Читать онлайн Вчера, сегодня, завтра, послезавтра бесплатно

Вчера, сегодня…

Встреча

 Посвящается А.П.Васильеву

Ветер стих. На какое-то время умолкли птицы. Алеша остановился ненадолго, чтобы передохнуть. Опустил на землю мешок с сетью, который нес в правой руке, снял с плеча тяжелый мешок с рыбой. До дома оставалось еще половина пути: километров пять – шесть. Он прошел один лес, предстояло пройти еще через второй. Присел на корточки, а потом сел на кочку, покрытую негустой травой и мхом. Сорвал длинный костерец, стебель травы сунул в рот, начал жевать, задумался. Шел сорок третий год. Весной он окончил пятый класс. Год окончил хорошо, также, как и предыдущий – без троек, несмотря на то, что времени на домашние задания никогда не оставалось. Приходилось постоянно помогать матери по хозяйству: то копать огород, то полоть, то траву косить, сушить, а зимними вечерами надо было плести сети. Но главным своим делом, которым он занимался, это было добыча пропитания для семьи. Пока стояло тепло, и не замерзли озера – надо было найти, поймать и доставить домой все съедобное из лесов, озер и болот, чтобы не опухнуть или не умереть от голода зимой. С тех пор, как отец ушел в армию, Алеша как-то сразу повзрослел, на игры с друзьями времени уже не было.

Вчера он поставил сеть, примерно в том же месте, где года два назад ставил сети его отец вместе с ним. На этот раз ему повезло: рыбы было много – около пуда. Свежей рыбы много не бывает, после того, как ее почистят, выпотрошат, высушат – остается совсем ничего. Спину и поясницу холодило от куртки, просыревшей от мешка с рыбой. Снял куртку, повесил себе на плечо. В большом мешке еще шевелились некоторые рыбины. Алеша думал о том, что надо прийти пораньше, чтобы засветло помочь матери почистить рыбу.

Прислушался. Вот, где-то недалеко в кустах засвиристела камышевка, обернулся, поднял голову вверх – поискал газами. Нашел между зеленых ветвей – маленький серый комочек, с белым брюшком, – что-то поет, заливается. Вот, чуть подальше запела, переливаясь многозвучиями славка. В глубине густой зелени такую певунью уже не найдешь. Вдруг, где-то сквозь шум шелестящих листьев послышались редкие какие-то свербящие, высокие ноты – неужели рябчик? Через некоторое время звук этот повторился. Да, рябчик! Как жаль, что не взял ружье, можно было бы поохотиться. Но всего не поймаешь и не дотащишь! Налетел новый порыв ветра, с ближайшей березы полетели редкие пожелтевшие листочки. Ветер стих и притихли птичьи голоса. Где-то с высоты послышался громкий свист ястреба, срывающийся в свистящий клекот. Алеша поднял голову, прикрыв ладошкой глаза. Над ним, над лесами, болотами и озерами широко раскинулось ярко-голубое небо, с редкими перистыми облаками. Ни ястребов, ни других птиц в этом открытом небе он не увидел.

– Да, скоро придет время охотиться за гагарами, за нырками. – Промелькнуло у него в голове. Немного посидел, передохнул, и уже пора была собираться. Алеша поднялся, встряхнул свою мокрую куртку, надел ее, взвалил на правое плечо мешок с рыбой, в левую руку взял мешок со снастью и пошел еле заметной стежкой по перелеску. Поднимаясь на небольшой пригорок, он задумался об отце, которого в сорок первом не взяли добровольцем, из-за того, что он был слепым на правый глаз. И сколько раз отец не доказывал медкомиссии, что он хороший охотник и отлично стреляет одним левым глазом – все было бесполезно. Несколько раз обращался в военкомат – не брали, а в начале сорок второго – взяли. Забрали в какую-то трудармию, строить военные заводы в далеком Омске.

Под ногой у Алеши хрустнула сухая ветка. Он поднял глаза и увидел, что в нескольких шагах от него на пригорке стоит зверь. Зверь настороженно смотрел в его сторону, чуть шевелил ушами. Зверь был намного больше самого Алеши. Длинная серая с желтизной шерсть покрывала его крепкое тело, брюхо скрывалось где-то в высокой траве. На широкой шее – большая голова с тусклыми черными глазами и узкой собачьей мордой. Этим зверем был хозяин сибирских лесов – волк.

Алеша не успел даже растеряться, когда увидел зверя. Он просто стоял и ждал. Бежать куда-то хоть и без мешка было бесполезно. Он даже ножик в сегодняшний поход не взял. В голове промелькнули воспоминания о том, как еще до войны они с отцом, морозной ночью, пытались подкараулить волков у сарая, после того как накануне хищники задрали несколько овец. У них тогда было ружье и длинные ножи, а сейчас… Сейчас впереди перед ним стоял зверь, который намного больше самой здоровой деревенской собаки. Алеша тоже стоял перед зверем со своими мешками, стараясь не делать никаких лишних движений. Где-то под ложечкой у него заныло, и почему-то в эти самые мгновенья ему вспомнился лик женщины с ребенком. Этот лик Алеша видел у своей бабушки Маруси. Она хранила его в тайном углу, за плотной занавеской, скрывала от своего зятя – Алешиного отца, который был членом партии. Зверь прянул ушами и продолжал внимательно смотреть на него, стоящего в нескольких шагах. В это время солнце выглянуло из-за небольшого облака, осветив яркими лучами зверя и небольшую поляну, где они стояли. Солнце … било лучами со стороны Алеши, прямо в морду зверя. И почти в тоже мгновенье, откуда-то слева, со стороны болота раздалось несколько громких выстрелов. Алеше показалось, что волк вздрогнул, потом вдруг развернулся всем корпусом и бесшумно двинулся вправо, сторону леса. Волк исчез также внезапно, как и появился. Алеша, встряхнул тяжелый, мокрый мешок за спиной и пошел в сторону дома.

– Странные выстрелы, – мелькнуло у Алексея в голове. – Похоже, что стреляли не охотничьего ружья, а из чего-то боевого. Может это тот офицер из военкомата, который после ранения вернулся ненадолго домой. Алеша видел, как неделю назад этот знакомый офицер занимался с призывниками и даже разрешил ему сделать пару выстрелов из винтовки…—

Несколько дней спустя он рассказал бабушке о случившемся. Та разволновалась, сказала, что она пожалуется матери и они запретят ему ходить в лес одному, но Алеша ответил, что у него есть отцовское ружье, а на рыбалку и охоту он все равно будет ходить, чтобы было чем питаться зимой. Бабушка промолчала. Но через некоторое время сказала, что волк наверно был сыт – ведь стоял конец августа, а потом тихонько добавила: «А может, что это сама Заступница помогла, чтобы…» – В ее маленьких серых глазах блеснули еле заметные слезы.

– Бабусь, а как… Как мне сказать спасибо ей, той Заступнице? Которая тогда в лесу помогла… – Осмелился спросить внук.

Серьезное лицо бабушки просветлело и она, улыбнувшись ответила:

– А ты подойди к ней, да так и скажи ей Спаси Бог!

Алеша не понял, что мать имела ввиду, а расспрашивать подробнее не стал, – ведь не принято было что-то лишнее спрашивать в те времена.

02.01.23.

Только не опоздать!

Посвящается Валентине Александровне Васильевой (Кулагиной)

Возможно, ты будешь догадываться, что я вижу и знаю, где ты и твоя семья и все, что с вами происходит. Сама ты, несмотря на твой современный, прогрессивный подход к пониманию мира, тоже можешь допустить такую мысль – где я. Знаю, что ты хорошо помнишь ту возвышенность, около кольцевой дороги. Когда медленно поднимаешься по широким ступеням вверх, проходя мимо гранитных плит, запрокидываешь голову, смотришь на зеленеющие ветви лиственниц, сосен, смотришь сквозь них выше, туда, где за серебристо-белыми облаками проглядывает бездонное сине-голубое небо, и еще выше, – туда…

Помнишь, как я когда-то рассказывала, или хотела рассказать тебе свои детские воспоминания? Сейчас, после всего произошедшего, спустя десятилетия, пролетевшие за мгновение, всплывающее мимолетным сном, я вспоминаю, как это было. Мои воспоминания пятилетнего ребенка навсегда врезались в память. Вспоминаю начало той зимы. Наступили холода, но это была не самая суровая зима для наших мест, и не было ничего необычного в тех зимних морозах, последствия которых спустя десятилетия, многие стали преувеличивать. Во всем тогда чувствовалось какое-то колоссальное напряжение: в лицах взрослых родных и чужих людей, в их разговорах. Радио у нас тогда не было, все напряженно вслушивались в редкие известия и разговоры о том, что происходит вокруг. Напряжение чувствовалось в природе, во всем. Казалось, что даже все предметы стали вести себя как-то по-другому: то дверь громко скрипнет, то щеколда сильно щелкнет, то ветер в трубе завоет как-то иначе – тревожно. Даже снег начал сильнее скрипеть под ногами, как будто предупреждая о каких-то испытаниях. Морозы крепчали, и бабушка заставляла меня одеваться теплее: под маленькую штопаную телогрейку наматывала на меня старый шерстяной платок. Взрослым приходилось топить избу три раза в день, а то и чаще. Мать с бабушкой тайком, глухими темными ночами таскали из нашего сада во двор брусья, из которых когда-то был построен наш сарай. Этот добротный сарай отцу пришлось сломать в конце тридцатых, потом пришлось отдать в колхоз коня, корову, овец, чтобы его не причислили к кулацкому сословию и не сослали в Сибирь. И вот, спустя несколько лет, мать с бабушкой, тайком таскали свои же брусья, из которых был построен разрушенный сарай, тихонько пилили их во дворе и топили ими печь. Начиная с этой зимы, и последующие долгие годы всегда чувствовался дефицит с едой. К напряжению с недоеданием привыкали с трудом, особенно, когда кто-нибудь из младших сильно простуживался. Молока в доме не было, обычный белый и черный хлеб давно исчезли. Вспоминаю, как несколько раз бабушка просила меня долгое время держать ладонь на груди у моего младшего братишки – Вити. Он тогда сгорал от сильного жара.

– Чувствуешь, как у него стучит в груди? – Спрашивала она. – Держи, держи, а когда перестанет стучать, то позови. – Спокойным голосом говорила она, а потом сама уходила заниматься по хозяйству и с другими детьми. Матери дома почти никогда не было, она много время проводила на работе.

Тем летом и осенью всем казалось, что напряжение идет откуда-то с запада, оттуда, где зарождаются грозовые тучи с холодными ливнями. Тогда, грозовые раскаты того лета звучали предвестниками больших бед и тревог. Однако в ноябре, после того как земля плотно покрылась снегом, все почувствовали, что основное напряжение идет с юга. Вначале это были непонятные, еле слышимые звуки, но к концу ноября непонятный вначале шум превратился в пугающий грохот. Где-то там, совсем недалеко, километрах в десяти – пятнадцати южнее нашего села стояла линия. Ломаная линия фронта с ее невидимыми никому и не ведомыми изломами и завитками сотрясала землю вокруг.

В начале осени, мать с бабушкой решили собирать какие-то вещи на случай эвакуации, но события развивались стремительно, и к ноябрю всем стало ясно, что бежать было просто некуда. Немец упорно пробивался откуда-то с юга, в сторону Рязани, на северо-восток и на север, в обход Москвы. С начала войны нашу Коломну немец ни разу не бомбил, говорили, что кто-то из родственников бывших немецких хозяев Коломзавода просили Гитлера не бомбить их бывший завод и город. Скорее всего, это были просто разговоры, – немцу нужны были коммуникации, чтобы с тыла идти на столицу. Соседние Озеры и особенно Каширу немец начал бомбить еще в конце октября. Эхо взрывавшихся бомб разносилось по округе быстрее любых новостей, но в начале декабря началось активное противостояние. Линия фронта встала. Потом она задрожала. Вначале непонятный шум превратился в раскаты взрывов. Днем и ночью гремела непрерывная канонада. Долгими зимними вечерами вся южная половина неба озарялась то яркими, то тусклыми всполохами, сопровождавшимися грохотом. Потом, постепенно к Новому году все стихло. В людях затеплилась надежда на то, что после того как мы вытерпим, выстоим, придет и победа над врагом, а с ней мир и спокойствие на нашу землю.

