Читать онлайн Чернокнижники бесплатно

Дивноград

– Морока, ты Морока, ни радости от тебя, ни прока.

– Что ты, Нежланушка, ругаешься, Мороку обидными словами бьешь. Иль Морока для тебя не расстаралась?

– Дождешься от тебя старания. Вся ты высушенная, будто суховеем выжжена. Молодая вроде баба, а как старая кобыла мосластая. Только и плюнуть на тебя.

Из угла раздался тихий всхлип и шепот:

– Сказывают, в княжеских покоях радость великая – княжич народился, по локоть в серебре, по колено в золоте. Пир закатили-и-и, чего ты не пошел на него? Всех угощали, на улицы бочки с вином выкатывали, хлеб выносили. Сам наелся бы и мне кусок за пазухой принес. Есть охота, силушки нету терпеть.

– А я не люблю чужого веселья, горько мне от него, полынно, сколько вином не заливай. Ой!

– Чего ты, Нежланушко, опять головой стукнулся?

– Темень в избенке, не вижу ничего, ой, больно, ну жди теперь шишака на лбу. А все ты, Морока непутевая. Иль лучину зажечь лень?

– Где взять-то ее? За так никто не даст, а купить не на что.

– Дверь открой, светлей станет.

– Так ведь холодно, Нежланушко, мороз.

– Будто здесь теплее.

– Хоть какие стены, а защищают, а двери расхлябишь, сразу лютую злобу Морозову почувствуешь. Безжалостный он, превратит в сосульку, лишь к весне оттаешь. Нам бы хвороста пук, печку затопили бы, воды нагрели, горяченького похлебали.

– А я от ненависти горю. Была б у меня заветная книга, я бы князя, княгиню и их княжича извел. Сам бы в тереме поселился, на мягкие перинки улегся бы, под одеяло пуховое.

– Тише, что твой глупый язык несет? Услышат твои неразумные слова – укоротят.

– Кто, Морока, нас с тобой услышит? Даже мышей в нашей избушке нет. Удрали на хлебные места, а то бы я их сам поел.

– Тьфу, гадость какая.

– Разве? Отъевшаяся жирная мышь для тебя плохая еда, иль курица, клюющая червяков, лучше? Дура ты, баба.

Из угла послышался тяжелый вздох:

– Пойду работу поищу, к вечеру кусок хлеба будет. Только б не свалиться от голода, лапти давай сюда.

– Босиком отправляйся, продал я лапти за глоток хмельного вина. Тошно мне на тебя, грязную и худую Мороку, смотреть. Выпил вина и легче стало.

– Зря ругаешь меня, Нежлан. Бабе что нужно – молока кружку да хлеба горбушку, тогда щечки покруглеют и тело побелеет.

– Тебя хоть купай в молоке, как была головешка, так и останешься.

– Зачем тогда от матери и отца меня увез, слова какие на ушко шептал. Тело мое белое на твоей плеточке осталось, коса тяжелая на твою руку намоталась…

Дверь, скрипнув, отворилась, яркий свет морозного дня наполнил крохотную, черную от сажи избушку, с грязной лавкой и скособоченным столом. Печь была холодная. В углу на лавке свернулась калачиком исхудавшая женщина. Была она и впрямь некрасива: маленькие глазки, белесые бровки, нос казался слишком крупным из-за впалых щек.

Грязной рукой женщина поправила платок и взглянула на мужа. Тот сидел у стола, наклонив голову.

– Кто к нам? – испуганно проговорила женщина.

– Эй, Нежлан, – раздался бодрый зычный голос, – здесь ли ты живешь-проживаешь, в норе лисьей?

Вошедший остановился в дверях. Это был высокий крепкий старик в богатой шубе на куньем меху. Седые спутанные волосы спускались по расшитому сукну чуть ли не до пояса. Незнакомец даже не снял шапки. Он бросил насмешливый взгляд на Мороку, отчего у той перехватило дыхание.

– С женой у печки греешься, Нежланушко? – спросил старик, входя, но, не закрывая за собой двери. – Ох, житье-бытье у тебя неказистое, и печь холодная и жена голодная.

Нежлан с удивлением смотрел на незваного гостя.

– Иль не узнал? – довольно спросил тот, оглаживая белую, тщательно расчесанную бороду.

– Неужто ты? – Нежлан приподнялся, – видать судьба тебя полюбила, а меня, как и прежде, за пасынка держит. А помнится, мы с тобой на пару горе мыкали.

Гость довольно хохотнул, вошел в тесную избу, брезгливо протер лавку ладонью и сел. Морока боязливо отодвинулась, вжавшись в промерзший угол. Она хлопала мелкими глазками с белесыми редкими ресницами, простужено шмыгала носом.

– Давно ль мы с тобой, Лютый, лебеду ели, а нынче ты прямо боярин. Чего пожаловал, богатством похвастаться?

Гость хохотнул.

– Что у тебя, Нежланушка, день белый избенку освещает? Дверь затвори, холоду-то холоду.

– А затворю, – ехидно осклабился Нежлан, довольный, что хоть чем-то задел гостя, – красы твоей не увижу.

– Обнищал ты, брат, и на лучину денег нет. – Эй, ты, в углу!

От резкого оклика Морока вздрогнула. – На, бери деньгу, иди поесть купи и лучину не забудь.

– Дровишек принеси, Морока, хоть один денек за всю зиму погреемся, – сказал Нежлан.

– Э, брат, негостеприимный ты, – хмыкнул Лютый. – Я к тебе надолго прибыл. Дело у меня здесь есть, ох, какое важное дело.

Глаза Лютого заблестели, он пошарил в кармане, вытащил монету, швырнул на пол.

Морока покорно подняла ее.

– Что грязи у тебя, аж, с души воротит. Стол когда мыла?

– Скребла анадысь, – пролепетала Морока, попятилась к двери, выскочила на улицу и стремглав помчалась босиком по обжигающему холодом снегу.

– Ты где такую чудищу сыскал, в каких дебрях лесных, а может из болота выловил? – ухмыльнулся Лютый.

– Мне хороша, – хмыкнул Нежлан.

– А я в Дивноград к Красе Ненаглядной пожаловал.

–Ха, врешь ты все. Как мог ты с боярыней-раскрасавицей шашни завести, коли она из терема не выглядывает, когда у окна сидит и то платком закрывается. Тишина что пес цепной около женушки.

– Допустил глупый боярин умельца одного, чтоб красками на доске Красу Ненаглядную написал. Не дождался муженек парсуны, не смог молодчик с ней расстаться, сбежал от боярина, даже на богатую плату не польстился. Так и помер, парсуну к груди прижимая.

– Не от того помер ли, что с тобой, Лютый, повстречался?

Старик хмыкнул, достал из-за пазухи досточку, завернутую в шелковую тряпицу.

– На, полюбуйся, а то отыскал себе пугало безглазое, дымом прокопченное.

Шелк легко соскользнул с доски, и у Нежлана перехватило дыхание, до того прекрасно было лицо, изображенное на дереве.

– И впрямь Краса Ненаглядная, так бы и любовался, день и ночь – сутки прочь. Вот счастье Тишине привалило.

– Из наших она, из кудесниц, – довольно ухмыльнулся Лютый. – А краса ее не простая, со всех деревенских девок собрана. Мать чародейка черной кошкой оборачивалась, в те избы, где девки народились бегала, красоту их выпивала, чтоб дочке единственной передать. Эх, Нежлан, как увидел я эту парсуну, спать перестал. Много лет я землю русскую сапогами пинаю, скольких девок-молодиц повидал, ни одна с Красой Ненаглядной не сравнится. Чую я, томится она в тереме с боярином, кудри б его пшеничные повыдергивала бы, глаза васильковые повыцарапывала, ее темное сердце по мне тоскует.

– Врешь ты все, чтоб такая красавица и на твою старую образину позарилась, – сплюнул Нежлан. – Брови у тебя, как кусты инеем схваченные, глаза в ямах сидят, нос горбом изогнулся. Не верю тебе, с мужем Краса Ненаглядная душа в душу живет.

–На что ей моя красота, у нее своей хватает. Нет в ней души, каменная она до чувств, только мамку свою привечает, а сама ненавистью полна. Вот и развлекается Краса Ненаглядная, что жалуется на слуг. Тишина горячий, женушку свою слушает, наказывает крепко. А слуги под плетьми орут да боярина проклинают. Ночью я к молодице в боярский терем отправлюсь.

– Давай, – ухмыльнулся Нежлан, – Тишина твою голову богатырским мечом снесет.

Лютый не успел ответить – вернулась Морока. Она положила на стол ковригу, сбросила у печи вязанку дров, вытащила из кармана пук лучины. Морока растерла занемевшие пальцы, затопила печь и, опустившись перед огнем на колени, грела руки.

Дым повалил в избу, Лютый закашлял.

– Горшок в печку поставь, – велел Нежлан, – похлебки какой навари. – Да в ноги благодетелю нашему кланяйся, если б не он, к утру замерзли бы.

С воем Морока обхватила сафьяновые сапоги Лютого, тычась мокрым носом в дорогую кожу.

– Уйди, белоглазая, – заругался старик, отталкивая женщину ногой, – все сапоги обслюнявила.

Нежлан жевал хлеб и злорадно усмехался.

Морока боязливо подошла к столу, поймала взгляд мужа, вопросительно подняла белесые брови, и отломила кусок от ковриги. От печи шло тепло, вода в котелке булькала, Мороку разморило, она сидела в уголке, сытая, довольная, глаза слипались, и обрывки разговора мужа со странным гостем доносились словно издалека.

– Не стало покоя на Руси, – говорил Лютый, – земля пятки жжет. Киевский князь Владимир велел Перунова идола сбросить в реку, киевлян креститься заставил, иначе, говорит, врагами моими будете. То много жен имел, наложниц, а теперь, по вере своей добродетельным стал. Ох, не забыть, как оттолкнула его прелестная Рогнеда. —Не стану,– сказала, – сыну рабыни ноги обмывать. Так он отца ее и братьев убил и дивную Рогнеду в жены взял. Я думал, отомстит непокорная красавица безродному, а оно вон как получилось, полюбила его Рогнеда.

– Все ты знаешь, – буркнул Нежлан, – будто сам там был.

– Я при дворе ее отца Рогволда жил. Сидел однажды в своей башне, мутное небо вдруг разъяснилось, а звезды, словно кровью налитые дрожат, упала одна звезда, вторая, третья…Суров был князь Рогволд, молчун, только мечом и разговаривал. Не посмел я ему видение рассказать.

– Ты да не посмел, – хохотнул Нежлан, – видать веский у тебя был довод, чтобы не посметь.

– Одна у меня голова, – косо глянул Лютый, – отрубишь, назад не приставишь. Так и получилось, что погибли князь с сыновьями. Зато книга теперь у меня.

– Какая книга? – встрепенулся Нежлан.

– Та самая, что чародей наш писал. Прятал ее старый Рогволд не под семью – под семьюдесятью замками. А я чуял, как просится она ко мне.

Нежлан всхрапнул и повалился на лавку, но, тут же очнулся, сел и принялся тереть сонные глаза.

– Сомлел? – усмехнулся Лютый, – ишь как тебя с дармового хлеба и тепла разморило. Ты ложись рядом со своей Морокой, спи.

– Ложился бы и ты, Лютый.

– Сон от меня бежит. Будет у меня сегодня свидание с Красой Ненаглядной. Зимние ночи долгие и до утра каждая минуточка драгоценная – моя.

Лютый дунул на лучину, в избушке стало темно, лишь угольки светились в печи.

Морока поворачивалась то на один бок, то на другой, пока не свалилась с лавки. Охнув, она раскрыла глаза и…оцепенела от страха. Было светло как днем. Чудовищный огненный змей с косматой гривой и горящими глазами едва помещался в крохотной избенке. Морока почувствовала невыносимый жар, исходящий от него, ее спина взмокла. Змей скреб мощными лапами земляной пол, морщил отвратительную морду, скалил желтые зубы. Мороке казалось, что еще мгновение, и она задохнется. Дверь сама собой распахнулась, змея обдало холодом, полетели огненные искры, змей засвистел и исчез в ночи.

Избушка, только что дышавшая жаром, выстыла, Морока была не в силах пошевелиться. На улице завывала метель, снег летел в лицо женщине, наконец, она встала и захлопнула дверь.

Утром Лютый как ни в чем не бывало спал на лавке, приоткрыв рот.

Рука старика свесилась до земли. Морока осторожно взяла его ладонь. На пальце тускло светился перстень. Морока завистливо вздохнула, но, увидев желтые загибающиеся ногти, с отвращением отбросила руку. Лютый раскрыл мутные глаза. Морока замерла. Но старик повернулся к стене и опять захрапел, седые спутанные волосы свешивались на грязный пол.

Морока, присев на корточки, едва не проткнула взглядом спину Лютого.

