Читать онлайн Записки о Шерлоке Холмсе. Красное по белому бесплатно

Приключение в пустом доме

Весной 1894 года весь Лондон был заинтересован, а высший свет потрясен убийством Рональда Адэра, происшедшим при самых необыкновенных и необъяснимых обстоятельствах. Публике были уже известны подробности, обнаруженные полицейским дознанием, но не вполне, так как преступление было столь ошеломляющее, что не представлялось надобности излагать все факты. И только теперь, по прошествии почти десяти лет, мне дозволено пополнить недостающие звенья, которые восстанавливают во всей целости эту замечательную цепь. Преступление само по себе представляло интерес, но для меня интерес этот равнялся нулю в сравнении с некоторым его последствием, которое так потрясло меня и было для меня таким сюрпризом, что я ничего подобного не испытывал в течение всей своей полной приключений жизни. И теперь еще я весь трепещу, когда вспоминаю об этом, и снова испытываю тот наплыв внезапной радости, удивления и сильного потрясения, которые положительно наполнили мою душу. Прошу читателей, которые интересовались моими случайными очерками мыслей и деятельности одного очень замечательного человека, не порицать меня за то, что я не поделился с ними своими сведениями. Я счел бы первым долгом это сделать, если бы мне не помешало категоричное запрещение, исходящее от него самого. Запрещение, снятое только третьего числа прошлого месяца.

Можно себе представить, что благодаря честной дружбе с Шерлоком Холмсом я глубоко интересовался преступлениями, и что после его исчезновения я неизменно тщательно изучал различные задачи, являвшиеся перед публикой, и даже не раз прибегал к его методам, пытаясь разрешать их, хотя с посредственным успехом. Однако же ни одна тайна преступления не привлекала меня так, как трагедия убийства сэра Рональда Адэра. Когда я прочел результат следствия, которое привело к признанию неизвестного лица или лиц виновными в умышленном убийстве, то я более ясно, чем когда-либо, осознал, насколько велика утрата, которую понесло общество в лице Шерлока Холмса. В этом странном деле были пункты, которые, наверное, заинтересовали бы его, и старания полиции были бы дополнены или, вернее, предупреждены редкой наблюдательностью и живым умом первого криминального агента в Европе. Делая свой обход, я целый день обдумывал этот случай и не находил ему никакого подходящего объяснения. Рискуя повториться, я все же напомню факты, которые стали известны публике по окончании следствия.

Сэр Рональд Адэр был вторым сыном герцога Мэнута, бывшего в то время губернатором в одной из австралийских колоний. Мать Адэра вернулась из Австралии для того, чтобы подвергнуться операции снятия катаракты, и жила вместе с сыном Рональдом и дочерью Тильдой на Парк-лейн, 427. Молодой человек вращался в лучшем обществе, не имел, насколько было известно, никаких врагов и никаких особенных пороков. Он был женихом мисс Эдинг Вудлей Карстерс, но за несколько месяцев перед тем свадьба расстроилась по взаимному соглашению. И незаметно было, чтобы это произвело на него особенно глубокое впечатление. Во всем остальном жизнь Рональда вращалась в узком условном кругу, ибо привычки его были тихие, а характер спокойный. Между тем этого-то счастливого молодого аристократа настигла самая странная и неожиданная смерть 30 марта 1894 года вечером, между десятью часами и одиннадцатью часами двадцатью минутами.

Рональд Адэр любил карты и постоянно играл. Но не столь крупно, чтобы причинить себе ущерб. Он был членом карточных клубов «Бальдвин», «Кавендиш» и «Богатель». Из свидетельских показаний выяснилось, что после обеда в день своей смерти он сыграл один робер, вист, в последнем из названных клубов. Он также играл там и днем. Игравшие с ним мистер Мэрэй, сэр Джон Гарди и полковник Моран показали, что играли в вист и что Адэр проиграл фунтов пять, не больше. Он имел значительное состояние, и такой проигрыш никоим образом не мог подействовать на него. Он почти ежедневно играл не в том, так в другом клубе, но был осторожным игроком и обыкновенно выигрывал. Из свидетельских показаний стало ясно, что за несколько недель до своей смерти он, имея партнером полковника Морана, выиграл у Готфрея и Мильнера, лорда Бальмараля, в один присест 420 фунтов. Вот и все, что следствие обнаружило о последних днях Рональда Адэра.

В вечер преступления он вернулся из клуба ровно в десять часов. Его мать и сестра были в гостях. Горничная показала, что она слышала, как он вошел в комнату на втором этаже, выходящую на улицу и служившую ему гостиной. Она затопила там камин, и так как он дымил, то открыла окно. Из комнаты не слышно было никакого звука до одиннадцати часов двадцати минут, когда вернулись домой леди Мэнут и ее дочь. Мать захотела пожелать спокойной ночи своему сыну, но дверь была заперта изнутри, и никто не отозвался на стук и крики. Позвали на помощь, и дверь была взломана. Несчастный молодой человек лежал около стола. Голова его была страшно изуродована револьверной пулей, но в комнате не было найдено никакого оружия. На столе лежали две десятифунтовые бумажки и семнадцать фунтов десять шиллингов серебром и золотом, причем монеты были сложены в столбики по их ценности. Кроме того, на столе лежал лист бумаги с нанесенными на него цифрами, против которых были проставлены имена некоторых клубных приятелей Адэра, из чего вывели предположение, что он перед смертью пытался свести счет своих проигрышей и выигрышей в карты.

Подробное расследование обстоятельств послужило только к осложнению этого случая. Во-первых, ничем нельзя было объяснить, почему молодой человек заперся на ключ. Возможно было, что сделал это убийца, скрывшийся затем через окно. Однако он должен был бы спрыгнуть с высоты по крайней мере двадцати футов, а под окном находилась клумба крокусов в полном цвету. Ни цветы, ни земля не были помяты, а также не видно было никаких следов на узкой полосе травы, отделявшей дом от дороги. Следовательно, сам молодой человек, по-видимому, запер дверь. Но что же было причиной его смерти? Никто не мог вскарабкаться до окна, не оставив следов. Если предположить, что кто-нибудь выстрелил в окно, то такой выстрел из револьвера, причинивший смертельную рану, был бы поистине замечателен. К тому же Парк-лейн – бойкая улица, а в ста ярдах от дома находится извозчицкая стоянка. Никто не слыхал выстрела. А между тем налицо были мертвый человек и револьверная пуля, которая, как это свойственно пулям с мягким концом, пробила голову насквозь и таким образом нанесла рану, за которой должна была последовать моментальная смерть.

Таковы обстоятельства парк-лейнской тайны, осложнившиеся еще полным отсутствием мотивов ввиду того, что, как я сказал, никто не знал, чтобы у молодого Адэра был какой-нибудь враг, и не видно было никаких попыток взять деньги или ценности, находившиеся в комнате.

Весь день обдумывал я эти факты, пытаясь сделать какой-нибудь вывод, могущий их примирить, и найти то место наименьшего сопротивления, которое, как утверждал мой погибший друг, должно быть точкой отправления всякого следствия. Признаюсь, что мои попытки имели мало успеха. Вечером я прошел через парк и часов в шесть очутился на том конце Парк-лейн, к которому примыкает Оксфорд-стрит. Я узнал дом, на который пришел посмотреть, по группе зевак на тротуаре, глазевших по направлению одного окна. Высокий худой человек в синих очках, которого я сильно подозревал в том, что он переодетый сыщик, развивал какую-то собственного изобретения теорию, между тем как остальные, столпившись, слушали его. Я подошел как можно ближе к нему, но его разглагольствования показались мне нелепыми, и я с отвращением отошел. При этом я нечаянно толкнул сгорбленного старика и заставил его выронить несколько книг, которые он нес. Помню, что, поднимая их, я заметил заглавие одной из книг – «Происхождение поклонения деревьям», – и подумал, что этот человек, должно быть, бедный библиофил, собирающий неизвестные книги ради промысла или же ради удовлетворения своей страсти. Я попробовал извиниться в своей неловкости, но было очевидно, что эти книги, с которыми я имел несчастье так дурно обойтись, были очень драгоценны в глазах их обладателя. С презрительной воркотней он повернулся на каблуках, и я видел, как его круглая спина и седые бакенбарды исчезли в толпе.

Мои наблюдения за № 427 на Парк-лейн мало объяснили мне интересовавшую меня задачу. Дом отделялся от улицы низкой стеной и решеткой, доходившими до пяти футов высоты, не более. Следовательно, было крайне легко перелезть в сад. Но окно было совершенно недоступно, так как не существовало ни водосточной трубы, ничего либо другого, что помогло бы ловкому человеку добраться до него. Озадаченный более прежнего, я повернул свои стопы обратно к Кенсингтону.

Не просидел я в своем кабинете и пяти минут, как вошла девушка и доложила, что кто-то желает меня видеть. К моему удивлению, это был не кто иной, как мой странный библиофил. Его остроконечное дряхлое лицо выступало из рамки седых волос, а драгоценные книги, около дюжины, он еле удерживал под мышкой.

– Вы удивлены, что видите меня, – произнес он странным хриплым голосом.

Я признался, что да.

– Ведь у меня же есть совесть, сэр, и когда я, случайно ковыляя за вами, увидел, что вы вошли в этот дом, то подумал, что не мешает мне зайти к этому доброму господину и сказать ему, что если я и был несколько груб, то без всякого злого умысла, и что я так благодарен за то, что он поднял мои книги.

– Вы придаете слишком большое значение пустякам, – сказал я. – Смею вас спросить: каким образом вы узнали, кто я такой?

– Простите, сэр, если я скажу, что я ваш сосед, так как вы можете найти мою книжную лавку на углу Черч-стрит, и, уверяю вас, я буду очень счастлив увидеть вас там. Может быть, и вы, сэр, коллекционер. Вот «Британские птицы», «Катулл» и «Священная война», каждый из этих томов – находка. При помощи пяти книг вы могли бы заполнить этот пробел на второй полке. Она имеет неаккуратный вид. Не правда ли, сэр?

Я повернул голову, чтобы взглянуть на этажерку позади меня. Когда я снова обернулся, передо мной стоял Шерлок Холмс, улыбаясь мне через стол. Я, пораженный, вскочил на ноги, вытаращил на него глаза и, простояв так несколько секунд, видимо, лишился чувств в первый и последний раз в своей жизни. Достоверно то, что сплошной туман застлал мое зрение, и когда он рассеялся, я почувствовал, что воротник мой расстегнут и что на губах остался вкус водки. Холмс стоял, нагнувшись над моим стулом с фляжкой в руке.

– Милый Ватсон, – говорил хорошо знакомый голос, – прошу у вас тысячу извинений, я и не воображал, что так взволную вас.

Я схватил его за руку.

– Холмс! – воскликнул я. – Это в самом деле вы! Неужели вы действительно живы? Возможно ли, чтобы вам удалось выкарабкаться из этой ужасной пучины?

– Погодите минутку, – сказал он. – Уверены ли вы в том, что можете разговаривать? Я причинил вам серьезное потрясение своим неуместным театральным появлением.

– Я чувствую себя прекрасно, но, право, Холмс, не смею доверять своим глазам. Царь Небесный! Подумать, что именно вы стоите в моем кабинете!

Я снова схватил его за рукав, под которым ощупал тонкую жилистую руку.

– Ну, во всяком случае, вы не дух, – сказал я. – Дорогой товарищ! Я не помню себя от радости, что вижу вас. Садитесь и расскажите, каким образом вы вышли живым из этой страшной пучины.

Холмс сел напротив меня и со своей прежней небрежной манерой закурил папиросу. На нем был поношенный сюртук букиниста, но все остальные принадлежности этого маскарада лежали в виде кучи белых волос и книг на столе. Холмс казался еще тоньше и проницательнее прежнего. Но его орлиное лицо приняло тот мертвенно-бледный оттенок, который говорил о нездоровой жизни.

– Я рад, что могу выпрямиться, Ватсон, – сказал он. – Не шутка для такого высокого человека уменьшить свой рост на целый фут и оставаться в таком положении в течение нескольких часов. А теперь перейдем сразу к делу. Что касается этой трагедии, то нам, если смею просить вашего сотрудничества, предстоит тяжелая и опасная ночная работа. Может быть, лучше будет, если я вам дам отчет о всех обстоятельствах, когда работа наша будет окончена.

– Я сгораю от любопытства. Я бы предпочел услышать обо всем сейчас же.

– Пойдете вы со мной сегодня ночью?

– Когда желаете и куда пожелаете.

– Истинно вспоминаю старину. У нас еще есть время пообедать. Ну, так о пропасти. Я не имел никаких серьезных затруднений выбраться из нее по той простой причине, что никогда в нее и не попадал.

– Вы не были в ней?

– Да, Ватсон, я никогда не был в ней. Моя записка к вам была совершенно искренняя. Я ничуть не сомневался, что достиг конца своей жизненной карьеры, когда увидел зловещее лицо покойного профессора Мориарти, стоявшего на узкой тропинке, ведущей к спасению. Я прочел в его серых глазах неумолимую решимость, поэтому я обменялся с ним несколькими словами и получил от него любезное разрешение написать вам короткую записку, которую вы впоследствии и получили. Я оставил ее вместе с портсигаром и палкой и двинулся по тропинке, а Мориарти шел по моим пятам. Когда я дошел до конца, то очутился в безвыходном положении. Он не вынул никакого оружия, но бросился на меня и обвил меня своими длинными руками. Он знал, что настал конец его собственной игре, и жаждал только отомстить мне.

Мы вместе шатались на краю водопада, однако я несколько знаком с баритсу, или японским искусством борьбы, которое не раз сослужило мне службу. Я выскользнул из объятий Мориарти, и он с ужасающим криком безумно барахтался несколько секунд и хватался руками за воздух. Но, несмотря на все свои усилия, он не мог удержать равновесие и свалился в пропасть. Лежа на краю водопада, я высунул голову вперед и долго смотрел, как он падал. Затем он ударился о скалу, подпрыгнул и шлепнулся в воду.

Я с удивлением слушал эти объяснения, которые Холмс давал, покуривая папиросу.

– Но следы! – воскликнул я. – Я собственными глазами видел следы двух человек, ведущих вниз по тропинке, и никаких обратно.

– Это случилось вот почему. В тот момент, когда профессор исчез, мне пришло в голову, какой счастливый случай предоставила мне судьба. Я знал, что Мориарти не единственный человек, поклявшийся меня убить. Были еще по крайней мере три человека, жажда мести которых только увеличилась бы от гибели их вожака. Они все были крайне опасные люди. Не тот, так другой, наверное, достал бы меня. С другой же стороны, если мир будет убежден, что я умер, они будут действовать свободнее, сами выдадут себя, и мне удастся рано или поздно их уничтожить. Тогда настанет для меня время заявить, что я нахожусь еще среди живых. Мозг так быстро работает, что я, кажется, успел обдумать все это раньше, чем профессор Мориарти достиг дна Рейхенбахского водопада.

Я встал на ноги и осмотрел скалу позади себя. В своем живописном отчете об этом деле вы утверждаете, что стена была отвесная. Это было не совсем так. Существовало несколько небольших выступов, на которые могла встать нога, а также указание на то, что выше есть выемка. Скала так высока, что вскарабкаться до самого ее верха, очевидно, было делом невозможным. А также было невозможно идти по сырой тропинке, не оставив следов. Я мог, правда, перевернуть задом наперед свои сапоги, как это приходилось мне делать в подобных случаях. Но наличие трех пар следов по одному направлению, наверное, навело бы на подозрения в обмане. Итак, в конце концов лучше было рискнуть вскарабкаться на скалу.

Невесело это было дело, Ватсон. Водопад ревел подо мною. Я не фантазер, но даю вам слово, что мне казалось, будто я слышу голос Мориарти, кричащего мне из бездны. Малейший неверный шаг был бы роковым. Не один раз, когда клочки травы выскальзывали у меня из рук или нога моя скользила в сырых впадинах скалы, я думал, что погиб, но я пробивался наверх и, наконец, достиг выступа в несколько футов шириной, покрытого нежным зеленым мхом, где я мог, скрытый от всех глаз, лежать с полным комфортом. И я лежал там, растянувшись, когда вы, милый Ватсон, и все пришедшие с вами расследовали крайне тщательно, но безрезультатно обстоятельства моей смерти. Наконец, когда вы все пришли к неизбежному, но совершенно ошибочному заключению, вы удалились в гостиницу, и я остался один.

Я воображал, что дошел до конца своих приключений. Но совершенно неожиданное происшествие доказало мне, что меня ждет еще немало сюрпризов. Громадный камень пронесся сверху мимо меня, ударился о тропинку и свалился в бездну. Сначала я думал, что это случайность. Но затем, взглянув наверх, я увидел мужскую голову, выделявшуюся на темнеющем небе. И другой камень ударился о самый выступ, на котором я лежал, едва не задев мою голову. Назначение этих камней было для меня, конечно, очевидным. У Мориарти был союзник, и притом я с одного взгляда увидел, какой это был опасный союзник. Он сторожил в то время, когда профессор напал на меня. На расстоянии, невидимый мной, он был свидетелем смерти своего приятеля и моего спасения. Он подождал, а затем, пробравшись вокруг скалы до ее вершины, решил окончить дело, которое не сумел сделать его товарищ.

Я недолго обдумывал все это. Я снова увидел, что безобразное лицо выглядывает из-за утеса, и знал, что это предвещает падение третьего камня. Цепляясь руками и ногами, я слез вниз на тропинку; не думаю, что я мог бы это сделать в хладнокровном состоянии. Это было во сто раз труднее, чем карабкаться вверх, но я не имел времени думать об опасности, ибо камень просвистел мимо меня, когда я свесился на руках с края выступа. На полпути я поскользнулся, но, благодаря Богу, очутился на тропинке, изодранный и весь в крови. Я со всех ног бросился бежать, сделал десять миль по горам в темноте и через неделю был во Флоренции с уверенностью в том, что никому на свете не известно, что стало со мной.

У меня был один только поверенный, мой брат Майкрофт. Я очень виноват перед вами, дорогой Ватсон, но было крайне важно, чтобы меня считали умершим, и вы, наверное, не написали бы такого убедительного отчета о моей несчастной кончине, если бы сами не были убеждены в ней. За последние три года я несколько раз брался за перо, чтобы написать вам, но всегда опасался, что ваша привязанность ко мне введет вас в искушение совершить какую-нибудь неосторожность, которая выдаст мою тайну. По этой самой причине я отвернулся от вас сегодня, когда вы рассыпали мои книги, потому что я находился тогда в опасности, и всякое проявление удивления и волнения с вашей стороны привлекло бы внимание к моей личности и привело бы к самым плачевным и непоправимым результатам.

Что же касается Майкрофта, то мне пришлось довериться ему для того, чтобы получить нужные мне деньги. Дела в Лондоне шли не так хорошо, как я надеялся, ибо суд над шайкой Мориарти оставил на свободе двух самых опасных ее членов – моих личных смертельных врагов. Поэтому я два года путешествовал по Тибету и развлекался, посетив Лхасу и проведя несколько дней у далай-ламы. Вы, может быть, читали о замечательных исследованиях норвежца Сигерсона, но я уверен в том, что вам и в голову не приходило, что вы получаете вести от своего друга. Затем я проехал через Персию, заглянул в Мекку и нанес короткий, но интересный визит калифу в Хартуме, о результате которого я сообщил в министерство иностранных дел. Вернувшись во Францию, я провел несколько месяцев за химическими изысканиями над перегонкой каменного угля, которые я делал в лаборатории в Монпелье, на юге Франции.

Завершив успешно этот труд, я, узнав, что в Лондоне остается только один из моих врагов, собирался вернуться на родину, когда меня заставило поспешить известие об этой замечательной парк-лейнской тайне, которая не только сама по себе увлекает меня, но с ней связаны, по-видимому, совершенно особенные, лично меня касающиеся обстоятельства. Я тотчас же приехал в Лондон, явился собственной персоной в квартиру на Бейкер-стрит, поверг миссис Хадсон в неистовую истерику и увидел, что Майкрофт сохранил мои комнаты и мои бумаги в том самом порядке, в каком они были и раньше. Таким образом, милый Ватсон, я сегодня в два часа дня очутился в своем кресле в своей собственной комнате, и у меня было только одно желание – увидеть моего старого друга, Ватсона, сидящего в другом кресле, которое он так часто украшал.

Такова была замечательная повесть, которую я жадно слушал в этот апрельский вечер. Повесть эта показалась бы мне совершенно неправдоподобной, если бы она не подтверждалась действительным созерцанием высокой худой фигуры и проницательного живого лица, которое я не надеялся больше увидеть на этом свете.

Холмс какими-то путями узнал о моей печальной утрате и выказал сочувствие скорее своим обращением, чем словами.

– Работа – лучшее противоядие против горя, милый Ватсон, – сказал он. – А у меня припасена для нас обоих работа на сегодняшнюю ночь, которая, если будет удачно выполнена, может сама по себе оправдать существование человека на земном шаре.

Напрасно молил я его сказать мне больше.

– До наступления утра вы услышите и увидите достаточно, – ответил он. – У нас достаточно материала для разговора о трех истекших годах. Нам хватит его до половины десятого, когда мы отправимся на поиски приключений в пустой дом.

Мне живо вспомнилось доброе старое время, когда в половине десятого я сел возле Холмса в кеб с револьвером в кармане и с ожиданием приключений в сердце. Холмс был холоден, угрюм и молчалив. Когда луч от уличного фонаря упал на его строгие черты, я увидел, что брови его были насуплены и тонкие губы сжаты – признак глубокой думы. Я не знал, за каким диким зверем в чаще преступного Лондона мы собрались охотиться. Но поведение первостатейного мастера-охотника убедило меня, что приключение будет крайне серьезное, между тем как язвительная улыбка, прорывавшая по временам аскетичную мрачность его лица, предвещала мало хорошего для предмета нашей охоты.

Я думал, что мы поедем на Бейкер-стрит, но Холмс остановил кеб на углу Кавендиш-сквер. Я заметил, что, выйдя из экипажа, он испытующе оглянулся направо и налево и на каждом углу всячески старался убедиться, что никто не следит за ним. Наше путешествие было поистине странное. Знакомство Холмса с окольными путями Лондона было необыкновенное, и теперь он быстро и уверенно шел через целый лабиринт конюшен и сараев, о существовании которых я и не подозревал. Наконец мы вышли на небольшую дорогу, окаймленную старыми мрачными домами, которая привела нас на Манчестер-стрит, а оттуда на Бландфорд-стрит. Здесь Холмс живо повернул в узкий проход, прошел через деревянные ворота в пустынный двор и затем отпер ключом заднюю дверь одного дома. Мы вошли, и он запер дверь.

Было темно, как в колодце, но для меня стало очевидным, что мы находимся в необитаемом доме. Голый пол скрипел под нашими ногами, и, протянув руку, я коснулся стены, на которой клочьями висели обои. Холодные тонкие пальцы Холмса сжали мою кисть и повели меня по длинной передней, пока я, наконец, не увидел тусклый свет полукруглого окна над дверью. Тут Холмс повернул направо, и мы очутились в большой квадратной пустой комнате, очень темной в углах, но в центре слабо освещенной уличными фонарями. Поблизости не было никакой лампы, и окно было густо покрыто пылью, так что мы едва различали друг друга.

Мой товарищ положил мне руку на плечо и, приложив губы к моему уху, шепнул:

– Знаете вы, где мы находимся?

– Это, наверное, Бейкер-стрит, – ответил я, всматриваясь в тусклое окно.

– Верно. Мы находимся в доме Комден, который стоит напротив нашей старой квартиры.

– Но зачем мы здесь?

– Потому что отсюда такой вид на это живописное здание. Могу я попросить вас, милый Ватсон, подойти немного ближе к окну? Только будьте крайне осторожны, чтобы не обнаружить своего присутствия, а затем взгляните вверх на нашу старую квартиру, место рождения стольких ваших волшебных сказок. Посмотрим, лишился ли я за эти три года прежней способности преподносить вам сюрпризы.

Прокравшись вперед и посмотрев на знакомое окно, я разинул рот и вскрикнул от удивления. Штора была спущена, и комната была ярко освещена. Тень мужчины, сидящего на стуле, выделялась резким черным силуэтом, подобным тем, которые так любили вырезать наши дедушки. Это был точный силуэт Холмса. Я был поражен и протянул руку, чтобы убедиться, стоит ли Холмс возле меня. Он трясся от сдержанного хохота.

– Ну? – спросил он.

– Боже мой! – воскликнул я. – Это удивительно!

– Надеюсь, что мое бесконечное разнообразие не увядает и не изнашивается со временем, – сказал он, и я услышал в его голосе радость и гордость, ощущаемую художником при виде своего творения. – Не правда ли, похоже на меня?

