кто решит за семью свою себя выдать, тому препятствий не чинить! Сами решайте, верить ли Новому порядку. Цену их посулам вы знаете.

Саша много видела в эти дни мужчин и женщин, прощавшихся с товарищами и уходивших менять себя на родню. В Тамбове, по донесению разведки, не успевали возводить виселицы и вешали повстанцев прямо на фонарях.

– Да без тебя решим, как нам быть и чего делать, комиссар, – Кривой нехорошо усмехнулся. – А вот к тебе у меня вопрос назрел. Личного, так сказать, свойства.

– Слушаю, – холодно ответила Саша.

– Правду бают, что ты сама к белякам переметнуться вздумала, комиссар?

Саша опешила. Откуда он знал? Она сама еще не решилась окончательно. Искала другой выход – и не находила. И все же пока не решилась. Оставалось девять дней до первого февраля.

Фрол и его люди подались вперед.

– Отставить! – прикрикнула на них Саша. – Не влезать!

– Вона оно чего, братва, – хохотнул Кривой. – Комиссар, значится, тут приказы раздает, будто право имеет. Ее-де армия и вся недолга. А сама-то к былому полюбовнику сбежать удумала! Станет белые булки кушать, пока нас тута травить будут, что твоих волков!

Саша еще раз остановила конвой – теперь яростным взглядом. Их тут шестеро против пяти десятков. Не выгорит.

– А и за какой надобностью тебе к белякам, комиссар? – Кривой уже откровенно издевался. – У нас туточки мужики сыщутся ничуть не хуже полковника твоего!

Саша резко вдохнула и собралась. С ними – как с волками, учил Антонов; надо просто знать, что вожак тут – ты.

– В глаза мне смотри, – твердо, с усмешкой даже сказала Кривому. – Ежели не боишься, конечно.

Он на миг растерялся, она поймала его взгляд, удержала, произнесла совершенно спокойно:

– Да, я меняю себя на Князевых, – и добавила неожиданно для себя: – По завету.

Черт знает, откуда это у нее всплыло, но на Кривого последние слова подействовали, словно его облили ледяной водой. Он замер, даже отступил на полшага; кажется, хотел разорвать контакт глаз, но почему-то сразу не смог.

– Ты бы это, комиссар, не к ночи-то поминала… – Кривой наконец отвел взгляд и посмотрел на своих людей. – Крайнюю землянку освободите им. Нехай ночуют. Не боись, комиссар, не тронем вас. Шутковал я. Веселые мы тут люди.

Повернулся и пошел к землянке. Саша оторопело уставилась ему вслед. Его страх напугал ее сильнее, чем он сам.

***

– Да что это, черт возьми, значит – завет? Что они этим словом называют? – спросила Саша, закончив отчет об объезде частей.

– Так, суеверия, – быстро ответил Антонов. – Не бери в голову, комиссар.

Здесь штаб разместили в здании церковно-приходской школы, и у главкома в кои-то веки был отдельный кабинет – бывшая учительская. Они сидели за столом вдвоем, Саша грела руки о кружку с горячей водой – чай в штабе весь вышел.

– Да объясни мне уже! А то я людей запугиваю, а сама даже не знаю, чем!

Антонов потер лицо ладонями. Саша не видела его прежде таким усталым.

– Ну, это… когда есть… обязательства, что ли. Человек о них знает. Просто знает. Его дело. Бабка вон моя каждый день миску молока относила к одному камню. А нам самим молока не хватало, но никто не вякал. Стать между заветом и завещанным – большую беду накликать… Суеверия, сказал же.

– То есть любой может сказать, что действует по завету, и никто ему слова поперек не скажет, что бы он ни вытворял?

