Читать онлайн Байки об искусстве, прекрасных дамах и фееричных кражах. Комплект из 3 книг бесплатно

Иллюстрация на обложке: Пьеро ди Козимо. «Портрет Симонетты Веспуччи в образе Клеопатры» (фрагмент). 1480–1490 гг. Музей Конде

Иллюстрация на форзацах: Кристоф Кригер. «Куртизанки». Гравюры из книги Чезаре Вечеллио «Habiti antichi, et moderni di tutto il Mondo». Венеция, Svlstativm Gratilianvm Senapolensis, 1598 г. Рейксмьюзеум

Иллюстрация на задней обложке: Татьяна Леонидовна Волкова. «Профильный портрет Софьи Багдасаровой». 2003 г.

За разрешение использовать свои переводы итальянских стихов автор благодарит Павла Алешина, Шломо Кроля, Романа Дубровкина и Евгения Солоновича.

L’autore ringrazia il suo amico Francesco Bini (Sailko) per le foto di questo libro, perchè senza sarebbe stato cento volte ancora più noioso.

© Текст, Софья Багдасарова, 2023

© Государственный Эрмитаж, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Про красавицу Лукрецию Борджиа – развратную и коварную – слышали все. Но в ренессансной Италии были и другие не менее яркие женщины: поэтессы, писательницы, певицы, хозяйки салонов, монахини, куртизанки и фаворитки монархов, а также, разумеется, художницы и натурщицы. Сплетая историю культуры итальянского Возрождения, без этих женщин не обойтись. Однако имена их затерялись в веках, а лица позабыты. Эта книга, состоящая из 15 новелл, раскрывает тайны знаменитых картин и позабытых стихов, посвященных им или созданных ими.

Факты, имена и даты в ней – подлинные, а вот эмоции в большинстве случаев реконструированы автором. Ведь хроники той эпохи, перечисляя факты, обычно молчат про чувства, любовь и слезы.

А еще, говоря об эпохе Возрождения, конечно же, нельзя обойтись без произведений искусства, поэтому в этой книге множество репродукций картин и статуй, рассказывающих о героинях. Они сопровождаются искусствоведческими аннотациями – благодаря им читатель глубже проникнет в историю искусства Ренессанса, в особенности в эволюцию портретного жанра.

Государства Италии в 1494 году

№ 1. Локоны Лукреции Бути

Фра Филиппо Липпи. «Ла Липпина»

(«Мадонна с младенцем и двумя ангелами»). Ок. 1450–1465 гг. Уффици

ЛИППИ НАПИСАЛ МНОЖЕСТВО «МАДОНН», НО ЭТА – ОДНА ИЗ САМЫХ ЗНАМЕНИТЫХ И УЗНАВАЕМЫХ ЕГО РАБОТ, БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ ОНА ПРИОБРЕЛА ОТДЕЛЬНОЕ ПРОЗВИЩЕ – «ЛА ЛИППИНА». КАК И МНОГИЕ ДРУГИЕ РАБОТЫ ХУДОЖНИКА, СОЗДАННЫЕ ПОСЛЕ 1456 ГОДА, ОНА КАЖЕТСЯ НАПИСАННОЙ С ОДНОЙ НАТУРЩИЦЫ – ОЧЕВИДНО, ЕГО ВОЗЛЮБЛЕННОЙ ЛУКРЕЦИИ БУТИ.

В ТВОРЧЕСТВЕ ЛИППИ, ДА И ВООБЩЕ В ИТАЛЬЯНСКОМ ИСКУССТВЕ ЕГО ЭПОХИ, «ЛА ЛИППИНА» ОБОЗНАЧИЛА НОВЫЙ ЭТАП. В ОТЛИЧИЕ ОТ «МАДОНН» ПРЕДЫДУЩЕГО ПЕРИОДА, ФИГУРА ПОМЕЩЕНА ПЕРЕД ОТКРЫТЫМ ОКНОМ, НА ФОНЕ ПЕЙЗАЖА – ТАК БЫЛО ПРИНЯТО У ФЛАМАНДЦЕВ, НО ДО СИХ ПОР НЕ ВСТРЕЧАЛОСЬ У ИТАЛЬЯНЦЕВ. ПЕЙЗАЖ ОБРАМЛЯЕТ ИЛЛЮЗОРНАЯ ОКОННАЯ РАМА. ЗДЕСЬ НЕТ РЕЗКОЙ СВЕТОТЕНИ ИЛИ «СРЕДНЕВЕКОВЫХ» ЛОКАЛЬНЫХ ЦВЕТОВ – ПРОСТРАНСТВО БУДТО НАСЫЩЕНО НЕЗРИМЫМ СВЕТОМ С ЭФФЕКТОМ АТМОСФЕРНОГО ЕДИНСТВА. КАРТИНА НАПИСАНА ЛЕГКИМИ, СМЕЛЫМИ МАЗКАМИ, БЕЗ ТЩАТЕЛЬНОЙ ОТДЕЛКИ МЕЛКИХ ДЕТАЛЕЙ – НОВАТОР ЛИППИ ПЕРЕНЕС В ТЕМПЕРНУЮ ЖИВОПИСЬ МАНЕРУ, КОТОРУЮ ОН ПРИОБРЕЛ ПРИ РАБОТЕ НАД ФРЕСКАМИ. СЛОЖНЫЙ РАЗВОРОТ КОРПУСА МОДЕЛИ ТОЖЕ БЫЛ НОВШЕСТВОМ. «ЛА ЛИППИНА» СТАНЕТ ПРИМЕРОМ ДЛЯ МНОГИХ ХУДОЖНИКОВ, ВКЛЮЧАЯ САНДРО БОТТИЧЕЛЛИ.

Флорентийская республика, город Прато, 1456 год

Среди бесчисленных любовных историй, прекрасных и грустных, которые рассказывают об итальянцах Средних веков и Ренессанса, нет истории, похожей на эту. Ни с кем больше не случалось подобного тому, что произошло между достославным живописцем фра Филиппо Липпи и Лукрецией Бути – девицей поразительной красоты, которую он встретил уже на закате своей жизни.

Нет в этой истории ни бессердечных родителей, ни самоубийств над чужими гробницами, ни поединков в ночи, ни переодеваний, ядов или многолетней мести – всех тех злоключений, которыми наполнял свои новеллы фра Маттео Банделло (у которого, как из бездонного колодца, черпали все, кто желал описывать великих любовников Италии, даже англичане). Однако ж все равно история их любви была беспримерной и исключительной, поскольку была эта любовь запретной и намеренно нарушила законы Божьи и законы человеческие, чем вызвала изумление у всех современников и запомнилась потомкам.

И, что самое странное, запретная эта любовь не принесла вреда ни самим возлюбленным, ни никому вокруг них, а только оставила нам произведения изысканной красоты и прелести, отраду для взора.

Главным нарушителем заветов в ней был художник, фра Филиппо Липпи, в именовании которого «фра» означает «брат», что указывает прямо на суть проблемы. С восьми лет воспитывался он в монастыре, в пятнадцать принял монашеский постриг и с тех пор всегда ходил в рясе кармелитского ордена, совсем позабыв, что такое светская одежда настоящего мужчины – кальцони эти в облипочку, тесемочки, чтобы их привязать как следует – дабы не сползали, белье, которому должно из-под низу виднеться, а потому – чистотой блистать. Нет уж, насколько лучше подрясник надеть, черную рясу накинуть, белый плащ набросить (и не забыть его снять, когда с красками возишься, чтобы не испачкаться)!

Жил фра Филиппо Липпи в монастырях, писал для церквей и соборов алтарные образы, гонорары ему за них платили аббаты и кардиналы. И вдобавок регулярно получал он жалованье с нескольких мест, где числился капелланом, – это была синекура, рента, которую обеспечили ему покровители.

Но поразительно, при всех этих благах, что давала ему мать-Церковь, не мог никак фра Филиппо отречься от сладостей мирской жизни. А именно – перестать думать о бабах.

Был он настолько «привержен Венере», что при виде женщин, которые ему понравились, был готов отдать последнее ради возможности ими обладать. «И если он не добивался этой возможности никакими средствами, то изображал этих женщин на своих картинах, рассудком охлаждая пыл своей любви»[1], – так сообщает о нем биограф Джорджо Вазари, искренне удивляясь этой способности Липпи спасать свой разум творчеством от пылающего вожделения. Удивлялся Вазари этому умению потому, что «сублимацией» в XVI веке алхимики именовали возгонку твердых веществ в парообразные, а не то, что позже Фрейд опознает и латинским словом из древней алхимии окрестит. И без нее любой хороший художник с пылкими страстями выжить не может – как мы теперь отлично знаем, а Вазари, автор сотни жизнеописаний великих живописцев и ваятелей, почему-то не догадывался.

Разных женщин любил фра Филиппо Липпи, все ему нравились – и смуглые темноволосые неаполитанки, и русоволосые сероглазые римлянки, и высокие, и низкие, и тонкие, и упитанные – лишь бы рады были поладить с монашком. Однако среди всего этого разврата и веселия всегда был один типаж женщин, который особенно заставлял его сердце биться, печень трепетать, а руки – тянуться к кисточкам. Ведь заполучить этих красавиц он, как правило, не мог, для других эти красавицы цвели, для благородных и богатых.

Фра Филиппо Липпи. «Успение Богоматери» (фрагмент), фреска из цикла «Житие девы Марии». 1466–1469 гг. Собор Сполето

Коренастая фигура в монашеском облачении, смотрящая в упор на зрителя, – это автопортрет фра Филиппо Липпи. Стоящие рядом юноши – его ученики фра Диаманте и Пьерматтео д’Амелиа. На этой фреске они – будто бы часть толпы, присутствующей при смерти Девы Марии. Стоят они на достаточно почетном месте – в изножии ее ложа (в то время как апостолы, настоящие свидетели ее Успения, изображены у изголовья). Для средневековых и ренессансных итальянских художников манера вставлять портреты заказчиков и собственные автопортреты в изображения толпы на больших фресковых циклах была совершенно нормальной. При этом заказчики обычно изображаются в профиль, обращенными к Богу и святым, а вот художники общаются с нами, зрителями.

Цикл фресок в соборе Вознесения Богоматери в Сполето – последняя крупная работа художника. Он перебрался в этот город, чтобы расписать храм, закончив украшение собора в Прато, и скончался в процессе выполнения фресок в возрасте 63 лет. Их завершением занимались его ученики.

Такие дамы часто встречаются в Тоскане, напоминая о том, что она из итальянских территорий – северная, а также о том, что истинная красота полна мягким и ровным свечением, словно солнце, спрятавшееся за облака. Золотой отлив волос и грациозных линий шея, молочной белизны щеки с легким румянцем, чуть болезненный извив спины – это была красота средневековых Мадонн с алтарных картин и статуй в старинных храмах. Красота святых дев и мучениц, чью святость и девственность эти ангельски прекрасные волосы подчеркивали, будто бы жидким нимбом стекая с головы на плечи. Сосуд греха – женщина, низшее существо по сравнению с мужчиной – так внушали священники пастве и друг другу. Но златовласая Мадонна – это царица мира и Небес, светлый образ, которому не зазорно поклоняться. И оттого художники Италии, когда у них возникала надобность писать Мадонну и других святых дев (а возникала она, сами понимаете, в этих краях и этом временном отрезке постоянно), с чистой совестью вдохновлялись реальной внешностью знакомых златовласых дам – наверно, отнюдь не дев, чьих-то жен, а может быть, даже вообще развратниц. Темпера с доскою ведь все стерпят, главное, чтобы художник был хороший и вдохновился как следует.

А наш герой умел вдохновляться! Изящные дамы Тосканы – жены и дочери банкиров да торговцев шелком и шерстью, ухоженные, душистые, до белизны отмытые, шествовали гордой походкой мимо бедного монашка фра Липпи во время праздников во Флоренции, когда он стоял в толпе, в свите своего покровителя и постоянного покупателя Козимо Медичи (которого позже нарекут «Старым», чтобы не путать его с великим потомком – герцогом). Липпи стоял и смотрел на дам, впитывая их внешность глазами, унося с собою в памяти их лица и тела – мгновенно запоминая во всех подробностях. Всасывая, как губка, так, как это умеют делать художники, тренировавшие свой разум годами, чтобы научиться запоминать увиденное до малейших деталей, забирать с собой целиком в памяти, уносить стайком, будто воры.

Не знал фра Филиппо Липпи, что золото волос многих из этих изысканных донн было даром вовсе не природы, а науки. Результатом алхимии перегонных кубов, золы от сожженного плюща или виноградной лозы, отвара шалфея и розмарина, а еще добавьте квасцов и имбиря (бывала от алхимиков и в быту польза, не все они поиском философского камня занимались, приходилось им и на жизнь полезными для человечества делами зарабатывать). И хорошо, что не ведал Липпи о том, что волосы крашеные, не портил себе сладостных фантазий, а быстрым шагом шел домой, в мастерскую, садился за мольберт и писал прозрачными красками Мадонну с золотыми локонами, которые теребит ветерок и согревает солнце.

Однажды в 1452 году фра Филиппо Липпи получает очередной крупный заказ. Он соглашается поехать в город Прато, принадлежащий Флорентийской республике, и расписать фресками тамошний собор.

К этому времени Лукреция Бути, вторая грешница в этой истории любви, живет в этом городке уже год, не зная о странностях судьбы, которые ее ожидают.

Отец Лукреции был флорентийцем, как многие в этом славном городе – торговал шелком и шерстью, но до богатств Медичи или Строцци ему было как до луны. После его смерти старший сын как мог разбирался с делами – каждому из дюжины детей надо было найти место и дело. Одна сестра, слава богу, уже замужем, вот и для второй наскребли приданое, а младшие сестрички Лукреция и Спинетта, уж извините, на вас приданого выделить мы не способны, а во флорентийский монастырь вас отправить дороговато. Но, сказывают, есть в Прато обитель святой Маргариты, небольшая, человек на десять. Туда согласились вас взять и взнос не очень большой попросили, по 50 флоринов с носа, что мы вполне осилить способны, до свидания!

Так и очутилась 16-летняя Лукреция вдали от семьи, от родного дома и города, в новом жилище, в женском общежитии августинского ордена. Обитательниц в монастыре оказалось не десять, а вообще семеро (считая аббатису), и лишь благодаря их с сестрой прибытию стало девятеро. Отдельная келья была только у настоятельницы, благородной дамы из семейства Бовакьези. Все остальные монашки – и старушки, и молодые, жили в общем дормитории, где их койки стояли рядами под белыми прохладными сводами, не мешая, а, наоборот, даже способствуя тому, чтобы вечерами и ночью сплетничать вволю, поверять друг дружке сердечные истории, пересказывать когда-то прочитанные книжки и шептать те мечты, которые у кого-то еще оставались.

А впрочем, с чего бы мечты и чувства должны были в этих женских сердцах поблекнуть? Если б их монастырь находился где-нибудь в лесах или на горах, посреди благостной природы, в тишине и спокойствии и пении птичек, если бы монахини проводили свои дни в тяжелых трудах за прополкой, или за дойкой коров, или за прочими занятиями, от которых так портятся у женщин ноготочки, а в сердцах поселяется стоицизм, – тогда бы мечты и могли бы выветриться, а души – приблизится к Богу. Но монастырь святой Маргариты был всего лишь небольшим домиком о два-три окошка, затиснутым в углу главной торговой площади города, и кругом кипела мирская жизнь. Шум был непрестанным. Крики торговцев, запахи горячей еды, песенки прохожих, стук копыт конников, проезжающих по мостовой, и бряцание их доспехов звон колоколов соседних мужских монастырей и кафедрального собора Святого Стефана. Самой тяжелой работой сестер была уборка и пение месс в хоре.

Какие искушения одолевали итальянских монахинь в 1450-х годах, и как много они знали о том сладостном жаре, рождающемся в голове и теле женщины, когда она совокупляется с мужчиной? («Неистовом жаре», как назвала его Хильдегарда Бингенская, монахиня ордена бенедиктинцев и католическая святая, впервые в мире описав женский оргазм в своем трактате 1150 года Сausae et curae). Не знаем, не можем сказать. Известно только, что восемьдесят лет спустя божественный Пьетро Аретино, великий поэт, драматург и похабник, считал все монастыри рассадниками такого глубокого порока, что клейма поставить негде. Оттого в его книге «Рассуждения Нанны и Антонии» (диалоге двух куртизанок о том, кем же лучше быть – монашкой, женой или проституткой) первая глава так непотребно описывает обычный вечер в женской обители, что у читателя глаза на лоб лезут. И не только живыми мужчинами – священниками и послушниками – у Аретино монахини утешались, но и длинными стеклянными предметами с «бубенцами», которые специально для них стеклодувы острова Мурано изготавливали нужной формы и размера, чтобы удобно в руку ложились.

Но за восемьдесят лет нравы могут испортиться сильно, кому, как не нам, живущим здесь, знать об этом. Так что предположим, что тосканские монахини пятнадцатого века были наивней и чище венецианских монахинь века шестнадцатого, и предположим обоснованно, что о плотском они лишь шептались, причем не ведая до конца всей правды, подобно тому, как шептались ночью девчонки-старшеклассницы в жарких палатах советских пионерлагерей.

Лукреция ничего не знала о любви и потому об ее отсутствии не горевала. Тоска по дому потихоньку уходила, вдобавок ведь любимая младшая сестра Спинетта была рядом с нею, а вместе – всегда смелее. И новые «сестры» тоже стали почти как сестры. Только настоятельница, матушка Бартоломмеа де Бовакьези, была вредная тетка: на подопечных своих орала и заставляла по десять раз оттирать на полу пятна, которые давно уже были оттерты, и не скупилась иногда на пощечины.

Больше всего тосковала Лукреция – хотя знала, что суетность это и тщеславие – по тому, что в детстве и юности составляло главное ее сокровище. Ее единственное личное золото, которое никто из родителей, братьев и сестер отобрать, из жадности ли, из зависти ли, способен не был. Локоны! Всю жизнь, с младенчества, золотые пряди вились вокруг ее головы, как лучики солнца, и когда маленькая Лукреция вбегала в комнату, все умилялись ее ангельской красоте. С возрастом волосы не потемнели, и, в отличие от шевелюр богатых флорентиек, в алхимических средствах не нуждались.

При жизни отца, готовясь к поискам жениха, юная Лукреция отрастила длинные косы, которыми гордилась заслуженно.

Но невестам Христовым локоны не нужны.

По обычаю, посвящая себя Господу, мужчины и женщины себе волосы всегда обрезали. По глубинному смыслу это подобно тому, как язычники ранее посвящали свои пряди Аполлону или Юпитеру. Но вслух говорилось, что это в память о том, как римляне брили головы своим рабам – «ведь все мы рабы Христовы». С мужчинами при постриге в монахи обходились мягче: им всего лишь выбривали «блюдечко» на голове – тонзуру, которую тем, кто лысел, потом даже и не было надобности подновлять. Мужчины могли ходить с непокрытой головой. А женщина, как мы помним, это ведь сосуд греха, и внешний облик ее весь способен ввести добродетельного человека в соблазн. А мужчину надо от соблазна защищать. Поэтому спрятать! Спрятать все! Запястья, ступни и, конечно, волосы. Лучше бы, конечно, и все лицо целиком прикрывать, но все же мы – не поганые магометане, так что пусть будет хотя бы головное покрывало. Поплотнее пригнанное, чтобы ни волоска не было вылезало!

До самого обряда, который капеллан монастыря провел над нею и сестрой под белыми сводами маленького церковного зальчика внутри монастырского дома, Лукреция и не задумывалась, что «пострижение в монашки» буквально-то и значит пострижение. Фра Антонио щелкал ножницами, и золото волос падало на ее плечи, колени, на холодный пол. Потом вместе со Спинеттой – теперь «сестрой Екатериной», в честь святой Екатерины Сиенской, они собрали свои волосы в маленькую корзиночку, которую поставили у ног Распятия, посвящая Господу символ своего женского тщеславия, знак своей уязвимости и слабости.

Но на одном этом обряде кошмар не закончился.

Все те годы, которые Лукреция (теперь «сестра Мария») провела в обители, кошмар все длился и длился.

Волосы ведь отрастали снова.

И раз в месяц, неумело щелкая туповатыми дешевыми ножницами, монашки обстригали друг друга. На службах перед капелланом, который приходил служить мессы в монастырь (женщинам ведь нельзя быть священниками – они существа низшие, неразумные), монахини появлялись с покрытой головой, под черными покрывалами, плотно прилегающими к голове. Такими же их видел обычный люд в церквях и на улицах. Но под этими строгими черно-белыми облачениями скрывались неумелые короткие стрижки, обкорнанные пряди разной длины, иногда даже царапины от неловкого движения подруги. Слава богу, аббатиса не заставляла их обриваться налысо – говорят, в других женских монастырях такое бывало. Но и так Лукреция рыдала, каждый месяц подвергая себя этой пытке и ненавидя это обыкновение даже сильнее, чем женщины ненавидят другие ежемесячно случающиеся с ними дела.

На праздник Епифании 1456 года, то есть в январе, исполнилось пять лет, как девица Лукреция Бути, ныне сестра Мария, прожила в монастыре, и к этому дню она знала о любви и мужчинах все, что совокупно имелось в памяти ее товарок по общежитию. То есть – у сестры Симоны, которая успела лишь единожды побарахтаться со своим кавалером, прежде чем отец ее застукал и отослал в монастырь (она помнила только нелепую возню и потом боль); у двух вдовиц, одна из которых была так порвана первыми родами и устала от следующих пятнадцати, что считала коитус проклятием Сатаны, а вторая всю жизнь любила своего давно умершего кузена, а вес мужа терпела стиснув зубы; двух старушек, которые так истончились от возраста, что помнили лишь о еде и мечтали лишь о ней. А также у двух девственниц, которые не знали вообще ничего, но зато наизусть выучили два десятка сонетов Петрарки и тайно протащили с собой экземпляр боккаччиевского «Декамерона». Кстати, Данте им аббатиса читать разрешала – а ведь там столь много строк о любви, о его необыкновенной, светозарной любви к несравненной Беатриче.

Лукреция Бути мечтала, чтоб кто-то ее полюбил, как Данте Алигьери свою прекрасную донну – но, впрочем, смеялась и над похабщиной Боккаччо, хотя и плакала над его новеллой о несчастной возлюбленной, хранившей отрубленную голову любимого в горшке с базиликом.

Аббатиса наверняка знала о любви гораздо больше, но кто б с ней стал советоваться и просить рассказов старой мегеры.

По воскресеньям и на крупные праздники – например, в честь перенесения Пояса Пресвятой Богородицы (который, как известно, издавна хранится у нас в Прато, а не в каком-нибудь там Ватопеде), сестры отправлялись на службу в кафедральный собор. Было интересно смотреть на епископа, на толпу, а еще на то, как древний храм постепенно расцвечивался с помощью лучших художников Италии, на приглашение которых в городе деньжищ не жалели.

Красив, очень красив был кафедральный собор города Прато, собор святого Стефана Первомученика! Здание было старинным, древним, но фасад его сверкал новехонькими полосками белого известняка и местного зеленого мрамора, за которым и из Флоренции, и из Сиены приезжают, чтобы и у себя красоту такую иметь.

На углу собора с давних пор возвышался гигантский балкон, чтобы в праздник толпе показывать с него Пояс Богородицы. Старый балкон обветшал, поэтому лет тридцать назад Козимо Медичи прислал из Флоренции двух своих любимых мастеров – Донателло и Микелоццо ди Бартоломео, и они воздвигли новый, красоты несказанной, с рельефами в античном духе.

И особенно сладостно было разглядывать фрески.

Капеллу по правую сторону от алтаря лет двадцать назад расписали Андреа ди Джусто и Паоло Уччелло, расписали историями Богородицы и святого Стефана. Особенно Лукреция любила разглядывать здесь фреску, где маленькая Мария, еще девочка, мимо розовых стен Иерусалимского Храма поднимается по белым ступеням, чтобы стать его служительницей. А левую капеллу кто-то, она забыла имя, в начале века украсил историями Святого Иакова и Святой Маргариты. Хоть эта дева и была покровительницей их монастыря, Лукреции эти фрески нравились меньше, чем уччелловские.

Центральный же неф был для Лукреции отдельной сказкой. До самых ребер высоких сводов он был покрыт белоснежной штукатуркой, по которой прямо на ее глазах, медленно-медленно кистью живописца ткалось многокрасочное полотно великолепных фресок. Потолок стал синим и покрылся золотыми звездами, среди которых на облаках принялись восседать четыре евангелиста, попирая седалищами своих многооких зверушек. Вдоль левой стены стояли деревянные леса, по которым – когда в соборе еще не было прихожан и если священник разрешал – можно было залезть наверх и поразглядывать уже законченную сцену рождения святого Стефана и ту, которая была чуть пониже, еще только в контурах – про начало его проповеднической миссии.

Фра Филиппо Липпи. «Рождение св. Стефана и его подмена демоном», фреска из цикла «Житие св. Стефана». 1452–1465 гг. Собор Прато

Главная капелла кафедрального собора города Прато, посвященного святому Стефану, расписывалась фра Филиппо Липпи с помощью учеников в течение 14 лет. Фрески на левой стене рассказывают историю святого: его рождение, служение и мученическую кончину от побивания камнями. Фрески на правой стене посвящены святому Иоанну Крестителю – святому покровителю Флоренции, которой принадлежал Прато.

Первая фреска цикла, расположенная в полукруглом люнете, показывает, как новорожденного Стефана прямо у ложа его матери, из-под носа у повитух и служанок, похищает крылатый демон и подменяет его двойником. Похищенному Стефану придется многое пережить, прежде чем его учителем станет епископ Юлиан: их встреча изображена в правой части люнета.

Как зачарованная, вглядывалась Лукреция в верхнюю сцену. Изображенная в ней комната благодаря гигантским размерам будто вбирала зрительницу в себя, и Лукреция словно оказывалась в спальне матери Стефана посреди ее служанок. У изножья кровати пугающий крылатый демон подменял младенца Стефана на его двойника, но Лукрецию привлекало совсем другое – прекрасные женщины, которых на фреске было целых шесть. И все они, как одна, были тосканской красоты и изящества, с теми складками обвивающих фигуру одеяний, которые поколением художников позже назовут «боттичеллиевскими».

Лукреция всматривалась в красоту этих женщин и узнавала в их лицах себя – такой, какой она помнила себя еще до пострига, дома, когда у нее еще было зеркальце и она могла в него смотреться. Уже давно она не видела своего лица – в монастыре не имелось зеркал, а сестра Спинетта была на нее не похожа. Головы героинь фрески были покрыты, волосы спрятаны (ведь все это были приличные замужние женщины), но Лукреция все равно узнавала в них себя – ту, какой она была до монастыря, ту, которой она могла бы стать, полюби ее кто-нибудь и возьми замуж.

Конечно, монашенки из обители святой Маргариты, как и все посещавшие собор горожане, знали, кто именно сейчас его расписывает. Это был знаменитый живописец из Флоренции, любимый художник владыки города Козимо Медичи – 50-летний монах кармелитского ордена, фра Филиппо ди Томмазо Липпи. Медленно весьма, кстати, расписывает, в договоре предусматривалось побыстрее, и немало лир уже из городского совета вытянул. Но все ему прощалось, настолько славно было его имя, могущественны покровители и, главное, великолепен итоговый труд.

Почему сердце Лукреции Бути потянулось именно к нему? Почему, например, не к его подмастерью фра Диаманте, тоже художнику, но на 25 лет моложе и намного стройнее? Он, в конце концов, тоже был монах, но гораздо симпатичней! Ничем другим, кроме как силой личности, обаяния, темперамента, силой таланта великого художника (а фра Филиппо, безусловно, был мастером более талантливым, чем фра Диаманте – вы вообще когда-нибудь о нем слышали?), мы этот выбор Лукрецией объекта своей влюбленности объяснить не можем.

Как-то аббатиса отправила Лукрецию в богатый дом, забрать какое-то пожертвование монастырю. Это был дом флорентийцев Бартолини. В главной зале она не могла отвести взгляд от висящего тондо, то есть картины новомодной идеальной круглой формы.

– Это написал для нас Липпи несколько лет назад, когда только приехал в Прато, – с гордостью объяснила ей хозяйка.

Фра Филиппо Липпи. «Тондо Бартолини». 1452–1453 гг.

Палатинская галерея (Флоренция)

Эта картина – пример из числа более ранних «Мадонн» фра Филиппо Липпи, чем «Ла Липпина», однако для своего времени она тоже была новаторской. На заднем плане художник поместил архитектурный фон, а также два сюжета из жития девы Марии: справа – встреча ее родителей Иоакима и Анны у Золотых ворот (т. е. ее зачатие), а слева – ее рождение Анной. Второстепенные женские персонажи одеты в шелковистые одеяния, облегающие фигуры и струящиеся от ветра, – это самое раннее появление мотива, который станет для флорентийского искусства одним из любимых. Женщина с корзиной на голове также станет сквозным персонажем.

Внешность Мадонны относится к тому же типажу, что Лукреция Бути, поэтому существует версия, что фра Филиппо Липпи познакомился со своей возлюбленной не в 1456 году, а на несколько лет раньше, возможно, еще во Флоренции, до ее ухода в монастырь, – но эта версия считается недоказуемой и слишком романтичной.

Картина изображала юную Мадонну – ей, наверно, было лет двадцать, как сейчас Лукреции. Золотые волосы были едва прикрыты головным убором. На Марии было надето красной платье по современной флорентийской моде. Лукреция долго всматривалась в ее лицо. Ее уже совершенно не удивляло, что Липпи умел писать ее портреты, не будучи с ней знакомым. Обе девушки, нарисованная и живая, различались только в одном. Лукреция вздохнула: у Марии на картине были идеально выщипанные тонкие брови, а если она попробует сделать такие в монастыре, настоятельница ее выпорет. Да и как их можно сделать без зеркала и серебряных щипчиков, которые хорошо выдергивают волосы и поэтому так редки? А вот высокий выбритый лоб легко можно устроить, его так просто скрыть под головным покрывалом, приходит в голову Лукреции. Из чужого дома, увидев «Тондо Бартолини», еще более прекрасное и детальное, чем фрески Липпи в соборе, потому что темпера всегда письмом тщательней фресок, Лукреция вернулась совершенно ошеломленная.

Бывают такие влюбленности, которые могут длиться лишь день, накатывая с утра, как настойчивая, неотвратимо наглая морская волна. А к вечеру она уходит, отбегая назад, оставляя на гальке твоей жизни мелкий мусор, водоросли и белесые тающие клочья пены. Утром просыпаешься и с легким недоумением думаешь – что это было, почему этот человек так взволновал тебя, почему он настолько сильно занял твои мысли, вытеснил все остальные? Иногда такие внезапные увлечения, «залипания» («зацикливания» – в конце концов!) длятся несколько дней, неделю, и, когда они рассеиваются, – чувствуешь облегчение: морок спал, яд выведен из организма, можно дальше жить своей жизнью и заниматься накопившимися делами.

У Лукреции никаких дел не было. Ее жизнь, сердце, голова годами были абсолютно пусты. Когда ей показали, кто именно из этих монахов знаменитый художник, она удивилась. Когда она увидела, как уверенно он движется, как свободно разговаривает с провостом собора, синьором Джеминиано Ингирами – такой важной персоной, она уже не могла отвести от него взгляд. И каждый раз, когда оказывалась поблизости от Липпи, пристально разглядывала его, ловя момент, когда его взгляд внимательно и насмешливо скользит по лицам собеседников, а когда, наоборот, становится отстраненным, погруженным в собственные мысли. Это казалось ей особенно завораживающим.

Впрочем, довольно-таки часто фра Филиппо Липпи беззастенчиво вглядывался в женщин города Прато, роскошно разодетых в самые богатые шелка и бархат, не зря же Прато славится своими тканями по всему миру, их даже до диких московитов довозят. В самом Прато, кстати, считали, что их ткани лучше флорентийских.

Толпа женщин в первых рядах в соборе, на самых почетных местах, по разнообразию красок была похожа на цветущий луг. Алые платья, зеленые, голубые, карминовые и шафрановые, затканные и вышитые самыми волшебными узорами, с пристегнутыми рукавами контрастных цветов и волочащимися шлейфами. Волосы, уши, шеи, украшенные сверкающими драгоценностями, на головах – покрывала и ткани. Локоны, виднеющиеся из-под уборов, заплетенные косы, красные губы, улыбки. Все это притягивало внимание фра Филиппо Липпи, и вовсе не потому, что, как художник, он любил яркие краски.

«Сестра Мария» знала это с уверенностью, которая обжигала ее горькой болью. Потому что никогда художник не смотрел на те места, где располагались они, монахини. Их однообразные черно-белые облачения не привлекали его взор. Как кучка шахмат, высыпанных из ящичка, они казались ему неинтересными. Их личики, торчащие из головных уборов, были для него одинаковыми – белесыми, безвольными, безжизненными. В общем, такими они и были в реальности. Кроме, конечно, лица матушки аббатисы Бартоломмеи де Бовакьези, которая упивалась своей властью, и это сладострастие отражалось на ее жирноватой тяжеловесной физиономии.

Как курицы, монахини обители святой Маргариты, а также других женских монастырей, приходивших на службы в кафедральный собор, шествовали по проходам, занимали свои места и молились, молились, не интересуя совершенно никого из окружающих, кроме своих надзирательниц. Глупая влюбленность монахини в монаха-художника так и осталась бы всего лишь предметом шуток ее соседок по дортуару, предметом исповеди монастырскому капеллану и сладким воспоминанием на смертном одре, если бы не нелепая случайность. Монастырский капеллан фра Антонио, тот самый, который несколько лет назад постригал Лукрецию и Спинетту, упал в Бисенцио, быстро был из реки выловлен, однако все равно простудился и умер. Место стало вакантным, а оно, между прочим, приносило 120 флоринов в год! Кому не нужны лишние 120 флоринов? Один из местных покровителей фра Филиппо Липпи, который знал, как художник постоянно нуждается в деньгах, решил оказать ему благодеяние и обеспечил ему эту должность – практически синекуру: так, раз в неделю зайти и окормить монашенок.

Итак, в январе 1456 года Липпи впервые пришел в монастырь, уже несколько лет служивший единственным домом Лукреции Бути. К этому времени 21-летняя монахиня уже несколько месяцев была влюблена в него яростно. Влюблена с той неукротимой настойчивостью, какая бывает у старых дев, которые точно знают, что объект их страсти никогда, никогда не обратит на них внимание.

И вот, в помещении монастырской церкви фра Филиппо увидел своих новых подопечных. Насельницы обители сливались в его глазах в единую многоголовую массу в черно-белых одеяниях, он различал лишь важное лицо, аббатису. Новая работа, какой бы синекурой она ни была, не радовала Липпи – ему было чем заняться помимо нее: дальше расписывать собор, работать над частными заказами в своей мастерской, есть, пить, гулять по прекрасному городу Прато и, разумеется, глазеть на юных девиц и зрелых матрон, наряженных в разноцветные платья, а то и не просто глазеть, как повезет. Обычным горожанкам дозволено намного больше, чем невестам Христовым.

И Липпи без интереса обвел взглядом женщин – двух старушек, истончившихся от возраста, двух немолодых усталых теток, очевидно, вдовиц, а также пятерых монахинь помоложе. Он не стал их разглядывать. Ему было неинтересно. Он не любил на женщинах бесформенные черно-белые наряды, хоть сам всю жизнь ходил в такой же рясе. Может быть, поэтому и не любил. Монашеские облачения были придуманы специально, чтобы лишить женщин привлекательности, и Липпи считал, что они с этим заданием прекрасно справляются. Он ждал конца церемонии официального представления. Дома его ждал прекрасно приготовленный обед. На вспышку шепота, которым разразились при его появлении монахини помоложе, на густой румянец, покрывший щеки одной из них, на ее огненный взгляд он не обратил никакого внимания.

Лукреция алчно ждала этого официального представления нового капеллана. Она долго готовилась к этой встрече, она верила, нет, она точно знала, что фра Филиппо Липпи, как только встретится с ней взглядом, сразу почувствует ее любовь и преисполнится ответной, столь же горячей и искренней! Что будет дальше, впрочем, Лукреция не нафантазировала, ведь для двух монахов никакого «дальше» быть и не может: к свадебному пиру это уж точно не приведет. Но как ни сверлила она его влюбленным взором, как ни хихикали сестра Спинетта и другие девушки – фра Филиппо не взглянул внимательно ни на одну из них. Он произнес приветственную речь, благословил, а потом удалился быстрым шагом.

Едва Липпи ушел из монастыря, аббатиса Лукрецию выпорола.

В следующие полтора месяца фра Филиппо Липпи вполне освоился со своей дополнительной работой монастырским капелланом. Главное, чем он занимался во время редких визитов сюда, – это убеждением аббатисы, что ей совершенно необходимо заказать в монастырскую молельню большой алтарный образ его работы с изображением Мадонны, святых и, конечно, самой Бартоломмеи де Бовакьези, почтительно коленопреклоненной где-нибудь в уголке. Процесс уговоров шел вполне успешно, но аббатиса пока колебалась – художник просил дорого (хотя средства у дамы имелись). Пытаясь поладить с надменной старухой, фра Филиппо совершенно не замечал, что какая-то девушка постоянно попадается ему в коридорах.

Это, конечно, была уже мужская старость. Ему стукнуло пятьдесят. Лет пять назад он бы зажал ее в углу, не обращая внимания на рясу, уж больно настойчиво Лукреция натыкалась на него в небольшом монастыре. Его тело раньше реагировало на такие намеки, не задумываясь. Теперь – нет, он даже не запомнил ее лица.

Для Лукреции каждая подобная встреча была путешествием между раем и адом стремительней дантовского маршрута. Ведь Данте передвигался между сферами задумчиво, неторопливо, как бы сказали сегодня – акклиматизируясь. А она успевала за одну секунду воспарить в небеса наслаждения и тут же мгновенно ринутся в бездну разочарования. Все это проделывали его вежливые улыбки, случайные взгляды и прикосновения. Ночами она не могла заснуть, воспроизводя в памяти каждое мгновение, проведенное рядом с ним, каждый его жест, как он хмурился, как молился, как благословлял, какой след голубой краски она увидела на его руке и как она сладострастно захотела покрыть это место поцелуями. Тело ее сжигал сатанинский жар. Влюбленность девицы была отнюдь не платонической.

Тем временем фра Филиппо пригласил аббатису заглянуть в его мастерскую, чтобы она собственными глазами увидела его темперные работы и попыталась в красках представить, насколько роскошным может стать заказанный ею алтарь, если она все-таки наберется смелости его заказать. Он уже сделал несколько набросков композиции, ей будет интересно.

Аббатиса согласилась прийти. С собой для солидности она взяла подчиненных – двух первых же монашек, которые подвернулись под руку. Одной из них случайно оказалась Лукреция. Впрочем, не так уж и случайно: она подслушивала.

И они отправились в дом художника. Идти было недалеко. Дом Липпи располагался на той же торговой площади, что и монастырь. Он не арендовал его, а сразу купил – несколько лет назад, вскоре после приезда в Прато, ведь ясно было, что расписать собор фресками – это задание лет на десять. Там он устроил себе мастерскую, в которой работал над смешиванием красок, эскизами, а также над заказами на картины.

Фра Филиппо Липпо и его ученик фра Диаманти, молодой красавчик, гостеприимно приняли возможную клиентку. Они водили аббатису по мастерской, показывая ей почти законченную картину для другого заказчика, разворачивали перед ней лист с эскизом ее мечты. Бартоломмея де Бовакьези хотела, чтобы в центре была, конечно, Мадонна, а в руках у нее была главная священная реликвия города Прато – ее пояс, тот самый, который хранился в соборе святого Стефана и праздник в честь которого отмечался 1 мая. Рядом с троном Мадонны стоял святой апостол Фома Неверующий, которому она скинула эту реликвию с неба, чтобы он уверовал. Еще там надо было написать святую Маргариту, потому что монастырь был в честь нее, и Блаженного Августина, потому что монастырь был августинский. Саму аббатису на коленях в уголке, и чтобы Маргарита ее ласково трогала. Кого еще добавить для симметрии, художник не придумал, но, в общем, такие вещи же должен решать заказчик, что вы скажете, уважаемая аббатиса?

По католической легенде, апостол Фома Неверующий опоздал на Успение и погребение Девы Марии. После его приезда другие апостолы открыли ему ее гробницу, чтобы он убедился в ее смерти, но внутри оказалось пусто. Чтобы убедить Фому в своей кончине и Вознесении, дева Мария явилась ему и сбросила с неба свой пояс – в дальнейшем священную реликвию «Пояс Пресвятой Богородицы» («Сакра Чинтола»). В Прато считали, что в XII веке Пояс был привезен в их город из Иерусалима. С той поры он стал главной святыней Прато, а его ежегодный праздник до сих пор привлекает множество верующих.

Фра Филиппо Липпи и фра Диаманте. «Мадонна делла Чинтола» («Мадонна в Успении, дающая свой Пояс св. Фоме, со свв. Григорием, Маргаритой, Августином, архангелом Рафаилом и Товией»). 1456–1460 гг. Городской музей (Прато)

Картина была заказана настоятельницей монастыря – Бартоломмеей де Бовакьези, которая изображена в левом нижнем углу коленопреклоненной «в молении». На ее плечо положила руку покровительница монастыря святая Маргарита – по легенде, для нее позировала Лукреция Бути (так оно или не так – неизвестно, однако сходство с любимым типажом художника несомненно).

Закончив эту пламенную речь – о, фра Филиппо умел себя продавать и богатым клиентам, и красивым женщинам, – он случайно перевел взгляд на монахиню, которая стояла позади левого плеча аббатисы.

Он впервые увидел Лукрецию при ярком освещении, обязательном для мастерской художника.

И он покачнулся от того восторга, с которым девушка на него смотрела.

Как бы ни хорош был фра Филиппо в качестве живописца, никто никогда не смотрел на него так, одновременно соединяя восхищение и его талантами, и мужской статью (ну, кроме парочки галантных синьоров, изящных знатоков живописи из высших слоев общества, но Липпи был не из тех, кто любил «натягивать флорентийский сапог», поэтому пренебрегал их преклонением). Какой настоящий мужчина мог устоять перед таким восторженным женским взором? Только те, для кого они стали повседневностью – Ференц, Рудольфо, Элвис, Джон, Пол, Джордж и Ринго, Джастин. 50-летний фра Филиппо Липпи – нет, не мог.

Переговоры по поводу «Мадонны с поясом» длились еще час, но теперь он их поддерживал с большим трудом, потому что постоянно отвлекался на разглядывание Лукреции, ее огромных серых глаз и тоненьких, аккуратно выщипанных бровей.

