Читать онлайн Ключи и замки бесплатно

Глава 1. Новый чудный мир

– Что это? – спросила меня Агнесса, точнее Агния Всеволодовна, таким было её имя, но все почему-то звали её Агнессой, мне кажется, она и сама забыла, какое имя ей дали при рождении, и какое записано во всех её документах.

Почему Агнию Вернигор, дочь Всеволода Вернигора, и теперь старшую в семье, а, значит, управляющую всем, что принадлежало их клану, сподобило зваться подобным, но всё же чужеземным именем, я не знаю, спросить её саму никто бы не решился, я думаю вообще не родился ещё человек, способный позволить себе задавать ей вопросы. Вот и сейчас, когда она, явившись в мою лабораторию, а точнее, целый институт, по моему зову, задала мне этот «прекрасный» вопрос, я не сразу нашёлся, что ответить. В самом деле, что она хотела услышать?

– Это то, что вы просили, – ответил я, стараясь сделать мой голос увереннее и твёрже.

И что я робею всякий раз в её присутствии? Потому, что семнадцать лет назад она взяла меня, приговорённого к смертной казни за опыты с запрещённым клонированием, и не только оставила жизнь, но и дала новое имя и биографию, но, главное, возможность работать, причем таких условий, какие создала для меня Аглая или как все её зовут Агнесса Вернигор, я не получил бы нигде и никогда. Я очень хорошо осознавал это. Понимала это и она. Поэтому она держала меня рабом, с такими же правами, как и прочих. Поначалу я был счастлив и безмерно благодарен, но вскоре понял, что клетка, даже если она не просто золотая, а с самыми необычайными возможностями и перспективами, не перестаёт быть клеткой. Конечно, в этом был виноват я сам, я прекрасно, как и все на планете, знал, что опыты с клонированием запрещены уже больше ста лет, но я не смог удержаться, чтобы не попробовать это.

Да, я попробовал, тем более что технически это было несложно. Взять материал матрицы и перенести его в новую клетку, заставив её делиться. Я сразу понял, что запрет на клонирование был не напрасным, владение этим знанием и умением делало из обычного учёного творца, и те, кто первыми это понял, сделали совершенно правильно, не только прекратив исследование в этой области, но и запретив впредь. Да, можно было в любой момент сделать любое растение, животное, любого человека, любое живое существо воссоздать. Но, как говорил классик литературы: «Ради чего искусственно фабриковать человека, когда любая баба его родит когда угодно»… И, несмотря ни на какие потрясения с этим на планете проблем не было.

Да меня и не интересовало обычное клонирование. Это глупость, это путь в никуда. Зачем делать копии Создателя? Нет, как любому художнику, а я нередко чувствовал себя художником, даже скульптором, копировать мне быстро надоело. Но, набив руку на растениях и животных, я приступил к человеку. Вот тут меня и поймали…

Но теперь я уже много лет занимался не этим. И даже не генной инженерией, в которой я некогда так преуспел. Теперь я занимался генным синтезом. Этот термин, как и технологии, которые я применял, я изобрёл сам. С их помощью можно было, и я это делал уже несколько лет, создавать не только новые свойства у организмов, но и вообще новые гены. И вершиной, настоящим венцом моего творения, моим успехом, восторгом, моим тайным триумфом, стало то, но что сейчас смотрела Агнесса с нескрываемым недоумением и… отвращением. Это был ребёнок, созданный мной и выращенный в искусственной утробе, тоже созданной мной, и использованной только во второй раз.

Агнесса перевела на меня взгляд своих водянистых глаз и спросила снова:

– Я тебя спрашиваю, Тан Линг?

От звука своего имени я вздрогнул. Я не слышал его двадцать семь лет, с того самого дня, как меня привезли сюда и она, Агнесса, сама произнесла его тогда в первый и в последний раз, сказав мне:

– Так вот каков Тан Линг, прославившийся на весь свет тем, что нарушил один из основных законов человечества. Я думала, ты моложе.

– Мне двадцать семь, – ответил я не без достоинства, достичь того, что удалось мне в моём возрасте, удаётся не каждому.

Она кругом обошла меня, высокая, сухопарая, с удивительно правильными чертами и очень белой кожей, почти такой, как у самых красивых китайских девушек, но с почти бесцветными глазами и волосами. Она была молода тогда, немногим старше меня, и уже тогда руководила всем, заменив своего умершего отца, чьей старшей дочерью из двух она была.

– Ну хорошо, – кивнула Агнесса. – Зваться будешь Афанасием, Афанасием Никитиным, прежнее имя забудь, как я забуду, как забудут все. Документы твои уничтожены, тебя не только никогда не судили, ты никогда не рождался на свет.

– Как… – на мгновение мне стало страшно, и, хотя я никогда не был особенно близок с родителями, я испугался, что и их могли уничтожить, вместе с моими следами.

– Не надо волноваться об этом, Афанасий. Некогда твой тёзка Афанасий Никитин хаживал за три моря, правда, не к вам, но к вашим соседям, в Индию. Вот и станешь прозываться его славным именем. И не вздумай опозорить его. Учти, ты приговорён.

Но больше она никогда не напоминала мне об этом. Потому что я был самый послушный раб из всех самых послушных рабов. Был ли я так же полезен ей, как какой-нибудь полотер в их дворце или садовник, или хотя бы водитель мобилей, которые возили обитателей Вернигора? Может быть, и нет. Мой институт со всеми лабораториями и огромной уже научной базой и разветвленной сетью филиалов, которые даже не подозревают, что они филиалы единого целого, тем более не догадываются, кому это целое принадлежит. Впрочем, никто в мире особенно не знает их дела. Даже те, кто был в непосредственной близости, кто работал на них, не знали до конца, что это за семья. Времена внешнего блеска и демонстрации богатств канули в Лету. Таких как я, посвящённых, было немного. Но для Агнессы это не имело значения. Никакого «ближнего круга» у неё не существовало. Для неё все, кто не имел непосредственного отношения к её семье, были чужими, а значит априори врагами или рабами. Промежуточных вариантов у Агнессы не существовало.

Вот и сейчас, глядя на это дитя, спящее перед ней в прозрачной люльке, Агнесса не пыталась не то, что скрывать своих чувств, но хотя бы облечь свои мысли в более или менее удобоваримый вид.

– Я тебя спрашиваю, ч-то э-то? – жёстко чеканя слова, ещё раз спросила она.

– Это совершенство, – сказал я, гордясь собой.

Агнесса не удостоила меня взглядом, кивнула, продолжая смотреть на младенца, спящего и не подозревающего ничего.

– Я вполне это допускаю, – Агнесса кивнула и подняла, наконец, глаза на меня. – Возможно даже, что это самый красивый ребёнок из всех, кого мне приходилось видеть. Но только это не то, что ты должен был сделать. Как это понимать, Тан Линг?

Она нарочито громко и отчётливо повторила моё имя, которого никто не слышал на Земле уже больше двадцати лет, снова глядя на меня своими почти бесцветными глазами. Они сверкали сухой злобой. Я ещё не видел её такой свирепой. Если бы она вцепилась мне в горло, и то, я уверен, было бы не так страшно. Я никогда трусом не был, но Агнесса внушала мне не то, что страх, но какой-то животный ужас, она словно олицетворение полного отсутствия жизни. Некоторые роботы мне кажутся намного более живыми и человечными, чем эта женщина, по-моему, у неё даже кожа холодна как пластик. Хотя, тот прозрачный пластик, в котором спала девочка, моё творение, был тёплым, так что сравнение не самое удачное.

– Госпожа, вы хотели, чтобы я сделал…

– Я хотела, чтобы ты сделал клон моей дочери. А что сделал ты?!

Да, да, да-да. Я должен был по мысли Агнессы сделать клон её дочери Евы, которая умирала сейчас и которой необходима была пересадка костного мозга. Но клон я создать не мог, все клоны Евы были нежизнеспособны и погибали на ранних стадиях развития. Когда я пришёл доложить ей об этом, она даже не подняла на меня глаз.

– Не понимаю. Ведь Всеслав родился…

Да, я смог возродить к жизни её отца, который умер семь лет назад, но Всеволод Вернигор был здоров как бык, и умер в сто восемь лет потому, что катер, на котором он вышел в море, по неизвестной причине затонул. Так что он, как вы понимаете, человек был исключительного здоровья, как и сама Агнесса, как младшая сестра Агнессы, Анна, и как сын Анны, Агнессин племянник, ещё юный шестнадцатилетний Всеволод, названный так в честь деда, тоже был очень крепким парнем. А вот наследница Агнессы, единственная её дочь, оказалась нездорова. Проще было самой шестидесятилетней Агнессе родить ещё ребёнка, чем сделать из клеток Евы жизнеспособный клон. Всеслав для всех был сыном Евы, и внуком Агнессы, только зачат он никогда не был, а был создан моими руками и мозгами и клеток своего прадеда, с незначительными исправлениями и улучшениями и «выношен» в той самой искусственной утробе, которая теперь явила миру, вот эту девочку, на которую сейчас с нескрываемым отвращением смотрела Агнесса.

– Это совершенство, госпожа Агнесса, не потому что это очень красивый младенец, как вы верно отметили, но потому что это идеальный донор.

Длинные, и почти бесцветные брови Агнессы дернулись, приподнимаясь, в льдистых глазах промелькнула искорка.

– Объясни, остолоп, – сказала она.

Если начала обзываться, значит, злится уже меньше, подумал я, у меня отлегло от сердца. Так Агнесса казалась уже почти нормальной женщиной, эмоции очень украшали её.

– Это искусственно сконструированный человек, я собрал вместе только исключительные гены, я занимался этим всю жизнь, я собирал, исследовал и синтезировал их из всех людей, это миллионы исследований. Ни один анализ крови, произведённый на Земле за последние двадцать пять лет, не прошёл мимо меня.

– Я всё равно ничего не понимаю, – Агнесса приподняла подбородок. – Ты уверен, что мне нужно знать всю твою кухню, чтобы понять, что за странный пирожок ты испёк?

– Уверен, – кивнул я. – В этом ребёнке собрано всё лучшее, что остаётся в человечестве.

– Мне плевать на человечество. Как это поможет моей дочери?

Вообще-то заявление очень смелое в мире, где гуманизм и человеколюбие возведены в высшую добродетель. После того как 260 лет назад разразилась всё же ядерная потасовка, как была потоплена в Атлантическом океане Британия, как Соединённые штаты и Европа сложили оружие, история пошла новым путём. Так, думаю, всем тогда казалось. Центры силы переместились и теперь существовали, взаимодействуя и сотрудничая во всём, объединив законы. Северный, в котором находились мы, Южный в Африке, Восточный в Китае и Индии, и Западный в Южной Америке. Поверженные Соединённые штаты распались тогда же на полсотни государств, в течение прошедшего века они неоднократно объединялись, начиная воевать друг с другом, снова разъединялись и сейчас там было около сотни мелких малонаселённых государств, занимающихся сельским хозяйством, а также пиратством, как и их далёкие предки. Кровь, как всегда, оказалась гуще воды…

Но после ядерного конфликта население Земли значительно сократилось. Вначале вследствие поражения ядерным оружием, а после множество эпидемий, генетических отклонений. Тогда и сформировались те самые центры силы, когда буквально пришлось спасать последние миллионы. И спасли, и снова стали расти и развиваться. Просто удивительно, как быстро. И на обломках прежнего мира вырос мир новый. Хотя новым он был только потому, что было принято так считать, что строим новый мир, на обломках прежнего. Но, несмотря на громкие заявления, что новый мир справедливее и чище, он остался таким, каким был всегда, какими были все миры до нас. И даже более: победители переняли привычки побеждённых, не сразу, но тоже стали господа и рабы. И настоящие, не так как было прежде, завуалировано под «богатых и бедных», а однозначно: господа и рабы.

Это началось исподволь и казалось разумным поначалу, вероятно, так же как было некогда в древности, когда сильные просто взяли на себя своеобразную опеку над теми, кто был слабее. Это было важно, когда формировались первичные общины вокруг источников пресной воды. Те, кто владел ремёслами, мог строить, лечить, у кого сохранялись прежние знания, книги, вот, когда оценили всё это снова, вот эти люди и объединили вокруг себя тех, кто не знал или не мог всего этого. И так сформировались кланы, которые и стали руководить миром по одной или несколько семей в разных частях света.

Мы жили на севере у границ вечных льдов, полярные шапки вначале отступили, едва не исчезли, что было одной из причин затопления и запустения прибрежных районов континентов, а после стали разрастаться необычайной и неожиданной скоростью, пока не остановились на уровне 55-56-й параллели. На южном полюсе такого не было, почему, пока было не выяснено и учёные бились над этой загадкой. В распоряжении Вернигоров было не только неограниченное количество чистой воды в виде снега и льда, но леса, поля и луга, орошаемые реками, в изобилии рождающимися в недрах этих самых снегов. Уже не говоря об ископаемых, которые, впрочем, использовали всё меньше, потому что научились очень многое синтезировать и использовать экономно, и перерабатывать мусор. Опыт погибшей цивилизации не прошёл всё же даром. Пожалуй, богаче и сильнее клана, чем Вернигоры на Земле не было. Мне даже казалось, что это именно потому, что они на вершине земного шара.

Я думал время от времени, Агнесса постоянно осознаёт своё могущество, или она такая потому, что такой родилась? Но сейчас размышлять об этом было не время, если она вспомнила имя, которое забыли полтора поколения назад, то опасность надо мной нависла нешуточная.

– Это идеально поможет вашей дочери, Агнесса Всеволодовна. Если хоть что-то во вселенной способно спасти Еву, то это эта девочка.

Агнесса снова посмотрела на ребёнка, потом подняла глаза на меня. Смотрела долго, потом чуть сощурила веки, сужая глаза до острых булавок и спросила, голосу у неё при этом был тоже сухой и острый.

– Ты уверен? Уверен, что эта девчонка спасёт Еву?

– Она – единственное, что может спасти Еву. Или она, или ничто. Никто, – добавил я. Я не хотел, чтобы это дитя воспринимали как некий предмет.

Она человек, несмотря на то, как появилась на свет. Я как никто знаю, что для этого нужна Божья воля, без этого ничего не может быть. Тысячи опытов, тысячи неудач, прежде чем у меня получился этот ребёнок, перед этим Всеслав, клон собственного деда. Так что и Всеслав и вот эта девочка дети Божьи во всех смыслах. Только он немного улучшенная копия настоящего человека, а она полностью создана искусственно. Синтезирована даже. Уникальное идеальное существо. \

Агнесса очень долго держала паузу, прежде чем сказала:

– Хорошо, Афанасий, действуй.

– Госпожа Агнесса, ребёнку нужно имя и статус, документы.

– Н-да… действительно, я не подумала об этом. Хорошо, Всемила пусть будет. Дочь Евы и её мужа, этого никчёмного Александра. Я дам распоряжения. Я ты поторопись с пересадкой. Когда всё будет позади, девчонка переедет в наш дом.

И всё, на этом, договорив, Агнесса развернулась и ушла, шурша муаром своих расшитых золотом и драгоценными камнями одежд. Она всегда сама решает, когда окончить разговор. Она вообще всё решает в этой части Света, самой богатой и самой малонаселённой.

Почему так получилось, потому ли, что во все времена на севере всегда населённость была невелика, или потому всё же самые большие разрушения произошли именно в северном полушарии, неясно, но мы имели, как говориться, то, что имели. Во всех остальных центрах силы людей было раза в два больше, чем у нас, но свободы нашим рабам это не добавляло, хотя их было значительно меньше.

Но, как это ни странно, недовольных почти не было. Наверное, потому что люди плохо знали историю прошлых веков. В школах преподавали курс истории и достаточно полный, но в университетах учились только господа. Однако и они не извлекали уроков. Люди никогда не извлекают уроков. Если бы могли, человечество стало бы равно богам.

А так всё было, как было всегда, одни пребывали в сытом благоденствии и не ожидали ничего опасного от тех, кто выполнял для них всю чёрную работу, управлял роботами, возделывал земли, воспитывал детей, словом, выполнял всю ту тяжёлую работу, от которой человечество всегда хотело освободиться. Человечество, то есть его часть, освободилось, закабалив другую, и более многочисленную. И мало того, что вторых было значительно больше, так со временем они становились всё более приспособленными к любым меняющимся условиям жизни и если только внутри их сообщества кто-то заронит сомнение, что жизнь на Земле устроена несправедливо… Революции прошлого покажутся нам карнавальными плясками. И я думал, что если я чувствую это желание избавиться от уз, тот, у кого есть всё, кроме свободы, то, что должны чувствовать те, кого могли продать в любой момент, заставить поменять профессию, переехать в другую часть света, а то и наказать лишением пищи или жилья.

Агнесса не страдала садистскими наклонностями, она была холодна, цинична, но бездумная и бесцельная жестокость, это не о ней, поэтому её рабы не боялись её, скорее уважали. И замок Вернигор, в нескольких километрах от города Вернигора, рабы убирали, украшали, ухаживали за садами и парками с особой любовью, почти поклонением, так относились и ко всей этой семье. Город очень небольшой, в нём жило около двадцати тысяч человек, он находился у подножия горы в небольшой долине. Вокруг и ниже были острые скалы, и связь дворца с городом и с внешним миром осуществлялась при помощи канатных дорог, туннелей, прорытых в толщине скал, и летательных аппаратов. Погода не всегда позволяла действовать канатным дорогам и леталам, поэтому постоянно использовались туннели, как самые надёжные способы передвижения.

Вернигор находился намного севернее всего нашего северного центра, севернее бывшей некогда столицы, огромной и многонаселённой Москвы, в старинных книгах написано, что здесь некогда жило до двадцати миллионов человек. Теперь в это трудно было поверить и даже представить, как такое вообще возможно, и какая, в связи этим должна быть теснота на улицах, мусор и смог. Теперь население Земли едва перевалило за шестьдесят миллионов, города, рассыпанные в разные части Света были невелики, единственное, что хорошо усвоили люди из опыта прошлого, это, что планету больше загрязнять нельзя и боролись с мусором прошлого, тоннами, болтающегося в океане, носящемся по всей планете, останками городов, автомобилей и прочего транспорта, всевозможной техники, которая погибла в результате войны или перестала действовать. До сих пор её переплавляли и использовали металл и пластик заново, впрочем, были изобретены новые композитные материалы, которые в основном состояли из углерода, были легки и пластичны, и чрезвычайно долговечны, потому что никто не был заинтересован в том, чтобы бесконечно заменять детали на новые, эпоха безудержного производства, потребления и разбрасывания отходов закончилась вместе с Великой войной. В этом теперь не было смысла, потому что некому было получать прибыль за то, чтобы всё время продавать одно и то же. Теперь производство стоило столько, сколько стоило, лишнего товара никому не было нужно, капитализма не существовало, а жесткое подчинение одной части общества другой не требует избыточности, как ни парадоксально звучит на первый взгляд. Именно поэтому природные ресурсы не использовались, их разработка дорога и трудна, а мусора было столько, сто его хватало не только на производство всего необходимого, но и на то, чтобы запастись всем этим на будущее. Заводы по переработке старинного мусора в запасы пластика, металла и топлива работали по всему миру.

Здесь, в моей клинике и институте, со мной работало множество учёных. Не надо думать, что рабы не имели возможности получить образование. Очень даже имели, талантливым позволяли получать образование, работать, реализовывать богатый потенциал умов и душ, при желании раб мог получить вольную. Но, должен отметить, мало, кто стремился к этому: свобода – это ответственность, осознавать её и подчиняться может только свободный духом человек. И тех, кто готов был стать ответственным, освобождали без лишних проволочек, для этого надо было накопить значительный капитал, чтобы выкупиться, но эти деньги не шли ни в чей карман, это был капитал освобождённого раба. Но это означало кормить себя и семью, отвечать по закону за все свои действия, а пока раб оставался рабом, всё это делали за него его господа.

Уголовные законы, исходя из сложившегося положения вещей, для разных частей общества тоже были различны. Господа отвечали за всё сами, за рабов отвечали их патроны. Убийство раба осуждалось, могли лишить возможности управлять другими рабами, зависело от обстоятельств, то же относилось к доказанным случаям издевательств, впрочем, их было немного. А вот в случае убийства рабом господина, смерть постигла бы не только самого раба, но и всю его семью, всех его родных. И если убит был чужой господин, за раба отвечал его господин, и, опять же, исходя из обстоятельств, мог быть подвергнут штрафу с конфискацией имущества, или же тюремному заключению. Для господ смертная казнь не была предусмотрена, самое страшное, что могло постигнуть господина – это забвение имени и продажа в рабство. Поверьте, это куда хуже смерти для того, кто вырос свободным. Как я…

А эта девочка, на которую возлагалось столько надежд, и которая была в каком-то смысле моей дочерью, кем она будет? Я должен заставить Агнессу признать этого ребёнка членом своей семьи, тогда я буду спокоен за её будущее.

Ко мне подошла моя помощница, я спиной услышал её приближение, хотя двигалась она бесшумно в мягких туфлях, но я давно научился спиной чувствовать любые изменения среды. Поэтому я сказал, не оборачиваясь, едва она вошла:

– Найди кормилицу ребёнку.

– Вы хотите кормилицу? – удивилась Лоли, она была всего лишь помощница, из тех незаметных серых людей, чьё существование замечаешь только, когда они куда-то пропадают.