– Да едрена ж копоть! – Антонов досадливо поморщился. – О таком не говорят вовсе. К беде. Если б Кривой подумал, что ты шутки шутишь, насмехаешься над темным народцем – порешил бы на месте. Но про тебя слухи гуляют всякие, и с хлыстами ты водишься… Вот Сенька и не стал связываться, от греха подальше. Прав был Фрол, зря ты к нему поехала вообще. Могло до беды дойти. Обошлось – и ладно. Они уже выдвинулись, куда им приказано. Даже эти смекают, что Народной армии держаться надо, а не то сгинут ни за грош. А тут хоть толпой врагу зададим жару напоследок…

– Напоследок, – тупо повторила Саша.

Вошла Наташа с пузырем самогона, плошкой кислой капусты и осьмушкой ржаного каравая, обернутой в рушник. Саша обнялась с ней – живот явственно проступал под кацавейкой. Антонов ласково улыбнулся жене и отослал ее жестом. Разлил самогон по стаканам.

– За Федора Князева!

Выпили, не чокаясь. Саша давно уже приноровилась пить в меру.

– Хороший Князев размен произвел, – сказал Антонов. – Кирилл Михалыч как раз вчера сводку закончил. Выходит, мы противника изрядно обескровили. Людей теперь нехватка у них, а без людей вся хваленая французская техника ни черта не стоит. Но и у нас народа мало осталось, а с заложниками этими… на родню себя уже почти две сотни человек обменяли. Вечная память. Другие еще ищут свои семьи, а мы сами не всегда знаем, кого вывезли, кого не успели, черт ногу сломит в этих списках… Михалыч твой порядок наводит, ночами не спит.

– Что теперь станем делать?

– Да почитаешь протоколы потом… Если коротко – отступаем на юг и зачинаем, как Михалыч это назвал, рельсовую войну. Мешаем им перевозить грузы всячески. Треплем как можем, не позволяем рассредоточить силы и перейти в наступление. Бог даст – до весны продержимся, покуда дороги не высохнут. Прокормить бы только эту прорву… А там и сев, вот только кому сеять, где? Да и останется ли зерно? Слушай, а ты всерьез решила уйти, комиссар? А то Кривому доложилась прежде, чем мне. Я ж тут без тебя как без рук буду…

– Да, Саня, – Саша опрокинула в себя вторую рюмку, зажевала хлебом. – Слово я командиру дала. Все одно к одному складывается. Сам понимаешь… нету у нас тут будущего. От железки и, значит, поставок нас отрезали. Другие очаги революции даже и в худшем положении, чем мы. Помощи ждать неоткуда – это от нас ждут помощи, а мы тут связаны теперь. Князев купил нам время, быть может, до весны, а там бронетехника двинется на наши деревни… Небольшие банды могут годами по лесам прятаться, но Народную армию сохранить уже не удастся.

Антонов разлил самогон.

– Но вот, положим, ты сдашься. Здесь тебя, верно, казнить не станут, отвезут сперва в Москву. На что ты рассчитываешь там?

– Не знаю, Саня. А ты на что рассчитываешь тут?

– Не знаю, Саша…

Выпили снова не чокаясь. Короткий зимний день сменился серыми сумерками. Антонов зажег свечу, тени легли на его лицо. Так они и сидели, тяжело облокотившись о стол – два измотанных человека, которых исторический процесс определил на роль последней надежды революции.

Саша набила самокрутку плохо слушающимися от усталости пальцами. Табака оставалось чуть…

– Знаешь, когда я вела полк на Тамбовщину, мне тоже говорили: на что ты только рассчитываешь, дура… Антонов-де с Красной армией воюет и комиссаров вешает… Ну я понадеялась на авось. Идти всяко некуда больше было. Теперь тоже идти некуда. Вы без меня управитесь не хуже, чем со мной. А там если кто и сможет зацепиться и сделать для нас хоть что-то, то только я.

– Будешь полковника своего соблазнять? Ты прости, Саша… баба ты справная, спору нет… Но соблазнительница из тебя – как из земли пуля.