Эйфорию, которую испытала она, осознав, что именно происходит в эти волшебные секунды, каждая из которых длилась бесконечно долго, мы и не будем пытаться описывать. Если вам доводилось так же страдать от любви, вы и сами это помните, сколько бы лет ни прошло, если же никогда – то и самые точные слова тут не помогут.

Тем временем преданный ученик фра Диаманти хлопотал, даже не понимая, о чем именно хлопочет:

– Картина может быть написана быстрее, если вы предоставите нам натурщиц для нее. Очень сложно найти людей, которые согласились бы часами позировать для таких сложных композиций.

Аббатиса на это ему отвечала с гневом:

– Монахини не могут заниматься такими вещами! Это же вопиющее неприличие!

– Но достопочтенный учитель ведь тоже монах, как все мы, его ученики и помощники…

Но рассерженная Бартоломмея де Бовакьези резко оборвала его, и фра Диаманти с грустью подумал, что опять для женских фигур ему придется позировать самому в женском платье. Впрочем, фра Липпи умел придавать зарисовкам даже такого рода необыкновенную женственность, столь богата была его фантазия.

Вскоре аббатиса с двумя сестрами покинула помещение, оставив фра Филиппо молчащим и совершенно ошеломленным. Лукреция шла последней, позади начальницы. Оглянувшись на художника, она совершила абсолютно непозволительный поступок – быстро стащила с головы монашеский плат, сделав то, что спланировала уже давно.

Несколько месяцев назад она уговорила подруг по монастырю поддержать ее маленькую тайну: все это время Лукреция по секрету от аббатисы не остригала волос. И теперь Филиппо увидел, как ее локоны, хоть пока еще и довольно короткие, всего лишь до плеч, рассыпались, окружив голову Лукреции сиянием.

Сверкающим нимбом золотых лучей.

* * *

Спустя три месяца город Прато, город Флоренция, а также многие в Ватикане были шокированы удивительной новостью. Первого мая, в праздничный день Перенесения Пояса Богоматери, знаменитый художник фра Филиппо Липпи нагло похитил из женского монастыря сестру Лукрецию Бути и стал жить с ней в открытом греховном сожительстве в своем доме – на той же площади, буквально напротив.

Аббатиса Бартоломмея де Бовакьези не получила никакой помощи от городских властей – они боялись тронуть фра Филиппо, потому что он мог бросить собор недописанным, вдобавок ему покровительствовали Медичи. Поэтому она так избила сестру беглянки, бедную Спинетту, что та, вся в синяках и крови, выбежала из монастыря, пересекла площадь и скрылась в доме фра Филиппо. И осталась там жить с сестрой.

Фра Филиппо Липпи. «Пир Ирода» (фрагмент), фреска из цикла «Житие св. Иоанна Крестителя». 1452–1465 гг. Собор Прато

ЭТА ФРЕСКА, ВОЗМОЖНО, ПОСЛЕДНЯЯ, ВЫПОЛНЕННАЯ ФРА ФИЛИППО ЛИППИ В СОБОРЕ ПРАТО. ОНА ИЗОБРАЖАЕТ ПИР ЦАРЯ ИРОДА И ТАНЕЦ САЛОМЕИ, ИЗ-ЗА КОТОРОГО ИОАННУ КРЕСТИТЕЛЮ ОТРУБИЛИ ГОЛОВУ.

В ФИГУРЕ САЛОМЕИ, ТАНЦУЮЩЕЙ С РАСПУЩЕННЫМИ ВОЛОСАМИ, ПРИНЯТО УЗНАВАТЬ ЛУКРЕЦИЮ БУТИ.

Несколько дней спустя три оставшиеся молодые монахини – Пьера Сенси, Симона Лоттьери и Бригида Перуцци, доведенные до предела разбушевавшейся аббатисой, оправданно подозревавшей их в сообщничестве, также сбежали из монастыря в дом Липпи. Матушка Бартоломмея, оставшись всего с четырьмя старухами-подчиненными, впала в такую ярость, что скончалась от излияния в мозг.

Молодые монахини из дома Липпи вернутся обратно в обитель только через два года, после долгих переговоров с новой настоятельницей. Они примут повторный постриг, который проведет сам епископ.

Последняя фреска, выполненная Липпи для собора Прато, посвящена Пиру Ирода и казни Иоанна Крестителя. Главной фигурой на этой фреске стала Саломея – прекрасная блондинка, весело танцующая с распущенными волосами.

В положенное время Лукреция родила хорошенького мальчика, которому будет суждено вырасти известным художником Филиппино Липпи.

Никаких серьезных последствий для обоих влюбленных со стороны Церкви эта история не имела. Только фра Филиппо все-таки уволили с должности капеллана монастыря святой Маргариты, и то не сразу.

И «Мадонну с Поясом» недописанной поставили к стенке мастерской.

Только шесть лет спустя ее, так уж и быть, доделает для монастыря фра Диаманти. Новому ученику Липпи по имени Сандро Боттичелли эту работу не доверили, хотя уже было ясно, что он восхитительно умеет писать блондинок.

№ 2. Спокойствие Чечилии Галлерани

Леонардо да Винчи. «Дама с горностаем». 1489–1490 гг.

Национальный музей (Краков)

ОДИН ИЗ ЧЕТЫРЕХ ЖЕНСКИХ ПОРТРЕТОВ КИСТИ ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ. ТРАДИЦИОННО СЧИТАЕТСЯ, ЧТО ОН НАПИСАН ПО ЗАКАЗУ ЕГО ПОКРОВИТЕЛЯ, ПРАВИТЕЛЯ МИЛАНА ЛОДОВИКО СФОРЦА, И ИЗОБРАЖАЕТ ЕГО ФАВОРИТКУ ЧЕЧИЛИЮ ГАЛЛЕРАНИ. ЭТО ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ОСНОВАНО НА СЛОВЕСНОМ ОПИСАНИИ НЕКОЕГО ЕЕ ПОРТРЕТА РАБОТЫ ЛЕОНАРДО, НА ВОЗМОЖНОМ РЕБУСЕ, СВЯЗАННОМ С ЕЕ ФАМИЛИЕЙ (ГОРНОСТАЙ ПО-ГРЕЧЕСКИ – «ГАЛЕ») И ДРУГИХ АРГУМЕНТАХ.

СОВРЕМЕННИКИ ВОСХИЩАЛИСЬ СЛОЖНОЙ ПОЗОЙ ИЗОБРАЖЕННОЙ: ЕЕ ФИГУРА РАЗВЕРНУТА ВПОЛОБОРОТА, А САМА ОНА БУДТО К ЧЕМУ-ТО ПРИСЛУШИВАЕТСЯ. ЭТО ЕЩЕ ОДНО ПРОЯВЛЕНИЕ НОВАТОРСТВА ЛЕОНАРДО, ПОСКОЛЬКУ ТРАДИЦИОННЫЙ ПОРТРЕТНЫЙ ЖАНР ТОЙ ЭПОХИ ЕДВА НАЧАЛ ОТХОДИТЬ ОТ ЗАСТЫВШИХ ПРОФИЛЬНЫХ ПОРТРЕТОВ XV ВЕКА И ПОДОБНАЯ НЕПРОСТАЯ КОМПОЗИЦИЯ И ОТРАЖЕНИЕ СЛОЖНОГО ЭМОЦИОНАЛЬНОГО СОСТОЯНИЯ В ПОРТРЕТНОЙ ЖИВОПИСИ БЫЛИ РЕДКОСТЬЮ.

Милан, 1489 год

Разных женщин любил в своей жизни великолепный герцог миланский Лодовико Сфорца. И все они обожали его, обожали и боготворили. Лишь одна из прошлых его возлюбленных, нежная Чечилия Галлерани, чей портрет кисти Леонардо герцог даже хранил в своей опочивальне, смотрела на него порой такими испуганными, странными глазами, что он сомневался в ее страсти к себе. Но потом, встряхивая головой, Лодовико выкидывал эту мысль, как животные вытряхивают затекшую в уши воду. Он верил в ее чувства, верил – и ошибался.

Ибо среди четырех темпераментов, описанных знаменитым медикусом Клавдием Галеном в Х веке до Рождества Господа нашего Иисуса Христа, меланхоликов назовем мы самыми печальными, а флегматиков – самыми безмятежными. И то, и другое, бесспорно, лишь грубый контур описания человеческих душ. Особенно это видно, если мы расскажем о Чечилии Галлерани, графине Сан-Джованни-ин-Кроче – даме несравненных достоинств, но темперамента самого загадочного, ибо нет ничего более загадочного, чем спокойствие лесного озера, в глубинах которого Бог весть какие скрываются страсти.

По крайней мере, так думал о ней, одной из красивейших дам Милана, один брат-доминиканец, более проницательный, чем герцог Лодовико Сфорца. И хоть носил сей брат, звавшийся Маттео Банделло, рясу, выбривал тонзуру и жил в монастыре Санта Мария делла Грацие – том самом, на роспись трапезной которой мастер Леонардо потратил четыре с лишком года (и то почти сразу начало осыпаться), но это не делало его слепцом или скопцом. В женщинах фра Банделло разбирался так, что еще поискать ему соперников. Ведь недаром в юности, сопровождая своего дядю – генерала ордена, Банделло объездил всю Италию и танцевал, и пьянствовал при каждом дворе, в каждом герцогстве и графстве. И недаром в Риме он наслаждался ласками столь прославленных куртизанок, как Красавица Империа и Изабелла Луна, и вздыхал, подобно провансальскому трубадуру, у ног королевы Беатриче д’Арагона, вдовы Матьяша I – правителя дикой Унгарии. Да что говорить – это ведь тот самый фра Маттео Банделло, собрание новелл которого ничуть не хуже «Декамерона» Боккаччо и «Гептамерона» Маргариты Наваррской, и прогремело бы так же, удосужься он дать ему тоже какое-нибудь мудреное название по-гречески.

Графиня Чечилия заняла особое место в сердце сластолюбивого доминиканца, лишь когда он стал уже немолод. Седеющему сибариту нравилось приходить в дом к отставной любовнице герцога и отдыхать среди других гостей, изящных дам и кавалеров, острословов и стихотворцев. Он следил за ее гладкими плечами, по тогдашней моде выпрыгивавшими из выреза сорочки, слушал, как она читала свои стихи нежным голосочком с миланским выговором. Ему нравилось, что эти стихи оказывались не по-любительски умны и искусны. Банделло обожал манеры графини, ее обходительность: она так умела говорить с каждым, что все вокруг пребывали в гармонии и счастии. Никогда она не повышала голоса и не предавалась черным чувствам. Бывала она, пожалуй, иногда чуть восторженна, но не более того.

Банделло знал, что эта сладость манер и спокойная красота были присущи графине всегда, хоть он и не помнил ее в юности: разговоры о тех годах и ее молодой прелести он только слышал.

Впервые Банделло узнал о существовании Чечилии, кажется, лет пятнадцать назад. Тогда было совершено убийство, и преступником оказался сын покойного Фацио Галлерани. Сей Фацио при жизни был герцогским придворным в должности magister ducalis intratarum, или, как еще говорят, referendario-generale, то есть человеком не из последних. Но в Милане судачили, что герцог Лодовико Сфорца (тогда еще герцог города Бари, а не самого Милана, ибо племянник его был еще жив) уберег этого сына от возмездия не по заслугам мертвого отца. А из-за горячих просьб своей юной возлюбленной Чечилии, которая обнимала его колени, и обливалась слезами, и умоляла пощадить брата.

Но все было совсем не так, хоть Банделло узнать об этом было неоткуда.

* * *

В родительском доме ей было тесно, бедно, громко. Отец referendario-generale умер, когда ей было семь, какие-то деньги он оставил, но их почему-то всегда было мало. Мать пыталась управлять домашним хаосом, но нелепо. Дом был набит братьями Чечилии. Они вечно были вокруг, горластые, хвастливые: Сиджерио, Лодовико, Джованни Стефано, Федерико, еще один Джованни (но уже Джованни Франческо), а потом еще Джованни Галеаццо. Еще была сестра, Джанетта, но она, как и сама Чечилия, мелькала бледной тенью в этом пристанище мрачного буйства.

Обе девочки были молчаливые и старались прятаться в дальних комнатах и на чердаке. Но Джанетте было легче, чем Чечилии, – она была обычной, и потому на нее обращали меньше внимания. Чечилия же с младенчества считалась «красавицей», и мать обязательно вытягивала ее из укромного уголка, когда хотела похвастаться перед гостями и соседями своим потомством. Мать хвалилась ее красотой – красотой античной статуэтки из слоновой кости, ее изяществом и иными качествами, которыми, как ей казалось, обладала дочь. Но, не обращая на Чечилию никакого внимания в те дни, когда в доме не бывало гостей, мать на самом деле ничего толком о ней и не знала. И потому перед гостями похвалялась ее познаниями в греческом – а девочка учила только латынь, игрой на лютне – а Чечилия играла на чембало, и большими успехами в паване, хотя дочь блистала в гальярде. Неудивительно, что девочка, все больше замыкаясь в себе, научилась хранить свой внутренний мир за семью замками.

Образование, кстати, Чечилия – будущая муза поэтов и художников, действительно получила отличное. Позаботился покойник-отец, бывший посол, который знал, каким важно быть, чтобы преуспеть в обществе. В завещании он отдельно оговорил особую сумму, за которую к детям Галлерани годами ходил один гуманист. Он не был знаменитым или талантливым, но античную словесность знал крепко, а для поддержания почтения среди шести мальчиков щедро использовал розги, отчего братья Чечилии его боялись до дрожи. Поэтому спокойные часы занятий в классной комнате, обставленной красивыми книгами, статуэтками, кораллами и ракушками, были для девочки чуть ли ни самими любимыми за весь день. Она обожала читать, а братьев – совсем нет, хотя они не обижали сестренку, а один, став подростком, так вообще начал заботиться о ней, еще ребенке, настолько нежно, что даже мать это заметила, отодрала недоросля собственноручно и затем отослала из Милана служить оруженосцем у одного кавалера. Других последствий эта история не имела. Чечилия лишь стала еще более спокойной и молчаливой.

Примерно тогда же десятилетнюю Чечилию помолвили с неким парнем из семьи Висконти. Славная фамилия – ее носили герцоги Милана всего три поколения назад, пока престол не занял муж одной из дочерей Висконти – Франческо Сфорца. Сейчас герцогом Милана назывался его юный внук Джан Галеаццо Сфорца – слабак и пьяница. Настоящим же правителем города являлся дядя герцога – Лодовико по прозванию Иль Моро, то есть «Мавр», который с детства был регентом над юношей и ничего не сделал, чтобы помешать тому вырасти слабаком и пьяницей; после совершеннолетия безвольного герцрога дядя продолжил управлять страной, будто и не заметив этой вехи.

Сей Лодовико Сфорца был одним из самых блестящих государей своей эпохи. Ни папа, ни король французский, ни император не могли сравниться с ним. Его двор был ослепительным, его дворцы великолепными, конную статую своего отца он заказывал у Леонардо да Винчи, а портик любимой церкви – у Браманте. Когда он выходил из церкви, его окружала свита, наряженная столь великолепно, что вы могли вообразить себя на празднике Вознесения в Венеции или словно в триумфальном шествии, какое было в обычае у римлян, когда они возвращались в город после покорения восточных царств.

Вот так однажды он и выходил из церкви Санта-Стефано-Маджоре (той самой, где его брат получил удар кинжалом в живот) и увидел Чечилию, которая тогда вступила в первую пору своей женской прелести. Она стояла в толпе, среди других нарядных миланских женщин, но выделялась и среди них. Аврорного цвета платье, темные косы, изящная шея, огромные глаза олененка и молчащие сомкнутые уста – эта 14-летняя девушка была удивительной красавицей.

Мастер Алтаря Сфорца. «Пала Сфорцеска». 1494–1495 гг.

Пинакотека Брера (Милан)

ГИГАНТСКАЯ «ПАЛА СФОРЦЕСКА» («АЛТАРЬ СФОРЦА») – ЭТО РАБОТА АНОНИМНОГО ХУДОЖНИКА, СОЕДИНЯВШЕГО ЛЮБОВЬ К ПЫШНОСТИ С ИНТЕРЕСОМ К МАНЕРЕ ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ. ЛОДОВИКО СФОРЦА (СЛЕВА, В СИНЕМ) ВМЕСТЕ СО СВОЕЙ ЖЕНОЙ (СПРАВА, В ПОЛОСАТОМ ПЛАТЬЕ) И ДЕТЬМИ ИЗОБРАЖЕН КОЛЕНОПРЕКЛОНЕННЫМ ПЕРЕД МАДОННОЙ И СВЯТЫМИ.

ВСЕ ПОРТРЕТЫ ГЕРЦОГА ЛОДОВИКО СФОРЦА ВСЕГДА ПОКАЗЫВАЮТ ЕГО СТРОГО В ПРОФИЛЬ. ЭТОТ РАЗВОРОТ БЫЛ ТИПИЧНЫМ ДЛЯ ИКОНОГРАФИИ ИТАЛЬЯНСКОГО ПОРТРЕТА XV ВЕКА И ВЕЛ СВОЮ ИСТОРИЮ СО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ: В РЕЛИГИОЗНЫХ КАРТИНАХ МАДОННА И СВЯТЫЕ ИЗОБРАЖАЮТСЯ В ФАС ИЛИ ТРИ ЧЕТВЕРТИ, А ВОТ РЕАЛЬНЫЕ ЛЮДИ – ЗАКАЗЧИКИ, ВСЕГДА ИЗОБРАЖЕНЫ В ПРОФИЛЬ И СТОЯЩИМИ НА КОЛЕНЯХ, С ЛАДОНЯМИ, СЛОЖЕННЫМИ В МОЛЕНИИ. СО ВРЕМЕНЕМ ОТДЕЛЬНЫЙ ПОРТРЕТНЫЙ ЖАНР СЕПАРИРОВАЛСЯ ОТ РЕЛИГИОЗНОЙ КАРТИНЫ, НО ЕЩЕ НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ СОХРАНЯЛ ЭТУ АРХАИЧНУЮ ЗАСТЫЛУЮ ИКОНОГРАФИЮ. ПОТРЕБОВАЛИСЬ ЭКСПЕРИМЕНТЫ ТАКИХ НОВАТОРОВ КАК САНДРО БОТТИЧЕЛЛИ И ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ, ЧТОБЫ В ЖАНРЕ ПРОИЗОШЕЛ «РАЗВОРОТ ИЗ ПРОФИЛЯ В ФАС» И ЛЮДИ НА ПОРТРЕТАХ СТАЛИ ИЗ-ЗА ЭТОГО ГОРАЗДО ЖИВЕЕ И ЭМОЦИОНАЛЬНЕЙ. ВТОРАЯ ПРИЧИНА, ПОЧЕМУ МОГУЩЕСТВЕННЫЕ ВЛАСТИТЕЛИ РЕНЕССАНСА ПРЕДПОЧИТАЛИ ПОРТРЕТИРОВАТЬСЯ В ПРОФИЛЬ, – ЧТОБЫ БЫТЬ ПОХОЖИМИ НА ЦЕЗАРЕЙ С АНТИЧНЫХ МОНЕТ.

В ту пору подобные дела, если ты герцог, делались быстро. Его слуги выяснили, что это за девица и из какой семьи, личный секретарь навестил мать и старшего брата, уже допущенного тою до семейных дел. Потом Чечилию отвели на исповедь к настоятелю Санта Мария делла Грациа – фра Винченцо Банделло. Там же, в кабинете доминиканца, оказался и Лодовико Сфорца, который разглядел ее повнимательнее и затем имел с ней долгую беседу. Она сначала дичилась – держаться в обществе ее еще не научили. Но Лодовико вспомнил ее отца и его службу, заговорил с ней о Вергилии и Петрарке – и она стала с ним разговаривать и говорила умно. Лодовико изучил Чечилию и она понравилась ему еще больше. Ему было 35 – это был зрелый мужчина с сытой шеей, лицом повелителя тысяч и глазами хитрейшего дипломата, который годами балансировал между Римом, Венецией, Неаполем и Парижем, стравливая их друг с другом. Чистота Чечилии же была как букет ландышей, как шерстка белого котенка… Ее хотелось обнимать и защищать. Лодовико оказался влюблен.

Его секретарь опять поговорил с матерью. Герцогам отказывать неудобно, особенно щедрым. А вдобавок – вот и повод разорвать помолвку Чечилии с тем юношей Висконти, и не придется выделять ее приданое из общих семейных денег, что было весьма кстати. С утра мать позвала Чечилию и сказала девушке, стоявшей, как провинившаяся, посреди комнаты, что отныне она будет жить в другом месте и обязана слушаться любого слова герцога. «Хоть какой-то из тебя вышел толк, – сказала под конец мать, – а то ты такая нелепая, хоть и хорошенькая. Не молчи! Что ты молчишь с этим своим лицом неподвижным! Никогда не могу догадаться, о чем ты думаешь!». «Да, маменька», – лишь ответила девушка.

* * *

И вот перед Чечилией открывается новая жизнь. Казалось, надо грустить, что она покидает родительский дом, но она не грустила. Казалось, надо радоваться грядущей судьбе, но она не радовалась. Чечилия никогда не испытывала сильных чувств, мир вокруг нее вечно был окрашен в пастельные тона. Лишь войдя в церковь Святой Екатерины – храма монастыря, в котором ее поселили, она была поражена яркостью золотых крыльев и лазоревых тканей на старинном образе Мадонны кисти Амброджио Лоренцетти. Эта неожиданная радость запала в ее душу надолго. «Хотелось бы, чтобы моя жизнь была такой же яркой», – мелькнуло в ее голове, но мимолетно. Она была довольна и тем, что имела.

Лодовико Сфорца был страстно влюблен в свою юную красавицу. Он навещал ее в отдельных покоях в монастыре, когда желал. Помимо всего прочего, он вел с ней долгие беседы, желая развить ее ум. Она же… нельзя сказать, чтобы она тоже влюбилась в него, чтобы тоже обожала. Подчас ей казалось, что этого чувства, так сладко описанного Петраркой и Боккаччо, у женщин просто не существует. Но Лодовико стал дорог ей. Выросшая без отца девушка нашла в нем опору и заботу. Она была благодарна, что он забрал ее из уныния материнского дома, за то, что он смотрел ей в глаза и знал, что она любит танцевать гальярду, а не павану. Она встречала его искренней улыбкой, когда Лодовико приходил к ней, но совершенно не скучала, когда он отсутствовал. У Чечилии был редкий дар – ей было хорошо одной и она всегда знала, чем себя занять. В монастыре ее навещал прежний учитель, который по ее просьбе продолжал просвещать ее.

Приходила настоятельница, в прошлом знатная дама, и рассказывала, как устроен мир и двор. Чечилия подружилась еще с несколькими монахинями. Герцог приставил к ней вдову-дворянку, когда-то служившую покойной герцогине-матери, урожденной Висконти.

Эта вдова научила девушку одеваться со вкусом, а еще, вместе со своей служанкой, тем секретам ухода за собой и своим гардеробом, которым не научила ее настоящая мать, вечно забывавшая о ребенке. «Удивительно, как вы смогли вырасти такой красавицей в столь запущенном доме, – приговаривала вдова. – Что, у вас и собственной служанки не было? Как же вы жили?!»

Еще эта добрая дама научила Чечилию тому, что раз герцогу так нравится плотская близость с нею, то ему совершенно не нужно знать, что ей-то самой все равно. «Равнодушие ранит, моя девочка. Доставь человеку радость доставить тебе радость, притворись довольной», – учила ее она. И исповедник тоже говорил Чечилии, что ее долг – доставлять Лодовико счастье, и с легкостью отпускал ей грех прелюбодеяния, уговаривая не мучиться из-за него стыдом. А она и не мучилась, потому что по ее разумению – грех, это когда хорошо, а не когда никак.

Сестра Джанетта не навещала ее – она вышла замуж и уехала. Мать являлась пару раз, но Чечилия отказалась передаривать ей пару приглянувшихся подарков герцога, и мать, обидевшись, прекратила приходить. Сначала, преисполненная гордыни, мать ждала, что Чечилия, которую она считала «любящей дочерью», сама прибежит просить прощения. А та за это время и думать о ней забыла.

Братьев в женский монастырь не пускали.

Прошло два года подобной жизни, Чечилии исполнилось шестнадцать. Лодовико был опорой ее бытия, единственным хорошим, что она знала в жизни, хотя почему-то при нем ее голова становилась какой-то туманной. Она не любила его, но почитала. Ей не нравилось, когда он сажал ее на колени, но нравилось, когда рассказывал о своих планах украсить город. Она рассматривала архитектурные планы, которые он приносил с собой, и потом, когда Сант-Амброджио была построена Браманте, ей было приятно думать, что вот это здесь и вот это там предложила именно она. Еще ей прислали из Авиньона старинную рукопись «Элегии мадонны Фьямметты» Боккаччо, а потом еще его же «Тезеиду» с прекрасными миниатюрами (так, на одной дама в высоком атуре, вздымавшемся над ее головой подобно огромному рогу, принимала поклонение автора), которыми она зачитывалась и засматривалась. Еще у нее были и другие прекрасные книги, музыка и любимый учитель. Таково было маленькое счастье Чечилии.

Кончался год 1489-й.

На острове Кипр, через который в Милан везли персидские ковры, королева, которая всегда помнила, что она – Дочь Республики, отрекается от престола и передает земли родной Венеции. Арагонский король договаривается, что его дочь Катерина станет женой принца Артура с холодного острова Британия. Совсем на далеких островах неожиданно умирает 23-летний красавец-сегун Асикага Есихиса с усами-ниточками. А в соседней Ферраре собирают приданое для юной, но уже прославившейся своим умом и обаянием Изабеллы д’Эсте, которой предстоит отправиться к жениху в Мантую.

Как раз тогда один из братьев Чечилии убил человека. Не вспомнить, который – то ли один из троих Джованни, то ли еще кто. Она не хотела просить любовника заступиться за брата. Не потому что держала зло на семью – если честно, детство почти полностью изгладилось из ее памяти, в ней остались лишь воспоминания о темноте и запахе сырости. Просто это были чужие люди из мрачного мира. Но мать, которая, конечно, вспомнила о ней в столь трагические дни, настаивала. И Чечилия попросила герцога о милости. Она так редко что-то просила, что Лодовико, продолжавший ее обожать, с радостью согласился помочь. Он думал, что доставляет своей нежной возлюбленной большую радость. Для нее же это было избавлением от досадного пустяка, от шума ноющей родни.

Брата уберегли от наказания за убийство, но почему – стало интересно всему городу. О Чечилии до этого знали лишь немногие приближенные, теперь же слух о ней распространился по всему Милану. Фра Маттео Банделло услышал о ней именно тогда – от своего дяди фра Винченцо, настоятеля монастыря, прежде хранившего деликатное молчание о своей гостье… Да и герцог решил, что не стоит больше скрывать свою жемчужину. Чечилия выросла, стала еще большей красавицей, и он хотел хвастать своим счастьем. Наставница-вдова придала лоск ее манерам и нарядам, беседы с Лодовико развили ее ум. Она была готова выйти в большой мир. Герцог переселил ее в свой замок. Чечилия Галлерани стала официальной фавориткой.

Лодовико Сфорца был горд ею и был холост. Соперниц ей не существовало. Поэтому Чечилию воспевали все придворные певцы и поэты. Скалигеро слагал сонеты, Беллинчионе – мадригалы. Герцог пригласил своего любимого живописца, мастера Леонардо да Винчи, написать портрет возлюбленной. Тот не любил работать на заказ, хотя всю жизнь приходилось, поэтому обычно капризничал и саботировал. Но Чечилия заворожила мастера. В ней была та юная прелесть, та чистота, из-за которой она не была неприкрыто женственной в том смысле, который так не любил Леонардо. Наоборот, в ней ощущалась какая-то мальчишеская робость и угловатость. Леонардо понравилось писать ее портрет, и он даже закончил его вовремя.

В руки он дал ей целомудренного горностая, ибо Чечилия была из рода Галлерани, а «горностай» по-гречески – «гале». Ребус предложила сама девушка, недавно принявшаяся за изучение этого языка. В долгих беседах, которые они вели под музыку на сеансах позирования, мастер дал ей добрый совет – быть больше Минервой, чем Кипридой, питать свой интеллект, не оставлять ученых занятий.

Придворные Чечилию, кажется, полюбили (насколько способны на это придворные, сборище горгон). Красота ее оправдывала высокое положение, в которое ее поставил Лодовико. Чечилия не была настолько надменна, чтобы ее ненавидели за тщеславие, и не считала свое положение настолько греховным, чтобы ее презирали за кротость. Простая и милая, шествовала Чечилия по залам кастелло Сфорцеско, метя подолом наборные полы. Несколько лживых подруг, искательниц выгод, пытавшихся через близость к ней проникнуть в постель или в карман к герцогу, научили ее относиться к людям с недоверием и следить за своими манерами и жестами, научили выражать приязнь и симпатию, не чувствуя их. И даже родная мать не могла больше ей крикнуть вослед «ничего не могу прочесть по твоему лицу!», потому что с возрастом и опытом Чечилия научилась притворяться. Притворятся, что действительно живет.

Она смотрела на свой портрет с белоснежным горностаем на руках, и радовалась тому ощущению жизни, которое удалось уловить Леонардо. Оставаясь наедине с собой и глядя в большое зеркало – дорогой подарок любовника, она пыталась поймать, повторить это дыхание, этот порыв, но не удавалось.

Грядущие неприятности, казалось бы, должны были разбить эту стену спокойствия – спокойствия не ледяного, а воскового, медового. Милого и прелестного, но все-таки спокойствия. Дело в том, что ее возлюбленный и покровитель, великий Лодовико Сфорца, звезда итальянской политики, все еще оставался герцогом Бари. Его племянник, владыка Милана де-юре, а не де-факто, все еще был жив. Да еще он успел жениться – на принцессе из арагонской династии, женщины которой (даже бастарды, как хорошо знал Боккаччо) отличаются характером. И успел заделать с ней детей. Жениться поэтому надо было и самому Лодовико. Давний договор, заключенный еще его отцом, делал его невестой Беатриче д’Эсте, дочь феррарского герцога, младшую сестру мантуанской маркизы Изабеллы, той самой обаятельной острословицы.

* * *

Невеста герцога вступила в брачный возраст, пришло время выполнять договор. Но в феррарском дворце ее отца, украшенном фантастическими фресками Франческо дель Косса и Эрколе ди Роберти, собрались родственники девицы и дипломаты обоих государств. И бушевали споры.

А виной тому была прекрасная Чечилия. В донесениях и письмах из Милана подробно излагалось, как жених боготворит свою любовницу и какое почетное место она занимает при дворе. Мать невесты, еще одна арагонская принцесса (ах, вредные все же женщины в этом семействе), нестарая еще дама с выдающимся носом, отказывалась отдавать Беатриче в такой дом. Отец невесты, старый герцог, поддакивал угрюмо и устало. Его сын и наследник, молодой Альфонсо д‘Эсте, уговаривал быть снисходительными, говоря, что так устроен мир и никуда от этого не деться. Он был заинтересован во всеобщем согласии, этот юный любитель юной науки артиллерии – по договору свадьба должна быть двойной: Лодовико Сфорца женится на его сестре Беатриче, а он сам – на племяннице герцога Анне Сфорца. Ему хотелось и приданого, и супруги – чтобы рожать законных сыновей. И он никак не мог предвидеть, что Анна Сфорца стремительно сойдет в могилу бездетной, а матерью его наследника станет Лукреция Борджиа – в те дни жена одного из ублюдков дома Сфорца…

В спор вступила ненадолго приехавшая с визитом старшая сестра Изабелла д’Эсте, жена мантуанского маркиза, к тому моменту уже одна из прославленных женщин своего века. Ее золотые волосы сияли подобно солнцу, и, как солнце, она никогда не оставалась незамеченной. Сияние ее воли исходило от нее даже в темноте. Не первая красавица Италии, не самая умная и не самая образованная, Изабелла обладала такой силой личности, такой мощью характера, что распространяла свою власть повсюду. Новая ли песнь Ариосто, чирей ли римского папы – до всего ей было дело. Она знала каждого, и каждый был ей обязан. Стоило ей надеть платье нового покроя, и ей принялись подражать знатные дамы по всему полуострову. Младшую сестру она, конечно, любила, хотя и завидовала немного: ей совершенно справедливо казалось, что с Лодовико Сфорца они бы составили непобедимую пару. Но по воле отца несколько лет назад ей достался Федерико Гонзага, талантливый военачальник. Но что такое Мантуя? Муж-маркиз нанимался полководцем к другим государям.

Маркиза Изабелла вступилась за младшую сестру – не дело, чтобы жених так выставлял напоказ любовницу! Миланский же посол в Ферраре настаивал, что эта мелочь не стуит стольких слов. Споры продолжались не один день. Герцог послал в Феррару нового дипломата, звавшегося Франческо да Касате, с подарком для невесты – дьявольской красоты ожерельем из крупных жемчужин, оправленных в золотые соцветия, завершением которого служила подвеска в форме груши из рубинов, да жемчугов, да изумрудов. Беатриче восторженно хлопала в ладоши, мать ее смягчилась, а сестра Изабелла приложила подарок к своей груди и зарумянилась.

А Чечилия жила и не знала, что из-за нее ломается столько копий. Мысли ее были о другом – Бог после долгих лет благословил ее чрево, и теперь Лодовико Сфорца с трепетом ждал своего первенца – пусть бастарда, но первенца. Хотя, может, и не первенца? Кажется, была еще какая-то Джованна, или, может, Мария… Впрочем, не важно. Одна только мысль смущала его, как соринка в глазу, совсем чуть-чуть. Лодовико знал, что обожает свою прекрасную Чечилию. Но из-за беременности – которая, безусловно, дар Божий – красавица слишком округлилась, перестала быть похожей на изящную статуэтку, превратилась из Прозерпины в Цереру. Из весны своей жизни она вступила в лето, а Лодовико и думал только о том, как ее портит спрятанное внутри дитя и как тяжелеют ее прекрасные груди, ранее бывшие совершенством.

Чечилия знала о грядущей свадьбе герцога и волновалась, конечно, о своей судьбе и судьбе будущего ребенка. Но Лодовико дал ей слово, что все будет хорошо, и она поверила ему, решив не задумываться о будущем. Она перестала выходить в свет – платье уже не скрывало ее положения. Чечилию навещали друзья и подруги, а Лодовико приходил все реже и не ночами. Подруги советовали ей беспокоиться, а Чечилии было все равно, что он исчезает, как пропала раньше ее мать.

И вот наступил день свадьбы Беатриче д’Эсте и Лодовико Сфорца, день столь великолепный благодаря тому, что торжества придумывал и украшал Леонардо да Винчи. Жених поклялся всему роду Эсте, что с Чечилией он после родов порвет, и феррарцы поверили ему. Сама же невеста, воплощенная невинность, об этих препятствиях не знала.

Кристофоро Романо (?). «Портрет Беатриче д’Эсте». 1490–1491 гг. Лувр

МРАМОРНЫЙ БЮСТ – ОДИН ИЗ НЕМНОГИХ ДОСТОВЕРНЫХ ПОРТРЕТОВ БЕАТРИЧЕ Д’ЭСТЕ (ОТНОСИТЕЛЬНО «ЕЕ» ПОРТРЕТОВ МАСЛОМ ВЕДУТСЯ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ СПОРЫ). ЛИЧНОСТЬ МОДЕЛИ УДОСТОВЕРЯЕТ НАДПИСЬ С ИМЕНЕМ, КОТОРАЯ ТАКЖЕ НАЗЫВАЕТ ЕЕ «ДОЧЕРЬЮ ГЕРЦОГА ЭРКОЛЕ», Т. Е. ЭТО ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕЩЕ НЕЗАМУЖНЕЙ ДЕВУШКИ. ЗДЕСЬ ЕЙ 14–15 ЛЕТ И ОНА УЖЕ ПОМОЛВЛЕННАЯ НЕВЕСТА, ОБ ЭТОМ ГОВОРИТ СИМВОЛИКА СКУЛЬПТУРЫ: УЗОР НА ГРУДИ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ СОВМЕЩЕНИЕ ЭМБЛЕМ ЭРКОЛЕ Д’ЭСТЕ И ЛОДОВИКО СФОРЦА – ОБВИТОЕ РАСТЕНИЕМ КОЛЬЦО С ТРЕУГОЛЬНЫМ БРИЛЛИАНТОМ С ДВУМЯ РУКАМИ, СЖИМАЮЩИМИ ТКАНЬ.

Кто знает, сдержал бы Лодовико Сфорца эту клятву, когда б не прелесть юной Беатриче д’Эсте. Невесте было шестнадцать лет, она была похожа на статуэтку из слоновой кости. Чистота Беатриче была как букет ландышей, как шерстка белого котенка… Лодовико потерял голову от молодой жены еще стремительней, чем когда-то от юной Чечилии. И дело было не только в том, что за прошедшие годы он постарел сам, но и в характере юной Беатриче. Где Чечилия молчала, там Беатриче распевала во весь голос, где Чечилия терпела, Беатриче топала ногой и стучала кулачком в грудь мужа. Она привыкла повелевать, эта избалованная, обожаемая и богатая принцесса. Шут Фрителла как-то сказал о ней, что душа Беатриче преисполнена гордыни, а натура – кошачья.

Мраморный бюст – один из немногих достоверных портретов Беатриче д’Эсте (относительно «ее» портретов маслом ведутся многочисленные споры). Личность модели удостоверяет надпись с именем, которая также называет ее «дочерью герцога Эрколе», т. е. это изображение еще незамужней девушки. Здесь ей 14–15 лет и она уже помолвленная невеста, об этом говорит символика скульптуры: узор на груди представляет собой совмещение эмблем Эрколе д’Эсте и Лодовико Сфорца – обвитое растением кольцо с треугольным бриллиантом с двумя руками, сжимающими ткань.

Герцогиня Беатриче чувствовала ослепление своего мужа и пользовалась этой влюбленностью. Откуда проснулась в девочке эта наука? Молодая жена села Лодовико на шею, принялась дергать поводья, заставляя делать все, что только ее душе было угодно. Никто и не думал, что Лодовико Сфорца станет таким мягким в женских ручках. Впрочем, если б Беатриче не была ему ровней по знатности, ничего бы у нее не получилось. Таковое мнение высказала ее старшая сестра Изабелла, знавшая все подробности миланской придворной жизни не только из писем сестры, но и из корреспонденции друзей, которых она успела завести во время своих визитов в город. Например, фра Маттео Банделло и шут Фрителла. А то и просто от платных агентов, сетью которых она умудрилась опутать всю Италию. Впрочем – разве платных? Нет, очарованных. Слышать вовремя слухи было очень важно – так, однажды Изабелла благодаря такому письму избежала ошибки. Ей предложили торжественно въехать в Венецию – как оказалось, в один день с сестрой, герцогиней Беатриче. Натурально, ее процессия совсем бы поблекла на фоне роскоши Сфорца.

«Да, чтобы воистину покорить Иль Моро, нужна была принцесса! Эх, если бы это оказалась я, умная женщина, как бы все вышло!» – размышляла порой маркиза Изабелла, причем не из зависти к младшей сестре. Недостатком характера Изабеллы была не зависть, а излишняя хозяйственность. Так, как-то муж ее, разбив на поле битвы французского короля Карла, прислал ей трофей из королевского шатра – ковры и альбом с портретами дам, которые понравились королю в Неаполе больше других. Потом ему пришлось долго умолять ее отдать эти ковры, когда ему нечего было подарить герцогине миланской. Или вот Чезаре Борджиа, разграбив урбинский дворец Елизаветы Гонзага, захватил там прекрасные статуи – и подарил их маркизе Изабелле. И безуспешно потом эта Елизавета умоляла маркизу Изабеллу (между прочим, жену своего родного брата) вернуть ей эти статуи, тем более что Чезаре Борджиа погиб и не обидится – нет, отныне они принадлежали Изабелле.

Но Изабелла ошибалась. Умная женщина никогда бы не смогла управлять Лодовико, это было доступно лишь надменной девчонке.

Он засыпбл жену подарками, дарил и жемчужные булавки, и дворцы, и смотрел глупыми глазами быка на бойне.

Идиллия продолжалась, пока Беатриче не прознала, что в одном замке с нею проживает беременная фаворитка. И пусть муж клялся, что со дня свадьбы не притрагивается к ней и пальцем, достаточно и того, что он к ней ходит. А он к ней ходит – так доложили внимательные доброжелатели. Беатриче впала в неистовство – и кто будет ее винить? Она угрожала бросить мужа и уехать к отцу в Феррару.

Лодовико был обескуражен – любовь к молодой жене не настолько застлала ему глаза, чтобы он забыл все хорошее, что было между ним и Чечилией, чтобы он забыл, что давал ей слово чести.

Сама же Чечилия, располневшая, как Мадонна гравида в готических алтарных образах – тех, что писали лазурной краской по золотому фону, улыбалась своим тихим мыслям, сочиняла сонеты и читала латинские эпистолы покойной венецианки Изотты Ногарола. Ее очень занимала мысль также блеснуть своей латынью и как-нибудь произнести перед каким-нибудь величественным гостем приветственную речь. Бури семейного скандала не задевали ее. Друзья ей не говорили ничего: они, хоть и зная ее спокойствие, решили не навредить. О том, что Чечилия сегодня на кончике языка у каждого, поведали ей враги. Но она как будто и не услышала о нависшей над ней угрозе. То ли у Чечилии совсем не было фантазии, то ли все это казалось ей таким ирреальным по сравнению с тем, как она обнимала свой огромный уже живот и чувствовала тяжесть нового человека внутри себя. Она лишь смотрела на свой портрет с горностаем, который после свадьбы перевесили из гардеробной герцога к ней в комнаты, и улыбалась, причем какой-то новой, еще более странной и ускользающей улыбкой.

Бури супружеской ссоры тем временем все усиливались. Лодовико из принципа не хотел уступать, не хотел отказываться от прав на свои удовольствия – ах, как хорошо жилось мужьям в ренессансной Италии! Беатриче же, помимо прочего, хотелось, чтобы ей хоть раз донесли о том, как Чечилия из-за всего этого рыдает. Но хотя за фавориткой смотрели внимательно, этого не происходило. Наконец, 3 мая 1491 года родился незаконнорожденный Чезаре, в честь чего придворными поэтами были сложены сладчайшие дифирамбы. Сын у герцога! Пускай и бастард! На небосклоне взошло новое солнце! Феб рыдает, и Купидон плачет – все от зависти.

Герцогиня Беатриче была унижена и продолжала свою борьбу. Чечилия хотела лишь покоя. Лодовико пользовался ласками обеих женщин и находил свою супругу, пылающую от ревности, весьма пикантной. Именно из-за этого перца ему нравилось делить ложе с Чечилией теперь, ведь внешность ее, как ему казалось теперь, сильно сдала.