В конце января мама родила нашу младшую сестренку. Жизнь, несмотря на смертельные угрозы продолжалась. В конце зимы и весной, когда линию фронта наши отодвинули далеко на запад, на лицах людей стали появляться редкие улыбки. Я хорошо запомнила весну наступившего года. Ока разливается у нас всегда широко до изгороди нашего огорода. Мы с бабушкой спустились к окопам, которые рыли около нашего огорода военные строители, узбеки в начале осени. Начался ледоход. Красивое это зрелище, когда Ока широко разливается на километр – полтора от высокого лесистого берега на той стороне до нашей изгороди, до окопов. Под водой и льдом остаются широкие заливные луга и поля, большие и маленькие озера, вербы, растущие вдоль озер. Все водное пространство от берега до берега оказывается покрытым гигантской движущейся массой снега и льда. Все приходит в движение. Так было всегда, – и раньше, и потом, но только не так, как тогда – весной сорок второго. Тогда, на льдинах плыли трупы, трупы наших солдат. Многие с забинтованными головами и руками. Бинты почти на всех трупах были окрашены темно-красным, коричневым. Несколько раз видели проплывавшие окровавленные трупы лошадей. На следующий день я спустилась к реке с мамой. Она держала на руках нашу маленькую сестренку. Бабушка осталась в доме с остальными детьми. Мы стояли с мамой на пригорке, между окопов и смотрели на ледоход, я почувствовала ее руку на своем плече. Моя мать такая неразговорчивая со своими детьми, вдруг заговорила:

– Я бежала за поездом по шпалам, а в животе у меня эта Люська бултыхалась. Наверно, она, как и я задыхалась тогда. Как она это выдержала, не знаю. Я бежала и кричала ему вслед. Бежала я, бежала, споткнулась о шпалы и упала, думала, что так и рожу там, на снегу, на рельсах… Состав, за которым я так спешила так и не остановился. Эшелон проходил мимо – на фронт. В том поезде ехал твой папка. Его из Кирова, из эвакуации забрали на фронт. Где он сейчас? Последний треугольник от него пришел откуда-то из-под Воронежа… – Мать замолчала. Некоторое время мы стояли в тишине, глядя на ледоход, а на льдинах, как и вчера, лежали трупы убитых, забинтованных солдат. Потом мать, всегда такая выдержанная, вдруг заплакала. Я крепилась, я думала, что я стойкая, но из глаз моих независимо от моей стойкости потекли слезы.

– Мама, мамочка, ну, чего ты? – Я попыталась обхватить ее обеими руками, но тут закричала маленькая Люся. Мать мне всегда казалась какой-то неразговорчивой, она постоянно была в делах. Дни и ночи мама проводила на ферме, и дома она тоже всегда была занята хозяйством, а тут разоткровенничалась, расплакалась. Несмотря на кричащую Люсю, мама продолжала стоять на бугре и смотреть на проплывающие льдины с убитыми бойцами.

– Брат мой, Иван, он ведь под Каширой служил. Последнее письмо от него в октябре пришло. Уж полгода, как нет никаких известей от него. Может и он где-то здесь проплывает мимо нас, среди этих льдин, а мы не знаем.

– Мама, мама! – Мне захотелось сказать ей что-то доброе, ласковое, но только я не знала как. – Мама, так если дядя Ваня где-то рядом, в Кашире, то он обязательно к нам заедет, как тогда, когда он привез мне деревянную куклу! Помнишь?

Мать на некоторое время прижала меня левой рукой к себе, потом переложила Люсю на левую руку. Малышка после этого притихла.

– Помню, – ответила мать, и тихо добавила

– Дай то Бог. Только вестей от него давно уж нет. А под Каширой было ох как тяжко… Потом мама перекрестилась, перекрестила меня и шепча что-то неслышимое мне, трижды перекрестила ледоход с телами павших бойков, проплывавший у наших ног. – Царство Небесное воинам нашим, которые… Живы! – Полушепотом проговорила она.

Я не могла не поделиться с тобой своими детскими воспоминаниями, но как донести до тебя это сейчас, после всего? Теперь, это сделать практически невозможно, если только… Раньше мне казалось, что я была не права в воспитании твоего отца, была мало требовательна к нему. Я все время хотела, чтобы он стал намного лучше, чем тем, каким он был, когда рос и каким он стал в конце концов теперь, но… Все теперь идет по-другому. Отец твой и мать не разговаривают с тобой уже два года, хотя средства связи сейчас доступны, как никогда. Я вижу, где и как ты живешь. Твоя семья хорошо устроилась за деньги, оставшиеся от твоего деда. Деньги, которые доставались ему тяжелым трудом, на серьезной, ответственной работе. В конце концов, он так и сгорел на своей работе, не завершив задуманные дела на благо своей страны. Я часто укоряла твоего отца в том, что он живет на всем готовеньком, что пользуется тем, чего сам не заработал. Зато теперь вы живете в комфорте, в теплой, уютной, далекой стране. Тебе теперь можно все. Ты позволяешь себе очно и заочно поливать грязью на свою бывшую Родину, на ее народ. Такая вседозволенность, такая легкость чувств, поступков, такая кажущаяся легкость бытия. Но… У тебя уже нет своей Родины, у твоих детей теперь тоже нет Родины. Да, ты сейчас, проедая и пропивая трудовые деньги своего деда, продолжаешь поносить страну, в которой родилась ты, твой муж, твои дети. В конце концов, ты поносишь память своих прадедов, дедов. Пройдет не так уж много времени, ведь человеческая жизнь – одно лишь мгновение, и до тебя, надеюсь, дойдет, что путь твой, – в никуда, но может быть, тогда будет поздно.

Теперь с высоты времени и пространства, мне трудно до тебя что-то донести, но я собираюсь, я буду к тебе приходить. Пусть это будет совсем не просто, но я постараюсь делать это, конечно, далеко не каждую ночь, но… Я постараюсь. Понимаю, что не смогли твои родные отец и мать дать тебе Веру, – это их беда. Они не смогли дать тебе то, что нужно для жизни и главное для будущего, – твоего и твоих детей. Истинную Веру. Веру в свою страну и свой народ. Поэтому, хоть изредка я буду напоминать тебе о твоем прадедушке, участнике той Великой войны, которого ты застала и хорошо знала. Я буду напоминать о бомбежках, под которые он попадал, о боях с немцами, про которые он совсем не любил рассказывать. И еще я постараюсь приходить к тебе любимой рекой твоего отца. Да, когда-нибудь, я внезапно приду к тебе в твоем неспокойном сне ледоходом разлившейся реки Оки, весной сорок второго года. Ты увидишь на льдинах…

Я верю, что все переменится к лучшему, но… Только бы не опоздать!

 30.04.2023.

Наконец-то

Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Виталий Иванович шел с радостным сердцем. Он легко нес новый тяжелый мольберт.

– Не опоздать бы… Да, завтра утром нельзя опаздывать. Сегодня был такой необыкновенно красивый восход. Если бы завтра был такой же! Главное – не опоздать. Над темно-серым парком и черными квадратами домов в сизой дымке – светло-бирюзовый свет, а над ним – темные волны облаков, полыхающие пунцовым огнем. Облака – перевернутая земля с холмами, горами и долинами, по которым реками льется ярко-алая кровь. Солнце осенью спешит всходить, и краски быстро меняются. Полоса безоблачного бирюзового неба над горизонтом желтеет, багрово-малиновые облака становятся розовыми, а потом ослепительно-золотыми. А как успеть? Надо бы хороший зеркальный фотоаппарат, а не мыльницу, чтобы потом дорисовать. Какие краски? Может, темпера? Да, с ней просто. Только надо заранее все приготовить, собраться, а потом еще и дойти.

Поднял голову, посмотрел на вечернюю зарю. Красота! Осень. И осень жизни тоже. Вот уж три дня, как отпраздновали уход на пенсию. Да, уважали. Да, был хорошим инженером, но никто из них и не догадывался о его тайной страсти к рисованию. Подарили музыкальный центр. Ну зачем? Тем более что дома есть магнитола. А что они могли еще подарить, если всю жизнь от всех скрывал свое увлечение? После автодорожного окончил курсы живописи. Посещал все выставки. И рисовал, рисовал. Рисовал украдкой, в основном эскизы, реже – картины. Однако больше фотографировал и откладывал фотографии для будущих рисунков, картин. Иногда рисовал дома или дорисовывал свои пейзажи. Все, чего больше всего хотелось нарисовать, откладывал на потом. Время уходило на работу да на семью… А что работа? Завод, которому отдано столько лет, развалился. Гигантские цеха – с выбитыми стеклами, заваренными железными воротами, а на бетонных крышах растут березки. Целая рощица. И это все в столице. Сфотографировал. Послал в газету, написал. Ну и что? Одни только вопли о том, что русские ничего не хотят и не могут делать, что русские машины – дерьмо. А предприятие целенаправленно разрушали и наконец разрушили. Теперь в стране нет такой автомобильной техники, покупаем импортную – значит, кому-то выгодно.

«Надо бы с фотографий разоренного завода написать картину, – подумал он. – Пейзаж после боя, такой образ обновленной столицы новой России. Никакие выставки мне уже давно не светят. Может, в провинции кому-нибудь предложить свою неконъюнктурную серию: развалившаяся ферма с металлоломом вместо тракторов, заросшее березняком поле, замерзший старинный городок, вымершие русские деревни, – но кому это все надо?! Если они специально смирили народ с мыслью о скором конце…»

– Опа! – Вдруг поскользнулся на спуске, присел правой рукой на мольберт. – Вот. Разбить еще не хватало свой подарок!

Подарок жены и детей – их ведь деньги, только они и знали о его страсти. Зачем покупал? Дома же есть небольшой, а этот? Все на будущее, на лето, на потом.

Открыл дверь, и с порога пахнуло жареной картошки. Маша заждалась.

– Где ты бродишь так долго?

– Пока доехал, потом выбирал…

В комнате стояли вазы с розами и хризантемами. Виталий Иванович поставил «Осень».

– Опять ты включил свою тоскливую музыку!

– Да. Я люблю Вивальди.

– Виталик, давай иди на кухню, картошка остывает.

За ужином он подробно рассказывал, что нового увидел в центре, пока шел в магазин, какие старые дома там сносятся, а возводится что-то квадратно-стандартное, новое. Говорил, как выбирал мольберт, как зашел в букинистический, где висят репродукции классиков. Заметил, что за собрание Чехова начала шестидесятых, которое стоит в их библиотеке, предлагается смехотворная сумма.

– Маш, а ты знаешь, какой потрясающий закат сегодня! Какие краски!

– Да, видела, когда выглядывала в окно тебя смотреть. Это к перемене погоды. Наверное, ветер завтра будет. Надо завтра потеплее одеваться и зонт большой взять – передавали, что может быть снег с дождем.

– Люблю ветер…

После ужина он укладывал краски, кисти. Проверял фотоаппарат. Открывал и закрывал несколько раз мольберт. Он волновался, пальцы немного дрожали. В комнате тихо звучала музыка Вивальди. Музыка еще больше усиливала волнение. Сколько раз он ждал этого момента, когда не нужно будет бежать рано утром на работу ни завтра, ни послезавтра – никогда! Он всю жизнь ждал это утро, когда встанет затемно, поднимется на возвышенность к церкви и будет рисовать. Рисовать! Он не мог позволить себе говорить «писать», нет, он просто рисует. Для кого? Кому это нужно? Всю жизнь его мучили эти вопросы.

– Зачем время и деньги угробляешь на краски и на эту мазню? Ты же знаешь, что это все никому не нужно! – часто в сердцах упрекала его Маша.

– Не знаю… – отвечал он ей. Однако сам знал, что не сможет и дня прожить, чтобы мысленно не рисовать.

Собираясь к завтрашнему утру, он задумался… Наконец-то. Наконец-то он может посвятить себя любимому занятию. Дети взрослые, крепко встали на ноги, помогают деньгами. Маша стала спокойнее. Никуда не нужно спешить. Живи и рисуй… Наконец-то!..

– Виталик, тебе бутерброды с колбаской или с сыром сделать? – послышалось из кухни.

– Что? Маш, не слышу!

– Музыку свою выключи. Я говорю, на завтра тебе бутерброды с колбасой или с сыром положить?

– С сыром… Да нет, не надо. Я, наверное, недолго буду, тем более ты говорила, что дождь.

– Уж я-то знаю твои «недолго»! А хоть и в дождь? Тебе, наверно, интересно под зонтом на дожде торчать, а не с женой! Всю жизнь «недолго»… Выключи свою нудную музыку или лучше поставь Кадышеву.

– Ладно…

Продолжали звучать «Времена года». Виталий Иванович вдруг почувствовал, что у него закружилась голова, в глазах потемнело. Он отложил мольберт, присел, а потом прилег на диван, голова продолжала кружиться. Устал. Весь день в бегах, да еще после двух дней застолья.

Внезапная непереносимая боль сдавила грудь. Стало очень трудно дышать. Не хватало сил крикнуть. Леденящий ужас охватил все его существо.

– Ма… Ма… Маша… – прошептали бессильно посиневшие губы.

