Читать онлайн Заветный стакан бесплатно

Там, где я не был

(миниатюра)

Я – в дороге. Какое счастье, что у человека есть дорога! Нет. Нет… Не Путь, а именно дорога. Не направление движения, измеряемое пространством и временем, не философская абстракция вроде китайского Дао, а просто дорога, дорога, по которой каждый из нас может пойти, в лучшем случае, куда угодно, но обычно – хотя бы, куда может. Дорога – это прекрасно! Дорога – это всегда неизвестность и конечно надежда. Вот, отними у человека надежду, и что он будет делать со своим Дао? А пока у него есть дорога, есть у него и путь, есть надежда, а стало быть, и вера в лучшее.

Что там, впереди, как там, за поворотом… Человек не знает, но верит, надеется, что там ему будет хорошо! А иначе, зачем вообще жить?

Я – в дороге, я всегда в дороге. Наверное, я от чего-то бегу… Нет, конечно, определенно бегу, но так же верно при этом, что я к чему-то неуклонно приближаюсь… Я не знаю, но как может быть по-другому?

Я в дороге. Из динамиков автомагнитолы, прямо в душу, прямиком под сердечную жилу, льется пряным ароматом хорошего бордо не сильный, но какой-то домашний, теплый и щемящий голос моей самой любимой француженки с красивым именем Мари Лафоре. Она поет: «L’amour Qu’il Fera Demain…», а я просто слушаю, кажется, совсем не думая, а просто наслаждаясь музыкой ее голоса. Впрочем в убаюканном негой сознании мысли присутствуют. И одна из них ловит меня в момент, который древние греки, назвали бы катарсисом.

– А ведь я никогда не был в Париже!

«Никогда!», – какое неприятное слово. Оно категорично, как приговор. Есть в нем безысходность и пустота смертельного диагноза. Никогда… Как-то грустно об этом даже думать, а уж произносить, почти невыносимо…

На самом деле я много где не был, но в Париже я не был особенно! Ах, как жаль! Целая жизнь прошла, целая жизнь, как один несуразный сон, полный нелепых поступков и нелогичных событий. Целая жизнь в свете редких незначительных побед на общем фоне ничем не мотивированных неудач… А в Париже я так и не побывал! Целая жизнь, одномоментно, вдруг оказалась брошена мной на чашу весов, на второй из которых лежала несбывшаяся мечта!

О-о, как я хотел в Париж! Я грезил этим городом с детства. Я изучал карту Парижа по странице, нещадно вырванной из учебника Французского языка за 7 класс. Я помнил все улицы и бульвары по памяти. Разбуди меня ночью и спроси, как попасть на площадь Согласия или бульвар Капуцинов и можно не сомневаться, что ответ последовал бы самый исчерпывающий.

Это я тогда сидел на ступеньках Монмартра у подножия церкви Сакре Керр, выстроенной, как говорят на пожертвования местных проституток. Это я учился в Сорбонне на историческом факультете и жил в Латинском квартале в мансарде прямо под крышами Парижа. Это я гулял по Елисейским полям и дышал мокрым воздухом Сены с набережной напротив Нотр Дам и Консьержери. А еще я кормил голубей на пляс Пигаль, наблюдая за художниками и путанами. Потом пил кофе в маленьком летнем кафе за столиком, стоящем прямо на тротуаре, наблюдая, как заходит солнце за дома, окрашивая причудливыми бликами ранних сумерек ласкающий мой слух своим почти русским именем бульвар Распай. Поздней осенью я пил молодое Божоле в кабачке около кладбища Пер ла Шез с истинно французским названием «Лучше здесь, чем напротив», крича «Вотр санте!» и чокаясь бокалами с молодой смуглой каледонкой, в тайной надежде юного эротомана на пресловутую раскрепощенность парижанок в вопросах пола. Я вообще находил парижанок очень привлекательными, впрочем, вероятно, они таковые и есть!

Тогда я жил Парижем, а Париж жил во мне. Мне казалось еще немного и все сбудется так, как я хочу; реальность и фантазия, кажется, не очень сильно отличаются друг от друга. То есть, сбывшаяся фантазия – это ведь и есть реальность!? Тут ведь, как кому повезет. Мне не повезло, и все-таки, тогда я умел мечтать, и в мечтах был свободен, а от свободы этой счастлив.

Именно так и было! Можно лишить человека всего, можно низвести его до скотского состояния, можно отобрать последнюю краюху хлеба и последний глоток воды, но нельзя запретить человеку мечтать. Нельзя прервать полет фантазии. А значит, в душе человек всегда свободен.

Да-да! Именно так и есть! Я погружался в мечты и сочинял себе Париж. Возможно, такого Парижа никогда и не было. Да что там, конечно же, не было! Ведь это был мой собственный Париж. Мой символ. Моё кредо. Мой категорический императив! Моя личная свобода!

Я никогда не был в Париже, может быть, я даже никогда и не буду в Париже, не в этом суть. Мой Париж – это мечта! А в своих мечтах я свободен, и никто не может наложить на эту свободу грязную лапу.

