Читать онлайн Дорога на Стамбул. Часть 2 бесплатно

Глава первая.Бухарест. 1 ноября 1877 г.

1."Милый Алеша! Наконец- то могу тебе написать, поскольку до сего времени находился в обстоятельствах чрезвычайных и не только не имел клочка бумаг, но и сил физических.

В настоящий момент я нахожусь в раю! Именно! И не удивляйся. Госпиталь, в который я попал, находится во дворце княгини Бранкован. Муж ее был убит на войне. Нынешний директор полковник Бибеско предоставил 110 кроватей для русских офицеров. Сам он в высшей степени симпатичный человек! Кроме безупречного знания своего дела , он приятен нам русским еще и тем ,что служил в русской армии и награжден офицерским Георгием. Все , пользующие нас доктора – знаменитости. Ассистируют студенты здешнего университета. Весь остальной персонал – женский и ,благодаря, этому в госпитале царят удивительная чистота и порядок. Помещение госпиталя замечательно роскошью. Залы, в которых мы размещены, высоки светлы, везде чистота безукоризненная, врачебный персонал и прислуга заботливы, обходительны. Стол прекрасный. Не смотря, однако, на такое совершенство, между нашими соотечественниками есть недовольство – замечательно ,что жалуются всегда те, кто избалован судьбой. Есть и такие, что всем недовольны… Здесь оказалось много моих товарищей по корпусу, и по службе. Многие больны лихорадкой, а напротив меня лежит, с подвязанной кверху ногой, Верещагин – брат художника. Он был ранен 31 августа у Скобелева на Зеленых горах.

Между русскими только и разговоров, ,что о Скобелеве. Немногие стоят за него . Большинство – против. Я заметил, что его недоброжелатели встречаются, преиму -щественно, между его сверстниками, тогда как служившие под его начальством, преданы ему до самоотвержения. Жаловались, что Скобелев отчаянными и бесполезными атаками на зеленых горах погубил наши лучшие войска под Плевною. Храбрости его, конечно, никто отвергать не мог, но находили ,что храбрость эта с его стороны – преступное шарлатанство, за которое поплатились лица, ехавшие в его свите. Я слышал ,что Скобелев любил выводить под огонь, присланных к нему из полевого штаба адъютантов и ординарцев и будто бы потешался видя их замешательство и желание покинуть опасное место Самые снисходительные из критиков Скобелеве находят, что он храбрый офицер, но еще не доказал, что может быть хорошим генералом.

Скобелев же со своей стороны, обвиняет полевой штаб в том, что ему не давали подкреплений, когда он в них нуждался.

На это отвечают, что Скобелеву самому было известно, что при обширности наших позиций нельзя было ослабить одну часть отряда для подкрепления другой…

Я же, Алеша, своими ушами слышал 30 го в 9 часов утра, когда завязалась ружейная трескотня на левом фланге у Скобелева (Мы тогда как раз только что разъехались, у тебя лошадь захромала и ты, по моему примеру, купил себе новую у казаков). Так вот, когда ты отъехал, я стоял неподалеку от корпусного командира, к нему подъехал генерал Зотов, командир 4 корпуса… Разумеется, всего разговора я не слышал, но по отрывочным фразам понял, что Скобелев, якобы, сам, не дожидаясь назначенного диспозицией часа, повел дивизию в атаку. «Его побьют и поделом!» – уверяю тенбя, я слышал это собственными ушами. Жутко мне стало тогда! Неужели можно со злорадством относиться к поражению своих! Что значит «побьют»? Положат скопом, покалечат тысячи людей, да не врагов, а своих солдат и этому радоваться?… Мне не верилось, что не подадут ему помощи и не начнут наступления ранее срока, требуемого диспозицией! То есть, не ударят дружно на плевенский гарнизон Все! Одновременно!

Нет! Оставили Скобелева с турками один на один! А как же священная заповедь – "иди на выстрелы – выручай своих"? Не один я так думал в тот кошмарный день. Даже мой малахольный вестовой, постоянно углубленный в свои мысли, которому я жизнью обязан, Осип все вздыхал:

– Не по совести! Господь нас накажет!

Только начальство имело свои виды и представляло все по другому. «Скобелева воспитывали»! Нынче, выспрашивая участников третьего штурма, я все более убеждаюсь, какая золотейшая возможность была упущена. Как доносили пленные турки, в этот момент 30 августа большая часть таборов была переброшена против Скобелева, и мы могли прорвать оборону в другом месте. Нужно было только ударить, но… стояли! А наступать начали в самом укрепленном месте и много часов спустя. Но расскажу тебе по – порядку.

Так вот, бомбардировка у Скобелева началась в 9 утра, а мы в два часа по полудни еще обедали у корпусного командира. Поскольку я обедал перед этим шесть дней назад в Систове и неделю кормился чем Господь посылал, так совесть моя дремала оттого, что корпус еще не в деле. Да кроме того, я был в положении мальчишки с соседней улицы, прибежавшего на шум драки. В таком же положении был ротмистр Хвостов, но его товарищем был командир Архангелогородского полка, назначенного на штурм Гривицкого редута, Шлиттер. Поэтому я обрадовался, когда был замечен и обласкан героем Никополя генералом Пахитоновым, который меня то того и не знал, а тут вдруг умилился, что я прискакал на штурм от Рущука, обнял и сказал:

– Ступай с Богом! С моей легкой руки тебе повезет! – и послал меня к командиру пятой пехотной дивизии, чтобы я оттуда посылал казаков с донесением к нему.

Когда мы подъехали к долине, где стояла биваком первая бригада 5-й пехотной дивизии, оба полка тронулись со своих мест. Начальник дивизии приказал батальонным командирам разобрать сложенные в стороне фашины и штурмовые лестницы. Не знаю кто решил, что они могут потребоваться при нынешнем деле, вероятно, в штабных головах рисовались картины из римской истории с героями, поднявшимися на стену укрепления, ощетинившуюся оружием защитников. По статуту за такой подъем положен Георгий, тому кто первый поднимется на стену, но много ли будет этих первых: Да и вообще как представляется эта оперная цена при современной артиллерии, когда основу обороны составляют окопы и траншее одним господам писарям известно. Однако тащили и фашины и лестницы!

Как только переправились через ручей, как турки начали нас обстреливать с Плевенского шоссе. Одна граната разорвалась далеко не долетев до нас – осколки ее продолжали рекошетировать по шоссе, укорачивая прыжки и замедляя бег, по мере приближения, около нас они представлялись чудовищными прыгающими лягушками.

У деревни Гривицы сзади нас раздался удар, подобный громовому – турки попали в зарядный ящик. Он взорвался. Высокий столб дыма поднялся в воздух. Лошади были убиты. Люди отделались контузиями. Однако, это событие произвело заметно дурное впечатление на солдат. Они проходили мимо, угрюмо глядя на бившихся лошадей и обломки ящика. Наши батареи снялись с передков за Гривицей и все турецкие батареи накинулись на них. Наши не отвечали, озабоченные только расстреливанием Гривицкого редута.

Пехота спустилась в овраг. За небольшим перевалом на косогоре лежали по- ротно архангелогородцы и волгцы. Над поляной лопались шрапнели, разрывались гранаты, взбуравливая почву, но от этой огненной грозы, свирепствовавшей над долиной не страдали войска, защищенные покатостями возвышенностей. Однако, один офицер подошел ко мне, попросил слезть с лошади и отослать ее назад, чтобы даром не подвергаться выстрелам.

Среди группы офицеров сидел замечательно красивый седеющий полковник с офицерским Георгием в петлице. Я догадался, что это и есть полковник Шлиттер и стал испрашивать у него разрешения идти в авангардную роту архангелогородцев. Он ответил очень сухо:

– Я не имею права вам отказать, но не советую – там пули летают. Не время было отвечать на эту колкость и не место объясняться, что я не из штабных фазанов, которые ездят на передовую, чтобы по возвращению немедленно получить награду. Но кровь бросилась мне в голову! Я отослал своего Осипа с конями назад, и Бог знает, что было бы со мной, если бы он не уцелел в те минуты! И пошел на гору, за которой трещала перестрелка, и слышалось «Ура». Передо мной развернулась широкая плоскость и редут, знакомый мне превосходно еще с 28 августа, когда я странствовал здесь и имел честь сражаться на батарее героя и храбреца Фалькояно.

На вершине кургана залегли наши стрелки, а ниже их, прикрытые горой, на покатости обращенной в нашу сторону, в относительной безопасности сидели румынские доробанцы и стреляли в воздух! Офицеры стояли между ними и поощряли их кричать «ура» громче и чаще, чтобы турки, ожидая атаки, сами не перешли в наступление!

Не без труда удалось мне убедить их, что слыша «ура» все на одном и том же месте, неприятель легко и скоро догадается, что это не торжествующий вызов атакующим, а нелепый крик трусов, старающихся заглушить охвативший их страх! Как непохожи были эти люди на артиллеристов Фалькояно. Вот, казалось бы – один народ, один возраст, одна армия, но там подлинные герои – разумные, терпеливые, мужественные, а здесь бессмысленное испуганное стадо. Воистину, каковы начальники – таковы и подчиненные.

Командир полка доробанцев полковник Фотия и командир батальона майор Кандино Попеско сказал, что от их полка назначенного на штурм сюда дошли только две роты, остальные остановились у артиллерийской позиции и дальше идти отказались. «Отказались» Ты слышишь, Алеша! Немыслимо!

Но это на мой взгляд, ни есть проявление трусости, но прямое недоверие начальникам, которые оказывается несколько раз в этот день уже водили их в атаку с северной стороны и не дойдя до неприятеля шагов 300 поворачивали назад и бежали, оставляя на пройденном пространстве массу убитых. Легко понять солдата, которого как барана, целый день водят на убой! Потери их простирались до 3000 человек, так что во втором действии они предпочитали участвовать в качестве зрителей. Румыны говорили, что если наши войска не подойдут, то они отступят, считая опасным находиться так близко к неприятелю…

Наши же горячие головушк, бывшие тут же возле редута, презирая этих трусливых крикунов считали атаку достаточно подготовленной артиллерией (которая не причинила редуту особого вреда) и собирались совместно с батальоном Вологодцев, расположенного левее, идти на штурм не дожидаясь подхода главных сил!

Я употребил все доводы, чтобы убедить одних не отступать, а других не наступать! Написал Шлиттеру, чтобы не медлили с атакой – иначе будет потеряна выгодная позиция, где можно будет привести войска в порядок перед последним, решительным броском, не далее 100 – 150 шагов от редута, но вне его огня! Когда солдат, который понес мою записку, побежал через простреливаемое турками пространство, было видно как пули бороздили кругом него землю. Он скрылся за пригорком и мы остались в неведении относительно добежал он или нет! Решено было отправить еще одного, но предложение нести донесение, было встречено между солдатами неохотно, все помнили, как земля кипела пулями вокруг первого. Наконец, командир выбрал одного сам и тот, перекрестившись и поклонившись товарищам, пустился в опасный путь. В этот момент какие-то дальние батареи вздумали поливать нашу лощину шрапнелью. Румыны стали поодиночке убегать назад. Майор Попеску объявил, что он отводит войска, так как положение невыносимо. Христом Богом упросил я его обождать несколько минут и, посовещавшись с офицерами, побежал сам. Нет ничего страшнее, чем оборачивать к обстреливающему тебя неприятелю, тыл! Хотя сей страх и кажется нелепым – поскольку возможность быть убитым или раненым в лицо или в спину одинакова! Два раза ударили меня пули на излете, но не пробили даже мундира, я отделался синяками.

На этот раз Шлиттер был много любезнее и сказал, что не решается взять на себя ответственность за штурм укрепления, о которое уже два раза разбивались Архангелогородский и другие полки, тем более, что в диспозиции значится, что наши войска должны только поддерживать атаку румын, но отнюдь не атаковать сами.

Вот тут уж я не преминул отомстить полковнику за его «там пули летают» и заметил ему, что на войне не могут не быть случаи, когда частный начальник обязан брать на себя ответственность к исполнению долга, ежели, ему не мешают его личные качества! (Согласись, славно я его!) Он улыбнулся, так как вполне оценил мой ответный удар.– На Кавказе,– сказал он,– Я двадцать раз ходил на завалы и знаю, что это дело не шуточное. И за себя лично, я не боюсь! Я уже не пользуюсь теми благами, которые дает жизнь в молодости, но вести полк на такое трудное, опасное и рискованное дело я не решусь без приказания начальства.Стали ждать ответа начальника дивизии.

Было сыро, холодно, дождь моросил с утра. Люди, согревавшиеся во время движения, теперь продрогли. Шлиттер предложил офицерам выпить из фляжки, висевшей у него через плечо. Заметив, что один из них слишком усердно прильнул к горлышку, остановил словами:

– Перед делом более глотка пить не следует.

Я тоже стал замерзать, но тут возник мой добровольный ангел хранитель Осип и накрыл меня буркой. Видно матушка моя, покойная, крепко Бога молила, что послала мне судьба такую бородатую няньку,(Так и вижу его белозубою, бородатую физиономию, серьгу в ухе, и слышу вечное: «Вашбродь, я с вами!»)Как я его не гнал, он – последний в роду, его беречь нужно, он отходил к коням и стоял поодаль, не уезжая в тылы.

Но вот из за бугра появился бригадный командир – храбрейший генерал Родионов, уже с новеньким Георгием за Никополь. Он шел пешком. Старый и грузный.

– Поздравляю вас с делом! – крикнул он – С Богом! Вперед ребята!

– Шапки долой! Лбы, суки, перекрестите! – взвизгнул какой то ротный. Он был убит в первую минуту атаки. Осип, говорил что пуля влетела ему в рот и разнесла голову. Осип видел в этом наказании перст Божий «Нельзя своих перед боем собачить!» – А когда ругаться можно, знаток обычаев казачьих? «Только в сторону врага и то если оружия мало!» Вот, брат, как!…

Как лежали люди в беспорядке, так и хлынули вперед. Одни забегали в гору, другие продвигались неторопливо.

– Стойте! – закричал Родионов. – Что за орава такая! В порядке идти!

Живо построились, подравнялись и двинулись опять, но уже в совершенном порядке. Только мы выбрались на первую площадку, редут сразу окутался дымом, и огласился ревом орудий и перекатного ружейного огня. Впрочем, не одним только неприятельским: и наши батареи не давали нам пощады. Многие были убиты и ранены осколками наших снарядов, не долетевших до цели. Солдаты говорили, пожимаясь:

"Осадная отличается!"

Я оглянулся назад: мы перебегали одной волнистою длинной линией. Впереди и в рядах были офицеры. За ними как пастух наблюдающий за стадом, шел опираясь на палку грузный генерал Родионов. Его присутствие сравнимо было только с присутствием старика отца, которое придает уверенности в справедливости и благополучном окончании предприятия. Он задавал тон всему движению своим зычным голосом, слышимым сквозь орудийный рев отдавая команды. Сначала он подгонял, а потом перед самым пригорком, когда мы смешались с румынами, которые, впрочем уступали нам честь идти под пули первыми, он крикнул:

– Передохните, ребятки! И мне старику дайте вздохнуть. Совсем загнали.

Роты накопились для броска.

– А вот теперь – закричал Родионов, со слезами дрожавшими в голосе .– Вперед во имя Господа и Спаса нашего Иисуса Христа! Вперед дети мои! Вперед!