– Я готов был бы поклясться, что это вы сами, милый Холмс.

– Честь исполнения принадлежит Оскару Менье из Гренобля, который в несколько дней отлил эту фигуру. Это бюст из воска. Остальное я сам приспособил сегодня, во время своего пребывания в квартире на Бейкер-стрит.

– Но для чего это?

– У меня были самые веские причины желать, чтобы некоторые люди думали, будто я там, когда я в другом месте.

– Вы полагаете, что за квартирой следят?

– Я знал, что за ней следят.

– Но кто же?

– Мои старые враги, Ватсон, прелестное общество, руководитель которого лежит на дне Рейхенбахского водопада. Не забывайте они, и только они одни знают, что я еще жив. Они полагали, что рано или поздно я возвращусь на свою квартиру. Они беспрерывно следили за ней и сегодня утром видели, как я приехал.

– Откуда вы знаете?

– Потому что, выглянув из окна, я узнал их человека. Это довольно безобидный малый по имени Паркер, душитель по ремеслу и замечательный виртуоз в игре на органе. Мне он совершенно безразличен. Несравненно важнее страшная личность, скрывающаяся за ним, сердечный друг Мориарти, человек, бросавший камни с утеса, самый хитрый и опасный из лондонских преступников. Этот-то человек, Ватсон, охотится сегодня ночью за мной и совершенно не подозревает, что мы теперь охотимся за ним.

Планы моего друга постепенно выяснялись. Из этого удобного убежища мы следили за нашими преследователями. Черный силуэт наверху был приманкой, а мы были охотниками. Мы молча стояли в темноте и наблюдали за фигурами, быстро проходившими по улице. Ночь была холодная и бурная, ветер резко свистел вдоль улицы, и большинство прохожих подняли воротники и были закутаны шарфами. Мне показалось, что раз или два я видел одну и ту же фигуру, и я особенно приметил двоих, которые как будто укрылись от ветра в подъезде одного дома, на некотором расстоянии от нашего. Я попытался обратить на них внимание моего товарища, но он издал легкий возглас нетерпения и продолжал смотреть на улицу. Он не разтопал ногами и быстро постукивал пальцами по стене. Было очевидно, что ему становилось не по себе и что его планы не выполняются в точности так, как он надеялся.

Наконец, когда время было уже близко к полуночи и улица постепенно опустела, Холмс зашагал по комнате в сильном волнении. Я собирался сделать какое-то замечание, как вдруг поднял глаза и снова был изумлен. Я схватил Холмса за руку и указал наверх.

– Тень шевельнулась! – воскликнул я.

И действительно, к нам был обращен уже не профиль фигуры, а ее спина.

Три года не смягчили, конечно, вспыльчивый характер Холмса и его нетерпеливое отношение к уму, не столь быстрому, как его ум.

– Конечно, она шевельнулась, – сказал он. – Неужели я такой несообразительный тупица, чтобы поставить очевидную куклу и ждать, что один из самых проницательных людей в Европе будет обманут ею? Мы провели в этой комнате два часа, и миссис Хадсон за это время делала восемь раз, то есть каждые четверть часа, некоторые перемены в фигуре. Она это делает на коленях, так что тень ее никогда не бывает видна. Ах!..

Холмс возбужденно затаил дыхание. При тусклом свете я увидел, что он вытянул голову вперед и вся его фигура выражала напряженное внимание. Улица была совершенно пустынна. Те двое мужчин, может быть, все еще таились в подъезде, но я уже не мог их видеть. Все вокруг было погружено в безмолвие и мрак, кроме блестящего желтого экрана перед нами с черным силуэтом посередине. Снова среди абсолютного безмолвия услыхал я тонкую свистящую ноту, говорившую о сильном сдерживаемом возбуждении. Тут Холмс потащил меня в самый темный угол комнаты, и я почувствовал на своих губах его предостерегающую руку. Пальцы, ухватившиеся за меня, дрожали. Никогда не видел я своего друга столь взволнованным, а между тем темная улица была по-прежнему пустынна.

Но вдруг я услышал то, что его более тонкий слух различил раньше. Тихий звук крадущихся шагов послышался не со стороны Бейкер-стрит, а в задней части того самого дома, в котором мы находились. Кто-то отпер входную дверь и запер ее. Затем послышались шаги, которые, несмотря на старания их заглушить, громко раздавались по всему пустынному дому. Холмс прижался к стене, и я последовал его примеру, сжав рукой револьвер. Вглядываясь во мрак, я увидел смутное очертание мужской фигуры, немного темнее черного отверстия двери. Человек секунду постоял, затем двинулся в комнату, угрожающе согнувшись.

Он был уже в трех ярдах от нас, и я приготовился встретить его прыжком, как вспомнил, что он и понятия не имеет о нашем присутствии. Он близко прошел мимо нас, прокрался к окну и бесшумно поднял его приблизительно на полфута. Когда он нагнулся до уровня отверстия, свет с улицы, уже незатемненный пыльным стеклом, полностью упал на его лицо. Человек этот казался вне себя от возбуждения, его глаза сверкали, как звезды, и черты его судорожно искажались. То был пожилой мужчина с тонким длинным носом, высоким лбом и громадными седыми усами. Цилиндр был сдвинут на затылок, и фрачная рубашка сверкала своей белой грудью между расстегнутыми полами пальто. Лицо его было худое и смуглое, с глубокими морщинами. В руке он держал что-то похожее на палку. Но когда он положил ее на пол, то она издала металлический звук.

Затем он вынул из кармана пальто объемистый предмет и занялся каким-то делом, окончившимся громким резким звуком, точно пружина или задвижка попала на свое место. Все еще стоя на коленях, он нагнулся вперед и всей своей тяжестью налег на какой-то рычаг, в результате чего послышался продолжительный, жужжащий, скрипучий звук, снова окончившийся сильным щелканьем. Тогда он выпрямился и я увидел, что то, что он держал в руке, было похоже на ружье с курьезно изуродованным прикладом. Он открыл затвор, что-то вложил и защелкнул. Затем, снова сев на корточки, он положил дуло на выступ открытого окна, и я видел, как его длинные усы повисли над подоконником и глаза заблестели. Я услыхал легкий вздох облегчения, когда он приложил приклад к плечу и увидел удивительную мишень – черный силуэт человека, ясно выделявшийся на светлом фоне. Один момент он оставался неподвижным. Затем раздалось странное, громкое жужжание и продолжительный серебристый звон разбитого стекла.

В этот момент Холм спрыгнул, подобно тигру, на спину меткого стрелка и повалил его лицом на пол. Но стрелок тотчас же вскочил на ноги и с судорожной силой схватил Холмса за горло. Я ударил его по голове рукояткой револьвера, и он снова упал. Я навалился на него, а мой товарищ между тем дал резкий призывный свисток. Послышался стук бегущих по мостовой ног, и два полисмена в мундирах и один сыщик ворвались через парадный подъезд в дом и бросились в комнату.

– Это вы, Лестрейд? – спросил Холмс.

– Я, мистер Холмс. Я сам взялся за работу. Приятно видеть вас снова в Лондоне, сэр.

– Полагаю, что вы нуждаетесь в маленькой неофициальной помощи. Три нераскрытых убийства за один год – это не годится, Лестрейд. Но вы вели дело о мальчейской тайне вполне неплохо, то есть даже довольно хорошо.

Мы все поднялись на ноги, причем наш пленник порывисто дышал, и по обеим его сторонам стояли дюжие констебли. На улице уже собралось несколько зевак. Холмс подошел к окну, закрыл его и опустил штору. Лестрейд зажег принесенные им две свечи, а полицейские открыли свои фонари. Наконец-то я в состоянии был рассмотреть как следует нашего пленника.

На нас было обращено очень мужественное, но зловещее лицо, с челом философа и челюстью сластолюбца. Этот человек был, должно быть, одарен от рождения большими способностями для добра и зла. Но нельзя было смотреть в его жестокие голубые глаза с нависшими веками или на его крючковатый нос и на выпуклый лоб с глубокими морщинами, чтобы не прочитать ясно обозначенную природой угрозу. Он не обратил внимания ни на кого из нас, глаза его были прикованы к лицу Холмса с выражением ненависти и изумления.

– О, вы враг! – повторил он шепотом. – Вы умный, умный враг!

– А, полковник! – воскликнул Холмс, поправляя свой помятый воротник. – История кончается встречей любовников, как говорится в старой комедии. Я, кажется, не имел удовольствия видеть вас с тех пор, как вы почтили меня своим вниманием, когда я лежал на выступе над Рейхенбахским водопадом.

Полковник продолжал пристально смотреть на моего друга и, точно находясь в трансе, твердил только одну фразу:

– Вы хитрый, хитрый враг!

– Я еще не представил вас, – сказал Холмс. – Этот господин – полковник Себастьян Моран, когда-то принадлежавший к Индийской армии Ее Величества, и такой охотник на крупного зверя, лучше которого никогда не имела наша обширная империя. Я, кажется, не ошибусь, полковник, если скажу, что по числу убитых вами тигров вы не имеете соперников.

Свирепый старик ничего не ответил, но продолжал глядеть на моего товарища. Он сам, со своими дикими глазами и щетинистыми усами, удивительно походил на тигра.

– Я удивляюсь, что таким простым ухищрением мне удалось обмануть такого старого охотника, – сказал Холмс. – Оно должно быть вам хорошо знакомо. Разве вам не приходилось привязывать козленка под деревом, а самому таиться на дереве с ружьем и ждать, чтобы приманка привлекла тигра? Этот пустой дом – мое дерево, а вы – мой тигр. Может быть, у вас в запасе были еще стрелки, на случай, если явятся несколько тигров, или, что, впрочем, невероятно, если бы вы промахнулись. Эти господа, – указал он на присутствующих, – мои запасные стрелки. Параллель полная.

Полковник Моран бросился на Холмса с бешеным рыком, но констебли удержали его. Выражение ярости на его лице было страшным.

– Признаюсь, что вы сделали мне один маленький сюрприз, – продолжил Холмс. – Я не предвидел, что вы сами воспользуетесь этим пустым домом и этим удобным окном. Я думал, что вы будете действовать с улицы, где вас ожидали мой приятель Лестрейд и его бравые помощники. За этим исключением все произошло так, как я ожидал.

Полковник Моран обратился к официальному сыщику:

– У вас может быть или не быть законный повод для того, чтобы арестовать меня, – сказал он. – Но, во всяком случае, мне нет никакого резона подвергаться издевательствам этого человека. Если я нахожусь в руках закона, то пусть все будет по закону.

– Что ж, это довольно рассудительно, – произнес Лестрейд. – Вы ничего больше не имеете сказать, мистер Холмс, прежде чем мы уйдем?

Холмс поднял с пола увесистое духовое ружье и осматривал его механизм.

– Великолепное и единственное в своем роде оружие, – сказал он, – бесшумное и обладающее страшной силой. Я знавал фон Гердера, слепого немца-механика, который сделал его по заказу покойного профессора Мориарти. Много лет тому назад мне известно было о существовании этого ружья, хотя до сих пор мне не представлялось случая держать его в руках. Специально рекомендую его вашему вниманию, Лестрейд, а также и пули к нему.

– Можете поверить нам, мистер Холмс, что мы присмотрим за этим, – ответил Лестрейд. И вся компания двинулась по направлению к двери. – Больше ничего не имеете сказать?

– Я хочу только спросить вас: какое вы намерены предъявить обвинение?

– Какое обвинение, сэр? Да конечно, обвинение в покушении на убийство мистера Шерлока Холмса.

– Нет, Лестрейд, я вовсе не намерен фигурировать в этом деле. Вам, и только вам одному принадлежит честь замечательного ареста, который вы совершили. Да, Лестрейд, поздравляю вас! Со свойственной вам хитростью и отвагой вы наконец поймали его.

– Поймал его? Кого поймал, мистер Холмс?

– Человека, которого напрасно искала вся полиция, полковника Себастьяна Морана, застрелившего сэра Рональда Адэра револьверной пулей из духового ружья через открытое окно второго этажа по фасаду дома № 427 на Парк-Лейн тридцатого числа прошлого месяца. Вот какое обвинение, Лестрейд. А теперь, Ватсон, если вы не боитесь сырости у разбитого окна, то, полагаю, получите полезное развлечение, если посидите полчасика, покуривая сигару, в своем кабинете.

Наши старые комнаты остались без всякого изменения благодаря непосредственным заботам миссис Хадсон и наблюдению Майкрофта Холмса. Войдя, я, правда, увидел непривычную аккуратность, но все знакомые предметы были на местах. Вот химический угол с полуприкрытым столом, на котором виднелись пятна от кислот. Вот на полке ряд страшных альбомов и книг со справками, которые многие из наших сограждан охотно бы сожгли. Диаграммы, скрипки и подставка с трубками, даже персидская трубка с табаком – все увидел я, когда обвел комнату глазами.

В комнате находились двое. Миссис Хадсон, просиявшая при виде нас, и странная кукла, которая играла такую важную роль в приключениях этой ночи. Это была модель моего друга из раскрашенного воска, так артистически сделанная, что являлась совершеннейшей копией. Она стояла на небольшом столике, столь искусно задрапированном старым халатом Холмса, что с улицы иллюзия была полная.

– Надеюсь, что вы приняли все предосторожности, миссис Хадсон? – спросил Холмс.

– Я подползала к бюсту на коленях, как вы приказали.

– Превосходно. Вы прекрасно все выполнили. Заметили ли вы, куда попала пуля?

– Да, сэр. Боюсь, что она испортила ваш великолепный бюст, потому что она прошла как раз через голову и сплюснулась о стену. Я подняла ее с ковра. Вот она.

Холмс протянул мне пулю.

– Мягкая револьверная пуля, как видите, Ватсон. Это гениально, ибо кто догадается, что такой штукой было заряжено духовое ружье? Прекрасно, миссис Хадсон. Очень благодарен вам за помощь. А теперь, Ватсон, садитесь-ка по-прежнему на ваш старый стул. Мне много о чем хочется поговорить с вами.

Холмс сбросил с себя поношенный сюртук и снова превратился в прежнего Холмса в халате мышиного цвета, который он снял со своего бюста.

– Нервы старого охотника все те же, как и его острое зрение, – сказал он смеясь, после того как осмотрел разбитый лоб бюста. – Удар в середину затылка, и мозг пробит насквозь. Он был лучшим стрелком в Индии, и я думаю, что и в Лондоне найдется немного таких. Вы слыхали его имя?

– Нет.

– Да-да, такова слава. Но ведь вы, как мне помнится, не слыхали и имени профессора Джемса Мориарти гениальнейшего человека нынешнего столетия. – Дайте-ка мне с полки мой биографический справочник.

Холмс лениво переворачивал страницы, прислонившись к спинке кресла и выпуская большие клубы дыма из своей сигары.

– Хорошая у меня коллекция на букву «М», – сказал он. – Достаточно Мориарти, чтобы прославить букву, а тут еще Морган-отравитель, Мэридью, оставивший по себе отвратительную память, Мэтьюс, выбивший мне зуб на Черинг-Кросском вокзале, и, наконец, наш сегодняшний приятель.

Он передал мне книгу, и я прочел: «Моран Себастьян, полковник. В отставке. Прежде служил в 1-м Бенчалорском саперном полку. Родился в Лондоне в 1840 году. Сын сэра Огустуса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего британским послом в Персии.

Воспитывался в Итоне и Оксфорде. Принимал участие в Джавакской, Афганской, Чаросеабской, Шерпурской и Кабульской кампаниях. Автор книг „Звери Западных Гималаев“, 1881 год, „Три месяца в лесных дебрях“, 1884 год. Адрес: Кондиют-стрит».

На полях было написано твердым почерком Холмса:

Второй в Лондоне человек по своей вредоносности.

– Удивительно, – заметил я, отдавая обратно книгу. – Карьера этого человека – карьера честного солдата.

– Правда, – ответил Холмс. – До известного момента он поступал хорошо. У него всегда были железные нервы и до сих пор еще рассказывают в Индии, как он сполз в канаву за человеком, раненым тигром-людоедом. Существуют такие деревья, Ватсон, которые растут до известной высоты, а затем в них обнаруживается какая-то непонятная уродливость. То же самое можно часто видеть в людях. Моя теория такова, что личность представляет в своем развитии всех своих предков и что внезапный поворот к добру или злу зависит от какого-нибудь сильного влияния лица из его родословной. Личность является как бы сокращенной историей своей семьи.

– Это несколько фантастическая теория.

– Я и не настаиваю на ней. Какая бы там ни была причина, но полковник Моран свихнулся. Хотя не произошло никакого явного скандала, но он не мог дольше оставаться в Индии. Он вышел в отставку, приехал в Лондон и опять стяжал себе недоброе имя. Как раз тогда его выискал профессор Мориарти, у которого он был некоторое время начальником штаба. Мориарти щедро снабжал его деньгами и пользовался его услугами в одном или двух настолько первоклассных делах, которые бы не мог взять на себя обыкновенный преступник. Вы, может быть, помните смерть миссис Стюарт из Лаудера в 1887 году? Нет? Ну, я уверен, что тут орудовал Моран, но ничего не было доказано. Полковник так хитро себя вел, что даже тогда, когда была накрыта шайка Мориарти, мы не могли привлечь его к суду. Помните тот день, когда я пришел к вам и запер ставни, опасаясь выстрела из духового ружья? Вы, без сомнения, сочли меня за фантазера. А между тем я прекрасно знал, что делал, потому что мне известно было о существовании этого замечательного ружья, и я знал также, что оно будет в руках одного из лучших стрелков в мире.

Когда мы были в Швейцарии, он последовал за нами туда вместе с Мориарти. И, несомненно, он же доставил мне те тяжелые пять минут на Рейхенбахском выступе. Вы можете себе представить, что во время моего пребывания во Франции я внимательно читал газеты в ожидании случая засадить его в тюрьму. Пока он находился на свободе в Лондоне, моя жизнь не стоила бы медного гроша. День и ночь висела бы надо мной тень, и рано или поздно ему удалось бы меня уничтожить. Что мне оставалось делать? Я не мог, увидев его, застрелить, потому что сам бы попал тогда за решетку. Бесполезно было обращаться к суду, который не может действовать на основании одних только подозрений, и так я ничего не мог предпринять. Но я следил за известиями о преступлениях, зная, что рано или поздно я поймаю его.

И вот случилось убийство Рональда Адэра. Наконец-то улыбнулось мне счастье. При том, что мне было известно, разве трудно было догадаться, что это было дело рук полковника Морана? Он играл в карты с молодым человеком. Он последовал за ним из клуба. Он застрелил его через открытое окно. Не могло быть никакого сомнения. Достаточно одной пули, чтобы его уличить. Я тотчас же вернулся в Лондон. Меня видел его шпион, и я знал, что полковник не оставит без внимания мое возвращение. Он не мог не установить связь между моим внезапным возвращением и своим преступлением, и это его страшно встревожило. Я был уверен, что он сделает попытку тотчас убрать меня со своей дороги и что на сцену выступит его смертоносное оружие. Я оставил для него превосходную мишень у окна и предупредил полицию, что она, может быть, будет нужна.

Кстати, Ватсон, вы безошибочно угадали ее присутствие в подъезде. Я избрал то, что казалось мне превосходным постом для наблюдений, не думая, что он выберет тот же пост для нападения. Ну, милый Ватсон, осталось ли еще что-нибудь неясное для вас?

– Да, – ответил я. – Вы не объяснили, какой мотив заставил полковника Морана убить Рональда Адэра.

– Ах, милый Ватсон, тут мы вступаем в область предположений, где самый логичный ум может ошибиться. Каждый из нас может выработать относительно этого свою собственную гипотезу, и ваша гипотеза может оказаться столь же правильной, как и моя.

– Так вы, значит, составили себе гипотезу?

– Мне кажется, что нетрудно объяснить факты. Выяснилось из свидетельских показаний, что полковник Моран и молодой Адэр выиграли вместе значительную сумму. Моран же, несомненно, играл нечисто, это давно было мне известно. Я думаю, что в день убийства Адэр открыл, что Моран плутует. Весьма вероятно, что он говорил с ним об этом наедине и пригрозил выдать его, если он не выйдет добровольно из состава членов клуба и не даст слово, что больше не будет играть в карты. Нельзя думать, чтобы такой юноша, как Адэр, захотел тотчас же устроить отвратительный скандал, опозорив известного всем человека, гораздо старше его. Вероятно, он действовал так, как я предполагаю. Исключение из клуба было бы равносильно разорению для Морана, который жил нечестно нажитыми карточными выигрышами. Поэтому он убил Адэра, старавшегося в ту минуту высчитать, сколько ему придется вернуть денег, так как он не мог пользоваться барышами шулерской игры своего партнера. Он запер дверь на ключ, чтобы дамы не застали его за этим занятием и не стали бы допрашивать его: что означают эти имена и деньги? Ну что, такое объяснение сойдет?

– Я не сомневаюсь в том, что вы угадали истину.

– Она будет подтверждена или опровергнута на суде. А пока, что бы ни случилось, полковник Моран не будет больше тревожить нас. Знаменитое духовое ружье фон Гердера будет украшать музей Скотленд-Ярда. И снова мистер Шерлок Холмс может свободно посвятить свою жизнь разбору интересных задач сложной жизни Лондона.

Приключения норвудского строителя

– Сточки зрения эксперта в преступлениях, – сказал Шерлок Холмс, – Лондон стал крайне неинтересным городом с тех пор, как умер изобретательный профессор Мориарти.

– Вряд ли вам посочувствуют многие из добропорядочных горожан, – возразил я.

– Ну да ладно, не хочу быть эгоистом, – произнес Холмс с улыбкой, отодвигаясь от стола, у которого мы только что завтракали. – Общество, конечно, в выигрыше, и никто не в проигрыше, кроме бедного лишившегося работы специалиста. Для этого человека утренняя газета представляла огромный интерес. Иногда, Ватсон, я видел мельчайший след, самое слабое указание, однако же этого было для меня достаточно, чтобы знать, что великий злой ум тут; так самое легкое дрожание края паутины напоминает о том, что в центре ее засел паук. Мелкое воровство, шаловливые нападения, бесцельные оскорбления. Все это для человека, имеющего в руках ключ, могло быть соединено в одно целое. Для научного исследования высшего преступного мира ни одна столица Европы не представляла таких преимуществ, какие давал в то время Лондон. Теперь же…

Холмс пожал плечами, конечно, умаляя положение вещей, – положение, которому он сам так много способствовал.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как возвратился Холмс, и я, по его настоянию, продал свою практику и вернулся делить с ним нашу старую квартиру на Бейкер-стрит. Молодой врач по имени Вернер купил мою маленькую кенсингтонскую практику и дал мне с поразительно слабыми возражениями высшую цену, какую я рискнул спросить, – инцидент, объяснившийся несколько лет спустя, когда я узнал, что Вернер – дальний родственник Холмса и что деньгами его снабдил мой друг.

Проведенные нами вместе месяцы вовсе не были так скудны приключениями, как заявил об этом Холмс, так как, просматривая свои заметки, я вижу, что в этот период входят случаи с бумагами экс-президента Мурильо, а также возмутительное дело голландского парохода «Феррисланд», которое чуть не стоило нам обоим жизни. Однако же холодный и гордый характер Холмса всегда противился всякого рода публичному одобрению, и он самым строгим образом обязал меня не говорить больше ни слова о нем, о его методах и успехах, – запрещение, снятое, как я уже сказал, только теперь.

Выразив свой шуточный протест, Шерлок Холмс откинулся на спинку стула и не спеша разворачивал утреннюю газету, когда наше внимание было привлечено неистовым звонком, за которым тотчас же последовал стук, точно кто-то барабанил кулаком в наружную дверь. Когда ее открыли, кто-то шумно ворвался в переднюю. Быстрые шаги застучали по лестнице, и вслед за тем в комнату бешено ворвался молодой человек с безумными глазами, бледный, растрепанный и задыхающийся. Он посмотрел на нас и, увидев наши изумленные лица, опомнился и стал извиняться за такой бесцеремонный вход.

– Простите, мистер Холмс, – воскликнул он, – не осуждайте меня, я близок к сумасшествию. Мистер Холмс, я несчастный Джон Гектор Мак-Фарлэн.

Он это произнес так, словно одного его имени было достаточно для объяснения его визита и поведения. Но я видел по лицу своего товарища, что это имя значило для него не более, чем для меня.

– Возьмите папироску, мистер Мак-Фарлэн, – сказал Холмс, придвигая коробку. – Я убежден, что мой друг, доктор Ватсон, прописал бы вам успокоительное лекарство. В последние дни так жарко. Ну а теперь, если вы чувствуете себя несколько спокойнее, то, пожалуйста, сядьте на этот стул и расскажите нам тихо и спокойно, кто вы такой и чего вы желаете. Вы назвали себя так, точно нам известно ваше имя, но уверяю вас: за исключением очевидных фактов, что вы холостяк, стряпчий и страдаете одышкой, я ничего больше не знаю о вас.