Я опять в дороге, я всегда в дороге. Всегда… Когда я остановлюсь, то я умру, ибо тогда мне, наконец, некуда будет идти. Только будет это, видимо, не скоро, потому что моя Дорога начинается в мыслях! А в мыслях моих нет границ, а значит и дороги мои – безграничные!

Эх, прокачу

Хотите верьте, хотите нет, но история эта, так похожая на старый анекдот, действительно имела место лет двадцать назад, чему порукой люди, не доверять которым у меня нет никаких оснований. И поэтому я заранее отвергаю все возможные грязные инсинуации в мой адрес по поводу пересказа «бородатых» историй и пишу всё так, как оно было на самом деле, прямо-таки с хроникальной точностью.

А дело было так. Одна бабка – Ниловна, держала корову. Село, в котором обитала старушка, уютно располагалась в одном из болотистых уголков Мещерского края. В силу особо выгодного географического положения село это можно было даже считать заповедным, потому что коровы там еще водились, более того, считались вполне домашними животными и были упитанными и крутобокими, чем разительно отличались от крупнорогатых беспризорников соседнего колхоза «Наш путь».

Что и говорить, корова – зверь капризный, громоздкий, требующий индивидуального подхода. Поэтому родственники Ниловны, заботясь о ее здоровье, давно говорили: «Да плюнь ты на это дело! Уж прижмуришься скоро, а все за коровами бегаешь. То ли дело ондатра! Крыса крысой, зато жрет всё, а места мало занимает, что само по себе практично, выгодно и удобно». На это бабка резонно отвечала: «Баловство это. Рази какая андатера может коровушку заменить?»

В таких словах был свой резон: ондатра, кролик или, допустим, черно-бурая лиса – зверь молодежный, а Ниловна уже полвека не причисляла себя к данной категории населения, а потому держала именно корову. Каждое утро, подоив Зорьку и выгнав ее в стадо, Ниловна собиралась в путь-дорожку. Дело в том, что вот уже много лет, с удивительным постоянством бабка возила излишки своего натурального хозяйства на рынок. Непременным атрибутом её путешествий были два объемных бидона с молоком.

В тот день, о котором идет речь, Ниловна, как обычно, согнувшись в три погибели, волокла по лесной тропинке на железнодорожный полустанок свои бренные кости, отягощенные громоздкими бидонами, дико дребезжавшими на ходу и больно колотившими по ногам. Напрямик до станции было километра полтора, но тропинка, словно смеясь над старухой, умудрялась крутиться вокруг каждого встречного дерева, отчего путь Ниловны был сродни беспримерному переходу Ганнибала через зимние Альпы. Петляя между деревьями, взбираясь на холмы, а потом пикируя с них под угрозой быть раздавленной собственной ношей, бабка поминутно озиралась на видневшуюся за лесом серую крышу лечебницы для душевнобольных, с легкой руки какого-то местного остряка получившей название «Государственная Дума». Никак не могла Ниловна привыкнуть к такому соседству и, путешествуя в одиночку по лесу, всегда испытывала легкий трепет. Но в тот день ни солнце, ни деревья, ни думская крыша не предвещали никакого приключения и казались самыми обыкновенными, привычными. Однако приключения потому и зовутся приключениями, что их никогда нельзя предугадать заранее. Кто знает, что ждет каждого из нас за поворотом? Может, конечно, ровным счетом ничего и не ждет, но вот бабку Ниловну за поворотом ожидало одно из тех самых приключений в образе дюжего мужика в синей больничной пижаме. Физиономия «приключения» походила на старую обувную щетку с редкой черной щетиной. От нее веяло безысходностью, из-за чего незнакомец, благодушно созерцавший пустоту перед собой, производил удручающее впечатление. К тому же мужчина грозно восседал на громадной, устрашающего вида коряге, что тоже не очень-то способствовало проявлению у Ниловны оптимизма, ну а синяя больничная пижама ввела старушку прямо-таки в предынфарктное состояние.

Незнакомец первым заметил бабку и теперь спокойно поджидал ее, загородив собою тропинку. Отступать Ниловне было поздно, да и некуда: сзади лес, и с боков лес, а впереди – здоровенный мужик с двухметровой палкой. Почувствовав вдруг, что бидоны стали вдвое тяжелее, Ниловна поравнялась с незнакомцем. Тот приветливо, как хорошей знакомой, кивнул ей и спросил:

– Что, бабка, на станцию?

– На станцию, мило́к, на станцию, – холодея от страха, залебезила старуха. Но глаза мужика просто искрились лаской и добротой. Понимающе закивав головой, он спросил:

– Тяжело, небо́сь, с бидонами, а?

– Тяжело, мило́к, ох как тяжело… Но я привыкла, уж сколько лет хожу…

Добрый молодец, все так же ласково улыбаясь, посоветовал:

– А ты бы, бабка, такси взяла.

– Да где ж его взять, в лесу-то? – кисло усмехнувшись, спросила старуха, чувствуя, что теперь у нее дрожат не только колени, но и руки с бидонами.