Вся эта история тянулась и тянулась. От ревности своей жены Лодовико пьянел и становился сильнее, словно трупоед-стервятник. Чечилия же не доставляла ему питания ни своей ревностью, ни своим беспокойством. Жизнь ее была поделена между младенцем и маленьким литературным кружком, который теперь часто собирался в ее покоях. И если б Лодовико давал себе труд задумываться, как его там встречают, он бы заметил, что на него там смотрят как на чужого и ждут, когда он уйдет, все – даже Чечилия.

Наконец, забеременела и Беатриче. Это сразу придало ее доводам в споре об отъезде любовницы больше веса. Когда жена в очередной раз собралась уезжать к отцу, кажется, даже всерьез, Лодовико всамделишно испугался и в присутствии послов поклялся, что с Чечилией все кончено.

25 января 1493 года, спустя полтора года после бастарда Чезаре, у Беатриче родился первенец, названный Геркулесом и в честь императора еще и Максимилианом. За церемонией крещения законного наследника Сфорца почти незамедлительно последовал другой обряд – венчания Чечилии с удобным мужем.

* * *

Лодовико долго выбирал жениха для своей статуэтки из слоновой кости и выбрал хорошо. Граф Лудовико Карминате ди Брембилла, прозванный «Бергамино», был разорившийся и готовый на все кавалер из достойной семьи. К Чечилии он относился с приязнью: во‑первых, Лодовико пообещал убить его, услышь он хоть слово жалобы; во‑вторых, приданое было огромным, а это делает любой брак прекрасным; и, в‑третьих, Чечилия ему просто нравилась, а в людях этот плут разбирался. «Взять в жены отставную любовницу герцога – невелика, конечно, честь, – говорил жених себе, – и, конечно, гордость мне проглотить придется. Но не в таких переделках мы бывали, не в первый раз гордость мне глотать. И ведь она такая красивая, такая милая… А вот если б она была похожа на герцогиню Беатриче – нет, ни за какое приданое! Господи, да они же на самом деле-то и похожи внешне, как родные сестрицы! Как это сходство не замечают? Но нравом – земля и небо, огонь и озеро. Нет, ни за какое приданое…»

Молодожены зажили хорошо. В честь брака герцог пожаловал новобрачному титул графа Сан-Джованни-ин-Кроче и соответствующие земли. Чечилия была счастлива – она была матерью, она была богата и она была свободна. В первый раз свободна. У нее появился собственный дом. Муж ее был никто, и она так к нему и относилась. Он даже не настаивал на своих супружеских правах, но она любила детей, а по-другому их не сделать. Поэтому она пустила супруга в свою постель и рожала ему детей, из которых выжили четверо. А поскольку Лодовико Сфорца выбирал так, чтобы жених уступал ему во всем, то граф оказался мужчиной небольшого роста, жилистого телосложения, весом чуть больше Чечилии, а в период ее беременностей – так меньше, с полным отсутствием воинственной мужественности, – в общем, именно таким мужчиной, рядом с которым Чечилии внезапно оказалось спокойно.

Вряд ли Лодовико думал, что она будет довольна поджарой мальчишеской фигурой мужа, наоборот, он наверняка надеялся, что по контрасту она будет скучать о его мощном торсе и мускулистых руках солдата. Но нет, Чечилия с облегчением выкинула воспоминания о постели Сфорца из своей головы и в супружеской кровати засыпала, порой покровительственно обнимая супруга, а не наоборот, как предписывают заповеди. А муж ее, хоть в юности тот еще был шалун и кутила, теперь угомонился и был счастлив своим достатком, женой и независимостью от родни, которым он теперь не помогал так же, как когда-то они не помогали ему.

На вилле, подаренной герцогом, Чечилия делала что хотела. Друзья-гуманисты, поэты и писатели, с восторгом собиравшиеся в ее небольших покоях в герцогском дворце, с еще большим восторгом приходили теперь в ее просторный дом и наполняли его стихами, музыкой и весельем. Тогда и прибился к этому кругу тот самый фра Маттео Банделло, и даже маркиза Изабелла д’Эсте захаживала, когда бывала в Милане с визитом, ведь она так любила науки и искусства, а тут бывал весь цвет общества.

Со временем Чечилию – мать бастарда герцога! – стали снова приглашать во дворец на пиры. Герцогиня Беатриче уже не возражала – у нее возник другой повод для беспокойства. Дело в том, что, хотя любовь герцога к жене была настолько сильна, что даже ее первые роды и изменение фигуры не поколебали его страсти к ней, она оказалась недостаточно сильной, чтобы этого не сделали ее следующие роды. После появления на свет второго сына Беатриче, которой было уже целых 20, из Ювенты превратилась в Юнону, из весны своей жизни вступила в лето. Лодовико же совершенно неожиданно заметил, что в свите жены есть 14-летняя фрейлина Лукреция Кривелли – красивая, словно статуэтка из слоновой кости, нежная… В общем, девица, которую хотелось защищать и оберегать, словно котенка.

Беатриче, узнав правду, негодовала – но уже не так бушевала, как ранее, при Чечилии. Или дело в том, что у жен подобных мужей со временем вырастает на сердце мозоль? Или просто пыл новобрачной любви угас? А может, Беатриче и сама была рада отдохнуть от ласк могучего воина с бычьей шеей, тем более что вскоре она опять забеременела и дни ее протекали тяжело.

Чечилия бывала во дворце на балах и приемах. Однажды она узнала, что ее друг Леонардо пишет портрет новой фаворитки – Лукреции Кривелли. И решила заглянуть в студию, сама не зная почему. Действительно, девушка была прелестна. Милой деталью на портрете оказался новомодный налобничек – украшение, называемое ферроньеркой.

Но, как с удовольствием поняла Чечилия, душа у новой фаворитки была простовата, а ум не особо просвещен, и потому Леонардо, создавая портрет, не болтал с ней и не сумел впасть в то состояние полувлюбленности, в котором он создал лучшие свои работы, к коим она причисляла свое изображение.

Леонардо да Винчи. «Прекрасная Ферроньера». 1490-е гг. Лувр

ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ КИСТИ ЛЕОНАРДО ОЧЕНЬ РАНО ПОПАЛ ВО ФРАНЦИЮ И ДОЛГОЕ ВРЕМЯ СЧИТАЛСЯ ИЗОБРАЖЕНИЕМ ЛЮБОВНИЦЫ КОРОЛЯ ФРАНЦИСКА I – НЕКОЙ МАРГАРИТЫ-ЖЕСТЯНЩИЦЫ (Т. Е. «ФЕРРОНЬЕРЫ»). СКОРЕЙ ВСЕГО, ЭТО ПОЛНОСТЬЮ ВЫМЫШЛЕННАЯ ЛИЧНОСТЬ. УКРАШЕНИЕ-НАЛОБНИЧЕК, «ФЕРРОНЬЕРКА», В ПОЗДНЮЮ ЭПОХУ ПОЛУЧИЛО НАЗВАНИЕ ПО ЭТОЙ КАРТИНЕ, А НЕ НАОБОРОТ.

КОГО ИМЕННО ИЗОБРАЖАЕТ ПОРТРЕТ – ДОСТОВЕРНО НЕИЗВЕСТНО, ОДНАКО СТИЛЬ ЖИВОПИСИ И ФАСОН ОДЕЖДЫ И ПРИЧЕСКИ ЧЕТКО УКАЗЫВАЮТ НА МИЛАН 1490-Х ГОДОВ. НАИБОЛЕЕ ПОПУЛЯРНАЯ ВЕРСИЯ – ДЛЯ КАРТИНЫ ПОЗИРОВАЛА ЛУКРЕЦИЯ КРИВЕЛЛИ, ВТОРАЯ ИЗ ЗНАМЕНИТЫХ ФАВОРИТОК ЛОДОВИКО СФОРЦА. ПО ДОКУМЕНТАМ ИЗВЕСТНО, ЧТО ЛЕОНАРДО ТОЧНО КАК-ТО ЕЕ НАПИСАЛ. (ОДНО ВРЕМЯ СЧИТАЛОСЬ, ЧТО НА КАРТИНЕ «ДАМА С ГОРНОСТАЕМ» ИЗОБРАЖЕНА ТА ЖЕ САМАЯ ЖЕНЩИНА, ПОЭТОМУ В ПОЗДНЕЕ ВРЕМЯ НА КАРТИНЕ ИЗ КРАКОВА ПОЯВИЛАСЬ НАДПИСЬ «LA BELE FERIONIERE / LEONARD D’AWINCI», ЧТО ВНЕСЛО ЕЩЕ БОЛЬШУЮ ПУТАНИЦУ.)

ОДНА ИЗ СВЕЖИХ ВЕРСИЙ – ЭТОТ ПОРТРЕТ ИЗОБРАЖАЕТ ЗАКОННУЮ ЖЕНУ ГЕРЦОГА, ОДНАКО НА ВСЕХ СВОИХ ДОСТОВЕРНЫХ ИЗОБРАЖЕНИЯХ БЕАТРИЧЕ Д’ЭСТЕ ВСЕГДА НАМНОГО БОЛЕЕ ЭНЕРГИЧНАЯ И ДЕРЗКАЯ.

Герцогиня Беатриче позировать портретисту мужниных фавориток надменно отказалась. А вот ее сестра маркиза Изабелла, супруг которой усердно трудился копьем и мечом, чтобы обеспечить ей роскошь, наоборот, утомляла Леонардо подобной просьбой. Она часто бывала в Милане – ей тут было вкусно и весело, нравилось вести умные беседы с Лодовико Сфорца и сдерживать улыбку, глядя на свою глупую капризную сестру. Но Изабелле удалось вымолить у мастера лишь набросок, и то – какой-то обычный, а на то, чтобы сотворить магию с помощью масляных красок у Леонардо вечно не хватало времени, сколько б прекрасная маркиза ни умоляла, как бы его ни преследовала.

В ночь на понедельник 2 января 1497 года, как написал потом кто-то в письме Изабелле д’Эсте, темные небеса над миланским замком были испещрены огненными знаками, и ограда любимого сада герцогини внезапно сама собой рухнула, хотя не было ни ветра, ни землетрясения. Наутро герцогиня Беатриче села в свою изящную позолоченную повозку и направилась, сначала по аллеям замкового парка, а затем по мощеным городским улицам, – к церкви Санта Мария делла Грациа, где мастер Леонардо продолжал трудиться над своей великой фреской с последней трапезой Сына Божьего.

Все, кто видел ее тогда, радовались цветущему виду будущей матери. Горожане возгласами приветствовали герцогиню. Но когда она доехала до сей доминиканской обители и стала молиться у алтаря Богоматери, слезы навернулись на ее глаза. Беатриче молилась об упокое души своей недавно умершей дочери, младенчика, похороненного в монастыре.

Придворные дамы с трудом уговорили ее уехать домой. Беатриче вернулась в замок во второй половине дня и, чтобы выкинуть из головы печаль, приказала устроить в своих покоях танцы.

Музыка звучала до восьми часов вечера, и все веселились, когда внезапно в разгар гальярды герцогиня почувствовала себя плохо. Ее увели в спальню, и оттуда стали раздаваться крики. Три часа спустя она произвела на свет мертворожденного мальчика.

Через полчаса после полуночи она умерла и сама.

И лицо ее было так устало, что нельзя было и подумать, что бедной Беатриче всего двадцать два года.

Кристофоро Солари. «Кенотаф Лодовико Сфорца и Беатриче д’Эсте».

1497–1499 гг. Оригинал – монастырь Чертоза ди Павия; слепок – ГМИИ им. А. С. Пушкина

Лодовико был по-настоящему безутешен, у него будто кто-то отрезал кусок души. Юная жена, безупречная принцесса, действительно была его главной любовью.

Парное надгробие супругов было заказано безутешным Лодовико через несколько дней после смерти Беатриче. Вдовец, что в ту эпоху было необычным, приказал изваять себя уже мертвым – т. е. смерть супруги лишила его всех причин для дальнейшей жизни. Это один из немногих образцов парного надгробия в итальянской ренессансной скульптуре, что было важным иконографическим нововведением. Из-за вторжения французов скульптура осталась слегка незавершенной (что видно по подушке и прическе герцогини). В итоге супруги упокоились в других местах, а две скульптуры были разделены и хранились вертикально. Только в XIX веке памятник собрали и установили согласно первоначальному замыслу.

Это одна из ренессансных скульптур, слепок с которых был заказан профессором И. В. Цветаевым для будущего Пушкинского музея, поскольку он считал их образцовыми для истории искусства.

Удивительно, но Чечилия поспешила во дворец, чтобы утешить своего старого покровителя. Не стоить думать, что она хотела вернуть свое утраченное положение, – это место прочно занимала Лукреция Кривелли. Нет, она по-матерински хлопотала, ласково беседовала, утешала, молилась в часовне, помогала возиться с детьми. И кому какое дело, что в глубине души Чечилии было… не то чтобы приятно, но скорее любопытно – смотреть, как страдает этот огромный могущественный человек, из-за которого несколько лет юности для нее прошли как в полусне.

А мир продолжал вертеться. Страшные вести приходили из Флоренции – носатый фанатик Джироламо Савонарола на главной площади зажигает огромный костер из музыкальных инструментов, благовоний, изящной мебели, рукописей Боккаччо, Овидия и прочих предметов суетной роскоши. Даже пожилой Сандро Боттичелли поддается всеобщему безумию и кидает в огонь несколько своих картин – ведь они были не о белокурой Мадонне Симонетте, а о развратных античных мифах. Кузен Лодовико Сфорца, бастард по имени Джованни в страхе от угроз папы римского вынужден подписать документы о своем половом бессилии и предоставить по этой причине жене, Лукреции Борджиа, развод. Маркиза Изабелла д’Эсте дает приют кузине своего супруга, Барбаре Торелли, сбежавшей от угрюмого мужа-кондотьера, едва ее не прибившего. Генуэзец Кристофоро Коломбо на испанские деньги отправляется в свое третье путешествие в новые земли. Во Франции на трон восходит новый король Луи, с юности не любивший хитрого миланца Сфорца.

В душе овдовевшего Лодовико прошла трещина. Его хитрая политика балансирования приводит к катастрофе. Все перестало получаться.

И тогда французский король вторгается в Италию и захватывает Милан. Лодовико оказывается в плену. Его увозят в замок на Луаре, где он вскоре умирает.

* * *

По всему полуострову из занятого врагом Милана хлынули беженцы. Бежала и Чечилия с мужем и детьми – ее владения, как дары «тирана» Сфорца, были конфискованы. Бежала она, как и многие миланцы, к маркизе Изабелле д’Эсте, с которой успела подружиться и даже вступить в переписку. Ведь Изабелла не могла пропустить человека, о котором так хорошо отзывался фра Маттео Банделло и прочие миланские гуманисты, и не включить в свою коллекцию корреспондентов! А что ее не любила младшая сестра, герцогиня Беатриче, так в этом есть своя прелесть. Фра Маттео Банделло, кстати, тоже тут и даже немного похудел от пережитых ужасов, впрочем, совсем незаметно. Позже его захлестнет волна французского отступления, и он вдруг обнаружит себя в Аквитании епископом с оммажем французскому же королю.

Леонардо да Винчи. «Портрет Изабеллы д’Эсте». 1499–1500 гг. Лувр

ЭТОТ РИСУНОК, ВЫПОЛНЕННЫЙ УГЛЕМ, САНГИНОЙ И ЖЕЛТЫМ КАРАНДАШОМ – ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ К ПОРТРЕТУ МАСЛОМ, КОТОРЫЙ, СУДЯ ПО ВСЕМУ, НИКОГДА НЕ БЫЛ НАПИСАН. СЧИТАЕТСЯ, ЧТО ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ ВЫПОЛНИЛ ЕГО МЕЖДУ ДЕКАБРЕМ 1499-ГО И МАРТОМ 1500 ГОДА, КОГДА НЕДОЛГО НАХОДИЛСЯ В МАНТУЕ, ПРИ ДВОРЕ МАРКИЗЫ ИЗАБЕЛЛЫ Д’ЭСТЕ, БЕЖАВ ТУДА ИЗ МИЛАНА, ЗАНЯТОГО ФРАНЦУЗАМИ. СОХРАНИЛОСЬ МНОЖЕСТВО ПИСЕМ, КОТОРЫМИ МАРКИЗА ЗАСЫПАЛА ХУДОЖНИКА, ЖЕЛАЯ ДОБИТЬСЯ СВОЕГО ПОРТРЕТА ЕГО КИСТИ, ЭТОГО РИСУНКА, КОТОРЫЙ ОН УВЕЗ С СОБОЙ В ВЕНЕЦИЮ, ИЛИ ХОТЯ БЫ КОПИЙ С НЕГО. ИМЯ МОДЕЛИ НА РИСУНКЕ НЕ ПОДПИСАНО, ОДНАКО ОТНОСИТЕЛЬНО ЛИЧНОСТИ МОДЕЛИ СОМНЕНИЙ НЕТ БЛАГОДАРЯ ДРУГИМ ЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЯМ И ПИСЬМЕННЫМ ИСТОЧНИКАМ.

ТО, ЧТО ЛИЦО ЖЕНЩИНЫ ЗДЕСЬ ПОВЕРНУТО В ПРОФИЛЬ, – СЛЕД УЖЕ ИЗВЕСТНОЙ НАМ «СТАРОМОДНОЙ» ИКОНОГРАФИИ. ОДНАКО ЕЕ ПЛЕЧИ СЛЕГКА РАЗВЕРНУТЫ, А РУКИ СЛОЖЕНЫ ОДНА НА ДРУГУЮ: ЭТО ПРОООБРАЗ ЖЕСТА «МОНЫ ЛИЗЫ», КОТОРАЯ ПОЯВИТСЯ ЧУТЬ ПОЗДНЕЕ.

Успела бежать Лукреция Кривелли, к тому моменту родившая герцогу сына. Они тоже оказались в Мантуе, у маркизы Изабеллы.

Жизнь в изгнании и бедности, которая, казалось бы, должна повергнуть в уныние благородную даму, наоборот, вселила в Чечилию бодрость. Она спокойно наладила быт в новом городе, обеспечила детей едой и няньками и потихоньку начала снова принимать гостей, бывавших у нее на миланской вилле. Обедневшие, потрепанные жизнью, но не растерявшие блеск ума, они сидели на грубо сколоченной мебели, в нетопленом доме с некрашеными стенами и будто были еще счастливей, чем раньше – ну, по крайней мере, еще остроумней. Граф, чьи старые таланты добывать деньги из воздуха теперь так пригодились, с удовольствием сравнивал свою жену с Лукрецией Кривелли – та постоянно рыдала и запустила дом и ребенка. «Нет, все-таки мне досталась лучшая из фавориток!» Чечилия же испытывала тихое злорадство потому, что свой портрет с горностаем кисти Леонардо она успела прихватить, а Лукреция свой – нет, и он где-то сгинул во французских обозах.

Потом все уладилось. Законные сыновья Лодовико Сфорца от герцогини Беатриче вернули власть над Миланом, французы были изгнаны. Чечилия с семьей (похоронив лишь старшего, бастарда Сфорца) возвратилась в город и стала приводить в порядок свое разграбленное имение. Пусть стены были испачканы, мебель порублена, а капелла осквернена – все можно убрать, можно и нужно. Потому что, когда приводишь что-то в порядок, на душе наступает покой.

Портрет она повесила в заново обтянутой бархатом гостиной.

* * *

Однажды служанка сказала графу, что Чечилии принесли письмо, от которого та очень расстроилась. Он зашел в ее кабинет и увидел жену с окаменевшим лицом.

– Что случилось? – спросил граф.

Она протянула ему бумагу, которая показалась ему пустяковой. Писала маркиза Изабелла д’Эсте, упоминая о споре у себя при дворе: кто лучше, Беллини или да Винчи. «Припоминая, что Леонардо нарисовал Ваш портрет, мы просим Вас быть столь любезной и прислать нам Ваш портрет с этим посыльным, чтобы мы смогли не только сравнить работы этих двух художников, но также и иметь удовольствие снова лицезреть ваше лицо».

Бартоломео Венето. «Портрет неизвестной дамы в образе св. Марии Магдалины». 1518–1520 гг.

Художественный музей Блэффер (Хьюстон, США)

Заказные портреты реальных людей в образе каких-либо святых (но только не Иисуса или Мадонны!) были очень распространены. Часто изображенный и святой носили одно и то же имя, однако это не было обязательным правилом, ассоциации могли быть более сложными. Женщина на этом портрете имеет атрибуты Марии Магдалины – раскаявшейся грешницы: на парапете стоит сосуд для благовоний, а на плечи накинут желтый платок (в ренессансной Италии этот цвет законодательно носили проститутки и куртизанки). Современные исследователи находят в лице модели сходство с «Дамой с горностаем» и предполагают, что изображенная – раскаявшаяся фаворитка Чечилия Галлерани, которой в момент написания этой картины было 45–47 лет.

– Откажи ей, и все, – сказал граф, который тоже помнил о привычке Изабеллы не возвращать одолженное.

– Я не могу, она так много для нас сделала. Мы ей всем обязаны. Я должна прислать ей картину, – лепетала графиня.

Но подумав день, Чечилия с тем же курьером написала вежливый отказ. Через неделю пришло новое послание: Изабелла все настаивала и настаивала, и ясно было, что она не отступится и обратит на его получение всю свою энергию. А те, кто хорошо знал маркизу, ведали, насколько она неотвратима. Чечилии тоже это было известно, ведь с той же энергией маркиза помогала тогда миланским беженцам, а потом хлопотала перед молодыми Сфорца, единокровными братьями ее покойного сына, за возврат ей виллы после французов.

С превеликой неохотой Чечилия упаковала своего Леонардо и отправила в Мантую.

Прошел месяц, потом второй. Чечилия написала Изабелле с просьбой вернуть портрет с горностаем. Ответа не было. Через десять дней она написала снова. И Изабелла ответила ей, что картина в одном из ее замков, она обязательно ее найдет, но не сейчас, поскольку везде такой беспорядок, и вообще, ей недосуг – она собирается на свадьбу брата Альфонсо с Лукрецией Борджиа, для которой он будет третьим мужем, дай Бог, чтобы этот брак закончился лучше, чем прежние.

Прочитав это, Чечилия зарыдала.

Она рыдала так, как не рыдала никогда. Ей вспомнилось все, в чем упрекали маркизу Изабеллу, – как та отказалась отдать мужу ковры, как она не вернула золовке ее статуи, как та обошлась с поручениями из завещания герцогини Беатриче, и другие всякие мелочи. Как Изабелла безуспешно бегала за Леонардо, чтобы тот написал ее. Бедная Чечилия знала, что никогда-никогда больше не увидит своего портрета, который, как вдруг оказалось, был для нее бульшим, чем просто картина, – он был символом ее потерянной души.

Граф услышал эти рыдания с другого этажа, и ему и в голову не пришло, что это плачет его жена. Так плачут девушки, брошенные возлюбленным накануне свадьбы, так плачут над гробом детей, так плачут примерно раз в месяц по глупейшему поводу несчастные женщины со слабыми нервами. Но не Чечилия. Даже потеряв несколько лет назад старшего сына-бастарда, она плакала не так: тогда она просто роняла слезинки, но не голосила, срывая горло.

Теперь же Чечилия вопила и бросалась на стены. Античное слово «истерика», давно придуманное Гиппократом, еще не стали применять к подобным рыданиям, но и простое слово «слезы» тут не подходило. Ее прекрасное лицо распухло и стало похожим на мраморную статую, попорченную зимними дождями. Зайдя в комнату и увидев жену такой, граф ужаснулся и сбежал. А Чечилия все плакала.

Она плакала несколько дней. Эти слезы будто разрушали невидимые стены, которые она всю жизнь возводила вокруг своего сердца. На нее обрушилось не просто отчаяние, не просто горе. А весь ужас ее прошлого, все те чувства, которые она не позволяла себе испытывать. Вся ее память, которую она тщательно прятала на чердаке своей души, никогда не заглядывая туда, внезапно предстала перед нею – память о мраке детства, память о полусне отрочества, память о руках Лодовико Сфорца.

Граф выдержал всего несколько дней. Потом он приказал седлать лошадей и уехал прочь. Она не заметила этого.

Когда отчаяние выгорело, Чечилия с опухшим лицом снова попыталась жить повседневной жизнью. С невидящим взглядом и погасшими глазами, совершенно лишенная сил, она ходила по дому, обнимала одичавших детей, которые ластились к ней. Не обновленным фениксом она чувствовала себя, а жертвой кораблекрушения, выброшенной на берег после опустошительного шторма.

А ее муж тем временем примчался в Мантую к Изабелле и потребовал картину. Но блистательная маркиза никогда не выпускала ценную добычу из своих цепких рук. Поэтому встретила его крайне гостеприимно и окружила медоточивой лаской, пирами и музыкой. Портрет тем не менее не отдавала. Но пускай последние двадцать лет (пренебрежем французскими грабежами) граф прожил в достатке и спокойствии: Изабелла могла бы провести обычного дворянина, изящного аристократа, даже сурового воина с тяжелой рукой. Но не человека с его прошлым – повесу, игрока, растратчика, банкрота, умевшего пудрить мозги самым суровым кредиторам и смогшего произвести такое хорошее впечатление на Лодовико Сфорца, что тот доверил ему мать своего сына. Граф льстил и хамил, врал и уговаривал – и Изабелла сдалась, поняв, что встретила противника сильнее себя и его можно только отравить, а подобных привычек она за собой не числила.

Картина нашлась в библиотеке. Завернув ее в черное сукно, граф поскакал в Милан, домой, к жене.

Чечилия сидела у окна и вышивала. Она была абсолютно опустошена, ее душа будто онемела. Надо было жить дальше, но она боялась даже пошевелиться. И больше ни с кем она не могла встречаться глазами – ей становилось больно от того, что она оказывалась живой и должна была испытывать чувства, которые наконец приобрела, но еще не научилась испытывать.

Когда муж вошел в комнату и поздоровался, она не подняла головы, не ответила, не спросила его, где он был столько дней. Но он подошел к ней, развернул портрет с горностаем и поставил перед ней на стол.

И вдруг все лицо ее озарил внутренний свет, и она снова показалась ему такой, какой была в юности. Она взглянула на него глазами, в которых была не благодарность, а испуг – испуг оттого, что кому-то есть до нее дело. И удивление – оттого, что теперь все будет хорошо.

И она заплакала – сухими глазами, ведь у нее уже кончились слезы, заплакала от благодарности. А граф обнимал ее, гладил по голове и укачивал, как расстроенное дитя, и говорил, шептал что-то бессмысленное.

И в тот вечер Чечилия в первый раз по-настоящему, во всю силу впервые проснувшихся в ней эмоций почувствовала, что такое счастье. И в ту ночь она впервые узнала, почувствовала, что такое любовь.

№ 3. Открытие Гаспары Стампа

Бонифацио де Питати (Бонифацио Веронезе). «Притча о богаче и Лазаре» (фрагмент).

1540-е гг. Галерея Академии (Венеция)

ДОСТОВЕРНЫХ ПРИЖИЗНЕННЫХ ПОРТРЕТОВ ГАСПАРЫ СТАМПА НЕ СОХРАНИЛОСЬ. ВИДИМО, ОНА НЕ ОТЛИЧАЛАСЬ КАКОЙ-ТО ОСОБЕННОЙ КРАСОТОЙ, ПОСКОЛЬКУ СОВРЕМЕННИКИ НЕ ВОСПЕВАЛИ ЕЕ ОБЛИК, ОДНАКО ВРЯД ЛИ ЕЕ ВНЕШНОСТЬ СИЛЬНО ОТСТУПАЛА ОТ ЭСТЕТИЧЕСКОГО КАНОНА «ТИПИЧНОЙ ВЕНЕЦИАНКИ», ПОТОМУ ЧТО ЭТО БЫ ТОЖЕ КАК-ТО ОТМЕТИЛИ ИСТОЧНИКИ. СУЩЕСТВУЕТ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ (НЕДОКАЗУЕМОЕ), ЧТО ЖЕНСКАЯ ФИГУРА С ЛЮТНЕЙ НА ЭТОЙ КАРТИНЕ ЯВЛЯЕТСЯ ИЗОБРАЖЕНИЕМ ГАСПАРЫ СТАМПЫ.

Венеция, 1542 год

Одну сестру назвали Кассандрой – в честь пророчицы, вторую Гаспарой – в честь волхва. Гаспара чуть полновата, неотразима, вплетает в прическу розы и ходит легкой походкой. Кассандра носит немного более темный цвет волос, не гоняясь за местной венецианской модой и не обращаясь к алхимикам; она часто улыбается своим мыслям, но всегда внимательно слушает, и местный бакалейщик считает ее единственным здравомыслящим человеком в этом доме. Гаспару восхищает современная поэзия – она может часами беседовать с гостями о чьем-нибудь новом сонете. Порой от особенно красивого ассонанса ее глаза наполняются слезами. Кассандре в детстве хватило хладнокровия изучить латынь, поэтому теперь она черпает радость, перечитывая классиков – удовольствие, недоступное ее сестре. У них красивый особняк на Канале Деи Редотто.

Девушки прекрасно поют, играют на лютне и на спинете. У Гаспары – сопрано, Кассандра поет меццо. Они раскладывают на голоса Петрарку и исполняют под собственный аккомпанемент. Композитор Туттовале Менона научил их этому искусству. Дом полон друзей их брата. Он студент Падуанского университета, его зовут Бальдассаре – в честь второго волхва. Бальдассаре стесняется женщин и пишет стихи, они слабоваты, но приятели похваливают его за отточенность метафор. Из окон их дома открывается прекрасный вид на солнце, садящееся за Санта Мария делла Салюте.

Чечилия, их мать, – еще молодая вдова ювелира, пренебрегшая возможностью второго брака. Она держит открытый дом, наслаждается свободой и радуется веселью своих детей. Один за другим Бальдассаре приводит к ним венецианских писателей, поэтов и музыкантов. Они устраивают литературные диспуты и играют изысканную музыку. Вскоре никто уже не помнит, что идет в гости к Бальдассаре – всех влечет беззаботное общество его сестер.

В цветнике царит Гаспара. Ее обаяние – в пылкости, она вкладывает в музицирование душу, а в разговоры – неподдельный интерес. У нее светлые зеленоватые глаза, а на щеках вспыхивает яркий румянец, когда она загорается темой разговора. Композитор Перрисоне Камбио, услышав от нее одну из своих канцон, начинает присылать ей мадригалы, хотя, говорят, прежде ему нравились только мальчики. У Кассандры поклонников поменьше, но когда ей хочется поболтать, всегда к ее услугам вон тот задумчивый поэт из Академии дельи Инфьяммати и вот этот испанский кузен органиста собора Сан-Марко. Да и гуманист Спероне Сперони до сих пор до конца не уверен, которая из сестер ему нравится больше.

В какой-то момент Гаспара и Кассандра понимают, что в глазах общества они уже virtuosa – профессиональные певицы, а не простые невинные девицы-венецианки, как большинство их ровесниц, которым на публике показываться и тем более музицировать было совсем неприлично. Ну и пускай: хотя девушкам скоро почти уж двадцать, но их не тянет к замужеству – ведь придется отказаться от этой кипящей жизни, от этой блестящей компании венецианских умниц, от разговоров, от концертов в своем и в чужих домах – а зачем?

Звучат признания. В тени атласного полога кровати, в комнате, украшенной обоями, привезенными из далекой Чины, в мерцающем свете канделябра одна сестра рассказывает другой о своем первом возлюбленном. Пусть их любовь отнюдь не невинна и совсем не чиста, но до «поз Аретино» еще не дошло, хотя тонкие волосы Гаспары от буйства ночи путаются узлами, а плечи изукрашены укусами.

Кассандра переживает за сестру – с потерей девства эмоции Гаспары становятся все больше и больше apassionato. Тем же вечером они играют струнное трио вместе с братом. Бальдассаро подобных вещей знать не следует, но он ощущает сам, что у Гаспары изменилась форма губ, под глазами пролегли морщинки страсти и в тембр голоса добавилось бархата. Кассандра пожимает плечами: когда то же самое случилось с ней, то эта метаморфоза в ней не отразилась никак – ни в поступи, ни в голосе. Она улыбается задумчивому поэту у окна рядом с бюстом Алквиада. Он смущенно хмурится ей в ответ и проливает вино на свои новые кружевные манжеты из Брюгге.

Бонифацио де Питати (Бонифацио Веронезе). «Притча о богаче и Лазаре». 1535–1540 гг. Галерея Академии (Венеция)

ГИГАНТСКОЕ ПОЛОТНО РАЗМЕРОМ 2×4,3 МЕТРА, ВОЗМОЖНО, СОХРАНИВШЕЕ ДЛЯ НАС ОБЛИК ГАСПАРЫ СТАМПЫ (И ПОЧЕМУ БЫ ТОГДА НЕ ЕЕ СЕСТРЫ РЯДОМ?) БЫЛО НАПИСАНО БОНИФАЦИО ДЕ ПИТАТИ, СУДЯ ПО ГЕРБУ, ДЛЯ ПРЕДСТАВИТЕЛЯ СЕМЬИ БРИГАДИН.

СЮЖЕТ КАРТИНЫ ВЗЯТ ИЗ НОВОЗАВЕТНОЙ ПРИТЧИ – НЕКИЙ БОГАЧ ЕЖЕДНЕВНО РОСКОШНО ПИРОВАЛ, В ТО ВРЕМЯ КАК НИЩИЙ ЛАЗАРЬ СИДЕЛ У ЕГО ВОРОТ И ПРОСИЛ МИЛОСТЫНЮ. ПОСЛЕ СМЕРТИ БОГАЧ ОКАЗЫВАЕТСЯ В АДУ И, УВИДЕВ, ЧТО ЛАЗАРЬ В РАЮ, ПРОСИТ О СНИСХОЖДЕНИИ, В ЧЕМ ЕМУ ОТКАЗАНО, ПОСКОЛЬКУ В ЗЕМНОЙ ЖИЗНИ ОДИН ИЗ НИХ УЖЕ ПОЛУЧИЛ ДОБРОЕ, А ДРУГОЕ ЗЛОЕ. ПЕРВАЯ СЦЕНА ЭТОЙ ПРИТЧИ РАЗВОРАЧИВАЕТСЯ НА КАРТИНЕ В РОСКОШНЫХ ВЕНЕЦИАНСКИХ ИНТЕРЬЕРАХ 1540-Х ГОДОВ: ИЗОБРАЖЕНА ЗАГОРОДНАЯ ВИЛЛА И ДЕТАЛИ ЕЕ ПОВСЕДНЕВНОГО БЫТА.

Что же дальше? Франческо Сансовино посвящает Гаспаре свое эссе об искусстве любви. Жизнерадостный Джироламо Парабоско издает свои Lettere amorose – «Любовные письма», там есть послание к Гаспаре, и не одно. Их дом – прибежище поэтов и гуманистов.

Пока не наступает та гнилая весна.

Наводнение в тот год было особенно обильным. Затем вода отступила, оставив повсюду пятна влаги, промокшие и позеленевшие стены, тошнотворный запах плесени. Воронье на куполе ближайшей церкви Святого Стефана орало, будто нарочно вкручиваясь штопором в уши, Гаспара порвала струну на любимой лютне, Кассандра вдруг за пением заплакала, а их брат Бальдассаре подхватил горячку и слег.

Ему не было и двадцати пяти, Гаспаре – двадцать два. Месяц обе сестры провели у мокрых простыней мечущегося Бальдассаре. Бесполезно. Он умер, и они наблюдали за его агонией. Кассандра деловито меняла компрессы, и благодаря ее выдержанности рядом с умирающим всегда стоял охлажденный лимонад. Гаспара же обычно сидела в углу его спальни, их бывшей детской, и, вжавшись в угол, с ужасом глядела, как любимый человек постепенно превращается в ничто, как костенеет его лицо и белеет кожа.

Она первая зашла к нему в то утро, когда он скончался, и сразу поняла, что его больше нет – так осунулось и будто сдулось его тело.

После похорон брата она объявила матери, что уходит в монастырь. Друзья уговаривали Гаспару успокоиться – время все излечит, и не стоит их покидать, ведь на дворе уже апрель, и небо стало лазурным, и редкие деревца на крышах покрылись зеленью. Кассандра молчала. Разговаривать с Гаспарой стало невозможно. Любое упоминание о постигшем семью горе вызывало у нее припадок. Концерты прекратились, и ставни в их доме стали захлопываться на ночь на два часа раньше. Кассандра дочитала Тита Ливия и принялась за Павсания.

Через неделю Гаспара в сопровождении старого слуги уехала из Венеции. Ей не хотелось никого видеть. Она обосновалась на пустеющей вилле дальних родственников, на берегу моря, около Ла Чертозы. Вилла была построена неподалеку от стен женского монастыря. Гаспара начала переписку с его настоятельницей. В это время Кассандра рассталась с поэтом из Академии дельи Инфьяммати и начала вечерами кататься в гондолах с более жизнерадостным гуманистом из Академии деи Дуббиоси.

Адриатическое море на закате отливало перламутром. Кассандра, смеясь, кормила с гондолы голубей и бросала в волны пурпурные лепестки клематиса из своего венка, а вдали от нее сестра выходила на безлюдное побережье и, утопая каблуками в мокром песке, вдыхала соленые брызги. У Кассандры на столе покрывалось пылью павсаниевское «Описание Эллады», Гаспара без конца перечитывала Данте и Священное Писание.

Время текло, месяц за месяцем, летнее солнцестояние сменяло зимнее, короли – на престолах друг друга. Гаспара не решилась принять постриг. Через некоторое время она поддается уговорам своей семьи и друзей и возвращается в Венецию. Она заходит под родную крышу, и ей кажется, что без нее тут все пропахло пылью, что солнечный свет не проникает в темные уголки комнат и столь любимые ею музы забыли сюда дорогу. Но у нее нет сил снова вдыхать жизнь в этот дом. Она никогда не станет такой же, как прежде, никогда не будет веселой.

Но все же так приятно лечь в свою кровать, и потереться щекой о любимые портьеры медового цвета, и открыть крышку своего спинета. Кассандра приносит лютню, сестры, переглядываясь, начинают выводить знакомую с детства пьесу. У Гаспары хрипит голос – за время одиночества ее связки ослабли без упражнений. Ей не удается взять ре третьей октавы, и она, закашлявшись, заливается слезами. Но это слезы облегчения – она радуется, что такая мелочь, как музыка, снова ей важна, снова может ее расстроить.

Постепенно все возвращается к прежнему образу жизни, пусть и не столь яростно жизнерадостному, как было при Бальдассаре. Старые друзья с удовольствием находят дорогу в дом сестер. Джованни делла Каза, молодой папский нунций, усмехается в бороду и беседует с Кассандрой о тонкостях римского права. Гаспара опять порхает. Потихоньку она начинает снова писать стихи. Но не показывает их никому, кроме сестры. Через три года после смерти брата Гаспара встречает мужчину, которому суждено стать любовью всей ее жизни.

Он ведет свою родословную с шестого века и принадлежит к графскому роду, она – дочь ювелира. Ей двадцать пять – и она зрелая дама, ему двадцать пять – и он молодой человек, подающий надежды. Граф прекрасно фехтует, где-то воевал и пишет стихи – не очень удачные, но ведь все вокруг сочиняют. У него тонкие усы по испанской моде, на пальце огромный сапфир, а в красивых надменных глазах – благородство и решительность.

Гаспара влюбилась в него с первого взгляда, Кассандра не переносит даже звук его пышного имени – il conte Коллатино ди Коллальто.

Они познакомились на Рождество. Уходил 1547 год: умерли толстый Генрих VIII и буйный Франциск I; прекрасная Диана де Пуатье, вылезая из ванны со льдом, одаривает своей благосклонностью нового владыку Парижа; куртизанка Туллия д’Арагона выпускает в печать свои «Диалоги о бесконечности любви», а Ронсар – первое стихотворение; император Карл спит с трактирщицей, а в Англии основан Бедлам.

Паоло Веронезе. «Портрет молодого человека в позолоченных доспехах (Портрет графа Коллальтино ди Коллальто?)». Ок. 1550 г.

Замок Яромержице-над-Рокитной (Чехия)

РОСКОШНЫЙ ПОРТРЕТ ИЗОБРАЖАЕТ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА В ПАРАДНОМ РАЗЗОЛОЧЕННОМ ДОСПЕХЕ. ДЛЯ СЕРЕДИНЫ XVI ВЕКА ПОДОБНАЯ РАСШИРЕННАЯ ИКОНОГРАФИЯ ДЛЯ ВЕНЕЦИАНСКОГО ПОРТРЕТА УЖЕ БЫЛА СОВЕРШЕННО СТАНДАРТНОЙ.

ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ ИЗОБРАЖЕННОГО С ГРАФОМ КОЛЛАЛЬТИНО ПРАКТИЧЕСКИ БЕССПОРНОЕ, ХОТЯ ТАКЖЕ ЕСТЬ ВЕРСИЯ О ТОМ, ЧТО ЭТО КТО-ТО ИЗ ЕГО БЛИЖАЙШИХ РОДИЧЕЙ.

Граф Коллатино ди Коллальто и Гаспара Стампа предаются страсти всю весну. Он любит ее, он боготворит ее белоснежные плечи и золотые кудри, он часами слушает ее песни и те стихотворения, которые она посвящает ему. Она никогда не была так счастлива. Ни одна женщина в мире не была так блаженна, как она. Никогда в этом мире не было столь великой любви. Кассандра молчит. Гаспара чувствует себя юной кобылкой, выпущенной на волю и скачущей по зеленой травке. Она садится на подоконник и распевает кантату Деве Марии.

Проходят месяцы. Он уже не проводит в их доме каждую свободную минуту. У него постоянно дела в поместье в своих холмах, ему вечно приходится отлучаться по финансовым делам, съездить на охоту, навестить родителей. Он не возвращается в обещанный день один раз и другой, не приезжает к началу карнавала. Гаспара знает, что он просто не успевает – а Кассандра молчит. Когда он приезжает, Гаспара умоляет его оставаться подольше, но у него ведь так много дел, хотя он, конечно, любит ее по-прежнему, «не переживай, дорогая». Она застенчиво вручает ему листки бумаги – там сонеты, посвященные ему. Коллатино, улыбаясь, засовывает их в манжету. Когда он скачет по дороге в поместье приятеля, эти надушенные фиалкой листки выпадают на дорогу и валяются там, пока проходящая мимо корова не поднимет их нежными мягкими губами и не сжует задумчиво.

Таким способом Гаспара проводит между раем и адом три года. В тот вечер, когда летнее солнце склоняется к закату, а в воздухе пахнет созревшими персиками, он неожиданно приезжает и уводит ее в дальнюю гостиную. «Синьора, – говорит он своим чуть холодноватым голосом. – Я любил вас, как Дафнис Хлою, но, увы, моя страсть угасла. Я больше не могу обманывать – мне нечего вам дать. Нам нужно расстаться». Он целует ее руку и выходит, оставляя Гаспару в оцепенении будто после удара. Она чувствовала, что к этому идет, все последние полгода.

