Читать онлайн Жилины. История семейства. Книга 2 бесплатно

Глава 1
Жилины. Сентябрь 1990 года

Сидели мы с папой на кухне и молчали. Он выговорился и отдыхал после долгого рассказа, а я в себя никак прийти не мог, да и было отчего.

Тут мама на часы посмотрела:

– Что это вы сидите, как будто нам никуда идти не нужно? Нам уже бежать пора, если ты не хочешь, чтобы твоя Любовь нас на платформе метро ждала. – Это она уже ко мне обратилась.

Мы с отцом спохватились и заспешили на выход. Я хотел было свой плащ на вешалке у родителей оставить, но мама решительно его сняла и себе на руку повесила.

Из квартиры мы почти бегом к лифту направились. Пока его ждали, я глянул на часы:

– Мам, а куда это мы гоним? Ведь ещё не горит. У нас времени целая куча осталась. Чтобы до «Маяковки» добраться, всего двенадцать минут нужно, а сейчас ещё без двадцати, да там ещё минимум пять минут ждать придётся, пока Любаша вниз спустится. Часы у тебя, матушка, спешат, наверное. Давайте прогулочным шагом пойдём.

Этот свой монолог я закончил, как раз когда лифт не спеша с шестого этажа спустился. На улицу вышли и нога за ногу в сторону метро побрели, решили, что лучше так неспешно идти, чем в метро у эскалатора без толку стоять. Я у мамы плащ свой забрал и даже на себя его напялил. Вроде к вечеру попрохладней стало, авось не вспотею.

Мы уже несколько минут на «Маяковке» около эскалатора простояли, а Любы всё не было и не было.

– Вон она, – послышался мамин голос.

Люба спустилась, обнялась с родителями, тут же подошёл поезд в сторону «Автозаводской». Народа было битком. Рабочий день закончился, шёл пресловутый, растянутый во времени час пик. Мы втиснулись в вагон, по поездной трансляции прозвучало: «Следующая станция «Площадь Свердлова». Осторожно, двери закрываются», – и поезд помчался по тёмному туннелю. Сдавили со всех сторон. Душно, жарко, а на мне ещё этот чёртов плащ – и зачем я сегодня в него влез, сам не понимаю. Весь день он мне покоя не давал. Вспомнилось известное выражение: «Как сельди в бочке». Образно и действительности соответствует, только что рассола не хватает, зато едкий запах пота свою специфику вносит.

Со всех сторон зазвучало: «На следующей будете выходить?» – и началось броуновское движение. Одним нашим временным попутчикам вот-вот с облегчением выдохнуть удастся, они на следующей станции отсюда выбраться сумеют, а другим, в том числе и нам, ещё малость потерпеть придётся. Ну, нам-то с Любой не привыкать, мы так каждый день домой возвращаемся, а вот родителям каково? Мучиться, конечно, недолго, один прогон, и мы тоже покинем эту душегубку, но до того счастливого момента ещё немного подождать придётся. Ведь мы сейчас к самому большому пересадочному узлу приближаемся. Мало того что находится он под центром города, центральней не бывает, так там ещё и три популярнейшие ветки московской подземки пересекаются. Сейчас больше половины пассажиров из вагона вывалятся, а ещё больше попытаются туда залезть, поезд же к сплошным спальным районам стремится. Вот тут главное – успеть следом за выходящими к дверям пробиться да там вцепиться в поручни с такой силой, чтобы тебя входящий поток к противоположной стене не унёс. Нам на следующей самим выходить.

Ну вот и «Новокузнецкая». Сейчас мы на другую ветку пересядем и через несколько остановок сможем на волю выбраться. Такова специфика жизни в столице. Передвигаться здесь достаточно сложно. «Но всё равно я Москву ни на какой другой город, пусть там подобных проблем совсем не будет, не променяю. Здесь жизнь кипит, ключом бьёт. Я здесь как рыба в воде, и если меня всего этого лишить, я сразу же загнусь», – думал я, пытаясь сжаться и стать меньше, пока мы с каким-то толстяком местами менялись. Мне свободной рукой плащ пришлось придерживать, чтобы с него все пуговицы не улетели. На «Новокузнецкой» вместе с нами тоже вышло полно людей, и все первым делом выдыхали, а затем, толкаясь и обгоняя друг друга, устремлялись на выход или на пересадку, как будто опаздывали куда, хотя большинство домой ехали. Но это уж привычка такая, словно если не потолкаешься всласть, то чего-то лишишься или недополучишь.

До «Академической» добрались без проблем – народа, конечно, много, но всё же не так, как в центре. Вот теперь ещё минуток пятнадцать пешочком – и всё, мы к Петуховым прибудем. На родителей посмотрел – вроде ничего они, держатся. Наверху, на воле, тепло и ещё солнышко на небе висит, греет заметно так, что я плащ снова снял. Люба из своей вроде небольшой, но весьма ёмкой сумки красочный полиэтиленовый пакет выудила, плащик мой аккуратно сложила и в него запихнуть умудрилась. Хорошо так стало, легко даже. По Профсоюзной машины мчатся, народ куда-то торопится, а мы стоим, пытаемся разобраться, в какую сторону нам идти следует. Поняли наконец и потихоньку пошли.

Далеко продвинуться не удалось, лишь до первой скамейки дошли. Мама на неё свою сумку поставила и сказала:

– Вы как хотите, а мне передохнуть надо, – и на лавочку эту уселась.

Ну и мы все рядышком пристроились и ножки свои вытянули, пускай тоже отдыхают. Смотрю, папа даже глаза прикрыл. Задремал, что ли, или чувствует себя не очень? Мама тоже запереживала:

– Саш, ты как? – и только заметив его улыбку, успокоилась: – Напугал даже, – а затем сама глаза прикрыла и начала на солнце греться.

Ну и я успокоился, понял, что они в себя таким образом приходят.

– Ладно, пап, что время терять, давай продолжай.

У меня как будто зуд внутри начался, так узнать захотелось, чем там всё закончилось. Или, скорее, продолжилось, ведь вот они мы, потомки тех людей, о которых папа рассказывает, на лавочке сидим да ножками болтаем.

– Ты понимаешь, – начал он, – столько событий тогда всяческих произойти успело, что рассказывать долго придётся.

Он на часы, на столбе у перехода висевшие, посмотрел, убедился, что там без двадцати восемь, и продолжил:

– Времени у нас с тобой всего ничего, я пообещал, что мы к восьми, ну самое позднее – к началу девятого у них обязательно будем. Поэтому что толку сейчас начинать. Ну, минут пятнадцать мы с тобой на эту информацию потратим, и бежать придётся. Задерживаться не хочется. Тем более вон, посмотри, сестрица моя старшая, Алевтина Фроловна, со своим супругом из метро вышли, оглядываются, пытаются понять, куда им идти. Выходов понаделали столько, что разобраться, где ты оказался, приезжим, типа нас, трудно. Так что давай пойдём вместе с ними потихоньку. Потом я тебе всё доскажу.

Он встал и закричал:

– Аля, Коля, давайте сюда!

Дядя Коля был высоким, широкоплечим и очень сильным мужчиной. Помню, когда тридцать с лишним лет тому назад мы ездили вместе с ним за грибами, он влёгкую нёс такую огромную корзину, доверху наполненную дарами леса, что я, тогда уже подросший четырнадцатилетний мальчишка, мог протащить её не больше сотни метров, а после почти падал на землю в изнеможении. Да и сейчас он производил впечатление довольно крепкого человека. Глядя на его прямую спину и скорее впалый, нежели привычный, отчётливо выдающийся у большинства пожилых людей живот, никто не мог поверить, что ему уже далеко за восемьдесят. Лицо у дяди Коли было продолговатое, тщательно выскобленное, седые волосы на голове аккуратно подстрижены, никаких следов лысины даже не намечалось. Крупный прямой нос, отчётливо обрисованные губы, серые и тоже крупные глаза в обрамлении седых ресниц и чёрточек бровей. Весь его вид излучал надёжность и гарантировал спокойствие. Тётя Аля, в отличие от мужа, была среднего росточка, довольно-таки полная седовласая старушка. Казалось, она, как колобок, катится рядом со своим супругом.

Когда они к нам подошли, то прежде всего с моими родителями в своё удовольствие наобнимались, а уж потом с нами здороваться принялись.

– Фимка должен ещё подъехать, мы с ним договорились около метро встретиться, – сказала тётя Аля. – Нигде их не видно? Выходов тут понаделали столько, что запутаться можно, – повторила она папины слова.

– Вон они, по той стороне идут, оглядываются, – разглядел их дядя Коля. – Видите, четверо медленно так идут? Теперь около столба остановились. Впереди Ефим с Еленой, сразу за ними Владислав и кто-то из дочерей – судя по фигуре, Тамара.

Тут я их тоже увидел и вперёд метров сто пробежал даже, чтобы напротив них оказаться.

– Владик! – что было мочи закричал я и рукой замахал.

Они увидели, тоже руками махать начали и к подземному переходу направились. Владька шахматист первоклассный, он мастером спорта был, и я с ним садиться за шахматную доску не рисковал. А вот папа – тот, бывало, даже обыгрывал его, но, правда, всё это осталось лишь в нашей памяти: давненько мы с братом моим двоюродным не встречались в такой обстановке, чтобы можно было доску на стол поставить. Как правило, мы виделись на каких-нибудь семейных сходках, когда даже поговорить толком и то не получалось, что уж тут о шахматах мечтать.

Один раз, правда, наша встреча в необычном месте произошла. Было это в марте далёкого 1960 года. В московском театре имени Пушкина начался матч на звание чемпиона мира между двумя Михаилами – Талем и Ботвинником. Попасть туда в качестве зрителя было практически невозможно: билеты, по-видимому, не продавали, а распределяли среди шахматистов и их окружения. Около Центрального шахматного клуба на Гоголевском бульваре была вывешена огромная доска, на которой показывались все сделанные соперниками ходы. В тот день действующий чемпион мира и претендент на это звание играли первую партию матча. Я там оказался случайно, шёл мимо, увидел огромную толпу, на секунду остановился – понять, что да как, да и задержался. Было не очень холодно, но это если активно двигаться, а на месте стоять, как там пришлось, – замёрзнуть можно быстро. Вот все и переминались с ноги на ногу, подпрыгивали, стоя на месте, – в общем, пытались шевелиться изо всех сил. Каждого очередного хода приходилось ждать достаточно долго, до цейтнота было далеко, и соперники, особенно Ботвинник, думали подолгу.

Рядом стоял какой-то мужчина, явно сильно замёрзший. Ушанка у него была натянута до упора на голову и завязана под подбородком. Сам он весь съёжился и, будучи и так небольшого росточка, стал выглядеть как какой-то школьник, скорее даже семи-восьмиклассник, чем выпускник. Он непрерывно пытался шевелить плечами и сильно дрожал. В этот момент демонстратор длинной палкой с крючком на конце снял какую-то фигуру со своего места и перевесил её на другую клетку. Народ ахнул. Я не смог понять этого хода, ну не был я шахматистом – так, умел передвигать фигуры, и всё, – а там-то собрались знатоки игры. Вот они и начали комментировать этот ход. Сразу же все согрелись, эмоции жару поддали. Больше всех мой нечаянный сосед крутиться стал. Он хватал всех окружающих за рукава и задавал один и тот же вопрос:

– Ну ты видел? Ты видел? Как он пошёл! Какая жертва!

Голос показался мне знакомым, и когда он обернулся ко мне и, вцепившись в моё пальто, начал меня тормошить, я понял, кто это.

– Владик, осторожно, ты же меня так уронить можешь, – почти прокричал я, поскольку в царившем вокруг гомоне трудно было расслышать друг друга.

Сосед опустил руки, всмотрелся в моё лицо и произнёс только одно:

– Вань, прости, сразу не признал.

Таль блестяще выиграл ту партию и повёл в счёте. Ну а в конце концов досрочно выиграл и весь матч и стал самым молодым чемпионом мира на то время. Тогда мы с Владиком достояли до конца партии и потом долго сидели на станции «Арбатская», пытаясь согреться.

Любопытный человек – мой двоюродный брат. Он намного старше меня, более чем на десять лет. Родился в то время, когда в моде было давать всякие придуманные имена. Вот и ему такое досталось – Владилен. Что в переводе на общечеловеческий язык означает ни много ни мало «Владимир Ленин». Когда он получал паспорт, то попросил внести туда небольшое изменение и стал Владиславом. Но родители – по привычке, наверное, ну не из упрямства же – до сих пор кличут его Владиленом, а мы, все остальные, называем Владиком.

Они начали выходить из подземного перехода, когда вся остальная родня, кроме меня, ещё только на подступах к нему была. Я-то самым первым подбежал. Во главе их процессии шагал дядя Фима, как всегда опираясь на красивую, с инкрустацией трость, подаренную ему кем-то на семидесятилетие. Тогда, незадолго до юбилея, он упал, сломал ногу и ходил прихрамывая. Тросточка ему очень понравилась и стала его постоянной спутницей, хотя даже опираясь на неё, он вполне отчётливо продолжал прихрамывать. Небольшого роста – пожалуй, самый низкорослый из мужчин в нашей семье, – он при этом был и самым полным. Не толстым, нет, он был именно самым полным. Почти круглое лицо также отличало его от других членов нашего семейства, да и две большие залысины на совершенно седой голове были нам не свойственны. До сих пор иногда сёстры над ним добродушно подшучивали, что он в нашей семье какой-то подкидыш. «Фима, а может, тебя там, в роддоме, подменили или просто спутали и наш подлинный брат живёт себе поживает и даже не знает, что он – это вовсе не он?» – начинала эту песню чаще всего тётя Муся. Всегда всё происходило по одному и тому же когда-то кем-то придуманному сценарию. Вначале дядя Фима делал вид, что не обращает внимания на эту подначку, потом начинал делать вид, что сердится, но даже делать вид, что сердится, не умел, и все смеялись, поскольку то, как он это делал, действительно было смешно.

Тётя Лена была под стать ему: такая же невысокая, такая же полная и при этом такая же неунывающая. Он влюбился в неё, как только познакомился во время учёбы на рабфаке. Она то ли не видела этого, то ли умышленно не обращала на него никакого внимания. Мало того, даже вышла замуж за студента из их же группы, но вскоре они разошлись, и дядя Фима своего добился, или, скорее, дождался, они с тётей Леной поженились. К тому времени у неё уже родился ребёнок – тот самый Владик. Дядя Фима его усыновил, и все вокруг считали, что они самые что ни на есть родные люди. Всего у дяди Фимы с тётей Леной было четверо детей: ещё один сын и две дочери. Но лишь старшая из них, Ираида, пошла в нас, Жилиных: была высокой, со спортивной фигурой, хотя и слегка сутулой. Младшие же дети, дочь Тамара и сын Алексей, во всём походили на своих родителей.

Собрались мы, пообнимались, как это у близких людей, давно не видевших друг друга, водится, и принялись за расспросы. И первым делом дядя Фима спросил:

– Аль, а ваши-то дети где?

– Вероника на конференцию в Крым улетела. На её любимой обсерватории она сегодня доклад делает, а Юлий чувствует себя не очень, дома решил остаться. Да ему тоже в каком-то архивном обществе выступать, заодно подготовиться хочет. А вот где ваши Алексей с Ираидой, это я у вас спросить хочу.

– Лёшка в командировке, он теперь в новой компании работает. Производством химического оборудования хотят заниматься. Вот и полетел на какой-то комбинат в Ангарск. Он под Иркутском находится. Там вроде заинтересовались их разработками. А Ирка на юга умахнула, ей отпуск дали.

– Так, – огляделась тётя Аля, – значит, не хватает только Валентина с Таисией. – И она требовательно на моих родителей посмотрела.

– А у него, – улыбнулась мама, – завтра тоже доклад, то ли на учёном совете, то ли ещё где. Попросил извиниться за него. Ну а Тася без него никуда не ходит.

Дядя Фима рукой махнул:

– Тогда, если никого больше не будет, пойдёмте скорее, там нас заждались, небось.

– Постойте, а Мария-то где? – спросил папа.

– Да Матрёна с самого утра у Петуховых, готовить помогает. Холодец свой любимый дома сварила и к Лине притащила. В общем, при деле она там. Линка на работу даже не пошла, с отцом крутится. Они уже с утра в больницу съездить успели. Вроде далековато больница находится, на Варшавке или Каширке где-то. Сейчас придём – узнаем, что там да как.

– Тебе-то откуда всё это известно?

– А мне Игорь перед самым нашим выходом из дома позвонил, попросил кое о чём да заодно рассказал, что у них делается.

До Петуховых добрались быстро. Идти было всего ничего, а наше старшее поколение такой темп взяло, что мы, молодые, едва за ними поспевали. По дороге так, парой слов со своей сестрицей перекинулся, и всё. Тамара тоже химик и работает в том институте, куда многих моих сокурсников, скорее даже сокурсниц, распределили, так что общих интересов у нас немало, но в основном расспрашивала она, хотя в чём в чём, а в любопытстве её обвинить было сложно. Я только потом догадался. Насели, небось, на неё мои знакомицы: расспроси да расспроси, как у него дела, – вот она и старалась.

Первой, кого мы увидели, когда перед нами распахнулась дверь, была тётя Муся. Всё такая же маленькая, пухленькая и очень подвижная, несмотря на свой довольно-таки преклонный возраст. В одной руке она держала сковородку с чем-то издававшим настолько призывный запах жареного то ли мяса, то ли ещё чего, но точно с мясом связанного, что слюнки сами по себе во рту скапливаться начали, только успевай их сглатывать, а то наружу потекут, а другой дверь придерживала, пока мы всей толпой в маленькую прихожую набивались.

– Откуда вас столько сразу? Договорились, что ли, и у метро встретились? – спросила тётка и чуть сковородку не уронила. Хорошо, тётя Аля рядом оказалась, перехватить успела.

Мы с Любой первым делом на кухню пошли – Лину искать. Ну где ещё может хозяйка находиться, когда гости собираются, а она их сама встречать не выходит? Ответ вполне очевидный: на кухне, у плиты возиться должна. Так оно и оказалось: сидела на корточках и что-то там колдовала в духовке. Я сзади подкрался и поцеловал её в самое темечко.

– Игорь, не мешай, видишь, занята, – услышали мы.

– Вот не знал, что тебя муж в макушку привык целовать, надо было мне до ушка дотянуться, – засмеялся я.

– Ой, Ванька! – обернулась Лина. – Прости, я думала, что это мой резвится. Привет, ребята, рада вас видеть. Только погодьте пару секунд, я сейчас всё переверну – и буду в вашем распоряжении.

Действительно, не прошло и минуты, как Лина встала, и я смог её как следует рассмотреть. Невысокая, но ладно скроенная у меня сестра. Несмотря на такой уже, знаете, серьёзный возраст (шестьдесят пять – это, я вам скажу, не двадцать пять), выглядела она очень хорошо. Ни тебе излишней полноты, которая у большинства женщин к таким годам набирается, ни худобы, до которой некоторые себя изнуряют, – нормальная такая дама средних лет, или бальзаковского возраста, кому что угодней, предстала перед нами. Морщин на лице тоже особо не прибавилось – так, пара складок у уголков губ, да на лбу несколько старых морщинок змеилось. Волосы тёмно-каштановые, явно незадолго до того крашенные, а накануне уложенные, – вот, пожалуй, и всё, что в ней недавнюю именинницу выдавало. А глазами её, двумя тёмными вишенками, глубоко посаженными, и вовсе можно было любоваться и любоваться.

– Ты уж извини, сестрица дорогая, что мы отсутствовали на празднике в честь твоего, не знаю уж, как и сказать, то ли юбилея, то ли не юбилея – в общем, того знаменательного дня, когда ты на свет появилась. Что тебе дарить, тоже не знаем. Здоровья бы побольше да годочков ещё столько же, но мы ведь не волшебники, это нам не дано. А вот сувенирчик некий мы для тебя специально с берега моря привезли.

И я протянул Лине небольшое изделие, размером чуть поболее ладони. Оно было искусной рукой вырезано из выброшенной на берег коряги и чем-то напоминало лодочку. Там и нос, слегка удлинённый, виднелся, и корма, немного закруглённая, была, и мачта чуть наклонно торчала, да и гребец, сидящий на дне этой посудины, весь нахохлившийся и на голову капюшон натянувший, просматривался.

– Представляешь, – продолжал я, – на рынке в Сочи, где если что из сувенирной продукции и можно увидеть, так это раковины рапанов, усеянные приклеенными к ним мелкими ракушками, да крупную гальку с надписями типа «Привет из Сочи» и всё такое прочее, у одного продавца-старичка я заметил всякие поделки из деревяшек, явно на берегу морском найденных. Только море могло так ветки и стволы деревьев обработать. Так вот этот старичок, местный умелец, из них такие прелестные вещицы навыделывал, что только удивляться можно. Там я и обнаружил эту лодочку, да ещё и названную ну прямо для тебя. Вот смотри. – И я указал на меленькие, соразмерно самой лодчонке, буковки, змеившиеся по самому боку от носа к корме: «Плыть долго». – Вот ведь что он придумал. Ну, мы и решили: пусть это пожелание поможет тебе в такой форме, в какой ты сейчас находишься, плыть ещё очень и очень долго. Ровно столько, сколько сама захочешь.

Лина меня в щёчку поцеловала, сувенир взяла и направилась в большую комнату. Мы с Любой за ней как приклеенные шествовали. Она к книжной полке, на стене висящей, подошла и лодку эту на самое видное место поставила.

Квартирка у сестры маленькая. Хоть и трёхкомнатной числится, но комнатушки все как клетушки. Строили же у нас «хоромы» для народа. Руководствовались при этом правилом немудрёным: пробраться мимо друг друга можно – ну и хорошо. За столом все с трудом поместились, но и, по правде сказать, немало нас там набралось. Хозяев только шестеро: Лина с Игорем, их дочка Марина, нашему Валентину ровесница, с мужем Сергеем да двое их детей, Машка с Пашкой, оба малолетки ещё, – а с дядей Никитой так и вовсе семеро получилось. Да нас, гостей, двенадцать, итого девятнадцать человек – виданное ли дело столько народа за один стол усадить. Уж чего они там нагородили, чтобы обычный стол в размерах увеличить, не знаю, но то, что мы сидели на досках струганых, на нормальные стулья положенных, это я своей задницей ощутил. Всё же на доске сидеть – это не на стуле, намного менее удобно.

Дядю Никиту во главе стола посадили. Он у нас гость нечастый, только по случаю в Москву заезжает, а тут вот два раза подряд ему пришлось в это утомительное путешествие отправляться. Я его не видел очень долго, лет семь, а может, даже и восемь. Так уж получалось всё время: дважды, а теперь уже даже трижды, он сам приезжал, и каждый раз меня в Москве не было. Пару раз я в командировках был, а вот последний – в отпуске. Но самое главное – я не смог приехать на его чествование по случаю девяностолетия. В Воронеже даже торжественное заседание в его честь устроили. Шутка ли, старейший коммунист области, а в Союзе таких, как он, вступивших в РКП(б) ещё в 1918 году, единицы. По этому случаю руководство нашей страны даже наградило его орденом Дружбы народов. В Воронеж приехало множество наших родственников, и не только из разных городов СССР, но и из-за границы. Оказывается, некоторые из двоюродных или троюродных братьев нашего деда уехали после революции, а сейчас их потомки проживают в разных европейских странах, и многие из них на торжествах присутствовали. Из Франции даже целая семья приехала. Мне они какими-то троюродными или четвероюродными братьями и сёстрами приходятся. Но самое главное – из Аргентины, куда в поисках лучшей доли ещё в конце прошлого века перебрался двоюродный брат нашего прадеда со всей своей семьёй, приехал восьмидесятилетний брат юбиляра, о котором никому ничего не было известно. Как он узнал о юбилее, никто так и не смог разобраться.

А вот мне, к сожалению, приехать не удалось. Целая череда случайностей, следующих одна за другой, вынудила меня остаться в Москве. В день празднования девяностолетия Никиты Фроловича Жилина мне пришлось сидеть на учёном совете, где проходила защита кандидатских диссертаций сразу двух соискателей, у каждого из которых я был единственным руководителем. Не буду долго объяснять, как и почему это произошло, скажу лишь, что я вполне доверял обоим и без меня они должны были точно так же прекрасно защититься, но уехать я не мог, поскольку в таком случае у нас не было бы кворума.

С моей точки зрения, внешне он совсем не изменился, как законсервировался. Очки разве только появились – я его вроде бы в очках раньше не видел. Нет, для чтения они у него были, это точно, но вот за столом – не помню. Ну да это очевидно, почти у всех с возрастом зрение портится; у многих оно никудышным становится, а вот у дяди Никиты вроде бы не совсем уж поганое. Правда, папа говорил, что почки его беспокоят, вот он и вынужден в Москву приехать. Но всё равно Никите Фроловичу ни за что его года дать нельзя. Видно, конечно, что человек уже старый, но что ему за девяносто, в жизни не подумаешь.

Продолжить вспоминать, когда и по какому случаю он в Москву приезжал, дядька мне не дал. Рюмку поднял и слова попросил, но вставать и долго говорить не стал. Так, со своего стула приподнялся немного да пару слов произнёс. Именно пара получилась, я не один раз их пересчитал:

– За встречу, – и всё.

Коротко, но ёмко. Звон раздался, это все друг с другом чокаться принялись. Я так вообще из-за стола выбрался и всех по кругу обошёл, чтобы никого не пропустить.

Не хотелось об этом думать, но мыслям не прикажешь, они сами в голову лезут, когда им это заблагорассудится, поэтому невольно тревожные мыслишки, как я их отгонять от себя ни пробовал, в голову проникали: «Возраст-то у них у всех какой – в любую минуту старуха с косой заявиться может и ту тоненькую ниточку, которая их с нами соединяет, своим хорошо наточенным инструментом одним неуловимым движением перерезать может. Вот тогда мы и ещё раз соберёмся, только в несколько поредевшем составе, и так будет продолжаться до тех пор, пока она не успокоится и от нашей семьи не отстанет, за других примется. Вот и надо мгновения, пока все ещё живы, беречь, холить и лелеять, слушать их мудрые разговоры, а уж воспоминания так просто на магнитофон записывать, поскольку никогда и нигде мы того, что знали эти люди, узнать больше не сможем».

Так я сидел и думал, ну а пока думал, часть разговора, который за столом завязался, прослушать успел. Пришлось срочно включаться. Речь шла о том, что прописали дяде Никите десять процедур каких-то, поэтому придётся ему целых две недели в район Битцевского лесопарка ездить – там новую клинику открыли.

– Мы, – это Лина говорила, – сегодня туда больше часа добирались, вначале на метро, а потом ещё на двух автобусах с пересадками.

Я на Любу посмотрел, а она уже мне головой кивает – согласна, мол. Вот ведь какое это счастье, когда тебя вот так, совсем без слов, с одного только взгляда понимают.

– Дорогие мои, – вклинился я в переговоры своих старших родственников, – дозвольте мне слово молвить. Мы с Любой живём сейчас вдвоём – это раз. Комнат у нас три, из них две спальни – это два. Ну а третье и главное: наш дом стоит в том самом Битцевском лесопарке, куда дяде Никите необходимо каждый день ездить. Так, может, он у нас поживёт? Ей-богу, ему у нас будет и спокойней, и чуток покомфортней, чем здесь, да и стеснять ему никогоне придётся. Ведь здесь он вынужден будет кого-то с насиженного места согнать, а у нас две кровати остались без дела. С тех пор как детишки подросли и по своим домам разбежались, их кроватям уж надоело без толку стоять. Мы бы сегодня, не откладывая всё это, на такси сели да к нам перебрались. Как вы все к этому относитесь?

Оказалось, что все всё поняли правильно и к нашему предложению отнеслись с пониманием. Можно было бы, если бы кто-нибудь протокол вёл, записать туда: «Постановили: переехать на время лечения Жилину Никите Фроловичу в квартиру Жилиных Ивана Александровича и Любови Михайловны».

Все старики сразу же успокоились, ближайшая судьба брата ихнего, Никиты, была решена, вот на меня они все и уставились.

– Слушай, Иван, – обратился ко мне их заводила, дядя Ефим, сразу же, как только все перестали головами кивать, что, мол, согласные они с моим предложением. – А вот ответь ты нам, племяш. Донеслось до наших ушей, что ты намерился роман про нашу семью писать. Правда ли это?

Я как привстал, за грибочками потянувшись, так и плюхнулся на досточку свою с размаху.

– Дядя Фима, откуда ты это взял? И мыслей у меня таких никогда не было. Рассказами своими меня папа действительно заинтересовал, и даже очень. Жду не дождусь продолжения. Но роман писать? Нет, не моё это дело. Никогда не писал и не собираюсь.

– Ну, статей ты написал немало, – перебил меня дядя Ефим. – Я тут любопытства ради пару твоих научно-популярных статеек, которые «Наука и жизнь» опубликовала, прочитал. Интересно и познавательно, вот что я тебе скажу. Так что берись за этот труд, наш дорогой племянник. Мы в тебя верим и тебе это поручить готовы. Как вы все считаете? – обратился он к сидящим за столом.

До меня донеслись одни только одобрительные голоса. Я плечами пожал и решил эту ерунду, что он наговорил, из головы своей выбросить. Да, написал я по просьбе редакции журнала две научно-популярные статьи, и, честно признаюсь, мне это дело даже понравилось, но роман… Нет, на это я своё согласие не дам.

Пока я всё это обдумывал да в голове своей крутил, за столом уже совсем другие разговоры пошли, и в основном о болячках всяческих. Ну, думаю, сейчас всё совсем в другую степь пойдёт, ведь старикам на темы здоровья разговаривать совершенно не следует. Заботиться о здоровье – это да, но разговоры разговаривать – вредно. Вот я и решил воспользоваться папиным советом и фразу ту, которую он меня записать заставил, огласить:

– Эй, господа хорошие, товарищи дорогие, на секундочку остановитесь, болячки ваши никуда не уйдут за это время, а вы меня послушайте.

Подождал, пока все в полное недоумение придут и замолчат, да фразу ту начал на память читать, как будто я её всю жизнь знал. Вот ведь как меня отец тогда завёл своими разговорами. Медленно, чуть не по слогам говорил, так чтобы они все прониклись:

– Ну вот, вернулся я с Фроловской, со всеми расплатился, товар новый заказан был и в Жилицы привезён да в амбар загружен. Пришло время рассказать… – дошёл я до этого места и замолчал, с интересом на них всех глядючи.

Первой в себя тётка Муся пришла. Она подбоченилась так, глаза прикрыла и совершенно не своим голосом проговорила:

– …рассказать обо всех тех страшных…

А дальше они все, дядя Фима и обе тётки, хором продолжили:

– …событиях, что с весны, как я в Лапино ушёл, произошли.

Папа сидел, на меня ошарашенного смотрел и во всё своё лицо улыбался. Давненько не видел я такой улыбки своего родителя. А брат с сёстрами его тоже друг с другом попереглядывались, а затем как принялись смеяться. Дядя Ефим первым в себя пришёл:

– Ванятка, откуда ты это выкопал? Я уж забыл совсем, а тут из меня эти слова сами полезли неудержимо.

– А это вы, дядя Фима, у братца своего меньшего спросите. Он меня вынудил эту фразу запомнить и вам всем проверку устроить. Я с ним спорил, говорил, что невозможно через семьдесят лет такое вспомнить, а оказалось, что он, как всегда, прав, а я… – И я притворно свою голову вниз опустил.

– Ну, Шура, – напала на моего отца тётка Муся, – предупреждать надо, я бы промолчала. Самой удивительно, какие прилипчивые те слова. Ведь действительно, семь десятков годочков пролетело, да каких годочков, а они вспомнились в одну секундочку, даже никаких усилий прилагать не пришлось. Чудеса, да и только.

Все ей вторили, дядя Фима – тот с грустью, а тётя Аля – со смехом, ну а все остальные за столом замерли и не знали, что и говорить. Не понял ведь никто ничего. Пришлось разъяснения давать. Вот тут и все остальные засмеялись. Больше всего веселился дядя Никита. Вот уж кто смеялся так смеялся:

– Я, конечно, видел, что они в Ивана с Тихоном играют, но не думал, что это так далеко зайдёт. А они… – И он опять смеяться принялся. – Ну, учудил ты, Ваня. Вот старика порадовал.

Глава 2
На раут в дворянское собрание. 21 Февраля 1913 года

Тут мой папа, подняв, как в школе, руку, слово взял:

– Я вот что ещё хочу рассказать – то, что где-то очень глубоко у меня внутри сидит. Вот уж скоро восемьдесят лет будет, как событие то немаловажное произошло. Я о нём никому, даже жене своей, которой много чего наговорил, не рассказывал. Фимка с Марией да Алевтиной знают, конечно, как им не знать, они же мои родные, а больше ни одной живой души на всём белом свете не сохранилось, кому бы о том событии известно было.

Он помолчал немного – видно, с духом собирался, а затем продолжил:

– Я его всегда вспоминал, когда с фашистскими стервятниками в небе карусели крутил. Особенно когда я сверху, из поднебесья, почти в пике на немца падал, как сокол на добычу.

Таким воодушевлённым отец в последнее время нечасто бывал, годы своё брали потихоньку, всё-таки ему восемьдесят вот-вот стукнет, а тут разошёлся, со стула даже, на котором сидел, вскочил и начал на руках показывать, как он с немцами в небе воевал.

– Так вот, я к нему приближаюсь на расстояние пушечного выстрела и почти в голос кричу: «Врёшь, не возьмёшь, меня тот поцелуй хранит».

Я чуть не подскочил от удивления: неужто у моего отца-однолюба, как я всегда полагал, ещё какая-то пассия в молодости была? А он моё движение уловил и даже засмеялся:

– Да это совсем не тот поцелуй, о котором ты, Иван, подумал. Слушай лучше да помалкивай. И не дёргайся так. Я о поцелуе государыни императрицы говорю.

Но тут его неожиданно дядя Никита прервал:

– Ну, Шурка, ты даёшь. Как это больше ни одна живая душа не знает? А про меня ты забыл? Вот уж кто всё помнит, так это я, вы-то все совсем маленькими были. Фимка старший, и то ему восьми лет ещё не исполнилось – день рождения только через месяц справляли. А уж ты молчал бы совсем – ничего ты помнить не можешь, тебе лишь два года было. В таком возрасте ничего нельзя запомнить.

Его тут же тётя Аля перебила:

– Никита, я тебе как врач могу возразить: сильные впечатления у детей младшего возраста могут так в память врезаться, что ты их оттуда ничем выковырять не сумеешь.

– Ладно, ладно. Спорить не буду, но сами поймите, мне ведь тогда уже семнадцать было, конечно, я лучше всё запомнил. Вот кто мне скажет, как всё это началось? Ефим, ты помнишь?

– Помню, конечно. Приехали мы туда, отец бумагу какую-то протянул, нас пропустили.