Человек в больничной пижаме хлопнул в ладоши, встал и весело сообщил:

– Тебе повезло, бабуля: я таксист. Садись, прокачу с ветерком!

«Таксист» оседлал свою корягу, заурчал, зачмокал губами и вдруг взревел раненым носорогом, дико вращая глазами. Ревел он минуты две (должно быть, прогревал «мотор»), потом так же неожиданно, как и начал, прекратил орать и, повернув к старухе голову, как-то очень интимно сообщил: «Би-б-бип-п-п!»

У совершенно оглохшей и обалдевшей Ниловны отвалилась нижняя челюсть, а в глазах стоял самый неподдельный ужас.

– Чего стоишь? Садись! – предложил мужик, дергаясь всем телом и тряся «автомобиль» громадными ручищами.

– Так куда же садиться, мил человек, ведь нет никакого такси?

Но эта робкая попытка Ниловны увернуться почему-то очень обидела «таксиста».

– Ты что, старая, глаз лишилась, в упор машины не видишь? Ты знаешь, что я таксист?

– Знаю, – неизвестно почему соврала бабка.

– А раз знаешь, не валяй дурака – становись сзади! Сейчас поедем.

Ниловна поняла, что спорить бесполезно, и, мысленно перекрестившись, пристроилась сзади мужика.

– Поехали! – сказал тот и, огласив окрестности носорожьим ревом, галопом поскакал по лесу, а сзади, гремя бидонами, поскакала Ниловна.

«Таксист» был из лихачей. Он гнал так, словно это была его последняя езда в жизни. Впрочем, неважно, что он сам про это думал, но вот Ниловна действительно решила, что для нее эта поездка может стать последней.

Сначала она пыталась отстать от своего мучителя, но тот, поминутно оборачиваясь, рявкал: «За мной!» – и закладывал на поворотах такие крутые виражи, при которых бидоны в руках у Ниловны становились перпендикулярно к ее телу, выплескивая на нее волны теплого Зорькиного молока.

А «таксист» тем временем придумал новую забаву. Он повернулся к старухе, крикнул: «Запевай, бабка! – и сам первый забасил: – Когда я на почте-е служил ямщиком!»

Ниловна тонким заунывным голосом, как могла, подтягивала, захлебываясь молочным ливнем. Но «таксисту» и это не понравилось.

– Плохо поешь, старая кочерыжка, – рычал он, – без выражения! Надо, чтобы за душу брало, а ты пищишь, как мышь, – ни черта не слышно. Давай снова!

– Когда я-а-а на почте-е служил ямщико-о-о-ом!!! – из последних сил затянула Ниловна.

Вот так, с песней, странный тандем проследовал по всему лесу, и лишь когда среди деревьев наметился просвет и уже слышны были голоса на железнодорожной платформе, «таксист», заложив еще один крутой вираж, забибикал, пуская слюни, и резко остановился. Ниловна, не в силах справиться с инерцией, бодрым аллюром пронеслась еще с десяток метров и рухнула в кусты боярышника.

Свет померк в глазах старухи, сердце теннисным мячиком прыгало внутри тела, разрывая грудную клетку. Дыхание останавливал сухой комок в горле, шершавый язык больно щекотал голые, беззубые десны (Ниловна не помнила, на каком куплете потеряла свои вставные челюсти, да ей, в общем-то, было не до них). Облитая молоком с ног до головы, бабка жалобно стонала. Даже бесчувственный булыжник при виде ее разрыдался бы горючими слезами, но «таксист» был чужд сентиментальности. Он подошел к едва живой старухе и спросил:

– Что, бабка, хорошо прокатилась?

– Ох, милок, прокатилась, спасибо, на всю жизнь накаталась! – застонала та, с трудом двигая губами.

– С ветерком, небось, бабусь, как обещал? – допытывался мучитель.

– С ветерком, с ветерком, милый! – отвечала старуха, силясь понять, куда он клонит.

– А раз так, – торжественно закончил добрый молодец, – плати три рубля!..

Было это давно, и никто теперь не помнит, чем закончилась вся эта история для «таксиста», но вот Ниловна до самой смерти вспоминала, как она по лесу «с ветерком» на такси каталась.

1982 – 1995 г.

Много у нас диковин

Удивляюсь я, право слово, откуда в людях такой талант – создавать неприятности прямо из воздуха. Что, казалось, может произойти с голым человеком в бане. Ну, угорит в парилке, утонет в проруби или башку о полог разобьет и все, кажется! Ан нет, и здесь всякие варианты возникают с продолжениями, губительно, между прочим, сказывающиеся на здоровье и настроении совсем к тому посторонних лиц.

Есть у меня знакомый Гришка по кличке Пенициллин, причем, что интересно, как к нему привязалась эта кличка, он и сам не знает. Пенициллин и все тут. Но я о другом. Решил мой приятель под Пасху сходить в баню. И правильно, надо сказать, решил. Иногда и помыться не мешает для разнообразия жизни и новизны ощущений. Баня у нас отличная. А для тех, кто первый раз слышит, объясню. Если допустим от моего дома идти, то сначала вдоль речки Вонючки до швейной фабрики, а потом сразу налево и до деревянного барака с фанерной вывеской КГБ. Это, она и есть – климовская городская баня. Сервис на высшем уровне, и пиво в разлив прямо через дорогу продают. Так что наши мужики там всегда культурно отдыхают, и никогда ничего не случалось, покуда не появился Пенициллин. Да и он не сразу свою глупую сущность проявил.

