Читать онлайн Только не земля бесплатно

ТОЛЬКО НЕ ЗЕМЛЯ

ретеллинг легенды об Икаре

магический реализм в псевдорусреальных декорациях

позабыто все на свете, сердце замерло в груди,

только небо, только ветер, только радость впереди.

не говори Саше

«Савва, не пускай Сашу в небо. Чертовка Майсурадзе нагадала, что там он и погибнет. Когда меня не станет, о пророчестве будешь знать только ты. Ни в коем случае не говори Саше. Просто сделай так, чтобы он никогда не сел за штурвал».

глава один: приготовиться, на взлет!

Солнечный свет заливает аэродромную площадку, слепит глаза, и я жмурюсь. Прикрываюсь ладонью, пытаюсь не смотреть в небо, но лучи просачиваются даже сквозь пальцы, заливая взгляд красным. Радостно трубит горн, а я в пальцах свободной руки сжимаю шершавую корочку диплома. Крепко стискиваю, но она все равно скользит – влажно от стресса и моря, ладони потеют. Представляю, как блестит на солнце летный значок в форме крыльев, одетый командиром училища мне на форму.

Мою первую летную форму.

Где-то в родительской толпе ждет отец, но я не вижу его из-за слепящих лучей, пусть и стою в первом ряду. Все смазывается, вспыхивает красным – значит, вечером снова ждет солнечная буря. Я научился угадывать мгновенные перемены погоды: на штормы всегда болит голова, на ветер – она кружится, будто ветер тревожит сознание, а не деревья вокруг. Солнце ярко вспыхивает опять, будто его лучи взрываются, и все вздрагивают. Товарищ рядом роняет диплом, от порывов ветра свет становится еще сильнее, как будто ураган разнес вспышку по всему городу. Командир невозмутимо читает летную клятву, а я вспоминаю ее, заученную еще на первом курсе, и повторяю одними губами, даже не шепчу. Ни единого звука – только клятва и ветер. Ветер, разносящий святую святых, летную клятву, вместе с острой солнечной вспышкой.

Играет гимн Теодоса – звучная, теряющаяся в ветре музыка, похожая на победный марш, знакома всем с детства. Мне кажется, я жил только ради этого момента – летного значка, диплома и возможности завтра сесть за штурвал. Мы стоим между двумя небольшими самолетами, рассчитанных не больше, чем на пятнадцать пассажиров, и меня манит к небу. Чувствую, что хочу забраться в кабину пилота, огладить приборную панель и взмыть к облакам по единственной взлетной полосе, вытянувшейся вдоль побережья между двумя скалами.

Торжественность момента обрывается с окончанием гимна, и я чувствую, как мои плечи в облегчении опускаются, солдатская, почти военная выправка позволяет вздохнуть, дает расслабиться.

– В добрый путь, – командир говорит кратко и скупо, но даже сквозь застилающие взгляд солнечные лучи я вижу, что на его губах мелькает улыбка. Такая острая, как лезвие бритвы, но в то же время мягкая. Так смотрят на нерадивых детей, чудом сдавших первый экзамен; так смотрят на будущее города, в руки которого его страшно передать.

«В добрый путь!», – нас всего пятеро, и мы скандируем это эхом, в один голос, как на репетиции позавчера. Бывшие курсанты летного училища расходятся, почти разбегаются в разные стороны, а я остаюсь посреди летного поля, также глупо сжимая диплом в скользких пальцах и оглядываясь. Мне не верится, что завтра я не перешагну порог училища. Не верится, что заберусь в самолет. В мыслях плывет, солнце печет сильнее, слепит ярче, и я нервно озираюсь, ища знакомые лица в толпе. Но не вижу никого из тех, кто должен был прийти – даже отец как будто растворился на площадке, затерялся среди остальных.

– Сашенька, – шепчет женский голос в толпе, и мне кажется, что начинающийся шторм разносит материнский шепот. Но это не может быть мама, я не слышал ее ласковых слов с шести лет и кажется забываю, как она говорила.

Теплые тонкие пальцы сжимаются повыше локтя, острые ноготки слабо впиваются в кожу, и я поворачиваю голову. Ее вороновы волосы, такие густые и прямые без единого завитка, обрамляют лицо и спадают ниже груди. От нее пахнет восточными пряностями и тяжелыми масляными духами, воротник темного платья накрахмален и начищен так, что сияет белизной в свете яркого солнца.

– Камилла, – удивляюсь я, накрывая ее пальцы своими и мягко сжимая. – Тебя отпустили?

