Читать онлайн Город под созвездием Близнецов бесплатно

Кораблик на шпиле и белый кит

Тебе признаются в любви, а я щекочу гусиным пером твой кадык: «Смейся, великолепный, чтоб не подавиться тщеславием – адамовым яблоком».

Напоминают о трёх революциях, а я зову танцевать танго, дабы соединить Марсово поле со стихами-стихиями.

Заваливают тебя рыбёшкой, пахнущей парниковыми огурцами, а я кричу: «Ты же кит, мой родной!!! Кит – белый от странностей и долгого погружения в пучину страстей!»

Навязывают тебе облик святого, проворно пересчитывающего ключи перед входом в рай, а я – рыжая ведьма – соблазняю твои мосты, перекидывая их в неведомое; тормошу «Пять углов», добавляя к ним «десятое небо»; обнимаю пустыри, чтобы ты пророс там клёнами, полыхающими красным.

Зазывают тебя в вечный оптимизм, где мягкая зима и солнечное лето, а я подсовываю ломтик блокадного хлеба – выжженного снегами, политого слезами-дождями, окаменевшего на музейной полке.

Смотрю в твои глаза и вижу в них собственное отражение.

Ты – моё Зеркало, а я – твоё Зазеркалье, и некуда нам деться друг от друга.

Остаётся лишь падать в любовь; шуршать осенними листьями; пить кофе или вино; отплясывать, не страшась непонимания; вбирать в себя Миры – параллельные и перпендикулярные, магические и просто сочинённые; связывать хвостами ветры; печалиться вместе с последним днём года и веселиться от его перевёртыша – числа 13; заходить под арку Главного штаба и видеть Аметистовый город; с шиком носить мостовые, крылья, браслеты, лиловые шарфы, малахитовые небеса, китовые фонтаны, искромётные мнения, обожаемые книги, рябых голубей и… стеклянный шарик – планету, на которой возмож- но всё.

Однажды мы проснёмся с тобой бессмертными и от этого донельзя любопытными и азартными; слышащими, как опадает лепесток сакуры и крадётся по крыше кошка; скользящими сквозь время и серебряную амальгаму; путающими великие достижения с пустяками; изобрётшими сачок для ловли солнечного ветра, чудных настроений и бабочек, похожих на нас прежних.

А может быть, мы уже проснулись?

Миры двойников

Сколько стёсано будет с нас бед и песчинок,
Молчаливых закатов и в них кораблей,
Неурочных религий, где старится инок,
И опалово-белых святых лебедей.

Мы как скалы с тобой: обсыхаем в отливы
И вонзаемся в шторм разъярённой иглой,
Восхищая себя, что затмением живы,
Что средь сонма Богов остаёмся собой.

Обновляем морщины незваной пирушкой,
На которой пьянеют от боли холста,
Где цена всем страданьям – пятак и полушка,
Где слагается подпись касаньем перста.

И кричим откровеньем, впуская в провалы
Необъятных глазниц и прошедших веков
Долгожданный рассвет – янтарём и кораллом,
Позабавив проделкой миры двойников.

Донесёшь до сердца смысл судьбы гулящей

Донесёшь до сердца смысл судьбы гулящей,
Облачишься в смокинг и цилиндр с пером,
Чтоб тебе сказали: «Ты, брат, настоящий!
Вяжешь правду-матку по грудям шнуром!»

Ты ж в душе опасный, как окно в трактире,
Где чумой окормят и вдогон – стихом,
Где вещают громко о любви и мире,
На карниз сгоняя с красным коньяком.

Ты же призрак воли, что бредёт по крыше:
От Петра и Павла до кривых «хрущоб».
Как тебе живётся там, где мысли выше?
Как тебе смеётся там, где крестят лоб?

Город мой солёный, город мой везучий,
Утонувший в вёснах и зигзагах гроз!
С парапета прыгнешь, чтоб пройти по круче
И поймать Венеру в синеве волос.

Да акрилом марким «вбить» в асфальт провалы,
Чтоб крылатых вестниц в небо запускать,
Чтоб рассветы были ветрены и алы,
Чтоб под ними страсти долго не искать.

Город мой прожжённый, с болью тьмы на веке,
Сударь разудалый с бешенством коней,
Перевозчик мудрых из морей да в реки,
Шут без колокольни и начётных дней.

В яви я летаю, чтоб себе признаться,
Что твой дерзкий джокер стал моим навек.
Мы с тобой успели в партиях сыграться,
Чтоб понять: неважно, кто оплатит чек.

Великолепный

Летает Ника. Бродят люди.
Мираж над площадью дрожит.
Катают яблоко на блюде.
А кот в спокойствии лежит.

Туристы ловят в Летнем тени,
Стараясь «сделать» в селфи «вид».
А рыжий кот, поддавшись лени,
На Грибоедова лежит.