Ввиду своего знакомства с методами моего друга, мне нетрудно было следить за его выводами и заметить неаккуратность костюма, пачку судебных бумаг, знак на часовой цепочке и отдышку, которые привели к этим выводам. Клиент же наш выпучил глаза от удивления.

– Да, я все это, мистер Холмс, и вдобавок я еще самый несчастный человек в Лондоне. Ради всего святого, не оставляйте меня, мистер Холмс. Если придут арестовать меня раньше, чем я сообщу вам свою историю, заставьте их дать мне время рассказать всю правду. Я с радостью пойду в тюрьму, если буду знать, что вы будете работать для меня.

– Вас арестовать! – воскликнул Холмс. – Это поистине крайне прият… крайне интересно. По какому обвинению ожидаете вы, что вас арестуют?

– По обвинению в убийстве мистера Джонаса Ольдакра из Нижнего Норвуда.

Лицо моего товарища выразило сочувствие, которое, боюсь, было не без примеси удовольствия.

– А я только что за завтраком, – сказал он, – говорил своему другу доктору Ватсону, что сенсационные случаи исчезли из наших газет.

Наш посетитель протянул дрожащую руку и взял «Дейли телеграф», которая все еще лежала на коленях Холмса.

– Если бы вы взглянули в эту газету, сэр, то с одного взгляда увидели бы, по какому делу я пришел к вам. У меня такое чувство, точно мое имя и мое несчастье у всех на языке.

Он развернул газету и указал на среднюю страницу.

– Вот оно тут, и, с вашего разрешения, я прочту вам это сообщение. Слушайте, мистер Холмс, оно озаглавлено: «Таинственное дело в Нижнем Норвуде. Исчезновение хорошо известного строителя, подозреваются убийство и поджог, след к отысканию преступника».

– По этому следу они уже идут, мистер Холмс, и я знаю, что он неизбежно доведет их до меня. За мной следили от станции Лондон-Бридж, и я уверен, что ждут только приказа о моем аресте.

Молодой человек ломал руки от ужаса ожидания и в отчаянии качался на стуле.

Я с интересом взглянул на этого человека, обвиненного в жестоком преступлении. Он был светлый блондин и бесцветно красив, с испуганными голубыми глазами, чисто выбритым лицом и слабо очерченным чувствительным ртом. Ему могло быть лет двадцать семь. Одежда и манера его изобличали джентльмена. Из кармана его легкого летнего пальто торчала связка с надписанными на обороте актами, которые обнаруживали его профессию.

– Не будем терять времени, – сказал Холмс. – Пожалуйста, Ватсон, возьмите газету и прочитайте известие.

Под напечатанным крупным шрифтом заголовком, на который указал нам клиент, я прочел следующее полное намеков повествование.

Прошлой ночью или сегодня рано утром в Нижнем Норвуде случился инцидент, который, следует опасаться, указывает на серьезное преступление. Мистер Джонас Ольдакр – хорошо известный обыватель этого предместья, где он в течение многих лет занимался своей профессией строителя. Мистер Ольдакр – холостяк, пятидесяти двух лет и живет в Дин-Дэн-хауз в конце Сидингам-роуд. Он пользовался репутацией человека с эксцентричными привычками, живущего уединенно и скрытно. Несколько лет тому назад он совсем перестал заниматься своей профессией, которой он, говорят, нажил значительное состояние. Однако же до сих пор еще существует позади дома небольшой лесной склад, и прошлой ночью, около двенадцати часов, был подан сигнал, что один из штабелей загорелся. Тотчас же прибыли на место пожарные машины. Но сухое дерево горело с такой яростью, что оказалось невозможным подушить пожар, и штабель сгорел до основания. Сначала инцидент имел вид простого случая, но новые факты указывают на серьезное преступление. Присутствовавшие выразили удивление, что на месте пожара отсутствует сам хозяин, и по наведении справок оказалось, что он исчез из дома. Осмотр его спальни обнаружил, что постель была не смята, что несгораемый шкаф, стоявший в ней, открыт, что несколько очень важных бумаг разбросаны по комнате и, наконец, что имелись признаки смертельной борьбы, так как в комнате найдены слабые следы крови и дубовая трость, ручка которой тоже была слегка запачкана кровью. Известно, что поздно вечером мистер Джонас Ольдакр принимал у себя в спальне посетителя, и найденная трость оказалась принадлежащей этому посетителю, молодому лондонскому стряпчему Джону Гектору Мак-Фарлэну, младшему компаньону фирмы «Грагом и Мак-Фарлэн». Полиция полагает, что имеет в руках доказательство очень убедительного мотива для преступления, и нельзя сомневаться, что вскоре последуют весьма сенсационные разоблачения.

Позднее. Прошел слух, что Джон Гектор Мак-Фарлэн действительно арестован по обвинению в убийстве мистера Джонаса Ольдакра; по крайней мере, достоверно то, что дан приказ об аресте. Следствие в Норвуде обнаружило дальнейшие зловещие указания. Помимо признаков борьбы в комнате несчастного строителя теперь установлено, что французское окно спальни, которая находится в нижнем этаже, оказалось открытым, что на лесном дворе видны следы, как будто тащили что-нибудь большое и тяжелое, и, наконец, констатировано, что между древесными углями после пожара обнаружились обгорелые останки тела. Полиция полагает, что совершено крайне жестокое преступление, что жертва была до смерти забита палкой в комнате, что ее бумаги были похищены, а труп оттащили до штабеля, который подожгли для того, чтобы скрыть все следы преступления. Ведение следствия поручено опытному инспектору Лестрейду из Скотленд-Ярда, который расследует преступление со свойственной ему энергией и проницательностью.

Шерлок Холмс выслушал эту замечательную повесть с закрытыми глазами и сложенными вместе кончиками пальцев.

– Случай этот имеет, конечно, несколько интересных пунктов, – сказал он своим тихим голосом. – Смею я, мистер Мак-Фарлэн, прежде всего спросить вас: каким образом вы находитесь еще на свободе, когда, по-видимому, существует достаточно доказательств для оправдания вашего ареста?

– Я живу в Блэкхите со своими родителями, мистер Холмс. Но так как вчера вечером мне предстояло долго засидеться за делами у мистера Джонаса Ольдакра, то я остановился в гостинице в Норвуде, откуда и отправился по своим делам. Я ничего не знал об этом преступлении, пока не очутился в вагоне, где прочитал то, с чем вы сейчас ознакомились. Я сразу увидел, в каком я нахожусь ужасном, опасном положении, и поспешил вручить вам свою судьбу. Я не сомневаюсь, что был бы, наверное, арестован или в своей конторе, или дома. Какой-то человек следовал за мной со станции, и я не сомневаюсь… Боже мой, что это такое?

Раздался звонок, и вслед за тем послышались тяжелые шаги по лестнице. В дверях появился наш старый приятель Лестрейд. Я заметил, что за его плечами стоят полисмены в мундирах.

– Мистер Джон Гектор Мак-Фарлэн, – произнес Лестрейд.

Наш несчастный клиент встал, бледный, как привидение.

– Я арестую вас за преднамеренное убийство мистера Джонаса Ольдакра из Норвуда.

Мак-Фарлэн обернулся к нам с жестом отчаяния и, как раздавленный, снова повалился на стул.

– Одну минуту, Лестрейд, – сказал Холмс. – Получасом раньше или позже не – это не имеет для вас разницы. Джентльмен собирался рассказать нам об этом крайне интересном деле, что может помочь вам разобраться в нем.

– Полагаю, что нетрудно будет в нем разобраться, – резко возразил Лестрейд.

– Тем не менее, с вашего разрешения, мне было бы очень интересно выслушать его рассказ.

– Что же, мистер Холмс, мне трудно отказать вам в чем бы то ни было, так как в прошлом вы раза два оказали услуги полиции, и мы в Скотленд-Ярде обязаны вам, – ответил Лестрейд. – Вместе с тем я должен остаться при своем пленнике и обязан предупредить его, что все, что он скажет, явится свидетельством против него.

– Я ничего лучшего не желаю, – сказал наш клиент. – Все, о чем я прошу, – это чтобы меня выслушали.

Лестрейд посмотрел на часы и сказал:

– Я даю вам полчаса.

– Прежде всего я должен сказать, – начал Мак-Фарлэн, что мистер Джонас Ольдакр был совершенно неизвестен мне. Имя его было мне знакомо, потому что много лет тому назад родители мои были знакомы с ним, но затем разошлись, а потому я был очень удивлен, когда вчера, около трех часов, он вошел ко мне в контору. Но я еще больше удивился, когда он сказал мне о цели своего прихода. У него в руках было несколько листков из записной книжки, покрытых каракулями, которые он и положил ко мне на стол. «Это мое духовное завещание, – сказал он. – Я желаю, мистер Мак-Фарлэн, чтобы вы его оформили законным образом. Я посижу здесь, пока вы это сделаете».

Я принялся за переписку. И можете себе представить мое удивление, когда увидел, что, за некоторыми исключениями, он оставляет все свое состояние мне. Это был странный маленький человечек, похожий на хорька, с белыми ресницами, и когда я взглянул на него, то увидел, что его проницательные серые глаза смотрят на меня с усмешкой. Читая статьи завещания, я не верил собственным глазам. Но мистер Ольдакр объяснил, что он холостяк, что у него не осталось в живых ни одного родственника, что он в молодости знал моих родителей, много слышал обо мне как о чрезвычайно достойном молодом человеке и был уверен, что его деньги попадут в хорошие руки. Конечно, я способен был только пробормотать слова признательности. Завещание было должным образом переписано, подписано и засвидетельствовано моим клерком. Вот оно, на синей бумаге, а эти клочки, как я уже сказал, черновик завещания.

Затем мистер Джонас Ольдакр сообщил мне, что есть несколько документов, квитанции и тому подобное, и необходимо, чтобы я их увидел и изучил. Он сказал, что не будет спокоен, пока все эти дела не будут приведены в порядок, и просил меня приехать в тот же вечер к нему в Норвуд и привезти с собой завещание. «Помните, дитя мое, что вы не должны говорить об этом ни одного слова своим родителям, пока все не будет улажено. Мы преподнесем им маленький сюрприз». Он очень настаивал на этом и заставил меня дать ему честное слово, что я буду молчать. Вы можете себе представить, мистер Холмс, что я не был расположен отказать ему в чем бы то ни было. Он был моим благодетелем, и я всячески желал исполнить в малейшей подробности все его желания. Поэтому я известил телеграммой родителей, что у меня важные дела и что я не могу сказать, в котором часу я вернусь. Мистер Ольдакр сказал мне, что хотел бы поужинать вместе со мной в девять часов, так как раньше, пожалуй, не попадет домой. Я с трудом нашел его дом, и была уже половина десятого, когда я вошел к нему. Я застал его…

– Постойте, – перебил Холмс. – Кто отворил вам дверь?

– Женщина средних лет, вероятно, его экономка.

– И, вероятно, она доложила о вас?

– Она, – ответил Мак-Фарлэн.

– Пожалуйста, продолжайте.

Мак-Фарлэн вытер вспотевший лоб и продолжал:

– Эта женщина ввела меня в гостиную, в которой был накрыт неприхотливый ужин. После ужина мистер Джонас Ольдакр провел меня в свою спальню, в которой стоял тяжелый несгораемый шкаф. Он его открыл и вынул массу документов, которые мы принялись вместе просматривать. Мы окончили работу между одиннадцатью и двенадцатью часами. Ольдакр заметил, что не следует беспокоить экономку, и выпустил меня через французское окно, которое было все время открыто.

– Была ли спущена штора? – спросил Холмс.

– Я в этом не уверен, но, кажется, она была спущена наполовину. Да, припоминаю, что он откинул ее вверх, чтобы открыть окно настежь. Я не мог найти свою трость, и он сказал мне: «Ничего, дитя мое, мы теперь, надеюсь, будем часто видеться, и я сохраню палку до вашего возвращения». Я оставил его в спальне с открытым несгораемым шкафом и бумагами, сложенными в связки на столе. Было так поздно, что я не мог вернуться в Блэкхит и провел ночь в гостинице. И я ни о чем больше не слышал, пока не прочел утром об этом ужасном деле.

– Желаете вы еще что-нибудь знать, мистер Холмс? – спросил Лестрейд, брови которого несколько раз поднимались во время этого замечательного объяснения.

– Ничего, пока я не съезжу в Блэкхит.

– Вы хотите сказать – в Норвуд? – поправил Лестрейд.

– О да, я, без сомнения, это хотел сказать, – ответил Холмс со своей загадочной улыбкой.

Лестрейд успел узнать по своему опыту и вынужден был признать, что этот острый, как бритва, ум мог проникнуть в то, что для него, Лестрейда, было непроницаемо. Я видел, как он с любопытством взглянул на моего товарища.

– Полагаю, что мне скоро придется поговорить с вами, мистер Шерлок Холмс, – сказал он. – А теперь, мистер Мак-Фарлэн, два моих констебля стоят за дверьми, и нас ожидает карета.

Несчастный молодой человек встал и, бросив нам последний умоляющий взгляд, вышел из комнаты. Полицейские проводили его до кареты, Лестрейд же остался с нами. Холмс собрал листки, составлявшие черновик завещания, и просматривал их с выражением живого интереса.

– В этом документе есть некоторые особенности, не правда ли, Лестрейд? – сказал он, подвигая к нему листки.

Официальный сыщик взглянул на них с выражением недоумения.

– Я могу прочесть несколько первых строчек. Строчки посередине второго листка и строчки две в конце – они так ясно написаны, как печатные, – сказал он. – Но между ними почерк очень плох, а в трех местах я совсем ничего разобрать не могу.

– Какое же вы выводите из этого заключение? – спросил Холмс.

– Ну а вы?

– То, что это было написано в вагоне. Хороший почерк означает станции, плохой – движение, а очень плохой – переезд через стрелки. Опытный эксперт тотчас же определил бы, что это было написано на пригородной железнодорожной ветке, так как только по соседству с большим городом может быть такой частый переезд через стрелки. Допустив, что он в течение всего путешествия был занят писанием завещания, следует признать, что поезд был курьерский, останавливающийся между Норвудом и Лондон-Бридж всего только один раз.

Лестрейд рассмеялся.

– Нет, это для меня уже чересчур, когда вы начинаете развивать свои теории, мистер Холмс, – сказал он. – Какое это имеет отношение к делу?

– Это доказывает, что завещание было написано Джонасом Ольдакром во время его вчерашнего путешествия. Не правда ли, странно, чтобы человек писал такой важный документ таким случайным образом? Это наводит на мысль, что он не придавал ему особенного практического значения. Так мог бы поступить человек, который не намерен был сделать свое завещание действительным.

– А между тем он этим подписал свой смертный приговор, – возразил Лестрейд.

– Вы так думаете?

– А вы разве не думаете этого?

– Что ж, весьма возможно, но дело еще неясно для меня.

– Неясно? Если это неясно, то что же называется ясным? Тут молодой человек внезапно узнает, что, если старик умрет, он наследует состояние. Что он делает? Он не говорит никому ни слова и устраивает так, чтобы под каким-нибудь предлогом отправиться ночью к своему клиенту. Он ждет, чтобы единственное лицо, находящееся в доме помимо хозяина, отправилось спать, и, оставшись в спальне наедине с жертвой, убивает ее, сжигает тело и отправляется в соседнюю гостиницу. Кровяные пятна в комнате и на трости очень слабы. Вероятно, он считал свое преступление бескровным и надеялся, что, если тело сгорит, не останется никаких следов, которые привели бы к нему. Неужели все это не очевидно?

– Меня поражает, мой добрый Лестрейд, что это немножко чересчур очевидно, – ответил Холмс. – При всех ваших высоких качествах вам не хватает воображения. Если бы вы могли на минутку поставить себя на место молодого человека, неужели вы выбрали бы для совершения преступления именно ночь, следующую за составлением завещания? Неужели вам не показалось бы опасным установить такую близкую связь между этими двумя инцидентами? Далее, неужели вы выбрали бы то время, когда другому лицу известно, что вы находитесь в доме, так как вас впустила прислуга? И, наконец, неужели, приложив немало усилий к тому, чтобы скрыть тело, вы оставили бы свою трость как улику преступления? Признайтесь, Лестрейд, что все это очень невероятно.

– Что касается трости, мистер Холмс, то вам так же хорошо известно, как и мне, что преступник часто бывает взволнован и делает то, чего избежал бы хладнокровный человек. Весьма возможно, что он боялся вернуться в комнату. Дайте мне другое объяснение, более подходящее к фактам.

– Я свободно мог бы дать их вам с полдюжины, – ответил Холмс. – Например, есть одно очень возможное и вероятное, дарю его вам. Старик показывает документы, очевидно, имеющие ценность. Проходящий мимо бродяга видит их в окно, штора которого спущена только наполовину. Уходит стряпчий. Входит бродяга. Он хватает палку, которую видит в углу, убивает Ольдакра и уходит, совершив поджог.

– Зачем бродяге было бы сжигать тело?

– А зачем Мак-Фарлэну было сжигать?

– Чтобы скрыть какую-нибудь улику.

– Может быть, и бродяга хотел скрыть, что было совершено преступление?

– А почему бродяга ничего не взял?

– Потому что это были бумаги, которые он не мог продать.

Лестрейд покачал головой. Но мне показалось, что он уже не так был уверен, как прежде.

– Ну ладно, мистер Шерлок Холмс, можете искать своего бродягу, а мы, пока вы его ищете, попридержим своего человека. Будущее покажет, кто был прав. Только заметьте вот что, мистер Холмс: насколько нам известно, ни одна бумага не была взята, и обвиняемый – единственный человек в мире, не имевший причины их брать, так как он законный наследник и должен был во всяком случае их получить.

Мой друг был как будто поражен этими словами.

– Я не намерен отрицать, что доказательства в некотором смысле очень сильны в пользу вашего объяснения, – сказал он. – Я только хочу указать на то, что возможны и другие объяснения. Будущее решит, как вы сказали. Прощайте. Я, вероятно, сегодня заверну в Норвуд, чтобы взглянуть, как вы там поживаете.

Когда сыщик удалился, мой друг встал и принялся за сборы на работу с бодрым видом человека, которому предстоит близкое его сердцу дело.

– Прежде всего, Ватсон, – сказал он, надевая сюртук, – я должен, как сказал, направиться в Блэкхит.

– А почему не в Норвуд?

– Потому что в этом деле мы имеем один удивительный инцидент, следующий за другим удивительным инцидентом. Полиция ошибочно сосредотачивает свое внимание на втором инциденте, потому что он оказался преступлением. Но для меня очевидно, что, логически принимаясь за дело, следует начать с того, чтобы попытаться бросить свет на первый инцидент. Курьезное завещание, сделанное так внезапно и в пользу столь неожиданного наследника, может упростить объяснение последующего инцидента. Нет, дорогой друг, не думаю, чтобы мне нужна была ваша помощь. Не предвидится никакой опасности, иначе я бы и не подумал двинуться без вас. Надеюсь, вечером я в состоянии буду рассказать вам, что мне удалось сделать для несчастного молодого человека, который отдал себя под мою защиту.

Друг мой вернулся поздно, и я увидел по его угрюмому и беспокойному лицу, что великие надежды, с какими он вышел, не осуществились. В течение часа он лениво играл на скрипке, стараясь успокоить свои взволнованные нервы.

Наконец он бросил инструмент и принялся за подробный рассказ о своих неудачах.

– Все идет неладно, Ватсон, так плохо, что хуже невозможно. Я храбрился перед Лестрейдом, но, право, кажется, на этот раз он идет по верному следу, а мы находимся на ложном. Все мои стремления направлены в противоположную сторону. Я очень боюсь, что британские присяжные еще не достигли того интеллектуального уровня, который заставит их предпочесть мою теорию фактам Лестрейда.

– Ездили вы в Блэкхит?

– Да, Ватсон, я был там. И очень быстро узнал, что покойный Ольдакр был изрядный негодяй. Отец отправился на поиски сына, мать же была дома. Эта маленькая, пухленькая, голубоглазая женщина вся дрожала от страха и негодования. Она, конечно, не допускала и возможности, чтобы ее сын был виновен. Но она не выразила ни удивления, ни сожаления, узнав о судьбе, постигшей Ольдакра. Напротив, она говорила о нем с такой горечью, которая бессознательно усиливала в значительной мере обвинение полиции, потому что если ее сын знал, какого она мнения об Ольдакре, то, конечно, это предрасположило бы его к ненависти и насилию.

«Он более походил на злую и хитрую обезьяну, чем на человеческое существо, – сказала она, – и таким он всегда был, с самой своей молодости». – «Вы знали его в то время?» – спросил я. «Да, я хорошо его знала. Он когда-то ухаживал за мной. Я благодарю Бога, что имела достаточно разума отвернуться от него и выйти замуж за лучшего, хотя и более бедного человека. Я была с ним обручена, мистер Холмс, как вдруг узнала о его возмутительном поступке. Он впустил кошку в клетку с птицами. Я пришла в такой ужас от его жестокости, что не захотела больше иметь с ним никакого дела».

Она порылась в ящике письменного стола и протянула мне карточку женщины. Лицо на карточке было страшно исковеркано и исцарапано ножом. «Это моя карточка, – сказала она. Он прислал ее мне в таком виде на другой день моей свадьбы». – «Ну, – сказал я, – по крайней мере, теперь он вас простил, так как оставил все свое состояние вашему сыну». – «Ни мой сын, ни я не желаем получать ничего от Джонаса Ольдакра, живого или мертвого! – воскликнула она вполне искренне. – Есть Бог на небесах, мистер Холмс, и этот Бог, наказавший злого человека, докажет в свое время, что руки моего сына не запятнаны его кровью». Я задал еще два-три вопроса, но не добился ничего, что могло бы помочь развитию нашей гипотезы, напротив, явилось несколько пунктов, говорящих против нее. Наконец я бросил это и отправился в Норвуд.

Дин-Дэн-хауз – большая вилла, построенная в новейшем стиле из яркого кирпича. Перед ее фасадом лужайка с группами лавровых деревьев. Направо и несколько дальше от дороги находится лесной двор, на котором был пожар. Вот и план, который я набросал на листке своей записной книжки. Это окно налево, то, которое выходит из спальни Ольдакра. Можно, как видите, видеть его с дороги. Это единственное крошечное утешение, какое я получил сегодня. Лестрейда не было там, но его главный констебль принял меня и показал помещение. Они только что сделали драгоценную находку. Они все утро рылись в куче сгоревшего штабеля и, помимо обугленных органических останков, собрали несколько обесцвеченных металлических кружков. Я тщательно осмотрел их, и, без всякого сомнения, то были пуговицы от брюк. Я даже разобрал, что на одной из них значилось имя Гаемс – имя портного Ольдакра. Затем я старательно исследовал лужайку, надеясь найти какие-нибудь знаки или следы. Но из-за этой засухи все было твердо, как железо. Ничего не видно было, кроме того, что какое-то тело или узел тащили через низкую зеленую изгородь, которая находится на пути к штабелю. Все это, конечно, подходит к объяснению полиции. Я ползал по лужайке, и августовское солнце жгло мне спину, но через час я поднялся не умнее прежнего.

После этого фиаско я вошел в спальню и осмотрел ее. Кровяные пятна были очень слабые, но, несомненно, свежие. На трости пятна тоже были слабые. Нет никакого сомнения, что трость принадлежит нашему клиенту, он сам не отрицает этого. На ковре можно различить следы двух человек, но никаких следов третьего лица, что опять-таки является козырем противной стороны. Они накопили свои улики, между тем как мы находимся в недоумении.

Блеснул один только маленький луч надежды, да и он не привел ни к чему. Я исследовал содержимое несгораемого шкафа, большая часть которого была вынута и положена на стол. Бумаги были вложены в запечатанные конверты, один или два из них были вскрыты полицией. Эти бумаги, насколько я могу судить, не представляют большой ценности, да и кассовая книга указывает на то, что мистер Ольдакр был вовсе не так богат. Но мне казалось, что не все бумаги были налицо. Были ссылки на некоторые документы, может быть, самые ценные, которых я не мог найти. Если бы мы могли это окончательно доказать, то это обратило бы довод Лестрейда против него, так как кто же станет красть то, что, как ему известно, он вскоре получит по наследству?