– Туда… какую-то… – передразнил его дядя Никита. – Вот у вас у всех именно такие воспоминания. Где хоть это всё происходило, помните?

Ответом ему было молчание.

– Сидите и вспоминайте. Я на минутку отлучусь, вернусь – доложите, – приказал старший брат и побрёл потихоньку в сторону туалета.

Начался шум и гам. Старики стали друг друга перебивать, особенно тётя Муся шумела, а вот папа сидел молча.

Вернулся дядя Никита, уселся поудобнее на своё место, требовательно посмотрел на всех и нахмурил брови. Они у него были совершенно седые, очень густые и сросшиеся на переносице.

– Ну, кто к доске пойдёт? Ты, Ефим, или ты, Матрёна? А может, ты, Марфа, готова? Никто ответить не может. Вот видите? А говорили: «Помним, помним». Ничего вы, голубчики, не помните и помнить не можете. Так, от мамы с бабушкой разговоров наслушались, вот и вся ваша память. А вот я действительно помню. Ну, не так, чтобы мог сказать как вчера, возможно, что-то и подзабыл, всё-таки действительно скоро восемьдесят лет будет, как то событие произошло, но всё же. А дело было так…

Всё это ещё в декабре двенадцатого года началось. Зима снежная наступила, дворники не успевали с тротуаров и проезжей части снег сгребать. Сугробы высоченные выросли, чуть ли не по пояс. Мы все тогда и дома, и в гимназии думали и гадали, что же дальше-то будет. Опасались, что засыпет нас совсем. Я помню, что в шинели на ватной подкладке ходил, такой длиннющей, что она почти по снегу волочилась. Но, что меня до сих пор удивляет, в фуражке. Все вокруг меховые шапки надевают, а мы, гимназисты, в фуражках форсим. И ведь не по нашему желанию или, скорее, глупости так было, а по высочайшему повелению: форма у нас была, государем одобренная, где шапку меховую не предусмотрели вовсе. Если уж очень сильные холода наступали, то уши специальными фетровыми наушниками закрывали, но я их не любил и, как из дома выходил, где мама мне их на голову прилаживала, и из её поля зрения исчезал, тут же снимал, а коли уши замерзали, растирал их руками или грел ладошками. Фуражка моей гордостью была. Я научился так её гнуть, что она издали на офицерскую становилась похожа.

В тот день я после занятий домой вернулся в мундире. Куда-то нас водили, сейчас не помню – в музей какой-то, по-моему, – вот в мундире и велено было прийти. Я ещё не успел переодеться в домашнюю одежду, как батюшка приехал. Обычно он поздно приходил, обстановка была тревожная, и работы в полиции хватало. Но в тот день он вернулся рано. Меня удивило, что он мимо меня прошёл и даже по голове не потрепал, как это обычно делал. Вы все в гостиную выбежали, но и вас он тоже не заметил, или, скорее всего, ему не до нас всех было. Зато, когда на шум мама с бабушкой вышли, он к ним чуть не бросился:

– Палаша, матушка, пойдёмте скорее, что я вам сказать должен. – И они в его кабинет пошли, а мы все к двери приникли, чтобы услышать, что это он им сообщить хочет.

– Дословно, конечно, я не помню, – сказал дядя Никита и даже по голове своей рукой провёл, – но смысл был такой. Получил отец из царской канцелярии приглашение на присутствие в Санкт-Петербурге вместе с супругой на императорском приёме, а затем и на балу по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он был несказанно удивлён. Это было необычно. Когда государь в Москву приезжал, то отца на приёмы, в честь царя устраиваемые, приглашали, но в столицу не звали никогда. А тут позвали, да не только с мамой, а и с младшим сыном, с Шуркой то есть.

Его тут же дядя Фима перебил:

– Погодь, Никита, но мы же тоже все там были вместе с маман и бабушкой. Я это хорошо помню. И царя помню, и царицу.

– Не перебивай старших, Ефим, вечно ты вперёд лезешь, – приструнил его дядя Никита. – Мы все действительно ходили и царя с царицей лицезрели воочию, но это потом, в Москве, было, а тогда батюшку с матушкой и Шуркой в столицу призвали. А с нами всё это позднее произошло, хотя наряды сразу на всех шить стали да нас шпынять, как там себя вести следует. Но… – Он задумался, а затем повторил врастяжку так: – Но это всё позже было. Хотя приглашение на приём в Москве, скорее всего, тогда же пришло, однако я это утверждать не берусь.

Он ещё подумал немного, но, по-видимому, так и не смог ничего вспомнить, поскольку оставил эту тему и продолжил рассказ:

– Помню, матушка сразу же причитать принялась, что ей и надеть нечего, да и на балах она никогда не бывала и как там себя вести не знает. Но бабушка сказала, что ничего страшного не случится: народа, небось, полным-полно будет, мол, в уголочке где-нибудь постоишь да посмотришь, как знать веселится.

Готовиться к торжеству начали загодя. В доме всё чаще стали появляться портные. Девочкам шили настоящие бальные платья, а мальчикам – я имею в виду вас, Фима с Шурой, – нарядные матросские костюмчики. Тогда в моду вошли такие мальчиковые костюмы, вот и вам их решили сшить. Шили на вырост, понимали, что не на один день, а детишки быстро растут. Ну и для бабушки с мамой тоже наряды готовили. Маме так целых два. В одном она должна была на приём идти, ну а второе – для бала. Только нам с тятей ничего шить не требовалось. Нам в мундирах своих идти следовало. Тятенька ордена все свои надеть обязан был, а их у него немало, один Георгиевский крест чего стоил.

В том году я седьмой класс в гимназии оканчивал, да и семнадцать лет мне как раз исполниться весной должно было. Вот отец и посоветовал мне вольноопределяющимся в армию пойти. Так он мне сказал, я смысл тех его слов до сих пор помню:

– Война, сын, назревает. По моему мнению, она чуть ли не к следующему лету на нас обрушится. Проклятые германцы никак успокоиться не могут. И жизненного пространства им маловато, и угля с железом не хватает, и с рабочими руками худо. Но самое главное, что очень их беспокоит, – народа у них всё больше становится, и прокормить его скоро будет нечем. Сейчас они на своих ближайших соседей посматривают, но мы-то должны понимать, что там того, в чём они нуждаются, всего ничего, а основные богатства в России находятся. Им бы колоний в Африке или Азии поиметь, но тут они опоздали. Почти всё уже без них разобрали. Значит, выход один – воевать. Не они первые так решили, человечество в непрерывных войнах погрязло, вся мировая история только о войнах и помнит.

– Вот я и думаю, – продолжал он, – в университете тебе, как мне кажется, делать нечего. Ты вон какой вымахал здоровый, на тебе пахать можно. Я бы посоветовал с дальнейшим обучением погодить. Настанет мирная пора – не поздно будет и к учебникам вернуться, а сейчас я бы на твоём месте в армию пошёл – вольноопределяющимся. Сейчас самое время. Ну сам подумай, пойдёшь ты в восьмой класс – что это тебе даст? Единственно, там спокойней и легче, чем в армии служить, особенно в роли нижнего чина. Но война начнётся – тебя тут же тем же нижним чином призовут, и ты всё одно в окопах окажешься. А ежели ты сейчас в вольноопределяющиеся запишешься, то к началу войны офицером успеешь стать. А это, поверь, совсем другая жизнь.

Вот, выслушав все батюшкины наставления, я и надумал в армию записаться, а там приём лишь раз в году – с 15 по 30 июня. До той поры ещё почти полгода оставалось, тысячу раз всё перерешить можно было бы.

– Никита, Никита, – тут уж тётя Муся вмешалась, – тебя куда-то не туда понесло. Ты нам о приёмах царских рассказать собрался, а талдычишь о приёме в армию.

Дядя Никита рассмеялся даже. Обычно я его всегда серьёзным видел, а в тот день он и улыбался часто, да и в голос смеялся не один раз:

– Ладно тебе, Матрёна, достала уж. Давайте я вам эту историйку расскажу, а уж затем к приёмам вернёмся.

И он продолжил:

– По батюшкиному совету я решил в артиллерию записаться, она дальше всего от реальных боевых стычек должна быть. Время подошло, и я точнёхонько 15 июня требуемые документы подал. Мне сразу же сказали, что к первому июля я должен в часть прибыть, которая под Малыми Вязёмами расквартирована, так что у меня даже почти две недели на отдых получилось. Вот 16 июня с самого раннего утра мы все и отправились в деревню. До Владимира поездом ехали, а уж дальше на лошадях. Всё получилось славно, и к вечеру мы уже были на месте. Я сразу же по знакомым побежал – у меня там много деревенских в приятелях числилось.

Первого июля я с утра уже был в части. Пошёл представиться командиру полка. Тот документы посмотрели в подразделение меня определил. Ну, я ему в разговоре вскользь, как бы ненароком упомянул насчёт того, что присутствовал на рауте по случаю трёхсотлетия дома Романовых. Он передо мной чуть ли не по стойке смирно вытянулся, бормоча при этом что-то типа: «Слушаюсь, ваше высокородие». Мне так смешно было. Потом я ту историю не раз вспоминал, особенно когда после японского плена меня в новую часть служить направили и там я тоже вскользь сказал, что за одним столом с Будённым и Ворошиловым сидел да чокался с ними. Тогда реакция начальства примерно такой же была. Всё же чинопочитание в нас настолько глубоко сидит, что никакими революциями его оттуда не вышибешь.

– Что ты в какие-то дальние воспоминания пустился? – опять перебила дядю Никиту тётя Муся. – Ты нам о рауте том свои впечатления рассказывай.

– Не сбивай меня с мыслей, Матрёна. Я и сам собьюсь.

– Никита, ну сколько тебе повторять: я уже шестьдесят лет как Мария, а ты меня всё тем дурацким именем обзываешь, которым меня при крещении назвали.

– А я тебе уже сколько лет заявляю, что для меня ты как была Матрёной, так ей и останешься, а на то, что вы с Марфой сотворили, мне наплевать. Тебя, ежели ты запамятовала, Матрёной собственные твои родители назвали в честь бабушки. Вот и нечего было их волю нарушать. Вон Владька – я же к нему не пристаю. Он тоже своё имя, данное ему родителями, поменял – и правильно сделал. Оно у него было какое-то языческое, а стало нормальное, православное – Владислав, «владеющий славой», красиво, честное слово. А на вас тьфу!

Все терпеливо молчали, ждали, когда брату с сестрой надоест их вечная перепалка по любому поводу, а иногда, как сейчас, и вовсе, казалось бы, без повода.

Наконец дядя Никита набрал побольше воздуха в лёгкие и задержал дыхание, приходя в себя после перепалки с сестрой.

– Чуть ли не за неделю до назначенного срока тятенька с матушкой и Шуркой в Санкт-Петербург поездом отправились. На вокзал нас, детей, с собой не взяли, прощались мы с ними дома. Вернулись когда, матушка бабуле и мне всё в красках рассказывала. Подробности я, разумеется, забыл, да мне это и не очень интересно тогда было, но кое-что помню.

Жить они устроились в каких-то меблированных комнатах на Невском, неподалёку от Дворцовой площади. В первый же день отец по делам в департамент отправился, а затем они вместе по городу поездили. Матушке нечасто удавалось в столицу выбраться, вот они и покатались. В день высочайшего приёма они к назначенному сроку в наёмной карете во дворец направились. Кареты подъезжали одна за другой. На въезде стояла полиция и проверяла по спискам, можно ли их пропустить ко дворцу. Матушка охала и ахала, когда рассказывала, какая красота во дворце и сколько же там народа собралось. Лакеи еле-еле успевали мужские пальто и женские шубы с меховыми салопами принимать.

В три часа наступило время принесения поздравлений. Вначале шли высшие сановники страны, придворная знать, министры, генералитет. Затем очередь и до всех остальных приглашённых дошла. Вот и нашу фамилию назвали. Отец поправил мундир, взял Сашу за руку, и они пошли в парадную залу. Государь в полковничьем мундире расположился в кресле, рядом с ним сидела государыня. В зале находились и другие члены императорской семьи. Отец произнёс небольшое поздравление, а затем представил матушку и Александра.

Государь головой покачал и вопрос задал:

– А что, Фрол Иванович, признайся: с умыслом ты своего отпрыска Александром назвал или так уж произошло?

– Так священник решил, который сына крестил, ваше императорское величество. Александр родился в день именин святого Александра Солунского.

Государь попросил Сашу подойти к нему и погладил его по голове, а государыня одной рукой обняла его, а другой дала ему конфетку. Затем поцеловала и сказала:

– Пусть этот поцелуй хранит тебя в лихие годины.

…Тут папа прекратил молчать и задумчиво произнёс:

– Вот ты, Никита, всё это рассказываешь с чужих слов, а я эту сцену часто вспоминаю сейчас, причём чем старше становлюсь, тем чаще вспоминается мне тот день. Ты говоришь, что я ничего не мог запомнить, мол, маленьким совсем был. А я помню, и даже голос государыни как будто слышу, и понимаю прекрасно, что не погиб ещё в сорок первом, когда меня сбили, лишь поскольку меня тот поцелуй хранил.

Дядя Никита только головой в знак согласия кивнул и свой рассказ продолжил:

– Там же, в зале приёмов, уже на выходе, им каждому по памятному подарку преподнесли. Шурке матросская бескозырка досталась. Размера на три или четыре больше, чем надо, правда, оказалась, но хороша была. Российский герб, вышитый посерёдке околыша, золотом горел, а с двух сторон от него надпись, и тоже золотистого цвета, нитками шёлковыми вышита: «Память Азова». Ленточки длинные, чуть ли не до поясницы доставали, а на них золотые якоря вышиты. Маме – отрез из чёрного натурального бархата, а папе – саблю арабской работы.

А затем к ним подошла великая княгиня Ольга Александровна и ещё на секунду их задержала.

– Фрол Иванович, – обратилась она к отцу, – мой брат Михаил очень сожалеет, что не смог приехать сюда, и просил меня от его имени ещё раз поблагодарить вас за чудесное своё спасение.

Она милостиво протянула свою руку, отец поцеловал её, а затем достал из кармана металлический болт:

– Ваше высочество, за этот болт зацепилась одежда их высочества великого князя Михаила Александровича. Болт шатался, но их высочество никак отцепиться не мог. Я болт выдрал и вынес Михаила Александровича из вагона. Передал его вашему отцу, а болт у меня остался. Я его захватил с собой в надежде, что смогу увидеть их высочество и вручить ему на память эту безделицу. Если вас не затруднит, передайте при случае эту вещицу своему брату. – Он низко поклонился, и они вышли из залы.

– Вероника до сих пор донашивает жилетку, сшитую из остатков того бархата, – задумчиво вклинилась в рассказ брата тётя Аля, а он тем временем продолжал:

– Так вот кому я обязан этой аудиенцией, – сказал папа. – Не ожидал, что великий князь Михаил Александрович вспомнит обо мне по прошествии стольких лет.

– Ну, ты же помнил, – произнесла маменька, – вон даже с собой эту штуковину принёс…

– Милые мои родители, а также дяди и тёти, – взмолился я, – будьте добры, если я сплю и мне всё это снится, ущипните меня, пожалуйста, чтобы я проснулся и понял, что всё по-прежнему: отец мой родом из крестьян Владимирской губернии, из славной деревни Жилицы, где мне пришлось недавно впервые побывать, а всё, о чём я сейчас услышал, мне просто-напросто почудилось. Владик, – обернулся я к брату, – ты раньше слышал об этом? А ты, Тамара?

Оба отрицательно покрутили головой.

– Я если не в шоке, то в состоянии «грогги», выражаясь боксёрским сленгом, – сказал Владислав.

– Мы все это знали, – задумчиво произнесла Лина, – но с нас папа взял слово, что мы никому об этом рассказывать не будем. Нет, конечно, до таких подробностей с царскими поцелуями дело не доходило, но…

– Да и мы не скрывали, – сказала тётя Аля. – Да и как скрыть, если Вероника с бабушкой до её смерти жила, та ничего скрывать не собиралась. А Юлик в архиве Октябрьской революции работает, он кое-какие документы об отце нашем раскопал.

– Значит, только мы с Валентином да детишки дяди Ефима ничего не знали, – пробормотал я как бы про себя, но в то же время достаточно громко, чтобы все услышать могли.

– Ваня, – обратился ко мне Игорь, – вот начнёшь дальше копаться в истории своей семьи – много чего ещё найдёшь такого, чему даже поверить трудно. Ну а если в истории моих предков замыслишь покопаться, то вообще с ума сдвинуться недолго.

– Ладно, буду копаться или нет, это ещё бабушка надвое сказала, а вот объясните нам, пожалуйста, всем тем, кто не в теме, кто такой великий князь Михаил Александрович и за что он нашего деда благодарил, да так хитро, через сестру свою, при этом тоже великую княгиню. Это ведь не хухры-мухры по тем временам.

Дядя Никита, как самый старший, посмотрел на всех своих братьев и сестёр, получил, по-видимому, от них невысказанное, мысленное одобрение и начал рассказывать:

– Наш дед, последний из Иван Иванычей Жилиных, был простым крестьянином из забытой Богом деревушки Жилицы, пусть она даже и в большое село превратилась. Единственным напоминанием о том, что стал он таким как бы случайно, был огромный дом. Построили тот дом ещё задолго до его рождения, когда и семья была большой, и достаток в доме имелся. Первый сын его, Иван, умер во младенчестве, и стало ясно – восьмого Ивана нет и никогда уже не будет. Но надежда опять подняться деда никогда не оставляла, вот он руки и не складывал, работал сколько было сил, и с голоду семья не умирала. Детишки рождались и росли потихоньку – в общем, жизнь продолжалась. Родился и вырос третий сын, Фрол. Стал высоким и крепким, как, в общем, и вся порода жилинская. В ноябре 1887 года призвали его в армию. По жребию не ему служить надо было, но у соседа, на кого жребий пал, несчастье в семье произошло – мать умерла, вот Фрол вместо него и пошёл. Рост у него, как почти у всех Жилиных, был ровно сто восемьдесят сантиметров. С таким ростом в гвардию брали. Туда-то Фрол и был зачислен. А вот как он в охране царского поезда оказался, это, конечно, вопрос. Но, как жизнь показала, очень даже кстати всё это случилось.

Произошла катастрофа. Неважно, из-за чего – теракт это был или действительно, как официально установлено, два паровоза, сильно различающиеся по мощности, раскачали состав и тяжёлый вагон-ресторан, в котором тогда вся царская семья, за исключением малолетних детей, завтракать собралась, наехал на впередиидущий вагон с обслугой, – главное здесь, что катастрофа произошла. Так вот тогда Фрола из вагона, где охрана ехала, просто-напросто от сильного толчка выбросило. Он на корточках у открытой двери сидел, на окружающие красоты любовался. Оказался он на насыпи, вскочил на ноги, а в это время задние вагоны по инерции ещё продолжали двигаться и напирать на стоящие впереди. Всё это происходило как в замедленном кино, чтобы вам всем было понятно. Впереди на насыпи он увидел плачущую маленькую девочку, младшую дочь государя, шестилетнюю великую княжну Ольгу Александровну. Внешне с Ольгой вроде ничего не произошло, ну поцарапалась, ну ссадин полно, а вот рядом с ней корчилась пожилая женщина. Впоследствии выяснилось, что это гувернантка Ольги, у которой множественные переломы были. Фрол бросился к ней, чтоб помощь оказать, но Ольга закричала и показала на вагон, приговаривая:

– Там, там…

Фрол понял, что в вагоне ещё кто-то остался, бросился туда и действительно нашёл десятилетнего младшего сына царя – великого князя Михаила Александровича. Фрол отцепил его от болта, на котором тот буквально как тряпичная кукла висел, вытащил его из продолжавшего рушиться вагона и уже на насыпи передал из рук в руки подоспевшему государю. В этот момент крыша вагона рухнула. Не успел бы отец сына оттуда вытащить, спас его наш будущий папенька.

За этот подвиг он получил орден Анны третьей степени, что дало ему право на личное дворянство. Дворянину, даже новоиспечённому, продолжать служить нижним чином не положено. Вот и послали его в полковое училище подучиться немного да сдать офицерский экзамен. Но перед тем ему отпуск на две недели предоставили, и он домой заявился с орденом на груди. Сказать, что его дома ждали, не скажу. Где это видано, чтобы солдату отпуск давали. Обрадовались, конечно, а отец его, Иван Иванович седьмой, даже прослезился:

– Всегда верил, что вновь наша фамилия поднимется. Купцами были, теперь господами станем.

Две недели – всего ничего, кажется, но за это короткое время успел Фрол главное сделать: женился на своей ненаглядной Пелагее. Они с этой высокой стройной красавицей давно полюбили друг друга. Она жила в соседнем селе, куда Фрол зачастил на гулянки да вечерние посиделки. Как уж там у них всё сложилось, никто не знает, но жизни своей они друг без друга не представляли. Однако родители Пелагеи были против того, чтобы их дочь вышла замуж за простого крестьянина, коим он до армии числился. Отец Пелагеи, Никифор Петрович Круглов, был известным иконописных дел мастером. И пусть дом у них попроще, чем у Жилиных, не такой большой, да и вещей в нём не так много, но достатка у них было несравнимо больше, чем в семье Фрола. Возможно, нежелание Никифора Петровича отдать свою дочь за Фрола и послужило основной причиной, почему тот в армию отправился служить. Ведь повторяю: по жребию не он должен был солдатскую лямку тянуть, а сосед его Тришка Фомин, но пошёл Фрол. А когда он с орденом вернулся да с дворянством, пусть и личным, в кармане, Никифор Петрович медлить не стал и добро на брак дал. Венчали их за три дня до отъезда Фрола на учёбу в армию. Свадьбу сыграли широкую, почти всех односельчан на неё пригласили. Гуляли аж в два захода: вначале в Жилицах, а уж затем и в Кторово, откуда молодая родом была.

Фрол все свои силы обучению отдал. Шесть месяцев для него незаметно пролетели. Экзамены сдал блестяще. В свою часть вернулся подпоручиком. Перевели Фрола служить в охрану цесаревича Николая. Это было последнее, что узнали о нём дома. Дальше наступило молчание. Пропал куда-то Фрол Иванович. Месяц за месяцем идёт, а о нём ни слуху ни духу. У Пелагеи живот вырос, да и родить успела двойню, двух мальчуганов, на радость деду, – Ивана и Петра. Правда, повитуха, которая их принимала, сказала как отрезала:

– Не жильцы они, слабые больно.

Так и случилось. Умерли почти одновременно, ещё во младенчестве. Может, в этом была причина, что свекровь невестку невзлюбила, может, ещё что-то там промеж них произошло, никому теперь не известно, но всю оставшуюся жизнь между ними как чёрная кошка пробежала. Уж чего только не пришлось нашей маменьке от бабушки вытерпеть, рассказать кому – не поверят. Но жить вместе пришлось, куда от семьи законного супруга денешься?

Тем временем месяц сменялся месяцем, а от Фрола ни одной весточки. Единственное, что успокаивало: ежели бы что-то с ним плохое случилось – уведомили бы.

Более десяти месяцев прошло, и сразу после Успенского поста Фрол Иванович объявился, уже в форме гвардейского поручика, ещё с одним орденом на груди, на этот раз в виде красивой разноцветной звезды, и к тому же сильно загоревший – так в наших краях загореть невозможно. Домой он приехал в отпуск сроком на две недели. Как начал рассказывать, так у всех рты раскрылись от изумления и закрыться никак не могли. Но рассказывал он всего один раз, сразу по возвращении, сам никак от всего виденного отойти не мог, а вот потом, когда мы выросли и уже что-то понимать могли, он ничего пересказывать не стал. Он вообще мало о чём рассказывал, даже до мамы иногда что-то доходило лишь из чужих уст. Поэтому всё, о чём я помню, от маменьки и бабушки узнал. Вот те неоднократно, даже перебивая друг друга, с нами своими воспоминаниями о том его рассказе делились. Обычно это в Жилицах бывало вечерами, когда мы туда на лето уезжали.

– Так вот, – немного помолчав, вновь заговорил дядя Никита, – теперь я вам пересказывать буду так, как мне запомнить удалось. В разных заморских странах нашему отцу пришлось вместе с цесаревичем побывать. О многих странах никто из тех, кому он это рассказывал, ничего и не знал. Один их перечень немало бы времени занял. А он ещё и карту с собой привёз да на этой карте маршрут их путешествия показывал. Вернее сказать, путешествовал, конечно, цесаревич, а уж охрана его везде, где это было можно, следовала за ним. Вначале они на поезде чуть ли не через всю Европу проехали, с остановкой в Вене. Красивый город, большой, дворец ихнего императора тоже и большой, и красивый, но наш, по словам отца, не хуже, если не красивей. Вот так он им всё рассказывал. Затем они по морям плыли. Цесаревич со свитой – на крейсере «Память Азова», а охрана – на фрегате «Владимир Мономах». Наверное, в память об этом на бескозырке, которую Шурке подарили, название того корабля было вышито. Побывали в Греции, Египте, по которому хорошенько поездили: и верхом пришлось, за каретами следуя, и на местном пароходике по реке Нил прокатились, чудеса заморские разглядывая. Особенно их пирамиды, знаменитые на весь мир, поразили. Это надо же, до чего люди много веков тому назад додуматься, а самое главное, осуществить смогли.

Затем они долго до Индии плыли. Море достаточно спокойным было, и качка мало кого донимала. Сам Фрол её даже не замечал. Ну, это он матушке с бабушкой так сказал, может, чтобы успокоить их, я не знаю. По Индии они чуть ли не месяц колесили – более семи тысяч километров преодолели. Это я потом посчитал: специально в библиотеке, когда в гимназии учился, прочитал книгу князя Ухтомского, в состав их экспедиции входившего и позднее о ней монументальный труд написавшего. В основном они, разумеется, на поездах ездили. Железная дорога в Индии поразила всех. Россия тогда в этом отношении намного более отсталой была. Объездили они все важнейшие города Индии: и Бомбей, и Мадрас, и Калькутту. Побывали в Бенарисе – центре индуизма, который ежегодно посещают миллионы индусов. В общем, Индию наследник, а вместе с ним и все сопровождающие лица осмотрели хорошо. Затем перебрались на Цейлон, оттуда – в Сингапур.

– Да что я вам буду всё это рассказывать? – вдруг выпрямился дядя Никита. – Возьмите книгу князя Ухтомского. Называется она, если мне память не изменяет, «Путешествие на Восток наследника престола», или что-то в этом роде. Издана была в те времена в России огромным тиражом. Найти не проблема, в любой приличной библиотеке имеется. Князя Ухтомского государь не зря включил в ту экспедицию. Во-первых, он прекрасно знал Восток, а во-вторых, писал любопытные путевые очерки. Вот в качестве летописца и оказался в компании с будущим царём.

Любопытно одно. Отец упор делал, что, если бы японцы не уговорили Николая свою охрану в поездку по Японии не брать – мол, японская полиция своё дело знает хорошо, – покушения бы не было вообще. А так именно японский полицейский и решил убить наследника русского престола. Хорошо, Георгий, его двоюродный брат, тоже наследник, только греческого престола, ловко тростью саблю самурайскую чуть в сторону отвёл. Только клок кожи с волосами японцу удалось отсечь. Крови, правда, много было. Японцы, то ли опасаясь возмездия за нападение на царственную российскую особу, то ли в благодарность, что наши шум на весь мир не подняли, наградили всех офицеров команды и личную охрану Николая орденом Золотого коршуна. Вот Фролу Ивановичу такой орден четвёртой степени и вручили. Помню, как мы все смеялись над этим орденом. Надо же, Золотого коршуна, да ещё четвёртой степени. Нам всем это странным показалось. «Ну и япошки, какие, однако, они выдумщики», – вот над чем мы смеялись.

Дядя Никита задумался ненадолго, а затем продолжил:

– А уж как они по России до дома добирались – это вообще было нечто. Железную дорогу от моря до моря только начали строить. Вернее, собрались. Цесаревич во Владивосток с целью открыть строительство и прибыл. Туда-то хорошо было на борту крейсера: качает, конечно, но комфорт обеспечен. А вот по Руси-матушке, с её бездорожьем, тяжелее пришлось. Но наследник престола все трудности с честью перенёс. Старались, конечно, реки использовать по пути, но всё равно около пяти тысяч вёрст Николай со свитой в коляске проехал, а вот охрана рядом верхом. Так что наездился наш отец много.

– Ответил я на ваши вопросы? – обратился дядя Никита к племянникам и прочим сидевшим за столом. – Теперь разъясню тебе, Ефим. В Санкт-Петербург родители ездили только с Александром. Так в приглашении было указано. А вот уже в мае, в самом конце, мы все ходили на очень большой раут, который проходил в дворянском собрании. Там мы всей семьёй нашей были, но царя с царицей видели только издали. Вот так всё это получилось. Так что Александр был единственным из всех присутствующих, кто не только видел царствующих в то время особ, но и был удостоен высочайшей чести быть обласканным императором и императрицей. Всё? Достаточно? Тогда давайте мы закругляться будем, нам с Ваней и супругой его ещё ехать и ехать. Да и всем остальным до дома тоже надо добраться. Москву называют большой деревней, только улицы здесь больно длинные, пешочком из избы в избу не походишь, как это в настоящих деревнях должно быть.

До дома мы доехали на редкость быстро. Такси, вызванное по телефону, терпеливо ждало нас внизу, улицы были полупустыми – время-то уже приблизилось к полуночи. Вот мы минут через пятнадцать и вылезли из машины около нашего дома. Всю дорогу дядя Никита, сидевший рядом с водителем, в окно с интересом смотрел.

Мы предоставили ему для отдыха бывшую детскую, а теперь уже несколько лет пустующую спальню, но ложиться он даже не собирался.

– Знаешь, Ванечка, настолько я всеми этими впечатлениями и воспоминаниями переполнен, что заснуть вряд ли смогу. Да и старческая бессонница этому поспособствует. Так что я посижу тут тихонько, книжки полистаю, вон их сколько в шкафах стоит. Ну а ты иди отдыхай, тебе же завтра с утра на работу ехать.

– Дядя Никита, дозволь слово молвить, – улыбнулся я. – Прежде всего хочу заметить, что, пока мы все вместе у Лины сидели, я со своим директором созвонился. Договорились, что, если ничего непредвиденного не произойдёт, я дома пару неделек поработаю. Книжку мы с ним намереваемся издать, всё уже вроде написано, но вот на то, чтобы придать ей требуемый вид, удобный для читателей, времени никак не хватает. Этим-то я и займусь между нашими неспешными беседами. Единственное, в четверг у нас по плану партсобрание, его мне посетить непременно придётся, тем паче что я заместитель секретаря по оргвопросам. Но собрание в шестнадцать часов начнётся, а вам процедуры на час дня назначили. Так что я успею и вас отвезти-привезти, и на собрание попасть. Ну и второе: ваши с отцом рассказы растревожили меня до самого не могу. Прожить, надеюсь, половину жизни и только к пятидесяти годам узнать, что всё, что я знал о своём отце, было совсем не так, – это, извините меня, бесследно пройти не может. Так что давайте мы с вами кофейку попьём, да вы мне ещё чего-нибудь интересного расскажете, только теперь уже из своей жизни. Вы же исчезли почти на полсотни лет. Все считали вас погибшим – и вдруг вы объявились двадцать с небольшим лет назад, прямо как феникс, который из пепла возрождаться привычку имел.

Дядька сразу оживился и согласно головой кивнул, а я свою мысль докончил:

– Давайте на кухню вернёмся, процесс варки кофе длительный, пока всё это происходить будет, вы свой рассказ и начнёте.

Но тут дядя Никита головой отрицательно помотал:

– Нет, Ванечка, ты иди делом занимайся, а я тут посижу. Ты же просишь о моей жизни рассказать, мне надо с ней самому разобраться, а уж потом начать делиться с тобой тем, что где-то глубоко-глубоко внутрях у меня находится. – И он даже рукой мне на выход из комнаты показал.

Пришлось на кухню отправиться – кофе варить.

Глава 3
Никита Фролович Жилин. Рассказ первый. 1913–1917 годы

Прошло больше десяти минут, пока я принёс в детскую две небольшие чашки с кофе, над которым ещё виднелись остатки пены. Думал, что не дождётся меня дядька, заснёт. Но нет, он всё в той же позе сидел в кресле и смотрел в окно, в котором проглядывала одна лишь темнота.

Пили мы кофе молча, смаковали. Варить его меня научили давным-давно – в джезве на раскалённом песке. Как шапка поднимется, следует приподнять джезву, а как опустится – вновь в песок поставить. И так три раза. Дядя Никита кофе, мной сваренный, оценил по достоинству:

– Молодец, хвалю и благодарю! Хороший кофе получился. Вот теперь можно и начинать.

Сказал он это и замолчал на несколько секунд – наверное, с мыслями собирался. Это ведь не автобиографию писать, которую никто читать не будет, но которую мы по каждому поводу, а иногда и без оного, писать были обязаны. Рассказ о своей жизни намного сложней. Но вот он правую ногу выпрямил, а левую, наоборот, слегка в колене согнул, сам-то вроде бы и не шевельнулся совсем, но стал значительно прямей. Как это у него получилось, только гадать оставалось. Вдохнул и прямо на выдохе начал:

– Ещё в гимназии меня стали увлекать идеи социалистов-революционеров. И основная из них: землю – народу, а всю власть – Учредительному собранию. Надо отметить, что батюшка мой, а твой дед, значит, скорее всего, этим идеям тоже сочувствовал. Он вообще либералом был. Достаточно угрюмый, не шибко разговорчивый и вроде бы до самых своих глубин преданный монархии, и вот надо же – вместо того чтобы арестовать находившегося в розыске видного большевика-ленинца Леонида Красина, помог ему паспорт заграничный на чужую фамилию оформить, с которым тот и сумел скрыться.

– Вообще с отцом моим, – продолжал он, – много чего интересного произошло в те несколько лет. Сразу после отречения царя его арестовали и по приказу Временного правительства отправили в тюрьму. Представляешь, его посадили как царского сатрапа! Там он находился вплоть до победы большевиков, которые его не только оттуда выпустили, но и дали охранную грамоту. Вот почему, когда начался красный террор, его никто не тронул и квартиру, в которой всё то время, что он в тюрьме находился, продолжала жить наша семья, никто отбирать или уплотнять, как это было принято в то время, не стал. Я это всё сам в уме своём многие годы пытаюсь совместить: царский сатрап – и такое отношение к нему со стороны злейших врагов царизма… Ну, это я немного от основной темы отвлёкся. – И он задумался.

Я с изумлением смотрел на дядьку. Он так спокойно и почти невозмутимо, как о вчерашней поездке в лес за грибами, рассказывал немыслимые вещи. Ну ладно бы понравившуюся ему книгу или кинофильм пересказывал, так нет, он рассказывал о тех, казалось бы, совершенно нереальных событиях, которые происходили с ним и его отцом, который, вообще-то, мне дедом приходится.

