Читать онлайн Матрёшка времени бесплатно

1. Антология инсталляций К-48

Амьет Олсун очень любил вечернюю рыбалку. Он мечтал порыбачить на родной планете с тех самых пор, как покинул ее сорок четыре года назад. Тогда он успел на последний космолет, покинувший атмосферу Земли ровно за два часа до тотального блэкаута. В тот печальный момент дикие повстанцы, ненавидящие прогресс, взорвали все главные энергетические станции одновременно, вызвав тем самым повсеместное отключение электричества. Они сумели захватить власть на планете на пару десятилетий, но в итоге не смогли наладить связь между своими же подразделениями, все их изначальные договоренности пошли прахом, они перегрызлись и перерезали друг друга. Последующие годы земляне пытались восстановить хоть что-нибудь, благо не всех инженеров повстанцы успели расстрелять. Спустя тридцать девять лет первый космолет из марсианской колонии снова приземлился в отреставрированном космопорте, и делегация ученых и техников осталась приводить в порядок земные дела. Уже через год туристические компании стали продавать двухнедельные путевки к историческим местам, и слабый ручеек рисковых отдыхающих и ностальгирующих стариков потянулся к планете.

Амьет Олсун принадлежал ко второй группе. Все эти годы он с грустью вспоминал о своем деревянном домике на побережье Средиземного моря, о розах в саду и о беседке, увитой виноградными лозами. Амьет был известным археологом, он никогда бы не оставил Землю и свой сад, если бы случайно не оказался в тот момент в составе экспедиции на Марс, призванной исследовать самый высокий в солнечной системе вулкан Олимп в поисках памятников древне-фаэтонской цивилизации. Экспедиция в итоге получилась удачной, археологи обнаружили несколько архаичных межзвездных порталов, занесенных песками времени, а Амьет Олсун, как и его коллеги, построил успешную карьеру в университетах ближнего сектора галактики, давая лекции о своих открытиях и перемещаясь с одной планеты на другую. Но все эти годы ему снился его розовый сад и мягкий соленый воздух, такой густой, будто можно его съесть, как пирожное. Поэтому Амьет одним из первых приобрел себе двухнедельный тур на Землю, с тайной надеждой найти свой домик с садом в целости и сохранности и остаться там доживать свою старость.

Домик оказался неразрушенным, правда, в нем перегорели почти все электроприборы, которые были подключены к сети во время блэкаута. Уцелел только симулятор миров с очками виртуальной реальности производства компании InnerVoice, который пылился в углу с тех пор, как дочь Амьета выросла и уехала учиться межзвездной экономике в университет Альфа-Центавры. Правда, ящик с флешками для симулятора миров стоял прямо в том углу, где в крыше образовалась протечка, ящик наполовину заполнился водой и все флешки оказались безнадежно испорчены. Амьет решил при случае раздобыть парочку, чтобы окунуться в воспоминания своей молодости, и задвинул установку поглубже.

Сад Амьета густо зарос, пришлось достать ручные инструменты – пилу, косу и садовые ножницы, чтобы привести его в порядок. Старик был даже доволен, что газонокосилка и робот-садовник сломались, ведь пришлось все делать собственными руками – трогать каждую веточку, каждый отросток, и персонально решать их судьбу, что безусловно напитывало смыслом все его действия. Он даже немного понял повстанцев, которые хотели избавиться от всего роботического и вернуться к естественной жизни в гармонии с природой. Только повстанцы были, похоже, довольно тупыми, если решили, что с помощью взрывов и разрушений они вернутся к диалогу с планетой. Они были, прямо скажем, вопиющими идиотами. Поэтому понять он их, конечно, смог, но вот простить – нет. Глупость не может быть оправданием злодеяния. Впрочем, закон кармы никто не отменял, а с этими недоумками вселенная справилась довольно споро.

Приморская жизнь оказалась хороша, как он и ожидал. Лето шло на убыль, виноград созревал, соседи с удовольствием обменивали овощи со своих огородов и сыр из молока домашних овец на универсальные микроаккумуляторы, благо Амьет привез с Марса запас лет на сто. Он даже завел пару курочек и петушка, так что у него всегда было свежее яйцо и песня на завтрак. По вечерам Амьет ходил на рыбалку, и на закате его высокую фигуру в длинной белой тобе можно было заметить издалека на небольшом утесе, выступавшем в море.

Раз в месяц в город приезжал передвижной блошиный рынок. Тут среди гор мелкой бытовой электроники, уцелевшей после блэкаута, можно было найти действительно удивительные образцы. Однажды Амьету попалась портативная астролябия для межгалактических путешествий. В другой раз ему удалось добыть вполне рабочего робота-чистильщика обуви и радиопередатчик с инфра- и ультра-спектром. Когда среди снова входящих в моду ретро-дисков с документальными all-around-фильмами с других планет он увидел небольшой ящичек с флешками для симулятора миров, то с азартом стал просматривать наклейки с аннотациями на каждой. В основном это были игровые миры – «Кубомир», «Создай питомца», «Путешествие Сомнамбулы», а так же научные обучалки «Квантовые поля и поляны», «К Альфа-Центавре и обратно», «Мир дерева». Все это наполнило Амьета нежной грустью – напомнило ему о детстве его дочери. Вот почему она выбрала именно Альфа-Центавру, подумал он. Амьет решил взять для себя небольшой приключенческий мир «Арджуна в джунглях» и романтический «Летающий остров тающего мороженого». «Летающий остров» был разлоченый, запиленный в домашних условиях на микрорезке, и в довесок к нему была дописана какая-то «Антология инсталляций воображаемых миров культового художника К-48», о котором Амьет никогда не слышал. Домашние записи порой дарили неожиданные сюрпризы, так как микрорезчики прошлого считали делом своей чести культурно просвещать игроманов и добивали игровые флешки весьма любопытными раритетами, хакнутыми из личных криптоколлекций богачей, тем самым давали жизнь произведениям, существовавшим до того в единственном экземпляре.