Не напав ни на какой след, я наконец попытал счастья с экономкой. Ее зовут миссис Лексингтон, это маленькая, смуглая, молчаливая особа с подозрительными, смотрящими в сторону глазами. Я убежден в том, что она могла бы кое-что сказать нам, если бы захотела, но она была скрытна как улитка. Да, она впустила мистера Мак-Фарлэна в половине девятого, лучше бы рука ее отсохла. Она пошла спать в половине одиннадцатого. Ее комната на противоположном конце дома, и она ничего не слышала. Мистер Мак-Фарлэн оставил свою шляпу и, насколько ей кажется, трость в передней. Она была разбужена набатом. Ее бедный и дорогой господин был, конечно, убит. Были ли у него враги? Господи, у всякого человека есть враги, но мистер Ольдакр вел очень уединенную жизнь и встречался с людьми только по делу. Она видела пуговицы и уверена в том, что это пуговицы от платья, которое было надето на нем вчера вечером. Лес в штабелях был очень сухой, потому что целый месяц не было дождя. Он горел как трут, и, пока она дошла до места пожара, ничего не было видно, кроме пламени. Она и все пожарные чувствовали запах горелого мяса. Ей ничего не было известно ни о бумагах, ни о делах мистера Ольдакра.

Вот, милый Ватсон, и весь отчет о моей неудаче. А все-таки… а все-таки… – Холмс сжал руки в пароксизме убежденности. – Я знаю, что все это неверно. Я проникнут этим убеждением до мозга своих костей. Есть кое-что, что не вышло наружу, и экономка знает что-то. В ее глазах был какой-то вызов, который изобличает нечистую совесть. Однако же бесполезно говорить об этом, Ватсон. Если какой-нибудь счастливый случай не поможет нам, я боюсь, что дело о норвудском исчезновении не будет фигурировать в списке наших успехов, повествование о которых, я предвижу, придется терпеливой публике рано или поздно выслушать.

– Наверное, – сказал я, – наружность молодого человека подействует благоприятно на присяжных.

– Опасно рассчитывать на это, дорогой Ватсон. Помните ужасного убийцу Берта Стивенса, который в 1887 году хотел, чтобы мы его обелили? Можно ли себе представить более кроткого и примерного юношу, чем тот, каким он казался?

– Это правда.

– Если нам не удастся найти другое объяснение, молодой человек погиб. Вряд ли можно найти маленькую брешь в обвинении, направленном против него, и все дальнейшие расследования только усиливают его. Кстати, есть один интересный пунктик относительно бумаг, пунктик, который может послужить нам точкой отправления для расследования. Просматривая кассовую книгу, я увидел, что финансовое положение далеко не благополучно, главным образом из-за крупных чеков, которые были выданы за последний год какому-то мистеру Корнелиусу. Признаюсь, мне интересно было бы знать, кто такой может быть этот мистер Корнелиус, с которым удалившийся от дел строитель ведет такие крупные дела? Возможно ли, что он не имеет никакого отношения к совершившемуся преступлению? Корнелиус, может быть, маклер, но мы не нашли никаких квитанций, соответствующих этим крупным платежам. Не имея никаких иных указаний, я должен направить теперь свои изыскания в банк, чтобы найти господина, уплачивавшего по этим чекам. Но я боюсь, дорогой друг, что наше дело кончится бесславно – тем, что Лестрейд повесит нашего клиента, что, конечно, будет торжеством для Скотленд-Ярда.

Не знаю, много ли Шерлок Холмс спал в эту ночь, но когда я спустился к завтраку, то застал его бледным и утомленным, и глаза его ярче блестели от темных теней, окружавших их. Ковер вокруг него был усеян папиросными окурками и первыми выпусками утренних газет. На столе лежала открытая телеграмма.

– Что вы думаете об этом, Ватсон? – спросил он, перебросив ее мне через стол.

Телеграмма была из Норвуда и гласила:

Важная новая улика. Виновность Мак-Фарлэна окончательно установлена. Советую вам бросить дело.

Лестрейд

– Это звучит серьезно, – сказал я.

– Это победный клич Лестрейда! – возразил Холмс с горькой улыбкой. – А все-таки, может быть, рано бросать дело. В конце концов, важная новая улика – обоюдоострое оружие и может поразить совершенно не ту сторону, какую желает наш Лестрейд. Позавтракайте, Ватсон, а затем мы выйдем вместе и посмотрим, что можно будет сделать. Я чувствую, что сегодня мне понадобится ваше общество и ваша поддержка.

Мой друг не позавтракал. Одной из его особенностей было то, что в самые напряженные моменты он не разрешал себе никакой пищи, и мне приходилось видеть, как он, рассчитывая на свою железную силу, падал в обморок от истощения. «В настоящую минуту я не могу тратить энергию и нервные силы на пищеварение», – говорил он в ответ на мои врачебные замечания. Поэтому я не удивился, что он, не дотронувшись до завтрака, отправился со мной в Норвуд.

Толпа зевак все еще окружала Дин-Дэн-хаус – пригородную виллу, такую, какой я представлял ее себе. В воротах встретил нас Лестрейд. Его лицо сияло торжеством, и манеры его были грубо победоносны.

– Ну, мистер Холмс, успели вы доказать, что мы ошиблись? Нашли вы своего бродягу? – воскликнул он.

– Я не пришел еще ни к какому заключению, – ответил мой товарищ.

– А мы пришли к заключению еще вчера, и теперь оказывается, что оно было правильно. Итак, вы должны признать, что на этот раз мы немножко опередили вас, мистер Холмс.

– Вы, бесспорно, имеете такой вид, точно случилось что-нибудь необыкновенное, – заметил Холмс.

Лестрейд громко засмеялся.

– Вы не любите быть побитым, как и все мы, грешные, – сказал он. – Но нельзя же рассчитывать, что всегда все будет по-вашему, не правда ли, доктор Ватсон? Пожалуйте сюда, господа, и я думаю, что мне удастся вас убедить раз и навсегда, что Джон Мак-Фарлэн совершил это преступление.

Он провел нас по коридору в темную переднюю.

– Сюда должен был войти молодой Мак-Фарлэн за своей шляпой после совершенного им убийства, – сказал Лестрейд. – Теперь взгляните-ка на это.

Он театрально чиркнул спичкой и при ее свете указал на кровяное пятно на чистой белой стене. Когда он поднес спичку ближе, то я увидел, что это было более чем пятно, это был ясный отпечаток большого пальца.

– Посмотрите-ка на это в увеличительное стекло, мистер Холмс.

– Я это и делаю.

– Вам известно, что нет на свете двух одинаковых отпечатков большого пальца?

– Кое-что слышал об этом.

– Ну так, пожалуйста, сравните отпечаток на стене с этим восковым отпечатком большого пальца правой руки молодого Мак-Фарлэна, взятым по моему приказанию сегодня утром.

Лестрейд поднес восковой отпечаток совсем близко к кровяному пятну, и не нужно было увеличительного стекла, чтобы убедиться, что оба, несомненно, сделаны одним и тем же пальцем. Для меня было очевидным, что наш несчастный клиент погиб.

– Это уже финал, – произнес Лестрейд.

– Да, финал, – невольно повторил я.

– Это финал, – сказал и Холмс.

Но я что-то уловил в его тоне и обернулся, чтобы взглянуть на него. Его лицо необыкновенно изменилось, в нем проглядывала веселость. Его глаза блистали, как звезды. Мне казалось, что он делает отчаянные усилия, чтобы удержаться от конвульсивного хохота.

– Боже мой! Боже мой! – произнес он наконец. – Ну кто бы это подумал! Как наружность может быть обманчива! Такой милый с виду молодой человек! Это нам урок не доверять своим собственным суждениям. Не правда ли, Лестрейд?

– Да, некоторые из нас слишком склонны быть самоуверенными.

Дерзость этого человека была возмутительна, но мы не могли сердиться на него.

– Это поистине воля провидения, чтобы молодой человек прижал к стене большой палец правой руки, снимая шляпу с вешалки, и вместе с тем, если только вдуматься, какое это естественное движение!

Холмс по наружности казался спокойным, но все его тело извивалось от внутреннего возбуждения.

– Кстати, Лестрейд, кто сделал это замечательное открытие?

– Экономка миссис Лексингтон привлекла внимание дежурившего ночью констебля к этому пятну.

– Где находился констебль?

– Он не выходил из спальни, в которой совершено было преступление, и сторожил, чтобы никто ничего не тронул.

– Почему же полиция не видела вчера этого пятна?

– Мы не имели исключительной причины тщательно исследовать переднюю. Кроме того, видите ли, эта комната не особенно бросается в глаза.

– Да-да, конечно. Полагаю, что пятно, без всякого сомнения, находилось там и вчера?

Лестрейд так посмотрел на Холмса, точно думал, не сходит ли тот с ума. Признаюсь, что и я был удивлен этим несколько странным замечанием.

– Не думаете ли вы, что Мак-Фарлэн среди ночи вырвался из тюрьмы и пришел сюда усилить улики против себя? – сказал Лестрейд. – Приглашаю любого эксперта для засвидетельствования, что это отпечаток пальца Мак-Фарлэна.

– Это, бесспорно, отпечаток его пальца.

– Ну, довольно, – произнес Лестрейд. – Я, мистер Холмс, практичный человек, и когда имею в руках очевидные доказательства, то прихожу к окончательному заключению. Если пожелаете поговорить со мной, то найдете меня в гостиной, где я буду писать свой рапорт.

Холмс успокоился, хотя на лице его проглядывали еще признаки внутреннего веселья.

– Боже мой, это очень грустное открытие, Ватсон, не правда ли? – произнес он. – А между тем оно же странным образом заключает в себе кое-что, что подает надежды в пользу нашего клиента.

– Мне крайне приятно это слышать, я боялся, что все пропало для него.

– А я вряд ли бы это сказал, дорогой Ватсон. Дело в том, что есть положительно серьезная брешь в этой улике, которой наш приятель придает так много значения.

– Разве? Что это такое, Холмс?

– Только то, что мне известно, что этого пятна не было, когда я вчера исследовал переднюю. А теперь, Ватсон, прогуляемся немножко по саду.

Недоумевающий, но с сердцем, согретым надеждой, я последовал за своим другом в сад. Холмс обошел вокруг дома и внимательно всматривался во все его стены. Затем он вернулся в него и прошел по всему зданию, от подвала до чердака. Большинство комнат были не меблированы, но тем не менее Холмс подробно исследовал их все. Наконец, когда он дошел до конца коридора, в который выходили три незанятые комнаты, им снова овладел припадок веселости.

– Поистине, Ватсон, в этом деле единственные в своем роде обстоятельства. Полагаю, пора теперь пригласить Лестрейда. Он немножко посмеялся на наш счет, и, может быть, мы отплатим ему тем же, если окажется, что я правильно разрешил эту задачу. Да-да, я, кажется, знаю, как подойти к ней.

Инспектор Скотленд-Ярда все еще писал в гостиной, когда туда вошел Холмс.

– Вы, кажется, насколько я понял, пишете рапорт об этом деле? – сказал он.

– Да.

– Не думаете ли вы, что это немножко преждевременно? Мне почему-то кажется, что ваша улика неполная.

Лестрейд слишком хорошо знал моего друга, чтобы не обратить внимания на его слова. Он положил перо и с любопытством посмотрел на Холмса.

– Что вы хотите сказать, мистер Холмс?

– Только то, что есть важный свидетель, которого вы не видели.

– Можете вы представить его?

– Думаю, что могу.

– Так представьте.

– Приложу к тому все старание. Сколько у вас тут констеблей?

– Под рукой три.

– Прекрасно! – воскликнул Холмс. – Смею я вас спросить, каковы эти люди? Крупные ли они, дюжие и с сильными голосами?

– Без сомнения. Они отвечают всем этим условиям. Только я не вижу, при чем тут их голос.

– Может быть, я помогу вам увидеть это и еще кое-что другое, – ответил Холмс. – Пожалуйста, позовите своих людей, и я попробую.

Через пять минут в передней собрались три констебля.

– В сарае вы найдете много соломы, – сказал Холмс. – Попрошу вас принести две связки. Полагаю, что они значительно помогут нам представить свидетеля, который требуется мне. Благодарю вас. У вас должны быть в кармане спички, Ватсон. А теперь, мистер Лестрейд, я попрошу вас всех последовать за мной на верхний этаж.

Там был, как я сказал, широкий коридор, в который выходили три пустые комнаты. В конце коридора Холмс выстроил нас всех в ряд, причем констебли насмешливо улыбались, а Лестрейд выпучил на моего друга глаза со смешанным выражением удивления, ожидания и издевательства. Холмс стоял перед нами с видом заклинателя, показывающего свое искусство.

– Будьте добры послать своих констеблей за двумя ведрами воды. Положите сюда, на пол, солому так, чтобы она не касалась стен. Ну а теперь, кажется, все готово.

Лестрейд стал красным и рассердился.

– Я не понимаю, для чего затеяли вы эти шутки с нами, мистер Шерлок Холмс! – сказал он. – Если вам что-нибудь известно, то вы могли бы сообщить о своих сведениях без всех этих дурачеств.

– Уверяю вас, мой добрый Лестрейд, что у меня пресерьезная причина для всего, что я делаю. Вы, может быть, помните, что несколько часов тому назад вы позубоскалили на мой счет, когда праздник должен был быть на вашей улице, а потому теперь вы извините меня за то, что я пускаю в ход некоторую театральность. Попрошу вас, Ватсон, открыть это окно, а затем приложить зажженную спичку к соломе.

Я исполнил эту просьбу, и от подувшего ветра струйка дыма закружилась по коридору, между тем как солома затрещала и воспламенилась.

– Теперь посмотрим, найду ли я свидетеля для вас, Лестрейд. Прошу вас всех разом закричать «Пожар!». Ну, раз, два, три…

– Пожар! – заорали все.

– Благодарю вас! Побеспокою вас еще раз.

– Пожар!

– Пожалуйста, еще раз, господа, и все вместе.

– Пожар!

Крик этот должен был разнестись по всему Норвуду. Едва он замолк, как случилось нечто изумительное. Внезапно открылась настежь дверь в конце коридора, в той части стены, которая казалась сплошной, и из нее, как кролик из своей норы, выскочил маленький сморщенный старичок.

– Бесподобно! – спокойно произнес Холмс. – Ватсон, плесните на солому ведро воды, довольно. Лестрейд, позвольте представить вам вашего главного свидетеля – мистера Джонаса Ольдакра.

Сыщик, смущенный, в неописуемом удивлении выпучил глаза на новоприбывшего. Последний моргал от яркого света в коридоре и поглядывал то на нас, то на потухавший огонь. У него было отвратительное лицо – хитрое, порочное, злое, с бегающими светло-серыми глазами и белыми ресницами.

– Что же это такое? – спросил наконец Лестрейд. – Что вы тут все время делали?

Ольдакр неловко рассмеялся, отскочив от разъяренного, красного, взбешенного сыщика.

– Я не сделал никакого зла.

– Никакого зла? Вы сделали все зависящее от вас, чтобы невинный человек был повешен. Если бы не этот джентльмен, то вам, пожалуй, и удалось бы это.

Подлая тварь начала хныкать.

– Уверяю вас, сэр, что это была с моей стороны не более как шутка.

– А, шутка! Неужели? Но не вы будете смеяться над этой шуткой, уверяю вас. Отведите-ка его вниз и постерегите, пока я не приду. Мистер Холмс, – продолжал Лестрейд, когда констебли вместе со стариком вышли. Я не мог говорить перед полицейскими, но перед доктором Ватсоном не постесняюсь сказать, что это самое блестящее ваше дело, хотя для меня тайна, как вы его раскрыли. Вы спасли жизнь невинному человеку и предупредили очень крупный скандал, который погубил бы мою репутацию в Скотленд-Ярде.

Холмс улыбнулся и похлопал Лестрейда по плечу.

– Не только ваша репутация, мой добрый сэр, не будет погублена, но вы увидите, что ваше имя прославится. Сделайте только несколько изменений в рапорте, который написали, и тогда люди поймут, как трудно пустить пыль в глаза инспектору Лестрейду.

– А вы разве не желаете, чтобы ваше имя фигурировало?

– Вовсе не желаю. Работа сама по себе служит мне наградой. Может быть, со временем и моему имени будет отдано должное, когда я снова позволю своему ревностному летописцу располагать своими рукописями, не так ли, Ватсон? Ну а теперь посмотрим, где устроила себе логово эта крыса.

Перегородка из оштукатуренных дранок с хитро скрытой дверью была поставлена поперек коридора, в шести футах от его конца. Помещение за ней освещалось вырезами, сделанными в карнизе крыши. Там было немного мебели, запас пищи и воды, несколько книг и бумага.

Когда мы вышли оттуда, Холмс сказал:

– Вот и выгода быть строителем. Он мог устроить себе тайник сам, без всякого соучастника, кроме, конечно, своей бесценной экономки, которую я бы на вашем месте, Лестрейд, не замедлил бы тоже арестовать.

– Я последую вашему совету. Но каким образом вы узнали об этом тайнике, мистер Холмс?

– Я пришел к убеждению, что молодец прячется в доме. Когда я смерил шагами коридоры и увидел, что верхний на шесть футов короче соответствующего ему нижнего, то для меня стало ясно, где он находится. Я полагал, что у него не хватит силы духа лежать смирно, когда он услышит крики о пожаре. Мы, конечно, могли бы войти и взять его, но мне забавно было заставить его самого выдать себя. Кроме того, мне следовало отплатить вам, Лестрейд, маленькой мистификацией за ваше утреннее зубоскальство.

– Ну, сэр, вы, бесспорно, поквитались со мной в этом отношении. Но каким образом вы пришли к заключению, что он вообще находится в доме?

– Отпечаток пальца, Лестрейд. Вы сказали, что это финал. Так оно и было, только в обратном смысле. Я знал, что этого отпечатка не было накануне. Я всегда очень внимателен к деталям, как вы, может быть, заметили, а потому осмотрел переднюю и был уверен в том, что стена была чиста. Следовательно, пятно было сделано ночью.

– Но каким образом?

– Очень просто. Когда пакеты были вложены в конверты, Джонас Ольдакр попросил Мак-Фарлэна укрепить одну из печатей наложением пальца на мягкий сургуч. Это было, вероятно, сделано так быстро и так естественно, что сам молодой человек, наверное, забыл об этом. Весьма возможно, что это было сделано совершенно случайно, и даже сам Ольдакр понятия не имел о том, как он это употребит впоследствии. После обдумывания дела в берлоге его вдруг осенила мысль, что он может при помощи этого отпечатка выставить окончательную и беспощадную улику против Мак-Фарлэна. Ничего не могло быть для него проще, как взять с печати восковой отпечаток, смочить его небольшим количеством крови, полученной от булавочного укола, и ночью сделать им знак на стене или собственноручно, или же через свою экономку. Рассмотрите документы, которые он унес с собой в берлогу, и я пари держу, что вы найдете печать с отпечатком большого пальца Мак-Фарлэна.

– Удивительно! – воскликнул Лестрейд. – Удивительно! Когда вы излагаете дело, все становится ясным, как день. Но какова цель этой хитрой проделки?

Забавно было видеть, как высокомерный сыщик превратился вдруг в ребенка, задающего вопросы своему учителю.

– Думаю, что это не очень трудно объяснить. Господин, ожидающий вас внизу, – хитрый, злой, мстительный человек. Вам известно, что когда-то мать Мак-Фарлэна отвергла его? Нет? Я говорил вам, что следовало сначала ехать в Блэкхит, а затем в Норвуд. Ну-с, так нанесенное оскорбление грызет его злую хитрую душу. Всю жизнь он жаждет мщения и не видит случая для него. За последние два года дела его приняли дурной оборот, благодаря, как я думаю, тайным спекуляциям. И он оказывается на грани разорения. Он решается надуть своих кредиторов и с этой целью выдает крупные чеки некоему Корнелиусу – имя, я полагаю, подложное. Я еще не выследил эти чеки, но не сомневаюсь в том, что они поступали под этим именем. Он намеревался переменить имя, забрать деньги, исчезнуть и начать новую жизнь в другом месте.

– Это довольно правдоподобно.

– Ему пришло в голову, что, исчезая, он может совершенно уничтожить свои следы и вместе с тем жестоко отомстить своей прежней возлюбленной, если оставит впечатление, что его убил ее единственный сын. Это был шедевр низости, и он выполнил его мастерски. Идея о завещании, которая дает очевидный мотив для преступления, тайный визит молодого человека, без ведома даже его родителей, оставленная трость, кровь, обугленные останки и пуговицы в штабеле – все это было бесподобно. Образовалась сеть, из которой, как казалось мне несколько часов тому назад, невозможно выбраться. Но он не одарен высшим даром художника, умением вовремя остановиться. Он хотел усовершенствовать то, что уже было совершенным, затянуть еще крепче веревку на шее своей несчастной жертвы, и этим он все погубил. Пойдем вниз, Лестрейд, мне хочется задать ему один или два вопроса.

Злобная тварь сидела в своей гостиной между двумя полисменами.

– Это была шутка, мой добрый сэр, не более как шутка, – хныкал он беспрерывно. – Уверяю вас, сэр, что я спрятался только для того, чтобы посмотреть, какой эффект произведет мое исчезновение. И я уверен, что вы не можете быть так несправедливы и думать, чтобы я допустил причинить какое-нибудь зло бедному молодому Мак-Фарлэну.

– Это решат присяжные, – сказал Лестрейд. – Как бы то ни было, мы арестуем вас по обвинению, если не в покушении на убийство, то в злоумышлении.

– И вы, вероятно, узнаете, что ваши кредиторы наложат арест на банковский счет мистера Корнелиуса, – сказал Холмс.

Старичок вздрогнул и злобно взглянул на моего друга.

– Я очень многим вам обязан, – произнес он. – Может быть, когда-нибудь я расплачусь с вами.

Холмс снисходительно улыбнулся.

– Полагаю, что в течение нескольких лет вы будете очень заняты, – сказал он. – Кстати, что такое, кроме своих старых брюк, вы положили в штабель? Дохлую собаку? Или кроликов? Или что-нибудь другое? Не хотите говорить? Боже мой, как это нелюбезно с вашей стороны! Ну-ну, думаю, что парочка кроликов может объяснить и кровь, и обугленные животные останки. Если вы когда-нибудь напишете отчет об этом деле, Ватсон, то упомяните об этих кроликах.

Приключение с пляшущими фигурками

Холмс несколько часов просидел молча, согнув свою длинную тонкую спину над химическим прибором, в котором он варил что-то особенно вонючее. Голова его опустилась на грудь, и мне он казался какой-то странной тощей птицей с тусклым серым опереньем и черным хохолком.

– Итак, Ватсон, – произнес он вдруг, – вы не намерены поместить свой капитал в южно-африканские акции?

Я вздрогнул от удивления. Как ни привык я к удивительным способностям Холмса, однако же это вторжение в самые сокровенные мои мысли было совершенно необъяснимо.

– Откуда вы это можете знать? – спросил я.

Он повернулся на стуле с дымящейся пробиркой в руке, и его глубоко посаженные глаза как-то забавно засверкали.

– Ну, Ватсон, признайтесь, что вы окончательно ошеломлены, – сказал он.

– Признаюсь.

– Мне следовало бы потребовать от вас расписку в этом.

– Почему?

– Потому что через пять минут вы скажете, что это было до нелепости просто.

– Я, наверное, ничего подобного не скажу.

– Видите ли, милый Ватсон… – Холмс всунул пробирку в штатив и говорил тоном профессора, читающего перед аудиторией лекцию. – В сущности, вовсе не трудно построить цепь выводов, вытекающих один из другого и очень простых, если их взять в отдельности. Если, сделав это, выбросить все средние выводы и преподнести слушателям только начальный пункт и заключение, то можно произвести поразительный, хотя, может быть, и фальшивый эффект. Ну-с, в сущности, было нетрудно, осмотрев впадину между указательным и большим пальцем на вашей левой руке, убедиться в том, что вы не намерены поместить свой маленький капитал в золотые россыпи.

– Не вижу тут никакой связи.

– Весьма вероятно, но я могу мигом показать вам очень тесную связь. Вот недостающие звенья очень простой цепи: во-первых, когда вы вчера вечером вернулись из клуба, то впадина между указательным и большим пальцем вашей левой руки была запачкана мелом. Во-вторых, вы натираете это место мелом, когда играете на бильярде, чтобы скользил кий. В-третьих, если вы играете на бильярде, то исключительно только с Терстоном. В-четвертых, четыре недели тому назад вы мне сказали, что у Терстона заключено условие на какую-то собственность в Южной Африке, срок по которому истекает через месяц, и что он желает взять вас в компанию. В-пятых, ваша чековая книга заперта в ящике моего письменного стола, а вы не спрашивали у меня ключ от него. В-шестых, вы не намерены поместить в это дело свои деньги.

– Это до нелепости просто! – воскликнул я.

– Совершенно верно, – согласился Холмс несколько язвительно. – Всякая задача становится ребячески простой, когда ее объяснить… А вот тут необъясненная задача. Посмотрите, Ватсон, и скажите: как вы это понимаете?