– Так вот, – наконец продолжил он, – когда я вольно-определяющимся в армию попал и получил звание фейерверкера, то первым, кто мне встретился, был один из активных эсеров. Фамилию я его запамятовал, да это и неважно. Именно он окончательно меня к своему движению привлёк. Тут отметить следует, что в первые годы войны мы – а нас там достаточно много собралось, тех, кто исповедовал подобные взгляды, – никаких активных действий не предпринимали. Так, собирались в свободное время, мечтали, как будет хорошо в России жить, когда политическая власть сменится и все наши идеи в жизнь воплотятся. Но не более того.

Он снова задумался, но достаточно быстро продолжил рассказывать:

– Когда началась война, часть, в которой я служил, оказалась в добром десятке километров от линии фронта. Прав был мой батюшка. Он вообще во многом бывал прав, и я к его советам очень прислушивался, а вот совет, который он мне дал – в вольноопределяющиеся пойти, – вне всякого сомнения, необычайно мудрым был. Этот факт есть факт. Вот так получилось, что, находясь вдали от передовой, я тем не менее активно участвовал в военных действиях. Мы же ежедневно, когда нам снаряды подвозили, стреляли и стреляли по германским позициям, буквально перепахивая их. Правда, иногда по неделе и более ждали, когда же нам снаряды подвезут. Перебои такие частенько случались. Наша батарея, в которой я служил, была оснащена 152-миллиметровыми пушками в двести пудов – так они тогда назывались, – поэтому мы и находились на позициях за десять и более километров от реальной линии фронта и долбали вражеские укрепления, повторяю, когда к нашим позициям снаряды доставляли.

Тут он спохватился и улыбнулся даже:

– Что-то я слишком далеко забрался. Давай-ка мы с тобой к самому началу вернёмся.

И вновь, на этот раз после непродолжительного молчания, послышался его глуховатый голос:

– В октябре 1914 года я сдал офицерский экзамен и был произведён в прапорщики, а к концу того же года стал подпоручиком. В это время Первая мировая уже вовсю шла. Вот тут и ответь мне: прав был мой батюшка, порекомендовав мне в вольноопределяющиеся податься, или нет?

Он на меня так пристально уставился, что мне даже казаться начало, что дядя Никита вывернет меня сейчас наизнанку и безо всяких слов разберётся, о чём это я там думаю. Но он глаза свои отвёл и продолжил:

– Хочешь сказать, что моя воинская карьера очень быстрое развитие получила? – и, не дожидаясь моего ответа, принялся говорить сам: – В самых первых числах августа, сразу же, как объявили о начале войны, нашу часть погрузили в вагоны, орудия надёжно укрепили на открытых платформах, замаскировали как положено, и состав без остановок отправился к границе самого юго-западного участка огромной империи, в Галицию. Ну, я смену паровозной бригады да заправку состава питьевой водой за остановки не считаю, они же необходимыми были.

И вновь небольшая передышка, после чего рассказ возобновился:

– Там мы приняли участие в одной из самых успешных операций русской армии в той войне – в так называемой Галицийской битве. Ох и дали мы жару австриякам – именно их часть входила в состав германской армии, стоящей супротив нас! До сих пор приятно вспомнить. Когда всё практически закончилось и австро-венгры были до такой степени разбиты, что до конца войны оправиться так и не смогли, наши военачальники начали подводить итоги. Тут и звания внеочередные посыпались, и наградами нас тоже не обделили. На моей груди засверкала медаль «За храбрость». Медаль чисто солдатская, но к моим плечам в то время ещё погоны старшего фейерверкера прикреплены были, а это унтер-офицерский чин, вот и был я этой награды удостоен. Любопытно, что позднее я вторую такую же медаль получил. Отличие не только в годах, когда я их удостоился, но и чисто внешнее. На первой изображение Николая II было выгравировано, а вот на второй – Святой Георгий на коне и с пикой в руке, поражающий змия. Эту медаль я уже после Февральской революции получил, тогда и офицеров по решению солдатского собрания этой медалью награждать могли. Меня мои артиллеристы и выдвинули от батареи «за отличное управление боем» – так было написано в их представлении.

Тогда же – я сентябрь 1914 года имею в виду – в результате успешного сражения, которое мы выиграли на речке со смешным для русских названием – Гнилая Липа, меня в подпрапорщики произвели. Хотя, если хорошенько разобраться, «гнилой» та «липа» для австрияков с венграми оказалась, а для нас так ещё вполне крепким деревом была. Битва там знатная произошла. – И он усмехнулся.

– Весной 1916 года, – продолжил он свой рассказ, – командование надумало меня в академию направить учиться, но тут выяснилось, что гимназию-то я не закончил, а без полного среднего образования принять меня туда никак не могли. Тогда меня на шесть месяцев откомандировали слушателем на кратковременные артиллерийские курсы, которые при Михайловском артиллерийском училище были созданы. Вот после окончания этих курсов в академию меня были обязаны принять. В приказе написали, что мне надлежит в обязательном порядке изучить новые системы вооружения и обучиться высшим знаниям для последующего распространения их в артиллерийских частях войск. Формулировку эту я запомнил на всю жизнь. Видишь, как там всё закручено было.

Дядя Никита замолчал и сразу двумя указательными пальцами провёл по уголкам рта. По-видимому, там слюна скапливалась, вот он её и вытер.

– Послушай, Иван, – попросил он, – принеси мне стаканчик воды обычной, можно прямо из-под крана, только слей её подольше, чтобы она похолоднее была.

– Дядя Никита, – спросил я, – а может, вам прямо из холодильника воды принести? У меня там всегда бутылка стоит. Я сам люблю воду похолодней, лучше всего ледяную, чтоб зубы ломило.

– Ну, чтобы зубы ломило, я уже не люблю, но холодную, прямо из холодильника, выпью с удовольствием. Ты мне большую кружку принеси, я люблю пить часто, но понемногу.

Дядя Никита отпил один глоток, пополоскал рот и проглотил воду. Я увидел, как дёрнулся его кадык. Через несколько секунд был сделан ещё один маленький глоток, и рассказ был продолжен:

– Но прежде всего мне был предоставлен небольшой отпуск, чтобы я смог от военной службы отдохнуть да с родными повидаться. Домой приехал в середине августа. С маменькой, папенькой, бабушкой расцеловался, а братьям и сёстрам подзатыльников от всей души понараздавал. Но это любя, естественно, не больно, а скорее в шутку. К октябрю уехал в Петроград, начались занятия в училище, там я на казарменном положении жил. В увольнение, конечно, отпускали. Вот в училище политическая борьба уже серьёзнее велась. Там и большевики, и эсеры, и кадеты непрерывно крутились, к себе адептов завлекая. Представляешь, какая каша в наших головах образовалась. Лозунги-то у них у всех почти что одинаковыми были, ну или, по крайней мере, похожими очень: землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Различались только методы достижения этих целей. Меня, как романтически настроенного юнца, мне же ещё двадцати лет не исполнилось, идеи эсеров, по какой-то неясной самому причине, увлекли больше всего.

Весной, уже после отречения царя, когда к власти пришло Временное правительство, в Петроград приехала Спиридонова. Кто из приятелей потащил меня на встречу с ней в одну из квартир огромного дома, я сейчас уже вспомнить не могу, но благодарен ему по сию пору. Я на неё посмотрел, послушал да и превратился в одного из самых горячих её сторонников. Вернее, не сразу так получилось. Началось с того, что я её головой слушал, понравилось и как она говорила, и, самое главное, как она всё то, о чём говорила, слушателям – а их собралось полно, в комнате стоять было негде – представила. Очень даже наглядно у неё всё получилось.

Помню, что приятель мой, который меня на встречу со Спиридоновой пригласил и которого я уже позабыл, с ней знаком был достаточно давно. Вот я и попросил, чтобы он меня представил. Пробились мы к ней через плотную толпу, собравшуюся вокруг неё; пришлось потолкаться хорошенько, но мы пробились.

Я её только там и смог рассмотреть как следует. Достаточно высокая, стройная, в длинном чёрном платье, почти до самого пола. На затылке пучок чёрных волос внешне небрежно, но на деле очень даже опытной рукой скручен. Не красивая – в том смысле, какой в это слово обычно вкладывается, – но излучающая такое обаяние, что оно даже на значительном расстоянии чувствовалось.

Она мне руку протянула, но не так, как я привык – сложённую лодочкой и тыльной стороной, для поцелуя, а прямо, по-мужски, и пожала тоже по-настоящему, крепко. При этом не улыбнулась, нет, а прямо в глаза мне взглянула, требовательно так и внимательно, и одно слово произнесла: «Маша».

– Да-а-а, – протянул дядя Никита и замолчал.

Он сидел, смотрел в сторону окна и молчал. На дворе уже ночь глубокая, в окно ничего не видно, темнота на улице, а он всё в ту сторону глядит. Затем повернулся, на меня снова пристально так посмотрел и ещё раз повторил:

– Да-а-а. Представляешь, вот так – просто Маша, и всё. Я долго в себя после того знакомства приходил. Из училища меня поручиком выпустили. Денежное довольствие увеличилось, чему я, сам не знаю почему, обрадовался, хотя куда мне было деньги тратить, не знал. На фронте они вроде совсем не нужны. Но положено увеличить – увеличили.

Он снова в окно посмотрел, помолчал, а затем стал говорить медленно-медленно:

– Надо было на фронт возвращаться, а я всё тянул, сколько можно было. Наконец отправился в часть. Там меня буквально обескуражили новостью. Накануне германцы накрыли нашу батарею. Почти все офицеры погибли. Представляешь, офицеры погибли, а пушки целы; все до одной целы, и снарядов сколько хочешь, а командовать некому. Ну, я в память о моих погибших боевых товарищах и приказал открыть огонь. Первый же выстрел в цель попал. Та самая мортира, что наших похоронила, взлетела на воздух. За это я свой первый офицерский орден получил – Святого Георгия.

Он улыбнулся и головой покачал:

– Вот так получилось: один лишь взгляд Спиридоновой, а я и орденом награждён, и в живых остался. Ведь если бы я хоть на день раньше в часть вернулся, то в той же воронке вместе с моими товарищами лежал бы. Знаешь, такие вещи действуют почище любого спиртного – о наркотиках не знаю, никогда не пробовал, хотя среди моих знакомых многие белым порошком баловались. Верил бы я во всякую хрень, мистику например, свихнулся бы, право. Но я здравомыслящий человек и понял, что это просто совпадение, и всё. Выбросил это из головы, много всякого другого было, над чем следовало задуматься.

И он снова головой покачал, а потом дальше свой рассказ повёл:

– Отречение царя для армии стало бомбой замедленного действия. Вначале солдаты были в смятении, а затем потихоньку понеслось. Очень много в этом направлении поработали агитаторы: и большевистские, и эсеровские, да, возможно, и германские агенты этим пользовались. Призывы бросать оружие и разбегаться по домам звучали всё чаще. В нашей части такие агитаторы тоже появлялись, но мы же не в окопах вшей кормили, образно выражаясь. Мы пусть и в ближнем, но тылу были, поэтому агитаторы эти легко выявлялись и зачастую самими солдатами из расположения части выдворялись.

Но тут я сам попался. Письмо из дома получил. Когда прочитал, что папеньку в тюрьму посадили, готов был с шашкой наголо идти его из застенка выручать. Что же это за люди страной управлять вздумали, если таких патриотов, как мой отец, в тюрьмы сажают? Вот эта мысль начала меня всё чаще и чаще донимать. А вскоре ещё одна новость меня просто ошарашила, даже сейчас переживать начинаю. Представляешь, нашу батарею приказали расформировать! На фронте затишье наступило, вот командование и решило не только новых офицеров не присылать, а и меня в запас уволить, я же как вольноопределяющийся в армию попал. Ну а чтоб немного подсластить эту пилюлю, мне за военные успехи пожаловали орден Станислава третьей степени со скрещёнными мечами.

Ещё пара глотков воды. Смотрю, у дядьки моего, хотя внешне он вроде совершенно спокоен, внутри всё, по-видимому, бурлит, вон даже жилы на шее напряглись. Пришлось ему ещё немного передохнуть, и лишь после этого он свой рассказ продолжил:

– К концу мая 1917 года вернулся я в Москву. Там непонятно что творилось. Отец всё ещё в тюрьме сидел, свидания с ним не разрешали. Передачи принимали – и всё, говорили, что и этого довольно. Я разузнал, где Спиридонова находится, и пошёл к ней. Она в это время как раз в Москву приехала. Вообще в 1917 году она на одном месте редко надолго задерживалась, всё по стране металась: то в Москве, то в Петрограде, то на юг отправлялась. И везде выступала, встречалась с разными людьми, в спокойствии совсем не бывала. Шёл к ней как на заклание. Не знаю почему, но мне показалось, что лишь она сможет мне помочь отца из застенков вытащить.

Вот ведь как бывает. Один раз всего удалось мне её послушать, но этого хватило. Убедила она меня практически во всём, хотя признаться следует, что те, кто власть в стране к своим рукам прибрал, меня сами к такому решению подтолкнули. Увидела она меня, узнала, снова руку протянула. Насчёт отца сказала, чтобы я сильно не беспокоился. В тюрьме ничто его жизни не угрожает. Власть скоро сменится, и все вопросы с ним будут положительно решены. Я подумал-подумал да и предложил ей, пока свободен, свою помощь, особенно в поездках. В деньгах я тогда не нуждался, армейское жалование мне должны были платить ещё в течение года, так что «ничего мне не надо, на жизнь хватает». Вот так приблизительно я ей сказал. Она на меня только посмотрела внимательно и головой кивнула. Так я превратился в нечто среднее между личным телохранителем и секретарём. Зачастую она днём где-нибудь выступала, а по ночам мы переезжали из города в город. Оратором она была прирождённым, так владела своим голосом, что даже я, уже хорошо её знавший, каждый раз удивлялся. Она с лёгкостью переходила с какого-то почти нежного, интимного говора на грубый, жёсткий язык толпы. Получалось это так непринуждённо и почти незаметно, что я только диву давался. Лично я всегда её заслушивался: она своей речью то сознание слушателей заволакивала, то как гвозди в снарядный ящик одним ударом вгоняла – редкий мастер слова. Никакой физической близости между нами не было и, что самое главное, быть не могло. Как женщина она меня совсем не интересовала, а ей это, по-моему, и не требовалось.

Тут он снова задумался, как бы соображая, продолжать рассказывать или сворачивать эту тему, уж больно скользкой она даже в 1990 году была. Но потом головой решительно мотнул и вновь заговорил:

– На одном из митингов Спиридонова выступала на пару с Троцким. Тогда я впервые увидел его и был буквально ошарашен: столько эмоций, столько логики и такая аргументированность! Так, как выступал Лев Давидович, не мог никто. Это я тебе вполне осознанно говорю. Оба оратора призывали к революционным изменениям, оба активно поддерживали позицию большевиков о необходимости немедленного выхода из войны, и я всё больше и больше понимал, что это действительно самый верный путь развития складывающейся в стране ситуации.

Как в Петрограде революция случилась, я не видел, в те дни я по поручению Спиридоновой в Екатеринославе находился. Там за день-другой никаких видимых изменений не произошло, и я в Петроград вернулся.

– Отца почти сразу же выпустили из тюрьмы, – почему-то вздохнув при этом, сказал дядя Никита, – вот я и попросил у Марии кратковременный отпуск, чтобы съездить в Москву и с ним повидаться. Он выглядел так же, как всегда: строгий, подтянутый, я бы даже сказал, молодцеватый. Встретил он меня очень хорошо, хвалил за успехи на военном поприще, но, когда я упомянул, что являюсь теперь членом партии эсеров, только головой покачал, но ничего говорить не стал.

И вновь пауза в рассказе, на этот раз довольно долгая, а на лице у дяди Никиты даже появилась гримаса, которой я прежде у него не видел. Похоже, последнее воспоминание было ему неприятно. Мы оба молчали. Я пытался осознать и как можно полней запомнить всё, о чём он мне рассказывал, а он всё свои воспоминания мысленно перебирал. Наконец дядька правой ладонью по подлокотнику кресла стукнул и заговорил:

– Вернулся я в Питер, а там творится что-то совсем непонятное. Ленин решил столицу в Москву вернуть. Правильное решение, отрицать это бессмысленно. Вся последующая жизнь нашей страны его правоту подтвердила. Не дело, чтобы столица так близко от границы располагалась.

И он даже головой покачал, как бы в подтверждение этой мысли, не прекращая между тем своё повествование.

– Я ровно в момент этого великого переселения прибыл и в первых числах января 1918 года по настоятельному требованию Спиридоновой тоже перебрался в Москву. Туда только что переехала созданная в декабре Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Одним из её руководителей являлся видный эсер Вячеслав Александрович Александрóвич. Был он заместителем председателя ВЧК Феликса Эдмундовича Дзержинского. Я протянул Александрóвичу письмо, подписанное Спиридоновой, он его мельком проглядел и только пару вопросов задал:

– Офицер? Непосредственное участие в войне принимали?

Когда узнал, что я награждён орденом Святого Георгия, очень воодушевился, вскочил со стула, обежал стол и крепко, по-мужски пожал мне руку.

– Такие люди, как вы, нам очень нужны: образованные, мужественные, имеющие опыт участия в боевых действиях, – разразился он целой речью.

Надо отметить, что все они, те, кто к власти стремился, были отменными болтунами. Их, как говорится, хлебом не корми, только дай собственными надуманными или от других таких же крикунов заимствованными идеями воздух сотрясти. Но умели они, и этого у них не отнять, своими проповедями почище, чем попы в церкви, народ баламутить. Александрóвич именно из таких был. Своих мыслей немного – по крайней мере, я их у него не шибко заметил, хотя почти полгода с ним регулярно встречался и наслушался его по самое горло. В основном он или черновскими лозунгами пользовался – был в то время такой главный идеолог эсеровский, – или у Спиридоновой их заимствовал.

В тот день, при знакомстве, он несколько минут письмом Марии, которое я ему дал, размахивал. Потом заметил, что в руке что-то держит, замолчал, ещё раз его перечитал, теперь уже не торопясь, и задумался. Смотрел в мою сторону, но меня, судя по всему, не видел. Затем спохватился и даже улыбнулся, видно, ему в голову любопытная мысль пришла:

– Слушайте, товарищ, а давайте мы вас в создаваемый военный отдел порекомендуем, а пока он ещё официально не организован, я вас в боевую группу товарища Попова направлю. Так…

Он взял со стола какую-то бумагу, оторвал от неё чистый, неисписанный кусок и начал на нём что-то писать.

– Вот, держите мандат, – протянул он мне неровно оторванный клок бумаги, – сейчас вас проводят к товарищу Попову, и вы временно поступите в его распоряжение. А как только мы с товарищами Дзержинским и Петерсом закончим создание военного отдела, вы в нём и начнёте трудиться, а то у нас прямо какое-то латышское засилье начинается, – и засмеялся даже, так ему самому, наверное, эта мысль понравилась.

Вот так я и оказался в ВЧК. С этого времени мою фамилию исключили из всех адресных и прочих книг. Я физически существовал, но по документам меня как бы не было.

Попов мне понравился. Крепкий такой, собранный, руками не размахивал. На мандат только взглянул, мне руку молча протянул и пожал. Я почувствовал, что силёнки у него хватает, но демонстрировать её он не собирается. Это мне тоже понравилось. Бескозырка на его голове сидела так, будто там ей и место. Из-под матросского бушлата виднелась тельняшка. Он был, может, ровесник мой, может, на пару-тройку лет постарше – в общем, примерно одного возраста. Деревенский, такой же, каким и я себя считал, хотя оба в городе достаточно пожили. Я, правда, в гимназии учился, а он на заводе вкалывал, но общего много было, что нас связывало. И в армии мы оба почти одновременно оказались, опять же с небольшим отличием: он во флоте, а я в артиллерии.

– Вот сейчас тебе рассказываю, – задумался дядя Никита и даже волосы свои рукой взлохматил, – и ничего общего не вижу, а тогда родственную душу почувствовал, что ли. Пришлись мы друг другу по душе, и я признателен был Александрóвичу, что он меня к такому хорошему командиру в подчинение послал. Жили все бойцы отряда Попова в реквизированной у кого-то из буржуев квартире, которую мы в коммуну превратили. Всё сообща делали: и готовили, и бельё стирали, и посуду мыли. Весело было, и тогда нам казалось, что вот о такой жизни все должны мечтать. Потом-то я стал понимать, что тогда меня юношеский максимализм захлёстывал.

– Отряд Попова почему боевым назвали? – продолжил после некоторого раздумья дядя Никита. – Нашей задачей было выявлять и ликвидировать контрреволюционные элементы, которых в Москве оставалось предостаточно. Запомнилось, как мы лихо разгромили хорошо вооружённую и сплочённую московскую организацию анархистов. Это была, пожалуй, последняя боевая операция отряда, в которой я принял участие. Случилось это в самом начале апреля 1918 года. Как раз тогда меня избрали делегатом на второй съезд партии левых эсеров. И вот за день до открытия съезда я после достаточно долгого перерыва нос к носу столкнулся со Спиридоновой.

Он снова к кружке с водой потянулся, сделал глоток и вновь заговорил:

– Этот момент оказался переломным в моей судьбе. Тогда-то я это осознать не мог, потом только, по прошествии многих лет, когда в японском плену всю свою предшествующую жизнь в голове прокручивал, понял.

Он ещё водички отпил и продолжил:

– Спиридонова меня за рукав схватила:

– Это хорошо, Никита, что ты мне на глаза попался. Ты сейчас всё ещё в ВЧК?

Узнав, что я в отряде Попова, она даже поморщилась:

– Не люблю я таких задирак, как этот твой Попов. Им лишь бы с шашкой наголо по степи скакать. Этим и кончают они, если не одумываются. Но Попову это не грозит. Ему думать нечем.

Она замолчала было, но быстро встрепенулась:

– Пойдём со мной, а то я уже опаздываю, меня ждут, – и направилась на улицу.

Там её коляска ждала. Мы уселись и поехали к зданию, где ВЧК располагалась. Это было бывшее здание страхового общества «Россия» – огромный восьми- или девятиэтажный дом на Лубянке. Спиридонову там хорошо знали, и мы быстро добрались до приёмной председателя ВЧК. Секретарь открыл перед нами дверь.

В кабинете находились два человека. Одного я уже не раз видел. Это был Феликс Дзержинский. Второй был мне незнаком.

Спиридонова решительно подошла к ним и пожала руки:

– Феликс, Яков. Это хорошо, что вы вместе, повторять не придётся. Завтра на съезде я поддержу позицию большевиков по миру с Германией. Знаю, что сторонников у меня будет немного, но надеюсь кое-кого прямо там перетянуть на свою сторону.

Она проговорила всё это практически на одном выдохе и замолкла на секунду, чтобы перевести дыхание.

– Яков, не смотри ты так вопросительно. Это мой помощник, Никита Жилин. Он настоящий и верный товарищ. Когда я из Читы прошлым летом в Петроград приехала, он мне очень помог. Сейчас он у Попова в отряде. Это же ваше подчинение, вот я вас и прошу: пусть он снова со мной поработает. А Попов этот мне не нравится. У меня хорошая интуиция, и она мне подсказывает, что он очень ненадёжный человек.

Петерс, а это был именно он, засмеялся:

– Ну, Мария. Тебя же можно вместо тарана использовать. Ты стены одним своим решительным видом ломать можешь. Товарищ Никита – твоя рекомендация, член вашей фракции, так что хочешь забрать его в качестве помощника – забирай, конечно, мы возражать не будем, даже права такого не имеем.

Дядя Никита задумался, а потом произнёс фразу, которую впоследствии я не раз вспоминал:

– Вот так я первый раз видел Дзержинского не на трибуне, а в его рабочем кабинете. Не думаю, что он меня тогда запомнил, а там кто знает, кто знает, – повторил дядя. – Память у него была удивительная… Ладно, гляди, за окном светать начинает, давай отдыхать, а то завтра квёлыми будем.

Глава 4
Иван и Тихон. Август 1752 года

Проснулся я, как обычно, рано. Ещё шести не было, когда я встал. Встал и задумался: «Сколько же я сегодня спал? Когда мы с дядей Никитой решили ложиться, на улице уже светать вроде бы собиралось. Получается, что не больше трёх часов, а выспался, как будто всю ночь без задних ног дрых». Меня до сих пор такая моя способность высыпаться за столь небольшое время удивляла. Всем требуется чем больше, тем лучше, а мне четыре часа – самое то.

Пошёл я в свой кабинет, уселся за стол и к первой главе нашей с директором монографии приступил. Хорошо так работалось, столько новых мыслей в голову пришло, что впору было всё написанное в корзину бросить и заново к писанине приступить. Если бы я единственным автором был, то, скорее всего, так и поступил бы, но, во-первых, у меня соавтор имелся и все существенные изменения пришлось бы с ним согласовывать, а во-вторых, нас сроки поджимали. Рукопись следовало в издательство представить не позднее конца декабря, а сейчас уже сентябрь заканчивался. Времени на переделку не оставалось. Поэтому я все свои новые ценные мысли коротко, почти стенографически записал и в дальний ящик стола засунул, а сам к правке первой главы вернулся. Она с самого начала тяжело нам давалась. И это не только моё мнение, Пётр с этим тоже согласен. Дело в том, что в ней столько отсылочного материала, что можно за голову схватиться: где ж сил набраться, чтобы каждую ссылку проверить? Ведь о многих источниках мы с Петром вместе из чужих работ узнали. Пришлось каждую поднять да понять, всё ли в ней так написано, как некто в своей головке трансформировал. В общем, нудная и тяжёлая работа, но необходимая. Без неё половину неизвестных ссылок можно было сразу выбросить, а ведь в них умные мысли могли быть изложены. Вот и пришлось рукава засучить да в библиотеке обоим засесть на пару-тройку дней. Главу мы пополам поделили. Там примерно семьдесят страниц оказалось, вот мы их на глазок и распределили. Я потом прикинул: Петру больше ссылок досталось, но с этим ничего не поделаешь, так уж получилось. Зато теперь мне приходится всё то, что мы тогда раздобыли, причесать да макияж навести.

Вот на это я пару утренних часов и потратил, почти всю первую главу в порядок привёл. А если даже и не привёл полностью, то там только кое-какая мелочь осталась, ещё на пару часов от силы. И всё. Точку в этой главе ставить можно будет. Кое-что пришлось, конечно, удалить, а что-то и добавить, но это всё ей на пользу пошло. Она приобрела вид весьма серьёзной, даже, позволю себе такое выражение, фундаментальной работы.

Но времени уже не было. Я услышал, что Люба встала и на кухне начала тихонько шебуршиться, ну и решил небольшой перерывчик сделать да на другие дела отвлечься, чтобы некий туман, начинавший в моей голове скапливаться, рассеяться успел. Тут же оказалось, что я есть хочу. Пока сидел за столом и бумажки перекладывал, совершенно этого не замечал, но стоило к жене на кухню зайти, как почувствовал сильный голод. Интересно, отчего так бывает?

Люба уже сидела за столом. В одной руке она держала кусок белого хлеба, а другой черпала чайной ложкой из стакана сметану. Я давно этому поражался: каждый день вот так завтракать! Ну как ей это не надоест? Да и как можно этим наесться? Сто грамм сметаны, кусок хлеба и стакан чая. И это весь завтрак? Пусть даже вместе с чаем она сложный бутерброд съест: на хлебе с маслом кусок ветчины, прикрытый сверху тоненькой пластинкой сыра, лежит. Мне кажется, что этого явно мало, но Любе видней, наверное, ведь она так несколько лет питается, и ничего, даже не похудела нисколечко, значит, организму хватает.

А я живу по поговорке, которую моя бабушка, Александра Илларионовна, любила частенько повторять: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». Мудрая поговорка, слов нет, только иногда, к сожалению, трудноосуществимая. Особенно когда вечером в гости или на банкет какой идти приходится.

Я, питаясь, как моя жена, со стакана сметаны давно бы уже ноги протянул. Мне по утрам тарелку каши подавай, или макарон каких-нибудь с сосиской, да пару бутербродов с чем-нибудь мясным вдобавок и со стаканом цикория растворимого, молоком забелённого.

Люба, меня увидев, сметану свою забросила тут же и вскочила к плите – кашку любимому мужу сварить, ну а я ей мешать не стал, на стул уселся и её мнением насчёт всего, о чём вчера речь шла, попросил поделиться. Жена мне деятельная и весьма разумная попалась. Давненько, правда, та встреча случайная произошла, но я до сих пор за неё судьбу благодарю. Умеет моя Любовь Михайловна всё по полочкам разложить и даже в совсем вроде бы запутанных ситуациях разобраться, но здесь и она лишь руками развела:

– Многое я в жизни слышала, но такое… – И она только головой покачала как бы в недоумении и на стол для меня продолжила собирать.

Уже потом, когда и я поел, и Люба полностью готова была и у двери стояла, чтобы на работу идти, она такое завернула, что я, если бы не сидел, точно упал бы:

– А ведь прав Ефим Фролович, попробуй ты на основе всех этих разговоров – и тех, что мы с тобой уже слышали, и тех, которые ещё услышать предстоит, – роман о жизни семьи вашей жилинской написать. Я точно уверена, что у тебя это получиться должно. Уж больно интересная и с такими крутыми поворотами история получилась, что читателей она тоже должна заинтересовать.

Люба дверь входную открыла и чуть на моего отца, который только руку к звонку протянул, не наткнулась.

– Ой, – прощебетала она радостно, – Александр Фролович, заходите. А я на работу побежала, как бы не опоздать, – и к лифту устремилась.

Папа, ещё в квартиру не зайдя, сразу к расспросам приступил:

– Добрались-то вчера как? А Никита где? – и ещё кучу всяких таких вот необязательных вопросов назадавал.

Ну, я ему на все эти вопросы обстоятельные ответы предоставил. Только начал рассказывать, что дядя Никита ещё спит, поскольку мы с ним до утра самого проговорили, как дверь в детскую открылась и в ней самолично возник Никита Фролович:

– О, Шура, привет! Что, тоже не спится? – В голосе дяди Никиты прозвучал явный сарказм.

– Спится, и очень даже хорошо спится, – буркнул папа, – только вот что я подумал. В своём рассказе я подошёл к самому ключевому вопросу. К передаче Тихоном Ивану всех прав на землю и дом. С товаром всё значительно проще. Во-первых, Иван компаньон, или партнёр – я не знаю точно, как тогда это называлось. Причём в равных долях. Во-вторых, а кто его, товар этот, учесть мог, кроме самих хозяев. А вот с недвижимостью, которая и тогда точно так же называлась, проблем гора. И прежде всего, её из семьи постороннему человеку передавать было запрещено. А Иван каким-то образом всем добром завладел. Вот я и подумал: может, ты что-нибудь подсказать сможешь. Ты ведь сам во всех тетрадях и Тихона, и Ивана разбирался, а мы маленькие ещё были и только с маменькиных да бабушкиных слов всё воспринимали.

– Пойдём на кухню, чайку попьём, там до сути дойдём. – Дядя Никита ему рукой махнул, мол, следуй за мной, и тихонько на кухню побрёл.

Я тем временем чайник на огонь поставил и бутерброды сооружать принялся. Знал уже хорошо, что ни отец, ни его старший брат с утра ничего, кроме чашки чая с бутербродом, есть не будут.

Дядя Никита в одной руке чашку с чаем держал, а в другой бутерброд с колбасой, но даже ко рту их не поднёс, а сразу же вопрос задал:

– На чём ты там остановился?

Папа объяснил, что последнее, о чём он рассказать успел, это как в дверях появился лекарь со словами: «Больному легче стало. Просит послать за отцом Рафаилом и всеми остальными, волю свою объявить хочет».

– Ясно, – сказал дядя Никита и чуточку откусил от бутерброда.

Затем он сделал глоток чая, прожевал и начал рассказывать:

– Иван сидел ближе всех ко входу в трактир, поэтому и вбежал туда первым. Тихон полулежал на лавке. Издали казалось, что он выглядит точно так же, как и до удара, но стоило подойти поближе, как стало понятно, что это иллюзия, и она тут же начала рассеиваться. Правый глаз у него затёк и опух. Ясно было, он им ничего видеть не мог. Лицо было всё перекошено, и если левый уголок рта задрался чуть ли не к носу, то правый, наоборот, очень сильно опустился. Увидев Ивана, застывшего в дверях, и толпящихся за ним своих друзей, Тихон явно с трудом приподнял левую руку и попытался приветливо махнуть им, чтобы они входили поскорее, но рука его не послушалась и упала вниз. Правая рука вообще висела как плеть. Раздалось какое-то мычание. Это Тихон попытался что-то произнести, но у него ничего похожего на человеческую речь не получилось. Он осознал, что никто ничего не понял, и попытался начать говорить медленно, почти по складам. Сидор Иванович, привыкший за свою долгую лекарскую жизнь возиться с подобными больными, подошёл поближе и начал переводить на русский язык каждое слово, сказанное Тихоном. А чтобы ошибки не вышло, все внимательно следили за его глазами. Если он никак не реагировал, значит, лекарь понял его правильно. Если же левый глаз начинал дёргаться, что означало «Ты меня неправильно понял», он второй раз повторял то же самое слово, и так до тех пор, пока всем не становилось ясно, что же Тихон имел в виду.

Этот разговор, если то, что происходило, можно было назвать таким словом, продолжался битый час. Наконец Тихон замолчал, закрыл глаза и откинулся на подушку.

Дядя Никита сделал паузу и откусил от бутерброда ещё один небольшой кусок. Прожевав его и отпив немного чая, он продолжил:

– Так что у нас получилось? – первой заговорила Ольга Васильевна. – Он просит, чтобы послали за отцом Рафаилом. Ну, об этом мы уже от Сидора Ивановича слышали. Я сейчас распоряжусь и отряжу карету за его высокопреподобием. Далее, надо послать телегу за какими-то Авдотьей, Настёной и старостой деревни Жилицы. Ну, это я тоже могу. Пошлю мужика одного верного, он сюда Тихона с Иваном привёз, знает, куда ехать. Это всё нетрудно. Самое трудное – Пафнутия Петровича дождаться, без него Тихон Петрович говорить отказывается. Придётся ждать. Его сиятельство обещался приехать до окончания ярманочных дней, а ярманка только сегодня работу свою начала. Ну а самое последнее нас всех не касается. Ивану приказано за товар рассчитаться и новый закупить. Вот вроде и всё. – И она вопросительно на всех посмотрела.

Все молчали, что означало полное согласие с её словами. Тогда она повернулась к лекарю:

– Сидор Иванович, дорогой мой. Ответь честно. Что будет лучше: здесь его оставить, под присмотром его близких, которых сегодня привезут, или в моё имение доставить? Я там к нему обученных людей поставлю, которые за моим мужем, князем Пожарским, уход вели, когда тот расхвораться изволил.