Удивление её понятно, в наше время, если мать не могла по какой-то причине выкормить ребёнка, грудное молоко можно было купить, этот продукт был в достаточном количестве, никаких искусственных заменителей давно не существовало, потому что они были вредны, а о здоровье все заботились с рождения.

– Я хочу, чтобы этого ребенка прижимали к тёплой груди, у неё и так нет родной матери. Так что, найди кормилицу.

– Ульяна, кормилица Всеслава только что снова родила… Ну и Кики.

– Вот и отлично, – сказал я. – Так тому и быть. Пока девочка останется здесь, пусть Кики привезут сюда и устроят всё наилучшим образом для неё и её ребёнка.

– Хорошо, Афанасий Никитич, всё будет сделано, – кивнув, сказала Лоли, и направилась к выходу.

А я протянул руку в люльку, собираясь погладить малышку по головке, коснулся мягеньких чёрных волос и почувствовал непреодолимое желание взять её на руки, даже странно. Вообще я детей не люблю, я не люблю детей с тех пор как себя помню, то есть, когда я был ребёнком, я уже не любил детей, потому что они были злы, они не принимали и обижали меня, конечно, я и сам был не подарок, нелюдимый и мрачный, я не стремился к их обществу, и всегда они были мне неприятны. А уж, повзрослев, тем более. Сам я женат не был, сходится с людьми, в том числе и с женщинами, мне было тяжело. С женщинами даже особенно, я понимал, что надо как-то их обольщать или покупать, ни то, ни другое я делать не хотел. Длительное воздержание остудило моё либидо, высушило тело, энергия ушла в работу мозга. С годами я вообще забыл и думать об этой стороне человеческой жизни, как и вообще о чувствах, привязанностях, я всегда жил иначе.

И вот, я, вот такой неэмоциональный, почти пластиковый человек, куда менее живой, чем любой робот, что сновали вокруг нас постоянно и выполняли то, чего люди не могли или не хотели делать, неожиданно и впервые в жизни, ощутил желание не только прикоснуться, но и взять на руки ребёнка. Я даже протянул уже к малышке руки, но остановил себя. Незачем мне это делать. Для такого как я, даже прикосновение может стать вратами в иную, в моём случае, адскую жизнь. Испытывать эмоции, тем более, что-то чувствовать, это для меня непозволительная роскошь, невозможное расточительство. Я и так уже проявил их сверх всяко меры, когда позволил себе думать о судьбе этого ребёнка. Ужасно… но я подумал в это мгновение, что эта девочка и моя дочь. Не в биологическом, конечно, смысле. Странно, к Всеславу, первому своему удачному творению я не испытывал ничего подобного. Может быть, потому что его ждали и желали, а это дитя было создано с унитарной целью. И это не была любовь.

Глава 2. Любовь

И всё же я взял на руки этого ребёнка…

Процедура донорства костного мозга отнюдь не безболезненна, и любое обезболивание почти не даёт эффекта. Поэтому несчастная девочка испытала на себе всю гамму страданий. Я не выдержал в какой-то день ожидания её кормилицы, и взял малышку на руки. Удивительно, она тут же перестала плакать, слова только этого и ждала, и уставилась на меня большими тёмными глазами.

– Ну что смотришь, маленькая Ли? – спросил я.

Сам не знаю, почему я так назвал её, Агнесса нарекла девочку Всемилой. И признала своей внучкой, были оформлены все документы и внесли девочку в фамильные книги Вернигоров. Несмотря на то, что Ева была замужем, фамилию она и её дети носили историческую, что называется, с этим пришлось мириться зятю Агнессы, которому было поставлено это условие перед свадьбой. Ему нужно было быть кем-то вроде Вернигоров, чтобы назвать Еву и детей своим именем. Но он был из младших сыновей племянников Западного правящего дома, почти без прав наследования. Этого было достаточно, чтобы Агнесса не считала его ровней. Мне их отношения были неинтересны, но это отлично характеризовало Агнессу, ровней себе она вообще никого на Земле не считала.

Процедуры пункции костного мозга с забором материала мы производили четыре раза, и всякий раз девочка кричала страшно, признаться, я всегда не мог выносить криков, вообще громких звуков, они раздражали меня, но никогда до сих пор, они не пронзал меня до самого сердца. И сегодня по окончании экзекуции, я просто не смог уйти сразу из манипуляционной, как делал все предыдущие дни. Почему? Я не знаю, но впервые в жизни моё сердце дрогнуло, и я не ушёл, отвернувшись и борясь с желанием заткнуть уши, а взял на руки кричащего ребёнка, которого некому было приласкать и успокоить. В первый раз в жизни я держал в своих руках, в своих объятиях что-то живое, что-то, что смотрело на меня из «что» превращалось в «кто». Девочка замолчала, и смотрела на меня удивительными тёмными глазами, будто спрашивала: «Чего от тебя ждать?»

– Не бойся, малышка Ли, засыпай, – сказал я ласковым голосом, удивляясь самому себе. – Больше никто не станет тебя мучить. Теперь всё будет хорошо.

Она будто, и правда поняла меня, посмотрела некоторое время мне в лицо, а потом гримаска страдания окончательно исчезла с её личика, она зевнула и закрыла глаза, засыпая. А мне не хотелось класть её в колыбель. Мне хотелось держать её, этот потеплевший в моих руках комочек, доверчиво позволяющий качать себя. Я не знаю, когда бы я положил девочку в колыбель, если бы не вошла Лоли, сказать, что пришла няня. И, надо сказать, я с неимоверным усилием заставил себя отдать малышку.

На этом моё общение с Ли должно было закончиться, но я неожиданно обнаружил в себе желание видеть её постоянно, наблюдать, как она растёт. Для этого я придумал повод, что ей, якобы, нужно наблюдение. А на деле я просто хотел видеть её, быть уверенным, что её любят, что она получает всё, что и Всеслав. Так и было. Даже капризный и своенравный Всеслав, которому к рождению Ли исполнилось два с половиной года, принял «сестру» без ожидаемой ревности, напротив, долго смотрел на появившуюся в его огромном доме, похожем на мрачный замок, девочку, а потом принёс свои лучшие башмаки и, протягивая ей, сказал почти просительно, что я вообще впервые слышал от этого противного мальчишки:

– Пойдём? Пойдём, игъять.

В этот момент я понял, что Всеслав, единственный ребёнок в этом доме, страшно одинок, несмотря на то, что окружен заботой с самого рождения. Позднее, при случае я сказал Агнессе:

– Вашему внуку полезно было бы отправиться в нормальную школу.

Агнесса удивлённо взглянула на меня.

– В школу? Ему трёх нет.

– Это неважно, он должен общаться с другими детьми.

– Н-да?.. Но ты сделал ему подружку, как я понимаю. Так что, он не скучает уже.

– Ли ещё младенец, и она девочка. Ему нужны ровесники, мальчишки, он не должен расти один.

Агнесса подняла бесцветную бровь.

– Ты что это, Афанасий? Твоё ли это дело о воспитании моего внука рассуждать? Знай своё место, лекарь.

«Лекарь»… нет, это ещё по-божески, как говориться, спасибо, что рабом не назвала меня, того, кто постиг науки прошлого и не только естественные, не только историю, не только математику, физику и философию всех прошедших столетий, но мог несколькими молекулами только мне известного яда убить всё население Вернигора вместе с домашними животными и всеми растениями, или другими несколькими молекулами убить только людей, а третьими только мужчин, или только женщин, или только детей… По сути, в возможности рассеять смерть я был всемогущ.

Вот с жизнью было намного сложнее… Жизнь в руках Господних, не в руках человека, человек не может ни создать её, ни подарить, ни продлить, если на то Господней воли нет. Потому что через шесть с половиной лет Ева оказалась на том же краю жизни и смерти, что была, когда была создана Ли. Кстати, удивительно и странно, но имя «Ли» прижилось для Всемилы сразу же, теперь все так звали её, включая Агнессу, и Всеслава, с которым они стали не разлей вода. И вот теперь Ли будет приходить ко мне в клинику, чтобы снова стать донором костного мозга для своей названной матери, у которой никогда не было детей.

Встречая сегодня мою милую Всемилу, или Ли, в неполные семь лет спокойную и рассудительную более, чем многие взрослые, я испытывал неловкость. Я привык приходить к ним в замок каждую неделю, приносил подарки им с Всеславом, моим рукотворным детям, которые не были моими по крови, но я единственный человек, который имел отношение к их появлению на свет. А теперь я должен был снова причинять боль этой девочке, которая вызывала во мне столько нежности. Единственное живое существо на всей Земле и во всей моей жизни, которое пробуждало во мне чувства.

Ли вошла в мой кабинет, куда её привели по моей просьбе, в синем суконном платье с белым воротничком. Полагаю, подобные носили лет двести назад, судя по сохранившимся картинкам. Я мог бы не видеть её во время этих процедур, не встречаться с ней, чтобы не видеть сейчас её глаз, огромных, тёмных, которые смотрели на меня доверчиво и радостно, она всегда радовалась моему появлению. Я мог бы не видеть её, но я посчитал нечестным и малодушным спрятаться за спины коллег. Да, эту болезненную процедуру задумал и назначил я, пусть Ли знает об этом. С моей стороны в этом было что-то мазохистское, я думал про себя: ты считаешь меня добрым дядюшкой Афанасием, а я злой монстр, который даже создал тебя для того, чтобы подвергать вот этой боли… Я будто хотел, чтобы она стала ненавидеть меня и бояться, тогда я, быть может, смог бы перебороть потихоньку свою странную привязанность к ней, и снова зажить своей медленной холодной и такой счастливой спокойной жизнью.

Но малышка предупредила все мои слова и сказала:

– Дядя Афанасий, мне сейчас больно будут делать? Ты не волнуйся, я потерплю.

– П-почему ты решила, что будет больно? – заикаясь, спросил я, думая в ужасе, неужели она помнит всё?

А Ли посмотрела на меня удивлённо:

– В прошлый раз было очень больно.

Я присел около неё.

– В прошлый раз? – я не мог поверить, что она помнит прошлый раз, этого просто не могло быть.

– Да, – кивнула Ли, сама удивляясь. – Ты меня взял на руки потом, говорил ласковым голосом. Я с того дня тебя помню.

И улыбнулась. А мне стало окончательно не по себе.

Надо сказать, Ли говорила очень чисто, несмотря на нежный возраст. Сейчас был май, ей не исполнилось ещё семи, только будет через три недели, так что развивалась Ли быстро и гармонично. Но то, что она говорила сейчас, было неправдоподобно. Невозможно, чтобы младенец помнил то, что происходило с ним в первые недели после рождения. Невозможно, но Ли это помнила…

– Ты не волнуйся, дядя Афанасий, я не буду так плакать как в прошлый раз. Я же знаю, что это для того, чтобы мама не болела.

– Это бабушка сказала? – удивился я.

– Нет, бабушка ничего не говорила, но в прошлый раз так было, значит, и сейчас. Я и Славе так сказала.

Славой она называла Всеслава, никто его так не звал, только она, Агнессе это не нравилось, она даже попыталась с этим бороться, но Всеслав сказал во всеуслышание, что хочет, чтобы Ли назвала его так, как нравится ей.

– Как Ли хочет, пусть так и гаваит! – ещё картавя, но твёрдо заявил он во время воскресного обеда, на котором присутствовал и ваш покорный слуга. Это было три года назад.

Бабка только гневно посмотрела на него, но не возразила, она души не чаяла в этом мальчике, который оставался её единственным прямым наследником. У неё был племянник, Всеволод, которому теперь было уже за двадцать, но при всех своих достоинствах, он не был ни сыном, ни внуком Агнессы, и я знал, как ей не хотелось вводить его в курс дел. Нет, она приберегала все свои знания, связи с другими кланами в Вернигоре и по всему миру, все ключи к господству для внука. А для мальчишки самым близким человеком была Ли, я думал иногда, что, если бы не было необходимости создать Ли для спасения Евы, то её надо было бы создать для Всеслава. Не хочу даже представлять, как жил бы этот мальчик в большом доме, где было всё, кроме того, что необходимо мальчику: друзей, воли, простора, бесшабашности. Он был почти как в темнице, а Ли была окошком, в котором он видел небо и через которое вдыхал свежий воздух. Как и я, впрочем.

И вот малышка вложила свою маленькую ручку в мою ладонь, и посмотрела на меня снизу вверх.

– Пойдём?

Она ещё и зовёт меня… вообразите, что я почувствовал в тот момент. Я должен был вести милого ребёнка на очень болезненную экзекуцию, на которую обрёк её я. Более того, она подбадривала меня, а не я её.

Когда делали прокол, Ли взяла меня за руку снова, я остался и не ушёл, потому что сейчас это стало бы предательством. Ли сильно сжала мою ладонь, зажмурилась, но не закричала, мне казалось, я сейчас закричу…

После я не дал везти её на каталке, пусть она мягкая и даже тёплая, а поднял на руки и сам отнёс в палату, где ей предстояло отдохнуть пару часов, прежде чем мы отпустили бы её домой. Ли прильнула головкой к моей груди, единственный человек, кого я когда-нибудь держал в руках, кто вообще был ко мне так близко.

Снова пришлось сделать пункцию несколько раз. И в этот раз всё прошло не так благополучно, Еве не становилось лучше. Её организм не воспринимал повторного лечения, показатели крови не улучшались, а чувствовала она себя всё хуже, несмотря на множество лекарств, которые мы применяли к ней. Агнесса рвала и метала, если можно, конечно, так назвать её холодный и презрительный гнев.

– Повтори курс, – сказала она мне, когда я рассказывал ей, что ожидаемого эффекта мы не наблюдаем.

– Это ничего не изменит.

Агнесса прожгла меня взглядом.

– Повтори курс.

– Мы напрасно мучаем Ли…

– Мне плевать, ты слышишь?! – прошипела она, поднимаясь из кресла, в котором сидела до этой минуты за своим столом. – Я готова замучить кого угодно, только бы была жива моя дочь.

– Не всё в наших руках, Агнесса Всеволодовна, – сказал я, понимая, что после таких слов может последовать.

Она посмотрела на меня, свирепея:

– Что ты сказал?! Что ты сказал?! Ты думаешь, я смирюсь с тем, что переживу Еву?! – мне показалось, что она стала такой огромной, что способна откусить мне голову. Или даже перекусить напополам.

Я открыл было рот, собираясь что-нибудь сказать, но слова слиплись в горле каким-то бесформенным куском.

– Ты пойдёшь, и повторишь курс лечения. Ты всё понял? – прошипела Агнесса. И мне подумалось, вот почему она «Агнесса», а не Аглая. Она шипит как змея, как это шипящее имя.

Собрав все мои душевные силы, я ответил:

– Я не позволю этого. Это не имеет смысла.

– Ч-шшто-о-о?!.. – бесцветные глаза выкатились из орбит.

– Вы не заставите меня снова. Просто смерть приходит однажды за каждым из нас, – твердея всё больше, сказал я.

– Смерть? – Агнесса задрала подбородок, глядя на меня сверху вниз, и дело было не в том, что она высока ростом, а я невелик, мы почти вровень, а в том, что она знала свою силу, а моя была только внутри меня. – Не-ет, Тан Линг, эта угроза устарела, я не повторяю сказанного несколько раз.

И смотрела на меня своими узкими зрачками, отчего глаза казались вовсе белыми и ещё более жёсткими и злыми, чем всегда.

– Смерти можешь не бояться. Но ты, кажется, привязался к девчонке? – она сощурила веки. – Так вот, Афанасий, её увезут отсюда и продадут, как обычную рабыню. Она же никто и ничто. И как она будет жить, ты даже не узнаешь.

– Вам не жаль Всеслава? Он тоже привязан к Ли, – теряя силы пробормотал я.

– Чепуха. Он мальчишка, через неделю и не вспомнит.

– Сомневаюсь, – сказал я, уже почти не слышно, хотя я не только не сомневался, я был уверен, что Всеслав будет страдать в одиночестве, даже учитывая, что он, действительно начал ходить в школу, здесь же в Вернигоре. Но друзей так и не завёл, друг у него был дома. Но Агнессе, и правда, на это плевать. – Она ваша внучка. Как вы…

– Внучка? Она мне никто. Подделка. Твоя бесполезная выдумка. И мне плевать, что с ней будет. Никто ничего не заметит. Не посмеет заметить. Все будут говорить то, что скажу я. Или ты сомневаешься?

Увы, я не сомневался. Эта женщина сделает так, как говорит. Поэтому, когда она, ещё больше сузив глаза, произнесла:

– Так что? Ли едет рабыней на восток или на юг, или она остаётся здесь, где её кормят с золотой ложки, где в своё время она составит партию доброму юноше из достойной семьи, а не будет удовлетворять потребности своего владельца или переходить из рук в руки? Решать тебе, Афанасий.

Ну что было решать? Что я мог решать?..

Да, мы промучили Ли и Еву ещё два месяца. Но ничто не помогло. Ничто не могло помочь, я, большой ученый, знаю, как никто, что если смерть должна забрать человека, то непременно заберёт и не поможет ничто. Как ничто не поможет родиться. Или умереть, если не время.

Измученная Ли после очередной пункции отправилась домой, а Ева осталась у меня в клинике, и ей становилось всё хуже. Я зашёл к ней в палату, она посмотрела на меня прозрачными светло-голубыми глазами, почти такими как у матери, только у Агнессы в них сквозила зелень и было намного меньше тепла и жизни, чем у умирающей Евы.

– Афанасий, как там Ли? – спросила она меня.

И голос её, хоть и был слаб и прозрачен, но от него у меня потеплело сердце.

– Что ты молчишь? Как там моя девочка?

– Хорошо, – солгал я. Ли не была хорошо, её лихорадило, она очень ослабла, я опасался инфекций, хотя она была не подвержена болезням, но такие пытки мало, кто мог выдержать.

– Обманываешь… – тихо проговорила Ева. – Бедная моя девочка… я не смогла стать ей хорошей матерью. Всегда мечтала о дочери, с тех пор, как играла в куклы в детстве. Но… судьба несправедлива ко мне. Сначала оказалось, что я не способна иметь детей. Потом ты подарил мне сына, сделанного по заказу моей матери. Он, конечно, прекрасный ребёнок, но… он никогда не был близок мне. Не так, как Ли. Благодаря ей… благодаря ей я узнала вкус жизни и счастья. Иначе так и умерла бы неполноценной.

Я позволил себе коснуться её руки.

– Вы самая полноценная из всей вашей семьи, – сказал я.

Ева только улыбнулась, прикрывая свои прекрасные прозрачные глаза, полные тепла и света, как нежная голубая лагуна.

– Моя мать не так зла и не так холодна, как все считают, – тихо проговорила Ева, выдыхая.

И это были последние слова, которые я слышал от неё, потому что я вышел из палаты, в неё вошёл муж Евы, тот самый, которого ни во грош не ставила его тёща, но который притом был любящим мужем Еве, и нежным отцом их детям. Да, получалось, что этим двоим мало было дано для счастья, даже времени, но у них было то, чего не достаёт многим, очень многим парам, проводящим рядом всю жизнь, настоящая близость и нежность. Нет, правда, я не мастер наблюдать за людьми, но такой пары, как эти двое я ни разу не наблюдал. Я не люблю слова «любовь», потому что я его не понимаю, не знаю, не осознаю его значения, но, когда я смотрел на этих двоих, в моей голове возникало именно это слово «любовь». Так вот, я оставил их вдвоём, еще не предполагая, что больше не увижу Еву живой…

Глава 3. Облака сиреневого аромата

Я смотрела на кусты шиповника, которые окружали дом с этой стороны, их прорезали несколько дорожек, ведущих дальше, в парк, где были пруды и фонтаны. Один из них я слышала. Его не было видно сейчас отсюда, но шелест воды, падающей в бассейн, куда мы со Славой любили украдкой нырять в жару, я отсюда прекрасно слышала. Закрыв глаза, я представила сверкающие струи воды, похожие на подвески в украшениях Агнессы, бабушки Славы. Я знала, что мы с ним не брат и сестра, я услышала как она говорила об этом Еве, которую до того вечера я считала нашей матерью.

Я не нарочно подслушивала, но дети часто забираются туда, где никто не предполагает их искать и видят и слышат то, что совсем не предназначено для их ушей.

– Мама, я не хочу, чтобы Ли снова подвергали этим болезненным процедурам. Ты же видишь, мне не помогает. Не в этот раз, – негромко сказала моя мама своим мягким голосом, от которого у меня всегда всё согревалось внутри. Так было только ещё от голоса Славы, но он мой брат, так я считала до этой минуты.

– Мне плевать на Ли, она мне никто, не моя кровь, навязанный приёмыш. Ты моя дочь, а она всего лишь искусственно сделанная кукла. И если есть хоть малейший шанс на то, что ты выздоровеешь… Хоть один из нескольких миллионов. Я воспользуюсь им.

Мама, которая, оказывается, вовсе не была мне мамой, начала было горячо спорить, но бабушка, а теперь, оказывается, совсем и не бабушка, рассердилась и велела ей прекратить «нюни».

А я, не в силах сдержаться, тут же бросилась к моему брату Всеславу, которого только мне было позволено называть Славой, и, рыдая, рассказала о том, что услышала.