Холмс бросил на стол листок бумаги и снова принялся за свой химический опыт.

Я с удивлением взглянул на нелепые иероглифы, начертанные на бумаге.

– Да ведь это, Холмс, каракули ребенка! – воскликнул я.

– А, вы так думаете?

– А чем же другим это может быть?

– Вот это-то страстно желает узнать мистер Гильтон Кебитт из замка Ридлинг-Торп в Норфольке. Эта маленькая загадка пришла с первой почтой, а он сам должен приехать с ближайшим поездом… Вот и звонят, Ватсон. Весьма возможно, что это он и есть.

По лестнице раздались тяжелые шаги, и в комнату вошел высокий, румяный, гладко выбритый господин, светлые глаза и цветущий вид которого говорили о том, что он живет далеко от туманов Бейкер-стрит. Он точно внес с собой струю здорового, свежего морского воздуха. Пожав нам руки, он собирался сесть, когда глаза его упали на бумагу с курьезными значками, которую я только что рассматривал.

– Ну-с, мистер Холмс, как вы это понимаете? – спросил он. – Мне сказали, что вы большой охотник до оригинальных тайн, а вряд ли можно найти тайну более оригинальную, чем эта. Я послал вам заранее бумагу для того, чтобы вы успели проштудировать ее до моего приезда.

– Это действительно курьезное произведение, – сказал Холмс. – На первый взгляд оно кажется ребяческой забавой. Тут нарисовано несколько нелепых пляшущих человечков. Почему вы придаете значение такой забаве?

– Я бы не стал придавать этому значения, мистер Холмс. Но моя жена отнеслась к этому иначе. Это смертельно напугало ее. Она ничего не говорит, но я вижу ужас в ее глазах. Вот почему я хочу расследовать дело до конца.

Холмс поднял бумагу так, чтобы она вся была освещена солнцем. Это была страница, вырванная из записной книжки. Знаки были сделаны карандашом и имели такой вид:

Холмс рассматривал их некоторое время, а затем тщательно сложил бумагу и вложил ее в свою записную книжку.

– Это обещает быть крайне интересным и необыкновенным случаем, – сказал он. – В своем письме, мистер Гильтон Кебитт, вы сообщили мне некоторые подробности, но я буду вам весьма обязан, если вы повторите их для моего друга, доктора Ватсона.

– Я неважный рассказчик, – возразил наш посетитель, нервно сжимая и разжимая руки. – Спрашивайте меня, если что покажется неясным. Я начну с того времени, когда я женился в прошлом году, но прежде всего должен сказать, что, хотя я не богатый человек, но мой род владеет Ридлинг-Торпом около пяти веков и во всем Норфолькском графстве нет фамилии более известной, чем моя. В прошлом году я приехал в Лондон на юбилей и остановился в пансионе на Руссель-сквер, потому что Паркер, викарий нашего прихода, останавливался в этом пансионе. Там же жила молодая американка по имени Эльзи Патрик. Мы как-то подружились, и не прошло месяца, как я был в нее влюблен так, как только может влюбиться человек. Мы тихо обвенчались и вернулись в Норфольк. Вы сочтете, мистер Холмс, безумием, чтобы мужчина из хорошего древнего рода женился, ничего не зная о прошлом женщины и ее родных. Но если бы вы видели и знали ее, то поняли бы меня.

Эльзи поступила со мной вполне честно. Я не могу сказать, чтобы она не дала мне возможность освободиться от данного мною слова, если бы я этого пожелал. «Мне пришлось в своей жизни находиться в очень неприятном обществе, – сказала она, – я желаю совершенно забыть о нем. Мне бы хотелось никогда не вспоминать о прошлом, потому что это для меня крайне тяжело. Если вы возьмете меня, Гильтон, то возьмете женщину, которой лично не приходится стыдиться ничего; но вам придется удовольствоваться одним только моим словом и дозволить мне хранить молчание относительно всего, что произошло до того времени, когда я стала вашей. Если эти условия слишком тяжелы для вас, то возвращайтесь в Норфольк и предоставьте меня моей прежней одинокой жизни». Эти слова сказала она мне накануне нашей свадьбы. Я ответил ей, что согласен ее взять на ее условиях, и сдержал свое слово.

Итак, прошел год, как мы поженились и были очень счастливы. Но месяц тому назад, в конце июня, появились первые признаки тревоги. Однажды моя жена получила письмо из Америки. Я видел американский штемпель. Она смертельно побледнела, прочла письмо и бросила его в огонь. Затем она ни разу не упоминала о нем, и я также, потому что я дал обещание и свято хранил его. Но с этого момента она не знала покоя. Ее лицо всегда выражает страх, точно она чего-то ожидает. Она бы лучше сделала, если бы доверилась мне. Она увидела бы тогда, что я ее лучший друг. Но пока она сама не заговорит, я ничего не могу сказать. Верьте мне, мистер Холмс, что она честная женщина, и какие бы ни были у нее в прошлом трагедии, она не виновата в них. Я простой норфолькский сквайр, но нет человека в Англии, который ценил бы так высоко, как я, честь своего рода. Ей это хорошо известно и было хорошо известно до нашей свадьбы. Она никогда не запятнает моего имени – в этом я убежден.

Теперь я дошел до главной части своей истории. Около недели тому назад, в прошлый вторник, я увидел на одном из подоконников несколько нелепых пляшущих фигурок, подобных этим. Они были нацарапаны мелом. Я подумал, что их нарисовал мальчик-конюх, но он клялся, что даже не видел их. Как бы то ни было, они появились на подоконнике ночью. Я приказал их смыть и только позднее упомянул о них жене. К моему удивлению, она отнеслась к этому очень серьезно и попросила меня, в случае появления таких фигурок, показать их ей. В продолжение недели ничего не появлялось. Вчера же утром я нашел эту бумагу на солнечных часах в саду. Я показал ее Эльзи, и она вдруг упала как мертвая. С тех пор она ходит как во сне, точно ослепленная, и глаза ее выражают ужас. Тогда я написал вам, мистер Холмс, и послал вам эту бумагу. Я не мог пойти с ней в полицию, потому что там осмеяли бы меня. Вы же скажете мне, что делать. Я не богат, но если какая-нибудь опасность грозит моей жене, то я истрачу последний грош, чтобы ее защитить…

Какая это была симпатичная личность, этот англичанин древнего рода – простой, прямодушный и кроткий, с большими голубыми глазами и широким красивым лицом! В его чертах проглядывали любовь к жене и доверие к ней.

Холмс, выслушав с напряженным вниманием его историю, погрузился в безмолвное размышление.

– Не думаете ли вы, мистер Кебитт, – сказал он наконец, – что лучше всего было бы вам прямо обратиться к своей жене и попросить ее поделиться с вами ее тайной?

Гильтон Кебитт покачал своей массивной головой.

– Что обещано, то свято, мистер Холмс. Если бы Эльзи хотела говорить, то она сама сказала бы мне все. Если же нет, то не мне насиловать ее доверие. Но я имею право принять свои меры и приму их.

– А я от всей души помогу вам. Во-первых, не слышали ли вы, что кто-нибудь чужой появился у вас по соседству?

– Нет.

– Ваше место, должно быть, очень тихое, и всякое новое лицо вызвало бы толки.

– В непосредственном соседстве – да. Но недалеко от нас расположено несколько маленьких курортов, и фермеры принимают к себе жильцов.

– Эти иероглифы, очевидно, имеют смысл. Если они чисто произвольны, то мы не в состоянии будем их разобрать. Если же они составляют часть системы, то мы, несомненно, доберемся до их смысла. Но этот образчик так короток, что я ничего не могу сделать, а факты, переданные вами, так неопределенны, что у нас нет основания для следствия. Я бы посоветовал вам вернуться в Норфольк, зорко высматривать и сделать точную копию с первых пляшущих фигурок, какие появятся. Ужасно обидно, что у нас нет копии тех, что были нарисованы мелом на подоконнике. Наведите также осторожные справки о посторонних людях, появившихся по соседству. Когда добудете какую-нибудь новую улику, то возвращайтесь ко мне. Вот лучший совет, какой я могу вам дать, мистер Гильтон Кебитт. Если будет что-нибудь новенькое и спешное, я всегда буду готов съездить к вам в Норфольк.

После этой беседы Шерлок Холмс был очень задумчив, и в течение следующих дней я несколько раз видел, как он вынимал из карманной книжки бумагу и долго, пристально вглядывался в начертанные на ней фигуры. Однако же он ни разу не упоминал об этом деле в течение почти двух недель.

Наконец он окликнул меня в тот момент, когда я собирался выйти.

– Лучше останьтесь дома, Ватсон.

– Почему?

– Потому что сегодня утром я получил телеграмму от Кебитта – господина с пляшущими человечками. Он должен был прибыть на станцию Ливерпуль-стрит в час двенадцать минут. Я каждую минуту ожидаю его. Из его телеграммы видно, что случилось что-то новое и важное.

Нам недолго пришлось ждать: наш норфолькский сквайр приехал прямо со станции так быстро, как только мог везти его извозчик. Он казался измученным и удрученным, в глазах его сказывалось утомление, и на лбу прорезались морщины.

– Это дело действует мне на нервы, мистер Холмс, – сказал он, устало опускаясь на стул. – Достаточно скверно чувствовать, что вас окружают невидимые, неизвестные люди, замышляющие что-то против вас, но когда вдобавок еще вам известно, что постепенно убивают вашу жену, тогда это становится не по силам человеку. Она истерзана и положительно чахнет на моих глазах.

– Она ничего еще не сказала вам?

– Нет, мистер Холмс, ничего. А между тем несколько раз хотелось бедняжке высказаться, но не хватало у нее на это духа. Я пытался ей помочь, но, вероятно, сделал это очень неуклюже и отбил у нее охоту открыть свою душу. Она говорила о моем древнем роде, о нашей репутации в графстве, о нашей гордости незапятнанной честью, и мне всегда казалось, что это только предисловие, но почему-то мы никогда не добирались до сути.

– Но вы сами что-то нашли?

– И очень много, мистер Холмс. У меня набралось несколько новых картинок пляшущих фигурок, а что еще важнее – я видел человека.

– Как? Того, кто рисует их?

– Да, я видел его за работой. Но расскажу все по порядку. Когда я вернулся от вас, то первое, что увидел на другое утро, – это новая группа пляшущих фигурок. Они были нарисованы мелом на черной двери сарая с садовыми инструментами, который стоит у лужайки и весь виден из окон дома. Я снял точную копию с этого рисунка, вот она.

Гильтон развернул бумагу и положил ее на стол. Копия с иероглифов имела такой вид:

– Прекрасно! – воскликнул Холмс. – Прекрасно! Пожалуйста, продолжайте.

– Когда я снял копию, то стер с двери рисунок, но через два дня появилась новая надпись. Вот и ее копия:

Холмс потер руки и захохотал от восторга.

– Наш материал быстро увеличивается, – сказал он.

– Через три дня бумажка с такими же каракулями была положена под камешек, на солнечные часы. Вот она. Как видите, фигурки на ней совершенно такие же, как и на последней. После этого я решил караулить. С этой целью я достал свой револьвер и уселся у окна в кабинете, из которого видны лужайка и сад. Около двух часов ночи, когда было еще темно и только луна освещала сад, я услышал позади себя шаги и увидел жену в утреннем капоте. Она умоляла меня лечь. Я откровенно сказал ей, что желаю видеть, кто дурачит нас такими нелепыми проделками. Она возразила, что это какая-нибудь бессмысленная шутка и что мне нечего обращать внимание на нее.

«Если это так тревожит тебя, Гильтон, то ты мог бы поехать путешествовать вместе со мной, и таким образом мы избежали бы этого». – «Как! Допустить, чтобы нелепая шутка выгнала нас из нашего дома?! – воскликнул я. – Да все графство будет смеяться над нами». – «Ну хорошо, пойдем спать, – сказала она, – мы поговорим об этом завтра утром».

Не успела она это произнести, как я увидел при лунном свете, что ее бледное лицо еще больше побледнело, и рука ее сжала мое плечо. Что-то шевелилось в тени сарая. Я разглядел темную согнувшуюся фигуру, которая пробиралась из-за угла и присела на корточки перед дверью. Схватив револьвер, я хотел выбежать в сад, но жена обхватила меня обеими руками и с судорожной силой удержала меня. Я пытался отбросить ее, но она с отчаянием уцепилась за меня. Наконец я освободился, но пока успел открыть дверь и добежать до сарая, человек скрылся. Однако он оставил на двери след своего пребывания в виде пляшущих фигурок такого же расположения, какое появлялось уже два раза, и я перенес его на эту бумагу. Нигде не было никакого другого признака этого негодяя, хотя я обежал весь сад. А между тем удивительно то, что он, должно быть, все время был тут, потому что, когда я утром снова осмотрел дверь, на ней, под строчкой, которую я уже видел, были еще начертаны фигурки.

– Имеете ли вы этот рисунок?

– Имею; он очень короток, но я снял копию и с него. Вот она.

Снова Кебитт вынул бумажку. Этот новый танец имел такой вид:

– Скажите мне, – произнес Холмс, и я видел по его глазам, что он был очень возбужден, – был ли этот рисунок продолжением первого или же имел вид совершенно отдельного?

– Он был начертан на другой дверной панели.

– Прекрасно! Для нашей цели это важнее всего остального. Это дает мне надежду. А теперь, мистер Гильтон Кебитт, продолжайте, пожалуйста, ваши крайне интересные показания.

– Мне ничего не остается больше сказать, мистер Холмс, кроме того, что в эту ночь я был сердит на жену за то, что она меня удержала, когда я мог поймать прятавшегося мерзавца. Она объяснила это тем, что боялась за меня. В один момент у меня промелькнуло подозрение, не за него ли она боится, так как я не мог сомневаться в том, что она знает, кто этот человек и что означают его странные сигналы. Но, мистер Холмс, в голосе и глазах моей жены есть что-то такое, что не допускает никаких сомнений, и я убежден в том, что она действительно думала о моей безопасности. Вот вам и все, а теперь дайте совет, что я должен делать. Я склонен засадить в кустах с полдюжины моих рабочих, и когда негодяй снова появится, то так его отколотить, чтобы у него пропала охота тревожить нас.

– Боюсь, что дело слишком сложное для таких простых средств, – возразил Холмс. – Как долго можете вы пробыть в Лондоне?

– Я должен вернуться домой сегодня. Я ни за что не могу оставить жену ночью одну. Она крайне нервна и просила меня вернуться.

– Вы правы. Но если бы вам можно было остаться, то я, вероятно, нашел бы возможность дня через два поехать вместе с вами. Пока оставьте мне эти бумаги, и я думаю, что скоро буду в состоянии пролить на ваше дело некоторый свет.

Шерлок Холмс выдерживал свой спокойный профессиональный тон, пока не ушел гость, хотя мне, хорошо знавшему его, ясно было, что он глубоко взволнован. В тот момент, когда широкая спина Гильтона Кебитта исчезла за дверью, мой друг бросился к столу, разложил на нем все бумажки с пляшущими фигурками и углубился в сложные соображения. Два часа наблюдал я, как он покрывал лист за листом фибрами и буквами, так сильно поглощенный своей работой, что, очевидно, забыл о моем присутствии. Иногда работа его продвигалась, и тогда он насвистывал и напевал; иногда же становился в тупик и долго сидел, нахмурив брови и рассеянно смотря вдаль.

Наконец, вскрикнув от удовольствия, он соскочил со стула и заходил по комнате, потирая руки. Затем написал длинную телеграмму.

– Если я получу на это ответ такой, какой надеюсь, то вы прибавите, Ватсон, очень хорошенькое дело к своей коллекции, – сказал он. – Думаю, что нам можно будет поехать завтра в Норфольк и отвезти нашему приятелю несколько очень определенных сведений о тайне, которая тревожит его.

Признаюсь, что я сгорал от любопытства, но мне хорошо было известно, что Холмс любил давать свои объяснения в свое время и своим особенным способом, а потому я ждал, пока он захочет довериться мне.

Но ответ на телеграмму не приходил, и прошло два дня нетерпеливого ожидания, в течение которых Холмс напрягал слух при каждом звонке. Вечером второго дня пришло письмо от Гильтона Кебитта. Все у него было спокойно, за исключением только того, что в это утро на столбе солнечных часов появились две строчки пляшущих фигурок. Он приложил следующую их копию:

Холмс нагнулся над этим странным рисунком и через несколько минут вскочил на ноги с восклицанием удивления и отчаяния. Лицо его выражало страшную тревогу.

– Мы допустили, чтобы это дело зашло слишком далеко, – сказал он. – Нет ли еще поезда сегодня в Северный Вальшам?

Я заглянул в путеводитель. Последний поезд только что ушел.

– Ну, так мы завтра позавтракаем пораньше и отправимся с первым поездом: наше присутствие там крайне необходимо. А! Вот и ожидаемая телеграмма. Одну минутку, миссис Хадсон: может быть, понадобится ответ. Нет, телеграмма такая, какую я ожидал. Она еще более требует, чтобы мы не теряли ни одного часа и чтобы Гильтон Кебитт немедленно узнал, как обстоят дела, потому что наш простак норфолькский сквайр запутался в страшной и опасной паутине.

Так и оказалось. И когда я дошел до мрачного заключения истории, которая казалась мне ребяческою и чудною, я снова испытываю горе и ужас, которые тогда наполнили мое сердце. Хотелось бы мне порадовать читателей благоприятным окончанием этого дела, но я пишу хронику фактов и обязан довести странную цепь происшествий до их мрачного финала, благодаря которому замок Ридлинг-Торп был в течение нескольких дней на устах у всех жителей Англии.

Едва мы успели выйти из вагона на станции Северный Вальшам и назвать место своего назначения, как к нам подбежал начальник станции и спросил:

– Вы, вероятно, сыщик из Лондона?

Выражение досады пробежало по лицу Холмса.

– Почему вы это думаете?

– Потому что инспектор Мартин из Норфолька только что проехал. А может быть, вы доктора? Она не умерла, или, по крайней мере, по последним известиям, была еще жива. Вам, может быть, удастся ее спасти… Хотя бы для виселицы.

Лицо Холмса омрачилось.

– Мы едем в замок Ридлинг-Торп, – сказал он, – но мы ничего не слышали о том, что там произошло.

– Страшное дело, – ответил начальник станции. – Они оба застрелены – мистер Гильтон Кебитт и его жена. Она застрелила его, а потом сама застрелилась – так говорит прислуга. Он умер, а она при смерти. Боже мой, Боже мой, одна из древнейших фамилий в Норфолькском графстве и одна из самых почитаемых!

Не говоря ни слова, Холмс поспешил к экипажу и в продолжение долгих семи миль пути не открыл рта. Редко видел я его столь безнадежно удрученным. Ему было не по себе еще во время нашего путешествия из города, и он с жутким опасением просматривал утренние газеты; теперь же это внезапное осуществление худших ожиданий погрузило его в неописуемую меланхолию. Он прислонился к спинке экипажа и отдался мрачным размышлениям. А между тем многое вокруг могло возбудить наш интерес: мы проезжали по самой оригинальной в Англии местности, где несколько разбросанных коттеджей составляли все население этого края, а по сторонам громадные церкви с квадратными башнями возвышались над плоским зеленым ландшафтом, говоря о великолепии и благоденствии старой Восточной Англии.

Наконец фиолетовая полоса Немецкого моря показалась из-за зеленого края норфолькского побережья, и кучер указал бичом на две старые крыши из черепицы и дерева, выглядывавшие из-за группы деревьев.

– Это замок Ридлинг-Торп, – сказал он.

Когда мы подъезжали к парадной двери с портиком, я заметил стоящий против нее, около площадки для тенниса, черный сарай для инструментов и солнечные часы, с которыми мы уже так странно познакомились. Проворный человек, с живыми быстрыми манерами и нафабренными усами, выходил из высокого кабриолета. Он представился как инспектор Мартин из норфолькской полиции и очень удивился, когда услышал имя моего товарища.

– Но, мистер Холмс, ведь преступление было совершено только сегодня в три часа ночи. Как могли вы узнать о нем в Лондоне и приехать на место одновременно со мной?

– Я предвидел его. Я приехал в надежде его предупредить.

– Значит, у вас должны быть важные улики, о которых мы ничего не знаем, так как говорят, что они были очень дружными супругами.

– У меня только свидетельские показания пляшущих фигурок, – ответил Холмс. – Я потом объясню вам, в чем дело. А пока, раз мы не смогли помешать преступлению, то мне очень хотелось бы употребить то, что я знаю, на благо правосудия. Желаете вы моей помощи при своем расследовании или же предпочитаете, чтобы я действовал независимо от вас?

– Я мог бы только гордиться тем, что мы работаем вместе, мистер Холмс, – серьезно ответил инспектор.

– В таком случае я бы желал, не теряя времени, услышать свидетельские показания и осмотреть местность.

Инспектор Мартин имел достаточно здравого смысла, чтобы предоставить моему другу действовать по-своему, и только тщательно записывал результаты. Местный доктор, седой старик, только что спустился из комнаты миссис Гильтон Кебитт и сообщил, что полученная ею рана серьезна, но необязательно смертельна. Пуля коснулась передней части мозга, и, вероятно, потребуется еще некоторое время, чтобы раненая пришла в себя. На вопрос, была ли она застрелена кем-нибудь или сама застрелилась, он не рисковал выразить определенное мнение. Несомненно, выстрел был сделан с очень близкого расстояния. В комнате найден был один только револьвер, в котором недоставало двух пуль. Мистер Гильтон Кебитт получил пулю в сердце. Одинаково возможно, что он стрелял в нее, а затем сам застрелился, или же, что она преступница, так как револьвер найден лежащим между ними на равном расстоянии.

– Подняли его? – спросил Холмс.

– Мы ничего не трогали, кроме дамы. Мы не могли оставить ее, раненую, лежать на полу.

– С каких пор вы здесь, доктор?

– С четырех часов.

– А есть еще кто-нибудь?

– Констебль здесь.

– И вы ничего не передвигали?

– Ничего.

– Вы поступили очень осмотрительно. Кто послал за вами?

– Служанка Саундерс.

– Она подняла тревогу?

– Она и кухарка миссис Кинг.

– Где они теперь?

– Вероятно, на кухне.

– Так, я думаю, лучше всего сразу выслушать их.

Старый вестибюль с дубовыми панелями и высокими окнами был превращен в следственную камеру. Холмс уселся в большое старомодное кресло, и неумолимые глаза его сверкали на угрюмом лице. Я читал в них решимость посвятить свою жизнь этому делу, пока его клиент, которого он не мог спасти, не будет отомщен. Щеголеватый инспектор Мартин, старый седой деревенский доктор, я и тупоумный сельский полисмен – вот и весь состав этой странной компании.

Обе женщины довольно толково дали свои показания. Они были разбужены звуком выстрела, за которым через минуту последовал другой. Они спали в смежных комнатах, и миссис Кинг бросилась в комнату Саундерс. Они вместе побежали вниз. Дверь в кабинет была открыта, и на столе горела свечка. Их хозяин лежал ничком посередине комнаты. Он был мертв. У окна скорчилась его жена, прислонив голову к стене. Она была тяжело ранена, и одна сторона лица была вся в крови. Она тяжело дышала, но не в состоянии была произнести ни одного слова. Как коридор, так и комната были полны дыма и запаха пороха. Окно, несомненно, было заперто на задвижку изнутри. Обе женщины были уверены в этом. Они тотчас же послали за доктором и за констеблем. Затем с помощью лакея и конюха отнесли свою раненую хозяйку в спальню. Видно было, что она и муж лежали на постели в эту ночь. Она была одета в платье, а он в халат, накинутый на ночное белье. Ничего не было тронуто в кабинете. Насколько им известно, между мужем и женой никогда не происходило ссор, их всегда считали очень дружными супругами.

Таковы были главные пункты показаний служанок. На вопрос инспектора Мартина они ответили, что убеждены в том, что все двери были заперты изнутри и что никто не мог убежать из дома. На вопрос Холмса обе ответили, что слышали запах пороха с того момента, когда выбежали из своих комнат в верхнем этаже.

– Обращаю ваше внимание на этот факт, – сказал Холмс своему коллеге по профессии. – А теперь, я думаю, мы можем приняться за тщательный осмотр комнаты.

Кабинет был маленькой комнатой, три стены которой были заняты книгами; письменный стол стоял у окна, которое выходило в сад. Мы прежде всего занялись несчастным сквайром, громадное тело которого растянулось поперек всей комнаты. Беспорядок в его костюме свидетельствовал о том, что он был внезапно поднят с постели. Выстрел был сделан в него спереди, и пуля, пройдя через сердце, осталась в теле. Его смерть, несомненно, была моментальной и безболезненной. Ни халат, ни руки не были запачканы порохом. По словам доктора, у дамы были пороховые пятна на лице, но их не было на руках.