Загрохотали, невесть откуда взявшиеся, барабаны. Дважды, был сбиваем пулями трубач, последний уже трубил атаку лежа на вершине холма. С ревом и остервенением пошел вперед вал наступающий. Но огонь был так плотен, что вырывал из наших рядов целые толпы. Видно я погорячился, и когда вскочил через амбразурную брешь в редут, то оказался один против всего гарнизона. Я завопил как поросенок:

– Братцы, выручайте! – и попытался, было, вывалиться назад, но на меня скопом накинулись турки и я расстрелял в упор весь барабан патронов. Боясь что охватят сзади, я прижался к пушке и отмахивался шашкой. Турки, тыча в меня штыками, не доставали, мешали друг другу, и это меня спасло. Они хотели взять меня живым, но, Слава Богу, через несколько секунд за мною следом, повалили архангелогородцы со штыками напервес … Пошла мясорубка.

В горячке, не чувствуя ран, я пробежал через редут и увидел, что за ним еще один – целый и невредимый и турки убегают туда. Мне удалось направить солдат за ними и волна серых шинелей накрыла синие мундиры и фески. Весь этот огромный ком тел покатился по широкой траншее во второй редут. Вот тут я стал падать от потери крови. Какие-то солдаты прислонили меня к пушке, иначе бы я был затоптан. В редут с воем и ревом ввалились румыны в полном безумстве, ширяя штыками во что попало – в том числе и в убитых турок. Досталось бы и мне, но тут, как ангел во плоти, раздавая тумаки направо и налево, ко мне протискался Осип и выволок меня назад… Дальше я помню какие –то обрывки. Опомнился в палатке оттого, что на меня свалился умира-

ющий. Он хрипел и агонизировал. С ужасом я узнал в нем полковника Шлиттера…»

Есаул Цветков оторвался от письма, потому что в соседней палате застучали каблучки, стук которых, как ему казалось, он бы различил среди тысяч иных шагов.

«За сим прощаюсь, – торопливо написал он – Твой друг Сашка. В следующем письме продолжу. Мне и самому интересно, спокойно на бумаге изложить все что запомнилось, надеюсь и тебя это развлечет. Есаул Донского казачьего № 29 полка Александр Цветков. 15 октября 1877 г.Бухарест».

2.Торопливо спрятав письмо в тумбочку, есаул сначала лег на узкую больничную койку, но потом вскочил, накинул на плечи мундир, с новеньким румынским орденом «Виктория», наконец, не выдержал – поднялся и опираясь на костыли, подошел, не зная куда себя девать, проковылял, бухая ногой в гипсе, по совершенно пустой, палате к окну.

Осенникй день был солнечный, ясный, как называл такие дни отец Цветкова, начитавшийся Тютчева, «хрустальный». Александр, казалось бы, совсем не к месту вспомнил своего «пахана», с которым не виделся с начала войны, хотя и знал, что отец воюет где то рядом. Может быть, виною этого, промелькнувшего воспоминания, был сад за окном, в котором, белея повязками, прогуливались раненые офицеры. Так прежде, в отцовском доме, в хуторе, он смотрел из окна своего мезонина, как отец по утрам ходил по саду, с большими садовыми ножницами и постоянно что-то подправлял в кроне старых яблонь и груш. Сквозь рябь листвы светилась его белая рубаха…

– Здравствуйте, – услышал Цветков, и сколько не придумывал до того себе эффектную позу, поворачиваясь, растерялся, смешался и, заскользив, на одной ноге ляпнулся, грохоча костылями, на паркет. Готовый провалиться сквозь пол от смущения, он попытался вскочить, но проклятые костыли только мешали подняться.

– Боже мой! – ахнула Юленька. – Как вы неосторожны! Она бросилась помогать Цветкову.

– Да вот костыли, будь они не ладны!

– Вы не ушиблись? Это я виновата! Я испугала вас…

– Да меня, знаете ли, испугать трудно, – нес околесицу Цветков, купаясь в легком запахе духов и того особенного чистого дыхания, которое бывает только у русских девушек, выпускниц закрытых строгих пансионов…Не то мяты, не то яблок… Стыдясь своей слабости, он ухватился жилистыми ручищами за кровать и, наконец, поднялся, стараясь не опираться на руки юной сестры милосердия, уселся на подоконник. Юленька подала ему свалившийся с плеч мундир и заботливо поправила его на плечах есаула. Ее меленькие руки с коротко остриженными ноготками мелькнули перед лицом казака и он был готов расцеловать их, изнемогая от нежности.

– Вы не ушиблись? – повторила Юленька, глядя на него распахнутыми огромными серыми глазами.

– Да Бог с вами…

– Я вам журнал принесла. Тут про вас написано. Вот. –она развернула листы и Цветков сначала увидел свой дурацкий портрет в рамке из лавровых и дубовых листьев, а потом литографию, где узнал себя, в сидящем верхом на пушке, офицере с занесенной над головами турок чудовищной саблей.

– Вот. «Подвиг есаула Цветкова». – сказала Юленька, глядя на казака ,как на оживший памятник.

– Господи! Чушь какая! – краснея до корней волос, бормотал есаул выхватывая глазами отдельные фразу французского текста. «Герой, в одиночку ворвался в турецкий редут, разя врагов беспощадной сталью!» – Господи, да не в одиночку, два полка в атаку шло, да еще румыны…А это что ?

Под литографией было подписано «Последние минуты жизни храбреца, остававшегося верным присяге русскому императору!».

– Они, что думают, я – помер? Они что, с ума сбрендили 7! Вот это номер!

– Это ничего! Это бывает в журналистике. Не расстраивайтесь. Это значит, вы теперь долго-придолго жить станете!

– Ах, собаки! – закричал Цветков, – а попадет эта бумаженция в руки отцу моему, у него же сердце лопнет. А я жив – здоров.

– Но я же посылала телеграмму вашему батюшке, что у вас все хорошо. А этот журнал вы ему подарите при встрече!

– Чушь какая! – накручивая чуб, растерянно бормотал Цветков. – А изобразили то как! Бородища будто я из монастыря сбежал! И каскетка! Просто пуалю, просто «вив ля импер»…Ай да французы.

– Это румынский журнал.

– Еще не легче. Отродясь я каскетки не нашивал, не положена она казакам, я же не пехота, не артиллерия… Ну, понятно, «казак ля рус», тем более, как они считают, покойник! А на пушку, то на пушку чего я забрался? Я и на карачки то стать не мог! Ой! Простите, вырвалось невольно… Простите…

– Я знала, что вы герой, но я не знала какой ужас вы пережили! – глядя на Цветкова, как на икону, сказала Юленька.

– Юлия Августовна, голубушка моя, – запричитал есаул, – Да, не верьте вы этой статье ни единому слову! Тут все – вранье. «Храбрость русского офицера потрясла даже признанных румынских храбрецов» Ой, держите меня семеро! «Награжден высшей румынской наградой!» Это правда, но, ей Богу, не то смеяться, не то плакать…

– Но вы же первым ворвались в редут …

– Так – дурак! Юлия Августовна, – дурак! Отец узнает – меня нагайкой отхлещет…

– За что нагайкой то?

– А на кой ляд, извините, я – кавалерист, в пешем строю, с пехотой редут брать поперся? Непременно выдерет!

– Вы удивительный человек! Удивительный! – сказала девушка, накрывая его руку своей ладошкой…

И Цветков вдруг понял, что эта та самая минута, которую он ждал и о которой мечтал всю жизнь. И сейчас решается все его будущее и может быть само существование его, Цветкова, на этой планете.

– Юлия Августовна, – прошептал он, вдруг осипшим голосом, – мне кажется, что я не совсем Вам безразличен. Смею ли я, – Цветков попытался встать, но проклятая костяная нога только ерзала по паркету и гипс на ней уже совсем размялся и сыпал белую муку, – смею ли я просить, у Вашей тетушки, руки Вашей…

Юленька потупилась, но руку свою не убрала и только разглаживала нервно белый фартук на колене. Цветков, готов был разрыдаться от нежности, глядя на ее по-детски опущенную голову, сережку в маленьком розовом ухе, завитки волос и вдруг задрожавшие слезинки на опущенных ресницах.

– Да, – еле слышно ответила она.

Цветков накрыл ее руку, похожую на маленькую птицу, своей, как ему показалось громадной жилистой рукой…

– Саша! Александр! Цветков! Покойник!

Забухали в палате костыли, ввалилась толпа офицеров в халатах или в распахнутых мундирах. Впереди шествовал доктор Бибеско со, скромно белеюшем, офицерским Георгием на лацкане фрака. Вид у него был торжественный и какой-то оперный. Офицеры хохотали и размахивали румынским журналом.

– С возвращением из мертвых! – кричали офицеры. Увидев Юленьку, несколько поутихли.

– Ну, что вы, господа! – смутился Цветков,– Я уж эту чушь видел.

– А вот и не чушь! – сказал грузный лысый полковник с загипсованной рукой, которая торчала перед ним как у греческой статуи. Он воздел на нос пенсне, извлек откуда-то телеграмму и торжественно прочитал о том, что, награжденный орденом Владмира 2 степени с мечами и бантом есаул Донского №29 полка Александр Цветков, произведен в чин майора.

– Шампанского! – провозгласил доктор Бибеско. Возник чей – то денщик с ящиком, уставленном бутылками, и даже официант в белой куртке. Захлопали пробки. Зазвенели бокалы.

– Ты, Саша, писарей благодари! Писак! Бумагомарателей! Подвиги выдумывают они! Мы все тут пороха нюхнули и знаем, что в деле оно всегда не так, как в донесении…

– Потому, господа, как всегда: карают невиновных, награждают непричастных!

– Нет, господа! В данном случае, все по заслугам и по справедливости. Тут все, как говориться, на чистом сливочном масле, без подмесу..

– Но статья свою роль явила, и сделала нашего Александра популярным.

– Господа, – сказал тихий войсковой старшина. – Насколько я разбираюсь в геометрии, Александра следует поздравить не только с орденом и чином, но и с иной наградой. Или я совсем арифметики не знаю… Честное благородное слово!

– Да, – сказал Цветков, – выводя в круг офицеров смущенную Юленьку, – Да!

Просто сон, какой-то… Это матушка моя, покойница, за меня у Бога выпросила…

«Чарочка моя, серебряная! На златое блюдечко поставленная», – запел, полусидящий на кровати, артиллерийский капитан, с ампутированной ногой, поднимая свой бокал с шампанским.

«Кому чару пить? Кому здраву быть?» – подхватили дружно офицеры.

«Пить чару Александру!»

– Так не бывает, так не бывает, чтобы все сразу. Даже страшно делается, – сказал Юленьке Цветков.

«За его дела! Прокричим «ура»!» – ревел хор. Ура! Ура! Ура!

Документы:

«Неудача штурма Плевны встревожила многих представителей высших военных кругов. Высказывалось даже мнение оставить позиции под Плевной и отступить в Румынию. Но обстановка была не столь опасной, как она представлялась некоторым генералам. Союзных русско-румынских войск на балканском театре насчитывалось 277 тысяч человек. Турция имела 350 тысяч человек, из числа которых против союзников действовало 200 тысяч человек. Основная группировка русско-румынских войск, состоявшая из 102 тыс. человек с 470 орудиями, располагалась у Калафата, Ловчи и Плевны. Противник противопоставил этим войскам 70 тыс. человек и 110 орудий, находившихся в Видине, Орхане и Плевне". Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг.

четвертая. Плевна. 15 сентября 1877 г.

1. Осип не видел, кто был в экипаже. Привычно опираясь правой рукой на пику, он, на широкой рыси, вел конвой в нескольких саженях позади кавалькады.

– Чудно, – сказал, прибывший с пополнением, казак Урюпинской станицы Сивогривов, – даже глядеть удивительно. Навроде, в сражению идуть, а можно сказать, на телеге. «Небывалец – вот тебе и удивительно», – подумал Осип, но ничего не ответил вчерашнему малолетку, может еще три месяца назад казаковавшему перед девками в станице, и не растерявшему любопытства в окопной фронтовой грязи. Но он и сам удивился, когда на одном из невысоких холмов экипаж остановился, из него вылез грузный генерал в черном мундире, и совершенно точно, разглядев в Осипе фронтовика, показал на него пальцем в черной замшевой перчатке:

– Со мной. Остальные на месте.

Осип соскочил с коня. Генерал, тяжело ступая, двинулся в сторону турецких укреплений. Заложив руки за спину, он шел, словно это была не передовая линия, и здесь не стреляли. Осип, опасливо перекинувши винчестер на руку, в любую минуту был готов выстрелить в сторону турок. А они могли высунуться из-под земли где угодно. Он шел за генералом, цепко ощупывая взглядом каждый бугорок, каждую впадину, где мог притаиться стрелок. От напряжения у него взмокла спина, и пот слепил глаза, но смахнуть его было некогда. Он шел напряженный как взведенная пружина в ружейном затворе. А генерал был нетороплив. Останавливался, переходил с места на место. Так было несколько раз. Осип понял – объезжают все Плевенские редуты и укрепления. Теперь уже без команды, он слезал с коня и следовал за генералом, в душе удивляясь почему, выбрал этот грузный человек , не офицера, а его и подходил чуть не самым турецким траншеям, так что у казака замирало сердце. Много повидавший за войну храбрецов, в том числе и таких которые были отчаянны от страха, от истерики, Осип удивлялся холодной смелости, с которой этот черный генерал подходил, к самой грани смерти. С турецкой стороны постреливали, и пули несколько раз посвистывали мимо Осипа. Но когда штабной офицер, кажется майор артиллерии, попробовал мягко остановить генерала:

– Ваше высокопревосходительство, простите меня, но по должности я обязан вам доложить, что вы рискуете. Не следует так близко подходить к противнику.

– Мне издалека не видно. – глуховатым голосом ответил черный генерал.

«Он опасности не чувствует. – подумал Осип,– Думает о своем и ему все равно: стреляют вокруг или нет…»

– Мать честна! – подтвердил его мысли Урюпинский небывалец, когда они переезжали на новое место. – Прям дохтур какой-то, а не енегал… И все чегой-то размышляить.

= Дюжа углубленный. – согласился пожилой приказный, с бородищей лопатой, выдавшей старообрядца, из авангардного разъезда, что скакал впереди экипажа. – Ты того, доглядай, кабы он нас в плен не завел… Далеко то глядит, а коло носа, можить, и хрена своего не видит.

Но это оказалось не так, и генерал видел то, на что другие не обращали внимания.

– Что с ногой? – спросил он Осипа, как бы между прочим, когда они были впереди последнего русского секрета.

– Ранение.

– Вижу. А что в седле кособочишься? В ребра досталось?

– Так точно.

– Где?

– Да тут. Сначала на Гривицких редутах, потом у Скобелева.

– Ну, ты – пострел! Везде успел. Охотником пошел?

– Так точно. В Первую Донскую, прошлым годом…

– М-да…– каким то своим мыслям сказал генерал. – А Георгий за переправу?

– Так точно.

– Давно из лазарета?

– Тридцатого ранен был. У болгар отлеживался.

– М-да… Ну, и как тебе нынче турок?

– Поплошал.

– Почему?

– Не атакует.

– Так он и раньше не атаковал. Зачем ему? Сидит себе в окопах да постреливает, да кладет наших рядами…Вон, сколько османы всего нарыли..

– Нынче он голодный. Языков приводят – те говорят: лошадей приедают в Плевне то.

М-да…

Они вернулись к офицерам стоявшим за большим холмом. Услужливый генеральский денщик быстро раскинул складной стол, выставил всякую снедь. Казаки, стоявшие поодаль конно, старались отводить глаза – с утра ведь шли не евши. Неожиданно, Осипа снова позвали к офицерам. Он побежал, придерживая шашку. Генерал сам налил и протянул ему пол стакана водки.