Слава сначала просто молча обнимал меня, растеряно и неловко, очевидно, ничего не понимая из моих бессвязных речей, перемешанных с рыданиями, а после, дождавшись, пока я отплачусь, и станет тихо, сказал вполне удовлетворённо:

– Ну и вот хорошо. Значит, будешь моей невестой, а то на ком мне жениться? – и сцепил свои пальцы, обнимая меня, будто закрыл в замок.

От его слов, наполненных такой уверенностью и спокойствием, и я сразу почувствовала себя тоже спокойной и умиротворенной даже. Мама и Слава были моими самыми близкими людьми. Даже сначала Слава, а потом мама и папа. И если после того, что мы узнали, он не стал считать меня чужой и лишней, то мне нечего бояться и переживать. Я выдохнула, переставая плакать и обняла его тоже. Слава прижался щекой к моей голове, выдыхая.

Но испытания на этом, оказывается, только начались. Боли в этот раз оказалось намного больше, терпеть пришлось и не плакать, потому что дядя Афанасий очень огорчался из-за этого. А маме притом лучше не становилось. По ночам Слава приходил ко мне в спальню, и мы сидели, прижавшись плечо к плечу, прижав спины к тёплому боку печи, и разговаривали тихо-тихо, не позволяя друг другу плакать, потому что оба чувствовали, что наша мама умирает, и мы ничего не можем изменить в этом. Слава не спрашивал, что там делают со мной в клинике дяди Афанасия, но, когда его не пустили ко мне, сказав, что я больна, устроил целое побоище у двери, но вошёл. У него было такое напуганное лицо при этом, что я собрала все силы, чтобы не показать ему, как мне плохо. Он и так страдал из-за мамы, и пугать его тем, что я тоже больна, я не хотела. Поэтому я слезла с постели и мы с ним сидели на полу, листая красивые старинные книжки с удивительными картинками. Мне было так больно, что застилало ум от этой боли, а может быть, от лихорадки, которая к ночи стала очень сильной, но я не показывала и виду, чувствуя его обеспокоенные взгляды…

…Может быть, Ли и не показывала виду, но мне не надо было показывать, я видел, я чувствовал, всем своим существом, что ей плохо и не хотел уйти и оставить её одну. Не хотел, потому что думал, что так развлекаю её и, может быть, ей станет легче, и просто потому, что я боялся уйти. Без Ли я остался бы совсем один. Никого не было больше такого, как Ли для меня в этом мире, вот сейчас она болела, почти не видела и не слышала меня, и я страдал. У неё не было сил даже смотреть на меня, не то, что отвечать на мои бестолковые вопросы и шутки. Но она смотрела, и отвечала, и смеялась ради меня. Чтобы мне не было так страшно, чтобы мне не было одиноко, мне хотелось плакать от страха, и от любви. Наверное, в эти дни, я впервые осознал значение этого слова, которое до сих пор мне ни о чём не говорило.

А в день, когда мама умерла, мы с Ли ещё не знали этого, никто в доме не знал, и я не знал, что Ли привезли домой и оставили в саду, потому что я в это время занимался верховой ездой. Да-да, двадцать четвертый век почти закончился, а этот способ передвижения был по-прежнему вполне актуален, несмотря на всевозможные мобильные средства. Потому что безлюдных пространств, где иногда нет возможности пополнить запасы топлива, ведь не везде есть источники воды, и даже солнечного, потому что солнце, как известно, не светит круглые сутки и круглый год, а живое существо, лошадь или человек, способно терпеть и быть выносливым, в отличие от механизмов, которые слово «терпение» не осознают и в электрические сигналы не переводят. Именно поэтому, несмотря на наличие тысяч роботов, они не заменяли людей.

Ли была в саду, а я нарезал круги на непослушном жеребце Облаке, белом, как облака, у Ли была серая в яблоках кобыла, которую я сам выбрал для неё, когда мы в прошлом году с отцом ездили на Восток выбирать нам лошадей в табун, я хотел высокого белого жеребца отдать Ли, но отец предупредил:

– Он чересчур большой и слишком норовистый, а Ли маленькая девочка, ни твёрдой руки, ни даже веса, чтобы подчинить этого коня. Возьми его себе, Всеслав, а для Ли мы выберем кобылу посмирнее.

– У Ли должна быть самая красивая лошадь, – упрямо насупился я, я вообще очень упрямый, иногда во вред себе и к досаде окружающих, только Ли сносила моё упрямство с удовольствием, подшучивала надо мной, и мне это нравилось. Она любила меня больше, чем даже я сам себя любил, потому что временами я себя ненавидел, а Ли обожала всегда.

А в последние недели её кобыла Гроза стояла без дела, потому что Ли запрещена была верховая езда из-за опасности переломов, а это для неё сейчас могло быть смертельно, так сказал дядя Афанасий, поэтому Ли создавали полный покой, хотя она и не слушалась и сбегала со мной в сад во время дневного сна, на котором все и всегда настаивали. Но, чем дольше болела мама, чем больше проводили процедур ей и Ли, тем хуже с становилось им обеим. Вот сегодня я даже не знал, что Ли уже вернулась, что она в саду, как не знал и того, что мама в это самое время умерла…

…И я не знала, потом вспоминала это время, когда я задремала в саду, мне казалось потом, что этого не было, что мне всё приснилось, что вовсе не было, потому что после я сильно заболела и не выходила из комнаты почти месяц до самого своего дня рождения, вот мне и казалось воспоминание о том дне каким-то сном или фантазией. И если бы не одно обстоятельство, то я так и предположила бы…

Моя голова была заполнена туманом, а тело какой-то горячей болью, поэтому мыслей почти не было. Вообще, я не припомню, чтобы когда-нибудь болела, поэтому теперешнее состояние было для меня непривычным, непонятным. Я больше чувствовала аромат шиповника, чем видела его, как и садовника, или одного из его помощников, что ухаживали за огромным садом каждый день. В помощь всем многочисленным рабам была армия роботов, но они не могли задумать и сделать сад великолепным и прекрасным, живым, неотразимым. Планировки, которые осуществляли компьютеры, как и планировки зданий, улиц, оказывались правильными, но не такими совершенными, как это делал человек. Как и проектирование строительство сложных механизмов, всё это делали люди, проверяли их вычисления машины, но творческая составляющая принадлежала только людям.

Напрямую компьютеры использовали для создания интерактивных музеев, из-за того, что почти все произведения живописи были утеряны, и оставались только в виде электронных копий, теперь можно было лицезреть их в виде голограмм в любое время и в любой точке мира абсолютно бесплатно. Так мы со Славой изучали историю искусств, ему было скучно, а я наслаждалась, запоминая всё на ходу, ему же приходилось повторять, сердясь на «все эти Возрождения». Зато в истории ему не было равных, что странно сочеталось в нем и с любовью к точным наукам. А вот естествознание вызывало в нем странное отвращение. Я даже спросила, почему он не любит биологию. И он ответил:

– Это лишний раз напоминает мне, что я такое же животное, как какая-нибудь гидра.

– Ты не гидра… – улыбнулась я,

– Какая разница, ну, голая противная обезьяна, – поморщился Всеслав.

– С таким же успехом ты можешь считать себя роботом.

– Ну уж… – усмехнулся Слава, взглянув на маленьких и юрких роботов, ползавших по полу вдоль коридора, вылизывая идеальный паркет, в этом, жилом крыле, в нижнем полы были каменными из мрамора и яшмы.

– Вот и «ну уж», – усмехнулась я. – Человек не животное, не робот.

– А что же? Или кто?

Я пожала плечами.

– Узнаем, наверное.

– Созданный по Образу и Подобию?

Я улыбнулась:

– Я надеюсь.

А сейчас, через полусомкнутые ресницы я смотрела, как молодой раб, помощник садовника, выравнивает кусты шиповника. Он был приятной наружности, русоволосый, светлокожий, когда он обернулся, оказалось, что у него голубые глаза и вообще, приятное скуластое лицо, а волосы красиво блестели в солнечных бликах, как дорогой шёлк.

– Погоди, не трогай… – проговорила я, и поняла, что мой голос почти не слышен.

Но он услышал и обернулся и даже подошёл ко мне.

– Вы что-то сказали, маленькая госпожа?

– Да, сказала, не трогай вот тот цветок.

– Я не могу его не тронуть, госпожа Ли, мне приказано сделать кусты идеальными.

Я посмотрела в его очень светлые и прозрачные, как вода в роднике, который течёт в глубине сада, голубые глаза и спросила:

– Как тебя зовут?

– Серафим, госпожа Ли.

– Не трогай этот цветок, Серафим.

– Тогда меня накажут, вы же знаете, госпожа Ли, – просительно проговорил он. – Кусты должны быть идеальными.

– Накажут? Это как? – удивилась я. Нас со Славой наказывали довольно часто, но мы были дети, но я не подозревала, что взрослых тоже как-то могут наказывать. При мне о наказаниях для рабов никогда не было речи.

Но красивый светлолицый Серафим улыбнулся на мои слова немного снисходительно, срезал цветок и подошёл с ним ко мне.

– Вдохните, маленькая госпожа, это замечательный аромат. Может быть, лучший в мире. Это шиповник.

– Я знаю, – сказала я, удивляясь.

А он снова улыбнулся:

– Вдохните, не думая, а только чувствуя. Это аромат весны, тепла и солнца. Лучше закрыть глаза.

Я удивилась, до сих пор ни один раб не только не смел так вольно говорить со мной, но даже смотреть мне в лицо, а этот не только смотрел и протягивал мне большую распущенную розу, но и улыбался, как равный. Да ещё и учил нюхать розы, будто я не умею этого делать. Меня даже кольнула мысль, а что если он посмел так со мной обращаться потому, что знает, что я не родная внучка хозяйки. Но если он это знает, знали бы и другие и тоже вели бы себя со мной иначе, а ничего подобного я не наблюдала.

Но я не стала сопротивляться предложению этого странного раба, я была не в силах на это, да и ничего плохого он не предлагал сделать, так что я послушалась и, взяв розу из его руки, поднесла к лицу, закрыв глаза. С этой минуты я навсегда запомнила этот чудесный аромат, который ни с чем нельзя перепутать. И он вошёл в моё сознание навсегда как аромат тепла, солнца, разбуженной земли и улыбки…

Не в силах не улыбаться, я откинулась головой на подушки в изголовье, потому что шея отказывалась держать тяжелеющую голову.

– Вам нехорошо, маленькая госпожа? – услышала я голос Серафима, прозвучавший, как сквозь толстую зимнюю шапку. Вообще-то все голоса в последние недели слышались мне таким образом, странно, что перед этим голос Серафима звучал так ясно.

Я открыла глаза, всё как-то качнулось передо мной и ясности не последовало… после я не помню, потому что я очнулась уже в своей комнате, а позднее Слава мне рассказал, что в дом меня принёс Серафим.

– И все забегали, засуетились. Я даже позавидовал, что это не мне сделалось худо, – улыбнулся Слава, но улыбка вышла вымученной, бледной, ему вовсе не было весело.

Но я улыбнулась и потянулась к нему, обнять, чувствуя, что это необходимо ему сейчас. Слава казался прохладным, и пахнул он так славно, я погладила его по мягким волосам.

– Ну, тебе лучше? – с надеждой спросил Слава.

– Да, да, конечно, поспать только… нужно, – я отодвинулась, чтобы посмотреть ему в лицо.

– Спи. Спи, я останусь, посижу с тобой.

И он остался. Я заснула сразу, и только утром узнала, что он так и не ушёл, потому что он свернулся рядом со мной поверх покрывала, как был в одежде для верховой езды, разулся только, снял пиджак и расстегнул рубашку. Намного позже мне рассказала моя горничная Настя, что даже приказ бабки не повлиял на его решение остаться в моей комнате. Никто не смог его вывести, ни уговорить, ни даже силой.

– Что вы, маленькая госпожа, выпрямился, да как зыркнет: «Кто подойдёт по мне, заколю!», – округляя глаза, говорила Настя. – А кинжалы ему, сами знаете, какие делают. Так что, конечно, не решился никто.

– Кинжал? Да он на охоту только берёт, и то, чтобы по мишеням поупражняться, – удивилась я, ни разу я не видела, чтобы Слава применил свои кинжалы для кровавого дела, кстати, я прежде вообще не задумывалась для чего оружие. Я видела его в большом количестве в доме, на поясах носили мужчины, да и у меня были кинжалы, когда мы выезжали на прогулку верхом, это было необходимо на случай непредвиденных происшествий, но о том, чтобы использовать его для того, о чём сказала Настя, я даже не думала.

– Вы бы видели, госпожа, какое него было при том лицо, как сверкал глазами… – Настя сделала напуганное лицо. – Кто стал бы проверять, на что способен господин Всеслав. Нет-нет, никто не стал спорить. Даже госпожа Агнесса спорить с внуком не стала, куда уж нам.

Меня это немного удивило, потому что я Славу знала всегда довольно сдержанным, даже холодным и отстранённым с рабами, поэтому так странно было слышать сейчас о том, что он «сверкал на них глазами» и тем более обещал заколоть. Обычно он даже не смотрел им в лица, мимо, даже поверх голов и говорил с ними медленно и негромко, так, что они должны были прислушиваться. Получается, действительно, был в высшем и даже необычайном возбуждении и злости, если так переменился.

Похороны мамы я из-за болезни пропустила, больше того, мне даже пришлось провести несколько дней и ночей в клинике у дяди Афанасия, он приходил ко мне, рассказывал какие-то весёлые истории, но, кажется, был невесел. Я всё думала, это из-за мамы? Даже спросила его об этом.

Он улыбнулся грустно и сказал мне:

– Да, малышка, из-за твоей мамы. Я очень её любил, и не смог спасти.

– И я не смогла, – сказала я.

– Ты и не должна была. Не должна…

Мне показалось, он сейчас заплачет, потому что у него дёрнулось лицо, и он отвернулся, поднимаясь.

– Должна, – сказала я. – Ведь для этого я и появилась на свет.

– Это не так. Ты появилась на свет, потому что Бог так повелел.

– Почему ты так думаешь, дядя Афанасий?

– Не я так думаю, я знаю, что так и есть. Поверь, малышка, я, познавший беспредельность науки, знаю совершенно точно, что на всё в мире есть воля Всевышнего. Особенно на то, чтобы кто-то появился на свет.

Эти слова ещё несколько дней вертелись и вертелись внутри моей головы, наверное, потому что несколько последующих дней вовсе стёрлись из моей памяти, потому что я, оказывается, была так больна, что не приходила в себя. И среди этих беспамятных дней мне было видение. То есть сначала я думала, что мне снится сон, но, вскоре поняла, что то, что я вижу не сон, тем более что я получила подтверждение этому.

Но по порядку. Было предрассветное время, небо посветлело, посерело и освещало и палату, где я находилась, окно было распахнуто по случаю тепла и внутрь втекал воздух, напоенный влагой леса, посреди которого он стоял, должно было бы быть прохладно, но нет, странно, воздух был влажный, но не холодный. Я не сразу, но обернулась к окну, потому что показалось, что на подоконник села большая птица, мне это стало интересно, и я обернулась…

То, что я увидела, должно было бы напугать меня, как любого другого человека, тем более ребёнка неполных семи лет. Кстати, в эти дни мне как раз и должно было исполниться семь, и если бы не болезнь и забытье, я знала бы, что этой ночью я и появилась на свет семь лет назад. Но сейчас я не могла ни о чём таком думать, я смотрела на окно, на котором сидел… Серафим. Да-да, садовник, то есть помощник нашего садовника, сидел сейчас на подоконнике на высоте четвёртого этажа, и я точно знала, что он не вошёл через дверь…

Я выпрямилась и села на постели, спустив ноги к полу, они не доставали, и мне пришлось соскочить, босые ступни шлёпнули о полированное дерево, и хотя доски были плотны и идеально подогнаны друг к другу, из-за чего не стаптывались и не старели, пропитанные воском, но звук получился вполне отчётливыми, его нельзя было не услышать, и Серафим обернулся.

– Ты… видишь меня? – изумлённо произнёс он.

Я удивилась в свою очередь.

– Конечно. Ты же здесь, – сказала я, подумала, что он говорит мне «ты», и не прибавляет «госпожа», это странно.

И только после этой мысли я заметила, какой странный он сам. Действительно, светловолосый и светлокожий Серафим, сейчас был каким-то тёмным, будто на него падала густая тень, хотя теней ещё никаких не было в предрассветных светлых сумерках, и одет был странно, на нём, помимо каких-то обычных рубашки и брюк, был плащ, как на иллюстрациях в книгах про принцев или рыцарей, широкий и развевающийся. И этот плащ, как и распущенные волосы Серафима, струился около него, будто был сделан из дыма. Притом, что сам он, его лицо и тело не производили такого впечатления, выглядели вполне плотными, как и положено, наверное, поэтому я поняла, что он не видение и не кажется мне.

Я подошла ближе к окну, Серафим смотрел на меня с таким изумлением, что я стала думать, что, может быть, со мной что-то не так.

– С тобой всё так, Ли, но ты не можешь меня видеть, не должна. И видишь. Это впервые я так… удивлён. А я вообще не удивлялся никогда.

Я протянула руку, так хотелось потрогать его странный плащ, состоящий из дыма, но он остановил моё движение.

– Не надо, Ли, не прикасайся.

– Почему?

– Потому что он – смерть, – последовал ответ из окна. Тем же голосом, что говорил Серафим.

Со стороны леса к нам шёл второй Серафим, но он, напротив, был намного более светлый, чем положено, будто на него как раз падал свет. И шёл он просто по воздуху, не летел, не парил, а шёл, как положено, очень светлый в серых сумерках. На нём никакого плаща не было, просто светлая одежда.

– Замолчи, Фос, – сдавленно проговорил Серафим.

– Почему? – усмехнулся светлый Серафим, или Фос, как назвал его Серафим тёмный, что продолжал сидеть на подоконнике возле меня, но теперь он весь напрягся, вытянувшись в струну. – Ты хочешь обманывать? Хочешь быть ласковой смертью, чтобы девчонка даже не поняла, что умерла в твоих объятиях?

И Фос расхохотался, уже приблизившись к нам.

– Какой ты… романтик, Нокс, – и Фос, или светлый Серафим тоже присел на подоконник с другой стороны от меня. – Не обманывайся, маленькая Ли, он вовсе не добрый, он…

– Замолчи! – уже зло повторил Серафим тёмный, уже слетая с подоконника и завис перед окном, притом, что и плащ его и волосы продолжили так же струиться, подобные тёмному дыму или воде.

– А то, что? – продолжил хохотать второй, утверждаясь около меня. – Знаешь, кто он такой, маленькая Ли? Он – Нокс, или Навь, тьма, её посланник. И пришёл сюда, потому что ты умираешь.

– Нет, он Серафим, наш садовник, – пискнула я.

А Фос посмотрел на меня, удивленно и сказал, кивнув:

– Ну да… мы любим с ним появляться среди вас, людишек, в вашем, жалком, человеческом обличье. Это бывает презабавно. Странно, что ты нас помнишь.

– А то, что она сейчас видит нас, тебе не странно, идиот? – проговорил Нокс, сердясь.

– Строго говоря, я не могу быть идиотом, я же не человек, как и ты, впрочем. Странно немного, не спорю, но я думаю, всё это потому, что и она не человек, Нокс. Она искусственная. Не человек, не робот, не то, что мы с тобой. Не зря было запрещено то, что создало её. И ещё одного, такого же. И всё же тот намного больше человек, чем эта девчонка, твоя любимица, как я погляжу. Она так нравится тебе, потому что она сама создание ада?

– Она не создание ада, как и я, не лги! – сверкнул глазами Серафим.

На это Фос пожал плечами, уже не хохоча.

– Тебе всегда хотелось думать, что ты не оттуда. А вот, что она такое… – он посмотрел на меня. – Я теперь и не знаю. Что делать будем, братец?

Нокс выдохнул, и даже волны в его волосах и те, что развевали его плащ, стали спокойнее, они снова будто струились.

– Ты скажи, кто светоч у нас.

Фос, кажется, задумался на несколько мгновений.

– Давай, покажем её остальным? Пусть все решают, почему мы должны брать это на себя, – сказал он.

– Уверен? – немного хмурясь спросил Нокс, он и правда выглядел растерянным.

– Нет, но что ещё делать? – вздохнул Фос, пожав плечами. – Это в первый раз, значит, решать должны не мы. И вообще, Тот, кто позволил ей появится на свет.

Они оба посмотрели на меня.

– И как поведём? Касаться нельзя, она ещё живая.

– Ну как… так и поведём, – пожал плечами Фокс.

И, подняв руку, он взмахнул. Прямо перед окном сумерки раздвинулись будто занавес, посмотрев на меня, Фос кивнул.

– Ну, идём, маленькая Ли, раз уж затесалась между нами. Смотри, не касайся никого, кого увидишь, – он посмотрел на меня. – Ну пока, во всяком случае.

– Не надо, Фос, – почему-то поморщился Нокс.

– Почему это? Ты сам пришёл к ней за этим, а теперь косоротишься.

– Пришёл, потому что должен был, а не потому, что хотел, – невесело произнёс Нокс.

А потом посмотрел на меня.