Так было и в этом случае: из хаккерского предисловия к мирам Амьет узнал, что художник с псевдонимом К-48 создал свою «Антологию» на заре развития технологии интерактивых симуляций 3D-миров. Тогда только появились домашние станции с очками и перчатками виртуальной реальности. Инженеры молодой перспективной фирмы Quand смогли построить такую систему на основе квантовых технологий, которая оказалась достаточно компактной для домашнего использования, достаточно мощной для поддерживания качественной интерактивной анимации, при этом стоимость станции удалось уменьшить до цены хорошей кофеварки.

Художник Кунай Син был к этому времени известным художником-мультиинструменталистом с пухлым CV. За свою карьеру он успел наваять несколько тонн графики, пару сотен живописных холстов в разных техниках, записал три альбома авторской музыки, снял четырнадцать фильмов и анимаций, поставил четыре спектакля, три оперы и несколько мультимедийных меппинг-шоу. Но больше всего он любил инсталляции. Несколько инсталляций ему удалось воплотить в жизнь, к тому же в каждой его выставке присутствовал элемент интерактивности, но получавшийся масштаб его не устраивал. У него скопилось несколько тысяч эскизов гигантских проектов, каждый из которых был рассчитан на одного или нескольких зрителей, а стоимость их производства улетала бы в космос. Поэтому когда он однажды впервые надел очки виртуальной реальности и огляделся, он сразу понял, что это его шанс реализовать все свои задумки. К тому же в виртуальном мире соблюдалось очень важное для него условие: погружение было всегда очень персональное, диалог со зрителем оказывался максимально прямой: личное путешествие вглубь самого художника. Кунай Син решил, что такая возможность должна стать вершиной его творческой карьеры и художественной самореализации. Для этой лебединой песни он придумал себе специальный псевдоним – К-48, где К было первой буквой его имени, а 48 – наименованием состояния «плато просветления» из классификации состояний сознания Джона Лилли – состояние устойчивого равновесия. Кунай Син провел несколько лет, создавая один мир за другим. Наконец, ему удалось реализовать свои основные идеи и образы и довести каждый из миров до технического совершенства – и он решил выпустить в мир свою «Антологию воображаемых миров К-48». Но как и в случае с реальными инсталляциями, оказалось, что все это произведение рассчитано на некого очень конкретного ценителя, но отнюдь не на массового зрителя. Корпорации, издававшие игры и фильмы для станций виртуальной реальности, отказывались сотрудничать с К-48, творчество художника казалось им чересчур претензиозным, странным и неприбыльным. Кунай Син впал в депрессию, порвал все связи с внешним миром и уехал доживать свой век в меленькую деревню на берегу Индийского океана. Там и нашел его спустя несколько лет тот самый его личный зритель.

Встреча их была пресловутой неслучайной случайностью. Кунай Син сидел на своем полосатом складном кресле на кромке вечернего пляжа, курил косяк и наблюдал ораторию небесных перемещений предзакатных облаков. Мир изменчивых форм не уставал удивлять его и подавлять его художественную волю своим совершенством. Мамаши уже собирали сумки и детей, покидая пляж к ужину. Группки подростков, смущенно хихикая, сворачивали свои косяки, и вдохнув по глотку изумления, бросались, словно молодые дельфины, резвиться в розовых мягких волнах. Разносчики пряных мидий покрикивали устало и в полцены отдавали остатки толстопузым любителям алкоголя. Те покрякивали, закусывая, и тоже понемногу расползались с пляжа. Постепенно человеческий галдеж стихал, включались и плотно пилили свою песню цикады, вечерний бриз поглаживал своей долгожданной прохладой, а театральное действо небесных движений подходило к концу и на берег спускалась ясная пронзительная звездная ночь. Кунай Син укутался в теплую тьму, и только красный светлячок его косяка мерно двигался то вверх, то вниз.

Тут к ритму цикад стал примешиваться еще один ритм – босых ног, медленно шлепающих по границе воды и песка. Потом стала различаться приближающаяся фигура – это был пожилой человек с соломенными волосами, купающимися в теплом океанском ветре. Лицо его содержало признаки былой красоты, взгляд был ясный, улыбка задумчивая. Брюки его были закатаны до колен, льняная рубашка молочного цвета светилась в темноте. У Куная Сина появилось и с каждой секундой все крепло ощущение, что два гигантских металлических корабля неминуемо движутся навстречу друг другу, и время замедляется, секунды растягиваются до опасных величин, и вот уже слышен скрежет, как будто опережающий столкновение, и две металлические глыбы входят в поле воздействия друг на друга, их примагничивает, немного разворачивает – Кунай Син завороженно смотрел в спину уходящего человека-корабля, когда тот замедлил шаг, обернулся – и они встретились взглядами.

Они узнали друг друга. Когда-то в далекой юности этот светловолосый человек купил его первую инсталляцию – сказочный шкаф, внутри которого разворачивалась одновременность событий, и герой, путешествующий в сновидческой реальности в поисках себя, нарисованный сразу на всех планах своего бытия на внутренних деревянных стенках, освобожденных от полок, находился в один и тот же момент во всех частях своей истории. А реалистичная силиконовая фигура этого героя спала сном ребенка в самом низу шкафа, свернувшись калачиком, и этот нарисованный мир ему снился. Шкаф стоял закрытый, но в нем был встроен датчик движения, и как только зритель подходил достаточно близко, дверцы медленно открывались под неразборчивую мелодию нескольких музыкальных шкатулок, в шкафу включались маленькие лампочки-звезды и, погрузив голову внутрь шкафа, можно было рассматривать обтекающую тебя со всех сторон историю, читать отрывочные реплики персонажей и складывать их в свою персональную сказку.