– Спасибо за службу.

– Рад стараться. – Осип хлопнул водку залпом. Огонь пробежал в груди и чуть захмелела голова.

– Снеси казакам самовар и бутербродов, – приказал генерал денщику. – Ну что, приказный, согрелся?

– Так точно.

– А сапоги, я смотрю, у тебя уже сухие. А мы же по грязи лазали, по воде?…

– Сейчас переобулся в запасные, а портянки я под седлом сушу.

– Вот, – сказал генерал – вот вам опытный вояка. И сто раз повторять не перестану: первое дело – ноги. В мокрых сапогах солдаты и при теплой погоде обезножат. Насмотрелся я в Севастополе. При солнышке, при теплой погоде – посидят в траншее, не переобуваясь, неделю, глядишь, снимают сапоги с пяткой вместе – отморожение. Пирогов точно заметил. И это нас ждет! Требую, чтобы у нижних чинов были сухие ноги! За отмороженные ноги буду наказывать офицеров! – и без перехода вдруг спросил у стоявшего по стойке смирно. Осипа.

– Влюблен в Скобелева? Говорят, вы, казаки, от него без ума.

– Казаков без ума не бывает, – ответил Осип, который от водки был чуть в кураже.

– Ого! – засмеялся генерал, и согласно, вослед за начальником, заулыбались офицеры. – – Ну, и как по вашему казацкому уму?

– Храбрый. По всем статьям герой и воитель…

Старый генерал пытливо вгляделся в лицо казака

– Э, брат, а ты не прост… Ты что же храбрости не одобряешь… А?

– Кто же геройства не одобряет. Генерал геройский. Только в строю и другие люди есть. Солдат матери ждут, детишки…

По тому, как все замолчали, Осип понял, что сказал, что-то важное, и сердце его замерло – могли наказать.

– М..-да – опять сказал генерал – Вот вам и ответ. И, обернувшись, к офицерам припечатал. – Четвертого штурма не будет.

– Кто это? – едва поспевая за денщиком, который нес казакам самовар и корзину с бутербродами, спросил Осип.

– Его Высокопревосходительство граф Тотлебен, сегодня прибыли…

– Про Тотлебена, который, командовал в Севастополе, Осип слышал, но представлял его себе совсем другим. Он казался ему богатырем, а этот хоть был и грузен и немногословен, но не производил впечатления ожившего памятника. А зечесанные на лысину волосы, которые даже легкий ветерок превращал в подобие запорожского «оселедца» делали его смешным.

– А сколько ему лет?

– Старики-с… Кажись, шидисятый годок ему следовает.

– Ну, еще крепкий.

– Знамо крепкий. Вон, по передовой таскается, молодых до поту гоняет. Пейте скорее, мне самовар нужон.

Казаки быстро разлили чай по фляжкам и разобрали бутерброды.

– Нехристи! – заругался денщик. – А офицеры что пить будут? Вам по стаканчику чая пожаловали, а вы весь самовар опростали!

– Не сепети! – строго сказал Осип. – Сказано было в точности: «Снеси самовар казакам!» Стало быть, от вольного чаю – то…Примай, свой самовар и ступай отсель с Богом…

– Чем собачиться здеся, – сказал Устякин , – давно бы второй самоварчик вздул.

– Вот ведь, хамы. Только допусти вас, вы и ноги на стол.

– Нууу…– грозно наклонили пики сразу несколько казаков, – Ты, вошь генеральская, говори да откусывай! Мы на хамах воду возим! В полках хамов нет! Хамы за плугом ходят! А мы тут кровь проливаем!

Казаки разобрали бутерброды. Осип взял пару лишнюю – Трофимычу в гостинец.

– Обязательно, – одобрили станичники. И, развалясь в седлах, принялись уплетать барское лакомство, прихлебывать из фляжек горячий сладкий чай.

– Вот до чего генерал правильный, – сказал Сивогривов. – Я спервоначалу не понял, через чего он на бричке, а у него тамо и самовар, и погребец – очинно даже аккуратно. Сразу видать основательного человека. Вот и нам маленечко перепало.

– Не о том ты радуешься, пенек Урюпинский, – сказал Осип, – ты за генерала Бога моли, что штурма не будет. Он башку твою, дубовую, поберег

Документы:

«Объективно оценивая обстановку, Д.А. Милютин настоял на том, чтобы не отводить войска из под Плевны. Одновременно он предложил новый способ борьбы с противником. По его мнению, следовало бы отказаться от штурмов и сломить сопротивление Османа –паши методом блокады. Милютин исходил из того, что действующая армия, не имея крупнокалиберной артиллерии навесного огня, не могла рассчитывать на надежное подавление оборонительных сооружений врага, а следовательно, на победу в открытых штурмах. В случае же блокады она имела реальную возможность добиться быстрого успеха, ибо гарнизон Плевны не имел достаточно запасов для ведения длительной борьбы. Действительно, противник находился в критическом положении « 2 сентября Осман паша донес главному командованию, что снаряды и продовольствие на исходе, подкрепления не поступают, а потери сильно ослабили гарнизон. « Мы поставлены в необходимость отступить, но исполнить отступление очень трудно.» – писал он. Александр II одобрил план Милютина. В руководстве Западным отрядом , на который возлагалась осада Плевны , были произведены изменения. Помощником князя Карла был вызванный из Петербурга известный военный инженер генерал Э.И.Тотлебен, который прославился во время героической обороны Севастополя в Крымской компании 1853-1856 гг. Генерал Зотов возвратился к исполнению обязанностей командира 4 корпуса. Вся кавалерия была подчинена И.В Гурко.» Русско-турецкая война 1877 – 1878 гг. М. 1977 стр, 146 – 147.

2. – Это конечно. – со вздохом согласился подхорунжий Трофимыч, когда, вернувшись в сотню Осип доложился подробно обо всем, и они сели попить кипяточку с сухарями.

– Оно конечно, – грея руки о стенки огромного, медного чайника, говорил старый вояка. – А теперь сам расположи: штурмом город бы взяли – зимние квартиры наши. А ежели, измором брать, то неизвестно кто кого выморит. Они в тепле, мы – в поле. Они в домах, а мы в платках да в землянках. И при штурме народу погибнет – тьма, и при таком сидении перемрет – немеряно! Куды не кинь – всюду клин.

– Все же, так то лучше. Греха меньше…

– Вон каков стал твой голос. – вздохнул Трофимыч – Ай ты забыл как в бой-то рвался?

Рвался, пока не нарвался… Убивать то оно и поросенка трудно, а человека, хоть он турок, хоть кто… Господа то этого не понимают. Я на них прямо удивляюсь. Хоть бы один посовестился… Совсем греха не боятся, как нехристи, пра…

– Да они и не убивают, по-нашему – то редко, когда грудь на грудь и за горло, они так, как на охоте. А вот кабы по нашему, изо дня в день… Да приговоры в исполнению приводить… Не зря ведь казаки прежние в старости в монастыри шли. Кровь то она вопиет, хоть бы и басурманская…

– Какие то они навовсе не такие как мы. Вот сказать не могу, а чувствую, вот нет в них строки какой-то. – Осип попытался выразить свою мысль, но никак не получалось. – Вот мужик, хоть серый, хоть сиволапый – турка заколет – бежит к исповеди: «Господи прости – человека убил», а барину хоть бы что!

– Да мало кто бегает. Тоже и мужики дуреют. Понятия и в них нет. Это мы от веку, от деда к внуку, возле смерти тремся , а они который–который на войну то попадает… Страху натерпится: либо одуреет, либо озвереет, а все в понятие не входит, зачем ему Господь испытание военным страданием послал. Глаза вылупит, цацак понавешает, а как был бараном, так и остался… Воистину не существо, а вещество… И жил не думавши , и подохнет, как овца на бойне! Думать лениться!

– А офицеры что же? Они же образованные… Что ж они то?…

– Да ведь они по немецким книжкам образованные. А вся эта наука немецкая, она может пользу и приносит, но от размышления человека отвращает. Она ведь для пользы телесной, вот душа-то и сохнет… Они философов истинных и не знают. Эх, была у меня книга Григория Саввича Сковороды, нашего казака, вот там все было как нужно прописано, да потерял на походе, уж годов несколько как потерял и купить негде… Печатают всякую ерунду. А та книга у меня рукописная была…Однако, – сказал он, вставая, – коли таков голос, что мы зимовать тут станем, так надобно баню ладить, не то вша напрочь заест – тиф пойдет.

Документы:

«Генерал Тотлебен умело руководил осадными работами. Чтобы уменьшить потери в войсках, он приказал вырыть прочные окопы, построить удобные землянки, приблизить к фронту далеко расположенные госпитали. Артиллерия должна была произвести тщательную пристрелку неприятельских укреплений, а затем перейти к их методическому разрушению. Осада велась в трудных условиях начавшейся осенней непогоды. Снабжение войск было организовано плохо. Начались заболевания. Убыль от болезней доходила до 200 человек в день.»

Мартынов Е. Блокада Плевны. (по архивным материалам) Спб. 1900 г. стр. 46.

В казачьих полках первым следствием известия, что штурма не будет, было массовое рытье землянок, утепление палаток и строительство бань. В 23 полку под баню приспособили пустующий каменный сарай. Нашлись печники, сноровисто сложившие каменку. Сотник Рыкавсков, который постепенно становился всеобщим любимцем полка, приволок откуда-то огромный турецкий казан и устроил «пропарочную» для завшивевших мундиров и шинелей. Поступил строжайший приказ: чубы сбрить, из общей посуды не есть, ложки и миски, после еды, кипятить в котелках.

– И откуда хреновина эта берется, к примеру, вошь?… – спрашивал приказной Веденяпин, когда шустрый букановский казачишка Лабунцов, в мирной жизни лучший юртовой стригаль, на состязаниях по стрижке овец забиравший все призы, обскубал ему роскошные кудри и брил обломком косы голову налысо.

– Вошь есть первая казнь египетская, – пояснил строгий старообрядец Ермаковской станицы Савинов. – Вошь, саранча и прочее… Неоткуда она не берется. А проживает в человеке постоянно, и как он ослабевает в вере и предается тоске, так она и является наружу. Она упреждение казакам делает! Не унывай, держись в исправности! А коли он не внемлет, тогда является казнь вторая – трясовица, по нонешнему – тиф… Все от тоски, от уныния.

– А вот к примеру головы броем, а бороды нет…

– А в бороде да в причинном месте эта вошка не живет, тамо другая – в надсмешку даденая за стыдное дело! Чтобы чесался, да каялся. Он нее тифа не бывает! Смех один. – Побрейся да дегтем намажь, она и выведется.

– Так деготь до мяса проест!

– Да хоть бы и вовсе бесило твое, собачье, отвалилось! На войне не должно до бабы прикасаться! Сказано возле смерти – возле Бога! Ходи чисто – без вина, без баб и без денег…

Казаки согласно закивали, но когда весь полк вымылся, выскоблился и, переодевшись в чистое, вкушал отдых, с пехоты, повалившей в баню скопом, начали брать входную плату. Дело пошло так славно, что в соседнем сарае оборудовали баню для офицеров и даже имели с того полковой доход.

– А как же к деньгам-то не прикасаться? – подколол Осип Савинова.

– А вона какой приварок учинился…

– А топка-то с небес, что ли валится? Это на дрова!

Действительно, всю выручку тратили на дрова и тащили их расположение полка возами, и набрали столько, сколько топить баню хватило бы лет сто. Но вот ударили первые заморозки, и пошли казаки торговать дровами, чуть ли не рубль полешко. И такая пошла торговля, что Бакланов укорил полк на утреннем разводе:

– Казаки мы или жиды виленские? Вы во что полк превратили? Вот прикажу всю вашу поленицу сжечь!

Торговля поутихла, но не прекратилась. Потому вышла каждому казаку через месяц в жалованию по червонцу прибавки, а урядникам еще, сверх того, по пятерке.

– Всякая вещь служит к своей пользе, – изрек Савинов и купил на свой взвод самовар.

– Горазды, вы староверы, на дерме сметану искать! – говорили казаки других сотен.

– Кизяк тоже: из дерьма леплен, а тепло даеть… – парировал Савинов.

– Да уж ты-то на всем нагреешься…

– На то у меня от Господа разум, чтобы ему завсегда применение было. Потому и пьем чаек, да свой, а ты молчи, своёк, да рядом постой!

– Чтоб ты прокис, харя кержацкая!

За организацию банно –помывочного пункта сотник Рыкавсков получил от Бакланова наградные часы и пообещал полку по ведру водки на взвод, при окончании военных действий.

– Не сумлевайтесь, станичники, – обиженно констатировал Савинов, – пить энту сладку водочку будем в раю.

– Заглонесси…– было ему общим ответом. – В рай он нацелился! Тебя в аду с фонарями ишшут! Таких-то банщиков…

– Ужо, тамо-то тебя напарят! В рай он губу раскатил. Святой угодник…

Документы:

«Русско-румынские войска обложили Плевну с севера, востока и юга. На западе и юго-западе пути для противника были почти открыты. Особенно важным для осажденного гарнизона являлось Софийское шоссе, по которому армия Османа-паши получала продовольствие и боеприпасы. С целью удержания за собою этой важной коммуникации противник укрепил на шоссе пункты Горный Дубняк, Дольный Дубняк, Телиш и расположил в них вооруженные отряды. Чтобы окончательно блокировать Плевну, нужно было прервать его сообщение с Софией. Сначала сюда высылали конные отряды генералов Крылова и Лошкарева. Вскоре оказалось, что отрядов этих недостаточно. Требовалось овладеть укрепленными пунктами противника на шоссе. Задачу возложили на вновь сформированный отряд под командованием И.В. Гурко»

3. Донской № 23 казачий полк, едва собравший свои сотни в окрестностях Плевны, оставался в покое всего несколько дней, да и то покоем это считать было трудно. Ежедневно разъезды уходили на патрулирование дорог, возить почту, сопровождать грузы и разведку. Так что, пожалуй, правильнее сказать, что полк не пускали в дело… Так ведь и дел пока не было. Пришло пополнение. Бакланов по представлению офицеров, отправил в тыл ослабевших и обезлошадевших, в первую очередь семейных и многодетных. Строго настрого смотрели есаулы, чтобы казаки домой шли в новом обмундировании и, чтобы им писаря точно перевели на сберегательные книжки по 120 рублей за потерянных лошадей. Не возбранялось тут же продать седло и амуницию, но кто считал, что настоящую цену здесь взять нельзя, или по иной причине, волок все домой.

Отпускные уходили домой по-разному. Одни откровенно радовались, что удалось вырваться из этого кромешного ада. Другие сетовали, что ничего, кроме убытков, эта война им не принесла, но все разговоры смолкли, когда полк, в пешем строю, выстроился на прощальный развод.

День был серый, под цвет шинелей, время от времени порыв ветра, словно намокший полог палатки, шлепал казаков по лицам. Но в том, как молчалив был строй, как сосредоточены лица полкового хора музыкантов, чувствовалась, полузабытая в буднях войны, строевая торжественность.

В штабной палатке подполковник Бакланов, командиры сотен и офицеры штаба, в полной парадной форме, еще раз просматривали список отпускников.

– Ефрем Веденяпин, Кумылженской станицы.

– Хроническое воспаление легких, подозрение на чахотку.

– Антипа Саввин, Ермаковской станицы.

– Тоже самое. Лежачий.

– Прокофий Сатаров, Букановской станицы.

– Паховая грыжа.

– Откуда взялась? Что за чушь? Как же его мобилизовали?