Сидор Иванович только плечами пожал:

– Так и этак будет хорошо. Но здесь покойней, наверное, да и трогать его без особой нужды не следует. Думается мне, что пусть лежит там, где и сейчас. Пройдёт два-три дня, будем разбираться снова. Тем более что, когда ярманка закончится, перевозить его всё равно придётся, а вот куда, тогда и решим.

– Экий ты, Сидор Иванович, человек рассудительный. Всегда всё по своим местам разложишь, да складно так, что мне даже удивительно становится, – задумчиво проговорила Ольга Васильевна, затем уже решительно добавила: – Ладно, пусть будет так, как ты сказал. Митяй! – громко позвала она.

Шустрый парень возник как из-под земли.

– Послушай, Митяй, – начала было Пожарская, но затем, по-видимому, перерешила и закончила неожиданно: – Ладно, иди себе, я сама все распоряжения отдам, – и направилась к выходу.

Тихон хотел привлечь к себе внимание, но никто в его сторону не смотрел, а он мычать громко не стал, понял, что всем сейчас не до него, и успокоился. Однако стоило только Ольге Васильевне выйти из трактира, возобновил свои попытки.

Первым к нему Иван повернулся:

– Дядя Тихон, тебе что-то нужно? Скажи, я понять постараюсь.

Тихон так разнервничался, что даже Сидор Иванович ничего понять не мог. А больной всё пытался и пытался что-то сказать, но это у него всё хуже и хуже получалось. Наконец, поняв тщетность своих потуг, он замолчал, прикрыл глаза и затих.

Феофан встрепенулся:

– Что ж мы сидим-то здесь? Ярманка работу свою почала, а мы тут сидим. Тихону Петровичу, – и он перекрестился, – мы всё одно помочь не можем. Приказчики наши с ног, наверное, сбились, нас разыскивая. Давайте-ка в балаган свой отправимся.

Он встал с лавки, где всё время сидел неподвижно, и решительно пошёл к двери. Любовь Николаевна с Прохором покорно последовали за ним. В трактире около Тихона остались лишь лекарь с Иваном, да Митяй подле двери переминался с ноги на ногу.

…Пока дядя Никита рассказывал, я, не отрываясь, наблюдал за своим отцом. Он поставил локоть правой руки на стол, а ладонь прижал к виску, как бы поддерживая голову, и в такой позе застыл, ни разу не пошевелившись. А из дяди Никиты лился и лился рассказ, как будто он фильм пересказывал, только вчера в кинотеатре просмотренный:

– «Что же мне делать-то сейчас?» – вертелась в голове Ивана одна и та же мысль, но додумать он её не решался, так и сидел почти не шевелясь. Тем временем Сидор Иванович собрал все свои инструменты в чемоданчик и тоже направился к выходу, по дороге скорее приказав, чем попросив Митяя:

– Давай, парень, найди бабку какую, пусть она при больном безотлучно сидит, а этому молодцу, – и он на Ивана кивнул, – здесь время терять нечего. Ему вон сколько заданий надавали, только успевай крутиться. Ты беги, да побыстрей. – Это он снова Митяю сказал и тут же к Ивану обернулся: – А ты, уважаемый, дождись, когда сиделка придёт, да тоже иди, дел-то у тебя полным-полно.

Сказал так и, покачивая сочувственно головой, подошёл к входной двери, но там вновь остановился:

– Вечером зайду, проведаю. Ну а если что не так пойдёт, где искать меня, сторож местный знает, его Иваном кличут. – И дверь за его спиной закрылась.

Тихон как будто специально того момента дожидался, когда в трактире никого из посторонних не останется, глаз, который видеть мог, приоткрыл и достаточно внятно и твёрдо позвал:

– Ваня, подойди.

Иван подскочил и склонился над лежащим на лавке своим старшим то ли другом, то ли учителем, то ли ещё кем – теперь уж трудно было разобраться в их взаимоотношениях, так всё за эти годы переплелось.

– Дядя Тихон, здесь я, здесь. Ты только не умирай, поправляйся поскорее. Я же без тебя не справлюсь со всем этим. За что меня так? Вначале отец, теперь вот ты.

Слёзы потекли из его глаз, залили всю рубашку Тихону, а Иван всё плакал и плакал. Тихон помолчал немного, дождался, когда он начал успокаиваться, и принялся медленно, по складам говорить, но вполне понятно. Говорил короткими фразами, с придыханием, однако без длительных перерывов. Ивану лишь удивляться оставалось.

– Панику брось. Не умираю. Деньги в амбаре, правый угол, четвёртый венец. Дальний край толкни. Там тайник. Без дела деньги не трожь. На них избу поставь. Семью сюда перевези. Мать, дети погибнут там.

Он замолчал и вновь глаза прикрыл – устал, видно.

…Дядя Никита ещё кусочек от бутерброда откусил и ещё один глоток чая сделал. Отец же пока ни крошки в рот не положил.

– Эй, деды, – окликнул их я, – давайте поешьте как следует, а потом рассказывайте сколько влезет.

– Что это ты нас в звании понизил? – возмутился дядя. – Какие это мы тебе деды? Это ты сам недавно в деда превратился, или я ошибаюсь? А мы с твоим отцом прадеды. Вот так. Прадеды, а не деды! Понял? Я так жду не дождусь, когда прапрадедом стану. – И он на меня так горделиво посмотрел – орёл, да и только.

– Удивляете вы меня, дядя Никита. Первый раз на моей памяти так ошиблись. Я пока дедом не стал. Невестка, правда, в интересном положении находится, но ещё носит. Следовательно, и отец мой тоже ещё не прадед, – сказал я и улыбнулся в надежде, что старик не обидится.

А он губами пошамкал, пошамкал, но тоже улыбнулся.

– Ладно, давай, Шура, действительно поедим. Прав твой сынок. – И он от бутерброда, который так и держал всё это время в руке, здоровенный кусок откусил.

Несколько минут в молчании прошло – братья усиленно ели. Но вот и бутерброды, и чай закончились. Рты были вытерты, и дядя Никита к своему рассказу вернулся:

– Иван сидел и не знал, что лучше – промолчать или как-то отреагировать на то, что Тихон наговорил. Потом решил, что лучше промолчать и дальше послушать. А Тихон, как будто сил где набрался, вновь говорить принялся:

– Одному тяжело. Помощник нужен. К Митяю присмотрись. Он парень, кажись, честный, а уж шустрый! – И Тихон здоровым глазом даже моргнул несколько раз подряд, что, наверное, синонимом поднятого вверх большого пальца руки было, а затем продолжил: – Здесь у него жалование десять рублей в год плюс чаевые. Но чаевые – воздух. Будут, нет ли – не от Митяя зависит. Как надо гостей ублажить, чтобы они свою мошну открыли? Еда со стола и ночлег в каморке – это да, это гарантированно. А чаевые… Вопрос из вопросов. А вот ты ему жалование положи – двадцать пять рублей в год, или два рубля в месяц, он, может, и подумает. Столько унтер в армии получает. Хорошие деньги. Теперь лавка. С Пожарской поговори, пусть она лавку подберёт, небольшую, но на хорошем месте. Но это на будущий год.

Он сказал всё это и замолчал. Чувствовалось, что последние слова ему уже с трудом дались. Он их почти прошептал. Ивану даже пришлось нагнуться к губам Тихона, чтобы их разобрать. Он решил, что всё, Тихон больше ничего не скажет, но нет. Тот за несколько минут, что Иван в отхожее место бегал, отдохнул немного и вновь заговорил, но теперь довольно невнятно, совсем медленно и очень тихо, почти шёпотом:

– Вот ещё. Товар вози на подводе. Я не мог, обет такой дал – пешком ходить, сам мучился, да и тебя мучил. Вот и дотаскался, видать…

Это были последние слова, которые Иван в тот день от Тихона услышал. Тот замолчал, глаза прикрыл и, как Ивану показалось, заснул.

Долго Ивану около спящего Тихона в одиночку сидеть не пришлось. Вернулся Митяй, за ним семенила небольшого росточка полная, можно даже сказать, толстая женщина с покрытой повойником головой, поверх которого была надета кичка с высокими рогами. Кичка, наверное от быстрой ходьбы, сбилась вместе с повойником немного на сторону, так что из-под неё виднелись русые волосы.

– Это Лукерья, – представил женщину Митяй. – Она у нас здесь считается лучшей знахаркой, мало какой лекарь, пусть он даже трижды учёный, её превзойти сможет.

– Ну, расхвалил ты меня, парень, боюсь, как бы не сглазил. Вдруг я барину вред принесу, а не пользу, – затараторила быстро-быстро Лукерья, прикладывая свою правую руку то к щекам Тихона, то к его лбу. – Горячки нет – уже хорошо. Человек он сильный, раньше на здоровье вряд ли жаловался. Должен выдюжить, лихоманку эту перебороть, но болеть долго будет. Скорее всего, только к лету оправится, хотя, может быть, и чуть раньше, но всю зиму лежать надобно, а весной сил набираться – их у него совсем мало будет.

Она достала из сумки, которую на пол поставила, новую утирку и бережно вытерла ею вначале лицо Тихона, а уж затем чистым концом уголки его губ, где скопилась слюна.

– Эй, парень, – окликнула она Митяя, – забыла, как тебя зовут. Ах да, Митяй. Так вот, Митяй, найди-ка ты урильник, а то конфуз может получиться. Барину нужду некуда будет справить. Давай, давай, что свои зенки на меня вылупил? Не понял, что ли? Горшок ночной неси сюда поскорее, да не простой, а специальный, для лежачих больных. Сбегай к тётке Глаше. Знаешь, наверное, такую? Должен знать, коли обо мне дознался. У неё точно есть.

И она несколькими лёгкими движениями в буквальном смысле вытолкала Митяя из трактира.

– Так, – повернулась Лукерья к Ивану, – тебе, барин, тоже здесь сидеть незачем. Небось, по торговым делам вы сюда прибыли, вот и иди ими занимайся. Нечего у меня над душой стоять. Ничего страшного с твоим… он кто тебе – отец? Компаньон, говоришь? Ишь ты какой – из молодых да ранних. Так вот, ещё раз говорю: ничего с твоим компаньоном не сделается, пока я здесь.

Иван послушно кивнул, забросил за плечо походную торбу, с которой Тихон практически никогда не расставался, и пошёл по ярманке. Первым делом он отправился в те лавки, где был самый расхожий товар и где надо было заплатить самые большие суммы.

…Дядя Никита замолчал, переводя дыхание. Я налил им ещё по бокалу чая, и мы все сделали небольшой перерыв – надо было понять, во сколько следует выехать из дома, чтобы не опоздать на больничные процедуры, да когда мы обедать будем – до или после посещения клиники. Решили, что лучше туда ехать сытыми, мало ли сколько времени это займёт. Накануне, когда они с Линой там побывали, процедуры только назначили, вот первую и предстояло пройти сегодня.

Папа попросил к чаю пару бутербродов сделать. Дядя Никита его поддержал. Я решил от них не отставать, нашёл в холодильнике кусок сырокопчёной корейки и сделал с ней по два бутерброда каждому. Где-то минут пятнадцать потратили мы на этот перерыв, и дядя Никита продолжил рассказывать:

– В первой же такой лавке, у Ивана Гавриловича Тренина, Ивану настоящий допрос устроили. Уж какой год он там вместе с Тихоном товар закупал, со счёта можно было сбиться, а всё его в качестве Тихонова компаньона признавать не желали. Пришлось ему и бумагу показать, где чёрным по белому написано было, что он, Иван, сын Иванов, из деревни Лапино, является законным компаньоном Тихона Жилина – такая вот фамилия у него оказалась. Окончательно поверил Тренин, что парень действительно является напарником Тихона, когда тот полную сумму долга перед Иваном Гавриловичем на стол вывалил. Второй раз он сильно удивил Тренина и его приказчиков тем, что стал заказывать товар, отличный от того, каким традиционно торговал Тихон. Иван уже не раз пытался объяснить Тихону, что спрос на ранее весьма быстро распродававшиеся товары снизился оттого, что ходят они по одним и тем же деревням, посещают одних и тех же людей. Накупились они уже всем этим, им чего-нибудь нового подавай. Тихон всегда его обрывал и даже дослушать до конца не желал. Он вообще ревниво относился к закупке товара и на рекомендации Ивана особого внимания не обращал. Теперь, когда Тихона рядом не было, Иван надумал проверить свои догадки, вот и назаказывал много такого, что при Тихоне в их коробах никак появиться не могло. Так же всё и в других лавках происходило.

Целый день, до самого вечера, Иван неутомимо ходил из лавки в лавку. Кошель в торбе потихоньку худел и худел, пока наконец последние монеты, предназначенные для отдачи долга, он из него не выгреб. Остались только деньги, припрятанные на непредвиденные расходы, но их в тот первый ярманочный день не случилось. Время от времени Иван в трактир забегал. Там всё без изменений было. Никто из тех, за кем послала Пожарская, не появился. Тихон всё так же то ли спал, то ли находился в забытьи. Лукерья по-прежнему сидела рядом с лавкой, где лежал больной, и глаз своих с него не спускала.

Уже совсем стемнело, когда приехали Авдотья с Настёной и дядя Филарет, староста деревни Жилицы. Повечеряли тем, что Митяй подал. Авдотья низко, в ноги, поклонилась Лукерье и отпустила её домой отдохнуть. С утра знахарка должна была снова прийти, без неё Авдотья могла и не справиться, мало ли как дела пойдут. Иван рассказал, как всё произошло. Авдотья с Настёной по-бабьи охать да ахать принялись, а Филарет Иванович, проговорив, что «всё в руце Божьей», на покой в отведённую ему комнату пошёл. Он уже немолод был, от суеты всяческой да огорчения, что такое вот с Тихоном приключилось, усталость на него напала. Вскоре Авдотья тоже отдыхать отправилась. Хоть завтра с раннего утра не надо вставать, чтобы коров доить да пастись выгонять, но привычка тоже своё взяла. Внизу в трактире остались лишь Иван с Настёной. Уж как они целовались и миловались – любо было посмотреть, но в руках себя держали, чтобы до греха не доводить. Настёна наверх, в одни покои с матерью, отправилась, а Иван внизу на лавке примостился, чтобы рядом с Тихоном быть – мало ли какая у того нужда ночью возникнет.

Утром Иван встал, как обычно, ещё до рассвета и зажёг толстую восковую свечу. Тихон лежал на боку. Лицо у него было неестественно серым, дышал он с трудом, но Ивану показалось, что по сравнению с вечером хуже он выглядеть не стал.

«Привычка – вторая натура», – говаривал его отец, вот Иван и отправился к воротам встречать солнце – редкий день, когда ему это не удавалось. У ворот на лавочке сидел всё тот же сторож.

– Как дела, тёзка? – приветствовал он парня. – Что с твоим товарищем? Пришёл в себя? Сидор Иванович вчера, уходя, сказал, что жить будет, да и тётка Лукерья это подтвердила. Это хорошо, а то я уж, грешным делом, подумал, всё, скончается, уж больно неважно он выглядел. Редко кто после такого удара выживает. Богатырское здоровье у него, значит, если с такой бедой он справиться сможет. А ты солнце встречать, как всегда, пришёл? Подожди пару минуток, вот-вот выйдет оно на свет божий.

Сторож только и успел что цигарку скрутить, как ровно в то мгновение, когда он кресалом огонь из кремня высек, краешек солнца появился над горизонтом.

– Хороший день сегодня должен быть, тёплый и солнечный. Последние летние деньки стоят, скоро дожди зарядят, – сказал сторож и замолчал было, но тут же оживился: – Вон тётка Лукерья появилась. Вишь, с горки спускается. Скоро сюда доберётся, за больным уход требуется. А она знахарка хорошая, и травки у неё добрые, кого хочешь на ноги поставить может, ежели, конечно, на небесах возражать не будут, – усмехнулся он, но продолжать эту скользкую тему не стал, так и до греха договориться можно.

– Дядя Иван, а почему ты Лукерью тёткой называешь? Она же молодая вроде.

– Всех знахарок у нас тётками кличут, от возраста ихнего это не зависит.

– Как дела, парень, у нашего страдальца? – вместо приветствия обратилась Лукерья к Ивану.

– Спасибо большое, вроде всё нормально. Спит он и за всю ночь ни разика не проснулся. Я чутко сплю, но он даже шевелился редко, не то чтобы проснуться.

Иван был уверен, что всё хорошо, раз Тихон спит спокойно, а вот Лукерья не на шутку забеспокоилась:

– Пойдём, милый мой, побыстрее. Мне на него глянуть надобно.

И она стремительно понеслась вдоль улицы. Ивану даже нелегко было за ней угнаться.

Вошли они в трактир, и Лукерья прямо-таки кинулась к Тихону:

– Да в беспамятстве он, а ты «спит, спит». Чувствовала я, неладное что-то происходит тут. Не надо мне было вчерась уходить. Ох, дела… – Она начала рыться в своём мешке.

Сверху спустились Авдотья с Настёной. При виде их Лукерья, продолжая ковыряться в своём битком набитом мешке, чуть ли не в голос стала Авдотье выговаривать:

– Почто ты, здоровенная бабища, мальца одного с больным оставила? Пусть бы он наверх лез, а ты должна была всю ночь сиднем рядом с ним сидеть. Ни на минутку глаз не сомкнуть и, как заметила бы, что он в беспамятство впал, тут же за мной послать. А теперь вот придётся его на этот свет снова вытаскивать.

Она наконец-то достала из мешка какую-то склянку, вытащила из неё пробку, налила на чистую тряпицу сильно и резко пахнущую жидкость и поднесла её к носу Тихона. Никаких видимых изменений с ним не произошло. Тогда Лукерья не просто поднесла к носу вонючую тряпицу, от которой по всему помещению расползался удушающий запах, а слегка помазала ею под носом больного. Вот тут он чихнул и даже головой помотал, пытаясь от этого запаха отстраниться.

– Слава тебе, всемилостивейший Боже, – прошептала знахарка, широко осеняя себя двуперстным крестом, – подействовало. Вовремя я вернулась, ещё немного – и улетела бы его душа на небеса. Ах, как я была не права, что ушла вчера. Да дети малые в доме одни остались, тоже до беды недалеко. Вот и решила меньшую беду на другие плечи переложить, а вишь как получиться могло.

Иван стоял рядом как бревном ушибленный. Он-то по незнанию полагал, что Тихон спит спокойно, а оказалось, вон оно как. Всю жизнь, до самого своего смертного часа, помнил Иван ту растерянность, которая охватила его тогда.

Потихоньку Тихон начал приходить в себя. Зашевелился, попытался приподнять руку, а когда это не получилось, от огорчения протяжно вздохнул.

Лукерья, не спускавшая с Тихона глаз, услышав его вздох, ещё раз широко и размашисто перекрестилась и вновь вознесла благодарность Всевышнему.

Спустился сверху и дядя Филарет. Он хорошо выспался и был в самом что ни на есть благодушном настроении.

– Здравствовать всем! – громко поприветствовал он ещё с лестницы суетившихся вокруг лавки с лежащим на ней Тихоном людей, но, поняв, что что-то идёт совсем не так, как требуется, сразу же замолчал и даже как будто меньше ростом стал. Он прислонился к стене и притих, как будто и не было его в трактире. Митяй тоже застыл у двери. Иван даже и не видел, когда половой в помещении возник.

Лукерья тем временем перестала суетиться и даже улыбнулась при виде Филарета, который так вжался в стену, что казалось, будто он надумал через неё, минуя дверь, на улицу просочиться, да прилип к ней и теперь ни туда и ни сюда.

Митяй решил, что пора к основным своим обязанностям приступить и на столы начал накрывать.

Глава 5
Наследник. Август 1752 года

Я на часы посмотрел – время приближалось к одиннадцати – и к старшему поколению обратился:

– Папа, дядя Никита, утомились, небось? Может, пойдёте подремлете немного, пока время ещё есть, а я обедом займусь.

– Нет, Ваня, – ответил мне дядя Никита, – я заснуть не смогу. Всё буду думать, что мне за процедуру такую назначили да как я её перенесу. Знаешь, раньше я ни о чём таком не думал, молча делал всё, что говорили. А сейчас, видишь, бояться всего незнакомого стал. Ну, может, не совсем бояться, это я, конечно, не то сказал, а скорее опасаться. Поэтому давай я вам ещё немного кое-чего расскажу, потом пообедаем да собираться будем. А ты, пока я рассказываю, можешь на стол собирать. Ты мне мешать этим не будешь. – И он засмеялся даже, ехидно так это у него получилось.

«Вот, – подумал я, – лихой рубака. Всё бы ему с подковыркой говорить», – а сам к холодильнику направился.

Дядя Никита долго раздумывать не стал. Я ещё до холодильника не успел добраться, как он уже рассказывать принялся:

– Сразу после завтрака Иван продолжил бегать из лавки в лавку, для начала только присматриваясь и пытаясь запомнить всё, что видел. Но вскоре в его голове образовалась такая каша, что он даже на завалинку возле одной лавки присел и задумался. Вот так ходить – совершенно без толку. Лучше записывать всё, что кажется интересным, и цены ставить, поскольку один и тот же товар в разных лавках встречается, а вот цену на него каждый назначает свою, и различается она иногда значительно. Понял Иван, почему Тихон такое внимание своим записям уделял, и не столько новые писал, сколько старые просматривал.

Когда-то, ещё в прошлом году, художник Пётр Васильевич расщедрился и подарил Ивану карандаш. Вроде бы и ни к чему он ему был, но от подарка, да ещё коли он от чистого сердца даден, грех отказываться, вот и припрятал его Иван в доме Тихона, в укромном уголке. Пригодился бы теперь тот подарок, да далеко он. Сбегать туда-сюда – целый день потерять можно. Шёл Иван в сторону трактира, по сторонам не смотрел, напряжённо думал, как достать тот карандаш. Вот и не увидел идущего навстречу Феофана и чуть в него не врезался. Тот ловко уклонился от не замечающего ничего и никого Ивана, а затем ухватил его за руку и остановил.

– Ой, дядя Феофан, прости, так задумался, что иду не глядя куда.

Феофан даже засмеялся, да так весело, так задорно:

– Я сам, как задумаюсь, тоже ничего не замечаю. Вот и сейчас шёл и ничего вокруг не видел. Хорошо, тебя в самую последнюю секунду заметил, а не то валялись бы мы с тобой, мил человек, теперь на земле. Вот смеху-то было бы. Я ведь что, ходил навестить друга своего, Тихона Петровича. Беда с ним приключилась серьёзная. Но Бог даст, обойдётся и он снова прежним станет, вот тогда – а я ему даже слово сегодня дал – пойдём мы на пару с ним по Руси-матушке, да не как торговцы товаром всяческим, а как калики перехожие или паломники, что по святым местам бродят. Знаешь, иногда так тянет бросить всю эту торговлю да новые дела, которые мы с Прошей затеяли, и вернуться в детство. Были мы тогда свободными людьми, а превратились в подлинных рабов. Рабов семьи, работы, а самое главное – денег. Стали они всё застилать, на всё давить. Не дело это, Ваня. Ой, не дело! Только перевернуть всё назад никаких силёнок не хватит. Так и придётся этот груз на своём горбу тащить. – Он махнул рукой и быстро пошёл в сторону своего балагана.

– Дядя Феофан, – окликнул его опомнившийся Иван, – подожди немного. Мне одну вещь спросить требуется.

Феофан остановился и повернулся навстречу Ивану:

– Спроси, Ванюша, конечно, спроси.

– Дядя Феофан, а не можешь ли ты мне лошадь дать? Домой съездить надо, вещь одну я там забыл.

– Ты как собрался ехать-то? Верхом али на телеге?

– Верхом, дядя Феофан, – обрадованно ответил Иван, – конечно, верхом. Мне же везти ничего не нужно.

– Возьми, возражать не буду. Проша поможет тебе её оседлать, если сам не справишься, – сказал с ухмылкой Феофан.

– Справлюсь я, дядя Феофан, как не справиться. С раннего детства этому обучен. Думается, не забыли руки. Я только до дяди Тихона добегу. Предупредить надобно, что отлучусь ненадолго. Ведь мне на всё про всё часа три, может, чуть поболее потребуется.

– Ты особо не рвись, как всё справишь, так лошадь и вернёшь. Она ведь что, стоит себе спокойно в стойле да сено жуёт.

Феофан рукой махнул и в сторону балагана пошёл. А Иван почти что бегом устремился к трактиру.

Там всё было так, будто он оттуда и не уходил. Тихон лежал на лавке с закрытыми глазами. Лукерья сидела подле него и вязала нарядные исподочки. Спицы так и сверкали в её руках.

– Как он? – спросил Иван и даже дыхание задержал, пока ответа дожидался.

– Слава Богу, нормально. Вроде всё обошлось. Вот сейчас он спит. А утром… – И она рукой махнула. – Ты есть-то будешь? Я Митяя до вечера отпустила, пусть парень передохнёт, а я уж тут поверчусь. Вот видишь, какую красоту творю? – И она протянула Ивану пару красивых, с цветным орнаментом рукавичек.

Иван покрутил их в руках. Варежки как варежки. Его матушка ещё красивей вязать может. Маменька вспомнилась – и сразу же в груди защемило. Как они там? Прав Тихон, без тяти им не выжить, надо их сюда перевозить. Здесь и детишкам будет лучше. У него даже слёзы на глаза навернулись. Ведь сиротинушками они стали. Тяжело без батюшки жить таким малышам, а уж как матушке тяжко – словами не опишешь.

…Пока дядя Никита рассказывал, я из холодильника выудил всё, что там для нас Люба приготовила, и даже успел суп вермишелевый с клёцками и жареную картошку с грибами подогреть, и мы за стол уселись. Ели быстро и молча. Когда закончили, на часы посмотрели. До поездки в больницу ещё немного времени осталось, и дядя Никита продолжил свой рассказ:

– Послышались голоса, это Настёна со своей маменькой вниз спускались. Авдотья, увидев Ивана, сразу же хлопотать взялась:

– Ой, Ванечка, ты же, наверное, голоден, давай я тебя покормлю.

Её тут же перебила Лукерья:

– Помнится, ты мне говорила, что хочешь по ярманке прогуляться. Тут ейный брат еле дышит, а она вона как вырядилась. Старая уже, а всё гульки в голове. Вот и иди гуляй, а я тут сама со всем разберусь. Ивана сама покормлю, а ты иди уж куда решила, – даже прикрикнула Лукерья. – Мне не привыкать всё на своих плечах тягать. Справлюсь без твоей помощи.

Авдотья поняла, что с этой бабой лучше не пререкаться, поэтому вполне миролюбиво, но очень твёрдо сказала:

– Спасибочки тебе, Лукерьюшка, что ты о моём зятьке так беспокоишься, голодным его не оставишь. Вот и ладушки. Ну, уж а мы действительно пойдём куда собирались. Первый раз сюда попали, да и то не по своей воле, а несчастье, с Тихоном произошедшее, нас призвало. Но поскольку здоровье моего брата в твоих надёжных руках, я своё беспокойство подальше запрячу, чтобы оно тебе не досаждало. – Она поклонилась, дёрнула за рукав Настёну, которая застыла рядом, и обе вышли за дверь.

Лукерья стояла раскрыв от удивления рот. Бабой она была работящей, знахаркой да повитухой прекрасной, но вот за язык её, который зачастую удержу не знал, Лукерью в Хóлуе многие откровенно недолюбливали, а уж в пререкания с ней вступать никто не брался, зная, что она всех переорёт. А тут вот какая-то пришлая бабёнка её как маленькую отчитала, а она даже не нашла чем ей ответить.

– Так это твоя тёща, что ли? – только и смогла она задать вопрос Ивану.

Тот не стал объяснять, что к чему, а лишь кивнул головой, и всё. Поел он очень быстро и сразу же отправился к Феофану. На улице его ждали Авдотья с Настёной. Они зашли за первую по пути лавку и присели там на завалинке. Народ мимо ходил толпами, но они надеялись, что Иван незамеченным не проскочит. Так и случилось. Настёна первой увидала своего суженого и окликнула его.

Обрадованный, что они нашлись, Иван вихрем налетел на Настёну. Времени долго разговаривать у влюблённых не было, и уже через несколько минут Иван быстрым шагом направлялся к балагану Кроковых. Сбоку от него он увидел осёдланную лошадь, на морду которой была надета торба с овсом. Феофан сидел на своём месте и разговаривал с каким-то прилично одетым мужчиной. Заметив Ивана, застывшего в паре шагов от двери, он извинился, вылез из-за стола и подошёл к парню:

– Лошадь ждёт тебя, – произнёс он.

– Спасибо, дядя Феофан, я видел. Вернусь – зайду, доложусь.

Феофан головой согласно кивнул и возвратился к посетителю, а Иван пошёл к выходу. С лошадью под уздцы он подошёл к сторожу, который стоял около рогатки, перегораживающей въезд подводам на ярманку.

– Как там дела? – спросил сторож, кивнув головой в сторону трактира.

– Всё так же, дядя Иван, – прозвучало в ответ, – сейчас спит. Хорошо, тётка Лукерья при нём находится. Когда она там, я спокоен.

– А ты куда направляешься?

– Да забыл дома одну вещь, хочу по-быстрому туда съездить и к вечеру вернуться.

Сторож лишь головой кивнул и долго стоял, глядя вслед скачущему верхом Ивану.

Обернулся тот действительно споро. Не прошло и четырёх часов, как он уже перед воротами очутился. Да не верхом приехал, а на телеге. Пока до Жилиц скакал, решил, что ездить туда да обратно не от великого ума. Товара заказал очень много, больше, чем в другие годы. Вряд ли он такое количество на одной подводе увезти сможет. Вот и запряг Воронка в телегу, кобылу, что ему Феофан дал, к подводе привязал, сам на телегу уселся, взял в руки вожжи да ими легонько по передку телеги стукнул. Воронок его понял и побежал. Вначале не спеша, а потом сам на рысь перешёл. Застоялся, видать, без дела, вот и решил размяться по-хорошему. Кобылка следом бежала. Иван её рассёдлывать не стал, решил: получил её взнузданной – такой и назад вернёт.

Нигде они по пути не задержались, так рысью и добежали до Хóлуя, а остановились лишь перед балаганом Кроковых. Кобылу Иван привязал к коновязи, торбу с овсом вернул на своё место, горячо поблагодарил Феофана и направился к трактиру. Первым делом телегу во двор загнал, затем Воронка распряг да с ним походил немного, чтобы тот остыл, а уж затем его в стойло завёл, травы сочной положил да налил воды, так чтобы она только донышко ведра прикрывала, и ведро рядом с конём поставил, а уж затем в трактир пошёл. На крыльце, к удивлению, увидел Митяя.

– Ты здесь откуда? Тебя же тётка Лукерья до утра отпустила.

– Знаешь, барин, я в избе своей посидел немного, проверил, всё ли в порядке, да обратно сюда и пошёл. Что мне там делать? Я ж один на всём белом свете. Никого из родных не осталось. Все поумирали. Мне на людях много легче. Когда я один, тоска меня берёт: как же так получилось, что и матушка, и батюшка Господу души свои отдали и оставили меня сиротой горемычной? Так мне себя жалко становится, что хоть волком вой. Вот я к людям и иду. Здесь жизнь кипит, мне здесь завсегда дело найдётся, и делаю я его с удовольствием. Так что не гони меня, барин, Христа ради прошу – не гони. – И из глаз вечно весёлого и неунывающего Митяя потекли слёзы.

– Да кто ж тебя гонит, милый мой? Это ведь хорошо, что ты вернулся. Народа-то скоро много соберётся, без тебя я не справлюсь совсем.

От растерянности Иван даже по плечу Митяя похлопал легонько, но перед тем, как в трактир войти, добавил:

– Только ты меня барином не называй. Я – Иван, ясно тебе? – дверь открыл и через порог шагнул.

Там его ждала большая неожиданность. В дальнем конце зала, у окна, на своём привычном месте, сидел Пафнутий Петрович с бараньей ногой в руке. Иван ему сразу, как вошёл, поклонился, а затем подошёл ближе.

Тихон по-прежнему лежал на лавке, укрытый лёгким летним одеялком, и спал.

– Будь здоров, Иван, – тихонько, чтобы не разбудить болящего, приветствовал Пафнутий парня. – Как же произошло несчастье-то это? Никто ничего толком объяснить не может, все только на тебя кивают.

Иван коротко рассказал всю историю с купанием в холодной реке. Пафнутий кивал головой после каждой фразы, Иваном сказанной, а затем произнёс:

– Стариков слушать надобно, народ не зря свои приметы придумывает. Вернее, не придумывает, конечно, а многолетние наблюдения систематизирует и надлежащие выводы делает. Сказано – после Ильина дня купаться не след, вот и нечего в воду ледяную лезть. Но тут уж судьба, против которой тоже не попрёшь. Значит, так записано на небесах, и если не вода холодная, то что-то другое обязательно к подобному несчастью привело бы, – И он, опечалившись, даже недоеденную ногу положил.

– Что дальше делать собираешься? – спросил он через пару минут своим обычным голосом.

– Я уж все долги раздал, товара заказал много больше, чем раньше. Хочу на лошади его развозить.

– Это дело, – откликнулся Пафнутий Петрович. – Сколько раз я Тихону об этом говорил, а он всё одно и то же талдычил: «Обет я дал», – и всё тут. Так и не смог я его переубедить. Хотя, думается, он сам всё прекрасно понимал. Он ведь действительно такой обет дал, вот и тащил этот крест, а тот, вишь, неподъёмным оказался. – Он вздохнул и, вновь опечалившись, голову опустил.

…Тут нам пришлось прерваться, чтобы не опоздать в больницу. Всю дорогу дядя Никита молчал и не отрывал своих глаз от окна. Мы с папой никак не могли понять, что он там обнаружить пытается. Там же массовая застройка, ничего интересного быть не могло. Спросить, правда, никак не решались, но он сам нам обо всём доложил:

– Слушайте, мне в Битце в первые годы после революции неоднократно приходилось бывать. Здесь же глухой лес был, а сейчас огромный город стоит.

– Дядя Никита, часть леса осталась, его не так давно власть, которой теперь нет, в историю загнала. Здесь в сентябре 1974 года знаменитая «бульдозерная» выставка проходила. Не слышали о такой? Ну как же? Тогда целая группа так называемых «левых» художников: авангардистов, абстракционистов, в общем, нонконформистов, или художников андеграунда, то есть подпольщиков, не признаваемых властью, тех, кто отрицал социалистический реализм, а живописал в том стиле, в котором, как они полагали, их бессмертные творения будут востребованы подлинными ценителями искусства, – организовала выставку своих картин. Никаких помещений для показа власть им не предоставила, вот они и решили дружно выйти на пленэр. Их лидерами были теперь всемирно известный художник Оскар Рабин и коллекционер Александр Глейзер. Показом своих произведений на открытом воздухе они решили прорвать блокаду власти, которая только усилилась после скандально знаменитой выставки 30-летия МОСХ, состоявшейся в Манеже летом 1962 года, на которой Никита Хрущёв камня на камне от их творений не оставил. Я тем летом в военных лагерях был и до сих пор жалею, что на эту выставку не попал. Я ведь выставки люблю и, когда они случаются, с удовольствием их посещаю.