– Сбежала через окно, – шепотом бормочет она, явно не решаясь придвинуться ближе и обнять. Но толпе вокруг нет дела – они заняты собой и своими успехами, фотографируются на полароид, поздравляют друг друга с окончанием училища, а потом поскорее прячутся от шторма. Маленький самолет, стоявший вдалеке, но отчетливо видимый, чуть покачивается от ветра на неустойчивых шасси.

Засмотревшись на лайнер, я забываю о Камилле рядом, и только когда она отпускает мой локоть, поворачиваюсь к ней.

– Рад, что ты смогла прийти, – шепчу тихо, отводя ее от эпицентра толпы, ближе к металлическому ограждению аэродромной площадки.

– Не могла пропустить такой день, – она отвечает мне также шепотом, что его почти не разобрать за порывами ветра. Солнце вспыхивает особенно ярко, и я жмурю глаза, опять прикрываю их рукой. Голову взрывает болью – уже привычной, о которой нужно молчать. От Камиллы точно не укрывается мое самочувствие: я морщусь, закрываю глаза, наверняка бледнею. Всегда бледнею, когда начинает болеть голова.

– Сашенька? – она в шепот добавляет голоса, и Камиллу слышно уже лучше. Но голова снова отдается болью, хочется приложиться лбом к перилам, но я просто замираю, как замирают грызуны перед смертельной опасностью.

– Все хорошо, – выдавливаю с трудом, растягиваю на губах улыбку и все-таки полноценно обнимаю Камиллу. – Не беспокойся. Ты же знаешь, как я зависим от этой дурацкой погоды.

Солнце успокаивается – теперь светит так, будто и не слепило отчаянно глаза несколько секунд назад. Боль отступает, остается только легкая тошнота. Иногда мне кажется, что от солнечных вспышек я теряю равновесие и вот-вот упаду: ноги подкашиваются как будто сами по себе. Но я никогда не падаю – держусь до последнего, как стойкий оловянный солдатик.

Со спины подходит отец, его присутствие я чувствую затылком и спиной, всем существом. Даже сквозь порывы ветра слышу его – он ходит особенно, стуча тростью по неровному асфальту, дыша тяжело, иногда фырча на манер рассерженного быка.

– Поздравляю, сын, – его голос скрежещет, и папа прокашливается. Знаю, он недоволен происходящим. Ему не нравится все, что связано с самолетами. – Это – большое достижение. Большое дело. Горжусь тобой.

Он злится на мой выбор, я точно знаю. Отцовские предостережения преследовали меня чаще солнечных вспышек. Хочу попросить его не врать, забрать свои слова назад, чтобы я перестал чувствовать себя растеряно и неловко. Камилла жмется к ограде, и ей тоже точно нехорошо.

– Майсурадзе, – отец склоняет голову на бок. – Камилла, кажется. Знал твою бабушку.

– В Теодосе все друг друга знают, – добавляю я. – Знакомы через три рукопожатия. Мы с Камиллой… дружим.

Папа молчит, но его губы превращаются в тонкую полоску недовольства. Он смотрит не на меня, а мне за спину, на Камиллу, и я решаю выступить щитом: делаю шаг к отцу и крепко его обнимаю. Он – волнующийся, оберегающий и любящий, а я – «нерадивый и сумасбродный», как говорили соседи. Руки отца хлопают меня по спине, я чувствую дрожь его сердца через худую грудную клетку, и мое колотится тоже. Летный значок наверняка больно упирается ему пониже ключицы, и я отстраняюсь.

– Спасибо, что пришел, – благодарю его искренне. Он работает диспетчером в маленьком аэропорту Теодоса, и смены каждый раз круглосуточные. Он отказался от сна, чтобы прийти сюда, и в груди странно щемит от трепета.

– Мой сын окончил летное училище, – папа улыбается. – Не мог не прийти.

Мы бредем втроем вдоль площадки, пока не проходим через металлические, широко распахнутые ворота и не оказываемся на узкой улочке, петляющей то вправо, то влево. Она извилистостью напоминает серпантин – с одной стороны горы, с другой – невысокие дома. В Теодосе было мало высотные домов, почти все не выше трех этажей, а новых построек нет. Здесь жилье передается из поколения в поколение, по наследству: точно знаю, что в нашем доме жил еще мой прадед, а перед ним наверняка много кто еще.