– Бывает,– сказал толстенький полковой медик, – Поднял что-нибудь тяжелое и образовалась грыжа, а прежде не было.

– Сам натянул, – бухнул сотник Рыкавсков, – Служить не хочет. Знаю я таких то мастеров. Захотят беременными сделаются. Букановской станицы? Все правильно. Там и заговаривают грыжу, там и натягивают.

– Позвольте, – закипятился медик, и от возмущения у него даже очки запотели, а жиденькие белесые кудряшки, выдающие остзейского немца, поднялись дыбом.– Не вижу логики. Не вижу… Казак шел на войну охотником, а теперь вы его подозреваете.

– Тогда шел, а теперь передумал.

– Есть такие, что под действием порыва, минуты. А теперь поползал по редутам, да понюхал пороха, вот и заскучал…– сказал войсковой старшина, начальник штаба.

– Шел то он на одну войну, а здесь выходит другая, – вздохнул кто-то.

– Все мы войну другой предполагали. Тем более, пусть, с Богом, домой идет, полка не портит, – сказал Бакланов.

– Вот и получается, что лодыри и трусы останутся живы, дадут потомство, а наиболее полноценные, здоровые и честные положат головы. Вот так порода и вырождается…И нация слабеет, – усмехнулся командир второй сотни, с университетским значком на мундире.

– Вот ваша задача, чтобы лучшие остались живы. Вы же их командир, – спокойно ответил Бакланов. – По традиции казачьей – главное: живых отцам и матерям вернуть… Да у нас что-то плоховато получается. Извольте, господа все стараться! Все!

– Позвольте возразить вам, Петр Яковлевич, – вмешался полковой священник – у нас в полку потери значительно меньше, чем, скажем, у армейской кавалерии или пехоты. А вам могу сказать, что человечество тем и отличается от животных, что физика здесь определяет не все…

– А как же в здоровом теле здоровый дух?

– Именно дух. Дух!

– Господа мы отвлеклись…

– Это все контуженные… А это что за чудеса? Николай Сычов, Мигулинской станицы…

– Весь чирьями покрылся, – пояснил медик, – с ног до головы.

– А не цинга ли это, господа? Старообрядец? На одних сухарях? Понятно.

– Рановато для цинги, ваше превосходительство. Еще зелени полно…

– Не скрываю, – не скрываю, – Бакланов поднял от бумаг свое красивое лицо и отдаленно не напоминавшее страшный лик его героя – отца, – Смертельно боюсь цинги. Тут в окопах так пойдет… Пусть все что могут жуют. Побольше лука, чеснока. Пусть кровь пьют, наконец. Пьют же у нас казаки кровь?

– Старообрядцы не пьют.

– И вот вам результат…. Итак, тридцать пять человек! Многовато.

– Да среди них половина дезертиров.

– Не верю. Ну, может быть один, два… ослабели душой. Пусть уходят с Богом…

– Пора.

Офицеры подтянулись, разгладили на руках белые перчатки, откозыряв, побежали к своим сотням.

Старый денщик Бакланова, глядевший на него, как, наверное, великие мастера смотрели на свои полотна и скульптуры, восторженно и придирчиво, смахнул с плеча одному ему видимую пылинку.

– Фуражечку, чуть ровней… Вот на линеечку одну. Вот…

– С Богом!

Адъютант махнул за полог палатки.

– Иррря…Равнен…. – запели сотенные командиры

Грянул встречный марш, Бакланов перекрестился и шагнул их палатки.

– На крааааул!

Особый, ни с чем не сравнимый, шелестящей звук стали, звон, извлекаемых из ножен, шашек, заставил парад дрогнуть и замереть.

Перед замершим строем, продымленного и просвистанного пулями, обмятого в траншеях, истрепанного на горных перевалах, полка сначала вызвали пятерых полных георгиевских кавалеров – всех пятерых старослужащих и пошедших на войну охотниками, а затем вновь награжденных, среди которых оказался и, не ожидавший награды, Осип.

– Одним из первых ворвался в редут! Вынес с поля боя офицера, по решению Георгиевской думы, достоин Знака военного ордена третьей степени, – вычитывал начальник штаба.

И Осипу казалось, что это не про него, что это про какого то другого человека, который был много лучше и храбрее … Словно в тумане, он вышагал к знамени и отрешенно смотрел как к его шинели прикалывают второй Георгий. Награжденных было восемнадцать человек, и каждого расцеловал троекратно подполковник Бакланов. Восемнадцать награжденных стали чуть поодаль от офицеров штаба, рядом с полными Георгиевскими кавалерами.

– В честь героев троекратное ура! – скомандовал Бакланов и отсолютовал награжденным шашкой.

Отгремело, испугавшее коней у коновязей, раскатистое «Ура» и Бакланов продолжил:

– Братья казаки! Господа офицеры. Сегодня из наших рядов уходят наши товарищи! Уходят герои! – он возвысил голос, – Отдавшие все силы на служение Отечеству. Честь им и слава….

Из сотен стали выкликать отъезжающих, те, что могли, выходили парадным шагом к знамени, как предписывал устав, припадали на одно колено, целовали тяжелый шитый серебром его край. И тут происходило нечто, никаким уставом не предусмотренное. Один вдруг припал к знамени лицом и заплакал, а другой, повернувшись к полку, закричал срывающимся голосом: «Простите, братцы, Христа ради! Простите!». Но нерушим был ритуал, и голос его одиноко, словно крик-гомон, отставшего от стаи дикого гуся, повис над молчаливым парадом.

Подполковник Бакланов, пожимал руку и троекратно целовал каждого, уходившего на льготу. Ослабелый взбадривался, набирался сил на дорогу. А лукавый вдруг с ужасом понимал, что судьба вычистила его из полковых рядов. И теперь он один… Монолитный строй, в которым, всего минуту назад, стоял и он, ощущая себя его частицей, теперь сомкнул ряды и в этот строй ему больше нет возврата. Никогда. Что «славушка» полетит впереди него, и навсегда прилепится к нему и потомкам, аж до четвертого, пятого колена, в станице или в хуторе… И, возможно, потеряет он родовую фамилию, а приклеется к нему обидная уличная кличка, которую не отскоблить, как деготь от ворот. И превратяться его внуки, скажем, из Царевых во Бздишевых, и только станичный писарь будет знать, что это не фамилия, а прозвище. Клеймо за то, что «дед бздишинятов, Ванятка –Бздишей стал, воевать снервничал. Сбежал из под Плевны, когда весь полк тама оставался…»

Знамя поднесли к лежавшим на телегах, и те жадно целовали колючее серебро шитья.

– К прощальному маршу… Повзводно…. На восемь шагов дистанции.

Нестройной кучкой жались отъезжающие. И хотя они держали видимость строя, но был это уже не строй, а так… компания. И сразу было видно каждого, кто с чем покидал родной полк, будто попали они под гигантское увеличительное стекло.

С чахоточным румянцем на щеках и лихорадочным блеском в глазах, гордо смотрели на плывущие мимо ряды, действительно, больные и ослабелые, но горько плакал малодушный, решившийся спасаться в одиночку, бегущий туда, назад, к теплому боку печки и сытному станичному кулешу, оставлявший здесь на страдания, муку и, может быть, смерть самых близких своих людей… И не случайно неловко, пытался он, еще раз, приложиться к знамени, точно этим хотел искупить свой грех. Но строгий ассистент знаменосца сказал – отрезал:

Об знамя сопли не вытрешь!…

И побрел понуро тайный дезертир, который еще ночью радовался, что все сошло с рук, и покидает он военный ад, а теперь вот вся глубина его предательства явилась ему. Он убегал, а полк оставался. Но они оставались вместе, единые и чистые перед Господом, а он один со своим решением и судьбой… И желанная станица и дом родной уже не казались ему манящими. И, как говорили старики: «Больной отпускной дома поправиться, подберется, а, кто сбежал, затоскует да и сопьется….»

Священник благословил отпускников на дорогу, и долго еще видели они, сидя на тряских телегах, серые палатки, коновязи и коней, с вбитыми в землю пиками, и там далеко у горизонта, вспыхивающий зарницами выстрелов, передний край обороны, и совсем, крошечный, едва видимый издали, разъезд, спешащих от расположения полка к траншеям Плевны.

4. Такие разъезды уходили в сторону турок каждые два часа, будто тонкие щупы, постоянно, тянулись они к самому переднему краю. Зорко высматривали казаки каждое малейшее изменение в боевой остановке. Не «замыленным» взглядом, уставшего от однообразной окопной жизни, пехотинца, а цепкими глазами степняков, волков войны, схватывали они каждую новую турецкую траншею, каждый лишний дымок над бруствером турецких окопов и, по крупице, собирая сведения, доносили их в штабы.Донской № 23 казачий полк входил в конный отряд генерала Лошкарева,

и, не единожды, в составе конницы, ходил вдоль Софийского шоссе к Горному и Дольному Дубнякам, и к Телишу.

Бывало это так: эскадроны драгун или гусар оставляли казаков далеко позади, поскольку донцы шли повзводно и старались тянуться по обочинам, где и грунт был не так разбит копытами, да и посуше. Вблизи предполагаемых турецких позиций кавалеристы спешивались, отводили коней, ложились в стрелковые цепи, а для казаков выпадала самая тяжелая служба – освещать фронтовое пространство – так это называлось на языке донесений.Выносились вперед, в неизвестность, несколькими звеньями, и постоянно меня направление, чтобы сбить с прицела стрелков, если они были за ближайшими укрытиями, скакали к лесу или к насыпи, где мог быть противник.

У Горного Дубняка, за открытым вспаханным полем, были густые кусты. Казаки выдвинулись вперед и, оставив пики, врассыпную, поскакали к темнеющей за полем полосе.Осипу приходилось так скакать не первый раз, и не первый раз он летел будто в омут, каждый раз ожидая, что вот оно свистнет над ухом … Хотя знал, что ту, которая в тебя – не услышишь!…Разъезды, как стрелы, пущенные наугад, рванулись веерной россыпью. Осип, оставляя Шайтана за жестким поводом, (опасался как бы конь не поволок его к туркам), пошел справа от основной группы, той, что зигзагами, двигалась в лоб на преграду.

Ах, это горячее дыхание коня и сердце в горле! И каждой клеткой тела, остро ощущаемое дыхание опасности, смерти, и заставивший вздрогнуть, пронзившей будто иглой, кажется, даже позвоночник, треск ружейного залпа. Есть! Напоролись!

Краем левого глаза Осип увидел как Тимофей Алмазов, Букановской станицы, выгнулся, будто от удара кнутом, и пал коню на шею. Конь, веденный с дома, забился и почти ложась боком на пашню, повернул назад, к своим. Второй казак Ефрем Фролов из Кумылженской, рухнул, как сноп, на землю.

В ту же секунду, пока стрелки не перезарядили ружья, Осип повернул Шайтана налево и полетел вдоль кустов, сбивая прицел, рассчитывая собою и конем закрыть туркам видимость, когда, (А уж это обязательно!) казаки из прикрытия кинуться поднимать упавшего. Он знал, что пока он летит, на расстилающимся по земле, Шайтане, двое казаков уже несутся, во весь опор, к упавшему, он видел, как разом наклонившись с седел, они, на полном скаку, подхватили товарища, будто куль с сеном, и поволокли его назад к дороге, где залегал спешенный эскадрон драгун. Турки грохнули залпом еще раз и пули, как шмели, зажужжали вокруг Осипа, но он уже чувствовал, что мимо, что не успели прицелиться… Что, ежели Алмазов и Фролов были на мушках стрелков от самой дороги, то тут стрельба была в белый свет, на удачу – авось какая попадет… Когда Осип подскакал к дороге и повалился с седла в канаву, там уже сидел раздетый до пояса Тимофей Алмазов. В сумерках белело, мягкое словно тесто, его тело и по ребрам черными лентами текла кровь. Трофимыч ножем выковыривал пулю, застрявшую у казака между ребер. Двое казаков держали Алмазова за руки, хотя, собственно, это он вцепился в их руки жилистыми, будто жгутами перевязанными руками.

– Воооо – стонал он, – как смагануло! Слава Господу, в ребра! Я думал в живот… Ыыыыыхх…

– Есть! – сказал Трофимыч выкатывая из под кожи черный окровавленный свинцовый сгусток, – Лейте водку.

Алмазов поднял на Осипа, мгновенно осунувшееся, белое как мел, лицо в черных провалах подглазьев. – Во, как обошлось… Слава Богу. Я думал – все.

– Чего видал помнишь? – спросил хорунжий Цакунков. – Ты первым был…

– За кустами – траншея, а за траншеей – увал и дале, редут. Все, как есть, с амбразурами – чин-чинарем. – торопливо стал говорить Тимофей, пока молчаливый санитар обвивал его бинтами: – Я еще подумал – вот как сейчас он дасть из орудий…

– Охота им на тебя снаряды тратить! – усмехнулся Трофимыч, – Они пехоту подождут.

– Без пехоты никак – согласился Алмазов. – Тута конницей не пройти. Пущай пехтура штыками ковыряется…

– А ты чего успел разглядеть?

– Справа, навроде, орудие – сказал Осип – Вооон там. За бруствером стоит. А здесь прикрытие проложено, за кустами. По стрельбе судя, роты две…

– Я в лазарет не пойду. Ваше благородие, не везите меня в лазарет…Я в полку отлежуся… Тамо у них в лазаретах болезни… Я лучше в полку.

– Ладно, ладно, – говорил хорунжий. – Видно будет…

– Вот, Осип, вишь, мне какое счастье, – говорил Алмазов. – Видать сильно мать молится. Прямо вот ведь на редут летел, а пуля всколизь по ребрам пошла, и там еще две по ноге, но те, вовсе, не в счет… Вот ведь счастье.

– Сажайте его ровнее… Это он сейчас в кураже, а ослабнет – повалится.

Казаки подняли, укутанного бинтами, Тимофея на коня. Пообняли его, схвативши с двух сторон, он болтался, приваливаясь то к одному, то к другому, как тряпичный.

– Посуньте ему под спину пику, не то ружье, чтобы опора была…

– Не учи отца е…ца. – сказал суровый бородач, обнимавший Тимофея. – Мы че по жопу деревянные? Знамо: он сомлеет да оползет … Мы его сейчас скошевкой прихватим…поперек седел, под спину ружье и к плечам ружье.

– У тебя, сказывают, сын родился? – спросил Осип Алмазова, чтобы отвлечь его от боли.

– Ну! Четвертый месяц! Домой ворочусь уж бегать, небось, будет!

– Назвали-то как?

– Прокофием. Прокофий, значит…Первенец! Прямо мне все время – счастье! И вот ранило не до смерти, а боль то я стерплю…Чего там…

Двое казаков, держа, бережно, Тимофея под спину, шагом двинулись по дороге.

В канаве, будто тюк, увязывали в шинель мертвого Ефрема Фролова.

– Чего там? – спросил Осип.

– Две в грудь, одна в голову – разнесло как арбуз.

Артиллерийский прапорщик, бывший с казаками, торопливо набрасывал кроки предполагаемой турецкой позиции.

– Осип, подсоби!

Ефрема закинули поперек седла, прихватили, чтоб не сполз, запасной подпругой.

Взвод потянулся назад к Плевне.

– Ну, что! – сказал Устякин, стоявшим под горою коневодам драгунского полка. – Сбирайтися за нами. Тута кавалерии делать нечего. Надо пехоту дожидать, да с артиллерией…

– Много что-ли турок? – спросили из цепи спешенных драгун, лежащей вдоль канавы шоссе.