Для начала, как все, в парилке попарился. Вышел довольный, весь в дыму. Смотрит, стоит к нему спиной дружок закадычный – Леха Жбан, и в шайке ногу правую моет. А надо сказать, по природе своей, Леха весь с головы до пят, как орангутанг, зарос волосами. Вот по этой примете его все и узнают, особенно в бане. Черт дернул тогда Пенициллина пошутить. Взял он кусок мыла и, подкравшись, сунул его мужику между ягодицами. Почувствовав неладное, волосатый завопил, точно его без спроса и разрешения собирались невинности лишать, и, обернувшись, огрел Гришку шайкой по морде. Упал Пенициллин на пол и сразу догадался: «Не тот попался!» Ну, то есть совсем не Леха!

– Извините, дяденька, ошибочка вышла, – смутился Пенициллин и хотел было подняться, но разъяренный мужик тут ему опять шайкой по кумполу хлобысть, и давай орать:

– Это что здесь твориться, мать вашу так! Мы не для того в бани ходим, чтобы всякие любознательные граждане нам туда обмылки засовывали.

Рядом моментально собрались заинтересованные граждане, разумеется, тоже голые.

– Чего орем? – спрашивают.

Волосатый мужик возмущенно показывал им поруганное место и никак не унимался:

– Что же получается? Сначала мне обмылок сунут, а потом шайку с водой? Совсем хулиганы распоясались!

– Ошибочка вышла, – вяло оправдался Гришка, – я думал, ты Леха, а ты не Леха…

– Молчи, гад, – прорычал, жертва насилия и заехал насильнику намыленной мочалкой по физиономии.

– Может, он этот… который мужчин любит? – предложили кто-то из собравшихся.

– Пидор, – подсказал намыленный дед из дальнего угла.

– Точно! Он!

– Да не он я, – хныкал Пенициллин, пытаясь уползти под лавку, – я Леху искал…

Тут на его счастье зашел в помывочную наш общий знакомый. Посмотрел, что делается, и возразил мужикам:

– Нет, Гришка не из этих. Дурак он большой, я согласен! Но не «голубой» точно. Такого за ним ни разу не замечалось.

После авторитетного мнения инцидент сам собой затих. Гришке даже кружку пива задарма дали. Общество немного посмеялось и забыло, только намыленный дед, проходя в душ, философски заметил:

– Много у нас диковин! Каждый мудак – Бетховен!

На том все окончательно закончилось. Домой Пенициллин возвращался в отвратном настроении. Помылся, называется, в баньке. Хотелось ему выпить, а денег, ни копейки. Забрел он тогда на огонек к старой Лушке. У нее, хотя самогон и противный, но зато всегда был.

– Слышь, бабулька, – сказал, – дай четвертинку в долг.

– Еще чего, – оскорбилась старуха, – вон в магазин новый товар завезли, «губовертки» называется. Иди, купи себе две!

– Да я завтра отдам, – взмолился Яшка, прорываясь в дом.

– Вот завтра и получишь, – ответила шустрая бабулька и захлопнула дверь прямо перед носом страдальца.

– Я тебе, грымза старая, припомню! – решил для себя Пенициллин и полночи упивался планами жестокой мести, а наутро, заняв «трояк», поспешил обратно.

– Вот, – добрая самаритянка Лушка, протянула бутыль с мутным пойлом. – Ежели ко мне по- хорошему, то и я завсегда помогу. А то налетел, как коршун: «Давай самогону, давай самогону», я, может, её, родимую, на последние грошики делаю. Меня, старушку, каждый обидеть может.

– Ладно, забыли, – Яшка, спрятал бутылку за пазуху, – лучше скажи, ты свой аппарат зарегистрировала или нет еще?

– Какой аппарат, – опешила та.

– Известно какой, самогонный.

Коварный Пенициллин достал из кармана старую городскую газетенку, а там черным по белому строго: «Всем частным предпринимателям обязательно пройти регистрацию в трехдневный срок».

– Дуй, баба Луша, в милицию, не то, по законам времени, как говорится, вплоть до расстрела!

– Ох-ты, господи! Неужто до расстрела – насмерть перепугалась наивная самогонщица.

– А ты как думала, демократия – это не вседозволенность. Порядок в стране должен быть и учет.

… Дежурный милиционер долго изучал бутылку самогона, буханку хлеба и приличный шматок сала, которые бабка Лукерья выставила перед ним на столе.

– Я не понял, гражданка, чего вы хотите? – наконец спросил он.

– Как чего, бумагу давай, что я, значиться, честная предпринимательница. Я, милок, свои права знаю. Регистрируй скорей, а то я очередь за сахаром заняла, как бы не пропустить.