– Чего уставилась? – грубо окликнул ее Нежлан. С утра он был не в духе. И хотя в избе было натоплено, в печи стоял горшок с кашей, Нежлан цеплялся к жене. Краса Ненаглядная не выходила у него из головы.

– Смотрю, как у него получается, что сейчас он человек, а ночью совсем другое, – простодушно объяснила Морока.

– Вот глупая.

– Опять обижаешь меня, горемычную. А ты, муженек, спал ночью сном беспробудным и не видел, как дружок твой огненным змеем обернулся…

Храп прекратился. С ужасом поглядывая на Лютого, Нежлан зашипел на Мороку, пребольно ухватил ее за руку и выволок за дверь.

–Узнает Лютый, что ты его тайну раскрыла, и двух раз вздохнуть не успеешь. Как куренку шею тебе свернет, а то еще хуже, волком обернется и на куски разорвет, косточки обгложет.

Женщина была так напугана, что даже не чувствовала, как снег жжет босые ноги. Нежлан посмотрел на мелкие глупые глазки, синюшные губы, темное лицо и плюнул с досады:

– За что ты мне досталась, чудища.

Морока опустила голову, сморщила лицо и хлюпнула носом.

– Слушай, Морока, глазки у тебя маленькие да зоркие. Есть у Лютого тайная книга, очень она мне нужна. Приглядись, куда он ее прячет.

Время шло. Морока начала привыкать к превращениям Лютого, иной раз, услышав в избе шум, глаз не открывала и головы с лавки не поднимала. Примиряло и то, что каждый день, палец о палец не ударяя, получала денежку и шла в лавку за товаром. Старый вытертый зипун Морока стелила на лавку, а себе купила ношеный, но еще крепкий суконный, теперь носила лапти,ее щеки покруглели – хлеба ели вволю.

Зимние дни короткие, но их тоже нужно чем-то занять. Нежлан и Лютый проводили время в разговорах.

– Помнишь, как мы с тобой по городам, селеньицам ходили? – спрашивал Лютый и растягивал тонкие губы, что означало улыбку.

Нежлан усмехался.

– Ты хоть постарше был, а я совсем еще мальчишечка. Бывало ветер, дождь или снег, дядечка не разрешает в избе пересидеть, гнал нас куда-то. Ноги собьешь, в животе пусто, силенок лишний шаг сделать нет, а он плеточкой подбадривает. Каждое заклинаньице собирали, поверья в самых глухих местах искали.

– Дядечка, – повторил Лютый. – Хитрый был, свое имя так и не назвал. Боялся, что мы в неурочный час его произнесем. Бывало, приговаривал: в урочный час сказать, в неурочный помолчать. Все знания, что мы для него добывали, записывал. Помнишь, мы шли по болоту, а он увидел, как гадюки на камушке греются?

Нежлан содрогнулся от этого воспоминания.

– А помнишь, как с них кожу содрал? Ты тогда еще чувствительный был, плакал сильно. Это сейчас, как вижу, твое сердце ни слезы, ни просьбы не затронут. Ты ж не знаешь продолжения.

– Откуда мне его знать? – угрюмо спросил Нежлан, – когда вы меня в незнакомой деревне у чужих людей больного и голодного бросили.

– Эх, Нежлан, – не бросили мы тебя, а оставили у добрых хозяев, чтоб ты отдохнул от тяжелой дороги, отъелся, набрался сил. Хотели вернуться, а назад пути не нашли, очень по тебе горевали. – И Лютый захохотал. Нежлан с ненавистью смотрел на него.

– Помнишь, как дядечка от нас свои знания скрывал? Бывало, спросишь его о чем, начнет врать, выкручиваться, а сам заклинаний на целую книгу накопил.

– Я только и научился, что личину менять, – сказал Нежлан.

– У меня знаний поболе. Уж как я старался, каждый взгляд дядечки ловил и выучился кое-чему. Мы пришли в город, поселились в каком-то доме, я и печку топил, и пол мел, и похлебку варил, а дядечка только перышком скреб. Ту кожу змеиную он вымочил, высушил и ею обтянул книгу. Однажды дядечка не заметил меня, лежавшего в ворохе тряпья на полатях, и раскрыл ее. Дух мой захватило! Золотой свет лился со страниц, я вскрикнул от восторга, дядечка захлопнул книгу, и с того мгновения мое сердце было отдано ей. Ничего не мог с собой поделать, так и крутился возле старика, ночью не спал, мечтал опять увидеть чудесный свет. Однажды под утро я задремал, а когда проснулся, увидел, что старик сбежал. Книгу он унес с собой. Мир велик и казалось, она навсегда для меня потеряна. Но скоро я почувствовал, что не только я ищу ее, но и она тянется ко мне. Я и к Рогволду пришел только из-за нее.

Лютый усмехнулся. Морока поставила на стол горшок с похлебкой, старик взял новую ложку, купленную для него, и принялся неопрятно есть, прядь седых волос опустилась в похлебку.

– Кабы от тебя книга не сбежала, – сказал Нежлан.

Лютый качнул головой. – Я ее так запрятал, что не вырвется.

В Дивнограде было неспокойно, разговоры об огненном шаре, летающем ночью по городу, смущали людей. Говорили, что это знак к войне, неурожаю и страшному голоду, от которого ни единая душа не спасется, к болезням и мору.

– И куда его нелегкая носит, – всякий раз, когда Лютого не оказывалось в избе заводила нескончаемую песню Морока. – Я думаю, он с неба звезды таскает, из них золотые монеты и отливает. То-то в последнее время звезд на небе мало. Ох, а ну как их совсем не останется, и месяц тоже пропадет. Дождемся конца света, дождемся.

Морока плакала и причитала, будто ей уже пришла пора помирать

– Звезды, – ухмыльнулся Нежлан, услышав глупые рассуждения жены. – Нашел себе Лютый звездочку, такую ясненькую, такую красивенькую, глаз не оторвать. К Красе Ненаглядной ночами летает.

– А! – Морока выпучила глаза. – А! Краса Ненаглядная, добродетельная женушка. От солнца светлого и то лик свой распрекрасный прячет. Ни один мужчина, кроме самого боярина Тишины на женскую половину не ступает. Белы пальчики веретеном не колет, ниткой не трет, ни ткать, ни прясть не мастерица. Ей лишь бы с утра до вечера белиться и румяниться, красой своей любоваться.

– Язык прищеми, чтоб нигде ни звука. Поняла?

– Как же не понять, Нежланушка, поняла, все поняла. Ох, денежку Лютого пойду потрачу.

Морока обмотала ноги онучами, повязала лапти, накинула зипун и юркнула за дверь.

Над Дивноградом занималось утро. Морока вдохнула свежий морозный воздух. Она направлялась в лавку и никак не могла сообразить, почему ноги привели к боярскому терему. Кружевной терем, покрытый инеем, был красив. Зажигались и гасли снежные звезды на затейливых завитушках, украшавших чело.

– Какая жизнь хорошая у неверных жен, – завистливо бубнила женщина себе под нос. – А тут слова поперек не скажешь.

На крыльцо вышла служанка и, позевывая, принялась обметать метлой снег.

– Чего рот раскрыла, – крикнула она Мороке.

– Да вот стою, любуюсь на хоромы ваши, – медовым голоском пропела женщина, мелкие глазки простодушно распахнулись. – Спит, небось, почивает на перинке Краса Ненаглядная.

– Тебе что за дело? – служанка еще раз сладко зевнула. – Шла б отсюда, пока метлой не получила.

– А ты меня не гони, не гони, милая, разве я с плохими мыслями пришла. Жалко мне вас, вдруг полыхнет ночью терем, ох, сгорит свечечкой, ох, ох. Ничего не останется, ни петушка на крыше, ни ставенок, ни крылечка.

– Язык твой поганый, – заругалась служанка, – что б ему, как у гадюки раздвоиться, чтоб тебе своими словами подавиться, чтоб твоя изба первая сгорела.

– А моя сгорит, большой беды не будет – хихикнула Морока, – плетень глиной обмазанный – вот моя изба. Летом новую поставим.

–Иди, заботница, мы за своим добром смотрим, ни одна искорка не упадет. Слуга всю ночь караулит, ведра с водой наготове держит.

– А как же змей огненный? От него искры так и сыплются. Каждую ночь к хозяйке твоей Красе Ненаглядной летает. Глупые люди думают, что это шар. А нет! Змей! Глянешь, вроде почтенный человек: в летах, при шубе, в сапогах, деньги дает. А приглядишься – морда – фу, лапы – во, с когтями…

Морока приплясывала от возбуждения.

Вдруг кто-то крепко и жестко ухватил ее за руку, чуть выше локтя. Женщина испуганно взвизгнула, икнула.

– Вот ты где, – прошипел над ухом голос мужа, – сейчас прямо ухвачу тебя за космы да оттаскаю на потеху всему Дивнограду. Узнает Лютый, что ты тут болтала, что тогда?

Служанка перестала мести крыльцо и с любопытством наблюдала за ссорой мужа и жены.

– Ты жену мою не слушай, не в себе она, порченная, все ей мерещится, кричит дурным голосом.

– Ага, кивнула служанка, – оно сразу видно, не в уме, не в уме.

Но хитро заблестевшие глазки насторожили Нежлана.

– Скажешь кому, горло перегрызу, – попробовал он припугнуть женщину.

– Ах ты, удавленник поганый, – заверещала та, поднимая метлу и кидаясь на Нежлана. – Я служанка боярина, а ты, змеиный выкормыш, мне угрожаешь. Да чтоб тебя, поганца, перуновой стрелой убило, что б тебе в лесу с лешим до смерти загулять.

Крик поднялся до самого верха терема. Окошко приоткрылось, и одним глазком любопытная красавица выглянула наружу. Тут же мужская рука решительно захлопнула ставень. Но краткого мгновения Нежлану было достаточно, чтобы увидеть соболиную бровь Красы Ненаглядной.

В избушке было тихо. Лютый спал на лавке. Морока быстро затопила печь, юркнула в свой угол, закрыла лицо платком и, сжавшись, сидела, боясь дохнуть. Время шло. Морока слышала, как улегся Нежлан, потом встал Лютый, потянувшись, завыл по-волчьи.

– Ох, не по себе мне, беду чую, уже не за спиной, а передо мной она. Поостеречься нужно.

Морока услышала фырканье, и, приоткрыв один глаз, увидела ставшую уже привычной картину. Огненный змей свивал и развивал хвост, тянул в истоме шею, горящие капли падали с гривы и гасли на холодном земляном полу. Морока заметила, что стол начал тлеть, но не посмела двинуться с места, и лишь, когда змей свистнул, ударом сильной когтистой лапы распахнул дверь и улетел, вскочила и начала тушить чадившее дерево.

Стояла глухая беззвездная ночь. Спал Дивноград. Но вдруг яркие искры взметнулись в небо.

Терем боярина Тишины осветило, словно днем, раздались крики, огненная лента обвилась вокруг верхушки.

Дивноград проснулся. В избах зажигали огонь, горожане, наспех накинув на плечи одежду, торопились к боярскому терему. Ведра с ледяной колодезной водой передавали из рук в руки. Но хотя терем и заливало заревом, пожар погасили быстро.

– Муженек, ну и ночка сегодня, – подивилась Морока, глядя в крохотное окошко, – прямо в нашу избушку розовый колобок катится.

Дверь приоткрылась, светящийся шар прокатился мимо изумленной Мороки и прыгнул на лавку. Муж и жена остолбенели с приоткрытыми ртами.

На лавке, тяжело дыша, лежал Лютый. Морока захлопнула дверь, подошла к старику.

– Да что с тобой, батюшка, – с притворной жалостью всплеснула она руками, – от тебя ж ровно половина осталась, глаза запали, щеки провалились.

– Тишина не спал, меня караулил, – захрипел Лютый. – И Краса Ненаглядная, подлая, не сказала мне, что меч у него богатырский непростой, заговоренный. Не смог я против него устоять. Уж хвостом огненным Тишину хлестал, до костей прожигал, когтями рвал, зубами грыз, а осилил он меня, порубил. Дай мне, Морока, водицы ледяной, чтоб жар внутри потушить, а не то дотла сгорю. Сила моя огненная на меня же и оборотилась.

Морока перехватила злобный взгляд мужа, подошла к печке, где стоял чугун с крутым кипятком, зачерпнула ковшиком кипяток и подала Лютому. Тот приподнял голову, дрожащей рукой принял ковшик и сделал большой глоток. Из его груди вырвался хрип, на губах появилась пена, глаза выражали невыносимую муку. Лютый рванул ворот рубахи, желтыми когтями царапая грудь, из-под пальцев потекли струйки темной крови.

Рана на груди увеличивалась, Лютый запустил в нее руку и достал какой-то предмет.

– Книга, – ахнула Морока.

– Вот где ты ее прятал! – крикнул Нежлан. – А я, дурень, в каждый уголок заглянул, в чугунке искал, печку проверял.

Морока вдруг вырвала книгу из слабых пальцев Лютого, швырнула под лавку и со злобным удовольствием уставилась на постояльца. Он засипел, протянул руки и обмяк.