Коллекционер, увидев шкаф на выставке, узнал у организаторов номер телефона Куная Сина и прямо с экспозиции забрал, передав художнику толстую пачку новеньких свежеотпечатанных банкнот в небольшой забегаловке напротив музея. Так много денег Кунай Син еще не видел, и это событие очень придало уверенности в своих художественных силах юному творцу. На часть суммы он купил тогда свой первый компьютер, после чего на год уехал к морю создавать первую персональную выставку, которая впоследствии принесла ему большую известность.

С того момента Кунай Син ничего не слышал об этом человеке, да и имени своего тот не сказал. Порой он вспоминал загадочного коллекционера, но никто ничего о нем не знал. И вот, спустя столько десятилетий они улыбаются друг другу на опустевшем берегу Индийского океана. Безымянный коллекционер садится на соседнее полосатое складное кресло, как будто специально для него заготовленное, и они разговаривают до рассвета, словно закадычные друзья. Оказывается, все время их жизни каждый брезжил на кромке сознания другого, окрашивая своим неприметным присутствием все события их бытия. В первых лучах восходящего солнца они заключают сделку. Безымянный коллекционер, так и не открывший Сину своего имени, становится единственным полноправным и единоличным зрителем его «Антологии воображаемых миров» и взамен дарит ему небольшой необитаемый остров, куда Кунай Син вскоре переселяется, и следы его в истории таят. «Антологию» же, спустя более чем сто лет, крадет криптохакер Берабер накануне тотального блэкаута, вкупе с архивными финансовыми документами крупнейшей компании-производителя домашних станций виртуальной реальности, и запиливает ее на одну из своих пиратских флешек, так как является противником авторского права, а так же уверен, что любое художественное произведение должно быть общественным достоянием.

В конце предисловия к «Анталогии воображаемых миров К-48», текстом разворачивающегося на фоне рассветного неба, стояло имя Берабер, но Амьет Олсун не был уверен, действительно ли это имя криптохакера, создавшего флешку, или это уже началась «Антология», и вся история – часть придумки художника К-48.

2. Узоры

Василий Меркурьев работал дизайнером тканей, потому как идея узора увлекала его, сколько он себя помнил. Еще в раннем детстве, закрывая глаза перед тем, как заснуть, он представлял себе бесконечность. Это созерцание уводило его во все уменьшающиеся миры клеток, атомов, кварков, или, наоборот, в расширяющиеся – звездных систем, галактик, вселенных, и строение их, куда бы ни был обращен его взор, всегда разворачивалось в итоге идентичным умозрительным узором.

С юных лет он увлекся астрономией, потому что в его фамилии – Меркурьев – виделась ему прямая отсылка к гордому имени планеты Меркурий. По окончании школы он не стал связывать себя точными науками, а поступил в Художественную Академию на отделение промышленного и текстильного дизайна, где мог с оправданной бесконечностью множить, фиксировать и воплощать узоры. Молодость его срослась со становлением интернета, а так как Вася был парень задумчивый и нелюдимый, довольно устойчиво им овладел youtube. Тысячи и миллионы знаний, скрытых доселе, открывала ему виртуальная труба. Путешествие сквозь факты и выдумки было похоже на купание в инфореке – можно было плыть по течению, поддаваясь на мягкие подталкивания рекомендаций, или против течения, выбирая самые неподходящие продолжения и темы, по недосмотру предложенные роботом в плейлист, а можно было и вовсе переходить реку, задавая ему все новые и новые вопросы: космос, планеты, узоры, система, бесконечность, тайна. В итоге Василий так воспитал своего контент-робота, что тот начал подкидывать ему все более таинственный и дикий материал. Вася столкнулся с плотным потоком всевозможных конспирологических теорий. Ему казалось, что он вглядывается сквозь тусклое стекло в огромный космос данных из прошлого, и что он способен прояснить, протереть то самое окошко, которое прольет свет на мироздание. Шумеры, египтяне, Великая Тартария, майанцы, всемирный потоп – все эти фрагменты информации, обсосанные и так и эдак, составлялись в причудливые узоры в его персональном сознании. Какие-то теории, вроде плоской земли или масонского заговора, отвергались по причине своей неорганичности или неэстетичности – потому как Василия, прежде всего, интересовала красота и стройность теоретических построений, а вовсе не реалистичность или историчность. К слову сказать, реальность для Василия представлялась чем-то эфемерным, ускользающим и несостоятельным. Теории, которые рождались в его сознании, не нуждались в подтверждении, ибо, как он установил себе в качестве главного закона, перефразировав Витгенштейна, – что помыслено, то уже существует.

Главным его открытием в мире идей было осознание факта, что материя – это время, выраженное языком форм. Если смотреть на то, как растет дерево, можно увидеть, как оно проявляет себя – ствол течет и извивается определенным, персональным образом, ветки разбегаются в разные стороны, листья нараcтают то так, то эдак: дерево живет, проявляя в своем трехмерном рисунке форму личного существования, как улитка оставляет за собой влажный след, описывающий путь ее передвижения. То есть форма дерева – это путь мысли некого существа, которое мы считаем деревом. Василий расширял свою теорию: Земля становится круглой, когда вся сумма живых и мыслящих существ на ней (а это вообще все существа, включая камни, реки, бактерии и пыль) живет про это – про вращение, замкнутость и цикличность, то есть форма мира и материализованность бытия вообще обуславливается самоосознанием этого бытия во времени. А так как время – основной признак жизни, существования, то все материальное рассказывает нам об истории самоосознания бытия во времени.

Подобные озарения и понимания дарили Василию безграничные возможности для тереотезирований и фантазирований, и между этими процессами не было существенной разницы, ведь любая теория или фантазия автоматически оказывалась на территории свершенного, воплотившегося и состоявшегося, и мир Васей Меркурьевым ощущался пестрым, наполненным, текучим и живым. Проще говоря, любая мысль, лишь появившись, уже становилась истиной. И ничто не противоречило друг другу, а лишь дополняло и развивало общую картину бытия, вернее даже, самое бытие.