–Ага, – хмыкнул догадливый милиционер, – теперь понял. Только подождать придется, у нас этим другие люди занимаются. Сейчас позову.

– Ладно, зови, только скорей, – согласилась бабка, деловито протирая бутыль тряпочкой.

– Я быстро, одна нога здесь, другая там, – ответил услужливый страж закона, исчезая из «дежурки».

Насчет быстро, он, конечно, соврал. Пока бабка ждала в дежурной части, там под различными предлогами все отделение милиции побывало. И у всех улыбки до ушей, словно премию получили. Наконец явились двое. Оба вежливые, будто и не милиция совсем.

– Пойдемте, гражданочка, в третий кабинет, чтобы не мешал никто.

А в кабинете начали:

– Значит, вы хотите зарегистрировать свой самогонный аппарат, правильно мы вас поняли?

– Знамо дело, что я, турка какая, чтобы с властями ссориться, – отозвалась старуха, ерзая на стуле.

– А скажите, кто Вас надоумил на это?

– Да все Гришка Машков, вражина сопливая, иди, говорит, а то расстреляют. А что? – насторожилась старуха.

– Нет, ничего, – успокоили милиционеры, – это наш внештатный сотрудник. Мы сами хотели, да все некогда. Сейчас оформим, а вы пока расскажите, у кого еще самогонные аппараты имеются, мы им тоже оформим. Вам не утомительно и нам мороки меньше, а то жди, пока все придут.

– Это можно, – охотно отозвалась Лушка. – Вот у золовки моей, Пашки, есть. Хороший самогон на калгановом корне, от желудка помогает. Опять же, у Михеича-крановщика, но вы ему бумагу не давайте, он, «маланец» этакий, в самогонку сухих мухоморов сыплет, чтобы пробирало быстрее, оттого наши мужики часто друг другу морды в кровь бьют…

Одним словом, через полчаса бабка Лукерья назвала всех. Милиционеры очень ее благодарили.

– Идите домой, – сказали, – бумаги, они оформления требуют. Мы вам их на дом привезем. Но вы пока никому ничего не говорите, а то другие обижаться будут, что вам лицензия под первым номером досталась. Сами знаете, какие люди бывают.

– Да уж, народ ныне сволочной пошел, – согласилась старуха и довольная отправилась восвояси.

А наутро они явились на трех машинах и точно по всем адресам прошлись. Никого не пропустили. Хитроумный Михеич свой аппарат под сливной бачок замаскировал, не помогло. Отобрали. Штрафов целый вагон выписали. Лушку потом неделю кряду наряд милиции охранял, дабы самосуд пресечь, а Гришка с испугу к тетке в Моршанск укатил.

Вот уж действительно: «Много у нас диковин…» Натворили, дел! В поселке с этих пор никакой самогонки не сыскать! Ни хорошей, ни плохой. Потому говорю, что от дураков в первую очередь страдают самые невинные, посторонние люди. Неужели в магазине отовариваться?

Заветный стакан

(небывальщина)

Вот говорят: домовые, лешие и прочая нечисть – это всё суеверия, произошедшие от нашей лапотной серости и болезненной воспаленности ума. А со мной две недели назад случай произошел – я его расскажу, а вы сами решайте, где здесь серость и что там воспалилось!

Зашел я в позапрошлую среду в нашу местную забегаловку с манерным и весьма, на мой взгляд, легкомысленным названием «Кафе Бахус». Взял пару кружек пива и соленые сушки. Сижу, смакую и, главное, ничего плохого не думаю. То есть вообще не думаю! Смотрю, заходит в кафе участковый Митрич, а с ним – мужик с соседней улицы. Участковый пошептавшись с кассиршей сразу в подсобку отправился, а мужик тут же ко мне подсел.

– Здоро̀во, – говорит, – сосед. Можно к тебе притулиться?

– А давай, – отвечаю, – место не куплено. Чего с Митричем пришел? Созоровал, поди?

– Да нет, – решительно потряс мужик лохматой головой, – лешак меня, попутал. Настоящий!

– Иди врать! – усмехнулся я, на всякий случай отодвигая от потрепанного мечтателя свое пиво.

– Гадом буду! – завопил «арестант», для убедительности рванув ворот своей рубахи, а слегка успокоившись, продолжил сетовать на судьбу-злодейку.

– Ты послушай. Помнишь, в среду наши в футбол продули? Так вот, с этого все и началось. Вышел я тогда на улицу совсем расстроенный. Выпить очень хотелось, чтоб тоску заглушить, а в кармане, как назло, ни гроша. Что ж, думаю, за пропасть такая… Кто бы стопочкой угостил – хоть к лешему в гости!

Только подумал, смотрю, навстречу мне тесть идет и ласково так улыбается, сволочь. Я прямо опешил. Чего это он лыбится, как кот Матроскин на простоквашу? Последний раз он так скалился, когда на свадьбе выбил мне табуреткой два коренных зуба. А тесть мой, надо сказать, несмотря на возраст, здоровый амбал – объемом с хорошего кабана. И рожа у него, как у того хряка, да вдобавок еще кривая. Впрочем, окривел тесть недавно, когда я случайно уронил ему на голову с крыши ящик с гвоздями. Другой бы от такой оказии на месте откинулся, а он за мной еще битый час с кувалдой гонялся. Слава богу, не поймал. Тогда пронесло, а теперь вдруг, ни с того ни с сего, обниматься полез…

– Петюня, ты чего мрачный такой? – спрашивает.