–Помер, – довольно произнесла Морока, – наконец-то избавились от него, жалко только, что больше никто денежек мне давать не будет.

– Да с этой книгой – захохотал Нежлан, хлопая жену по плечу, – мы с тобой, как князья заживем.

– У него же перстнями пальцы унизаны, – всполошилась Морока, – шуба богатая, сапоги сафьяновые, надо все поснимать, что сами наденем, а что продадим.

– Сослепу тебе мерещится, баба, – ухмыльнулся Нежлан, – про какое богатство ты говоришь, он же нищий.

И впрямь, поднеся лучину ближе к телу, Морока увидела, что на лавке лежит бедно одетый старик. Посиневшие босые ноги высовывались из драных штанов. Нежлан хохотнул:

– Лютый всегда умел туману напустить.

Ближе к утру Нежлан,взяв старика за ноги, уволок его из избы.

– Кабы, не увидел тебя кто, – волновалась Морока.

– Не увидят. Сон перед рассветом самый крепкий.

Нежлан вернулся скоро, довольный стряхнул снег с тулупа и, не раздеваясь, сел у стола.

– Не терпится мне в книгу заглянуть.

Он достал ее из-под лавки, долго гладил и нюхал холодную черную обложку, наконец, щелкнул медными застежками. Пергаментные страницы зашелестели, переворачиваясь, золотистые линии появились на них.

Наутро Дивноград гудел. Спозаранку жители собрались возле терема боярина Тишины. Угол обгорел, окошко закоптилось. Сам терем был пуст. Больше никто не видел ни боярина Тишины, ни красавицы молодой жены, ни верной горбатой мамки Красы Ненаглядной.

– Тошно мне, гадко, с души так и воротит. Как вспомню Лютого, по спине холод пробегает, – жаловалась Морока.

– Тошно тебе по другой причине, баба, а не додумалась, вон на роже твоей все написано.

Морока потупилась, засмущалась.

– Додумалась я, муженек, да тебе сказать боялась. Мне теперь покой нужен, еды бы какой…

Но Нежлан не отвечал на просьбы жены. Он сидел на лавке, уткнув нос в книгу, медленно перелистывал желтые страницы.

– Фу, – плевалась Морока, – опять с эдакой пакостью обнимаешься, мне до нее и дотронуться гадко. Кожа-то ядовитая, гадючья. И ведь грамоте ты не обучен, ничего не поймешь. Зачем в нее заглядываешь?

Нежлан поднял мутные глаза.

– С этой книгой грамота без надобности. Она сама подскажет, как быть. Не я читаю книгу, а она меня, прямо чувствую, будто в самом сердце копается, потаенные мысли перебирает, подсказывает, какую страницу открыть, да как написанное распознать. Для меня каждое слово понятно.

Однажды Нежлан сунул книгу за пазуху, надел тулуп и ушел. Весь день ждала его Морока.

Она отыскала засохший кусок хлеба и грызла его.

Утром взяла решето и отправилась стучать в дома добрых жителей Дивнограда. Многие жалели несчастную, она была безответна, тиха и жалка. Морока принесла в свою избенку целое решето обглоданных кусков, кувшин молока и даже вязанку дров. Затопила печь, накрошила в молоко хлеба, наелась, разомлела и сладко, как в детстве, заснула. Самой себе боялась признаться, как хорошо жить одной. К концу третьего дня Морока, укладываясь спать, решила, что Нежлан больше не появится и, хрюкнув от удовольствия, протянула:

– До чего же хорошо без Нежлана, сытно и спокойно.

– Верны твои слова, – послышался глухой голос.

Волосы под платком Мороки зашевелились.

– Хто? Хто говорит? Лютый, ты что ли вернулся? Пожалей меня, несчастную, ведь я не со зла.

– А ты меня жалела? – продолжал голос.

– Да я ж не хотела. Это все муж мой, его и наказывай.

– А я думал, ты и впрямь смелая. – Дверь начала медленно приоткрываться, Морока застыв от ужаса следила за ней, и в избу вошел…Нежлан. Он сел на лавку, скинул зипун, шапку, припорошенную снегом.

–Принес я деревце, совсем молоденькое, тоненькое. Плакало, когда я его ножом острым срезал. Ты, говорит, меня один раз уже загубил, опять покоя не даешь.

–Иной раз посмотрю на тебя, Нежлан, даром, что ты мой муж, и со страху замираю. Зачем ты увел меня от моих родителей? Были они мне слабой, но опорой, хоть головой приклониться к ним я могла, словом перемолвиться. Я ж совсем молоденькая была, а ты старше моего отца. Опутал словами, а я поверила. Нет в тебе жалости.

– Погоди, и в тебе жалости не будет. Да и зачем она. Брюхо им не набьешь, на плечи вместо шубы не накинешь. Из деревца сделаю дудочку, песни наигрывать.

– Плачет что ли деревце твое, стонет как человек.

Нежлан, орудовавший ножом, усмехнулся:

– Стружку собери, в печь брось. – Я думал, ты здесь с голоду помираешь, а ты, гля-ко, сколько кусков набрала. Небось, каждому в ухо пела, что, мол, бросил Нежлан меня горемычную. С радости, что от меня избавились, расщедрились люди. Ты мне своих благодетелей по именам назови, я потом с каждым расквитаюсь.

Нежлан недобро посматривал на жену. Скоро дудочка была готова. Нежлан поднес ее к губам, дунул, раздался такой тоскливый страдальческий и пронзительный крик, что Морока прижав руки к ушам, упала без чувств на пол.

– Что это? Что со мной было? – пробормотала она, придя в себя. – Будто смерть за спиной стояла, сердце едва не разорвалось.

Нежлан хмыкнул.

– От крика этого все цепенеют, памяти лишаются. С утра ступай в лавку. Дунешь в дудку, купец свалится, а ты не зевай, хватай все да в мешок кидай.

– А ну как я сама свалюсь.

– Тому, кто дудит, ничего не бывает.

Хоть и робела Морока, но наутро голод выгнал ее из избушки. Вернулась веселая, довольная, сбросила на пол увесистый мешок.

– Вот, Нежланушка, сделала, как ты велел. Всего нагребла. Торопилась, боялась, купец очнется. Глянул бы ты на него. Ха-ха-ха. Глаза выпучил, рот разинул, я его за нос потянула, он и не почувствовал. Мы теперь каждый день, как князья кушать станем, пряники вином запивать. А дудочка только поначалу страшно кричит, в этот раз я ее почти и не слышала.

– Зло прилипчивое. Молодец ты у меня, Морока, хорошая жена.

Весь вечер довольная Морока шила себе новую юбку. Нежлан опять уткнулся в книгу. Огонь не зажигали, свет со страниц освещал избушку ярче лучины.

С тех пор, как только купцы отпирали лавки, Морока отправлялась на промысел. Еды стало вволю.

– Эй, Морока некрещеная, – сказал как-то купец Дорофей, – разъясни мне, отчего как зайдешь ты ко мне в лавку, немочь меня охватывает, отдышаться не могу, и что-нибудь да пропадет. Вот вчера куска полотна не досчитался, и материя узорная золотом расшитая, из дальних заморских стран привезенная прямо на глазах исчезла. Ну, ведь не сметана это, кошка не слизала.

– А я что, – забубнила Морока и на всякий случай залилась слезами, – я чего, мимо иду, на лавку, чтоб ей прямо сегодня со всеми заморскими тканями сгореть, даже не гляжу.

– Ты зачем такие вещи говоришь, Перун тебя убей, топай мимо, чтоб даже близко духу твоего поганого не было.

Морока фыркнула, и, поудобней перехватив мешок, затрусила к своей избе. В мешке уже лежали коврига хлеба, бутыль вина, свиной окорок и сушеная рыба.

– Ишь, – жаловалась вечером Морока мужу, раздирая заморскую ткань на платки, – к лавке, говорит, не подходи. А теперь подойду, все, до последней ниточки вынесу. Ох, до чего ж у меня платок хорош, прямо золотом так и играет, загляденье, надеть бы его, чтоб соседки от зависти поумирали, да боюсь, Дорофей мигом ткань признает.

Нежлан оторвался от книги:

– Не бойся, непутевая, скоро он у тебя грязищей покроется, все узоры спрячутся, сам Дорофей не догадается.

Морока обиженно надула губы. Теперь, когда еды стало вволю, ее щеки покруглели, а Нежлан, занятый только книгой, забывал о еде. В бороде и на висках у него появились грязно-серые пряди.

– Дудка твоя, муженек, что-то ослабла. Анадысь, еле успела из лавки выскочить.

– Ты? Ты до сих пор дудишь? – Нежлан хлопнул ладонью по лбу. – Вот бестолковая. Повадилась! Извела дудку. Щеки наела, жаль от еды тело, а не ум прибавляется. Дудка с каждым разом силу теряет, все слабей и слабей ее голосок становится. Я думал, ты раз дунешь, другой, а ты…Давай сюда дудку, мне она для важного дела нужна.

Дни сменялись ночью, Нежлан, ничего не замечая, сидел за чтением. За дверью чистые ручьи, лопоча, сбегали по улице, полая вода стояла у самого порога. Припасы заканчивались, Мороке мучительно хотелось есть, но заводить разговор о еде с Нежланом она не решалась, тот словно оглох и ослеп. Когда Морока звала его похлебать горяченького, Нежлан поднимал покрасневшие глаза, одними губами почти беззвучно спрашивал чего ей надо и, даже не выслушав ответа, снова опускал взгляд в книгу. Щеки его ввалились, волосы сальными прядями ложились на плечи, сизая борода поредела.

От голода Морока осмелела, углядев, что муж прячет дудку под пуком соломы, на котором спал, стянула ее и еще пару раз ходила в лавку, торопилась сгрести в мешок все, что лежало у купца на столе, потому что действие дудочки и впрямь становилось все более кратким, и Морока едва не попалась.

Однажды вечером, когда Морока, зевая, улеглась в своем уголке, Нежлан вдруг очнулся. Он посмотрел на жену ясным взглядом и прошептал:

– Сегодня.

– Что сегодня?

– Пора пришла.

– Чего ты муженек загадками говоришь, – еще раз зевнула Морока, стараясь укрыться под куцым одеялом, но либо ноги, либо плечи оказывались наружи. – Не пойму, о чем речь ведешь.

– Скоро. Стану князем. Всех, кто поносил меня, на площади прилюдно выпорю и из города выгоню. Лучшего коня себе выберу, шубу, соболем подбитую. Красавицы для меня плясать будут.

Морока захихикала.

–Куда тебе! Видел бы себя, пузо бы надорвал от смеха. Космы ниже плеч, глаза чуть не выскочат, рубаха дыра на дыре, а на ногах даже лаптей нет. И в князи! Они на золоте едят, мед пьют, печи топят. А тут лета ждать надо, чтобы вволю погреться.

Морока приуныла.

–Три капли крови молодого княжича, да его сердце и печень, растертые в ступке, вот и все, что мне нужно.

– Ты чего удумал? Со своей книжкой и вовсе из ума выжил. Я тебе не помощница. Я сама дитя под сердцем ношу, на злое дело не соглашусь.

Нежлан, уставившись перед собой, молчал, потом медленно заговорил.

– В полночь подойдешь к княжескому терему. Стукнешь в дверь, спросят тебя кто, ты ответишь, что по важному делу от братца княжеского прибыла. Откроет дверь служанка, дунешь в дудку и беги в светлицу княжескую. Хватай княжича и ко мне неси.

Морока схватилась за грудь.

– Ох, ох! Что ты говоришь! Зачем заставляешь Мороку плохое делать? Да я и не управлюсь. Дитя заверещит, мамки проснуться, ухватят бедную Мороку за волосы, будут таскать, по бокам бить.

– А дудка тебе зачем? Заиграешь, они и остолбенеют. Умрет дудка если трижды в день в нее дунуть, так что береги ее. А коли не будет другого выхода, пускай пропадает, ее дело мне помочь, а потом я и без нее обойдусь.

– Нежланушка, милый, тяжело мне бегать, лишний шаг сделать неохота. Нет во мне прежней прыти.

– Молчи, Морока. Делай, как я сказал.

Нежлан, смежил веки, прислонился к стене. Тень падала на восковое лицо, грудь не вздымалась, и Мороке почудилось, что муж мертв. Она испуганно ерзала по лавке, не смея дотронуться до желтой руки, но Нежлан вдруг открыл глаза, пошарил под пуком соломы, вытащил дудочку, протянул Мороке.

– Пора. Ступай. А я тебе помогу.

Морока покорно вышла из избушки. Пока добрела до княжеского терема, несколько раз упала, вымазавшись в грязи от макушки до пяток. В темноте едва угадывались очертания домов. Но вдруг ее глаза стали зорче, темнота расступилась, княжеский терем был как на ладони.

Женщина достала дудочку, стукнула в дверь.

– Спят глупые слуги, боку на бок поворачиваются. Наконец-то одна недоля завозилась, глаза трет, шлепает босиком по полу.