И вот однажды, погружаясь в сладостное теоретизирование и разрабатывая новый узор для настенного ковра, Василий Меркурьев увидел свой первый сон наяву. Он не спал, мысли его блуждали по просторам далекого космоса, руки выводили кружочки и изогнутые линии, в ушах разливались медовые звуки «Музыки для аэропортов» Брайна Ино, и как бы издалека он услышал голос. Голос называл какие-то незнакомые ему технические термины, произносил какие-то команды, сначала совсем ничего не было понятно, и слова так мягко вплетались в канву музыкального течения, что Вася не обратил на них внимания. Хоть и знал музыку Ино очень хорошо, он был очень увлечен своим внутренним космосом. Постепенно голос стал употреблять более понятные слова – на английском, китайском, испанском, словно пробуя и перебирая настройки, и это слегка насторожило плавающее сознание Василия. Наконец, он услышал по-русски, отчетливо, обращенное лично к нему:

Смотри, в чем там было дело.

Вася немного напрягся и оторвал взгляд от рисования. Перед ним, прямо на его авторских обоях, изображавших стилизованную Солнечную систему, срисованную с шумерского глиняного изображения, открылся портал.

Фаэтон был прибежищем настоящих романтиков. Более двадцати процентов жителей планеты официально значились переселенцами из других звездных систем. На деле же почти половина фаэтонцев были экспатами. Как следствие, на планете наблюдался расцвет науки и межвидовой адаптации инопланетных технологий.

Фаэтонцы были исключительно нежными и эмпатичными существами. Их общественное бессознательное можно было считать вполне сознательным: они были прочно ментально подключены к общему инфополю планеты, поэтому у них не существовало таких понятий, как секрет или обман, не были они способны причинить кому-то вред намеренно, все всегда знали, где требуется помощь и почти физически ощущали настрой и состояние того или иного существа. У фаэтонцев не было правительства, общественные решения принимал совет из ученых и мастеров искусств. Состав этого совета был плавкий: в него входили существа, пользовавшиеся максимальным доверием в ситуации принятия необходимого на данный момент решения. Так же не было у них государств или каких-то разделений: планета самоощущала себя целиком. Биологическое разнообразие Фаэтона было настолько обширным, что едва ли можно было встретить дважды существо одного типа. Поэтому невозможно было ветвление не то, что на национальности или виды, но даже на царства животных и растений. Все, что обладало признаком жизни – то есть, располагало свое развитие во времени, имело свойство рождения, преобразования и умирания – являлось членом разумного сообщества Фаэтон. Крылатые львы с человекоподобными головами, гигантские говорящие цветы, странствующие колонии клеток-мимикрантов, семурги и русалки, кентавры и циклопы – все, что вы можете и все остальное, что не можете себе вообразить, можно было встретить, лишь сделав пару шагов по планете, и все оно приветствовало тебя и подключало к общему инфополю. Поэтому любое существо чувствовало себя комфортно, ощущая свою исключительность и, вместе с тем, общность.

Все это не мешало, но и даже помогало фаэтонцам эффективно осваивать и создавать новые технологии. Они быстро находили общий язык практически с любыми существами и, научившись путешествовать к звездам налегке, используя технологию временнОго обволакивания, могли спокойно находиться в любой атмосфере и за пределами ее.

Фаэтон отличался особенно живописными пейзажами, его атмосфера преломляла солнечный свет таким образом, что в видимом спектре различались еще три дополнительных цвета. Запечатлеть это явление было невозможно, поэтому большинство туристов со всей вселенной слеталось сюда именно для наблюдения этого поразительного эффекта, и очень многие из них оставались здесь навсегда. К тому же Фаэтон имел удобное расположение: телепорт Юпитер-6 располагался как раз на соседней к нему планете.

Межгалактический телепорт был открыт на Юпитере не так давно – бабушки на Фаэтоне помнили еще начало его строительства. И еще тогда космопорт получил свое неофициальное название – глаз Юпитера. Потому что портал телепорта действительно издалека походил на глаз. Сам же Юпитер был окутан плотным слоем тяжелых газов, благодаря чему интенсивные колебания пространства-времени при телепортах гасились в непосредственной близости к планете.

Вася Меркурьев закрыл и снова открыл изумленные глаза. Перед ним была стена с его космическими обоями, волшебный голубоватый свет исчез, голос тоже – музыка играла с того же места, что и до появления голоса, а на листе бумаге перед ним зиял очень подробно прорисованный Глаз Юпитера, с вылетающими из него кентаврами и серафимами в прозрачных пузырях. Василий откинулся на спинку кресла и глубоко вдохнул и выдохнул. Несколько раз. Потом широко улыбнулся: он всегда чувствовал, что выберут именно его. И пошел на кухню делать себе бутерброд с шоколадной пастой. Очень хотелось сладкого.

3. Всадники

Василий Меркурьев родился в Ленинграде и переехал в Петербург, не меняя места своего обитания. Он переехал не только в рамках города, но и в рамках страны: Советский Союз исчез, растворился и СНГ, и ничто почти не напоминало ему о прежнем времени, кроме, разве что, его полного тезки с призрачного Небесного тихохода.

Город из детства был темный, грязно-желтый, посыпаемый снежной солью и светящийся лишь летом, в июньские белые и августовские полнозвездные ночи. Город был покрыт плотным слоем пыли, окрашен охрой с ног до головы, и только на уроках истории можно было тайком представлять зефирный розово-золотой Зимний или блистающий черным полированным камнем Исаакий. Взрослея, Василий с удовольствием замечал признаки переезда в другой пространственно-временной континуум: сначала было большое наводнение – люди ходили по Фонтанке по колено в воде и руками вытаскивали рыбу, собирая в пластиковые пакеты. Потом сняли леса со Спаса-на-Крови, которые закрывали его на протяжении пятидесяти лет. Старушка-соседка кликушила: «Снимут леса – рухнет советская власть!» – как ни странно, так и случилось. Потом несколько лет Невский ремонтировали, и можно было ходить по главной улице города, преодолевая полосу препятствий, словно в компьютерной игре про Марио – перепрыгивая с камушка на кочку, по деревянной шаткой палке, за зеленую сетку, через лужу-реку, и – прыг – ты уже с Дворцовой оказался на Восстания, собирай монетки. После того, как откопали все кости и сокровища из-под Невского, дома стали понемногу перекрашивать в разные цвета, поставили фонари, соскоблили вековой слой человеческого жира и тлена, зимы стали светлее, лета – зеленее, и, войдя в двадцать первый век по римскому календарю, Петербург очистился и похорошел, переместившись в новый слой реальности.