А я ему:

– Чему радоваться-то? Выпить хочется, да нечего.

– Это не беда, – говорит. – Айда к моему куму, леснику Ерофеичу! Там и водка, и закуска, одним словом – рай.

Засомневался я сперва – откуда вдруг такая сверхчеловеческая чуткость? Но долго ломать голову не стал: решил, что, крыша у старика от моего ящика с гвоздями серьезно отъехала, и согласился. А зря, ети его мать… Потому что дальше самая настоящая чертовщина началась – если б кто рассказал мне, что такое бывает, ни за что бы не поверил.

Сначала всё вроде нормально было. Но только мы зашли в лес, мой спутник мне и заявляет:

– Закрой, Петюня, глаза. А то Ерофеич жуть как не любит, если кто дорогу к нему запоминает.

– Ну вот ещё, была охота! – упрямился я. – Закрою глаза, а ты мне сзади по самовару нахлобучишь.

– Зачем мне это? – удивился «тесть» – Где логика? Я же тебя выпить зову, а не мерку для гроба снимать.

И правда, подумалось мне тогда, что я прицепился к человеку, пусть будет как хочет. Закрыл глаза, и мы как-то очень быстро по лесу понеслись. А что самое интересное – глаза-то я открыть не могу. Пытаюсь, а ничего не получается. Тут до меня, наконец дошло, к кому я в гости напросился и что не тесть мне мой провожатый вовсе. (Это ж полное одурение и тяжелое мозговое заболевание – решить, что Степаныч может мне стопарик поставить. Купоросу – хоть залейся, но водки? Скорей на второй глаз окривеет.) Однако деваться мне уже некуда было. Когда лешак (а это, ясен пень, был именно он) разрешил мне глаза открыть, смотрю, стоит передо мной на полянке славная такая избушка из толстенных бревен: ни окон, ни дверей – один лаз посередине крыши. Вот через этот лаз мы внутрь и попали. А там из мебели только лавка да стол дубовый, а на лавке дрыхнет детина таких размеров, что даже мой настоящий тесть рядом с ним сопливым пацаном показался бы.

– Ну вот, это и есть Ерофеич, – сказал мой сопровождающий и ласково так позвал:

– Эй, куманёк, смотри-ка, кого я в гости к тебе привел!

Ерофеич зарычал по-медвежьи, протер глаза огромными кулачищами, да как гаркнет:

– Да это никак Петюня Лоханкин, который тестя ящиками с гвоздями по кумполу метелит?! Да за ради такого гостя не грех и выпить по маленькой!

Сели за стол. Закуска как-то сразу откуда ни возьмись появилась. Лешаки поставили передо мной пустой стакан со щербинкой на верхней кромке и, видя мою растерянность, заржали.

– Что, рот-то раззявил? Смотри, муха залетит! Скажи стакану: «Ерофеич, наливай», он тебя и одарит.

Делать нечего – сказал. Смотрю – и правда, стакан наполнился водкой. Вот, думаю, чудо так чудо!

А нечистые меня подбадривают:

– Понравился наш заветный стаканчик? Так мы тебе его подарим на память. Нам ничего для тебя не жалко!

После пятого стакана моя голова загудела, как пустое корыто.

– Плохо мне, мужики, – говорю, – помилосердствуйте.

А они только смеются:

– Это ничего, сунь два пальца в рот – и всё пройдет!

– Не могу, – кричу, – помираю!

– Да, слаб ты, Петюня Лоханкин, – пробасил в ответ Ерофеич. – Только и можешь, что гвоздями с крыши кидаться. Ну да ладно, мы это поправим. Держись за нас – с нами не пропадешь!

Уж не знаю, сколько времени я у них гостил, а только под конец совсем мне худо стало среди пьянства проклятущего. Одна только трезвая мысль и осталась: надо, думаю, выбираться отсюда, а то хана. Из последних сил сотворил я тогда крестное знаменье и – уж совсем неведомо как – прочел «Отче наш», который вроде и не знал никогда. Помрачнели тут мои собутыльники.

– Ну ты и поганец! – говорят. – Мы ж тебя, как родного, водкой потчуем, а ты вон какие кренделя выделываешь, паразит.

А потом Ерофеич встал, размахнулся, да как даст мне со всей силы промеж глаз…

Очнулся я на поляне. Ни избушки, ни леших, а в руке стакан зажат, тот самый, заветный. Но главное, куда идти – не знаю. Долго плутал я по лесу, аукался – аж глотку сорвал. На следующий день на грибников вышел, ну а те уж меня на дорогу вывели.

Вернулся я домой, в село, а моя благоверная как раз хлеб в печь лопатой клала. Увидала меня в окно, да как заголосит:

– Ты где шлялся три дня, верблюд беременный?! Я всю общественность на ноги подняла, в милицию три раза бегала. А ты являешься как ни в чем ни бывало, да еще и лыка не вяжешь!