Дверь отворилась, из нее высунулся нос служанки.

– Чего тебе? Иль беда какая случилась?

– Ага, беда сама в терем пришла.

Морока поднесла дудку к губам, пробежала пальцами по дырочкам, раздался тоскливый крик. Служанка вскрикнула, схватилась за сердце, выронила свечу, которую тут же подхватила Морока, и рухнула на пол.

– Торопиться надо, – прошептала Морока, – пособляй мне, муженек.

Тут же ее тело, налилось силой, стало гибким, упругим. Морока втянула в себя воздух, усмехнулась:

– Много палат у князя, да меня не проведешь, чую, куда идти.

Дверь под рукой Мороки не скрипнула, когда она вошла на половину княгини. Огонек свечи светил ровно, молодая мать склонилась над колыбелькой. Такая любовь и нежность были написаны на ее лице, что Морока на мгновение залюбовалась и остановилась. Но тут, будто кто-то ударил ее в спину, поторапливая. Княгиня открыла глаза и испуганно дернулась, пытаясь прикрыть телом ребенка. Морока дунула в дудку, молодая женщина сползла на пол.

Желтые глаза Мороки с вертикальными зрачками светились. Она подскочила к колыбельке, выхватила из нее спеленатого младенца, прижала его к себе и, делая большие прыжки, ринулась вон из княжеской опочивальни. Она не заботилась о том, чтобы ступать тихо, ноги сами опускались на дощатый пол по-кошачьи мягко, неслышно. Морока вмиг долетела до двери, но не успела открыть ее, как служанка, снопом валявшаяся у порога, схватила за край юбки и завыла. Гортанный крик до смерти напуганной женщины вырывался из ее горла. Проснулись и зашумели слуги, они выбегали сонные, всклоченные. Морока, охваченная ужасом, переложила младенца на одну руку, другой поднесла дудочку к губам. Но звук получился сиплым, не громким. Слуги отшатнулись, замешкавшись на мгновение. Женщина вырвала юбку из пальцев служанки, выскочила на улицу и помчалась, не замечая ни луж, ни начавшегося густого мокрого снега.

Нежлан с нетерпением ждал жену. Горела свеча, неслыханная трата для нищих, на столе был расстелен золотоузорчатый платок Мороки.

– Долго ходила, да всех перебудила, переполошила. Но мне лишь бы успеть, а там никто не будет страшен.

Нежлан грубо и резко выхватил младенца из рук жены, развернул пленки, малыш не заплакал – крепко спал.

Нежлан поводил ножом около розовых щечек младенца. Огонек свечи плясал, дикие тени прыгали по стенам, искажали и без того неприятное лицо Нежлана. Волосы зашевелились на голове Мороки. Она заметила, что страницы гадючьей книги сами собой переворачиваются, и на них огнями вспыхивают какие-то знаки и буквы.

Нежлан трижды поднял нож, выкрикивая страшные непонятные слова, помертвевшая Морока в ужасе зажмурилась и мычала, мотая головой, горячий пот тек по ее лицу. И в тот миг, когда Нежлан был готов опустить нож, дверь дрогнула под мощным ударом, распахнулась, князь со слугами вбежали в крохотную избенку, схватили Нежлана, вывернув ему руки, отчего тот заскулил и заплакал. Он плюнул в лицо младенца и сказал непонятное. Князь швырнул колдуна слугам.

– Сынок, – он бережно поднял ребенка, и тот заплакал. От слюны кожа на лице малыша покрылась красными пятнами и пошла пузырями, как от ожога. Князь прижал сына к груди, закрыл своей одеждой.

– Вяжите колдуна, Могута, Дубыня, Усыня, и жену его тоже хватайте.

– Меня-то, меня за что? – всполошилась Морока.

– Заодно она с ним, вместе противную думу обдумывали.

– Дудка, дудка, – закричал Нежлан, выпучивая глаза.

Морока резво выхватила ее из кармана, поднесла к губам, но вырвался только шипение.

– Испортила! Меня погубила!

– Ты на дуде играть вздумала, может, еще в пляс пустишься? – Дубыня отнял дудочку, бросил на пол и раздавил сапогом.

Морока заметила, что гадючья книга, вдруг погасла, скукожилась, стала похожа на лоскут старой потертой кожи, соскользнула со стола на истоптанный пол и слилась с ним цветом. Когда Нежлана выводили из избушки, он наступил на лоскут, и тот словно прилип к подошве. Морока хотела было подивиться, но ее схватили, потащили из избенки, и женщине недосуг было размышлять о книжке, впору беспокоиться о себе.

С казнью не медлили. Возмущение жителей было так велико, что они просили князя отдать злобных колдунов им на растерзание. Нежлана решено было сжечь. Князь велел привести Мороку в свои покои и объявил ей великую милость: изгнать ее из города. Морока не оценила доброту князя, упала перед ним на колени.

– Прости меня, князь! У меня дитя будет. Где я голову преклоню, куда ребенка положу? Разреши остаться в избушке. Меня не жалей, ребенка моего помилуй. Как пес верный у дверей сяду, как кошка ластиться буду, все для тебя, князь, и для сына твоего сделаю, не гони меня. Добрые люди в Дивнограде хлебушка кусочек дадут, а большего Мороке несчастной и не надобно. Доброта сильней мести. Ведь и ты сам по сыночку своему плакал. И мне хочется, чтоб мой ребенок не под кустом на белый свет появился, а в доме своем, не по углам с нищей матерью мыкался, а пусть в бедности, но в своей избенке жил. Прояви милосердие, князь.

Мелкие блеклые глазки молили о пощаде, слезы текли по конопатым щекам, но князь был непреклонен.

– Нет тебе прощения, поди вон.

Двое дюжих дружинников подхватили Мороку под руки и потащили к городской стене, ворота открыли, Мороку вышвырнули. Женщина упала в остатки серого снега. Она кричала, била руками по земле, и каталась по грязи.

– Ой, ой, что мне делать, ой, куда же мне идти. Родители далеко, я их не отыщу. Впереди лес, там звери злые, позади город, там люди жестокие, нигде пристанища нету. А ты, князь, – Морока повернула опухшее от слез лицо к городу, – думаешь, Мороку выгнал – добро поступил, жестокий ты. Ведь я исправиться хотела, по-новому жизнь начать. Но помни, немилосердный, не будет тебе жизни, а жена твоя, красавица княгиня чернобровая, без крова останется, дом ее – в лесу с дикими зверями. Ведь Нежлан сам по себе никто. Книга гадючья – вот что силу имеет. Оставили бы меня в городе, я бы рассказала о ней, а теперь помолчу. Вы от этой книги горя вволю нахлебаетесь. Еще посмотрим, кто кого наказал.

Долго плакала Морока, наконец, с трудом поднялась и побрела по дороге.

Кобыляевка

– Вот круговерть, света белого не видно, снег лицо исколол, а мороз так за нос хватал, так хватал, думал – откусит. Глянь, Худоба, цел нос–то, я его и не чую.

– На месте, отец, только цветистый, маком полыхает.

– Эх, – дед Докука скинул зипун, – и понесло меня в такую невзгоду по гостям шататься.

– К кому ходил, отец?

– Знамо к кому, к Кривде.

Худоба при этих словах опустил глаза, на щеках выступил румянец.

– Чего, говорит, Докука, гостя дорогого ждешь? А сама глазом так и посверкивает. Я ей отвечаю, кому гость, а кому в горле кость, тебе, милая, от моего да в пятеро. Нам самим есть нечего, куда гостей-то. Звенислава смехом заливается, а Уродушка согнулась коромыслом, исподлобья смотрит, пальцами паучьими шевелит.

– А дядька Петель что?

– У него одна забота: с печки на лавку, с лавки на печку.

Худоба сел за стол, взял острый нож, деревянную заготовку и принялся стругать.

Опять послышался вой ветра.

– Ткут две работницы Метель да Вьюга белоснежные ковры, чтобы землю-матушку потеплее укрыть, деревья в новые одежды нарядить. Как улягутся спать под еловый пень, пойдем лес рубить, надо поле готовить, со старого едва-едва зерна собрали. Не хватит зернышка до следующего урожая, придется на поклон к Хвату идти, мы его позапрошлый год куда как хорошо выручили, небось, добро не забыл, не откажет,– сказал старый отец.

– Не откажет – на шее веревку завяжет. Может, еще кого попросим, а то ты Хвата не знаешь, да жену его, Сороку. Она хлеб печеный в укладку прячет и по кусочку домочадцам выдает.

– А чего лишний-то лопать? – Бороденка Докуки задорно топорщилась. – Беречь надо хлебушек, каждое зернышко считать. – Докука зевнул, крякнул, глаза его осоловели.

– А давай, Худоба, баиньки уляжемся.

– Не, ковшик начал, чуток поработаю, ручку резную сделаю, по краешку узор пущу.

– Для Звениславы стараешься?

Худоба промолчал.

– Для нее, – кивнул Докука, вытягиваясь на лавке.

– Слышь, отец, объясни мне, непонятливому, отчего на дядьку Петеля и тетку Кривду лишний раз взглянуть неохота, а от Звениславы глаз не отведешь.

– Так и Кривда в свое время хороша была, хоть и одноглазая, тело у нее было литое, лицо белое. Это сейчас зубы через один – об Петеля обломала, когда его грызла, сама черная, от работы высохшая. А хохотала как. На одном конце деревни смехом зальется, на другом слышно. Жизнь наша в нужде и лишениях, с такого житья-бытья не раздобреешь. Да и Петель на одно мастак – на печи лежать, еще Уродушку себе на спину посадили, а она ножки вытянула, прихохатывает. Ты как хочешь, сынок, а я спать буду. Ветер вроде утих, поутру работать отправимся.

Утро было морозное, ясное. От ледяного воздуха заходилось дыхание. В стылом небе светило холодное солнце, морозная пыль горела в его лучах, сверкал свежий снег.

Докука запряг каурую смирную лошадку, отец с сыном сели в розвальни и поехали к лесу. Без устали Худоба и Докука валили лес. Дед тяжело дышал, утирал шапкой взмокшее лицо, часто останавливался и радовался, видя, как ладно и ловко работает сын. Топор, сверкнув, взлетал в воздух и врезался в толстый ствол, дерево шаталось, осыпая снег с ветвей, падало. Худоба обрубал сучья, стаскивал их в кучу. Докука сел на поваленный ствол.

– Уморился я что-то, сынок, – пожаловался он.

– Отдохни, отец, годы твои не молодые, я за двоих потружусь.

– Присядь и ты, сынок, хлебушка пожуем.

– Да и впрямь, на сегодня немало сделали, пора и перекусить.

Худоба опустился на ствол рядом с отцом. Тот достал из-за пазухи тряпицу, в которую был завернут кусок.

– Теплый хлебушек. От тела моего грелся.

Дед Докука разломил кусок надвое, большую часть отдал сыну, свою мигом прожевал, хлопнул себя по животу и недоуменно сказал:

– Я не понял, сынок, мы уже поели или только собираемся, хлеба нет, стало быть, поели, а в животе пусто.

Худоба усмехнулся, дожевывая хлеб.

– Э-э-э-э – вдруг затянул Докука.

– Что ты, отец, – всполошился Худоба, – чисто баран бекаешь.

– Мо-мо…

– Теперь замычал. Да что такое? Иль кто на тебя болезнь напустил?

–Ты глянь туда, сынок, думал я, врут люди, сказки-побасенки рассказывают про Зимушку, Деда Мороза, а он сам к нам пожаловал. Слыхал я от старых людей, – Докука вытянул шейку и шептал на ухо сыну, – что, коли ласково попросишь о чем Деда Мороза, он тебе всяких подарков даст.

Худоба поднял голову. Между двух заснеженных елей стоял высокий худой старик. Белые волосы спускались на плечи, седая борода доставала до пояса. Старик был в полотняной рубахе, меховой тужурке и лаптях.

– Вот дураки мы, в розвальнях приехали, – горевал Докука, – маловаты они. Ладно, подарки сложим, сами пешком пойдем. А знамо дело, попросили бы сани у Хвата, с ним, конечно, делиться бы пришлось, но и сани большие.

Старик сделал шаг вперед, Докука испуганно ойкнул и прижался к Худобе, старик подошел ближе, Докука застучал зубами.

– Мир вам, добрые люди, – тихим голосом произнес старик, – дозвольте посидеть с вами, передохнуть с дороги, издалека я.

– Из каких же лесов, Морозушко, – подвигаясь и, делая рукой приглашающий жест, спросил Докука. – Где твой ледяной терем, хоть одним глазком на него посмотреть. А правду люди говорят, что у тебя там и лавки, и ложки с мисками – изо льда, и печка ледяная, а топишь ты ее ледяными дровами, так, что по избе не жар, а холод идет, и на голову не сажа, а иней сыпется. А дозволь спросить, чего тебе вчера Вьюга с Метелью шубу не соткали, елкам и то богатые платья приготовили, а ты как мужик бедный в полотняной рубахе ходишь, да в старых лаптях. Сапоги самоцветными каменьями расшитые где оставил?