– Думаешь, я не понимаю? – Саша закрыла лицо руками. – Ты не представляешь, как меня с души воротит… Что я вот так ухожу, и муж знает, к кому, и все знают… Налей еще, Саня, тошнехонько. У ОГП приказ живой меня брать, а на кой ляд… Может, под протокол сразу пустят, и как знать, сдюжу ли, смогу ли соврать – да и чего врать-то? А может, не остыл ко мне Андрей Щербатов. Завет, что бы оно ни значило, на кривой козе не объедешь… Это по-другому, но даже и хуже.

– Да будет сопли размазывать, комиссар, – Антонов положил ей руку на плечо. – Детей Князева вытащишь, а там… Бог не выдаст – свинья не съест.

– Ты главного не забывай, Саня, – все же ее повело от самогона. – Когда… если… мы все же победим… вдруг хоть один из нас в живых останется паче чаяния… надо не потерять то, ради чего это все мы делаем. За что товарищи наши погибли.

– Ты про власть Советов? – припомнил Антонов.

– Да. Избираемых равным и прямым, безо всяких цензов, голосованием Советов. И чтоб власть действительно принадлежала им, а не какой-нибудь политической партии, не очередной сраной элите. Всем. Фабрики и земля принадлежат тем, кто работает на них, а власть – всем. Безо всяких условий. Чтоб народ не был отчуж… отчужден от власти. Никогда в истории такого не было, Саня, а у нас должно быть, иначе зачем это все…

Глава 9

Глава 9

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Январь 1920 года

– А вот в Большую войну, когда Князев еще ротой командовал, добыл наш интендант под Рождество нам цельного хряка. Здоровенного такого, матерого. А в наряде по кухне как раз городские стояли, антилигенты мобилизованные. Кто ж знал, что допрежь они мясо только во щах и видали. Энти ухари свина сперва из клети выпустили, а опосля стали гонять по всей кухне – кто со штыком, кто с ножом, кто с топором. Какое там! Хряк-то половчее их оказался! Друг друга чуть не поувечили, дурачье. А хряк выскочил через двери на плац, а там учения как раз шли, так он самому Князеву в ноги кинулся!

Сидящие у костра нестройно засмеялись. Уговор был: сегодня дурное не вспоминать и не грустить. Само то, что удалось развести огонь и спокойно посидеть возле него несколько часов, было редким, удивительным везением. А у кого-то еще нашлась бутылка не самогона даже, а настоящей казенной водки в вещмешке – чудо. Так стоило ли портить эту ночь жалобами на судьбу?

– Князев оборачивается и видит, что в ногах у него визжащий свин, а прям на него несутся три здоровенных лба, расхристанные, с ножами и топором, – продолжал ободренный рассказчик. – Он и как на них заори! В четыре этажа завернул, твою дивизию! А свин, не будь дурак, чуть не спасся, уже до постов добежал, караульные его из винтовок расстреляли, что твои охотники. Умники потом до конца наряда свинец из мяса выковыривали.

Январь, длинный месяц, благословленный тридцатью одним днем, неумолимо подходил к концу. Отступление, беженцы, мороз, голод, волки… Тысячи раненых, из которых выжили сотни… Потери в боях и вне боев – люди уходили, чтоб обменять себя на родных. Собранная было в единый кулак Народная армия снова начала расползаться; огромных усилий стоило сохранить установленный Князевым порядок, не допустить деградации армии до сборища бандитских шаек. Вернее, замедлить эту деградацию – насколько это в человеческих силах.

Страшным и кровавым выдался январь – и все же это был счастливый для Саши январь, последний, она знала, счастливый месяц ее жизни. Муж был рядом, и многих друзей удалось повидать напоследок. И вот дни эти подходили к концу. Чтоб оказаться в Москве до первого февраля, выехать в Моршанск следовало завтра на рассвете. Последнюю ночь с товарищами, которых она больше никогда не увидит, Саша не хотела тратить на пустые сожаления.