Совсем бедные районы находились дальше всего от моря, почти в горах – хлипкие лачужки из дерева или недорогого камня высились между деревьями прям в лесах, на относительно ровных площадках. Сам город спускается к морю – у побережья живет правящая партия с городским председателем во главе, в центре – средний класс. Наш дом стоит сбоку от центра, ближе к морю – диспетчеры всегда уважались в Теодосе, а летчики, коим был мой дед, и подавно. Камилла живет почти в горах, и ей точно нравится бывать в городе. Она всегда с восторгом смотрит на улочки с небольшими магазинчиками, городской галечный пляж, витиеватую дорогу, по которой ездят на стареньких велосипедах с корзинками.

– Нужно переодеться, – поясняю я, когда Камилла вопросительно на меня смотрит. Мы вдвоем останавливаемся у калитки моего дома, отец несколько поворотов назад свернул к аэропорту. – Не могу же я в летной форме пойти гулять.

Открываю перед ней калитку и пропускаю внутрь. У нас перед домом раскидывается цветочный сад: папа высаживает розы. По забору вьется виноградник, плоды которого еще зеленые, но уже набравшие сок: огромные зеленые гроздья прячутся под листьями и неспешно начинают чернеть. Деревянная дверь, закрытая только на один хлипкий замок, легко поддается и жалостливо скрипит – я опять забыл смазать петли. Камилла ступает на связанный из шнурков коврик и скидывает сандалии.

– Люблю ваш уют, – негромко говорит она, проходя по коридору дальше, мимо полароидных фотографий на стенах. Там я и мы с отцом. Маминых фотокарточек почти не осталось.

– Проходи на кухню! – кричу я, сразу убирая начищенные форменные ботинки в тумбочку. – Я быстро!

Камилла скрывается в кухне, а я бегу в свою комнату на втором этаже. Она небольшая, но зато с мансардными окнами, через которые солнце постоянно играет бликами на полу и стенах. Возле кровати лежит такой же вязаный коврик из шнурков – когда-то их мастерила бабушка, а теперь они украшают весь дом. Кровать не заправлена – я торопился с утра. Снимаю форму и бережно убираю ее в шкаф, на вешалку. В глянцевом шифоньере внутри есть зеркало, и я мельком замечаю только свои растрепанные кудри, когда резво достаю футболку и штаны.

Камилла гремит чашкой – она знает: ей можно брать все, что пожелается. Даже наверху слышно, как деревянные половицы скрипят под ее ногами – правда сказать, они скрипят вообще всегда, ночами я слышу, как в бессоннице мучается отец и капает себе травяные успокоительные капли. Сбегаю по лестнице, придерживаясь за деревянные перила – в детстве я всегда загонял в ладони занозы, а потом отец ошкурил поручни и обработал лаком. Стало лучше. Лак давно стерся, но заноз все еще не было.

– По-моему, я не очень понравилась твоему отцу, – Камилла качает головой, разбавляя кипяточный чай прохладной водой из ковшика. Мы набираем ее из скважины, водопроводная непригодна для питья.

– Твой вообще обо мне не знает, – парирую я, переводя стрелки на ее отца, надеясь избежать разговора о собственном.

– И ты знаешь почему, – Камилла сводит густые брови к переносице. – Другому отдана, и буду…

– Тш, – прикладываю палец к тонким губам, не давая ей закончить, – не хочу об этом слышать.

Будто бы набрасываю мантию-невидимку на проблему, и она исчезает. Камила замирает, позволив досадному молчанию повиснуть между нами, я тяжело дышу и утыкаюсь носом ей в шею. Она все еще пахнет пряным – наверняка это запах ее дома, который уже впитала в себя одежда, впитала в себя кожа. Впитала в себя сама Камилла давным-давно.

– Саш, – она отстраняет меня, и я покорно отодвигаюсь. Пью прямо из ковшика, решив не пачкать кружки, и пара капель с подбородка попадает на чистую футболку. Чертыхаюсь, но решаю, что под солнцем неловкая капля обязательно высохнет. Камилла пьет чай быстро – он уже разбавленный и негорячий. Ей хочется поскорее уйти: она боится каждый раз, что кто-то из соседей уличит ее в том, что она заходит в мой дом, и донесет Майсурадзе-старшему.

Приглаживаю кудряшки, которые все равно топорщатся в разные стороны, и выхожу первым. Срываю три розы с отцовского куста под окнами, обдираю шипы и листья. Знаю, что Камила выкинет их по дороге домой, но все равно дарю.