А вот о том, что в Битцевском лесопарке будет выставка современной живописи, к сожалению, не знал. Однако у меня есть хороший знакомый. Он математик и в то далёкое время был уже доктором наук, а сейчас академик. Он страстный коллекционер современной живописи. Вот он был в Битце в тот день, ему даже удалось спасти одну из работ Оскара Рабина, вытащив её чуть ли не из-под отвала бульдозера, и я недавно видел её у него в квартире висящей на стене. С моей точки зрения, это мазня: на сером фоне скособоченный барак с заваливающейся крышей, рядом стоит засохшее дерево, вроде бы берёза, небо закрыто дождевыми облаками. Смотришь на это произведение, и такая безысходность тебя охватывает, что плакать хочется. Я бы такое дома не повесил, а приятель гордится, что у него есть не просто подлинник Рабина, а спасённая из-под ножа бульдозера работа великого нашего современника. Он мне показал, сколько стоят меньшие по размеру картины Рабина на аукционе «Сотбис». Знаете, цифра впечатляет. Продай – и можешь всю жизнь прожить на Гавайях, ничем, кроме отдыха, не занимаясь. Но мы, наверное, сумасшедшие, без работы сразу же чахнем, – улыбнулся я и заметил: – Ну вот, приехали. Вон ваша клиника, дядя Никита. Вы с папой идите, а я в машине поработаю немного. – И я достал из дипломата рукопись нашей с Петром Солодовниковым монографии.

Процедура оказалась долгой, я около двух часов просидел в машине, компонуя первую главу книги. Не зря я ей сегодня столько занимался, самому понравилось, что получилось. Правда, многие говорят, что, если самому нравится то, что ты пишешь, разорви и начни сначала, но у меня иное мнение и я им в своей жизни руководствуюсь. Я считаю, что если самому нравится, значит, можно и другим показать.

Я точку поставил и на крыльцо, с которого в больницу попасть можно, внимание обратил. На нём народ стоял и дымил. По внешнему виду и не поймёшь, то ли там одни больные собрались, то ли вперемешку с посетителями. Теперь ведь в больницах пижамы не выдают. Хотя если внимательнее присмотреться, то отличие имеется, и оно весьма существенное. На всех поголовно посетителях надета уличная обувь, а на больных – домашняя. Я прикинул: больных явно больше. Пока я всё это рассматривал, и мои вышли, да при этом так оживлённо переговаривались, что я даже удивился. Так-то они оба не из числа разговорчивых. К машине подошли, я вылез, дверку перед дядей Никитой отворил, он внутрь забрался – смотрю, улыбается. Доволен – недоволен, не пойму, но улыбка обнадёживает, может, всё в порядке. Отец за это время машину обойти успел и на заднее сиденье рядом с братом уселся.

– Ну и что там с вами делали? – спрашиваю.

А дядька с улыбкой такой, только что вслух не смеётся, отвечает:

– Понимаешь, Ванюша, достали меня камни в почках. Я уж у нас чуть ли не во всех больницах належаться успел. Мне камни раздробят, песочек в унитазе прямо горкой лежит – ну, может, и не горкой, но виден, – а через пару месяцев снова камушки расти принимаются. И опять начинаются боли. А тут одна наша докторица мне и говорит: «Вам, Никита Фролович, надо способ дробления камней менять. В Москве, в одной из клиник, начали использовать принципиально новый метод – ударно-волновую терапию. При этом камни рассыпаются в пыль и новым расти не на чем. Нет, конечно, когда-нибудь они снова образуются, но ведь не через неделю же». Вот я Лину и напряг: найди, мол, такую больницу. Она эту совсем новую клинику и обнаружила.

– А чего вы оттуда такие весёлые выползли, да и до сих пор от улыбки никак избавиться не можете? – спрашиваю.

А дядя Никита растерянно так отвечает:

– Понимаешь, странно так получилось. Мы к кабинету, номер которого Линка мне сказала, подошли, а на его двери табличка «Кабинет физиотерапии» приколочена и очередь сидит немаленькая. Я в дверь хотел торкнуться, мне женщина какая-то пожилая, но помоложе, чем я, говорит:

– Вы что, не видите, здесь очередь?

– Да мне только спросить.

– Всем только спросить. Очередь занимайте, подойдёт – спрашивайте сколько хотите.

И ведь вежливо так сказала, безо всякой грубости. Пришлось занять. Немного прошло времени, дверь открылась, оттуда мужчина вышел, и та женщина, что меня не пускала, зашла. Ну и я вместе с ней. Надо же узнать, туда я попал или нет, а то, может, зря в очереди простою. Удивительно, но все остальные, что сидели на стульях около двери в кабинет, промолчали. Поняли, наверное, что я действительно только спросить решил.

– Дядя Никита, так вы же здесь вчера были?

– Вчера мы к главному врачу ходили. Она чья-то знакомая из Лининых знакомых. Главврач и сказала, когда прийти, и номер кабинета назвала, куда обратиться следует. Вот и всё. Мы не догадались пойти посмотреть, где этот кабинет находится. А тут «физиотерапия» написано. Вот я и решил вначале узнать, правильно я номер запомнил или нет. Зашёл, а там, как в любом кабинете, где физиопроцедуры отпускают, с десяток небольших кабинок зашторенных и молоденькая девица с кудрявой головой в белом халате сидит, всем заведует. Я ей вопрос: мол, меня к вам или не к вам направили? А она мне отвечает: «Да, ко мне. Вы очередь займите, а как она подойдёт, я за вас примусь». Пришлось выйти да в сторонке присесть и с Шурой поболтать. В общем, не так уж и долго сидели, около часа, наверное. Моя очередь подошла – я в кабинет. Девица эта документы мои посмотрела и направила меня в свободную кабинку, сказав, чтобы я по пояс разделся и на спину лёг. Когда я устроился на кушетке, она мне что-то под спину засунула, а на живот, в область почки, трубу, на ствол миномётный похожую, нацелила и начала что-то на тумбочке крутить. Она у меня за головой оказалась, и я никак не мог рассмотреть, что же там было. Лежу, ничего не чувствую. Хоть бы покалывание какое-нибудь – вообще ничего. Минут десять пролежал без толку и даже задремал, но поспать звоночек не дал. Он прозвенел, девушка вошла, трубу на другую почку перенацелила и опять на десяток минут исчезла. Затем, после очередного звоночка, вновь появилась, всё выключила и сказала, чтобы я одевался и завтра в это же время пришёл. Вот и всё. Ерунда какая-то. Наверное, это ошибка, что я в Москву приехал. Надо домой отправляться.

– Дядя Никита, – спросил я, – так что у вас улыбку-то вызвало?

– Да это к больнице отношения не имеет, это мы о своём, о старческом разговаривали, – и опять заулыбался.

– Ну, вы мне скажите, у вас сейчас что, обострение начинается?

– Ну да, вчера к вечеру один камушек вроде с места сдвинулся – боль почувствовал.

– Так вот, вы же всё равно сейчас в Москве находитесь, и временем вы не ограничены. Вот и давайте поделайте назначенные процедурки, они же безболезненные, правда? Будут камни беспокоить – значит, зря приехали, а вдруг поможет? А? Одна процедура, сами понимаете, ничего не решает, а вот после третьего, четвёртого раза, может, и начнётся улучшение. А я завтра туда, к этой кучерявенькой, загляну и поговорю. Узнаю, чем она занимается, да у своих поспрашиваю. Завтра же вам снова эта процедура предстоит? Устраивает вас такой план?

Дядя Никита не только головой кивнул, но и словами добавил:

– Завтра тоже, а выходной у неё по воскресеньям бывает.

Поехали мы домой. Как только до Битцевского лесопарка добрались, пассажиры мои чуть ли не хором попросили рассказать, что же это за «бульдозерная» выставка была и почему они про неё ничего не слышали.

– И чему вы удивляетесь? – тоже удивился я. – О чём мы раньше в газетах читали? Только об успехах нашей страны, о трудовых победах и прочем. А тут какая-то никому не интересная выставка, да и не выставка вовсе, а так, не пойми что. Просто десятка полтора каких-то, скорее всего не вполне психически здоровых, граждан решили показать прохожим свою мазню. Это что, теперь выставкой называется? Правда, организаторы, всё те же Рабин и Глейзер, прежде чем известить корреспондентов всех западных газет, которые в Москве аккредитованы, и обзвонить все посольства, чтобы те прислали лиц, ответственных за культуру, обратились в Моссовет. Там не отказали и не разрешили, просто на этот запрос не ответили, всем показалось – проигнорировали. А вот корреспонденты западных газет и представители посольств ведущих мировых держав, конечно, примчались – как же, на пленэре будет выставка современной советской живописи. И всё, что там творилось, снимали со всех сторон, а потом на Западе шумиху устроили о нарушении прав человека и прочем.

– А произошло в тот день вот что, – продолжал я. – В то же самое время, как бы совершенно случайно, на этом же пустыре местная администрация затеяла субботник. Решила его, пустырь этот, облагородить и молодыми деревцами засадить. Ну и милицию наблюдать за порядком пригласила. А тут, видите ли, какие-то несознательные на том же самом месте свои так называемые картины расставлять принялись – мешают, понимаешь, озеленителям. Чуть ли не драку затеяли с ними, пришлось милиции вмешаться, а эти ненормальные, ну точно психические, лезли и лезли. Бульдозер работал, землю сгребал, совершенно случайно на одну из этих картин наехал, так они из хулиганских побуждений у него на пути встали, под поливальные машины бросаться начали, а потом всем рассказывали, что эту провокацию вовсе не они, а власти устроили.

Я в зеркало заднего вида на дедов, членов КПСС незнамо с какого года, посмотрел – они явно занервничали, а я всё говорил и говорил:

– Видите, как получилось нехорошо. И что? Кто во всём этом виноват? Разумеется, психи ненормальные. Это любойгражданин нашей свободной страны скажет, а на вой, который из-за бугра несётся, нечего внимания обращать, они во внутренние дела нашей Родины лезут. Вот так всё закончилось, и что вы считаете, об этом нужно было писать в «Правде», да ещё на первой полосе?

– Ты это как, с сарказмом всё нам рассказывал или одобряя то, что власти творили? – спросил мой отец.

– С сарказмом, пап, конечно, с сарказмом, – ответил я.

– А дальше что было? – Смотрю, отец совсем разнервничался.

– Да ничего особенного не случилось. Некоторых из этиххудожников, от слова «худо», милиция задержала, они позднее признали, что виноваты, и покаялись, ну а повинную голову меч не сечёт, а наиболее упёртых, злостно клевещущих на наш строй, вывезли в Шереметьево, посадили на самолёт, и они на том самом Западе оказались. Потом-то выяснилось, что они с этой целью и затеяли безобразие. Там их гениями обозвали, мазня их во всех музеях мира висит, а самих чуть ли не на руках носят.

Я тяжело вздохнул и продолжил:

– Ладно, что об этом рассусоливать. Получилось, конечно, как всегда, то есть нехорошо получилось. Теперь рядом с работами Малевича, Кандинского, Шагала и других великих живописцев начала века висят полотна Рабина, Комара, Меламида и прочих им подобных диссидентов. С одной стороны, это, конечно, приятно, а с другой – наша страна в очередной раз потеряла многих по-настоящему талантливых художников, которые, так же как поэты с писателями и другими творящими людьми, имеют своё мнение и не вполне согласны с тем, что их пытаются заставить творить по указке: это можно, а вот это ни-ни.

Тем временем мы подъехали к дому. Поднялись наверх, и пока отец с дядей Никитой в моём кабинете в мягких креслах удобно размещались, я успел в учёную часть позвонить. Может, удастся узнать, что такое дяде прописали. Учёный секретарь пообещала мне перезвонить сразу же, как только ей что-нибудь удастся выяснить.

Звонок прозвучал, когда я с чашками кофе на подносе с кухни в кабинет направлялся. Быстро она сработала, молодец, хотя информация была достаточно скупой. Метод новый, большой популярности пока не снискал, но первые результаты очень обнадёживающие. Бояться осложнений не следует. Вот всё это я до дядюшки донёс, и он, слегка успокоившись, свой рассказ продолжил:

– Дотемна Иван по лавкам бегал, теперь всё в книжицу записывал, чтобы уже утром решение принять, что он ещё заказать может да в каком количестве. Когда на улице уже совсем стемнело, приехал отец Рафаил. Его возница родных в Хóлуе имел, поэтому, как батюшку высадил, в тот же миг на другую сторону Тезы отправился. Иван с отцом Рафаилом знаком не был; наслышался много, а вот увидел впервые. Священник о существовании Ивана тоже уже знал, молва – она ведь впереди людей бежит, поэтому оба удивляться друг другу не стали, а поздоровались только да имена свои назвали, и этого довольно было. А вот Пафнутий с батюшкой хорошими знакомыми оказались, поэтому даже трижды облобызались по русскому обычаю.

После этого отец Рафаил подошёл к Тихону и долго молча стоял рядом с лавкой, на которой спал больной. Затем перекрестил его и, пожелав доброго здоровья, уселся за обеденный стол. Митяй уже приготовил всё для ужина. День был скоромный, поэтому на столе оказались и мясные, и рыбные кушанья. Иван рядом пристроился, времени после обеда много прошло, и он уж успел проголодаться. После ужина батюшка вышел на улицу, пригласив с собой Ивана:

– Рассказывай, как всё было.

Ивану вновь, уже в который раз, пришлось пересказывать события предыдущего дня. Отец Рафаил слушал его не перебивая. Затем промолвил:

– На всё воля Господня, – и вернулся в трактир.

К этому времени все, кого хотел увидеть Тихон, собрались вместе. Но тот спокойно спал. Лукерья, тихонько в уголке сидевшая и занимавшаяся вязанием, вскочила, перед лавкой с Тихоном встала, руки в стороны раскинула и, заявив, что будить больного она не позволит, предложила перенести оглашение его воли на следующее утро.

На том и порешили. Феофан с супругой в свой балаган отправились, Пожарская тоже по делам убежала, у Сидора Ивановича ещё и другие больные были – он и пошёл их навестить. Филарет с Авдотьей и Настёной отправились в потешный ряд: побывать на ярманке и не зайти подивиться на то, как клоуны с фокусниками, акробатами да лицедеями народ веселят, было невозможно. В трактире, помимо спящего Тихона, остались лишь Пафнутий, отец Рафаил да Иван. Спать вроде бы ещё рановато было, поэтому они сели рядком, не обращая никакого внимания на Лукерью и Митяя, которые у стола суетились, всё недоеденное с него собирая да подметая потом пол, и начали разговоры разговаривать. Пафнутий Петрович миску с недогрызенной бараньей ногой обслуге не отдал, так с ней на коленях и сидел.

Вначале отец Рафаил Пафнутия о его делах расспрашивал. Видать, много чего он о нём знал – по делу, с толком вопросы задавал, головой в такт его рассказу кивая. Затем уже Пафнутий Петрович делами батюшки интересовался и тоже головой кивал. Ну а после Ивану пришлось ответ держать, и всё-всё, что мог, он им о сделанном в тот день поведал. Тут уж они оба головой почти одновременно кивать принялись. Устраивало их, значит, что Иван им рассказывал.

Постепенно разговор сам собой затих. Пафнутий Петрович принялся дообгладывать баранью косточку, хотя она совсем остыла. Но подогревать её он отказался, только попросил Митяя чаю погорячей ему налить, чтобы смыть жир, в горле застывший.

Утром, когда солнце ещё до коньков крыш заполонивших территорию ярманки лавок не поднялось, все, кто следует, вновь собрались в трактире и окружили топчан, на котором лежал Тихон. Он был в памяти и переводил глаза с одного лица на другое. Чувствовалось, что он всех узнаёт и даже пытается со всеми поздороваться, хотя бы молча, только здоровым глазом. Выглядел он получше, чем накануне. Щёки, вчера ещё запавшие и имевшие сероватый цвет, немного округлились и слегка порозовели. Взгляд, пусть лишь один глаз открываться мог, тоже был вполне осмысленным.

Сидор Иванович встал прямо напротив больного, чтобы тому не пришлось глазами искать, кто с ним разговаривает, и спросил:

– Тихон Петрович, вы меня слышите и хорошо понимаете?

Тихон отчётливо и очень внятно произнёс:

– Слышу. Понимаю. Ты кто?

Пафнутий Петрович, слегка отодвинув доктора в сторону, приветливо улыбнулся и ответил:

– Тиша, дорогой, здравствуй. Это лекарь, он тебя с того света назад вернул. Мы думали, ты говорить не сможешь, а Сидор Иванович очень хорошо понимает таких, как ты, у кого удар был, вот мы его в качестве толмача и попросили поприсутствовать. А у тебя и у самого вон как хорошо получается. Хочешь, мы попросим – и он уйдёт?

– Нет. Пусть будет, – тут же, без раздумий произнёс больной.

Голос у него был приглушённый, но все собравшиеся слышали его отчётливо. Говорил он медленно, почти по складам, с каким-то придыханием, но вполне понятно. Некоторые звуки у него сливались, а все шипящие он проглатывал, но это не мешало его слушать. Все, кто был здесь день назад, удивлённо переглядывались. Тихон набрал в грудь побольше воздуха и продолжил:

– Что сказать хочу, все слышать должны. Доктор – хорошо. Он скажет, в своём я уме был или нет. Отца Рафаила не вижу. Нет – говорить не буду.

– Здесь я, Тиша, здесь, – отец Рафаил встал так, чтобы больному было его видно, – не волнуйся. Все приехали, кого ты просил. И староста из Жилиц, и Ольга Васильевна, и Феофан Селиванович с супругой – все здесь.

– Хорошо. – Голос у Тихона как бы окреп, да и сам он выглядел совсем по-другому, нежели накануне.

Нет, не совсем так, конечно. И рот остался перекошенным, и глаз один заплыл, видно было, что человек серьёзно болен, но что-то неуловимо изменилось, отчего смотрелся он намного лучше.

– Ваня пусть подойдёт. Расскажет, всё ли сделал, что надобно.

Иван, которого было почти не видно за широкими спинами отца Рафаила и Пафнутия Петровича, сделал шаг вперёд и встал между ними.

– Всё я сделал, дядя Тихон, и расплатился со всеми, и товар уже почти весь закупил, который хотел. Сейчас жду, может, ещё что новое найду, а так почти на две подводы товара я заказал. Я Воронка сюда с телегой пригнал, он здесь в конюшне стоит. Ещё одну подводу, если понадобится, мне дядя Феофан обещался дать. Так что не волнуйся, дядя Тихон, всё в порядке будет, я всё буду делать, только не умирай. – И у него слёзы по щекам потекли.

– Экие ты глупости, Ванятка, по молодости лет говорить надумал. – Пафнутий Петрович так на него посмотрел, что у Ивана ноги подкосились и он от испуга чуть не упал, а тот добавил: – Никто умирать и не собирался, поправится Тиша скоро, и вы снова ходить по деревням без устали приметесь.

– Я больше по деревням ходить не смогу, – тихо-тихо, буквально прошептал Тихон.

Но все услышали эти слова, и все поняли, что это истинная правда. Не сможет он больше из деревни в деревню, из избы в избу ходить. Вот и всё. Он снова замолчал, и надолго, но все терпеливо ждали.

…Дядя Никита тоже помолчал немного и свой рассказ продолжил:

– Наконец Тихон снова заговорил. Отрывисто. С трудом, но достаточно понятно. Говорил долго, и вот что по смыслу получилось:

– Ладно, я ведь вас не просто так собрал. Я хочу, чтобы все поняли меня и никто за глаза обо мне плохого не говорил. Иван – сирота, батюшка его, Иван Иванович, светлая ему память, преставился, но полным сиротой Иван не является, у него ещё матушка жива, и на шее у неё девять малых детей. Я хочу, чтобы Иван дал своё согласие, а потом привёз такое же согласие от своей матушки на его усыновление мной. Мне наследник нужен, иначе всё, что я с таким трудом делал, развалится и погибнет. Я узнавал в присутствии. Поскольку у меня детей нет, а Иван теперь безотцовщина, я имею право его усыновить с возможностью наследования им после моей смерти всего моего имущества, в том числе принадлежащей мне земли, дома и всего прочего. При этом он должен принять обязательство заботиться о моей сестре и её детях. Но, поскольку он помолвлен с Настёной, мне кажется, он такое обязательство возьмёт независимо от моего желания.

Тихон замолчал и закрыл глаза. Вернее, один – другой весь заплыл и не открывался. Все видели, что эта речь отняла у него так много сил, что вряд ли он ещё что-нибудь сказать сможет. Но буквально через пару минут, когда все ещё молча продолжали стоять подле него, он вновь открыл глаз и попросил немного питья, чтобы смочить пересохшее горло. Ему подали квасу, он сделал маленький глоток и опять заговорил:

– Ивану я поручаю нанять работников, столько, сколько он сам решит, открыть на ярманке лавку и закупать любой товар, который он наметит, но офенскую работу не бросать и всех моих постоянных покупателей продолжать обеспечивать потребным им товаром и по сходным с прежними ценам. – Он опять прикрыл глаз и замолчал.

Затем Тихон глаза совсем закрыл, на бок повернулся и засопел.

Глава 6
На Фроловской ярмарке. Август 1752 года

Дядя Никита собрался и дальше рассказывать, но тут заглянула Люба и позвала нас ужинать. Пока дядька нас с папой своими рассказами развлекал, она курочку пожарила и на гарнир рис сварила.

– О, жареная курочка! – воскликнул дядя Никита. – Это я люблю. Хотя правильней сказать, что все Жилины, да и не одни только Жилины, это любят. Я прав? – обратился он к своему брату, а соответственно, моему отцу.

Тот только головой кивнул. Ну а я решил дядин вопрос опередить и сам признался, что без жареной куриной ножки жизни своей не представляю. Все засмеялись и принялись есть.

Поели, снова переместились в мой кабинет, и вновь перед нами неспешно предстал как живой Иван по прозвищу Старший, тот, кто дал жизнь – не сам, конечно, а через десяток поколений – всем нам, находившимся в этой комнате.

– Вот те на, – сказал Пафнутий, – смотрите-ка, заснул Тихон. Устал, видно, столько говорить, вот и отключился, как высказал всё, что хотел. Все поняли его волю? – громко, так, что все сразу к нему повернулись, спросил Пафнутий. – Я постараюсь завещание написать, может, отец Рафаил мне поможет. – И он с надеждой на батюшку посмотрел.

– Возможно, я смогу помочь, – послышался голос Филарета Ивановича, деревенского старосты. – Я в молодости чиновником служил в губернском присутствии. Так и работал бы там, но отец мой занемог, а семья большая, вот и пришлось мне – а я старшим сыном был – в деревню вернуться. Тихон Петрович мою историю знает. Наверное, потому и попросил меня вместе с Авдотьей приехать. Дайте мне лист бумаги и чернила, я прошение напишу, а потом сам с ним во Владимир съезжу. Знаю, куда такие прошения подавать следует, да прослежу, чтобы оно без дела нигде не застряло.

Пока Филарет писал прошение, отец Рафаил подозвал к себе Ольгу Васильевну и что-то долго ей объяснял. Иван время от времени поглядывал в их сторону, но ничего такого, что подсказало бы, о чём речь идёт, не увидел. Все разбрелись на группки по двое или трое. Иван подошёл к Авдотье, около которой как привязанная стояла Настёна.

– Ну, здравствуй, племянник названный, – улыбнулась Авдотья.

– Так ничего ж не изменится, – нашёлся Иван, – как была ты тёткой Авдотьей, так и останешься.

– Зато жених был голь перекатная, а может стать богатым человеком, – улыбнулась та.

Настёна в их игру слов не встревала, просто прижалась к матери и молча слушала.

– Дело решил Тихон, – вновь заговорила Авдотья, – скоро у тебя все права будут и на избу, и на землю. Её-то он, правда, внаём в этом году отдал, но, если у тебя желание появится пахать да сеять, это можно пересмотреть.

– Нет, тётя Авдотья, надо деньги зарабатывать, большие деньги, туда силы надо направить, а не в земле ковыряться. Я сразу после ярманки в Лапино поеду, постараюсь маменьку с детьми в Жилицы перевезти. В Лапино она одна с такой оравой не справится. Пока мы все в одном доме поживём, в тесноте – не в обиде, а потом я дядю Феофана попрошу, он новую избу поставит. Я сразу, как матушку перевезу, к дяде Феофану с этой просьбой обращусь.

Иван посмотрел в сторону Феофана. Тот стоял и о чём-то разговаривал с отцом Рафаилом.

«А может, об этом надо прямо сейчас договариваться? Может, смогут они одну ватагу в Жилицы направить, чтобы я матушку привёз сразу в новый дом?» – эта мысль заставила Ивана отойти от Авдотьи с Настёной и направиться к Феофану. Тот как раз закончил разговаривать с батюшкой и начал смотреть по сторонам, словно разыскивая кого-то.

– Дядя Феофан, дозволь с просьбой обратиться? – ещё издали окликнул его Иван.

– Давай, Ванюша, чем смогу, обязательно тебе помогу. – Феофан широко улыбнулся и пошёл ему навстречу.

– Ты ведь сам слышал, что дядя Тихон посоветовал мне маменьку с детьми в Жилицы перевезти. Я, как ярманка закончится, сразу же в Лапино поеду. Они там одни не выдюжат. Я хочу уговорить их в эти края перебраться, поэтому не смог бы ты мне для них избу поставить? Изба большая нужна, их ведь много: маменька и девять человек детишек. Я заплачу, у меня деньги имеются, ты не волнуйся.

Феофан смотрел на Ивана и вспоминал, какой тот был маленький да щупленький, когда они на дороге первый раз встретились. Теперь перед ним стоял справный, высокий и внешне очень крепкий молодой мужчина, и только те же горящие глаза да нацеленная вперёд фигура свидетельствовали, что это тот же самый Ванятка, только совсем повзрослевший.

– Дело вы с Тихоном придумали, – проговорил Феофан, – разумное дело. Дай подумать.

Он наморщил лоб и задумался. Потом хлопнул себя рукой по бедру и сказал:

– Мы сейчас заказ один сдаём в Вязниках. Завтра я туда еду. Хотел ребятам дать пару недель передыху, но, раз такое дело, сразу направлю их в Жилицы. Сейчас всё закончим, и приходи в балаган, выберешь себе тот дом, который хочешь. О деньгах не беспокойся, постепенно расплатишься. Я думаю, недели за две, максимум три поставим мы тебе новый терем, да такой, что всем в нём просторно будет жить. Ну а двор чуть позже возведём. Этим у нас теперь специальная артель занимается. Она в Вязниках ещё на месяц задержится, но до морозов успеем всё сделать. – И он хлопнул Ивана по плечу. – Доброе дело задумал, молодец!

Прошение подписали все присутствующие, за Тихона, который спал, расписался Пафнутий Петрович, да так, что отличить при сравнении с оригинальной подписью, кто свою руку приложил, не было никакой возможности.

– Ну, тебе, Пафнутий Петрович, как мошеннику цены бы не было, – удивился отец Рафаил.

Пафнутий только улыбнулся в ответ и комментировать батюшкину оценку своего искусства не стал.

Филарет Иванович взял прошение со многими подписями и низко поклонился всем:

– Спасибо большое за то, что удостоили меня чести присутствовать на таком представительном собрании. – Он ещё раз поклонился и добавил: – Извините, но у меня дел в деревне много, пойду я, пожалуй, а завтра с утра в губернский центр отправлюсь, в присутствие. Там, наверное, весь день придётся провести, если не больше.

– Подожди, Филарет, немного, – окликнула его Ольга Васильевна, – я сейчас распоряжение дам, и тебя в Жилицы отвезут, а пока хочу со всеми попрощаться. Ярманка во всю работает, а я её ещё и не обошла даже. Надо всё проверить да убедиться, что везде порядок и никаких претензий ко мне ни у кого нет.

Она вышла, Филарет отправился следом за ней. Ушёл и Сидор Иванович, его больные ждали. Феофан Селиванович с Любовью Николаевной тоже в свой балаган заспешили, у всех ведь дел было по самое горло. Рядом с Тихоном вновь присела Лукерья со своим вязанием, Митяй стал на стол собирать – подошло время обеда.

У Ивана с плеч как будто тяжесть какая упала. Он с благодарностью посмотрел вслед Феофану, а затем оглянулся вокруг: какие замечательные люди здесь собрались. Потом подошёл к спящему Тихону и прошептал:

– Дядя Тихон, я тебя не подведу, только поправляйся.

…Я на часы посмотрел – вот-вот десять натикает. Я папе с дядькой и предложил прилечь отдохнуть. Да где там, оба в отказ пошли, а дядя Никита то ли спросил, то ли утвердительно так сказал:

– Если у тебя никаких срочных дел нет, то послушай меня ещё немного, да спать пойдём, а то завтра вновь к той кудрявой ехать, – и тут же, без остановки рассказывать принялся: – Авдотья с Настёной на ярманке ещё не всё видели, вот они после обеда и отправились по ней прогуляться, и внизу в трактире, не считая спящего Тихона, остались, как и накануне, три человека: отец Рафаил, Пафнутий Петрович и Иван. Сидели, чай пили, и Иван им свои планы озвучивал. И оба вновь только головами качали, когда он свою хорошо продуманную программу на их суд представлял.

– Молодец ты, Иван, действительно, как однажды мне Тихон сказал, ты в доброго купца со временем должон превратиться.

Пафнутий Петрович ласково потрепал Ивана по голове, а потом вопрос задал:

– Мне так кажется, что тебя ещё что-то беспокоит, не только болезнь Тихона и исполнение твоих задумок.

Он требовательно посмотрел Ивану прямо в глаза. Тот даже отводить свой взгляд не стал, а выпалил не раздумывая тот вопрос, который его ещё со вчерашнего дня мучил, покоя не давал:

– Дядя Пафнутий, а скажите мне одну вещь. Тут намедни Ольга Васильевна Пожарская, на вас ссылаясь, заявила, что Тихон Петрович княжеского достоинства. Как такое получиться могло? И не выдумала ли это Ольга Васильевна, а то ведь она горазда на подобное, – и замолчал тут же, глаз с Пафнутия при этом не спуская.

Отец Рафаил только улыбнулся, услышав вопрос Ивана, а Пафнутий огляделся вокруг, не подслушивает ли кто случаем, убедился, что никого поблизости нет, поскольку Митяй во двор вышел, а Лукерья поближе к открытой двери, где светлее было, пересела – от стола, за которым они чай пили, хорошо было видно, как спицы в её руках мелькают, – и начал разговор, время для которого, по-видимому, подошло:

– Ты вырос, Иван, и теперь тебе можно доверить главные семейные секреты. Чтобы ответить на вопрос, который ты задал, надо в истории нашей страны хорошо разбираться. Ну, может, в очень уж древние времена лезть и не нужно, а вот знать о том, что творилось у нас со времён Рюрика, следует. Я думаю, что тебе известно, кто это такой? – И он взглянул на Ивана.

Тот кивнул головой и подтвердил это словами:

– Основатель государства Расейского и династии Рюриковичей, которая после него страной правила, до тех пор, пока никого из них не осталось. Затем Романовы на престол взошли, – и посмотрел вопросительно: так он всё сказал или нет, достаточно или ещё что добавить требуется.

По-видимому, и Пафнутия Петровича, и отца Рафаила вполне устроило, что Иван сказал, они переглянулись только, и Пафнутий продолжил:

– Так вот, началось это всё ещё во времена Рюрика. Ты же знаешь, как князья появились. Викинги или славяне – всё одно. Дети, внуки и правнуки. Много их было, не всем земли хватало, вот и начались междоусобные войны, когда брат на брата шёл… Ладно, это я далеко куда-то забрёл.

Он даже руку в свою шевелюру запустил, а потом вспомнил, о чём сказать хотел, и продолжил:

– Лет двадцать тому назад я случайно познакомился с одним очень уважаемым человеком – с отцом Рафаилом. Познакомились и, смею надеяться, даже подружились. Как считаешь, отец Рафаил? – повернулся он к священнику.

Тот улыбнулся и голову склонил, подтверждая слова Пафнутия.

– Как-то при очередной встрече, – рассказывал Пафнутий Петрович, – я поинтересовался мнением этого высокоучёного человека, чем бы таким заняться, чтобы и мне, и окружающим было и интересно, и полезно. К тому времени я как раз историю княжеских родов закончил описывать. Или почти закончил – так, мелочь кое-какая оставалась, энергии у меня было столько, что я боялся сам воспламениться и сгореть, сил хватало с избытком. В общем, я был как норовистый жеребец перед скачками. Слышали, небось, что теперь такие новомодные соперничества устраивают? Вот отец Рафаил и дал мне два очень ценных совета. Первый: попытаться изучить и свести воедино историю домашней утвари разных народов и народностей, населяющих расейскую землю. И второй: начать всё это с Фроловской ярманки, где полным-полно подобных изделий продаётся. А для того, чтобы мне легче было там крутиться-вертеться, он познакомил меня с Тихоном. Тогда это был совсем ещё молодой человек, энергичный, знающий, но мне показавшийся каким-то удручённым до невозможности. Отец Рафаил мне историю Тихона рассказал да упомянул, что человек этот, Тихон имеется в виду, вовсе не так прост, как пытается себя на людях показывать. Уж больно у него образование хорошее, манеры далеко не крестьянские, да и держится он с природной гордостью. Явно не крестьянского он роду-племени. Подружились мы с Тихоном и много времени в беседах на различные темы проводили. Знания его меня поражали, держался он с таким достоинством, которое нечасто даже при дворе у высших сановников нашего государства встречается.

Батюшка тайной, которую ему Тихон на исповеди открыл, со мной, естественно, делиться не стал. Но недавно намёк один сделал, и был он настолько прозрачным, что у меня аж дыхание перехватило. Ведь отец Рафаил очень хорошо знал, чем я занимаюсь. Он с большим любопытством всегда меня расспрашивал о том, как продвигается моё исследование. Я и тогда любил, да и сейчас – отказываться не буду – люблю с ним беседовать, и когда дела приводят меня в эту сторонку, я обязательно предварительно списываюсь с отцом Рафаилом, и мы уделяем немало времени нашим обоюдно полезным и занимательным беседам. В предыдущую нашу встречу, которая почти год назад случилась, я ему с большим облегчением сообщил, что окончательно завершил писать историю княжеских родов России от Рюрика до наших дней и даже успел передать её одному издателю. Он улыбнулся только да головой качнул: «Не всё так просто, как ты это себе представляешь, Пафнутий Петрович. Ты бы лучше, чтобы я голословным не выглядел, покопался хорошенько в своих бумагах и выяснил, кем же были предки Тихона».