– Да чего там свин! – вступил следующий рассказчик. – А вот я служил с Князевым, еще когда он взводом только командовал! Как-то входит он к нам в казарму, а там…

Бутылка обошла круг. Каждому досталось по глотку, но усталым истощенным людям этого хватило, чтоб слегка захмелеть. Саша теснее прижалась к сидящему рядом мужу.

– Эх, а я с Федором здесь уже знакомство свел, на Тамбовщине, – вступил еще один рассказчик. – Сперва наши косо на него смотрели, чего это, мол, пришлый да нами командовать станет. Но как повидали его в деле, поняли, что он дело свое крепко знает и слов на ветер не бросает…

Испачканную кровью Князева листовку с фотографией детей Саша носила возле сердца – вместе с фотопленкой, запечатлевшей мертвое, с зияющими ранами тело.

Саша засмеялась вместе со всеми над очередной историей, которую, если начистоту, не слушала. То ли из-за выпитой на голодный желудок водки, то ли просто с устатка Саша видела сейчас в мареве костра мертвых вперемешку с живыми. Ванька, грустно улыбнувшись, подбросил веток в огонь и принялся черкать карандашом в тетрадке; любую свободную минуту он посвящал алгебре. Прохор деловито возился с солдатским котелком, заваривая, по своему обыкновению, что-то необыкновенное. Раскатистый смех Князева вторил общему хохоту. Донченко смотрел укоризненно, скрестив руки на груди – бездумных развлечений он никогда не одобрял, считал пустой тратой времени. Тонкие пальцы Юдифи сжимали винтовку.

Саша зачерпнула горсть чистого снега и протерла усталые глаза. Зрение падало давно, но видеть то, чего нет – такого с ней прежде не бывало.

Лекса с Аглаей подошли проститься. Саша обняла их обоих разом, благо теперь они и были наконец вместе.

– Вытащи детей командира, Сашка. Ты слово дала, – сказал Лекса.

– Сделаю что смогу, – улыбнулась Саша. Теперь, когда сомнения остались в прошлом, на душе у нее было легко. – Или погибну, пытаясь что-то сделать. Ты сам тут смотри мне революционную бдительность не теряй, Лексей Платоныч! И береги себя. Помрешь – выговор объявлю по партийной линии!

– Не уверена, что я правильно поступаю, позволяя тебе уйти к ним, – хмуро сказала Аглая. – Отчаянные времена требуют отчаянных мер. Мы не вправе пренебрегать никакими возможностями. У этой мрази, у Нового порядка, земля под ногами горит. Возможно, они попытаются затеять с нами переговоры – может, и через тебя. Вот только сумеешь ли ты найти их уязвимое место и нанести удар? Ты ведь слабая, комиссар. Хватит ли тебе не ума даже – духа?

– Вот и узнаем, – Саша пожала плечами. – Так уж вышло, нет у тебя другого комиссара. Может, раскаешься потом, что не расстреляла меня сейчас. Но я постараюсь тебя не подвести. Ты сама-то, Гланя…

Саша заколебалась. Сказать ей, чтоб была добрее к Лексе? Чтоб пожалела отца? Чтоб в другой раз не рвала рельсы под поездом с ранеными? Нет смысла… да и не надо этого говорить.

– Ты не забывай, Гланя, что война ведь закончится когда-нибудь. Даже если не для нас. Она обязательно закончится.

Заполночь все наконец разошлись. Саша осталась вдвоем с мужем.

Они венчались в крохотной промерзшей церквушке. Попик артачился, говорил что-то про необходимость подготовки к обряду. Белоусов придержал готовую нагрубить Сашу за рукав и вежливо объяснил, что речь идет о чрезвычайных обстоятельствах. Дальше пререкаться с вооруженными людьми поп не стал, со вздохом набросил ризу прямо поверх тулупа. Венчались в холоде, без певчих, свидетелей и венцов. Сокращенная до предела служба не заняла и получаса. Саша в Бога не верила, но хотела, чтоб ее муж знал: где бы она ни оказалась и через что бы ей ни пришлось пройти, даже если они не встретятся никогда больше, она навсегда останется его женой. Обряд же, вопреки ожиданиям, не вызвал отторжения. Слышать имена героев Торы было словно получить весточку от старых знакомых. Правда вот, с первой официальной брачной ночью не сложилось, пришлось сразу после венчания ехать по отрядам…