Вдруг в одно короткое мгновение он как бы со стороны увидел сразу все. Малыш в ярко-желтом пальтишке неловко пытается идти к женщине. Она улыбается, ее улыбка – это целый мир, который открывается перед ним. Он узнает в этой улыбающейся молодой женщине мать. Она играет с ним, целует его и смеется, смеется. Потом она наливает ему томатного сока, который ему больше всего нравился. Бабушка из печки достает чугунок с картошкой в мундире, мажет черный бородинский хлеб тонким слоем сливочного масла и посыпает солью.

Маленький светловолосый мальчик сидит на коленях у мужчины в рабочей спецовке. За окном зажглись красные огни на далекой башне. Мужчина негромко поет. Он поет «Темную ночь». Это отец, он только что пришел с вечерней смены. Отец поет душевную военную песню, вдали горят далекие красные огни, хочется спать. На груди у отца блестят боевые ордена. Он несет ребенка на плечах, мальчик машет маленьким красным флажком, а вокруг колышутся большие красные знамена, закрывающие все вокруг. Все, и взрослые, и дети, радуются, смеются, поют.

На берегу широкой реки ребята с удочками караулят покачивающиеся в воде поплавки. Девочки в белых сарафанах несут цветы. Под ногами скользкие, истертые ступени школы. Строгая учительница добродушно улыбается, поправляет своей рукой его кисть с фиолетовой краской и показывает, как правильно делать мазки, чтобы красиво нарисовать цветущую сирень. Соседский веснушчатый мальчишка с синяком под глазом протягивает руку, предлагая помириться.

В руках у него алые куколки тюльпанов, звенит звонок. Пожилой мужчина с орденскими колодками на пиджаке вручает тонкую бежевую книжечку – аттестат. Толстые учебники освещает зеленая настольная лампа. Мелким почерком пишутся сложенные малюсенькими книжечками шпаргалки. Крошится белый мел, коричневая доска испещрена формулами. Сиреневое небо над вечерним парком. Танец с улыбающейся девушкой в светло-сиреневом платье. Первые зарисовки карандашом на берегу широкой темно-голубой реки. Тяжелые мешки картошки летят с плеча в кузов грузовика. Ночной костер, песни под гитару. В руках – рычаги ревущего свирепым зверем танка. В кабине грохот от орудийных выстрелов, запах мазута, пороховых газов. Влажные губы, мягкая упругость девичьих грудей, гибкая талия. Над головой между листьями яблонь – бездонное звездное небо, манящее и пугающее своей бесконечностью. Изумление перед картинами импрессионистов. Старая смотрительница запрещает делать в музее наброски. В большой светлой аудитории на стенах – репродукции работ великих мастеров, в открытых шкафах и на полках – скульптуры. Ироничный бородатый преподаватель показывает, как делать зарисовки карандашом.

Белые гладиолусы, улыбки, смех, а в руках – темно-синяя корочка диплома. По конвейеру медленно ползут шасси грузовиков, обрастающие свежеокрашенными деталями кузова бело-голубого цвета. Яркое весеннее солнце через широкие окна светит на ватманские листы чертежей. Маша. Молодая. Улыбается. Смеется. Дети. Ванечка неуверенно делает первые шаги. Соня качается в коляске. Чертежи на широком директорском столе, насмешливое лицо седого мужчины в сером костюме. В осеннем лесу, на истлевшем пне – коричнево-серые зонтики грибов. На опушке у края вспаханного поля склонился над мольбертом. В видоискателе фотоаппарата – дырявая луковка разрушенной церкви, непаханое поле, заросшее березняком, развалившаяся ферма с искореженным трактором, на крыше высокого цеха родного завода растут большие березы.

В фотоальбоме перелистываются пейзажи: оранжевая утренняя заря над Волгой, цветущий белой вьюгой яблоневый сад, золотистое поле у края веселой березовой рощи, темный еловый лес, серые кубы городских кварталов. Темно-голубая, чистая высь над головой. Там, на западе, за домами, полыхает розовый, переходящий в кроваво-малиновый закат. Зеленые, золотые, багровые кроны деревьев, ярко-красные кисти рябин. Первый снег на пожелтевшей, коричневой, местами зеленой траве. Под ногами приятно похрустывает первый ледок.

Где? Когда? Что? Зачем это было? Сон? Он почувствовал необыкновенную легкость. Где-то внизу звучали строгие аккорды «Зимы». Маша вошла в комнату. Лицо ее исказилось тревогой, она подбежала, начала тормошить, выбежала в коридор звонить, кинулась на кухню за холодной водой. Зачем? Яркий теплый свет шел с высоты. Он звал к себе…

Внезапно раздался резкий звонок. Он вздрогнул и, казалось, сделал вдох.

2009

Бразильский кофе

(По рассказу сотрудника МУРа)

1.

Случилось это, наверно, в конце девяностых, после очередного кризиса. Да, тогда в девяностых, вся жизнь была сплошной кризис. Племянница моя, Машка была девкой умной. В Питере поступила с первого раза, выучила какие-то языки и в конце восьмидесятых, когда начался большой бардак, и дефицит во всем, и делать в стране было нечего, рванула за океан. Да не в Штаты, а в далекую Южную Америку. Взяла с собой дочь, мать, денег с того, что смогла продать, и улетела. Мужик-пьянчужка остался в Питере.

Первое время ей, видно, было тяжело – долго не было от них никаких вестей. Спустя несколько лет, первой написала нам Анастасия – ее мать, моя родная сестра. Писем было немного, больше по праздникам. Потом Настя стала хворать. Письма нам продолжила писать Машка. Несколько раз дозванивалась до соседей. Говорила, что устроилась нормально. Скопила немного денег на свой бизнес, потом собралась замуж. Лизка доставала меня своим любопытством и часто просила: напиши да напиши им в Америку, как они там и что у них там. Раз в два-три месяца заставляла писать, да еще так, чтоб письма к Машке попадали перед праздниками или перед моим днем рождения. Короче, получалось, что мы как бы им намекали. И, правда, где-то раза три Маша пересылала нам деньги, тоже к праздникам или сразу после. Морока была с получением этих денег, но приятно, да и нужно.

Писала нам Маша очень редко, намного реже, чем ее мать. Потом, как-то под Новый год, наверно, около десяти лет прошло, как они там обосновались, – она прислала нам кофе. Только кофе был каким-то необычным. Во-первых, большая настоящая бразильская банка, наверно, литра на полтора – два, где написано все не по-нашему, во-вторых, внутри еще упаковано в пакет из фольги, и наконец, самое главное: кофе этот имел какой-то непонятный вкус, и цвет был каким-то серо-черным.

Поначалу мы подумали, что это растворимый, но он не растворялся. Посоветовались в магазине, где нам подсказали, что это, скорее всего, молотый или молотый с какими-то добавками. Когда начали варить и класть побольше сахару, то все равно сохранялся противный, горько-дымный вкус. Ну, за полгода мы эту банку потихоньку допили. Я, тайком от Лизки, это кофе запивал стопкой водки, чтобы не мутило. Соседей всех угощали, старались давать им побольше, объясняли, как готовить. Это ведь престиж. Кофе из самой Бразилии!

Только мы допили, вымыли банку – ее мы решили оставить на память… Так вот, только мы допили этот кофе, как через два дня Машка дозвонилась до соседей и сказала… Лучше б она этого не говорила, сучка драная, лучше б она ковырялась там, в своей паршивой Америке…

2.

В Южную Америку я уехала в самом конце восьмидесятых. Продала все, что можно было продать. Взяла дочь, мать и уехала. Хорошее знание португальского помогало не только выжить, но и работать по профессии, получая приличный доход.

Климат для матери, в отличие от меня с дочкой, оказался тяжелым. Она часто болела, грустила о родине, о родственниках и подружках. Позднее, когда скопила денег, приобрела жилье поближе к морю, где посвежее, подальше от центра города, но это маме не помогло. От кондиционеров она часто простывала. Проблемы с суставами, а потом и с сердцем у матери нарастали, о возврате в Россию уже не могло быть и речи. Консультации хороших врачей, лекарства, выписанные из Северной Америки, ей не помогали, и спустя несколько лет, во время очередного обострения, мама умерла.

Последние три года мать постоянно говорила, что хочет быть похороненной на родине. Написала даже завещание с этим единственным пожеланием. Перевезти гроб с телом в те годы было невозможно. Маму кремировали. Прах я упаковала и отправила маминому брату с просьбой захоронить его в их родной деревне. На мою телеграмму о смерти мамы никто из родных почему-то не ответил. В то время почта работала плохо, а я была сильно загружена работой, личными делами и как-то не обратила на это внимания.

Спустя полгода от дяди из Вологодской области пришло письмо. Писать он не любил, и чувствовалось, что писал в основном под давлением жены, которая, мучаясь любопытством о нашей заграничной жизни, через него задавала мне всякие дурацкие вопросы. В этом письме дядя Володя, как всегда, жаловался на маленькую пенсию, на то, что ему, ветерану труда, приходится подрабатывать сторожем, а летом копаться на огороде и в саду, чтоб не умереть с голоду. В конце письма благодарил за какой-то кофе, который они уже почти допили. О смерти матери – ни слова.

Дальше письмо продолжила его жена, что делала она довольно редко. Тетя Лиза тоже благодарила за кофе. Писала о том, какая большая, красивая банка, – собиралась ее сохранить. В конце писала, что у кофе какой-то особенный, горький вкус, что пьют они его почти полгода. Писала, что пытается смаковать, но ни разу не получилось, иногда что-то подкатывает к горлу и начинает подташнивать от горечи – наверное, потому что это настоящий бразильский кофе… До конца дочитывала с трудом. У меня начался сильный озноб, потом меня саму начало тошнить. Было ясно, что телеграмму мои родственники не получили, что письмо в посылке с прахом матери где-то потерялось, что пили они не кофе, а пепел моей мамы, который я упаковала в большую банку из-под кофе. С трудом дозвонилась до соседей. Мои предположения подтвердились. Дядя безумно матерился, грозился, что…

2011

Чужое письмо

(По рассказу члена приемной комиссии ДМИ)

1.

Математичка заболела, физру мы отменили сами, на дополнительный по немецкому я решил идти после обеда, поэтому после первого урока был уже дома. Забросил портфель. Зашел в большую комнату посмотреть телевизор. По одному каналу шла какая-то непонятная научная передача. Начал переключать каналы в поисках чего-то интересного. Нашел какое-то глупое детсадовское кино. Сел в кресло и только тогда обнаружил на столе письмо.

Большой белый продолговатый конверт, похожий на поздравительный. На нем черными чернилами было аккуратно написано: «МАРИНЕ». Взял конверт, покрутил его, посмотрел на свет. Внутри лежал сложенный лист плотной бумаги или открытка. «МАРИНЕ» было написано заглавными буквами. Почерк трудно определить. Отец никогда не писал чернилами. Да и зачем ему писать, когда он мог бы позвонить по телефону. Значит… Это письмо не отца! Да он и не мог оставить это письмо, потому что раньше нас ушел на работу. Неужели кто-то приходил? Или мать случайно оставила это письмо, перед тем как уйти?

Вышел в коридор, прошел на кухню, заглянул в ванную, в туалет. Ничего особенного не нашел. Да, конечно, это мать случайно оставила письмо на столе. Ничего себе случайность! А если это письмо от… Вдруг ужасно захотелось порвать и выбросить конверт! А если это просто от кого-то с ее работы? Может, там написано что-нибудь важное – ну, например, о повышении зарплаты? Тогда почему она не открыла его? А может, это написано не маме, а какой-то другой Марине? Да, мама заранее на работе написала письмо какой-то Марине и забыла его на столе. Без адреса и без марок?.. Нет, наверное, кто-то написал матери письмо, а она знает, что там написано, но решила не читать. Открыть?!

Полгода назад взял в почтовом ящике письмо, которое предназначалось матери. Там после адреса было написано: «Марине А. Приходько». А вместо обратного адреса: «А. I.». Это было накануне ее дня рождения. Мучаясь любопытством, я вскрыл тогда конверт и обнаружил очень красивую заграничную открытку, в которую был вложен листок с напечатанными на машинке латинскими буквами. Прочитать не смог. Я тогда сильно удивился и обрадовался, что маму поздравляет иностранец. Надо же, оказывается, она хорошо знает иностранный! Потихоньку показав ей вечером письмо, я был потрясен реакцией. Она покраснела, губы затряслись, ударила меня по лбу кулаком и сказала, что вскрывать чужие письма очень подло. На следующий день утром, когда отец ушел на работу, мать стеганула меня несколько раз веревкой и надрала уши так, что потом весь день приходилось прикрывать их ладошками. На вопросы одноклассников отвечал, что это за трояки по истории и по немецкому. Отцу об этом говорить было стыдно, да и жалко его было – он и так сутками пропадал на работе.