– Чего молчишь, Морозушко, а позволь узнать, что ты ешь, – не унимался Докука, – небось, снежки жуешь и сосулькой закусываешь.

– Ем я, что подадут. Вчера дала мне добрая душа ковригу белого хлебушка. Сегодня праздник большой, можно вкусным побаловаться.

– Да что ты, – обрадовался Докука, – то-то я думаю, чего мне работать неохота.

Худоба хмыкнул.

– Тихой была прошедшая ночь, даже вьюга примолкла. Все живое замерло и ожидало чуда. И оно свершилось. – Голос старика был ровен. – Царь родился на земле.

– Какой такой царь? Мы про царей ничего не слыхали. А-а-а, понял, видать вашего морозного племени княжич народился, над метелями и вьюгой поставленный.

– Отец, хватит расспросов. Иль ты не понял, тот это гость, которого Кривда обещала.

Докука всплеснул руками.

– А в избе печь натоплена, надо бы выстудить, а то растает гостек наш.

Старик улыбнулся.

– Ошибся ты, не из морозного я княжества, а из русского, хожу по тропкам путанным, по дорогам проторенным, где остановлюсь, там и переночую. Чувствую, последняя ваша деревня на пути, никуда больше не уйду, здесь и закончатся мои дни.

– Оставайся, мил человек, – с радостью согласился Докука, уже запамятовавший о том, что еще вчера не хотел пускать гостя в избу. —Пойдем с нами, расскажешь про царя нового, небось, многое повидал, много знаешь. Звать тебя как?

– Данила, что означает – мой судья – Бог.

– Во как, – Докука пожал плечами, – странное имя, впервые такое слышу.

Короткий зимний день уходил. Солнце скрылось за верхушками елей, на мгновение набросив на них золотую кисею. Засинел снег, мороз крепчал.

– Тишина, – молвил Худоба.

При этом слове старик вздрогнул и закрыл лицо рукой.

– Что с тобой, Данила, мил человек, – участливо спросил Докука, гладя старика по плечу, – поехали домой, кашки поедим да и побеседуем.

Быстро смеркалось.

Кривда достала горшок из печи, брякнула на стол.

– Я уж думала, с голоду помру, – недовольно забурчала Уродушка, выползая из своего угла.

Звенислава пряла, пальцы быстро и ловко скручивали нить, веретено жужжало.

– А ты б с сестрицей рядом пристроилась, за работой время быстрей бежит, Звенислава его и не замечает, – съехидничал Петель, спрыгивая с печи.

Уродушка надулась, но за стол села.

– А ты чего, доченька, – Кривда ласково посмотрела на Звениславу, – иди, поешь, личико-то побледнело, хоть бы сходила на улицу, воздухом подышала. Все трудишься.

– Пускай пристынет, – откликнулась девушка, – ты пока хлеб режешь, я еще напряду.

– Хлебушка мало осталось, – вздохнула Кривда, – на кашу налегайте.

Уродушка зачерпнула ложкой кашу и довольно зачавкала.

– Звенислава, торопись за стол, – заволновался Петель, – от тебя одни косточки остались, а Урода глянь как за челюстями работает.

– Попрекаити! – загундосила Уродушка.

Она быстро сжевала свой кусок хлеба и потянулась за другим.

– Руку убери, – рявкнул Петель, – а Звенислава что, пускай голодной остается?

– А мне есть неохота, – улыбнулась девушка, садясь за стол.

– Подкрепись, милая, а то смеха твоего не слышно стало и песен больше не поешь.

– Зато Притоптыш вчера под окошком распевал, женишок, – ухмыльнулась Уродушка, – да песни нехорошие. Надо Худобе сказать, пускай ему кости переломает.

– Не смей, – прикрикнул Петель и стукнул кулаком по столу, – Худоба парень горячий, еще сотворит чего с пылкого сердца. Одно дело на игрищах силой меряться, а другое – с дурачком связываться. Это его подучил кто-то. Притоптыш головой слаб, сам бы не додумался.

Щеки Уродушки залились краской.

– Ни у отца Хвата, ни у матери Сороки ума не взял, – вздохнула Кривда, выбирая остатки каши.

Когда горшок опустел, Петель опять полез на лежанку, Уродушка вернулась в уголок, Звенислава взяла веретено, рядом пристроилась Кривда.

– Вдвоем веселее, – сказала она.

Дверь распахнулась.

– Ох, и темень у вас, ничего с солнца не видно.

Звенислава подняла радостные глаза, – Худоба пришел.

Парень был высок и статен, чтобы войти, ему пришлось согнуться.

– У, кашей пахнет, – сказал он, стягивая шапку и причесывая пятерней густые светлые волосы.

– Припоздал, – сыто мурлыкнул Петель, – всю дочиста вылизали.

– А я и не хочу. Вот веришь, дед, встретили мы в лесу гостя дорогого, как твоя жена и обещала. Привели его в избу и вот уже седмицу ковригу из его котомки едим. Вроде нарежем куски, а коврига все не кончается. Как такое может быть?

– А у нас по-другому, – пожаловалась Кривда, – не успею ножа в руки взять, а хлеба уже нету.

Худоба сел на лавку рядом со Звениславой. Девушка опустила длинные ресницы, ее щеки покраснели.

– А я подарочек принес тебе, Звенислава.

– Какой?

– Вот, венец с камушками. Кузнецу воз дров отдал, он меня и отблагодарил. В помощники звал. С твоей силой, говорит, только в кузне работать.

Звенислава надела на русую головку венец. Ее чуть зеленоватые глаза блестели, на щеках появился румянец. Она встала, горделиво приподняв голову. Худоба любовался девушкой.

– Прямо княгиньюшка, – причмокнул Петель.

– Куда там, княгиньюшка, – плевалась Уродушка. – Девка крестьянская.

– Верно, – согласилась Кривда. – Чтобы стать княгиньюшкой, надо ею родиться.

– Так это я и есть! – Уродушка вышла из уголка. Была она согнутая, со всклоченными волосам, не заплетенными в косу. – Сама знаю, что заколдованная. Вот бы молодец какой меня от чар освободил! Как там в сказках говорится: поцеловал в уста сахарные, и колдовство рассеялось. – Уродушка выпуклыми глазами так уставилась на Худобу, что он от стеснения опустил голову. Уста у Уродушки были совсем не сахарные.

– Сидела б, Урода, в своем углу, – сказал Петель, – ты, конечно, не так чтобы красавица, но зато по злобе и ненависти тебе равных нет.

– Княгиньюшка уже давно родилась, ждет своего князя. А тебе, Худоба, одно могу сказать: не быть тому князем, кто станет боярином.

– Ох, тетка Кривда, – рассмеялся Худоба, – любишь ты сказки рассказывать. Слушать тебя любопытно, да за разговором не нужно о работе забывать. У Звениславы вон сколько напрядено, а ты и разочка нитью веретена не обвила.

– Ишь, приглядывать за мной вздумал, – от возмущения Кривда подпрыгнула на лавке, ее единственный глаз загорелся травяной зеленью. – Вот погоди, обовьет тебя Погибель по рукам и ногам, попробуй, вырвись. И запомни, зовут меня Правда.

– Кому ты правду сказала, – смеялся Худоба.

Петель свесил лохматую голову с печи.

– Вот понимаешь, Худоба, как пакость ляпнет – непременно сбудется, а хорошему, хоть целый день про него долдонить станет – нипочем не исполниться.

– Лежал бы ты, Петель, не сердил добрых людей. У самого даже имени человеческого нет, а жене каждое слово поперек говорит.

– Все из-за вашего вражьего бабьего племени, – разгорячился дядька Петель, спрыгивая с печки. Он подтянул порты, шумно вытер нос рукавом.

– А ведь меня при рождении Удальцом назвали. Маменька хотела, чтобы я ух каким удалым парнем вырос. Была у нас старуха соседка, вреднющая, и всегда знала, что в каждом доме делается. Было мне от роду всего несколько годков, вышел я по осени из избы, глянул на небо, а там караван гусей летит и еле слышно курлычет. Тихо, все вокруг замерло, березки золотыми листочками усыпаны, воздух прохладный. И так мне стало грустно, тоскливо, лето ушло, зима на подходе.

– Улетели петель гуси-лебеди, – говорю. Всего-то «теперь» и «петель» перепутал.

А эта змеиш-ша услыхала, смех подняла, на всю деревню опозорила. Так и остался я Петелем. А был бы Удальцом, я б на тебе, Кривда, в жизни не женился бы.

– Пора мне, – сказа Худоба, – дядя Петель, тетка Кривда, приходите к нам сказы дедушки Данила послушать. Говорит он, будто реченька журчит, ни на одном слове не споткнется, а ты будто наяву все видишь.

– Что за гость у вас чудной, Худоба, вся деревня о нем языками полощет.

– Старец Данила сам все расскажет.

Худоба нагнул голову, чтобы пройти в низкую дверь, Звенислава отложила веретено, слетела с лавки.

– Подожди.

Она подошла к парню и тихонько проговорила.

– У меня тоже для тебя подарочек есть – колечко.

Девушка достала из кармана тонкий кружочек. Худоба начал натягивать его на палец.

– Маловато колечко. Но ничего, налезло.

Кольцо так плотно обхватило сустав, что снять его было нельзя.

– До самой смерти буду твой подарочек носить, Звениславушка.

До работы Кривда так и не дотронулась. Она сладко потянулась.

– Надо козочку завесть. Коровка теленочка скоро принесет, от козочки козлят бы дождались, что сами поели, что продали бы.

Глаз Кривды слабо тлел голубым огоньком, второй был перевязан чистой тряпицей.

– Как ты ее заведешь, – хихикнул Петель – из соломки скрутишь?

Уродушка хохотнула.

– Сейчас увидишь. Кис-кис, – позвала тетка старую кошку, с клоками свалявшейся шерсти. Та подошла, втягивая голову в плечи, но хозяйка неожиданно взяла кошку на колени и принялась гладить. Животное несколько раз дернулось, как от боли, но ласка была так приятна, что скоро послышалось громкое мурлыканье.

– А ну, пошла вон, – вдруг прикрикнула Кривда, сбрасывая кошку с колен. В ее руке осталась кошачья шерсть.

– Линяет, пакостница. – Дрым-дарым-дарым-дарым, – весело запела Кривда, пятерней прошлась по губам, подскочила к кудели, надергала шерсти, потом взяла старый половичок, вытянула из него красную нить, подобрала с пола несколько куриных перышек, отыскала под лавкой косточку, все замотала в клубок.

– Дрым-дарым-дарым-дарыра, – пела Кривда, – вот так клубочек, вот так красавец, за красную ниточку приведу я козочку славненькую.

Кривда опять «заиграла» на губах и прошлась кругом по избе. Ее юбка вздыбилась колоколом. Вихрем вырвало веретено из пальцев Звениславы, взлохматило космы Уродушки.

– Ой, мама, – расхохоталась Звенислава.

– Чего дерешься, обижаешь меня, несчастную, – заныла Уродушка.

– Избу снесешь, полоумная, – засипел Петель, но вдруг соскочил с печи, ударил голыми пятками по земляному полу, ловко прошелся шлепками по груди и коленям и начал выделывать такие коленца, что Звенислава не выдержала, встала, подняв голову, и пошла лебедушкой, мелко перебирая ногами.

– И-и-и, – распалилась Кривда, щеки ее рдели, глаз сверкал, вместе с Петелем она начала плясать вприсядку, потом Кривда завертелась на одном месте, а Петель на корточках, выбрасывая ноги, пошел вокруг стола. Кривда докружилась до зипуна, схватила его и вылетела на мороз. Дверь захлопнулась, Петель со Звениславой остановились.

– Ну, мать твоя, – ахнул отец, – кого хочешь плясать заставит. – А по молодости была прямо огонь. Потому я на ней и женился, даром что одноглазая.

Ноги Сороки спешили впереди своей хозяйки, и несколько раз впопыхах сворачивали загодя, отчего тело, укутанное в теплый платок, плюхалось в снег. Сорока охала, с трудом вставала, и продолжала свой путь.

– Вот я тебе покажу косточку, я те дам клубочек, – шипела Сорока. Она хлопнула себя руками по бокам, смахнула снежный сугробик с носа уточкой и припустила во весь дух.

Баба влетела в темную избу, ее ноги от волнения продолжали перебирать, и Сорока хорошенько стукнулась лбом об печку.

– Аж звон пошел, – крякнул Петель, – остановись, полоумная, печку свернешь.

– Бе-е-е-е, – подала голосок маленькая козочка.

– Что это? – с деланным удивлением спросила Сорока, потирая ушибленный лоб, – никак у вас корова козочку принесла, вот чудо, какого в деревне сроду не видывали.