Спустя некоторое время ее находит Кассандра. Гаспара молча сидит все в том же кресле, неподвижная и оглушенная, и беззвучно плачет. Весь лиф ее бархатного платья промок, на щеках слезами прочерчены борозды. Кассандра садится рядом с сестрой и обнимает ее. О том, что граф Коллатино уже две недели как просватан с четырнадцатилетней аристократкой из семьи его матери, тоненькой, беленькой и девственной как подснежник, она расскажет Гаспаре только через три дня.

Мать предлагает Гаспаре уехать на виллу родственников в Ла Чертозу, чтобы восстановить сердечное спокойствие. Гаспара с ужасом вспоминает те месяцы абсолютного одиночества наедине с собой и зимними морскими штормами и решительно отказывается. Она продолжает вести привычный образ жизни: играет концерты, общается с друзьями, гуляет по Пьяцца ди Сан-Марко и ходит к мессе. Одна Кассандра видит, что сестра делает это все, стиснув зубы, и знает, как часто Гаспара плачет ночами напролет. Еще она подолгу запирается в комнате и тратит много бумаги.

Она пишет. Месяц за месяцем одно за другим из-под ее пера выходят стихи. В них нет изящных сравнений и изысканной куртуазности. В них есть боль отвергнутой женщины. Тайком Кассандра ходит в эту комнату и читает сестринские сонеты. Законченные стихотворения та обычно переписывает в тетрадь в переплете из тисненого золотом фиолетового сафьяна. Вначале идут наивные стихи блаженно влюбленной, сочиненные несколько лет назад. Кассандра с удивлением замечает, насколько лучше стало получаться у Гаспары с тех пор, как ее бросили. Порой ей кажется, что в последние дни сестра выдает один маленький шедевр за другим.

Через пару месяцев, спустя примерно год после венчания графа Коллатино, Гаспара осознает то же самое. Она с удивлением перечитывает свою тетрадь и пытается взглянуть на свои строчки со стороны. Ей очень нравится. Она переписывает на отдельный мелованный лист бумаги три сонета, выбрав из пары сотен, и дает почитать одному из своих друзей – бородатых интеллектуалов. Сторонний человек тоже их хвалит. Гаспаре приятно это слышать. В Венеции готовится издание антологии современной поэзии, и через некоторое время ее огорошивают новостью: ее сонеты туда включены. «Вот что значит иметь хорошие связи», – подсмеивается над зардевшейся поэтессой Кассандра, но дело тут, конечно, не в связях, и они обе это понимают.

«Его уход подкосил меня, как степной цветок, проходящим плугом тронутый насмерть», – бросает как-то Гаспара в беседе, цитируя классика. Но на второй год после этой трагедии в ее осанке снова появилась гордость, а в глазах блеск. Она вернула самоуважение, и ее друзья ощущают, насколько более глубокой и мудрой она стала. На празднике обручения дожа с морем в толпе она случайно натыкается на Коллатино с молодой графиней, их сопровождают няньки с тремя детьми. У Гаспары поначалу екает сердце, но она замечает, как обрюзгло лицо ее обожаемого графа, и ей становится стыдно за то, что она питала к нему столь великую страсть.

Через три года после той сцены в гостиной она влюбляется снова. Пусть робко и не так очертя голову, но она позволяет милому Пьетро держать себя за руку и улыбается так нежно, как не улыбалась уже несколько лет. Как-то зимой он приносит ей корзину со свежими фруктами. Они сидят за инкрустированным столиком и молчат, глядя друг другу в глаза.

Витторе Карпаччо. «Лев св. Марка». 1516 г. Палаццо Дукале (Венеция)

Спустя несколько дней Кассандра замечает в фиолетовой тетради сестры, небрежно брошенной на столе в гостиной, новое стихотворение – о Пьетро. Она крестится и благодарит Господа.

Но тут неожиданно наступает гнилая весна. Наводнение прорывает все, что можно, затапливает первые этажи, ветер с моря нагоняет воду в окна. Пятна плесени снова ползут по стенам. Гаспара простужается. Кассандра проводит у ее постели ночь за ночью, приносит ей холодный лимонад, меняет простыни. Кассандра плачет каждый день. Кассандра перечитывает стихи сестры и «Рай» Данте, она все уже поняла, но никак не может себе в этом признаться.

Через две недели Гаспару хоронят в их приходской церкви Святого Стефана. На похороны приходят Спероне Сперони, Франческо Сансовино, Джироламо Парабоско, Джованни делла Каза, Перрисоне Камбио и все остальные. «Гаспара Стампа, любимая дочь, сестра и друг, покинула нас внезапно в возрасте 31 года. Она радовала нас своей музыкой, стихами и улыбками. Зачем жизнь так несправедлива?» – написано на ее надгробии. Через 250 лет его разобьют при грабеже могил солдаты Наполеона.

Кассандра возвращается домой. Она прибирается в комнате. Она перекладывает ноты со спинета на стол, со стола в комод. Она не знает, чем заняться. Она начинает вышивку и бросает ее. Пробует читать классиков – и не понимает ни слова. Через некоторое время ей попадается под руку издание стихов куртизанки Туллии д’Арагона, жившей несколько лет в Венеции. Их все хвалят, и превозносят ее как поэтессу. Или вот Виттория Колонна, та самая, которую обожал Микеланджело, она тоже писала стихи. Кассандра покупает ее книгу и прочитывает первые страницы с пренебрежительной гримасой – слишком манерно и чересчур много от Савонаролы, а где истинная душа и чувства? Она решает напечатать стихотворения сестры.

Кассандра находит тетрадь в фиолетовом переплете, потом отыскивает еще одну папку – оказывается, Гаспара переписывала набело не все. Кассандра сидит на осиротевшей кровати под балдахином с медово-желтыми портьерами, обложившись листами со стихами покойной, и внимательно читает.

Наутро она наряжается как следует и идет нанимать издателя. Деньги не имеют значения, главное качество. Затем наступают сладкие месяцы хлопот подготовки книги: набор, гранки, вычитка составление титульного листа Всего Кассандра отобрала 311 стихотворений. Она располагает их по совершенно очевидному для нее порядку – ходу развития несчастливой любовной истории: знакомство, начало страсти, счастье, страдание, наконец, новая надежда. На первой странице посвящение – папскому нунцию, гуманисту и драматургу Джованни делла Каза. Новенький томик, пахнущий краской, выходит из типографии. Кассандра с удовлетворением перелистывает страницы. Потом она вызывает посыльного и отсылает один экземпляр в палаццо графа Коллатино.

Но, увы, Гаспара мертва, и бородатым друзьям-интеллектуалам незачем хвалить ее стихи, даже ради Кассандры. Те три сонета были интересны – но целый том обнаженных чувств, не чересчур ли? «Мне кажется, синьорина Кассандра, что сонеты Виттории Колонны, с ее религиозным пылом, более пристали даме. Или пасторали, пейзажи графини Вероники Гамбары… А госпожа Туллия – она ведь любит Петрарку, и по ее трудам это заметно. Увы, ваша сестра не ценила его должным образом». Книгу стихов покойной Гаспары Стампы ставят на дальние полки, она никому не нужна, никто не говорит о ней. Кассандра сделала все что могла. Прощай, Гаспара.

Так грустно закончился 1554 год.

Почти двести лет спустя, в 1738 году, блестящий венецианский аристократ и меценат граф Антонио Рамбальдо после многодневного загула на карнавале решает немного отдохнуть в тишине. Отослав прочь всех роскошных блондинок и строго настрого приказав своему повару готовить только легкую пищу, он бродит по дому предков и наслаждается, перечитывая старые книжки – инкунабулы и рукописи с миниатюрами на пергаменте. Неожиданно рядом с книгой знаменитой куртизанки Вероники Франко – той самой, которая была любовницей Генриха II и писала терцинами, он натыкается на неразрезанный томик какой-то Стампы. Он знаток ренессансной поэзии, но это имя ему не известно. Он на весу открывает книгу, прочитывает страницу, потом, ошеломленный, не сводя взгляда со строчки, пододвигает кресло, усаживается поудобней, прочитывает еще три стихотворения. Удивленный, еще раз проверяет дату издания книги – нет, все правильно, середина шестнадцатого века. Но тогда откуда такая искренность и глубина чувств, такая простота и сила эмоций? Он натыкается на имя Коллатино ди Коллальто – это его прапрадедушка.

За ночь он дочитывает книгу до конца, все 311 стихотворений. Графу Антонио Рамбальдо становится за Коллатино безумно стыдно.

За короткое время он организует второе издание стихотворений Гаспары – впервые за пару веков. Он пишет в предисловии, что делает это, «желая хоть каким-то образом выполнить свой долг перед памятью такой выдающейся поэтессы». Не чуждый стремлению похвастаться, граф заказывает портрет своего предка и помещает его в той же книге вдобавок к гравированному портрету поэтессы (вымышленному – никто не знает, как она выглядела).

Когда книга выходит, он – как и Кассандра раньше – дарит книгу всем своим друзьям.

Затаив дыхание, он ждет реакции – но боится зря. Как оказалось, Гаспара писала не для своих современников, а для потомков.

Вымышленные портреты Гаспары Стампа и Коллальтино ди Коллальто во втором издании ее стихотворений, вышедшем в 1738 г.

ТРАДИЦИЯ СОЗДАВАТЬ ВЫМЫШЛЕННЫЕ ПОРТРЕТЫ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ БЫЛА ОЧЕНЬ РАСПРОСТРАНЕНА В ЕВРОПЕ XVI–XVIII ВЕКОВ. СРЕДИ НИХ МНОГО ГРАВЮР, БЛАГОДАРЯ РАСПРОСТРАНЕННОСТИ И ДЕШЕВИЗНЕ ЭТОЙ ТЕХНИКИ. НЕ СТОИТ ДУМАТЬ, ЧТО ДВА ЭТИХ ПОРТРЕТА ХОТЬ КАК-ТО ПОХОЖИ НА ТЕХ, ЧЬИМИ ИМЕНАМИ ОНИ ПОДПИСАНЫ: ОНИ ВСЕГО ЛИШЬ ОТРАЖАЮТ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ЭПОХИ О ТОМ, КАК ДОЛЖНА ВЫГЛЯДЕТЬ ИДЕАЛЬНАЯ ПОЭТЕССА (КАК МУЗА) И ИДЕАЛЬНЫЙ ВОИН (В ДОСПЕХАХ).

Сегодня Гаспара Стампа считается самой выдающейся женщиной-поэтом эпохи Ренессанса.

Кассандра была бы довольна.

ГАСПАРА СТАМПА

XLVII

CLIII

№ 4. Зависть к Симонетте Веспуччи

Сандро Боттичелли (приписывается). «Профильный портрет молодой девушки». 1475–1480 гг. Берлинская картинная галерея

ДОСТОВЕРНЫХ ПОРТРЕТОВ СИМОНЕТТЫ ВЕСПУЧЧИ КАК РЕАЛЬНОЙ ЖЕНЩИНЫ, ФЛОРЕНТИЙСКОЙ АРИСТОКРАТКИ, НЕ СОХРАНИЛОСЬ. С ЕЕ ИМЕНЕМ СВЯЗЫВАЮТ НЕСКОЛЬКО ПРОФИЛЬНЫХ ПОРТРЕТОВ, НАПИСАННЫХ БОТТИЧЕЛЛИ ИЛИ В ЕГО МАНЕРЕ. ПРИ ЭТОМ ЧЕРТЫ ЕЕ ЛИЦА ВСЕМ ПРЕКРАСНО ИЗВЕСТНЫ: СИМОНЕТТА СМОТРИТ НА НАС С МНОГОФИГУРНЫХ КОМПОЗИЦИЙ ХУДОЖНИКА («ВЕСНА», «РОЖДЕНИЕ ВЕНЕРЫ», МНОЖЕСТВА «МАДОНН» И ПРОЧ.).

БЕРЛИНСКИЙ ПОРТРЕТ СЛЕДУЕТ ИКОНОГРАФИЧЕСКОМУ СТАНДАРТУ СТАНКОВЫХ ПОРТРЕТОВ ИТАЛИИ 2-Й ПОЛОВИНЫ XV ВЕКА: ПРОФИЛЬНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ С ЧЕТКИМ КОНТУРОМ. В КАНДИДАТЫ МОДЕЛИ, КРОМЕ СИМОНЕТТЫ, ЗАПИСЫВАЛИ ЖЕНУ И МАТЬ ЛОРЕНЦО ВЕЛИКОЛЕПНОГО – ЛУКРЕЦИЮ ТОРНАБУОНИ И КЛАРИЧЕ ОРСИНИ, НО В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ПРИНЯТО СЧИТАТЬ, ЧТО ЭТО СКОРЕЕ ОБОБЩЕННЫЙ ИДЕАЛИЗИРОВАННЫЙ ПОРТРЕТ ИДЕАЛЬНОЙ КРАСАВИЦЫ.

Флоренция, 1469 год

Превосходный живописец Александр, именовавшийся по обычаю нашему Сандро, и прозванный вслед за своим старшим братом, который был весьма толст, Боттичелли, то есть «Бочонком», скончался во Флоренции в 1510 году. Под конец жизни он стал совсем дряхлым и больным, ходил, опираясь на две палки, ибо выпрямиться уже не мог. Умер он немощным калекой и, согласно его желанию, был погребен в Церкви Всех Святых, рядом со своей прекрасной возлюбленной Симонеттой Веспуччи, скончавшейся 34 годами ранее.

Зарабатывал Боттичелли много, но все у него шло прахом, так как хозяйствовал он плохо и был беспечным. Незадолго до кончины он перебирал рисунки и эскизы, все еще остававшиеся в его мастерской, хотя многие люди, ценя его мастерство, старались заполучить их и предлагали большие деньги. Среди пожелтевших листов, пахнувших пылью и солнцем, он заметил один набросок Симонетты сангиной, о котором совершенно позабыл. Его Симонетта, божественная Симонетта, его Весна, Примавера, его Венера, Мадонна Магнификат и делла Мелаграна, бесплотный ангел и бесподобная небожительница, всегда сиявшая небесным светом, была нарисована здесь совсем по-другому.

Боттичелли узнавал в рисунке свою руку, но дивился такому образу Симонетты – здесь она представала земной женщиной. Ее тело светилось здоровьем, губы, казалось, все-таки знали поцелуи, ее хотелось заключить в объятия и посадить себе на колени, а не пасть ниц у ног. На всех прочих картинах Боттичелли она была ускользающим миражом, здесь же – просто счастливой женщиной. «Неужто она когда-то была такой? – в ужасе спросил себя живописец. – Неужто я ее просто придумал? Как я мог всю жизнь так ошибаться?»

Но потом он с облегчением вспомнил: «Это не Симонетта. Это – Эсмеральдина». И почему-то тепло вдруг наполнило его скрюченное тело, почему-то улыбка мелькнула на старческих губах цвета глины.

* * *

Отец ее был ювелиром, поэтому дочерей назвали в честь жемчуга, изумруда и цейлонского гиацинта – Маргаритой, Эсмеральдой и Иасинтой. Об этих и других камнях архиепископ Рабан Мавр, упомянутый Алигьери в «Божественной комедии», писал: «В сапфире отражается высота надежд небесных; в изумруде выражена сила веры в несчастии; в гиацинте – вознесшиеся на небо в высоких мыслях и их покорное сошествие к делам земным; в аметисте – постоянная мысль о Царствии Небесном в душах смиренных»[3]. Флоренция в XV веке все богатела и богатела, и поэтому ювелир, отец Эсмеральды (ласково – Эсмеральдины), был завален заказами. Пусть банкиры борются за власть, изгоняют друг друга и спорят, кто будет заседать в Совете Ста. Его же дело – чеканить, гравировать, канфарить и, вставлять драгоценные камни в цепкие касты.

Эсмеральда выросла высокой и белокожей, с рыжеватыми волосами и карими глазами. Ее выдали замуж за сына отцовского компаньона, златокузнеца Вивиано Брандини.

Она – спокойная, чуть мечтательная женщина с любопытствующим взглядом. Она любит готовить – вернее, употреблять все эти удивительные восточные приправы, которые привозят моряки из дальних краев.

К 1469 году ей уже тридцать, у нее трое детей – Микеле, Джованни и Лукреция. Старшему сыну – двенадцать, младшему – два; дочери десять лет. Выкидыши и младенцев, которых не успели донести до купели, Эсмеральда не вспоминает, чтоб не сглазить.

Дом у них хороший, богатый: служанка и нянька, два подмастерья. Эсмеральда откармливает гусей орехами к Рождеству, набивает подушки для детских спален сушеной мятой и зверобоем.

Вечерами, когда подмастерья расходятся спать, она приходит в мастерскую к мужу и раздевается. Вивиано рисует с нее эскизы фигур наяд и океанид для золотого кубка, заказанного ему кардиналом Карло де Медичи. Эсмеральду сначала смущало, что на ее обнаженный зад будет взирать вся высшая знать Флоренции. Но рисунки выходят весьма изящными, и она даже начинает чуть гордиться своей красотой. Вивиано, ее муж, раздумывает о том, протянуть ли между фигурами гирлянды, какие он видел на рельефных римских саркофагах, или же разбавить пространство амурчиками. Наброски купидонов он делает с их двухлетнего сына. Эсмеральда волнуется, чтобы муж не засиживался в сумерках и не портил глаза. Она идет по коридору, и ей слышен шум раздуваемой печи и цокот молоточков.

Сандро Боттичелли. «Поклонение волхвов» (фрагмент).

Ок. 1475 г. Уффици

ОТДЕЛЬНЫХ АВТОПОРТРЕТОВ БОТТИЧЕЛЛИ НЕ ОСТАВИЛ, НО ЕГО ВНЕШНОСТЬ НАМ ИЗВЕСТНА. КАК И МНОГИЕ ДРУГИЕ РЕНЕССАНСНЫЕ ХУДОЖНИКИ, ОН ВПИСАЛ СЕБЯ В ТОЛПУ, ПРОЧИЕ ПЕРСОНАЖИ КОТОРОЙ СМОТРЯТ НА БОГА ИЛИ МАДОННУ, В ТО ВРЕМЯ КАК ОН ЕДИНСТВЕННЫЙ – ПРЯМО НА ЗРИТЕЛЯ.

В ЧИСЛЕ ДРУГИХ ПЕРСОНАЖЕЙ ЭТОГО АЛТАРНОГО ОБРАЗА – ЗАМАСКИРОВАННЫЕ ПОД ЕВАНГЕЛЬСКИХ ПЕРСОНАЖЕЙ ЗНАМЕНИТЫЕ ФЛОРЕНТИЙЦЫ. ЕСЛИ ВЕРИТЬ ВАЗАРИ И СХОДСТВУ С ДОСТОВЕРНЫМИ ПОРТРЕТАМИ – ЭТО КОЗИМО МЕДИЧИ СТАРШИЙ И ДВОЕ ЕГО СЫНОВЕЙ, ПЬЕРО И ДЖОВАННИ, А ТАКЖЕ ВНУКИ ЛОРЕНЦО ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ И ДЖУЛИАНО.

Молодой Сандро Боттичелли – друг ее мужа. Он частый гость в их доме – помогает с рисунками богов и героев и тоже работает на Медичи; его брат Антонио сам ювелир. Сандро младше Эсмеральды всего лет на пять, но она потчует его и согревает своей заботой, будто он – один из ее сыновей. Бесприютный Сандро, в доме которого нет женщины – и не будет никогда, – греется в доме Брандини теплом их счастья. Ему приятно с ней, и он приходил бы болтать о своих горестях и радостях, будь она даже похожа на огромную чугунную печь, будь она говорлива, черна и бородавчата, как многие из итальянских матерей. Но Эсмеральда, кстати, тезка его покойной матери, стройна и высока, у нее ласковый нежный голос, а ее волосы, заплетенные в высокую корону, – того оттенка, который имеет выгоревшая на солнце пшеница. Такого же, какой был у «жены» его учителя фра Филиппо Липпи, в доме которого он взрослел и набирался мастерства.

Такого же, как волосы той, от которой Сандро вскоре навечно потеряет покой.

Божественная Симонетта Веспуччи – бесплотный ангел и воплощение небесной красоты – весьма скоро появится в разговорах Сандро и Эсмеральды. И весьма скоро жена ювелира будет знать об этой прекрасной госпоже чересчур, чересчур много.

Данная Симонетта, рожденная Каттанео, прибыла из Генуи вместе со своим молодым мужем Марко Веспуччи летом 1469 года. Род Веспуччи, который прославлен в веках мореплавателем Америго, был в числе заметных семей Флоренции. Банкиры и торговцы, они – в числе союзников и друзей рода Медичи, который правил тогда республикой. Для молодожена Марко Веспуччи, который привез жену из Генуи, правитель устроил роскошный обед. Общество там было необыкновенное. Молодые флорентийцы, члены brigata юного Лоренцо Великолепного, наследника Медичи, все как один – кутилы, поэты, рыцари, умеющие превратить любое событие в бесподобный праздник.

Новобрачная сияла как луна. Красавице не было еще шестнадцати лет. Муж нарядил ее по последней флорентийской моде. Сорочка была белоснежной, платье гамурра с завышенной талией было того небесно-розового цвета, который бывает при первых лучах восходящего солнца. Привязанные рукава из тяжелого иранского бархата выглядывали из-под мантии симарры, на которой в симметричных узорах пили воду из фонтанов расшитые золотом павлины и соловьи. Пряди волос – таких невероятно густых, какие бывают лишь у юных женщин, не страдавших и не рожавших, сплетались на голове в невероятные лабиринты, перекрещиваясь с индийскими перлами и атласными лентами.

Красота ее была жемчужной и рождала стремление преклоняться.

Сандро, приходя в дом Эсмеральды, изрисовывает абрисом лица Симонетты все чистые бумажки. Все героини его мифологических полотен становятся похожими, словно сестры.

Сперва Эсмеральда слушает излияния любовной одержимости и глупости молодого живописца снисходительно. Ведь в этом и есть предназначение благородных дам – доказывать, что в мире существует красота, вдохновлять художников и поэтов. Вот, в честь Симонетты длинные свитки исписывает знаменитый стихотворец Полициано, братья Луиджи и Бернардо Пульчи соревнуются в метафорах, и даже приезжий грек Михаил Марул Тарканиот, иначе говоря, Микеле Марулло, подсчитывая слоги на пальцах, пишет на итальянском что-то изысканно византийское. Если любовь украшает жизнь, то пусть существует.

Тем более, что и у самой Эсмеральды есть маленькая тайна.

Она так много лет живет в супружестве со своим Вивиано, что уже не помнит тех дней, когда была девицей, когда была свободна от обязанностей и хлопот. Муж любит Эсмеральдину, и Эсмеральдина любит мужа, но когда союз двух тел и душ длится столь много лет, он скреплен уже не клятвами перед Всемогущим Спасителем, а памятью о смердении пеленок, и знанием, как лучше обрезать любимую мозоль на его правой ступне, и бессильной яростью к себе за то, что пять лет назад простила ему интрижку со служанкой, и тем, как она любит его сильные руки, покрытые рыжими волосками, а он – утыкаться ей в плечо и сопеть.

И поэтому в какой-то момент Эсмеральдине становится очень скучно.

Тогда, вспоминалось ей, был турнир. Его устраивал наследник правителя – юный Лоренцо, устраивал в честь своей Прекрасной Дамы, звавшейся Лукреция Донати, о достоинствах которой умолчим, чтобы не добавлять новых лиц в наш рассказ. О Лоренцо все же сказать стоит: ему двадцать, он коренастый, с кривыми ногами, у него плохое зрение и отсутствует обоняние, голос писклявый, да нос свернут на сторону. Все флорентийские дамы от этого Медичи без ума, и не зря он получит прозвище «Великолепный».

Месяцы до начала турнира муж Эсмеральды и еще две сотни ремесленников города – ювелиров, портных, художников, плотников и прочих – не смыкают глаз.

С самого раннего утра на площади Санта-Кроче собирается огромная толпа. Деревянные трибуны потрескивают под тяжестью зрителей. Шестнадцать всадников на благородных скакунах проходят в кавалькаде через весь город, стуча копытами по мощеным улицам.

Звучат трубы. Перед каждым рыцарем по пажу с расписным штандартом. Эсмеральда знает, что флаг молодого Лоренцо Медичи создал другой приятель ее мужа – Андреа ди Микеле Чони, взявший прозвание «Верроккьо» в честь своего учителя-ювелира, покойного приятеля отца Эсмеральдины.

«Что нарисовано на флаге?» – спрашивает она у Сандро, который сопровождает ее на турнир: уставший Вивиано спит без задних ног, к трем часам ночи едва успев закончить какую-то деталь доспеха для одного из участников турнира. (Не для Лоренцо – тот выступает в золоченом снаряжении, присланном Галеаццо Мария Сфорца, герцогом Миланским). Перед уходом Эсмеральдина открывает узкие окна, чтобы проветрить мастерскую мужа от запаха металлической стружки.

Возвышаясь над толпой, Сандро описывает ей штандарт: прекрасная женщина, плетущая венок из листьев лавра. «Это, должно быть, образ Лукреции Донати, – объясняет он. – А над нею радуга в солнечном небе и девиз».

– И охота им тратить свои силы на бесплодное поклонение Прекрасным Дамам? – хочет было спросить она. Но потом вспоминает, что ответ Боттичелли ей и так известен.

Сандро Боттичелли. «Портрет Джулиано Медичи». Ок. 1478 г. Берлинская картинная галерея

ПОЭТ АНЖЕЛО ПОЛИЦИАНО ОПИСЫВАЛ ДЖУЛИАНО МЕДИЧИ КАК НЕВЕРОЯТНО ЭЛЕГАНТНОГО И УХОЖЕННОГО МУЖЧИНУ, С ШИРОКОЙ МУСКУЛИСТОЙ ГРУДЬЮ, СИЛЬНЫМИ РУКАМИ, СМУГЛОЙ КОЖЕЙ И ГУСТЫМИ ВОЛОСАМИ.

ДЖУЛИАНО БЫЛ УБИТ В РЕЗУЛЬТАТЕ ЗАГОВОРА В 1478 ГОДУ. ПРИЖИЗНЕННЫХ ЕГО ПОРТРЕТОВ, ЕСЛИ НЕ СЧИТАТЬ ИНТЕГРАЦИИ ЛИЦА В ТОЛПУ «ПОКЛОНЕНИЯ ВОЛХВОВ» И Т. П., БОТТИЧЕЛЛИ, ВЕРОЯТНЕЙ ВСЕГО, НЕ ПИСАЛ (ВОПРЕКИ ДОПУЩЕНИЮ В НАШЕМ РАССКАЗЕ). СЧИТАЕТСЯ, ЧТО УЦЕЛЕВШИЙ ПОРТРЕТ ДЖУЛИАНО ЕГО КИСТИ БЫЛ ЗАКАЗАН СКОРБЯЩИМ БРАТОМ. В КАРТИНЕ ЕСТЬ ОСОБЕННОСТЬ, УНИКАЛЬНАЯ ДЛЯ ФЛОРЕНТИЙСКОГО ПОРТРЕТА, – ПОЛУЗАКРЫТЫЕ ГЛАЗА ИЗОБРАЖЕННОГО. ВОЗМОЖНО, ЭТО УКАЗАНИЕ НА ПОСМЕРТНОСТЬ ОБРАЗА. ФОН КАРТИНЫ НЕЙТРАЛЬНЫЙ. СУЩЕСТВУЕТ ЕЩЕ ДВЕ ВЕРСИИ ЭТОГО ПОРТРЕТА – В БЕРГАМО И В ВАШИНГТОНЕ, НА ПЕРВОМ ИЗ НИХ ДЖУЛИАНО ИЗОБРАЖЕН НА ФОНЕ ОКОННОГО ПРОЕМА, НА ВТОРОМ – ПОЛУОТКРЫТЫХ СТВОРОК, РЯДОМ С ГОРЛИЦЕЙ. (ПТИЦА И ОКНА С ДВЕРЯМИ – СИМВОЛЫ СМЕРТИ). НЕИЗВЕСТНО, КАКОЙ ИЗ ЭТИХ ПОРТРЕТОВ ПОЯВИЛСЯ ПЕРВЫМ, А КАКИЕ ЯВЛЯЮТСЯ КОПИЯМИ. СОГЛАСНО СВЕЖИМ ИССЛЕДОВАНИЯМ, У ВСЕХ ТРЕХ КАРТИН БЫЛ НЕКИЙ ЕДИНЫЙ ПЕРВОИСТОЧНИК, НЫНЕ УТРАЧЕННЫЙ. ТИРАЖИРОВАНИЕ ЭТОГО ОБРАЗА ДЖУЛИАНО БЫЛО ЧАСТЬЮ ПОЛИТИКИ ЛОРЕНЦО, ЖЕЛАВШЕГО НАПОМНИТЬ О ЕГО ГИБЕЛИ И СВОЕЙ ВЛАСТИ: КАК ОТМЕЧАЮТ ИССЛЕДОВАТЕЛИ, НИ ОДИН ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПОРТРЕТ РЕНЕССАНСА НЕ ИМЕЛ СТОЛЬКО КОПИЙ.

Прекрасная Симонетта со своим супругом сидит на одном из самых удобных балконов, с перил которого свисает персидский ковер ценой в хороший городской домик. Эсмеральда в ту сторону ни разу и не взглянула, но точно знает, что красавица там – по неотрывному взгляду бедного Сандро. Художник лепечет восторги со столь взволнованными интонациями, что она оглядывается на него в беспокойстве. Глаза его влажны и полны тоски. Он похож на кареглазого брошенного пса. Жалость и нежность переполняют ее сердце.

– Ты не хотел бы жениться на какой-нибудь милой девушке из нашего квартала? – спрашивает она Боттичелли, но он не слышит ее за рокотом толпы. А Эсмеральдина и не переспрашивает, потому что ее дыхание замирает на полстука сердца.

Она больше не видит кривоногого Лоренцо, одетого в бело-красную шелковую тунику с развевающимся на плечах шарфом, расшитым жемчужными розами, в черном берете, над которым трепещет султан, унизанный рубинами и бриллиантами. Дочь и жена ювелира не замечает даже знаменитый алмаз «Книга» в центре его лазурного щита.

Ее взгляд прикован к младшему брату героя дня – юному Джулиано Медичи. У него прямой античный нос, темные кудри, отличная фигура, красивый голос и отнюдь не близорукие глаза. Он одет в серебряную парчу, шитую жемчугом, и гарцует на белом жеребце, подаренном папой римским.

Ему шестнадцать лет, он в самом начале расцвета мужской красоты, и Эсмеральда никогда не видела человека прекрасней.

Звучат фанфары. Турнир начался.

А Эсмеральдина понимает, что она пропала.

Если б мужья знали, что творится в головах у их жен, когда те закрывают глаза и отдают свое тело их ласкам, то надолго бы лишились веры в себя.

Она могла за всю жизнь ни слова сказать тому мужчине. Это мог быть победитель рыцарского турнира, смазливый аббат, гусарский офицер, а может – немой, но очень гибкий черно-белый шейх, или один из тех четырех парней из Ливерпуля – века идут, прогресс неминуем, но что-то в головах не меняется никогда. Пусть безнадежно влюбленные мужчины пишут стихи своим Прекрасным Дамам, рисуют их в образе Мадонн или устраивают в их честь праздники. Безнадежно влюбленная женщина – например, Эсмеральдина, будет о своей маленькой тайне молчать. Но она «заберет» объект своей страсти домой, ляжет с ним в постель и проведет с ним много ночей, а когда потом, спустя много недель – а то и месяцев или даже лет, – расстанется с этим «любовником», то сохранит о нем самые приятные и удивительно отчетливые воспоминания.

Откуда златокузнецу Вивиано Брандини знать, почему его жена Эсмеральдина, вернувшись с того турнира, несколько дней прогоняла его спать из семейной кровати в мастерскую? Откуда ему было знать, почему, когда его, наконец, пустили обратно, она вдруг стала с ним особенно пылкой, как в первый год их брака – тогда он еще был строен и благоухал, как пахнут мужчины в двадцать лет. Откуда ему было это знать?

Поэтому панегирики прекрасной Симонетте, составлявшие большую часть речей Боттичелли, Эсмеральда первое время после того турнира прощала и лишь молча улыбалась своим мыслям. Об этих мыслях она не говорила никому, даже на исповеди. В этом она проявляла редкую для женщины ее слоя и образованности внимательность. Внимательность к грамматическим родам подлежащего и дополнения в библейских наставлениях «не возжелай жены ближнего твоего» и «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».

Но проходили года. Теперь Джулиано Медичи, которого она видела еще несколько раз на праздниках и на больших церковных службах, занимал ее мысли, лишь когда у нее не было других дел. А их было много. Семейство Брандини продолжало расти, дом, благодаря хорошим заработкам мужа, становился все богаче, подвалы и кладовые наполнялись припасами, а птичник требовал постоянного присмотра. Она больше радовалась, что ее старший сын Микеле начал помогать отцу в мастерской и учить разницу между рифелями, штихелями и накатками.

А Джулиано Медичи с годами становился все красивее. Гордо посаженная голова, шапочка остриженных вьющихся жестких волос, огромные темные глаза и надменный взгляд государя, властный подбородок человека, которого невозможно покорить своей воле, сильные руки и мощные плечи.

1474-й. Эсмеральда смотрела на портрет Джулиано, написанный Сандро Боттичелли, и с мимолетной улыбкой вспоминала свою старую страсть к сыну Медичи. Так по весне достают давно позабытые, убранные на зиму наряды и вытряхивают их на свежем воздухе, чтобы потом приложить к себе и представить, как они будут к лицу.

Рука об руку с мужем она возвращалась из мастерской Боттичелли, куда супруги были приглашены полюбоваться на портрет – почетный заказ, и Эсмеральда размышляла о мужской красоте Джулиано. И тут слова мужа вывели ее из мечтательной полудремы, она чуть не споткнулась.

– Такой бесподобной красоты пара – эти Симонетта Веспуччи и Джулиано Медичи! – говорил супруг.

Эсмеральда слушала дальше, и сердце ее замирало от обиды. За своими домашними делами она пропустила новость, о которой судачат уже не первый день, – Джулиано избрал божественную Симонетту своей Прекрасной Дамой. Он поклоняется ей так же пылко, как язычники своим мраморным идолам, сильнее, чем поклоняется Боттичелли. «Лицо небесным дышит торжеством, и дуновенье каждое смолкает при звуке неземном ее речей, и птицы словно подпевают ей»[4], – выводит о несравненной Симонетте великий Полициано. А Джулиано не посвящает ей стихов – говорит, что не умеет; и поэтому, а также по другим мелким признакам, подозревают, что он не просто ей поклоняется. «Поэтому Сандро и не прибежал ко мне с этой новостью, – понимает Эсмеральдина, – Бедный юноша страдает».

Ее сердце тоже замирало от страдания, как будто Джулиано Медичи что-то обещал ей, как будто он вообще знал о ее существовании. Абсурд, но эмоции умеют пропитывать тело и становиться реальностью; и так почему-то неприятно узнать о свадьбе человека, в которого был безответно влюблен двадцать лет назад и которого не видел те же двадцать лет. Впрочем, это было совсем не то страдание и не та ревность, какие бывают, когда изменяет по-настоящему близкий человек, – тогда душа и сердце будто раздавлены каменным жерновом: Эсмеральда помнила это ощущение. Сейчас было по-другому – сердце оставалось на месте и было правильной формы, просто билось слишком сильно.

Платье, которое она достала из сундука с зимними вещами, оказалось съеденным молью; брать в руки его было противно.

Эсмеральдина думала об этом неприятном ей союзе несколько дней, но потом решила выбросить все из головы и заняться своими делами да отвлечься на другие новости. Так, трехлетний старший сын правителя города, Лоренцо Великолепного, названный Пьеро в честь покойного деда, похоже, расстраивает отца своим поздним развитием и слабостью. Все жалеют его мать, благородную Клариче Орсини. Пикантные вести пришли из Рима – любовница кардинала Родриго Борджио, красавица Ваноцца деи Каттанеи родила ему очередного сына, названного Чезаре. Но сладострастный молодой отец в сутане на этом не останавливается и очень хочет еще и девочку. Болонский архитектор Фиораванти, чьей работой во Флоренции, помнится, многие не были удовлетворены, сумел избавиться от обвинений в фальшивомонетчестве, но предпочел от греха подальше скрыться из Италии. И теперь, говорят, работает для государя каких-то московитов в стране медведей и вечных снегов. Живущий в Брюгге банкир Портинари, сотрудник Медичи, отдал в Гент местному мастеру ван дер Гусу крупный заказ на написание триптиха с Девой Марией и портретами членов своего семейства. Обещает пожертвовать его нашей церкви святого Эгидия. Флорентийские живописцы очень недовольны, но, с другой стороны, не в Италию же Портинари ездить из Брюгге, чтобы им позировать?

Однажды, заглянув в дом Вивиано и Эсмеральды, Сандро попадает на маленькое домашнее празднество. Их старший сын женится. Как же идут годы! Боттичелли пьет с Вивиано граппу за его будущих внуков и облизывает пальцы после жареной утки, которую так отменно приготовила Эсмеральда.

– Когда будете праздновать свадьбу?

– Сначала нужно будет отпраздновать помолвку, – отвечает Вивиано. – Но поторопимся, а то встреча с будущими внуками получится чересчур неожиданной.

Потом друзья долго молчат и смотрят на огонь в очаге.

– Я поэтому же волнуюсь за Эсмеральду, – затем продолжает ювелир. – Ее годы уже немалые – скоро ей быть бабушкой, а сама ждет ребенка.

Боттичелли вглядывается в женщину, которая сидит с детьми у другого края стола. Действительно, у нее уже наметился живот, а лицо начал озарять тот теплый свет, который он замечал у Эсмеральды уже несколько раз, но никогда не умел придавать своим идеально-ледяным Мадоннам.

Сандро Боттичелли. «Портрет дамы (Смеральда Брандини)». 1470–1480 гг.

Музей Виктории и Альберта (Лондон)

СОХРАНИЛОСЬ НЕСКОЛЬКО ЖЕНСКИХ ПОРТРЕТОВ КИСТИ БОТТИЧЕЛЛИ, И ВСЕ ОНИ, КРОМЕ ЭТОГО, ЯВЛЯЮТСЯ ПРОФИЛЬНЫМ, СОГЛАСНО МОДЕ, КОТОРАЯ К ТОМУ ВРЕМЕНИ ПОСТЕПЕННО НАЧИНАЕТ УСТАРЕВАТЬ. В МУЖСКИХ ПОРТРЕТАХ БОТТИЧЕЛЛИ БЫЛ ГОРАЗДО СВОБОДНЕЙ – ВСТРЕЧАЮТСЯ И ИЗОБРАЖЕНИЯ В ТРИ ЧЕТВЕРТИ, И ПОЧТИ ФАС (ОДНАКО ПОЛНОГО РАЗВОРОТА В ФАС, КАК В ЗНАМЕНИТОМ «АВТОПОРТРЕТЕ» ДЮРЕРА 1500 ГОДА, ОН СЕБЕ НЕ ПОЗВОЛЯЕТ). КРОМЕ ТОГО, ЭТО САМЫЙ КРУПНОФОРМАТНЫЙ ИЗ ЕГО ЖЕНСКИХ ПОРТРЕТОВ – ОН НЕ ПОГРУДНЫЙ И НЕ ПОЯСНОЙ, А СО СРЕЗОМ ПО БЕДРА, ЧТО, ПОМИМО ПРОЧЕГО, ПОЗВОЛЯЕТ ЕМУ НАГЛЯДНО ВЫПИСАТЬ ЯВНО БЕРЕМЕННЫЙ ЖИВОТ ИЗОБРАЖЕННОЙ. ПОРТРЕТЫ БЕРЕМЕННЫХ ЖЕНЩИН ВПОСЛЕДСТВИИ ПОЛУЧАТ БОЛЬШОЕ РАСПРОСТРАНЕНИЕ – В ЭПОХУ, КОГДА КАЖДЫЕ РОДЫ БЫЛИ РИСКОМ ДЛЯ ЖИЗНИ, ЗАКАЗЫВАТЬ ТАКИЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ МАТЕРИ СЕМЕЙСТВА БЫЛО ПРЕДУСМОТРИТЕЛЬНО.

ТО, ЧТО НА ПОРТРЕТЕ ИЗОБРАЖЕНА СМЕРАЛЬДА (В НАШЕЙ НОВЕЛЛЕ – ЭСМЕРАЛЬДА) БРАНДИНИ, СЧИТАЕТСЯ ПРАКТИЧЕСКИ ДОСТОВЕРНЫМ. ЭТО УСТАНОВЛЕНО НА ОСНОВЕ НАДПИСИ НА НИЖНЕМ КРАЮ ИЗОБРАЖЕННОГО ОКНА. ОНА ГЛАСИТ, ЧТО ИЗОБРАЖЕНА «СМЕРАЛЬДА БАНДИНЕЛЛИ» – ПЕРСОНА, КОТОРАЯ БЫЛА ИДЕНТИФИЦИРОВАНА КАК БАБУШКА СКУЛЬПТОРА БАЧЧО БАНДИНЕЛЛИ. ЭТО ДОКАЗЫВАЕТ, ЧТО НАДПИСЬ ПОЗДНЯЯ – СКУЛЬПТОР ВЗЯЛ ФАМИЛИЮ БАНДИНЕЛЛИ ВМЕСТО БРАНДИНИ ТОЛЬКО В 1530 ГОДУ, ЧТОБЫ НОСИТЬ РЫЦАРСКИЙ ТИТУЛ ОТ КАРЛА V.

Вернувшись в свой пустой дом, Боттичелли сначала думает о новом заказе – небольшой дощечке с фигурами в три четверти локтя каждая для церкви Санта Мария Новелла. Надо, чтобы там было написано Поклонение волхвов и чтобы покойный Козимо Медичи был в образе первого из старцев, целующим ноги Господа нашего и тающим от нежности. А второй волхв чтоб был написан с его сына Пьетро, также усопшего; и чтоб его внуки Лоренцо и Джулиано Медичи также там были изображены.

Но потом Сандро вспоминает о разговоре в доме своих друзей, и беспокойство Вивиано все не выходит у него из головы. Действительно, Эсмеральдина уже сильно немолода, она старше его лет на пять, значит, ей 35; родами может случиться что угодно. Мысль о том, что Эсмеральда может умереть, вдруг пугает Боттичелли. Почему же, что же для него Эсмеральда?

Она никогда не дает ему рассказывать о прекрасной Симонетте, зато поэтому знает все о его остальной жизни, о его успехах и несчастьях – о том, что прочие уже не успевают выслушать из-за Симонетты. Она знает его как никто. Она всегда расспросит, согреет, накормит и напоит, на днях она заштопала его любимую куртку – он месяц ходил в рваной, потому что месяц не заходил к ним. У него много приятелей и друзей, но ни с кем ему не было так спокойно и счастливо, как с ней, так тепло. Сандро ворочается всю ночь и ужасается от мысли потерять ее.