Пока Пафнутий рассказывал всё это Ивану, отец Рафаил одобрительно покачивал головой, подтверждая этим каждое сказанное им слово. А тот взял с тарелки кость, на которой ещё оставалось приличное количество бараньего мяса, покрутил её в руках и вновь вернул на место. Затем потянулся было к большущей кружке, из которой привык пить квас, но вначале взял утирку, чтобы вытереть себе руки, испачканные бараньим жиром. Иван понимал, что Пафнутий Петрович очень взволнован, и сидел молча, стараясь лишний раз не шевелиться. Он первый раз видел его в таком нервозном состоянии и очень этому удивлялся. Наконец тот отпил из своей кружки большой глоток кваса и продолжил, слегка запинаясь, свой рассказ:

– В моих бумагах были сведения только о княжеских родах. Так неужто же Тихон тоже из князей, как и я? Вот до какой мысли я дошёл. Но покопаться – это что значило? Ведь если он сын или внук какой-нибудь из урождённых княжон, то фамилия у него должна быть явно не княжеская. То, что Жилин не настоящая его фамилия, я уже давно знал. Он сам как-то случайно проговорился, но я сделал вид, что не заметил его оговорки, и переспрашивать не стал. А он на это и внимания не обратил. Ну, оговорился и оговорился, с кем не бывает. Но если это так, то в своих записях я ничего найти не смогу, я ведь далеко в сторону от родового древа не уходил, замужним дочерям внимания особого не уделял. Отмечал только, что такая-то в замужестве изменила фамилию на такую-то, и всё. А сколько при этом у неё детей было да как их звали, мне было неинтересно, я в эти дебри и не лез совсем. А ведь отец Рафаил мне чётко сказал: поройся в своих бумагах. А это что значит? Это значит, что какой-то из родов, который считается прервавшимся, на самом деле продолжался. Я даже вздрогнул от такого допущения. Но почему никто об этом не знает?

Он этот вопрос задал и замолчал. К кружке с квасом опять потянулся. Иван сидел как окаменевший, замер и ждал, когда Пафнутий жажду утолит и продолжит интереснейшее повествование. А тот вдруг начал шеей вертеть, как будто она у него затекла. Всё сидел спокойно, а тут стал головой крутить. Ивану так и захотелось сказать ему: «Ну чего ты тянешь, дядя Пафнутий?» – но он побоялся, что тот и вовсе перестанет рассказывать. Поэтому сидел и молчал. Наконец Пафнутий кваса напился, рот вытер и снова заговорил:

– Прервавшихся княжеских родов не счесть. Действительно, я не шучу, их очень много. Но большинство из них прервались давным-давно, во времена междоусобных войн и татарского нашествия. А меня могли заинтересовать лишь те семьи, где не было наследников по мужеской линии начиная с середины, ну, может, начала прошлого столетия. Таких родов не так уж и много оказалось. Чем ещё я мог располагать для своего поиска? Наверняка знал, что отец Тихона звался Петром Ивановичем, а дед – Иваном Димитриевичем. Значит, прадед должен был носить имя Димитрий. Из всех пресёкшихся родов за интересующий меня период нашёлся только один князь по имени Димитрий – Димитрий Михайлович Кашин-Опольский. Род князей Кашиных-Опольских был знатен и древен, как никакой другой в настоящее время. До боярского чина в нём многие дослужиться при разных государях смогли. По моим записям, последним в этом роду и был Димитрий Михайлович. Он сам из двадцать второго колена этого рода, где в первом колене сам Рюрик значится. Находясь в боярском звании, он стольником служил при дворе великого государя Московского Василия III. По сведениям, которыми я располагал, сыновей ни у него, ни у его родного брата Ивана Михайловича, который также служил вначале стольником при дворе Василия III, а затем воеводой в Вязьме, не было. Оба скончались в одном и том же 1632 году. Вот я и подумал: а не Димитрий ли Михайлович является предком Тихона Петровича? По времени очень даже похоже. Но как это выяснить?

Пафнутий ещё пару глотков кваса сделал и вновь заговорил:

– Решил я найти какую-нибудь пожилую, много знающую обо всем на свете княжну из рода Опольских. Ведь Кашины-Опольские были одной из ветвей славного рода Опольских. Неужто в их окружении никто ничего об этом не знает? Тема-то такая, которая всех Опольских должна интересовать. Порасспрашивал я знающих людей, и мне подсказали, что в одном из подмосковных монастырей доживает свой век одна из старейших на данный момент представительниц этого рода – княгиня Мария Ивановна Опольская-Белая, дочь известного Иоанна Фёдоровича Опольского-Белого, по прозванию Белица. Иоанн Фёдорович был князем, головой, воеводой и наместником в правлении Иоанна IV Васильевича и Фёдора Иоанновича. Воти отправился я в ту обитель. Мария Ивановна была пострижена в монахини под именем Марфа. Это оказалась небольшая, ладная, сухонькая старушка лет восьмидесяти, в монастырь она обратилась после смерти своего отца – Иоанна Фёдоровича Опольского-Белого. До того, после смерти своего мужа, поскольку детей у них не было, она вернулась в отчий дом, ну а потом ей уж пришлось в монастырь податься. Очень, надо сказать, любознательной эта старушка оказалась. О чём и о ком она только меня не расспрашивала, когда узнала, что я историей родов княжеских занимаюсь. Вот уж воистину кладезь знаний различных тайных, о которых не было принято в свете распространяться.

И Пафнутий даже головой осуждающе покачал.

– Ну да ладно, Господь её простит, – произнёс наконец он и продолжил: – Так вот, она мне всю подноготную Кашиных-Опольских и доложила. Оказывается, у Димитрия Михайловича Кашина-Опольского был единственный сын, которого звали Иван. Так вот этот Иван от государевой службы отказался и чудным делом, для князей совсем непривычным, скорее даже, как все вокруг считали, недостойным, заниматься стал. Он обувь тачать принялся и от любых других дел наотрез отказывался. Отец его, Димитрий Михайлович, от этого в ярость пришёл, проклял сына и от дома отлучил, а тому только того и надо было. Он в своём поместье в Тверской губернии осел. Там мужиков, у которых к этому склонность обнаружил, в одну кучу собрал и всех заставил изготовлением обуви заниматься, то есть, современным языком говоря, сапожное дело открыл. Но до того, чтобы сына княжеского достоинства лишить, Димитрий Михайлович не дошёл, надеялся, небось, что одумается единственный наследник. А тот так до самой смерти этим делом и занимался. Сын его, Пётр Иванович, отец Тихона, дело то продолжил да развил. Но при этом своего сына воспитывал как положено и образование ему самое наилучшее, какое мог, дал. Это ещё инокиня Марфа знала, а то, что дальше случилось, уже я ей рассказал. Дальше горе пришло да всю его семью в огне адском погубило. Вы знаете, она даже не вздрогнула от этого известия, а лишь сказала, что это их за упрямство Господь наказал, и разговор наш свернула. Я ей даже не успел сообщить, что Тихон, сын Петра Ивановича, выжил. Да это её, по-видимому, уже и не интересовало. Вот ведь как бывает, – произнёс Пафнутий Петрович и голову опустил.

Все сидели молча, и каждый о своём, наверное, думал. Наконец Пафнутий эту тему завершил:

– Так что, оказывается, род Кашиных-Опольских до сих пор не пресёкся. Тихон – последний представитель этого рода по мужеской линии, на нём он и заглохнет. Книга по истории родов расейских уже в печати, я вот сижу и думаю, что делать: вносить в неё добавление о князьях Опольских или так оставить?

– Ну и к какому выводу ты, Пафнутий Петрович, склоняешься? – послышался голос отца Рафаила.

– Честно признаюсь, не хочется мне, чтобы эту историю стали раздувать да теребить, это Тихону с Авдотьей только неприятности может принести.

– Вот и я такого же мнения. Оставь всё как есть, так лучше для всех будет. Тихон это всё в тайне держал. Я не хочу, чтобы до него донеслось, что о его происхождении известно всем вокруг стало, – решил поставить точку в этой истории батюшка, но Иван его перебил:

– Так ведь Пожарская сейчас на каждом углу трепаться об этом станет.

– Я с ней об этом поговорил уже, не такая уж она и болтливая, как ты думаешь. Это про себя она может говорить что вздумается, да и то это после смерти её супруга началось, а о чужих секретах она особо не распространяется, – сказал отец Рафаил.

Разговор закончился. Пафнутий Петрович со священником ещё остались в трактире, а Иван помчался по лавкам – новый товар заказывать.

Когда он вышел из одной лавки, где затеял серьёзную торговлю с хозяином, считая, что тот непомерно высокую цену на свой товар установил, а тот поддался и существенно ему уступил, Иван понял, что торговаться нужно везде. То, что Тихон не любил длинных переговоров и борьбы за каждую полушку, им на пользу не шло. Пусть один продавец совсем немножко цену с товара скинет, другой тоже, а третий, глядишь, уже и поболее, так ведь на этом не только они с Тихоном выиграют, а и их покупатели, и, может быть, весьма существенно. Именно тогда Иван понял, что он совсем не владеет наукой торговли, хотя уже подозревал, что такая наука должна существовать. «Где бы найти учителя, который объяснит, что такое настоящая торговля?» – задумался Иван, пока выбирался на главную торговую улицу ярманки.

Неожиданно впереди он увидел Ольгу Васильевну. Пожарская только что вышла из одной из лавок, но уже на улице всё продолжала разговаривать с её хозяином, крупным немолодым мужчиной, сильно поседевшим и обрюзгшим. Тот её о чём-то умолял, но она была непреклонна. Иван только последние её слова разобрал:

– Я уже сколько раз это слышала, а денег как не было, так и нет. Я тебя с остатком товара отсюда не выпущу, он в счёт оплаты за место пойдёт. Ясно? – Она повернулась и решительно пошла дальше.

Иван бросился вдогонку. Когда он пробегал мимо мужчины, заметил, что тот был очень и очень удручён.

Пожарская шла не спеша, кивала направо и налево головой, отвечая на приветствия, видно было, что она очень довольна собой.

– Ольга Васильевна, – решил окликнуть её Иван, когда почти совсем с ней поравнялся.

Пожарская остановилась и оглянулась, на устах её расцвела улыбка:

– Ой, Ванюша, а я всё думаю, что надо зайти к вам и узнать, как здоровье его сиятельства.

– Тихон Петрович как заснул ещё в нашем присутствии, так до сих пор не проснулся. По крайней мере, когда я уходил, он ещё спал, – поправился Иван.

– Очень он приятный человек, – задумчиво произнесла Пожарская, – с ним так легко разговаривать. Да даже если он молчит, а ты рядом находишься, от него такая сила во все стороны идёт – невольно от этой силы сама заряжаешься.

– Ольга Васильевна, – Иван дождался, когда Пожарская закончит говорить и на него вопросительно посмотрит, – дозвольте к вам с просьбой обратиться. Вы ведь скоро будете пересматривать своих арендаторов. Кому-то, может, откажете, кто-то сам уйдёт. Вот мы и хотим попросить вас, ваше сиятельство: подумайте о нас, грешных. Мы бы хотели в новом году какую-нибудь лавку арендовать, небольшую, но желательно в хорошем месте, где поток покупателей большой. – И он так заискивающе на неё посмотрел, что она чуть не рассмеялась:

– Ох, Иван, ну и хитрец же ты, умеешь найти путь к женщине! – Она буквально на секунду задумалась, но тут же развернулась, схватила Ивана за руку и потащила за собой. – Пойдём, я тебя конфеткой награжу.

Дошли они до той лавки, где Иван её заметил, Пожарская резко открыла дверь, так что шнурок, который к колокольчику был привязан, лопнул, отчего колокольчик только один раз звякнул и замолчал. Пожилой хозяин лавки вскочил со стула, но, не обращая на него внимания, Ольга Васильевна обвела руками помещение и буквально пропела:

– Вот, смотри, Иван Иванович, эта лавка как раз после Нового года свободна будет. Если устраивает, то плати мне часть мзды, как гарантию, что ты от неё не откажешься, и в новом году добро пожаловать.

Иван сделал вид серьёзный, осмотрелся, рукой отодвинул нынешнего хозяина в сторону и сказал:

– А что, ваше сиятельство, лавка меня вполне устраивает, я её беру. Позвольте сопроводить вас в контору, где мы и оформим договор найма на 1753 год от Рождества Христова.

Бывший хозяин понял, что проиграл, и ничего даже говорить не стал.

Когда они отошли на некоторое расстояние от лавки, Пожарская сказала:

– Ну, Иван, ты меня поразил. Теперь-то я понимаю, почему Тихон Петрович тебя вначале в компаньоны взял, а теперь и усыновить решил. Из тебя действительно купец знатный должен получиться. Давай так: мы сегодня договор оформлять не будем, а к Новому году подъезжайте с его сиятельством ко мне в гости, там все условия и обговорим. Да, ещё знай: я ведь своего управляющего с нынешнего утра выгнала и под суд его отдать желаю. Возместить мне ущерб он, конечно, не сможет, так пусть хоть кандалами позвенит в каком-нибудь руднике несколько лет. Это надо же, решил, что я ничего в коммерции не понимаю, и нагло воровал! Даже прикрываться ничем не стал, меня дурой неграмотной посчитал. Хотя, – и она на Ивана посмотрела, – действительно я такой и была, во всём ему доверившись. Хорошо, я у вас с Кроковыми познакомилась, вот Любовь Николаевна с супругом своим, Феофаном Селивановичем, быстро в его бумагах разобрались – им на это буквально одного часа хватило – и всё-всё мне показали, как он воровал, и даже примерную сумму ущерба высчитали. Точнее-то судейские определять будут, чтобы ему срок тюремный начислить. А ведь, кабы не вы, вовек я бы ему верила и убыток несла. Так что я ваша с его сиятельством должница. Нужна помощь – не стесняйся обратиться, чем смогу, всегда помогу.

Там они и расстались. Ольга Васильевна продолжила обход своих владений, а Иван чуть ли не бегом отправился в трактир. Проснувшийся Тихон беседовал с Пафнутием Петровичем. Отца Рафаила видно не было, как и Авдотьи с Настёной.

– А тёща моя будущая с моей суженой где, что-то я их не вижу? – спросил Иван, продолжая оглядываться.

– Будешь шляться незнамо где, у тебя Настёну из-под венца уведут. – Пафнутий Петрович был, как всегда, очень образен. – За отцом Рафаилом карета приехала, он их и прихватил, до дома пообещался доставить.

Иван опустил голову. С одной стороны, жаль было, что не попрощался с ними, а с другой – он почти всё, что хотел на ярманке сделать, уже сделал и даже насчёт аренды лавки вопрос решил, а ведь дела должны быть на первом месте. Так его Тихон учил. Хлюпнул он для порядка носом, своё недовольство этим показывая, да присел рядом с лавкой, на которой лежал его наставник.

Тихон тем временем снова задремал. Он вообще теперь по большей части если и не спал, то находился в полусонном состоянии; организм боролся с хворью, на него напавшей, а для этого лучше сна ничего ещё не придумали. Пафнутий пересел поближе к окну, там было светлее, и, достав какие-то бумаги, углубился в их изучение. Делать Ивану было абсолютно нечего, и он сам глаза прикрыл, замечтавшись о том времени, когда Тихон поправится и они с ним делами начнут заниматься. Скрипнула дверь – это в трактир заглянул Митяй и снова на улицу вышел. Он тоже от безделья мучился. Иван посмотрел на него отсутствующим взглядом, всё ещё в своих мечтаниях находясь, затем встрепенулся, вскочил и тоже на улицу пошёл.

Митяй никуда не делся, он присел на завалинку и, зажмурившись, грелся в лучах заходящего солнца. Рядом с ним сидела кухарка, в тот день это была Наталья, женщина уже в возрасте, но ещё, как говорится, в теле, дородная, с начавшими седеть волосами, выбивающимися из-под красного повойника, украшенного кружевами. На ней был длинный, до самой земли, очень красивый сарафан красного цвета, расшитый такими же кружевами, как и повойник. Глаза у неё были прикрыты, и она так же, как и Митяй, ловила последние на сегодня солнечные лучи. Иван её практически до того не замечал. Да и что обращать внимание на женщину, крутящуюся с ухватами возле печи? Всегда она в фартуке, скрывающем всё на свете, всегда волосы тщательно заправлены, всегда она суетится около плиты, на которой шипит и скворчит что-то кипящее, томящееся или жарящееся. Здесь же она предстала перед Иваном в расслабленном состоянии, и он даже поразился, насколько же Наталья красива. Иван прямо застыл, рассматривая её. Почувствовав его взгляд, она открыла глаза и вскочила:

– Я уже всё закончила, барин. Вот немного решила передохнуть – и тотчас на кухню вернусь, там прибраться надобно да к завтрашнему дню подготовиться. А что, завтра много народа будет или только вы втроём да Лукерья?

Она вопрос задала, а Иван как и не слышал её вовсе, всё стоял и любовался. Вот ведь и не молодка вроде, а лицом красива, да ладна так, что глаза отвести от неё трудно. Наталья поняла, что молодой барин, как она его называла, задумавшись о чём-то, совсем её не слышит, и замолчала, тоже на него глядючи. Иван встрепенулся, смутился и пробормотал:

– Да сиди ты спокойно, никакого пожара же нет. Мы втроём остались, как обычно. Тихон Петрович спит, я вот тоже на солнышко вышел, да к Митяю у меня небольшой разговор имеется.

Половой, который лишь глаза приоткрыл, поглядывая на них снизу вверх, вскочил тут же, как будто в него пружина вделана была, и принялся Ивана глазами есть.

– Пойдём, Митяй, прогуляемся немного, да по дороге поговорим.

Он отошли от трактира на десяток метров, и Иван начал разговор, к которому уже столько времени готовился:

– У меня для тебя предложение одно имеется, но прежде ты мне скажи: вот такая жизнь, которую ты ведёшь, устраивает тебя или не очень? Не надоело ли тебе в прислугах ходить? Не хочешь ли ты каким-нибудь другим делом заняться? Да, ещё одно, что не менее важно: ты крепостной али свободный хрестьянин, и если крепостной, то чей?

– Был крепостным, конечно, но как родители мои поумирали, её сиятельство Ольга Васильевна мне вольную дала да к делу приставила – в трактире работать. Другого я ничего не знаю, только этому обучен. А так, конечно, хотелось бы мир посмотреть, здесь-то я ничего почти и не вижу. Вот об этом я мечтаю, когда разговоры гостей наших слушать доводится. Мир-то он большой какой, а я в четырёх стенах сижу – и всё, больше ничего не видел, а так хочется.

На его лице появилось мечтательное выражение, но оно сразу же сменилось серьёзным, и Митяй замолчал, опасаясь, не много ли лишнего наговорил.

– Я так, в общем-то, и думал, – голос у Ивана звучал твёрдо, ясно было, что продуманный разговор он затеял, – вот и решил предложить тебе торговым делом заняться, ко мне в помощь пойти. Я, вишь, один остался, а дел всяческих полным-полно, и одно из основных – лавку мы намерены на будущий год здесь открыть.

Они шли в сторону ворот, и Иван головой показал на очень удобно расположенную небольшую лавку, стоящую не в ряду других, а как бы обособленно, так что к ней можно было подойти с трёх сторон. Лавка имела пять окон, три по фасаду, где вход был, и по одному с каждой стороны. За торговым помещением виднелся большой амбар с широкими воротами.

– Эту лавку нам Ольга Васильевна пообещала выделить. Видишь, красота какая, сколько окон? Да все они пустые какие-то. Я бы в них товар наиболее интересный положил, а так столько места пропадает без толку. Товар нужен такой, чтобы он сам покупателя в лавку звал, чтобы ни один человек мимо пройти не мог. Да и вывеску надо позавлекательней сделать, это срам какой-то, а не вывеска, – кивнул он на кусок доски, на которой было написано «Василий Крюк и товарищи». Вот бы Петра Васильевича попросить – богомаза так знакомого зовут, – пояснил он и продолжил: – Он бы такое намалевал, что народ сам бы в лавку побежал. Не знаю только, согласится ли? – И задумался.

– Эй, ты так пристально в ту сторону не смотри, спугнёшь ещё удачу, – вдруг забеспокоился Иван. – Теперешний хозяин знает, конечно, ему Ольга Васильевна уже сказала, что расторгает с ним договор. Он деньги за пользование лавкой в установленный срок не платит и большую недоимку накопил. Но вдруг он сейчас все свои долги покроет и у неё оснований выгнать его не будет? Так он, может, думает, что всё обойдётся, а мы такое внимание его лавке уделяем, что он действительно беспокоиться станет и деньги в требуемом количестве изыщет. Товара-то у него много, и он ходовой. Правда, в прошлые годы, как я помню, лавка была забита товаром, а сейчас полупустая, но, может, это оттого, что завтра последний ярманочный день и он уже расторговался. Да что гадать и чужие деньги считать, пойдём дальше. – И он свернул на поперечную улицу.

Они прошли ещё немного вперёд и подошли к лавке Ивана Гавриловича Тренина, которую Иван за лучшую здесь почитал. Вывеска ему тоже не очень глянулась, на ней было написано лишь «Торговая компания Ивана Тренина» – и больше ничего, а ему хотелось чего-то необычного, что должно как можно больше покупателей привлечь, но что именно требуется, он не знал. К Ивану Гавриловичу они зашли предупредить, что хотят начать грузиться с самого утра. В этой лавке Иван заказал чуть ли не полную телегу товара.

Затем они вышли за пределы ярманочного городка и направились к берегу Тезы. Неподалёку от того места, где они купались с Тихоном, Иван присел на огромное бревно, неизвестно каким образом там оказавшееся, и рукой предложил Митяю садиться рядом.

– Ну, что ты мне скажешь на моё предложение? – Голос у Ивана дрожал, пока он этот короткий вопрос выговаривал. Он явно волновался, хотя по внешнему виду этого сказать было нельзя.

– Да сам-то я, барин, согласный. Давно уж из трактира уйти хотел, только не знал, куда податься, ведь я ничего другого не умею. Вот и теперь сумлеваюсь, что тебе полезным буду. – И Митяй искательно, но с надеждой на Ивана посмотрел.

– Ты нам с Тихоном глянулся, – без какого-либо раздумья ответил тот, – скрывать этого не хочу. Смышлёный, шустрый, язык подвешен, отвечаешь быстро, долго не раздумывая, но по делу, да и к учению восприимчив. Грамоту к тому же знаешь и со счётом ладить умеешь. Остальное наживное. Опять же даже не спрашиваешь, какое жалование мы тебе положить хотим, это тоже тебя хорошо характеризует. О жаловании сразу скажу: два рубля в месяц – пока должно хватить. Обучишься, покажешь себя с наилучшей стороны – добавим, может, долю какую от прибыли положим. – И Иван вопросительно посмотрел на Митяя.

– Барин, да я за такие деньги землю голыми руками рыть готов. Я ведь в трактире десять рублей в год получаю да чаевые. Но чаевые иногда бывают, а чаще нет. Каморка у меня в трактире есть, так я местный, жить где и без того имеется. Когда во владимирский трактир меня вызывают, вот тогда там в каморке для прислуги ночевать приходится, это конечно. Так туда меня нечасто и зовут, всё больше здесь убираться приходится да печь зимой топить. Да есть могу в трактире то, что от гостей остаётся. Дома так вкусно не поешь. Вот и всё. А два рубля в месяц, – он даже руки в стороны развёл, – столько ведь унтер в армии получает. Это же огромные деньги. Только как я научиться всем премудростям торгового мастерства смогу, не знаю.

Митяй не сводил с Ивана блестевших от волнения глаз, он весь ходуном ходил от желания ещё больше ему понравиться.

– Ну, учиться будешь так же, как я сам учился. На ходу. Начнём с того, что товар изучишь, который я закупил, пока мы его разбирать будем да по местам, для него отведённым, раскладывать. Затем мы с тобой, мил человек, в путь отправимся и до Нового года ножками многие деревни посетим, а я тем временем твоим обучением займусь. Ежели пойму, что из тебя торговец получится, а Ольга Васильевна нам лавку сдаст, начнём к оседлой торговле готовиться. Там я сам ещё многого не знаю, и нам придётся ещё пару приказчиков нанять, да крючников тоже парочку найти работящих. На первое время хотя бы приходящих, когда потребуется, а уж потом постоянных. Лавкой одной ограничиваться не хочу. Что лавка на ярманке? Большей частью она простаивать будет, а нам надобно найти такое место, где пришлый народ постоянно бывает. Есть у меня одна задумка, говорить пока не буду, а там посмотрим. Вот такие у меня планы. Так что подумай, не спеши, хорошенько подумай, да завтра ответ свой дай. Ну и последнее. Не раз уж просил, чтобы ты меня барином не называл. У меня имя имеется. Зови меня так, как родители прозвали да батюшка окрестил – Иваном, значит. Понял?

Заметив нерешительный кивок, он закончил разговор:

– Ладно, я всё сказал. Ты как в омут головой не кидайся, день думай, ночь с этой мыслью проспи, вот утром я от тебя и буду ответ ждать. Ясно? – и, заметив ещё один кивок головой, точку поставил: – Ну, раз ясно, то пойдём – я в трактир, а ты к себе домой, думать, нечего здесь рассиживаться.

Иван встал и быстрым шагом в сторону ярманки направился. Митяй чуть сзади шёл, и на лице у него такая радость расплывалась, что если бы Иван оглянулся, то всё сразу бы понял…

– Всё, – неожиданно для всех сказал дядя Никита, – хватит. У меня уже заплетык языкаться стал. Столько без перерыва говорить, как сегодня, я, наверное, никогда в жизни не говорил.

Он встал и в детскую отправился.

Смотрю, отец мой весь задёргался:

– Времени-то сколько. Полдвенадцатого уже, а мне…

Я его перебил:

– Иди за братом, там же вторая кровать стоит, у нас недельку поживёшь, хоть с дядей Никитой в спокойной обстановке пообщаетесь.

– Так меня дома ждут, – растерянно ответил он.

– Ничего, я уже с мамой поговорил, она не возражает.

– Правда? – даже вскрикнул он от радости.

Я не стал его дальше обманывать:

– Нет ещё, но сейчас позвоню и договорюсь.

И тут зазвонил телефон. Аппараты у нас во всех комнатах стояли, чтобы не бегать из одной в другую. Поэтому я трубку на кухне снял.

– Вань, отец-то уехал уже? Времени-то сколько!

– Спят они оба, устали. Мам, пусть он у нас поживёт, пока дядя Никита в Москве находится. Им вдвоём веселей будет.

– Да я сама так подумала. С местом у вас вроде проблем никаких нет. Дела-то у вас как?

– Пока нормально. Его привезу – всё расскажем.

– Ну и ладно, договорились.

Пожелали мы друг другу спокойной ночи, и отец с довольной улыбкой на лице отправился в детскую – спать.

Глава 7
На Фроловской ярмарке. Август 1752 года (продолжение)

Не знаю, от чего это зависело, но обычно по выходным мне с утра работалось особенно хорошо. Может быть, это связано с тем, что в такие дни торопиться некуда, вот и мысли текут неспешно, не пытаются обогнать друг друга, а ведут себя вполне интеллигентно, одна додумается и уступает место другой. В рабочие дни, понимая, что их хозяин спешит, ведь ему скоро на службу идти, они тоже торопиться начинают, толкаются, пытаясь опередить друг друга, перебивают одна другую – в общем, у них всё, как и у людей в обыденной жизни, происходит. А спешка редко до чего-то хорошего доводит. Да и вообще она нужна только при ловле сами знаете кого.

В то раннее сентябрьское утро я ещё проснуться как следует не успел, а мне уже одна ценная мысль по нашей монографии в голову пришла. Я вскочил с постели, чтобы поскорее её записать, пока она мою голову не покинула. Зажёг свет, уселся за стол, вооружился своей любимой шариковой ручкой, которая необычайно тонко пишет, мысль на чистом листе бумаги зафиксировал, полюбовался ей немного и вновь к первой главе обратился. Решил всё до конца доделать. Ни на минуту я не отвлекался, работа шла замечательно. На улице уже совсем рассвело, когда я окончательно с первой главой покончил и точку в её конце поставил. Получившуюся стопку исчёрканных и перечёрканных листов, с которыми только моя любимая машинистка справиться сможет, я в отдельную канцелярскую папку с завязками положил, сверху большими буквами написал «Монография. Глава 1» и только принялся болтающиеся тканевые ленточки перевязывать, как услышал в коридоре шаркающие старческие шаги. «Никак, проснулись», – подумал я и выглянул за дверь.

И действительно, там в сторону кухни шёл дядя Никита. Он меня не заметил и потому не бодрился, как обычно, изо всех сил пытаясь выпрямиться, чтобы со стороны всем казалось, что он ещё о-го-го какой, а шёл так, как ходят очень старые и явно не шибко здоровые люди, придерживаясь рукой за стену. Я ему вслед смотрел и думал: «Какую удивительную жизнь прожил этот человек. Обязательно надо найти время и с ним поговорить, сделать всё так, чтобы он без всяческого с моей стороны принуждения начал вспоминать то, что было давно и что никто без него вспомнить уже не сможет, ведь в живых из его соратников, наверное, никого не осталось».

Через несколько минут, когда я в кабинете всё закончил и на кухню пришёл, я увидел дядю Никиту, сидящего за столом с дымящейся чашкой чая, стоящей перед ним, и с бутербродом с любительской колбасой в руке, а напротив свою жену, которая, подперев рукой голову, внимательно его слушала. Он меня вновь не заметил («Наверное, слышать стал хуже», – мелькнула у меня мысль) и продолжал рассказывать, как надо заваривать чай с сушёной облепихой.

– Дядя Никита, а почему с сушёной, – вырвалось у меня, – ведь со свежей должно быть полезней?

– А, это ты, Иван? А я думаю, вроде собаки у вас нет, а кто-то скребётся сзади. Почему с сушёной, спрашиваешь? А потому, что свежая бывает недолго, а сушёной можно на многие годы запастись. Ну а почему я об облепихе заговорил? Да мало более полезных ягод у нас здесь, в средней полосе, найти можно. Скажу даже по-другому: нет таких ягод. Вот в Приморье – да, там масса всего имеется, но оттуда не навозишься, да и всё это дикоросы, а их ещё отыскать в тайге надо. А в облепихе и витамины почти все, какие человеку для жизни необходимы, и микроэлементов полным-полно.

Тут на кухню зашёл папа, тоже позавтракать собрался. Пока братья бутербродами с чаем удовлетворялись, мне Люба на скорую руку кашки манной сварила. А после каши и я к бутербродам с колбасой приступил. Дядя Никита не спеша чай допил и без предупреждения сразу же за свой рассказ принялся. Пришлось мне на два фронта поработать: бутерброды доедать, сладким цикорием их запивая, и дядьку своего слушать.

– Иван добрался до трактира, когда на улице совсем стемнело. Толпы народа со всех сторон собирались в том месте, где лицедеи готовились начать своё вечернее представление. Потихоньку через гомон толпы стали прорезаться звуки рожков, гуслей и балалаек. Музыка зазвучала вначале осторожно, как бы сама к себе прислушиваясь, а затем уж заиграла на все лады, да так, что ноги сами готовы были в пляс пуститься. Повсюду разгорелись яркие фонари. Стало опять светло, хотя фонарщик ещё не закончил свою работу. Он продолжал по очереди залезать по лесенке на самый верх фонарных столбов и зажигать огонь. Вот-вот должно было начаться безудержное веселье. Но Ивана веселье не влекло, у него дело было к Пафнутию Петровичу. Он мечтал воспользоваться знаниями и советами этого мудрого человека.

…К этому времени я со всеми бутербродами разобрался и цикорий допил. Дядя Никита, по-видимому, именно этого дожидался. Встал и направился к кухонной двери со словами:

– Пошли в кабинет, там удобней рассказывать, да и Любови мы не будем мешать домашними делами заниматься.

Пришлось и нам с папой за ним покорно проследовать. Дядя Никита в уже насиженное кресло уселся и продолжил рассказывать:

– Когда Иван вошёл в трактир, Пафнутий Петрович сидел напротив лавки, на которой лежал Тихон, и они тихонько о чём-то беседовали. До Ивана донеслось, как на громкий быстрый вопрос Пафнутия Тихон ответил тихим голосом, запинаясь и не очень внятно. Иван подошёл к ним и поклонился в знак приветствия. Услышав за спиной шаги, он моментально повернулся и только что не прикрикнул на шедшего позади Митяя:

– Ты что ко мне прилип? Я же тебе сказал: иди домой, думай и утром приходи, скажешь, о чём надумал.

Митяй аж росточком меньше стал. Он съёжился весь от окрика Ивана и начал потихоньку поворачиваться в надежде, что гнев барский стихнет и ему дозволено будет остаться.

– Ну что ты его гонишь, Ванюша? – еле слышно проговорил, а скорее, прошептал Тихон. – Парень уже всё решил, это по его лицу отчётливо видно, дома ему делать нечего, пусть здесь, рядом с нами посидит, мы эти же проблемы с Пафнутием Петровичем обсуждаем. Глядишь, и он что интересное предложить сможет. Мы ведь в ярманочных делах не очень сведущи, а Митяй здесь уж сколько времени крутится, всё, наверное, уже знает. Да и ты своими задумками с нами поделишься, мы их обсудим ладком и к правильному берегу все вместе приплывём.

И его лицо всё скривилось, но все вокруг поняли: это Тихон улыбнулся.

– Ну, если вы все на этом настаиваете, – задумчиво проговорил Иван, – то ладно, будь по-вашему. Иди сюда, Митяй. Знакомься: дядя Тихон, дядя Пафнутий, ну а меня Иваном зовут, ещё раз, последний, повторю и сразу же предупрежу: дальше только розгами тебя отучать от твоих холопских манер буду, – и улыбкой своей показал, что всё, что он наговорил, было шуткой.

Иван сел в ногах у Тихона, Митяй прислонился к ближайшей стене, и как его Пафнутий ни уговаривал присесть рядом – лавка то длинная, ещё и место останется, – но Митяй объяснил, что ему так привычней. На том и остановились.

Голова Тихона была слегка приподнята: скорее всего, под простыню, которой был накрыт матрас, лежащий на лавке, подсунули подушку – так многие делали, чтобы подушка не упала на пол. Тихон своим единственным открытым глазом смотрел на Ивана, но не как раньше, когда его взгляд гулял из стороны в сторону, а прямо в упор, не отводя взора от лица своего компаньона. Это было не только непривычно, но и очень неприятно, хотя Иван понимал, что он это не специально делает, просто болезнь его принуждает. Пришлось с этим смириться.

– Ну, Ваня, поделись с нами, до чего ты успел додуматься за эти пару дней, – наконец негромко попросил Тихон.