Кривда презрительно оттопырила губу, но молчала, зная, что переспорить Сороку ей все равно не удастся. Тетка сидела на лавке и пряла толстую узловатую нить. Звенислава же ничего не замечала, широко раскрыв мечтательные глаза, она уставилась на черную от копоти стенку и улыбалась.

– Звенислава, – гаркнула гостья ей над ухом, – мой вчерась к вам заходил?

– Худоба заходил, но не вчера, а накануне, – безмятежно ответила девушка.

– А моего иль не видала?

– Не-а.

– А-а, вот отчего глазки-то ослепли. Сходи, Звенислава, к бабке Ненастье, пускай горького зелья тебе даст, от любовной пагубы вмиг очухаешься.

– Хворья, – повернулась Сорока к тетке Кривде, – что ж твоя козочка на мою похожа, вот тютя в тютю.

– Кис-кис, – послышалось из угла. Уродушка, не терпевшая кошку, тишком пинавшая ее, вдруг захотела погладить животное.

– Вот так да! – вытаращила глазенки Сорока, – о-хо-хо, шерсть того же цвету – непонятного.

– Змеиш-а-а, – донеслось с печки, – тебе, уроде, только на болоте под корягой прятаться.

– Матушка, – Уродушка выползла из своего угла, ногой отшвырнула кошку, – в длинных паучьих пальцах держала старенький половичок. – Что ты все на голой лавке сидишь, на, подстели, помягче будет.

Глаз Кривды едва не вылез из века.

– Ну-ка, Урода страхолюдная, давай сюда половик. А-а, – раскричалась Сорока, – ниточка красненькая, та самая. Что моему дураку сказала, на погибель сделано да? Вот сейчас я тебе этим половиком по шее, по шее.

– Иди, кикимора, – вскочила Кривда – я твоего уж сколько дней не видала.

– Говори, Урода, ты в этом гадючьем болоте одна честная душонка, приходил мой?

– Не-а, – закивала Уродушка.

– Змеиш-ш-а, – опять донеслось с печки, – вот как есть змеиш-ш-ш-а.

– Ах, ты! Значит, не отдашь козочку по-хорошему, ну погоди, я тебе еще покажу, – Сорока вылетела из избы и помчалась по тропинке восвояси.

– Покажет, – передразнила ее Кривда, захлопывая дверь, – а мы и смотреть

Худоба и дед Данила отдыхали после тяжелой работы. Посыпал снег. Худоба поежился.

– Не замерз ты, дедушка?

– Не боюсь я ни холода, ни жары, ни голода. Только боль в сердце чувствую.

– Убил что ль кого? – ахнул Худоба.

– Может и убил, не знаю. Вот послушай, что со мной произошло много лет назад.

Проезжал я во главе княжеской дружины по селениям, собирал полюдье. В одном местечке увидели мы непорядок: собрались люди, кричат, волнуются. Присмотрелся – тащат мужики женщину, простоволосую, а на руках ее крохотная девочка красоты неописуемой, синеглазая, белолицая, и вся кутерьма ее вроде и не касается.

– Что такое случилось, – спросил я мужиков, – иль смуту против князя затеяли?

–Нет, боярин, – ответили мужики, – колдовку с ее дитем казнить хотим.

– Виновата женщина – накажите ее, но дитя не трогайте, я ее от вас увезу.

Так девочка оказалась у меня.

Поселил ее в своем тереме, все для нее одной старался, яства заморские покупал, украшения драгоценные дарил, а она отворачивалась и плакала. Зашла к нам однажды переночевать горбатая старуха да так и осталась. Девочка привязалась к ней, ожила, развеселилась. Время шло, расцветала девочка, росла, глаза такой синевой манили – сердце останавливалось. И не видел я, как старуха за моей спиной начала заправлять всеми делами в тереме. До того дошло, что отдам я слугам приказ, а они к старухе бежали, спрашивали, как исполнить.

Пришло время, исполнилось красавице семнадцать лет, и я на ней женился, не смог никому отдать. Мало радости я знал. Редко своими ласками одаривала меня молодая жена, все чаще издали позволяла собой любоваться, а тут вдруг подобрела, своими ручками белыми чару вина вечером подносила. Изопью его и бревном под скамью качусь. Рассказал мне верный слуга, что бывает у молодой жены по ночам страшный гость.

Не поверил я ему. К вечеру, как обычно, вошла женушка распрекрасная ко мне, так и ластится, похохатывает, чару вина подносит. Глаза синие, прозрачные как два чистых озера. Взял я чашу, сделал вид, что пью, а сам зелье тайком под стол плеснул. Потом завалился будто пьяный на лавку, захрапел – стены задрожали. Расхохоталась жена, ударила торжествующе в ладони, убежала на свою половину.

– Вот, смотри, – старик сбросил рубаху. Его спина была в синих шрамах, тянувшихся от плеч, до пояса. – Видишь, как меня враг бил, а я его без жалости рубил мечом.

Старик замолчал, переводя дух. На его груди сиял золотой крест, украшенный самоцветными камнями.

– Что это у тебя? – полюбопытствовал Худоба.

– Крест святой, моя защита и опора. Княгиня Марья Потаповна своими ручками в дар поднесла.

– Что ты с женой сделал? – осторожно спросил парень.

Старик натянул рубаху, накинул тужурку на плечи.

– Взмолилась она, просила не губить, на колени упала. Из глаз синих реки слез лились, сказала, что носит под сердцем моего ребенка. Сколько лет мы с ней прожили, ни разу она не понесла. А тут… Ушли мы из города, все бросили, служанка горбатая отправилась с нами в путь. Жили, где придется, подаяние просили, чужими кусками кормились. А куда шли – сами не знали. И рад был бы я остановиться, но не мог. Однажды, уже была осень, очутились в лесу. И я подумал, хорошо бы здесь срубить избу и жить вдали от людей. Жена остановилась, упала передо мной на колени, а в глазах – мука смертная.

– Время мое подошло, дитя скоро на свет появится.

– Что ж, говорю, коли мое дитя в чреве твоем – родится оно зарей ясной, коли твоего полюбовника – ночью глухой.

Ветер рвал листья с деревьев, натягивал тучи на небо, стало зябко, служанка укрыла свою любимицу платком, а она стонала, кричала. Старуха расплела ей косы, сняла с шеи ожерелье из самоцветных камней, с пальцев перстни, завязала все в узелок. Ночью началась гроза, мы сидели под дубом, дождь хлестал, перуновы стрелы бело-синим освещали лес. И вдруг, в одно мгновение все стихло. Замолк дождь, улегся ветер, казалось, все звуки в мире исчезли. Жена моя ненаглядная разорвала тишину истошным криком и родила дочь – Ночь Глухую.

Я глянул на дитя и ахнул. Довелось мне видеть новорожденных младенцев, красных, с приплюснутыми носами и распухшими лицами, а девочка, еще и дня не прожившая, уже была красива. Черные ресницы ложились до середины нежных белых щечек, соболями тянулись к вискам ровные брови, пухлые губы алели лепестками мака. Как зачарованный смотрел я на дитя, не мог отвести взгляда.

Лицо жены осунулось, посерело, как дымка, укутавшая лес, потеряло прежнюю колдовскую привлекательность.

– Отдала я дочери свою красоту, – прохрипела жена, – пускай растет на слезы парням молодым, на позор старикам, а мужам достойным несет горе.

– Ну, нет, – крикнул я, – будет Ночь Глухая уродлива как сердце ее матери.

– Ах ты, косматый, – заругалась старуха, – чтоб ты словом своим подавился, чтоб оно тебе поперек горла костью встало, чтоб тебя, удавленника, леший за бороду таскал.

И вдруг дивное личико ребенка скукожилось, сморщилось и стало таким отвратительным, будто это было отродье оборотня.

– Проклятый, – лязгнула зубами та, которую я называл любимой, – жаль я верной мамки не слушала, давно надо было тебя отравить и в сырой погреб сбросить.

Лицо ее вытянулось, как у лошади, кожа стала темная и сморщенная, глаза уже не светились бездонной синью неба, а двумя темными омутами обещали погибель.

Поднял я меч свой, охнула от страха неверная женушка, да и застыла, уставилась на меня пустыми глазами.

– Что ж ты, подлый, жену до смерти напугал?– разохалась старая служанка.

– Все племя ваше колдовское извести надо, и ты к последней минуточке готовься, о делах своих мерзкий подумай.

И вдруг старуха расхохоталась, ее подбородок колыхался. Она выпрямилась и уставилась на меня, не мигая, за ее спиной что-то шуршало, поскрипывало, и развернулись черные блестящие крылья. С мерзкой усмешкой служанка смотрела на меня, и было видно, что наслаждается моим страхом. Когтистой лапой старуха подхватила узелок и новорожденную девочку и взлетела. Я выхватил меч и рубанул по одному крылу, оно хрупнуло, но ворон, заваливаясь на бок, скрылся за дальними елями. Кажется мне, Худоба, что это тот самый лес, и деревушка ваша на пригорке. Здесь я был много лет назад. Круг замкнулся. Может быть, живет где-то здесь старая горбатая женщина с молодой девушкой?

– Нет, старик Данила, я про таких не слыхивал.

Настала пора сева. Худоба вспахал свое поле, помог Петелю. Хват, ставший добрым и услужливым, дал парню в долг зерна. По деревне опять прошел слух, что в лесу видели лешачиху, а с ней молодого лешака. Мужики, наткнувшиеся на них, говорили, что лешачиха очень похожа на бабу, носит обтрепанное платье, косы у нее длинные, на голове платок. Женщина на лицо приятная, но кричит громко визгливым голосом, от которого закладывает уши, хочется бежать и больше никогда в лес не возвращаться. Лешачонок – высоконький и худой, волосы у него до пояса, как мочало, лицо покрыто рыбьей чешуей. Он не визжит, а бегает быстрей зайца.

– К чему бы это? – гадали в деревне. В былые годы, когда лешачонок был маленьким, редко-редко лешачиха показывалась людям на глаза, а теперь они не прячутся, будто хотят выйти, но боятся.

– Не к добру, – решили деревенские, – надо ждать беды.

Дождь сыпал и сыпал, затягивая лес и деревеньку серой дымкой.

– Тять, чего ты меня Худобой назвал. Был бы я Умныш, или Надежа, а то Удалец, куда как хорошо. Скажут ребята Худоба, мне и обидно.

– Сынок, это ты сейчас еле в избушке помещаешься. А родился, чисто холодянка, думал – оборотень. Рот от одного уха до другого, ручки, ножки как паучьи лапки, тронуть страшно, а голосок-то, к уху ладонь приложишь и то не услышишь. Мать твоя, Красава, все богатырей рожала, крепких, краснощеких, крикливых, а они и году, бывало, не проживут. Надорвала она, бедняжечка, свою душеньку, по каждому сколько слез пролила. А тебя родила, глянула и сомлела. Что ж худ, говорит, Худоба, да и только, мышь громче пищит, видать и он не жилец. Но старая повитуха сказала другое слово:

– Худоба твой, хоть с виду квелый, а дух в нем богатырский чуется, смотри, за жизнь как своими лягушачьими лапками цепляется. Будет он сильный и крепкий. Долгие года твоему Худобе предназначены. Вот так сынок. Ты глянь в окошко, торопится твоя красавица.

По тропке с кувшином в руках бежала тоненькая девушка. Она вошла в избушку, зеленоватые глаза радостно сияли, щеки пылали.

–Вот молочка парного вам принесла.

Девушка поставила кувшин на стол, села на лавку рядом с Худобой.

– Что Кривда-Правда поделывает? – спросил Докука.

– Позевывает, да с тятей поругивается. Дядя Докука, а ты знаешь, почему мамку Кривдой-Правдой зовут.

– Бабку твою, Звенислава, звали Правдой. Что она скажет, то и будет. Бывало, соберусь в лес за грибами, возьму большую корзину. Встретиться она мне, ужака, на пути.

– Куда навострился? – запоет ласково, а у самой глаза прямо зеленым огнем полыхают. – Зачем тебе большая корзина, взял бы лучше маленькое лукошко.

И верно, только на лукошко и соберу грибов. Жене моей Красаве, когда та по умершим детям плакала, говорила:

– Седьмой у тебя куда как хорош будет. Так и исполнилось.

Рассказывала бабка, что дар ей достался от вещей птицы.