После этого я заподозрил что-то неладное, стал внимательнее присматриваться к отношениям между родителями. По ночам они периодически громко говорили на кухне, иногда кричали друг на друга. Ближе к лету скандалы становились чаще. Мать засобиралась в отпуск – на пару недель съездить на море. Она возмущенно говорила, что устала, что ей надо отдохнуть. Отец начал работать в какой-то комиссии…

А может, это письмо бабушке? Она ведь у нас тоже Марина. Конечно же, мать написала ей письмо, чтоб я отнес его после обеда. Просто я пришел раньше и поэтому не знаю, что с этим письмом делать. Однако раньше никто не писал бабушке писем. Да и зачем писать, когда бабушкин домик виден из окна?

Я выглянул в окно. На склоне среди густой зелени белели домики. Второй сверху – бабушкин. Три года назад отец купил для бабушки Марины этот домик и перевез ее из родной деревни. Я часто бегаю к ней. Последнее время часто ночевал у нее, когда родители сильно ругались. Вот и весенние каникулы прожил у нее. Конечно, у бабушки по-своему интересно. Все почти как в деревне: маленький сад с огородом, кошка, собака, небольшое хозяйство, только телевизор черно-белый всегда плохо показывает, да и школа и двор с ребятами дальше. Если это письмо бабушке, тогда надо позвонить матери.

Пошел в коридор, позвонил. На работе сказали, что Марины Алексеевны нет. Я еще раз взял в руки письмо. Покрутил, снова посмотрел на свет. Ничего нового не нашел. Открывать страшно. Вдруг это письмо не бабушке, а от какого-нибудь иностранца? Тогда что, опять будет уходерство? Если скоро придет домой – пусть сама разбирается.

По телевизору шли нудные, неинтересные новости. Я выключил телевизор и взялся читать Джека Лондона. Под ложечкой у меня почему-то заныло. Я сходил на кухню, выпил воды и продолжил читать.

Прошло немного времени, я зачитался и не услышал, как кто-то открыл дверь. Испугавшись, я бросил книжку и кинулся к двери. В дверях стояла раскрасневшаяся мать с букетом роз, улыбка на ее лице сменилась удивлением и досадой. За ней стоял усатый мужчина с портфелем и пакетом в руках. Он продолжал улыбаться какой-то растерянной улыбкой.

– Почему ты не в школе? Почему не пошел на дополнительные по немецкому и математике? Что ты здесь делаешь?

– Математичка заболела, – ответил я спокойно, стараясь не показывать удивления. Я был уверен, что вдвоем они меня не тронут.

– Прогульщик… Ты поел?

– Нет, не хочу. Я бутерброд в школе ел.

Мать представила мне гостя:

– Это Александр Игоревич, сотрудник с нашей работы. Мы должны пойти в больницу и проведать одну заболевшую женщину, нашу работницу, – уверенным тоном продолжала мне говорить мать, повернувшись в сторону мужчины. – Заходите, заходите Александр Игоревич. Наш прогульщик начеку, – наконец улыбнулась она.

– Я не прогульщик! – резко ответил я. – Тебе там письмецо пришло.

– Да ну!.. Александр Игоревич, проходите в зал, – сказала мать гостю, а мне добавила: – Включи лучше гостю телевизор. Я пока на кухню, поставлю цветы и чай приготовлю.

Я включил телевизор. Шло довоенное черно-белое кино. Гость расположился в кресле и уставился в телевизор, а я взял в руки письмо и все крутил его в руках. В комнату вошла мать с букетом роз в вазе, не обращая на меня никакого внимания.

– Сейчас попьем чаю и пойдем… Поедем в больницу, а то наша Маша после тяжелой операции нуждается во внимании.

Молчаливый улыбчивый гость кивнул. Я незаметно ухмыльнулся. Чаепития в большой комнате бывали по большим праздникам. «Значит, поход в больницу к какой-то Маше тоже большой праздник», – подумал тогда я.

Мать снова ушла на кухню и вернулась с подносом. Гость достал из своего пакета коробочку конфет.

– А тетя Маша не обидится? – спросил я, стараясь говорить как можно наивнее.

Мать резко взглянула в мою сторону.

– Это не последняя, – подал голос Александр Игоревич и улыбнулся.

– А тебе вот, письмецо. – Подходя к столу, я протянул матери конверт. Она же подала мне чашку чая.

– Хм, а я-то думала, что это твоя очередная шуточка.

– Это не шуточка. Это письмо.

Тень тревоги мелькнула в ее глазах, когда я повернул конверт лицевой стороной и она увидела написанное заглавными буквами: «МАРИНЕ».

– Ну, ладно. Давай! – Она встала. Нерешительно покрутила конверт в руках.

– Вообще-то, я думал, что это ты бабушке написала. Даже на работу тебе позвонил, а там сказали, что ты ушла. – Осмелев, я пытался объяснить свои действия.

– Да? – Мать направилась почему-то в коридор.

– Да.

– Вы пейте…

Я придвинул к себе блюдце с чашкой, потянулся за конфетой. Мне уже по-настоящему захотелось есть. Я слышал, как она разорвала конверт. Потом одновременно раздались стон и стук. Резко повернувшись, я увидел мать, сидящую на тумбочке для обуви. В руках она держала лист бумаги. Лицо ее побелело. Мы с гостем бросились к ней. На наши вопросы она не отвечала, но и письмо, сложенное вдвое, из рук не выпускала. Я принес ей чаю. Она продолжала сидеть, не двигаясь, упираясь головой в стену. Глаза ее уставились на букет роз и не двигались, только моргали. Через некоторое время она глубоко вздохнула и глухо сказала:

– Саш, дай воды!

Гость взял из моих рук чашку с чаем и поднес к ее губам. Она глотнула.

– Вот. – Мать протянула ему сложенный листок, а потом, резко опустив руку, тихо попросила: – Отведите меня в комнату. Кружится как-то все.

Мужчина ловко подхватил ее за плечи и за талию и помог пройти в комнату, к дивану. Мать резко легла на диван, свесив ноги. Через некоторое время она обратилась ко мне:

– Иди к себе.

Я пошел в свою комнату, оставив дверь открытой. Слышались только глубокие вздохи матери. Вскоре она позвала меня:

– Сходи к бабушке. Покушай у нее. А потом… Потом я, наверное, приду к ней. Попозже…

По напряженному лицу гостя было ясно, что он тоже прочитал.

– Но вы же собирались идти куда-то?

– Да… Пришли…

По телевизору все шло черно-белое кино. На столе остывал чай. Сквозняк трепал оконные шторы.

– Может, мне ее позвать?! – Тревога и беспокойство, охватившие меня сразу же после первого стона матери, все нарастали.

– Можешь… Нет! Не надо… Я сама. Потом… Иди, иди к ней.

2.

Декан лечебного факультета, Николай Иванович, говорил речь. Я хорошо знал этого мужчину. Раньше он часто бывал у нас в гостях. Хороший мужик. Отец дружил с ним. Когда я был маленьким, то на его моторке мы ездили на острова, готовили там шашлык, рыбачили, коптили рыбу…

Декан говорил долго. Он говорил много хорошего об отце, правда, я тогда многого не понимал. Говорил о призвании, о белом халате, о человеке с обостренным чувством совести. Потом сказал почему-то о красном халате. Говорил о сложностях работы в приемной комиссии. Я слышал и раньше, что отец был председателем какой-то комиссии, он каждое лето дни и ночи проводил на работе из-за этой комиссии. Говорил о непонимании окружающих, с упреком посмотрев вокруг. Потом он начал винить себя в том, что вовремя не помог, не отвел беды. Сказал, что многие могли бы прийти попрощаться и попросить прощения. В конце речи он говорил о том, что никто никогда не забудет, обещал помогать семье и еще раз попросил прощения, встав на колени перед гробом.

Остальные говорили тихо и невнятно, как бы опасаясь чего-то. Мать рыдала и постоянно сморкалась. Бабушка сидела на стуле, вся почерневшая. У меня кружилась голова. Я плохо соображал, что происходит. Меня тоже усадили на что-то. Потом бросали землю. На холмик клали цветы, венки. К автобусу шли долго. К матери подходить не хотелось. Бабушку медленно вела тетя – сестра отца, которая приехала к нам из деревни в Полтавской области, где родился отец.

Я шел со знакомым мне деканом, который потом отстал от меня. Вначале шли молча. Потом трое мужчин сзади негромко заговорили, но мне были хорошо слышны их голоса и почему-то более отчетливо, чем речи у могилы.

– Она его довела.

Я насторожился.

– А кто же?

– Да…

– Как лошадка тянул и тянул свою лямку.

– Вот лямка и лопнула.

– Могла бы приехать.

– Куда ей! Большой корабль – далеко плывет. Сегодня секретарше сказала, что у нее бюро райкома…

«О ком это они? – невольно подумал я. – Ведь мать здесь». Она так плакала и с какой-то укоризной часто смотрела на меня, как бы спрашивая, почему я не плачу.

– Какой корабль?! Шавка! – слышалось сзади. – Ведь сколько раз она этим бюро ему угрожала!

– Ну, ладно…

– А что не так? Облизывает сейчас где-нибудь областное начальство и его золотую молодежь. Нету сегодня никакого бюро. Я узнавал…

– Из-за этой молодежи он и пустил себе пулю в сердце.

Меня резануло услышанное: «Как?! Мать говорила, что отец умер от сердечного приступа!» Мне показалось, что разговор стал громче.

– Они и знать не знают, что такой человек не выдержал их давления сверху. Этих возьми да тех прими… А кого принимать? Этих незрелых дубов, в пиве замоченных? Зато сама ведь в министерство целится, вот и прогибалась перед ними! Сама еще та шкура…

– Тише, Василий. Всё они знают. Просто жируют и бесятся, черти. Бесы настоящие!

– Что тише? Я несколько раз слышал, как она кричала ему из своего кабинета: «Да и застрелись, если такой праведный!» Вот она его и довела до пули в сердце.

– И брать не умел.

– Да знаю я его…

– Такой человек. Не человек, а просто чистая совесть!

– Он ведь специально надел белый халат.

– А ружье у него откуда? Он же не охотник.

– Да, говорят, старое, отцовское, незарегистрированное. Надел белый халат, снял ботинок и спустил крючок.

– Понятно…

– Поэтому Иваныч и заговорил так о красном халате, о совести.

– И не слышал никто…

– Так ведь во время перемены, – шумно было.

– Если бы хоть кто-нибудь зашел к нему или хотя бы позвонил тогда, в начале одиннадцатого…

Я вздрогнул. Меня обожгла мысль о том, что в тот день из школы я пришел очень рано – до десяти утра. Два рабочих телефона отца я помнил с первых классов. До меня теперь откуда-то издалека стали долетать сзади слова:

– Главное, сейчас никто не слышит, ни Марго, ни Лысый.

– Да… Совесть у них глуха, потому и не слышат. Пока эта не позвонила, никто бы и не зашел…

– И эта хороша…

– Да, теперь уж точно нагуляется.

Эти слова заставили меня поежиться от воспоминаний о последнем чаепитии.

– Тише!.. А откуда она-то догадалась? Или узнала?

– А черт ее…

– Говорят, вроде бы было письмо.

– Да все они, бабы…

Сердце у меня забилось сильней. В голове зашумело. Я стал хуже слышать разговор. Возможно, мужчины стали отставать. Марго… Отец нередко называл так самую большую начальницу. Она была начальником его института. Да, ее звали Маргарита Константиновна. Какая-то женщина по дороге на кладбище извиняющимся тоном говорила матери, что Маргарита Константиновна сегодня очень занята, ее вызвали к большому начальству, она передает свои соболезнования и обещает помочь.

Подходя к автобусу, Николай Иванович попытался со мной заговорить о школе. Я что-то невпопад ему отвечал. У автобуса остановились дожидаться остальных. Я впервые был на городском кладбище. Обернувшись назад, я был потрясен печальной картиной. В голом поле однообразные каменные прямоугольники и металлические кресты, уходящие вдаль. И где-то там, на краю этого каменного поля, зарыли в землю моего отца…

3.

Через несколько лет умерла бабушка. К тому времени я учился на третьем курсе столичного мединститута. Заканчивались зимние каникулы. Город встретил меня пасмурно. Промозглый ветер с моросящим дождем заставлял прохожих раскрывать зонтики, закутываться в плащи. Долго ехал грохочущим трамваем, потом спускался вниз по разбитой асфальтовой дороге, обходя ручьи.

В маленький белый бабушкин дом я приехал последним. Людей было мало – только близкие родственники со стороны отца. Ее похоронили рядом с ним. Кладбище за много лет почти не изменилось, только увеличилось в размерах: стало больше однообразных, уходящих вдаль прямоугольных камней. Изредка вдоль дороги поднимались хилые стволы голых березок и верб…

После поминок на следующий день все, кроме тети, разъехались. Я же на два дня задержался в доме, где закончилось детство и началась моя юность. Тетя все дни проводила в церкви и на кладбище, а я перелистывал свои старые книги, пытался что-то читать, находил старые записки, тетради. Однако читать ничего не хотелось. На бабушкиной полке стояли книги по кулинарии, овощеводству, медицинские справочники и несколько церковных книг. Я взял старый молитвослов в потрепанном переплете, встал, подошел к иконке, зажег свечку, как это дела тетя, открыл на закладке и прочитал несколько молитв.