На следующий день он приходит в дом Вивиано и выражает свою любовь и нежность к Эсмеральдине единственным способом, который знает, – предлагает написать ее портрет. Портреты он пишет редко, а женщин – почти никогда, но сделать этот ему очень хочется. Писать людей отдельно на досках, не во фресках или в картинах, – новая мода, пришедшая из Нидерландов всего лет тридцать-сорок назад, и художники в Италии пока робки в позах и жестах своих моделей. Но написать портрет Эсмеральды так, как он раньше писал за золотые флорины благородных дам, Боттичели не хочется. Он может, как обычно, посадить ее строго в профиль, чтобы она величественно смотрелась и всем было видно, как великолепны ее драгоценности и как дорого платье. Но он пробует по-другому. Он делает несколько набросков ее головы сангиной, а потом впервые сажает женщину для позирования так же, как Джулиано Медичи или других мужчин, – в три четверти. Так он привык писать лицо своей любимой в образе Мадонны или Венеры, но одно дело – лицо небожительницы, а другое – жены ювелира. Но как же иначе передать прелесть Эсмеральды, ее живой взгляд и то, как она хороша?

Ее ладони пахнут бадьяном, розмарином и кардамоном. Она носит по дому свое тяжелое тело животом вперед. Как-то она печет по особому рецепту булочки с корицей и, медленно переваливаясь, идет с блюдом в мастерскую, желая побаловать мужа с сыном.

Открыв дверь, она запинается на пороге, едва не рассыпав сдобу, – у стола стоит чернокудрый Джулиано Медичи и перебирает наброски ювелира. Он бесподобен.

Элеанор Фортескью-Брикдейл. «Мастерская Боттичелли: Первый визит Симонетты в сопровождении Джулио и Лоренцо Медичи». 1922 г. Bonhams

На замершую Эсмеральду никто не обращает внимания. Все смотрят на даму рядом с Джулиано. В полусумраке мастерской она будто светится. Она высокая, белокожая, с чуть рыжеватыми волосами и светлыми глазами. Она одета в струящиеся светло-шафрановые одежды. Волосы унизаны жемчугом, а уголки губ приподняты в привычной полуулыбке. Эсмеральда впервые видит ее вблизи, и странное чувство жалости наполняет ее сердце. Благородная дама – хоть младше ее чуть ли не в два раза, но так бледна, что кажется бесплотной. Тонкие запястья потеряны в широких рукавах. Губы искусно подкрашены. Жесты плавны и медленны, пальцы прозрачны.

Все знают, что Симонетта очень добра и со всеми необыкновенно любезна. Кавалеры тают от ее ласкового обращения, и это объяснимо. Но и женщины не говорят о красавице ни слова дурного. И Эсмеральда вдруг понимает – почему. Беременная, она постоянно прислушивается к новой жизни внутри себя, и оттого связь ее с иным миром обострена: она смотрит, как прекрасная Симонетта учтиво изучает драгоценности, которые хочет ей преподнести Джулиано, и видит, что та тяжело больна.

И поэтому тоже постоянно прислушивается – но совсем к иному.

Тело ее еще тут, в земной жизни, но страсти и огня в Симонетте нет. Она вежливо улыбается Джулиано, принимает его ухаживания – точно так же, как приняла бы ухаживания кого угодно (и слухи об их телесном союзе – явно грязные сплетни); она чрезвычайно благосклонна и вежлива с каждым, кто к ней обращается. Но вслушивается она в другой мир – и потому не может оскорбить своим совершенством никого в этом. Она отсутствует здесь.

– Как она прекрасна! – не устает повторять о ней Сандро, когда высокородные клиенты уходят.

– Красивая женщина, – соглашается Вивиано. – Очень похожа на тебя в таком же возрасте, душа моя, – обращается он к жене. – Посмотрим, удастся ли ей сохранить столько же красоты, как тебе, если она произведет на свет столько же здоровых и красивых ребяток. – И он проводит рукой по щеке Эсмеральды.

Она отворачивается, потому что на глаза ее навертываются слезы. Она понимает, как ошибалась, она не согласилась бы променять своего сорокалетнего пожилого супруга ни на десяток прекрасных кудрявых Джулиано со всем банком Медичи и дворцами Флоренции в придачу.

Когда Боттичелли уходит, Эсмеральда интересуется мнением мужа о жемчужной госпоже с тонкими запястьями.

– Чахотка, – сосредоточенно бросает тот через плечо, занятый отделкой восковой модели своего нового шедевра. Это что-то для будущего турнира, который Джулиано решил устроить в честь Симонетты.

Эсмеральде в первый раз в жизни становится жалко Прекрасную Даму.

28 января 1475 года случается турнир. Две недели до его начала две сотни ремесленников города – ювелиров, портных, художников, плотников и прочих, не смыкают глаз. Мужу Эсмеральды и его другу художнику Боттичелли доверена честь заниматься облачением Джулиано Медичи.

С самого раннего утра на площади Санта-Кроче собирается огромная толпа.

Полюбоваться желают все. Деревянные трибуны потрескивают под тяжестью зрителей. Эсмеральде на днях срок рожать, поэтому она остается дома. Она и без того знает, как все будет происходить.

Семь лучших сынов Флоренции выедут на площадь в роскошных доспехах. На Джулиано будет кираса, сделанная из позолоченного серебра ее мужем Вивиано. Каждого рыцаря будет сопровождать по двадцать два юноши в самоцветах и шелках, и по пажу, несущему знамя.

Штандарт Джулиано расписан Боттичелли. На нем изображена Симонетта – это соответствует и желаниям Джулиано, и мыслям Сандро. Она написана в виде Паллады, вся в белом, стоящая на оливковых ветвях, пылающих огнем. Рыцари под звук фанфар проскачут по площади, герольды затрубят, начнется турнир.

И победит, конечно, Джулиано.

А королевой турнира станет Симонетта.

Младенец ворочается внутри Эсмеральды.

Она пьет лимонад из имбиря, который принесла ей дочь, прежде чем сбежать глазеть на площадь.

Эсмеральда лежит на семейной кровати рядом с похрапывающим усталым мужем, легонько и нежно обнимая свой огромный живот.

Вдалеке звучат фанфары. Турнир начался.

К вечеру возвращаются дети. Молодожен Микеле в подробностях рассказывает отцу, у кого какие драгоценности были и как потрудились их конкуренты-златокузнецы. Как и предполагала Эсмеральда, королевой красоты была выбрана Симонетта.

– И заслуженно, – бормочет она, – таких красавиц еще поискать. Смилуйся над ней Бог!

У нее начинаются схватки.

* * *

Бог над Симонеттой не смилостивился. Новорожденный Эсмеральды еще не начал ходить, как 22-летнюю жемчужную донну похоронили в семейной капелле Веспуччи в церкви Всех Святых. Черный от горя Сандро нарисовал на свободной стене капеллы фреску с изображением святого Августина. Дома, загрунтовав доску, он принялся за Мадонну с чертами любимого лица. Еще три точно такие же – светлоглазые, рыжеватые – уже готовы к отправке в заказавшие их монастыри. При жизни Симонетты он никогда не осмеливался делать Богородицу похожей на нее, это ощущалось неким кощунством. Но теперь все изменилось. Его «Мадонны», которые раньше иногда напоминали покойную Лукрецию Бути, а иногда все-таки других земных женщин, теперь становятся совсем одинаковыми. Но поскольку красота Симонетты, воплощенная в них, столь божественна, это даже идет художнику на пользу и увеличивает спрос.

Сандро Боттичелли. «Мадонна с гранатом». 1487 г. Уффици

ОДНА ИЗ МНОГОЧИСЛЕННЫХ «МАДОНН» КИСТИ БОТТИЧЕЛЛИ, ХАРАКТЕРНАЯ РАБОТА ПОЗДНЕГО ПЕРИОДА. ЛИК БОГОМАТЕРИ ИМЕЕТ СХОДСТВО С ДРУГИМИ ЖЕНСКИМИ ОБРАЗАМИ БОТТИЧЕЛЛИ, КАК СЧИТАЕТСЯ – С ВНЕШНОСТЬЮ СИМОНЕТТЫ ВЕСПУЧЧИ.

ОСОБЕННОСТЬ ЭТОГО ОБРАЗА – ВСКРЫТЫЙ ПЛОД ГРАНАТА В РУКАХ У МЛАДЕНЦА. ФРУКТ ЗДЕСЬ ЯВЛЯЕТСЯ АТРИБУТОМ ИИСУСА ХРИСТА, СИМВОЛОМ ЕГО СТРАСТЕЙ И ВОСКРЕСЕНИЯ.

Горожане в траурной процессии сопровождали открытый гроб с безупречной Симонеттой и плакали.

Поэты – сам Лоренцо Великолепный, Полициано, братья Луиджи и Бернардо Пульчи и даже приезжий грек Михаил Марул Тарканиот, иначе говоря, Микеле Марулло, – сложили эпитафии на смерть Симонетты.

Джулиано Медичи был безутешен. Никто и никогда не испытывал такой потери, как он. Он не знал, как пережить это горе. Через три месяца он соблазнит девицу Фьоретту Горини, которая родит ему бастарда, будущего папу римского.

Муж Симонетты женится второй раз. Вторая жена – не такая лучезарная и не такая добрая, наконец, принесет ему детей, которых он отчаялся получить от чахоточной, но прекрасной Симонетты.

Эсмеральда проживет еще долго. Ее сын Микеле станет лучшим ювелиром Флоренции и первым учителем Бенвенуто Челлини. Ее внук Баччо изваяет статую Геркулеса и Какуса (не очень, впрочем, удачную), которую поставят на Пьяцца делла Синьория рядом с «Давидом» Микеланджело.

Сандро Боттичелли похоронят у ног Симонетты через 34 года после ее кончины. От нее не останется ни единой написанной ею строчки, ни слова – только то, что придумали про нее поэты и художники, очарованные ее красотой.

№ 5. Разбитое сердце Екатерины Сиенской

Сестра Плаутилла Нелли и мастерская. «Святая Екатерина Сиенская». 2-я пол. XVI века. Музей трапезной Сан Сальви (Флоренция).

НАСТОЯЩИХ ПОРТРЕТОВ ЕКАТЕРИНЫ СИЕНСКОЙ НЕ СОХРАНИЛОСЬ, ХОТЯ ОНА ЖИЛА В СЕРЕДИНЕ XIV ВЕКА, КОГДА ЭТОТ РЕАЛИСТИЧЕСКИЙ ЖАНР УЖЕ ПОТИХОНЬКУ НАЧИНАЛ РОЖДАТЬСЯ (В ДОНАТОРСКОМ ПОРТРЕТЕ И В МИНИАТЮРАХ). МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ ЕКАТЕРИНЫ НАЧАЛИ ПОЯВЛЯТЬСЯ ПОСЛЕ ЕЕ ОФИЦИАЛЬНОЙ КАНОНИЗАЦИИ В 1461 ГОДУ, ТО ЕСТЬ 81 ГОД СПУСТЯ ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ. ГОВОРИТЬ О ПРАВДОПОДОБИИ ЧЕРТ ЕЕ ЛИЦА В ЭТИХ КАРТИНАХ НЕ СТОИТ. ОДНАКО ОНИ ПОДЧИНЯЮТСЯ ЕДИНОМУ КАНОНУ: СВЯТАЯ – МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА В МОНАШЕСКОМ ОБЛАЧЕНИИ, НА ЕЕ РУКАХ СТИГМАТЫ, ПОЛУЧЕННЫЕ ЕЮ ЧУДОТВОРНЫМ ОБРАЗОМ, НА ТЕЛЕ ИНОГДА ИЗОБРАЖАЕТСЯ РАНА, АНАЛОГИЧНАЯ РАНЕ ОТ КОПЬЯ, ОРУДИЯ СТРАСТЕЙ ХРИСТОВЫХ. В РУКЕ ОНА МОЖЕТ ДЕРЖАТЬ ЦВЕТОК ЛИЛИИ.

ХУДОЖНИЦА-МОНАХИНЯ ПЛАУТИЛЛА НЕЛЛИ – ОДНА ИЗ НЕСКОЛЬКИХ ЖЕНЩИН, УПОМЯНУТЫХ В «ЖИЗНЕОПИСАНИЯХ» ВАЗАРИ. ВО ФЛОРЕНТИЙСКОМ МОНАСТЫРЕ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ СИЕНСКОЙ ОНА ВОЗГЛАВЛЯЛА ХУДОЖЕСТВЕННУЮ МАСТЕРСКУЮ, В КОТОРОЙ РАБОТАЛО ОКОЛО ДЕСЯТИ ЖЕНЩИН, И АКТИВНО ЗАНИМАЛАСЬ ПРОИЗВОДСТВОМ РЕЛИГИОЗНЫХ ОБРАЗОВ, В ЧАСТНОСТИ, СЕЙЧАС НАСЧИТЫВАЕТСЯ БОЛЕЕ ДЕСЯТКА ЕЕ «ПОРТРЕТОВ» СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ.

Сиена, 1366 год

Лауретта, росточку небольшого, с веснушками, слабой улыбкой да волосами в рыжину, была сиенской проституткой. В 1366-м, за восемь лет до того, как в город опять пришла Черная Смерть, ей было за двадцать. Точней не сказать – сама она своих годов не считала, а семьи у нее не осталось. Мать умерла как-то родами, отец скончался чуть позже, а приехавший за наследством отцовский двоюродный дядя завалил румяную Лауретту, тогда еще почти девчонку, на спину, испортил, а потом на улицу выгнал.

Пойти было некуда, и есть хотелось безумно, и плод уже стучал коленками в живот Лауретты, а кругом была ненависть и чужие люди, так что она нашла убежище на задворках Сиены и брала любую черную работу, какую давали. Тот ребенок, первый, умер через три дня после рождения, и сама она тяжело болела. А когда выздоровела, то румянцем во все щеки уже не могла похвалиться, и гордости у нее не осталось, и, когда какой-то молодчик предложил ей дукат, пожала плечами и пошла с ним за угол.

Так и повелось; и с тех пор Лауретта жила в маленькой комнатке еще с одной такой же. Очаг у них дымил, и еды не всегда хватало, но четыре года спустя она родила еще ребеночка – непонятно чьего, да и неважно, потому что теперь у нее снова появилось, для чего не унывать. Они с подругой завели кошку с большими и пушистыми белыми лапами и поставили на свой узенький балкончик горшок с цветами. По пятницам и субботам Лауретта отправлялась работать в дом терпимости – по закону Сиены он был открыт лишь для холостяков, подмастерьев и ремесленников. А священникам, женатым да иудеям городским постановлением вход туда был запрещен. Но разве кто придерживался закона? Так что отцы семейств да попы блудить не боялись. Одних жидов не было видно – там, где других оштрафовали б за посещение борделя, иудея высылали из города пожизненно. И правильно, говорили одни девицы, нечего шарить своим хозяйством там, где блудят честные христиане! А Лауретте было все равно: для нее все, кто давал ей на хлеб и мясо для маленького, были равны перед Богом и заслуживали благодарности. По воскресеньям она ходила в большой прохладный храм Сан-Доменико, сложенный из теплого желтого камня, и молилась Мадонне. Там она впервые и увидела Катарину.

Они, наверно, были ровесницами, но Катарину всю жизнь любили родители, братья и сестры, с которыми на Рождество она, небось, вместе вешала зеленые ветки омелы, пела хором псалмы и золотила грецкие орехи. У семьи Бенинказа был большой дом, подмастерья и служанки, и Катарина всегда, когда б того ни пожелала, спала на чистых простынях и могла есть горячий свежевыпеченный хлеб. И поэтому лицо у нее было счастливым и светлым, кожа белоснежной и на лице ни морщинки.

По крайней мере, Лауретте казалось, что лицо у Катарины такое светлое именно по этим причинам. Подобные мысли посещали ее, когда она приходила в Сан-Доменико и, сидя на дальней скамейке, в уголке потемнее, издали глядела на девушку, которая всегда была в первом ряду у алтаря и молилась усердней всех.

Она видела Катарину и в больнице: та ухаживала за старухами, умирающими от карциномы. У одной из них гнила грудь, и от нее шел такой отвратительный запах, что Лауретту от нее за несколько шагов шатало, а Катарина присматривала за больной, несмотря на ругань, и терпела все.

Эта девица Катарина была так спокойна и настойчива, что, несмотря на ее молодость, ее слушались все. Вечно с головой, прикрытой покрывалом – наружу ни волосинки; взгляд настойчивый и внимательный, – смотрит пристально, будто в душу заглядывает.

Где-то год спустя Лауретту вписали в список бедняков при церкви. Она приводила туда своего сыночка, и его кормили из милостыни. Малыш обнимал колени матери и с серьезным лицом благодарил остиария, звавшегося братом Лоренцо. Волосы у мальчонки были светло-рыжеватые, как у мамки, но еще вились по-детски колечками. Тогда, после долгого перерыва, Лауретта увидела Катарину снова. Та была молчалива, но все так же внимательна, а волосы у нее теперь скрывались не под обычным покрывалом, а под монашеским платом.

Андреа Ванни. «Святая Екатерина Сиенская и донатор (Джованна Пикколомини?)». Ок. 1380–1383 гг.

Базилика Сан-Доменико (Сиена)

САМОЕ РАННЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕКАТЕРИНЫ – ФРЕСКА В ЧАСОВНЕ СВОДОВ СИЕНСКОЙ БАЗИЛИКИ САН-ДОМЕНИКО. С ЭТИМ МЕСТОМ СВЯЗАНЫ ВАЖНЕЙШИЕ ЭПИЗОДЫ ЕЕ ЖИЗНИ: ИМЕННО ЗДЕСЬ ОНА ПРИНЯЛА ПОСТРИГ, ЗДЕСЬ ЖЕ ПЕРЕЖИВАЛА ЭКСТАТИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ И ОБЩЕНИЕ С ГОСПОДОМ. ФРЕСКА БЫЛА ВЫПОЛНЕНА АНДРЕА ВАННИ, ВОЗМОЖНО, ЕЩЕ ПРИ ЖИЗНИ ЕКАТЕРИНЫ ИЛИ ВСКОРЕ ПОСЛЕ ЕЕ СМЕРТИ В АПРЕЛЕ 1380 ГОДА. ИЗВЕСТНО, ЧТО ХУДОЖНИК БЫЛ ПРЕДАННЫМ ЕЕ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕМ, СОСТОЯЛ С НЕЙ ПЕРЕПИСКЕ И БЫЛ С НЕЙ ЛИЧНО ЗНАКОМ. ПОЭТОМУ ВЕРУЮЩИЕ СЧИТАЮТ ЭТО ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕЕ «VERA IMAGO» (ИСТИННЫМ ОБРАЗОМ), ХОТЯ ОЧЕВИДНО, ЧТО ЧЕРТЫ ЛИЦА ЗДЕСЬ ДОСТАТОЧНО ОБОБЩЕНЫ. У НОГ ЕКАТЕРИНЫ ИЗОБРАЖЕНА ЖЕНЩИНА В СВЕТСКОЙ ОДЕЖДЕ ВДОВЫ. ВОЗМОЖНО, ЭТО ДЖОВАННА ПИККОЛОМИНИ, КОТОРАЯ ЗАВЕЩАЛА ВОЗВЕСТИ ЧАСОВНЮ, ПОСВЯЩЕННУЮ ЕКАТЕРИНЕ. ОДНАКО, ПОСКОЛЬКУ НА ТОТ МОМЕНТ ЕКАТЕРИНА ЕЩЕ НЕ БЫЛА КАНОНИЗИРОВАНА, ВОЗМОЖНО, ДАННАЯ ФРЕСКА БЫЛА ЗАМЕНЕНА НА КАКОЕ-ТО ДРУГОЕ КАНОНИЧЕСКИ ВЕРНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ. ПОЧИТАНИЕ ФРЕСКИ ВОЗРОСЛО ПОСЛЕ КАНОНИЗАЦИИ ЕКАТЕРИНЫ. СО ВРЕМЕНЕМ ОНА БЫЛА СНЯТА СО СТЕНЫ И ПЕРЕНЕСЕНА НА ДРУГОЕ, БОЛЕЕ ПОЧЕТНОЕ МЕСТО.

Лауретта разговорилась о ней со знакомой вдовой-приживалкой.

Та, скептически глядя на Катарину в соседнем углу, поведала Лауретте, что, когда в прошлом году той исполнилось двадцать, родители, наконец, разрешили ей постричься в монахини. Это был «третий орден» – то есть не мужской и не женский, а для тех, кто принимает постриг и остается жить дома, соблюдая все обеты. «Если б я была монахиней, то я бы тоже выбрала жить с родными, а не в чужом монастыре со всеми его строгостями», – подумала было Лауретта, но тут вдова стала рассказывать о житье Катарины дальше. Ее бедняжка мать, говорят, все хотела выдать дочь замуж, а та твердила, что ее судьба – служить Христу. Спорила и сопротивлялась, и так с двенадцати лет. Затем Лауретта узнала, что после пострига Катарина удалилась в самую маленькую комнатку в отцовском доме и приняла на несколько лет обет молчания – разговаривает теперь только со своим исповедником; стала целыми днями молиться и читать Святых Отцов в тишине.

Тишина! Как знакомо Лауретте было это желание – в стареньком доходном доме, где она жила, был слышен каждый соседский шорох. Она узнала, что у Катарины было двадцать пять братьев и сестер. Двадцать пять. Двадцать пять родных братьев и сестер. Маленькая комнатка, зато своя, и там можно помолиться в тишине и почитать – Лауретта с внезапным пониманием взглянула на тихо скользящую вдоль кастрюль с супом на столах женскую фигуру в монашеской рясе.

Наконец, вдова-приживалка рассказала ей, что годами Катарина не ест мяса и не пьет молока, только изредка – крупа да овощи. Еда – это цепи, которые привязывают человека к земле, считает Катарина; да и убоину есть нехорошо. Она каждый день причащается, и эти сухие гостии – главная ее пища. Спит она на голых досках, а под рясой носит вериги. «Никаких чистых простыней и свежей выпечки? – подумала Лауретта расстроенно. – Может быть, ее родители меня удочерят?»

На самом деле про еду и доски Лауретта уже не поверила. Никто не может быть настолько свят. Ведь уже четырнадцать веков, как распят Христос, и время проповедей апостолов давно прошло, и Франциск Ассизский полтораста лет как умер, и на постоялых дворах проезжие читают друг другу из «Декамерона» Боккаччо похабства вслух – про монаха, загоняющего бабе «черта в ад» своей «колотушкой», или про человека, который покупает большую винную бочку и просит мужа почистить ее изнутри, пока сам прочищает его жену сверху.

Когда Лауретта, взяв сына за руку, уходит домой, Катарина на прощанье протягивает ребенку красивое красное яблоко. Затем монахиня идет в храм, неслышно молится в его прохладной тишине, не нарушаемой, а, наоборот, питаемой звучащим с хоров звонким многоголосым Veni Creator Spiritus.

Вечером она возвращается к себе домой, заходит в крохотную выбеленную светлую комнатку, снимает рясу, кладет ее на голые доски, заменяющие ей кровать, и остается в одной власянице. Она пьет простую воду из кувшина. До ее следующего «завтрака» – утренней мессы, еще целых полдня и целая ночь. Там она получит свой обычный освященный хлебец.

Катарина становится на колени перед распятием и начинает делать то же самое, что постоянно делает последние несколько лет. Ей кажется, что она только лишь молится Христу. Но на далеких японских островах патриарх дзэн Эйхэй Догэн, усаживаясь на соломенную циновку «идзумо» и начиная глубоко дышать, делал и чувствовал то же самое; как и светлейшая Мачиг Лабдрон, на горных пиках Тибета наполнявшая свои легкие чистейшим холодным воздухом и повторявшая имена Творца; как и монах Дхармакирти, в жаркой Индии под деревом бодхи очищавший свои мысли повторением мантр и перебором сандаловых четок. Такой же покой.

Катарина молится с закрытыми глазами.

На улице август. Ее душа пуста, она парит, и ей кажется, что скоро ее посетят видения. На противоположном берегу Средиземного моря, под высохшей от жаркого солнца чахлой финиковой пальмой, в тот же миг начинал свою муракабу старый суфий Хоссейн, чья борода свалялась войлоком, став обиталищем для четырнадцати видов насекомых, а загорелое дочерна сухое тело едва прикрывают лохмотья, и взгляд очей так пронзителен от просветления и аскетизма, что взирает сквозь душу.

Ни ветерка в жаркий день, и по небу едва-едва пробегает облачко.

* * *

Кудрявая Сюзон была шлюхой в веселом городе Авиньоне, куда преемник Святого Петра его святейшество Климент V, иначе говоря, Раймон Бертран де Го – да будут дарованы ему райские кущи! – перенес в 1309 году престол понтифика, дабы порадовать его величество Филиппа Красивого, короля нашей благословенной Франции. А сейчас на дворе уже год 1376-й, и славный город полон веселых монашков и щедрых кардиналов, и карманы ласковой Сюзон никогда не пустуют.

Она девушка веселая и умная, знает по-французски и провансальски, сумеет объясниться и с приезжим с Рейна, и с гостем из Рима. В этот вторник у ее гостя, фра Луки из Леспар-Медока, в глазах беспокойство. Сюзон щекочет ему ложбинку между темечком и хребтом, заросшую кудрявыми волосами южанина, но секретарь его святейшества епископа Парижского Эмери де Маньяка никак не размякнет. Он машинально поглаживает бугры ее грудей, но думает о другом.

Брат Лука беспокоится не просто так: в Авиньон приехала знаменитая Катарина из города Сиены, и она смущает душу папы Григория ХI словами о священной миссии и долге, пробуждает в нем совесть и взывает к чести.

Сюзон слыхала и раньше об этой монашке Катарине. Совсем молодая для такой славы – лет под тридцать, и ни богатых родственников, ни знатной семьи, ни внешности. А говорят о ней много – такой проповедницы еще поискать!

Когда она вещает о Христе, небесах и адском пламени – рассказывали Сюзон молодые безусые попики, – становится по-настоящему страшно и душу пробирает страх перед гневом Господним! «Мне даже стало неловко, что у меня шазюбль из лучшего лионского бархата и нижние подштанники атласные, а не вериги с власяницами. Но я слушал ее всего семь минут, а потом сбежал наружу, чтоб не совершить глупостей. Верховный инквизитор одного городка, по слухам, пришел к ней однажды, решив испытать в богословии. А все кончилось тем, что он подозвал служку и, не выходя из комнаты, отдал ему ключ от своей роскошной кельи, наполненной лучшей мебелью и ценнейшими книгами, и велел все продать, а деньги раздать бедным. А затем ушел со своего высокого поста и отправился монахом-прислужником в монастырь в лесах. Как можно отказаться от такой должности, не понимаю!» – приговаривал молодой епископ, бастард из гасконского дома, вечно сидевший без средств.

Сюзон такого тоже не постигала. Ее заботило лишь то, что письмами с проповедями пресловутой Катарины зачитывались герцоги и королевы, что они ее слушались, а Пиза и Лукка даже пригласили быть миротворцем в своей войне. А Флоренция, которую папа отлучил за бунт против Церкви, отправила эту девицу послом в Авиньон вымолить городу прощение. Но теперь о снятии с Флоренции интердикта все и забыли – она замахнулась на совсем ужасное! Эта святоша пытается уговорить папу перенести престол обратно в Рим – и это после семидесяти лет в Авиньоне.

Ах, этот прекрасный город Авиньон, если послушать гостей Сюзон – «новый Рим» на журчащей Роне! Пышные кавалькады дам, рыцарей и кардиналов – в пурпуре, шелках, сверкающих доспехах, со светлоглазыми соколами, сидящими на запястьях в перчатках, с пажами у стремени и шутами над ухом. Улочки полны компаний беззаботных студентов и толп пилигримов с посохами, веселыми клириками всех видов и цветов облачений, лекарями и астрологами, бродячими купцами с тюками, полными парчою и атласом, янтарем с Балтики и жемчугом из Индии. Ах, этот Авиньон – если послушать поэта Петрарку – «новый Вавилон», самый вонючий из всех городов, продуваемый ветрами, плохо построенный, адски неудобный для жизни, клоака пороков, позор человечеству, зловоние универсума! Что же будет с Авиньоном, если понтифик решится восстановить независимость и упорхнуть из-под заботливого крыла французского короля обратно в Рим, спустя почти что век? Сколько сердец будет разбито, сколько роскошных дворцов брошено, сколько купеческих лавок разорено!

Встретив на улице через пару дней сестру Катарину в сопровождении нескольких доминиканских черноризцев – ее учеников, сладкая Сюзон решила рассмотреть ее повнимательней. Обычная монашенка: без следа красоты, со светлыми глазами, кожа бледная. Походка и жесты быстрые – никакого изящества, бедрами вилять не умеет, сразу видно, о каблуках и не слышала. А взгляд светлых глаз без ресниц такой внимательный, что даже страшно. Напрочь все женское естество с его слабостью и безвольностью из этой аскетки вытравлено. Что же в ней находят? Почему эти молодцы-монахи (тут Сюзон подмигнула одному из них, румяному) следуют за ней толпой и в рот смотрят?

Заговорить с ней Сюзон, как ей и ни было бы любопытно, не решилась, напуганная рассказом о раскаявшемся инквизиторе, – вдруг и в ней Катарина тоже пробудит совесть? Сюзон эдакого безобразия не хотелось. Наглазевшись на нее вволю, шлюха, затянутая в желтый бархатный корсаж, передернула плечиком и отправилась домой. По пути, метя́ подолом пыльную мостовую, она мимоходом сняла со своей задницы руку веселого стрелка из Гард Экосез, сплюнула на землю косточками вишни, кивнула полупьяной коллеге по ремеслу и случайно столкнула с дороги своим сильным телом в канаву хромого старика.

Когда она скрывается в переулке, ее провожает взглядом Катарина – она почувствовала на себе пристальный взгляд блудницы и обернулась. Катарина видит сильную и довольную собой аппетитную бабенку, но сердце ее слегка екает: на лице Сюзон она замечает чуть проступающие, пока едва различимые приметы заразной болезни. Самодовольная Сюзон гордо шествует, подняв голову, по узкой авиньонской улочке, вокруг с балконов свешивается стираное белье – а на Катарину внезапно накатывает воспоминание о ее любимой сестре Бонавентуре, которая столь же уверенно ходила по родному кварталу Фонтебрада в Сиене.

Хотя в уголке губ Сюзон нарыв от чрезмерных усилий на поприще Венеры, а Бонавентура скончалась от обычной лихорадки – но случайный поворот головы авиньонской девки вдруг напоминает Катарине, как она, тощий 15-летний подросток, стояла на коленях у кровати умирающей сестры, уткнувшись лбом в свежевыстиранную льняную простыню, еще пахнущую глажкой. Стояла, прижимаясь губами к влажной руке больной.

Они плакали тогда вдвоем, живая и умирающая; и юная Катарина не знала, как она будет жить без сестры дальше.

Это было полтора десятилетия назад, но Катарина не забывает ни секунды из тех дней. В душе с того момента навсегда остались пустота и беспокойство, столь часто встречающиеся у таких как она – у одного из близнецов, потерявших второго; пустота и беспокойство, заполнить которые энергичной натуре Катарины удавалось лишь благодаря вере.

А три года назад, когда в Сиену опять пришла Черная Смерть, Катарина будто снова попала в дурной сон, еще более жуткий и жестокий: ей пришлось ухаживать за другими своими родными. Мария, задыхающаяся от зловония бубонов, лежала на той же кровати, что когда-то Бонавентура, еще одна сестра – Розалия, бледнела и высыхала в соседней комнате, а обычно смешливый Джанни остывал, завернутый в погребальный саван, на кухонном столе.

Родительница их – монна Лапа Пьяченти, тогда вся поседела, но от заразы оправилась, – а Катарина все не могла заставить себя зайти к ней в комнату и перечислить имена тех, кого они потеряли, не могла выговорить: «Мама, из твоих детей на этой неделе умерли Мария, Розалия, Джанни и Кьяра. Остальные пока еще живы».

Ученики Катарины – их вокруг проповедницы тогда уже собиралось достаточно, – когда чума ушла из города, заметили, что их «мать» (как они звали эту 27-летнюю девушку) стала еще строже к себе и к миру вокруг.

Все нужнее Катарине стало действовать – делать что-то, чтобы кругом меньше умирали, что-то, чтобы умирающим было не так больно, чтобы убийств и войн стало бы чуть поменьше. Ее родных не вернешь, но так много вокруг других людей, которые теряют своих сестер и братьев!

В Италии в тот момент полыхала война. Потому что папа римский жил в Авиньоне и не обращал никакого внимания на брошенные земли. И Катарина отправилась в Авиньон.

Там ее приняли небрежно. Лишь понтифик, с которым она давно состояла в переписке, ее внимательно слушал.

Ни в чем другом она и не нуждалась.

Его святейшество Григорий XI, иначе говоря, Пьер Роже де Бофор, робкий и неуверенный в себе мужчина чуть за тридцать (ставший папой лишь за знатность и за то, что приходился племянником одному из предыдущих понтификов и кузеном для шести из восемнадцати кардиналов конклава), очень образованный и стеснительный, не мог на Катерину насмотреться и наслушаться.

– Если б я имел такой же сильный характер, как у нее, если бы Бог разговаривал со мною так же, как с нею – каким бы прекрасным наместником Святого Петра я стал! – раздумывал он про себя.

Затем он садился за стол, накрытый накрахмаленной скатертью с узорчатой вышивкой гильошами и пальметтами, вкушал осетрину, лососину, буженину и тонкие прозрачные ломтики окорока с горчицею, пил светлое рейнское и темное гасконское под звуки корну и монокордиума, беседовал с веселыми придворными дамами, на ночь читал манускрипты, расписанные лазурью и золотом, и отходил ко сну на белоснежных простынях под стегаными одеялами, порой не в одиночестве.

Катарина, душа в теле которой держалась на сушеных яблоках, хлебе причастия и молитвенных медитациях, могла б порассказать ему, что именно следовало изменить Григорию в своем распорядке и образе жизни, чтобы сподобится такой же духовной мощи, которая появилась в ней и чувствовалась всеми окружающими.

Но ей и в голову этого не приходило. Папа римский был для нее авторитетом непререкаемым. Ведь на нем – Святой Дух, который передавался апостольской преемственностью непосредственно от Петра-рыбака.

Он – глава Церкви, и непогрешимость его известна.

Но Катарина была умна и поэтому видела все остальное. Авиньон, наполненный тщетой и грехом, не был местом для наместника Божьего. Ей не нравилось, что французские кардиналы лгали и интриговали в пользу родины; отсутствие папы в Риме ввергало в бездну гражданских войн весь полуостров. И главное – если б понтифик сумел покинуть пышный двор Авиньона, он бы сделал шаг к тому, чтобы привести в порядок мораль церковников, запретить им сластолюбие и роскошь.

Джованни ди Паоло. «Святая Екатерина перед папой в Авиньоне», фрагмент пределлы «Алтаря Пиццикайоли». Ок. 1460–1464 гг.

Музей Тиссен-Борнемисса (Мадрид)

ЕЩЕ ОДНО ИЗОБРАЖЕНИЕ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ, СОЗДАННОЕ ПОСЛЕ ЕЕ КАНОНИЗАЦИИ, ТО ЕСТЬ НЕ ИМЕЮЩЕЕ В КАЧЕСТВЕ ОСНОВЫ ПОДЛИННЫХ ЧЕРТ ЕЕ ЛИЦА. СИДЯЩИЙ НА ТРОНЕ ПАПА ГРИГОРИЙ XI ТОЖЕ ИМЕЕТ ВЫМЫШЛЕННУЮ ВНЕШНОСТЬ, КАК И ОКРУЖАЮЩИЕ ЕГО КАРДИНАЛЫ. ДЛЯ РЕЛИГИОЗНОЙ ЖИВОПИСИ ТОЧНОЕ ОТОБРАЖЕНИЕ ОБЛИКА ГЕРОЯ НЕ БЫЛО ВАЖНЫМ – ХУДОЖНИКУ НЕОБХОДИМО БЫЛО ЛИШЬ ПЕРЕДАТЬ НЕСКОЛЬКО КЛЮЧЕВЫХ УЗНАВАЕМЫХ ЧЕРТ, ОДЕЖДУ, АТРИБУТЫ, ЧТОБЫ ЗРИТЕЛЬ ЛЕГКО СЧИТЫВАЛ ИМЯ ПЕРСОНАЖА.

МАСШТАБНЫЙ «АЛТАРЬ ПИЦЦИКАЙОЛИ» БЫЛ ЗАКАЗАН ОДНОИМЕННОЙ СИЕНСКОЙ ГИЛЬДИЕЙ, ЗАНИМАВШЕЙСЯ ПОСТАВКОЙ СВЕЧЕЙ И ДРУГОЙ ГАЛАНТЕРЕИ. ЕГО ПРЕДЕЛЛА (НИЖНЯЯ ЧАСТЬ КОНСТРУКЦИИ АЛТАРЯ С МЕЛКИМИ ИЗОБРАЖЕНИЯМИ НАПОДОБИЕ КЛЕЙМ ПРАВОСЛАВНОЙ ИКОНЫ) ВКЛЮЧАЛА ОКОЛО ДЕСЯТИ СЦЕН ЖИТИЯ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ, ТЕКСТА, СОЧИНЕННОГО ЕЕ ДУХОВНИКОМ РАЙМОНДОМ КАПУАНСКИМ. ЭТО ПЕРВЫЙ ПОЛНЫЙ ЖИВОПИСНЫЙ ЦИКЛ НА ЭТУ ТЕМУ. В XVIII ВЕКЕ ЭТОТ АЛТАРНЫЙ ОБРАЗ БЫЛ РАСПИЛЕН НА ОТДЕЛЬНЫЕ «КАРТИНЫ», КОТОРЫЕ В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ НАХОДЯТСЯ В РАЗЛИЧНЫХ МУЗЕЯХ МИРА.

Она твердо знала, что робкого Григория XI надо спасать. Ее главным желанием стало навести порядок и вселить в его нерешительную душу уверенность для возвращения туда, где ему надлежало быть. Она чувствовала, что имеет для этого силы – так полувеком позже Жанна д’Арк, тоже простая селянка, с настойчивостью безумия за шкирку тащила дофина короноваться через завоеванную врагами Францию.

Еще одно изображение святой Екатерины, созданное после ее канонизации, то есть не имеющее в качестве основы подлинных черт ее лица. Сидящий на троне папа Григорий XI тоже имеет вымышленную внешность, как и окружающие его кардиналы. Для религиозной живописи точное отображение облика героя не было важным – художнику необходимо было лишь передать несколько ключевых узнаваемых черт, одежду, атрибуты, чтобы зритель легко считывал имя персонажа.

Масштабный «Алтарь Пиццикайоли» был заказан одноименной сиенской гильдией, занимавшейся поставкой свечей и другой галантереи. Его пределла (нижняя часть конструкции алтаря с мелкими изображениями наподобие клейм православной иконы) включала около десяти сцен жития святой Екатерины, текста, сочиненного ее духовником Раймондом Капуанским. Это первый полный живописный цикл на эту тему. В XVIII веке этот алтарный образ был распилен на отдельные «картины», которые в настоящий момент находятся в различных музеях мира.

Катарина приходила беседовать с понтификом и улыбалась ему ласково – так воспитанные дети через силу улыбаются старику-отцу, упрямо упорствующему на пустом месте. Улыбаются, но знают, что решение принимают они, а не родитель, что их обязанность – уговорить ворчуна, сколько бы времени на это ни ушло.

Милые дамы в сюрко, генненах и полупрозрачных вуалях, которые составляли чересчур значительную часть папского двора, сначала презирали ее.

Затем они начали Григория к ней ревновать.

Затем они по-настоящему встревожились.

Эти драгоценные дамы, чьи имена звучат в ушах музыкой – Мирамонда и Элисс, и Энемонда с Бриандой и Эстефанеттой, а также другие, с прозваниями столь же сладкими и красотой и изяществом неописуемым, решили выжить Катарину прочь во что бы то ни стало.

Куда б она ни отправилась в папском дворце, всегда рядом оказывалась какая-нибудь девица, шурша шелками. Они провожали ее хихиканьем и насмешками, они называли ее не по имени, а только «Ханжой». Когда Катарина приходила в церковь молиться и перед распятием опускалась на колени, они становились рядом с ней и громкими шушуканьями старались отвлечь ее от обряда. Мадам де Бофор дю Тюренн, родная племянница папы, как-то даже присела рядом с ней и воткнула нож ей в стопу, пригвоздив к полу. В тот миг поглощенная мыслями Катарина ничего не почувствовала, но потом едва сумела выйти из храма, хромая.

Ее провожал презрительный женский смех.

Но она продолжала беседовать с нерешительным Григорием, продолжала уговаривать его вернуть папский престол туда, где он был тысячу с лишним лет. Но у него не было ни ее энергии, ни ее храбрости, чтобы спорить с доводами отговаривающих его французских кардиналов. Даже его родители – граф Гийом II де Бофор и графиня Мари, жившие там же, во дворце, громкими голосами отдавали команды святейшему сыну, приказывая ему остаться; братья – Роже, Николя, Жан и даже Тристан, «Бастард де Бофор», – смеялись над его желанием увидеть Рим; сестры Дофин, Маргерит, Элиз и Мари (супруга Раймона де Ногаре) – причитали, что немедленно помрут там от болезней.

Бедняга знал, что вернуться – его долг, но он никак не мог перейти Рубикон. Подчас, его нерешительностью выведенная из своего обычного состояния спокойной силы, Катарина быстрым шагом, заставлявшим ее монашеский плащ вздыматься колоколом, устремлялась к своим ученикам и секретарям, в отведенные им комнаты, чтобы там хоть немного отвести душу.

– Раймон, – говорила она одному из них, – я бьюсь лбом об стену!

– Поедем домой, – отвечал ей друг, молодой румяный священник, – ты ничего не можешь тут сделать. – Он утешительно брал ее за рукав и старался заглянуть в ее серые глаза, которые казались ему воплощением небесной красоты. У фра Раймона Капуанца и Сюзон, авиньонской шлюхи, представления о прекрасном были разные.

Но Катарина отказывалась сдаваться, отказывалась признавать свое поражение.

В сердцах она садится на большой сундук у окна и машинально разглаживает складки рясы. Снаружи, из сада, заплетенного магнолиями и глициниями, раздается кокетливый смех дамзелей Изабо и Эстефанетты, щебетавших с рыцарями из папской свиты под пенье прованского соловья. Катарина ударяет кулаком по подоконнику:

– Что же мне делать? – стараясь не заплакать, она раздувает ноздри.