– Знаю я поляну в лесу, куда прилетает вещая птица, где гнездо вьет. Родится у меня дочка, отнесу ее на полянку, будет она всем будущее предсказывать, к ней народ со всех городов и весей потянется. Но вышло по-другому. Не угадала Правда своей судьбы. Было у нее трое сыновей, но им передать свой дар она не могла. Наконец, родилась дочка, а Правдушка померла при родах. Но мужу успела шепнуть, куда дитя надобно отнести. Если дед твой покойный врал, то и я, Звенислава, обманываю. Помню было у него зелено вино, крепкое, слезу вышибало, пока мы его допили, дед твой все тайны поведал. Сравнялся твоей матери годик, завернул ее отец в пеленки, положил в корзину и пошел через болото в самую глухую чащу. Страху натерпелся, пока с кочки на кочку перепрыгивал, думал, сгинет с дитем в черной воде. Но переправился благополучно, нашел кривую сосну, о которой Правда ему говорила, положил дочку под нее, рядом рассыпал хлебные крошки, что брал с собой и стал ждать. Наступили сумерки, вдруг на землю опустилась птица.От нее разливалось зарево как от пожара, казалось, деревья вокруг загорятся. Птица увидала хлебные крошки и начала жадно клевать. Насытившись, она довольно, словно горлица заворковала и, подойдя к ребенку, принялась нежно клювиком трогать носик, щечки. Эх, быть бы твоей матери, Звенислава, вещуньей, но и во младенческую пору характер у нее был скверным. Выпростала ручонку из пеленок да как ухватит птицу за перышки на груди. Птица всполошилась, закричала, хотела было вырваться, но куда там, мать не смотри, что маленькая, вцепилась крепко, птица и клюнула ее прямо в глазик. Как поднялся крик на весь лес! Дед подхватил ребенка, бросил в корзинку, по болоту шлеп, шлеп, да домой. Так и осталась твоя мать на один глаз кривой. Вот и зовут ее с тех пор Кривда – Правда. И когда она кривду, а когда правду говорит, сроду не разберешь.

– Враки это, – сказал Худоба.

– Может и враки, – согласился дед Докука, – петух у них был задиристый, на всех кидался, он Кривде глаз и выклевал.

– Ой, закончился дождик, – крикнула Звенислава, – радуга-дуга над речкой изогнулась. Водицу пьет, значит, будут еще дожди.

– Как распогодится, будем косить около леса. Трава хорошая, густая, – сказал Худоба.

Звенислава попрощалась с дедом Докукой и резво побежала по тропинке, за ней торопился Худоба. Девушка обернулась, расхохоталась и припустила вниз по склону.

– Звенислава-а-а! – кричал Худоба ей вслед.

– Худоба-а-а! – вторила ему девушка.

Молодые люди остановились и разгоряченные, краснощекие смотрели друг на друга.

Худоба протянул руку и погладил Звениславу по щеке, заправил выбившуюся прядь волос под платок.

– Уродушка идет, – вздрогнула Звенислава и отошла от парня, – видать по мне соскучилась.

– И мгновеньица побыть вдвоем не даст, – нахмурился Худоба, резко повернулся и зашагал к дому.

Звенислава подбежала к сестре.

– Пойдем домой, Уродушка.

Худоба со стариком Данилой пришли на берег речки Еловой. Утренний туман поднимался над медленной водой.

– Готов ли ты, парень? – спросил старик

– Не знаю, боязно мне в твою веру переходить, я ж тогда один против всей деревни окажусь.

– Один? Да за тобой целое войско встанет, никакой неприятель не страшен.

Худоба поднялся.

– Вон лес темнеет дремучий, живут в нем дикие звери, птицы всякие, но их не надо бояться, а страшно повстречаться с лешим, он напугает до беспамятства и заведет в глухую чащу. Речка Еловая тоже с тайнами. В лунный вечер к ней и не приходи – русалки защекочут, они знамо при луне на камнях сидят, греются, волосы у них длинные, шелковистые с водой сливаются. А то водяной ухватит, на дно затянет. В поле пойдешь – полудницы бойся, в полдень, когда солнце над головой работать нельзя, рассердится она и накажет. Куда ни кинь взор – везде духи живут, каждому по-своему надо кланяться, а не угодишь – со свету сживут, иль напугают до полусмерти, иль в убыток введут.

Старик мудро усмехнулся.

– Еще раз спрашиваю – готов ли ты, Худоба?

– Готов, дедушка, готов, желаю быть в православной вере.

Старик завел парня в реку, обрызгал водой, произнес нужные слова и перекрестил своим нательным крестом.

– Имя тебе будет Иван, что значит «помилованный Богом».

– Что ж я теперь Худобой не буду?

– Будешь ты Иван Худоба. Вот тебе крестик на шею, никогда его не снимай. А теперь посмотри по сторонам, что видишь Иван Худоба?

С удивлением Худоба обвел взглядом окрестности.

– Божий мир вижу, радость в нем разливается, вот речка блестит, лес, утренним солнцем озаренный, все сверкает и новому дню радуется. И духи мне больше не страшны. Чего же бояться, дед Данила?

– Бога бойся и своих грехов.

– Грехов бойся, – передразнила Уродушка, наблюдавшая за стариком и парнем из-за кустов. Ее сердце давно тосковало по Худобе. Она вздрагивала каждый раз, когда он входил в их избу, не могла оторвать от него взгляда. Худоба был солнцем, а она головкой подсолнечника. Уродушка видела, что Худоба любуется Звениславой и от безответной любви исходила злобой и ненавистью. Ей хотелось погубить сестрицу, заманить к старому болоту и толкнуть в тухлую стоячую воду, завести в чащу леса и бросить. Каких только казней не выдумывала Уродушка. И вместе с тем боялась что-то совершить. Не будет Звениславы, кто станет кормить ее, горемычную?

Ворон, сидевший на ветке, слетел вниз, опустился рядом с Уродушкой.

– Кыш, кыш, – замахала та руками.

– Тише, дитятко родимое, – человеческим голосом вдруг проговорил ворон.

Уродушка икнула, закатила глаза и начала заваливаться на бок.

– Успокойся, Ночь Глухая, напугала я тебя, сердечную, – каркала птица.

Уродушка хотела бежать, но ноги словно отсохли. Девушка приоткрыла левый глаз, увидела сморщенную и сгорбленную старушку в черном платке.

– Откуда ты взялась, старая, я и вправду думала, что ворон заговорил.

– Внученька, – темная рука опустилась на спутанные волосы, – ишь, как подлый богатырь детоньку мою ненаглядную изуродовал. Подними личико. Я же нянюшка твоя верная, Немочь Черная. Сначала матушку твою пестовала, а после ее смерти хотела тебя под крылышко взять, да злые люди тебя украли, обманом унесли, в свою избу прокопченную, темную да низкую поселили. Иди ко мне, положи голову на мои колени, чтоб я косы твои причесала, а то некому за тобой поухаживать, – сказала старуха и протянула сморщенные руки к девушке.

– Еще чего! – недовольно взвизгнула та, – будешь своими корявыми пальцами до меня дотрагиваться! Фу!

– Вылитая мать. Та тоже строптива была не в меру.

Уродушка про свою мать слышать ничего не желала, ей хотелось поговорить про Худобу, но старуха отмахнулась.

–Не умеет он своей силой пользоваться, простоват, навсегда таким останется, не заглядывайся на него, милая, я тебе другого женишка подыщу.

– Хочу, чтоб Худоба Звеньке не достался, а то все ей, конопатой да белобрысой.

– Эта девка рабыней тебе служить должна, ножки мыть и эту водицу пить. Кто она и кто ты. Ее удел – в поле спину гнуть, пот со лба утирать, а тебе – в княжеском тереме сидеть, да служанками помыкать.Ты посмотри, что Кривда на дне укладки прячет, под полотном, платьем праздничным. Обманули тебя, а ты, сердечко кристальное, поверила дурным людям, родителями их называла, великую честь оказывала. О, – старуха прислушалась, – уходят. Я этому старику давно бы глаза выклевала, да крест, что у него на груди, подойти мешает. Ничего, есть в деревне нужный человек, он верную службу и сослужит. А ты мне поверь, детонька, я твою судьбу счастливо устрою.

Старуха завертелась на одном месте, укрывшись с головой шалью, оборотилась вороном с одним крылом, и заваливаясь на бок, улетела.

Сладко пахло разогретыми солнцем высокими травами, ожидавшими косцов, спела земляника, ветер качал ромашки на лугу. Безмятежен и ласков был начинающийся летний день. Речка Еловая замерла от жары. Только оводы не спали, облепили обнаженные по локоть руки девушки.

– Проклятущие, – заругалась она, вскочила и затрусила к родительскому дому.

В избе было пусто, Звенислава с матерью ушли полоть просо, Петель похрапывал на печи. Уродушка зло глянула на отца, взяла ведро с водой и поставила под лежанку, а сама подскочила к укладке – большому деревянному ящику, стоявшему у стены. Она выкинула на пол расшитое тесьмой и бусами платье, которое Кривда надевала лишь по большим праздникам, височные кольца, завернутые в тряпицу, и на дне увидела узелок из неотбеленного полотна. Уродушка развязала узелок и ахнула в восхищении – в ее руках был гладкая, мягкая ткань с замысловатыми узорами, видно было, что привезли ее из-за далекого моря.

– Так золотые ниточки и играют, – девушка бережно откинула край красивой материи – и ей открылось целое богатство – ожерелье из самоцветных камней, перстни-жуковенья. Уродушка взяла перстенек, подошла к окошку, камень, пронизанный солнечным светлым лучом, засверкал, наполнив избу синими всполохами.

– Горим! – завопил спросонья Петель, кувыркнулся с лежанки и опрокинул ведро.

– Вот ведь косорукая воду подставила, – заругался дядька, – грязищи теперь будет пока просохнет. Все пакостишь,Урода,.

Уродушка даже не повернула головы, любуясь перстнем.

– Отыскала, – крякнул Петель, – оно, может, и к лучшему.

– А вы с Кривдой скрыть от меня мое же богатство и хотели, – надменно сказала Уродушка, не удостаивая отца взглядом.

– С Кривдой, стало быть, быстро ты ее матерью звать перестала.

– У меня другая мать, не чета вашему роду-племени.

– А что ж она тебя не поила, не кормила, ночи над тобой не досыпала? Петель плюнул с досады и пошел во двор.

Звенислава с матерью вернулись под вечер. У Уродушки живот подвело с голоду.

– Ох, – Кривда отерла пот со лба, – все поле пропололи, думали там и помрем. А ты, доченька, и поесть не приготовила, дай хоть воды попью.

Кривда подошла к пустому ведру,

– И воды нет, я ж утром сама к колодцу ходила. Ах, растяпа, воду опрокинула, что ж ты, Уродушка, такая ленивая, мы бьемся, бьемся, а ты будто назло делаешь.

Уродушка даже не ответила. Она сидела в своем уголке и что-то перебирала.

– Кривда, – Петель вошел в избу, – нашла она узелок.

– Нашла так нашла, – Кривда села на лавку, вытянула уставшие ноги.

Звенислава молча взяла ведро и отправилась к колодцу.

– Пускай Урода криворукая идет, – крикнул ей вдогонку Петель.

– Я? – свысока произнесла Уродушка, – ты, дед, себя что ль не помнишь, кого работать заставить хочешь?

– Уморились, сил нет, – прошептала Кривда, – думала, полудница ударит, но в самую жару под кустиком пересидели, ягодок покушали.

– А мне почему не принесли? – спросила Уродушка.

– Много ягод на лугу, иди да ешь, боярыня, – огрызнулась Кривда, —Расскажу, как мы тебя нашли, мне скрывать нечего. Только водички хлебну, в горле пересохло.

Уродушка едва могла дождаться, пока Звенислава принесет воды, Кривда зачерпнула ковшиком, жадно выпила, вытерла рот.

– Сколько раз я себя корила: зачем мы в тот день с Петелем решили пойти длинной дорогой через лес. Но правда и то, что стоял чудесный осенний денек. Лес светился, пронизанный солнцем, листья тихо сыпались с деревьев, легкая паутина падала на лицо. Изба у нас была тесная и темная, кроме нас в ней жили еще и Петелевы родители. Некогда нам было переговорить друг с другом, побыть рядышком. Мы шли по тропинке и радовались осенней тишине.

– Вот тогда ты и сказала, – напомнил Петель.

– Что я сказала?

– Чует мое сердце, что если мы пойдем по этой тропинке, то найдем то, что изменит нашу жизнь.

– Нашли? – жадно вытянула шею Уродушка.

– А то как же! – воскликнул Петель и хлопнул руками себя по бокам. – Лежал на краю тропинки на увядшей траве сверток. И сразу бы мне подумать, почему трава поникла, да пройти мимо. А я как увидел дорогую ткань, сразу ухватил сверток, а из него раздался плач младенца. Ты, Урода, там была.

– Откинули мы край ткани, – продолжала Кривда, – и ахнули, – до того младенец был гадок и уродлив, что захотелось отбросить сверток в ближайшие кусты и никогда больше не вспоминать о находке. Но тут ребенок раскрыл огромную и жадную пасть и завыл. – Так завыл, что мое сердце материнское не выдержало. Ведь меня саму ждала дома крохотная дочка. И я подумала, ведь этот уродец тоже чей-то ребенок, – мать позаботилась, завернула его в пеленки и красивую ткань, положила у тропинки, чтобы прохожие нашли его и подобрали. И так мне жалко стало брошенное дитя, что я подумала, подберу Уродушку да буду растить ее вместе с родной доченькой. Ни одного перстенька, даже в голодный год не продали, сберегли. Но почему-то получилось, что сиротка брошенная села нам с отцом на шею, да еще нас и погоняла. Не работала, по дому не помогала, только лучшие куски за столом себе требовала.

