Читать онлайн Богатыриада, или В древние времена бесплатно

Случилось это во времена стародавние, сумраком веков покрытые…

Какие-то события, дошедшие до нас в летописях, произошли на самом деле, а кое-что придумала народная молва, дав волю богатому воображению. Теперь уже не выяснишь, чего было больше. Это известно лишь тем силам, которые выше людей. Как их ни назови.

Глава 1

Сидел сиднем Илья Муромец тридцать лет и три года. То ли ноги у него были больные, то ли лень-матушка умудрилась родиться раньше будущего богатыря и героя… Надо полагать, что виною все-таки была болезнь, ибо даже самый оголтелый лодырь хоть изредка ноги разминал бы. А когда не сидел, тогда лежал, бедняга, набираясь сил и размышляя о невеселой своей доле.

Плакали, убивались отец и мать Ильи: вместо помощника, утешения и опоры в старости, получилась этакая колода (во всех смыслах). Одно горе и никакой пользы! Не спешите осуждать: крестьяне испокон веку были людьми практичными да расчетливыми. Особенно в нашем климате, к сентиментальности и безделью не располагающем.

Ребятишек рожали, сколько Бог даст: кто-то помрет, а кто-то и уцелеет, подрастет и делом займется, отцу с матерью поможет, работы-то всегда непочатый край. Овечку или хрюшку кормили, ухаживали, тряслись над нею, будто над ребенком малым, а сами прикидывали, как поздней осенью, когда подрастет и мясца нагуляет, пустят ее под нож. Не от жестокосердия, а исключительно из-за суровой необходимости. Как много столетий спустя выразился один умник с пышной кучерявой бородой, «бытие определяет сознание». (Правда, он-то вовсе не трудился, а жил на денежки друга своего и соратника, потому, наверное, и взбрела ему в голову чушь, будто на чужого дядю, то есть общество, можно работать с таким же усердием, как на самого себя.) Так что родителям Муромца оставалось только вздыхать да горестно пожимать плечами, задаваясь вопросом: «За что такая напасть свалилась?!»

Но тут, слава богу, в которого уверовал всем известный князь Владимир, посетила их деревеньку делегация тз трех калик перехожих. Мало того, постучались они в тот самый дом, где жили родители Муромца со своим обездвиженным отпрыском. Да в тот момент, когда отец с матерью отсутствовали, работая в поле. Дождавшись ответа: «Входите!», заглянули внутрь, поводили головами, скорбно насупились, вдохнув несвежего воздуху – а откуда же ему быть свежим, если в жилище тридцать три года обитает парализованный инвалид? – и попросили воды. Причем не из бадейки, а из колодца. Или из родника… Не упомнишь за давностью лет. Сходи, мол, детинушка, поухаживай за гостями.

Иной инвалид оскорбился бы и по матушке послал, чтобы над убогим не смеялись. Или разревелся бы от жгучей обиды. А Илья нрав имел смиренный, потому сдержал себя и ответил с вежливым укором:

– Что же вы, волки позорные, над обезноженным насмехаетесь? Аль совсем стыда не имеете? Аль вам в самые очи плюнешь – все божья роса?!

(В разных летописях утверждается, будто вместо глагола «плюнешь» использовалось более крепкое и образное выражение, но мы люди воспитанные и потому эту версию отринем.)

Тут уж и калики перехожие могли бы осерчать и поучить невежу посохами, наплевав на его ограниченные возможности. Благо, времена были суровые. А они всего лишь повторили свою просьбу насчет водицы. Да так внушительно, что до Ильи дошло: если не послушается, могут побить. И не исключено, что даже ногами! Надо хотя бы попытаться, а там пусть сами увидят, что он и впрямь не то что ходить, а и встать не может…

Попытался… и встал. И сразу же упал в обморок от потрясения. Если бы расшиб при падении еще не буйную головушку о край дубового стола – не было бы никаких легенд и прочих героических былин.

Но – обошлось…

Пришел в себя тридцатитрехлетний детинушка, медленно и осторожно поднялся, боясь поверить в чудо. Постоял на «своих двоих», расплывшись в ликующей улыбке, сделал пару крохотных шажков, поморгал, затем с размаху хлопнул по щеке, стараясь убедиться, что не спит. Поморщился от боли (силушка в руках была немалая, видимо, для того, чтобы уравновесить немощь нижних конечностей), всхлипнул и вымолвил… Вот тут разрешите не уточнять, что именно. Как очень хорошо сказал по схожему поводу великий писатель Гоголь: «Русский человек, да еще и в сердцах». Сильное душевное волнение, знаете ли, способствует. Хоть все случилось не от испуга и злости, а от радости великой.

– Ты не погань уста словом матерным, орясина, а топай за водой! – с притворной суровостью вымолвил старший из калик. – Сколько просить можно? Аль стимул нужен? – И многозначительно потряс посохом.

Значение слова «стимул» Илье было неведомо, но он понял: надо повиноваться, старец суровый, шутить не любит. И, не споря, пошел то ли к колодцу, то ли к роднику, позабыв взять бадью. Чувства беднягу переполняли… Не укажи ему гости на оплошность, долго потом голову ломал бы: а в чем ее нести, эту самую воду?

Слезы текли ручьем, из груди вырывались клокочущие всхлипы, а глаза сияли безумным блеском. Соседи, собаки и кошки благоразумно шарахались в стороны, прятались в кустах и зарослях лопухов, инстинктивно почуяв, что это чудо не к добру. Даже корова, мирно пощипывавшая травку на лужке, округлила свои глаза, отчего они стали еще глупее, и едва не плюхнулась на «пятую точку».

Муромец в эти мгновения искренне любил весь божий свет со всеми его обитателями, оптом и в розницу. И очень хотел сотворить кому-то добро. От всей души своей, еще не богатырской.

– Какое вам доброе дело сделать?! – истошно воззвал он, оглянувшись по сторонам.

– Свят-свят-свят… – донесся из зарослей перепуганный хоровой шепот, вперемешку со стуком зубов. Собаки завыли особо пронзительно и тоскливо.

– Может, помочь чем? – допытывался исцеленный бородач, потрясая трехведерной бадьей. – Может, кто вас обижает? Так вы только укажите: глаза ему натяну… – и Муромец с деревенским простодушием указал, куда именно.

К собачьему вою присоединились перепуганно-тоскливые бабьи причитания.

– И моргать заставлю! – добавил, уточняя, Илья.

Завыли и мужики. Правда, сдержаннее, вполголоса.

Тут, прослышав о совершившемся чуде, подоспел Будила, хозяин корчмы, что стояла у околицы на пути, ведущем в славный город Чернигов.

– Ой, радость-то какая! – с притворным ликованием возопил он, заламывая руки. – Ой, счастье-то! Хворь отступила, зашагал Илюшенька на своих ноженьках! По такому-то поводу и выпить – богоугодное дело! Заходи ко мне, добрый молодец, я скидку сделаю на первый-то раз! Аж на целую десятину!

– Да разве ж в твоей забегаловке добрые напои, тудыть тебя в качель?! – донесся скрипучий вредный голос Щемилы, который содержал точно такую же корчму, но на другой стороне дороги. – Ты, паскудник, разбодяживаешь все, Бога не боишься! Не слухай его, Илья Иванович, иди в мою заведению! Уж у меня-то весь товар – первый сорт! Пятнадцать видсотков[1] скину, – понизив голос, договорил и подмигнул лукавым глазом.

– Я разбодяживаю?! Да ты… Да чтоб тебя… – Будила поискал в своем богатом похабном лексиконе подходящее по крепости слово, не нашел его и, немного подумав, дал конкуренту в челюсть. Тот взвыл от боли и обиды и ответил тем же, заодно вырвав у противника клок из бороды.

Через мгновение на дороге, вздымая столб пыли, катался клубок из тесно переплетенных тел. Вперемешку с грубой руганью доносились крики: «Илюша, пятую часть скину! Пятую!» «Илья Иваныч, из уважения к тебе и родителю твоему – четверть цены долой! Не пей у него, козленочком станешь!»

Селяне, привлеченные нежданным зрелищем, пересилили страх и выбрались из зарослей, начали подбадривать кабатчиков: «А ну, еще, да как следует! Не жалей кожи, заживет гоже! В ухо ему, в ухо!»

Слово «пей» напомнило ошарашенному Муромцу, зачем он, собственно, вышел из дома. Сплюнул Илья, озадаченно почесал в затылке и направился к роднику, оставив драчунов за спиной.

– Тридцать видсотков скидки, по первости!!! – донесся двойной полузадушенный вопль.

– Да чтоб вас язва замучила, пьянь поганая! – зарыдала в голос какая-то баба. Видать, наболело.

И лишь пройдя с полсотни шагов, Муромец спохватился: он же не знает, где этот самый родник… Откуда же знать, ежели он по причине клятой своей инвалидности из дому не выходил?! Ну, то есть, во двор его все-таки выносили, чтобы свежим воздухом подышал, пока еще поднимать могли. А вот за ворота – ни разу…

Огорченно вздохнул силач и решил, что надо идти к колодцу. Но тут же ахнул: ведь и это ему неведомо! Что делать-то?! Простейшая мысль: вернуться к месту драки (судя по звукам, она и не думала затихать) и спросить у кого-то из зевак, где можно набрать воды, даже в голову не пришла. Не осуждайте и не вспоминайте ехидные поговорки: «Могуч как дуб и так же туп» или «Сила есть – ума не надо». Ну, что ж поделать, ежели взрослый мужик по жизненному опыту был еще, как малое дитя?!

Застыл на месте Илья, ломая голову над внезапно возникшей задачей. И тут увидел ЕЕ.

Красивая стройная девка неторопливо шла по дороге, неся коромысло с двумя ведрами. Муромец ахнул, расплылся в улыбке: так вот же оно, решение проблемы! И рванул к юной селянке, широко улыбаясь и размахивая руками, аки ветряная мельница, дабы привлечь ее внимание.

Лучше бы он этого не делал.

Судя по всему, девицу воспитывали в строгости, накрепко внушив, что проклятым мужикам от женского пола нужно «только одно» и ничего больше. А посему, при первых же признаках посягательства на ее девичью честь, нужно кричать во все горло. Авось, кто-то услышит и поможет.

Наверное, при иных обстоятельствах девка и промолчала бы. Но, увидев, как к ней стремительно приближается незнакомый бородатый мужик (она же Илью не встречала ни разу!) громадного роста и с безумными глазами, бедняжка испустила истошный вопль. После чего лишилась чувств. Ведра, плюхнувшись вслед за нею на землю, каким-то чудом устояли, не опрокинулись, лишь немного воды перелилось через край.

* * *

– Тебя, орясину, только за смертью посы… – начал было старший из калик, гневно сдвинув густые брови. Но кудлатая растительность тут же проделала обратный путь, взметнувшись так высоко, как только могла. – Это еще что такое?!

– Не что, а кто! – глухо и смущенно прозвучал из-под бадьи голос Муромца. Силач медленно, неуверенно переступил через порог, придерживая девку, перекинутую через плечо. В другой руке Илья держал коромысло с надетыми ведрами. Бадья, которую он прихватил, выходя из дому, теперь висела у него на голове – просто потому, что больше деть ее было некуда. – Чувств лишилась… Не бросать же было на дороге!

Спохватившись, он поставил ведра на пол и снял бадью.

– Чувств лишилась? Просто так, ни с того ни с сего? – подозрительно допытывался калика. Его товарищи попеременно буравили парочку взглядом: Илью – осуждающим, а девку – заинтересованно-сладострастным.

– Сам не пойму! – убежденно заявил Муромец. – Ничего не сделал, вошел только! Тьфу, подошел, то есть…

Снаружи донесся нарастающий топот и хоровой гвалт:

– Вот сюда он вошел, охальник, туточки он! Имай злодея! Осторожно, господине, ступенька подломана…

– До чего дожили! Средь бела дня девок воруют! Словно басурмане горбоносые…

– Пущай теперь женится! А то я до самого князя с жалобой дойду, в ноги ему кинусь…

– А еще немощным прикидывался, с-скотина…

– Тихо-о-а-а!!! Разберемся. Свидетели есть?

– Я, я свидетельница! А что случилось-то?!

Девка в этот момент ожила и открыла глаза. Обнаружив себя в чужом жилище и мало того – на плече того самого страшного мужика, она тут же завопила снова. Да так, что Илья от неожиданности чуть не уронил ее, а старцы со страдальческим стоном заткнули уши и поморщились.

– Насилуют!!! – заорал кто-то снаружи.

Дверь затрещала под дружным коллективным напором и вылетела вместе с косяками. Первым в дом ворвался княжеский дружинник с гневно пылавшими глазами и нежным пушком на щеках. За ним поспешала целая толпа, во главе с мужиком и бабой – родителями той самой девки. Дом, и без того не слишком просторный, сразу стал очень тесным.

– Батюшка, матушка, не виноватая я, он сам пришел! – истошно взвыла девка, вырываясь из могучей лапищи Муромца. Илья, растерянно хлопая глазами, поставил ее на пол и на всякий случай попятился.

– Куды?! Стоять! – рявкнул дружинник. – Так-с, что же мы имеем? Похищение несовершеннолетней – раз. Попытка изнасилования ее же – два. Да еще, похоже, организованной группой по предварительному сговору, – он с подозрением повел взглядом по каликам, – три! А может, и того хуже: в рабство ее продать хотели, чужеземным купцам… Признавайся, смерд, пошто беспредельничал, пытаясь подбить односельчан своих на русский бунт, бессмысленный и беспощадный?! Покайся чистосердечно, тебе зачтется. Сядешь не на кол, а в поруб, на каких-то десять лет, и потом свободен! Кстати, вас, старики, тоже касается! – дружинник покачал головой. – Верно говорят – седина в бороду, а бес в известное место. Тьфу, а прикидывались-то! Самому князю голову задурили!

В голове у бедного Ильи, хоть он и не был князем, тоже все смешалось. Потрясение, испуг, гнев и неудержимый порыв устроить тот самый бунт… Мать честная, вот это сходил за хлебушком… тьфу, за водицей!

– Сыне, ты ошибаешься… – начал было старший калика. Но тут его прервал Муромец, выпаливший первое, что пришло на ум:

– От смерда слышу!

Народ дружно ахнул и на всякий случай попятился. Лицо дружинника сначала побагровело, потом побледнело, а под конец вообще пошло пятнами.

– Ах, ты… Меня, славного витязя Алешу Поповича, любимца пресветлого князя Владимира, в смерды зачислять?! Мужик! Деревенщина неотесанная! Зарублю! – рука потянула меч из ножен…

С истошным визгом в «славного витязя» вцепились сразу две пары рук – мужских и женских.

– Не убивай его, господине, пусть сперва женится! А то девке нашей вековечный позор! – орал отец «похищенной».

– Я ему хорошей тещей буду, проклянет собственную мать, что не скинула! – визжала баба.

– Молчать!!! – рявкнул вдруг старший из калик, теряя последнее терпение. Выпрямился во весь рост и принялся бормотать заклинания, размахивая посохом – как позволяла теснота.

И случилось чудо. Целая толпа народу вдруг замерла и онемела. С выпученными глазами и раскрытыми ртами. Похожее зрелище увековечил спустя многие сотни лет известный автор с фамилией, коя напоминала про уток.

– Верно, братие волхвы, сказывал великий мудрец из Чайной земли: ни одно доброе дело безнаказанным не останется! – вздохнул старший. – Водицы и той не поднесли, негодники!