Собираясь положить молитвослов на полку, рядом с иконкой, я обнаружил, что к внутренней стороне обложки лейкопластырем прикреплен сложенный вдвое лист в клетку, из ученической тетради. Без всякого любопытства, скорее механически я оторвал лейкопластырь и под листом увидел сложенный, пожелтевший от времени конверт. Развернул и вздрогнул от написанного на нем: «МАРИНЕ». Быстро вынул из конверта лист бумаги. Перед глазами прыгали буквы полузабытого отцовского почерка:

«Марина, ты прочтешь это, когда меня уже не будет. Никого ни в чем не вини. Я ни на кого не в обиде. Просто я очень устал. Ты знаешь, и все знают, в чем дело. Сыну и матери скажи, что произошел сердечный приступ. Все будет хорошо, только постарайся помочь моему сыну. Прости за все».

Внизу стояла аккуратная отцовская подпись.

Подняв голову, мой взгляд остановился на часах, висевших рядом с книжной полкой. Стрелки на часах навсегда замерли на времени гибели отца: десять двадцать. Под ложечкой у меня почему-то заныло, как и тогда, много лет назад, в день его суицида.

2008

Не останавливайся!

– Сними свой крестик! – командует шеф. Я мешкаю. – Ну?!… – Он сердито смотрит на меня.

Я убираю с лобового стекла табличку с красным крестом. Шеф торопит. Предстоит встреча с важным спонсором, который обещает деньги для нового оборудования. Спонсору выгодно: после благотворительности его фирма получит хорошие льготы по кредитам, будут планы по расширению поставок. Шефу тоже выгодно: после подписания клиника получит хорошее оборудование, а сам он – хорошие «откаты». Рука руку моет. Всем хорошо, всем выгодно! Шеф что-то бормочет о том, как медленно тащимся. Впереди пробка. Все едут медленно— ДТП. Еще нет ни гаишников, ни скорой. В правом ряду разбитая легковушка, в кювете – Газель. Опершись, о Газель стоит мужчина с окровавленным лицом. Шатаясь, он пытается голосовать. Я невольно притормаживаю.

– Не останавливайся, ккк…?! – рявкает шеф. Едь! Не вздумай заниматься тут десмургией или еще реанимамацией… Едь, кому говорю! – Я нажимаю на акселератор.

В конце встречи со спонсором, которая завершилась подписанием договора, шефу звонит мобильный.

– Что?! Как?!… Сашка, да ты что! – По разговору догадываюсь, что он говорит с нашим реаниматологом.

– Света… – Лицо шефа сильно напряженно, сосредоточенно. Он не обращает ни на кого внимания, даже на спонсора. – Разрыв чего?!… И еще что? Как, ккак?! А где это случилось? Что?! Она в Газели сидела, на нашей трассе?

Назад гоним еще быстрее. На месте ДТП стоят в кювете разбитая Газель и на обочине машина гаишников.

– Не останавливайся! – кричит мне шеф. Я машинально чуть притормаживаю перед машиной ГАИ, но не думаю останавливаться.

– У Светы моей переломы и подозрение на разрыв селезенки… Представляешь? Жми, давай! В этой дурацкой Газели, которая торчала там, надо же… Кто там сегодня по травме и по хирургии дежурит?

01.02.23.

Братья

1.

Мать наклонилась, чтобы поднять с пола тяжелый чугун, заполненный овощами, но, приподняв его на небольшую высоту, не удержала, уронила, охнула и присела на корточки.

– Вже не можу чавун тягты. Важко… – тихо проговорила она.

Алексей, проходивший мимо веранды, увидев эту сцену, наклонился, поднял чугун и спросил:

– Ма, ты прям тяжелоатлетка! Куда его надо отнести?

– На группку поставь, та приходь, хочу шось казать тебе…

Алексей отнес чугун и вернулся на веранду. Мать уже сидела на скамье, заставленной банками с солеными огурцами, помидорами, вареньем.

– Седай. – Мать указала на небольшой свободный участок скамьи. – Сбираю вам вот…

– Нет, я ничего этого не возьму! Ну, если только по банке томатов с огурцами и баночку вишневого варенья, – качая отрицательно головой, сказал Алексей. – Но если позычешь у Степана прицеп от КамАЗа да гроши дашь, чтоб на кордоне не останавливали, то возьму. Все возьму! – прищурил он левый глаз и присел рядом с матерью. Через некоторое время мать продолжила:

– Ты не во́зьмешь, так хай твоя Ксанка возьме, я скажу, шоб все взяли. У вас семья – съедите, а мене надо полки свобождать, скоро лето. Машина у вас большая… А где все?

– В музей пошли.

– Куды?! – удивилась мать.

– Куда-куда, пошли гулять, потом перезвонили, сказали, что зашли в музей, ваш районный. Детям интересно…

– А ты чего не пошов?

– Так, я с машиной своей перед дорогой занимался, и я уже был там.

– Говорят, что там деда твого Александра Глебовича фотография и статья о нем. Он это… хфорсировав Днепр у войну.

– Знаю, смотрел. – Алексей достал из пачки сигарету.

– Тогда молодец.

Через некоторое время мать спросила:

– Слухай, а можно тебе спросить?

– О чем? Что курю? – снова прищурил глаз Алексей и вопросительно кивнул.

– Та шо ты палишь, то погано… Я хотила тебе про Максимку спитать.

– Чего?!

– Да ты тилько не нервничай… – Мать опустила глаза и стала смотреть куда-то вниз, Алесей стал быстро крутить в руках сигарету.

– Что ты еще хочешь спросить?

– Чего?.. А если Максим не твой, а… Она же мисяца два ти три жила там, у той Праге, а потом ще не раз ездила в этот… как его? Кряков… И все то надовго. Все какие-то курсы у ней были.

Алексей резко встал, взял в рот сигарету и двинулся к входной двери.

– Кто это тебе все наговорил? Не Глеб же! Или… Галка? – резко спросил он на ходу, зажигая сигарету.

Через некоторое время Ольга Петровна продолжила:

– Так ты ж мне сам то все казал, коли Максимка був совсем малэнький, – поникшим голосом ответила Ольга Петровна.

Алексей затянулся сигаретой, выдыхая дым на улицу. Он встал в дверном проеме, посматривая на входную калитку.

– Что ты хочешь, ма? – внешне успокоившись, спросил Алексей. Он продолжал стоять в дверях.

Мать медленно встала, взяла палку, на которую опиралась во время ходьбы, и приблизилась к говорившему.

– Шо хо́чу? А то, что ты мой сын! Что все годы ни за кого так сердце не болить, як за тебя! – Ольга Петровна попыталась поймать его взгляд и прошла мимо сына во двор.

– Что ты предлагаешь? – Алексей отвернулся от матери, чтобы выдохнуть дым. Он собирался уже выйти на огород, чтобы прекратить начатый разговор.

– Стий! – заметив его движение, вскрикнула Ольга Петровна.

– Чего? – нехотя откликнулся Алексей.

– А ты, взяв бы, да и попросив бы гроши у Глеба на експертизу, а? – неожиданно спросила мать.

– На что?! На какую это экспертизу? – Алексей глубоко затянулся. – Это тебя кто, Галина надоумила про експертизу?! – Он повысил голос, снова посмотрел на калитку, потом на мать. Отвернулся, сплюнул, затянулся.

Мать, опираясь на палку, села на скамью, стоящую рядом с верандой. На дворе было солнечно – стояла теплая майская погода. С каждым порывом ветра с вишен слетали белые лепестки цветов. Весь двор был усыпан белым цветом, как снегом.

– Так с кем ты все это обсуждаешь, ма?! Может, ты еще с соседями делишься своими умными мыслями? – спросил Алексей на повышенных тонах.

– Та не… Ты шо! Какие соседи или Галя… У мене ж телек ёсть, а по телеку идуть таки передачи про эти разборы… Кто да чий, так там исследують эту… дэ-эн… Как ее там? Передачи такие ё, – спокойно и твердо ответила Ольга Петровна.

– Во, блин, какие вы все умные стали! А я-то… – Алексей напоследок затянулся и бросил недокуренный окурок в банку с водой, стоящую на крыльце. – Да… Какие вы вси ву́ченые теперь стали, и все у вас ёсть. – Он сел рядом с матерью на скамью и стал рассматривать копошившихся под ногами муравьев, которые перебегали от одного белоснежного лепестка к другому. – А я-то думал… – Он не окончил и начал прислушиваться к шуму на улице.

– Я только о тебе, сын, и думаю. Я вже с Глебом переговорила, шоб вин тебе грошив дав и на учебу Феде, и на помощь по хозяйству, и на эту… експертизу. Он же помог тебе с машиной, знаю, что он и другим помогае. Душа болить за тебя. Как ты… Как тебе живется с ней, с этой Ксаной…

– Оксаной, – поправил Алексей мать.

– А с кем обсуждать? Если б могла, то только с Богом бы и посоветовалась. Ты же знаешь меня. Не люблю я на людях про свои хворобы гутарить.

– Так тут же у вас какая-то церковь есть, взяла бы да и посоветовалась там. Далековато, правда…

В это мгновение калитка распахнулась, и во двор вихрем ворвался веселый Максимка, а за ним жена со старшим, более сдержанным Федором.

– Тату, там було так цикаво! Там булы автоматы, гвинтивки, справжни вийськови формы! И там ще фотография нашого дида, там так здорово! А дид правда стриляв з того автомата?

– А шо у вас там, на Украине, музеев нэма?! – приподняла голову, удивляясь, мать.

– Такие уже закрыли либо все переделали, – ответил сухо Алексей. – А День Победы уже не девятого, а восьмого, и вообще это уже давно не День Победы, а День памяти… Памяти жертв и что-то такое…

– Мамо, вы тут живитэ у своей Рашке, у глуши, та зо́всим ничо́го не знаетэ! У Европе це свято вже давно називаеться Дэнь памьяти та примирення, присвячений загиблим у другий свитовий вийни, – отчеканила бодро невестка.

– Так! Ксюха! Хватит коверкать язык! – резко ответила Ольга Петровна. Она встала и приподняла свою палку. – Ты не в Крякове, а к свекрови приехала! Давай говори со мной нормально! Батьки нема, а то б он показав бы тебе, як надо говорить со старшими. – Она еще выше подняла свою палку.

Алексей тоже встал, прикрывая спиной мать, становясь между матерью и женой.

– Начебто сами могли правильно розмовляты росийською мовою… – попыталась гордо ответить невестка и продолжила:

– Якбы вы вчилысь так, як треба,

То й мудристь бы була своя.

А то залызыте на небо:

И мы не мы, и я не я,

И всэ те бачив, и всэ знаю,

Нема ни пекла, ани раю,

Немае й бога, тилько я!

– Ксано! А ну, прекрати! Хватит мать и всех бесить! Сама-то колы вывчила свою мову-кулешовку?! Когда далеко за третий десяток стукнуло?! – воскликнул Алексей и крепко взял правую руку жены. – Мама, это стихи украинского поэта девятнадцатого века Тараса Шевченко, – обратился он, полуобернувшись, к матери. – Оксана, наверное, совсем недавно выучила вирш и решила…

В это время раздался сильный треск – это Максим стволом игрушечного автомата уперся в ягодицу Алексея и начал громко стрекотать игрушкой.

– Папка убытый! – обрадованно закричал маленький воин. Он потянул отца за руку на скамейку. – Ты вбытый, вбытый! – продолжал трещать мальчик игрушкой.

Алексею ничего не оставалось, как подыграть мальчишке, согнуться и присесть на лавку.

– Баба теж убыта! – Автоматчик направил ствол в живот Ольге Петровне и продолжил трещать игрушкой, он и бабушку тоже затянул на скамью. – Уси фашисти вбыти! – объявил довольный победитель. Из дома вышел Федя с книгой и сел рядом бабушкой. – Федько, а ты за ко́го?

– Я за книги, – спокойно ответил старший брат.

– Кныгы? Кныжки треба спалыты! Мама у нас кныжки палыла у двори, у зализний бочци!

– Макс… – обратилась к младшему сыну Оксана.

– Я з тобою!..

– Иды краще в курей постриляй… Але… Ни, ни, у курей не треба, там квочка… Сходы краще на вулицю, подивися, чи не йидэ дядько Глэб з дитьмы.

– Це з Петею та Галею? – Максим, не дослушав ответ, побежал с автоматом к калитке.

– Тильки до стовпчика и не дали, и весь час стриляй, щоб тэбэ було чуты!