Хорошо было гулять часами через все его хорды, удивляясь неожиданным сочленениям районов. Василий наматывал тысячи и тысячи шагов, заглядывая во все потаенные закоулки и обнаруживая нелогичные связки и проходы между отдаленными друг от друга улицами или даже районами. Втайне Василий считал, что находит скрытые от невнимательного глаза порталы, что порталы эти густо рассыпаны по магическому городу. Он составлял в уме свою потаенную карту Петербурга, в надежде, что однажды она сложится в ткань некого особого узора, который раскроет ему все секреты бытия.

В некоторых точках пространства с ним случались повторяющиеся видения. Например, если он шел в сторону Дворцовой площади и касался рукой фасада «Дома книги» почти у самой его границы, пелена реальности начинала подрагивать и рябить, и сквозь нее просвечивала иная реальность – тот же Невский, только совершенно пустой – настолько пустой, что нет ни единого слова или буквы на фасадах и вдоль улицы, только ветер перекатывает ошметки рваной бумаги и комки бесцветных тряпок, а в самом изножье проспекта возвышается над домами гигантская темно-синяя стена волны, медленно накрывающей город. В это мгновенье горькое щемящее чувство подступало комком к горлу Васи Меркурьева и его выкидывало обратно в ту реальность, где он жил в этом городе вполне бытовую жизнь.

Особенно возлюбленным маршрутом было у Васи пешее путешествие от Художественной Академии к дедушке. Дедушка Васи Меркурьева работал в частной библиотеке независимого архивного общества. Это был высокий худой сутулый человек с густой темнотой под глазами и с острым оценивающим взглядом, направленным, впрочем, чаще всего куда-то внутрь себя. Звали дедушку Аристарх Самойлович.

– Это в честь Аристарха Самосского, который первым в Древней Греции заявил, что планеты вертятся вокруг Солнца, – любил объяснять дед.

Дедушка Аристарх очень ценил философию – и древнегреческую, и любую другую. Но больше всего он любил книги – шершавость переплетов, запах бумаги, шелест страниц. По этим косвенным признакам – запаху, звуку и на ощупь – он мог определить с закрытыми глазами библиографические сведения любой книги с точностью до года печати и названия издательства. Аристарх Самойлович был живым каталогом книжных редкостей, за что его высоко чтили в библиотечных кругах. Впрочем, библиотекарем его никто никогда не называл, исключительно – хранителем.

Вася приходил к дедушке на работу после занятий, благо путь лежал через самые живописные тропы Петербурга. За чашкой вечно остывшего чая Аристарх Самойлович излагал Васе свои, порой, довольно странные теории о мироздании, которые легко могли противоречить друг другу на взгляд окружающих, но сплетались в причудливые узоры всевозможностей в сознании деда. Это очень роднило Василия и Аристарха Самойловича, и они могли просиживать часами за беседами и листанием редких книг.

Одной из основополагающих была у деда теория всадников.

–Ты думаешь, мы живем одну жизнь? – вопрошал Аристарх Самойлович, загадочно улыбаясь какой-то невидимой точке на заполненной старинными книгами стене. – Я, например, подробно помню все моменты, когда я умирал. На сегодняшний день я могу насчитать у себя семь жизней, и, думаю, это не предел. Я не говорю о каких-то загробных перерождениях – все в рамках присутствия в реальности этого конкретного тела с очень конкретным ДНК. Ведь только код ДНК – та связующая нить между прошлым и будущим, которая позволяет узнавать себя в зеркале спустя годы.

Дальше дедушка окунался в воспоминания, уточняя обстоятельства своих «смертей» и «рождений», а именно моменты глубоких разочарований и особых откровений. И действительно, можно было сказать, что на каждом жизненном этапе дедушка становился другим человеком – менял круг общения, деятельность, взгляды и убеждения, вкусы и пристрастия. Он помнил, почему двадцать лет назад его дико выбешевала эта вот книга, и почему спустя десятилетие она становилась одной из его любимых. В обоих случаях аргументы казались осознанными и убедительными, но исходили из противоположных предпосылок восприятия действительности. При этом сегодняшний Аристарх уже весьма прохладно относился к предмету противоречия, но отлично помнил тех прошлых Аристархов и их мнения. Дед был уверен, что так происходит со всеми людьми.

– Что есть память? Насколько хорошо ты помнишь прошлое? – спрашивал он Васю, и не дожидаясь ответа, продолжал – Я вот помню все очень подробно, но так, будто листаю каталоги и архивные документы. У картинок прошлого есть цвет, запах, есть обстоятельства, но там нет меня. Будто тело мое является гигантским архивом опыта, в мозгу складируются дневники, альбомы с фотографиями и видеокассеты, в любой момент можно заглянуть в нужную дату, выдвинуть ящик и ознакомиться с нужными материалами. А я – истинный я – это лишь временный всадник, оседлавший тело-коня на несколько лет, одинокий колонист, несущий вахту на предоставленном комическом корабле.

– Паразит?