Уродушка вспыхнула и прижала к груди узорчатую ткань.

– Мои родители важные люди, – прошипела она, гневно посматривая на Кривду и Петеля, – вы должны радоваться, что выпала честь меня воспитывать.

Петель сплюнул, резко махнул рукой, будто говоря: да ну тебя и улегся на печь.

Кривда вытянулась на лавке, подложила руку под голову и закрыла глаза, Звенислава полезла на полати, чтобы отдохнуть. В избе стало тихо, Уродушка обиженно надула губы.

Худоба и старик Данила сидели на берегу реки Еловой. Уходил хлопотливый день, солнце садилось.

– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – сказал старик Данила. – Мои слова, возможно, изменят твою жизнь. Придется покинуть свой дом, может быть, погибнуть, не выполнив предназначенного. Готов ли ты, Иван Худоба?

Худоба пожал плечами?

– Не знаю, – честно ответил он. – Куда как просто сказать: да. Но из своей деревни я только два раза на ярмарку в город ездил и до того мне там показалось шумно, народу много, все кричат, толкаются. Рад был, когда дома оказался, и до того деревенька наша показалась мне милой, ласковой, как матушка родная, что даже Хвата и жену его болтливую Сороку я готов был обнять и расцеловать.

– Эх, Иван Худоба, не видишь ты дальше своего носа, оглянись, мир велик и так хорош, что душу за него положить не жалко.

– Как же не жалко, – воскликнул парень, – еще как жалко!

– И я был таким же горячим. – проговорил старик. – После того, как умерла моя жена, я много лет ходил по родной земле и не мог остановиться. Когда разбивал до крови ступни, просился в избу и отлеживался несколько дней. Однажды в своих странствиях я пришел на берег реки. Долго сидел на нем, смотрел на тихую воду. Сзади послышался шорох и рядом со мной на траву опустился человек. Какой-то он был странный, несуразный, очень худой, заросший волосами, с тусклыми, почти бесцветными глазами и проваленным ртом.

– Вырвался на часочек,– бормотал человек. – Хоть подышать. – Он зачерпнул горстью воды, вылил себе на голову, потом наклонился и начал нюхать землю, смял в пальцах былинку, лег на спину и уставился на облака.

– Бывало, часы бегут, а я их и не замечаю, а теперь каждою секундочкой дорожу.

Его ноги были тонкие, высохшие в жерди, а пальцы на стопе длинные и кривые. Шло время, тень от большого камня, что стоял позади, приближалась к нам.

– Ползет, ползет, – заверещал человек, отодвигаясь от тени. – Вот что, подлая, наделала. Я всего-то просил пожить подольше, чтоб не думать, что следующий день может стать последним. А она обещала, смеялась, подмигивала золотом со страниц. А я поверил! Да как было не поверить, если я сам ее создал, если своей рукой вписывал в нее все заклинания, которые только мог найти. А она…Предала!

Человек посмотрел на меня.

– Ее нужно уничтожить!

– Кого? – спросил я.

– Книгу. Черную. В гадючьей обложке. Она тебе всего наобещает, будет манить золотыми буковками, а ты не слушай!

Я смотрел на человека и понимал, что он болен. Но он вдруг крепко схватил меня за руку.

– Смотри!

И я увидел благообразного старика с густой бородой и тщательно расчесанными волосами. Он был отдаленно похож на моего собеседника.

– Угадал, – шептал тот, сжимая мое запястье, – это я. Был я.

Старик записывал что-то в книгу, обмакивая перо в чернила и усмехался. Вдруг буквы замерцали и начали светиться, старик отшатнулся, упал со своего стула. Книга медленно переворачивала страницы. Потом я увидел ее в богатых палатах. Я видел, как за нее убивали, предавали, ее воровали. А она с каждым разом становилась все толще, а свет страниц – ярче.

– В силу входит, – шептал старик, – Смеется над людьми, крутит ими как хочет. На что у меня голова за десятерых работала, да и то сплоховал. А как было ей не поверить, когда нужное заклинание само на ее страницах появилось? Смотри дальше…

Теперь я увидел князя Дмитрия Степановича, он перелистывал страницы, а дальше произошло такое, что и выговорить не могу. А если скажу, ты решишь, что я это придумал!

– Меня в камень засунула, – бормотал старик, – чтоб бессмертным стал, как и просил. В камне течение моей жизни останавливается. Раз в год ровно на час я могу выйти. И если это бессмертие, то оно хуже смерти.

Тень от камня наползала на старика, но вдруг он вскочил и втолкнул меня в нее. Я даже не понял, что случилось, меня словно замотали в плотную пелену, огромная сила потащила к камню. Старик на тонких ногах неловко убегал. И я подумал, что мне пришел конец. Но невидимые руки ощупали меня и отшвырнули прочь. Тень быстро удлинялась, старик оборачивался, видел ее и визжал. Тень схватила его и легла на свое место. Она сливалась с сумерками, река была спокойна. Вот тогда я и погубил свой меч. Я начал рубить камень, но лишь сломал лезвие.

Я сел около камня и привалился к нему боком.

– Спасибо тебе, – послышался шепот, – и прости. Ты только книгу уничтожь или она погубит тьму народа.

В своих странствиях я спрашивал людей о книге, но никто про нее и не слышал. Но недавно она начала мне сниться. Вижу я черный переплет, страницы с золотистыми буквами. Книга насмешничает, говорит, что вырвалась из плена и если я хочу, то могу прийти за ней, дорогу она укажет. И будто наяву слышу голос: я вас всех изведу.

Старик взглянул на парня.

– Корм коровке на зиму пора запасать, – сказал Худоба, – В поле работать нужно, отца старого обихаживать, по осени свежей соломы на крышу хочу настелить, плетень подправить. Как уберем урожай, зашлю сватов к Звениславе. А там деточки пойдут, сыночки да дочки. Мне только поворачивайся: девчонкам на бусы заработать, мальчишкам на сапоги. Хочу, чтоб все крепко и ладно было в моем хозяйстве, жена чтоб радовала, деточки здоровенькими росли. До того ли, чтоб по свету шастать, книжку какую разыскивать. Не пойду я никуда, не сердись, дед Данила. Тебе что-то приснилось, а я должен все бросить. Мне и здесь хорошо, весело. Вечером после работы возьму балалайку, трону струны, прибежит моя красавица с подружками и давай плясать. Разве смогу я бросить свою любимую? Посмотри на поле! Зерно спеет, колос наливается, будем с хлебом. Хвату долг отдадим, себе на пропитание останется.

Худоба почесал в затылке и счастливыми глазами смотрел на старика.

Зима тянется долго, лето пролетает быстро. Девки и бабы от усталости едва не падали в поле, но, когда вечерело, девушки высыпали на улицу, чтобы петь и плясать под балалайку. Кривда не могла усидеть дома, каждый вечер провожала Звениславу к старому поваленному дереву, где собиралась молодежь, и от множества ног образовался вытоптанный пятачок.

Повеяло долгожданной прохладой, в избах гасли огни, люди, наработавшиеся за день, укладывались спать. Звенислава подошла к матери.

– Пора домой что ли, вставать рано.

– Я провожу, – подскочил Худоба.

Девушка залилась смехом.

– Да мы не боимся и не заблудимся.

Худоба почувствовал, как горячо становится щекам.

– Вдруг собака, – промямлил он.

– А то, – подбодрила парня Кривда и сверкнула в темноте зеленью глаза, – не смотри, что пес старый, шелудивый, злой он, того и гляди – загрызет! Ох, хотели мядку, да получили ядку.

Звенислава расхохоталась, было, над шуткой матери, но внезапно замолчала.

– Что это? – испуганно спросила девушка. Все подняли головы. В черном небе исчезли звезды, лишь был виден странный отсвет похожий на буквы.

– Книга, – прошептал Худоба, – все как говорил старик Данила.

– О чем ты? – спросила Звенислава.

– Да так, – отмахнулся Худоба, – глупость ляпнул.

Не топор кормит мужика, а работа, издавна говорили люди. Откуковала кукушка и налился тяжелый колос, обещавший сытую зиму. В избах поставили первые снопы, вобравшие в себя теплый дух полей, чтобы смолоть муку и спечь хлеб первого урожая.

Непосильная работа высушила девушек и их матерей, лица мужчин от солнца стали коричневыми, но светились радостью: дожди шли тихие, благодатные, изредка гневался Перун, метал молнии из черных туч и хохотал так, что избы ходили ходуном. Но после ненастья все расцветало и дышало свежестью, растения наполнялись силой и тянулись к солнцу, а радуга светилась в чистом небе и вдоволь пила водицы из реки Еловой. Хорошо было в деревне.

Худоба заходил в избу якобы к дядьке Петелю, чтобы переговорить с ним, а сам не мог отвести счастливых глаз от Звениславы. Девушка, прежде болтавшая с парнем без умолку, вдруг начала смущаться, краснеть и давиться словами. Уродушка внимательно наблюдала за ними из своего угла, хмурила мохнатые брови и все ниже клонилась под тяжестью горба. Однажды Кривда откинула крышку укладки и вытащила кокошник, расшитый речным жемчугом.

– Примерь-ка, дочка.

Звенислава покраснела и спрятала лицо в ладонях.

– Не смущайся, – ласково сказала Кривда, – люба ты Худобе, по осени свадьбу сыграем. Этот кокошник еще твоя бабка расшивать начала. Я на него жемчужинок добавила, камушков самоцветных, ленту красную пришила и фату прозрачную.

Уродушка задыхалась от зависти и злости. Все были так увлечены предстоящей свадьбой, что не замечали, как Уродушка повадилась сбегать из дома. Она выходила за околицу и направлялась к дубу, растущему недалеко от Кобыляевки. Деревенские побаивались этого высокого крепкого дерева. Многие видели, как Перун не однажды наказывал его и швырял огненные стрелы в ствол в три обхвата. Они разбивались о твердую кору, оставляя на ней длинные обожженные полосы.

Уродушка садилась на траву у корней дуба и ждала, когда черный ворон с одним крылом, прятавшийся в ветвях, кубарем свалится на нее. Ворон оборачивался старухой, она устраивалась рядом с Уродушкой, клала ее голову себе на колени и принималась расчесывать жесткие спутанные волосы.

– Эх, загубил красоту моей ненаглядной, – бормотала старуха, – но ничего, придет время, сумею я ее вернуть.

Уродушка жаловалась на Петеля и Кривду, рассказывала, как обижает ее Звенислава, а старуха охала, ахала и ругала родителей своей любимицы.

Наступили первые осенины. В домах погасили старый огонь и добывали новый, выбивая его кремнем. Старый огонь устал светить, ослабел, часто затухал, от нового ждали яркости, чтоб не подвел зимой, в лютые морозы давал тепло, прогонял болезни и беды. Работы в поле были закончены, начиналась пора свадеб. Однажды Уродушка прибежала к дубу и завыла.

Она каталась по земле, плевалась, вырывала с корнем траву. Лишь когда осипла, успокоилась и принялась размазывать слезы по грязному лицу.

– Вот тебе пряничек, – старуха достала из кармана фартука замусоленный кусок черствого пирога. – Тебя, бедненькую, небось, в черном теле держат, есть не дают, обижают.

– Еще как! – взвизгнула девушка, – довели сегодня до слез, и никто не подошел, не утешил. Звенька замуж собралась за Худобу!

Действительно, Худоба заслал сватов, было оговорено время свадьбы и с утра молодые девушки собрались в избе Петеля и Кривды на девичник. Сам Петель, вздохнув, отправился погостить к родственникам.

– Ни тебе на печи полежать, ни похлебки навернуть, – жаловался он, но при этом счастливо блестел мокрыми от слез глазами.

Молодые девушки причитали, пели печальные песни, но тут же заходились смехом, начинали возню и игры. Предстоящая свадьба наполняла сердце Звениславы щемящей радостью, но приходилось наклонять голову и прикрывать радостные глаза длинными ресницами, чтобы никто не заметил ее ликования. Как говорили старухи, знавшие все обычаи, в день накануне свадьбы непременно нужно лить обильные слезы, чтобы не осталось их на семейную жизнь. Но Звенислава верила, что с Худобой она будет жить хорошо и ладно.

Уродушка сидела как сверчок за печкой и без остановки бормотала. Никто не вслушивался в ее монотонный голос, а зря, потому что сулила Уродушка своей названной сестрице болезнь и беды. Девушки увели Звениславу в баню, а Уродушка, поняв, что не может больше терпеть чужого веселья, выскочила из избы, даже не обув лаптей, и побежала по утоптанной тропинке.

И теперь она лежала на коленях старухи, и та утешала свою любимицу.

– Не плачь, Ночь Глухая, – говорила она. – Пускай выходит глупая девка за этого дурня. Нарожают детишек, значит, работников у тебя больше будет. Я тебе хорошего женишка найду, богатого.