– Отсутствие последних ничего не доказывает, хотя их присутствие доказывает все, – сказал Холмс. – Если только порох случайно не прорвется назад из плохо пригнанного патрона, то можно сделать несколько выстрелов и не иметь на руке ни малейших следов. Я бы думал, что теперь можно перенести тело мистера Кебитта. Полагаю, доктор, что вы не извлекли пулю, ранившую даму?

– Для этого потребовалась бы серьезная операция. Но в револьвере осталось четыре заряда. Сделаны два выстрела и нанесены две раны, следовательно, все ясно.

– Так кажется, – сказал Холмс. – Может быть, вы также объясните, где и та пуля, которая ударила в край окна?

Он быстро обернулся и своим длинным тонким пальцем показывал дыру, которая была пробита в нижней части оконного переплета, приблизительно на один дюйм ниже подоконника.

– Боже мой! – воскликнул инспектор. – Каким образом вы увидели эту дыру?

– Потому что я ее искал.

– Удивительно! – произнес деревенский врач. – Вы, конечно, правы, сэр. Так, значит, был сделан третий выстрел, следовательно, тут должно было быть третье лицо. Но кто же это мог быть и каким образом он ушел?

– Решением этой задачи мы и заняты теперь, – ответил Шерлок Холмс. – Помните, инспектор Мартин, когда служанки сказали, что, выйдя из своих комнат, они тотчас же услышали запах пороха, то я заметил, что это показание очень важно?

– Помню, сэр, но признаюсь, что я не вполне понял вас.

– Этот факт свидетельствует о том, что в то время, когда произведены были выстрелы, как окно, так и дверь комнаты были открыты настежь. Иначе запах пороха не мог разнестись так быстро на весь дом. Для этого необходим был сквозной ветер в комнате. Однако же дверь и окно были открыты очень короткое время.

– Чем вы это докажете?

– А тем, что свечка не потекла.

– Бесподобно! – воскликнул инспектор. – Бесподобно!

– Убежденный, что окно было открыто в то время, когда происходила трагедия, я подумал, что в это дело может быть замешано третье лицо, стоявшее за окном и стрелявшее через него. Всякий выстрел, направленный в это лицо, мог попасть в эту часть переплета. Я посмотрел и увидел несомненный знак, оставленный пулей.

– Но каким образом окно было заперто на задвижку?

– Женщина инстинктивно прежде всего заперла окно… Эге, а это что такое?

То был стоявший на письменном столе дамский мешочек – щегольской мешочек из кожи крокодила с серебряной оправой. Холмс открыл его и вытряхнул из него все содержимое. Оно состояло из двадцати пяти фунтовых кредиток, перетянутых резинкой.

– Это надо сохранить, потому что оно будет фигурировать на суде, – сказал Холмс, передвигая инспектору мешочек с его содержимым. – Теперь необходимо попытаться пролить некоторый свет на эту третью пулю, которая была выпущена из комнаты, о чем свидетельствует расщепившееся дерево. Мне хотелось бы снова повидать кухарку, миссис Кинг…

– Вы сказали, миссис Кинг, что были разбужены громким выстрелом. Говоря это, не подразумевали ли вы, что этот выстрел был громче второго?

– Видите ли, сэр, он меня разбудил, когда я крепко спала, а потому трудно судить. Но он показался мне очень громким.

– Не думаете ли вы, что это мог быть звук от двух выстрелов, произведенных одновременно?

– Право, не могу это сказать, сэр.

– Думаю, что это было, несомненно, так. Полагаю, инспектор Мартин, что мы теперь использовали все, что могла дать нам эта комната. Не будете ли вы добры пойти со мною, и мы поищем, не даст ли нам что-нибудь сад.

Под самым окном кабинета находилась цветочная клумба, и, подойдя к ней, мы все издали возглас удивления. Цветы были растоптаны, и на мягкой почве было множество следов больших мужских ног с особенно длинными, тонкими носками. Холмс зашнырял по траве и листьям, как охотничья собака, отыскивающая раненую птицу. Затем, вскрикнув от удовольствия, нагнулся и поднял медный цилиндр.

– Я так и думал, – сказал он, – револьвер был с экстрактором, и вот третья гильза. Право, инспектор Мартин, я думаю, что наше следствие почти окончено.

Лицо провинциального инспектора выражало крайнее удивление при виде быстрого и мастерского успеха расследования, производимого Холмсом. Сначала он попытался было предъявить свои права, но теперь был подавлен восхищением и готов был следовать без возражений за Холмсом, куда бы он его ни повел.

– Кого вы подозреваете? – спросил он.

– Об этом я скажу немного позже. В этой задаче есть несколько пунктов, которые я не в состоянии был до сих пор объяснить вам. Теперь, раз я зашел так далеко, то уж лучше буду продолжать по-своему, а затем объясню все дело сразу и всем.

– Как вам будет угодно, мистер Холмс, пока мы не получим нашего человека…

– Я не имею никакого желания делать тайну, но в минуту действия немыслимо входить в длинные и сложные объяснения. У меня в руках все нити этого дела. Если даже эта дама никогда не придет в себя, мы все-таки можем восстановить происшествие прошлой ночи и обеспечить торжество правосудия. Прежде всего, нет ли по соседству гостиницы под названием «Эльриж»?

Допросили всех слуг, но никто не слышал такого названия. Конюх же припомнил, что фермер, носящий такое имя, живет в нескольких милях отсюда по направлению к Ист-Рестону.

– Эта ферма уединенная?

– Очень уединенная, сэр.

– Может быть, там ничего не слышали о происшедшем здесь в эту ночь?

– Может быть, сэр.

– Оседлай-ка лошадь, малец, и отвези записку на ферму Эльрижа.

Холмс вынул из кармана полоски с пляшущими фигурами и положил их перед собою на письменный стол, за которым некоторое время писал. Наконец он протянул мальчику записку и сделал ему указания, чтобы он вручил ее лично тому, кому она адресована, и чтобы не отвечал ни на какие вопросы.

Я взглянул на записку и увидел, что адрес написан отдельными неправильными буквами, совершенно не похожими на твердый почерк Холмса. Она была адресована:

М-ру Абэ Сленею, Эльрижская ферма, Ист-Рестон, Норфольк

– Мне кажется, господин инспектор, – заметил Холмс, – что вы бы хорошо сделали, если бы потребовали по телеграфу конвой, так как, если мои расчеты верны, то вам придется отправить в тюрьму графства особенно опасного преступника. Мальчик может заодно отправить и вашу телеграмму… Если есть, Ватсон, поздний поезд в город, то полагаю, что нам следует ехать с ним, так как мне нужно кончить интересный химический анализ, а наше расследование здесь быстро подходит к концу.

Когда мальчик отправился с запиской, Шерлок Холмс дал свои инструкции прислуге: если какой-нибудь посетитель спросит миссис Гильтон Кебитт, то, не сообщая ему ничего о ее состоянии, следует пригласить его в гостиную. Относительно этого он сделал крайне строгие внушения прислуге. Наконец он прошел впереди нас в гостиную, заметив, что так как теперь нам остается только ждать, то мы должны постараться как можно лучше провести время, пока не узнаем, что нас ожидает впереди.

Доктор уехал к своим пациентам, и остались с Холмсом только инспектор да я.

– Думаю, что я могу вам помочь провести интересно и полезно этот час, – сказал Холмс, придвигая стул к столу и раскладывая перед собою все бумажки с забавными изображениями пляшущих фигурок. – Что же касается вас, друг Ватсон, то я у вас в долгу за то, что так долго не удовлетворял ваше естественное любопытство. Вас, господин инспектор, весь этот инцидент может заинтересовать как замечательный профессиональный этюд. Прежде всего, я должен вам передать интересные обстоятельства, связанные с предварительными переговорами, которые вел со мною мистер Гильтон Кебитт на Бейкер-стрит.

И Холмс вкратце передал уже известные читателям факты.

– Тут у меня эти оригинальные произведения, которые могли бы вызвать улыбку, если бы они не оказались предвестниками такой страшной трагедии. Я хорошо знаком со всевозможными формами тайного письма и сам являюсь автором небольшой брошюрки на эту тему, в которой я разбираю сто шестьдесят различных шифров, но признаюсь, что этот шифр совершенно для меня новый. Цель тех, кто выдумал эту систему, заключалась, очевидно, в том, чтобы скрыть, что эти знаки обозначают письмо, и заставить считать их за бесцельное детское рисование.

Однако же, убедившись в том, что эти фигурки имеют значение букв, и применив к ним правила, которыми мы руководствуемся во всех секретных шифрах, мне нетрудно было разрешить задачу. Первое переданное мне послание было настолько коротко, что я мог сказать лишь, что фигурка:

означает не что иное, как букву Е. Как вам известно, в английском языке чаще всего встречается буква Е, и она настолько чаще всех остальных попадается, что даже в короткой фразе можно ожидать, что встретишь ее несколько раз. Одна из пятнадцати фигурок первого послания повторялась четыре раза, и потому естественно было заменить ее буквой Е. Правда, в некоторых случаях к этой фигурке был приделан флаг, а в других нет, но по тому, как эти флаги были распределены, казалось вероятным, что они служили для разделения фразы на слова. Я принял это как гипотезу и отметил, что Е изображается фигуркой:

Но затем появилось препятствие в расследовании. После буквы Е порядок повторяемости остальных букв алфавита вовсе не определен, и среднее преобладание какой-нибудь буквы в печатном листе может оказаться совершенно обратным в короткой фразе. В общем, буквы по их преобладанию стоят в следующем порядке: Т, А, О, I, N, S, Н, R, D и L; но Т, А, О и I почти одинаково часты, и пробовать всевозможные их комбинации, пока не добьешься смысла, было бы бесконечной задачей. Поэтому я стал ожидать нового материала.

Во второй свой визит мистер Гильтон Кебитт передал мне еще две короткие фразы и одно извещение, которое казалось одним словом, так как в нем не было ни одного флага. Вот эти фигурки. В единственном слове мне уже известны были два Е на втором и четвертом месте слова в пять букв. Это слово могло быть sever, lever или vever. Не может быть и вопроса в том, что самое верное слово как ответ на послание было never (никогда), и обстоятельства указывали на то, что это был ответ, написанный дамой.

Признав это правильным, мы можем сказать, что фигурки

обозначают N, V и R. А все-таки я еще находился в большом затруднении, но счастливая мысль навела меня еще на несколько букв. Мне пришло в голову, что если эти послания идут, как я ожидал, от кого-нибудь, кто был близок даме в прежней ее жизни, то комбинация из двух Е, между которыми стоят три буквы, может прекрасно сойти за имя Elsie (Эльзи). Расмотрев все послания, я увидел, что такая комбинация составляет окончание послания, которое три раза повторено. Это, конечно, было какое-нибудь воззвание к Elsie. Таким образом, я получил буквы L, S и I.

Но что же это было за воззвание? В слове, предшествовавшем Elsie, было всего четыре буквы, и оно оканчивалось на Е. Слово это, наверное, должно быть соте (приходи). Я подбирал все остальные слова из четырех букв, оканчивающиеся на Е, и не нашел ни одного подходящего к обстоятельствам. Итак, я еще узнал буквы С, О и М и был в состоянии снова приняться за первое послание. Я разделил его на слова и поставил точки вместо неизвестных еще мне фигурок. Получилось следующее:

.М.ERE… Е SL… NE.

Первая буква может быть только A (am – есть), что было очень полезным открытием, так как она встречается в этой короткой фразе три раза; также очевидна Н во втором слове (here – здесь). Когда я вставил эти буквы, вышло:

AM HERE А.Е SLANE.

Или же, заполнив очевидно недостающие буквы в имени, получается:

AM HERE ABE SLANEY

(Я здесь Абэ Сленей)

После этого мне стало известно так много букв, что я уже мог с большей уверенностью приняться за второе послание, которое приняло у меня такой вид:

А. ELRI. ES.

Тут мог быть смысл только в том случае, если на пустые места поставить Т и G (at Elriges – в Эльриж) и предположить, что это название дома или гостиницы, в которой остановился пишущий.

Инспектор Мартин и я выслушали с напряженным вниманием и интересом полный и ясный отчет о результатах, каких добился мой друг и благодаря которым преодолевались все затруднения.

– Что же вы сделали затем? – спросил инспектор.

– Я имел полное основание предполагать, что этот Абэ Сленей – американец, так как Абэ – американское уменьшительное имя и так как письмо из Америки положило начало всем тревогам. Я также имел полное основание подозревать, что в деле замешана преступная тайна. Намеки женщины на ее прошлое и ее нежелание довериться мужу указывали на это. Поэтому я телеграфировал своему приятелю Вильсону Харгэву из Нью-Йоркского полицейского управления, который не раз пользовался моим знакомством с лондонскими преступлениями. Я спросил его, знакомо ли ему имя Абэ Сленея. Вот его ответ: «Самый опасный злодей в Чикаго».

В тот же вечер, когда я получил этот ответ, Гильтон Кебитт прислал мне последнее послание от Сленея. Подставив под известные мне значки буквы, я получил:

ELSIE.RE.ARE ТО MEET THY GO.

Прибавка P и D дополнили послание, доказавшее мне, что мерзавец перешел к угрозам (Эльзи, приготовься встретить своего Бога), а мое знакомство с чикагскими разбойниками заставило меня опасаться, что он очень быстро приведет свои слова в действие. Я тотчас же приехал со своим другом и товарищем, доктором Ватсоном, в Норфольк, но, к несчастью, опоздал: случилось самое худшее.

– Большое счастье быть вашим товарищем при ведении дела, – от души произнес инспектор. – Но извините меня, если я буду с вами откровенен. Вы ответственны только перед самим собою, я же должен дать ответ своему начальству. Если этот Абэ Сленей, живущий на Эльрижской ферме, действительно убийца, и если он бежал, пока я тут сижу, то меня ожидают серьезные неприятности.

– Вам нечего беспокоиться. Он не станет делать попыток к побегу.

– Откуда вы это знаете?

– Бегство значило бы признание.

– Так отправимся арестовать его.

– Я с минуты на минуту ожидаю его сюда.

– С какой стати он придет сюда?

– Потому что я ему написал, чтобы он пришел.

– Но это невероятно, мистер Холмс! Почему он явится на ваше приглашение? Оно скорее может возбудить его подозрения и заставить бежать.

– Мне кажется, что я сумел дать письму должную редакцию, – ответил Шерлок Холмс. – А вот, если не ошибаюсь, и сам этот господин идет по дороге.

Действительно, какой-то человек шел по дорожке, ведущей к подъезду. Это был высокий, красивый, смуглый брюнет, одетый в костюм из серой фланели, в широкополой соломенной шляпе, с щетинистой черной бородой и большим, характерным орлиным носом. Он, на ходу размахивая тростью, развязно шел по дорожке, точно место это принадлежало ему, и мы услышали его громкий, уверенный звонок.

– Полагаю, господа, – спокойно произнес Холмс, – что нам лучше занять свои позиции за дверью. Имея дело с таким молодчиком, необходимо принять всевозможные предосторожности. Вам, господин инспектор, понадобятся ваши наручники. Вести разговор предоставьте мне.

Мы молча ждали с минуту – одну из таких минут, которую никогда не забыть. Затем дверь отворилась, и человек этот вошел в комнату. В тот же момент Холмс приложил револьвер к его виску, а Мартин надел ему наручники. Все это было сделано так быстро и так ловко, что преступник оказался беспомощным прежде, чем успел догадаться, что на него напали. Он взглянул на нас по очереди своими огненными черными глазами, а затем разразился горьким смехом.

– Ну-с, господа, на этот раз я сам попался. Нашла коса на камень. Но ведь я явился сюда по приглашению миссис Гильтон Кебитт. Не говорите, что она замешана в этом деле! Не говорите, что она помогла расставить мне ловушку!

– Миссис Гильтон Кебитт серьезно ранена и находится на пороге смерти.

Сленей издал хриплый отчаянный крик, который раздался по всему дому.

– Вы с ума сошли! – свирепо воскликнул он. – Он ранен, а не она. Кто бы осмелился поднять руку на крошку Эльзи? Я мог, прости Господи, ей угрожать, но не покусился бы ни на единый волос ее прелестной головки. Возьмите свои слова назад! Скажите, что она невредима!

– Ее нашли опасно раненою возле мертвого мужа.

Сленей с тяжелым стоном сел на скамейку и опустил лицо на закованные руки. Он пять минут просидел молча. Затем поднял голову и заговорил с холодным спокойствием отчаяния:

– Мне нечего скрывать от вас, господа. Если я выстрелил в мужа, то ведь и он стрелял в меня, а потому это нельзя назвать убийством. Если же вы думаете, что я мог поднять руку на эту женщину, то, значит, вы не знаете ни ее, ни меня. Говорю вам, что на свете не было мужчины, который бы так любил, как я люблю эту женщину. Я имел на нее права. Она была отдана мне много лет тому назад. Кто такой этот англичанин, что он осмелился встать между нами? Повторяю, что мне принадлежит первенство в правах на нее, и я требовал только своей собственности.

– Она вырвалась из-под вашего влияния, когда узнала, что вы за человек, – сурово возразил Холмс. – Она бежала из Америки, чтобы избавиться от вас, и вышла замуж за почитаемого всеми англичанина. Вы преследовали ее и превратили ее жизнь в муку с целью заставить ее бросить мужа, которого она любила и уважала, и бежать с вами, которого она боялась и ненавидела. Вы кончили тем, что убили благородного человека и заставили его жену пойти на самоубийство. Вот ваша роль в этом деле, мистер Абэ Сленей, и вы ответите за нее перед законом.

– Если Эльзи умрет, мне все равно, что бы ни случилось со мною, – ответил американец.

Он разжал одну руку и взглянул на скомканную записку, которая была зажата в ней.

– Послушайте, господин! – воскликнул он с внезапно вспыхнувшим в глазах подозрением. – Не пытаетесь ли вы запугать меня? Если она так опасно ранена, как вы говорите, то кто же написал эту записку?

Сленей бросил ее на стол.

– Я написал ее, чтобы вы пришли сюда.

– Вы ее написали? Нет никого на свете, помимо членов Союза, кто бы знал секрет пляшущих фигурок. Каким образом вы могли ее написать?

– То, что может выдумать один человек, может разгадать другой, – ответил Холмс. – А вот подъезжает кеб, чтобы доставить вас в Норвич, мистер Сленей. А пока вы имеете еще время несколько исправить причиненное вами зло. Известно ли вам, что миссис Гильтон Кебитт сама находилась под сильным подозрением в убийстве своего мужа и что только мое присутствие здесь и некоторое знакомство мое с делом спасли ее от обвинения? Ваш долг относительно нее – сделать ясным для всего света, что она никоим образом, ни прямо, ни косвенно, не ответственна за трагический конец своего мужа.

– Я и не желаю ничего лучшего, – сказал американец. – Да мне кажется, что и для меня выгоднее всего будет рассказать абсолютную истину.

– Мой долг предупредить, что эта истина послужит против вас! – воскликнул инспектор с великолепной честностью, в духе британского уголовного закона.

Сленей пожал плечами и проговорил:

– Рискну этим! Прежде всего, господа, я бы хотел вам сообщить, что я знал эту женщину с ее детства. Нас было семеро в чикагской шайке, и отец Эльзи был главой Союза. Умный был человек старый Патрик. Это он изобрел шифр, который всякому, кто не имеет к нему ключа, покажется детскими каракулями. Ну-с, так Эльзи кое-чему научилась у нас; но наши дела вызывали у нее отвращение, и так как у нее были собственные небольшие, честно приобретенные деньги, то она бросила нас и уехала в Лондон. Она была обещана мне и, вероятно, вышла бы за меня замуж, если бы я выбрал другую профессию. Я узнал, где она находится, только после ее свадьбы с этим англичанином. Я написал ей, но не получил ответа. Тогда я приехал сюда, и так как письма ни к чему не вели, то писал свои послания на таких местах, где она могла их прочесть.

Прошел месяц. Я жил на ферме, из которой мог выходить днем и ночью никем не замеченный. Я все испробовал, чтобы заманить Эльзи. Я знал, что она читает мои послания, потому что однажды она написала ответ под одним из них. Наконец я вышел из терпения и принялся ей угрожать. Тогда она прислала мне письмо, в котором умоляла уехать и говорила, что если случится какой-нибудь скандал с ее мужем, то это разобьет ей сердце. Она писала, что в три часа ночи, когда ее муж будет спать, она спустится вниз и переговорит со мною через окно, если я соглашусь затем уехать и оставить ее в покое. Она пришла и принесла с собою деньги, пытаясь подкупить меня. Я от этого обезумел и, схватив ее за руку, хотел вытащить через окно.

В этот момент в комнату вбежал ее муж с револьвером в руках. Эльзи упала на пол, и мы очутились лицом к лицу с англичанином. Я тоже был вооружен и поднял свое ружье, думая запугать его, чтобы он дал мне уйти. Он выстрелил в меня и промахнулся; почти в тот же момент я спустил курок, и он упал. Я убежал прочь через сад и слышал, как за мною запирали окно. Вот вся истинная правда, как перед Богом, господа, и я ничего больше не слышал об этой истории, пока не приехал ко мне верхом мальчик с запиской, которая заставила меня, как ворону, прийти сюда и попасть в ваши руки.

Пока американец говорил, кеб остановился у подъезда. В нем сидели два полисмена в мундирах. Инспектор Мартин встал и дотронулся до плеча своего пленника.

– Пора ехать.

– Нельзя ли сначала мне повидать ее?

– Нет, она в бессознательном состоянии… Мистер Шерлок Холмс, я позволяю себе выразить надежду, что если когда-нибудь попадется мне в руки важное дело, то я буду иметь счастье работать вместе с вами.

Мы стояли у окна и смотрели, как удалялся кеб. Когда я обернулся, то увидел скомканную бумажку, которую преступник бросил на стол. Это была записка, которой Холмс заманил его.

– Попробуйте, Ватсон, не прочтете ли вы ее, – сказал с улыбкой мой друг.

Она заключала в себе только следующую строчку пляшущих фигурок:

– Если вы примените правила, которые я вам объяснил, – сказал Холмс, – то увидите, что эта записка значит: «Приходите сюда сейчас». Я был убежден, что он не может не отозваться на такое приглашение, так как ему никогда и в голову бы не пришло, что эту записку написал кто-нибудь другой, а не миссис Кебитт. Итак, милый Ватсон, нам удалось в конце концов употребить на доброе дело этих пляшущих человечков, которые так часто причиняли зло, и я думаю, что выполнил данное вам обещание прибавить кое-что необычайное в вашу записную книжку. Наш поезд отходит в три часа сорок минут, и я бы хотел быть к обеду дома.

Скажу еще несколько слов в виде эпилога.

Американец Абэ Сленей был приговорен на зимней сессии суда в Норвиче к смертной казни, но она была заменена каторжными работами ввиду смягчающих обстоятельств и уверенности, что первым выстрелил Гильтон Кебитт. О миссис Кебитт мне известно только, что она вполне оправилась от раны и что до сих пор вдовствует, отдавшись всецело попечению о бедных и управлению имением своего мужа.

Приключения одинокой велосипедистки

C 1894 года по 1901-й включительно мистер Шерлок Холмс был очень деятелен. Можно без ошибки сказать, что в течение этих восьми лет не было ни одного затруднительного криминального случая, по поводу которого не советовались бы с ним, и были сотни случаев интимного характера, причем некоторые из них самого запутанного и необыкновенного свойства, в которых он играл выдающуюся роль. В результате этого длинного периода непрерывной работы явилось много поразительных побед и немного неизбежных неудач. Так как я сохранил очень полные заметки обо всех этих случаях и лично принимал участие во многих из них, то можно представить, что сделать между ними выбор для публики – нелегкая для меня задача. Однако же я буду придерживаться своего прежнего правила и отдам предпочтение тем случаям, интерес которых зависит не столько от тяжести преступления, сколько от замысловатости и драматического характера решения задачи.

По этой причине я предложу теперь читателю факты, связанные с личностью мисс Вайолетт Смит, одинокой чарлингтонской велосипедистки, и любопытный исход нашего следствия, окончившегося трагедией. Правда, обстоятельства не дали места для поразительной иллюстрации талантов, которыми прославился мой друг, но в этом случае было несколько пунктов, выделяющих его из длинного списка преступлений, из которых я черпаю материал для своих маленьких рассказов.