Солнце сегодня особенно активное – очередная вспышка, острая, как край звезды, озаряет город. Вдалеке слышу громкий, отчаянный визг шасси – то ли самолет резко тормозит при посадке, то ли отменяет взлет. Камилла еще не успела выйти, и я радуюсь этому. Подпираю спиной дверь, закрываю лицо руками – прячу взгляд от лучей, забиравшихся в самые потаенные углы города. Меня радует, что эта вспышка – секунда, две или три, редко больше десяти, но и их хватает, чтобы свести людей с ума, заставить спрятаться в укрытии, а самолет – резко затормозить.

Говорят, от этих вспышек даже земля двигается – плиты под морем то сходятся, то расходятся. Теодос часто вздрагивает от землетрясений: в прошлом месяце в предгорье рухнула целая хижина, не выдержав сильных толчков. Папа говорит, что солнце будто бы хочет стереть нас, разрушить все, оставить природу первозданной и чистой, без нас. Я не хочу об этом думать – я всегда любил светило, каким бы жестоким оно ни было.

Наконец, я вижу перед собой очертания сада – свет перестает заливать город так, что он сливается в единое бледно-золотое полотно. Камилла стучится в дверь, и только сейчас я вижу через небольшое окно в коридоре ее испуганное лицо. Отшатываюсь, пропуская ее в сад.

– Тут…

– Я видела, – она волнуется, у нее подрагивают пальцы. – Ты в порядке? Знаешь же, от таких вспышек надо прятаться скорее!

– Н-нормально, – изо всех сил скрываю дрожь в голосе. – Все уже закончилось.

Идти гулять – идея заведомо плохая с учетом сегодняшней активности солнца. Бывают дни, когда вспышек почти нет, и жители Теодоса расслабляются, постоянное волнение и тревожное ожидание отступают. Мы все равно выходим сегодня – нам есть, что отметить, в нашем месте есть, где укрыться. Хватаю гроздь недозревшего винограда, чтобы уплести по дороге. Камилла срывает с грозди пару ягод, кидает в рот и морщится оттого, какими кислыми оказываются плоды.

Мне тоже кисло, на языке вяжет, а виноградный сок напоминает плохое вино, но я так занимаю мысли. Жую, морщусь и не думаю о солнце. Мы сворачиваем с моей улочки на широкую каменную дорогу. Здесь могут при желании разъехаться сразу четыре велосипедиста. Камилла идет рядом, на расстоянии половины руки – она не подходит близко, держится особняком, но все равно улыбается, и взгляд ее темных чуть раскосых глаз сразу становится добрее. Мы спускаемся к морю по разбитым вымощенным камнем ступеням, я чуть не поскальзываюсь, но удерживаюсь за деревянные перила. Камилла смеется, и я тоже веселюсь от собственной неловкости.

«Ты такой, – смеялась семнадцатилетняя она, – несобранный. Как собрался самолетом управлять?»

«Буду самым лучшим летчиком, – вторил ей я, натянув неизвестно зачем отцовскую диспетчерскую жилетку. – Ты просто ничего не понимаешь!»

Сейчас ей двадцать один, мне – почти, исполнится в конце августа, через два месяца. Но мы все также идем рука об руку. Чувствую, что Камилла хочет что-то сказать: она нервно кусает губы изнутри – думает, что не видно, но на самом деле очень заметно; взволнованно теребит пальцами край темного платья; постоянно заправляет пряди волос за ухо. Сдерживаюсь, чтобы не спросить самому, боюсь спугнуть – она как лань, тонкая и пугливая, скажешь что-то неосторожно – встрепенется и убежит. Молча доедаю виноград и выкидываю пустую обглоданную веточку прямо в соседние кусты, давно заросшие чуть пожухлой от вечного солнца травой.

У моря дышится легче. От него тянется неширокая взлетная полоса и аэродромная площадка с пятью самолетами – настоящая, а не та училищная, где нам вручали дипломы. Думаю, на каком из самолетов полечу в первый раз. На синем кукурузнике с полосой и гербом Теодоса у хвоста? На красном, каком-то заморском, пригнанным с большой земли соседних городов? Здесь, на полуострове, самолетов нет. Только наш город, небольшие поселки в округе, бескрайнее море и дремлющий вулкан на самой окраине. Все думают, что это просто холм – даже правящая партия называет его так. Но отец рассказывал мне старые легенды, показывал книжки – там совершенно точно огромный вулкан, напоминавший дракона с жерлом вместо глаз. Я не видел его сам, но живо представлял.