– На вас хватит, ишо и на нас останется…

Такие потери в сводках отмечались как незначительные. Но 23 Донской подполковника Бакланова полк таял, ежедневно, теряя людей и коней. Ежедневно конные отряды прощупывали оборону турок вдоль Софийского шоссе, наконец, в штабе поняли – оборона серьезная и брать ее должна пехота, после хорошей артиллерийской подготовки. На Дубняки и Телиш пошла гвардия.

Документы:

«После переправы через Дунай Гвардия была двинута к Плевне, где после третьей неудачи, 30 августа, решено было сосредоточить достаточные силы для овладения этой твердыней.

На пути нас встретил Государь; вид Его поразил нас; Он исхудал, лицо было землистого оттенка. Объехав полк, Государь вызвал офицеров и в своем слове сказал, что «рад видеть мою старую команду».

Было время, когда Государь служил в нашем полку, а в 1839 г. Он им командовал.

Государь сказал нам, что 6 августа, в день нашего полкового праздника, Он так плохо себя чувствовал, что не мог достоять молебна.

Главнокомандующий Великий князь Николай Николаевич произвел на нас бодрое впечатление; он легче переносил невзгоды войны и тяжелую ответственность; мы тогда, конечно, не знали, какие были трения между ним и Государем, те трения, которые Великий князь предвидел и изложил в письме к Государю в ноябре 1876 г. из Кишинева, о чем я уже писал ранее.

Гвардия продолжала поход и была предназначена для занятия с боем турецких позиций в тылу Плевны, к юго-западу от нее, где проходило шоссе из Плевны в Софию – единственный путь, по которому проводился в Плевну подвоз всего необходимого и по которому противник мог уйти из Плевны.

Мы стали биваком на правом берегу р. Вид, а на противоположном – были турки. Те места, где мы стояли, уже были использованы турками и нашими войсками, и трудно было добыть что-либо съестное, а купить не у кого, так как почти все население ушло из этих мест».

5. Баня стала как бы клубом и местом отдохновения, куда после каждого выхода шли обмываться или попросту греться, казаки. И славно было после долгой езды по раскисшим дорогам , под пронизывающим ветром или бесконечным дождем поставить коня в крепкую быстро построенную конюшню, замыть ему щетки над копытами во избежание мокреца и прочих напастей от сырости, растереть его усталого соломенным жгутом, размассировать плечи, холку, намятую на походе, задать корм и тогда развесив на просушку потник и седло, пойти в баньку , что топилась и днем и ночью, и, может даже не раздеваясь, посидеть у остывающей каменки, обсушиться, отогреться. Здесь, однажды, совершенно неожиданно, спросил Трофимыч Осипа, разомлевшего и задремывавшего от тепла:

– Что ж с тобой у болгар-то приключилося, что прилетел ты, не долечившись, как помешанный … и рожа порепанная…

– Да какая там приключения! – нехотя ответил Осип. – Конфуз один.

И он рассказал Трофимычу, как может быть не рассказывал бы отцу, о том как хорошо ему было в доме Кацаровых, и, как было, размечтался он жить в таком как у Петко доме, в этом чудном краю и как приглянулась ему Василика. И про бой…(Хотя про бой Трофимыч, к удивлению, Осипа знал больше, чем он сам. Славейков написал подробнейшее, благодарственное письмо подполковнику Бакланову, о том, как Осип организовал оборону, остановил продвижение турецкого транспорта к Плевне, и просил Бакланова о «высоком награждении» казака.)

– Вишь, как они обо мне! – сказал Осип, сглатывая ком, появившийся в горле, – А я то, как котяра блудливый…

Осип подробно и неторопливо, словно занозу больную выдавливал, рассказал Трофимычу и про Агрофену, и про то, как замечталось ему остаться в Болгарии, потому, по всему судя, он человек лишний.

– Ну, и глянулась мне эта Василика… Сильно глянулась… А она оказывается сумасшедшая. Ее турки взводом ссильничали, и дитенка ее на штык подкинули. Вот она умом и повредилась. А тут мне болгары Шайтана подарили. Конь от турок веденный, напуганный. Я, чтобы он не пугался, мундир турецкий натянул, мундир то синий как у нас, да навовсе табачищем провонятый. Ну, конь-то к запаху приобык, так не пугался. А у нее, у Василики, чтой-то в голове и защелкнулось, решила, видать, что я и есть – турок. Подманила меня, да и ножом… Болгары сбежались! Крик! Стыдоба.

– Какая стыдоба! Через чего, когда она умом тронутая? Уж, больно ты, Ося, совестлив! Тяжко тебе на свете будет, ох, тяжко…

– Я и сейчас, вашбродь, как рассказываю, а самого от стыда в жар кидает. Болгары то ничего, а я ночью поседлался, да и поехал в полк, от стыда подальше… Нет уж, видать, не судил мне Господь в здешних краях гнезда завивать…

– Об том и не мечтаем, – вздохнул старый и, одинокий как перст, подхорунжий. – А и то сказать, чего мы загадываем, война не вся, и скорого конца ей не предвидится. Какое там гнездо, когда, может тут, в землю поляжем…

– Да уж по мне лучше в бой, чем тут в бане сидеть.

– Сиди да радуйся.

– Чего радоваться, нужно турка долбить.

– Цени, дурачок, сладкую минуту . Молодой еще – радоваться не умеешь..

Документы

«Отряд Гурко состоял из 50 тыс. человек и 170 орудий. Это была гвардия, недавно прибывшая к Плевне. Первый удар было решено направить против Горного Дубняка, где турки имели 4 тыс. человек пехоты, 500 человек конницы и 4 орудия. Они занимали удачную позицию на возвышенностях, укрепленную двумя редутами и окруженную рядом окопов. Для атаки выделялось 20 батальонов, 6 эскадронов и 48 орудий. Войска должны были одновременно наступать тремя колоннами – с севера, востока и юга. В 8 часов 12 (24) октября русские завязали бой с противником. Генерал Гурко отдал приказ подготовиться к штурму. Сигналом к нему должны были служить три батарейных залпа в каждой колонне, начиная с правой. Правая колонна подала сигнал и пошла вперед. Другие колонны двинулись с опозданием. «Таким образом,– писал Гурко, – условный сигнал не был выполнен и мои предположения об единовременной атаке рушились»2. Гвардейские части, впервые участвовавшие в бою, наступали сомкнутым строем и несли большие потери. «Как и следовало ожидать, – отмечал Гурко, – последовал целый ряд отдельных атак. Все части, встречаемые в высшей степени губительным огнем, не могли дойти до главного редута» '. К 12 часам гвардейцы овладели Малым редутом и окружили Большой редут, но из-за сильного огня дальше продвинуться не сумели и залегли.

Генерал Гурко решил возобновить атаку лишь с наступлением сумерек. Тем временем под жестоким огнем турок солдаты поодиночке и группами стали накапливаться около редута. Они применяли перебежки и переползания. К 18 часам во рву сосредоточилось уже достаточное количество войск. Они находились в мертвом пространстве и не могли поражаться противником. Когда настали сумерки, раздалось мощное «ура» и на редут со всех сторон бросились русские войска. Завязался горячий штыковой бой. Он длился около получаса. Противник не выдержал удара и капитулировал. Победа досталась дорогой ценой. Потери русских убитыми и ранеными составили около 3,3 тыс. человек. Турки потеряли убитыми и ранеными около 1,5 тыс. человек и пленными 2,3 тыс. человек». Сборник материалов по русско-турецкой войне 1877—1878 гг. на Балканском полуострове, вып. 48, стр. 295.

Однако скоро настали дни, когда баню в окрестностях Плевны многие стали вспоминать, как рай на земле. Опять над армией грозно прозвучало имя залитого кровью Шипкинского перевала. Только теперь против горного гарнизона ополчились не только турецкие батареи, искусные стрелки, свезенные со всего мусульманского мира, обкуренные гашишем головорезы, шедшие на штурм и не чувствовавшие, в наркотическом бреду, боли, но сама природа. На смену испытанию огнем и жарою, пришло испытание льдом и холодом.

Документы:

«Вскоре стало известно, что Гвардия под начальством генерала Гурко начнет действия по занятию Софийского шоссе. На этой линии, столь для турок важной, они возвели ряд укрепленных позиций и таким образом обеспечивали движение транспортов в Плевну. Главный удар решено было направить на редут у Горного Дубняка, а демонстрацию произвести у Телиша, южнее Г.Дубняка; кроме того к Плевне была выдвинута 1-я бригада 1-й Гвардейской пехотной дивизии, которая заняла позицию против турецкой позиции у Дольнего Дубняка, на Софийском шоссе, севернее Г.Дубняка. Эта бригада должна была прикрыть операции наших войск у Г.Дубняка и Телиша в случае, если бы турки выслали из Плевны войска на помощь гарнизонам Г. Дубняка и Телиша.

У Г.Дубняка произошел кровавый бой, но к вечеру 12 октября редут был взят. У Телиша демонстрация стоила нам больших потерь, и турки удержали позицию в своих руках.

Против нашей бригады турки не выслали из Плевны никого, и мы, укрепив нашу позицию, простояли на месте в ожидании неприятельской атаки. Поздно вечером, когда редут у Горного Дубняка был взят, Преображенский полк был выслан к Горному Дубняку для прикрытия перевязочного пункта и на случай ночной атаки неприятеля.

Тут, у Горного Дубняка, мне пришлось впервые увидеть ужасы войны, страдания раненых, которых было множество; врачи перевязывали их на самом месте боя, при слабом освещении фонарей.

Глухие стоны, вопли, истерические рыдания, иногда страшный вой, когда пилили без всяких необходимых средств, без анестезии, без анатомических столов, прямо на земле…

Обходя перевязочный пункт, вернее целое поле, я видел множество офицеров и солдат, которым уже никакой человеческой помощи не нужно было. Они пали смертью героев во время боя. На откосе бруствера редута я нашел тело капитана Измайловского полка; он бросился вперед своих солдат и был поднят турками на штыки…

Все эти ужасы произвели на меня потрясающее впечатление; они вызвали не чувство страха – я был молод, здоров, силен, – но у меня притупился интерес к жизни, невольно чувствовалось, что стыдно думать о житейских заботах, о пище, сне… Это были безразличие, апатия было мгновенное притупление жизненной силы, невольное чувство, что и для нас жизнь кончена…

Это чувство было настолько сильно, что на другой день утром мне и в голову не пришла мысль, чтобы заказать обед, да и повар наш был в том же настроении, ибо меня не спрашивал, к какому времени приготовить обед, и сам ничего не делал, чтобы подготовить варку; только когда голод напомнил о себе, тогда мы спешно приготовили пищу.

Такова изнанка войны или, может быть, вернее, ее настоящее лицо, страшное, зловещее, и тем более достойны преклонения и удивления те, кто, видя это лицо, идут в бой, зная, что придется пожертвовать собою «за друга своя».

М.Д.Скобелев считается легендарным героем, но он сам говорил близким людям, что чувство страха на поле боя у него было сильное, но он побеждал его силою воли; те, кто его видел в боях, говорили мне, что лицо его страшно бледно; зная это, Скобелев всегда надевал белый китель, ездил на белом коне, чтобы менее заметна была необычная белизна лица, и казалось, что он совершенно спокоен. Но ведь это и есть настоящая храбрость – победить самого себя, победить свойственное человеку чувство самосохранения.

16 октября была взята позиция у Телиша, но на этот раз после основательного артиллерийского обстрела со всех сторон; конечно, туркам нелегко было выдержать эту страшную бомбардировку, но было и другое условие, способствовавшее сдаче Телиша.

Когда турки сдались, то генерал Гурко потребовал, чтобы гарнизон вышел из укрепленного лагеря и у выхода сдавал оружие нашим войскам, построенным шпалерами по обе стороны Софийского шоссе. Генерал Гурко подъехал к выходу из лагеря и приказал начать движение; тогда мы увидели комическое зрелище: впереди турецких пленных шел паша и большого роста жирный турок, с двумя саквояжами в обеих руках; он весело улыбался, кланялся генералу Гурко и нам направо и налево и производил не только смехотворное, но и плачевное впечатление, и про него можно было сказать: «Вот человек, достойный слез и смеха». Генерал Гурко смотрел на него с презрением и не отвечал на его поклоны. Потом мы узнали, что в двух саквояжах паша унес всю казну своего отряда.

После занятия Горного Дубняка и Телиша вокруг Плевны сомкнулось кольцо обложения, настолько непроницаемое, что, по словам Осман-паши", он был совершенно отрезан от мира. «Даже птицы не пролетали вашу линию обложения», – выразился он с восточной красочностью. Наша дивизия заняла часть линии обложения по обе стороны Софийского шоссе фронтом к Дольнему Дубняку, и мы стояли на этих местах до выступления в Этропольские Балканы.» Н.А. Епанчин. На службе трех императоров.М. Наше наследие. 1996 г. Стр. 180-181.

1.Командир Донского № 23 полка подполковник Петр Яковлевич Бакланов, прочитав списки личного состава в полковом штабе, удивленно поднял бровь:

– У нас что? – Десяток нижних чинов без вести пропал? Почему вторую неделю их в поверочных листах нет?

– Никак нет… – засуетился старший писарь сотник Медведицков, – Никак нет. Сведения обо всех имеются.

Поименно, – приказал Бакланов, усаживаясь верхом на стул, – поименно всех! Казак Алексахин, Ермаковской станицы?

Отстал от сотни. Лежал в горячке в деревне Ново Николово.

Сотник посещал?

Так точно, – подтвердил сотник. – В госпиталь вести нет смысла. У болгар ему покойнее. Поправляется уже.

– Казак Мингалимов, Слащевской станицы второй сотни, где?

– Отстал от сотни. Сообщено: задержан при Главной квартире.

– Как так? Кем задержан?

– Ваше превосходительство, у него голос очинно хороший, – прокашлявшись, сказал подхорунжий Бойчуков, – его регент хора Атманского полка выпросил… на время…

– Он что, вещь? Он казак станичного Слащевского общества! Кто его смел выпросить!

– Лично регент хора просил… На время.

– Господа, вы, что себе позволяете, – негромко, глядя в пол, сказал подполковник, что было признаком закипающего бешеного гнева, – мы, что сюда петь пришли? Вы, при таких резонах, при покойном родителе моем козлетонами бы запели! Как это казака отдать?! Как это?! Объясните мне! Может, я чего-то не понимаю? Отстал от новых веяний. Как это оставить казака, своего полка? Как это? А? – закричал он, дергая головой в тугом воротнике. – Извольте объяснить, господин подхорунжий…

Сам Великий князь…

– Да хоть сам Господь Вседержитель…! – не дал ему сказать командир, – Вернуть в сотню! Немедля! Не станут отдавать – отними, укради… В сотне из станицы ушел, в сотне и вернется. Сколько вам внушать: мы, офицеры, обязаны каждую минуту знать, где наши подчиненные… Каждую секунду. Гречишкин! Где вахмитстр Гречишкин?

– В строю, – примирительно прогудел сотник Рыкавсков, – пытались его к Владикав- казскому полку прикомандировать —лучший стрелок в дивизии. Сбежал. На утреней поверке был.

– Приказной Зеленов, Собеновской станицы?

– Вернулся с излечения, был у болгар…

– Знаю. Видел его. Почему в донесении нет?!

– Есть, есть, вот донесение с другим листом перемешалось… – писарь дрожащими руками перекладывал бумаги в папке, – сам подписывал…

– А где второй из Собеновской? Квелый такой, немолодой, второй очереди… Все с Зеленовым хороводился.