– Забирайся на подоконник, Ли. Идти не надо, само всё будет…

Я послушала его, залезла на подоконник, хотя это было не так легко, подоконник был высокий, я ослабла, и мне никто не помогал. Но едва я оказалась на окне, как уже и не была на окне и видела перед собой не предрассветной серый лес, а какой-то совсем иной мир. Небо здесь было тёмно-голубым и каким-то будто дымным или в клубах тумана, словно мы внутри облака. Мне часто снились такие сны, будто я путешествую внутри облаков.

Фос обернулся на меня.

– Ты, действительно, видела это во сне?

– Да, – удивилась я. – Как все.

– Все? Кто это «все»? Тебе кто-то рассказывал такие свои сны?

– Нет, – удивилась я ещё больше, не понимая, что такого особенного он заметил в моих снах, и только после поняла, что он ответил, будто читая мои мысли.

– Тогда почему ты решила, что они снятся всем? – спросил Нокс.

Я пожала плечами, мне показалось странно, что они так удивились обычному моему сну, страннее было только то, что они, кажется, читали мои мысли. А между тем, мы с ними оказались будто внутри моего сна, только здесь кроме визуального сходства появились звуки, щебетании птиц, и музыка, кажется, флейты и скрипки, будто мы внутри оперы, да-да, именно так, внутри самой музыки. Проступили запахи, точнее, сказать, ароматы, пахло цветами, похоже на сирень, свежей травой, водой, она журчала здесь где-то, я не видала пока, но чувствовала запах и слышала звук. Наверное, за этим невысокими холмами. Но когда мы прошли их, открылась не поляна, как мне почему-то казалось, должна была здесь быть, а обширное озеро, немного вытянутое между пологим берегом с этой стороны, скалами по левую руку, склонами, поросшими высокими и стройными деревьями чуть поодаль. Обнаружился и источник журчания: широкий ручей чистейшей воды, пробегая по округлым камням, впадал в озеро, переваливаясь через небольшой порог из белого камня, похожего на мрамор. И вода в озере была удивительного голубого цвета. Я подумала, что, возможно, если поплыть по этому озеру на лодке, будет видно дно.

– Дна не увидишь, – опять ответил на мои мысли Фос. – Но только потому что очень глубоко.

– Ты читаешь мои мысли? – не выдержала я.

– Я просто их слышу, – ответил Фос, и улыбнулся, не оборачиваясь.

Я посмотрела на Нокса, он пожал плечами.

– А я не всегда.

Фос усмехнулся и сказал ему:

– Это потому что ты влюбился. Придурок.

На это Нокс только отмахнулся.

– Он хочет сказать, что это невозможно, потому что это не в нашей природе, – продолжая усмехаться, объяснил Фос. – Но хватит болтать…

Оказалось, что на берегу мы не одни, странно, что я не сразу это приметила. Фигуры стали будто сгущаться из плотного воздуха и проявляться перед моим взглядом. Это были и прелестные девушки, и юноши, и люди постарше. Все разные и все неуловимо похожие, одетые похоже на моих спутников, или почти раздетые, в каких-то полупрозрачных рубашках, похожих на те, что мы видели со Славой на многочисленных картинах старинных мастеров, которые нам показывали преподаватели в виде голограмм, сколько я помню себя. Кроме обычных людей были здесь и странные необычные существа с очень бледной кожей, были и другие с кожей тёмной, и какие-то огромные и страшные.

– Не удивляйся, маленькая Ли, – сказал Фос. – Здесь не только природные существа, порождения Бога, но и те, что породила фантазия людей. Ты видишь лишь крохотную толику обитателей параллельного мира, а точнее сказать, миров, потому что здешние обитатели свободно перемещаются через их границы.

– А я… не сошла с ума? – спросила я, вспомнив, что слышала от дяди Афанасия,

Фос и Нокс переглянулись и рассмеялись.

– Это, маленькая Ли, было бы слишком простое объяснение того, что происходит с тобой сейчас, – сказал Фос и посмотрел на Нокса. – Удивительно умная малышка.

А Нокс только пожал плечами, мне показалось, он был смущён и недоволен. На нас смотрели со всех сторон, переговаривались. В конце концов, мы дошли до берега озера, и тут показалась высокая женщина в серебристых струящихся одеждах, и с серебристыми волосами, кажется не седыми, а просто такого необыкновенного цвета, впрочем, и кожа у неё была какая-то серебристая.

– Что это значит? Почему здесь эта девчонка? Людям здесь не место, ни живым, не мёртвым. А она даже не умерла, – проговорила она жёстким металлическим голосом. – Кто позволил привести её сюда?

Фос выступил вперёд, будто перекрывая меня ото всех, от неё в первую очередь.

– Вера, ты не хозяйка миров, ты лишь царишь, но законы мироздания творишь не ты. Эта девочка здесь потому, что так повелел ТОТ, кто создал всё и всех. Потому что она увидела путь и увидела проводников, – сказал Фос, подняв голову.

Тут откуда-то с холма послышался гулкий, хоть и, очевидно, приглушённый его обладателем голос.

– Так она и не человек, Вера. Ты слепа, как и положено, а мы все видим.

Я посмотрела в направлении голоса, предполагая увидеть великана, так и оказалось. Он был раза в два или даже три больше всех остальных, темнокожий с большими круглыми глазами, немного на выкате, но при всём своём, устрашающем, на первый взгляд, виде, он показался мне намного симпатичнее этой серебристой дамы Веры.

– Как ты глуп, Йевонос, – сердито проговорила Вера.

Он рассмеялся, обнажая белоснежные крупные зубы, и развёл руками:

– Зато я всегда прав.

– Если она не человек и не подобна нам, то, что она такое, и почему явилась сюда? – произнёс кто-то, я не успела увидеть, кто, потому что откуда-то, будто из самого плотного здешнего воздуха сгустился Голос.

Именно так, он звучал сразу отовсюду, не перекрывая музыку, но сливаясь с ней, она будто входила в него, а он растворялся в её звуках, становясь прекраснее всех звуков на свете.

– Почему вы посмели рассуждать, кто и почему входит в мир. В этот мир или в любой иной из миров? Почему вы посчитали возможным вообще говорить о моём создании, вы, полувыдумки, полудухи. Не сметь больше обсуждать смертных. Эта девочка вхожа во все миры и во все времена, потому что вобрала в себя всех людей, и вы будете принимать её, когда бы ей ни вздумалось прийти к вам.

Окружающие притихли, мне даже показалось, словно присели, признаться, я сама захотела уменьшиться, и стать невидимой, хотя голос говорил обо мне, как о желанной гостье.

А Голос, между тем, обратился уже непосредственно ко мне:

– Дитя моё, с этого дня знай, что тебе открыты все врата, ты можешь только пожелать, и войдёшь, куда вздумаешь.

Я растеряно подняла голову, словно надеясь увидеть того, кто говорил, но небо было всё так же густо-голубое, деревья шелестели листвой под прикосновениями легких ветерков, всё так же журчал ручей и пели птички, и музыка тоже продолжалась, слилась со всем этим, даже с ароматами. Ничего и никого похожего на человека или Творца всего этого, я не видела. Да я и понимала, что не увижу. Я как-то сразу внутри себя поняла это.

Между тем Фос посмотрел на Нокса и тот кивнул, понимая его без слов. Но слова я всё же услышала:

– Ну что, братец, идём назад, девчонке отдохнуть надо после путешествия. Для первого раза достаточно.

Нокс улыбнулся и подал мне руку.

– Теперь можно? – спросила я.

Он кивнул:

– Ты же слышала, тебе всё теперь можно.

– Почему? – спросила я, подавая ему руку.

– Потому что ты человек, любимое творение Божие.

Ладонь у Нокса оказалась тёплой и словно немного надутой изнутри, но не такой плотной и осязаемой, как обычно бывает у людей. Когда я коснулась его, его волосы и плащ перестали «дымиться», а заструились как и положено волосам и плащу под лёгким здешним ветерком…

Глава 4. Видеть и хотеть большего

…Рано утром, намного раньше, чем обычно, я пришёл в клинику, поднялся на лифте, всё было тихо, сотрудники приходят намного позднее, а сейчас едва рассвело, в здании оставались только те, кто работал в ночные смены в лабораториях, и присматривал за пациентами. Я пришел так рано потому что не мог спать, потому что сегодня исполняется семь лет Ли, семь лет назад в такую же ночь она появилась на свет, я не могу сказать «родилась» потому что я знаю, как именно она появилась на свет, как и её названный брат перед тем. Я очень беспокоился о Ли, она была совсем плоха в последние дни, остеомиелит, которого я так боялся, когда мы приступали к пункциям, развился и теперь убивал малышку. Несмотря на все принимаемые меры, её жизнь буквально висела на волоске, и она оставалась жива только потому, что я наделил её организм необыкновенными качествами защитных и восстанавливающих сил, будь иначе, она умерла бы ещё неделю назад.

Я вошёл в палату, где лежала Ли, где за всеми показателями её организма, которые ухудшались все предыдущие дни и внушали большое опасение, следило множество мониторов. Я вошёл в палату и… я не увидел Ли. Всё было так, как было, когда я уходил около трёх часов назад, кроме одного: Ли на кровати не было. Вчера она, слишком маленькая для этой кровати, спала очень тихо, было даже не видно, дышит ли она. А сейчас кровать была пуста. Мониторы молчали, дежурно мигая, а на кровати никого не было, одеяло было откинуто, окно распахнуто. Впрочем, оно было распахнуто и, когда я уходил, потому что было довольно жарко, несмотря на начало лета.

В беспокойстве я выбежал к коридор.

– Где Ли? – весь трясясь, спросил я у дежурной медсестры.

Она вздрогнула, избавляясь от своего полусонного состояния, и выпрямилась, глядя на меня.

– Как?.. Ну… спит.

– Вы перевели её? Ей стало хуже? Почему не вызвали меня?

– Перевели? – ещё больше удивляясь, проговорила сестра.

– Ли нет в палате! Где она?! – мне захотелось схватить и встряхнуть её, но я не сделал этого только потому, что мне всегда было неприятно касаться людей.

– Как это?.. Как нет?! – бледнея, проговорила девушка и поднялась.

Мы поспешили к палате вместе, дверь была распахнута, и в палате всё было то же: тихо пикающие мониторы и пустая постель. Тогда сестра, выбежала из палаты со словами:

– Я… сейчас… я всё узнаю… Доктор, вы только… я сейчас…

Она убежала, тихо шлёпая мягкими подошвами специальных туфель по полу, а я остался один в пустой палате. Я сделал несколько шагов к окну, подумав, и холодея от этой мысли, что, если Ли почему-то выпала из окна…

Но не успел я сделать и пары шагов, как Ли будто вошла в палату, оказавшись на подоконнике, осторожно, будто кто-то невидимый поддерживал её, соскочила на пол и тут увидела меня.

– Дядя Афанасий… ты… а мы тут… – она обернулась на окно, как-будто там кто-то был. – Вот, посмотри…

– Куда? – почти в ужасе спросил я, мне стало страшно, что она помешалась от лихорадки. Правда, я не подумал, что это не отменяет того, что она всё же только что появилась из ниоткуда, я намного позже вспомнил об этом.

– Ты не видишь? Вот же они, Фос и Нокс… – растеряно обернулась Ли.

– Кто?! – изумился я.

– Как это… – обескураженно проговорила Ли. – Ты же такой умный и не видишь?.. Ну вот, они смеются…

– У тебя жар, Ли, – я шагнул к ней.

Она засмеялась.

– Ну вот же, ты повторяешь то, что они говорят… почему ты говоришь, что не видишь…

Я рассердился, это скорее происходило от страха, что ей совсем худо, чем потому что я был способен поверить в то, что она говорит.

– Сейчас же ложись, Ли, у тебя жар! – строго сказал я.

А Ли снова обернулась, словно провожая взглядом кого-то невидимого мне. Надо будет заняться её психическим здоровьем, подумал я. Хотя эти имена… странно, что ребёнок её возраста выдумал их…

Когда Ли проходила мимо меня, я почувствовал аромат сирени и, кажется, жасмина или шиповника, я не разобрал, но это был какой-то чудесный свежий садовый аромат, притом, что за окнами был обычный сосновый лес, никаких цветущих деревьев. Странно. Как и то, что она сказала мне, назвав имена на языке, которого не только не могла знать, но и не слышала никогда. Я смотрел, как малышка улеглась в кровать, поправил одеяло, ещё раз ощутив сладковатый и свежий аромат цветов, и это не могли быть ни духи, потому что девочка, которой в эту ночь исполнилось семь лет, ещё никогда не пользовалась ими, и потому что аромат был настоящий, очень лёгкий, едва уловимый, не синтезированный, как делают производители духов. В наше время существуют разные духи, абсолютно синтетические и абсолютно натуральные, сделанные по рецептам допотопных мастеров. Аромат, источаемый Ли, не был ни тем ни другим, он был настоящим ароматом цветов, откуда он мог взяться, так и осталось загадкой.

Но намного удивительнее оказалось то, что никаких признаков болезни у Ли не обнаружилось и это притом, что накануне я почти впал в отчаяние. И теперь моё творение, которое я едва не загубил своими руками, милая Ли выздоравливала.

Уже через пару дней она чувствовала себя настолько хорошо, что я позволил ей поехать домой. За ней приехал мобиль с водителем и молодой раб, которому очень обрадовалась Ли.

– Серафим! – она соскочила бы побежать, но я остановил её, подхватив на руки, пока не стоило спешить с бегом, я всё же опасался малейшей травмы.

И поэтому, когда подошёл тот самый слуга, я просто передал её ему в руки. Он с улыбкой принял от меня девочку.

– Будьте осторожны с ней. Так, словно она из тончайшего фарфора, – сказала я русоволосому юноше.

Он кивнул:

– Я буду держать так, словно она из самого тонкого костяного фарфора, секрет, которого всё ещё сохраняют на Востоке, – счастливо улыбаясь, ответил Серафим, я запомнил его имя сразу именно потому что он странно говорил и себя вёл, ему было приятно держать Ли на руках, это тоже было странно, обычно рабы намного более сдержанные и холодные, именно этого хотят от них хозяева, чтобы они были роботами, но при этом людьми с теплыми руками, живыми сердцами. И именно это, как мне кажется, приведёт, в конце концов, к взрыву. Нельзя сделать большую часть человечества похожими на механизмы навсегда, когда-нибудь люди захотят выпрямить спины и встать вровень с теми, кому униженно прислуживали, не смея смотреть в глаза. Вот как этот юноша, он смотрел мне в лицо, и даже позволил себе улыбнуться, совсем уж неслыханное. Добро бы он знал, что и я раб, как и он, но это была тайна для всех, кроме меня и Агнессы.

Я не забыл этот случай и этого юношу, потому что с того дня не раз замечал его рядом с Ли. И кроме того, что ещё удивительнее, я замечал ревность со стороны Всеслава…

…А я не замечала. Точнее, не придавала этому значения, не понимала, почему Слава недолюбливает Серафима. Он же, этот садовник, который был ещё и двумя ангелами одновременно, действительно питал ко мне тёплые чувства.

Когда мы ехали из клиники дяди Афанасия, он не сидел рядом, он держал меня на руках, и сейчас они не были такими как тогда, когда он как Нокс вёл меня. Они были тёплыми и плотными, как и полагается рукам и объятиям человека.

– Серафим, а ты… Фос или Нокс? – спросила я.

Опасаться было некого, мы сидели отдельно от водителя, он в кабине, а мы в отделяемом салоне. Это было сделано для безопасности, в случае аварии салон отделялся от кабины телепортом в свободное место. Более девяти метров не могло быть телепортации, но этого хватало, чтобы уберечь пассажиров от травм.

Серафим только погладил меня по голове.

– В этом мире я просто человек. Только выходя отсюда, я разделяюсь на прямого последователя Света, и прислужника Тьмы.

– Как это? – удивилась я.

– А так. Так бывает и с людьми.

– Но ты же не человек.

– Вообще нет. Но в вашем мире я человек. И самый заурядный. Больше того, я раб.

Я чувствовала слабость и положила голову ему на грудь, она была плотная и тёплая сквозь рубашку и пахло от него приятно, свежей травой.

– Как это странно.

– Что странно?

– Что ты раб.

– Ничего странного, маленькая Ли, на земле так было всегда. Одни рабы, другие господа.

Я подумала с минуту и спросила, удивляясь:

– Всегда?

– Всегда, во все времена, – легко улыбнулся Серафим, погладив меня по руке.

– Странно…

Он выдохнул, пожав плечами, словно никогда прежде не задумывался над тем, что это очень странно, что всегда есть и были господа и рабы.

– Ты же видишь, что так везде и всюду. И не только здесь, на Земле.

– Значит, всё, что я видела тогда, было не во сне?

Серафим засмеялся:

– Тогда сейчас это тоже был бы сон, – улыбнулся Серафим, поглядывая в окна. – Приехали, госпожа Ли.

И правда, воздушная подушка, на которой двигался мобиль, точнее, не подушка, а слой воздуха, который держал мобиль над поверхностью магнитов дороги, благодаря которому мобили двигались очень быстро и без тряски, исчез, и мобиль остановился у ворот дворца.

– Не обессудьте, маленькая госпожа Ли, но я понесу вас, господин Никитин настаивал.

– И хорошо, – сказала я, обняв его за шею, мне было приятно, что он прикасается ко мне.

Серафим держал меня так мягко, что казалось, он и не прикасается, я чувствовала лишь тепло и лёгкость. Едва Серафим поднялся по крыльцу, нам навстречу выскочил Всеслав, едва не поскользнувшись на узорном мраморном полу передней.

– Что… как… почему, Ли… почему ты не идёшь сама? – он так побледнел, что я испугалась, что ему станет худо.

– Всё хорошо, Славка, просто сказали, пока не ходить. Дня два.

– Господин Никитин сказал неделю, – возразил Серафим, отчего Всеслав сразу нахмурился, удивлённо глядя на него, словно вообще удивился его существованию. Но ему пришлось за нами, пока Серафим нёс меня в мою комнату. И проводил его подозрительным взглядом, когда тот уходил.

– Что-то я не помню этого раба среди домашних.

– А ты вообще помнишь кого-то из рабов?

– Конечно, – Всеслав пожал плечами. – Нет ничего важнее мелочей.

– Рабы не мелочи, – сказала я, удивляясь, что он так сказал о людях, особенно стало обидно за Серафима.

На это Всеслав только пожал плечами, немного недоуменно, и мне не понравилось, что Слава так сказал о Серафиме, что он вообще так думает о людях, пусть даже это раб, но ведь не предмет.

…А мне не понравилось, что этот раб прикасался к Ли, и что после я несколько раз видел, как он приносил ей цветы в комнату, собственно говоря, свежие цветы всё время были у неё в комнате, значит, он приносил их каждый день. И с какой это стати? У моей бабки не было никаких ежедневных букетов, а у Ли были. И в саду я не раз замечал, как он издали наблюдает за Ли, когда мы играли или сиживали под деревьями с книгами. Это мне показалось странным и очень не понравилось. Если бы он был мальчишкой из школы, куда мы с Ли ходили вместе, я просто поколотил бы его, но он не был мальчишкой, он был взрослым юношей. При этом он был раб. А значит, у меня имелись другие рычаги воздействия, как сказала бы моя бабушка, а я просто подумал, что проклятого садовника нужно выгнать из нашего дома.

– С чего это? – удивилась бабушка, воззрившись на меня своими глазами много раз промытого зелёного цвета.

– Мне он не нравится.

Бабушка пристальнее всмотрелась в меня.

– Что тебе не нравится?

– Не что, а кто. Мне не нравится наш садовник Серафим, я хочу, чтобы он…

– Какое тебе вообще дело до какого-то раба, я не понимаю. Не занимайся ерундой. Я не собираюсь морочиться с тем, чтобы менять садовников из-за твоей странной прихоти. Всё, убирайся вон из кабинета, – сказала она, отворачиваясь снова к бумагам и мониторам.

Её кабинет это огромный сводчатый зал, такой, какой бывал раньше во дворцах тронным, а бабушка отвела его для того, чтобы заниматься своими делами, принимать людей, приезжавших к ней со всего мира, хотя это было и не так необходимо, когда существовала голографическая связь, но, как объяснила мне бабушка, оказывается, несмотря на царящее на планете согласие и мир между разными частями света, справедливое распределение обязанностей и доходов, не обходилось без зависти и соперничества, а значит, шпионажа и желания перетянуть доходы на себя. Я никогда бы не подумал об этом, мне казалось, что всё задумано так разумно и так правильно, но бабушка рассмеялась:

– Всеслав, запомни, люди никогда не перестанут завидовать и желать большего. Поэтому и продолжают следить друг за другом, чтобы выявить слабые стороны, знать, как обыграть партнёра, чтобы вытянуть из-под его влияния лакомые кусочки. А то и вовсе свалить и поставить своих родичей.

– И ты так делаешь?

– Так делают все, – сказала бабушка, глядя мне в глаза. – Разве ты сам не по этой причине хочешь, чтобы я удалила из дома этого садовника? Ты в чём-то завидуешь ему.

– Я?! Рабу? – изумился я.

– Меня не интересуют детали, – отрезала бабушка. – Я сказала это для примера, чтобы ты понимал.

Я задумался над её словами и с тех пор стал наблюдать. Бабушка брала меня на встречи, сажала рядом во время заседаний своего совета, чтобы я привыкал и учился внимать. Раньше мне всё это было неимоверно скучно, но теперь я начал наблюдать за реакциями людей. И это становилось всё занимательнее.