Я, конечно, обиделся такому «тёплому» приему.

– Тихо, женщина! Тут, такое дело… Я, ей-богу, не виноват. Меня леший в образе батяни твоего родного попутал.

Услыхала она это, да как сунет мне лопатой по морде, которой только что хлеб в печь совала. От такой «ласки» сомлел я на крылечке. Тут и тесть настоящий подскочил, бульдог косоглазый.

– Не потерплю, – кричит, – такого оскорбления, чтобы всякая вонь из-под портянок, меня, заслуженного ветерана, лешим обзывала!

Сгреб в охапку и к участковому понес, а рядом стерва моя законная бежит и всё норовит сухонькими своими костяшками по макушке заехать. Вдвоем они мне всё припомнили – и что было, и чего не было. На пятнадцать суток, кровососы доморощенные, наколдовали. Так что теперь вот еду в район на полезно-принудительные работы…

Мой собеседник закончил свой рассказ, и тут его окликнули. Он засуетился и, вплотную приблизившись ко мне, дохнул суровым сивушным перегаром лицо и зашептал:

– Я это вот к чему… на кичи мне это не спрятать, а ты сохранишь – тебя я более-менее знаю. Вернусь – отдашь.

Он сунул мне что-то в руку и резво побежал вдогонку за участковым Митричем, степенно шагавшим к служебному «воронку» с большим свертком под мышкой.

Я взглянул на нежданный подарок и… обомлел. Это был граненый стакан со щербинкой на верхней кромке… Потерев стакан и так, и этак, я поставил его на край стола и, стыдясь самого себя, прошептал:

– Ерофеич, наливай!

И вот стакан – тот самый, заветный – стоит передо мной до краев полный самой настоящей водкой, чистой, как слеза. И как после этого говорить о предрассудках? Стакан-то работает!

А к чему я все это начал, спро́сите? Так ведь уже две недели прошло, как стакан у меня. Скоро и хозяин его вернется. Что делать – просто ума не приложу. Отдавать этакое чудо жалко, а не отдавать – совесть замучает.

Может, присоветуете чего, а?!

Лакунарная амнезия или рассказы штабной крысы

От автора (созерцательное):

Криво висящие на стене, облезлые часы «ходики» стучали молоточками по мозгам уныло и больно. Известный московский писатель Лёха Паровозкин открыл глаза и мрачно оглядел пространство вокруг себя.

– Если сейчас из этой ерунды вылезет кукушка, я убью ее, а потом сам сдохну…– подумал он без эмоций и напряжения, ибо и то и другое доставляло адские муки.

Он еще раз огляделся. Совершенно незнакомая комната, грязная и захламленная никому не нужным барахлом. Удивлял только фонарь эскалатора метро станции Курская, который бесцельно стоял прислоненный к пустой стене лишённой даже старых обоев. Из мебели – рассохшийся, кособокий шкаф с оторванной дверцей, зиявший проплешинами пустых полок, да скрипучая панцирная кровать, судя по размеру, позаимствованная из какого-то детского сада. Но самое удивительное было то, что в кровати, помимо Лёхи лежало довольно крупное лицо кавказской национальности, на котором из всей одежды были только рыжие волосы, стыдливо покрывавшие всё тело, но никоим образом не превращавшие традиционную одежду в излишнюю и пустую формальность!

– Это… чего такое? Не понял?! – возмутился писатель и выпучил глаза на соседа по кровати:

– Да, не-е-ет… ну, на хер…?! – высказал он свои сомнения вслух, но на всякий случай осмотрел себя. Он был одет и, судя по всему, вообще не раздевался, даже сапоги не снимал, так в них и спал.

– Ну, надо же…а?! – облегченно выдохнул он, резко соскочив с кровати, и с остервенением пнул ее ногой. Хлипкая конструкция, скрипя, зашаталась из стороны в сторону, но крепкий кавказец только прорычал, что-то невразумительно-ласковое, вожделенно обнимая подушку.

Лёха сплюнул досадливо и, выходя в коридор, завопил во всю свою луженую глотку:

– Эй, кто живой?

Коридор представлял собой узкое, длинное пространство между дюжины дверей, заставленное столами, тумбочками и шкафами, увешенное велосипедами без колес и колесами без велосипедов, корытами и тазами кишащими тараканами, пауками, мокрицами и прочей коммунальной прелестью.

Стая котов и кошек всех мастей и размеров, рванула из-под его ног врассыпную. Но один рыжий, почему-то вцепился в писательскую брючину и стал рвать ее когтями.

– Ах, ты-ы…паскуда! – оскорбился едва живой Лёха и свободной ногой отвесил зарвавшемуся коту увесистый поджопник, инерции которого вполне хватило, чтобы наглое животное пролетело половину коридора, дико визжа, и скрылось где-то между сервантом без ножек, стоящим на кирпичах и грязной железной дверью, прислоненной к стене. В полете, впрочем, подлая животина опрокинула пару вязанок старых книг и газет, сорвала тазик с гвоздика и скинула на пол с тумбочки чей-то ночной горшок со всем содержимым. В общем, шумно получилось! А на шум, конечно, стали подтягиваться люди. Но интересно, что, ни одного знакомого лица, среди них, Паровозкин так и не увидел.