Илья хотел было беззвучно завопить, протестуя против столь наглого поклепа, но, скосив взгляд долу – насколько позволяло онемение – обнаружил, что ведра опрокинуты, а на полу здоровенная – лужа. Ну, ясно, коли в дом врывается целая толпа, горящая жаждой возмездия, не под ноги же ей смотреть! Лавки опрокинут, посуду раскидают, коту хвост оттопчут…

Угольно-черный кот Тишка, успевший вовремя взлететь на печку, негодующе мяукнул, соглашаясь с хозяином.

Старший волхв пробормотал еще пару заклинаний, взмахнул посохом, и все посторонние, кроме дружинника, исчезли. В доме сразу стало просторно.

– Ну, и что теперь делать? – развел руками второй калика, то есть волхв. Может, так и оставить, да идти дальше? Дел-то у нас – хоть отбавляй!

«Как это оставить?! – беззвучно возопил Муромец. – Только исцелили, и опять – колода колодой?!»

– Нельзя! – вздохнул третий. – Мы же волхвы, а не халтурщики какие… Поручение должно быть исполнено. Хоть парень дуб дубом, – он с сожалением взглянул на Илью, – а второго такого не найдешь.

«Ты меня только расколдуй, я тебе такого дуба покажу!» – мстительно подумал бородатый детинушка.

И тут вернулись родители…

Ой, что было! Мать-то Илюшина была женщиной строгой, а малейший беспорядок в дому сердил ее пуще, чем воеводу – неопрятность и нерадивость новобранца. И коромысло очень кстати подвернулось ей под руку… Мужу, который первым пришел в себя и попробовал ее урезонить, досталось тоже. Чтобы не лез поперек горячей бабы в разборки.

Старший волхв то ли от потрясения, то ли от любопытства с заклинанием опоздал… Или, может, понадеялся на свое умение управляться с боевым посохом. Не зря же он был признанным мастером своей школы и стилем «Дикий зверь отбивается от своры злых собак» владел в совершенстве.

Что же, ему довелось на собственном опыте оценить стиль «Злая хозяйка возвращается домой».

Глава 2

– Пойдешь под венец? Пойдешь под венец? Пойдешь под венец?

Папаша уже утомился махать ремнем, а расколдованный Илья лишь упрямо мотал головой и мычал что-то среднее между: «Нет!» и «В гробу я видал эту невесту!»

– Вот же упрямый какой, помилуй, Господи! – всхлипнула мать, заламывая руки. – Весь в родителя!

– Скорее, в мамашу! – огрызнулся отец. – В вашем роду все такие!

– Ты мой род не трогай! Свой лучше вспомни!

– А как же поговорка про яблоньку и яблочко? Пойдешь под венец, я спрашиваю?! Совесть поимей, орясина! Устал уж тебя пороть! И не стыдно?! Девкина-то семья одна из лучших в селе, за ней хорошее приданое дадут, а он еще упирается!

– Не пойду!

– Не пойдешь?! Мать, принеси-ка вожжи!

– Может, не надо? Еще покалечишь дитятко… – запоздало спохватилась хозяйка, вспомнив, что женщине вообще-то положено быть мягкосердечной.

– Мужу перечить?! Да я тебе сейчас самой всыплю! Задеру подол и… Положи коромысло! Люди! Спасите! Страннички добрые, да уймите эту ведьму!

– Бачилы очи, що купувалы! – с ехидцей отозвался старший волхв, излечивший к тому времени с помощью волшебного посоха здоровенную «гулю» на лбу и синяк под глазом.

– Сам впутался, сам и расхлебывай! – поддержал Алеша Попович, сидя в безопасном отдалении и баюкая у груди ушибленную в локте руку. – Небось на аркане в церковь не тянули.

– Так дураком же был!!! Ой, больно-о…

– Вот видишь! А она за тебя, дурака, замуж вышла! – наставительно произнес второй волхв. – Почитай, лучшие годы тебе отдала…

– Это что же получается, худшие годы еще впереди?! – возопил в ужасе отец Муромца, уворачиваясь от коромысла.

Старики и витязь внезапно расхохотались – громко, сильно, до слез. Илья неуверенно оглядывался по сторонам, размышляя: можно уже натягивать портки или отцовское «вразумление» будет продолжено.

– Ну, все, хватит! – скомандовал старший волхв, отдышавшись и утерев слезы. – Подурили, и достаточно. Не желает – значит, не быть свадьбе. Отложи коромысло куда подальше! А ты убери ремень, негоже взрослого мужика и будущего героя по заду охаживать, как малолетку какого. Мог бы и сам догадаться!

– Да как же так?! – схватился за голову несостоявшийся свекор и снова начал перечислять: – Девка-то какая хорошая, семья – одна из лучших в деревне, а приданого за ней дадут…

– Уже не дадут, – посуровев, отрезал старший. – Забудь. Эх, люди, люди! Скоты вы бессердечные, а не люди! Вам счастье-то какое выпало, сын обезноженный ходить стал! Другие на коленях благодарили бы за великую милость. А вы вот о чем думаете… Деньги да прочий скарб на уме! Приданое, видишь ли, хорошее…

– Так одно другому-то не мешает! – с резонной крестьянской практичностью возразил Ильин папаша.

– Тетенька, дайте водички попить, а то так жрать охота, аж переночевать негде, – ехидно усмехнулся третий волхв. – Ну народ!..

– А что это ты, старче, про геройство какое-то заговорил? – насторожилась хозяйка. Материнский инстинкт подсказал ей, что дело не очень-то… В смысле, пахнет не розовой водицей. – Ты что имеешь в виду?

Волхв выпрямился, горделиво выпятив грудь.

– Вы знаете, кто сей человек? – воззвал он торжественным голосом, тыча пальцем в Муромца, уши и щеки которого пылали столь же ярко, как и нижние «половинки». – Это гигант мысли… тьфу, богатырь, соль земли, гроза басурман и надежда Руси-матушки!

– Э-э-э… Вообще-то это я богатырь, гроза басурман и надежда Руси-матушки! – вскинулся Алеша Попович, топнув ногой и гневно сверкнув глазами. – И еще побратим мой Добрыня, который сейчас на дальней заставе дозорную службу несет!

– Бог троицу любит. Слыхал такое выражение? – усмехнулся волхв. – Будет вам еще один побратим.

Дружинник чуть не вскипел от злости:

– Мы с Добрыней не пьяницы, нам третий не нужен!

– А-а-а! Не пущу! – истошно возопила мамаша Ильи, притиснув к себе отпрыска. – Погубите детинушку! Он и так Богом был обиженный, только-только выздоровел…

– Цыц! – повысил голос волхв, пристукнув посохом. Да так, что по половице трещина пошла. – Не противоречь, глупая баба! Чему быть, того не миновать. Нам был знак от высшей силы, что спаситель Руси обитает в сельце Карачарове, что под Черниговым. Зовут Ильей, силен, как бык, только ходить не может. Все сходится! Так что смирись. От судьбы не уйдешь.

– Хорош спаситель, с поротой задницей! – ехидно усмехнулся Алеша Попович.

– Могу и тебе устроить, чтобы никому обидно не было, – с ласковой улыбкой произнес волхв. – Хочешь?

Дружинник вздрогнул, покраснел, яростно затряс головой, замахал руками, аки святой праведник, отгоняющий беса-искусителя.

– Ну, вот и славненько! – кивнул старший. – Правду говорят: добрым словом и ремнем можно добиться больше, чем одним добрым словом. Ну-ка, хозяюшка, отодвинься от дитятка своего, бери коромысло…

– Зачем?! – с опаской вопросил родитель Муромца, на всякий случай отпрянув подальше.

– И ведра бери… – продолжал волхв. – Их же в ту семью вернуть надо. Да не пустые, а с водой! Заодно скажу им, что свадьбы не будет.

– Ой, шум поднимется… – зябко передернул плечами папаша. – Девку-то на все село ославили, пусть и невольно! А теперь – без венца! Мимо их дома и проходить-то будет страшно, если обругают, еще полбеды, а могут и кинуть чем-то тяжелым…

– Ничего, как-нибудь переживут. Девка-то тоже виновата! – усмехнулся волхв. – Кабы не падала сдуру в обморок, а огрела вашего сынка коромыслом, ничего бы и не случилось. – Давай, хозяюшка, веди меня к роднику, аль к колодцу, а я еще эту бадейку прихвачу. Надо же наконец водицы испить! А заодно завершить обряд.

– Какой такой обряд? – насторожилась мамаша Ильи.

– Увидишь. Веди, показывай дорогу. А ты штаны надень, дубина, чего в срамном виде стоишь! – напустился вдруг волхв на Муромца.

– Так батюшка не приказывал… – прогудел красный от стыда детина.

– Я тебе нынче и батюшка, и матушка, и прочее! Исполняй, живо-о!

Алеша Попович заскрежетал зубами:

– Вот побратима послала злая судьбинушка! Возиться с ним и возиться!

– А ты и повозишься, – улыбнулся волхв. – Обучишь всему, что должен знать и уметь воин. Только гляди у меня, чтобы никакой дедовщины! Беспредела не допущу! Ну, хозяюшка, где там у вас источник влаги животворящей? Давай, веди!

– Так тебе влага животворящая нужна? В корчму, что ли, вести? – вконец растерялась мать Ильи. – Так их у нас две… В какую хочешь?

Два других волхва захохотали было, но быстро осеклись при виде гневного лица старшего.

* * *

– Беспредела не будет, не волнуйся, – голос Алеши Поповича можно было мазать на краюху хлеба вместо душистого меда. – Я слово дал, я его и сдержу. Отыметь и в рамках устава можно, да так, что мало не покажется! Ты этот курс молодого бойца потом долго вспоминать будешь… побратимушка карачаровский!

– Ы-ы-ыыы… – тоскливо прохрипел Илья, обливаясь потом и страстно желая лишиться чувств. Никогда не думал он, что настанет день, когда горько пожалеет он о своей половой принадлежности. Был бы девкой – от него не требовали бы подвигов. Не гоняли бы до темноты в глазах, обучая строевому шагу, не заставляли бы по двадцать раз подряд взбираться на боевого коня, тревожа задницу, настеганную заботливым родителем… Не говорили бы с медовой ядовитостью: «Терпи, мужик, богатырем будешь, спасителем Руси!» Всех-то дел: представить, что к тебе бежит здоровенный бородатый мужичища с явно похабными намерениями, завизжать дурным голосом и хлоп в обморок! И лежи себе спокойно, отдыхай…

– Смирно-о-ааа! Плечи расправить, грудь вперед! Есть глазами начальство! Напра-а-во-оо! Шагом – ступа-а-ай!!!

«Зачем только исцелили, сидел бы себе на печи…» – с тоской подумал Муромец, распугивая лесную живность тяжелым топотом.

– Отставить!!! Кто так ходит? Медведи косолапые, когда мед воруют на пасеке! – теперь голосом Поповича можно было счищать ржавчину со старых доспехов. – Два наряда вне очереди! Что отвечать должен?

– Есть два наряда! – голосом великомученика, прощающегося с божьим светом, отозвался Илья.

Княжеский дружинник гневно вскинул голову, уперев руки в бока:

– И это будущий побратим славных киевских витязей! Стыд и срам! Где бодрость в голосе? Где желание стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы? Кто так отвечает?! Три наряда!

– За что?! – чуть не плача, возопил Илья, расчетливый крестьянский ум которого не выдержал столь вопиющей и нелогичной несправедливости.

– За возражения – четыре наряда!

«Стал бы ты девкой, хоть на пять минут! – с безразлично-холодной яростью подумал Муромец. – Уж я бы тебя так отымел!!! Без всяких уставов…»

Но вслух заставил себя произнести бодро:

– Есть четыре наряда!

– Ладно. Утомился я возиться с тобой, деревенщиной неотесанной, – пожал плечами Попович. – Прилягу в теньке, отдохну. А ты обед готовь. Да гляди у меня, ежели стряпня не понравится, худо тебе будет!

«Богатыри спряпней не занимаются, их дело – геройствовать!» – хотелось возопить Илье. Но промолчал, дабы не увеличить количество злокозненных нарядов (знать бы еще, что это такое).

За неполные сутки прохождения «курса молодого бойца» Муромец твердо усвоил, что:

1. Он никто и звать его никак;

2. Скорее верблюд (знать бы, что за животина диковинная!) пролезет в игольное ушко, чем глупый неотесанный мужик из Карачарова станет полноправным дружинником, тем паче – побратимом прославленных героев Алеши Поповича и Добрыни Никитича;

3. Начальник – и князь великий, и отец родной, и сам Бог всемогущий в одном лице. И даже важнее, поскольку все остальные далеко, а начальник-то всегда рядом;

4. Два раза повторять не станут, спустят шкуру;

5. Все, что делают с ним сейчас, лишь самое начало. А уж опосля!..

Помянув мысленно нехорошими словами и начальника своего, и всех прочих, сидевших не только в Чернигове, но и в самом златоглавом Киеве, Муромец принялся за готовку. Так, для начала надо запалить костер… А дров-то нету! Мать в доме печь всегда дровяными чурками растапливала, но на лесной поляне-то поленницы не сыскать. Ладно, сойдут и ветки…

И измученный Муромец углубился в лесную чащу, собирая хворост.

Сухих веток в дремучих чащобах, окружавших тогдашний Чернигов, было предостаточно. Как и разного зверья, опасливо следившего из-за кустов за их воинскими упражнениями. И даже Баба-яга там жила. Как раз в тот день пребывала она в настроении, которое можно описать словами: «Сама не знаю, какого хрена мне нужно, и поэтому жутко злая!» А по какой причине – только ей и ведомо. И еще Богу, но он, как известно, правду видит, но не скоро ее скажет…

Поэтому, облетая дозором владения свои и увидев с высоты красавца витязя, уснувшего на краю поляны, старая карга скривила высохшие губы в нехорошей усмешке, предвещающей кое-кому большие приключения на то самое место, о коем в приличном обществе не упоминают. И, махнув метлой, задала ступе режим мягкой посадки.

* * *

Алеше Поповичу снился очень хороший сон. Хоть большей частью и греховный, чего уж тут скрывать… В коем наличествовал он сам, а также княжеская дочь Любава Владимировна. Был и Илья Муромец, служивший у него в холопах и безропотно исполнявший любые приказы. К примеру, в данный момент вышколенный мужик стоял на страже у окошка девичьего терема, чтобы вовремя подать сигнал тревоги, если кого принесет нелегкая. А Попович с Любавушкой… Ох, грехи наши тяжкие, прости, Господи…

Дружинник улыбался, вздрагивал и издавал сладострастные стоны. Баба-яга, примостившаяся неподалеку, взирала на него с умилением и даже с какой-то материнской нежностью: больно уж хорош был молодец! Вон, щеки румяные, как у девки красной, да еще с пушком бархатистым… И при этом статен, крепок, в самом соку… Даже есть жалко! А куда денешься? Но можно ведь и не сразу…

Ведьма осторожно погладила богатыря по кудрявой головушке, затем по щеке, ласково потрепала по подбородку.

– Ох, озорница ты, Любавушка… – проворковал во сне Попович, улыбаясь и потягиваясь. – Погоди еще немного, мне отдышаться надо…

– Ох, доля твоя горемычная! – чуть не всплакнула старая карга. – А все же могло быть по-иному!

Тут заволновался жеребец Алеши Поповича, пасшийся неподалеку, гнедой масти и с белой отметиной во лбу. Он сердито захрапел и издал пронзительное ржание. По идее, сделать ему это надо было раньше, как только ступа приземлилась на поляну. Не зря сам богатырь с гордостью говорил: «Мой Гнедко – как пес сторожевой, любую опасность почует и меня предупредит! Бодрствую ли, сплю – без разницы!»