Возвращаясь, я рассказывал обо всём Ли. Ей это тоже было очень интересно. И мы придумали, как и ей присутствовать незримо хотя бы на тех встречах и советах, которые проходили в Вернигоре. В большом бабушкином кабинете стены были обиты деревянными панелями и древними средневековыми шпалерами, ещё маленькими мы обнаружили не один, а несколько тайных ходов из этого кабинета на тайные черные лестницы, выходящие в разные места нашего дома через незаметные двери. Вот за этими тайными дверьми, которые открывались под плотными шпалерами и пряталась Ли, слушая всё, что происходит, а иногда и заглядывая сквозь ткань.

После мы с ней обсуждали увиденное и услышанное. И вот, что самое интересное, Ли часто замечала то, что пропускал я, или просто имела своё мнение о том, что слышала, отличное от моего, из-за чего мы спорили нередко. Но не ссорились. Вообще-то это удивительно, что мы ни разу не ссорились. Даже маленькими, я чувствовал себя старшим и сильным, настоящим мужчиной рядом с ней, и потому, не жадничая, отдавал ей всё, что она хотела, поэтому из-за игрушек или игр у нас споров не было. А игры выдумывала обычно Ли, у неё была какая-то неуёмная фантазия, я всегда удивлялся.

Становясь старше, мы становились ближе, хотя бабушка и бывала недовольна этим как будто, иногда даже высказывала мне замечания, что у меня вместо друзей-парнишек какая-то девчонка в друзьях. Спрашивается, откуда у меня могли взяться друзья моего пола, если все окружающие были ниже меня происхождением, и это уже внушало мне долю презрения в отношении их, это, во-первых. А во-вторых: они и вполовину не были так умны и интересны мне как Ли. По-моему, они были даже глупее меня. И намного. Так что был за смысл водить с ними компанию? Только ради мальчишеских игр? Для этого не было нужды дружить, то есть сходиться близко.

А с Ли мы дружили, не расставаясь, сколько я помню себя. Времена года сменяли друг друга, а в остальном мало, что изменялось. Мы с Ли ходили в школу, мы занимались дома, мы всё время были чем-нибудь заняты и всё время были вместе. По вечерам, попозже, когда считалось, что мы спим в своих кроватях, мы пробирались друг к другу в комнаты, и болтали, играли, обсуждали все происходящие события. А иногда мы просто сидели молча, читая: или смотрели кино, или совершали экскурсии по музеям, это Ли особенно любила

К нам в Вернингор приезжало много людей, приезжали и наши родственники, бабушкина сестра Анна и её сын, Всеволод, он был взрослый с нами никогда не водился, даже не смотрел в нашу сторону, каким-нибудь собакам, бродящим по дому и саду высоконогим борзым, которые так нравились моей бабушке, он уделял внимания намного больше, чем нам. Вообще он мне не нравился. Весь его котовий довольный вид, и то, что он был красив необыкновенно, и то, как уверенно и свысока общался со мной. И даже то, что ему досталось имя моего деда, которым так гордилась бабушка и благодаря которому, сама она была теперь правительницей. И, хотя все в один голос твердили, что похож на деда я, а не он, и в будущем я стану правителем Севера, а не Всеволод, всё же я не мог простить ему его вечной самодовольной ухмылочки, его победоносного вида.

А потом у меня появилась ещё причина ненавидеть его. Ли стала меняться. То есть, вначале как-то ужасно стал меняться я сам, я начал расти, на моём теле появились волосы, мой член стал каким-то огромным и непослушным, заставляя едва ли не постоянно думать о нём. И хуже всего то, что он не слушался и безобразничал в особенности, когда я думал о Ли или смотрел на неё. А она теперь из малышки тоже стала вытягиваться, обнаружились у неё какие-то удивительно тонкие запястья, глядя на них, я всё время ловил себя на том, что хочу поцеловать их, ощутить аромат её кожи, почувствовать, как бьётся пульс. Я даже не знаю, с чего это мне в голову стали приходить такие странные желания и сравнения, такие слова, будто я читал Шекспира, а не думал, потому что, когда я смотрел на других девочек или молодых женщин, мысли мои были совсем иные, не красивые и поэтичные, а… да это и не мысли были, какие-то ощущения, картинки. Ну что, к своим пятнадцати годам я был вполне развитым в этом смысле подростком. И в школе парни не гнушались солёных рассказов и шуточек, и картинок, и в книгах, которые были для меня в широчайшей доступности, и в живописи я уже давно всё увидел и понял. И, если глядя на других женщин, на всех женщин, я представлял то, что так возбуждало всех моих приятелей и меня самого, то с Ли, увы, без волнения такого рода не обходилось, она производила со мной какую-то замечательную метаморфозу: я начинал думать как Омар Хайям, тот же Шекспир или Бунин, красивыми фразами, изысканными словами. Вроде бы о том же, но иным способом…

Летом мы с Ли любили сбегать в глубину сада и там купаться в большом, тщательно ухоженном пруду, окружённом высокими деревьями. Здесь редко бывал кто-то кроме садовников, которые делали свою работу незаметно и идеально. И вот, после очередной зимы, когда Ли должно было исполниться двенадцать, а мне было уже полных четырнадцать лет, и шёл ряьрнадцатый, я заметил, что соски у Ли, которые были всегда такими же маленькими и плоскими, как мои, стали выпуклыми и под ними образовались какие-то диски. Я протянул руку, собираясь коснуться их, но вдруг Ли отодвинулась от меня, сделав шаг назад, не позволяя.

– Ты что, Слава? – спросила она, прикрывшись.

– Ты боишься? – удивился я и тут же испугался, что она скажет «да».

– Нет, – немного растерянно сказала Ли. – Но… зачем?

– Можно мне потрогать?

– Ты хочешь потрогать? – удивилась Ли. – Ну… потрогай, конечно… что ж…

Я сделал к ней два шага, а мы были в воде почти по пояс. То есть Ли было по пояс, а мне пониже.

Я коснулся пальцами одного маленького диска. Он был твёрденький, а сосок над ним такой нежный, как лепесток розы, что по пальцам моим побежал ток, разбегаясь огнём по всему телу. Такое я испытывал впервые в жизни, мне захотелось приблизиться, и не просто подойти, я прижаться к ней, чтобы не только ладонью, но своим телом, всей кожей почувствовать всю Ли и вот эти маленькие удивительные бугорочки. Тем более что нежные соски вдруг перестали быть такими нежными, а я приложил к груди Ли и вторую ладонь, и нежные тёплые лепестки неожиданно превратились в кругленькие бусинки. Я весь странно загорелся, чувствуя жар и в животе, и не только… Мне вдруг стало страшно, что Ли заметит, что у меня в плавках всё стало не так, как одна привыкла видеть, и испугается. Поэтому я отступил, отпуская её, но и она отступила, отскочила даже, краснея, как я никогда ещё не видел. Но, вероятно, так же покраснел и я, потому что такой же невыносимый жар, как в животе, я почувствовал и на щеках.

А потому я поспешил нырнуть, вода в пруду вообще-то была очень холодная, и мне стало легче. А потом мы сидели на берегу, но Ли надела своё платье, явно смущаясь произошедшего. Тогда я сказал ей, внутренне мучаясь, но понимая, что не могу не сказать этого, потому что если мы промолчим сейчас, что-то очень важное сломается между нами.

– Ли… ты… тебе… было неприятно? – мучаясь, спросил я. – Что я…

Ли посмотрела на меня:

– Нет, нет, ты что… я подумала, тебе неприятно, – быстро ответила она, словно ждала, чтобы это сказать.

– Мне?! – изумился я. – Да я… ты что?

Тогда Ли облегченно рассмеялась.

– Правда? Как хорошо, как же это хорошо, Славка…

И я обрадованно улыбнулся, глядя на неё. Никого и ничего прекраснее, я никогда не видел, чем Ли в это мгновение. Впрочем, и всегда она была прекраснее всех и всего.

Потом мы пошли к дому, чтобы успеть, пока нас не хватились. После этого прошло лето, осень, наступила и протяжно отступила зима, снова стало светло и тепло в наших краях, я очень изменился за это время, я значительно увеличился в росте, в плечах, и во всех моих местах, к тому же я стал довольно густо зарастать волосами, что мне казалось чудовищным. Но Ли только улыбнулась, когда я признался ей, до чего мне неприятны эти перемены, особенно на её фоне, когда она оставалась всё такой же утонченной и изнеженной, только красивее с каждым днём.

– Ну что ты, Слав, ты просто вырос, ну… вернее, ещё растёшь, – улыбнулась Ли и даже обняла меня, приподнявшись на мысочки. Вообще-то она часто обнимала меня, но сейчас эти объятия показались мне самыми приятными из всех предыдущих.

Я хотел обнять её тоже за талию, прижать к себе, легонько, но прижать, чтобы почувствовать её гибкую податливость в моих руках, прикосновения её тела, что так необыкновенно и так сладко волновало меня. Но я вдруг подумал, а что если…

– Тебе не противно? – спросил я, чувствуя, что краснею.

– Противно? Да ты что? Ты такой красивый! Ты самый красивый, – улыбнулась Ли, и легонько чмокнула меня в щёку, где-то ближе к виску.

Я посмотрел на неё, всё ещё сомневаясь, что она и правда считает так, как сказала.

– Самый красивый? А этот твой… приятель, этот раб, ну… садовник?

– Серафим? – искренне удивилась Ли. – А… что? Разве Серафим красивый?

И я пожалел, потому что теперь она задумалась, а если так, то может и разглядеть, что Серафим чудесно хорош собой. У него скуластое лицо с чёткими красивыми чертами, мои же были какие-то неопределённые до сих пор, и, по-моему, вообще не подходили друг другу: какие-то несоразмерно огромные лоб, нос и рот, всё это тоже как-то выросло, раньше я был обыкновенным белобрысым ребёнком, теперь неуклюжим подростком, гадким утёнком, спасибо, что хотя бы не было прыщей, как у прочих моих сверстников. А у проклятого Серафима всё было в гармонии, очень светлые и прозрачные голубые глаза, как те озёра, что оттаивали летом в наших горах, мои же маленькие невыразительные и тёмные, вовсе непонятного цвета, к тому же, у него были красивые шёлковые волосы, спускавшиеся ему на плечи блестящими волнами, а мои, серые, торчащие во все стороны. Решительно ничего красивого во мне не было, и как Ли могла этого не видеть? Но она не лукавила, в этом я отлично разбирался. Ли вообще не была склонна обманывать, но я знаю, что она могла молчать о чем-то. Как не говорила никому, что она не родная мне сестра, получалось, об этом знали только мы двое.

Глава 5. Грань

За прошедшие месяцы мы еще больше сблизились с Ли, после того летнего происшествия, мы стали чаще обнимать друг друга, иногда засыпать вместе. Довольно долго я не смел касаться больше этих её чудесных бугорков, и не потому что боялся напугать её, а потому что боялся того, что происходило со мной самим при этом, того огня… желания, которое будили даже мысли о них и вообще о Ли.

Мне всё чаще снились сны о ней, притом, что прежде сны были просто о сексе, мы с Ли давно сумели открыть закрытые для детей файлы среди фильмотеки и в громадной библиотеке в Вернигоре, где она занимала целое крыло, так что о взаимоотношениях полов мы знали кое-что, да и без этого «образования» каждый человек, взрослея, чувствует, чего хочет его тело и куда стремится душа. Нет, конечно, не только об этом я думал день и ночь, и уж тем более не об этом думала Ли, но, чем дальше, тем больше эти мысли занимали меня.

Всё случилось как-то само собой, мы были в моей комнате, сидели и болтали на диване о только что прочитанной «Поющие в терновнике», Ли почему-то не нравилась история, мне казалось это странно, и я спорил с ней, хотя, похожа руку на сердце, мне самому она не нравилась. Ли засмеялась и покачала головой, когда я сказал:

– Ну девочкам же нравятся романтические истории, – и…

И я поцеловал Ли не так, как обычно целовал, куда-то в её милую щёчку или висок, а в этот раз, даже не знаю, почему, но я взял и прижался губами к её губам. Отстранился, испугавшись сразу, посмотрел в ее лицо, и увидел, что она улыбается, прикрыв веки, тогда я прижал свои губы снова и даже позволил себе приоткрыть их, сам не знаю, почему, мой рот сам открылся, мне хотелось ощутить губы Ли внутренней частью своих, мне хотелось ощутить её рот как можно ближе и полнее, что ли. Получилось как-то странно, и первый миг я испугался, что Ли оттолкнёт меня, но она, напротив, приоткрыла свои губы, и я расценил это, как поощрение, и прижал её ближе, притянув за затылок, и даже, опять же, повинуясь какому-то внутреннему уверенному чувству, ещё ближе прижал её к себе и смелее открыл губы, решившись даже высунуть язык и коснуться его кончиком внутренней части губ Ли, из-за чего она выдохнула, как-то слабея шеей под моими пальцами, и мы как-то оба сразу задохнулись и съехали с губ друг друга, но я притянул её ещё, потому что чувствовал, она ослабела, и я должен её обнять и чувствовать её всю в моих руках. Вот это было новое чувство. Совершенно новое и необыкновенное, объединение не только душевное, как было у нас всегда, но вот такое… телесное.

Это было совершенно необыкновенное чувство, новое, необычное и очень сильное, острое даже. Причем, оно не исчезло, оно каким-то непостижимым образом росло с каждым прикосновением, с каждым днем. Засыпая, я видел Ли, просыпаясь я снова видел Ли, она смотрела на меня из моих снов и моих желаний. Я лежал, проснувшись, ощущая свой восставший член, который теперь, к семнадцати годам вырос до каких-то неимоверных, как мне казалось, размеров. Наверное, на деле он и не был так велик, как мои ощущения от него, от его значения, его влияния на меня и мои мысли, временами мне казалось, он поглощает меня полностью, и я был один мой член. Только член, его желания, вернее, его жажда, жар, что таился в самой головке, стекал по стволу в живот и распалял меня. Этот самый жар и заставлял меня хватать его привычно ладонью, сжимать его и двигать, а после со стоном и ослеплением принимать и даже поглощать, в известном смысле, наслаждение, что вдруг обрушивалось на меня, ослабляя на несколько мгновений, и переполняя таким горячим ослепляющим и оглушающий наслаждением, что я думал, не умру ли я или, наоборот, взлечу, даже вознесусь, но потом я падал обратно в свою строгую, идеально заправленную идеальным белоснежным льняным бельем, постель и чувствовал себя намного более одиноким, чем я был в действительности. Потому что с Ли я одиноким не был. Но мне стыдно было перед Ли за эти мои ежедневные выплески, я казался себе грязным рядом с ней, такой чудной, нежной, а главное, чистой, в сравнении со мной, лежащим в луже спермы после постыдного, как мне казалось, извержения в никуда.

И вот я, в какой-то момент, не понимая сам, как это могло быть, как я вообще мог до такого додуматься, такой несусветно наглый поступок совершить, коснулся, вернее, не коснулся, я нагло забрался в трусики Ли и прижал вожделеющие пальцы там, к ее тёплой, и, уже покрытой мягкой и нежной шёрсткой, немного влажной расщелине, о которой мне мечталось наяву и во сне. Мне и моему наглому члену, который в такие мгновения, как мне казалось, заменял мне душу, мозг и вообще всего меня целиком. Странно, но Ли не сразу убрала мою руку, то есть, несколько бесконечно дорогих секунд она позволяла мне поступательно трогать себя там, проникая между нежных тёплых лепестков, ближе к маленькой горячей щели, и остановила только тогда, когда я уже насмелился, было, скользнуть в теплую глубину, и даже почти сделал это, но она вдруг вся сжалась и схватила мою руку, останавливая, даже отталкивая.

– Ты что? – выдохнула Ли, напугано или задушено, неясно, но, побледнев, ускользнула и из моего поцелуя, и от моих пальцев и от меня всего, отодвигаясь, но я не отпускал, держал её за спину, если сейчас отпустить, она может уже никогда мне больше не позволить себя обнять. А этого я не переживу.

– Нельзя? – растеряно и даже немного обижено спросил я, чуть-чуть отодвигаясь, чтобы увидеть её лицо.

– Я… – у неё заблестели глаза. – Я не знаю…

– Тебе… неприятно? Ты… не хочешь, чтобы я… трогал тебя?

– Нет…

– Нет? – я помертвел, чувствуя, что холодею и в то же время разгораюсь ещё сильнее, даже закружилась голова.

– Нет-нет! – поспешила ответить Ли. – П-приятно, поэтому я сказала «нет». Мне приятно, но… это… это же нельзя… наверное?

– Почему нельзя, Ли? – воодушевился я. – Мы любим друг друга. Ты моя невеста, моя единственная, почему нельзя? Ли…

Я задыхался от нахлынувшего в горло жара, чувствуя, что моё невиданное возбуждение вот-вот сорвётся в гнев, а я этого не хотел и боялся, чувствуя, что меня захлестывает то, что называется страсть, сейчас, в эти мгновения, я по-настоящему понял, что значит это слово.

– Ну хочешь… хочешь, Ли, ты тоже потрогай меня? – сказал я, обрадованно. Господи, как же я хотел, чтобы она это сделала! – Ну, правда…

И я потянул её руку туда, где до сих пор касался только сам, но как же я хотел, чтобы Ли прижала свою руку туда, где у меня горело огнём, словно там было средоточие моей жизни.

…Слава так разволновался и даже… распалился, что мне стало не по себе, даже как-то страшно, потому что сейчас вдруг я поняла, что если я не сделаю так, как он хочет, не коснусь его, что-то надломится в нём, он станет считать, что неприятен мне, что я не люблю его, не признаю его прав на меня, его любви, вообще не принимаю его, а я для него самый близкий человек. Единственный, по-настоящему близкий человек. Поэтому я позволила Славе прижать мою руку там, где он так хотел, и оказалось… спереди под штанами у него что-то такое необычно твёрдое и очень большое, горячее, что… я вздрогнула и хотела отдернуть руку, тем более у Славы сделался такой вид, такое лицо, какого я никогда ещё не видела, это испугало меня в первый момент, потому что показалось, что он сейчас сделает что-то, чего никогда не только не делал, но о чём даже не думал прежде. А потом осознание этого, неизведанного в нём, пугающего и горячего, так взволновало и возбудило меня саму, что я испугалась уже себя, того, что хочу, чтобы он был смелее и…

В невольном испуге я отпрянула, хотя это и не испуг был, мне и в голову не пришло бояться Славу, но это неожиданное возбуждение, которое передалось и мне, оно качнуло меня . Слава двинулся за мной, прижимая меня к себе, притягивая, причем это получалось у него удивительно горячо и нежно одновременно и от его близости у меня как-то окончательно ослабели ноги и даже руки. Он прижал меня к себе и снова поцеловал, своими удивительными губами. И как это я раньше не замечала, что у него совершенно необыкновенные губы. Необыкновенные… Такие мягкие и нежные, какие-то душистые, вкусные, от них было так приятно моим, и мои губы отвечали на их движения, будто знали, как, и позволили его языку проникнуть между и как-то особенно нежно ласкать их и даже весь мой рот…

И стало всё как-то легко и прекрасно вокруг нас, я чувствовала только его, Славу, и видела только его, хотя глаза мои были закрыты, но мне казалось, мы оторвались от земли и парим где-то в солнечной вышине далеко от дивана, от комнаты, даже от всего Вернигора…

…И было нам так славно, так тепло и светло, нам обоим, мне и Ли, я это чувствовал, и не сомневался. Мы соединились в одно что-то чудесное, настоящее, полное слияние и ощущение полноты мира, не только полноты, но и гармонии, полнейшей и настоящей. Это было впервые со мной, такое чудо, такое наслаждение, такое просветление, и я знал ему имя, я знал лицо этого чуда, знал теперь вкус и ощущения прикосновений тела, рук, языка и губ. Я всё чувствовал так остро сейчас, так сильно, будто на мне вовсе не было кожи, даже тела, словно я чувствовал всё душой.

Я чуть-чуть отодвинулся, я хотел увидеть это чудо красоты – лицо Ли, чтобы моя вселенская гармония стала абсолютной. Ли тоже приоткрыла глаза, когда я перестал целовать её, смотрела сейчас на меня, немного улыбаясь, глаза мерцали и искрились сквозь ресницы. Ли, моё чудо, чудо моей жизни, да что там, просто моя жизнь. Она коснулась моей щеки, солнце проникало в её глаза сквозь пушистую завесу ресниц, и из них на меня лилось тепло, с которым не сравниться даже солнцу. Никто и никда так на меня не смотрел.

– Ты что, Слав? – спросила Ли почти беззвучно.

– Я люблю тебя, – так же почти беззвучно прошептал я.

Она улыбнулась, щурясь как котёнок.

– Я тебя тоже, – прошептала Ли, продолжая улыбаться.

– Не-е-ет, – улыбнулся я и коснулся пальцами её щеки, и её кожа оказалась такой гладкой и нежной, мои пальцы никогда не касались ничего такого прекрасного, я даже подумать не мог, что у Ли такая кожа, моя была не такая, я касался Ли и раньше, но не лица… – Я люблю сильнее.

Ли засмеялась и обняла меня за шею, прижимаясь, такая тёплая и милая, и такая желанная, моя Ли. В эти мгновения я ощутил насколько она моя. Я не думал об этом прежде, просто не приходили эти мысли, что мы с Ли принадлежим друг другу, потому что мы друг друга любим.