Полгода прошло с тех пор, как они назвали друг друга мужем и женой, но вместе им довелось провести ничтожную долю этого срока. Оба работали сутками напролет и постоянно бывали в разъездах. Теперь шесть часов оставалось до рассвета, который разлучит их. Они уже сговорились, что провожать ее муж не станет. Последнее подобие порядка здесь держалось на нем, он попросту не имел права покидать штаб по личным надобностям. Да и к чему затягивать прощание… душу только зря травить.

Белоусов крепче прижал жену к себе. Сырая ветка треснула в костре, пучок искр взмыл в небо и без следа растаял.

– Но ведь мы все равно однажды расстались бы навсегда, – Саша ответила вслух на то, о чем думали они оба. – Человечество когда-нибудь победит и саму смерть, но сперва нужно выстроить общество, в котором будет цениться жизнь. Едва ли мы бы застали это время хоть даже и глубокими стариками. Как знать, может быть, страх перед вечной разлукой свел бы нас с ума… или отдалил друг от друга. Вдруг не так уж страшно, что мы расстаемся теперь, пока достаточно сильны для того, чтоб это вынести.

– Полагаю, радость моя, это было бы легче, потому что я успел бы тебе надоесть, – Белоусов встал, чтобы подбросить поленьев в костер. – Я осел бы на скучной бумажной работе в каком-нибудь окружном штабе. Некрасиво старел бы. Был бы всем на свете недоволен и постоянно ворчал. А тебя ждала бы блистательная карьера. Ума не приложу, зачем тебе был бы нужен старый брюзга.

– Да полно, – Саша засмеялась. – К стенке меня бы поставили за мои художества. Но, быть может, не сразу. Может, у нас еще были бы дети…

Он снова сел рядом. Они немного помолчали, глядя в огонь. Рядом с мужем Саша никогда ничего не боялась, потому не могла сейчас бояться и скорой разлуки.

– Мы бы так замечательно жили с тобой после войны, – сказала Саша. – Я бы выучилась готовить тебе ужины и утюжить твою одежду. По вечерам ты читал бы газеты, а я… вязала бы, да, я стала бы вязать тебе носки и пуловеры. Они выходили бы безобразными, но ты носил бы их, лишь бы меня не обидеть. Но главное – я родила бы детей, а ты бы вырастил их так, чтоб они не повторили моих ошибок. Чтобы они перестали бесконечно воспроизводить гражданскую войну.

– Чтоб закончить эту войну, недостаточно прекратить боевые действия, – сказал Белоусов. – Само общество придется пересобрать на новых основаниях.

– Да… И ловушка здесь в том, что те, кто воевал, на это неспособны. Знаешь, человек, убивший однажды, уже не будет прежним. Это грань, которую ты переходишь и меняешься необратимо. Но вдруг все же мы так сможем устроить, что нашим детям этой грани переступить не придется. И они уже смогут создать все новое.

Саша обняла мужа, прижалась к нему как могла крепко – хотя костер пылал жарко, да и ночь вовсе не была морозной.

– Я бесконечно благодарна тебе, родной, за то, что ты не сказал мне ни слова упрека. Представляю, чего это тебе стоит.

– Ты выходишь одна против целого мира. Разве я могу допустить, чтоб тебе пришлось идти еще и против меня? Разве в этом мой долг?

Они еще немного помолчали. Так много надо было сказать… но нет, ничего не надо было говорить.

– У нас есть еще время, – сказал Белоусов. – Товарищи уступили нам каморку за печью.

Это был царской дар, в такой-то тесноте.

– Я приду через пять минут, жди!

По пути от отхожего места Саша почти споткнулась о солдатика, отрывавшего полосу от книжной страницы, и накинулась на него:

– Что творишь, олух, это ведь книга!