– Отнюдь. Скорее, симбиот. Впрочем, тело напоминает мне, как ты понимаешь, архив, хранилище – но не живое существо. А живой в нем я. Сегодня я, а завтра я…

Аристарх Самойлович делал еще один глоток крепкого остывшего чая и продолжал:

– Ты слышал о таком черве – планарии? Планария, если разрезать ее пополам, отращивает себе заново все, включая мозг с его навыками. Ну то есть двум «себе» – технически оба экземпляра – это одно и то же существо. У обоих клонов сохраняются изменения, полученные путем опыта. Сохраняется не память, а опыт, сумма эволюционных улучшений, навыков. Две планарии, скорей всего, имеют разные личности, но они обе строятся на учитывании опыта произошедшего с ними до разделения и во время разделения. ДНК – не наша душа, не наше сознание – но наша сущность, постоянно изменяющийся эволюционирующий стержень. ДНК накапливает опыт и мы отращиваем новые личности с учетом этого опыта. Одна личность-всадник сменяет другую при переживании некого экстремального опыта, на ее место приходит новый всадник, в которого уже вшито пережитое экстремальное состояние.

– А смерть тела тоже может быть экстремальным опытом для всадника? – развивал Василий мысль деда.

– Конечно. А всадник всегда найдет, кого оседлать, и это, конечно же, необязательно будет человек.

4. Края

Когда идет снег, становится тихо. Все живые существа делаются задумчивыми и мечтательными. Каждый вспоминает, как когда-то кто-то рассказывал, что бывают края, где всегда тепло и светит солнце, и даже дождь испаряется на коже. Там можно купаться в море и спать в гамаке под открытым небом. Но все это кажется невероятной выдумкой, когда окна до половины завалены плотной белизной, и сонливость подступает от одного только взгляда на звезды, так далеко мерцающие в черной глубине.

Муся грела у печки ладошки: лицо обдавало жаром, а спину морозило, несмотря на панцирь из трех клетчатых шерстяных пледов. «Из чьей шерсти сделаны эти пледы? – думала она, – медведя, зайца, лисы? Медведь спит всю зиму под снегом без всякого обогрева и ему не холодно. А может и холодно, но он так крепко спит, что не замечает этого.»

Муся глубже зарылась в клетчатый покров. «А заяц все время прыгает, поэтому не мерзнет.» Она решила было тоже немного попрыгать, но мысль о том, что нужно будет выбраться из одеяла тут же привела ее в ужас.

«А бывает ли шерсть у животных в теплых краях? – задумалась Муся. – Может быть, она спасает их от жары? Я где-то слышала, что в пустыне люди одеваются так же тепло, как и на севере, потому что температура тела прохладнее, чем жара снаружи. Должно быть, им не сладко в такой-то жаре!» – и Муся еще немного придвинулась к огню. «Но в тех краях, где джунгли и море, не может быть настолько жарко – с моря должен дуть хоть какой-нибудь ветер, да и вся одежда становится тяжелой от влажности. Была бы я на их месте, я бы сплела себе юбку из банановых листьев и сделала бы зонтик из большого лопуха. Потом смастерила бы сеть из лиан и лодку из половины пальмового ствола и отправилась бы на закате ловить рыб и крабов. Крабов ловить просто, достаточно найти крабью норку побольше и быстро-быстро копать, пока краб не успел проснуться и не закопался еще глубже. Наверное, можно было бы прокопаться за крабом через всю земную кору, но краб хитрый, он умеет копать не только вниз, но и вбок, и может выйти через соседнюю крабью норку, тогда уж его не догнать.»

Заскрипела дверь в прихожей – это вернулся папа. «Наверное, елку принес, – улыбнулась Муся, – будем наряжать. Если бы я жила у моря, я бы наряжала елку разноцветными цветами и бабочками. Я бы вплетала цветы в ветки, и бабочки бы сами прилетали на них покормиться нектаром. И елка покрылась бы мерцающим движущимся ковром. Только растут ли там елки? Навряд ли. Зато растут пальмы, но их наряжать не надо, они и так всегда нарядные, усеянные бабочками и цветами, а вместо гирлянд на них висят узорчатые змйки. Наверное, это очень опасно, поэтому приморские жители держатся подальше от всего яркого и узорчатого – зато сами раскрашивают себя, как могут, чтобы другие живые существа посчитали их ядовитыми и побоялись их трогать.»

В комнату вбежала рыжая собака Тявка – вся всклокоченная, с мороза – и тоже присела к огню. Муся хотела ее погладить, но так лень было двигаться, что она просто подмигнула ей и снова задумалась: «Собаки в теплых краях уж конечно есть. Но если б я жила в теплых краях, то непременно завела бы себе слоника. Кормила бы его бананами и папайей, купала бы его каждый день в море, а он возил бы меня в школу и дожидался бы меня после уроков. Еще я завела бы себе обезьянку. Она бы скручивала для меня самые вкусные кокосы с самых высоких пальм, а я бы научила ее петь песни и танцевать. Потом обезьяна передала бы эти знания своим сородичам, и они основали бы народный оркестр джунглевой песни и пляски и победили бы в международном конкурсе, и я бы стала героем обезьяньего народа и могла бы проходить в любые дебри под их охраной. Тогда они бы показали мне дорогу в тайный заросший город посреди леса, которому много тысяч лет, и никто не знает, что за существа его строили, в нем, я нашла бы заброшенную обсерваторию, которая до сих пор работает, и оттуда, при правильном расположении звезд, в день летнего солнцестояния, на закате становится виден вход в Млечный Путь, откуда можно добраться до любой галактики в округе.»