Справившись со своей записной книжкой, помеченной 1895 годом, я увидел, что впервые мы услышали о мисс Вайолетт Смит в субботу 23 апреля. Я помню, что ее визит пришелся крайне не по душе Холмсу, потому что в это время он был поглощен очень темным и сложным делом об особого рода преследовании, которому подвергся Джон Винсент Гарден, хорошо известный табачный миллионер. Друг мой, любивший прежде всего точность и сосредоточенность, злился на все, что отвлекало его внимание от дела, которое находилось в данный момент в его руках. Однако же нельзя было без грубости, чуждой его характеру, отказаться выслушать историю молодой и красивой женщины с царственной осанкой, высокой и изящной, которая явилась к нам на Бейкер-стрит поздно вечером и молила Холмса о помощи и совете. Напрасно было бы убеждать молодую женщину в том, что его время уже все занято, так как она пришла с решимостью рассказать свою историю, и ясно было, что ничем, кроме как силой, нельзя будет заставить ее уйти, пока она не исполнит своего намерения.

С выражением покорности на лице и несколько усталой улыбкой Холмс попросил прекрасную непрошенную гостю сесть и сообщить о том, что ее тревожит.

– Во всяком случае, вас не может тревожить ваше здоровье, – прибавил он, окинув ее своим проницательным взглядом. – Такая ярая, как вы, велосипедистка, должна быть полна энергии.

Она с удивлением посмотрела вниз на свои ноги, и я заметил, что одна сторона подошв ее сапог была слегка стерта педалями.

– Да, мистер Холмс, я много езжу на велосипеде, и это обстоятельство имеет отношение к моему сегодняшнему приходу к вам.

Мой друг взял ее руку, с которой она сняла перчатку, и рассматривал ее с тем пристальным вниманием и с тем отсутствием чувства, с каким ученый рассматривает предмет его специальности.

– Вы, конечно, извините меня, это входит в мои обязанности, – сказал он, выпуская руку дамы. – Я чуть не вывел ошибочного предположения, что вы печатаете на пишущей машинке. Очевидно, что вы музыкантша. Заметьте, Ватсон, что кончики пальцев имеют форму лопатки, а это присуще людям обеих профессий. В лице, однако же, есть некоторая одухотворенность, – Холмс мягко повернул его к свету, – которой не отличаются машинистки. Эта дама – музыкантша.

– Да, мистер Холмс, я даю уроки музыки.

– В деревне, судя по цвету лица?

– Да, сэр, около Фарнгама, в Суррее.

– Великолепные окрестности, и они полны для меня интересных ассоциаций. Помните, Ватсон, мы близ тех мест захватили Арчи Стамфорда. Ну-с, мисс Вайолетт, что приключилось с вами близ Фарнгама в Суррее?

Молодая девушка очень ясно и спокойно рассказала следующее.

– Отец мой умер, мистер Холмс, его имя Джемс Смит, капельмейстер в старом императорском театре. Мать и я остались совершенно одинокими на свете, не имея ни одного родственника, кроме дяди Ральфа Смита, который отправился в Африку двадцать пять лет тому назад и о котором мы с тех пор ничего не слышали. Когда отец умер, мы были очень бедны, но однажды нам сказали, что в «Таймс» появилось объявление, в котором просили сообщить сведения о нас. Вы можете себе представить, как мы были взволнованы. Мы думали, что кто-то оставил нам состояние. Мы тотчас же отправились к адвокату, имя которого упоминалось в объявлении. У него мы встретили двух мужчин, мистера Каррутерса и мистера Вудли, которые только что вернулись из Южной Африки. Они сказали, что мой дядя был их другом, что он умер несколько месяцев тому назад в Иоганнесбурге в большой бедности и что последней его просьбой к ним было отыскать его родственниц и позаботиться о том, чтобы они не терпели нужды. Нам казалось странным, что дядя Ральф, нисколько не думавший о нас при своей жизни, позаботился о том, чтобы мы не терпели нужды после его смерти, но мистер Каррутерс объяснил это тем, что мой дядя только что узнал о смерти своего брата и счел себя ответственным за нашу судьбу.

– Простите, – прервал Холмс, – когда имело место это свидание?

– В декабре, четыре месяца тому назад…

– Продолжайте, пожалуйста.

– Мистер Вудли показался мне отвратительным. Он не переставал строить мне глазки, этот грубый молодой человек с одутловатыми щеками, рыжими усами и с волосами, как бы прилепленными с обеих сторон лба. Он показался мне ненавистным, и я была уверена, что Сирил не одобрит моего знакомства с подобной личностью.

– А его зовут Сирилом, – произнес с улыбкой Холмс.

Молодая девушка покраснела и рассмеялась.

– Да, мистер Холмс, Сирил Мортон – электротехник, и мы надеемся обвенчаться в конце лета. Боже мой, как это я заговорила о нем? Я хотела сказать, что мистер Вудли был прямо отвратителен, а мистер Каррутерс, значительно старше первого, был более привлекателен. Это был смуглый, худой, гладко выбритый, молчаливый человек. У него были вежливые манеры и приятная улыбка. Он осведомился о нашем положении и, узнав, что мы очень бедны, предложил мне поселиться у него и учить музыке его единственную десятилетнюю дочь. Я ответила, что мне не хочется бросать мать, на что он сказал, что я могу каждую субботу ездить к ней, и предложил мне сто фунтов в год, что было, конечно, роскошной оплатой. Дело кончилось тем, что я приняла его предложение и отправилась в Чильтерн-Гранж, находящийся от Фарнгама в шести милях.

Мистер Каррутерс оказался вдовцом, но у него была экономка, очень почтенная пожилая особа по имени Диксон, заведовавшая всем хозяйством. Девочка была премилое существо, и все предвещало одно хорошее. Мистер Каррутерс был очень добр и очень музыкален, так что мы проводили вместе очень приятные вечера. Каждую субботу я ездила в город к матери.

Первым пятном на моем счастье было прибытие рыжеусого мистера Вудли. Он гостил целую неделю, и, ах, эта неделя показалась мне тремя месяцами. Это была ужасная личность, сварливая во всем. Он отвратительно ухаживал за мной, хвастал своим состоянием, говорил, что если бы я вышла за него замуж, то имела бы лучшие в Лондоне бриллианты. И, наконец, хотя я не желала иметь никакого дела с ним, однажды после обеда он схватил меня в свои объятия – он необычайно силен – и поклялся, что ни за что не выпустит меня, пока я не поцелую его.

Тут вошел мистер Каррутерс и оторвал его от меня, за что Вудли поднял руку на хозяина, свалил его на пол и избил до крови. Это, как вы понимаете, положило конец его пребыванию в доме. На следующий день мистер Каррутерс извинился передо мною и уверил меня, что я никогда больше не подвергнусь такому оскорблению. С тех пор я ни разу не видела мистера Вудли.

А теперь, мистер Холмс, я дошла, наконец, до того именно обстоятельства, которое заставило меня прийти сегодня к вам за советом. Надо вам сказать, что каждую субботу утром я отправляюсь на своем велосипеде до Фарнгамской станции, чтобы оттуда ехать в город поездом в двенадцать часов двадцать две минуты. Дорога от Чильтерн-Гранжа пустынна, и в особенности в одном месте, которое тянется на протяжении мили между вересками Чарлингтона с одной стороны и лесами, окружающими Чарлингтон-холл, с другой. Этот участок дороги крайне пустынный, и очень редко кого встретишь на нем, разве одинокую телегу или крестьянина, пока не доберешься до большой дороги близ Кругсбери-хилл.

Две недели тому назад, проезжая это пустынное место, я случайно обернулась, и приблизительно в двухстах ярдах позади себя увидела мужчину, тоже на велосипеде. У него была короткая черная борода, и он показался мне человеком среднего возраста. Не доезжая Фарнгама, я снова обернулась, но мужчины уже не было, и я совершенно забыла о нем. Но вы можете себе представить, мистер Холмс, мое удивление, когда на обратном пути, в понедельник, я увидела того же самого мужчину на том же месте дороги. Мое удивление еще возросло, когда этот инцидент повторился в точности и в следующую субботу, и в понедельник. Он всегда держался на расстоянии и ничем не беспокоил меня, но все-таки это было очень странно.

Я рассказала об этом мистеру Каррутерсу, который, по-видимому, заинтересовался моим сообщением и сказал мне, что он выписал лошадь и экипаж, для того чтобы в будущем я не проезжала по этим пустынным дорогам без провожатого.

Лошадь и экипаж должны были прибыть на этой неделе, но почему-то их не прислали, и мне снова пришлось ехать на станцию на велосипеде. Это было сегодня утром. Вы можете догадаться, что, доехав до Чарлингтонской пустоши, я стала оглядываться и, конечно, увидела того же мужчину – так же, как и прежде. Он всегда держался настолько далеко от меня, что я не могла ясно различить его лица, но, несомненно, лицо это было мне незнакомо. Он был в темном костюме и с суконной шапкой на голове. Единственным из всего лица, что я могла ясно видеть, была черная борода.

Сегодня я не была встревожена, но меня обуяло любопытство, и я твердо решила узнать, кто этот мужчина и что ему нужно. Я замедлила ход, но и он сделал то же самое. Я совсем остановилась, и он остановился. Тогда я подставила ему ловушку: в одном месте дорога круто поворачивает, и я, очень быстро обогнув угол, остановилась и стала ждать. Я ожидала, что он с разбегу обогнет угол и пронесется мимо меня, не успев вовремя остановиться, но он не показывался. Тогда я вернулась назад и заглянула за угол. Я могла видеть дорогу на протяжении целой мили, но его не было на ней. И удивительнее всего то, что в этом месте не было никакой боковой дороги, на которую он мог бы свернуть.

Холмс отрывисто рассмеялся и потер руки.

– Этот случай представляет, конечно, некоторые особенности, – сказал он. – Сколько времени прошло между тем, как вы проехали за поворот дороги, и тем, как увидели, что дорога пуста?

– Две или три минуты.

– В таком случае он не мог скрыться по главной дороге, а вы говорите, что боковой там нет.

– Ни одной.

– Значит, он, несомненно, свернул по тропинке с той или другой стороны дороги.

– Только не со стороны вереска, иначе я бы увидела его.

– Итак, путем исключений мы добрались до того факта, что мужчина направился к Чарлингтон-холлу, который, насколько я понял, расположен за лесом по другую сторону дороги. Имеете еще что-нибудь сообщить?

– Ничего больше, мистер Холмс, разве только то, что я находилась в таком недоумении, что сочла нужным для своего успокоения повидать вас и попросить у вас совета.

Холмс несколько секунд сидел молча.

– Где находится джентльмен, с которым вы обручены? – спросил он наконец.

– Он на службе у «Мидландской электрической компании» в Ковентри.

– Не захотел ли он сделать вам сюрприз неожиданным визитом?

– О, мистер Холмс, разве я могла бы не узнать его?

– Были у вас другие поклонники?

– Их было несколько до моего знакомства с Сирилом.

– А с тех пор?

– Был этот ужасный человек, Вудли, если его можно назвать поклонником.

– И больше никого?

Наша прекрасная клиентка как будто слегка смутилась.

– Кто он такой? – спросил Холмс.

– Ах, это, может быть, просто моя фантазия, но мне иногда казалось, что мой хозяин, мистер Каррутерс, очень интересуется мною. Мы часто сходимся, я по вечерам аккомпанирую ему. Он никогда не произносил ни одного слова любви, он настоящий джентльмен, но женщины такое всегда чувствуют.

– Ага. – Холмс имел серьезный вид. – Чем он живет?

– Он богатый человек.

– Без экипажа и лошадей?

– Ну, во всяком случае, он имеет достаточно средств. Но он два или три раза в неделю ездит в город. Он сильно заинтересован в золотых приисках Южной Африки.

– Вы сообщили обо всем весьма обстоятельно, мисс Смит. Как раз теперь я очень занят, но найду время навести некоторые справки по вашему делу, а пока не предпринимайте ничего без моего ведома. Прощайте, и я надеюсь, что мы будем получать от вас только добрые вести.

– Это в порядке вещей, чтобы у такой девушки были поклонники, – сказал Холмс, задумчиво помахивая своей трубкой, – готовые преследовать ее даже на велосипедах по пустынным деревенским дорогам. Это, без всякого сомнения, какой-нибудь тайный воздыхатель, но все-таки в этом деле, Ватсон, есть странные и многообещающие подробности.

– Что этот поклонник появляется только на известном месте дороги?

– Именно. Прежде всего нам нужно узнать, кто живет в Чарлингтон-холле, затем, какая существует связь между Каррутерсом и Вудли, так как они, по-видимому, люди совершенно различных типов. Почему они оба так горячо разыскивали родственниц Ральфа Смита? Еще одно: что это за дом, в котором гувернантке платят вдвое больше рыночной цены и вместе с тем не держат лошадь, несмотря на расстояние в шесть миль от станции? Странно, Ватсон, очень странно.

– Вы поедете туда?

– Нет, дорогой друг, вы поедете. Тут может быть не что иное, как пустячная интрига, и я не могу прервать ради нее свои важные изыскания. В понедельник рано утром вы приедете в Фарнгам, вы спрячетесь близ Чарлингтонской пустоши, будете делать там свои наблюдения и поступите так, как вам подскажет ваш собственный разум. Затем, справившись о живущих в Чарлингтон-холле, вы вернетесь домой и доложите мне обо всем. А теперь, Ватсон, ни слова больше об этом деле, пока у нас не будет несколько прочных ступенек, по которым мы можем надеяться дойти до решения задачи.

Мы узнали от девушки, что она отправляется в понедельник с поездом, отходящим от Ватерлоо в девять часов пятьдесят минут. А потому я поехал раньше с поездом в девять часов тринадцать минут. На Фаренгамской станции я без затруднений узнал, как мне попасть в Чарлингтон. Невозможно было не узнать место приключения молодой девушки, так как дорога тянется между открытым пространством пустоши с одной стороны и старой тисовой изгородью, окружающей парк и обсаженной великолепными деревьями, с другой стороны.

Тут были главные ворота, сооруженные из покрытых мхом камней, и на верхушках обоих боковых столбиков находились геральдические эмблемы в состоянии разрушения. Но помимо этого центрального въезда я заметил в нескольких местах проломы в изгороди и тропинки, ведущие через них. С дороги дом был невидим, но все окружающее говорило о печальном разрушении.

Вереск был испещрен золотистыми пятнами цветущего дрока, роскошно сверкавшими при свете яркого весеннего утра. Я поместился позади одного из этих кустов так, чтобы видеть ворота поместья и длинную полосу дороги в обе стороны. Когда я пришел, она была пустынна, но, спрятавшись за куст, я увидел велосипедиста, ехавшего со стороны, противоположной той, с которой приехал я. Он был одет в темный костюм, и я увидел, что у него была черная борода. Доехав до конца земель Чарлингтона, он соскочил с велосипеда, провел его через отверстие в изгороди и исчез с моих глаз.

Прошло четверть часа, и появилась велосипедистка. То была молодая девушка, ехавшая со станции. Я видел, как, доехав до Чарлингтонской изгороди, она осмотрелась. Вслед за тем мужчина выскочил из своей засады, вскочил на свой велосипед и последовал за девушкой. Посреди всего обширного ландшафта они были единственными движущимися фигурами. Изящная девушка сидела очень прямо, а мужчина позади нее сильно согнулся над рулем, и каждое движение его говорило о том, что он хочет действовать украдкой.

Она оглянулась на него и замедлила ход. Он сделал то же самое. Она остановилась. Он тотчас же тоже остановился ярдах в двухстах позади нее. Ее следующее движение было столь же быстрое, сколько неожиданное. Она вдруг круто повернула свой велосипед и понеслась к нему навстречу. Однако же и он был не менее ее проворен и бросился в отчаянное бегство. Тогда она снова повернула назад, надменно подняв голову и не удостаивая своего молчаливого спутника дальнейшим вниманием. Он тоже вернулся назад и продолжал держаться на том же расстоянии, пока поворот дороги не скрыл их от меня.

Я остался в своей засаде и хорошо сделал, так как вскоре мужчина снова появился, медленно крутя педали. Он повернул в ворота поместья и слез с велосипеда. В течение нескольких минут я видел, что он стоял между деревьями. Руки его были подняты, и он как будто поправлял галстук. Затем он сел на велосипед и уехал от меня к дому. Я побежал и заглянул сквозь деревья. Вдали я смутно различил старое серое здание с ветхими трубами в стиле тюдор, но аллея шла по густому кустарнику, и я больше не видел своего субъекта.

Однако же мне казалось, что я довольно хорошо поработал в это утро, и с чувством удовлетворения я вернулся в Фарнгам. Местный агент по найму помещений ничего не мог сказать мне о Чарлингтон-холле и отослал меня к известной фирме на Пэл-Мэл. Я зашел туда по дороге домой и был очень любезно принят представителем фирмы, который ответил мне, что я не могу нанять на лето Чарлингтон-холл, что я опоздал, так как он был сдан месяц тому назад. Жилец – мистер Вильямсон, почтенный пожилой господин. Вежливый агент извинился, что не может сообщить ничего больше, так как его не касаются дела клиентов.

Шерлок Холмс внимательно выслушал длинное донесение, которое я имел возможность сделать ему в этот вечер, но оно не вызвало даже слова краткой похвалы, на что я надеялся и что заслужил. Напротив, его суровое лицо приняло еще более серьезное выражение, пока он комментировал то, что я сделал, и то, чего я не сделал.

– Место вашей засады, милый Ватсон, было выбрано очень неудачно. Вам следовало находиться за изгородью, тогда вы увидели бы вблизи интересного субъекта. Вы же спрятались в нескольких сотнях ярдах от него и можете сообщить мне еще меньше, чем сообщила мисс Смит. Она думает, что это незнакомый человек, а я убежден в противном. Иначе почему бы он так отчаянно старался избежать ее приближения? Вы говорите, что он сильно согнулся над рулем – опять-таки желание скрыть свое лицо, как видите. Право же, вы действовали очень плохо. Он возвращается домой, и вам нужно узнать, кто он такой. Для этого вы обращаетесь к лондонскому агенту.

– Что же я должен был сделать?! – воскликнул я несколько запальчиво.

– Войти в ближайшую харчевню. Это центр деревенских сплетен, там вы узнали бы все имена, начиная от хозяина и кончая именем судомойки. – Вильямсон? Это ничего не говорит мне. Если он пожилой мужчина, то это не может быть проворный велосипедист, который уносится от преследования молодой девушки. Что мы выиграли от вашей экспедиции? Убеждение в том, что девушка рассказала нам правду? Но я никогда в этом не сомневался. Что существует связь между велосипедистом и Чарлингтон-холлом? Я и в этом никогда не сомневался. Что поместье нанято Вильямсоном? Умнее ли мы стали от этого? Ну-ну, дорогой мой, не глядите так удрученно, до следующей субботы мы немного можем сделать, а пока я сам хочу навести одну или две справки.

На следующее утро мы получили от мисс Смит письмо, в котором она кратко и ясно рассказывала те самые факты, которых я был свидетелем, но суть письма заключалась в приписке.

Я уверена, мистер Холмс, что вы не злоупотребите моим доверием, если я вам скажу, что мое положение здесь стало очень затруднительным благодаря тому, что мой хозяин сделал мне предложение. Я убеждена в том, что его чувство очень глубокое и честное, вместе с тем я уже дала обещание другому. Он очень серьезно принял отказ, но также и очень кротко. Однако же вы поймете, что положение мое немного неловкое.

– Наша молодая приятельница, по-видимому, попала в серьезное положение, – произнес задумчиво Холмс, дочитав письмо. – Дело это, несомненно, представляет больше интереса и больше всяких возможных осложнений, чем я сначала думал. Мне не мешает провести тихий спокойный день в деревне, и я склонен сегодня проехаться и проверить на месте одно или два предположения, которые я себе составил.

Тихий день Холмса в деревне окончился очень странно, так как мой друг вернулся домой на Бейкер-стрит поздно вечером с разбитой губой и цветной шишкой на лбу, помимо общего вида, который мог бы его самого сделать подходящим объектом следствия в Скотленд-Ярде. Он был сильно возбужден своими собственными приключениями и от души смеялся, рассказывая о них.

– Я так малоподвижен, что это было для меня настоящим праздником, – сказал он. – Вам известно, что я обладаю некоторым искусством в добром старом британском боксе. Иногда это искусство может сослужить службу. Сегодня, например, если бы не оно, я бы позорно пострадал.

Я просил Холмса рассказать мне, что случилось.

– Я нашел кабак, который рекомендовал вашему вниманию, и там навел осторожные справки. Я стоял у прилавка, и болтливый хозяин выкладывал мне все, что нужно было. Вильямсон – белобородый мужчина и живет в поместье один с небольшим штатом прислуги. Ходит слух, что он есть или был священником, но один или два инцидента из его короткого пребывания в поместье поразили меня своими далеко не духовными свойствами. Я уже навел некоторые справки в церковном управлении, и мне сказали там, что, действительно, был священник по имени Вильямсон, но репутация у него на редкость дурная. Хозяин кабака сообщил мне далее, что в дом обыкновенно приезжают гостить на недельку веселые ребята, и в особенности один господин с рыжими усами по имени Вудли, который вечно тут торчит.

Хозяин только что рассказал мне это, как в комнату неожиданно вошел этот самый джентльмен, который пил пиво в распивочной и слышал весь разговор. Кто я такой? Что мне нужно? Что означают мои вопросы? И полился поток слов с очень крепкими прилагательными. Он закончил поток оскорблений злобным ударом наотмашь, которого мне не вполне удалось избежать. Следующие несколько минут были восхитительны: я нанес сильный удар свирепо наступавшему разбойнику и вышел из боя таким, каким вы меня видите, Вудли же вернулся домой в телеге.

Так окончилась моя поездка в деревню, и надо признаться, что, хотя я насладился днем, проведенным в Суррее, однако же вынес из него немногим больше пользы, чем вы из своей поездки.

В четверг мы получили второе письмо от нашей клиентки.

Вы не удивитесь, мистер Холмс, – писала она, – узнав, что я оставляю свое место у мистера Каррутерса. Даже большое жалованье не может примирить меня с неудобствами моего положения. В субботу я приеду в город и не намерена больше возвращаться. Мистер Каррутерс получил наконец экипаж, и, таким образом, опасность на пустынной дороге, если когда-либо была таковая, больше не существует.

Что же касается прямой причины, заставляющей меня бросить место, то она заключается не только в натянутых отношениях с мистером Каррутерсом, но в появлении снова отвратительного мистера Вудли. Он всегда был безобразен, теперь же его вид ужасен, так как с ним, оказывается, произошел какой-то несчастный случай, обезобразивший его. Он долго беседовал с мистером Каррутерсом, который казался после разговора сильно взволнованным.

Должно быть, Вудли живет по соседству, потому что не ночевал здесь, а между тем я снова мельком увидела его сегодня утром, прятавшегося в кустах. Я бы охотнее увидела здесь дикого зверя, вырвавшегося на свободу, чем его. Я ненавижу и боюсь его больше, чем могу выразить. Как может мистер Каррутерс выносить хоть одно мгновение такую тварь? Ну да всем моим тревогам будет в субботу конец.

– И я на это надеюсь, Ватсон, и я надеюсь, – серьезно произнес Холмс. – Вокруг этой бедной девушки ведется сложная интрига, и мы обязаны позаботиться, чтобы никто не тревожил ее во время ее последнего путешествия. Я думаю, Ватсон, что нам следует уделить время на поездку туда вместе в субботу утром и убедиться в том, что курьезное и безрезультатное преследование не окончится чем-нибудь неприятным.

Признаюсь, что я не очень серьезно смотрел на это дело, которое казалось мне скорее забавным и оригинальным, чем опасным. Вовсе нельзя считать неслыханным делом, чтобы мужчина ожидал очень красивую женщину и следовал за нею, а если он был настолько труслив, что не только не смел заговорить с нею, но даже бежал при ее приближении, то это был не особенно страшный неприятель. Разбойник Вудли был совершенно иной личностью, но за исключением одного раза он не тревожил нашей клиентки и теперь, посещая дом Каррутерса, не ведет себя навязчиво относительно ее. Велосипедист был, без сомнения, одним из гостей в Чарлингтон-холле, о которых говорил кабатчик, но кто он такой и что ему нужно, оставалось совершенно темным. Только серьезность Холмса и то обстоятельство, что он, уходя из дома, сунул в карман револьвер, заставили меня почувствовать, что, может быть, за всеми этими забавными событиями может скрываться трагедия.

Дождливая ночь сменилась чудным утром, и покрытые вереском пустоши с ярким дроком в цвету казались еще красивее глазам, усталым от монотонных серых оттенков Лондона. Холмс и я пошли по широкой песчаной дороге, вдыхая в себя свежий утренний воздух и наслаждаясь пением птиц и свежим дыханием весны. С одного возвышенного места дороги мы увидели мрачный дом, выглядывавший из-за группы старых дубов. Однако как бы стары они ни были, они были все-таки моложе здания, которое окружали.