Через несколько мгновений треск игрушечного автомата послышался за воротами.

– Спортила язык свой и ребенку! – возмутилась Ольга Петровна. – Тьфу, гадость… И хто его пойме, шо он там каже, – чуть слышно добавила она.

– А вас хто пойме, Ольга Петровна, наприклад… тьфу… например, в Московии?

– Була у Москве, и не так давно, и все добре поймають, и Надя, и вси йихние друзья, все понимают – не жалуются.

– Цэ справди? Правда понимают? – слегка усмехнулась, поднимая свои черные брови, Оксана.

– Правда, правда. Все добре розумиють. Да! Ладно, хватит браниться, не из-за чего… Я так сама ничого и не розумию, шо ваше радио з Чернигова каже. Помню, як до нас ходили с Кленовки, с Украйны ребята в школу. Все учились в одном классе, до десятого все дружили. Никакой разницы не було. Многие переженились. Нинка, мать твоей Юльки, вышла за моего бывшего школьного ухажера. Через мостик ходили друг к другу. Вечер окончания школы справляли в Кленовке. А теперь до вашей Кленовки как до Луны – две таможни, погранзона, а самое главное – мова. Да, было время, а теперь… – Пожилая женщина вздохнула, а через некоторое время повернулась к невестке с благодушным выражением лица и спросила: – Оксана, так что вы будете брать? А то Алексей говорит, что не возьмет ничего, только банку томатов и баночку вишневого.

– Мамо, все берем. Правда, спасибо большое и тебе, и твоей племяннице Галине – у вас все очень вкусно. Вы просто замечательно готовите! Правда, надо у вас поучиться, как банки закручивать.

– Как закручивать? Берешь и закручиваешь. А сало будете?

– И сало во́зьмем, и яйца, и сушку, и все банки… Все-все во́зьмем, все, сколько дашь. Так, Федя, откладывай… Видкладай кныжку, помогай батьке все, что бабушка даст, упаковуваты у машину.

– И сало хай во́зьмуть, и яйки, та консэрвы… – улыбаясь, сказала Надежда. Она незаметно вошла в калитку с сумкой, загруженной продуктами.

– Ты прям как ФСБ! – резко повернулась Оксана к старшей невестке. – Так непомитно зайшла, справди як ФСБ! – слегка улыбнувшись, пояснила Оксана. – А ты Максимку не бачила?

– Прямо как отдел снабжения. – Надежда поставила полную сумку с продуктами на лавку. – И Максима вашего бачила издали. Я с другой стороны шла. Он побежал навстречу Глебу с детьми.

– Надия, навищо ты набрала стилькы йижи?

– Może, pani Oksana będzie mówić po polsku? Polski powinien być bliższy Pani Oksanie niż… niż sztuczności. Sztuczność komunikacji między krewnymi. A może, nadal będzie zniekształcać rosyjski?

– Чего?.. – удивленно воскликнула Оксана.

– А то, что общаться нужно нормально, а не выпячивать свои языковые и прочие особенности. А еда нужна каждый день, Оксана Владимировна, это физиология.

– Рrzepraszam! Tak, zapomniałem, że moim krewnym jest profesjonalny lingwista. Ладно уж… Wszystko będzie dobrze! – опустив голову, ответила младшая невестка.

– Ох уж эти невестки, ох как зашипели, запшикали. Зашипели прямо как… – сказала, вставая, Ольга Петровна и пошла в дом.

***

За обедом, когда накормленные дети играли во дворе, а умиротворенные взрослые после сытного борща ели второе, которое приготовила Надежда, старший сын Ольги Петровны начал разговор о том, что хочет вложить большие средства в новое производство. Он начал рассказывать о своей давней мечте, восстановить и расширить станкостроительное производство в соседнем райцентре. В 86-м году его бывший научный руководитель занимался эвакуацией станкозавода из Новошатска после Чернобыльской катастрофы. К началу нулевых новошатский завод по производству деревообрабатывающих станков прекратил свое существование, разорившись в девяностые годы.

– Анатолий Андреевич, мой научный, узнав о моей идее, несмотря на свой преклонный возраст, согласился съездить со мной и в областной центр, и в наши края, в Новошатск. Он в свое время хорошо знал тот разворованный завод, который строил в начале пятидесятых. Обещал договориться со знакомыми банкирами насчет получения кредитов под низкие проценты, обещал побеседовать с местным начальством. Все-таки это самая главная отрасль в машиностроении – производство такого оборудования, – объяснял Глеб, вытирая рушником губы.

– А какая такая самая главная отрасль? – подняла вверх свои черные брови Оксана.

– А это строительство машин, которые производят другие машины, дорогая Оксана Владимировна. Без этого любое нормальное государство ничего не стоит. Ни наше, ни… ваше… – улыбнулся ей Глеб.

– Это?.. – непонятливо переспросила Оксана.

– Это станкостроение. Кстати, и в России, и на Украине станкостроительная отрасль машиностроения в прошлые десятилетия была очень хорошо развита.

– Не «на», а «в»! – поправила Оксана.

– Чего? – теперь не понял уже Глеб.

– В Украине, – пояснила Оксана.

– Як цэ важко с незалежностью домовлятися, – с ироничным сожалением добавил Глеб и продолжил: – Все время говорили: на Урале, на Дону, на Кавказе, на Украине, – а последний год дяди в Кыеве, а точнее, в Оттаве сказали, что низя – и пошло коверканье и языка, и истории, и вообще всей жизни… Эх… Извините.

Некоторое время сидели молча. Потом младший брат попросил старшего:

– Хватит политики, давай, Глеб, продолжай.

– Так вот, и в центре, и в районе обещали мое начинание поддержать.

– Рабочие места нужны на местах, мне сказали. Нечего в столицы ездить на заработки! Конечно, нужно будет начать со строительства, что, собственно, уже сделано. Со строителями проблем нет, стройка-то потихоньку идет, а вот с квалифицированными рабочими и инженерами будут проблемы. Но… В администрации области меня заверили, что для начала командируют и инженеров, и высококвалифицированных рабочих из областного центра и из соседнего Кольцова.

– А что, поедут?

– Поработаем с ними, поговорим, жильем обеспечим, заплатим – и поедут…

– Главное, чтобы было чем заплатить.

– С банками тоже уже почти все решено. Да и у меня есть на форс-мажор немного в заначке. Я эти средства использовал частично для благотворительных целей, но делать свою страну сильнее – это тоже доброе дело.

– Да? – взглянул в сторону брата Алексей и сморщил лоб.

– Ну, так, немного, конечно…

– А если прогоришь? – Алексей снова посмотрел на старшего брата. Сидящие за столом, молча, слушали разговор братьев.

– Надеюсь на Бога, но… Думаю, что и сами не оплошаем.

– А сами – это кто?

– Сами – это мои сотрудники: основной коллектив в Москве, в Московской области и здесь, в Новошатске. Здесь, под Новошатском, уже построен в конце нулевых и неплохо работает завод по производству металлообрабатывающих станков. Наша работа будет не на пустом месте начинаться. Все уже много раз просчитывали и перепроверяли.

– Хм… Так получается, что вы будете конкурентами, или как?.. – попытался спросить Алексей.

– Нет. Напротив, мы должны дополнять друг друга. Это будет скорее кооперация. Наше производство будет рядом с этим заводом. Направление у нас будет более наукоемким. Будем заниматься организацией производства не столько станков с ЧПУ, сколько производством робототехники и комплексов. Я имею в виду – станкостроительных роботизированных комплексов, с прицелом на развитие промышленности в стране и с прицелом на экспорт. Все это должно быть в тесном сотрудничестве с действующим заводом.

– Да, интересно… А где этот новый работающий завод, ты говоришь, в Новошатске?

– В Мамино, это как пригород Новошатска, на перекрестке с гомельской трассой.

– Да, знаю этот перекресток, но не знал, что там есть новый завод.

– Да, только у меня к вам с Оксаной вопрос в связи с этой темой. Очень важный вопрос, положительное решение которого могло бы здорово поддержать меня.

– А почему с Оксаной? – спросил Алексей.

– Потому что у меня к тебе… то есть к вам есть предложение. Пока у тебя нет постоянной работы после увольнения с ЮМЗ и, как я чувствую, не предвидится, то приглашаю тебя, то есть вас. Приезжай в Новошатск. Официально, на место главного инженера нового станкостроительного производства в Новошатске. Мне нужен грамотный инженер, хорошо знающий и программирование, и металлообработку. Но главное – мне нужен свой человек, свой человек во всех смыслах. Нужен надежный партнер, на которого можно опереться в этом новом деле. Ехать надо будет всей семьей. Это надолго, на постоянной основе. Вопрос с жильем, с бытом, со всем – решим и уладим в кратчайшие сроки. По оплате не обижу, все будет по-братски в самом прямом смысле этого слова. – При этом во время всего разговора Глеб часто смотрел в сторону жены брата. – Оксане Владимировне тоже не придется сидеть без дела. Профессиональные, вернее, высокопрофессиональные психологи нужны сейчас везде, даже в провинции. Потом, несмотря на приграничную зону, этот город, в отличие от нашего п. г. т., и побольше, и поинтереснее, и планы у районной и у областной администраций на развитие города большие.

Оксана, наконец, оторвала глаза от тарелки и встретилась взглядом с Глебом, но тут же отвела их и стала рассматривать содержимое тарелки мужа, с которым тоже мимолетно встретилась глазами. В разговоре наступила пауза. Тогда, обращаясь больше к брату, Глеб продолжил:

– Понимаешь, Алеша, я тебе очень доверяю и как инженеру, и как организатору… Нет, кадры у меня… Кадры у нас есть, опытные кадры и в столичном регионе, и здесь, но мне не хотелось бы часто мотаться из Москвы сюда, в смысле – в Новошатск, чтобы присматривать за работой, потому что, ты знаешь, в Дмитрове у нас тоже свое производство – туда тоже надо постоянно мотаться.

Однако тут в разговор вмешалась Ольга Петровна:

– Значит, сын старший может мотаться по своим делам везде, где хочет. По области, по Московской, а може, и по нашей, а заехать через Новошатск до матки ему тяжело… Тогда пусть хоть младший рядом с матерью живет, хоть из соседнего района, может, будет чаще к матери заезжать.

Братья переглянулись, и старший ответил:

– Ма, ну ведь ты же еще на ходу, у тебя здесь шесть соток, и все ухожены, да еще в деревне сколько соток?

– Сколько разрешили – все мои. Хорошо хоть Галкин Степан помогает. Пашет мне…

– Так, Ольга Петровна мечтает возродить колхоз «Заря» на своих гектарах. Она ж и ради нас, и ради всей державы так старается. Ее нам не остановить! – вставил, улыбаясь, Алексей.

– Так сколько у тебя соток? – серьезно спросил старший сын. – Зачем тебе столько? Нам столько еды, извини, не нужно. Зачем надрываешься? У тебя здесь участок и в деревне, и ты хочешь, чтоб я бросил работу и сидел здесь с тобой на твоих огородах? Галина со Степой занимаются – они молодые, им это нужно. А тебе, а мне? А если у Степана трактор его не будет работать, а лошадей уже нет, тогда как? Кто-то должен с техникой заниматься. Землю чем пашут? Трактором. Продукты чем возят? Машиной.

Ольга Петровна засопела и встала, чтобы поставить чайник. Через некоторое время Алексей сказал:

– Вкусный гуляш твоя жена готовит.

– А мы любим вкусно поесть, – откликнулась Надежда. – Мне нравится готовить.

– К сожалению, приходится эксплуатировать Надеждины таланты при встречах с моими коллегами. Серьезные вопросы лучше решать вместе, в домашней обстановке. Это же не индивидуальные вопросы, например… – Глеб посмотрел в сторону Оксаны. – Как, например, индивидуальный психологический тренинг.

Оксана подняла голову и, слегка улыбнувшись, сказала:

– Почему же? Бывают и коллективные тренинги, но в психотерапии, конечно, лучше работать индивидуально. Главное, не нарушать личное пространство, чтобы не прессинговать личность.

– Так интересно слышать реплики профессионала, – откликнулся Глеб и тепло улыбнулся жене брата. – Я вполне серьезно. Особенно по поводу пресловутого личного пространства и психологического прессинга. – Он с улыбкой посмотрел на жену, потом на Оксану. – Я, и правда, сожалею, что не общался ни разу с психологом. А у меня к нему могут быть сугубо личные вопросы…

– No problems! – живо откликнулась Оксана.

– Ну вот, значит, одну проблему – а может, и несколько – точно решим! – заключил удовлетворенный разговором Глеб.

– А что это за необыкновенный сыр? – удивленно спросила Оксана, обращаясь к Надежде.