Но сейчас верный друг оплошал и промедлил… Из-за кобылы Ильи Муромца, которая тоже паслась, повернувшись к нему самым соблазнительным местом, отвлекая от служебного долга и наводя на мысли греховные. Гнедко боролся с искушением, размышляя: успеет ли, и не осерчает ли хозяин, ежели некстати пробудится. Мнение самой кобылы его не интересовало ни в малейшей степени, поскольку был он, как и сам Попович, непомерно самонадеянным, считая себя образцом мужской удали и привлекательности. Потому и прозевал «мягкую посадку».

Богатырь пробудился мгновенно и чуть не заорал при виде доброй железнозубой улыбки ведьмы.

– Ишь, задергался, соколик… – рассмеявшись скрипуче, прошамкала Баба-яга и погрозила ошарашенному Поповичу пальцем, темным и морщинистым, как созревший бобовый стручок. – Небось, что худое против меня умыслил? Признавайся, охальник, хочешь изнасильничать старушку?

У богатыря чуть волосы дыбом не встали. И не только на голове…

– Да ты ч-что, б-бабка… Д-да ни в ж-жизнь! – забормотал он и даже крестное знамение наложил на себя трясущейся рукой, для пущей убедительности.

Ведьма улыбнулась еще шире. После чего, понизив голос, со смущенной ехидностью заявила:

– А придется!

Глава 3

Далеко от этих мест, в славном златоглавом Киеве, великого князя Владимира, который вошел в историю с прозвищем Красное Солнышко, одолевали мысли невеселые… И было этих мыслей – полный короб, да с верхом.

Казалось бы, князь, баловень судьбы… Всего вволю. Наслаждайся жизнью. Ешь, пей, отдыхай, только и делай, что ничего не делай.

Ага, как же!

«Они думают, что нам, князьям, легко, – с раздражением размышлял Владимир. – Чушь! Досужие разговорчики! Сами бы попробовали! Мигом по-иному бы запели…»

Желающих попробовать, правда, не находилось. Втайне, может, сесть на его место мечтали многие, но заявить об этом вслух – ищите дурака! Князинька-то славился нравом крутым и на расправу был скор. А сесть вместо богато украшенного кресла на острый кол, смазанный бараньим жиром, никто не хотел. Или, в лучшем случае, в глубокий поруб, откуда выпустят дряхлым старцем, ежели не окочуришься.

Так что конкурентов Владимир мог не опасаться. Пока, во всяком случае. Но и других неприятностей хватало. Жалобы и мольбы о помощи текли потоком, с разных сторон обширной его державы.

От проклятых тугар спасу не было. Тамошний хан Калин, самозванно принявший царский титул, тревожил порубежье и вымогал дань, грозя в случае отказа осадить Киев.

На реках завелись лихие люди, грабящие купеческие лодьи. Их ловили и вешали, но на смену одним злодеям быстро приходили другие, больно уж велик был соблазн добычи.

В черниговских лесах появился какой-то Соловей-разбойник – ежели верить слухам, вовсе уж отмороженный беспредельщик. Ладно бы просто грабил, хоть что-то оставляя путнику, как у порядочных разбойников заведено, – он мало того, что обирал до нитки, так еще и предварительно оглушал бедолагу чудовищным по силе свистом, а опосля делал препаскудные вещи. Местный воевода, который получил от князя строгий приказ изловить злодея, связать и доставить в Киев на суд и расправу, потом долго трясся и мычал что-то нечленораздельное. Удалось разобрать лишь одно слово: «Противный!» Про дружинников, кои под его началом отправились в поход на Соловья, и говорить нечего: только стыдливо опускали очи долу и краснели, как девки, впервые узревшие мужскую наготу…

Мало того, собственная дочь и отрада учудила такое, что впору задрать подол и постегать хворостиной. Влюбилась в простого дружинника! То есть, справедливости ради, богатырь Алеша Попович и внешностью удался, и прославился ратными подвигами, так ведь низкую породу не спрячешь. Был бы хоть боярином! А тут… Любавушку-то уже за принца хранцузского просватали, а она вздумала амуры заводить с отцовым подданным! Тьфу! Молодежь нынче пошла вовсе невозможная, собственных родителей не чтит, на стародавние заветы плюет.

Расправиться с Поповичем князь не рискнул: уж больно любили Алешу дружинники… То есть не в том смысле слова, свят-свят! Уважали и ценили за храбрость, воинское искусство и щедрую натуру. Опять же, еще один богатырь, Добрыня Никитич – его побратим… Владимир поступил проще: услал возмутителя девичьего спокойствия из Киева, благо и причина подвернулась очень даже уважительная.

В один прекрасный день, когда князь особенно был удручен тягостными мыслями, явились к нему волхвы… Надобно отметить, что хоть Владимир и сам крестился, и подданных своих заставил сделать то же самое, ласково увещевая то словом властительным, то мечом и огнем, но старую веру все же уважал и к волхвам относился с почтительной опаской. Хорошо помнил печальную историю, случившуюся с Вещим Олегом… Потому принял делегацию в составе трех убеленных сединами старцев со всей вежливостью, усадил напротив себя, велел подать кушанья и питье.

– Благодарствую, светлый княже, но не до угощения ныне, время дорого! – заявил главный волхв. – Было нам видение…

И рассказал, в чем его суть.

Скажем прямо: князь не очень-то поверил, будто в каком-то селе неподалеку от Чернигова живет в обезноженном виде будущий великий богатырь и спаситель Руси. Ну а вдруг? Опять же, там неподалеку Соловей-Разбойник балует…

Губы Владимира растянулись в чуть заметной усмешке, которая заставила бы насторожиться любого человека, хорошо знавшего князя.

– Спасибо вам, мудрые ведуны, за то, что ко мне пришли! Тотчас же отправляйтесь в то село, действуйте от моего имени. А ради пущей безопасности дам я вам для охраны славного богатыря Поповича. Заодно и другое поручение ему дам, пусть потрудится ради славы и пользы государства нашего! – княжеский голос сочился медом.

– Благодарствуем за заботу, светлый княже, никакого защитника нам не надобно, мы себя и сами охраним… – начал было старший волхв, но тут Владимир недовольно нахмурился:

– А я говорю, надобно! Я князь или где?!

Старцы решили не спорить.

* * *

– Пришлось уж мне потрудиться ради государственного блага, раз во всей вашей компании – болван на болване! – голос кобылы Муромца был наполнен истинно женским ехидством.

Илья со стоном зажмурился, потом снова открыл глаза, с силой ущипнул себя, охнул и выругался. То же самое проделал и Попович.

– Да уж, браниться вы мастера! – констатировала лошадь. – Одно слово: мужики!

Гнедко выпучил глаза и с опаской отодвинулся подальше. Богатырского коня колотила мелкая дрожь.

– А с тобой, кобелина, я после отдельно потолкую! – голос кобылы зазвенел от возмущения. – Покажу тебе, как отвлекаться от караульной службы, на бабские прелести пялясь!

Жеребец с протяжным мученическим ржанием рухнул в высокую траву. Он, разумеется, не понимал ни слова, но до него дошло главное: лошадь заговорила человеческим языком! Не иначе, наступает конец света.

– Э-э-э… Может, отпуштишь, а? – робко прошепелявила Баба-яга. – Я больше не буду! Жуб даю…

– Лежи и молчи! Зуб она даст! Я ж тебе их выбила! – ехидно произнесла лошадь. – Тоже мне, нашла время кобелировать! В твоем возрасте, бабуся, это просто вредно.

На ведьмины глаза навернулись крупные слезы.

– Пошледней радошти лишила, окаянная! Чтоб ни дна тебе, ни покрышки! Вот ужо погоди, мои дружья ш тобой шочтутша! И Кот Баюн, и Кощеюшка…

– Может, еще и Змея Горыныча приплетешь? – в голосе лошади зазвучала уже откровенная издевка.

* * *

Богатырь Попович воспринял поручение князя без всякой радости. Неужели во всей дружине не нашлось другого витязя, чтобы старцев в дороге охранять? Опять же, расставаться с Любавой Владимировной ой как не хотелось… Правда, вторая часть поручения – поймать Соловья-разбойника, и либо башку ему на месте срубить, либо привезти в Киев пред светлые и грозные очи князиньки – утешила и даже польстила. Поначалу. А чуть позже вспомнил витязь про историю с отрядом, снаряженным для поимки того же Соловья (слухами земля полнится, дошли эти сведения не только до князя!), и ощутил он некоторый нехороший холод в нижней части тела.

Но отступать было некуда. Алеша скорее согласился бы умереть, нежели прослыть трусом. Поэтому без возражений и промедлений собрался в путь-дорогу. Настроение у него было, как легко догадаться, невеселое: все раздражало, старцы казались каркающими черными воронами… Попытался было по пути выведать, ради какой цели едут они в ту самую деревеньку Карачарово, но старший волхв ответил уклончиво: «Всему, мол, свое время, на месте узнаешь». Богатырь счел себя кровно обиженным: от прославленного героя, всей Руси известного, таятся! Потому и набросился с упеками, не разобравшись, в чем дело, когда поднялся шум-гам из-за будто бы похищенной девки… А когда ему в попутчики (мало того, в будущие побратимы!) навязали неотесанную деревенщину, настроение Алеши Поповича вообще перешло с отметки «бывает хуже, но редко» к «лучше удавиться».

Одно было утешение: покуда мужик находился в полной его власти. Старший волхв сказал ясно: «Обучи всему, что воин должен знать, гоняй и в хвост и в гриву, только в беспредел не впадай, имей совесть! Будь начальником строгим, но справедливым!» Алеша склонил голову, пряча торжествующую усмешку… Ну, мужик, ты попал. Конкретно.

А вот теперь до него с беспощадной ясностью дошло, что попал-то как раз он. Еще не добравшись до Соловья-разбойника…

* * *

– Так ты… – Муромец, героически сосредоточившись, собрал всю храбрость свою и ум и договорил: – человечьим голосом молвишь?!

Кобыла издала скорбный вздох, умудрившись вложить в него всю гамму чувств, как это умеет делать только слабый пол.

– Мужик, у тебя в роду предков с Севера не было? Ну, тех, которые на южном берегу Варяжского[2] моря живут, вблизи Невы-реки, чудью именуются? – спросила она.

Илья наморщил лоб, напряг память.

– Да вроде одни росичи… Ну, может, в дальних поколениях и степняки какие попадались… А что?

– Тугодум ты, бедняга, вот что! В кого бы… Ну, ладно, хоть с опозданием, но все же дошло. Да, молвлю! Волхвы мне этот волшебный дар дали, когда над тобою совершали обряд. Мне их старший прошептал на ухо: помогай, мол, Илье, он хоть и могуч, как дуб…

– Ну, так! – горделиво приосанился Муромец.

– Но такой же тупой! – безжалостно договорила лошадь.

Алеша Попович истерично расхохотался: видимо, нервы не выдержали.

– А ты не ржи, аки твой конь! – гневно нахмурилась лошадь. – Он про тебя тоже кое-чего сказывал. Точнее, про вас обоих, жеребцов-производителей племенных…

Богатырь поперхнулся на полуслове и устремил на кобылу умоляющий взгляд.

– Ладно уж, промолчу! – смягчилась та. – Словом, мудрый старец наделил меня речью. Велел только прибегать к ней лишь в крайности. И еще кое-что велел запомнить…

Кобыла выдержала паузу. Все присутствующие, даже Баба-яга, затаили дыхание.

– Сила князя Владимира – в сундуке, Бабы-яги – в железном зубе, Соловья-разбойника – в яйце…

– В каком?! – с простодушным крестьянским любопытством поинтересовался, не выдержав, Илья. – В курином, аль в утином?

– Пять нарядов вне очереди! За беспредельную тупость! – рявкнул Попович, героическим усилием одолев душивший его хохот.

Кобыла снова вздохнула еще более тяжело и скорбно.

– В левом или правом, не уточнил, не взыщи. Как и про зуб, – усмехнувшись, она посмотрела на ведьму. – Поэтому и пришлось для надежности все зубы тебе вышибить… Которые были железные. А ежели вместе с железными и обычные попались, уж прости, разбираться некогда было.

– Штоб у тебя копыта отшохли! – старая карга от злости и обиды стала даже шепелявить сильнее. И вдруг насторожилась: – Погоди, погоди! Так это вы што, Шоловья ишете? Шо жлом к нему или ш добром?

– Да кто же к такому ироду с добром пойдет, глупая ты баба! – ехидно проворчал богатырь. – Со злом, ясное дело! Я имею княжий приказ одолеть супостата и башку ему оттяпать. А ежели повезет, так и живым в Киев доставить, чтобы его на виду у всего честного народа казнили. А ты меня чуть не… Кх-м!!!

– Ладно, шоколик, кто штарое помянет, тому жуб… тьфу, глаж вон… Я вам помогу Шоловья одолеть. У меня к нему тоже кое-какие шшоты…

– Это какие же? – недоверчиво спросили Попович и лошадь.

Морщинистые щеки старой ведьмы вдруг залил густой румянец.

– Он, ирод, бешштыдник, каких мало! Уж я ему вше припомню! – Баба-яга внезапно стала имитировать какой-то странный гортанный говор: – Ишь ты: «ызбушка, ызбушка, павэрныш кы лэсу пэрэдам, ко мынэ жадом, и накланыш…» Такого шраму в нашем лешу шроду не бывало!!!

Глава 4

Князь Владимир пребывал в крайне дурном расположении духа. Во дворце опасливо шептались: «Не с той ноги встал, раздает направо – налево…» И старались не попадаться на глаза Красному Солнышку, которому сейчас больше подошло бы прозвище Грозная Тученька.

А причина была старой как мир: «отцы и дети». Не зря еще великому мудрецу Сократу из земли Эллинской приписывали гневное выражение: «Дети стали совершенно невозможными!» Да и ученый муж из земли Латынской, Титом Ливием именуемый, в книге своей, повествующей о войне Рима с Ганнибалом, рассказал о сыновней преданности и наставительно заявил: «Какой достойный пример для нынешних развратных времен, когда дети родному отцу отказывают в уважении!»

Если кто еще не понял, не нашел светлый князь общего языка с кровью и плотью своей, Любавой Владимировной.

– На верную смерть послал? – рыдала княжна. – Чтобы загубил Соловей-разбойник моего Алешеньку? Ну, так знай: ежели это случится, верна его памяти буду! В монастырь уйду, невестой Божьей стану!

– Рехнулась, окаянная! – возопил Креститель Руси, схватившись за голову, когда в себя пришел. – Ты же с прынцем хранцузским обвенчаться должна!

– Обойдется лягушатник вонючий! Вот ему! – выпалила Любавушка, сотворив сгоряча фигуру из трех пальцев, которая только деревенской бабе в пылу ссоры с соседкой и простительна. Правда, тотчас спохватилась и, устыдясь невежества своего, даже покраснела, шепча: «Прости, Господи…»

Венценосный папаша пришел в такую ярость, что борода его чуть не встопорщилась, аки шерсть у злого кота:

– Ты где слов таких нахваталась, поганка?! Кто тебя научил?!

– А что, неправду я молвила? Лягушек они лопают! В бане, почитай, вовсе не моются! Лютеция ихняя – как село, навозом пропахшее! – кричала отцова радость, топая и распаляясь, подобно родителю. – И вообще, это низкопоклонство перед Европой – сущий стыд и срам! Свою гордость иметь надобно!

– На кол посажу! – заорал князь, но тут же спохватился. – То есть в порубе сгною! Тьфу, хотел сказать, на земляные работы… Да чтоб тебя! Заговариваться уж от злости начал! А ну-ка…

Хотел было князь-отец, как в былые времена, перекинуть дочку через колено и уму-разуму поучить, задрав подол, но Любава вывернулась и выскочила за дверь, истошно вопя:

– Спасите! Защитите! Я же деть!!!