– Так библия же, товарищ комиссар, – оправдывался солдатик. – Поповские бредни.

– Раз библия, то и черт с ней. Оторви тогда и мне немного.

Табака оставалось ровнехонько на одну самокрутку. Хоть, отойдя от костра, Саша сразу успела подмерзнуть, а все же курить в избе, где и так дышать было нечем, не стала. Кроме того, там пришлось бы делиться, а она умирала без курева.

Солдатик с видимым облегчением вручил Саше обрывок страницы и растаял в темноте. Саша сняла рукавицы и достала кисет. Чтоб не просыпать ни крошки драгоценного табака, поднесла бумагу к самым глазам и различила текст: “Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть”.

Запрокинула голову к низкому небу и длинно, грязно, яростно выругалась.

***

Со своим конвоем Саша рассталась днем тридцатого января за семь верст до Моршанска. Дотуда шли лесными тропами, а дальше начиналась открытая населенная местность. Здесь уже можно не бояться волков, а что до людей… Саше не полагалось теперь бояться и людей.

В январе тридцать один день, а сдаться ей приказали до первого февраля. Она могла бы еще несколько часов провести со своими, что-то сделать для них. Но Саша заложила день на непредвиденные происшествия в пути, или на то, что телеграфной связи с Москвой почему-то вдруг не будет. Возможно, то, что она делала, было глупо. Но опоздать будет еще глупее.

Если не нужно спешить, дорога сплошь и рядом обходится без происшествий. Обошлось и на этот раз. Прощаясь, Саша отдала Фролу маузер и патроны, а заодно все личные вещи, которые еще могли пригодиться кому-нибудь: нож, одеяло, миску с ложкой, два коробка сухих спичек. Думала расстаться и с часами, но не смогла. Казалось, если она расстегнет клипсу и снимет их, то рассыплется, будто только подарок Моисея Соломоновича держал ее целой до сих пор. Да полно, убеждала себя Саша, ну к чему им тут в лесах «Картье»?

Пожала руку каждому из своих людей. Без них она не смогла бы выполнять работу комиссара, мотаясь по всей губернии – если б не подстрелили белые, то сожрали бы волки, или сама бы в лесу окочурилась, не умея ни палатку поставить, ни костер в снегу развести. Благодаря конвою ей не приходилось беспокоиться о еде и ночлеге, да и доброй шуткой они всегда были готовы ее поддержать. Но вот пришло время расстаться с ними и ехать дальше с неприкрытой спиной.

Саша ожидала, что ее задержат еще на подъезде к городу, но этого не произошло, ни один разъезд ей не встретился. Спешилась там, где тракт перешел в улицу. Потрепала верного Робеспьера за ухом, развернула мордой в сторону дома стрелочника и ударила по крупу ладонью. Авось умное животное найдет дорогу к хорошо знакомой конюшне. Лучше уж пусть на нем ездят честные контрабандисты, чем огэпэшники.

Свободно пройти через город Саша не рассчитывала, от нее за версту разило лесом и партизанщиной. Некогда элегантная одежда, купленная по настоянию Вершинина, выглядела жалко. Подол юбки-амазонки выпачкан золой и бог знает чем еще, пальто прожжено в нескольких местах. Армейские сапоги разительно не вязались с костюмом, но надевать туфли по морозу она не стала. Лицо обветрено, губы потрескались.

Однако изможденные люди в некогда добротной, а теперь плачевного вида одежде никого на улицах Моршанска не удивляли. Город кишел беженцами, ближе к центру через них приходилось проталкиваться. Улицы, забитые гружеными скарбом телегами и повозками, узлы и чемоданы, громоздящиеся прямо на мостовой. Костры, скот вперемешку с людьми, ругань, детский плач. Даже на морозе в нос шибало нечистотами; а ведь совсем недавно это был тихий чистенький городок. Повсюду Саша встречала одетых кое-как, едва ли не в одеяла замотанных людей с потерянным взглядом. На их фоне она не привлекала внимания, тем более что сумерки понемногу сгущались. Лишь один из патрульных в самом центре города задержал на ней взгляд.