Катарина чувствует себя обессиленной, проигравшей. «Собирай сумки», – уж было собирается сказать она брату Раймону. Тут в дверь стучат.

Это пришли три лучших богослова Авиньона допросить Катарину о ее учености. И желательно, выставить ее еретичкой, идиоткой и истеричкой.

Катарина быстро поднимает понурившуюся было голову и чуть заметно улыбается.

– Разве у флорентийцев, – начинают допрашивать ее они, – не нашлось ради такой великой миссии достойного мужа, которого они могли бы отправить послом к нашему владыке вместо слабой женщины?

И три лучших богослова Авиньона, в том числе епископ ордена миноритов, принимаются закидывать ее множеством вопросов, особенно о ее странном и суровом образе жизни и о видениях, которые посылал ей Господь – всем известно, что в аскетических медитациях Катарине часто является Христос и разговаривает с нею. Так, однажды, в сиянии небесном он пришел к ней во время ее многочасового бдения в неподвижности за повтором молитвы. Явился и вырезал из ее груди грешное сердце, а взамен вручил ей новое, Божие. С тех пор она не ощущала привычного земного биения в груди. Рассказывали также, как во время медитации перед распятием ей, как Франциску Ассизскому, были дарованы стигматы. Только у святого мужа открылись кровоточащие раны – а у Катарины они были незримые, и о том, что ей даровано чудо разделить с Господом его боль, сначала знала только она одна, и лишь потом призналась, отчего ее руки болят.

– Еще апостолы писали о том, что Сатана может обращаться в ангела света. И по какому же это знаку ты поняла, что не искушалась демоном? – поэтому спрашивают ее авиньонские богословы, произнося затем многие другие гадости, так что беседа длится до ночи.

Элеанор Фортескью-Брикдейл. «Святая Екатерина Сиенская, ведущая переговоры с папой Григорием XI по поручению флорентийцев».

Иллюстрация из книги «Golden book of famous women», 1919 г.

«ЗОЛОТАЯ КНИГА ЗНАМЕНИТЫХ ЖЕНЩИН» С ИЛЛЮСТРАЦИЯМИ ЭЛЕАНОР ФОРТЕСКЬЮ-БРИКДЕЙЛ ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ХРЕСТОМАТИЮ С ОТРЫВКАМИ ИЗ ПОЭЗИИ И ПРОЗЫ БРИТАНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ: ОПИСАНИЕ ЕЛЕНЫ ТРОЯНСКОЙ ИЗ КРИСТОФЕРА МАРЛО, КЛЕОПАТРЫ ИЗ ШЕКСПИРА, БЕАТРИЧЕ ИЗ БАЙРОНА, ТИТАНИИ И КАТЕРИНЫ АРАГОНСКОЙ ИЗ ШЕКСПИРА, РАЗЛИЧНЫХ ПРЕКРАСНЫХ ДАМ ИЗ НАРОДНЫХ БАЛЛАД И КНИГ СКОТТА, КОУПЕРА, ГОЛДСМИТА, А ТАКЖЕ ЭЛИЗАБЕТ БЕННЕТ ИЗ ОСТИН И БЕККИ ШАРП ИЗ ТЕККЕРЕЯ. ПОМИМО ОБРАЗА ЕКАТЕРИНЫ СИЕНСКОЙ, ХУДОЖНИЦА, УБЕЖДЕННАЯ ХРИСТИАНКА, ВКЛЮЧИЛА В КНИГУ ИЛЛЮСТРАЦИЮ, ПОСВЯЩЕННУЮ КЛАРЕ АССИЗСКОЙ – ДРУГОЙ СВЯТОЙ ИТАЛЬЯНСКОГО ПРОТОРЕНЕССАНСА (ЭПОХИ, КРАЙНЕ ВАЖНОЙ ДЛЯ ВСЕХ БРИТАНСКИХ ХУДОЖНИКОВ, КОТОРЫХ ЗАТРОНУЛО ВЛИЯНИЕ ПРЕРАФАЭЛИТОВ). СООТВЕТСТВУЮЩИХ ДВУМ ЭТИМ МОНАХИНЯМ ТЕКСТОВ В КНИГЕ НЕТ, НО, ОЧЕВИДНО, ХУДОЖНИЦЕ ОЧЕНЬ ХОТЕЛОСЬ ИХ ИЗОБРАЗИТЬ.

Румяный Раймон Капуанец достает чернильницу и готовится записывать самые удачные высказывания своей наставницы.

«Золотая книга знаменитых женщин» с иллюстрациями Элеанор Фортескью-Брикдейл представляет собой хрестоматию с отрывками из поэзии и прозы британских писателей: описание Елены Троянской из Кристофера Марло, Клеопатры из Шекспира, Беатриче из Байрона, Титании и Катерины Арагонской из Шекспира, различных прекрасных дам из народных баллад и книг Скотта, Коупера, Голдсмита, а также Элизабет Беннет из Остин и Бекки Шарп из Теккерея. Помимо образа Екатерины Сиенской, художница, убежденная христианка, включила в книгу иллюстрацию, посвященную Кларе Ассизской – другой святой итальянского Проторенессанса (эпохи, крайне важной для всех британских художников, которых затронуло влияние прерафаэлитов). Соответствующих двум этим монахиням текстов в книге нет, но, очевидно, художнице очень хотелось их изобразить.

Катарина бросает на трех теологов взгляд исподлобья. Она привыкла к ловушкам, которые любят ставить в разговорах ученые мужи. Ее ученики с секретарями, которые помнили, как так же, даже еще суровей, ее допрашивал инквизитор Сиены, а потом во Флоренции – целый генеральный капитул ордена доминиканцев, – лишь улыбаются снисходительно незваным гостям.

У нее всегда было преимущество перед такими людьми: она верила в Бога сильней, чем они, и поэтому, если у нее кончались доводы, она, тридцатилетняя женщина из простых, подавляла аристократов – епископов и архиепископов в пурпуре и злате силой своей личности, мощью энергии в глазах – той сосредоточенностью, которая рождается спокойствием и медитациями.

Колокола бьют к вечерне. Раймон бережно закрывает за тремя посрамленными мудрецами дверь, стараясь, чтобы греховное злорадство в его глазах не было таким очевидным. Покинув комнату Катарины, богословы идут отчитываться французским кардиналам. Они ненавидят ее за то, что она нарушила зарок апостола Павла – бабам проповедовать в церквях нельзя! – а она проповедует, и, главное, ей это прощают.

Прекрасная дама Эстефанетта ругается на то, что эта ханжа не питается, как все нормальные люди, а то она хотя бы плюнула ей в суп. Граф Гийом де Бофор, бодрый папаша Его Святейшества, пишет в Париж. Чтобы бороться с «интригами» Катарины, король присылает не кого-нибудь, а своего родного брата герцога Луи Анжуйского. Он приезжает в сопровождении отряда рыцарей и, бряцая сверкающими доспехами, занимает целую крепость через мост от Авиньона.

Катарина уже всерьез собирается уезжать домой, в Сиену.

Но как-то вечером, почти на прощанье, она заходит в кабинет папы. Григорий стоит у окна и грустным взором смотрит на оранжевые авиньонские крыши. Не решаясь нарушить протокол и заговорить с ним первой, Катарина останавливается у стола, где лежит отменно расписанный часослов, и разглядывает миниатюры. Папа оборачивается, ему нравится ее внимание к книге, и он произносит, обводя рукой прекрасно обставленную комнату:

– Здесь мой дух находит отдых в ученых занятиях и в созерцании всех этих восхитительных вещей вокруг меня.

Но Катарина не подхватывает его лирический тон. Она подходит к нему почти вплотную, смотрит ему в лицо своими светло-серыми глазами и произносит:

– Следуй своему долгу, святой отец. Ты должен покинуть все эти восхитительные вещи и ступить на дорогу к Риму, где опасности и эпидемии будут ждать тебя, а все услады Авиньона останутся пустыми воспоминаниями.

Доменико Беккафуми. «Стигматизация св. Екатерины Сиенской». 1545 г.

Музей Бойманс (Роттердам)

ЕКАТЕРИНУ ПОСЕЩАЛИ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ МИСТИЧЕСКИЕ ВИДЕНИЯ И ЭКСТАТИЧЕСКИЕ ПРИПАДКИ. ВО ВРЕМЯ ОДНОГО ИЗ НИХ, НА МЕССЕ В ПИЗЕ В 1375 ГОДУ, КАК ОНА РАССКАЗЫВАЛА ПОЗЖЕ СВОИМ ПОСЛЕДОВАТЕЛЯМ, У НЕЕ ОТКРЫЛИСЬ СТИГМАТЫ – РАНЫ, АНАЛОГИЧНЫЕ СЛЕДАМ ОТ ГВОЗДЕЙ, ПОЛУЧЕННЫМ ИИСУСОМ ХРИСТОМ. НА КАРТИНЕ БЕККАФУМИ ЭТО ЧУДО ИЗОБРАЖЕНО С ПОМОЩЬЮ ЛУЧЕЙ СВЕТА, ИСХОДЯЩИХ ОТ РАСПЯТИЯ.

В ОТЛИЧИЕ ОТ БОЛЕЕ ИЗВЕСТНЫХ СТИГМАТОВ СВЯТОГО ФРАНЦИСКА АССИЗСКОГО, У ЕКАТЕРИНЫ БЫЛИ НЕ НАСТОЯЩИЕ КРОВАВЫЕ РАНЫ, А НЕЗРИМЫЕ СТИГМАТЫ, КОТОРЫЕ ОЩУЩАЛИСЬ ТОЛЬКО ЕЮ. ИЗ-ЗА ЭТОГО ПОЗЖЕ В ЦЕРКВИ ВОЗНИКЛИ СПОРЫ ОБ ИСТИННОСТИ ИХ ОБРЕТЕНИЯ, В ИТОГЕ В 1470-Е ГОДЫ ПАПА СИКСТ IV СПЕЦИАЛЬНОЙ БУЛЛОЙ ЗАПРЕТИЛ ПИСАТЬ ЕКАТЕРИНУ СО СТИГМАТАМИ. ЭТОТ ЗАПРЕТ БЫЛ ОТМЕНЕН В 1630 ГОДУ ПАПОЙ УРБАНОМ VIII, ОДНАКО С ПРИМЕЧАНИЯМИ, ЧТО ОНИ НЕ ДОЛЖНЫ ИЗОБРАЖАТЬСЯ КРОВОТОЧАЩИМИ.

Хорошо, что при этом разговоре никого лишнего не присутствовало, потому что со стороны Григорий казался кроликом, внемлющем змею. Он отводит взгляд, встряхивает головой, трогает кончиками пальцев роспись золотом на миниатюре с «Благовестием Захарии».

Затем на его лицо со скошенным подбородком снова возвращается присущая ему обычно нерешительность.

Катарина вздыхает.

Но через три дня он опять присылает за нею. Катарина выходит от папы, пылая от радости. У него нет сил на открытое сопротивление родне и кардиналам, но он отдает тайные распоряжения об отъезде. Галера под белоснежными парусами заплывает в марсельский порт, и папа командует отъезд прежде, чем его курия осознает, что произошло.

Да-да! Он принял решение стать тем понтификом, который вернет трон в Вечный город, и теперь любое сопротивление, как это подчас бывает с людьми неуверенными, но в конце концов решившимися, его лишь злит.

Мать и сестры рыдают на пристани, умоляя его остаться, но Григорий вырывается из их объятий, отказывается слушать уговоры.

Прекрасные дамзели Мирамонда и Элисс, и Энемонда с Бриандой и Эстефанеттой машут из окон опустевшего папского дворца в Авиньоне платочками и утирают слезы длинными рукавами.

Катарина тоже уезжает. Суровый и коренастый архиепископ Бартоломео Приньяно, который со своими моральными убеждениями (в частности, соблюдением обета целомудрия) тоже все время чувствовал себя чужим в Авиньоне, с уважением смотрит ей вслед.

* * *

Джулия, молодая наложница Пьетро Колонна, завернувшись в простыню на голое тело, выглянула в узкую бойницу, посмотреть, какая на улице погода. Рим 1377 года встретил ее дождем. Это был уже не тот Вечный город, который воспевали античные поэты. Этот Рим был обедневший, в руинах, с буйной и голодной толпой, Рим, раздираемый жадными баронами, которые устроили себе крепости в античных гробницах и храмах, заложив в них окна и достроив сторожевые башни: семья Колонна обжила Колизей, Орсини – мавзолей Адриана, а Савелли – Капитолий. С тех пор, как лет семьдесят назад папы пленились Авиньоном, все стало совсем плохо, и после их возвращения – не лучше.

Джироламо ди Бенвенуто. «Папа Григорий XI возвращается в Рим из Авиньона» (фрагмент). 1-я пол. XVI века. Панно из госпиталя Санта-Мария делла Скала.

Музей Общества исполнителей благочестивых намерений (Сиена)

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАПЫ ПОЛОЖИЛО КОНЕЦ МНОГОЛЕТНЕМУ «АВИНЬОНСКОМУ ПЛЕНЕНИЮ». ПОЭТОМУ В РЕНЕССАНСНОЙ ИТАЛИИ, УЧИТЫВАЯ МОГУЩЕСТВО ПАПСКОГО ГОСУДАРСТВА, ЭТО СОБЫТИЕ БЫЛО ЗНАКОВЫМ. ОДНАКО ДЛЯ СИЕНЫ ЕГО ЦЕННОСТЬ БЫЛА СОВСЕМ В ДРУГОМ – ВО ВКЛАДЕ ВЫДАЮЩЕЙСЯ МЕСТНОЙ УРОЖЕНКИ. НА МАСШТАБНОМ ПОЛУКРУГЛОМ ПАННО, ПРЕДНАЗНАЧАВШЕМСЯ ДЛЯ ОБРАМЛЕНИЯ ДВЕРИ ИЛИ ОКНА, ИЗОБРАЖЕНА КРАСОЧНАЯ ПРОЦЕССИЯ КЛИРИКОВ. ГРУППА СКРОМНО ОДЕТЫХ МОНАХОВ СЛЕВА – ЭТО СВЯТАЯ ЕКАТЕРИНА И ЕЕ СПУТНИКИ, ВОЗГЛАВЛЯЮЩИЕ ПРОЦЕССИЮ.

ОСНОВНЫМ АВТОРОМ РАБОТЫ СЧИТАЕТСЯ ДЖИРОЛАМО ДИ БЕНВЕНУТО, ОДНАКО ПРЕДПОЛАГАЕТСЯ И ВКЛАД ЕГО ОТЦА БЕНВЕНУТО ДИ ДЖОВАННИ

В мраморных развалинах пасутся козы, щетинится бурьян. В канавах, которые когда-то были стоками для императорских терм, тлеет хлам и бегают крысы. По ночам в капителях кукуют кукушки.

На сердце у Джулии неспокойно. Город охвачен войной. Издалека слышен рев толпы, но она не может разобрать, почему кричат. Она волнуется. Пьетро посреди ночи ушел прочь вместе со своим братом и до сих пор не вернулся домой. До рассвета она сидела у окна, прислушиваясь; ее сердце екало от каждого звука на улице.

Но Пьетро все не возвращался.

Так страшно отпускать своего мужчину в ночь, когда знаешь, что городские кварталы полны убийц и всякого отребья, готового стукнуть тебя по затылку гроша ради. А ведь мужчины так наивны, считают себя самыми сильными, думают, что с ними ничего не может случиться. Но кругом же война! Джулия отходит от окна и надевает шерстяное платье. На улице холодно. На столе остывшая курица. Она жадно ест, раздирая ее руками.

Кругом беда. Под стенами Рима стоят чужие войска. Ах, если бы этот изящный француз, папа Григорий XI был жив, ничего бы такого не случилось! Он нравился Джулии: как-то она получила от него благословение, ей приглянулись его изысканные манеры и тонкая рука, пахнувшая духами.

Но он умер, не дожив до сорока лет, не прожив в Святом Городе и двух годков. Рим – тут его каркавшие сестры Дофин, Маргерит, Элиз и Мари (супруга Раймона де Ногаре) могли бы и позлорадствовать – Рим подорвал его здоровье, и Григорий скончался. Отошел в мир иной совсем молодым. А когда конклав собрался, чтобы назначить нового папу, и две трети его (все французы) решили – «выберем снова одного из наших, лучше всего Роберта Женевского, и быстро вернем Святой Престол обратно в милый город Авиньон» – с улицы вдруг раздался рев, похожий на адский.

Толпа собралась вокруг здания конклава: лица – угрожающи, в руках – оружие. Кричат оскорбления и угрозы, в глазах – демоны. Впервые почти за век у них есть шанс снова получить в папы своего соотечественника. Кардиналы поняли: выберут француза – живыми из здания не выйдут.

Их разорвут прямо на ступенях, и куски их плоти станут раздирать голодные собаки, как это случилось давеча с Кола ди Риенцо.

Тиара отошла к итальянцу. Новым папой стал суровый и коренастый архиепископ Бартоломео Приньяно, тот самый, который со своими моральными убеждениями казался чужим в Авиньоне.

«Он целомудренен и честен, – говорили меж собой кардиналы – Он достоин».

Увы, увы, власть вскружила голову архиепископу Бартоломео Приньяно, ныне его святейшеству Урбану VI. Выражение «папская непогрешимость» он воспринял слишком серьезно. Все, кто с ним хоть в мелочи не согласен, – изменники. Всем кардиналам прогнать любовниц, раздать бедным пуховые перины и теплое нижнее белье и надеть власяницы. Никаких роскошных пиршеств – четверг рыбный день, вот вам и вся убоина. Никаких подарков, пенсий и взяток. Приехал посол от королевы Неаполитанской, ее новый, уже четвертый, муж герцог Оттон? Пусть преклонит перед Урбаном колени, и прислуживает, и терпит все оскорбления, которые папа изливает на королеву, свою бывшую покровительницу, за ее беспутную жизнь. Все французы – второй сорт людишки по сравнению с итальянцами, кардиналов это тоже касается. Как вы осмеливаетесь со мной спорить? Как ты, прах под моими ногами, осмеливаешься мне возражать?! Клади на стол свою кардинальскую шапку, я лишил тебя сана!

И поэтому собрались французские кардиналы как-то ночью, посидели, подумали и сбежали в город Ананьи. Там они объявили предыдущий конклав незаконным, бесцеремонного неуклюжего хама Урбана VI – лже-понтификом и быстро выбрали нового – графа Роберта Женевского. Уж он-то умеет жить и знает, что лучше всего живется в солнечном Авиньоне, где нет страшных римских толп и есть отборные южные вина.

Оба папы предали друг друга анафеме и объявили друг друга антихристами.

Брат французского короля герцог Луи Анжуйский в сопровождении отряда рыцарей бряцает сверкающими доспехами теперь у стен Аврелиана. Это антипапа Роберт Женевский, ныне Климент VII, призвал его на помощь, собрал войска из бретонцев и французов и решил захватить Рим, где окопался его враг, беспардонный, нелепый и глупый, страдающий манией величия, крепко сбитый коротышка с яростными глазами – Урбан VI.

Вот из-за этого противостояния двух пап Джулия, наложница Пьетро Колонна с длинной шеей, высоким безмятежным лбом и белоснежной кожей, светящейся, словно мрамор, прекрасная, как дантовская Беатриче, в полурасстегнутом платье цвета осенней травы смотрит теперь в окно, беспокоится за своего господина и тревожно вслушивается в каждый стук копыт по мостовой.

Катарина тоже в Риме, неподалеку от дома семьи Колонна. Папа Урбан, который видел, как много она смогла сделать в Авиньоне, приказал ей, когда все пошло прахом и все начали его ненавидеть, приехать из Сиены в Вечный город и помочь ему своим авторитетом. Он уверен, что стоит ей посмотреть собеседнику пристально в глаза и сказать: «Урбан прав», как человек сразу же станет его сторонником. Как-то он ненароком увидел, как она смотрела в глаза покойному Григорию, а через три дня тот собрался в Рим.

Так оно и есть, но Катарина не может заглянуть в глаза каждому человеку в Италии, а папу Урбана, пожалуй, ненавидит уже каждый второй ее обитатель.

Она не хотела ехать. После возвращения из Авиньона, счастливая от успеха своей миссии, Катарина села и осуществила давнюю мечту – написала книгу. Богословский трактат «Диалоги о Провидении Божьем» – о том, как она видит религию, о том, что говорил ей в ее мистических созерцаниях бог.

– Как она смеет! – говорили французские ученые-теологи. – Как она смеет, простая женщина, писать о богословии? Да еще на вульгарном итальянском, а не на благородной латыни?! – они ненавидят ее за то, что ее книга так прекрасна и так понятна.

Но таких фарисеев немного. Большинство восхищаются и наслаждаются чудесами, раскрывающимися под ее пером. А тут приказ от Урбана приезжать, и горькие новости о появлении антипапы Клемента. Но у Катарины нет сомнений, кто божий помазанник, и она обязана помогать. Со своими учениками и секретарями она приехала в Рим и поселилась в скромном доме на Виа ди Папа вблизи церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, того самого храма Богородицы, построенного на развалинах храма языческой богини.

Что делать? Как помочь Урбану вернуть популярность, как возвратить ему союзников? Катарина пишет одному графу – тот рассказывает ей в ответ, как Урбан его глубоко оскорбил, назвав его благородную мать шлюхой. Да, пусть двадцать пять лет назад она была конкубиной, но с тех пор она уже давно законная венчанная жена его почтенного батюшки. Пишет наместнику провинции – тот отвечает, что Урбан отказался возвращать долг, взятый у него покойным папой Григорием на ремонт Ватикана, да еще заклеймил стяжателем. Наместник теперь почти разорен, а от него Урбан еще и потребовал приползти на коленях и просить прощения.

Союзники покидают Урбана один за другим, Катарина мечется, пытается примирить всех, но безуспешно.

Что делать? Как ей выполнить свою миссию? Тысячи голосов рассказывают ей о притеснениях от Урбана – быть может, правы те, кто бросил его и ушел к авиньонцу Клименту? Но нет, на Урбане же Святой Дух, который передается апостольской преемственностью от самого апостола Петра! Он – глава Церкви, и непогрешимость его известна! Как ей в голову могли прийти такие ужасные мысли? Это искушение, она обязана быть преданной Урбану, он – понтифик, она должна стараться.

Катарина просит его святейшество смягчить свой резкий характер, она ходатайствует перед ним за тех, на кого обратился его гнев. Она пишет ему письма с инструкциями, как себя вести с полезными людьми. Но она бессильна перед этим человеком, который считает ее лишь служанкой, лишь удобным инструментом. Его не интересует ее женское мнение, ее бабьи советы быть добрым. Он всегда прав! До этого пока еще не дошло, но пять лет спустя он будет пытать кардиналов, членов своей курии, которые не угодят ему, а в качестве палача пригласит одного пирата, звавшегося Бальтазаром Коссой.

Многие будут говорить потом, что Урбан под конец жизни по-настоящему сошел с ума. До этого еще несколько лет, но Катарина уже чувствует черную тучу, окружающую Ватикан. Она бьется, как воробушек, случайно залетевший в человеческое жилье; все ее поступки бесполезны. Она теряет веру в себя – и знает, что потеряла веру в Урбана.

Мадонна Джулия, прекрасная наложница, часто видит ее в базилике Святого Петра, куда Катарина ходит молиться. В толпе прихожан на Катарину показывают пальцем и просят у нее, чтоб она за них молилась – весь Рим знает эту святую женщину, которая старается помочь каждому.

Катарине уже тридцать три, как Христу в год Голгофы; внимание сразу же приковывают ее огромные глаза без ресниц, в которых читается поражение и страдание. На улицах валяются трупы. Это бретонские наемники антипапы Клемента прорвались в город и перерезали несколько десятков горожан, как овец на скотобойне. Нападение отбили, но трупный запах впитался в рясу Катарины, которая перевязывала раненых.

Она очень похудела, почти бестелесна. Силы, которые она так щедро тратит ради Урбана, кажется, сжигают ее изнутри. Она потеряла радость и спокойствие. Она ничего не ест.

Взяв с собой несколько вооруженных лакеев, Джулия отправляется искать Пьетро. Они несколько часов ходят по городу, их поиски безуспешны. На площади делла Минерва они видят огромную толпу, которая в ярости бежит куда-то. Джеронимо, слуга Джулии, хватает ее на руки, поднимает и ставит на цоколь – там раньше стояла статуя Адриана, императора-мужеложца, теперь разбитая и пережженная на известь. Взбирается за госпожой сам; остальные лакеи еле успевают – высокий постамент чудом спасает их от все сметающего потока людского стада, которое в гневе мчится к Ватикану. Бретонцы и французы отошли от Рима, антипапа Климент признал свое поражение и отправился домой, в милый Авиньон, откуда покойный папа Григорий даже не успел вывезти ценную мебель, а Эстефаннета с Энемондой – упорхнуть к женихам.

Угроза смерти миновала, и поэтому гнев римского отребья обрушился на Урбана, который призвал на их головы все эти беды.

Они сорвали двери папского жилища. Они ворвались внутрь и стали бегать по коридорам. Они размахивали мечами, кинжалами и дубинками. Они убили в одном из коридоров английского священника («проклятые иностранцы!»).

Молодые, бритоголовые, залитые кровью и злые от голода и победы, жители римских окраин искали Урбана, чтобы убить.

Ворвавшись в зал приемов, расписанный лазурными и золотыми джоттесками со святыми, заламывающими свои бледные руки, они нашли там папу. Он сидел на троне, парадные одеяния волнами спускались со ступеней; папская тиара на его голове сияла, подобно нимбу.

– Кого вы ищете? – спросил Урбан низким гулким голосом, привычным к проповедям, слова которых надо было донести до самых дальних уголков собора, до дальних скамеек и уголков потемнее. Голос гремел под бочкообразными сводами круглого зала и, казалось, звучал со всех сторон. В толпе вздрогнули. Некоторые крестились.

Взгляд папы был спокоен и пылающ. Он был наместник Бога на земле и знал это.

Толпа устыдилась и ушла, успокоенная.

А Катарина уже на площади перед Ватиканом. Она хлопочет, разговаривает с зачинщиками бунта, пытается успокоить народ. Ей удается помирить горожан и понтифика. Она не замечает мадонну Джулию, обнимающую своего господина. Тот с разбитой головой, выбитыми зубами и в порванной одежде. Кровь течет изо рта. Джулия так счастлива видеть его живым, что даже не плачет, от радости что-то лепеча. Лакеи поддерживают хозяина и несут его домой. В отвороте рубахи видны его шея и плечо, почерневшие от ушибов.

Усталая, как никогда в жизни, Катарина уходит из Санта-Мария де Трастевере прочь. Ее ослабевшие ноги едва сгибаются, плечи поникли. Напоследок она оборачивается и видит Урбана, который с ненавистью смотрит на одного из римских баронов. Его бульдожье лицо багрово от гнева, и в брылях вокруг рта – люциферова гордость и жажда убийства. Этой ночью ей приснится, что ее друзья бегают по городу и уговаривают горожан убить папу Урбана; а толпа разрывает на части ее, Катарину. На следующий день в капелле, недомолившись, она падает в конвульсиях ничком. Возвращается с трудом в комнату. Там новый приступ. Она не может ни заговорить, не пошевелиться. Лежит на полу, ей кажется, что ее душа отделилась от тела.

Ученики находят ее, поднимают на кровать. Два дня и две ночи ее тело борется за жизнь, и, хотя физических сил в нем, подорванном религиозной анорексией, остается мало, дух ее еще силен. Она очнулась и снова начала говорить.

Но всем видно, что она приближается к смерти. У нее еще есть силы, чтобы ходить каждый день к мессе, но целиком восстановиться она не сумела.

Она знает, что умирает. Взяла чернильницу, пергамент. Написала письмо Раймону Капуанцу, который был в это время в Генуе. Письмо прощальное. Она поручает ему все свои сочинения и заботу об ее учениках. Просит простить ее за все. Она молится; ученики записывают вслед за ней ее молитву:

– Боже вечный, прими в жертву мою жизнь в сем мистическом Теле – Святой Церкви. Мне нечего дать, кроме того, что Ты дал мне. Возьми же мое сердце и выжми его над лицом Своей Невесты!

Джироламо ди Бенвенуто. «Смерть св. Екатерины Сиенской». Ок. 1500–1510 гг.

Музей Пти Палэ (Авиньон)

ЕЩЕ ОДИН ФРАГМЕНТ АЛТАРЯ, В КОТОРОМ БЫЛО НЕСКОЛЬКО СЮЖЕТОВ ИЗ ЖИТИЯ СВЯТОЙ ЕКАТЕРИНЫ. В ДАННОМ СЛУЧАЕ ДАЖЕ НЕИЗВЕСТНО, ЧТО ИМЕННО ЭТО БЫЛ ЗА АЛТАРЬ И ГДЕ КОНКРЕТНО ОН НАХОДИЛСЯ – ГИПОТЕТИЧЕСКУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ К ЕДИНОМУ ЦИКЛУ ДОСОК, РАЗБРОСАННЫХ ПО ПЯТИ РАЗНЫМ МУЗЕЯМ МИРА, ОПРЕДЕЛИЛИ НА ОСНОВЕ СТИЛИСТИЧЕСКОГО ЕДИНСТВА..

Два месяца продолжается угасание. Ее друзья, в числе которых преданный ученик Андреа Ванни (по профессии живописец, бросивший свои кисти), ухаживают за ней, как могут, но все бесполезно. Ей не осталось, для чего жить, ее сердце разбито. Урбан сначала продолжает присылать ей какие-то приказы, но она не в силах их выполнять. Потом он выкидывает ее из головы – бесполезный инструмент.

Когда она ложится в свою узкую девичью койку, к ней приходят видения. Но это не светлая Богородица или любезный Христос с пурпурными устами в ореоле сияния. Ей являются демоны и мучают ее в кошмарах.

Затем она перестает чувствовать свои ноги – приходит паралич.

Раймону Капуанцу рассказывали потом: весь день перед днем Светлого Христова Воскресения она не подавала ни признака жизни, за исключением того прерывистого дыхания, которое так хорошо знакомо тем, кто сиживал у постелей умирающих. Иногда казалось, что она слышит какие-то страшные вещи, которые не слышал никто больше. Подчас она вопила. Наконец, наступила агония. Любившие ее люди, которые бдели рядом, услышали, как она кричала: «Боже, смилуйся надо мной, не отнимай у меня память о Тебе». А потом: «Господи, приди мне на помощь, Господи, спеши помочь мне!» И наконец, как будто отвечая обвинителю, она сказала:

– Тщеславие? Нет, но лишь истинная слава во Христе!

Монна Лапа Пьяченти, ее 80-летняя мать, которая сидела на табуретке и держала дочь за руку, затрясла старческой головой и зарыдала.

Кто-то прикрыл мертвой глаза.

Через три дня из Генуи примчался Раймон Капуанец, который загнал двух лошадей, но все равно не успел.

Катарину похоронили на кладбище рядом с церковью Санта-Мария-сопра-Минерва в первые дни мая 1480 года. Но поток паломников, которые тотчас же начали приходить к ней на могилу, оказался столь велик и так быстро рос, что ее тело выкопали и переложили в роскошную раку под главным алтарем.

Папа Урбан вскоре после этого предаст свою бывшую покровительницу, королеву Джованну Неаполитанскую, и ее, отняв корону, задушит собственный племянник. Выгнанный из Рима страхом, Урбан будет вынужден скитаться по всей Италии. Через девять лет после смерти Катарины Урбан упадет с мула и от этого помрет. О нем все сразу, с облегчением и навсегда, забудут.

Раймон Капуанец навеки потеряет свой румянец. Днями и ночами, чтобы поскорей запечатлеть, он будет писать жизнеописание святой Катарины – конечно же, она была святой! С ним никто не спорит. Со временем он станет генералом ордена доминиканцев, тучным и могущественным мужчиной, но никогда он не будет так же счастлив, как позади Катарины, в толпе ее учеников. После смерти его тоже канонизируют.

В 1939 году, шестьсот шестьдесят лет спустя после ее кончины, Ватикан объявит Екатерину Сиенскую святой покровительницей Европы – на пару с великим Франциском Ассизским.

№ 6. Красота Лауры Дианти

Тициан. «Портрет Лауры Дианти». Ок. 1520–1525 гг.

Коллекция Хайнца Кистерса (Кройцлинген)

СОЗДАННЫЙ ТИЦИАНОМ ПОРТРЕТ ЛАУРЫ ДИАНТИ ПОЛЬЗОВАЛСЯ ПОПУЛЯРНОСТЬЮ И НЕОДНОКРАТНО КОПИРОВАЛСЯ. ДАННОЕ ПОЛОТНО ИЗ ЧАСТНОЙ КОЛЛЕКЦИИ СЧИТАЛОСЬ ОДНОЙ ИЗ ПОДОБНЫХ КОПИЙ, ПОКА ПРИ РЕСТАВРАЦИИ И РАСЧИСТКЕ НЕ БЫЛИ ОТКРЫТЫ ОДНОВРЕМЕННО ВЫСОКОЕ КАЧЕСТВО ЖИВОПИСИ И ПОДПИСЬ ТИЦИАНА.

ВИДИМО, ЭТО САМЫЙ РАННИЙ ОБРАЗЕЦ АРИСТОКРАТИЧЕСКОГО ПОРТРЕТА, В КОТОРОМ МОДЕЛЬ ИЗОБРАЖЕНА В СОПРОВОЖДЕНИИ ЧЕРНОКОЖЕГО ПАЖА. В ПОСЛЕДУЮЩИЕ ВЕКА ЭТОТ ВАРИАНТ КОМПОЗИЦИИ ПАРАДНОГО ПОРТРЕТА СТАНЕТ КРАЙНЕ ПОПУЛЯРНЫМ ВО ВСЕЙ ЕВРОПЕ. КРОМЕ ТОГО, ВИДИМО, ЭТО ПЕРВЫЙ ПРИМЕР В ИТАЛЬЯНСКОМ ИСКУССТВЕ, КОГДА МОНАРХ ЗАКАЗАЛ ПАРАДНЫЙ ПОРТРЕТ СВОЕЙ ФАВОРИТКИ, – ПОСТУПОК НАСТОЛЬКО НЕТИПИЧНЫЙ, ЧТО ЧЕРЕЗ ПОКОЛЕНИЕ, КОГДА ВОЗНИК СПОР О ТОМ, МОЖЕТ ЛИ ЕЕ ВНУК ЧЕЗАРЕ Д’ЭСТЕ НАСЛЕДОВАТЬ ГЕРЦОГСТВО, ДАННЫЙ ПОРТРЕТ БЫЛ ПРЕДСТАВЛЕН КАК ОДНО ИЗ ДОКАЗАТЕЛЬСТВ ТОГО, ЧТО ЛАУРА И АЛЬФОНСО ВСЕ-ТАКИ ПОЖЕНИЛИСЬ: «ЛЮБОВНИЦ ТАК НЕ ИЗОБРАЖАЮТ!» ОДНАКО В ВАТИКАНЕ ПОСЧИТАЛИ ИНАЧЕ: ВСЕ-ТАКИ ЭТО НАПОЛНЕННОЕ ЭКЗОТИЧЕСКИМ ФЛЕРОМ ИЗОБРАЖЕНИЕ ПРЕКРАСНОЙ ЖЕНЩИНЫ В РОСКОШНЫХ ОДЕЖДАХ И ДРАГОЦЕННОСТЯХ ДАЛЕКО ОТ СТАНДАРТА ТОРЖЕСТВЕННЫХ ПОРТРЕТОВ НАСТОЯЩИХ ГЕРЦОГИНЬ.

Феррара, 1519 год

Лукреция Борджиа умерла летом, в день Рождества Иоанна Предтечи, в год 1519-й. В вечер ее похорон дочь разорившегося феррарского шляпника Лаура Дианти, которой суждено стать преемницей Лукреции, внезапно поняла, насколько ей надоело быть проституткой; бедной, голодной, безобразно одетой и безмерно усталой.

Лауре было пятнадцать, но от товарок по дому терпимости она знала, что все еще кажется подростком. От природы этой итальянке из простонародья были даны черные глаза и густые темные волосы, которые парой веков позже составили бы ей славу первой красавицы. Но на дворе шел Ренессанс, и хозяйка борделя, за наеденное пузо звавшаяся Роспой – «Жабой», заставляла ее травить кудри до соломенно-желтого цвета золой от сожженного плюща, лимонным соком и солнечным светом, а также ярко румянить щеки. Кормили плохо и чем попало, вдобавок у Лауры еще не прошли подростковые прыщи. Свое тело казалось ей неловким и слишком тощим. Она не умела разговаривать с людьми, сутулилась и все так же, несмотря на время, проведенное в публичном доме, не понимала мужчин и не знала, что с ними делать.

А по улице в лучах заката шествовала погребальная процессия опочившей герцогини феррарской, побочной дочери папы римского Александра VI, старого сладострастника Борджиа Родриго. Восьмерка вороных коней, запряженных в черный катафалк, сверкала лоснящимися боками, в которых как в зеркале отражалось лиловое небо; черные плюмажи трепетали на ветру. За гробом шли придворные-феррарцы и аристократы из прочих итальянских городов, приехавшие выразить свое уважение покойнице. Закатное солнце все равно припекало, и Лаура, вместе с другими девицами отпущенная поглазеть на церемонию, потела в плотной толпе. Герцогиню в городе любили, хоть и баловали себя порой у камелька пересказом старых сплетен. Полтора десятка лет прошло, как умер ее отец и скончался брат Чезаре, а после их смерти никто не замечал за ней ничего странного – может, и остальное было враньем.

Лаура не отрывала глаз от процессии – в жизни она не видала столько драгоценностей, кружев, атласа и бархата. Первым за гробом следовал вдовец – владетель их герцогства Альфонсо I из рода Эсте. Заросшему бородой угрюмому мужчине было чуть за сорок. Росту он был среднего, но широк в плечах и мускулист, будто был кузнецом, а не вельможным властелином. Лаура слышала, что любимое занятие его – новомодная наука, именуемая артиллерией, и что порою он сам вставал у доменных печей, чтобы проследить за отливкой пушечного ствола. Отец рассказывал ей, что в последнюю войну Ферраре удалось отбиться от вражеских войск именно благодаря его самым новейшим мортирам и бомбардам.

Впрочем, девке Лауре на артиллерию было плевать, но, как всякая женщина, она прислушалась к сплетне, которую пересказывал стоявший рядом посыльный: мол, когда герцогу Альфонсо сообщили о том, что жена его не сумела разрешиться от бремени и в муках скончалась, отвернулся герцог Альфонсо, и в глазах его мелькнули слезы, и потом, посмотрев на мертвое тело, заперся и не выходил всю ночь. Прислушалась Лаура – и со вздохом пожалела вдовца, сурового воина, всю жизнь воевавшего против папских армий и теперь потерявшего прекрасную белокурую супругу Лукрецию. Потом вспомнила о собственных убитых в мертвую желтизну волосах (сначала соком ревеня, затем лимона, потом вообще вонючей серой), вздохнула еще горшее и выбралась из толпы, отправившись назад в постылый дом терпимости.

В этот день по торжественному случаю девушка была одета прилично – в коричневое закрытое платье, и волосы спрятаны под плотным чепцом. Она выспалась сегодня, и от этого кожа ее казалась неожиданно красивой. Но окончательно ее судьбу решило то, что она остановилась на базаре и на сбереженные гроши купила себе кулек вишни.

Неизвестный художник. «Альбом с изображением итальянских, в основном венецианских, костюмов и персонажей». Италия (Венеция?), 1-я чет. XVII в.

PRPH books

ИЗОБРАЖЕНИЕ СЛОЖНОГО ПРОЦЕССА ОБЕСЦВЕЧИВАНИЯ ВОЛОС ТИПИЧНОЙ ВЕНЕЦИАНКОЙ.

СТРАНИЦА ИЗ ИЛЛЮМИНИРОВАННОЙ РУКОПИСИ НА ПЕРГАМЕНТЕ ВОСПРОИЗВОДИТ В КРАСКАХ ФИГУРУ, ИЗВЕСТНУЮ ПО АНАЛОГИЧНЫМ ПЕЧАТНЫМ КНИГАМ – ИЗДАНИЮ ПЬЕТРО БЕРТЕЛЛИ «DIVERSARUM NATIONALUM HABITUS» И ЧЕЗАРЕ ВЕЧЕЛЛИО «HABITI ANTICHI, ET MODERNI DI TUTTO IL MONDO», ПОСВЯЩЕННЫХ КОСТЮМАМ ИТАЛЬЯНЦЕВ И ДРУГИХ НАРОДОВ. МОДА НА ЗАКАЗ ПОДОБНЫХ ПАМЯТНЫХ АЛЬБОМОВ – СУВЕНИРОВ, НАЧИНАЯ С XVI ВЕКА, БЫЛА ШИРОКО РАСПРОСТРАНЕНА СРЕДИ ИНОСТРАННЫХ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ, ПОСЕЩАВШИХ ВЕНЕЦИЮ.

Счастливая из-за выходного дня, Лаура шла по пустой улице, залитой закатными лучами, улыбаясь своим мыслям и радуясь неожиданному одиночеству. Рот ее, заалевший от сока ягод, вдруг сделал Лауру потрясающе хорошенькой. Невиданной удачей стало, что ее увидела в этот момент не алчная хозяйка – жаба Роспа (нагрузила бы работой), а немолодой каноник Джованни Салерно.

У каноника Джованни был небольшой приход, средний доход, двухэтажный дом на набережной По, животик сибарита, подагра и хорошая библиотека. Единственного, чего не хватало, – экономки. Предыдущая, кума Мариэлла, прожила с ним двадцать лет, пару раз даже родив детей (отосланы в деревню), но этой зимой она скончалась, и Джованни скучал. Еду готовил теперь молчаливый Спиридоно, который лишь фыркал на попытки хозяина завести с ним беседу.

Девочка в коричневом платье с вишневыми губами, улыбающаяся в перламутровом закате, заставила его с горечью ощутить свое одиночество.

Он любовался ею, стоя на углу улицы, и, наверно, никогда бы не решился подойти, чувствуя себя старым развратником, но тут Лауру увидел помощник плотника и закричал:

– Привет, шлюха!

Лаура споткнулась, покраснела и прошла мимо.

– Эй, шлюха, может, в следующий раз возьмешь подешевле и постараешься побольше? – не замолкал плотник.

Каноник Джованни задумался. Потом он пошел вслед за Лаурой.

Расстроенная и растерявшая все хорошее настроение, девочка вдруг снова превратилась в безобразное существо с лицом, похожим на непропеченный кусок теста. Но Джованни все еще видел ее спрятанную красоту. Невероятное чувство распирало его изнутри – он знал тайну, которая была на виду, но оставалась незаметной для прочих. «Посмотрите! – хотелось крикнуть ему. – Из нее же вырастет потрясающая красавица!» Так флорентиец Микеланджело смотрел на кусок щербатой горной породы и видел спрятавшуюся внутри него прекрасную статую.