Вот позорище-то… Теперь разговоров да сплетен будет на месяц, не меньше. А ежели до хранцузского двора дойдет?! Тамошний король-отец, небось, призадумается, стоит ли свое чадо с таким «подарочком» венчать… Тогда придется либо и без того богатое приданое княжны увеличить, чтобы хранцузы все же соблазнились, либо объявить помолвку расторгнутой, а это такой стыд и урон для чести государства!

Дабы успокоиться, Владимир велел кликнуть монаха-летописца, который заодно был княжеским чтецом: пусть расскажет что-то мудрое из Библии. А тому не пришло в голову ничего умнее, как читать про царя Соломона.

– Погоди, погоди! – насторожился князь, багровея лицом. – Значит, у Соломона было семьсот жен и триста наложниц?

– Истинно так, светлый княже, поелику был тот царь, хоть и мудрым да справедливым, однако же и сластолюбивым безмерно… – начал было объяснять монах.

Владимир, хрипло засопел, сгреб остолбеневшего чтеца за ворот рясы:

– Ты на что намекаешь?! Я тебя спрашиваю, ты на что, морда твоя летописная, намекаешь?! Точнее, на кого?!

Обомлевший монах только сейчас запоздало вспомнил, каким неутомимым распутником был сам князинька, до того, как принял святое крещение…

– А-а-а… Ы-ы-ы… Б-б-б… Библия так глаголет, я не могу ни убавить, ни прибавить! – кое-как промямлил монах, стуча зубами от панического страха.

– Вон!!!

* * *

Владыка же тугарский, бывший хан, а с недавних пор царь Калин, по батюшке – Огуреевич, напротив, был в самом благодушном настроении. Все шло по задуманному. Дань от Киева поступала исправно, поскольку князь Владимир резонно считал, что лучше уж откупиться малым, чем рисковать многим. (На самом деле Креститель Руси выразился резче: «Бросим кость собаке шелудивой, пусть отстанет!», но кто бы рискнул такие слова до Калина донести?!) Любимые кобылицы регулярно жеребились и давали молоко, бесчисленное количество наложниц делали, в сущности, то же самое… Не жизнь – сказание! Особенно если учесть, что непутевого двоюродного братца и соперника Шалаву удалось без лишнего шума и пыли выставить вон. Пусть теперь в землях Владимира промышляет да безобразничает… Судя по слухам, тамошний люд его имя на свое тарабарское наречие переиначил, стал каким-то Соловьем называть. Вот дикари!

Шамана, наделившего братца чудодейственной силой, без долгих разговоров закопали в землю, предварительно укротив на голову. Чтобы не умничал и не наглел сверх меры. Ишь чего вздумал: чтобы подданный превосходил своего царя, да еще в делах, особо чувствительных для любого мужчины! Впрочем, Калин готов был помиловать преступника, ограничившись доброй поркой в назидание, если бы тот согласился и над царем провести такой же волшебный обряд «укрепления яиц», сделав их сильнее, чем у Шалавы. Но шаман лишь упрямо мотал грязной нестриженой головой (вши и блохи так и сыпались по сторонам), твердя что-то про «озарение» и «интуицию». И где только таких слов нахватался, сын желтоухой собаки?! Калин не понял их смысла, но уразумел главное: отказывается! И поэтому сделал правой рукой знак, хорошо знакомый страже…

Шалаву, ясное дело, закопали бы в той же яме, но братец только нехорошо усмехнулся, повалил свистом пару десятков воинов вместе с их лошадьми и сбежал в земли Владимира, не дожидаясь, пока его засыплют тучей стрел с безопасного расстояния. Мстительно пообещав напоследок, что когда-нибудь сделает из черепа Калина чашу для питья. А перед этим… (От подробностей позвольте воздержаться, уточним лишь, что при осуществлении этой угрозы царскому гарему пришлось бы искать нового повелителя, либо томиться в праздной тоске.)

Возлежа в шелковом шатре на белоснежном войлоке, Калин неторопливо отхлебывал из золотой чаши кумыс, сделанный из молока любимой кобылицы, и поглаживал стан любимой (на данный момент) наложницы. Ему было хорошо, во всех отношениях!

– Может, пойти на Киев? – задумчиво произнес владыка тугар. – Развлечемся немного… Дома пожжем, церкви и лавки пограбим, а баб да девок… – усмехнувшись, он затеребил женскую кожу за нежным ушком.

– Пойди, пойди, господин мой! – услужливо подхватила наложница. – Прославься храбростью, захвати добычу великую!

– А может, не надо идти? – пальцы Калина принялись поглаживать копну иссиня-черных волос. – Что у меня богатства мало? Или баб? – царь многозначительно усмехнулся.

– Не ходи, не ходи, повелитель! К чему тебе лишние хлопоты?

– Гм! Но если я не пойду, мои воины могут заворчать: царь, мол, обленился, позабыл, как саблей машут…

– Так пойди на Киев! Не нужно злить воинов, повелитель!

– А я что, не смогу заткнуть им рты? А самых крикливых сделать короче на голову?

– Вот так и сделай, повелитель! Не нужно идти на Киев!

– А-а-а, молчи, женщина! Никакого ума! То иди, то не иди… Как в Киеве говорят, семь пятниц на неделе!

* * *

– Дармоеды! Тупицы! Ротозеи! Всех в поруб посажу! Перепорю! Заставлю до конца жизни за свиньями да птицей ходить! Целая толпа олухов, а за одной княжной не уследили!!! – князь, и без того страшный в гневе, сейчас превзошел самого себя. – Да я вас!..

Няньки, ключницы, покоивки[3] и прочая челядь, не говоря уже про стражников, дежуривших этой ночью, тряслись, аки осиновые листья на ветру. Воевода Громослав, срочно призванный пред светлые княжеские очи, – тоже. «Сейчас спросит: тебя как, сразу казнить, или хочешь сперва помучиться?» – с тоской думал старый служака.

На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару минут, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев – это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй, Господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:

«Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, „ассоциацию“ – слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, – воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»

Князь снова начал багроветь. Ах, поганка, родному отцу – и такие слова! Ну, мать ее!!! Стоп! А кто ее мать? Какая из наложниц Любавушку родила?! Владимир ахнул, сообразив, что и сам толком уже не помнит: их ведь столько было… Второй раз перекрестился, мысленно шепча: «Прости, Господи, слаб человек, искусу подвержен…»

– Драть надо было чаще! – проворчал князь, снова приступая к чтению.

«Целую ручки ваши и буду неустанно молиться за здравие любимого батюшки моего. Не поминайте лихом свою плоть и кровь! Княжна Любава, будущая Поповна».

– Р-р-рр!!! – хриплый рев раненого медведя раскатился по княжеской горнице. – Воевода!!! Подь сюды!

На подгибающихся ногах подскочил Громослав, не смея даже утереть пот, обильно текущий по лицу.

– Ты это что же, щучий сын, воев[4] своих распустил? Им надо было глаз не смыкать, а они… Не то что княжну – всю казну мою могли вынести, а они и ухом не повели бы, сонные тетери!

– На кол посажу ротозеев! – заторопился воевода. – Другим в назидание!

– Вместе с тобой! – ехидно скривился князь.

– Вместе со мной! – машинально повторил Громослав. – Ох… Господине, смилуйся! Сколько лет служил тебе верой и правдой, сил и живота не жалеючи…

– Служил, не спорю. Однако же в святые себя не записывай, борода твоя многогрешная! Думаешь, твой князь слепой и глухой? – Креститель Руси заговорил вдруг с вкрадчивой любезностью. – Думаешь, не ведаю, чем ты втихаря занимаешься?

Воевода лишь чудом не лишился чувств, а волосы под шеломом встали дыбом.

«Неужто прознал, что я Калину-царю грамоты шлю, о делах в Киеве извещая?! Ой, пропала головушка моя… Хорошо если только на кол посадят…»

– Г-государь в-великий, п-пощади… – кое-как пробормотал дрожащими губами Громослав.

– Ладно, чего уж там… – смягчился вдруг князь, махнув рукой. – Един лишь Создатель без греха, а мы-то простые смертные… – Нагнувшись к уху взмокшего Громослава, которого тряс нервный озноб, договорил шепотом: – Понимаю, второй год как вдовеешь, плоть своего требует, а блудить со срамными девками – грех. Ну, так женись, хороняка! Рукоблудство-то – грех еще больший… Вспомни Библию! Понял?

– П-понял, с-светлый к-няже… – только и успел промолвить воевода, падая в счастливый обморок.

Настроение князя заметно улучшилось. Приятно все-таки, когда подчиненные так тебя боятся, что от любого твоего недовольства готовы лишиться чувств!

– Ну, ты, однако… – погрозил пальцем, когда Громослава отлили водою и похлопали по щекам, вернув на нашу грешную землю из небытия. – Держи себя в руках! Чай, не девка красная… Кстати, о девках! Кто еще с княжною сбежал?

– Сенная девка ее, Крапивой именуемая, светлый княже! – трясясь, забормотала старшая ключница. – Прозвище это за злобный нрав да острый язык ей дали! Половчанка она, из пленниц…

«Да, половчанки за словом в карман не лезут… И на ложе – ох, огонь да и только!»

Усилием воли, выдернув себя из приятных воспоминаний, князь начал раздавать указания:

– Воевода! Велю тебе тотчас отрядить погоню! Отбери лучших из лучших, да на самых добрых конях. Сам и возглавишь. Сделай все, чтобы настигнуть княжну до того как она повстречает Поповича! Воротишь ее ко мне, а будет упираться – свяжи. Даю тебе такое право. Только гляди, не переусердствуй! Награду тебе дам, а девку-половчанку тогда возьмешь в жены. Как раз всем хорошо будет, – и князь многозначительно подмигнул. – А ежели оплошаешь и они с Поповичем встретятся – разлучить, любой ценой! Действуй от моего имени. На крайний случай, прикажи воям своим убить богатыря. Ничего, не пропадем, бабы еще нарожают… Понял ли?

– Понял, светлый княже! Не сумлевайся, все силы положу, живота не пожалею!

– Действуй, Долбозвон!

Все, кроме князя, ахнули, выпучив глаза…

– Э-э-э… Великий государь, ты, видать, от горести да усталости имя мое попутал… – кое-как промолвил Громослав.

– Начальство ничего и никогда не путает! – наставительно погрозил пальцем Красное Солнышко. – Покуда не выполнишь мое поручение, носить будешь новое имя. Для пущего усердия! А вернешься с пустыми руками, прикажу тебе именоваться… – и князь, поманив воеводу, что-то прошептал на ухо.

Тот ахнул, побагровел и инстинктивно скрестил руки ниже пояса.

Глава 5

– Негоже, Иван, Ильин сын, ты поступаешь! – в голосе немолодого мужика с суровым обветренным лицом и натруженными мозолистыми руками зазвенел металл. – Ой, негоже! Не по-соседски и не по-христиански. Про стародавние обычаи я уж и не говорю! Это что же получается: твой сынок мою дочку на всю деревню ославил, а вину свою прикрыть не хочет! И ты ему потворствуешь?! Совесть-то у тебя есть?

Папаша Муромца бессильно развел руками:

– Жбан Густомыслыч, хоть ты-то душу не мотай! Какое там потворство! Уж я с ним и так и этак… Твердил, что должен он жениться на твоей Ладушке, а мой неслух ни в какую!

Родитель «ославленной» девки озадаченно почесал в затылке:

– Ежели приданого надо добавить… Хотя вроде и так не поскупились!

– Святая правда, не поскупились! – поддержала его жена.

– Да не в приданом дело, – скорбно вздохнул Иван Ильич. – Не желает он, уперся и стоит насмерть.

Жбан нахмурился:

– Супротив воли отцовской, выходит, твой сынок пошел! Ну и молодежь подросла ныне… Ты грозил ему?

– Грозил. И гневом своим, и даже проклятием… Без толку.

– Пороть пробовал?

– Еще как! Аж рука устала! Да только ремень зря истрепал.

– А что такому бугаю ремень?! – поморщился Жбан. – Вожжами надо было!

– Так я и хотел вожжами, да тут… – папаша Муромца опасливо покосился на женушку, которая скромно сидела сбоку с послушно-безразличным видом. Как подобало бабе, знающей свое место и не встревающей в мужские разговоры. – Старцы эти не велели. Нельзя, говорят, покалечить можешь, а он нам для важного дела надобен. Сам ведаешь, спорить с волхвами – себе дороже!

– Так старцев-то в селе нет! Уехали, хвала Создателю, – резонно заявил Жбан. – Теперь мешать некому.

– Так и сына-то тоже нет! – не менее резонно возразил Ильин родитель. – Уехал с богатырем Поповичем. Теперь драть некого.

– Ой, горе-то, горе-е-еее! – пронзительно запричитала вдруг мать девки, раскачиваясь и заламывая руки, точно плакальщица на похоронах. – Для того ли я дитятко свое под сердцем носила, в муках рожала, кормила да воспитывала?! Теперь из любого дома на нее будут пальцами показывать да ухмыляться! А все из-за вашего обалдуя!

– Ну, ты не очень-то! – не выдержав, вскипела мать виновника переполоха. – Кабы правильно девку воспитывали, никакой беды бы и не стряслось! Что, мой Илюшенька чудище лесное, али сам Кощей, чтобы, его увидя, в обморок валиться?

– Уж мы-то ее воспитывали как надо! Девка скромная, тихая, честь свою блюла! Она же не виновата, что он на нее средь бела дня набросился! Перепужалась до полусмерти…

– Кто набросился? Да на вашу овцу белобрысую…

– Сама ты овца! Сучка крашеная!!!

– Я крашеная?!

Бабы с визгом содрали друг с друга головные платки, потом вцепились в волосы. Мужья, сбитые с толку таким внезапным поворотом событий, не успели вмешаться. (Ну или побоялись – о том летописи умалчивают…)

* * *

Девка же, из-за которой и вышел весь сыр-бор, в данную минуту обливалась горючими слезами. И потому, что доля ее оказалась горше некуда, причем без всякой вины, и из-за твердого заверения родителей: «Не кручинься, Ладушка, заставим его, подлеца, в церковь тебя свести, никуда не денется!» Из-за этого она и кручинилась, да еще как! Не хотела идти за Илью. Во-первых, потому что напугал он ее до полусмерти. Во-вторых, молодые мужики с густыми бородами внушали ей отвращение (бог весть, по какой причине). Наконец, в-третьих…

Несчастная дурочка влюбилась. С ходу. Насмерть. Как это обычно и случается с девицами, невинными до кончиков ногтей. В славного богатыря Алешу Поповича…

Рыжий кот, потянувшись и зевнув, утробно мяукнул, уставился на молодую хозяйку медово-наглым взглядом, в котором так и читалось: «Что, плохо тебе? Не переживай. Могло быть и хуже».

– Котя… – всхлипнула Ладушка, притискивая к себе любимца. – Люблю я его, понимаешь? Знаю, что никакой надежды, что проще звезду с неба достать, а ничего с собою сделать не могу! Без него мне жизни нет!

– Мр-р-р-рррр… – отозвался рыжак, скорчив задумчиво-многозначительную морду. В переводе с «кошачьего» на «человеческий» это следовало понимать: «Что поделаешь, такая ваша доля бабская: страдать из-за мужиков. Не ты первая, не ты и последняя».

– А меня хотят за нелюбимого выдать! Вот горе-то!

– М-мм-рр… – фыркнул Котя, мотнув головой.

«Ну, какое же это горе! Вот если бы тебя мышей ловить заставляли, да за съеденные сливки – полотенцем по хребту…»

– Ах, если бы ты меня понимал, все легче было бы… Но ты – тварь неразумная, тебе любовь неведома…

– М-м-рррррр!!!