– Какой ты смешной, Славка.

– Я кажусь тебе глупым? – я готов был обидеться: а если я ошибаюсь? Если я всего лишь как брат ей? Всего лишь тот, кто живёт рядом с детства, к кому она привыкла, как к борзым моей бабки, всюду разгуливающим по дому, и похожим на сверхзвуковые самолёты прошлого. Теперь летали на дисках, они были способны перемещаться в пространстве значительно быстрее скорости звука, так что из с Востока на Запад и с Севера на Юг можно было добраться всего за три-четыре часа, в зависимости от погоды и состояния магнитного поля Земли. И зачем я сейчас вспомнил об этом? Потому что боялся думать о том, что Ли не любит меня так, как я люблю её, что даже не воспринимает меня как я её, я боялся всех этих мыслей так, что, спасаясь от них, стал думать обо всем подряд…

Ли погладила меня по волосам, мне всегда было приятно, когда она касалась моих волос, ерошила их, а Ли любила это делать, шутя, как будто дразня и играя, но не сейчас. Сейчас она погладила нежно, никогда еще она не касалась меня так.

– Ну какой же ты глупый? Ты не глупый, ты самый умный из всех, кого я знаю. И самый лучший, – сказав это, Ли погладила меня по шее и плечам.

После этих слов она выдохнула и положила голову мне на плечо. И все дурацкие мысли улетучились из моей головы, я перестал сомневаться и растворился в наших объятиях.

…А у меня наступило сложное время, потому что Слава не оставлял попыток продвинуться дальше в нашем физическом сближении. И бессмысленно было уговаривать его, уклоняясь, объяснять, что я просто не испытываю и даже не очень понимаю его желания немедленно довести до предела, до самого главного. То есть я понимала его умом, но я пока не чувствовала того же, такого же горячего желания сделать то, к чему он так стремился, и не хотела уступать, считая это его прихотью. Мы начали ссориться. Он неизменно обижался, а я обижалась на него, тогда он убегал, хлопая дверьми, потом возвращался, примирительно подлизываясь. Это происходило каждый день по несколько раз. Все чаще. Вот как сегодня.

– Ты не хочешь меня… – разочарованно отодвинулся от меня Слава. – Ты не хочешь меня, потому что ты меня не любишь.

– Я люблю тебя.

– Нет, не любишь, иначе… Конечно, чего тебе меня любить, какого-то неуклюжего балбеса, – он нервно взъерошил себе волосы, сердясь.

– Ты не балбес, и я тебя люблю, – терпеливо повторила я. В последние месяцы мне пришлось учиться терпению.

Но Слава был неумолим, со взлохмаченными русыми вихрами, красный то ли от злости, то ли от сдерживаемого гнева, он огрызнулся, махнув рукой:

– Всё враньё! Враньё! Ли… ты… ты всё врёшь! Ты… потому что… Потому что, когда любишь, хочешь принадлежать полностью! Как я хочу быть полностью твоим.

– Я твоя, что за сомнения? – чуть не плача, проговорила я.

– Я противен тебе?

– Что?!

– Ты даже трогать меня не хочешь! – прокричал Слава.

Мне хотелось выкрикнуть: «Зато ты беспрестанно меня трогаешь! У меня уже всё болит от этого!», мне и правда надоело останавливать его настойчивые руки и пальцы, которые неизменно пытались проникнуть туда, куда мне вовсе не хотелось их впускать, даже, когда я испытывала сладостное, по-настоящему, волнение от его поцелуев и объятий, но, когда он становился слишком настойчивым, я пугалась, цепенея. И да, я предпочитала не касаться его члена, чего ему так хотелось, потому что он слишком распалялся от этого и становился неудержимым, это пугало меня. Но я понимала, что не смогу объяснить всё, что чувствую, я самой себе не могла этого объяснить. Я хотела бы всё позволить Славе, всё, чего он так хотел, и это, наверное, было правильно, но мне было страшно переступить этот рубеж, эту невидимую, но ощутимую грань. Меня это пугало может быть, потому что я просто ещё не созрела до того, до чего созрел он. И почему он не хотел понять этого и сердился?! Почему, Слава?! Ты всегда так хорошо понимал меня…

Мне стало так горько и обидно, что я заплакала и воскликнула:

– Как ты можешь так говорить?.. Это ты меня не любишь, если настаиваешь!

Слава, взлохмаченный, красногубый, побледнел, выпрямляясь. А я выскочила из комнаты, и бросилась бежать, сама не знаю куда, чтобы где-то выплакать свои жгучие слёзы. Меня вынесло на крыльцо, где я врезалась в живот и грудь поднимавшемуся по ступеням Всеволоду, племяннику Аглаи или, как все называли бабушку Славы и номинально мою, Агнессы. Я называла её бабушкой только вслух, а про себя исключительно по имени. Вот и Всеволод приехал со своей матерью, сестрой Агнессы, они приезжали время от времени сюда и никогда я не удостоилась внимания этого холёного красавца, впрочем, он был такой высокомерный и противный, что я вовсе и не хотела, чтобы он принимал меня как свою родственницу, и всё же это задевало, потому что я ведь была его родственницей, а он смотрел всегда сквозь или поверх меня. А сейчас он остановился, отстранив меня за плечи и посмотрел мне в лицо.

– Куда это разлетелась? А? Это ты, Ли? Я не узнал тебя. Плачешь что ли? – удивительное происшествие, он сказал мне несколько слов, и рассматривал меня. Это было впервые, не смотрел и не говорил со мной никогда, словно меня не существовало.

Но ничьё внимание мне сейчас было не нужно и ранило меня ещё сильнее, поэтому я вырвалась из его рук, даже, кажется, ударив его по рукам, и бросилась бежать дальше, в сад. Только там, окруженная деревьями и цветущими шиповниками, я брякнулась на задницу и позволила себе рыдать в голос. Тут никто бы меня не услышал и я могла вдоволь плакать, а потом лежать, глядя в небо сквозь опухшие веки. Я бы даже уснула так, но ко мне подошёл Серафим.

– Нет-нет, маленькая Ли, вставай, нельзя так долго лежать на земле, даже на Юге не стоило было, а тут у нас, на Севере, тем более. Вставай, ты простынешь.

Он наклонился и протянул мне руки. Ничего не оставалось, как протянуть ему свои. Я поднялась, оправляя своё платье, сейчас, летом, оно было из белого шитья с воланами.

– Ты испачкалась, Ли, – сказал Серафим, отряхивая меня. – Нельзя в белом валяться на траве.

Я знаю, выдохнула я, а Серафим вытащил травинки у меня из волос.

– Я знаю.

– Знаешь… стирала бы сама, не поступала бы так.

– А разве не машина стирает?

Серафим засмеялся.

– Машина, машина… всё ты знаешь. Стирает машина, так же как и в саду траву стригут роботы, а посмотри, сколько ее в твоих волосах, потому что я не успел еще пройтись тут граблями сегодня, – он потряс мои волосы вытряхивая травинки. Надо заметить, принеслась я сюда лохматая и не прибранная, надеюсь, никто этого не заметил…

Серафим заглянул в моё лицо:

– Так что за причина рыданий?

Я только шмыгнула носом, вытирая остатки слёз, Серафим протянул мне платок.

– Сморкайся, не стесняйся. Кто обидел принцессу?

– Никто.

– Ну понятно. Так всегда и говори. Никогда, Ли, ни на кого не обижайся, – кивнул Серафим. – Всеслав, значит?

Я громко высморкалась.

– Он, конечно, противный мальчишка, но… тебя он не мог обидеть, – сказал Серафим в ответ на моё сморкание.

– Я и не обиделась, – сказала я, вытираясь, и посмотрела на него.

Серафим покивал и положил руку мне на плечо.

– Не из-за кого больше ты не стала бы плакать.

Я посмотрела на него:

– Много ты понимаешь. Тоже мне, – и отдала ему платок.

– Ну… где мне понимать Вернигоров, я всего лишь раб. Один из самых ничтожных.

– А, кстати, почему ты раб? Как это вообще может быть? Ты… и вдруг…

– Мы не выбираем себе судьбу, – пожал плечами Серафим. – Кем велено, теми и рождаемся. Только люди сами строят свою жизнь. Кем бы ни родились. У людей всё в руках, никакой предопределенности.

– Ты что, тоже родился? – я-то думала, существа как он не рождаются, а являются в мир.

Серафим опять засмеялся.

– Нет, принцесса, не те времена, как же можно явиться в мир, где каждый человек посчитан, учтён, исследован и записан. Нет-нет, из ниоткуда теперь явиться невозможно. Теперь все рождаются, – он посмотрел на меня. – Вот с тобой вопрос, как и с Всеславом, впрочем, вы особенные.

– Чем это? Тем, что можем, как ты перемещаться за грани?

– Нет, Ли, перемещаться можешь только ты, потому что… – он почему-то запнулся, как будто подбирал слова, а потом договорил: – Ну… ты вообще уникум. Но и Всеслав не как все люди, хотя за грани и не ходит. Может быть, пока не ходит. Хотя до тебя вас, людей, там не бывало. Во всяком случае, при мне.

– При тебе?

– Ну я живу не так давно, Ли, каким бы старым я тебе ни казался.

– Ты не кажешься мне старым, – удивилась я. Какой же он старый? Он молодой и красивый, просто я знаю его взрослым всю мою жизнь.

Серафим посмотрел на меня и улыбнулся на это, кивнув.

– Ну ладно, договорились, – я видела, что ему приятны мои слова. – Я не старый, но я и не слышал, чтобы кто-то из людей до тебя мог пересечь грань. Эта возможность исключена.

Я становилась, глядя на него.

– Как это? Не понимаю.

Серафим тоже остановился и снова улыбнулся, убирая от лица сползшие волосы, а они у него были очень хороши: блестящие и тонкие, словно шелковые, скользили и блестели на солнце.

– Поговори об этом с Никитиным, – сказал Серафим. – Он сможет объяснить.

– Он ничего не знает о грани.

– Да, никто из людей не знает. А те, кто знает, считают это своей фантазией.

– Есть такие?

– Есть. Люди часто видят во сне то, чего не могут объяснить, и считают своей фантазией.

– Откуда ты знаешь?

– Я могу читать мысли, – Серафим пожал плечами.

– Серьёзно?

– Ну должен я отличаться от чем-то от людей. Я не только перемещаюсь между мирами, я читаю мысли, да. Но и ты можешь и все, просто люди слишком большое значение придают словам, вернее, не самим словам, в словах-то всё и заключено, а тому, что сами хотят слышать и думать, а если бы получше вслушивались и вглядывались, то могли бы так же, как и я слышать мысли других. Это несложно, но люди… люди слишком невнимательны и слишком самоуверенны.

Над этими словами я задумалась и вспоминала их после много раз. А сейчас спросила то, что мне показалось немного странным и интересным.

– Серафим, ты сказал, что мы со Славой особенные оба. И сказал, что доктор Никитин знает что-то. Что?

Странно, но Серафим, кажется, смутился этого вопроса.

– Я только знаю, что вы особенные. Ты и даже Всеслав. Что с ним не так, как со всеми, мне доподлинно не известно, я просто это вижу и чувствую. В чем-то между вами есть сходство.

– Мы ведь брат и сестра, – сказала я, потому что для всего мира мы, мы не были братом и сестрой только друг для друга.

Но Серафим посмотрел на меня с усмешкой и покачал головой с лёгкой укоризной:

– Вот сейчас ты врёшь, принцесса. Ты давно знаешь, что между вами родства не больше, чем, к примеру, со мной. И Всеслав знает. Так что ваше сходство вовсе не в этом. И, думаю, доктор Никитин точно знает в чём.

Мне казалось, он хотел договорить, но не стал, потому что мы вышли на длинную и широкую аллею, ведущую к дому, над которой наклоняли ветви старинные уже огромные деревья, их тщательно обрезали, и следили за формой крон так, чтобы они образовывали над аллеей правильную арку, и увидели вдали, выходящим из дома Всеволода, тот щурился от солнца, оглядываясь, ожидая чего-то, впрочем, ясно, что мобиль, ему его подали в следующую минуту, но он явно кого-то или что-то искал глазами. И тут я поняла, что меня, потому что взгляд его остановился на мне, хотя нас отделяли метров сто. Он долго смотрел, будто удивляясь, даже обернулся, садясь в машину, сворачивая шею. Странно…

Серафим тоже это заметил. И произнёс негромко, будто мысли вслух:

– А вот этого бойся. Этот обидеть может. Слышишь, Ли? – он посмотрел на меня.

– Что? – удивилась я. – Кого? Всеволода? Да я для него козявка.

– Для него все козявки, и рабы и господа, настоящий Вернигор, – Серафим снова смотрел на Всеволода, уже двинувшегося от крыльца. – Но не в этом дело, он… мне не нравится. Держи ухо востро. Ты всё поняла? Будь осторожна с ним. Видала, воззрился?.. Черт его дери.

тайно от бабушки, мы бы встретились. Пожалуйста, Ли, приезжай, я просто не выдержу там без тебя. Я нигде не выдержу без тебя».

Вот такая записка. Он не выдержит… Будто я выдержу…

Мне хотелось плакать, и я плакала. Я плакала несколько дней, прячась в своих комнатах, или в саду. Там меня снова находил и успокаивал Серафим, сидел со мной подолгу.

– Серафим, как мне поехать в Оссенхоф? – спросила я его, наконец.

Глава 6. Тёмные времена

…Ещё бы мне было не воззриться, как выразился этот ничтожный садовник. Я, конечно, и подумать не мог, что он посмел говорить обо мне, но он был прав. Сегодня во мне разгорелся неожиданный и острый интерес к девчонке. И не потому, что она вдруг оказалась такой неожиданно взрослой, совсем девушкой, когда налетела на меня на крыльце, и не просто взрослой, а тонкой и гибкой, необычайно приятной наощупь, хотя я держал её в руках не больше секунды, но почувствовал это. Но больше всего потому, что едва я вошёл в обширную переднюю, как на меня точно также налетел и мой племянник Всеслав, который, очевидно, бежал за ней, за Ли. Только столкновение с ним не было таким приятным как с его сестрой, он совсем уже взрослый и высокий, почти как я, мосластый и твёрдый, весь из натянутых жил. Он чуть не сбил меня с ног, несмотря на то, что я мощнее и сильнее, так быстро он нёсся за Ли. Не удостаивая ни меня, ни мою мать, свою тётку, хотя бы приветственным кивком, он побежал дальше.

– Нет, ты посмотри на него, – проговорила моя матушка, как и я, провожая взглядом наглеца Всеслава. – Лоб здоровый, женить пора, а он всё носится, как десятилеток. Всё играют, куда Агнесса смотрит? Безобразие, воспитателей полный дом у каждого, а они носятся как деревенские беспризорники.

– Играют? – усмехнулся я. – Мама, неужели ты и правда думаешь, что они играют в салки?

Мама посмотрела на меня и пожала плечами, снимая перчатки из тончайшей лайки, всегда любила роскошь и ретро, и ответила пренебрежительно:

– Ну не в салки, так в прятки.

Я вздохнул, наблюдая, как рабыня принимает мамину шляпку вместе с перчатками, и говорит, что наши комнаты готовы и госпожа Агнесса ждёт нас к обеду через час.

– Мама… какие там прятки. Посмотри на них. Тут совсем иное.

Мама посмотрела на меня изумлённо.

– Что «иное»? О чём ты, Всеволод?

– Я об инцесте, мама, – сказал я, глядя ей в глаза, потому что рабыня ушла и мама повернулась ко мне.

– Не понимаю.

– Посмотри сама, возможность представится сегодня, и подумай, то, как эти взрослые юноша и девушка «играют в салки» похоже на что-то ещё, кроме того, о чём я сказал? – я пожал плечами.

Пока мы, не торопясь, двигались по обширному коридору к гостиной, за нашими спинами вносили наши вещи, чтобы разложить в наших комнатах, мы занимали одни и те же в северном хозяйском крыле, гостей же располагали обычно в большом восточном крыле, комнаты здесь были меньше и проще, только Вернигоры были достойны царских палат, все прочие, даже правителей Частей Света, что тоже селили здесь, не могли быть равны самим Вернигорам. Гости не представляли, что их комнаты настолько отличаются от хозяйских, об этом они могли только догадываться, если бы посмотрели снаружи на северное крыло, но… оно было расположено так, что к нему можно было подойти только со стороны сада, а в эту часть сада посторонних не пускали, плотные заросли кустов шиповника и жасмина, казавшиеся всем несведущим просто красивыми кущами, служили живой надёжной изгородью, и только обитатели дома знали, как пройти через них и оказаться у тайной калитки северного крыла. К тому же открывалась эта дверь только своим, сканируя лица.

Впрочем, замков по этой самой причине давно нигде не существовало, двери жилищ открывались только своим. Это не значит, что воры перевелись на планете и никто теперь не обносил квартир и богатых домов, прогресс не стоял на месте ни со стороны порядочных граждан, ни со стороны преступников. Как и во все времена. Наказания были суровы, мягкости законов в послевоенное строгое время быть не могло, за двести лет мало что поменяли, смертная казнь не применялась очень давно только потому, что преступления, за которые к ней приговаривали, стали редки. Такое становилось событием на весь мир, который был ныне очень мал, такое количество людей, как теперь на всей планете, некогда обитали всего в одном ком-нибудь мегаполисе.

Не успели мы с моей матерью достичь конца широкого просторного коридора, ведущего к большой гостиной, вдоль стен украшенных зеркалами и картинами так, чтобы при следовании по нему создавался эффект движения стен, они словно вовсе растворялись и казалось, само пространство двигается по сторонам коридора. Я с детства обожал этот коридор, и весь этот дом. Отчасти поэтому я люто ненавидел не столько свою тётку, отказавшуюся рассмотреть возможность лествичного наследования в Вернигоре вопреки древней русской традиции, и, таким образом, лишившей меня прав на свой престол, сколько её драгоценного внука Всеслава, которому этот престол и достается, когда проклятая грымза умрёт.

Именно поэтому я решил разглядеть девчонку Ли получше, и их обоих вдвоём, если я прав, а я прав, я всегда отлично разбирался в людях и умел оценивать их поступки в соотношении мыслей и чувств, то Всеслав получит мести сполна. До сих пор он был неуязвим, он был сопляком, и просто очень замкнутым, холодным и умным мальчишкой, занятым учёбой, а потому взять его было нечем, я почти ничего о нём не знал. А вот теперь… теперь я смогу отыграться на нём. И, если не удастся лишить его прав за то, что он спит с родной сестрой, то во всяком случае жестоко потоптаться на его душе, первая любовь, как говорят, чувство очень сильное и всеобъемлющее, а потому разрушить его самым циничным образом, будет замечательной местью.

Я даже почувствовал некоторое воодушевление, впервые, между прочим, за много лет. Я даже не помню, когда я чувствовал себя так хорошо, когда во мне играл такой азарт, и даже вдохновение. Едва мы с моей матерью расположились в гостиной, и к нам соблаговолила выйти Агнесса, оторвавшись от своих бесконечных дел, как мне позвонила моя жена, которая вообще-то должна была приехать завтра.

– Что такое? – услышал я за спиной, когда поднялся с кресла и направился по длинной анфиладе комнат, чтобы в конце дойти до оранжереи, и не мешать дамам своим разговором.

– Это, вероятно, невестка, – услышал я ответ матери на возмущенный возглас тётки, она не терпела, когда ее перебивали даже неожиданные звонки.

Да, это была моя жена, которая отличалась редкостной неорганизованностью и бестолковостью, хотя в остальном была такой милой, что я её очень любил.

– Дорогой, я тут на площади, встреть меня, я совершенно не понимаю, куда дальше двигаться, чтобы попасть в ваш этот Вернигор.

– У тебя в машине есть автоматический навигатор, просто включи его и он доставит тебя на место, – терпеливо сказал я.

– Он не работает или еще больше меня запутывает…

Я закатил глаза, потому что всегда так делал при разговоре с ней и сказал, что сейчас приеду. Пожалуй, её саму еще придётся искать, хорошо, если догадается не выключать телефон.

Спускаясь с крыльца на плиты двора, я увидел вдали Ли, она неторопливо шла по широкой аллее сада в сопровождении какого-то раба, вероятно, из садовников. Всеслава рядом не было, стало быть, он не догнал её. Что ж, посмотрим, что будет дальше. Я постарался рассмотреть девчонку, удивляясь, какой взрослой она стала и когда? Сколько ей теперь? Всеслав почти с меня ростом, он заканчивает школу, значит, ему скоро восемнадцать, девчонка младше на… на сколько? Черт, я не помнил этого. Надо спросить мать, она помнит все дни рождения, и все подробности генеалогических древ всех правящих династий Земли, именно исходя из этих своих знаний, она и нашла мне жену.