– А это надо почаще ездить к свекрови, – ответил за жену Глеб. – Это староберезовский сыр, Оксана. Конечно, здесь не обошлось без западных, скорее всего немецких, технологий, но это здешний, в соседнем районе, на местном, родном молоке делают.

– Странно, а я как-то раньше не пробовала его здесь.

– Оксана, мы просто ехали из Москвы через Староберезов и набрали там много сыра разных сортов, чтобы и вас угостить, и мать, и в Москву взяли. Назад поедем через Новошатск. А здесь и в Москве такой сыр большая редкость.

– Очень интересный вкус, как… какой-то европейский. Европой даже запахло.

Алексей одновременно с Ольгой Петровной с какой-то грустью посмотрели на Оксану.

– Милую Украину вечно тянет в Европы, – усмехнулся Глеб. – Ну, что, есть еще чего-нибудь вкусненького?

– А мы дийсно… действительно хотим в Европу, мы…

Однако Ольга Петровна перебила младшую невестку и предложила чаю с вишневым вареньем и собственной выпечкой.

2.

Из открытой настежь балконной двери и окна звучала надрывная музыка:

«Небо над Днипром —

Хто без тебе я!

Небо над Днипром,

Клыче кров моя!»

– Що без тэбэ я… – откликнулся Алексей. Он оторвался от ноутбука, продолжая лежать на кровати, и повернулся в сторону Оксаны.

Отложив ноутбук, он посмотрел, как на самом большом стадионе города проводился концерт известного певца. На сцене и трибунах в ритм мелодии взрывались салютом яркие прожектора цветомузыки. Чувствовалось, что многотысячный стадион, как неимоверно гигантское животное, заводится от каждого всплеска пронзительных мелодий. Толпа на стадионе пыталась раскачиваться под ритм гремевших звуков и то с завыванием, то с ревом периодически подпевала солисту. Легкий сквозняк шевелил отодвинутые занавески у балкона. После очередного жаркого дня чувствовалось приближение долгожданной прохлады.

– Какой талантище! – не удержалась Оксана.

Она заворожено смотрела в бинокль на происходящее действо. Немного приоткрыв рот, как ребенок, она с нескрываемым наслаждением рассматривала в приближении эстраду, которая и так хорошо просматривалась через открытую балконную дверь.

– Вот видишь, как хорошо, что не надо платить за билеты, – прокомментировала она свои действия.

– Спасибо твоему папе, – откликнулся Алексей, – почетному работнику ЮМЗ, за такую бесплатную трибуну…

– Да… Нет, это просто гений! – продолжала вдохновлено Оксана.

– А чего? Папашка – ректор Львивського универа, потом министр образования всей нашей незалежавшейся… Так хочешь не хочешь, а станешь гением.

– Ты ехидничаешь? А тебэ хто мешав? – возразила Оксана.

– А у меня папашка от зари и до зари на тракторе всю жизнь пропахал…

– В голодраной Рашке…

– Папашка спит мой в Рашке, а сам я какашке.

– Не какашка, а Крайна. Не окраина, как в Рашке говорят, а Крайна! Наш край! – с нотками гордости заметила Оксана.

– Окрайина, моя Оксано, концерт скоро закончится? – спросил Алексей и придвинул к себе правой рукой ноутбук, а левую засунул поглубже в карман домашних штанов.

– Ты пока постреляй… А так, колы ты на красунь дивишься у своему кейси! Так незабаром закинчиться.

– Чего? – Алексей оторвал глаза от экрана.

– Может, чай будешь? – через некоторое время спросила Оксана, когда на сцене и на трибунах наступило затишье.

– Угу.

– Зараз хлопцив подывлюся и принесу.

Через некоторое время Оксана зашла с большой чашкой чая и блюдцем с печеньем и конфетами и поставила на прикроватную тумбочку. Алексей выпростал левую руку из штанин и приподнялся в кровати. Пока он брался за чай, жена пришла с чашкой кофе для себя.

– А чай… Это тот?

– Да, да, это «тот», это – тебе, от твоей бессонницы и от твоей дури в голове. Цэ ж Юлькина трава. Добрый сбор. Пий, будь ласка! – улыбнулась она мужу.

– Какой это Юльки?

– Да это ж чай с твоей родины, ты что, Юльку з Кленовки, одноклассницу свою, забыл? – Оксана продолжила улыбаться Алексею и чему-то далекому – то ли сцене, то ли еще чему.

– А что, она еще и травами занимается?

– А як же? Ци травы на твойий батькивщини ростуть навить краще, ниж тут. И матэрынка, и собача кропива, и мелиса, и багато, що ще. Пий, милый дружэ, чай не горилка – багато не бувае. – Она подмигнула мужу.

Алексей сделал несколько глотков, но после объяснения жены на мове немного насторожился:

– Что это за материнка? Да, а еще собачья крапива?

– Матэринка – цэ душица, собача кропива – цэ пустырник.

– Оксана, ну договаривались же… Если учишь и надо попрактиковаться, то учи как-нибудь сама или, если хочешь, с Максом. – Он отхлебнул и подал жене блюдце с печеньем.

– Я памьятаю. Я помню, помню. Дякую. Спасибо, мой… – Она интригующе заглянула Алексею в глаза. – Сейчас, скоро будет заканчиваться. Еще гимн, и все.

– Только детей-то помыть надо – весь день стояла жара…

– Нет, еще шествие будет! – возразила Оксана, оторвавшись от бинокля, потому что пение действительно закончилось и огромная чаша стадиона взорвалась бурей криков и аплодисментов.

– Ты что, еще на факельное шествие собираешься? Тебе не кажется, что надо помочь детям ложиться спать?

– Дорогой мой, а ты для чего?

– Как для чего?

– Нет… Ну, может, на секундочку… Так надо, ну ты же знаешь. Это же… – улыбнувшись, ответила Оксана.

– Не понял… – Алексей попытался нахмурить брови.

– Нет, Алешенька, это правда ненадолго, и это правда только по делу. По нашему общему делу… – более раскрепощено улыбнулась Оксана, вставая и допивая свой кофе.

– По какому делу? По краковскому делу? Что, кураторы приехали? Тогда почему ты не на стадионе?

Вскоре запели гимн. За окном стало быстро темнеть. Оксана, незаметно переодевшись, попыталась поцеловать мужа, но тот, ведя в кровать младшего сына, уклонился от ее ласки. Он рассказал детям короткую сказку и включил на ночь успокаивающую музыку, после чего вернулся в большую комнату, вышел на балкон.

На улице совсем стемнело. Внизу уже волновалось море огней – начиналось факельное шествие с пением гимнов, скандирование лозунгов, размахиванием флагов. Смотреть на это ему было не впервой. Он вернулся в комнату, сел в кресло и продолжил смотреть видео по ноутбуку. Несмотря на непредсказуемость сюжета и интересную игру актеров он начал дремать. Очнулся он от мягких прикосновений к его волосам. Это вернулась Оксана. Сколько он дремал, он не знал.

– Ты?.. – сонно пробормотал Алексей.

– Я…

– А… Чего это ты так быстро?

– Не ревнуй. Все сделала, только отнесла отчет и… Короче, нужный человек обещал подойти к стадиону сразу после окончания. Он уже ждал меня, а ходить по концертам ему некогда, так он только на секунду к стадиону подошел, а потом…

– На секунду, на всю ночь, на факельное шествие? А ты чего не там?

– Я здесь, я с тобой. Просто сделала то, что просили. А сейчас я… – Оксана, присев на корточки, приблизилась к мужу. – Я с тобой…

– Тебе что, за это платят?

– А ты что, не знал? Или не хочешь? – ответила уверенно Оксана и попыталась взять его кисти в свои ладони.

– И много? – Руки Алексея попытались увильнуть от гибких пальцев жены.

– Так мы же не голодаем… – Ее нежные пальчики побежали выше его кистей, вверх по рукам. – Пока ты потерял работу… У нас все хорошо, деньги есть. На еду, на учебу детям, на мелкий ремонт, на шмотки – на все хватает. А то, что просят, – так мне же нетрудно. Кстати, и опыт учебы за границей мне тоже реально помог…

– Чем же, если не секрет?

Алексей попытался освободиться от ползущих по его рукам пальчиков супруги, но тонкие, нежные пальцы легко соскользнули с его рук на живот и поползли с обеих сторон к его пояснице. Коленями он почувствовал мягкие, упругие груди жены. Напряжение, вызванное неопределенностью и просмотром долгого видео, которое нарастало сегодня весь вечер, и о котором он позабыл во время дремы, появилось вновь. Но это было уже другое напряжение, он попытался привстать. Однако Оксана, положив голову боком на его ноги, обхватила руками его талию и, глядя в сторону огней вечернего города, не давала ему подняться. Алексею ничего не оставалось делать, как положить руки на шелковистые темные волосы жены, которые растеклись по его ногам до пола.

– Так что же это у тебя за работа? – глухо повторил он свой вопрос. – Неужели ты пытаешься работать на этих придурков?

– Так, мий чоловик… Так… Ты всэ цэ добре знаешь, ще краще мэни. И на жовто-блакитних працюю, та й на червоно-чорних. Всэ, що ты думав, що я казала ранише, всэ так.

– Ты що, з глузду зйихала?! – Алексей немного надавил на ее плечи, потом обе кисти его скользнули к шее Оксаны, почти полностью обхватив ее. Большие пальцы его прощупывали нежную женскую шею.

– Так, так, мий друже, мий коханый… Я ж за тверду валюту працюю.

– Так за тверду валюту лише повийи працюють. – Руки Алексея невольно стали сжимать мягкую упругость шеи, и под большими пальцами он почувствовал пульсацию артерий. Оксана покорно подняла к нему свое улыбающееся лицо.

– Значить, я повия. Повия вид политыки. Кто виноват, что Америка богаче всех и заказывает? Всех заказывает… Кто платит, тот и заказывает.

– Так тебе америкосы за курсы и в Праге, и в Кракове тоже оплачивали?

– Да, да, они. Да ты ж знаешь. Шо, забув? Ну что делать, если у них грошей богато и они оплачивают все эти курсы и тем более все спектакли для наших жовто-блакитних и для червоно-черных… Чье бабло, ту музыку и играют.

– А ты кто, композитор?

– Я? Маленькая скрипочка в большом оркестре. Не, скорее струнка чьей-то скрипки. Всэ цэ для великого спектакля.

– Но у тебя… У нас же дети! – Его руки невольно обмякли и снова стали скользить по черным волнистым волосам.

– Ты предлагаешь ходить по помойкам? Я хочу тоже стать если не богатой, то хотя бы обеспеченной и независимой, чтобы не заглядывать в кошелек перед походом в АТБ или «Сильпо». Я просто хочу нормально жить, не нуждаться в вещах первой необходимости, хочу дать нашим детям нормальное образование, хочу дать им стабильность в будущем. Я же не претендую на яхту у лазурных берегов, хотя… А что до червоно-черных, так они вже давно сидят и в Раде, и на местах…

Алексей глубоко вздохнул, снова обмяк и потянулся к жене. От Оксаны исходило какое-то влекущее, приятное тепло, и в то же время чувствовалась уверенность и правота ее рассуждений.

– Якщо не можешь зминыты обставыны, то змини свое ставлэння до них.

– Чего… – Он попытался понять и поддержать диалог.

Оксана плавно встала и присела на спинку кресла, свесив свои ноги на него. Руки Алексея невольно обхватили талию Оксаны.

– Если не можешь изменить обстоятельства, то…

– Ты о чем? – переспросил Алексей.

– О чем? О том, что все покупается и все… ну, почти все… И все продается. Даже русскую школу, в которую устроили Федора, как ты хотел, и за ту пришлось платить. Ты же хочешь, чтобы у нас и у наших детей все было хорошо? Скажи, ну что мы можем изменить в этой ситуации? Я не умею хорошо печь пирожки, не представляю, как открыть кафе, я не умею что-то продавать, я не способна заниматься бизнесом, так же как и ты… Когда нужны были заказы нищим корейцам или богатым иранцам – тебе платили, а когда заказы кончились, то и… Пойми, я же тебя понимаю как никто другой, и я пытаюсь помочь тебе во всем. Я гуманитарка. Мне делают заказ – я исполняю. Деньги – товар, товар – деньги. Разве ты этого не проходил в универе?

– Нет, мне бы сидеть спокойно и делать свои расчеты, писать программы, организовать бы группу спецов-айтишников…

Правая рука Алексея уверенно обхватывала талию жены, ее упругие ягодицы, потом его руки нырнули под брюки. Жена не противилась, а, наоборот, приблизилась к нему всем телом. Почему-то под брюками трусов не было, или ему так показалось. Изгибая свою талию, она тянулась к нему, чувствовалось, что ей эта игра нравилась не меньше, чем ему.

– А куда эта толпа факельщиков собирается идти?

– Не знаю. А мне… Да, плевать мне на них всех, да хоть к черту! В центр, наверно…

– Заразы народ будить будут своими криками!