«А вот это уже ни в какие ворота не лезет! Мы, коты, тоже любим! Каждую весну…»

– Не пойду за Илью! Противен он мне! Скорее руки на себя наложу!

– М-м-мммрр!!!

«Почему все бабы такие дуры?!»

– Нет, это смертный грех! Лучше убегу из дому!

– М-р-р!

«Ну, не все… Общение с умным котом все же сказывается…»

* * *

Воевода отличается от рядового дружинника, десятника, сотника и даже тысяцкого тем, что обязан мыслить стратегически. Сиречь, просчитывать последствия не только каждого своего шага, но и ворога. Думать и представлять себя на месте супостата, решая: «а что будет, если?..» Иначе никакой он не воевода, разве только по названию, и в настоящем бою получит жестокую трепку.

Что уж говорить про князя! Да еще восседающего на киевском престоле!

Владимир был гневлив, но отходил быстро и размышлял здраво. Посему, едва лишь конный отряд во главе с Долбозвоном-Громославом покинул столицу, держа курс на полночь, в сторону Чернигова, князь погрузился в думы. Стараясь все просчитать и предугадать. Чем может закончиться дело?

Первое. Блудную дочь перехватят и привезут обратно к рассерженному, но любящему отцу. Самый простой и хороший итог! Беглянке вправить мозги, применив проверенные домашние средства, а потом посадить под замок, на хлеб и воду… То есть, настолько далеко заходить все же не стоит, ведь родная дочь как-никак, хоть и непочтительная. И как можно скорее – замуж! За того хранцуза. В Лютеции дурь-то из головы выветрится быстро, хотя город – деревня деревней. Тут дочка права…

Так! Заодно выяснить, кто ей об этом поведал. И укоротить слишком длинные языки, другим болтунам в назидание.

Второе. Она успеет добраться до этого окаянного Поповича. Самое худшее – обвенчается с ним! Неприятно, спору нет, но все решаемо. Надо сделать вид, будто никакого венчания не было – раз. (Попа, при необходимости, расстричь под любым предлогом и отправить в самый дальний монастырь на тяжкие работы, а еще лучше в поруб, навечно.) Попович, ясное дело, не промолчит, станет возмущаться и права качать, а еще вернее – схватится за меч. Значит, придется убить, как Долбозвону-Громославу и было велено. Уж целая толпа воев с одним богатырем как-нибудь управится! А народу и дружине объявим, что переметнулся Алеша к врагам государства… Да к тем же тугарам! Не выдержал, мол, искуса, когда сам поганый Калин-царь пообещал ему кучу золота и руку любимой дочери своей…

Иным возможным свидетелям венчания отрубить головы – два. С дочкой поступить, как было сказано ранее, – три. В Лютецию, и поживее! К прынцу хранцузскому.

Грех, кто же спорит… Так грехи на то и существуют, чтобы их отмаливать. Бог милостив, простит. Ведь все будет сделано не корысти ради, и не по злобе, а едино из высших государственных интересов!

Дочка, правда, хранцузу не девкой достанется… И что с того? После свадьбы обратного ходу уже не будет. Ничего, как-то стерпит прынц урон чести своей. Едва ли начнет орать об этом на всех углах, жалуясь и выставляя себя же на посмешище. В крайнем случае, втихаря поучит жену уму-разуму, ну так это его право, а князя уже не касается.

Кстати, было у Любавы что-то с этим Поповичем или не было?! Тьфу, молодежь нынче пошла! В кого только…

(Тут князь, невольно покраснев, закашлялся.)

Третье. Самое плохое. Ротозей Долбозвон-Громослав дочку не сыщет, и она объявится в Киеве. Вместе с муженьком своим, чтоб ни дна ему, ни покрышки! Падут в ноги князю: решай, мол, нашу судьбу. Что тогда делать? Казнить, проклясть и выгнать с глаз долой, или простить и закатить пир на весь мир?

Губы Владимира растянулись в едва заметной усмешке.

– Прощу. Для вида. А уж опосля… Будет тебе, зятек дорогой, такое поручение, что вовек не исполнишь…

* * *

Кошки хорошо видят в темноте. Уж такими их матушка-природа создала, коль они по сути своей – ночные хищники. То есть охотиться могут и днем, но предпочитают спать. Ибо еще и ленивы безмерно – по воле той же матушки-природы… А уж ночью, особливо в предрассветные часы, не дают пощады ни грызунам, ни птахам, оказавшимся в пределах досягаемости. Не зря в народе сложилась поговорка: «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».

Но кошка также – домашнее животное. И после ночной охоты любит приходить под теплый кров, понежиться на подстилке… Поглядишь со стороны – не свирепый хищник, а кроткое создание.

Котя в кротость впадать не собирался, поскольку был в дурном настроении из-за отсутствия оного крова и подстилки. А также сметаны и сливок, которые любил тайком лизать, даже зная, что получит за это по хребту. И не только полотенцем… Хорошая реакция, правда, до сих пор спасала его от коромысла, но сапог пару раз… э-э-э… «прилетал». Рыжак утешался тем, что за все в этой жизни приходится платить. Порядочным котам лакомства просто так не достаются.

Теперь же сапоги с полотенцем не угрожали, но и сметаны со сливками не было. Как и теплой мягкой подстилки. Был лишь угрюмый черный лес и трясущаяся от страха Ладушка, которая украдкой вылезла после полуночи из окна и, прихватив Котю вместе с наспех собранным узелком, отправилась на поиски богатыря Поповича. Мнением самого Коти она как-то забыла поинтересоваться, или вовсе не сочла нужным. Известно же, что страстно влюбленные на такие мелочи внимания не обращают!

Со всех сторон доносились угрожающие шорохи, пару раз глухо ухнул филин… Ладушка вздрагивала, крестилась и покрепче прижимала к себе кота. Сияющий образ Алешеньки стоял перед ее взором, придавая смелости.

«Любовь зла, полюбишь и… богатыря! – сердито думал Котя. – Принесла же его нелегкая в нашу деревню!»

Глава 6

– Ну, вот ответь: зачем ты так спешил? Куда летел, как на пожар? Окликнул бы ее издали или пошел навстречу, степенным шагом, как зрелому мужу надлежит. Да с доброй улыбкой! Она тогда не испугалась бы! А ты попер, как стоялый бык, сорвавшийся с привязи…

Илья сокрушенно развел руками, потупив буйную кудлатую головушку:

– Сам не пойму! Я же как во сне был, или в тумане… Столько лет сиднем сидел, колодой лежал, и вдруг – иду! В пляс готов был пуститься, во все горло орать, так радовался… И еще… – силач вдруг застенчиво умолк, отвернувшись.

– Да уж договаривай, не стесняйся! – подбодрила лошадь.

Товарищи по походу Алеша Попович, его верный Гнедко и Баба-яга громко храпели и сопели, досматривая десятые сны. Богатырь и ведьма – лежа на почтительном расстоянии друг от друга, жеребец – стоя у могучего дуба на краю поляны. А Муромец нес ночное дежурство: так распорядился вредный Попович, продолжавший обучать его всему, что обязан знать воин. Кобыла втихомолку вела с ним разговоры, чтобы не уснул: то ли из женской жалости, то ли потому, что ее саму бессонница одолевала, и хотелось общения.

Да, надобно уточнить: звали ее Сивкой-Буркой, хотя по масти кобыла была саврасой, со светло-рыжим корпусом и черными ногами. Почему так назвали? Бог ведает, а также папаша Ильи, наделивший кобылу этой кличкой после доброй порции медовой браги…

– Э-э-э… – нерешительно протянул силач. – Понравилась она мне! Я как глянул – будто тепло прошло по сердцу… Плывет, аки лебедь белая! И коромысло с ведрами так держит… Ну, просто слов нет, как хороша! До сих пор забыть не могу!

– У меня тоже слов нет! – сердито констатировала лошадь. – Это же надо такую глупость сморозить! Хорошую девку перепугал и опозорил… Стоп!!! А что же, орясина, тогда жениться на ней не захотел?! Почему уперся?!

– Так ведь батюшка приказывал на ней жениться, а я не хочу ее неволить! Раз испугалась меня, стало быть, не понравился… – Илья чуть не всхлипнул от расстройства, но вовремя пересилил себя: мужику, да еще будущему побратиму славных богатырей, негоже в слезы ударяться, не баба все-таки. – Это ж не любовь была бы, а… – Муромец отчаянно искал подходящее слово, не нашел и тяжело вздохнул: – Ну, нехорошо как-то! Не по-людски.

– Ой, болва-а-ан… – простонала Сивка-Бурка. – Такие даже среди мужиков редко попадаются!

Наступила тишина, прерываемая коллективным храпом, лошадиным сопением и всякими лесными звуками…

– Ты хоть понимаешь, каково ей сейчас приходится? – снова завела разговор лошадь. – Селяне – им же только дай повод языками почесать! Выдумают все: и что было, и чего не было… Отцу с матерью – стыд и срам, они на бедной девке и выместят.

– Так ее что… ремнем будут бить?! – возмущенно вскинулся Илья, вспомнив папашино «вразумление». – Или даже вожжами?!

– Может, и не будут, а жизнь устроят такую, что хоть в петлю лезь, – грустно отозвалась кобыла. – А все из-за тебя!

Муромец со стоном закрыл могучими ручищами лицо. Но тут же решительно вскинулся:

– Не допущу! Кто ее обидит, будет иметь дело со мной!

* * *

Воевода, страстно мечтавший поскорее избавиться от второго позорного имени (о третьем, коим грозил князь, Долбозвон-Громослав даже думать боялся), взялся исполнять поручение со всем служебным рвением. Дураком он не был, иначе никогда не поднялся бы выше сотника, в самом крайнем случае – тысяцкого, а потому додумался до простой и естественной вещи: искать беглянку по запаху. Благо, охотничьих собак, выученных идти по следу добычи, не теряя его, на княжьей псарне хватало. Надо было лишь заполучить самую толковую и неутомимую, и с острым нюхом, само собой.

Магическая фраза: «Именем великого князя!» действовала, как по волшебству. Старший псарь тотчас велел привести собаку по кличке Вырви-Глотку, заверив, что второй такой гончей даже здесь не найти, а уж при других княжеских дворах – и подавно. Попутно приказал одному из своих помощников спешно собираться в дальний путь, лишних вопросов не задавать, беречь пса как зеницу ока и исполнять все приказы воеводы безропотно. Тот попробовал было заикнуться, что-де не воин и в походе от него толку мало, но Долбозвон-Громослав повторил магическую фразу, нехорошо нахмурившись и проведя ногтем большого пальца по волосатой шее. Парень на подгибающихся ногах помчался за вещами, необходимыми в дороге.

А вот с нянькой сбежавшей княжны пришлось повозиться. Она чуть не огрела воеводу по голове прялкой, услышав приказ выдать какую-нибудь вещь, хорошо сохранившую запах Любавы, лучше всего – спальную рубаху, которая была на княжне этой ночью.

– Ах, бесстыдник! Ишь чего задумал! Девичью рубаху – и чужому мужику?! Чтоб он ее нюхал?! Такого сраму у нас отродясь не было!

– Да что тебе в голову взбрело? Не я нюхать буду, а пес! – попробовал было объяснить ошарашенный и немного смущенный Долбозвон-Громослав, после чего нянька взбеленилась еще пуще и прялка все-таки дотронулась до его макушки. Кстати, весьма чувствительно.

Тут уж и воевода вышел из себя: затопал, затряс кулаками и пригрозил гневом самого великого князя, а также пыткой и лютой смертью. Нянька перепугалась, стала низко кланяться и просить прощения:

– Не сердись на глупую бабу, Громослав Пучеглазыч! Известно же: волос долог да ум короток! Не гневайся, отец родной и благодетель! Сейчас, сейчас все тебе выдам…

Кроме требуемой рубахи она вручила воеводе домашнюю обувку княжны – мягкие кожаные поршни, расшитые золотой нитью. Воевода запоздало догадался, что требовать надо было именно их: запах-то от ног самый сильный, сохраняется долго, собака легче учует! Но, чтобы не признаваться в своей промашке, с суровым видом принял и то и другое, проворчав:

– Всыпать бы тебе плетей за дерзость, да скажи спасибо, что возиться мне с тобой некогда, дело больно важное!

* * *

Утром вся честная компания, немного подкрепившись, двинулась дальше по лесной тропе. Муромец, у которого слипались глаза после бессменного ночного дежурства, отчаянно зевал, стараясь не забывать прикрывать рот ладонью: так потребовал богатырь, пригрозивший влепить еще пару нарядов за неумение вести себя в обществе.

– Верно говорят: можно вывезти мужика из деревни, но деревню-то из мужика не выведешь! – ехидно заявил Попович.

– Шоколик, так он же не вышпалша… – попробовала было вступиться за Муромца Баба-яга, но Алеша только отмахнулся пренебрежительно:

– Воин обязан стойко переносить все тяготы и лишения службы! Читала устав княжеской дружины, вторую строку от верха?

– Да ты шмеешшя, што ли, я же неграмотная! – смутилась ведьма.

– Ну тогда и не лезь, бабка, не в свое дело!

– Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак! – ехидно произнесла Сивка-Бурка.

Попович побагровел:

– Эт-то еще что?!

– Это пятая снизу строка! – весело заржала кобыла. Не выдержав, прыснула и Баба-яга, и даже отчаянно желавший заснуть Муромец усмехнулся. За что тут же схлопотал еще один наряд: негоже, дескать, подчиненному проявлять неуважение к начальству.

«Да сколько уже этих нарядов?! – ужаснулся про себя Илья. – И знать бы, что за хрень такая!»

Чтобы отвлечься от мыслей тягостных, начал Илья смотреть по сторонам. Ох, красота-то какая! Лес, где преобладали вековые сосны, ясным летним утром выглядел хоть и сурово, но очень привлекательно. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густые ветви, ложились на тропе яркими светлыми бликами, и в них светились разноцветные маленькие огоньки цветков. Пели птицы, доносился частый и сильный стук: высоко наверху трудился пестрый дятел.

«Эх, благодать божья…»

Расчувствовавшись, Илья машинально зевнул, позабыв про «манеры», и тут же получил начальственный окрик и прибавление нескольких нарядов.

«Жаль, поторопилась Сивка-Бурка с помощью… Ну, что ей стоило малость припоздниться?!» – сердито подумал Муромец.

* * *

К полудню добрались до большой поляны, с краю которой, под могучим дубом, приютилась то ли изба, то ли лачуга – с первого взгляда и не разберешь. Довольно крепкая, но неопрятная, словно жилище бобыля, коему так не хватает достатка, порядка и заботливой женской руки.

– Каррр! – поприветствовал их хриплым голосом громадный старый ворон, устроившийся на том самом дубе.

– И тебе, пашкуднику пернатому, не хворать! – отозвалась Бабя-яга. – Где хожаин?

– Кар-р-р! – в голосе птицы послышалось явное недовольство: то ли из-за «паскудника», то ли по какой другой причине.

– Ах, вше пьет? До ших пор из жапоя не вышел? – ахнула ведьма, осуждающе качая головой. – Ну и ну!

– Карррррр!!!

– Ладно, ражберемша… Эй! Шонная тетеря! Глажки открывай, шолнце уже вышоко!

Из-за косо прилаженной дощатой двери донесся страдальческий стон, затем жалобы на неудавшуюся жизнь и незваных гостей, которые хуже тугарина. Завершилось все вопросом:

– Кого нелегкая принесла?

– По голошу ужнавать надо! – не на шутку рассердилась Баба-яга. – Давай, поднимайша! Дело к тебе ешть.