По его внешнему виду было понятно, что он опять успел сильно устать, но изо всех сил крепился, чтобы ничем эту усталость не проявлять. Только это не очень хорошо ему удавалось. Но все, не сговариваясь, решили не обращать на это внимания, а начать заниматься делом. Особенно хотел во всём разобраться Пафнутий Петрович, хотя и осознавал, что в этом предприятии он может лишь что-то подсказать, опираясь на свой жизненный опыт и немалые знания, накопленные им за уже достаточно долгую жизнь. Но его это совсем не смущало, главное – появилась возможность эти знания в дело направить.

– Дядя Тихон, и вовсе не за два дня, я надо всем этим уже какой год думаю, сколько раз пытался с тобой посоветоваться, но ты меня ни разика услышать не захотел.

Иван с некоторой укоризной посмотрел на Тихона, но, заметив, что тот на его упрёк внимания не обратил, продолжил:

– Так вот. Начнём с торговли здесь, на ярманке. Помещение, что нам Ольга Васильевна предложила, небольшое совсем, да большое нам сейчас и ни к чему, а для той цели, с какой я его использовать предлагаю, тем более. Главное, что стоит эта лавка лучше не придумаешь, к ней подход с трёх сторон имеется, и везде окна большие, со стёклами. И печь не посерёдке торчит, а в глубине. Печь большая, зимой там должно быть тепло, хотя сеней как таковых в лавке нет, сразу с крыльца внутрь попадаешь. С одной стороны, покупателям это удобно, но ведь ярманки здесь не только летом да осенью бывают, а и зимой тоже. Придётся чаще печь топить.

Иван на секунду замолчал и оглядел присутствующих. Все слушали внимательно, он успокоился и продолжил:

– Итак, повторю: основные преимущества этой лавки перед соседскими – возможность подойти с разных сторон, много окон, в которых стёкла стоят, свободное внутри помещение. И вот почему я считаю, что это большие преимущества. Сейчас во многих здешних лавках можно купить всё, что твоей душе заблагорассудится: от мануфактуры до глиняных горшков, от иголок с нитками до женских причуд. Из-за этого теснота и толчея. Ничего не видно, к товару без приказчика не подберёшься. В общем, одни неудобства. Мне кажется, лавка должна торговать одним, самое большее двумя видами товара. Такими, которые всем необходимы. Вот Пафнутий Петрович улыбается, понял, о каком главном товаре я говорю: о посуде и прочей домашней утвари, которая для еды и готовки требуется. Это и будет один вид товара, но среди него столько всего, что за голову можно схватиться, как бы не запутаться. У нас покупатель должен найти любую вещь, какая ему может понадобиться. Если это посуда, то любая – и в печку засунуть и на стол поставить. Из чугуна, глины, дерева, стекла, фарфора. Что там ещё имеется, дядя Пафнутий? – неожиданно обратился он к главному специалисту по кухонной и домашней утвари.

– Да в основном ты всё перечислил, – улыбнулся тот, а затем вопрос задал, да с подковыркой:

– Ну и как же ты хочешь всё это показать?

– Начнём с окон, – стал загибать пальцы Иван. – Они у большинства пустыми стоят, ну или так завалены, что ничего и не разберёшь. А я видел где-то такую штуковину из дерева: ножки, как у стола, а к ним на разных уровнях полки прилажены.

– Есть такая мебель, – включился сразу же Пафнутий, – она по-французски называется l'étagère, любопытная вещица.

– Вот-вот, – подхватил Иван, – и любопытная, и красивая, а для наших целей даже очень пользительная. Мы к Проше обратимся, и он нам того размера, который нужен, такие небольшие, как их дядя Пафнутий назвал, этажеры изготовит. Мы их на подоконники поставим, чтобы с улицы было хорошо видно, а на них лицом к окну тарелки всякие красивые с чашками и сковородками разместим, чтобы можно было, не заходя в лавку и не заглядывая в окна, понять, чем в этой лавке торгуют. Дальше мне вот какая мысль в голову пришла, хочу с вами со всеми посоветоваться. Внутри лавки хорошо было бы такие же этажеры, только уже побольше, в человеческий рост, поставить, причём таким образом, чтобы покупатели, прежде чем до приказчика доберутся, всё обошли и на всё посмотрели. А отдельно у окна, где посветлее, небольшой прилавок разместить со специально обученным приказчиком, чтобы украшениями торговать. Туда мы положим и перстни с браслетами, и бусы с серьгами, и всякие прочие женские забавки. При этом прилавок сделаем со стеклом сверху, чтобы покупатели их видеть видели, а вот примерить – только с приказчиком, который там постоянно находиться обязан. Там и дешёвый товар должон быть, который офени оптом закупают, и дорогой – для господ с деньгами. Думается, как узнают хозяева окрестных поместий, что у нас в лавке стоящие украшения имеются, так и захотят посмотреть, не всё же им в Москву да Санкт-Петербург ездить. Основная часть товара для оптовой торговли у нас будет находиться в амбаре, что за лавкой стоит. Он большой, и в него много всяческого товара поместить можно. Зимой, между ярманками, он дополнительным складом может служить. Всё хоть помощь нам будет.

– А ты не узнал у Ольги Васильевны, не согласится ли она нам его продать да сколько за него попросит? – неожиданно спросил Тихон.

Иван так удивился, что даже не смог сразу сообразить, что тот имеет в виду. Наконец, когда до него вопрос Тихона дошёл, он с явным удивлением спросил в ответ:

– А она что, лавками тоже торгует? – и сразу осёкся, виновато посмотрев на Тихона.

– Не знаю, торгует или нет, но, например, Тренин, Иван который, говорил мне как-то, что он лавку давно уже выкупил. Это выгоднее получается, чем каждый год за аренду платить. Ну да ладно, не спросил, значит, не спросил. Дальше рассказывай.

– Дядя Тихон, – удивился Иван, – да я вам вроде бы всё уже рассказал.

– Про лавку всё, а дальше что делать будем? Торговать-то кто там будет?

– Так, дядя Тихон, приказчиков нанять придётся.

– Где ты их возьмёшь? Из них ведь хвост за воротами ярманки не вьётся. А следующая ярманка через три месяца будет. Сам к прилавку встанешь?

Иван растерялся. Он ещё не думал над этим вопросом и не знал, как следует поступить.

Но тут заговорил Митяй:

– Тихон Петрович, я многих толковых приказчиков знаю, которые готовы от своих нынешних хозяев уйти. Кто-то из них в Холуе живёт, с ними можно будет и позднее переговорить. Ну а большинство, конечно, из Владимира или других мест приезжают. Вот с этими, если мы на Никольской думаем начать торговать, надо поспешить и, пока Тихвинская не закрылась, успеть договориться.

– Спешки особой нет, о лавке мы пока только мечтаем, но ты, Митяй, этим вопросом начинай заниматься, – сказал Тихон и к Ивану обратился: – А ты его гнал. Ладно, дальше, что ещё делать думаешь?

– Мне думается, – воодушевился Иван, поняв, что гроза мимо прошла, – товар, которым мы в этой лавке на ярманке торговать собираемся, изучать придётся. Вот тут нам Пафнутий Петрович очень большую помощь оказать сможет.

Пафнутий прямо расцвёл весь, когда Ивановы слова услышал, а тот свои задумки всё продолжал и продолжал выкладывать:

– Первым делом нас, дядя Пафнутий, интересовать будет, где нам выгоднее всего товар отменного качества приобрести. – И он из кармана книжицу, подобную Тихоновой, с карандашом достал, явно этим показывая, что всё-всё записать готов, и на Пафнутия просто-таки уставился – другим словом это и назвать было трудно.

– Ну, с глиняной посудой вопроса, наверное, нет? – спросил Пафнутий Петрович. – С Лукой Фроловичем вы знакомы. Возможно, и другие мастера имеются, но Горшков всем мастерам мастер. По деревянной посуде в Хлынове – это город такой, на реке Вятке стоит – два отменных мастера имеются, я тебе их адреса дам и свою рекомендацию. Настоятельно советую их посетить. Да вот ещё: в Макарьевском уезде Костромской губернии есть деревня Сухоноска, так там такие расписные плошки, миски да ложки творят – загляденье. Здесь я подобных ни разу пока не видел, а они стоят того, чтобы ими заняться. Вот когда в Хлынов поедешь, как раз мимо Сухоноски путь держать будешь. Вишь, в одной поездке сразу двух зайцев убить сможешь. В Сухоноске ищи Павла Носова, там его все знают. Мастерская у него пока маленькая, там работает только его семья, но, ежели ты у него товар брать начнёшь, он быстро дело своё расширит. Шустрый такой мужичонка. По склянице – так вся посуда, из стекла варенная, называется – я вот что тебе скажу…

Пафнутий произнёс это и задумался.

– Послать тебя к Мальцевым, что ли? – наконец решился он. – Есть такие Мальцевы, у них под Можайском небольшая фабрика была, где они стекло варили. Чему вы все удивляетесь? – переводил глаза с Прохора на Ивана, а с Ивана на Митяя Пафнутий. – А, понял, вы не знаете, как стекло производят. Его из песка специального делают, белого такого, кварцевым тот песок называют. Вначале его с добавками всякими в печь помещают и мехами накачивают туда воздух – ну, в общем, на кузню похоже. Песок плавится, и вот из этой густой массы уже выдувают изделия.

Он заметил, что не очень-то его собеседники поняли, о чём речь идёт, и закончил со своими объяснениями:

– Ты вот, Иван, как туда съездишь да своими глазами всё увидишь, вопросы перестанешь задавать.

Он головой своей несколько раз покрутил и продолжил:

– Мальцевым в Можайском уезде запретили работать, они там почти все леса в округе вырубили, печи у них ненасытные прям, столько дров за день съедают, что не напасёшься. Вот они на реке Гусь, это здесь неподалёку, песок хороший, пригодный для варки стекла нашли и фабрику туда начали переводить. Собираются открыть производство в ближайшее время. Первым приедешь туда – первым у них будешь, ну и здесь, естественно, тоже. К ним я тебе также рекомендацию напишу. Думается, что у них товар с прежней фабрики ещё сохранился, вот с него ты и начнёшь стеклянной посудой торговать. Она, конечно, очень нежная, бьётся, чуть ударишь, но красивая очень. Желанным товаром может стать, ну а тому, кто первым её сюда привезёт, честь и хвала будет.

Пафнутий замолчал и за кружкой с квасом, которую он у окна оставил, направился было, но Митяй его опередил, как молния туда метнулся и Пафнутию её подал. Тот сделал пару больших глотков, Митяю кружку полупустую вернул и снова заговорил:

– За посудой из чугуна и железа тебе на Урал придётся ехать, там главные производства расположены. Ну, да вы же знакомы с бывшим управляющим одного из уральских заводов, он сейчас книгами занялся, – и на Ивана посмотрел вопросительно.

– Это вы о Гладышеве речь ведёте? – спросил Иван и, услышав, что фамилию тот не помнит, а вот книжки, им изданные, знает хорошо, кивнул головой.

– Так вот тебе к нему надо обратиться, он лучше посоветует, что и у кого брать. Теперь по фарфору и серебру. В Санкт-Петербурге я знаю некоторых крупных торговцев подобным товаром и поговорю с ними, могут ли они сюда посылать небольшие партии товара. Вот, пожалуй, и всё.

К этому времени утомившийся Тихон вновь заснул, разговор прервался сам по себе, и Иван тоже отправился спать.

…Время до посещения доктора ещё оставалось, и дядя Никита продолжил свой рассказ:

– Утром следующего дня Иван с Митяем никак дождаться не могли той поры, когда на улице народ появится. Они тут же запрягли Воронка и на телеге подъехали к лавке Тренина. Ни покупателей, ни приказчиков ещё в лавке не было, и Иван Гаврилович, который, судя по внешнему виду, сам от безделья маялся, самолично начал отпускать заказанный товар. Это был крупный мужчина уже в солидном возрасте. По мнению Ивана, постарше не только его отца, но и Тихона. Крепкий на вид, он легко ворочал тяжёлые отрезы ткани. Седые, с изредка встречающимися тёмными прожилками прямые волосы покрывали всю его голову и спускались на шею, немного даже накрывая плечи. В противоположность небольшой, практически белоснежной и тщательно подстриженной бородке такие же белоснежные усы были длинными и спускались вниз, прикрывая уголки рта. По своей стародавней привычке Тренин часто крутил один и тот же правый ус, из-за чего он немного торчал в сторону. Зрение у Ивана Гавриловича было отменное, ни очки, ни пенсне он не носил, смотрел всем покупателям прямо в глаза, и каждый мог разглядеть, что, несмотря на возраст, они у него чистые, тёмно-карие, издали казавшиеся совсем чёрными.

К сожалению, крючникам Тренин в тот день велел только к полудню явиться – посчитал, что с утра покупателей мало будет. Не знал он ещё тогда, что Иван к нему пораньше решит подъехать. Поэтому на них с Митяем да ещё одного расторопного молодого приказчика, который явился следом, легла нелёгкая задача по погрузке заказанного товара. Тяжелее всего было рулоны с тканью из амбара до телеги таскать. В этот раз Иван заказал тканей много больше, чем раньше, да к прежним их видам ещё и новые добавил. Если Тихон предпочитал брать только лёгкие ткани, пригодные для пошива женской одежды, такие как газ, батист, кисея, камка, мадаполам, бумазея, сатин и тому подобные, то Иван, помимо них, набрал много тяжёлого сукна для мужской и верхней женской одежды да бязи на подкладку. На пробу взял пару кусков ратина – новой, очень красивой, но достаточно дорогой материи для верхней одежды.

Наконец, когда все ткани были погружены и подвода оказалась почти заполненной, дошла очередь до остального товара. Накануне приказчики Тренина собрали всю мелочёвку и уложили её в кули из рогожи. Тут уже полегче было. Иван раскрутил длинную верёвку и принялся тщательно обвязывать получившийся воз. Митяй с приказчиком докладывали оставшийся товар, а Иван неутомимо обвязывал и обвязывал его, казалось, бесконечной верёвкой. В конце концов всё заказанное было отпущено и погружено на телегу. Иван Гаврилович обошёл воз со всех сторон и произнёс задумчиво:

– В этом году вы с Тихоном на первое место среди всех офень можете выйти. У нас есть такое правило: покупателю, занявшему на ярманке первое место, мы скидку делаем, и довольно большую. Правда, будет это только через год, когда все расплатятся. Так что жди, тёзка. Честно говоря, не ожидал я, что ты столько всего наберёшь, особенно зная, что с Тихоном приключилось. Ну, желаю тебе удачи! – И он крепко пожал руку Ивану.

– Дядя Иван, – осмелился тот при прощании задать вопрос, который его чуть ли не с самого утра беспокоил, – а правда бают, что ты лавку эту у Пожарской выкупил?

– Кто же такие слухи распускает? – сделал вид, что рассердился, Тренин, а затем ус свой покрутил немного. – Действительно, было такое дело. По секрету скажу, ты мне кажешься неболтливым, а весьма разумным парнем. Два… нет, уже три года назад Фроловская ярманка удалась нам как никогда. Столько мы товара продали, что ещё чуть не месяц развозили его по покупателям. Всё, что у нас в лабазах имелось, мы распродали, вот и ждали, когда к нам поставщики новый товар привезут, ну и мы в свою очередь с долгами рассчитаемся. У меня основная лавка во Владимире находится, да и вообще я, опять же по секрету тебе сообщу, – и он засмеялся даже, – владимирский купец, пока второй гильдии, но если дела будут идти так успешно, то с вашей помощью и до первой доберусь. Неподалёку от моего дома тогда приличная ресторация как раз открылась. А у Ольги Васильевны горе случилось – муж весной помер. Он много старше её был. До полковника дослужился и решил уйти в отставку. Приехал, а у соседей как раз дочь на выданье была. Вот они и поженились. Жили душа в душу, это все вокруг видели. Чаще они в его имении жили, здесь неподалёку, ну а зиму обязательно в городе. Мои родители, да и я сам, с ними знакомство водили, и я неоднократно на балах, которые молодая жена устраивать стала, присутствовал. Ну, тогда я тоже молодым да горячим был. В общем, мы с ней знакомцы с давних времён, вместе успели состариться; хотя она меня лет на десять помоложе будет, но всё одно уже совсем не молодка. Так вот, когда муж её преставился, она очень горевала, даже в лице изменилась. В день закрытия ярманки она зашла к нам, попрощаться чтоб да узнать, довольны мы остались али претензии какие имеем. Я объяснил, что такой замечательной торговли даже и не помню, и по старой памяти пригласил к себе в гости. Ну, ты же знаешь, наверное, что я давно уже овдовел. А ежели не знаешь, то знай теперь. Она сразу же отказываться принялась, говорила, мол, это неприлично, да что люди вокруг подумают. Тогда я и предложил в ресторацию эту, что открылась недавно, пойти да отметить удачное для меня окончание ярманки. А чтобы слухи какие не пошли, дочку свою меньшую с ейным мужем с собой взял.

Он улыбнулся – по-видимому, хорошо они там посидели, – а потом даже задумался. Иван стоял рядом и молчал, понимая, что Иван Гаврилович к основному в своём рассказе подходит. А тот головой, как норовистый жеребец, мотнул и продолжил:

– Мы по бокалу шампанского за мой успех выпили, а я возьми да в шутку ей и скажи, что ежели бы лавка моей была, я бы не так ещё развернулся. И предложение ей, тоже в шутливой форме, сделал: продай, мол, лавку мне. Да, вот так прямо и сказал, даже сам испугался своей смелости. А она, представляешь, эти мои слова всерьёз восприняла да задумчиво так протянула: «А что, идея твоя, Иван Гаврилович, мне нравится. Приезжай ко мне в контору, мы её обсудим». Я тогда чуть на пол от изумления не упал, думал, шутит Пожарская, а она поняла, что я её словам никак поверить не могу, и ещё раз своё предложение повторила. В общем, купил я эту лавку и, честно говоря, нисколько не жалею. Мы её переделали немного, как нам удобней было. Большой склад у нас во Владимире, а здесь буквально перевалка для мелких покупателей. Но вот для тебя мы уже всё с большого склада привезли. В следующий раз можем прямо к вам доставить – зачем перекладыванием с места на место заниматься? Теперь мы понимаем, что ваша торговая компания стоит на правильной дороге и будет, вне всякого сомнения, развиваться. Заходи, всегда тебя буду рад видеть.

Он протянул Ивану руку, и они по-мужски попрощались. Напоследок Иван Гаврилович ещё раз пригласил Ивана в гости, на этот раз во владимирскую контору.

До Жилиц добрались без проблем. В основном, правда, идти рядом с повозкой пришлось, места для двоих там не нашлось. Иногда Иван присаживался на козлы, а Митяй цеплялся сзади, и так они проезжали некоторое время, но потом спешивались и шли возле телеги, не погоняя, а скорее чуть сдерживая Воронка, чтобы, успевая за ним, разговаривать. Иван решил не откладывать обучение Митяя и рассказывал, рассказывал обо всём, что ему в голову приходило. Иногда Митяй переспрашивал, и тогда Иван повторно, уже в подробностях, растолковывал ему и о товарах, и о том, как вести себя в избе, когда они туда заходят. В общем, обо всём, что с ними может произойти.

Солнце уже начало вниз катиться, когда они оказались в Жилицах. Авдотья с Настёной выскочили из дома и бросились к ним.

– Ну, как там Тиша? – спросила одна, в то время как другая назадавала сразу целую кучу вопросов:

– Как дела? Как сюда добрались? Не устали ли? – и только в самом конце: – Как там дядя Тихон?

– Не волнуйтесь вы так, всё пока в порядке. Завтра с утра должен доктор прийти и решить, куда дядю Тихона везти, сюда или к Ольге Васильевне. – Иван говорил медленно и отрывисто, как будто колья для изгороди в землю вбивал, чтобы все всё поняли и излишними расспросами их больше не беспокоили. – Вернее, так: выдержит он такую длинную дорогу от Хóлуя до Жилиц или нет. Хотя от ярманки до усадьбы Пожарских тоже не полверсты. Поменьше, конечно, чем до дома родного, но всё равно далеко, а увозить неминуемо придётся, через день все лавки досками забьют, и до следующей ярманки там никого не будет, ну, может, сторож иногда для порядка заглянет, и всё.

За спиной Ивана послышался голос:

– Ну, как он там?

Иван оглянулся. К ним подходил сильно запыхавшийся Филарет Иванович, староста Жилиц. Это был довольно высокий человек внушительной комплекции, при взгляде на которого складывалось впечатление, что он обладает немалой властью. Даже в ту минуту, когда он подходил к Ивану, тяжело дыша, это впечатление сохранялось. Раньше Иван всегда его сильно побаивался и, ежели судьбе было угодно, чтобы они встретились, старался всё сделать так, чтобы как можно меньше привлекать к себе внимание Филарета. Иван сам не понимал, с чем эта боязнь связана, но вот была она, и он никак не мог от неё отделаться. Теперь же весь страх пропал, и Иван впервые смог совершенно спокойно, а самое главное, беспристрастно на него взглянуть.

Раньше ему всегда казалось, что Филарет в их Богом забытую деревню на берегу маленькой речки Жилинки каким-то образом из высшего света попал. Именно так Иван себе тот высший свет и представлял: все мужчины там именно такой статью обладали, и от них исходила такая же властная сила. Даже с Пафнутием Петровичем, который вообще княжеского рода был, и уж тем более с Тихоном, в жилах которого, как оказалось, княжеская кровь со времён самого Рюрика текла и этот легендарный князь ему пусть и древним, но прародителем являлся, Ивану намного проще было общаться, чем с Филаретом. Уж чем тот так сумел его задавить, Иван сам не понимал, но давление это каждый раз явственно ощущал, как только, пусть и издали, видел фигуру старосты.

И вот всё исчезло, теперь перед ним стоял простой крестьянин, да, держащий себя немного по-другому, но при этом вовсе не небожитель, а самый что ни на есть обычный человек. Ивану даже жаль стало, что тот образ, который он внутри себя сам выпестовал, куда-то пропал. Теперь он видел по-прежнему высокого, с очень прямой спиной и гордо посаженной головой человека, одетого в кафтан серо-зелёного сукна, распахнутый по случаю жаркой погоды, из-под которого виднелась светло-сиреневая косоворотка, застёгнутая на все пуговицы, подпоясанная узеньким плетёным кожаным пояском. Под рубахой на Филарете были надеты голубого цвета порты, заправленные в слегка присборенные голенища сапог. На голове у него была не привычная валяная шапка, а шляпа с небольшими полями и невысокой тульёй.

– Вы простите, что я вашему разговору помешал, – чуть отдышавшись, продолжил Филарет Иванович. – Я в огород вышел, смотрю – воз в деревню с другого конца въезжает, ну я и понял, что это вы, и прибежал. Так как Тихон Петрович?

– Сегодня получше ему было, но завтра утром доктор прийти обещался, он точнее скажет, – ответил ему Иван и продолжил: – А сейчас я попросил бы нам с Митяем не мешать, нам разгрузиться надо да на ярманку вернуться. Завтра с утра второй раз грузиться станем, на этот раз всякой мелочёвкой, но я её тоже на полную телегу набрал, к вечеру сюда приедем, надеюсь, что вместе с дядей Тихоном, вот тогда и поговорим.

– Так вы, небось, с дороги не ели?

Вопрос Филарета застал Ивана врасплох, и он машинально кивнул головой.

– Вот и пойдите поснедайте, а я сейчас мужиков кликну, и они быстренько телегу разгрузят. Не волнуйтесь, – добавил он, увидев обеспокоенный взгляд Ивана, – все уже давным-давно знают, что в хлеву у вас лабаз, а не коровы с овцами да козами живут. На деревенском сходе уж сколько лет как решили всем обществом добро Тихона Петровича охранять. Очень много он нам всем пользы приносит. Вот мужики и надумали по очереди за его домами следить. Вы, наверное, не замечаете, как по ночам сторожа в сторонке сидят и глаз своих с ваших домов не спускают. Лихих людишек много вокруг бродит, но никто сюда скрытно подобраться не сумел, а желающие были, поверьте мне, я обманывать не стану, грех на свою душу не возьму. Так что передохните чуток, я сейчас пару-тройку мужиков понадёжнее призову, и мы мигом с товаром расправимся.

Он уже ушёл, а Иван всё стоял около воза и не понимал, как лучше поступить. Ничего не решил, махнул рукой и, позвав с собой Митяя, отправился в дом к Авдотье. Не прошло и двадцати минут, как в дверь постучал Филарет Иванович, а за его спиной толкались несколько мужиков.

– Пойдём, Иван, откроешь нам ворота, – обратился Филарет к Ивану.

Тот только полную ложку щей ко рту поднёс, как пришлось её назад в миску положить и пойти открывать амбар. Стоять в сторонке и смотреть, как другие таскают купленный ими товар, ни Иван, ни Митяй не стали. Они подключились к молчаливым мужикам, и менее чем за полчаса телега была разгружена. На морду Воронка надели торбу с овсом, а они, сказав Филарету с мужиками спасибо, пошли доедать обед.

Уже совсем поздно было, когда они вновь у ярманочных ворот оказались. Со стороны потешного ряда доносилась весёлая музыка, слышались громкие голоса, смех. Сторож сидел на завалинке и ждал их.

– Молодец, тёзка, быстро обернулся, я думал, полночи здесь просижу.

– Ну, дядя Иван, мы же обещали не задерживаться.

– Все всегда много чего обещают, только мало кто слово своё держать умеет, а ты молодец, ещё раз это повторяю. Я ведь что здесь сижу. Уж больно много пришлого народа там, – он кивнул головой в сторону музыки, – мало ли что произойти может. Там, конечно, двое полицейских, но я тут свой хлеб тоже не зря жую. Ежели что, я…

И он одной рукой решительно взмахнул, другой при этом ворота распахивая, чтобы Воронок въехать мог.

– Я смотрю, – продолжил он, пока телега потихоньку на территорию ярманки заползала, – ты совсем освоился, да и мальца этого подобрал, – он на Митяя кивнул, – а то он тут завис в воздухе, не знал, куда дальше лететь. Парень он добрый. В том смысле, что хороший, – засмеялся сторож. – Я на него давно посматриваю. Шустрый и не хапуга. Тех я за версту чую, а этот честный.

Митяй от такой похвалы смутился даже и голову вниз опустил, чтобы его улыбку, которая сама собой на лице появилась, никто не заметил. Тем временем телега въехала на ярманку и покатила к трактиру.

Глава 8
Филарет Иванович, староста деревни Жилицы. Осень 1752 года

Утром пришёл Сидор Иванович, вначале на Тихона посмотрел, затем трубку, через которую сердце с лёгкими слушают, из своего красного сундучка достал и со всех сторон его обслушал. Подумал, подумал немного и уверенно заключил:

– Может домой ехать, я его туда обязательно сам сопровожу да время от времени заглядывать к нему буду. А ежели что случится, тут же за мной посылайте, я приеду.

Он ещё не успел договорить, как в трактир Пожарская зашла:

– Мне уж доложили, что ты, Сидор Иванович, в эту сторону направился, ну я и поспешила. Так что с Тихоном Петровичем?

– Нормально всё, Ольга Васильевна, до дома он спокойно доедет, ну а остальное вы слышали.

– Значит, так. Мне мою карету пока не вернули, её в приличествующий вид приводят, чтобы как новая стала. Я сейчас распоряжусь, чтобы для Тихона Петровича в телегу сена побольше положили да тихонько чтобы ехали.

– Ольга Васильевна, – послышался голос Пафнутия Петровича, – право слово, не надо волноваться. Я уж уезжать собрался, вот Тишу до дома и довезу, да там на денёк останусь, пока карета не вернётся. Ведь мы должны будем вначале Сидора Ивановича домой, ну или куда ему заблагорассудится, доставить, а уж потом и я в Санкт-Петербург отправлюсь. Мне не к спеху. Я ведь сюда уже не по делам приехал, а только с Тишей повидаться да пообщаться вволю. А тут видишь как всё нескладно вышло.

В трактире на секунду наступила тишина, и Иван успел в неё вклиниться:

– Я пойду товар грузить, его много очень, да он мелкий, там рогожа, тут рогожа, но пока все лавки объедешь – упаришься. А вам, Ольга Васильевна, большая от нас благодарность, и напомнить хочу, что ближе к концу декабря месяца мы обязательно вас навестим.

– Конечно, конечно, Ванечка, я вас с Тихоном Петровичем ждать стану, ну а коли он ещё хворать будет, один приезжай. Не бойся, я не кусаюсь. – И она громко и звучно рассмеялась. Чувствовалось, что настроение у неё хорошее, видимо, ярмарка для неё в полной мере удалась.

Когда Иван с Митяем из трактира выскочили, солнце уже чуть ли не до своей верхней точки добралось, вот-вот вниз покатится. Быстро запрягли Воронка и начали лавки, в которых товар заказывали, объезжать. Но если вчера они практически единственными были, то сегодня покупатели, которые товар заказали для последующей торговли, старались его побыстрее забрать. Поэтому проехать по ярманке было трудно. Им пришлось лошадь с телегой где увидят свободное место, куда их приткнуть можно, там и оставлять, а самим бегать по соседним лавкам, в которых их товар лежал. Почти до темноты грузился Иван. Сам весь вспотел, да и Митяя загонял, но забрали всё. Иван постоянно со своими записями сверялся и, как что-то получали и на телегу грузили, тщательно это вычёркивал.

Домой добрались, когда уже совсем поздний вечер был – луна вовсю светила. Иван Воронка с телегой у ворот привязал да первым делом в свой дом заглянул, благо там свет горел. Тихон лежал на широкой лавке около печи. Иван такую лавку раньше не видел. «Наверное, принесли откуда-нибудь», – подумал он. На его же лавке сидели Пафнутий Петрович и дядя Филарет. Авдотья стояла у печи, около чугунка с кипящей водой, собираясь им чая налить. Увидев Ивана, по-бабьи всплеснула руками:

– Мы уж беспокоиться стали, не случилось ли чего в дороге. Поздно-то как вы приехали. А Митяй где?

– Митяй возле лошади остался, – ответил на последний вопрос Иван и задумался, но вскоре вновь заговорил: – Больше не буду так в последний день грузиться. Там такое творилось, что хорошо хоть, всё успели получить, ну а ехать-то что: ночь лунная стоит, дорога известная. Место на телеге для обоих нашлось, так что бежал Воронок как мог, мы его даже не погоняли, он и сам к себе в конюшню спешил. Сейчас мы его выпряжем, в стойло поставим, а сами телегу на руках во двор закатим да там до света и оставим. Утром, как разгрузим, поедем с Митяем в Лапино, постараюсь маму уговорить сюда перебраться.

– Ну, Ваня, – заговорил Пафнутий Петрович, – завтра встанешь – не узнаешь ничего вокруг. За один день артель, которую Прохор Феофанович прислал, чуть не полсруба установила.

– Да большущий какой сруб-то, я таких никогда и не видывала, – снова всплеснула руками Авдотья.

– Дом действительно огроменный, – подтвердил Филарет, – обещали через два-три дня всё закончить. Их целая артель, не менее двадцати человек, там ночует. Сказали, как рассветёт, они к работе приступят. А вы ехали что, не видели, там же костёр горел?

– Костёр я действительно видел, – согласился Иван, – вернее, не сам костёр, а только угли красные, от костра оставшиеся. Я решил, что это мальчишки на пустыре баловались, хотел встать да шугануть их, но там никого видно не было. Я посмотрел да и решил: костёр далеко, если даже ветер огонь раздует, до жилья не дойдёт, а травы там давно нет, всю выкосили.

– Значит, мужики спать пошли, а уголья водой не залили. Это я им завтра так просто не оставлю – виру наложу. Да и сейчас пойду посмотрю, что там делается.

Филарет с лавки вскочил и бросился к двери, на ходу шляпу на голову натягивая.

– Филарет, – окликнул его Пафнутий Петрович, – ты только возвращайся поскорее.

Но тот уже дверью хлопнул. Так никто и не понял, слышал он слова Пафнутия или нет.

Вернулся Филарет действительно быстро, но не один. За ним показался незнакомый мужик средних лет, высокий и внешне очень крепкий. За те годы, что Иван жил в деревне, он хошь не хошь познакомился со всеми её жителями, и этого мужика среди них не было.

– Представляете, – начал Филарет, – я на улицу только вышел, смотрю, а костёр вовсю полыхает и около него никого не видно. Ну, я туда и бросился. Костёр вроде бы далековато от домов, но ежели ветер поднимется? Так ведь всю деревню спалить можно. Я ещё до него и добежать не успел, а этот из кустов на меня ружьё навёл. Оказывается, его сторожить оставили да завтрак к пробуждению остальных артельщиков приготовить, вот он огонь и поддерживал, время от времени туда поленья подбрасывая. Я как раз после такого его подброса и появился. Вот смеху-то было, когда он узнал, что я местный староста.

– Хороший смех, когда на тебя ружьё направляют, – пробурчал Пафнутий, а затем спохватился и добавил: – Ладно сам вернулся, ты нам нужен, а этого зачем с собой привёл?

– Так надо помочь подводу во двор затащить, – растерянно проговорил Филарет.

– Вот это ты дело придумал! – оживился Пафнутий. – Пойдёмте, други, действительно надо подводу с товаром во двор закатить, а с утра всё в амбар перенести.

Все встали и пошли к дверям, Тихон приподнял голову и с гримасой, которая означала улыбку, наблюдал за ними. Авдотья вновь чугунок на печь поставила.

Вода не успела вскипеть, как оживлённая четвёрка вернулась в избу и уселась вокруг стола, так чтобы Тихон мог их всех видеть.

– А мужика вы куда дели? – спросил он довольно чётко и внятно, хотя и с явным напрягом, почти по складам.

– Это ты о стороже плотников, что ли? – переспросил Пафнутий. – Так он к костру своему пошёл, тот опять в красные угли превратился. Он сейчас в него полешек подбросит, а сам в кусты спрячется и будет злоумышленников поджидать.

Все засмеялись, а Пафнутий громче всех.

– Ну, Иван, расскажи, что ты дальше делать собрался? – проговорил Тихон, и все внимательно на парня посмотрели.

– Дядя Тихон, дозволь нам с Митяем завтра, как подводу разгрузим, в Лапино съездить. Я с маменькой насчёт переезда сюда поговорю. Попытаюсь её уговорить. Ну, завтра она вряд ли сможет все вещи собрать, а через недельку-другую, я думаю, и дом достроят да отделают, и она всё собрать успеет. Надо ведь главный вопрос решить: что с землёй делать?

Тихон только головой кивнул, всем показалось, что он не возражает, но тут Филарет слова попросил.

– Я тебе, Иван, один совет насчёт земли дам, – сказал и всех вокруг оглядел, согласны ли они, чтобы он советы давал, или нет.

Никто его не стал останавливать, а наоборот, всем оказалось любопытно выслушать деревенского старосту, которому с подобными проблемами часто приходится сталкиваться.