Море волнуется. Волны разбиваются белой пеной о каменистый берег, а в гребешках теряются отблески солнца. Камилла касается руками воды – нежно, растирая соль по коже. Я скидываю ботинки, шагая в волну, и низ брюк сразу становится мокрым. Мы редко купаемся – из-за солнца море часто штормит, а на городском пляже гордо и предупреждающе развевается черный флаг. Но сегодня волны поменьше, пусть солнце и беснуется.

– Пойдем на дикий? – предлагаю я, вымочив штаны уже до колен и оглянувшись. На пляж стягиваются люди. – Там точно никого не будет.

Теодос омывается морем почти по всей границе, поэтому найти уединенное место несложно. Мы обнаружили наше укрытие еще лет в пятнадцать, карабкаясь по скалам, прячась от родителей и ища новые красоты. Не доходя до выезда из города совсем немного, мы нашли маленький залив без названия, где не было никого, а на берегу стояли разве что огромные валуны в окружении крупной гальки и причудливой формы камней. Мы нарекли это место «своим».

– На наш залив, – согласно кивает Камилла, отходя от влажной береговой полосы.

Мы снова идем. Мне хочется ее коснуться, но я сдерживаюсь, прячу руки в карманы, чтобы лишний раз не смущать. Мы целуемся только когда никто не видит. Обнимаемся под покровом ночи. Я люблю, когда мы оказываемся одни – тогда ей не стыдно за любовь. А мне никогда не стыдно, я во всеуслышание готов о ней кричать.

Перебираемся через старое обветшалое ограждение с надписью «запрещено», но оно никогда нас не смущает. Мы ловко обходим несколько сваленных в кучу деревянных паллетов, невесть кем брошенных и незнамо сколько лежавших здесь. Камилла, оглянувшись и поняв, что мы одни, без страха берет меня за руку, и я наконец-то стискиваю ее ладонь, большим пальцем глажу нежные чуть шероховатые костяшки, чувствую липкость от соли. Притягиваю к себе и целую.

– Дай дойти, – со смехом шепчет она, отстраняясь и приглаживая мои кудри. На коже точно осталась липкая соль. – Осталось несколько метров.

Отстраняюсь с трудом, но мы продолжаем медленно брести по разбитой гравийной дороге, на ботинках оседает песок, сандалии Камиллы давно грязные. Деревья клонят к нам свои кроны, устав от вечного солнца: на макушках они почти выгоревшие и безлистные, но оставшаяся зелень свисает почти до земли. Ласково касаюсь веток, вдыхаю свежесть и улыбаюсь. У воды находиться полегче, в горах – почти невозможно. От вечного солнца страдают земля, камень, дома, и становится почти нечем дышать.

Деревья прячут берег, и, обогнув их, мы оказываемся у небольшого склона с пологим спуском. Спускаемся вниз, к большим валунам, и оказываемся у воды. Опять веет прохладой, деревья приятно шелестят за спиной, но меня они больше не волнуют. Легко притягиваю к себе Камиллу, касаясь теплой кожи, скрытой под широким платьем, и наконец-то целую. Она сначала смущается – как обычно, хотя мы встречаемся уже год, – но потом тоже обнимает. Чувствую, как ее пальцы перебирают кудри на затылке, пробегают вдоль шеи от затылка к основанию, и мурашки бегут по спине до самого копчика.

– Я купаться, – отрываясь с трудом, шепчу я, и совсем не потому что мне хочется плавать. Каждый раз я боюсь перейти грань дозволенного – коснуться не так из-за затуманенного влечением мозга, слишком крепко поцеловать, слишком откровенно погладить. Камилла смущается – румянец на смуглых щеках красноватый, почти болезный, я целую ее в скулу и стягиваю футболку.

Она никогда со мной не купается, ждет на валуне, пока я плещусь в морских волнах. Ее руки всегда закрыты длинными рукавами, и я не вижу тонких запястий с браслетами. Знаю, что иногда она хной рисует узоры, но ее наказывают, когда видят очередные картинки.

– Давай недолго, – просит она, и мне все еще кажется, что ей нужно что-то сказать. Камилла часто прячет взгляд, но сегодня она делает это до непозволительного часто, нервозно.

Успеваю только зайти в море, как оно сразу обдает меня прохладой. Казалось, оно давно должно было нагреться от вечного солнца, раскалиться до самых глубин, превратиться в парное молоко, но оно все равно холодное. Папа говорит, что лучи светят, но греют недостаточно. Вода ласкает ноги, колени, бедра и живот. Ныряю в пучину и исчезаю в гребне волны, задерживаю дыхание. Море очень соленое – сразу чувствую, как пощипывает обгоревшие плечи.