– Погодите немного, хоть похмелюсь… Ох, тяжко мне…

– Я тебя шейшаш помелом так похмелю, мало не покажетша! А ну, выходи! – пригрозила Баба-яга и вправду взмахнула метлой. Ступу ей пришлось оставить на том месте, где она приставала к Поповичу, поскольку, лишившись волшебных зубов, ведьма утратила способность к полету. Однако расстаться с помелом отказалась категорически, чуть не плача и твердя: «Я ш ним шроднилаш…» Растроганный Муромец предложил, что понесет ступу: что там для него лишняя тяжесть! Но сердитый Алеша, чудом избежавший самого тяжкого для богатыря унижения, запретил даже думать об этом. Кобыла только многозначительно усмехнулась…

Что-то заскрипело, затрещало, упало с грохотом, затем дверь открылась и взору честной компании предстал владелец лачуги – мужичок малого роста с многодневной щетиной на опухшей страдальческой физиономии и косящими в разные стороны глазами. В правой руке он сжимал опорожненную прозрачную посудину диковинного вида. Крепкий запах перегара так и пополз по поляне, заставив лошадей страдальчески поморщиться.

– Тьфу! Какая гадость! – не выдержав, сплюнула Сивка-Бурка. – Меня сейчас стошнит!

– Каррррр!!! – дико заорал ворон, чуть не свалившись с ветки.

Мужичок вздрогнул всем телом, ухватившись за косяк, чтобы не упасть. Глаза перестали блудить по сторонам, округлились и уставились на кобылу.

– Допился! Белая горячка! – всхлипнул он.

– Пока еще нет, – усмехнулась лошадь. – Но скоро будет, если не возьмешься за ум. Придет тогда к тебе большая-пребольшая белочка, размером с матерого кабана… А уж что она с тобой сделает – ни в сказке сказать ни пером описать.

У мужичка застучали зубы. Посудина выпала из ослабевшей руки, шлепнувшись в густую траву. Привлеченный ее диковинным видом, Попович проворно соскочил с седла, подобрал и озадаченно поднял брови:

– Сроду не видал такого! Сделано непонятно из чего, на диво ровно да гладко, и наклейка какая-то чудная, с буквами заморскими… Откуда взял-то?

Мужичок только тупо таращился на кобылу и мычал что-то нечленораздельное.

– Оттуда, откуда он вше берет?.. Иж будушшего! – пояснила Баба-яга. – Дар у него такой, волшебный!

– Из будущего?! – хором ахнули Алеша, Илья и Сивка-Бурка. Даже Гнедко, хоть ничего и не понимал, тоже вздрогнул и насторожился: видимо, проникнувшись серьезностью ситуации.

– А то! Вы не глядите, что шморчок шморчком, внешношть – она обманчива! Ох! Я же ваш пожнакомить жабыла! Шклерож проклятый! Штарошть – не радошть… Это – Мужичок-Лешовичок, или Боровичок, как его ешшо нажывают.

– Мужичок-Лесовичок? Тот самый? – ахнул Попович, невольно отступив на пару шагов.

– Тот шамый, откуда же другому вжатша… Другой штолько и не выпьет!

* * *

Тут надобно сделать небольшое пояснение.

Многие люди упорно считают Мужичка-Лесовичка чем-то вроде беззлобного и безобидного деревенского дурачка, обижать которого – большой грех. И сильно ошибаются. Особенно если учесть, что такой сам любого обидит… Да, внешность у Лесовичка неказистая, одежонка потрепанная, физиономия простецкая, а глазки – наивно-добрые. Но это лишь с виду. Как правильно заметила Баба-яга, внешность – она бывает обманчивой.

Мужичок-Лесовичок, конечно, не леший, но постоять за себя умеет. А каковы его способности, что он может сотворить в любое мгновение – того он и сам зачастую не ведает. Как малое дитя, в руки которому попала волшебная сила. Поэтому с ним нужно обращаться вежливо и без особой нужды не злить: себе дороже.

Но чтобы он мог приносить что-то из будущего?! Об этом ни в одной сказке не говорилось. Неудивительно, что слова старой ведьмы произвели такое впечатление.

Придя в себя, путники потребовали от мужичка объяснений. Дружно, вежливо, но настойчиво. Чувствуя некоторый благоговейный страх, а также жгучее любопытство. Особенный интерес проявила Сивка-Бурка: ясное дело, баба – она всегда баба, даже с четырьмя ногами, гривой и хвостом, ей любопытствовать от природы положено!

Понимая, что от него не отстанут, хозяин лачуги махнул рукой:

– Ладно! Слушайте! Вот только… – он смущенно потупился, попросил немного обождать и скрылся в своем жилище. Послышались смачные страдальческие звуки, будто умирающий от жажды путник присосался к фляге с водой, поднесенной добрым человеком. Вскоре Лесовичок снова показался на пороге, улыбаясь…

– Совсем другое дело! Прямо душа поет, и легко на сердце. Ох, пиво для опохмелки – самое то! Лучше – только шампанское… Правда, какой-то умник говорил, будто шампанское по утрам пьют либо князья да родовитые бояре, либо скорбные на голову… Ну так уже полдень.

– Шампанское? Это что за слово такое чудное? – насторожился Попович.

– А, в двух словах не объяснишь… Вроде зелена вина, да только слаще, и с пузырьками. Я больше всего люблю полусладкое! Полусухое тоже ничего, а вот сухое – бр-р-р! – Лесовичок скорчил брезгливую гримасу. – Ну, а ежели брют – это вообще не для меня. Один раз попробовал и чуть с ума не сошел: такая была изжога! Теперь эту гадость в рот не возьму ни за какие коврижки.

Богатырь недоверчиво покачал головой:

– Зелено вино – да с пузырьками? Забродило, что ли?

– Это в башке у тебя бродит! – разозлился Лесовичок, уязвленный таким недоверием и непочтением к любимому напитку. – Не веришь? А ну, гляди сам!

Сорвавшись с места, он снова скрылся в лачуге и вынес оттуда темную посудину с высокой длинной горловиной, запечатанной какой-то диковинной блестящей штучкой, а также несколько деревянных чарок. Попович, Илья, обе лошади и даже Баба-яга, которой доводилось прежде изредка видеть такие диковины, уставились на неведомый сосуд как зачарованные.

– В старых сказаниях говорится, что вот в такие сосуды злых волшебников запечатывали! – с опасливым благоговением прошептал Алеша. – Как их звали-то только… Богатырь напряг память, призадумавшись, потом хлопнул себя по лбу. – Джинны, вот!

– И джин будет, и виски, и ликеры, и все прочее! – прогудел Лесовичок, снова придя в благодушное настроение. – Для хороших-то людей ничего не жалко! – его пальцы тем временем проворно раскручивали тонкую витую проволочку. – Я потом новые добуду, как снова на ту мелкооптовую базу перенесусь…

– Куда? – насторожился Попович.

– Это рай земной! – небритая физиономия мужичка растянулась в доброй счастливой улыбке. – Там энтих сосудов, что листьев в лесу! Попасть туда можно, правда, лишь накушавшись сушеных мухоморов… Ну, так у меня с прошлого года запас еще не иссяк, а осенью новых заготовлю.

Проволочка отлетела в сторону, за ней последовала тончайшая металлическая пластинка, которую можно было сминать, как тряпицу. Илья искренне подивился искусству неведомых кузнецов: так раскатали! И тут Лесовичок предупредил:

– А вот сейчас громыхнет!

Муромец усмехнулся про себя: «Ври больше, на небе ни облачка…» И тут действительно громыхнуло. Точнее, громко хлопнуло, но эффект от неожиданности вышел изрядный.

Гнедко шарахнулся в сторону, истошно заржав и чуть не сбив с ног Сивку-Бурку.

Та потрясенно произнесла: «Мать моя лошадь!»

Старая ведьма шепеляво взвизгнула, прикрыв голову руками.

Богатырь подскочил на месте, изменившись в лице.

Илья округлившимися глазами уставился на пузырящуюся белоснежную пену, которая хлынула из горлышка посудины. Лишь губы беззвучно шевелились.

– Что, не обманул? – захохотал довольный Лесовичок и принялся проворно разливать соломенно-желтую жидкость по чаркам. – Ну, за встречу!

– Погоди, погоди! – спохватилась Баба-яга. – Шейчаш шнова напьешша, а у наш к тебе важное дело! О пашкуднике этом, Шоловье-ражбойнике, толковать пришли.

– Нечего годить, тебе не родить! Уж по одной-то – дело святое. А под хорошую выпивку и беседа течет легче… О ком?! – спохватился Лесовичок, наливаясь кровью. – О Соловье?! Да он, сучий сын, у меня цельный ящик шампанского спер! Любимого моего, полусладкого! За его погибель!!! Чего ждете? Может, вы нерусские? Вы меня вообще уважаете?!

Уж против такого-то довода возражений найти не удалось. Чарки сдвинулись с глухим деревянным стуком.

И пошло-поехало…

Глава 7

Сколько нужно хмельного, чтобы вусмерть напоить здоровенного мужика с комплекцией Муромца?

Если вы скажете: очень много, то, скорее всего, не ошибетесь. Однако же не забывайте, что прежде был он парализованным инвалидом и ничего крепче домашней браги не пробовал. Да и ту ему подносили лишь изредка, по большим праздникам: мол, и так судьбою обиженный, пусть хоть немного порадуется…

А тут всего было! Не поскупился Лесовичок, угостил нежданных и незваных гостей на славу. После того как опустела бутыль с шампанским, принес он еще одну. Осушили и ее, одобрительно причмокивая от удовольствия. За ней последовала третья: ведь Бог троицу любит! А потом – прямоугольная темная емкость с бело-красной наклейкой, где красовались столь же диковинные буковки и непонятно какое изображение.

– Виски «Баллантайнс»! Из земли Скотской! – с гордостью пояснил Лесовичок.

«Это что же за земля такая, где даже скотина пьет хмельное?!» – с восторженным испугом подумал Илья. Но гостеприимный хозяин уже разлил приятно пахнущую темную жидкость по чаркам, и посторонние мысли покинули голову Муромца…

Разомлевший от шампанского Попович, видно, решил побыть добрым. Позволил и Илье отведать дармового угощения, лишь на всякий случай пригрозил, снова поднося к устам чарку:

– Гляди у меня! Окосеешь – десять нарядов влеплю… ик!

Илья только усмехнулся: с чего ему раскосым стать, чай, не басурман… И с наслаждением проглотил диковинный напой из Скотской земли. Глотку словно огнем обожгло, перехватило дыхание. В первый миг выпучил глаза и закашлялся, но почти сразу же стало так хорошо… Муромец широко улыбнулся. Он сейчас искренне любил весь мир божий и страстно хотел сделать кому-то доброе дело. Даже вреднюге Поповичу. А потом вспомнилась ему Ладушка, и представил он, как в этот самый момент злые соседи напраслину на нее наводят, в слезы вгоняя… Силач тяжело вздохнул. Скупая мужская слеза скатилась по заросшей щеке.

– Ох, напьетешь, ироды! – с притворной укоризной заламывала руки захмелевшая Баба-яга, игриво поглядывая на Лесовичка. – Мы же о деле говорить должны! Как Шоловья одолеть!

– Никуда он не денется, Соловей твой! Сейчас вот эту бутыль уговорим и все обговорим… Ха-ха-ха! Как сказал-то, а?! – захохотал Лесовичок, снова наполняя чарки. Рука уже дрожала, часть напоя пролилась мимо.

– Гы-ы-ыыы! – поддержал хозяина Попович, утирая слезы.

– Гляди, как ведут себя пьяные мужики! Ты и то ржешь тише! – с укоризной сказала Сивка-Бурка гнедому. Тот не понял ни слова, но на всякий случай опасливо отодвинулся.

Горячительный дар земли Скотской был быстро отправлен по назначению, после чего Лесовичок угостил их напоем из Хранции. Названия осоловевший Муромец не припомнил (в голове уже все плыло и плясало), ему лишь казалось, что оно было похоже на слово «лошадь». То есть на «коня».

А потом гостеприимный хозяин внял наконец мольбам Бабы-яги, сидевшей у него на коленях и обнимавшей за шею. Разговор свернул к главному: каким оружием надежнее всего можно одолеть «Шоловья-ражбойника». (Он же – «шукин шын», «бесстыжий ворюга» и «наглый пришелец».)

– Сейчас поглядим, что у меня в закромах родины завалялось… – пообещал Лесовичок, ссаживая ведьму с колен и награждая ее шутливым шлепком пониже спины. Старая карга взвизгнула и игриво расхохоталась, покраснев: ни дать ни взять, юная прелестница, застигнутая при купании каким-то охальником, подглядывающим за ее наготой.

– Ох, шалунишка… В крашку штарушку вогнал…

В хижине что-то долго падало, гремело и лязгало. Потом Лесовичок, пыхтя от натуги, вытащил какую-то диковинную железяку, соединенную одним концом с гладко оструганным куском дерева. Посередине снизу торчала прямоугольная железная коробка, а за ней – железная же скоба, вокруг небольшого предмета, похожего на слегка изогнутый крюк. Тоже железный. Из прорези в верхней части коробки тянулась, исчезая под крышкой диковинного оружия, лента, в которую были вставлены предметы, похожие то ли на небольшие остроконечные металлические пальцы, то ли на… Илья, покраснев, прогнал слишком вольные мысли.

– Я в прошлый раз, видно, слишком много грибочков употребил… – пояснил хозяин, утирая пот со лба. – Поэтому промахнулся, не на свою базу попал, а куда-то в другое место. Надо полагать, к тамошним воинам. Поднялся переполох, начали орать: «Стой! Стрелять буду!» А мне это надо, чтобы меня стрелами истыкали?! Схватил первое, что под руку подвернулось, и обратно… Вот только что делать-то с этой хреновиной, ума не приложу. А выбросить жалко.

– Д-дай взглянуть… Я в-все ж б-богатырь… – пробормотал, с трудом ворочая языком, изрядно охмелевший Попович. – Ишь ты… Увесистая штуковина… Вот только как ею биться? Может, гвоздить, как палицей? – Ухватив странное оружие за железный конец, поближе к круглому срезу, Алеша с гулом рассек воздух несколько раз и поморщился. – Не-а, неудобно… Вот эта хреновина мешает!

Он с раздражением ткнул пальцем в железную коробку. Внутри что-то лязгнуло.

– Ну-ка, ну-ка! – заинтересовался богатырь. – Как ее открыть-то?

Он стал нажимать, тянуть, вертеть… Коробка, сидящая в гнезде, не поддавалась. Применять всю силу Алеша не захотел: остатки разума, не затронутые хмельным, подсказали, что этак можно испортить чужую вещь. А леший ее знает, сколько она стоит… Небось, целых две гривны, если не три…

– Позволь мне? – с пьяным простодушием спросил Муромец, перед глазами которого Алеша Попович, Мужичок-Лесовичок и Ладушка сменяли друг друга, изгибаясь в каком-то странном танце с коромыслами и ведрами. Рядом кружились, переплетясь гривастыми шеями, Гнедко и Сивка-Бурка, причем кобыла с застенчивой укоризной шептала на ухо сгорающему от страсти жеребцу: «Ну не сразу же, на лужок хоть своди сначала…»

– Т-тебе? Х-ха! – рассмеялся Попович. – Держи, п-попробуй…

Лучше бы он этого не делал.

* * *

С древних пор известно, что дуракам везет. Почему – умные люди объяснить не могут, а просто примиряются с этой истиной, разводя руками и пожимая плечами.

Спьяну ухнет дурачок в омут – и ничего, вынырнет обратно, даже воды не наглотается…

Пойдет накоротке через лес, кишащий разбойниками, чтобы срезать дорогу, – и хоть бы кто пристал, требуя решить старую как мир загадку: «Жизнь или кошелек?»