Персей дробит в извечном звёзды,
Чтобы играть ночами бит.
А кот, вмещая «рано – поздно»,
В футляре флейтовом лежит.

И что бы в мире ни звучало,
И сколько б ни было «коррид», —
На мостовых и у вокзалов
Великолепный кот лежит.

В зрачке канала

В зрачке канала – бюст упавшей башни,
Затянутый корсетами веков.
Как мало зёрен от недавней пашни,
Как много в жизни крепких валунов!

В зрачке канала – мост с прогибом плавным
И горсть монет, подброшенных судьбой.
Как мало тех, кто риск считает главным,
Как много тех, кто видит жизнь рабой!

В зрачке канала – чашка с шоколадом
И саксофон средь мыльных пузырей.
Как мало тех, кто чувствует, как надо,
Как много тех, кто знает, как быстрей!

Приходила спустя, уходила заранее

Я считала дома по их титлам и званьям,
Тормозила трамвай и восторг шапито,
Приходила спустя, уходила заранее
И меняла жакет на улыбку манто.

Я листала сады, как любимые книги,
И бродила впотьмах по абзацам аллей,
Чтоб мешать в чашке кофе и тори и вигов,
Наблюдая, кто к власти прорвётся скорей.

Я меняла сюжет, позабыв о прохожих,
И на них рисовала ушедшие дни…
А внизу воробьи из-за нескольких крошек
Увлечённо дрались, надрываясь: «Стяни!!!»

Мой голос колоколен

Мой голос колоколен. Слышишь? Слышишь?
Он рвётся эхом с пожелтевших крон,
Как будто молится Богам с покатой крыши,
Желая дать – не выпросить – свой звон.

Мой голос колоколен. Слышишь? Слышишь?
В нём буря грёз и факел для борьбы,
Огнём которых ты в творенье дышишь,
Поймав за нить клубок своей судьбы.

Мой голос колоколен. Слышишь? Слышишь!
Он падает рассветом в тишь и гам,
Чтоб, обогрев, поднять сердца повыше —
Туда, где поклоняются мечтам.

Аметистовый город

Аметистовый город – убежище магов,
Не признавших себя порожденьем рабов.
В нём нет гимнов, гербов и развёрнутых флагов,
Перебитых колен и тщеславных Богов.

Его сердце гремит синесливой жеодой,
Принимая волшбу как единый закон.
Сколько в нём невозвратных, таинственных входов!
Сколько силы, поставленной жизнью на кон!

В нём творится любовь без конца и начала
И сплетаются в звуке просторы стихий.
Как меняет всё мысль – от каморки до зала,
От пути ведьмака до триумфа мессий!

Аметистовый город ворот не имеет,
Словно создан из пепла и грёз простаком,
Но познать его душу не каждый посмеет —
Только тот, кто готов стать кристаллом-ростком.

Зазеркалье

По крышам, изломанным шахматным сгибом,
По острым «конькам», разделяющим город,
Шла женщина-кошка: чуть – ведьма, чуть – с нимбом,
А следом – синь шарфа на сомкнутый ворот.

И тень – рыжей кошкой – пружинила спину,
Смотря её сердцем на спящие лица,
Вела лишь немногих сквозь чары в долину,
Где всё «невозможное» видится, снится.

А в городе шпили пронзали туманы,
Нависшие серым, чуть изжелта, брюхом.
И кто-то от скуки писал в них романы
Бездушно, застенно, безветренно, сухо.

Но кошка однажды раскроет завесу,
И мир разомкнётся на тысячи далей:
На светлые взгляды и сотканность леса,
На шум колеса и огонь Зазеркалий.

Найти голос свой

Город греет ладони в неоновых лампах,
И возносится «эго» над плоской землёй,
Не нуждаясь в суфлёре и облачных рампах,
Чтобы править болтливой бегущей толпой.

У мостов – из металла суставы и зубы,
И гортанью забитой гремит магистраль.
Суета подгоняет клаксонами грубо,
Заставляя лишь думать: «А времени жаль…»

Но минуты уходят, не сделав признанье,
Не сложившись стихами в открытый конверт,
Не успев превратиться в любовь из желанья,
Не устав от познания жестов и черт.

Но с тобою, мой друг, мы немного похожи,
Потому и не рвёмся за идолом вверх.
Мы стоим у реки. Дождь касается кожи
И в волнении фар пляшет светом, как стерх.

От себя убежать, говорят, невозможно,
И кривятся сигналами лица дорог.
Ведь найти голос свой – это странно и сложно,
Словно в старую жизнь встроить новый порог.

А снег топочет по проулкам

Твою назвали остановку,
Трамвай «кусает» поворот,
И ты по льду, скользя неловко,
Везёшь, как сумку, целый год.