– Телятов, – подсказал сотник Рыкавсков, удивляясь, что Бакланов помнит всех казаков полка. – Емельян Телятов, Собеновской станицы, хутора Ново-Зарокова. Они с Зеленовым хуторцы.

– Знаю. Где он?

– Остался на Шипке. – сказал Трофимыч.– На прорыве, в августе остался.

– Трофимыч! – закричал Бакланов. – Побойся Бога! Ноябрь на дворе! Он, что же там два месяца? Я спрашиваю вас! Два месяца?

– Так точно.

– Посылали за ним. Ни в какую! Сам Радецкий просил его оставить. Он при Радецком в разведке. Прошение есть.

– Это что такое 7! – белея от гнева, и заходясь бешенством, прошептал Бакланов. – Вам что Радецкий – отец? Да хоть Государь император!

– Да он, Телятов то есть, сам упирается! Нейдет с позиции.

– С каких это пор нижние чины решают, где им быть надлежит? Вы что, здесь запорожскую сечь устроили! Немедля в полк. Будет упираться – под суд! Вот герой!

– Он, ваше превосходительство, и в правду герой! – бесстрашно глядя в глаза командиру, сказал Трофимыч.

– Ты что подхорунжий… Ты что подхорунжий! – наклоняясь к самому его лицу, прошипел Бакланов,– Ты что институтка?! «Герой», Да он уже буйно помешанный! Он два месяца в аду кромешном без смены! Вы кого домой повезете? Вы кого вернете детям? У него детей куча, а вы его в аду держите! Ты что ли, пенек урюпинский, их кормить после войны будешь? – никогда за все время боевых действий, не позволял себе Бакланов такой грубости, но все офицеры, и даже, казалось бы, имевший право оскорбиться, старший по возрасту, что было выше чина, Трофимыч, ахнули и в сотый раз подивились своему отцу-комиандиру. Миром-то ведь еще и не пахло!

– Правильно разнес, – без обиды, говорил Трофимыч, когда они с Зеленовым подъезжали к Габрово, направленные отыскать и вернуть в полк казака Телятова, – Нам через то большая укоризна. У меня и так вся душа за этого Телятова изболелась. Ездили ведь к нему в сентябре – ни в какую! Ездил то не я, я бы его и слушать не стал – в полк, и все дела! А Целилов отступился. Ну, не едет и не едет. Хай ему! Привез бумагу, чтоб, мол, считать прикомандированным к штабу Радецкого. А ты сотника телятовского спросил? Сотник дозволяет аль нет? Прикомандированный он! Итак, весь полк расчепушили, не собрать никак! И этот уж третий месяц как прикомандированный !

– Пригрелся, небось, при штабе то…– угодливо, но не к месту, вякнул, прибывший со сменной сотней, казак Букановской станицы Колесников.

– Да уж там пригреесси… – оборвал его, четвертый в группе, урядник хутора Базкова Ермолай Акиндин. – Ты говори, да откусыай, а то и по суслам схлопочешь…

– А я чаво?

– То-то и оно что «ничаво»! При штабе! Козел ты базковский и есть! Да там живого места нет, что бы значит пулей, либо осколком не прибило. «Пригрелси!» От башка рогатая! Ты что не видишь: оттэдова транспорты с оммороженными волокут! Главно дело ведь как скажет приторно – «пригрелси». Там огня не развести, люди колами замерзают, а ты «пригрелся». Так бы и врезал по мордам! Харя ты, раскосая, не у нас деланная! – он замахнулся нагайкой, но Трофимыч и Осип одновременно невольно цыкнули.

– Нооо! Будя, будя…

– Ты, брат, вот что! – сказал Трофимыч, – ты эти урядницкие замашки бросай! Тута война значить! Не казарма! Домашаешься по мордасом – то! Схлопочешь пулю промеж лопаток!

– Да че вы? Я без обиды.... – загудел Колесников, – я, пра, не знал. У нас то вот льет, как прохудилось.

– В башке твоей тупой прохудилось, – не мог уняться Акиндин. – Тамотки все же горы и не пример как у нас – много выше.. .Расположил? Тамо уж котору неделю, сказывают, лед кругом, заносы да морозы.

– Там ад ледяной. – сказал Трофимыч.

– А у нас тута рай… – пробурчал Колесников. – Стоим в воде – по самые муде!

– Вот ты, кака кострица влипчивая! Как есть букановская строка!

– Чего табе букановские не по ндраву!

– Ехай мовчки!

– Ехай, ехай…

– И не гуди тута…

– Я и молчу давно!

– Вот и молчи!

– И молчу!

Осип с Трофимычем невольно расхохотались.

– У нас в Жулановке щенок был, – сказал Осип,– на него, цыкнешь. Он – ре-ре-ре.. .На него: – Цыть. Ре-Ре- ре. На него – ай, цыть! Ре-ре . Так -то и мурзиться, но обязательно, чтобы последнее – за ним, чтоб его, значит, сверху была.

– Должно – Букановской породы, – уже беззлобно сказал Акиндин, – А чего, к примеру, такое «букан»?

– Ха… – сказал Колесников. – Хто ж не знаить!– Шалаш на льду. С камыша. Мы зимой, когда рыбалим, так, завсегда, шалаши ставим, а то задувает ветром очень.

– Рыбалим. А что по тебе, скажем, Зеленов, так хоть бы рыбы и вовсе не было.

– Точно, – засмеялся Осип. – А еще хуже грибы. Вот уж плесень.

– Эх ты, верхоплавка! Вы и рыбы-то, отродясь, не видали!

– Да наши то верховые казаки и плавать не умеют. Степь кругом.

– Как же это не плавать? Зашел в воду, да поплыл, – удивился Колесников.

– Так дерьмо-то завсегда плавает, – съязвил Акиндин. – Ему и учиться не надо

– И вот не надоело вам собачить меня, господин урядник. Прямо вот язык не на привязи. Вас бы на чепь, дворы сторожить.

– Молчи, вошь мокроштаная.

– Я и молчу!

– Вот и молчи

– И молчу.

Трофимыч только подмигнул Осипу и головой крутанул.

Чем дальше они отходили от Плевны, тем холоднее становилось. На четвертый день, двигались в сплошном снегопаде. На пятый, в Габрово, наквозь проледеневшие, полы шинелей примерзали к седельным подушкам. И все пять дней они обгоняли тяжко шагающую, дышащую клубами пара, пехоту, что неумолимо двигалась к перевалу, накапливался в городах и деревнях, грелась у костров, вповалку валялась в домах, а то и просто на земле, где на соломе, где на поваленных плетнях. Дымила махоркой, брякала котелками, зубоскалила и материлась, но шла и шла бесконечной человеческой рекой. А против этого течения, как правило, ближе к вечеру, медленно плыли возы, в которых везли нечто черное или студенообразное в кулях из тряпок и обледенелых башлыков.

Документы

«В убогом соборе Габрово … лежали солдаты 24 дивизии. Это были замерзнувшие мученики Шипки… Замерзнувшие потому, что о них никто не думал, потому что их жизнь никому не была дорога. Шаркунам, фразерам, карьеристам не было дела до этих сотен наших… тружеников» В.И. Немирович-Данченко «Год войны», (дневник русского корреспондента" Спб 1879г. т.

В Габрово при полной штабной неразберихе, узнать, где находится казак Телятов, было невозможно. Замученные писари только моргали красными гноящимися от холода и бессонницы глазами и говорили, хриплыми, навсегда простуженными и сорванными голосами

– Вы, что, станичники, ополоумели! Тут ежедневно тысячи людей проходят, а вы одного сыскать хотите. Никак такое невозможно. Поезжайте в тыл, там по бумагам поищите. И только жандармский фельдфебель, что дежурил у шлагбаума при выезде из Габрово на Шипку посоветовал?

– Вы, ребята, добирайтесь до самых передовых траншей. Там может чего и узнаете, и то вряд ли … Там за два то месяца тысячи сменились… Вон их тут сколько, поди сосчитай, да выискай кто где.

Невдалеке, как поленица дров, штабелями лежали трупы, дожидаясь своей очереди , быть отвезенными в какой-нибудь ближайший православный храм, где опять таки надлежало им сохраняться до весны, потому что земля замерзла и ни ломом ни киркою ее было не взять.

Осип не стал всматриваться в застывшие лица мертвецов. Но даже сквозь толщу снега запорошившую гору трупов заметил, что они почти все в лохмотьях.

– Лопается на морозе одежда, – объяснил Трофимыч. – На куски разваливается. Мокрая, вишь ты, замерзает и лопается.

Документы.

«Одежда нижних чинов стала промерзать до тела, образуя твердую ледяную кору, так что на больных и раненых нельзя было ножом разрезать не только шинели, но и штаны. Шинели так крепко промерзали, что без посторонней помощи нельзя было отвернуть полы, они не сгибались и ломались, только с большим усилием можно было согнуть руку. Когда же поднимался буран, то со стороны ветра так быстро нарастал слой льда, что едва можно было двигаться, свалившийся с ног человек без посторонней помощи не мог встать, затем, в несколько минут, его заносило снегом и приходилось его откапывать.»Военный сборник №2 1880 г. стр. 272

– Уж, коли мы тут, – сказал Трофимыч, – давайте искать до крайности. Айда,

в передовую траншею.

Выправили пропуск, оставили лошадей Акиндину и Колесникову, и, пристроившись к пехотной колонне, пошли в гору, на перевал, где погромыхивала, время от времени, одиночными выстрелами Шипка. Неподалеку от того места, где дорога начинала круто подниматься круто вверх, стояли подводы с дровами и каждому, хотел он или нет, совали в мешок два полена.

– Берите, берите, там наверху никакого сугрева нет…

Солдаты-новобранцы нехотя брали дрова, но фельдфебели строго следили, чтобы поленья незаметно не сбрасывали, а волокли наверх.Эти фельдфебели были с перевала, от Радецкого. Молчаливые, в черных провалах глазниц, с облупленными от мороза скулами и потрескавшимися губами. Видя, как один шельмоватый, ловкий солдатик, пихнул свое полено в ближний сугроб, такой черный, совершенно заиндевевший, фельдфебель, одними губами прошептал: «Подыми».

Солдат сделал вид, что не услышал, и попытался втиснуться в шеренгу поглубже. Черный и неподвижный, как верстовой столб, фельдфебель, не отводя от него остекленевших, немигающих глаз, вынул из-за пазухи, отогреваемый там Смит и Вессон и, с трудом подняв его длинный ствол, направил солдату в лоб.

– Ого! – сказал Трофимыч.

А испуганный солдат уже тянул из сугроба брошенное полено и отделенный, косясь на черного фельдфебеля, совал ему в шею, в башку, в шею, в башку кулаком.

Документы:

«Бывали случаи: разводящий унтер офицер идет по постам со сменой. Часовой стоит у бруствера, по положению с ружьем на плече. Смена подходит к нему вплотную, он не шевелится. Унтер офицер окликает его:

– Часовой! Ты спишь? – в ответ гробовое молчание.

– Эй! Проснись!

Унтер офицер толкает часового и на ледяной пол падает труп, с характерным хрустом замороженного мяса. Однажды оказалось, что всю западную позицию охраняли … трупы». Н. Бородин. Шипка Плевна.

«Обыкновенно пищу доставляли в котлах, установленных на передках провиантских телег. Зачастую на позицию она пребывала остыла, почти замерзшая. При гололедице, котлы не представлялось возможным доставить на позиции, тогда привозили одно мясо и воду на вьюках.»

«В темноте по скользким, крутым тропинкам, взбираясь на скалы, люди падали ,опрокидывали пищу и даже теряли котелки. Со временем установившейся гололедицы прекратилась всякая возможность подвоза пищи, и потому с половины ноября, было принято довольствоваться консервами». Материалы для истории Шипки. Военный сборник №2 1880 г.

Главнокомандующему ~ Радецкий. Докладная записка.

« В Тыронове и Габрове сухарей нет, сообщение между этими городами и Шипкой может в скором времени прекратиться вовсе. Если не будет немедленно выслан в Габрово двухмесячный запас сухарей, крупы и спирту, то Шипкинскому отряду… угрожает голод… Обо всем этом я неоднократно сносился с полевым интендантом, а запаса все таки нет и нет.»

Описание Русско-турецкой войны 1877- 1878 гг. т. 6

«Ни в одной траншее огня развести нельзя: одежда всех офицеров и солдат изображает из себя сплошную ледяную корку (например, башлыков развязать нельзя, при попытке сделать это – куски его разваливаются.)»

« При настоящих сильных морозах затруднительно стрелять из ружей Бердана, курок не спускается и дает осечку, масло замерзает, затворы приходится вынимать и держать в кармане.»

Л.И Соболев. «Последний бой за Шипку» стр. 418

«Землянки, вырытые по склонам гор, представляли собою нечто ужасное. Когда в них ютились люди, обыкновенно столько, сколько могло уместиться на полу, тело вплотную к телу, делалось довольно тепло. Тогда потолок и стены начинали «отходить» отовсюду просачивалась влага и через два -три часа люди лежали в воде. Промокшие до костей, они выходили на мороз и… можно себе представить, что они должны были перечувствовать в это время. Случалось, что оттаившие пласты земли обрушивались на спящих, и тогда людей приходилось откапывать, причем нередко извлекали посиневшие трупы.» Н.Бороздин. Шипка ~ Плевна 1877 -1878 гг. стр 43

2. Невдалеке от последнего подъема, который был памятен Осипу и Трофимычу по августовским боям, стоял караул Красноярского полка. Здесь, рядом с вырытыми в горном откосе норами землянок стояли такие же как и внизу черные унтера и офицер в тулупе, лопнувшем на спине и замотанной поверх женским платком, наотрез отказался пропускать казаков выше.

– Ваше благородие, у нас письменный приказ, – пытался втолковать ему Трофимыч, но офицер смотрел на них из под полуопущенных век смертельно, навсегда, уставшего человека, и только отрицательно мотал головой в глыбе обледенелого башлыка.

– Подхорунжий, – наконец, проговорил он, – не упорствуйте. Никого вы не найдете. Оборона тут несколько верст по гребню перевала. По всей траншее вы не пройдете. И наверняка вашего товарища, там уже нет. Столько здесь не задерживаются.

– Нам предписано вернуть его в сотню.

– Если он не вернулся сам, значит, ранен или убит, – терпеливо и монотонно, ровным, словно тикание часов, голосом повторял офицер. – Здесь с августа никого не осталось…, если не считать штаб.

– Вот-вот, – засуетился Трофимыч, – нам говорили он при штабе.

– При штабе нижние чины все сменились. Один Радецкий держится. Мы стараемся людей менять, отводить с позиции…

– Я помню одного казака, – сказал такой же черный и оборванный артиллерийский прапорщик. По-моему, 23 Донского полка. Маленький такой. Стрелок хороший…

– Да! – выдохнул Трофимыч, – Это он! Телятов. Рябоватый такой. Вот здесь и здесь оспина… – показал Зеленов.

Вероятно, это показалось прапорщику смешным. Осип увидел, как его, распухшие на пол лица, губы дрогнули и из трещины медленно выступила темно-красная капля крови.

"Господи, – подумал Осип, – какую я ерунду говорю." Оба офицера с обмороженными лицами были похожи друг на друга, как близнецы. Холод и ветер сделали их такими, распухшие черные лица почти не сохраняли индивидуальных черт, "Их ведь сейчас и родная мать не признает".

– Ищите по госпиталям. Вроде этот казак ранен был, не то в руку, не то в ногу…

– Боже мой! – думал Осип, когда они шли с Трофимычем обратно, и ветер с мокрым снегом наметал на их спины ледяные горбы, – Как же там люди стоят? Как такое возможно?