Решит жениться – не известно, за какие заслуги, достанется сущий клад, а не баба: добрая, любящая, терпеливая…

Заполучит в руки диковинное оружие, притащенное кудесником из далекого будущего, – ни себя не убьет, ни других… Хотя дело было ой как близко к такому исходу!

Строго говоря, дураком Муромец все-таки не был. Ну не виноват же человек, что сиднем просидел тридцать три года из-за болезни окаянной, ничему не обучаясь! Однако же и умным его назвать – погрешить против истины.

А тут повезло. Только-только почувствовал в руках незнакомую тяжесть, как в затуманенной от хмельных напоев голове будто что-то щелкнуло. Практичный крестьянский ум подсказал ему: тянуть надо за то, что выпирает вбок, а нажимать на то, что вбок не выпирает.

Так Илья и сделал. С доброй простодушной улыбкой сеятеля и хранителя он ухватился за странный крючок, торчащий сбоку странной железяки, и резко потянул на себя. К неописуемому восторгу Муромца, крючок повел себя послушно, оттянувшись до отказа. Но при этом внутри что-то громко лязгнуло. Илья растерялся и выпустил крючок. Тот быстро вернулся в прежнее положение, и лязг раздался снова, но уже тише.

– Ух! – облегченно выдохнул Муромец. – Хорошо, не сломал диковинку, она, может, дорогая…

После чего он решил надавить на тот крючок, который таился внутри железной скобы. Зачем? Спросите чего проще у пьяного. Захотелось – и все тут…

Раскатистый грохот больно стегнул по ушам, и в лесном воздухе остро запахло кисловатой вонью. Окаянное оружие задергалось и заплясало в лапищах перепуганного Муромца, как необъезженный конь. Завопив с перепугу во все горло, Илья что было сил удерживал крючок, одновременно продолжая давить на него. Он мысленно взывал и к христианскому богу, и к тем богам, которым совсем недавно еще поклонялся его народ, умоляя успокоить разошедшуюся штуковину. Но грохот не прекращался, из стен хижины Лесовичка и из сосновых стволов летела крупная щепа, а в небе с перепуганным хоровым ором кружились птицы. Из щели окаянного оружия вылетали те самые предметы, похожие то ли на металлические пальцы, то ли на более деликатную часть тела воина. Только уже без острых наконечников. Наверное, таившееся внутри чудище их пожрало.

У прочих участников застолья хватило ума упасть в траву. То же самое сделала Сивка-Бурка, истошно заорав:

– Мамочка моя, зачем ты мною ожеребилась?!

Гнедко от потрясения сначала застыл как вкопанный, затем рванулся к лесу, желая убраться подальше от непонятного ужаса, но уздечка, которой его привязали к ветке, была слишком крепкой. Ветка – тоже.

Старый ворон на суку даже не каркнул: видимо, перехватило дыхание.

Грохот закончился так же внезапно, как и начался. Муромец округлившимися глазами смотрел на окаянное оружие, ставшее тихим и послушным. На его лице застыло выражение, описать которое не смог бы даже самый ученый муж: слишком уж много чувств одновременно испытывал Илья!

Мужичок-Лесовичок с опаской приподнял голову, оглядел ущерб, нанесенный жилищу, и высказал все, что об этом думает. Образно и красочно. К нему присоединился Попович, пообещавший не пожалеть сил и времени и сделать-таки из Ильи образцового дружинника, даже если для этого потребуется… (От перечисления воспитательных мер разрешите воздержаться, скажем лишь, что они были чувствительными, впечатляющими и разнообразными.)

Чуть позже подала голос и Баба-яга, ставшая не только шамкать еще сильнее, но и заикаться. Самым мягким словом в ее красочной фразе было: «Оштолоп!» Затем ведьма, подпрыгнув, наградила Муромца добрым подзатыльником, который он даже не заметил, ушибла руку и зашипела.

– Ладно, нет худа без добра! – с житейской мудростью отреагировала Сивка-Бурка, когда отдышалась и пришла в себя. – Теперь ясно, с чем идти на Соловья.

Три мужика и баба недоуменно посмотрели сначала на нее, потом друг на друга, а затем на окаянное оружие…

– Не соображаете, что ли? – осерчала лошадь. – Уж если из этой хреновины дерево можно покрошить, да с большого расстояния…

– А-а-а! – ликующий крик вырвался сразу из четырех глоток. Протрезвевшие от потрясения люди, ведун и ведьма бросились обнимать друг друга.

В самом деле, сила Соловья известно, где таится. Так нанести этому месту невосполнимый урон из этой самой страшной железяки, и всех дел! С безопасного расстояния, где его свист теряет убойную силу. После чего злодея можно будет спокойно связать и учинить суд, скорый и правый. Поистине: нет худа без добра! Умница, лошадка!

– Дошло, наконец! – с облегчением констатировала кобыла.

– Карррр!!! – придя в себя, высказался старый ворон с ветки.

– Шоглашна, голубшик: шушший бешпредел получилша! – сочувственно закивала Баба-яга. – Но ты уж не вжышши, ведь вше хорошо законшилошь…

– А вот за это точно надо выпить! – решительно заявил Лесовичок. – Тем паче, что мы с перепугу протрезвели! Хижину мне опосля почините, как с Соловьем управитесь.

И потекло хмельное рекою… И зазвенели песни: сначала заздравные, потом степенные и рассудительные, затем тоскливо-щемящие, с переходом на озорные и похабные…

Сивка-Бурка страдальчески морщилась, поднимая очи к небу. Будто предвидела, что добром это не кончится.

* * *

Пробуждение оказалось тяжким, а точнее – мучительным.

Илья со стоном разлепил веки и сосредоточенно размышлять: жив он или умер. Судя по тому, что голова одновременно трещала, ныла и кружилась, смерть к нему еще не пришла… Муромец попытался приподняться, осоловевшими глазами оглядел творившийся повсюду разгром и, ахнув, поспешно зажмурился. От этого усилия в голове словно что-то взорвалось. Илья застонал, чуть не заскулив, как щенок, которому случайно наступили на лапу.

«Господи, да что же это?»

Если бы Муромец хоть раз напился прежде, ему было бы ясно, что «это» – всего-навсего похмелье. Правда, очень сильное. А также было бы ведомо, как такое лечится. Но Илья этого не знал. Потому мысль, что надо бы поискать в запасах Лесовичка немного живительной влаги (ежели сохранилась каким-то чудом!) ему даже не пришла в голову.

Однако какие-то инстинкты сохранились. Кроме того, мучила дикая жажда. Поэтому Муромец, сделав героическое усилие, все-таки заставил себя снова открыть глаза. И не закрывать их, хотя вновь сделалось страшно.

Жилище лесного ведуна, и без того сильно пострадавшее накануне от окаянного «оружия», теперь было разметано по бревнышку. А сами бревна, к пущему изумлению Ильи, оказались аккуратно сложенными друг на друга, что твоя поленница. Нехитрый скарб валялся по сторонам, пустые посудины (в огромном количестве) красовались на обломанных ветках молодых сосенок, торча донышками кверху. Вперемешку с ними были насажены сушеные мухоморы, с помощью которых Лесовичок переносился в будущее. Было красиво и жутко.

Остолбеневший Илья со страдальческим стоном повернул голову и увидел Поповича. В глазах богатыря мелькнул панический ужас. Поспешно вскочив и вытянувшись в струнку, Алеша заорал:

– Виноват, ваше благородие! Исправлюсь!

Вот тут Муромцу стало по-настоящему нехорошо. Страшная мысль, что он сошел с ума, заставила его содрогнуться. Илья стиснул ручищами виски и закачался из стороны в сторону, будто осиновый лист на ветру.

– Каррр…

Хриплый голос ворона вернул ему самообладание. Раз слышит и различает звуки, да еще понимает, кто их издает, значит, с рассудком все в порядке! Богатырь повернулся, посмотрел на птицу и чуть не заорал от потрясения и возмущения.

Ворон был пестрым. Неведомые злодеи умудрились сначала изловить его, а потом разрисовать разными яркими красками, видимо, найденными в «закромах» Лесовичка.

– Батюшки! – ахнул Илья. – Да кто же такое сотворил?! Над птахой божьей измываться! Воронушка, кабы ты мог говорить, указал бы мне на этих лоботрясов, уж я бы им руки-ноги повыдергивал, поучил их уму-разуму!

– Карр!!! – в страдальческом голосе прорезались нотки искреннего негодования.

– Он говорит: «Ешше иждеваетша, шволошь!» – пояснила Баба-яга, робко выглядывая из-за ствола вековой сосны.

Муромец не сразу понял, кого и за что обозвали сволочью. А когда до него дошло, захотелось одновременно повеситься, утопиться и провалиться сквозь землю.

– Ой, неужто все я сотворил?! – возопил силач дурным голосом, стиснув могучими ладонями и без того раскалывающуюся головушку. Отчего она заболела еще сильнее. – Все разрушил?! Горе мне, окаянному, горе!

– Не вше, ушпокойша! – ехидно прошамкала ведьма. – Вавилоншкую башню уж точно не трогал! Шего не было, того не было.

Сгорая от лютого стыда, Муромец обвел глазами поляну.

– А где же Лесовичок? Может, я его… – он замялся, опасливо прикидывая, что мог сотворить с гостеприимным хозяином.

– Не бойша, жив. Шгрыж пару мухоморов, до которых ты добратьша не ушпел, и шнова в будушшее умчалша! Шкажал, што лучше опять к тем воинам попадет, чем тебе под пьяную руку. Мол, Шоловей-ражбойник – шуший ангел по шравнению ш тобой. Да што там Шоловей! Кабы в гошти шам Калин-шарь нагрянул шо вшеми швоими людьми, и то было бы шпокойнее.

– Ой, позорище! – возрыдал Илья, придя в отчаяние. – Ой, батюшка, матушка, бейте меня, окаянного! Да не ремнем, а коромыслом и вожжами! А еще лучше, оглоблей! Осрамил и себя, и вас, на веки вечные! Хозяин же меня как друга принял, угощал от щедрот своих, а я… Стыд-то какой!

– Да уж! – осмелев, подал голос и Попович. – За то, что ты наделал, и сотни нарядов мало.

– Ой, молчи, добрый молодец, не трави душу мою, не береди рану, а то ведь пришибу к лешему! Грехом больше, грехом меньше…

Богатырь поспешно закрыл рот ладонями.

– Ладно, не убивайша так! – смягчилась ведьма при виде неподдельных душевных страданий. – Лешовичок виноват больше. И шам напилша, и тебя напоил. А мог бы догадатьша, што опашно! Ошобливо пошле того, что ты ш этой жележакой учудил. Можги же надо иметь! Воротитша – прошения попрошишь, ижбу жаново поштавишь, и вше дела. Выпьете мировую… Штоп! Вот пить лучше не надо.

– Спасибо тебе, бабушка, на добром слове! Еще как попрошу! В ноги ему поклонюсь, лишь бы зла не держал. И избу… – Муромец вдруг осекся на полуслове, будто внезапно важная мысль пришла в голову. – А лошади наши где?

– Кх-м! – закашлялась Баба Яга. – А шо ждоровьем у тебя как, вше в порядке? Хуже не будет?

– Сказывай… – внезапно осевшим голосом кое-как вымолвил Илья. – Не томи!

– Ну, ладно… – с явным сомнением протянула ведьма. – Убежали они в леш. Обидел ты Шивку-Бурку швою, да так, што не жнаю, проштит ли она тебя. Кровно обидел! Я бы на ее меште порчу на тебя нашлала. Вшя в шлежах была, бедная. А Гнедко жа ней умчалша, не брошать же одну! Тут в лешу, между прочим, волки водятша! – Баба-яга распалилась и буквально буравила Муромца осуждающим взглядом.

Если бы детинушка стоял, то так и сел бы после этих слов, сильно отбив копчик. Но он сидел, поэтому дело ограничилось отвисшей челюстью, выпученными глазами и такими мыслями, что постыдишься даже попу на исповеди признаться.

– Бабушка… – пролепетал Илья, удивительно похожий в эту минуту на нашкодившего ребенка, хоть и могучего да бородатого. – Неужели…

– Ах ты, ирод! – по-настоящему рассердилась ведьма. – Неужто шердца у тебя нет?! Она ж полу бабшкого, хоть и на четырех ногах! Душа ранимая, к шловам да делам чувштвительная… А-а-а, кому я это говорю! – ведьма даже всплакнула, махнув рукой. – Одно шлово – мужик! Никакой деликатношти!

У Поповича, который с интересом прислушивался, глаза полезли на лоб. Он на всякий случай отодвинулся подальше.

– Бабушка… – голос Ильи прошелестел чуть слышно Лицо пошло пятнами.

– Как ражливалша-то! Какие шлова говорил! Швет очей моих, люблю тебя бежумно, вше для тебя шделаю… Как увидел тебя, дешкать, как ты шла ш коромышлом, швет божий в глажах померк! Ты такая крашивая, такая штройная, как шамая лучшая племенная кобыла! Штан у тебя – как шея лебединая, поштупь нежнее пуха! Жижнь готов жа тебя отдать, лишь бы лашково пошмотрела! Я сама чуть не прошлежилась. Ах, думаю, ну хоть бы кто мне такие шлова шкажал! Так не от Лешего же ждать?.. Предштавляешь, што у Шивки на душе делалошь?! Ты ж туда наплевал, ирод! Тьфу!

– Господи! – простонал Муромец, страстно желавший вновь впасть в хмельное забытье. – Так это я моей кобыле говорил?!

– Ешли бы! – ехидно отозвалась ведьма. – Жеребшу! Ты их по пьяному делу шпутал! А потом и пошеловал! Вот этого Шивка уже не вынешла… Рашплакалашь – и в леш…

– А-а-а!!! Утоплюсь от позора!!! – завыл Илья и побежал к озерцу, мимо которого они проезжали по пути к хижине Лесовичка.

Баба-яга, не ожидавшая, какое воспитательное действие произведут ее суровые слова, испуганно ахнула и схватилась за голову:

– Ох, што я наделала, бежможглая?! Да он, шего доброго, и вправду утопитша… А ты шего жаштыл, шловно пень?! – гневно напустилась она на Поповича. – Я же жа ним не угонюш беж штупы! Беги, отговори, удержи! Шпашителя Руши потерять можем! Живо!!!

– Сейчас, сейчас… – бормотал Алеша, не проявляя особого желания ставить рекорды скорости. – А может, сам опомнится?

– Беги, кому шкажано! А то вшему швету рашшкажу, как он тебя шпьяну жа ухо ташкал и приговаривал: «Вот тебе наряды вне ошереди! Вот тебе деревеншина неотешанная! Жапомни: крештьяне – шоль земли, а ты их трудом кормишша!»

– И такое было?! – в ужасе взвыл Попович, осторожно ощупывая красное распухшее ухо. – Я-то думал, отлежал…

– И не только это! Беги, не то опожорю!

– Бабушка, прошу как человека… Тьфу! Заговариваться начал. Бегу, мчусь! Только никому ни слова! Господи, да за что же мне это?!

Богатырь рванул с места, обогнав звуки собственного топота, и скрылся в лесу. Ведьма сокрушенно вздохнула:

– Мужики – они как дети, шила ешть – ума не надо… И как только бабы ш ними уживаютша?!

Глава 8

Водоем, которому предстояло принять в свои прохладные объятия бренное тело Муромца, отнюдь не пустовал. То есть там была и рыба разных видов, и пиявки, и лягушки, и всякие прочие твари, невидимые человеческому глазу. Но кроме них в воде плескались три молодые красивые девки. Естественно, голые… За ними с жадным любопытством подглядывал хозяин озерца – водяной, или, как он сам себя любил величать, Водяник.