Холмс указал вдоль длинной дороги, которая развертывалась красновато-желтой лентой между коричневым вереском и распускающейся зеленью лесов. Вдали показалась черная точка, и мы различили экипаж, двигавшийся нам навстречу.

Холмс издал возглас нетерпения.

– Я рассчитывал на полчаса времени. Если это ее повозка, то она, значит, собралась уехать с первым поездом. Боюсь, Ватсон, что она минует Чарлингтон прежде, чем мы успеем встретить ее.

Спустившись с пригорка, мы уже не могли видеть экипаж, но пустились в путь с такой скоростью, что начала сказываться моя сидячая жизнь, и я вынужден был отстать. Холмс же постоянно тренировал себя, поэтому-то у него был неистощимый запас энергии, которую он мог тратить. Он ни разу не замедлил своего упругого шага.

Вдруг, опередив меня ярдов на сто, он остановился, и я увидел, как он поднял руку с жестом отчаяния. В тот же момент из-за поворота дороги показался пустой двухколесный кабриолет. Лошадь шла рысью, вожжи волочились по земле, и экипаж быстро двигался к нам.

– Опоздали, Ватсон, опоздали! – воскликнул Холмс, когда я, запыхавшись, добежал до него. – Какой я дурак, что не допустил возможности ее отъезда с этим поездом! Это похищение, Ватсон, похищение, убийство – один Бог знает что! Встаньте поперек дороги, остановите лошадь! Так, теперь садитесь скорее, и посмотрим, не удастся ли мне исправить последствия своего собственного промаха.

Мы вскочили в кабриолет. Холмс, повернув лошадь, сильно ударил ее бичом, и мы понеслись по дороге. Когда мы миновали поворот, то перед нашими глазами развернулась вся дорога между поместьем и пустошью.

Я схватил Холмса за руку.

– Вот он! – воскликнул я.

Навстречу нам ехал велосипедист. Голова его была опущена и плечи согнуты, между тем как он напрягал все усилия, работая педалями. Он летел как гонщик. Вдруг он поднял свое бородатое лицо, увидел нас и остановился, соскочив с велосипеда. Черная, как уголь, борода, удивительно контрастировала с бледностью лица, и глаза его лихорадочно блестели. Он смотрел на нас и на кабриолет, затем лицо его выразило удивление.

– Эй вы, стойте! – закричал он, поставив свой велосипед поперек дороги. – Откуда вы взяли этот кабриолет? Стойте, говорю! – вопил он, вытаскивая из кармана револьвер. – Остановитесь же, черт возьми, не то я пущу пулю в голову лошади!

Холмс бросил мне вожжи и выпрыгнул из экипажа.

– Вас-то нам и нужно. Где мисс Вайолетт Смит? – спросил он по своему обыкновению быстро и ясно.

– Об этом я вас и спрашиваю. Вы сидите в ее экипаже, значит, должны знать, где она находится.

– Мы встретили кабриолет на дороге, в нем никто не сидел. Мы повернули назад на помощь молодой девушке.

– Боже мой, Боже мой, что мне делать? – воскликнул незнакомец в порыве отчаяния. – Они взяли ее! Эта чертова собака Вудли и негодяй-пастор! Идем, идем, если вы действительно ей друг! Помогите мне, и мы ее спасем, хотя бы мне пришлось оставить свою шкуру в Чарлингтонском лесу!

Он, как сумасшедший, с револьвером в руках бросился к отверстию в изгороди. Холмс последовал за ним, а я, оставив лошадь пастись у дороги, последовал за Холмсом.

– Они прошли здесь, – заметил последний, указывая на следы нескольких ног по грязной тропинке. – Эй, постойте, кто это в кустах?

То был молодой парень лет семнадцати, одетый конюхом, с кожаными шнурами в штиблетах. Он лежал на спине, подняв колени, голова у него была страшно рассечена. Он был без чувств, но жив. Взглянув на рану, я убедился, что кости целы.

– Это конюх Питер! – воскликнул незнакомец. – Он вез ее. Скоты стащили его и отдубасили. Пусть он лежит, мы не принесем ему никакой пользы, между тем как можем спасти женщину от самого худшего.

Мы ринулись по тропинке, которая извивалась между деревьями, и добежали до кустов, окружавших дом. Тут Холмс остановился.

– Они не вошли в дом, вот их следы налево, здесь, возле лавровых кустов. Ага, я так и знал!

Послышался резкий женский крик, крик безумного ужаса. Он раздался из-за густой зелени кустов впереди нас. Крик этот оборвался на самой высокой ноте, и послышался глухой клокочущий звук.

– Сюда, сюда, они на кегельной аллее! – закричал незнакомец, бросившись сквозь кусты. – А, трусливые собаки! Идите за мною, господа, мы опоздали, мы опоздали, черт возьми!

Мы вдруг очутились на прелестной лужайке, покрытой зеленой травой и окруженной столетними деревьями. На дальнем ее конце, в тени могучего дуба, стояла странная группа из трех фигур. Одна из них была женщина, наша клиентка, изнеможенная и почти без чувств, с завязанным ртом. Напротив нее стоял грубый и неуклюжий молодой человек с рыжими усами, широко расставив ноги в штиблетах, подбоченившись одной рукой, а другой размахивая нагайкой; весь его облик говорил о торжествующем нахальстве. Между ними стоял пожилой седобородой мужчина в короткой рясе, накинутой поверх платья, который, очевидно, только что совершил брачный обряд, так как, когда мы появились, он клал в карман свой требник и хлопал ужасного жениха по спине, игриво поздравляя его.

– Они обвенчаны! – воскликнул я, задыхаясь.

– Идемте! – сказал наш спутник. – Идемте!

Он ринулся через лужайку, а Холмс и я следовали за ним. Когда мы подходили, девушка, ища опоры, прислонилась к дубу. Вильямсон, экс-пастор, поклонился нам с насмешливой вежливостью, а драчун Вудли выдвинулся вперед с грубым и торжествующим смехом.

– Можешь снять свою бороду, Боб, – сказал он, – я довольно хорошо знаком с тобою. Ну-с, ты и твои товарищи явились как раз вовремя для того, чтобы я мог вас представить миссис Вудли.

Ответ нашего спутника был особенным. Он сорвал с себя черную бороду, служившую ему маской, и бросил ее на землю. При этом обнаружилось длинное, худое, гладко выбритое лицо. Затем он поднял револьвер и прицелился в молодого разбойника, который направлялся к нему, размахивая своей опасной нагайкой.

– Да, – сказал наш союзник, – я Боб Каррутерс, и я позабочусь о том, чтобы этой женщине была возвращена свобода, хотя бы мне пришлось за это быть повешенным. Я предупредил тебя о том, что сделаю, если ты будешь ее тревожить, и, клянусь Богом, исполню свое слово!

– Опоздал! Она моя жена!

– Нет, она твоя вдова.

Раздался выстрел, и я увидел кровь на жилете Вудли. Он завертелся, с криком упал на спину, и его безобразное красное лицо вдруг покрылось страшной бледностью. Старик, все еще не снявший свою рясу, разразился потоком таких нечестивых проклятий, каких мне никогда не приходилось слышать, и тоже вынул из кармана револьвер. Но не успел он его поднять, как пришлось ему заглянуть в дуло оружия Холмса.

– Довольно, – холодно произнес мой друг. – Бросьте револьвер. Ватсон, поднимите его, направьте его ему в голову. Благодарю вас. А вы, Каррутерс, отдайте мне свой револьвер, не нужно больше насилия. Ну, отдайте-ка его!

– Да кто же вы такой?

– Меня зовут Шерлок Холмс.

– Боже мой!

– Вижу, что вы слышали обо мне. Я буду представителем официальных властей, пока они не явятся. Эй, вы! – крикнул он испуганному конюху, появившемуся на краю лужайки. – Идите сюда, отвезите как можно скорее эту записку в Фарнгам. – Холмс написал несколько слов на листке и вырвал его из своей записной книжки. – Отдайте ее суперинтенданту полицейского поста. До его прихода я обязан задержать вас всех.

Сильная властная личность Холмса руководила трагической сценой, и все были марионетками в его руках. Вильямсон и Каррутерс по его приказанию понесли раненого Вудли в дом, а я взял под руку испуганную девушку. Раненого положили на постель, и по просьбе Холмса я осмотрел его.

Свое заключение я сделал в столовой, где сидел Холмс со своими двумя пленниками.

– Он останется жив, – сказал я.

– Что? – воскликнул Каррутерс, подскочив на стуле. – Я сначала пойду наверх и покончу с ним. Неужели я допущу, чтобы эта девушка, этот ангел, была на всю жизнь связана с Рорингом Джеком Вудли?

– Не беспокойтесь об этом, – возразил Холмс. – Существуют две вполне основательные причины, по которым она ни при каких обстоятельствах не может быть его женой. Во-первых, мы можем смело сомневаться в праве мистера Вильямсона совершать брачный обряд.

– Я был посвящен! – воскликнул старый мерзавец.

– А также лишен сана.

– Раз я был духовным лицом, то таковым остаюсь навсегда.

– Не думаю. А как насчет разрешения?

– У нас было разрешение на брак. Оно у меня тут, в кармане.

– Значит, вы получили его при помощи обмана. Во всяком случае, насильственное венчание – это не венчание, а очень серьезное уголовное дело, о чем вы скоро узнаете. Вы будете иметь время обдумать это в течение десяти лет, если я не ошибаюсь. Что же касается вас, Каррутерс, то вы бы лучше сделали, если бы не вынимали револьвер из кармана.

– И я начинаю об этом думать, мистер Холмс. Но когда я вспомнил о всех предосторожностях, которые принимал для защиты девушки… Я любил ее, мистер Холмс, и впервые узнал, что такое любовь. Я почти обезумел от мысли, что она во власти самого низкого скота и негодяя во всей Южной Африке, человека, имя которого наводит ужас на всех от Кимберли до Иоганнесбурга. Вы, пожалуй, не поверите, мистер Холмс, но с тех пор, как эта девушка поступила ко мне, я ни разу не допустил, чтобы она проезжала мимо этого дома, в котором, как мне было известно, сидели в засаде эти мерзавцы, чтобы не следовать за нею на своем велосипеде, дабы ей не причинили зла. Я держался на расстоянии от нее и надевал бороду, чтобы она не узнала меня, потому что она хорошая, порядочная девушка и не захотела бы больше оставаться у меня на службе, если бы знала, что я следую за нею по сельским дорогам.

– Почему не сообщили вы ей об опасности, которая ей грозила?

– Потому что тогда она уехала бы от меня, а я не мог этого вынести. Даже если она и не могла полюбить меня, для меня все-таки было большой отрадой видеть ее изящную фигуру и слышать звук ее голоса в доме.

– Вы называете это любовью, мистер Каррутерс, – сказал я, – а я бы назвал это эгоизмом.

– Может быть. Эти два чувства идут рука об руку, но как бы то ни было, я не мог допустить, чтобы она уехала. Кроме того, необходимо было, чтобы ее, окруженную этой шайкой, кто-нибудь оберегал. Затем, когда пришла телеграмма, я понял, что они вынуждены будут действовать.

– Какая телеграмма?

Каррутерс вынул из кармана бумагу.

– Вот она, – сказал он.

Телеграмма была краткая и точная: «Старик умер».

– Хм… Я, кажется, понимаю, как дело шло, – сказал Холмс. – И вижу, почему эта весть должна была заставить их, как вы говорите, зашевелиться. Но пока мы ждем, вы можете рассказать нам то, что знаете.

Старый нечестивец в рясе разразился потоком бранных слов.

– Черт возьми, – сказал он, – если вы выдадите нас, Боб Каррутерс, я поступлю с вами так, как вы поступили с Джеком Вудли! Вы можете сколько угодно блеять о девице, потому что это ваше дело, но если вы донесете на своих товарищей этому защитнику в партикулярном платье, то это будет вашим худшим днем.

– Вашему преподобию нечего волноваться, – сказал Холмс, закуривая папиросу. – Дело довольно ясно говорит против вас, и я прошу только ради удовлетворения собственного любопытства сообщить мне некоторые подробности. Впрочем, если вы затрудняетесь, то я буду говорить, и тогда вы увидите, какой у вас шанс сохранить свои тайны. Во-первых, на охоту за этой дичью вы приехали из Южной Африки втроем: вы, Вильямсон, вы, Каррутерс и Вудли.

– Ложь номер один, – возразил старик. – Я впервые увидел их обоих два месяца тому назад и никогда в жизни не бывал в Африке. Так что можете набить этим свою трубку и выпустить дымом, господин Хлопотун Холмс.

– Он говорит правду, – сказал Каррутерс.

– Ну ладно, вы приехали вдвоем, его преподобие – продукт нашего домашнего производства. Вы знавали Ральфа Смита в Южной Африке, вы имели основания полагать, что он недолго проживет, вы узнали, что его племянница наследует его состояние. Что скажете на это, а?

Каррутерс кивнул головой, а Вильямсон издал проклятие.

– Она, без сомнения, была ближайшей родственницей, и вы были убеждены в том, что он не оставит духовного завещания.

– Он не мог ни читать, ни писать, – подтвердил Каррутерс.

– Итак, вы приехали вдвоем и принялись охотиться за девушкой. Ваш план заключался в том, что один из вас должен жениться на ней, а другой – получить свою долю наследства. Вудли был избран на роль мужа. Но почему он?

– Мы во время пути из Африки разыграли ее в карты. Он выиграл.

– Понимаю. Вы приняли молодую девушку к себе на службу, а Вудли должен был ухаживать за нею. Она признала в нем пьяную скотину, какой он в действительности и был, и не захотела иметь с ним никакого дела. Между тем ваша сделка нарушилась благодаря тому факту, что вы сами влюбились в молодую девушку. Вам была невыносима мысль отдать ее этому мерзавцу.

– Да, клянусь Богом, я не мог бы ее отдать ему.

– Между вами произошла ссора, он взбешенный ушел от вас и принялся составлять свой собственный план, независимо от вас.

– Мне кажется, Вильямсон, что нам немного остается добавить этому джентльмену, – воскликнул Каррутерс с горьким смехом. – Да, мы поссорились, и он повалил меня. Во всяком случае, за это я с ним рассчитался. Затем я потерял его из виду. Это было тогда, когда он подобрал этого отверженного патера. Я узнал, что они вместе поселились здесь, на пути ее поездок на станцию. После этого я не терял девушку из виду, потому что в воздухе чувствовалась чертовщина. Иногда я посещал их, потому что мне хотелось знать, чего они добиваются.

Два дня тому назад Вудли принес мне эту телеграмму, извещавшую о смерти Ральфа Смита. Он спросил меня, желаю ли я выполнить сделку. Я ответил отрицательно. Он спросил меня, не хочу ли я сам жениться на девушке и отдать ему его долю. Я ответил, что охотно исполнил бы это, но что она не хочет быть моей женой. Он сказал: «Сначала обвенчаем ее, а через недельку-две она, может быть, посмотрит на дело другими глазами». Я ответил, что не желаю прибегать к насилию. Тогда он ушел с проклятиями, как и подобает негодяю, и клялся, что все-таки получит ее.

Она должна была уехать от меня в субботу, и я приобрел экипаж, чтобы отвезти ее на станцию, но мне было так не по себе, что я последовал за нею на своем велосипеде. Она далеко опередила меня, и, прежде чем я успел ее догнать, зло совершилось. Впервые узнал я об этом, когда увидел вас двоих, возвращающихся в ее кабриолете.

Холмс встал и бросил в камин окурок своей папиросы.

– Я оказался очень бестолковым, Ватсон, – сказал он. – Когда вы сообщили мне, что видели, как велосипедист как будто поправляет галстук, одно это должно было мне все объяснить. Однако же мы можем поздравить себя с интересным и в некоторых отношениях исключительным случаем. Я вижу на аллее трех констеблей и рад, что маленький конюх не отстает от них. Следовательно, ни он, ни наш интересный жених не пострадали серьезно от утреннего приключения. Я думаю, Ватсон, что в качестве врача вы могли бы позаботиться о мисс Смит и сказать ей, что если она вполне пришла в себя, то мы сочтем за счастье проводить ее к матери. Если же она не вполне пришла в себя, то вы увидите, что намек на наше намерение телеграфировать некоему электротехнику в Мидланде вполне завершит лечение. Что же касается вас, мистер Каррутерс, то полагаю, что вы вполне искупили свое участие в злом заговоре. Вот моя карточка, сэр, и если мое свидетельство может принести вам пользу на суде, то я буду к вашим услугам.

В водовороте нашей беспрерывной деятельности мне часто бывало трудно, как читатель, вероятно, заметил, завершать свои рассказы и давать те конечные детали, которых любопытные ожидают. Каждый случай был прелюдией к другому, и, раз кризис миновал, действующие лица навсегда исчезали из нашей деятельной жизни.

Однако же я нахожу в конце своих рукописей краткую заметку, относящуюся к этому случаю, из которой видно, что мисс Вайолетт Смит действительно наследовала большое состояние, и что ныне она жена Сирила Мортона, старшего компаньона фирмы «Мортон и Кеннеди», знаменитых вестминстерских электротехников. Вильямсона и Вудли судили за похищение девушки и за самоуправство и приговорили к тюремному заключению: первого на семь лет, а второго на десять. О судьбе Каррутерса мне ничего не известно, но я уверен, что на суде справедливо отнеслись к его проступку, и думаю, что несколько месяцев тюремного заключения удовлетворили правосудие.

Приключение в пансионе для мальчиков

Мы были свидетелями нескольких драматических выходов на нашу маленькую сцену на Бейкер-стрит, но я не припомню ничего более неожиданного и потрясающего, чем первое появление доктора Торнакрофта Гюкстебля, магистра искусств, доктора философии и так далее.

Его карточка, казавшаяся слишком малой, чтобы вместить вес его академических отличий, была нам вручена за несколько секунд до появления его самого, а затем предстала и его фигура, столь крупная, помпезная и исполненная чувства собственного достоинства, что казалась воплощением самообладания и солидности. А между тем не успела дверь закрыться за ним, как он пошатнулся, и, пытаясь удержаться за стол, сполз по его краю и упал на пол.

Мы вскочили на ноги и несколько секунд смотрели в безмолвном удивлении на этот увесистый обломок кораблекрушения, говоривший о какой-то неожиданной и роковой буре, постигшей его в океане жизни. Затем Холмс побежал за подушкой ему под голову, а я – за коньяком. Бледное лицо его было изрезано горестными морщинами, мешки под глазами были свинцового цвета, углы открытого рта были страдальчески опущены, лицо было небрито. Воротничок и рубашка носили следы долгого путешествия, а нечесаные волосы торчали во все стороны.

– Что это такое, Ватсон? – спросил Холмс.

– Полное истощение; может быть, просто голод и усталость, – ответил я, нащупав слабый пульс, в котором жизненный поток струился тонкой, скудной струей.

– Обратный билет до Маккельтона на севере Англии, – заметил Холмс, доставая билет из карманного жилета нашего бесчувственного гостя. – Еще нет двенадцати часов, рано же он выехал!

Сморщенные веки задрожали, и пара серых глаз бессмысленно взглянула на нас. Но вслед за тем обладатель их с трудом встал на ноги, и лицо его покраснело от стыда.

– Простите мне эту слабость, мистер Холмс, я несколько переутомился. Благодарю вас. Если вы будете добры дать мне стакан молока и бисквит, то я, без сомнения, оправлюсь. Мистер Холмс, я приехал сам для того, чтобы непременно вернуться вместе с вами. Я боялся, что телеграмма не убедит вас в абсолютной неотложности дела.

– Когда вы вполне оправитесь…

– Теперь я чувствую себя вполне хорошо. Не могу себе представить, почему я так ослабел. Я хочу, мистер Холмс, чтобы вы поехали со мною в Маккельтон со следующим же поездом.

Друг мой покачал головою.

– Мой коллега, доктор Ватсон, может засвидетельствовать, что мы очень заняты в настоящее время. Меня удерживает дело о феррерских документах, да еще начинается суд по делу об убийстве в Абергавенни. Только очень важные обстоятельства могут заставить меня выехать в настоящую минуту из Лондона.

– Важные! – воскликнул посетитель, вскинув вверх руки. – Неужели вы ничего не слышали о похищении единственного сына герцога Гольдернесского?

– Что? Бывшего министра?

– Именно. Мы старались не допустить, чтобы это дело попало в газеты, но вчера вечером появился намек на него в газете «Глоб». Я думал, что и вы слышали об этом.

Холмс протянул длинную тонкую руку и достал из своей справочной энциклопедии том на букву «Г».

– «Гольдернесс, шестой герцог, кавалер ордена Подвязки, тайный советник» – сколько титулов! «Барон Баверли, герцог Карстонский». Боже, какой список! «Лорд-наместник Галемширский с 1890 года, женат на Эдит, дочери сэра Чарльза Апильдора с 1888 года. Наследник и единственный сын – лорд Сальтайр. Владеет приблизительно двумястами пятьюдесятью тысячами акров земли. Копи в Ланкашире и Уэльсе. Адрес: Карлтон-хаус-террас, Гольдернесс-холл, Галемшир; Карстонский замок, в Бангоре, Уэльс. Лорд Адмиралтейства с 1872 года; первый государственный секретарь…» Ну, довольно. Этот человек, конечно, один из самых значительных в королевстве!

– Самый значительный и, пожалуй, самый богатый. Я знаю, мистер Холмс, что у вас очень возвышенный взгляд на вашу профессию и вы готовы работать ради самой работы, однако же могу вам сказать, что его светлость уже заявил, что чек в пять тысяч фунтов будет вручен тому, кто скажет, где находится его сын, и еще тысяча фунтов тому, кто назовет человека или людей, похитивших мальчика.

– Это княжеские условия, – сказал Холмс. – Я думаю, Ватсон, что мы поедем с доктором Гюкстеблем на север Англии. А теперь, доктор Гюкстебль, когда вы выпьете это молоко, будьте добры рассказать мне, что случилось, когда это случилось, как оно случилось, И какое отношение имеет доктор Торнакрофт Гюкстебль, начальник пансиона близ Маккельтона, ко всему этому? И почему он является через три дня после происшествия (ваш небритый подбородок указывает на это) просить о моих скромных услугах?

Наш гость выпил молоко и съел бисквиты. Глаза его снова заблестели, и исчезла бледность со щек, когда он принялся очень энергично и ясно излагать обстоятельства.

– Надо вам сказать, господа, что я основатель и директор подготовительной школы. Может быть, «Комментарии к Горацию» Гюкстебля напомнят вам мое имя. Мой пансион – самая лучшая подготовительная школа в Англии. Лорд Леверсток, герцог Блэкуотер, сэр Каткарт Соумс поручили мне своих сыновей. Но я почувствовал, что моя школа достигла своего зенита, когда три недели тому назад герцог Гольдернесский прислал своего секретаря, мистера Джемса Уайльдера, с заявлением, что юный лорд Сальтайр, десяти лет, единственный сын и наследник герцога, будет поручен моему попечению. Не думал я тогда, что это будет прелюдией к самому разрушительному несчастью в моей жизни.

Мальчик прибыл первого мая, так как с этого дня начинается летний семестр. Это был прелестный юноша, и он скоро освоился у нас. Я могу вам сказать (надеюсь, что это не будет излишней болтливостью, и думаю, что частичное доверие будет нелепым в данном случае), что он был не совсем счастлив дома. Ни для кого не тайна, что супружеская жизнь герцога была не из безмятежных. Она окончилась тем, что супруги разошлись по взаимному соглашению, и герцогиня поселилась на юге Франции. Это случилось незадолго до поступления ко мне ее сына, а всем известно было, что все его симпатии были на стороне матери. После ее отъезда из Гольдернесс-холла мальчик стал задумываться, а потому герцог пожелал поместить его в мое заведение. Через две недели мальчик почувствовал себя у нас как дома и, по-видимому, был совершенно счастлив.

В последний раз его видели ночью, 13 мая, то есть в ночь прошлого понедельника. Его комната находилась на втором этаже, и для того, чтобы войти в нее, надо было проходить через большую комнату, в которой спали два мальчика. Эти мальчики ничего не видели и не слышали, так что можно, наверное, сказать, что юный лорд Сальтайр прошел не этим путем. Окно его комнаты было открыто, а стену под ним увивает здоровый плющ с толстыми ветвями. Мы не заметили никаких следов внизу, но это, наверное, был единственный путь, возможный для побега.

Отсутствие мальчика было замечено во вторник в семь часов утра. Видно было по постели, что он спал в ней. Прежде чем выйти, он оделся в школьный костюм, состоящий из черной итонской куртки и темно-серых брюк. Не было никаких признаков, чтобы кто-нибудь входил в комнату, и достоверно то, что малейший крик или борьба были бы слышны, так как Каунтер, один из мальчиков в соседней комнате, очень чутко спит.