Виталия де Суза была племянницей теперешнего правителя Запада, с которым у Агнессы и всего Вернигора были хорошие, почти дружеские отношения. Она была очень красивая и абсолютно безмозглая, и вначале я её почти ненавидел. За всё. За то, что я был несвободен из-за неё, за то, что она доставала меня своей неумолкаемой пустой болтовнёй, за то, что я вынужден жить с ней под одной крышей, что она до сих пор не родила, хотя я исправно выполнял супружеский долг, опостылевший мне через неделю после свадьбы, когда я окончательно охладел к самой Виталии. Признаюсь, я обрадовался, когда увидел её: очень светлые волосы, светлые глаза, тонкие черты… я подумал: ладно, мне не достался престол, но я буду счастлив в браке. Но едва она открыла рот, называя меня «Сээва», потому что просто неспособна произнести своим языком моё имя полностью, а меня с рождения иначе, как Всеволод никто не звал, как я скис. Еще через несколько минут её болтовни о том, как ей хочется устроить наш дом, я понял, что сойду с ума, если стану слушать то, что она говорит. Поэтому я научился не слушать. Оказалось, это очень полезное умение, я стал пользоваться им и в других случаях, когда приходилось терпеть пустые разговоры вокруг, они перестали меня раздражать.

Вообще, моё отношение к женщинам было довольно… холодным, потребительским. Так было всегда, стоило мне в ранней юности заметить, какими взглядами взрослые дамочки, многочисленные подруги моей матери, одаривают меня, и тем более, когда чуть позднее к взглядам присоединились и вполне определённые авансы и «случайные» прикосновения. Вскоре я получил и материальное подтверждение своей привлекательности, причем сопровождаемое какими-то приниженными возгласами восхищения моей красотой и привлекательностью, и это навсегда закрепило во мне уверенность, что стоит мне только взглянуть, любая женщина будет моей. Так и происходило. Поэтому, вероятно, глядя на Ли, в конце аллеи, я почувствовал прилив воодушевления, я отомщу удачнику Всеславу, нет ничего хуже для влюблённого юноши, чем разочарование…

…К нам приехала тетка Анна, сестра моей бабки, со своим противным сыночком Всеволодом, я всю жизнь терпеть их не мог, и вот, столкнулся с Всеволодом в передней, когда побежал вдогонку за Ли. И вот, мало того, что я не увидел, куда в саду скрылась Ли и так её и не нашёл там, так еще и этих терпеть в доме пару дней.

Но оказалось, что они не на пару дней. Нет, они задержались на неделю. На целую неделю…

Но самое худшее было не это, черт бы с ними этими Вернигорами с западного берега, в конце концов, я мог с ними не встречаться целые дни, а если пропускать совместные семейные трапезы, то и вовсе не видел бы, никто нас с Ли не заставлял, мы следовали традиции по привычке, но могли и отступить от неё. Так вот, эта дурацкая неделя закончилась тем, что бабушка позвала меня к себе, и, не глядя, почему-то мне в лицо, проговорила, бледнея, как будто от гнева:

– Всеслав, драгоценный мой внук, ты… что думаешь о девушках?

Я так удивился, что не сразу даже подобрал слова, чтобы ответить:

– Что?.. О чём?

– Не «о чём», а о ком. Что ты думаешь о девушках? Ты будешь правителем Вернигора, самой сильной страны Света, тебе надо задуматься о женитьбе.

– А что тут думать, не пронимаю? Я женюсь на Ли. Не сейчас, конечно, а когда… ну когда там положено? Через три года?

Моя бабка обомлела, глядя на меня.

– Ты что мелешь? – наконец, произнесла она.

– Бабуля, я не мельник, да и нету их уже лет триста на планете, словом, незачем оскорблять меня такими словами. Я выбрал себе жену, я женюсь на Ли и ни на ком другом.

– Ты в своём уме? Ли – твоя сестра.

– Я знаю, что это не так, – спокойно сказал я, глядя бабушке в глаза.

– Что?! – отсутствующие брови моей бабушки поползли наверх. – Что еще за фантазия?!

– ДНК-тест можно сделать за несколько секунд, – сказал я.

Лицо моей бабушки свело будто судорогой, несколько секунд она смотрела на меня, словно оценивая, а потом откинулась на высокую готическую спинку стула, всё в нашем доме было таким, потому что строил его на древнем фундаменте мой прадед, всю жизнь увлеченный рыцарскими романами, моя прабабка боролась с этим как могла, поэтому дом приобрёл всё же некое светлое изящество от барокко, в которое была влюблена прабабка. Но здесь, в кабинете бабушки Агнессы всё было в духе её отца, потому что это был его кабинет, и она не изменила в нём ничего, только компьютерные системы обновлялись, как положено.

Бабушка сцепила длинные пальцы, унизанные большими тяжёлыми перстнями, которые свободно скользили на сухих пальцах между суставами, она привычно подвигала эти перстни и от камней искорками брякнули цветные солнечные зайчики. Украшений у бабки была целая сокровищница, она любила менять их, мне кажется, это была её единственная слабость, не раз я заставал её, перебирающей драгоценности и любующейся ими.

– Отлично, Всеслав, просто превосходно, – сказала она, наконец. – Ты повзрослел, ты научился хранить секреты. Вот и продолжай хранить их, иначе это придётся сделать мне. Похоронить эту тайну навсегда. Ты понимаешь меня? По-хо-ро-нить.

Она говорила так спокойно и холодно, что мне показалось, этот холод заполз внутрь меня и сдавил горло. Я не мог даже дышать. Я не мог поверить своим ушам.

– Ты всё понял? Ты женишься на той и тогда, когда я скажу, когда это будет нужно для нашей части света или даже для всего мира. Ли выйдет замуж, за того, кто будет нужен мне. И успокой свои эротические фантазии, если ты такой взрослый и разумный. Сумасбродство в нашей семье не приветствуется.

Я по-прежнему молчал, не в силах не только говорить, но даже вдохнуть. Бабушку это, очевидно, всё же взволновало, потому что она продолжила говорить:

– И не надо так смотреть на меня, будто ты увидел Левиафана. Когда ты на вершине, Всеслав, ты лишен свободы намного полнее, чем любой раб. Ты на вершине. Не только Севера. Ты будешь на вершине мира. Это стоит того, чтобы выбросить чувства на помойку. Это ответственность и труд. Привыкай.

Я смотрел на нее и думал, как она может произносить хоть что-то после того, как угрожала похоронить Ли? Ли!.. Господи, я не понимал, ни, где я, ни, что я такое. «Привыкай». Привыкать быть чудовищем?

Я поднялся на ноги и двинулся к двери.

– Да, Всеслав, ты завтра уезжаешь.

– Что?! – изумлённо проговорил я. Оказывается, ещё не всё.

– Ты уезжаешь в высшее училище для офицеров. Ты, Вернигор, должен окончить его, так полагается.

– Полагается? Что за… что-то я не помню, чтобы Всеволод окончил это училище.

– Всеволоду не сидеть во главе мира, как бы ему не мечталось в его честолюбивой голове. Его ограниченной фантазии не хватит даже на то, чтобы руководить курятником на ферме. Нет, Всеслав, тебе ровняться не на кого, кроме великих. Но ты будешь величайшим. Для этого надо приложить совсем немного усилий. Совсем немного.

– Немного усилий? Это каких? – мне хотелось добавить что-нибудь колкое, но я замешкался, подбирая слова в голове.

– Пока, я повторяю, пока слушай меня. Потом сам будешь знать, что тебе нужно делать. Всё, ступай, свободен, не мешай мне, – бабушка успокоено махнула рукой, в нетерпении прогоняя меня. Вспыхнувший экран компьютера осветил ее лицо голубоватым светом, всё, моё время исчерпано. Я должен стать таким же…

Я вышел в коридор как робот, не думая и не чувствуя ничего. Ко мне подошёл кто-то из рабов, я даже не узнал, кто именно, и сказал, что мои вещи упакованы и мобиль меня ждёт у крыльца. То есть, я должен уехать немедленно. Немедленно…

У меня в голове сгустился странный липкий туман, в котором мысли не шевелились и даже не плавали, а слиплись в плотный клубок. Уехать сейчас. А Ли нет дома, я знаю, потому что она с утра говорила, что поедет с Кики выбирать школьную форму на будущий год. Я ещё спорил, что рано, что ещё полтора месяца лета…

– Госпожа Ли вернулась? – спросил я.

– Нет ещё, господин, – ответил раб.

Конечно, нет, пока они доехали, пока будут болтаться, Ли, как все девчонки, обожает наряжаться, вечером только возвратятся. Когда я буду уже… господи, где? Нет, это невозможно, этого просто не может быть, чтобы я уехал сейчас Бог знает куда. Невозможно. Невозможно!..

…Но оказалось, что возможно. Возможно. Возможно остаться без Всеслава, я осталась. Я тоже не предполагала, что такое возможно, что это вообще может быть. Он оставил записку мне, её тайно отдал мне один из рабов.

«Ли, я не смог даже дождаться твоего возвращения, бабушка настаивала, чтобы я уехал немедленно. Меня отправили в училище в Оссенхоф, почему и зачем именно сейчас ни днём, ни даже часом позже, я не понимаю, но я вынужден подчиниться. Если бы ты смогла приехать в этот проклятый Оссенхоф тайно от бабушки, мы бы встретились. Пожалуйста, Ли, приезжай, я просто не выдержу там без тебя. Я нигде не выдержу без тебя».

Вот такая записка. Он не выдержит… Будто я выдержу…

Мне хотелось плакать, и я плакала. Я плакала несколько дней, прячась в своих комнатах, или в саду. Там меня снова находил и успокаивал Серафим, сидел со мной подолгу.

– Серафим, как мне поехать в Оссенхоф? – спросила я его, наконец.

– Это триста километров, неблизко.

– Я знаю, посмотрела уже, – сказала я.

– Погоди с этим, Ли. Сейчас тебя никуда не отпустят, а Всеслава могут заслать еще дальше, по крайней мере, такой разговор я сам слышал, ваша бабка разговаривала с директором этого училища, Всеслав артачится там и порывается бежать, его вот-вот лишат свободы передвижения, там и так достаточно строго, всё же военное училище. Если он не перестанет показывать там свой норов, его отправят на Запад или Юг, а это другой конец планеты, а уж если ты предпримешь это безрассудное путешествие, то этой высылки не избежать, тогда вы и, правда, увидитесь нескоро.

– Что же делать, Серафим? – я посмотрела на него, вытирая слёзы, которые лились и лились мне на щёки, а мои глаза уже не помнили, когда не плакали.

– Проявить немного ума, в настоящее время ум – это терпение.

Терпение… Всеслав писал мне письма, которые привозил Серафим, а ему отвозил мои, мы не доверяли виртуальным средствам связи, как не доверила наша бабка, и все те, с кем она переписывалась, поэтому и мы пользовались древнейшим способом связи: посыльным. Нашим посыльным стал Серафим, он единственный, кому я полностью доверяла, и ему стал доверять Всеслав. Но на это уходило время, и часто отправлять Серафима из дома было тоже опасно, если бы хоть кто-то заметил его отлучки, это прервало последнюю связь с Всеславом. Так что приходилось ждать.

Эти конец лета и осень стали самыми страшными в моей жизни, до сих пор я не знала горя, кроме потери матери, но то горе мы пережили вместе с Всеславом, а теперь мы были разлучены. Отвлекалась я только учёбой, постоянными занятиями, от которых не отвлекалась ни на час, потому что иначе я сразу впадала в тоску.

Осень в наших высоких широтах тёмная и ветреная, всегда навевала на меня грусть, но в этом году это была не просто грусть, это настоящая невыносимая тоска, только с первым снегом стало немного светлее, но не в моей душе.

Глава 7. Стакан воды

Не только разлука с Всеславом стала испытанием этих месяцев. К нам в Вернигор стал часто приезжать Всеволод, который считался нашим дядей. И, если раньше он не замечал моего существования, то теперь стал проявлять интерес ко мне. Я не сразу поняла это, настолько это было необычно и странно, настолько не совпадало с тем, что я знала и думала о Всеволоде, что я ужасно растерялась, когда он впервые обратился ко мне с речью. Я вдруг поняла, что всегда чувствовала себя неодушевлённым предметом при нём. И вдруг вот этот взрослый уверенный и самодовольный красавец, глядя на которого всё женское население Вернигора оборачивалось со вздохами и увлажнившимися восторгом глазами, пришёл в библиотеку, где я сидела, обложившись книгами, и готовила доклад к завтрашнему уроку истории.

– Ли, вот ты где! А я ищу тебя по всему дворцу, – сказал он своим низким раскатистым голосом, бархатистым и жирным, который звучал мягче под сводами библиотеки с пола до потолка заставленной многочисленными стеллажами с книгами, не так как в залах и коридорах.

– Вы искали меня? – изумилась я, вот уж небывалое дело. – Зачем? Меня бабушка зовёт?

Всеволод, одетый как всегда безупречно, собственно говоря, на нём сидел идеально любой костюм, не только потому, что он был хорошо сложен, но видимо, элегантность просто была в его природе. Он не спеша подошёл ко мне. Вернее к столу и нескольким каталкам с книгами, на которые я водрузила большие тома, что выискала по каталогу о династии Меровингов в нашей бесценной библиотеке.

– Не-ет, – усмехнулся Всеволод, взяв в руку один из томов, и посмотрел на корешок. Удивительно, он легко держал в одной руке большущий том, который я не могла удержать и обеими. – Никто тебя не зовёт. «История средних веков»… интересно. Ты изучаешь? Я мог бы помочь тебе. У меня ученая степень по истории и языкам.

И посмотрел на меня. Глаза у него, оказывается удивительно яркого синего цвета и такие огромные, что мне показалось, что они похожи на озёра вроде того, что было у подножия скалы Вернигор, на плоской вершине которой расположилось поместье с дворцом и обширным парком. Одноименный город внизу, как раз на берегу этого озера. Всеволод усмехнулся немного вбок красиво очерченными розовыми губами.

У него, конечно, какая-то совершенная внешность, впрочем, от этого он казался только еще более холодным и высокомерным, поэтому, наверное, я и молчала, не в силах соединить в своей голове какой он и что он говорит со мной. Да ещё таким ласковым голосом и глядя такими светящимся взглядом, если бы это был мой одноклассник, я решила бы, что он влюблен в меня. Но это был не мой одноклассник, и даже не приятель Славы, которые смешно торопели при виде меня, а сам Славка со смехом рассказывал, как они оборачивался мне вслед, это был Всеволод. Дядюшка Всеволод, для которого я была всегда пустое место.

– Так что ты молчишь? Помогу тебе? – улыбнулся Всеволод, возвращая «Историю Средних веков» на место.

– Зачем? – спросила я, не понимая, чем он может мне помочь. А еще больше удивляясь, что он вообще говорит со мной.

– Быстрее дело пойдёт.

– Мне не надо быстрее, я не спешу, – ответила я.

Всеволод рассмеялся…

…Признаться, я не ожидал, что она окажется такой смелой в разговоре со мной. И еще красивой. Правда, это оказалось неожиданно. Ни разу до сих пор я не рассматривал её. Да и что было рассматривать эту девчонку. А сейчас вот и увидел. Наверное, не придумай я козней против Всеслава, никогда и не подумал бы разглядывать Ли. А теперь вот смотрел и удивлялся, как это раньше я не замечал, какое тонкое у неё лицо, нежные черты, брови длинными дугами, тёмные глаза под длинными тяжёлыми веками, черные ресницы отбрасывают длинные тени на щёки, кажется, до самого выпуклого подбородка, блестят как шёлк, когда она опускает глаза. Волосы… ни у кого из Вернигоров не было такого тёмного цвета волос, и у их с Всеславом отца, мужа Евы, не было, он был таким же белокурым как и Ева, а в волосах Ли пряталась южная ночь, но совсем не было никакой смуглоты, кожа вообще очень белая, будто молочная, и мне показалось, она не такая по своей структуре как у всех, какая-то светящаяся, как светятся зажженные свечи, может быть, так казалось из-за контраста между почти черными волосами, бровями и ресницами и кожей. И вся фигура Ли какая-то хрупко-тонкая, может быть, потому что она очень юна, или потому что похожа на бабку. Но Агнесса худощава с крупным и мощным крупным костяком, она не хрупкая, и, полагаю, очень сильная, потому что жилистая, как атлет. Ли совсем иная, словно текучая, глядя на неё сейчас, я впервые произнес про себя это слово: «женственность», я столько раз его слышал, но впервые подумал его о конкретном человеке, да что «человеке», о девчонке. И её движения, и голос, вся она, словно сплетена из всего самого изящного и притягательного, мне показалось, я даже чувствую аромат, который исходит от неё, и он тонкий и нежный, как у самых нежных цветов, которые расцветают в наших краях во время короткого лета. Когда Ли, наконец, заговорила, обнаружив высокий и нежный голос, я уже не мог не смотреть на её губы…

Что же это такое? Это со мной было впервые, чтобы я почувствовал вожделение такой силы. Притом абсолютно неожиданно. Я шёл сюда к Ли, чтобы разузнать у неё, как там Всеслав, мне хотелось насладиться злорадством оттого, как мой ненавистный племянник страдает в разлуке с ней. А вот заговорил с Ли, и думать забыл о Всеславе.

– Ну, хорошо, не ради спешки, а потому что мои знания больше твоих и уже систематизированы. Зачем отказываться от помощи? – сказал я, продолжая смотреть на ее губы, они какие-то блестящие, словно атласные… Ну вообразите, меня на эпитеты потянуло. Меня, кто прилагательные вообще не употреблял, а глядя на эту девчонку, я не то, что говорю с оттенками, я стал думать, как какой-нибудь поэт из старинных книг.

Ли долго смотрела на меня, потом положила карандаш и сказала:

– Просто… Просто я даже не могу представить, как и что вы станете делать.

Она называла меня на «вы»… правильно, я ведь её дядя. Однако мне это не понравилось.

– Ты скажи, какая тема и я буду знать, что сделать.

– Филипп Красивый король Франции, – сказала Ли не сразу и, будто нехотя.

Я рассмеялся.

– Не поверишь, но я сам когда-то делал проект именно по этому французскому королю! – радостно объявил я, хотя это было полное враньё, я даже не слишком хорошо помнил годы его жизни.

Ли только улыбнулась, впрочем, довольно холодно, опуская голову, я хотел бы думать, что она улыбается смущённо, но нет, именно холодно, смущение скорее от раздражения, которое она вынуждена скрывать от меня и притворяться вежливой и радушной. Думаю, ей хотелось избавиться от меня, но я не собирался ей этого позволить. Сам не знаю, зачем, но я захотел быть сейчас к ней поближе. Зачем? Что мне эта девчонка? Я не мог ответить на эти вопросы, я только чувствовал притяжение и не мог ему противостоять. И не хотел. Свои желания я привык удовлетворять.

– Вот что я скажу тебе, Ли, не называй меня на «вы». То есть при других можешь так делать, но когда мы наедине, зови на «ты» и по имени. Мы же команда. Больше того, ты руководитель.

Я настаивал на чем-то почти неслыханном. Но я знал, что делал, ничто так не сближает, как обращение на «ты». Мне хотелось этого, пока я сам не знал для чего, я сейчас едва ли не впервые в жизни действовал интуитивно.

Но Ли не заметила, не смутилась, она засмеялась. И смех-то какой-то оказался… чудесный, хотя и не слишком смешно ей. Удивительно, она совсем не была смущена, и держала себя со мной свободно. Я видел, что она тяготится моим присутствием, и прогнать нельзя, вот и говорила и даже смеялась отчасти смущенно, отчасти нетерпеливо, опуская голову так, что чёлка скрывала её глаза.

– Так берёшь в подчинённые? – захотел утвердиться я.

– Ну… если вам… то есть… тебе, Всеволод… – она посмотрела на меня после этих слов, и от взгляда ее тёмных глаз, как от огня в глубине сапфиров, меня дернуло будто электричеством. – Если тебе нечем заняться, то конечно. Почему бы и нет.

– У меня полно дел, – снова соврал я.

Никаких дел здесь, в Вернигоре в ближайшие дни, кроме просиживания на заседаниях советов у моей тётки у меня не было. И там я мог бы не показываться, этого никто не требовал, но я хотел там быть, потому что пока не утратил надежду занять место наследника. Так что я должен был быть в курсе всех происходящих событий и мог позволить себе присутствовать реально, а не по голографической связи, как мой племянник Всеслав. А он теперь присутствовал именно таким, и нарочито демонстрировал скуку и пренебрежение. Последнее заседание, вчера, вообще пропустил и это очень не нравилось тетке Агнессе, она ерзала на месте, и была рассеяна, вопреки обыкновению, когда она восседала подобная ледяной статуе из древнего мультфильма о Снежной Королеве. И это её беспокойство мне было приятно, потому что она явно была не в своей тарелке, и я наслаждался этим.

Но сегодня ночью я, засыпая, думал о Ли. О том, что её внешность очень необычна не только для нашей семьи, но и вообще для Севера. Наши девушки словно разведены прохладой: бледная кожа, прохладный румянец, светлые волосы, водянистые глаза, суховатые и плосковатые черты или же рыжеватые краснолицые, которые от солнца делались пунцовыми. Ли совсем другая. Яркая, притягивающая взгляд красота, никакой размытости, ни прохладного тумана, который, мне, впрочем, в наших красавицах нравился, но Ли не похожа на них, да и на всех, кого я видел в разных частях света. Это странно, почему такая внешность?

Я поймал себя на этой мысли. Весь остаток дня я думал о Ли. Остаток дня и вот, уже часть ночи. Ни один предмет на свете еще не занимал мои мысли столько времени. Это мне не понравилось. И даже не то, что я думал о Ли так много, но то, что эти мысли слишком взволновали меня, а видит Бог, я не привык волноваться, для меня это неприятно и противоестественно.