Он припомнил Радецкого, каким видел его в то августовское утро, когда торопились они на выручку орловцам и брянцам, отбивавшим из последних сил атаки сулейманских таборов. Вспомнил его широко открытые серые глаза и какую-то отрешенность в лице.

– Вот ведь как припало, – сказал он Трофимычу, – в августе то от жары подыхали, а теперь вот замерзаем…

– Что тогда терпели, что сейчас вытерпим, – совсем по-стариковски сказал подхорунжий.

Они едва отогрелись в какой-то полуземлянке в Габрово. С неимоверным трудом выклянчили несколько охапок сена коням, и пошли оглядывать лазареты. Осип сунулся, было, в палатку с красным крестом, и чуть не упал в обморок, кода увидел, как санитар обламывает, безучастно глядящему на свою руку, солдату, черные отмороженные пальцы, которые со стуком ледышек падают в ведро.

– Мы тут никого долго не держим, – сказала ему строгая сестра милосердия в лазарете, где безуспешно пыталась найти запись о казаке 23 Донского полка Емельяне Телятове, стараемся поскорее в тыл, в тыл. В Бухарест. В Россию.Так и вернулись они в полк ни с чем, числя, до поры, Емельяна без вести пропавшим.

– Эх, братцы мои! – говорил в сотне, хлопая белыми поросячьими ресницами, казак Колесников, – Нам то в телеграммах на утрешной поверке вычитывают «На Шипке все спокойно!», а вота теперя нагляделся я как это спокойно-то бывает. Не дай-то, Господи, страхи и ужасти!

– А турки-то как же?

– Да турки то внизу. Под горой. У них тамотки казармы теплые. А наши то на самом на юрочке, на студеном ветерочке. И отойтить вниз никак нельзя. Турки мигом через перевал пойдут. Вот и сидят наши ребятушки, как затычка в проруби.

– Иде ты в проруби затычку видал? – грустно спросил Осип. – Это прямо ад ледяной. Вот испытание-то Бог посылает, жарой и холодом… Стерпим-ли?

– Даеть Бог испытанию, даеть и силы терпеть! Мне бабушка так-то говорила. – сказал Акиндин, – Главно дело, душой не ослабнуть. Не отступиться.

– Да там, поди, и душа-то вся вымерзши…

– А вы, казаки, по старому, по прежнему налаживайтесь. – сказал Трофимыч. – Ты об страхе не думай, не заносись мыслями высоко, не унывай… Думай о малом. Вот сидишь в дозоре, молись да амуницию доглядай. Не тоскуй, гони худые мысли, что да как. Живи со дня на день. Вот кипяточку принесли, вот сухарика дали.. .Нам то много легче, чем пехоте, по мыслям-то, у нас – коники… Их-то боле себя жалко. Они и унывать не дают. А как начнешь об себе жалковать, да печалиться, так тебе и конец. ..А с коником то много как веселее. Иной раз, хоть и плачешь, как я по молодости, пра, с устатку плакал, и не во стыд сказать. Плакать-то плачешь, а коника чистишь. А он, бывалочи, губами меня тычет и слезы стирает… Прям, как дите дорогое…

Так и жили. И ежедневно растирая Шайтана соломенным жгутом, после чистки, Осип рассказывал ему и про Габрово, и про Шипку, и про Жулановку. И конь слушал, постепенно привыкая к русской речи, и, казалось, понимал все как человек.

Где наш Емелюшка, хуторец то мой? – спрашивал Осип. И конь фыркал, словно успокаивал,– Найдется, мол, человек – не иголка. Сыщется.

Сыскался. На запрос Бакланова, куда-то в тыл, в штаб, пришел ответ, что казак Телятов тяжело ранен, отправлен в тыл , а по излечению будет отчислен в Войско.

– Ну, и Слава Богу, – сказал Трофимыч, широко перекрестясь. – Отмучил Емельян службу, да еще и жив. Ну, и Слава, Тебе, Господи… Можить, и нам таковое счастье выпадет…

– Вон как! – подумал Осип. – Рвались на войну охотниками, а теперь вот за счастье раненым домой вернуться. Интересно человек устроен. Да и война круто мыслям поворот дает. Круто.

Документы

« В 24 пехотной дивизии за время двухмесячного «шипкинского сидения» полки потеряли (не считая убитых и раненых) Иркутский полк – 46,3 % личного состава. Енисейский полк – 65%, Красноярский полк – 59%. Дивизия была отведена в тыл для переформирования и до конца войны участия в боевых действиях не принимала.

За период обороны боевые потери составили 4 тысячи человек, а потери госпитализированными больными и обмороженными за то же время – около 11 тысяч человек.» Ц. И. Беляев. Русско-турецкая война. Стр-280.

Глава шестая. Бухарест. 12 ноября 1877 г.

1. Цветков –старший или, как называл его сын «Пахан», не имел с ним даже самого отдаленного сходства. Если бы Юлии Августовне показали его, где – нибудь на улице и сказали «Вот отец Александра!» – она бы не поверила. Пахан был кривоног, с изрядным брюшком, коротко остриженная голова его, будто прямо без шеи, вбитая в широченные плечи, едва доставала сыну до погона. Так что, когда, к удивлению Юлии Августовны, воспитанной совсем в другом духе, Цветков младший поцеловал отцу руку – ему пришлось наклоняться чуть не в пояс.

– Вот, – сказал, смущаясь, как мальчишка, есаул: – Вот.…Позволь, отец, представить тебе Юлию Августовну…

– Баронессу Юнгер фон Клюгенау! – простуженным голосом прокаркал Пахан. – Как же – с! Осведомлен – с! А я, изволите видеть, мадмуазель, смею рекомендоваться сотником Цветковым Акимом Абрамычем. Полета, как видите, невысокого! Извините, не графья –с… И не герои-с…

Пахан, забегал на своих коротеньких кривых ногах по гостиничному номеру, с убогой кроватью, перекошенным рукомойником и зеркалом таким мутным, что в нем ничего не отражалось. Цветков – младший отшатнулся как от пощечины, на побелевших скулах у него заходили желваки.

– Что? – раскорячился перед ним, выставив пузо и заложив короткие толстые руки за спину, отец:– Тон разговора моего вас, господин кавалер, не устраивает? Желаете от меня восторгов и оваций? Как же – с! Вы у нас герой – с! «Цвет империи Цветков» – извините за невольный каламбур! Крестов вон, вашему благородию, полную грудь наширяли – чистое кладбище! Из полка, без спросу моего, под пули! Под пулями – на рожон! Весь в дырках, но, по молитвам матери покойницы – жив! Дуракам, известно, везет! Достойные полегли, а дураки наград нахватали! Герои! Ну и что, ваше благородие, ваше, очень высоко залетевшее, благородие, взял Плевну? А? Какого ж ты хрена без родительского благословения туда попер? Последний в роду! Кормилец, так сказать! Эта Плевна, прах ее разнеси, отчина твоя? Юрт родовой? Кто тебя туда звал? Чего ты там позабыл? Ах, вы умные у нас очень стали – с! Отец всего-навсего сотник, а вы у нас, со вчерашнего дни, майоры. Произвели! Уж меня поздравляют все: «Такой сын, такой сын» – Балбес! Вот какой сын! Это все корпус твой кадетский, это все училище, чертово, юнкерское! Понадули вам в уши романтизму! Вот вы и рады башки свои дурацкие подставлять! Жил бы в хуторе – небось, на дурь времени бы не было! Ступай отсюда! – закричал он, багровея, – мне вот с барышней поговорить нужно.

Цветков прямой, словно кол проглотил, протопал на негнущихся ногах за дверь.

– А вы присаживайтесь, сделайте милость. – Придвинул Юлии стул сотник. – Разговор у нас будет неприятный. Я, вообще, человек неприятный! Но ведь он у меня один! Так что, извините, если что не так… Вы, как я догадываюсь – смолянка? Или домашнее воспитание изволите иметь: гувернантки, бонны,… пансион какой?

– Смолянка. – почему –то покраснев до корней волос и чувствуя закипающие слезы, ответила Юлия.

– И прекрасно! И замечательно! Даже гордиться можно! А сюда – то, как же?….

– Я состою в дружине сестер милосердия Святой Екатерины….

– А… так «баронесса – патронесса» вам родственницей доводится?

– Это моя тетя, – глотая ком в горле, прошептала Юлия Августовна.

– Да – с… Добровольно значит сюда! Охотницей… Дианой так сказать. Да – с. Высморкайтесь! –сказал он грубо. Я еще вам всех гадостей не наговорил, а вы уж в слезы. Не Диана вы! Это вот тут румынские баронессы – Дианы да Клеопатры.…А вы, значит, спасать христолюбивое воинство приехали.…Не одобряю, но понимаю. А тетю следовало бы посечь! Она вдова, ей позволительно, но девушку – то, молоденькую, что сюда тащить?…Война не игрушки!

– Простите, что я вас перебиваю, – сказала Юлия Августовна. – Я в госпитале с первого дня…

– Да я понимаю, понимаю….– сравнительно мирно сказал Цветков. – Здесь в Бухаресте. И на передовые позиции рветесь, а начальство вас не пускает? Ну, слава Богу, есть еще в Российской армии порядочные люди!

– Мы оказали помощь тысячам раненых…– в бессилии от того, что говорит какую – то нелепицу, комкая платок, выпалила Юлия Августовна.

– Да это мне известно –с. Потому и разговариваю с вами, что при всем моем неодобрении пребывания дам –с на войне –с, испытываю к вам род симпатии. Но ведь, голубушка моя, война – то не здесь! И вы на ней, как бы побывавши, так ее и не увидите! И, слава Богу! Вам еще замуж идти и детишек рожать! Вот о замужестве вашем, я и хотел бы поговорить.

Сотник, за неимением в номере второго стула, присел напротив Юлии Августовны на скрипучую кровать.

– Я не враг вам, вот уж совсем не враг, – сказал он вдруг неожиданно мягко.– И всякие чувства очень могу понимать. Я ведь – вдовец, и кроме этого балбеса, у меня ничего в жизни нет. Потому, мне судьба его не безразлична.

Не сиделось ему на кровати. Он опять вскочил и заходил, тяжело ступая по скрипучим половицам.

– Ваша пассия – мой сын, глуп по молодости и юнкерскому романтизму, потому испрашивая у меня благословения ни о вас, ни о себе не думает… Любовный угар – с. Лихорадка-с. Как бы это вам объяснить не обидно ?! Вот давеча мне сын руку поцеловал, а вы даже встрепенулись … Я же не священник.…А я ведь этому и значения не придаю, и я своему отцу руку целовал, пока он жив был, страстотерпец мой, … Принято у нас так. Так вот: то, что нам за обычай – вам в диковину. Потому, что мы, хоть по наружности и совсем русские люди, да казаки –то от казаков ведутся.… Сказано не зря! И что вы про нас знаете? Ну – ко?

Юрия Августовна совсем смешалась.

– Ну, я не знаю … Нас так учили.… Бежали в степь русские люди и становились там вольными казаками…

– Вот-вот….– с вздохом, сказал сотник:– Убежала дойная корова в степь вольную и стала там арабским скакуном. А вы уж договаривайте. Бежали, мол, тати да разбойники, а там во степях, присягу царскую принявши, превращались в христолюбивое воинство – «козачество». И другой заботы у них не было, как Руси верой правдою служить -супостата татарина по степям гонять.… То-то и оно. Только, что же это вы не боитесь за потомка татя да разбойника замуж собираться? А ну как у него в роду душегубы были? А? А ну как за них Господь с вашего потомства спросит?

– Средневековье, какое –то…– прошептала Юлия Августовна – Мне Александр дорог, а что касается его предков…

– Так вам и дела нет! Это верно.. То есть, по-вашему, верно.…По-московски, да по петербургски.… Ну да я вас утешу: не бежали в степь никакие разбойники! А жил там издавна народ и в разные времена по – разному прозывался, в том числе и казаками….. Это длинно рассказывать. А что вот, если, к примеру, мы эти самые "супостаты – татарове" и есть? В наших местах ведь «донские татары» жили. И самое сердце Золотой орды там было. Куда же оно все подевалося? Ну, да это так, к слову, эта тема для разговоров за самоваром хороша, а так пустое провождение времени. Я о другом хочу вам сказать, не скрою, вижу, что барышня вы серьезная.. Не фик-фока какая- нибудь.… Только уж прошу без обид, все к вашей же пользе. Извините, старика, вы каким состоянием обладаете? Имение, там … Капитал в банке? Живете –то где?

– Я не знаю, – сказала Юлия Августовна, – После института я живу у тети, я – у нее и воспитывалась… Мои родители давно умерли…

– Да-с…– сказал, покачиваясь с пяток на носки, сотник. – Я скажу вещи неприятные… Я, вообще, человек неприятный. … Так что, сын мой, уважаемая Юлия Августовна, вам не пара.… Совсем не пара.

Девушка встала, уронила зонтик, стоявший у стола.

– Сядьте! – властно каркнул сотник. – Я понимаю – красавец, кавалер, кресты, усы…! А ведь кроме усов у него ничего нет!

– Мне ничего не нужно!

– Э… Я был не совсем откровенен, – сказал сотник, не слушая Юлию, а так – своим мыслям: – Мы – хуторяне. Или, как мы говорим, – хуторцы. В хуторе все наше достояние и все наши устремления. И ничего иного нет. Справа – Галимова гора, Слева – Галимов яр. А имя наше родовое, не Цветковы. Цветковым отец мой страстотерпец стал, поскольку имени своего родового в бурсе не открыл и стал Цветковым. А мы казаки Галимовы, потомки хана Галима….

Юлия невольно подумала, что в облике сотника и Александра нет азиатских черт…

– А кто их знает, какие они азиаты были ?!…– сказал, словно прочитав ее мысли, сотник: – Да и не приходили наши отцы в степь неоткуда, но всегда в ней пребывали, укрываясь и от монголов и от слуг царских. Впрочем, это к делу не относится. Вы в степных хуторах когда-нибудь, бывали? То – то и оно что нет. Верьте слову – не Париж и не Петербург. В хуторе проживает три десятка человек пятьсот коней, две отары, сто пятьдесят коров из них сорок дойных, которых, естественно, следует трижды в день доить. Ну, еще волы, на которых пашут, верблюды… До ближайших соседей тридцать пять верст.… Ни театров, ни иных развлечений. Война ваша раем покажется.…Так что вот вам мой сказ.… И ничего другого наш кавалер вам предложить не сможет.…За сим позвольте мне переговорить с сыном…

Юлия Августовна поднялась и увидела прямо перед собою пронзительно синие как у Александра глаза старого сотника точно такие же, как у Александра, – в черном траурном ободке. И в глазах этих была тоска и плохо скрываемая боль

– Вы – баронесса , – как бы извиняясь, сказал старик, – а он – военный раб! Эх, да о чем тут говорить!

– Я за ним на край света пойду… – прошептала Юлия Августовна.

2. Сотник пожал плечами и развел руками. Оставшись один, он подошел к окну и стал смотреть на улицу, где крупные хлопья снега сыпали на черные колеи дороги, на еще не опавшую листву рыжих дубов, шапками дыбились на толстых стволах ветел, из которых как ежовые иглы торчали прутья голых веток. Он видел, как выбежала на середину мостовой Юлия Августовна, в наброшенном на плечи пальто. Низко –повязанная, как у всех сестер милосердия белая косынка с крестом, сбилась с ее головы, длинная коса туго заплетенная черной лентой моталась по плечам. За девушкой, как журавль по болоту, прихрамывая и расплескивая сапогами грязь, скакал Александр, без шинели, без фуражки…

– Эх! – крякнул Пахан. – Майор! Срамота!