Он нагнал ее уже вблизи дома терпимости.

Заговорил. Сердце и долгие годы пастырства научили его разбираться в людях. Он увидел, что девушка, несмотря на пятнадцать лет и торчащую грудь, – все еще ребенок, нелюбимый и несчастный. Она не улыбалась и не смотрела в глаза собеседнику. Ей хотелось остаться одной. Это было главным желанием последних нескольких лет ее жизни, главным и несбыточным.

Наутро он пришел к Роспе и дал ей денег. За Лауру, нелепую швабру, попросили немного.

К нему вывели девушку. Ее желтые волосы были накручены и торчали как баранья шерсть, лицо набелено, глаза подведены, безобразное зеленое платье по последней моде сплющивало груди, кожа казалась оливковой. Несчастная кукла молчала.

Джованни страстно захотелось окунуть ее в ванну и как следует отмыть.

Он попросил привести ее на следующее утро к заднему крыльцу и сказал, чтобы она оделась прилично, как на похороны:

– Я не хочу, чтобы соседи догадались о ее бывшей профессии.

Назавтра толстуха Жаба, ведя окаменевшую лицом Лауру в тугом чепце, постучала в заднюю дверь каноника.

* * *

В новом доме Лауре было странно. Каноник Джованни показал ей ее комнату с деревянной кроватью и недавно побеленными стенами. Углы тем не менее уже были обжиты пауками. Лаура вымела насекомых.

Дом вообще был запущен. Поначалу робко, затем все более по-хозяйски, она начала отмывать кухню, заросшую грязью мужской стряпни. Медные кастрюли снова засверкали медовым отливом. Она испытала чувство гордости своей работой, забытое за последние годы.

Каноник был добр с ней. Говорил ласковым голосом, подарил одежду, пытался расшевелить и заставить улыбнуться той улыбкой, которую он увидел тогда в залитом солнцем переулке. В свободное время он начал учить ее читать. Постепенно чувства Лауры к нему менялись – старик становился ей дорог, она почувствовала, что ему можно верить.

Будь этот рассказ сентиментальным и любовным, в нем бы было написано, что однажды, несколько месяцев спустя, Лаура окончательно поняла, что Джованни не желает ей зла, поверила, что он по-настоящему ее любит, и тогда пришла к нему в постель и одарила тем, о чем он так долго мечтал. Но жанр здесь другой, и поэтому честно признаемся, что каноник принялся спать с ней с первого же дня под его кровлей, совершенно не интересуясь мнением Лауры по этому поводу.

Но он был трезвым, чисто вымытым и с ласковыми руками, так что, в общем, для Лауры и этот вид отношений стал откровением.

Время шло, ей исполнилось шестнадцать. Лаура не замечала перемен, но каноник видел, как она начала становится другой. Отросли ее черные волосы. Сон, обильная еда, отсутствие тяжелого труда и забота пожилого обеспеченного мужчины преобразили взрослеющую девчонку.

Если с формой носа все в порядке, любая женщина может стать прекрасной – главное, чтоб на душе у нее были счастье и спокойствие. Каноник с наслаждением смотрел, как она меняется, и делал самое главное, чтобы вырастить красавицу, – он говорил ей: «Какая же ты красавица!»

– Нет, ну что вы болтаете, я же уродина, – спорила с ним с детства затравленная Лаура, но он не унимался и повторял ей вновь и вновь, пока она не начинала хохотать.

На день рождения Джованни подарил ей невероятно дорогое венецианское зеркало – чтобы она училась держать себя.

Лаура начинала верить его словам о своей внешности постепенно: вдруг заметила, что на рынке покупать товары стало намного легче – мужчины с ней не торгуются и предлагают лучшие куски. Затем прохожие, даже гордецы-вояки, стали уступать ей дорогу и улыбаться вслед, провожая взглядами, свистеть, причмокивать и восклицать. Как-то к Джованни пришли друзья, а она разливала вино. Заметив их пристальные взгляды, она смутилась и ушла к себе. Послезавтра один из них, кривоногий капеллан герцога, подстерег ее на улице и предложил перейти работать к нему, посулив жалованье в два раза больше. Она посмотрела на него своими спокойными глазами, улыбнулась мило. Он, затаив дыхание, ждал ответа.

Каноник Джованни глядел на них из окна своего кабинета, и сердце его бешено колотилось от отчаяния.

Джованни услышал, как она открыла дверь и прошла на кухню. Он спустился вниз, она улыбалась и ощипывала гуся.

– Что вы желаете завтра на ужин? – спросила она, достав нож и начиная потрошить птицу.

– Не появились ли на рынке лангусты? – спросил он в ответ, не в силах спросить о том, что его интересовало на самом деле.

– Да, сезон уже начался, – ответила она, напевая себе под нос. Потом она подняла голову, увидела, что каноник бледен, потеет и не сводит с нее взгляда. Отложила нож, вымыла руки, подошла к старику, обняла его крепко-крепко. Поцеловала и не отпускала очень долго.

* * *

Несколько лет спустя, как-то осенью, каноник Джованни слег. Он вызвал нотариуса, еще раз проверил завещание, все средства, какие мог, поделил между своими детьми от покойной кумы Мариэллы и Лаурой. Денег выходило немного. Мысли о том, каково ей будет оставаться здесь одной, отравляли ему последние дни.

Он закашлялся и кликнул Лауру. Она пришла и, стараясь не заплакать, села рядом со стариком, чья кожа пожелтела от старости и болезни. Ей было стыдно – этой весной Лаура в первый раз по-настоящему влюбилась.

Молодой аристократ с телом Аполлона поймал ее взгляд в церкви. Подошел и заговорил. Последовало несколько быстрых встреч – Лаура поверила, что он заберет ее в свое палаццо и будет любить вечно. А щеголь Бернардо, лейтенант в герцогских войсках, переспав несколько раз со служанкой священника, пускай и редкой красоткой, выбросил ее из головы и завел новую любовницу.

Лаура же ждала и верила. Потом поняла, что осталась обманутой, и долго врачевала свою сердечную рану. Теперь же она сидела рядом с ложем каноника, и ей было стыдно за свои мечты его оставить – вот, пришел день, когда они действительно расстанутся, и теперь ей это совсем не в радость.

– У меня нет денег на приданое, – бормотал каноник, – но я оставил тебе все ценные вещи и одежду. Деньги, какие возможно, сохранит тебе сеньор Анастазио.

В обед он умер. Старухи, бывшие при церкви, пришли обмывать его тело и заворачивать в саван. Лаура, залитая слезами, была им не помощница. Сеньор Анастазио попросил сожительницу каноника не показываться на похоронах – церемонию обещал посетить епископ. Лаура вздрогнула от этих слов, но потом испытала к Анастазио благодарность: он прислал своего племянника Беппо, который помог Лауре перевезти ее вещи в те две комнаты, которые по просьбе Джованни успели для нее снять. Прислал вовремя – по дому уже начали ходить совсем чужие люди и по-хозяйски рассовывать ценные мелочи по рукавам и кошелькам. Угрюмый слуга Спиридоно даже подрался с какой-то рослой старухой за зеркало Лауры, но сумел его отстоять.

Лаура все же пошла на похороны, но стояла позади и спрятав лицо. Над гробом каноника сказали хорошие речи, но она уже от них не плакала, а просто крутила на пальце колечко, подаренное покойным. Потом она бродила по узким улочкам позади кафедрального собора, утопающим в тени огромного здания. Прогулки в одиночестве всегда успокаивали ее.

Мельком на каком-то балконе увидела того самого прекрасного лейтенанта, пьющего вино из ложбинки на груди златовласой куртизанки, – плевать, она теперь поняла, что такое любовь, а то, весной, был пустяк, хотя и причинивший боль. Веселые студиозы из Университета кричали ей вслед, возбужденные гармонией ее антично белоснежного лица. Она бродила и думала, как ей жить дальше. Неожиданно вышла к кварталу из дурного сна, из прошлого – к дому Роспы. Вздрогнув, отвернулась и побыстрей вернулась в новую квартиру.

В темных комнатах, не выходя наружу к людям, она просидела дня два. Потом ее нашел один из знакомых каноника, молодой университетский профессор, видевший ее прежде и теперь желавший оказать бедняжке свое покровительство. Уходя, в дверях он столкнулся с кривоногим капелланом герцога, воодушевленным той же благотворительной мыслью. Капеллана Лаура отправила прочь, а вот еще одного случайного знакомого, недавно вернувшегося из кампании против папы, которою Альфонсо д’Эсте вернул себе город Реджио, приняла с большим гостеприимством.

Все складывалось достаточно удачно: Лаура уже давно перестала быть нелепой девчонкой, ей исполнилось двадцать, и у нее появилось умение, часто свойственное очень красивым женщинам – получать все, что ей хотелось, – как благодаря своей внешности, так и сквозившей в осанке и жестах уверенности, что по-другому и быть не может. Гостей у нее было мало, и всех она принимала с таким спокойным достоинством и теплотой, что бывать у нее стало в радость, и спустя четыре месяца она переехала в изящно отделанный особнячок на Виа делле Вольте и обновила свой гардероб. Лазурь и изумруды шли ей; павлиньи перья на тюрбане – новая мода, введенная герцогской сестрой, Изабеллой д’Эсте, маркизой мантуанской, – оттеняли белизну ее кожи и вороново крыло волос, изобильное тело радовало мужские руки, а нежный голос – утомленные души.

Такой и увидел ее в первый раз Альфонсо д’Эсте, герцог феррарский, уже пять лет как вдовствующий после потери своей супруги Лукреции Борджиа.

Недавно он возвратился из Реджио, которое приводил в порядок после десятилетней оккупации его Святым Престолом, и чувствовал себя усталым и утомленным. Через два года ему исполнялось пятьдесят, а он ощущал на своих плечах еще годков двадцать сверху. Жизнь его, вся прошедшая в войнах Камбрейской лиги, на полях боев, затянутых пороховым дымом и пахнущих кровью убитых французов, была полна похождений и схваток, но уже начала надоедать некой монотонностью многообразия. Пир, который устраивал один из его командиров по случаю грядущей женитьбы, встретил его низким гулом виол, шалюмо, лютней и жужжанием женских голосов.

Лаура не умела петь, музицировать и не разбиралась в литературе, ее атласное платье было не из самых роскошных, а драгоценности – просты, и остальные куртизанки поглядывали на нее свысока. Попала она на это роскошное пиршество почти случайно – ее привел с собой знакомый офицер, преданный ее покровитель, который быстро напился и заснул под картиной Тициана с изображением Ариадны и Бахуса. Она осталась сидеть с ним рядом, с полуулыбкой и некоторым волнением вглядываясь в кипучее веселье, бушующее перед ней. Пышнотелые златовласые прелестницы восседали на коленях у воинов и кормили их вишнями и виноградом. Жених облизывал пальцы несравненной Джулии Феррарезе, ненадолго вернувшейся из Венеции, та заливисто смеялась, и ее груди гроздьями маняще сотрясались напротив его лица. Французские музыканты ласкали струны виол, которые отзывались им нежными радостными голосами. Воздух был полон запаха горячего вина и специй.

В разгар праздника наконец пришел герцог Альфонсо, сел в кресло, обитое малиновым бархатом, устало вытянул ноги. Красавицы наперебой бросились ухаживать и за ним. Лаура отрезала себе кусок мяса, запила вином и меланхолически себя спросила, когда же можно будет отправиться домой – она не любила многолюдных сборищ.

«Целуй меня, моя сладенькая» – заиграли прованский шансон Жоскена Депре французские музыканты. Лаура незаметно сбросила тесные туфли. Ее движение плечами привлекло внимание скучающего герцога.

Baises moy, ma doulce amye…

Первое, что он заметил, – волосы. Его первая жена, Анна Мария Сфорца (на которой он женился, отдав взамен герцогу Лодовико Сфорца по прозванию «Мавр» свою сестру Беатриче), была бледной и тонкой, с гладкими локонами цвета льна и фигурой, уместной в средневековых мадоннах, а не в герцогских супругах. Она и скончалась при неудачных родах. Вторая жена его, Лукреция Борджиа, с которой он прожил семнадцать лет и произвел на свет девять детей, обладала кудрями цвета зрелой пшеницы, вьющимися и волнистыми. Он ненавидел ее сначала, папского выблядка, затем ревновал и хотел приручить, сломать хребет – как смела она изменять? Потом привык, и нашел в Лукреции хорошую герцогиню и верного помощника, но никогда не любил до дрожи в коленях и никогда не хотел носить на руках.

Честно говоря, от блондинок герцог Альфонсо даже устал: слишком покорны женщины вокруг были велениям моды. Крупная женщина, сидевшая в одиночестве в дальнем углу зала, оказалась брюнеткой с мраморной кожей и вишневыми губами. Лицо она не сурьмила, улыбалась искренне – своим мыслям, и оттого казалась неожиданным дивом на этой выставке распутства.

Он поманил ее к себе пальцем.

* * *

Полуголый, горячий от льющегося пота, герцог Альфонсо д’Эсте не мог оторвать глаз от самого лучшего на свете зрелища: на свет появлялась его новая гигантская бомбарда. Огромная, остывающая на глазах, она состояла из двух отдельных частей, которым предстояло быть соединенными вместе. Стенки камеры задней части пушки делались очень толстыми – чтобы выдерживать взрыв огромного заряда пороха, который понадобится, чтобы стрелять железными ядрами того диаметра, что задумал герцог.

Пинтуриккио. «Диспут св. Екатерины Александрийской» (фрагмент), фреска Зала Святых, Апартаменты Борджиа, Ватикан. 1492–1494 гг.

ДОСТОВЕРНЫХ ПОРТРЕТОВ ЛЕГЕНДАРНОЙ ЛУКРЕЦИИ БОРДЖИА, НИ ТЕМПЕРНЫХ, НИ МАСЛЯНЫХ, НЕ СУЩЕСТВУЕТ. ЗА ЧЕСТЬ (И КОММЕРЧЕСКУЮ ВЫГОДУ) ОБЛАДАТЬ ПОДОБНОЙ КАРТИНОЙ СОРЕВНУЕТСЯ НЕСКОЛЬКО МУЗЕЕВ МИРА, ОДНАКО ИХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ДОСТАТОЧНО СПОРНЫЕ. В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ СЧИТАЕТСЯ, ЧТО ТОЧНЕЙ ВСЕГО ОБЛИК ЛУКРЕЦИИ МОЖНО ПРЕДСТАВИТЬ ПО ИЗОБРАЖЕНИЮ НА ФРЕСКЕ В АПАРТАМЕНТАХ БОРДЖИА, РОСПИСЬ КОТОРЫХ БЫЛА ЗАКАЗАНА ЕЕ ОТЦОМ, ПАПОЙ АЛЕКСАНДРОМ VI. ИЗОБРАЖЕННЫЙ СЮЖЕТ – МОМЕНТ, КОГДА ЮНАЯ ХРИСТИАНСКАЯ СВЯТАЯ ЕКАТЕРИНА ДОКАЗЫВАЕТ ЕГИПЕТСКОМУ НАМЕСТНИКУ МАКСИМИНУ ДАЗЕ ПОСТУЛАТЫ СВОЕЙ ВЕРЫ.

ПРИНЯТО СЧИТАТЬ, ЧТО, СОГЛАСНО РЕНЕССАНСНОЙ ТРАДИЦИИ, В ОБРАЗЕ ПЕРСОНАЖЕЙ ЛЕГЕНДЫ НА ФРЕСКЕ ИЗОБРАЖЕНЫ РЕАЛЬНЫЕ ЛЮДИ: СВЯТАЯ ЕКАТЕРИНА – ЭТО ЛУКРЕЦИЯ, НА ТРОНЕ – ЕЕ БРАТ ЧЕЗАРЕ БОРДЖИА, В БЕЛОМ ТЮРБАНЕ – БРАТ СУЛТАНА БАЯЗИДА II ДЖЕМ, ЗАЛОЖНИК ПАПЫ РИМСКОГО И ДРУГ ЧЕЗАРЕ, И ДР.

Он вытер пот и обрадованно стал беседовать с литейщиками, тоже, довольными тем, как идет процесс. Альфонсо сам рассчитывал эту пушку, и вроде бы все идет хорошо – хотя ничего нельзя знать заранее, пока не будет произведен первый выстрел. Оставалось только ждать. Он оделся, накинул на плечи свою роскошную мантию, которую заботливый оруженосец отобрал у него еще при входе в кузню, чтобы мех не пропах, и отправился в свои комнаты. Чувство бодрости, которое покинуло его лет пятнадцать назад, казалось – навечно, вновь возвратилось в его тело. Он шел подпрыгивающей походкой и улыбался.

Уже два месяца, как каждый день, такой же веселый и окрыленный, он возвращался домой и обнимал Лауру Дианти.

Сначала он не думал, что все выйдет так. Он много путешествовал и имел много женщин, конечно, и куртизанок. Например, та искусница Джулия Феррарезе, которая была на пиру, где он увидел Лауру, провела с ним как-то недели полторы, и все общение с ней, кроме плотской страсти, вызывало в нем скуку. Джулия, уверенная в том, что владыки любят, когда ими вертят слабые женщины, постоянно кокетничала, стуча ресницами, манерно поводила плечами и выпрашивала подарки, поглядывая хищными глазами совы.

Тициан (копия). «Портрет Альфонсо д’Эсте».

Ок. 1523 г. Метрополитен-музей

ОРИГИНАЛ ЭТОГО ПОРТРЕТА, СОЗДАННЫЙ ТИЦИАНОМ, НЕ СОХРАНИЛСЯ, ОДНАКО МЫ МОЖЕМ СУДИТЬ О НЕМ ПО НЕСКОЛЬКИМ КОПИЯМ, ИЗ КОТОРЫХ НАИБОЛЕЕ РАННЕЙ И КАЧЕСТВЕННОЙ ЯВЛЯЕТСЯ ВАРИАНТ НЕИЗВЕСТНОГО АВТОРА, ПРЕДСТАВЛЕННЫЙ В МЕТРОПОЛИТЕН-МУЗЕЕ. ЕСТЬ ВЕРСИЯ, ЧТО ИСХОДНАЯ КАРТИНА БЫЛА СОЗДАНА КАК ПАРНАЯ К ПОРТРЕТУ ЛАУРЫ ДИАНТИ И ИЗНАЧАЛЬНО ВИСЕЛА С НЕЙ РЯДОМ. ПОСЛАНИЕ, КОТОРОЕ ТРАНСЛИРУЕТ СОВРЕМЕННИКАМ ГЕРЦОГ ЭТИМ ПАРАДНЫМ ИЗОБРАЖЕНИЕМ, МОЖНО РАСШИФРОВАТЬ, ОБРАТИВ ВНИМАНИЕ НА ЕГО РУКИ – ОДНА ЕГО ЛАДОНЬ ПОКОИТСЯ НА ПУШКЕ, ДРУГАЯ – НА ЭФЕСЕ ШПАГИ.

Лаура была совсем другая. У нее была уютная мягкая грудь, и ему нравилось просто лежать с ней рядом, уткнувшись носом в ее тело. Впервые в жизни он поселил женщину в спальне своего дворца – у покойных герцогинь были свои покои, и он навещал их, когда чувствовал в том необходимость, тратя время на прогулку по длинному коридору. Походные девицы под сенью военной палатки вообще были не в счет. С Лаурой все вышло иначе. С первого же дня она оказалась такой теплой, душевной и надежной, что он недоумевал, как он умудрялся находить успокоение раньше, когда ее не было рядом. На днях он разговорился с литейщиком Карлуччо, своим любимым товарищем по огневой потехе, как он знал, счастливым в браке:

– Знаешь, друг, впервые в жизни я чувствую себя по-настоящему женатым, как ты женат или все нормальные люди вокруг. Каждую ночь я засыпаю с ней в обнимку, просыпаюсь, и она – все так же рядом. Какое счастье, что она не аристократка! Ее не заботят поэзия Пьетро Бембо, модный наряд для мессы, длина ее родословного древа по сравнению с моим или отказ Леонардо да Винчи нарисовать ее портрет!

– А что ее заботит? – улыбнулся ему литейщик. Они с герцогом собирались на крестины его недавно родившегося сына, где Альфонсо с Лаурой согласились быть восприемниками.

– Покормить меня горячим ужином, снять с меня вечером узкие сапоги, потереть мне спину в ванне и послушать о том, что я делал за день, – блаженно перечислил герцог, глядя куда-то поверх плеча Карлуччо бессмысленным взглядом влюбленного.

– Ага, послушать… – развеселился Карлуччо. – Ты знаешь, я собственными глазами видел, как ты влюбился в нее по-настоящему.

– И как?

– Ты привел ее сюда, к нашим печам, и часа три подряд рассказывал: «Порох есть телесная и землистая вещь, составленная из мощи четырех первоэлементов. Когда в некоторую часть этой чрезвычайно сухой субстанции посредством серы вводится пламя, это производит умножение воздуха и огня[5]. Правда ведь интересно, Лаура?» А она отвечала: «Правда! Объясняй дальше». И смотрела на тебя вот таким же неосмысленно счастливым взглядом, какой у тебя сейчас.

И они оба рассмеялись, похлопывая друг друга грязными руками по мощным плечам.

И герцог знал, что Лауре действительно было интересно, как он умеет лить из железа стрелковое оружие, и очищать селитру, и стрелять из больших и малых пушек.

Вилла Делиция дель Верджинезе.

ЗАГОРОДНАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ, ЧЬЕ НАЗВАНИЕ ПЕРЕВОДИТСЯ КАК «ДЕВИЧИЙ ВОСТОРГ», БЫЛА ПОСТРОЕНА В КОНЦЕ XV ВЕКА. ПОСЛЕ ТОГО КАК ГЕРЦОГ АЛЬФОНСО ПРИОБРЕЛ ВИЛЛУ, ОНА БЫЛА ПЕРЕСТРОЕНА (ВОЗМОЖНО, АРХИТЕКТОРОМ ДЖИРОЛАМО ДА КАРПИ) И ПОДАРЕНА ЛАУРЕ. ПОСЛЕ ЕГО СМЕРТИ ОНА СДЕЛАЛА ВИЛЛУ СВОЕЙ ПОСТОЯННОЙ РЕЗИДЕНЦИЕЙ.

А Лаура сидела у себя в комнате и думала о том, как бы довольна она была, если б Альфонсо, в которого она влюбилась сразу и без оглядки, оказался не герцогом, а кузнецом или солдатом.

«Ах, если б он был простым человеком и обвенчался б со мной как с равной, чтобы мы потом жили в нашем доме, обычном доме!» Она мечтала об этом, потому что в этом огромном замке с оравой слуг она, со всем своим неожиданным счастьем, чувствовала себя неуютно и боялась, что в любой момент оно так же внезапно кончится.

«Впрочем, герцог – это тоже здорово», – подумала она и полюбовалась в зеркале на новое ожерелье из огромных индийских сапфиров.

* * *

Через три года она родит ему первого сына, еще через три – второго. Тициан напишет ее прекрасный портрет. Герцог подарит ей восхитительное имение Делиция дель Вергинезе, с особняком-игрушечкой, куда они будут приезжать всей семьей проводить лето и отмечать праздники. Вместе они проживут десять лет. В 1534 году, в возрасте 58 лет, герцог умрет на руках у своей любимой Лауры.

Говорят, перед смертью он успеет с ней тайно обвенчаться.

Престол герцогства унаследует его сын от Лукреции Борджиа. Богатая, но опечаленная, Лаура поселится на своей вилле, будет растить своих сыновей, узаконенных завещанием отца, приглашать к себе лучших художников и поэтов, научится разбираться в поэзии и играть на музыкальных инструментах. Прожив остаток жизни в свое удовольствие в окружении прекрасных вещей, в том числе своих портретов, написанных Тицианом и Доссо Досси, Лаура скончается в 1573 году, разменяв седьмой десяток и покачав на коленях внуков, одному из которых, Чезаре, суждено будет стать герцогом – вместо потомков Лукреции.

№ 7. Пленительный образ Фьямметты

Данте Габриэль Россетти. «Видение Фьямметты». 1878 г.

Коллекция Эндрю Ллойда Уэббера

СЧИТАЕТСЯ, ЧТО ПОД ПСЕВДОНИМОМ «ФЬЯММЕТТА» (ПЫЛАЮЩАЯ, ОГОНЕК) БОККАЧЧО СКРЫЛ ДАМУ – ТЕЗКУ БОГОРОДИЦЫ ИЗ РОДА СВЯТОГО ФОМЫ АКВИНСКОГО, ТО ЕСТЬ МАРИЮ Д’АКВИНО, ЯКОБЫ ВНЕБРАЧНУЮ ДОЧЬ НЕАПОЛИТАНСКОГО КОРОЛЯ РОБЕРТА АНЖУЙСКОГО. ОДНАКО УСТАНОВИТЬ РЕАЛЬНОСТЬ ЕЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ НЕВОЗМОЖНО. ПОРТРЕТНЫХ ЕЕ ИЗОБРАЖЕНИЙ ТОЖЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ, В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ПОТОМУ, ЧТО В 1-Ю ПОЛОВИНУ XIV ВЕКА, КОГДА ОНА ЖИЛА, ЭТОЙ ЧЕСТИ УДОСТАИВАЛИСЬ ЛИШЬ КРАЙНЕ ВАЖНЫЕ ПЕРСОНЫ. ПРИЧЕМ ЭТО БЫЛИ НЕ ПРИВЫЧНЫЕ НАМ ПОРТРЕТЫ С ХАРАКТЕРНЫМИ ЛИЦАМИ, А ЛИШЬ НЕБОЛЬШИЕ ФИГУРКИ В РУКОПИСЯХ ИЛИ ОБОБЩЕННЫЕ ЛИЦА НА ФРЕСКАХ.

НА ЭТОЙ КАРТИНЕ ПЕРЕД НАМИ ПРЕДСТАЕТ ВЫМЫШЛЕННЫЙ ОБЛИК ФЬЯММЕТТЫ, СОЗДАННЫЙ КИСТЬЮ ПРЕРАФАЭЛИТА ДАНТЕ ГАБРИЭЛЯ РОССЕТТИ, ДЛЯ КОТОРОГО РЕНЕССАНСНЫЕ ЛЮБОВНЫЕ ИСТОРИИ БЫЛИ КРАЙНЕ ВАЖНЫ. (ПРАВДА, ГОРАЗДО БОЛЬШЕ ОН ЛЮБИЛ ИСТОРИЮ СВОЕГО ТЕЗКИ ДАНТЕ И ПРЕКРАСНОЙ БЕАТРИЧЕ.)

Неаполь, 1327 год

Шесть штук парчового полотна цвета лазоревого, три – ткани дамасковой, золотыми грифонами и цветами по пунцовому фону затканной, да двенадцать отрезов шелка, доставленных путем морским из краев басурманских, входили в приданое медноволосой донны Марии Аквинат, выданной за сеньора Северино ди Северини Убальди в храме Сан Лоренцо Маджоре, что в Неаполе на углу виа деи Трибунале, в лето Господне 1327-е, апреля числа двенадцатого. Жених был красив, упитан и силен; мускулы его ляжек, плотно обтянутых шоссами, возбуждали в дамах, сидевших на скамейках позади алтаря, неподобающие мысли. Две его бывшие возлюбленные, из числа придворных дам королевы Санчи, тайком кусали губы.

Невесте шестнадцать лет и три месяца. Богатая девочка, две недели как из монастырской школы, с наивным взглядом балованного подростка и неловкими движениями недавно научившегося бегать жеребенка. Муж старше на одиннадцать лет, он познал все прелести жизни при королевском дворе и наслаждался неиспорченностью Марии, свежестью ее кругленького личика и восторгом, с которым она смотрела на роскошь вокруг. Его влажные карие глаза с предвкушением любовались телом Марии, его изогнутые купидоновым луком темные губы увлажнялись, когда он отвечал священнику «да», его ладони даже слегка потели. Северино Убальди надевает золотое кольцо на палец дочери графа Аквинского, и епископ объявляет их супругами.

В далеком Авиньоне, прекрасной резиденции римских пап на текучей Роне, за шесть дней до этого на утренней мессе в Эглизэ де Сен-Клер некий юрист по имени Франческо Петрарка впервые видит (на дубовой скамейке в четвертом ряду слева) прекрасную Лауру, урожденную де Нов, супругу храброго рыцаря Уго ди Саде.

Андреа Бонайути. «Аллегория деятельной и торжествующей Церкви и доминиканского ордена» (фрагмент). 1365–1367 гг. Испанская капелла (Флоренция)

НА БОЛЬШИНСТВЕ ИЗОБРАЖЕНИЙ БОККАЧЧО ОН – ПУХЛЫЙ МУЖЧИНА ЗРЕЛЫХ ЛЕТ В ТЕМНОЙ ОДЕЖДЕ, ЧАСТО УВЕНЧАННЫЙ ЛАВРОВЫМ ВЕНКОМ (СИМВОЛОМ ПОЭТИЧЕСКОГО ДАРА). ФРАГМЕНТ МАСШТАБНОЙ ФРЕСКИ, ПОСВЯЩЕННОЙ ПРОСЛАВЛЕНИЮ ЦЕРКВИ, – РЕДКИЙ ПРИМЕР ПРИЖИЗНЕННОГО ИЗОБРАЖЕНИЯ БОККАЧЧО: ИЩИТЕ ФИГУРУ МУЖЧИНЫ В КРАСНОМ. ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ КАПЮШОНЕ С ЗЕЛЕНЫМ ВОРОТНИКОМ ВЫШЕ НЕГО – ПЕТРАРКА (УМ. В 1374 ГОДУ), ПРОФИЛЬНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ СПРАВА ОТ НЕГО В СЕРОМ И БЕЛОМ – ДАНТЕ (УМ. В 1321 ГОДУ). ХОТЯ БОККАЧЧО И ПЕТРАРКА БЫЛИ ЕЩЕ ЖИВЫ НА МОМЕНТ НАПИСАНИЯ ФРЕСКИ, СОВЕРШЕННО НЕОБЯЗАТЕЛЬНО, ЧТО ХУДОЖНИК ИХ КОГДА-ЛИБО ВИДЕЛ И ОТРАЗИЛ ЗДЕСЬ ИХ РЕАЛЬНЫЙ ОБЛИК.

В ЧИСЛЕ МОНАРХОВ, ИЗОБРАЖЕННЫХ НА ДРУГИХ УЧАСТКАХ ФРЕСКИ: ИМПЕРАТОР КАРЛ IV, ПАПА ИННОКЕНТИЙ VI, КИПРСКИЙ КОРОЛЬ ПЕТР I И ПРОЧИЕ. ТАКЖЕ В ТОЛПЕ СТОЯТ ХУДОЖНИКИ ДЖОТТО И ЧИМАБУЭ И СКУЛЬПТОР АРНОЛЬФО ДИ КАМБИО. ТАКИМ ОБРАЗОМ ЭТА ФРЕСКА ОКАЗЫВАЕТСЯ ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ ГРУППОВЫХ ПОРТРЕТОВ ИТАЛЬЯНСКИХ ДЕЯТЕЛЕЙ КУЛЬТУРЫ.

В 1338-м, одиннадцать лет спустя, благородной даме Марии д’Аквино, в супружестве Убальди, без двух годков тридцать, и счастливей ее, как кажется самой Мариелле, человека нет. Богатая усадьба в центре Неаполя с внутренним двориком, где журчат фонтаны и шумит листва; в дальних комнатах три подрастающих сына и розовощекая дочь под опекой няньки с кормилицей; завтра придет портниха с новым упеляндом на белоснежном песцовом меху из фламандского сукна цвета осенней листвы; супруг ее, Северино Убальди, смуглый, сорокалетний Аполлон, подарил ей ожерелье из богемских гранатовых кабошонов – один из тех щедрых подарков, ставших ей привычными за те несколько лет, как муж ее понял, что большую радость он находит в объятиях юных эфебов, чем крутобедрой супруги. А Мариелле и не обидно – ожерелье восхитительно, как и яхонтовая тиара месяцем ране, и сама она (наука королевы Санчи пошла впрок) тоже больше рада молодым эфебам, чем супругу.

Миниатюрная сероглазая Мариелла слегка подводит круглые сладкие губки, надевает платье цвета индиго, что так идет к ее волосам цвета красного золота (из вежливости знатных дам «рыжими» звать не пристало), и идет в гостиную. На резном аналое красного дерева там лежат никак не сочинения родича хозяйки, святого Фомы, сына покойного графа Аквинского, и не его племянника – поэта графа Ринальдо д’Аквино, а прескабрезный труд Апулея о Золотом осле, который доставляет своей пленительной читательнице радость не только сальностями, на удивление изобретательными, но и античной премудростью. А донна Мария до античности большая охотница, ведь отец покойный не поскупился на преподавателей, и книга всегда была ей в радость в долгие дни неподвижности из-за беременностей, которые впредь (выполнив свой долг перед мужем) она намерена не допускать. Мариелла с наслаждением перечитывает фрагмент про человека, который покупает большую винную бочку и просит мужа почистить ее изнутри, пока сам прочищает его жену сверху, улыбается, еще раз любуется в зеркале своим кругленьким белым личиком, поправляет выбившуюся из-под жемчужной сетки прядь и приказывает приготовить портшез.

В нескольких кварталах от нее, за столом в своей маленькой комнатке сидит сын флорентийского купца Джованни Боккаччо. Это молодой гуляка, малоизвестный поэт, написавший единственную книжку – эротическую поэму «Охота Дианы».

Боккаччо перелистывает страницы драгоценной рукописи – дантовской «Вита Нуова». Строки, в которых Данте описывает свое случайное знакомство с его несравненной Беатриче, рыцарственность его страсти, единственный взгляд на мосту, ее ранняя смерть – все это наполняет душу юноши сладостным ощущением поэзии. Затем он надевает свежие кальсоны, и, пробуя во рту на вкус нежные строки одного из сонетов Петрарки к его золотовласой Лауре, отправляется к любовнице.

Его женщину зовут Паола, она кормилица в доме герцога Карафа. Особенности ее профессии оказали значительное влияние на размер груди, что весьма по нраву сластолюбивому Боккаччо. С Паолой не поговоришь о Данте, но в женщине это подчас не главное, хотя порой Боккаччо вздыхает о своей мечте встретить настоящую любовь, мечте, с которой он шесть лет назад въезжал в Неаполь из Флоренции.

Он забирается в постель кормилицы на втором этаже герцогского дворца и начинает заниматься с Паолой всяческими безобразиями. В это время портшез Мариеллы д’Аквино, в замужестве Убальди, проносят по улицам Неаполя; тогда же прохожие едва успевают расступаться перед Иль Скорцо – огромным и краснорожим солдатом из свиты герцога Карафа, в ярости и гневе, подобно быку, несущемуся к герцогскому дворцу, где в комнатке на втором этаже его женушка развлекается с каким-то молодым красавцем.

Мариелла д’Аквино сидит в портшезе. Она довольна своим платьем, ароматом восточных благовоний и новыми драгоценностями. Ее благодушное настроение вызвано хорошим сном и обильным завтраком, но на сердце как-то беспокойно и чего-то не хватает. Она любуется своими ногтями.

Тут раздается треск и шум: матерчатая крыша ее портшеза рвется. Взору Мариеллы сначала предстает чья-то гладкая голая задница; затем тот, кто упал сверху, подтягивает ноги, наконец, целиком подбирается и спускается в ее портшез. Это красивый юноша; на его лице гуляет самодовольная усмешка человека, удачно спасшегося от ревнивого и очень мускулистого мужа. Он быстренько прикрывает остатками ткани дырку в крыше, усаживается на скамейку напротив Мариеллы, и только тут до него доходит, чем именно он уже несколько минут трясет перед лицом изящнейшей дамы из высшего общества, прекрасней которой он не видал в жизни. Он густо краснеет, он пытается прикрыть руками свой голый перед и голый зад, он благовоспитаннейшим образом приносит ей свои извинения и в терминах античной литературы, заимствуя образы из Плавта, описывает обстоятельства, приведшие его к столь плачевной ситуации.

Мариелла едва сдерживает хохот. В портшез заглядывает взволнованный происшествием лакей графини, но она отсылает его прочь. Речь молодого человека доказывает, что он принадлежит к числу людей образованных, лицо его выдает энергию и ум, плечи мускулисты, а прочие части, доступные ее обозрению, не смутили ее, а доставили удовольствие своим совершенством. Чтобы разрядить неловкость, она, как ни в чем не бывало, начинает с ним беседу о недавно прочитанном ею идиллическом романе «Флуар и Бланшефлор» и о том, сколь прекрасна описанная в нем страсть между героем и героиней.

Боккаччо вступает в беседу с прекрасной дамой, имени которой он не знает, но за цвет волос и красное платье зовет уже в мыслях «Огненная». Он читал этот роман и хвалит его достоинства, с трудом отводя глаза от ее лица и несравненной улыбки и почти даже забывая о своей наготе. Дама жалуется, что вариант на французском ей кажется более изящным, чем сделанный лет сорок назад итальянский перевод – «Флорио и Бьянкофьоре».

Она читала оба варианта, и за отечественный ей стало стыдно. «Жаль, нет у нас своего Конрада Флека – сей поэт ведь сотворил прекраснейшее произведение из «Флуара и Бланшефлора» своим немецким переводом… Увы, у нас в стране таких не найдется». Она слегка румянится – возможно, от стыда за итальянскую словесность или потому, что взгляд ее опять соскользнул куда-то не туда по линии бедра обнаженного Боккаччо.

Портшез добрейшей донны довозит Боккаччо до его дома и там он, прикрыв все, что возможно, ее шарфом, выходит наружу и идет к себе домой.

Шарф кисейный, и на него смотрит весь двор, включая голосистых кумушек-соседок. Но ему стыдно только перед Огненной Дамой – никогда в столь позорные ситуации он не попадал.

Назавтра днем, надев свой лучший наряд – жипон из тускло-красного бархата с котарди цвета топленого молока, с шапкой, украшенными белоснежными перьями цапли, Боккаччо отправляется к ее особняку у Сан-Лоренцо Маджиоре возвращать спасительнице шарф – он вычислил ее имя по гербу на дверце. Но поиски заняли слишком много времени – синьора уже успела с утра уехать на целое лето в свои загородные поместья.

Испепеляемый любовью с первого взгляда, коей не мог найти выход, Джованни возвращается домой, аккуратно убирает свой дорогой наряд в длинный кассоне и, оставшись по случаю майской жары в одном нижнем белье, садится за стол и вооружается пергаментом. Его голый торс возвышается над столешницей, плечи ходят ходуном – пишет, как пашет, старается, исходит путом творчества: Боккаччо взялся за создание нового итальянского варианта «Флуара и Бланшефлоры», стараясь наполнить его изяществом, достойным такой прекрасной дамы, как та, которой он дал прозвание «Огонек» – Фьямметта.

Как-то к нему забредает друг. Приятель берет со стола лист, в котором Боккаччо описывает, как он впервые встретил свою возлюбленную мадонну Фьямметту.

Красивым голосом друг зачитывает, как Боккаччо впервые увидел ее в церкви Сан-Лоренцо Маджиоре в Страстную субботу на дубовой скамейке в третьем ряду справа, под звуки ангельских песнопений в честь праздника. И лицо ее было озарено божественным светом, и он сразу понял, что это его судьба, а витражи бросали яркие тени на лица вокруг – по ее коже бегали оранжевые зайчики, а по его – лазурные; и как она изложила ему свое желание прочесть книгу, которую он и собирается возложить к ее ногам. «О! – говорит друг. – Так ты нашел свою музу! Смотри, какое совпадение, точно так же Петрарка встретил свою Лауру». Боккаччо густо краснеет.

Генри Холидей. «Данте и Беатриче». 1882–1884 гг.

Галерея искусств Уокера (Ливерпуль)

В «VITA NUOVA» ДАНТЕ ПОДРОБНО И КРАЙНЕ ЭМОЦИОНАЛЬНО ОПИСАЛ ВСЕ СВОИ СЧИТАНЫЕ ВСТРЕЧИ С ПРЕКРАСНОЙ БЕАТРИЧЕ. СОЗДАННЫЙ ИМ ЭТАЛОН РОМАНТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ ОКАЖЕТ ОГРОМНОЕ ВЛИЯНИЕ НА ПОЭТОВ И ПИСАТЕЛЕЙ СЛЕДУЮЩИХ ПОКОЛЕНИЙ. И, КОНЕЧНО, ХУДОЖНИКОВ.

БРИТАНЕЦ ХОЛИДЕЙ, БУДУЧИ ПОСЛЕДОВАТЕЛЕМ ПРЕРАФАЭЛИТОВ, ПРЕДЛАГАЕТ ЕЩЕ ОДНУ ТРАКТОВКУ ЭТОЙ КРАЙНЕ ПОПУЛЯРНОЙ ТЕМЫ. В СВОЕЙ КАРТИНЕ ОН ИЗОБРАЖАЕТ ДАНТЕ В ПРОФИЛЬ, С ВЫДАЮЩИМСЯ НОСОМ И СВИСАЮЩИМ ПОДБОРОДКОМ, СОГЛАСНО КАНОНУ, СЛОЖИВШЕМУСЯ К КОНЦУ XV ВЕКА (НАПРИМЕР, ТАКИМ ОН ПРЕДСТАЕТ НА ПОСМЕРТНОМ ПОРТРЕТЕ БОТТИЧЕЛЛИ). НА БОЛЕЕ РАННИХ ФРЕСКАХ, У БОНАЙУТИ, ЯКОПО ДИ ЧОНЕ И ДЖОТТО, ЕГО НОС ЕЩЕ НЕ ТАКОЙ КРЮЧКОВАТЫЙ – ЭТОТ НОС ЕЩЕ НЕ СТАЛ ЕГО АТРИБУТОМ.

Осенью Мариелла д’Аквино, отныне и навек – «Фьямметта», возвращается в Неаполь. Боккаччо возлагает к ее стопам написанную им книгу, названную им «Филоколо» (с той же буквы, что и ее прозвание). Мариелла польщена и получает от чтения удовольствие. Когда она разбирает описание встречи в церкви Боккаччо со своей музой, на ее кругленьких щеках появляются ямочки. Она опускает ресницы, и они бросают густые тени на ее щечки.

Боккаччо никогда в жизни не был так влюблен и никогда не видел женщины, обладающей столькими совершенствами.

С темпераментом жеребца, не допущенного до кобылы, он пытается добиться ее ответной страсти. Мариеллу весьма забавляет сочетание его античной эрудиции с огнем вожделения в глазах. Но Боккаччо младше ее на три года; да вдобавок лет десять она провела при королевском дворе – так что, считай, старше его она не на три года, а на все тридцать. Ей скучно, и она знает все дороги любви.