Поэтому очень рано утром на следующий день я уехал домой, в наше поместье за семьдесят километров от Вернигора, но и там не задержался, а отправился на Юг, после на Восток и на Запад, служа на пользу Северу и миру.

Притом и наш Север не был однороден и здесь необходимы были переговоры и поддержание крепких союзных связей. На западе Северного края в Исландии был вечно колеблющийся клан, с которым Агнесса старалась поддерживать самые дружеские отношения, потому что, перейди они на сторону Запада, это очень ослабило бы Север. Да, на всей планете никто не воевал сейчас и, разделив доходы, как считалось, по справедливости, все стороны света сотрудничали и обменивались товарами и знаниями. Так считали все. Кроме тех, кто руководил Светом. Наверху плелись интриги, устраивались заговоры, чтобы перетянуть себе доходы, влияние и попытать властвовать не только четвертой частью планеты, но всею.

С юных лет я был в гуще всех событий и переговоров, в курсе и понимании истинного положения вещей, и с тех самых пор, когда я впервые осознал, что мир совсем не изменился, что люди не сделали никаких выводов из прошлого, которое почти уничтожило человечество, я не переставал удивляться насколько мало меняется природа человека со времен первобытных войн, когда применяли бронзовые мечи или даже луки со стрелами с каменными наконечниками, ничего не поменялось. Человек всегда не мог довольствоваться тем, что имел. Алчность во все времена двигала миром.

Алчность к власти, влиянию, богатству, знаниям, ко всему ценному, что есть в мире, что может быть у других, по-прежнему, руководила миром, всеми людьми и каждым в отдельности. Я это осознал впервые, когда понял, до какой степени я хочу быть во главе Севера, самого сильного клана и самой сильной стороны света. И всю жизнь я, оставаясь в тени, готовил себя к этому, впитывал в себя всё, что видел, что слышал.

Поэтому, когда пребывая по поручению тётки Агнессы у Ольгерда Исландского, я почувствовал некоторый холодок со стороны хозяина этих земель, очень важных, потому что стоят они как раз на пути от Севера на Запад. Ольгерд отлично это знал, и, как и все его предки умело пользовался таким удобным расположением, чтобы извлекать максимальные выгоды от обеих сторон. И, хотя Исландия была частью Севера, все Исландские правители постоянно тяготели к Западу, и, полагаю, тайно мечтали стать центром Севера, свергнуть Вернигоров. До сих пор они вели себя покорно и ничем не выказывали своих замыслов, которые вынашивали поколениями, о чем отлично знали все Вернигоры, потому и держали их как можно ближе. Когда я рассказал Агнессе о настроениях Ольгерда Исландца, она нахмурилась, собрав в неизменно исчезающие морщины свой огромный лоб, потом взглянула на меня.

– Спасибо, Всеволод, – сказала Агнесса.

А потом посмотрела на меня и спросила неожиданно.

– Сколько лет его сыну?

– Генриху? – от неожиданности я задал какой-то глупый вопрос и сразу понял свою оплошность, тётка Агнесса не любит глупых вопросов.

– Всеволод… – Агнесса побледнела от злости. – Мне плевать на его имя, я спрашиваю, сколько лет этому исландскому засранцу?

– Я не знаю, но лет… двадцать это точно, – сказал я, чувствуя себя идиотом, но откуда я мог знать, что тетку может заинтересовать.

– Взрослый, значит, отлично, – удовлетворённо проговорила она. – Ладно, Всеволод, ступай, спасибо, выполнил все поручения превосходно. Но возраст всех ублюдков надо знать. И чем они занимаются, чего стоят. Каких-то пять лет, и мы будем иметь дело с ними.

Я поклонился, она права, я оплошал, действительно, мои поездки были слишком легковесны, я мало вникал, считая, что я и так всё знаю и во всём отлично разбираюсь. Только к вечеру я подумал, почему это вдруг Агнесса заинтересовалась возрастом исландского наследника.

Только увидев Ли за ужином, я подумал, что вопрос Агнессы неслучаен. Уж не решила ли Агнесса выдать Ли за исландского Генриха. Теперь была уже весна, я, конечно, давно позабыл о своих странных эмоциях прошлой осенью, и даже, если бы кто-то напомнил, я удивился бы. И только увидев Ли снова, я вспомнил, что поспешно уехал из Вернигора, чтобы не видеть больше её и не думать, почему она так меня волнует. Сейчас я смотрел на неё спокойно и не понимал, что так уж подействовало на меня тогда.

Красота никогда не была для меня чем-то самоценным, я сам был хорош собой и понимал, что это самый простой способ воздействовать на людей, а значит, он ничего не стоит в отношении меня самого. И не действовал. Нет, я испытывал вожделение и интерес, как и все люди, но сексуальное влечение было для меня обычной животной потребностью, которую надо регулярно удовлетворять, чтобы она не начинала довлеть над тобой. Только и всего. Ни в какие романтические устремления я не верил, меня они не касались, то есть в отношении меня – да, но я сам не знал, что это такое – испытывать страсть к кому либо, эта глупость со мной не могла случиться, я хорошо владел своими эмоциями.

Пока рабы разносили блюда, я посмотрел на Ли, она изменилась за прошедшие месяцы, стала выше, и вообще, не казалась теперь красивым необычным ребёнком, как осенью. Сейчас она была возбуждающе привлекательной девушкой, удивительно, как она могла так измениться всего за несколько месяцев. Во время ужина Ли была немного рассеянна, думала о чем-то и почти не ела. Я смотрел, как она пощипывает хлеб, как ковыряет вилкой в белой мякоти трески и гоняет по тарелке остывшую горошину. Потом кончиком пальца водила по краю бокала с водой, поднимала бокал к губам, делала глоток и ставила снова. Облизывала губы… Ох, губы, они были у неё полные и какие-то не розовые как у всех, а огневатые, будто в тон волосам, как и слабый-слабый румянец на скулах… я опять почувствовал, возбуждение. Отвернулся и подумал, она кто мне? Племянница. Это инцест или нет?..

И что я вдруг стал об этом думать?..

Я не изменял жене. Это не значит, что я не бывал с другими женщинами, как раз напротив, постоянно, но заниматься сексом для меня значило не больше, чем сон или питьё, то есть удовлетворение самых простых потребностей, как можно придавать значение каждому выпитому стакану воды? И то, что я почувствовал к Ли требовало удовлетворения. Вот поэтому я и задумался, не будет ли мне этот «стакан воды» стоить слишком дорого. И пришёл к выводу, что не будет. Агнесса давно не обращала внимания на то, как и чем живёт её внучка, я ни разу не видел, чтобы она разговаривала с девчонкой. А Всеслав, я уверен, успел ввести её в курс дела, не зря он был уже давно взрослый парень, я, к примеру, свою любовную «карьеру» начал лет в четырнадцать, Всеславу шёл девятнадцатый год…

Глава 8. Разлука и злость

Да, мне шёл девятнадцатый год, но я был все тем же неопытным девственником, что и в тринадцать. Я был чересчур высокомерным и спесивым, чтобы позволить себе соблазниться какой-нибудь рабыней или же хорошенькой продавщицей, как делали мои приятели в школе или здесь, в Оссенхофе, да и хотел я одну единственную девушку на свете, все прочие казались мне безобразными и глупыми жабами и только раздражали. Наверное, не существуй Ли в природе, я смотрел бы на этих девушек иначе, я находил бы их привлекательными и с удовольствием проводил бы с ними время.

Но… не существуй Ли, не было бы и меня. То есть, физически я был бы, но это был бы совершенно другой человек. Я получал письма от Ли, настолько часто, насколько их мог привозить тот самый садовник, раб, от которого я так хотел избавься когда-то, а теперь этот Серафим был наш главный союзник, благодаря которому мы с Ли могли поддерживать связь. Я должен был быть ему благодарен и я платил ему золотом, чего вообще не делают по отношению к рабам, но я это делал. Я делал это из чистого высокомерия. Я ненавидел его. И теперь я ненавидел его намного сильнее, чем прежде. Потому что, когда-то он просто позволял себе приносить в комнаты Ли свежие цветы чаще, чем в покои моей бабки, а теперь он был к Ли ближе, чем я, он видел её, говорил с ней, слышал её голос. Но главное, теперь я был ему обязан. Ли не нашла больше никого, кто мог быть курьером между нами.

Я давал ему золото, и он брал его, удивившись только в первый раз. В конце концов я не выдержал и задал вопрос, который волновал меня всерьёз, потому что одной из моих целей была и эта:

– Почему ты не выкупишь свою свободу? Почему остаёшься рабом?

Серафим улыбнулся, взглянув мне в глаза, что было неслыханно, впрочем, так же неслыханно было с моей стороны заговорить с ним, я говорил с рабами только по делу.

– А зачем? – сказал Серафим. – Для чего мне свобода? Быть свободным – это труд и ответственность. Зачем мне они? Забот у меня хватает и без этого.

Я после много раз вспоминал его слова, удивляясь не заключённой в них мудрости, но тому, что эта мудрость родилась в голове какого-то ничтожного Серафима. А сейчас я просто дал ему в руки письмо в самодельном конверте, так же поступала и Ли, мы не хотели, чтобы Серафим прочел хоть строчку. И я очень ценил то, что Ли так делает, что она не доверяет этому красивому садовнику настолько, чтобы не скрывать от него не чувств ко мне, но слова. С другой стороны, получалось, что мы оказываем ему уважение, если полагаем важным хоть что-то скрывать от него, перед рабами не церемонятся.

Поэтому сейчас я просто отпустил его движением руки. Он доставлял письма на удивление быстро, на чем он ездил, как ему это удавалось, было загадкой. Но сейчас я размышлять об этом не хотел. Мы с Ли вели переписку двойным потоком: то письмо, что я читал сейчас было ответом на моё, отправленное в прошлый раз, а то, что только что ушло с Серафимом, моим ответом на ее предыдущее письмо. Это позволяло получать вдвое больше писем и не гонять Серафима впустую.

Ничего особенного Ли и я не писали друг другу, кроме признаний в любви и того, как скучаем и как пресна и пуста жизнь в разлуке, мы описывали эту самую пресную жизнь с ее мелкими бытовыми подробностями. Я сам просил её делать так, я хотел представлять каждый её час, и хотел, чтобы и она представляла меня каждую минуту без неё. И вот сейчас она писала о том, что приехал Всеволод. В прошлый раз, а это было почти сразу после моего отъезда, и тогда меня страшно удивило, что она рассказала о нем: он говорил с ней, предлагал помощь. Сколько я его помнил, он вообще нас не замечал. Но, когда оказалось, что он тут же и уехал, никакой помощи так и не оказав, я успокоился, это было как раз обычно, в его духе. Странно только, что вообще обратил внимание на Ли. И мне это не понравилось. Мне всё не нравилось, что происходило теперь без меня.

Проклятая здешняя казарма нисколько не вдохновляла меня, не нравилась и учеба, вся эта муштра была не для меня. Я привык быть себе хозяином, а тут принуждён подчиняться приказам каких-то бритых дядек. Никто и никогда не говорил мне, что я должен буду готовиться к карьере правителя, как к военной, этого не предполагалось до сих пор, и то, что это же училище окончил Всеволод, ничего не значит для меня, он наследником не считался, им был я. Так что, Всеволод не пример, и почему я сослан в это превосходное учебное заведение для остолопов, я не понимал.

Утро начиналось с дикого обычая побудки с помощью сигнала горна, записанного и включенного ровно в шесть утра. Потом пробежка в любую погоду вокруг территории и зарядка, после душ вместе со всеми этими парнями в общей душевой, и только после завтрак. Я совсем не так привык просыпаться. И не в такой компании проводить своё утро и тем более трапезы.

Чему я должен был тут научиться? Этой дурацкой военной дисциплине? На что она мне? Я был дисциплинирован с раннего детства, меня воспитывали строго, требовали и я выполнял, потому что видел в этом железный смысл: уроки, учёба, занятия спортом, выполнение режима дня. Но здесь чему я мог научиться? Стратегическому планированию боя на примере битв трехсотлетней давности? Ну что за бред? Меня это бесило. Только историю, алгебру и физику я мог изучать спокойно, ну и, черт с ней, физкультуру, поскольку я привык к тренировкам. Если бы не это, я, наверное, уже сбежал бы. Вы спросите, куда? Об этом я не думал, не планировал, потому что пока не собирался. Но если бы задумал, то сделал бы, не сомневайтесь.

Товарищи по учёбе не особенно стремились общаться со мной, тем более дружить. Они все были здесь уже несколько лет, я же только приехал, был чужаком, к тому же высокомерным и холодным, отвечающим на вопросы не глядя и односложно. Не представляю, если бы кто-то так общался со мной, я бы, наверное, взорвался и вмазал. Но кто мог посметь сделать то же со мной? Ясно, что никто. И я это знал. Чтобы я был на равных с другими кадетами, надо было скрыть моё имя, и не только от кадетов, но и от преподавателей, а этого не было сделано в спешке. Или же моя бабушка просто не подумала об этом. Так что я, как настоящий принц, уже из-за этого был изгоем. Но… я никогда и не стремился разрыв между мной и всеми прочими свободными людьми хотя бы сократить, меня устраивало моё гордое одиночество. Теперь, в этом чужом месте, особенно.

В школе Вернигора у меня были приятели, не совсем я дикий зазнайка, и они писали мне электронные письма теперь, и я даже отвечал, правда, всегда мучился с тем, что бы им написать, повторять одно и то же в каждом письме было бы глупо, а рассказывать то, что со мной, действительно происходит, невозможно. Вот я и отвечал на их вопросы и задавал. Хотя… писал я им только потому, что не хотел потерять связь с Вернигором, хотел знать все новости столицы севера. Я понимал, что они со мной «дружат» не потому что я такая интересная личность, но потому что я Вернигор и наследник, а значит, со мной лучше поддерживать отношения, но, полагаю, моя холодность компенсировала их лицемерие, в итоге остались те, с кем у нас были хотя бы общие темы для разговоров и похожие взгляды на мир.

С Ли мы обсуждали книги, просмотренные фильмы, я рассказывал ей о тех предметах, которые вынужден был теперь изучать вместе с науками, к которым имел склонность всегда, она не всегда поддерживала моё упрямое неприятие военных дисциплин. «Не бывает лишних знаний, Слава, ты же знаешь. Ничто из того, что мы узнаём, не мешает, мешает незнание, невежество». Я раздражался, меня злило её всегдашнее желание умиротворить меня и обращаться со мной как с маленьким, или, еще хуже, как с буйным идиотом, будто я сам всего этого не знаю. Я не этого хотел, я хотел её поддержки во всём, даже в моей злости на обстоятельства, которым меня вынудили подчиниться. Но в глубине души я осознавал, что сержусь не поэтому, я злился не на Ли, она заполняла мою душу, кто может сердиться на самого себя всерьёз, я злился на то, что она будто старается отдалиться от меня, заставляя принимать неприемлемое. Да, я противоречил самому себе, и даже осознавал это, но это было оттого, что меня просто захлёстывали чувства.

И вот Ли пишет, что Всеволод снова приехал в Вернигор, это почему-то вызвало тревогу во мне. Хотя чего было тревожиться, спрашивается? Но я встревожился…

…Я не знал, конечно, что Ли и Всеслав переписываются, и тем более, что он встревожился из-за того, что она упомянула о моем приезде, я сам еще не определился со своими целями относительно ее, потому что вообще никогда определённых целей относительно женщин не имел, они были слишком малозначительной и легкодоступной частью моей жизни, чтобы я много мысленной энергии тратил на эту тему. Вот увидел я Ли снова и вспомнил о своих странных ощущениях прошлой осенью.

Сейчас я смотрел на неё и снова думал, как мало она похожа на нас, всех северян, как удивительно природа тасует гены, что из поколений светлоглазых и русоволосых Вернигоров появилась эта черноволосая яркая… девочка. Девочка… нет, не девочка уже…

Я отвернулся. Гены… и вдруг меня словно ударило. Гены! Ли родилась, когда Ева уже была больна. Ева была больна…

Ева не могла родить эту девчонку! Вот, почему она не похожа на нас, вот, почему она и Всеслав позволили себе…

Так Ли не Вернигор по крови, сейчас мне это стало очевидно, но тогда кто, откуда взялась эта девчонка? Я почувствовал возбуждение от загадки, которая возникла передо мной. Или это было возбуждение совсем иного рода? Мне, давно пресыщенному всеми плотскими удовольствиями, почувствовать его, было своего рода подарком.

Я решил допытаться до истины. Вообще, мне несвойственно быть таким уж искателем, я всегда жил расслабленно в понятном, прекрасно и очень удобно устроенном мире, повода что-либо искать или выяснять у меня за всю мою жизнь не было. И вот теперь у меня даже азарт возник какой-то, такое происходило впервые в моей жизни, что я чем-то увлёкся.

Вначале я задумался, как именно приступить к поискам. Вначале я искал хоть какие-то сведения о пропавших или умерших детях в те числа, что были близко к дню рождения Ли. И не нашел ничего. Во всем мире, во всех частях света, вообще преступлений в те дни было мало, и новорожденные не умирали и не пропадали. Если принять во внимание, что учет всех преступлений велся скрупулёзно и подробно по всему миру и вносился в единую базу данных, то ни одно такое происшествие не могло не быть учтено. Значит, Ли не просто чужой ребёнок… Тайно родить и продать дитя Агнессе… но для чего? То есть, моя тётка почти всесильна, и могла бы, вероятно, тайно купить какого-то ребёнка у рабыни, весь вопрос зачем? Зачем ей понадобилась эта девчонка? Одно дело, если бы Агнесса была чадолюбивой сентиментальной женщиной, желающей иметь кого-то, кого можно любить и нежить, но Агнесса нисколько на такую не похожа. Так зачем ей понадобилась эта девчонка? Чужая девчонка, теперь для меня стало очевидно, тетка Агнесса никогда не обращалась с Ли как с родной внучкой или хотя бы с той, кто не был ей совершенно безразличен. На деле только Всеславу было до Ли дело. Хотя нет, Ева и её муж относились к своим детям как положено, поэтому у меня никогда и не возникало мысли о том, что девчонка чужая. Так откуда же она взялась?

Я стал размышлять, откуда она? Я помню, как долго Ева была в больнице у Никитина, когда родилась Ли…

Никитин… Никитин… Такое имя у человека с его наружностью, это странно. Такие как он живут на Востоке. Я стал искать следы этого уроженца Востока. На это у меня ушло несколько дней. Но я не пожалел. Я отыскал. Отыскал! Всё же у меня отличная голова, можно гордиться. Танг Линг, ученый с Востока, был осужден к смертной казни больше тридцати лет назад. Смертная казнь применяется теперь так редко, что стала почти невероятным событием. И за что был осужден тогда ещё молодой биолог? За попытку клонирования!

Когда я прочёл это, все сложилось в моей голове. Мне не была нужна фотография Линга, которых не существовало, как и никаких больше сведений о нём, будто его и не существовало никогда. Не было ничего и никто и никогда бы ничего не нашёл бы связи между тем врачом Лингом и Никитиным, во-первых: мало, кто с ним встречался, чтобы удивиться несоответствию внешности и имени, во-вторых: я уверен, подчищено всё, вплоть до кода, с которым Линг существует как Никитин. Но мне не нужны были ни фото, ни коды, ничто, чтобы быть уверенным в том, что Танг Линг, казнённый много лет назад на Востоке, тот самый Афанасий Никитин, который был ведущим ученым в головном институте Всемирной Академии биологических наук. Но то, что он ведущий, я знал случайно, потому что однажды невольно подслушал их с тёткой разговор у неё в кабинете. Это было много лет назад, и я не придал тогда значения, а теперь вспомнил. Я подходил к двери ее кабинета по широкому гулкому коридору, как все коридоры Вернигорского дворца, и сквозь приоткрытую дверь услышал слова Агнессы, сказанные сдавленным от ярости голосом, а тётка никогда не кричала, напротив, шипела как змея, когда злилась, и чем злее была, тем тише, но пронзительнее было это шипение:

– Ты великий ученый, Афанасий, ведущий ученый моей Академии, ты не говори мне, что ты чего-то не можешь…

Тут они услышали мои шаги, а я даже и не думал приглушать их, и замолчали. Никитин вышел, когда я еще не протянул руку к ручке, чтобы войти. Это было за несколько недель до смерти Евы, то событие перебило всё, поэтому я и не придал никакого значения той фразе.

Я ни за что не вспомнил бы этого, если бы не сделал сегодня своего изумительного открытия. Клонирование. Конечно! Ли – это не просто не наша родственница, она клон. Вопрос, кого клонировал Никитин, то есть Танг Линг, меня не слишком волновал, важнее было то, что Ли не родня мне и что она безразлична моей тётке, а значит, я волен в своих поступках относительно ее, более того, в моей власти и моя тётка и Никитин, он беглый преступник, осужденный на смерть, единственный в мире за многие годы, она укрывательница, за что может лишиться власти. Но я не был идиотом, напрямую шантажировать мою тётку Агнессу решился бы только слабоумный, от такого «смельчака» не осталось бы даже упоминания. Теперь я должен был придумать, как использовать добытую информацию. Какую выгоду извлечь, через кого действовать, я еще не решил, но я использую это, конечно.