Мама на кухне застучала кастрюлями, и вскоре оттуда донесся легкий аромат капусты и мясного бульона. «Скоро позовет ужинать, – подумала Муся. – А жила бы я у моря, я бы вовсе не ела мяса, а только фрукты и рыбу, и пила бы кокосовое молоко. Я бы научилась разбивать кокос о камни голыми руками, выпивала бы из него жидкость, мякоть бы пекла на углях, словно картошку, а в осколки круглой кожуры по ночам приходили бы раки-отшельники и доедали бы недоскобленную вкусноту. Если собрать побольше раков-отшельников и привязать к их раковинам нитки, то можно кататься на них, как на упряжке. Только ими довольно трудно управлять, потому что они очень пугливые и прячутся, чуть что не так, в свои домики, но если найти палку подлиннее и повесить на нее кусочек кокоса, то рано или поздно они начнут двигаться в сторону этого кокоса, тогда уже можно смело класть циновку из банановых листьев на их ракушки, садиться и ехать…»

Веки Муси слипались и постепенно ей стало казаться, что яркое солнце светит ей в лицо, и лежит она в маленькой лодке из половины пальмового ствола, и вокруг снуют и играют дельфины – серые, голубые и розовые, а в небе парят чайки, покрикивая на рыб, и такая нега разливается по телу, что ничего больше и не нужно, все уже сделано, просто лежи и жмурься, покачиваясь на волнах…

Тут один из дельфинов выпрыгнул из воды, завалился на Мусю и стал лизать ей нос мягким слюнявым языком. «Тявка! – воскликнула Муся, мигом очнувшись, – отстань!» Она вытерла рукавом мокрый нос, огляделась. Уже зажгли лампы, мама накрывала на стол, а посередине комнаты красовалась густая пушистая ель. «Сам срубил! – гордо сказал папа, – Будем наряжать.» Перед елкой стояла открытая коробка, полная разноцветных игрушек. Там были и бабочки, и слоники, и даже кораблик с бумажными парусами. Только моря не было. «А море?…» – спросила Муся. Папа хихикнул и похлопал ее спине. «Будет тебе и море, – мечтательно сказал он, – когда-нибудь будет…»

5. Письма

Однажды Аристарх Самойлович позвонил Васе около полудня и попросил зайти. Васю это встревожило, ведь раньше дед сам не звонил ему ни разу. Когда Василий зашел в дедушкин кабинет, Аристарх Самойлович нервно ходил из угла в угол, сосредоточенно потирая кончик носа и вперив взгляд в пустоту.

– Я нашел доказательство, – сказал он, когда Вася аккуратно прикрыл дверь.

Аристарх Самойлович достал из внутреннего кармана своего потертого шерстяного пиджака небольшую пачку бумаг, обернутую белой батистовой тканью.

– Что это? – спросил Вася, когда почувствовал, что многозначительная пауза затянулась.

– Это письма. – ответил Аристарх Самойлович, проникновенно глядя на внука.

Вася кивнул и подождал еще немного.

– Что же это за письма, дедушка? – вкрадчивым голосом спросил Вася, пытаясь незаметно вернуть дедушку к реальности.

– Это письма всадников.

И дедушка рассказал о своей удивительной находке. Он занимался сканированием старинных свидетельств конца девятнадцатого века, по разным причинам попавшим в библиотеку независимого архивногообщества. В основном это были разнообразные письма офицеров и мелких дельцов, решивших попытать свое счастье на берегах Юго-восточной Азии и Нового Света. Списки товаров, члены судовых команд, расписки и расписания, отчеты и прошения, письма домой матерям и женам. И среди этого рутинного исторического хлама оказалась та самая пачка писем с очень странными текстами. В некоторых местах фразы были написаны разными почерками, строчки то сбивались, то топорщились, то расплывались невнятными облаками. При этом угадывалась некая стилистическая общность, видно было, что писал это все один человек, но в разных состояниях. Письма были завернуты в ветхий батистовый носовой платок с кружевным кантом, к ним была приложена аккуратная записка, в которой сухо сообщалось, что владелец данного документа обнаружил сии записки зашитыми в подкладку английского пальто, приобретенного в лавке старьевщика. Автор записки имел намерение отреставрировать пальто для личных нужд, и нашедши письма, не смог распознать их назначение, но увидев в них неоднократное упоминание острова Цейлон, счел их этнографическими заметками и передал в архивное общество.

Тексты повествовали от первого лица, но лицо это было вроде бы разным. Часть записок была дневникового характера, личные записи перемежались отчетами загадочного содержания – как бы принадлежавшими перу различных неясных сущностей. По-видимому, автор записок понемногу сходил с ума.

Автора звали Николос Антуанетти, на момент написания ему было 29 лет и он вот уже год как поселился на острове Цейлон. Его отец приобрел небольшое графитовое месторождение и они с Николосом прибыли из Британии сколачивать состояние. Когда отец скоропостижно скончался, сорвавшись со скалы, Николос принял решение остаться и заниматься графитовыми разработками. Молодой человек был весьма впечатлительным, и страсть к спиритизму наложилась у него на восторг от местных верований и ежедневное употребление гашиша. И если поначалу он просто вел дневник, то постепенно все большую часть в текстах занимало документирование его спиритических сеансов. Все глубже он погружался в мир духов и потусторонних существ, подключался к неведомым сущностям, иномирным созданиям, которые отправляли письма с земли куда-то в свои таинственные реальности, а Николас в состоянии транса перехватывал их послания и записывал. Он называл их «письма домой».

– Прямо сейчас у тебя есть возможность это прочесть, – сказал Васе Аристарх Самойлович. – После этого я их уничтожу. Я уверен, что в этом документе заключена секретная информация, которая не должна попасть в плохие руки. Но слишком важная, чтобы я не поделился ею. Кроме тебя мне особо некому передать это знание. В конце рабочего дня я залью рукопись кипятком, так как обязан отчитываться обо всех документах, проходящих через мой кабинет. Я напишу, что документ не поддается расшифровке и утратил свою историческую ценность. У тебя есть четыре часа.

Дедушка указал Васе на небольшой кожаный диванчик в углу кабинета.

– Дневник можешь читать по диагонали. Главное – «письма домой». Внимательно прочти письма. Не буду тебе мешать. – таинственным голосом произнес Аристарх Самойлович. – Загляну к тебе позже, нужно работать. – и он вышел из кабинета, заперев дверь на ключ.