Поэтому порой она дает поэту поцеловать свой пальчик, с удовольствием принимает посвященные ей сонеты, демонстрирует его своим друзьям на приемах, тщательно оберегает от знакомства с мужем, который оценил бы его юношеский пушок на щеках, кормит обедами, когда у него нет денег, и заливисто хохочет над народными побасенками, которые он такой мастак рассказывать.

Боккаччо грызет зубами булыжник мостовой ее улицы. Но, наконец, однажды Мариелла снисходит к нему. Это было вечером: в сумерках гостиной он прочел посвященный ей сонет, звуки его голоса путались и глохли в тяжелых портьерах медового цвета, она смотрела в окно на пунцовое солнце, садящееся в море, и внезапно почувствовала себя невероятно одинокой. Сердце екнуло, и, смягченная его любовью, Мариелла наклонила голову чуть наискось, улыбнулась и протянула Джованни свою руку.

С этого вечера они стали любовниками, и блаженней его нет на свете.

От постоянного ощущения счастья у него горят уши.

Когда он не в ее постели или не у ее ног в гостиной, читающий ей свои произведения, он все равно думает лишь о Мариелле.

У него все получается. Рифмы сами приходят на ум, сюжетные повороты возникают во снах. У него появляются читатели, которым все больше и больше по нраву его произведения – поэма «Тезеида» и «Филострато», и «Амето», и, конечно, «Любовное видение» – все те книги, которые он посвящает своей Фьямметте, населяет образами своей Фьямметты, своей прекрасной нимфы.

Он горд ею. Раньше, когда его, сына купца от горничной, спрашивали о его происхождении, он говорил: «Моя мать была благородной французской дамой, одарившей своей благосклонностью отца в бытность его в Париже. Увы, венчание не скрепило их союз, но батюшка увез меня с собой и воспитал как наследника». Теперь эта тема ему не интересна, а когда друзья расспрашивают его о Фьямметте, то, помимо ее красоты и образованности, он по секрету делится с ними тайной ее царственного происхождения – оказывается, родительница ее, донна Сивилла, удостоилась благосклонности короля неаполитанского Роберта Мудрого. И, стало быть, принцесса Джованна, будущая королева, приходится ей родной племянницей. Друзья цокают языками – если донна Сивилла была так же прекрасна, как ее дочь Мария, то немудрено, что Его Величество не смог устоять. Они завидуют той нежной страсти, которая связывает двух любовников – поэта и его даму.

Но, вдруг, спустя два года – вовсе не вдруг, Мариелла однажды просыпается с давно забытым ощущением скуки на сердце. Она поднимается, смотрит на спутанные волосы Боккаччо, конской гривой разметанные по ее подушке. Оставляет его спящим и идет завтракать.

Когда на следующий день он приходит к ней в дом, она принимает его сухо и объясняет, что между ними все кончено. Младшая горничная, давний союзник Боккаччо в его пылкой страсти, через неделю приносит ему известие, что Мариелла завела нового любовника, породистого аристократа с каштановой шелковой бородой и безупречными манерами. Он не умеет писать стихи, но вычисляет свою родословную до шестого века.

Боккаччо очень плохо. Он подумывает о самоубийстве. Иногда он приходит на приемы, где можно увидеть ее. Мариелла не одаряет его ни взглядом, ни словом – женщина опытная, она знает, что рубить надо на корню, и такая страсть, как у Джованни, способна еще год или два подпитываться единственным добрым взглядом.

Неожиданно помогает его отец. Он действительно богатый купец в далекой Флоренции и, почувствовав себя неважно, вызывает сына письмом из Неаполя, чтобы тот помог ему в семейном предприятии. Боккаччо уезжает, обливаясь слезами.

Шпили и дымовые трубы города тают в тумане, скрывая от него смысл его существования. Сухопутная дорога через всю Италию опасна, юноша отправляется на корабле, но запах моря не помогает ему отвлечься.

Мэтр Франсуа (мастерская). «Петрарка является во сне Боккаччо».

Ок. 1475 г. Миниатюра из рукописи «Des Cas Nobles Hommes et Femmes», Schoyen, MS268

В 1355–1374 ГОДЫ БОККАЧЧО НАПИСАЛ СБОРНИК БИОГРАФИЙ «О НЕСЧАСТИЯХ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ», ГДЕ РАССКАЗЫВАЛИСЬ ИСТОРИИ АДАМА, ПЕРСЕЯ, ЦИЦЕРОНА, ЮСТИНИАНА И МНОГИХ ДРУГИХ ВЫДАЮЩИХСЯ ЛИЧНОСТЕЙ, ВКЛЮЧАЯ ПЕТРАРКУ. РУКОПИСИ КНИГИ ОБИЛЬНО ИЛЛЮСТРИРОВАЛИСЬ ПОРТРЕТАМИ ГЕРОЕВ. ЭТА ЖЕ МИНИАТЮРА ОСНОВАНА НА СТРОКАХ БОККАЧЧО О ТОМ, ЧТО ПЕТРАРКА ЯВЛЯЕТСЯ ЕГО НАСТАВНИКОМ, В НЕЙ ПРИЗРАК ПЕТРАРКИ ПРОБУЖДАЕТ КОЛЛЕГУ ОТ СНА И ВДОХНОВЛЯЕТ ЕГО ПРОДОЛЖИТЬ РАБОТУ НАД КНИГОЙ.

Во Флоренции Боккаччо целует руку отца, ни разу не заходит в его торговую лавку и запирается у себя в комнате. Не отвлекаясь ни на секунду, едва принимая пищу, он пишет повесть в прозе, жанр для него непривычный.

Роман называется «Элегия мадонны Фьямметты». Она – его главная героиня, и книга написана от ее первого лица.

Героиня, благородная замужняя неаполитанка Фьямметта, влюблена в прекрасного юношу Панфило, который разделяет с ней страсть. Но отец, флорентийский купец, приказывает Панфило вернуться домой и помогать ему в семейном деле. Фьямметта остается в Неаполе одна. Она тоскует по возлюбленному, она скучает, до нее доходят новости о его неверности, она подумывает о самоубийстве. «В таком состоянии, как я описала, женщины, я осталась после отъезда моего Панфило и много дней в слезах горевала о его отсутствии, все время мысленно говоря: «О, Панфило, как могло случиться, что ты меня покинул?» – выводит Боккаччо на пергаменте гусиным пером. Мариелла никогда б не сказала ему таких слов. Пользуясь тем, что дверь крепко заперта и его никто не увидит, он плачет.

Наутро его неожиданно осеняет, что Лауры никогда не существовало на самом деле, Петрарка ее попросту придумал. Он делится этой догадкой с друзьями, и они смотрят на него, как на богохульника.

* * *

Проходят годы. Со временем боль затихает. «Элегия мадонны Фьямметты» помогла ему спастись. Он вырыл яму в земле и крикнул в нее: «У царя Мидаса ослиные уши!» – так боль и ушла. Другие женщины рожают ему побочных сыновей – Марио, Джулио и Виоленте. Его имя становится известным по всей Европе. Фьямметта появляется в его произведениях, но уже как образ, как сладкая грусть. Придумывая персонажей «Декамерона», он дает это имя одной из прекрасных флорентиек, рассказчиц. Настоящей Мариелле уже лет сорок – а в книге Фьямметта все так же юна и прекрасна и также волшебно поет, как пела тогда, на террасе, прежде чем в первый раз позволить ему взять ее руку. Но все это пустяки, давно забытая страсть.

Фьямметта, тайная дочь неаполитанского короля и жестокая Мария – для него разные люди, и первую он знает лучше. Это благородная, честная, богобоязненная и прекрасная дама, и вспоминать о ней – сладость.

В 1378 году, лет сорок спустя после первой встречи – их первой встречи в церкви Сан-Лоренцо Маджоре в Неаполе, где витражи бросали оранжевые блики на ее лицо, донна Мария д’Аквино сидит на террасе своего вдовьего загородного имения в Байях и смотрит на горы и море. Ее шестьдесят восемь, она тучна, страдает водянкой и зобом, у нее отнялись ноги. Она посасывает сласти, которые за большие деньги привозят ей из-за восточных морей, чтобы снимать постоянную боль.

Якопо ди Чоне. «Портрет Боккаччо». Ок. 1366 г. Фреска в зале Аудиенций, Дворец искусств судей и нотариусов (Флоренция)

НА ПРОТЯЖЕНИИ СТОЛЕТИЙ ПОМЕЩЕНИЕ ИСПОЛЬЗОВАЛОСЬ КАК ТОРГОВАЯ ЛАВКА, ОБНАРУЖЕНИЕ В НЕЙ СТАРИННЫХ ФРЕСОК В XIX ВЕКЕ ПОЗАДИ ПОЛОК С ТКАНЯМИ СТАЛО ВАЖНЫМ ОТКРЫТИЕМ. ИЗОБРАЖЕНИЕ БОККАЧЧО НАХОДИТСЯ РЯДОМ С ДАНТЕ В «ЛЮНЕТЕ ПОЭТОВ»: ЭТО САМЫЕ СТАРЫЕ ЗАДОКУМЕНТИРОВАННЫЕ ИЗОБРАЖЕНИЯ ИХ ОБОИХ. НЕТИПИЧНОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ СТАРИКА БОККАЧЧО В ПРОФИЛЬ, ВОЗМОЖНО, БЫЛО ВЫПОЛНЕНО ПРИ ЕГО ЖИЗНИ ИЛИ ВСКОРЕ ПОСЛЕ СМЕРТИ. ДАНТЕ ТОЖЕ «РАННИЙ», НЕПРИВЫЧНЫЙ, БЕЗ ФИРМЕННОГО ОРЛИНОГО НОСА: ТРАДИЦИОННАЯ ИКОНОГРАФИЯ ЕЩЕ НЕ СФОРМИРОВАЛАСЬ. РЯДОМ С НИМИ ВИДНЫ МЕЛКИЕ ФРАГМЕНТЫ ДВУХ ДРУГИХ ФИГУР – ВЕРОЯТНО, ПЕТРАРКИ И ПОЗАБЫТОГО НЫНЕ ПОЭТА И УЧЕНОГО ЗАНОБИ ДА СТРАДА. РОСПИСЬ ПОМЕЩЕНИЯ БЫЛА ОСУЩЕСТВЛЕНА СОГЛАСНО ИКОНОГРАФИЧЕСКОЙ ПРОГРАММЕ ПО ЧЕСТВОВАНИЮ ВЕЛИКИХ ФЛОРЕНТИЙЦЕВ, СОСТАВЛЕННОЙ ГУМАНИСТОМ КОЛУЧЧО САЛЮТАТИ ДЛЯ РОСПИСЕЙ ПАЛАЦЦО ВЕККЬО. ПОСКОЛЬКУ ОРИГИНАЛЬНЫЙ ЦИКЛ ПАЛАЦЦО ВЕККЬО БЫЛ УТРАЧЕН, ЭТА УМЕНЬШЕННАЯ ВЕРСИЯ ИМЕЕТ БОЛЬШОЕ ЗНАЧЕНИЕ ДЛЯ ИСТОРИКОВ ИСКУССТВА.

Неожиданно она посылает слугу в город – ей хочется почитать сочинения Джованни Боккаччо. Она не читала ничего из того, что он написал, с того дня, как бросила его, хотя его слава с тех пор разошлась по всей Европе и ей приходилось слышать о нем весьма часто. Ей было немного неловко за то, что она причинила ему страдания, но она долго не вспоминала об этом, и только в последнее время, когда болезнь отзывалась в ее теле острым ножом боли, Мариелла, припоминая свои грехи, стала задумываться, не воздаяние ли это мироздания за мучения, причиненные великому человеку.

Ей приносят список стихов.

Она читает его венок сонетов на смерть мадонны Фьямметты, благороднейшей из женщин. Этот цикл написан лет десять назад. Она криво улыбается. Затем тянется за привычной дозой опиума, затем еще за одной. Наутро ее мертвое тело находят слуги.

ДЖОВАННИ БОККАЧЧО

XCVII

CXXVI (На смерть Петрарки)

№ 8. Одиночество Изотты Ногарола

Анонимный гравер. «Изотта Ногарола». Иллюстрация из дополненного издания «О знаменитых женщинах Боккаччо», версия Джакомо Филиппи Форести. (Феррара, Laurentius de Rubeis, 1497). Национальная библиотека Румынии

ЭТО НАЧИНАЕТ СТАНОВИТЬСЯ ОДНООБРАЗНЫМ, НО И В ДАННОМ СЛУЧАЕ МЫ ОПЯТЬ ВЫНУЖДЕНЫ НАПИСАТЬ, ЧТО ДОСТОВЕРНЫХ ПОРТРЕТОВ ГЕРОИНИ ГЛАВЫ НЕ СУЩЕСТВУЕТ. ВПРОЧЕМ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ПРЕДЫДУЩИХ ПЕРСОНАЖЕЙ, НЕТ ДАЖЕ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫХ КАРТИН, КОТОРЫЕ ПРИВЫКЛИ СЧИТАТЬ ПОРТРЕТАМИ ИЗОТТЫ НОГАРОЛА. СУЩЕСТВУЕТ ТОЛЬКО НЕСКОЛЬКО ГРАВЮР, СХЕМАТИЧНЫХ И ЯВНО НЕ С НАТУРЫ, А ТАКЖЕ ЖИВОПИСНЫЕ КОПИИ С НИХ. ВЕРОЯТНО, ИЗОТТА САМА НЕ ЖЕЛАЛА ПОРТРЕТИРОВАТЬСЯ, КРОМЕ ТОГО, 1-Я ПОЛОВИНА XV ВЕКА, ВРЕМЯ ЕЕ ЖИЗНИ, НА ПОРТРЕТЫ ЕЩЕ БЫЛО СКУПО. НАПРИМЕР, ЕСЛИ НЕ СЧИТАТЬ НАДГРОБНОЙ СТАТУИ, НЕТ НИ ОДНОГО НОРМАЛЬНОГО ПОРТРЕТА ЕЕ ЗЯТЯ, ВЕНЕЦИАНСКОГО ДОЖА НИКОЛО ТРОНО: ДАЖЕ ДОЖЕЙ ЕЩЕ ПОРТРЕТИРОВАЛИ РЕДКО.

ДАННАЯ ГРАВЮРА С ЖЕНСКОЙ ФИГУРОЙ, ИЗОБРАЖАЮЩЕЙ ИЗОТТУ, ПРОИСХОДИТ ИЗ ПЕЧАТНОЙ ВЕРСИИ КНИГИ БОККАЧЧО «О ЗНАМЕНИТЫХ ЖЕНЩИНАХ», СОЧИНЕННОЙ В 1360-Е ГОДЫ. В СВОЕ ВРЕМЯ ЭТА КНИГА БЫЛА КРАЙНЕ ПОПУЛЯРНА, ХОТЯ СЕГОДНЯ В НАСЛЕДИИ БОККАЧЧО ОКАЗАЛАСЬ ПОЛНОСТЬЮ ЗАСЛОНЕНА «ДЕКАМЕРОНОМ». В НЕЙ БОККАЧЧО ПЕРЕСКАЗЫВАЕТ 106 БИОГРАФИЙ МИФОЛОГИЧЕСКИХ ГЕРОИНЬ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ И РИМА, ПЕРСОНАЖЕЙ АНТИЧНОЙ И СРЕДНЕВЕКОВОЙ ИСТОРИИ. САМЫЕ ПОСЛЕДНИЕ ПО ХРОНОЛОГИИ ГЕРОИНИ БОККАЧЧО – КОРОЛЕВА СИЦИЛИИ КОНСТАНЦИЯ (1154–1198) И КОРОЛЕВА НЕАПОЛЯ ДЖОВАННА I (1325–1382). ЭКЗЕМПЛЯРЫ КНИГИ ОБИЛЬНО ИЛЛЮСТРИРОВАЛИСЬ ПОРТРЕТАМИ УПОМЯНУТЫХ ДАМ. В ПОСЛЕДУЮЩИЕ СТОЛЕТИЯ КНИГА СИЛЬНО «НАБУХЛА», ТАК КАК ЧИТАТЕЛИ И ЧИТАТЕЛЬНИЦЫ ТРЕБОВАЛИ НОВЫХ, БОЛЕЕ АКТУАЛЬНЫХ ГЕРОИНЬ. К АНТИЧНЫМ ЦАРИЦАМ УСИЛИЯМИ ИЗДАТЕЛЕЙ ДОБАВИЛИСЬ СОВРЕМЕННЫЕ КОРОЛЕВЫ И ДЕЯТЕЛЬНИЦЫ ЦЕРКВИ, А ТАКЖЕ ПИСАТЕЛЬНИЦЫ. ИТАЛЬЯНСКАЯ ВЕРСИЯ ДЖАКОМО ФИЛИППИ ФОРЕСТИ, ВПЕРВЫЕ ОПУБЛИКОВАННАЯ В ВЕНЕЦИИ В 1483 ГОДУ, ВКЛЮЧАЛА УЖЕ 194 ПЕРСОНАЛИИ.

Верона, 1418 год

Бьянка жила в Вероне. Невысокая, с голосом, нежным как лютня, она была замужем за аристократом, чей род обитал в городе уже полтысячелетия. Семья владела парой небольших поселений неподалеку. Муж Леонардо часто перевозил их из одного поместья в другое. Бьянка была постоянно беременна. Она любила смотреть в окно на восхитительные сады с фонтанами, слушать мальчиков-певцов и читать рыцарские романы.

Особенно ей нравились истории о рыцарях Круглого Стола: их любовь к Прекрасной Даме, а порой и к Belle dame sans merci, всегда так восхитительна и чиста. А тут, дома, в Вероне, все любовные истории обязательно кровавы.

Вот, например, знаменитая история о веронских влюбленных, которой нет печальнее на свете: старая нянюшка ее мужа, сидя у камина, как-то поведала Бьянке, что случилось с сестрой его деда. Девушка из хорошей, приличной семьи гибеллинов влюбилась в молодого гуляку из гвельфов и начала тайком с ним встречаться. К ней посватался герцог, и родители, не зная о секретной страсти дочери, решили отдать ему ее руку. Назначили дату свадьбы.

Но тут тело герцога, пронзенное двадцатью шестью ударами кинжала, нашли на пороге дворца родителей юноши – вот этого самого дома, где жила теперь Бьянка. Брат герцога был очень расстроен этой смертью. Арестовали всех; открылось, что у невесты был тайный возлюбленный. Молодую пару приволокли в казематы. Они ни в чем не признались и умерли под пытками. Родителей обоих возлюбленных, глав достопочтенных родов Ногарола и Малеспина, лишь немного потянули на дыбе, а потом отпустили по домам. Истина так и осталась невыясненной: кто же убил герцога? Поговаривали, что приказ отдал его брат, тот самый, который затем так усердствовал в выяснении правды. Этого Скалигера потом зарезали в переулке. Гибеллинская семья Ногарола и гвельфская Малеспина после этого помирились – загадочно улыбаясь, добавляла в конце рассказа нянюшка.

Бьянка, супруга Леонардо Ногарола, морщилась. Она не любила истории о дыбах и колесованиях. Двух из своих дочерей она назвала в честь героинь любимых книг – королевы Гвиневры и королевы Изольды. Девочек крестили по-итальянски – Джиневрой и Изоттой. Тогда, готовясь к празднику крестин, в радости от пусть недолгого, но перерыва между беременностями, Бьянка затянулась

Так называемый «Дом Ромео» в Вероне.

ОДНО ИЗ САМЫХ СТАРИННЫХ ЗДАНИЙ, СОХРАНИВШИХСЯ В ВЕРОНЕ, ПОКАЗЫВАЮТ ТУРИСТАМ КАК «ДОМ РОМЕО». НА САМОМ ДЕЛЕ В ЭПОХУ, КОГДА ПРОИСХОДЯТ СОБЫТИЯ ПЬЕСЫ, ОН ПРИНАДЛЕЖАЛ СЕМЬЕ НОГАРОЛА. В 1381 ГОДУ НА ПОРОГЕ ЭТОГО ДОМА БЫЛ УБИТ СОПРАВИТЕЛЬ ВЕРОНЫ БАРТОЛОМЕО II ДЕЛЛА СКАЛА, В ЧЕМ ЕГО БРАТОМ-СОПРАВИТЕЛЕМ АНТОНИО (ВЕРОЯТНО, НАСТОЯЩИМ ЗАКАЗЧИКОМ УБИЙСТВА) БЫЛИ ОБВИНЕНЫ ЧЛЕНЫ СЕМЬИ НОГАРОЛА. ИХ ИМУЩЕСТВО БЫЛО КОНФИСКОВАНО. ТАКЖЕ ПОСТРАДАЛА СЕМЬЯ МАЛЕСПИНА. ДАЛЬНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ НЕ ОЧЕНЬ ЯСНЫ, ОДНАКО ИЗВЕСТНО, ЧТО АНТОНИО ДЕЛЛА СКАЛА УМЕР СЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ ПРИ НЕВЫЯСНЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ.

Молодая мать отвлеклась от пасмурных мыслей и отложила «Рыцаря в тележке» Кретьена де Труа. Она услышала шум кареты: прибыли гости. На новорожденную Изотту приехала посмотреть красотка графиня Анжела д’Арко Ногарола, сестра мужа.

Бьянка испытывала к золовке странное чувство – уважала ее и жгуче завидовала. Саму Бьянку, как и положено благопристойной девушке, обучили лишь читать, писать да чтить Священное Писание, да еще вышиванию. А графиня Анжела еще в юности отлично выучила латинский язык и столько всего прочитала из язычников и отцов церкви, что Бьянке и представить было страшно. Еще Анжела разбиралась в философии и астрономии, и когда она разговаривала с братом Бьянки кардиналом Борромео, тот терялся от ее эрудиции и потом порой лишь шептал за домашним ужином над откормленным каплуном:

– Уж не знаю, право, прилично ли женщине иметь такое образование!

Бьянка отдала бы все на свете, чтобы то же самое сказали про нее.

Еще графиня Анжела сочиняла стихи – разумеется, на латыни, причем такие правильные и изящные, что, когда она послала одно из своих произведений Никколо де Фачино, тот ответил ей, что неприлично воровать чужие тексты и выдавать их за свои. Анжела тогда очень разозлилась: «Неужели они думают, что женщина неспособна хорошо сочинять!» Она отправила Никколо второе стихотворение – столь же безупречное по грамматике и ямбам, опровергая в нем это обвинение. Сеньор де Фачино прочел его, отказался от мелькнувшей было мысли, что в доме госпожи графини обитает какой-то схоласт, успевший в три часа написать за нее эти отличные строки, и нехотя признал, что ошибся.

Анжела не была человеком мелочным, но в тот вечер, получив ответное послание с извинениями, она устроила небольшой праздник. Надела новое золотое платье из турецкого атласа, подаренное на свадьбу драгоценное ожерелье из индийского жемчуга размером с вишню и с римской резной инталией из трехслойного медового оникса с двойным профилем Германика и Агриппины, приказала украсить залу гирляндами тубероз, пригласила музыкантов и устроила себе с друзьями и супругом торжественный ужин.

Анонимный гравер. «Изотта и Анжела Ногарола». Иллюстрация из книги Джакомо Филиппо Томазини «Elogia Virorum Literis & Sapientia Illustrium … imaginibus exornata» (Падуя, Sebastiano Sardi, 1644)

ПОСКОЛЬКУ ИЗОТТА НОГАРОЛА БЫЛА ДОСТАТОЧНО ПОПУЛЯРНА, ЕЕ ПОРТРЕТ, ПУСТЬ И ВЫМЫШЛЕННЫЙ, ТРЕБОВАЛСЯ ЧИТАТЕЛЯМ. СФОРМИРОВАЛАСЬ ИКОНОГРАФИЯ, ВДОХНОВЛЕННАЯ ИЗВЕСТНЫМИ ЧЕРТАМИ ЕЕ ХАРАКТЕРА – СКРОМНО ОДЕТАЯ ЖЕНЩИНА С ГОЛОВНЫМ ПОКРЫВАЛОМ, НАПОМИНАЮЩИМ МОНАШЕСКОЕ. ПОРТРЕТ ПРОФИЛЬНЫЙ, ТАК КАК ИМЕННО ЭТА ПОЗА АССОЦИИРУЕТСЯ С XIV ВЕКОМ. В ДАННОЙ КНИГЕ В ПАРУ ЕЙ ДАЛИ ИЗОБРАЖЕНИЕ ЕЕ ТЕТКИ ПОЭТЕССЫ АНЖЕЛЫ НОГАРОЛА, ТАКЖЕ ВЫМЫШЛЕННОЕ: ДАМА, РОДИВШАЯСЯ В 1380 И УМЕРШАЯ В 1436 ГОДУ, ИЗОБРАЖЕНА ОДЕТОЙ ПО МОДЕ XVI ВЕКА. ЭТОТ АНАХРОНИЗМ ПОЗВОЛЯЕТ ПРЕДПОЛОЖИТЬ, ЧТО ДАННАЯ ГРАВЮРА 1644 ГОДА БЫЛА СКОПИРОВАНА С РАБОТЫ ИМЕННО XVI ВЕКА. АНЖЕЛА ПО ЗАМЫСЛУ ХУДОЖНИКА ОДЕТА БОЛЕЕ РОСКОШНО, ТАК КАК, В ОТЛИЧИЕ ОТ ПЛЕМЯННИЦЫ, ОНА БЫЛА ЗАМУЖНЕЙ ДАМОЙ, ГРАФИНЕЙ И ВЕЛА ПУБЛИЧНУЮ ЖИЗНЬ. ОДЕЖДА ПОДЧЕРКИВАЕТ РАЗНИЦУ МЕЖДУ РОДСТВЕННИЦАМИ.

СУЩЕСТВУЮТ КАРТИНЫ МАСЛОМ, ПОВТОРЯЮЩИЕ ЭТИ ГРАВИРОВАННЫЕ ПРОФИЛИ. СУДЯ ПО НИЗКОМУ УРОВНЮ И ДАТИРОВКЕ, ОНИ ЯВЛЯЮТСЯ БАНАЛЬНЫМИ РАСКРАШЕННЫМИ КОПИЯМИ ГРАВЮР. ПОДОБНЫЙ МЕТОД НАПОЛНЕНИЯ ПОРТРЕТНЫХ ГАЛЕРЕЙ БЫЛ ДОСТАТОЧНО РАСПРОСТРАНЕН В XVII–XVIII ВЕКАХ.

О, Бьянка хорошо помнила тот день, когда ее муж получил от сестры письмо с рассказом о той маленькой победе! О да, она отлично помнила – младенец Леонардо тогда маялся животиком, и она провела полночи, утешая рыдающего от боли ребенка, пока служанка едва успевала менять пахучие пеленки. А Леонардо-старший, перед тем как лечь спать в пустую без жены постель, зашел в детскую и зачитал письмо сестры усталой Бьянке. Он похлопывал себя по ляжкам, затянутым в малиновые шоссы, гордо улыбался и приговаривал:

– Да, пусть другие учат своих дочерей по Псалтырю и «Золотой Легенде» епископа Якопо – в моем роду девочки всегда блистали! Ты не читала сочинения сестры моего прапрадедушки, Антонии? Она тоже писала прекрасные стихи.

Он утащил с чеканного блюда виноградинку и отправился спать. Леонардо-младший срыгнул и засучил ножками.

В следующий вторник Бьянка отыскала в библиотеке манускрипт Антонии Ногарола, в замужестве Боннакольто, родившейся сто лет назад. И, униженная, быстро поставила его на место – покойная сеньора тоже писала на латыни. Бьянка смогла лишь разобрать, что там было что-то о смертных грехах, любви и, кажется, о библейской Агари. Вечером она сидела в своем любимом кресле, печально взирая на огонь в камине. И даже отличная глава из совершенно нового романа (Гверино по прозвищу Горемыка, влюбившись в принцессу Элисену, решается анонимно принять участие в турнире и, конечно же, одерживает победу, разбив турецких принцев Ториндо и Пинамонте), так вот, даже эта великолепная сцена не пробуждает интереса в Бьянке и, если честно, даже кажется ей редкостной глупостью. Далматский дог лижет руку грустной хозяйки и выпрашивает у нее кусочек прозрачного карпаччо.

* * *

В 1425 году Леонардо Ногарола, возвращаясь с соколиной охоты, падает с лошади и разбивает голову. Бьянка остается обеспеченной вдовой. У нее семеро живых детей и три маленькие могилки на семейном кладбище. Она больше не пахнет летними ягодами и много молчит. Голова ее тщательно прикрыта черным покрывалом: не видно ни волоска. Алые парчовые корсажи спрятаны по сундукам.

Через две недели после похорон мужа Бьянка отправляется положить на его надгробие букет галльских роз. Возвращаясь домой, она опирается на руку старого слуги. Она чувствует себя разбитой и усталой, ей кажется, что голова ее полна тумана от повторов requiem aetemam dona eis, Domine.

Дома ее встречают притихшие дети. Самому старшему из них, Лодовико, двенадцать. Он старательно держит осанку и пытается гордо нести голову, но его глаза блестят слезами волнения – мальчик знает, что теперь он глава рода. Девочки в длинных темных платьицах безмолвной кучкой толпятся в углу: заплаканная Лаура перебирает сандаловые четки, которые подарила ей бабушка Борромео; Джиневра и Изотта шепчутся о новой кукле. Их пухлые детские лица кажутся матери глупыми, как рыцарский роман, и неуместно безмятежными.

Бьянка бросает на дочерей внимательный взгляд. Прислушивается к тому, что рассказывает ей о своих уроках Леонардо-младший (после смерти отца – единственный), которого они решили готовить к духовному поприщу. Задумывается. Потом просит сына позвать учителя.

Маттео Боссо спускается к госпоже Ногарола из детских комнат. После короткой беседы он узнает, что жалование увеличилось вдвое. Это приятная новость; но тот факт, что теперь ему нужно учить и девочек, удивляет его гораздо сильнее. Он пытается объяснить, что древние языки и литература – слишком сложный для дамского ума предмет. Бьянка с неосознаваемым ею самой злорадством дает ему почитать сочинения графини Анжелы д’Арко Ногарола и синьоры Антонии Ногарола, в замужестве Боннакольто, и нежным голосом просит высказать свое мнение об их трудах. Еще она прибавляет, что дать дочерям прекрасное образование было желанием ее покойного супруга, и она обязана ему следовать.

Со следующей недели к юным Леонардо, Лодовико и Антонио за партами присоединяются Лаура, Изотта и Джиневра. Только малолетняя Бартоломмея пока наслаждается свободой. Дети учат латынь и греческий и днями напролет читают классиков. Девочки зачитываются «Книгой о граде женском» Кристины Пизанской, этот сборник биографий нравится им больше, чем похожая книжка Боккаччо.

Вечереет. Бьянка и старая нянюшка сидят у камина в восточной гостиной и совещаются. Тема разговора – юная Лаура.

Ей тринадцать, и она уже вошла в пору замужества. Красотой и статью она пошла в тетку графиню Анжелу, а вот головой, увы, в кого-то другого. Грудь у нее день ото дня наливается так, что шнуровка платьев то и дело грозит лопнуть, а глазища блестят совершенно непристойно. Мальчишки посыльные сворачивают шею, когда она идет по улице: такой волнующе охальной стала ее походка.

– Слава Мадонне, я спрятала от детей все те глупые романы, которыми зачитывалась, – приговаривает Бьянка, – А то, кто знает, что творилось бы сейчас у нее в голове?

На совет призывают Маттео Боссо, который признает, что Лаура в науках не блистает. Через некоторое время Лауру выдают замуж за Кристофоро Пеллегрини – состоятельного, молодого и здоровущего. Бьянка при выборе жениха особенно настаивает на двух последних пунктах: у нее быстрый ум и большая наблюдательность, поэтому она отказывает двум другим веронским сеньорам не первой свежести, волнуясь за их здоровье и предчувствуя, что супругу рослой Лауры придется выкладываться ночами по полной, чтобы жена по утрам оставалась добродушной и не заглядывалась на конюхов.

Проходит несколько лет. Сеньор Маттео увольняется: какие-то семейные обстоятельства да вдобавок слабые нервы – у Джиневры и Изотты начинает расти грудь, а он и так с трудом выдержал Лауру. Взамен нанимают Мартино Риццони из падуанского университета. Он тоже веронец; эрудирован, чуть сутулится, обожает устрицы с лимонным соком и не одобряет учение Савонаролы. Бьянке нет дела ни до устриц, ни до Савонаролы – ее заинтересовало то, что молодой человек ходит в учениках у их знаменитого соотечественника Гуарино по прозванию «Веронец».

Новый учитель Мартино Риццони приятно обрадован уровнем подготовки своих учеников: продолжать занятия оставили только троих, умненьких Леонардо, Джиневру и Изотту. Иногда, впрочем, приводят уже подросшую Бартоломмею – мать сама учит ее азбуке, но считает, что ребенку полезно посмотреть на занятия старших. На уроках Бартоломмея, как кошка, крутит головой от звуков незнакомой речи.

Маттео де Пасти. «Портрет Гуарино да Верона». Ок. 1446 г. Национальная галерея искусств (Вашингтон)

ДЛЯ ОБРАЗОВАННОГО ИТАЛЬЯНЦА СЕРЕДИНЫ XV ВЕКА ВОЗМОЖНОСТЬ ЗАПЕЧАТЛЕТЬ СВОЙ ОБЛИК В ВИДЕ ЧЕКАННОГО ПРОФИЛЯ НА МЕДАЛИ БЫЛА ГОРАЗДО ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЕЙ, ЧЕМ ЖИВОПИСНЫЙ ПОРТРЕТ. ПОСЛЕДНИЙ ПО БОЛЬШЕЙ ЧАСТИ ПОКА ЧТО АССОЦИИРОВАЛСЯ С РАЗЛИЧНЫМИ РЕЛИГИОЗНЫМИ ЦЕРЕМОНИЯМИ, А ТАКЖЕ С БРАКОМ, ПОМОЛВКОЙ И Т. Д. МЕДАЛЬ ЖЕ ИМЕЛА ОТЧЕТЛИВЫЙ ПРИВКУС АНТИЧНОГО ГЕРОИЗМА, ВОСПЕВАНИЯ ИЗОБРАЖЕННОГО ПО ТРАДИЦИЯМ ДРЕВНИХ.

ПЕРВУЮ РЕНЕССАНСНУЮ МЕДАЛЬ В 1438 ГОДУ ОТЧЕКАНИЛ ПИЗАНЕЛЛО, ОНА ИЗОБРАЖАЛА ПРЕДПОСЛЕДНЕГО ВИЗАНТИЙСКОГО ИМПЕРАТОРА ИОАННА VIII ПАЛЕОЛОГА, ЧЕЙ ВИЗИТ И НЕОБЫЧНЫЙ ОБЛИК ВЕСЬМА ПОРАЗИЛИ ИТАЛЬЯНЦЕВ. СРАЗУ ПОСЛЕ ЭТОГО МОДА ПОРТРЕТИРОВАТЬ СВОИХ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ СОВРЕМЕННИКОВ НА МЕДАЛЯХ СТАЛА ПОВСЕМЕСТНОЙ. А НАЧИНАЯ С 1500-Х ГОДОВ, В ЕВРОПЕ ВОЗРОДИТСЯ АНТИЧНАЯ ТРАДИЦИЯ ЧЕКАНИТЬ ПРОФИЛИ МОНАРХОВ НА МОНЕТАХ – ОНА КАЖЕТСЯ НАМ ТАКОЙ ЕСТЕСТВЕННОЙ, НО НЕ СУЩЕСТВОВАЛА ПОЧТИ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ.

Мартино Риццони разглядывает подростков. С Леонардо они мгновенно находят общий язык: он сам несколько лет назад был таким же – юным и алчущим, наслаждающимся красотой, которую можно отыскать в «Метаморфозах» и «Золотом осле». Через пару годков, думает Мартино, если задержусь на этой должности, можно будет брать мальчика с собой в академию.

С его сестрами труднее. Мартино, разумеется, в первую очередь увидел в них женщин. Обе они скоро станут красавицами. Джиневра тонкая, с белоснежной кожей и голубыми, как Адриатическое море, глазами. Русые волосы уложены в корону из кос, под их тяжестью хрупкая шея сгибается лебедем. Бирюзовое платье, вышитое серебром, облегает формирующуюся фигуру. Характер у Джиневры легкий и смешливый; любовь к знаниям – огромная, и стихи на латыни она складывает приятные. Спокойная Изотта рифмами не балуется. «Чувства у меня получаются ненастоящие», – объясняет она новому педагогу. Зато у нее лучше память и больше усидчивости. Она пониже ростом, хоть и постарше возрастом. Решительный подбородок делает ее лицо похожей на мраморных домин императорского Рима. И ее юная кожа, совсем как белоснежный мрамор, лучится на солнце.

Мартино, окинув ее взглядом знатока (хотя пока в этом молодчике больше позы, чем настоящего жизненного опыта), предсказывает про себя, что когда Изотта войдет в пору девичества и тело ее округлится, то эти округлости начнут сводить с ума всех представителей мужского пола в квартале. (Это у них семейное: замужняя Лаура – точно такая же). Изотта, впрочем, при этом очень замкнута, застенчива и любит читать по ночам, тайком зажигая свечу. У нее изумительной формы губы – в очертаниях купидонова лука, и на щеках – ямочки. Терракотовое платье идет к ее сдержанности.

Мартино никогда не встречал женщин, которые любили бы науки так же сильно, как сестры Ногарола, и которые владели бы ими так же глубоко. Вполне естественно, что он начинает относиться к своим ученицам как к нормальным людям (то есть как к мальчикам) и давать им науки точно так же, как он дает их брату Леонардо.

Вечером Мартино Риццони, размахивая кубком с подогретым вином со специями, рассказывает новой хозяйке о своем мастере:

– О, как велик Гуарино Веронец! Он первый из итальянских ученых, выучивших древнегреческий! Чтобы сделать это, он отплыл в далекий Константинополь и оставался в городе даже во время осады турками, питаясь собаками и подошвами сапог – лишь бы не прерывать изучения наук. А затем, – рисовал умопомрачительные картины красноречивый Мартино, – он повез в Верону множество античных рукописей и вдобавок грека-учителя Мануила Хризолора. Но тут налетела буря! Треснув по швам, галера начала разваливаться. К счастью, он сумел спасти свои свитки. Но один из них, весьма ценный, все же пропал, и Гуарино поседел всего за одну ночь!

Нянюшка охает.

– Это потому, что он «гуманист», – объясняет Мартино ученикам. – Это значит, что он положил все свои силы и всю свою энергию на изучение studia humanitatis, то есть на познание античной учености и всех тех классических наук, которые делают человека лучше и умнее. Государи Италии смотрят Гуарино в рот и ловят, что он скажет, – так велико в эти дни уважение к тем, кто владеет античной ученостью. Рассказывают, например, что недавно папа Пий был избран нашим новым понтификом лишь потому, что произнес на похоронах своего предшественника великолепную импровизированную латинскую речь – и этим всех поразил.

– Изотта, – спрашивает мать, – а ты можешь разговаривать на латыни так же легко, как на итальянском?

– Да, конечно, – отвечает та, – на уроках мы только на ней и говорим. А по четвергам и пятницам – на греческом, но это гораздо труднее.

Теперь подростки Ногарола читают не только классиков. Мартино приносит им труды современных гуманистов: речи, диалоги, эпистолы. Вчера они зачитывали «Послание Гвидо Сетте, архиепископу Генуэзскому, о том, как меняются времена» сеньора Петрарки – оно написано элегантным слогом и, как и все эпистолы Ренессанса, предназначено не для одного адресата, а для всей читающей публики. (Сам Петрарка, как это было принято, отсылая письмо, снимал 20–30 копий и передавал своим друзьям).

В 1434 году Изотте исполняется шестнадцать лет. В солнечной Флоренции монах, прозванный Анжелико, золотыми красками с лазурью рисует «Коронование Мадонны», а император Священной Римской Империи Сигизмунд I Люксембург, надев бобровую шапку, позирует какому-то живописцу; наутро в сопровождении телохранителей он отправится стрелять из лука мятежников-таборитов.

Риццони все так же проводит дни в преподавании, а вечера – в тенистых садах академии.

Джиневра пишет превосходные стихи, которые с каждым разом становятся все лучше и лучше. Эрудиты, друзья Риццони, хвалят их.

– Еще бы, я помню, как отлично сочиняла ее тетка Анжела Ногарола! В этом роду женщины всегда блистали. Джиневра от нее не отстает, а по-моему, даже превосходит! – произносит один из них.

Риццони мимоходом упоминает на следующий день об этой похвале при Бьянке.

Через полчаса впервые со дня смерти мужа она снимает траур. Увы, годы берут свое: любимый алый корсаж на ней не сошелся.

Поэтому Бьянка посылает за лучшей веронской портнихой.

* * *

У Изотты все так же не выходят рифмованные строчки. Зато ее познания классиков и современников начинают опережать Джиневру. Потихоньку она упражняется в жанре эпистол. Она хочет, чтобы о ней говорили с таким же восторгом, как о Гуарино, она хочет заслужить честь и славу своими знаниями.

Изотта пишет «письма» в ящик своего новенького письменного стола из палисандрового дерева, инкрустированного перламутром со сценами из «Энеиды». Они «адресуются» правителю Вероны, дожу Венеции, папе римскому, Сократу, Аристотелю – мелочиться неинтересно.

Мартино читает их по праву ментора: их тропы, метафоры и эпитеты уместны, выверены и любопытны. Да, Изотта выучилась высокому стилю.

Одно из подобных писем адресовано Эрмолао Барбаро Старшему. В нем, как и положено тексту в жанре гуманистической эпистолы, коротенько (страниц на пять) в превосходных степенях описывается, сколь велика ученость Эрмолао, как уважает его за нее Изотта, употребляется сравнение с Ахиллом и Александром, и завершается это послание еще несколькими превосходными степенями.

– Как красиво, – причмокивает Мартино. – Пожалуй, и я бы не написал лучше! Кстати, ты знаешь, что Барбаро уже несколько дней как гостит у своих друзей в Вероне? Я видел его вчера вечером у сеньора Гуарино.

Вечером следующего дня Мартино письма к Барбаро в столе Изотты не нашел бы. Зато через несколько дней в академии сеньор Эрмолао оказывает ему честь, расспрашивая об Изотте, в доме которой он изволит служить.

– Сколь великолепно образованная дама, – произносит Эрмолао, – в ее латыни ни следа volgare. И сколько достоинства в речи – и при этом сколько уважения! Я потратил целый вечер, чтобы написать достойный этой донны ответ. Удивительно – женщина, и при этом так умна!

В течение следующего года Изотта начинает обмениваться письмами еще с рядом ученых из различных городов Италии. Как и положено, с ее писем и ответов ее адресатов делаются десятки копий, которые распространяются среди читающей публики. Все изумляются: «Женщина – и так умна!». А Изотта еще слишком молода, чтобы почувствовать в их речи тот оттенок изумления, который появляется, когда говорят об ученой обезьяне.