– Так они ж не работают, им то чего? Вирнише воны дийсно працюють.

– Им тоже заплатили?

– Нет, всем платить дорого. Толпу принято дурачить. Но кое-кому платят, и хорошо платят.

– Так, может, и меня устроишь? – Его левая рука стала ощупывать женские груди.

– Куда тебе, инженеру, физику-электронщику, идти к… оборванцам? Там в лучшем случае студенты-недоучки…

Он попытался ухватить губами через тонкую ткань блузки женскую грудь, но почувствовал, что жена без бюстгальтера. Она чуть слышно захихикала. «Когда она успела все это снять из-под верхней одежды, и трусы, и бюст? – мелькнуло у Алексея в голове. – Может, я и правда крепко заснул?»

– А… когда… – попытался он что-то спросить Оксану, и противясь, и одновременно стремясь к ней.

– Нью Зи! Ты помнишь? Ты хоть помнишь мечту своей юности?!

Оксана как-то мягко повернулась к нему в кресле и уселась ему прямо на промежность, свесив ноги с ручек кресла, обнимая его и придавливая его лицо своими грудями. Она в одно мгновение скинула с себя блузку. В это время из детской комнаты раздался крик. Максим громко закричал во сне. Они оба побежали в детскую комнату. Оксана бежала, по пути натягивая на себя блузку.

Через полчаса, после того как успокоили младшего, они были в своей большой комнате. Он лежал на подушке и смотрел в открытую настежь балконную дверь, где в темноте гасли огни засыпавшего города. Она сидела на нем. Им так нравилось.

– Попробуй вот, новая заварка. – Она подала ему с тумбочки теплую чашку с чаем. Алексей приподнял голову, сделал несколько глотков. – Понравилось? – Оксана тоже отхлебнула немного. – Ну, как?

– Ты – мое чудо! Да, просто чудо! Тебе впору чайную открывать… Приятный привкус мяты и чего-то еще, – ответил Алексей. Он сделал несколько глотков, полулежа на высокой подушке. – Ты фея! – прошептал он.

Допив свой напиток, он с облегчением вздохнул. Поставив пустую чашку на тумбочку, женщина распласталась на мужчине.

– А ты помнишь свою мечту? Океан?.. Только не какой-нибудь сегодняшний – этой вшивой Эльзы, которая орала на нашем стадионе, и не сетевой в твоем ноте, а настоящий океан. Рядом с океаном – твой дом. Наш дом, в нем наши дети, в нем – твоя независимая удаленная работа. Океан…

– Ты про Нью Зи? Про Новую Зеландию, что ли?

– Да… Про Нью Зиланд. – Ее пальцы стали шевелить его волосы, которые уже и сами начинали шевелиться от предстоящей ночи, от набежавших мечтаний. – Осталось совсем немного. Я подобрала несколько вариантов недвижимости на берегу, потом покажу… Нашла людей в Польше – туда лучше через Польшу. Нашла людей, связанных с Нью Зи, проконсультировалась насчет документов и прочей дребедени. С этим вообще все просто, и мне обещали помочь. Оставить все… Нет, не оставить. Бросить все. Бросить и жить, просто жить. На берегу… – Ее пальцы ласкали его волосы, потом скользнули на шею. – Осталось совсем немного… – шептала она.

– И что осталось? – Казалось, что снотворный чай действует на него возбуждающе.

– Гроши. – Женские пальцы шелковистой возбуждающей волной побежали по его груди, потом ниже, ниже.

3.

Вечером мать натопила баню, а сама ушла к племяннице, чтобы не мешать сыновьям, поговорить по душам. Алексей и Глеб попарились вдоволь, вышли раскрасневшиеся, разгоряченные. Мать, как всегда, наготовила заранее много вкусных блюд. Алексей предложил выпить украинской горилки, но Глеб настоял на сибирской водке, объясняя, что на всех солидных банкетах они ставят именно эту водку.

– Тогда на посошок горилку, – настоял Алексей.

– Горилку так горилку… Но первое – нашу водку, а тебе завтра утром в дорогу, и чур без перебора! – сказал старший.

Выпили, закусили. За едой обговорили подробно все предстоящие мероприятия. Алексей, съездив утром с Глебом в Новошатск, посмотрел предлагаемое жилище, которое ему при осмотре понравилось. Дом стоял недалеко от озера, рядом – парк. Тихо, уютно. Долго были в Мамино, где строилось предприятие Глеба. В конце ужина пришла мать:

– А я вам кавунов принесла от Гали. Може, не таки, як на Украине, но сладки! Таки сладки, просто…

– Так мы чай собрались пить. Ну, может, еще на посошок. А кто будет на ночь твои арбузы есть, чтобы потом по сто раз по нужде бегать? Давай, может, в машины положим и мне, и Глебу, – ответил Алексей.

– Алеш, возьми мои ключи, открой мою машину, возьми там яблок себе, что купили в Новошатске, а то забыли про них. Кавун один оставь здесь, а остальные положи себе, чтобы мать успокоилась, да давайте с маткой на посошок, а потом и чай будем пить. Ма, давай, сама отведай своих деликатесов, да чаю попьем.

– Та ни. Я вже поела у Галки. А шо ты про посошок кажешь?

– Да ничего, допьем чуток, поговорим и спать пойдем, а то рано утром Алексею в дорогу, а я в обед на совещании в Новошатске должен быть.

Алексей сходил в дом за ключами, взял у матери мешок с арбузами и пошел во двор раскладывать в своей машине арбузы, яблоки. Вернулся он с небольшой бутылкой горилки.

– На посошок, как договорились, – объявил Алексей.

Долго уговаривали мать выпить. Она не любила никакие вина, а тем более крепкие напитки.

– Да не пью я никогда, разве что за сына, за младшего, да шоб поскорее к нам перебрався в Новошатск, и за сына старшего, который помог бы ему жизнь наладить, – согласилась Ольга Петровна.

Кряхтя, она за несколько попыток допила неполный лафитник крепкого напитка. Закусив, она встала и поставила чайник на плиту. Глеб, заметив, что младший брат немного отпил горилки из своей стопки, запретил ему допивать.

– Леш, тебе завтра рано утром в дорогу, а первым делом у тебя таможня. Так чтобы таможня дала добро, мы с мамой уговорим твою стопку за твою хорошую дорогу.

– Да нет, я сейчас… – Алексей взял в руки свою стопку, но старший перехватил его.

Глеб уговорил мать распить с ним недопитую Алексеем горилку. Мать, кряхтя еще больше, чем в первый раз, допила.

– Цэ ж горилка, ма, чуешь? – сказал матери Глеб. – Да цэ не простая горилка, а от твоих друзей из Кленовки. От Юлии, от дочки твоей одноклассницы Нины.

Ольга Петровна с трудом допила неполный лафитник, закашлялась, а услышав эту новость, закашлялась еще больше.

– Да что ж я за дура така! – воскликнула она в сердцах. – Знала б, так не взяла бы…

– Да какая ты дура, ма? – воскликнул старший сын. – Ты замечательный человек, мама.

– Да вот такая я дура, что сына не уберегла! – Ольга Петровна с тоской посмотрела на Алексея. Она протерла глаза и добавила: – Ох, если б знала я, что Юлька, за которой мой Лешенька бегал, сведет его с Ксюхой!..

Оба сына посмотрели на мать, а та заплакала. После такой реплики хозяйки дома никакие разговоры за столом не клеились. Через некоторое время все пошли спать по своим местам. Алексей, как обычно, лег на веранде, где ему больше нравилось.

***

Границу Алексей проехал без проблем, остановился за Городищами, на окраине Среднева. Позвонил с другого телефона, ему ответили не сразу.

– Ксюша, все хорошо. Все получилось! – радостно отрапортовал Алексей.

– Люблю тебя, мой милый! Як я кохаю тебэ, мий любый! – послышалось в ответ.

– У меня аж с сердца отлегло, как услышал твой голос!

– Ты моя яскрава – яскрава зирка!

– А ты моя яскрава дырка, Ксюха! Люблю тебя, хочу тебя! Люблю всех вас… Просто отлегло, оттаял, как переехал два кордона. А тебя услышал, так сразу протрезвел.

– Ты что, тэж горилку пив?

– Да нет… Только один глоток, ну еще водки немного.

– В сон не клонит?

– Нет, я ж говорю, в голове просветлело, как тебя услышал.

– А остальные как?

– Когда уезжал, спали.

– Добре. Там был наш обычный, твой любимый сбор трав, только в виде настойки.

– Ну и ладно. Короче, сделал все как запланировал. Сразу, как выехал, заехал в лес перед Челновым. Все, как и решил, положил в запаску. Конечно, пришлось немного повозиться, но я ж специально учился шиномонтажу. Сделал все аккуратно, так что никто и не заметил, когда открывал багажник для досмотра…

– Ты розумнычка! Ты мое золото, безцинне золото! Ты мий справжнисинький ангэл!

– Чого ж ты не пытаешь ангела скильки? – попытался переключиться на видео Алексей, но связь прервалась.

Оксана сама набрала ему по видео:

– Всэ, всэ твое, мий коханый! И я вся твоя!

– Не мое – твое! Слухай мэнэ, моя коханна! Пятьдесят шмаксов и где-то семьдесят евров. Не бумажек, а тыщ! Это примерно столько, а может и больше. Когда в камеру ложил, некогда было бумажки пересчитывать – я их пачками туда бухнул!

– Как они там уместились? Як ты всэ цэ чудово придумав! – Оксана быстро скинула футболку и стала красоваться перед Алексеем топлес.

– Хотелось бы вообще всю камеру набить, но сколько было… Ах, какая красотка! – заулыбался радостно он. – Сейчас включаюсь и гоню к тебе!

– Нет, нет! Не гони! Ты нам нужен целый и здоровый! Алеха, не забывай, что и мою хату загоним, и садовый участок в десять соток у реки, и все, что можно, тоже, так что в любом случае на нашу мечту и на несколько лет без забот хватит! Сейчас…

Отложив телефон и надев футболку, она зашла в детскую, разбудила мальчишек, которые обрадовались видеосвязи с папой.

– Думай лише про дитэй, про наших хлопчикив! – в конце разговора сказала Оксана.

После этого разговора он ехал более спокойно. Пару раз останавливался на заправке, чтобы немного передохнуть и написать сообщения Оксане.

Проезжая по проспекту Пэремоги, он увидел, что на его первый телефон пришел звонок от неизвестного ему номера из России. Алексей, уставший от многочасовой езды, не собирался никому отвечать и отклонил вызов. Однако номер тот продолжал делать вызывающие звонки.

– Ух, я уже на мосту, Ксюха моя, чуешь?! – набрал он жене. – Добрался, слава богу!

– Я бачу, бачу тебе, мий коханый. Я бачу та знаю, де ти йидэш. Не хотилося отвлекать тебя! Чекаемо тебэ, наша зирочка!

– Как мне легко лететь к тебе, моя дырочка, ластивкою через наш Днипро!

На другой телефон снова пошел вызывающий звонок все с того же неизвестного российского номера. Переехав мост, Алексей заехал на стоянку рядом с автозаправкой и решил ответить.

– Да, это Алексей. А это кто бомбит меня звонками?! Что вам надо, черт возьми?!

– Это Галя…

– Какая Галя?!

– Сестра твоя двоюродная из…

– Чего тебе?! – Крикнул Алексей. На другом конце замолчали. – Галка, это ты?

– Да… Я должна сказать тебе, что…

– Что?!

– Твоя мама сегодня умерла у нас в реанимации, она так и не вышла из комы.

– Какая кома? Ты что городишь?!

– Мать твоя родная и моя тетя, Ольга Петровна, сегодня днем умерла в нашем отделении реанимации от тяжелой интоксикации, не приходя в сознание.

– А… Как умерла?! А ты, а вы, а твоя реанимация?

– Да, умерла… Делали все, как могли: промывали, капали, вентилировали… Потом бради, остановка, начали качать на вентиляторе – не завелось.

– И… Как?! Как не завелось? Что значит, – не завелось? Что не завелось? И вообще, что это все значит?! Как…

– Так. Это значит, что реанимация не помогла и она умерла.

– Да?…

– Да, а твой брат, Глеб, ослеп, это он вызвал меня утром…

– Как умерла? Мать… А Глеб?! А Глеб что?!

– Глеб у нас в отделении на аппарате. В доме твоей матери работают следователи. Подтверждено, что было отравление метиловым спиртом.

– Как?

– Взяты пробы из всех жидкостей. В бутылке из-под горилки обнаружен метиловый спирт… Следователи еще работают.

– Не верю! Это какая-то лажа! Какой еще спирт? Я брал эту бутылку у проверенных людей, даже пробовал перед покупкой и потом пробовал… Там была обычная настойка на горилке с успокаивающими травами и все!