– Вы не подскажете, как пройти в ОГП? – мило улыбнулась ему Саша, хотя расположение уездного отделения прекрасно знала.

– Прямо и направо, – буркнул патрульный и отвернулся.

Неудивительно, что люди бросают все и бегут из проклятой губернии. В Ряжске от газа пострадало около полусотни человек, и слухи ходили самые чудовищные. ОГП зверствовала, сгоняя в концлагеря причастных и непричастных к восстанию, по одному только подозрению или доносу. Ни правительственные войска, ни повстанцы обывателя не щадили в эти дни. Тамбовщина перестала быть местом для жизни.

Саша шла по центральной улице, мимо неработающих газовых фонарей и закрытых магазинов. У некоторых были заколочены ставни, у одного – выбиты рамы и выломана дверь. Только окна недавно еще благопристойного трактира сияли, внутри бренчала расстроенная фисгармонь и визгливо смеялись женщины. Вывалившийся из дверей пьяный гуляка протянул было к Саше руки, но, напоровшись на ее взгляд, стушевался и перешел на другую сторону улицы.

Возле порога здания ОГП Саша замерла, усмиряя дыхание. Здесь и сейчас ее план казался особенно наивным и глупым. Почему она позволила сектантам заморочить себе голову? Ну какую власть при Новом порядке она может получить? В лучшем случае ее допросят под протоколом и она выдаст какой-то из вариантов заготовленной дезинформации. Это если ее защитный круг вообще сработает. А после в любом случае превратится в безвольного болванчика. Куда вероятнее, ее пристрелят или забьют до смерти прямо здесь, вот так просто, и никого она не спасет. Да есть ли вообще кого и от чего спасать?

Саша глянула на часы. Рабочий день здесь заканчивался через полчаса. При начальстве есть хоть какие-то шансы, что выслушают и телеграфируют в Москву. Дежурным проще пристрелить ее по-быстрому, без лишних хлопот решив вопрос.

Саша зажмурилась и потянула на себя тяжелую дверь.

Глава 10

Глава 10

Комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург

Январь 1920 года

Молодой лопоухий дежурный в обшарпанной приемной разбирал какие-то бумаги. Он опирался на школьную парту со следами чернил. Из-под правого локтя выглядывал кусок вырезанной перочинным ножиком надписи «…тька дурак”. Едва глянув на Сашу, парень устало протянул:

– Дамочка, ежели вам продлить разрешение на торговлю, то это не сюда, это в управу.

– Да нет, вы знаете, я по другому вопросу, – ответила Саша, заправляя волосы за ухо. – Мне было приказано явиться в отделение ОГП. В любое, но так уж вышло, что ваше оказалось ближе всех. Я – комиссар Объединенной народной армии Александра Гинзбург.

Дежурный тяжко вздохнул, с сомнением взглянул на Сашу и быстро – на наручные часы. Саша понимала его: всякое дерьмо вечно происходит под конец смены.

– Сейчас доложу, обождите, – мрачно сказал он и скрылся за дверью, ведущей в недра здания.

Саша досчитала про себя до двадцати, когда из-за двери выскочили двое людей в черной огэпэшной форме, заломили ей руки за спину, втащили внутрь. Провели по темному холодному коридору и втолкнули в кабинет.

– Баба вот, ваше благородие. Говорит, мол, сама эта, как ее… комиссар Гинзбург.

– Да неужто? – грузный человек саркастически вскинул лохматые седые брови.

В его сомнениях был резон. Городских сумасшедших в эти смутные времена хватало, Саша, когда работала в ЧК, сама сталкивалась с нелепыми, самоубийственными почти случаями самооговора. Мало было входить в дюжину главных врагов Нового порядка, надо еще доказывать, что она – действительно она!