Александр пытался удержать Юлию Августовну. Схватил ее за руку, но девушка вырвалась и Цветков, едва не ляпнулся в грязь. Девушка вскочила в коляску извозчик, толстый как сноп, ударил кнутом по конягам … Пахан невольно отшатнулся от окна – так близко промелькнула коляска и тоненькая фигурка девушки, закрывшей ладонями лицо. Цветков – младший остался посреди улицы, как пугало на пустом огороде. Вокруг него тут же появились мальчишки, которые во всех странах одинаковы, только что эти были в драных меховых шапках и жилетках, да дразнились по-румынски. Мальчишки скакали, поскольку все были босы и стоять на стылой земле долго не могли – все прыгали да поджимались, тыча в Цветкова пальцами, и кривлялись, изображая и казака, и Юлию Августовну.

– Эх! – опять крякнул старый сотник. – Срамота! Офицер!

Так что, когда возмущенный майор влетел в гостиничный номер, навстречу ему кинулся, красный как помидор, и не менее возмущенный, сотник.

– Отец !….Ты что же это….

– Ты что себе позволяешь! – перебил его криком отец – Офицер! Без шапки! Ты что погоны позоришь! Совсем что ли от славы ошалел?! Я тя выучу! Я те напомню! Я те …

Пахан икнул и, схватившись за сердце, тяжело отдуваясь, бухнулся на кровать.

– Что, что? – кинулся к нему испуганный сын. – Воды…!

– Уйди! – хрипел отец, обрывая ворот и лиловея лицом.

Цветков рванул мундир, пулями отлетели пуговицы.

– Что ж ты…. С мясом – то! Мундир –то новый… – сипел сотник, постепенно восстанавливая дыхание.

Цветков умыл отца как ребенка. Сотник отпихивался. Схватил подушку, повозил по ней тугими щеками.

– Вот что, я тебе скажу, сынок, – сказал он, поджимая ноги калачом и приваливаясь к беленой стене. – Ты ведь у меня во всем свете один. Я и живу то для тебя. Кабы, не ты – лег бы, да и помер, безо всяких усилий… до того я устал. Сядь, что ли…

Цветков сел на единственный стул, прямо против отца, повесил чубатую голову. Сотник запустил в его густые волосы толстые пальцы:

– Эх, головушка ты моя бестолковая…Барышню –то выбрал хорошую, спору нет! Так ведь хороша –то она не по – нашему! Ей в городе жить, на паркете в туфельках ходить, в концертах да в театрах. … Для таких –то и война навроде театра. Ах, ах, ах.… А тут еще герой под боком! Грудь – то в крестах, да задница –то в репьях… Ты куда ее везти собрался? В хутор? К печке? Рогач в руки? Да она у тебя и чугуна не поднимет.

– Я не кухарку беру.

– Ты на смолянку нацелился! А ей что же, после балов петербургских, да танцев с флигель – адъютантами, кизяки топтать?

– Живут же и на хуторах люди…

– То – то и оно, что до меня, так я полагаю, что на хуторах только и живут люди, а прочие так: –фигли – мигли – тру – ля- ля.… Но ведь в хуторах то пришлых нет! Они с детства в хуторах жить поваженные, а это смолянка, еще и красавица, да еще и сердечко чистое – другая бы сюда не поехала.… За что же ей судьба такая?

– Может, ей понравиться?

– Да уж тогда то и разговору нет, а вот как не понравиться?! Тогда куды? А уж вы повенчаны! А у вас уж детишки … Возьмет – завей горе веревочкой, да в Питер к тетушке под бок, а ты в хуторе сиди!

– Ну… это положим…

– Убьешь? Да она твоим детям мать, она тебе сыновей нарожала! Ты ее и пальцем не ворохнешь! Скорее сам удавишься.

– Ну, почему обязательно сбежит?

– А ты хошь, чтобы она от тоски померла.… А то и не от тоски, а от болезни какой, не то от родов. До станицы пятьдесят верст. Фельдшер там, а в хуторе как хочешь,так и поправляйся. А детишки помирать начнут? Аль не слыхал, что у нас матерью до тебя четверо были, да всех Господь прибрал? И в столицах мрут при докторах, а у нас в степу и спросу нет…

– Ну почему так –то должно быть? Почему не может быть счастливой жизни?

– Потому что я старый! А старые от молодых тем отличны, что сначала о плохом думают…

– Ты понимаешь, что я люблю ее…Я без нее жить не могу!

– Я не об тебе говорю, а только о ней… Можно, конечное дело, ведь и не в хуторе жить, а в столице. Службу не бросать. Но попомни: ты – казак и никогда вровень с другими офицерами не станешь. Ты же – сипай индейский! Ты в строю гож, а без строя тебе места нет! И то что у тебя жена – баронесса, да ты то при ней – не барон, а баран.

– А как же Бакланов, и другие,.. И на баронессах женаты были и …

– Стань генералом – тогда поднимешься, но и тогда на тебя как на арапа глядеть станут.…Как на диковину.

– Я застрелюсь. – Сказал Цветков.

Пахан поднялся с кровати, пошел к вешалке где висела рядом с шинелью шашка и портупея с кобурой. Достал тяжелый револьвер и протянул сыну:

– Сначала меня застрели….

Он прижал кудлатую голову сына к своему объемистому животу.

– Руби, сынок, дерево по себе. А то наплачешься. Жениться то не напасть, а вот кабы, женившись, не пропасть!

Он чмокнул сына в макушку и стал натягивать шинель…

Денщик, крепкий старик, с расчесанной надвое бородой, служивший в денщиках у Цветкова-старшего двадцать восьмой год, подал ему поводья и сам легко поднялся в седло. Наклонившись, сотник поцеловал сына, перекрестил, но, тронув коня, повернулся, погрозил пальцем:

– Бога помни! Дурь какую умыслишь – прокляну!

Лошади зачавкали копытами по грязи, за поворотом улицы сотник, свято исполнявший казачий обычай не оборачиваться при расставании, спросил денщика:

– Чего он тамо?

Стоить, – вздохнул седой денщик – Жалкой он мне! Все же кавалер. Даром- то кресты не даются!

– То и оно. Таким то ребятам цены нет. А кладут их без счета.

– А-и не благословил ты его, ваше благородие?

– Хотел было – нагайкой по спине, да кресты уважил…

– Да, что уж так –то уж…

– Моя мать говорила отцу, он все меня баловал, «сейчас пожалеешь, апосля наплачешься»…

– Думашь, они табе послухають? Нонь ня стары времяна.

– Эх, малые детки спать не дают, вырастут – сам не уснешь…

Два всадника, вяло взмахивая нагайками, проехали под фонарями Каля Виктории, центральной улицы Бухареста мимо освещенных окон ресторанов, где наяривала цыганская музыка, мимо верениц извозчиков – скопцов, с одутловатыми бабьими лицами, мимо праздно шатающихся горожан, офицеров, дам и девиц, выехали на темные улицы предместья и все так же неспешно поехали в сторону Дуная. Мягкий первый снег горбами ложился на их шинели, прилипал к башлыкам, таял на теплых конских крупах.

– Зима, вашбродь Уж, видать, совсем пала до вясны…– сказал старый денщик, – а у табе, вашбродь,тулуп – от не авантажный! Хреновастый тулуп –от. Никудышный, пра… И куды мы с тобой, вашбродь, два старых дурака, глядели, когда сюды на войну сбиралися?

– Так ведь скорым маршем собирались турка-то разгромить… На «уры», можно сказать. Поначалу то вон как пошло… До Старой Загоры дошли, а теперь вот под Плевной завязли… И на Шипке тож… И под Рущуком вот торчим, и конца этому не видать…А сейчас морозы настоящие как в полную силу вдарят, вот мы и закрутимся!

– Да уж это не сумлевайся…Ны…! Гляди куда ступаешь, – обругал денщик споткнувшегося коня и тот виновато запрядал ушами, – Счас, вашбродь, малой-от наш, перво-наперво, все пропьеть! С горя –то. Все, значит, на распыл пустить… И жалованию, и крестовые-наградные деньги…Все прахом пойдеть… В его конфузе – первое дело. По девкам-то не кинется! Влюбленнай очень. Да и не бестыжий он до женского-то полу. А прогулять все прогуляет. Апосля, в одных подштанниках, в полк возвернется, и под пули полезеть.

– Это уж, как Бог свят! – согласился, с горьким вздохом, Пахан. – А что тут поделаешь? Тут уж ничего поделать невозможно.

– Кабы горькую тянуть не присосалси…

– Оххх… Веришь ли, как смерти боюсь! Вот те крест. И что за мода такая водку жрать! Не по-казачьи это. У «ваньков» набрались заразы, у фабричных. Казачье веселье – вино!

– Да оно и с вина спиваются….

– Оххх… На одну только жену свою, покойницу, надеюсь, – сказал Пахан, – Может она, моя страдалица, сына у Бога вымолит.

Есаул смахнул рукавом шинели слезы.

– Конешное дело, – согласился денщик, – Она, матушка наша, в раю, тамо к Богу ближее… Вымолит. Чего тута сумлеваться.

За городом на дороге попадались одни военные: месили грязь запасные батальоны, навстречу им на подводах везли раненых, скакали вестовые. Ровно через полтора месяца, по этой, теперь уже замерзшей до звона, дороге, к Бухаресту, на заморенных конях, дважды преодолевших Травненский перевал и проделав за неделю триста верст, мечтая о ночлеге, будут ехать сотник Рыкавсков, подхорунжий Никифор Трофимыч и двое приказных 23 донского полка – Осип Зеленов и Фома Щегольков.

Документы:

«Всякий солдат должен знать, куда и зачем он идет, тогда, если начальники будут убиты, смысл дела не потеряется» Инструкция для войск, полученная на тактических учениях перед переходом через Балканы.

Глава седьмая. Плевна. 28 ноября.

1. – Вот оно! – сказал Осип, резко поднимаясь на нарах, будто и не спал: – Не иначе турки из Плевны поперли!

– Что? Что? – ошалело, спрашивали молодые казаки «небывальцы» из пополнения, еще не нюхавшие пороха, прислушиваясь к низкоголосым выстрелам осадных пушек, которые начинали сливаться в ровный всепоглощающий гул.

– Не иначе турки на прорыв пошли….

И в подтверждение слов Осипа, хрипло, словно откашливаясь спросонок, закричала труба тревогу. Дежурный урядник сунулся в палатку:

– Сполох! Станичники подъем! Турка из Плевны валит!

– Много ль?

– Несть числа!

Выводили и седлали коней с тем лихорадочным оживлением, которое охватывает всех перед боем, в предчувствии скачки, крови и, может быть, смерти. Но до этого было еще далеко. Уже в седле, с пикой на барабошке, привычно, оттягивающее правый локот, Осип стал вглядываться в ту сторону, где низкие облака вспыхивали, словно трепетали, отражая огонь разрывров, где уже во всю мощь ревела канонада, куда торопливо без мешков и ранцев, с одними холщевыми патронными сумками через плечо, щетинясь штыками, торопливо маршировали пехотные роты. Как тогда, перед форсированием Дуная, между конями ходил священник, и давал, наклонявшимся с седел, казакам приложиться к кресту.

– Святый Боже, Святый крепки, Святый бессмертный, помилуй нас…

В первой сотне, грозно и торжественно поднялась волна низких голосов и тяжко, по складам, повела ту страшную молитву, которую издревле заводили казаки, перед решительным смертным боем – «Не имамы иные помощи, не имамы иные надежды, разве Тебе Владычица! На Тебя надеемся и Тобою хвалимся, есьмы рабы Твоея, да не постыдимся…»

– Первая сотня прямо, остальные направо…– закричал высоким звенящим голосом командир полка Бакланов, придерживаясь кавалерийского устава, но сотенные командиры, не подхватили эту команду «Шагом марш – марш…!», а повернувшись к рядам, скидывая папахи и крестясь , командовали кто во что горазд…

– С Богом, ребятушки,.. Пошли что ли…

Или уж совсем несообразное:

– Айдати! Айдати! Правым плечиком заезжай…

Кони деловито зачавкали копытами по мокрому снегу, превращая белый склон холма, сначала в рябой, а затем в осклизлый, черный…

Они двинулись обочиной, скорым шагом, обгоняя, споро шагавшую, пехоту, что хлюпала по лужам и сбивалась с ноги, на растоптанной грязной дороге. Навстречу стали попадаться телеги с ранеными. Когда сотня остановилась, пропуская вперед конную батарею, Осип исхитрился спросить, сидящего на грядке телеги, одного с перевязанной рукой.

– Слышь, браток, как там?

– Очинно в исступленности идет! Быдто опились, либо обкурились все…

– Прут как бараны! – подтвердил лежащий в телеге солдат. – Скопом валит. Наш полк смяли, – но говорил он это спокойно, без тени волнения.

– Дак что? – заволновался сосед Осипа казак Устякин, ерзая в седле. – Прорвутся что ли?

– Куды им прорваться –то? – спокойно сплюнул раненый, – Тамо окопов понарыто и подкрепление вона будто туча валит. А турка он уже и сейчас завяз…

– Хотели, вишь ты, по мосту проскочить, да батарея по мосту как жахнет – куды куски, куды довески…

– Станут! Кураж пройдет – станут.

– Да, – сказал Трофимыч, – Во чистом поле ему с нами не совладать, это не по редутам сидеть, да нас выцеливать… Это он в траншее силен, не выковорить его ничем, а во чистом –то полюшке, я те дам!…

– Это они с голодухи в такую решительность явились, – подытожил Фома Чердынцев из второго звена, – С голоду на прорыв пошли. Вон болгары перебежчики сказывают, у них уже и сухарей нет…

– Оне, вишь ты, с ночи еще реку перешли и в колонны построились, – рассказывал раненный – По темному времени. А как светать начало и поперли! 9 Сибирский полк смяли. Счас хохлов давят…

– Ну, и че ты радуисси? – озлился Трофимыч.

– Хто радуется? Я к тому, что оне уже почитай третий час атакуют, а всего во второй линии обороны ковыряются, а линий то этих не то четыре, не то пять понарыто…

Сотня тронулась, поднялась на пологий длинный холм, которых было много было вокруг Плевны. Отсюда, в свете пасмурного зимнего дня, было все видно как на карте. У моста в через реку Вид, в черном месиве, грохотали огненные кусты разрывов.

– Как Змей – Горыныч – сказал Фома Чердынцев.

Длинные колонны турок, будто многохвостое чудовище, тянулось к мосту, где кипела резня. Туда быстро двигались, похожие на щетки, части русской пехоты. Ближе к огненному котлу они разворачивались в длинные черные полоски – цепи, охватывающие, как диковинные путлища, все пространство прорыва. Перед ними, через равные интервалы, огненными змеями вспыхивали окопы. Размерено била тяжелая артиллерия.

«Это не третий штурм» – невольно подумал Осип, припоминая сумятицу, неразбериху и тоску того дождливого дня, когда на этих полях перед турецкими укреплениями положили 12 тысяч человек. Сейчас шла яростная тяжелая работа, напоминавшая движение какого-то отлаженного механизм, заставлявшего двигаться тысячи людей и сотни орудий, подчиненных единой воле. Не было той безысходной неизвестности, в которой, вяло передвигались или стояли часами под дождем, а то и под обстрелом, передовые колонны всего три с небольшим месяца назад. Это была другая армия.