– Где, я? – с тоской подумал он, в изнеможении присаживаясь на чей-то мешок картошки, а тут еще какая-то девяностолетняя бабка, с хоккейной клюшкой в руке, шамкая беззубым ртом, подступила к нему с претензией:

– Ты зачем, короед еловый, котика обидел?

Маститый писатель терпеливо выслушал упреки старой бабушки, а потом вежливо ответил:

– Бабулька, добрая ты душа…иди ты на хер со своей клюшкой, в хоккей играй, без тебя голова гудит…

Надо ли говорить, что неспокойные и малокультурные обитатели коммунальной квартиры, дружно повыскакивавшие из своих комнат на шум в коридоре, не оценили тонкой иронии и благородного посыла в голосе Паровозкина? Они взашей выкинули писателя за дверь при этом довольно грубо прервав его возражения двумя увесистыми зуботычинами и подлейшим щипком сзади за мягкое место.

Стремительно выскочив из подъезда Лёха обескураженно осмотрелся и неуклюже плюхнулся на скамейку одиноко торчавшую посередине двора. У скамейки отсутствовала половина досок и сидеть на ней было неудобно, но Паровозкин решил собраться с мыслями, и сломанная скамейка казалась вполне подходящим для этого местом.

Что он помнил из вчерашнего дня? Откровенно говоря, немного. Фуршет в баре Центрального Дома Литераторов на Поварской по случаю презентации какого-то нового литературного альманаха такого же бессмысленного и пустого, как и все остальные. Что пили? Безымянное красное вино больше напоминающее деревенскую бражку. Виски с запахом ядреной сивухи, паленую водку и что-то еще, чей вкус и запах он уже не очень ясно запечатлел в своей памяти. Потом был какой-то грузинский ресторан с узбекскими официантами. Там тоже гуляли. Пили кислятину типа Мукузани, пили грузинский коньяк Гугули больше похожий на астраханскую самогонку и чачу, которая сама по себе и есть самогонка. Что еще? Смутно помнил, что была еще чебуречная на Сухаревке. Там он конечно тоже что-то пил, а дальше как отрубило! Полный провал в памяти.

Легко признав поражение в борьбе со своим быстро прогрессирующим рассеянным склерозом Лёха обратился за помощью к прохожим. Не желая хитрить и выкручиваться он прямо так и спросил у них:

– Где я?

– В Нахабино, на улице Панфилова – охотно ответили ему.

– А зачем я здесь? – задал Паровозкин свой второй животрепещущий вопрос.

На это сердобольные жители Нахабино ответить уже не могли. Впрочем, некоторые особенно интеллигентные представители местного населения пытались весьма эмоционально указать направление его предполагаемого движения, но бывалый и всё понимающий мастер живого человеческого слова, на них за это даже не обиделся.

– Чудит народ! – подумалось ему.

Однако, вне зависимости от того помнил он вчерашний день или нет, а выбираться из Нахабино все равно было необходимо. Кто-то указал путь до железнодорожной станции. Она, к счастью оказалась совсем недалеко. Удачей было и то что в нагрудном кармане пиджака лежал целым и невредимым портмоне, в котором отыскалось достаточно денежных средств чтобы купить пару банок клинского светлого и билет до Москвы, но на этом везение и закончилось. В кассе вокзала симпатичная белобрысая девушка участливо улыбаясь сообщила что ближайшая электричка пойдет только через полтора часа. Технический перерыв. Расстроенный этим обстоятельством Лёха в сердцах хлопнул себя по бокам и с удивлением нащупал в правом кармане что-то квадратное и твердое. Квадратным и твердым оказалась общая тетрадь на спиральке с ядовито зеленой обложкой. Тетрадь от первой до последней страницы была исписана раздражающе красивым «канцелярским» подчерком, удерживающим от желания выкинуть ее сразу, не читая под благовидным предлогом невозможности разбирать чужие каракули.

Паровозкин досадливо крякнул. Видимо вчера он опять рассказывал всем желающим о своем непреходящем вкладе в современную мировую литературу! Принимал толпы осаждавшие его наивных графоманов в Союз писателей и обещал напечатать их произведения в самых толстых московских журналах! У Лёхи не было и тени сомнения что безымянная тетрадь в его руках являлась следствием вчерашних похождений.

Было ему конечно немного стыдно за свое поведение, но он точно знал, что через пару дней забудет не только то что вспомнилось сегодня, но и само сегодня исчезнет из его памяти безвозвратно. Не долго Паровозкин размышлял и над тем что делать с рукописью, оказавшейся в его руках. В конце концов до электрички было еще полтора часа которые надо было заполнить чем-то осмысленным. Леха сел на скользкую металлическую скамейку под большим информационным табло, открыл банку пива, блаженно улыбаясь отхлебнул добрую половину банки и раскрыл рукопись…