– Ты всю землю общине передай. На пахотной пусть они и пашут, и сеют, а тебе четверть, а лучше третью часть от урожая отдают. За луговину много просить нельзя, но хотя бы десяток курей они тебе должны каждый год давать, а за огород и избу придётся с той семьи, которая там жить будет, оброк получать. Сколько – ты со старостой местным решишь. Здесь, ежели всё складно получится, деревенский сход в управу обратится, чтобы новой семье, пусть она и без кормильца, но с подрастающими отроками, землю в соответствии с последним царским указом выделили. – И он замолчал, опять оглядывая всех по очереди, всё ли он понятно сказал.

Пафнутий ему даже руку подал:

– Молодец, Филарет Иванович, мудрые советы дал. Ты вот говорил намедни, что в губернии в присутствии служил. Так это или я неправильно что понял?

– Всё правильно, так и было, Пафнутий Петрович. – Филарет опустил голову и начал рассказывать: – И ведь хорошо у меня получалось, мог далеко пойти, высоко подняться, но горе-злосчастие на моём пути встало. Батюшка сильно захворал. Работать в поле он не мог, а дома мал мала меньше. Я первым был – старшим, значит, а за мной целая вереница выстроилась. Девять человек нас выживших было, но взрослая – одна только сестра Проня, что на год младше меня, но и та уже замужем, а остальные ещё не доросли до сохи да бороны. У матушки несколько лет никак здоровые дети не получались. То мёртвыми рождались, то слабыми очень и умирали быстро. В общем, только через восемь лет после Прони родился следующий брат, сумевший из младенческого возраста выйти. Вот и пришлось из города сюда воротиться. Ну а когда меньшие подросли, ехать во Владимир было уже поздно – кто бы меня туда снова взял?

Он опечалился совсем и даже всхлипнул – так Ивану показалось, да не одному ему.

– А как ты туда сумел попасть? – не выдержав, задал Пафнутий вопрос, который всех интересовал.

– Как всегда, всё решил случай, – ответил Филарет. – Наша деревня – государственная, поэтому жители её – люди свободные, то есть могут в любую минуту взять и уехать куда-нибудь в другие края. А вон там, за лесом, в пяти верстах по прямой отсюда, – он рукой показал где, – находится деревня, где родилась моя маменька. Тятенька-то местным был, то есть из Жилиц. Где-то им, моим родителям, удалось познакомиться. Барыня не возражала, что её крепостная выйдет замуж и уйдёт в другую деревню. Она вообще была на редкость разумной женщиной и очень хорошо относилась к своим крестьянам. Представьте, она даже школу в деревне открыла и всех детей без исключения в неё принимала. У неё был сын, мой ровесник, Николаем зовут. Я с ним подружился, когда в гости к бабушке с дедушкой приходил. Наверное, нечасто так бывает, чтобы барчук дружил с крестьянским сыном. А вот у нас это получилось. Мы с ним и до сих пор если не дружим, то, по крайней мере, в прекрасных отношениях.

Филарет Иванович замолчал на несколько секунд, улыбнулся и продолжил:

– Любопытная у них семья была. Барыня с детьми – их у неё трое, сын и две дочери – постоянно в деревне жила, а барин – в городе. Он там служил и в деревню в лучшем случае пару раз в месяц наведывался. Их дети учились в школе вместе с крестьянскими. Вот когда нам по девять лет исполнилось, мы тоже вместе с этим Николаем, сыном барыни, в школу пошли. Мы там четыре года проучились. Изучали арифметику, грамматику, закон Божий, риторику. Но главным было не это. Ежедневно в доме барыни для её детей вместе со мной дополнительные уроки проводились. Учили нас два учителя. Один был француз, достаточно хорошо говоривший по-русски, а другой, уже очень пожилой, – русский. Вот тут мы много чего узнали и по истории, и по географии, и по зоологии с ботаникой – в общем, обо всём на свете. Основной упор делался на изучение французского языка.

Неожиданно Филарет покраснел, явно застеснялся и признался, что он по-французски до сих пор сам с собой иногда разговаривает, чтобы совсем не забыть этот язык. Не успел он договорить, как Пафнутий Петрович обратился к нему на незнакомом остальным языке. Филарет тут же ответил. Они немного поговорили, и Пафнутий даже крякнул от удивления и пожал Филарету руку.

– Вот уж чего не ожидал, так это что в глухой деревне под Владимиром смогу пообщаться с простым деревенским старостой на французском языке, причём этот староста на нём весьма прилично разговаривает.

Все молчали и ждали, что же им ещё доведётся узнать, а Филарет успокоился и продолжил:

– Жить я продолжал у себя дома, – и он кивнул в ту сторону, – вот ежедневно и ходил в школу и обратно через лес пешком. Из-за дополнительных занятий я возвращался домой очень поздно, даже летом это получалось в сумерках, а уж осенью и зимой и туда, и обратно в темноте шёл. Но я очень любил учиться и делал это с удовольствием. Сейчас даже представить себе трудно, как маленький девятилетний мальчик пробирается в темноте через лес. Зимой даже проще было, нежели осенью, особенно когда дождь идёт. Зимой от снега всё вокруг светлей кажется. Восемь лет я туда-обратно ходил. Я мог бы, конечно, жить у бабушки с дедушкой – у матушкиных родителей, значит, но они ко мне придирались постоянно, всё им казалось я делаю не так, и дед постоянно то за вожжи, то за розги хватался, вот я и предпочитал домой ходить. Тут всё по-другому было. Тятя прекрасно понимал, что такой шанс, который у меня появился, упускать нельзя. Он даже освободил меня от чисто крестьянского труда, и я только летом помогал ему в поле. Если бы не это, я никогда не научился бы ни пахать, ни сеять, ни косить. Да и вообще ничего о деревенском труде не знал бы.

И он опять взял паузу, с мыслями собираясь.

– Наконец, когда нам с Николаем исполнилось по шестнадцать лет, – продолжил Филарет, – его тятя приехал в имение и спросил нас о наших планах. Но мы об этом совсем не думали и не знали, что ему отвечать. Тем более Николай откровенно побаивался своего батюшку и всегда терял дар речи, когда тот к нему обращался. Я до сих пор не знаю, что промеж ними когда-то случилось, что сын так боялся своего батюшку. Несколько раз я пытался это выяснить, но Николай тут же замыкался, и всё. Надо сказать, что его тятенька ко мне относился очень даже хорошо. Не любил, конечно, но он, по-моему, вообще никого не любил. Такой уж человек был.

И он опять замолчал, вспоминая, видимо, то время и думая, о чём ещё можно рассказать, а что лучше при себе оставить. Но вот он собрался с силами и продолжил:

– Видя, что мы молчим, он сам начал предлагать нам разную деятельность, но сказал, что сам бы предпочёл быть копиистом в губернском присутствии. Не знаю почему, но эта работа мне очень понравилась. Мне вообще нравилось писать, я знал, что у меня это хорошо получается. Вначале мы никакого чина не получили, считалось, что мы вроде в учениках состоим при его благородии губернском секретаре. Мы оба, и Николай, и я, не старались выделиться, чтобы нас заметили, а выполняли свою работу на совесть и при этом достаточно быстро. Вот нас и заметило начальство да потихоньку стало продвигать. Возможно, нам просто повезло: в присутствии работало очень много чиновников в престарелом возрасте, вот и настала пора сменить их на более молодых, а тут и мы с Николаем подоспели. Года не прошло, как мы оба почти одновременно получили чин коллежского регистратора. Знаете, как я гордился своим мундиром с погонами в один просвет и маленькой звёздочкой посередине! А фуражка форменная с кокардой – красота! – И он засмеялся. – Казалось бы, низший чин в табели о рангах, но он дал мне право на личное дворянство – представляете, простой мужик превратился в дворянина. Я поверить этому никак не мог, но так было на самом деле. Через три года мы с Николаем прицепили ещё по одной звёздочке на погоны и стали именоваться губернскими секретарями. Работу выполняли ту же, и объём её не увеличился, а вот денежное довольствие выросло. Прошло ещё три года, и я стал губернским регистратором. Звёздочек стало три, работы прибавилось, у меня уже у самого помощники появились. Эх, ещё бы пару лет – стал бы я титулярным советником, а там и до надворного советника с потомственным дворянством рукой подать, но тут то самое горе-злосчастие вмешалось. Батюшка сильно заболел, потом умер, и мне пришлось сюда вернуться. Вот с тех времён и служу здесь на благо односельчан старостой, а Николай сейчас действительный статский советник. Я к нему ездил прошение, всеми подписанное, об Иване подавать, он на нём резолюцию «срочно» соизволил начертать и подпись свою замысловатую поставил. Я с бумагой этой в соответствующую контору отправился, там мне подтвердили, что без прошения от матушки Ивана, удостоверенной деревенским старостой и чиновником в уезде, рассмотрение вашего прошения задержится. – И он вопросительно на всех посмотрел.

– Так, – сказал Пафнутий Петрович, – Ванюша, ты завтра езжай да срочно прошение от своей маменьки привези. И не забудь, что его удостоверить должен деревенский староста. Больше ничего не делай, сюда вези, и мы попросим любезного Филарета Ивановича с этим прошением в соответствующие инстанции обратиться, а то ты сам разобраться, скорее всего, не сможешь, да и зачем во всём этом разбираться, ежели специально обученный человек… как ты сказал, Филарет Иванович?.. Губернский регистратор тут вот имеется.

На этом решили разговоры завершить, и все начали спать укладываться. Тихон даже до конца рассказ Филарета не дослушал, утомился и заснул раньше всех. Пафнутий Петрович на печку забрался, Иван на своей лавке устроился, а Митяй на полу лёг. Ему Авдотья перину из своего дома принесла.

…Рассказ дяди Никиты на этот раз затянулся, и неожиданно оказалось, что вот-вот нам в клинику отправляться пора будет.

– Давайте, господа хорошие, закругляться, – обратился я к своим гостям. – Прежде всего надо пообедать, а там уж и на процедуры ехать. Вернёмся – продолжим эту увлекательную тему.

Люба быстренько на стол собрала и всем налила по полной тарелке густого борща, а на второе пожарила по паре кругляшей колбасы с рожками. На третье нам по стакану клюквенного киселя досталось. Я очень люблю такую пищу, но, как оказалось, не один: и отец, и дядя Никита оба ели да нахваливали.

Поели и тут же на улицу почти бегом выскочили. Уже спешить пришлось.

Добрались достаточно быстро, не потеряв по дороге ни единой минутки. Дядя Никита очередь пошёл занимать, а я к розыску автора уникальной методики приступил. Заглянув в приёмную главного врача, узнал, что эта самая автор временно принята на ставку процедурной медсестры и все процедуры по своей методике проводит лично. Оказывается, ей такое условие поставила главный врач этого новомодного лечебного заведения.

Девушка, её Маргаритой Семёновной Антоновой звали, закончила то ли Ростовский, то ли Краснодарский медицинский институт, да это и неважно, главное, что она потомственная казачка, а уж донская или кубанская, для нас всё равно. Студенткой, судя по всему, она была хорошей, коли её оставили в аспирантуре, на кафедре урологии, диссертацию защитила в срок, а дальше увлеклась весьма спорной и неоднозначной темой. В родном институте поддержки не нашла, начала тыркаться куда только могла, однако никого её опыты на заинтересовали. Но тут нашёлся человек, страдающий мочекаменной болезнью и при этом являющийся основателем чуть ли не первой в стране частной урологической клиники. Он Антонову в Москву пригласил вместе с её оборудованием, которое, надо отметить, ей в частном порядке на её собственные деньги один умелец изготовил.

Владелец клиники её методику лично на себе опробовал, ему помогло, и он предложил Маргарите на постоянной основе в его больнице работать. Ещё четыре комплекта оборудования обеспечил всё тот же умелец. Правда, деньги ему теперь уже этот господин платил. Ну а главный врач, которая по совместительству супругой хозяина являлась, решила по-своему. Да, на мой взгляд, и правильно решила, определив Маргариту в процедурные медсёстры: потом только себя можно будет обвинять, если что не так пойдёт. Зарплату ей, правда, платили с учётом имеющейся учёной степени. Как они всё это оформили, я не знаю, спрашивать не стал. Понял, что частная клиника имеет свои положительные отличия от государственных. Любопытно, что первое время процедуры, которые проводила Антонова, были для пациентов бесплатными. «Надо убедиться, что всё будет как задумано, без рецидивов, а если и начнут камушки вновь появляться – чтобы это случалось через несколько лет. А уж как слава о нашей клинике пойдёт – и об оплате этой услуги можно будет подумать», – так владелец клиники решил.

Антонова согласилась и вот уже несколько месяцев с этой ролью прекрасно справляется. Слава о методе идёт семимильными шагами, желающих на себе его испытать много больше, чем она может через это физиотерапевтическое отделение пропустить, тем более что у неё там всего пять кушеток. Правда, владелец клиники пообещал, что вот-вот он под её методику целый этаж отведёт и она сразу из медсестры в заведующую отделением превратится.

Спасибо Лине, смогла она использовать свой административный ресурс, всё же как-никак директор обувного магазина. В стране, где всё в дефиците, а обувь впереди всех мчится, эта должность без проблем открывает любые двери. Так и получилось. Пока дядя Никита лежал под «дулом» непонятной трубы, я с этой Маргаритой немного по-свойски поболтал. Признаться, первый раз я видел кандидата наук в роли процедурной медсестры. Понял, что она умница-разумница, и в её методику уверовал, о чём на обратном пути своим пассажирам и рассказал.

Домой вернулись, а там Люба вовсю кашеварит: затеяла что-то весьма питательное и при этом ещё и вкусное готовить. Ну, мы её отвлекать не стали, а засели в детской. Вернее, получилось так, что засел я один, а папа с дядей завалились на отведённые им во временное пользование кровати и так, лёжа то на боку, то на спине, принялись за дальнейшие рассказы. В том, что я описал всё это во множественном числе, никакой ошибки нет. Следующий отрезок из жизни Ивана по какой-то причине лучше знал отец, а дядя Никита его лишь изредка поправлял.

…Утром Иван опять раньше всех проснулся. За окном серело небо, до рассвета оставалось ещё немного времени. Он осторожно, чтобы никого не разбудить, выбрался из избы на улицу, вышел за калитку и пошёл в сторону строящегося дома. На фоне светлеющего, но всё ещё тёмного небосклона возвышалось казавшееся чёрным строение. Ох и большое оно было! Мало того что два рубленых этажа уже на кирпичном подклете стояли, так к нему с каждой стороны ещё и по флигелю пристраивали. Дом показался Ивану совсем не похожим на тот макет, на который он рукой показал, когда в балагане выбирал то, что ему Феофан с Прохором построить обещались. Этот или не этот, он теперь даже понять не мог, ну, в общем, какой-то макет понравился ему больше всего. Иван стоял в сторонке, смотрел и никак не мог согласиться с тем, что именно такой домище он выбрал. Ведь тот, что на полке в ряду других стоял, совсем маленьким был, а здесь…

Рядом с домом появились мужские фигуры, строители, видимо, уже готовились к работе, и Иван решил ближе не подходить, лучше позднее, при солнечном свете, всё подробней рассмотрит. Тем более что минута, когда краешек солнца должен проклюнуться из-за горизонта, приближалась, а ему совсем не хотелось пропустить это вошедшее в привычку мгновение. Поэтому он поскорее отправился на бугорок, откуда солнце, по его многолетним наблюдениям, раньше всего увидеть можно.

И вот наступил тот миг, когда светило появилось над землёй, и сразу же всё вокруг стало резко менять свою окраску. Серые тона, до того царившие повсюду, стали размываться, а на их месте возникли зелень островерхих, резких, как будто прорисованных в воздухе елей и полукруглых, с мягкими очертаниями сосен, желтизна берёз и багрец осин с клёнами. Было это так красиво, что Иван насмотреться никак не мог. Солнце уже успело оторваться от земли, когда он решил вернуться домой. Навстречу ему за забором шла Авдотья с полным подойником в руках, и они приветливо раскланялись.

Митяй уже у подводы суетился, тюки и рогожи по одному в амбар таскал. Иван туда и отправился – надо же парню показать, как и куда новый товар укладывать. Пока до амбара добирался, из его души радость на волю рвалась: не ошиблись они с Тихоном, хорошего приказчика нашли. Митяй новый товар продолжал перетаскивать, а Иван его в амбаре сортировал и в сторонку часть откладывал, чтобы опять на подводу уложить. Ведь пустыми в такую даль ехать – только время дорогое без толку тратить. Вот он и надумал по пути хоть немного, но поторговать. Да и Митяю на живых примерах показать, как всё это происходит.

Пока они подводу освобождали, а затем вновь загружали, солнце уже высоко поднялось. Авдотья успела не только коров подоить, но в поле их выгнать, да и всей остальной скотине корм раздать. А затем в Тихонову избу переместилась, чтобы и хозяевам, и гостю дорогому завтрак приготовить. Кашу из дроблёной пшеницы сварила да масла с сахаром в неё положила достаточно. После чего Ивана с Митяем позвала. Они в избу, а там тоже сборы в дальнюю дорогу идут: Пафнутий Петрович к отъезду готовится. Карета его ещё вечером вернулась. Филарет заглянул, принёс прошение от имени матери Ивана, которое сам написал. Тихон на своей лавке лежал, нарадоваться не мог, как всё ладно да споро получается. Но вопрос всё же задал, скорее для порядка, чем по делу. Самому-то ему всё и так было ясно.

– Ванюша, ты же только до Лапино хотел доехать, Марью Кузьминичну убедить сюда перебраться, а, говорят, полтелеги уже коробами заставил. Торговать надумал, что ли?

– Дядя Тихон, мы же на лошади, значит, ехать быстро будем, и как раз мимо прикормленных деревень. Я там Митяю кое-что показать по торговле желаю, очень даже удобно должно получиться. Мы по всем избам не пойдём, а только к хорошим покупателям заглянем – к дяде Тихону-старшему да к дяде Луке в Горшково, ну а по пути я Петра Васильевича навестить хочу, мало ли что он захочет своей дочке передать, а уж от него прямо в Лапино, нигде больше задерживаться не будем.

– За один день успеешь ли? – В голосе Тихона прозвучало сомнение.

– Ну, если не будем успевать, останемся у матушки, на сеновале переночуем, сейчас же ещё тепло, – улыбнулся Иван.

– Я смотрю, ты за словом в карман не лезешь, – не как упрёк или похвалу произнёс Тихон, а просто чтобы отметить эту Иванову способность, появившуюся всего пару дней назад.

«Раскрепостился парень, – думал Тихон, – почувствовал, что он не просто Ваня на побегушках, а тоже полноправный хозяин, могущий решения сам принимать. Что ж, молодец, не зря он мне ещё там, в их избе глянулся».

Глава 9
В Вязниковском уезде. Осень 1752 года

Воронок, как его взнуздали, от предвкушения дороги весь прямо искрутился: и ногами перебирал, и головой кивал, и голос несколько раз пробовал, как он на воле звучит, – в общем, готов был бежать и бежать. Выехали чуток поздновато, ещё немного – и день к вечеру стремиться начнёт. Выдался он погожим, солнце уже не припекало, осень чувствовалась, лёгкий ветерок обдувал и лошадь, и обоих возниц – в общем, всё располагало к весьма приятственной поездке.

Ехали быстро. Немногим более часа прошло, а они уже в деревне Крутицы оказались, рядом с домом Тихона Сидоровича. Встретили их, по обыкновению, ласково. Сразу же за стол позвали, хотя сами недавно из-за него вылезли.

– Тиша-то, тёзка мой, где? Уж не случилось ли с ним чего? – первым делом спросил хозяин.

Пришлось Ивану историю последних дней рассказать. Все в избе поохали, поахали, но этим ведь горю не поможешь. Иван объяснил, показав на Митяя, что они в помощь нового паренька взяли. Тот молчал до поры, только внимательно слушал да пытался запомнить то непривычное, что до его ушей доносилось.

Ну а затем последовал вопрос, который Ивана прямо-таки до слёз довёл:

– Что это вы, ребята, в путь-дорогу вышли, а вещей для продажи совсем мало привезли? Я всего-то пять коробов, пусть и немаленьких, на подводе насчитал.

Иван слёзы, которые никак не хотели войти в положение человека, которому надо серьёзные разговоры вести, а лились и лились без остановки, проглотил и стал рассказывать уже о себе: что отец у него этим летом помер, вот они и спешат в родную Иванову деревню. Хочет он забрать оттуда свою мать и братьев с сёстрами да в Жилино перевезти, чтобы они рядом с ним жили не тужили. Поэтому едут они с серьёзной целью, мешать её с торговлей совершенно не хочется, но, чтобы лошадь зазря не гонять, для некоторых избранных, к числу которых и Тихон Сидорович со своим семейством относится, немного свежего товара с собой всё же прихватили.

Тут же сходили к подводе да в избу по одному затащили четыре тяжеленных, практически неподъёмных короба, заполненных рулонами разнообразных тканей. Цены на эти ткани Иван наизусть знал, как и то, что всего там тканей лежит на огромную сумму, которую ему ещё заплатить предстоит, – 45 рублей. Анастасия, младшая дочка Тихона Сидоровича, как о новых тканях услышала, так сразу же из женского угла, что за печкой находится, выскочила, а следом за ней ещё три красавицы выглянули. Оказалось, что Анастасия, занимаясь пошивом одежды на заказ, на дому настоящую мастерскую открыла, помощниц себе наняла и уже даже просила батюшку своего, чтобы тот рядышком с избой, в которой их семья живёт, ещё одну поставил, где она сможет любимым делом заниматься.

От тонких плательных тканей все в восторг пришли, а когда мастерицы увидели сукна с бязью, то чуть в пляс не пустились. Оказывается, у них заказчица постоянная из Вязников попросила мужу чиновничий мундир пошить, а где взять тонкое сукно на такой костюм, они не знали. А тут и цвет какой требуется, и фактура именно та, что нужна. Вот радость так радость, да и по времени в самый раз, ну прям как на заказ им эту красоту чуть ли не из самого Парижу привезли.

– Вчера сидели – не знали, что делать, ну хоть отказывайся от этого заказа, – говорила главная мастерица, – да боязно, вдруг барыня и другие свои заказы на сторону отдаст и мы хорошую заказчицу потеряем. Мы уж вознамерились во Владимир отправиться да там лавку какую-нибудь найти, тканями торгующую. Только боязно очень. Как там эту лавку искать да к кому обратиться – так и не придумали, – всё говорила и говорила Анастасия, головой покачивая.

Она ещё и выговориться до конца не успела, а её подруги уже рассматривали то, что Митяй на стол из короба выложил, и Иван даже заслушался их звонкоголосым щебетаньем.

– А вот из этого прекрасная епанечка для госпожи Каюмовой получится, – чуть не пела одна, в то время как другая девица сама себя, наверное, убеждала:

– Ой, посмотрите, какая прелесть. Я представляю Наталью Фёдоровну в душегрее из этих двух тканей. Эта пёстренькая на спинку и полочки пойдёт, а из этой, слегка жатой, превосходные, прямо почти воздушные рукава-фонарики получатся. Ей это так к лицу должно быть.

А третья пыталась внимание всех, кто в горнице находился, к себе привлечь:

– А для Пожарской Ольги Васильевны, зная её чудные манеры, надо летник сшить из этих вот трёх или лучше даже четырёх тканей.

Иван, как услышал фамилию Пожарской, даже замер – так ему хотелось, чтобы эти раскованные девицы дали ей исчерпывающую характеристику. Ведь когда помощница Анастасии упомянула о «чудных манерах» Пожарской, ему почудилось, что сама княгиня в избу зашла, и он даже оглядываться начал. Ну где же она? Куда подевалась?

Сделав небольшую паузу, Иван с Митяем продолжили доставать новые рулоны, а последний даже вынимать из короба не стали, а просто перевернули его, и оттуда на пол вывалился кусок материи благородного серого цвета, с характерным завитком, который на ткани превращался в специфический рубчик.

– Ой! – взвизгнула Анастасия. – Это что такое? Красота-то какая! Я прямо вижу ферязь, пошитую из этой материи. Батюшка, пожалуйста, купи нам всё это богатство. Всё без исключения. – Она одной рукой держалась за стол, а другую положила на получившуюся гору ткани, элегантно свесив кисть и начав ею слегка покачивать.

– Настасья, – послышался довольно сердитый голос Тихона Сидоровича, – это же очень дорого. У меня вряд ли найдётся столько денег.

– Папенька, – избалованным голосом произнесла его дочка, – не я ли намедни матушке двенадцать рублей отдала, которые мне заплатила госпожа Трентюхова за салоп из бархата и парчи? Там материала пошло всего на пять рублей, а я и в семью деньги принесла, и себе чуточку оставила. Я знаю, что говорю. Всё вот это, – и она обвела рукой стол, – даст столько денег, сколько вы своим трудом за год не заработаете. Так что доставайте мошну и меняйте свои деньги на Ивановы ткани.

Митяй от всего, что в избе творилось, съёжился и как будто совсем исчез, чуть ли не под стол спрятавшись, а Иван, наоборот, грудь надул и выпятил её вперёд.

– Тихон Сидорович, прошу прощения, но, мне кажется, Анастасия Тихоновна во многом права. Если, как она говорит, на шитье можно заработать больше, чем стоит материал, то она предлагает выгодное дело. Здесь, на столе, тканей на девяносто два рубля. Сумма, конечно, огромная, но я решил рискнуть и задаток за них заплатил. Правда, – и он смущённо улыбнулся, – на всякий случай договорился, что, ежели спроса на эту красоту не будет, вернуть смогу и на что-нибудь другое, попроще, то, что мы с Тихоном Петровичем обычно привозим, поменяю. Но мне кажется, что Анастасия Тихоновна сумеет из этих тканей такие вещи сотворить, что заказчики их все без остатка разберут и вы в большом прибытке окажетесь. Давайте так поступим. Прежде всего, я скидку в десять рублей сделаю, итого восемьдесят два рубля получится. А затем договоримся о следующем порядке оплаты: сейчас половину, это сорок один рубль, чтобы я смог со своим поставщиком дорасплатиться, но при этом договор о возврате невостребованного товара в силе оставить. Затем ты мне, Тихон Сидорович, каждый месяц по пять рублей платить будешь, ну а в самом конце и последние шесть рублей отдашь. Мне кажется, что Анастасия Тихоновна сама сможет такие деньги за это время заработать и ими расплачиваться, так что тебя это совсем занимать не будет. Опять же, если у дочери не всё получится, как она задумала, я готов забрать оставшиеся ткани на сумму долга. Условие одно: они должны быть в том виде, в каком я их привёз. То есть одним целым, неразрезанным куском. Сейчас я бумагу дам с указанием, что сколько стоит.

И Иван за несколько минут, передвигая отрезы тканей с одного конца стола на другой, написал весь список в двух экземплярах и один протянул хозяину.

Тихон Сидорович сидел молча, уставившись в пол. К нему подошла жена, что-то сказала на ухо, он резко встал, подошёл к сундуку, открыл его, залез в мошну, достал оттуда горсть монет, отсчитал сорок один рубль, в основном серебряными рублями и полтинниками, но среди них мелькали и золотые двухрублёвики с изображением Андрея Первозванного, и, повернувшись к иконе, висевшей в красном углу, истово перекрестился, бормоча про себя какую-то молитву.

Пересчитав деньги и сложив их в полотняный мешок, Иван с Митяем положили его в освободившийся короб, выпили по чашке травяного чая, предложенного женой Тихона Сидоровича, попрощались с хозяевами, вышли из избы, положили пустые короба на телегу и молча поехали дальше. Только отъехав не менее версты от Крутиц, Иван проговорил:

– Ну дела, – и надолго замолчал.

Митяй, державший в руках вожжи, даже не глядел на Ивана. Он глубоко задумался.

Вскоре вдали показались дымы обжиговых печей фабрики Луки Фроловича Горшкова. Сам хозяин стоял во дворе, собрав вокруг себя несколько человек, скорее всего, давал им последние указания, готовясь куда-то ехать. Увидев Ивана, обрадовался, даже приобнял его, а Митяю кивнул головой, когда Иван представил парня в качестве нового приказчика.

– Иван, я тебе много времени уделить не смогу, у меня сегодня очень важная встреча. Ищу себе партнёра. Надумал сильно расширить производство. Надо новые печи строить, а они недешёвые. Один богатый человек согласен деньги свои вложить, но уж больно много он за эти деньги просит. Вот я всё и думаю: сунуть свою голову в эту петлю или ещё поискать кого? Не удушит ли меня эта петля?

– Дядя Лука, если бы мне такие мысли в голову пришли, я бы на это не решился. Я не знаю, какие у тебя договорённости с этим человеком, это, конечно, твоё дело, я встревать в него не хочу, да и не могу, не знаю я ещё многих тонкостей, в денежных вопросах пока не разобрался, но чувствую: обеспокоен ты так потому, что тебе кажется, что-то там не так, как должно быть.

– Это ты правильно заметил.

Лука достал из кармана какую-то любопытную вещицу, всю округлую, как яйцо, только приплюснутую значительно больше, от которой тянулась вниз, к карману, серебристого цвета тонкая, но по виду прочная цепочка, и покрутил эту яйцеобразную штуковину в руках.

«Не маленькая, – подумал Иван, – но и не совсем большая, не тяжёлая, наверное, ежели он её в кармане носит. Вроде металлическая, вон как отблёскивает, да гравировка на ней какая-то, так и змеится по поверхности. Вот бы в руках подержать, рассмотреть получше», – размечтался парень, но в этот момент Лука Фролович нажал на какую-то пипочку, приделанную сбоку неизвестной вещицы, раздалась приятная для слуха мелодия, сама собой открылась крышка, Лука заглянул внутрь и захлопнул её. Затем снова положил блестящую вещицу в карман.

– Ваня, у меня времени менее часа осталось, я думаю домой забежать, чаю выпить, а там уж на встречу поспешать надо. Хочешь, вместе пойдём, по дороге и поговорить можно. Да ты на нашего последыша посмотришь. Сын у нас ещё один весной родился. Ты же у нас с зимы не был, не знаешь, небось, об этом.

– Конечно, не знаю. Всю весну и лето я в поле провёл.

И снова Иван об отце вспомнил, и у него опять на глаза слёзы набежали. Он даже зубы до ломоты сжал, только чтобы не расплакаться. Но Лука на него не смотрел. Его окликнул кто-то из приказчиков, и он отошёл в сторону.

«Вон как разодет приказчик, явно не из рабочих. Те в основном босые да в драных портах и грязных рубахах, а этот прям барином выглядит», – подумал Иван, и слёзы тут же спрятались назад, поняли, наверное, что хозяину не до них.

– Ну так вот, весной он родился, второго апреля, мы уж пять месяцев ему вчера отпраздновали. Так знаешь, он, стервец, – в голосе Луки Фроловича проскочила такая непривычная нежность и любовь, что Иван с удивлением посмотрел на него, – уже переворачивается вовсю, а вчера так даже ползти пытался. Мы знаешь, как его назвали? – И он посмотрел на Ивана. – Иваном, как и тебя, хотя батюшка собирался Иосифом его крестить, в честь преподобного Иосифа Песнописца, но Евдоша очень попросила, и тот не смог ей отказать, благо именины Ивана всё одно в тот же день. Песнописцу, правда, батюшка больше уважения выказывал, чем преподобномученику Иоанну, но нас это не волновало. Евдоша хотела сына Иваном назвать, вот и назвали. Она к тебе очень хорошо относится, говорит, ты умный. Не возгордись только, – улыбнулся он.

– Нет, дядя Лука, гордыня – это грех, а я по таким пустякам грешить не желаю. Знаю, что когда-нибудь ситуация может так сложиться, что не согрешить невозможно будет, вот я свои грехи для таких случаев держу. – И Иван в свою очередь тоже улыбнулся.

Они шли по улице, а Митяй на поводу вёл за ними Воронка. Так и до дома Луки дошли. Там их Евдокия Кузьминична встретила. Ивана увидела – заулыбалась, на своего сына, на её руках сидящего, показала:

– А у нас свой Ивашка теперь имеется, – и головой из стороны в сторону повела, как девочка маленькая, а затем за погремушкой потянулась, Марфой расписанной.

Иван даже рассмеялся.

– Давайте за стол садиться, уж время подошло, – сказала Евдокия. – Ты как, Ваня, к обеду в нашем доме относишься?

– Евдокия Кузьминична, век не ел так вкусно, как у вас, – вполне серьёзно ответил он, но всё же не удержался и опять улыбнулся.

– Ох и льстец ты маленький, – покачала головой хозяйка. – Но ты понимаешь, ведь знаю, что льстишь, а всё одно приятно. Давайте мойте руки, а я пока на стол соберу.

– Евдоша, а ты знаешь, Иван не советует мне в этот омут головой нырять, – задумчиво проговорил Лука, – чем-то ему всё это не нравится. Мне так совсем не хочется даже встречаться с этим Горевым, да и фамилия его меня нисколько не вдохновляет. Может, не ходить? Послать кого-нибудь сказать, что я захворал, а то сам пойду – опять он меня уговаривать примется, и мне неудобно станет ему отказать. Вот ведь репей, – повернулся он к Ивану, – так поёт, что заслушаться можно, и ведь времени подумать совсем не даёт, говорит и говорит. И вроде всё складно и ладно получается, а как домой приду, везде обман начинает видеться.

– Не ходи, Лука, – жена посмотрела на него просительно, – мне его предложение совсем не глянулось.

– Так чего ж ты раньше ничего не говорила?

– Да ты так воодушевился, когда он тебе эту мысль высказал, как будто десяток лет сбросил и снова стал таким же молодым, как когда мы поженились. – Евдокия подошла к мужу и взлохматила ему волосы на голове. – Ну вот, всю твою причёску растрепала, а ведь пол-утра маялась, локон к локону укладывала. Не ходи, Лука, – повторила Евдокия, – предчувствие у меня дурное. Давай мы Ванюшу вместо тебя пошлём, он всё объяснит, как нужно, а потом снова сюда вернётся. Ты как, Ванечка, к этому относишься? – спросила и посмотрела на Ивана так, как маменька на него смотрела, когда он маленьким был.

Продолжить чтение

Читать онлайн Жилины. История семейства. Книга 2 бесплатно

Глава 1Жилины. Сентябрь 1990 года

Глава 2На раут в дворянское собрание. 21 Февраля 1913 года

Глава 3Никита Фролович Жилин. Рассказ первый. 1913–1917 годы

Глава 4Иван и Тихон. Август 1752 года

Глава 5Наследник. Август 1752 года

Глава 6На Фроловской ярмарке. Август 1752 года

Глава 7На Фроловской ярмарке. Август 1752 года (продолжение)

Глава 8Филарет Иванович, староста деревни Жилицы. Осень 1752 года

Глава 9В Вязниковском уезде. Осень 1752 года