Утреннее солнышко прошло еще лишь полпути к зениту, но пригревало уже сильно. Небо было чистым, без единого облачка. Дул едва заметный, почти не освежавший ветерок. В такую погоду потное распаренное тело так и просит прохладного омовения… Неудивительно, что девки, увидев озерцо, да еще безлюдное, устремились к нему с радостным визгом и смехом. Вмиг разулись, затем сбросили одежду и залезли в воду, начали плескаться, вздымая тучу брызг. Сторожил нехитрый скарб купальщиц кот: большой, рыжий, с невозмутимо-ленивым видом на усатой физиономии. Он удобно устроился на куче одежды, нежась и подставляя солнышку то спину, то брюхо.

Водяник, который наблюда такое зрелище много раз, не переставал удивляться: ну почему девкам да бабам почти каждую фразу, даже самую невинную и относящуюся к совершенно обыденным делам, нужно сопровождать смехом? Вот словно кто-то их щекочет. Мало того, засмеялась одна, и тут же подхватывают остальные, как по команде. Может, зудит у них, а почесать стесняются? Парни да мужики – они не стыдливые, почешут. А слабый-то пол другой… Впрочем, это неважно. Хозяин озерца сладострастно облизнул мокрые губы, пропахшие тиной. Предстояло любимое развлечение. Причем помех ждать было неоткуда: не от рыжего мышелова же, в самом деле! Будь на берегу собака – могла бы сунуться в воду, защищая хозяйку, даже рискуя, что утонет. Псы – они самоотверженные, хозяев любят безумно. А коты – твари самолюбивые, на первом месте у них своя усатая персона… Да если бы и бросился этот рыжий на выручку, что мог сделать? Оцарапать пару раз, пока не утопят?

Впрочем, надо отдать Водянику должное: жестоким он не был и зазря никого не топил. Ни человека, ни животину. Да и уводить девок в плен, делая русалками, не собирался. Всего лишь хотел покуражиться, как обычно: похабными шуточками и щекотанием во всех местах, включая самые интимные, перепугать и в краску вогнать. А уж если получится до истерики довести – вообще отлично! Поскольку, чем больше боялись, визжали и кричали купальщицы, застигнутые врасплох, тем теплее становилось на его холоднокровной душе… Ну, вот такая любимая забава была у Водяника! Тем паче, что выпадала она очень редко, лишь в летние месяцы, когда вода была теплой и случаи эти можно было пересчитать по перепончатым пальцам его передних лап.

Надобно уточнить, что хоть в анатомическом смысле Водяник очень даже походил на мужчину, но среда обитания внесла свои коррективы. Волосы стали буро-зелеными и напоминали водоросли, между пальцами возникли перепонки (плавать же так удобнее!), а предмет его главной мужской гордости от вечного холода скукожился, вызывая своим видом у купальщиц скорее жалость и насмешки, нежели испуг, а тем паче – восторг. Точнее, вызывал бы, сумей они сохранить выдержку и способность здраво рассуждать… Но пока таковых не находилось. Уж что-что, а пугать Водяник умел, до полной «отключки» мозгов.

Жертвы его озорства понятия не имели, что их испуг и стыд – наивысшее наслаждение для водяного. Отыскалась бы среди них всего одна, которая не стала бы ни орать истошно, прикрывая руками самые деликатные части тела, ни плюхаться в воду по горло, ни звать на помощь, а окатила бы охальника ушатом ледяного презрения, сказав с брезгливой укоризной: «Ну, чего уставился, бесстыжий? Никогда голой бабы не видел?» – и все, конец пришел бы Водянику. Правда, в переносном смысле. Сгорая от жгучего стыда, плача пресными слезами, забился бы он под корягу в самую глубокую яму… И развлечение свое бросил бы навсегда.

* * *

Котя вдруг насторожился. Неведомое чутье, недоступное людям, подсказало рыжаку: где-то рядом опасность! И она таится под водой! Кот зашипел, прижал уши, выгнул спину, затем начал истошно, пронзительно мяукать, привлекая внимание девок. Но они лишь весело смеялись и колотили по воде руками-ногами, болтая «о своем, о девичьем». Им было очень хорошо.

А потом в одно мгновение стало очень плохо. Впрочем, даже Котя, который находился на безопасном расстоянии, с перепугу чуть не вскарабкался на сосну, когда вода вдруг яростно забурлила и на поверхность вынырнуло чудовище, опутанное массой водорослей. Что уж говорить про девок, оказавшихся от него на расстоянии вытянутой руки!

– А-а-а-ааа!!! – пронзительный визг чудовищной силы пронесся по окрестностям, перепугав не только рыбу в озере, но и лесную живность. Княжна Любава Владимировна, ее сенная девка Крапива (она же Степная Колючка) и Ладушка из Карачарова сначала застыли от ужаса на месте, изображая скульптурную группу «Три купальщицы», которую вполне мог бы изваять какой-нибудь умелец из земли Эллинской, а потом одновременно скрестили руки на персях и сдвинули ноги в коленях. Теперь группе подошло бы название «Три купальщицы, обнаружившие, что за ними подглядывают».

– Ха! – весело заржал Водяник, срывая с тела водоросли. Увидев, что перед ними не неведомое чудище, а всего лишь мужик, хоть и странного вида, девки почему-то перепугались еще сильнее.

– А вот он я! Не ждали?! – Водяник игриво пощекотал ближайшую купальщицу, коей оказалась княжна. Снова раздался дикий групповой визг. То есть сначала завизжала одна Любава, но к ней с самым малым опозданием присоединились другие. Зачем? Спросите чего проще. Из пресловутой женской солидарности, наверное…

На душе у Водяника все пело. И он сам запел хрипло, гнусаво:

Девки едва не свалились в групповой обморок. Беспредельно довольный хозяин озера снова захохотал и продолжил:

– Батюшка-а-ааа! Спаси, забери меня отсюда! – истошно возопила княжна, близкая уже к умопомешательству. – Согласна за лягушатника выйти, только спаси!!!

– Гы-ы-ы!!! Да, лягушатником меня тоже кличут. Откуда прознала? – голос Водяника так и сочился разбавленным медом. – Лягушек-то у меня в подчинении тьма-тьмущая! Ох, хороша! – он погладил княжну по спине, затем звучно шлепнул пониже и ущипнул. – Впрочем, все вы ничего. Тощеваты малость, правда, но на утопленничках быстро откормитесь… Ракам только немного оставьте, им тоже жрать надо.

– Матушка! Котя! Кто-нибудь!!! – возопила Ладушка, позеленев. Видимо, во всех подробностях представила себе процесс «откармливания». – Помогите!!!

– Ш-ш-шшш! – надрывался рыжак, выгнув спину и оскалив зубы. Он всем своим видом показывал: выйди только на сушу, нечисть, и я тебе покажу! А в воду лезть – увольте, я плавать не умею.

– Кричи, кричи… Это так возбуждает! – загоготал Водяник. – Ой, дуры вы, дуры! Кто же лезет в воду, не зная броду? Озеро это – мое! Стало быть, моя добыча!

И снова запел похабщину, с блудливой ухмылкой оглядывая девок, застывших все в той же позе:

Тут произошло то, чего не ожидал ни сам Водяник, ни две другие девки. Половчанка Крапива, она же Степная Колючка, пунцовая от стыда и ярости, вскинула голову, уперла руки в бока и выкрикнула:

После чего презрительно расхохоталась – громко, заливисто, до слез.

Водяника словно огрели чем-то тяжелым по голове. Он вздрогнул всем телом, издал нечленораздельный вопль, зарыдал и скрылся под водой, устремившись к самой глубокой яме.

Девки, выйдя из ступора, с душераздирающим визгом устремились в противоположную сторону, к спасительной суше. Зачем надо было визжать, когда опасность миновала – ведомо лишь знатоку женской логики, если такой ученый муж вообще существует…

Котя, немного успокоившись, расплылся в довольной улыбке.

«Видели, как я его испугал?!»

* * *

– Да успокойся ты наконец! Все уже позади! – не на шутку тревожилась княжна.

Ее верную служанку по-прежнему колотила дрожь. Слава богу, хоть смеяться перестала, а то вовсе на скорбную умом была похожа. Будь с ними опытный знахарь, он пояснил бы, что это – запоздалое следствие сильного потрясения. Однако дать добрый совет было некому, и княжне оставалось утешаться мыслью, что Бог милостив и избавит верную Крапиву-Колючку от недуга.

Но руки у девки по-прежнему тряслись так, что Крапива ни одеться-обуться не смогла, ни помочь Любаве Владимировне, которой не пристало самой это делать. Добрая душа Ладушка охотно пособила, хоть и у нее руки дрожали, только уже от волнения: впервые в жизни такой высокой особе прислуживала! А потом помогла половчанке. И все три девицы уселись на песочек, «отходя» от пережитого кошмара.

– Может, ее испугать? – простодушно предложила селянка. – Знающие люди баяли, что это помогает. Скажем, ежели икота напала и не отстает…

– Так это же не икота! – резонно возразила княжеская дочь. – И хватит с нас испугов! И без того не знаю, смогу ли нынче заснуть. Ах, злодей, охальник бысстыжий! За кем посмел подглядывать, пуще того – лапать! На кол бы его, это для начала… – в глазах Любавы Владимировны вспыхнуло пламя, и удивительно похожей она стала на своего венценосного родителя. – А уж опосля!!!

– Что ты, что ты! – ахнула Ладушка. – Пристало ли девице такие речи вести! Нас Господь сотворил добрыми да покладистыми…

– А чего же ты, такая покладистая, из дому сбежала, против родительской воли? – ехидно поинтересовалась Любава.

У Ладушки чуть слезы не брызнули от обиды и растерянности:

– Так ты же знаешь! Я же вам все поведала, душу открыла, когда на тропе столкнулись! Не хотела за нелюбимого идти! Для меня лишь один на белом свете – мой Алешенька…

Княжна вдруг разрыдалась, да так горестно и пронзительно, с завываниями, что у сенной девки даже нервная дрожь прошла. На пару с Ладушкой она кинулась успокаивать Любаву.

– Какая же я подла-а-аяяя… – всхлипывала княжеская дочь. – Что говорила-а-то-ооо… Я же люблю Алешеньку пуще жизни, а кричала: «Согласна за лягушатника пойти!» Ну, как теперь взглянуть в Алешенькины очи?! А-а-а…

– Так твоего любимого тоже так зовут? – расплылась в улыбке Ладушка. – Не терзайся, ты же не по доброй воле, а с перепугу! Небось, и не понимала толком, что кричишь.

– Понимала-а-ааа… Вот это-то самое плохое-еее…

– Бог милостив, простит! Он видит раскаяние твое! Помолись, прочти десять раз «Отче наш», и все будет хорошо, – ласково уговаривала Любаву Ладушка.

– Ой, какая ты добрая, хорошая! Когда, бог даст, снова вернусь в Киев и помирюсь с отцом, награжу тебя. Ежели ты к тому времени за Алешу своего выйдешь, дам богатое приданое!

И вот теперь уже разрыдалась Ладушка: тоскливо, безнадежно.

– Что такое?! – всполошились Любава с Крапивой. Котя, почуяв, что хозяйке плохо, начал сочувственно мяукать и тереться ей о ногу.

– Не выйти мне за него, – тихо выговорила девка, утирая слезы. – Не пара я ему! И мечтать об этом нечего.

– Да как же так? – нахмурилась Крапива. – Он, подлец этакий, выходит, голову тебе дурил, а сам и не думал жениться?!

– Не обзывай его, он ни в чем не виноват! Алешенька даже не знает, что я его люблю!

– Как не знает?! – ахнула Любава. – Ты ему что, не открылась?

– Да я бы со стыда сгорела! Язык бы отсох! И незачем себя на посмешище выставлять. Кто я, и кто он! – Ладушка, переведя дыхание, взяла себя в руки и твердо заявила: – Но все равно буду одному ему верна. А за Илью не пойду, уж лучше в монастырь или в омут!

– И думать забудь! Я тебя защищу. Коль не люб он тебе, никто не приневолит, – воскликнула княжна. – Но все-таки скажи, чем он так плох, Илья-то, что ты о нем и слышать не желаешь? Может, пьяница, или драчун?

– Или распутник? – подхватила Крапива.

– Ой, да вы только послушайте…

И Ладушка рассказала им все. Как набрала воды из колодца, прицепила ведра к коромыслу, понесла домой, и вдруг…

– …как вспомню глаза эти безумные, лицо перекошенное, да рык диавольский, внутри будто что-то обрывается! – договорила она, торопливо перекрестившись. – Руки-ноги холодеют от страха! И вот за такого идти замуж? Детей ему рожать? Да упаси Господи! Ой, что это?! – Ладушка испуганно ахнула, подскочила, обернулась и в следующее мгновение завизжала так, что чуть сама не оглохла.

С хрустом ломая молодой подлесок, из зарослей вывалился Муромец и побежал к берегу озера, прямо на девок. Он размахивал ручищами, издавал какие-то нечленораздельные звуки – то ли всхлипы, то ли рев, а лицо у него точно было, как у сумасшедшего.

Ладушка на мгновение умолкла, чтобы набрать в грудь воздуху для еще более громкого крика. Но вместо этого пошатнулась, застонала и лишилась чувств, рухнув на песок.

Потом из зарослей с отчаянными воплями выскочил Попович, призывавший Муромца не валять дурака и вспомнить о долге перед Русью-матушкой. Из прочих относительно приличных слов в его страстном монологе можно было назвать такие, как «стой», «дуб» и «орясина». Остальные требовалось высекать на камне, поскольку пергамент мог вспыхнуть и обуглиться.

Теперь уже во все горло завизжала княжеская дочь: от потрясения, страха и радости одновременно. Описать такой звук решительно невозможно, для этого нужен особый талант…

Котя закатил глаза и издал страдальческое мяуканье, вложив в него все, что накипело на душе.

«Сметаны и сливок – нет. Мышей – нет. Покоя – нет… Орут так, что оглохнуть можно. Пугают! Что за жизнь… собачья?!»

Глава 9

Вот тут надобно вернуться в прошлое и кое-что пояснить.

Княжна Любава Владимировна хоть оказалась девицей влюбчивой, решительной и упрямой, однако в смысле житейском пользы от нее было примерно столько же, сколько от козла молока. К чести ее, отметим, что она сама это прекрасно понимала (что не каждому дано).

Да, происхождение до сей поры оберегало ее от всех забот, хлопот и неприятностей. Разве что венценосный батюшка иной раз, будучи не в духе, учил уму-разуму, после чего болезненно ныли нижние полушария Любавушки, становившиеся год от году все восхитительнее и соблазнительнее… Ну так по тем временам это было дело самое что ни на есть обыденное, более того – считавшееся совершенно необходимым. Зато и баловал изрядно, и ничего для любимой дочери не жалел. Княжна вдосталь пользовалась всеми выгодами положения своего, а отцом гордилась, хоть и немного побаивалась. И ей доставляло истинное удовольствие слушать, как дружинники, занятые воинскими упражнениями под присмотром воеводы Громослава, хором орут строевую песню:

Но, когда стало ясно, что надо либо смириться со своей участью и отправляться в ненавистную заранее Лютецию под венец с «лягушатником», либо бежать из Киева, Любава трезво оценила свои возможности и поняла: без надежной помощи добраться до черниговских лесов, куда батюшка услал Алешеньку, немыслимо. Даже если взять в дорогу достаточно денег (благо князь дочку в расходах почти не ограничивал, хоть и требовал, чтобы тратила разумно), она одна сразу же заблудится, встретит недоброго человека… да мало ли что может стрястись с одинокой юной девицей! Нужен помощник. То есть помощница: не с мужиком же бежать к Алешеньке!