«Похоже, у деда все-таки поехала крыша», – подумал Вася, вздохнул и сел читать. Конечно, ему было очень интересно узнать, что же так всколыхнуло дедушку. Вася осторожно развернул батистовый платок, поверх бумаг лежал сухой ломкий листик эвкалипта. Страницы отливали желтизной и от них веяло временем. На секунду ему показалось, что он держит в руках живое существо, притаившегося хамелеона, который прищурил свой бездонный глаз, заглядывая Васе прямо в душу.

6. Цейлонская рукопись

Я бродил вдоль берега искусственного озера Тиса Вева по зарослям прекрасного древнего парка. Среди деревьев и кустарников здесь встречались невероятные величественные валуны с гладкими лестницами, выдавленными в поверхности скал, будто в куске сливочного масла. У черно-каменных полированных бассейнов, наполненных цветущими лотосами и золотыми рыбками, возвышались дикие плиты с выточенными на них барельефами смеющихся слонов. Бассейны и остатки беседок или еще каких-то парковых строений, имели безукоризненно четкие пропорции и классические линии, словно были созданы мастерами из Древнего Рима, но при этом так идеально вписывались в природу, перетекали в нее, переплетались и завязываясь органическими узлами, будто растворялись в ней. В некоторых местах гигантские полированные блоки были раскиданы так, словно взбесившийся великан разметал их по окрестности, но даже в подобных местах угадывалась стройность и великолепие плана.

Гуляя по прекрасным садам Тисы, я наткнулся на странное место. Прямо на скале было вырезано некое древнее изображение – колесо около двух метров в диаметре со спиралью посередине, расчерченное линиями и небольшими кругами с крестовинами внутри. Я решил внимательно рассмотреть изображение. Оно начиналось с уровня земли. Напротив него в скале были высечены подобия четырех сидений, и я занял одно из мест, словно в зрительном зале. Это был идеальный вид на каменную резьбу, центр ее оказался ровно на уровне глаз, и изогнутая поверхность стены перестала искажать рисунок: передо мной предстал идеальный круг. И чем больше я вглядывался в центральную спираль, тем объемней казалось мне изображение. Воздух как бы густел и звуки вокруг становились дальше и ниже, будто меняли свою скорость, пока совсем не наступила тишина и все вокруг остановилось. Я видел пульсирующее вращающееся светящееся колесо, и это была наша галактика. И вдруг понял, что кружочки с крестовинами – это точки входа в иные, параллельные реальности, они окрашивались в разные оттенки света, эти звездные врата, и я мог войти в каждый из них, или во все одновременно. Я видел, как звезды текут сквозь меня, и это было время, которое обволакивало меня и завихрялось, сплеталось в косицы и распадалось на разветвляющиеся и исчезающие сосуды. Я заглядывал в тысячи миров, и некоторые из них были совсем как наш, я даже видел себя, но с некоторым искажением, будто некое критическое событие изменило мою судьбу в тех мирах достаточно для того, чтобы всё в тех мирах стало выглядеть иначе. Сначала вселенная казалась гигантским ошеломляющим хаосом, но постепенно я начал осваиваться и научился выбирать направление, куда мне просачиваться. Параметры пространства и времени были настолько перемешаны, что я мог свободно двигаться и там, и там, не сдвигаясь с места – это мир сдвигался сквозь меня. Наконец, мне удалось настигнуть свой слой, но мое сознание, в поисках того тела, из которого началось путешесвтвие, слегка переместилось и не совсем правильно обнаружило точку присутствия. Я нашел себя сидящим на одном их зрительных мест перед волшебным кругом, но что-то было не так. Из моей головы как бы доносились чьи-то мысли, они будто бы наговаривали устное послание куда-то очень далеко. Я подключился к посланию не сначала, там говорилось так:

…Неблагодарная планета, я вышел в путь в середине мояря, не нашедши его, вернулся, а тут уже действуют иные законы, и я никто здесь, никто, никто меня не помнит, а я ведь был кем, даже ребенок и тот, а теперь что, холод да неудобство, из каждой помойки разит гниением, и никаких надежд на возвращение храма, хоть убейте, но это не моя планета, может, я все-таки вышел в путь и пришел в другое место, так похожее на это, схожее с моей родной, не знаю, но уж не исправить ничего, только в снах я возвращаюсь в многоярусные покои моего уютного покоя, и не беспокоит меня пролетающая железным крылом разящая совища ночи, а только летучие мыши шелестят глазами, так похожие на наших богов, которых я придумывал своему народу по вторникам, сверяясь с нынешним времяисчеслением. Где вы, любимые мои летучие мыши, которым дарил я сладкий нектар соцветий вечерних, гладил по спинкам и за ушами, а они подпевали вялыми неслышными голосами, раздобрев от доброй порции меда и не желая разлетаться по насестам.

Тревожно мне здесь, веры уж не те, страхи отличные от, да и маяки горят так несносно, что любой заблудившийся дойдет до некой цели, не задумываясь о том, он ли доберется до цели, или цель поглотит его. Я бы непременно расставил там ловушки, потому как ярких путей не бывает, а этот мир настолько прост, что любой может найти, что искал именно там, где рассчитывал найти, и никаких тебе лабиринтов, невозможных головоломок, никакого вкуса жизни, в цене здесь только смерть, зато у каждого есть своя кружка, и каждую мысль он норовит приписать себе. А как же божественное провидение, иные миры и судьбоносные отростки на больших пальцах ноги, спросите вы, и я отвечу вам –не знаю, впрочем, отвечать, видимо, некому, потому что здесь мое мнение, кажется, никого не интересует, что само по себе уже нонсенс и просто невыносимо и отвратительно, что говорить еще о каких-то чудесах. Впрочем, младших богов здесь, что удивительно, в отличие от меня, вдвойне почитают, подкармливают ежевечерне, но какой-то галиматьей вроде искусственного питания, и очень редко перепадает по капельке крови божку воины, хотя и его обделяют местные военоправители, на себя примеряя систему божественности…