И сквозь метель, глаза «ломая»,
Стараясь номер разглядеть,
Бредёшь от ноября до мая,
Желая в жизни всё успеть.

А снег топочет по проулкам,
Давая дворникам забот,
Ломая край у венской булки
И жмурясь важно, словно кот.
Остановка по требованию

За стеной у соседей звенит домофон —
Мимолётная связь для пришедших.
Кто-то тащит авоську, а кто-то – бурбон,
Кто-то – связку тюльпанов зацветших.

Я ж сижу на пороге из веры и длин,
Рассыпаю бисквитные крошки
Тем, кто в мраке межзвёздном остался один,
Тем, кто ищет пути и дорожки.

Всё вмещается просто в высокий проём:
Корабли, океаны и мели,
Беззаботная юность и жизнь «под заём»,
Эдельвейсы, высоты и ели.

Всё приходит само, словно ангельский хор,
Словно буквы извечного кода:
Откровенная встреча, шуршание штор
И желанная сердцу погода.

Улыбаюсь

У парадной скребут лопатой,
Значит, начался новый день.
После сна я гляжусь помятой,
Да заняться собою лень.

И стою у окна с узором,
Наблюдая, как валит снег,
Как соседи с отменным спором
Открывают на «старте» бег.

Как синицы, свисая с ветки,
Ищут в почках прокорм – жуков,
Как собаки «читают» метки
На коленях седых столбов.

Как влекут детвору по стуже,
Чтоб отдать их в «свекольный рай»,
Как становятся тропки уже —
Направление выбирай.

Как у ели вершина скачет
От объятий шальных ветров…
Улыбаюсь, а это значит —
Целый мир меня знать готов.

Праведные ноты и глоток кофе

От витрины кафе пахнет свежим эспрессо,
Недоказанной жизнью и вёрсткой стихов,
Обнажённой на фото и сумрачной мессой
И корицей на пенке седых облаков.

Как намешаны вкусы в меню и дороге,
Словно яркий пиджак над зиянием дыр!
Расставляя над i, громко топают ноги.
Расставляя над i, губы требуют «сыр».

А за окнами, жмурясь, пиликает скрипка,
Не достигшая в песне известных высот.
И скрипач повторяет: «Сфальшивил! Ошибка!
Я бездарно попал мимо праведных нот».

У футляра нутро сожжено, как окурок,
И зияет бесплотным провалом небес.
Кто-то в спешке решил, что игра вроде жмурок
Позволяет найти, кто тут ангел, кто – бес.

От витрины кафе пахнет кислым лимоном,
Дорогим табаком и простором долин,
Свежевзбитой грозой и малиновым громом
И глубоким сюжетом старинных картин.

Демон Нет и ангел Да

Мы словно свет и тень – в отчётливой штриховке
Сливаемся, любя, как пара журавлей,
Да только демон Да и ангел Нет неловки,
Стараясь нарядить нас в души лишь людей.

Мы словно тишина и говор – прикаретны,
Рисуем телом герб, а сердцем – двух коней,
Да только демон Нет и ангел Да так бедны,
Что наделяют нас лишь обликом людей.

Мы словно два меча разутые – без ножен,
Сшибаемся в борьбе, как свиток красных змей,
Да только демон Да и ангел Нет так схожи,
Что продолжают шить нам кожу лишь людей.

Мы словно муж с женой, любимая с любимым,
Накрытые зимой сияньем снегирей,
Да только демон Нет и ангел Да ревнивы
И не дают забыть о бренности людей.

Цветущий жасмин и одолень-трава

Над кофе расходится охрою пена,
Из снов создавая сердечками тень.
Себе предскажу в летний день перемены —
Цветущий жасмин и траву-одолень.

Разыграна веще в кафе пантомима:
Нетронут напиток и сладкий пирог.
Забавно учиться искусству у мима,
Забыв, что сей демон безжалостно строг.

Добавлю три строчки в прозрачную вазу,
Что их икебана на небо легла.
Забавно учиться у ангела «сглазу»,
Вдруг вспомнив, как с Богом свой век прожила.

Ах, белые ночи, вы горьки и терпки,
И вами насыщу надменный свой рот.
А город-ведьмак обнуляет проверки,
Решив для себя, что из снов не уйдёт.

Яблоки и время соблазна

Яблоки. Сливы. Вода ключевая.
Сброшено платье – цветком – на траву.
Моюсь от ночи, с ковша поливая,
Белым корабликом в утро плыву.

Ночь была страстной до правды и дрожи.
Танго ломало и всё же влекло.
Падкость на чувства дешевле? Дороже?
Склонность к любви – бриллиант? Иль стекло?

Знание па выручает партнёров,
Но неспособно соблазн приручить.
В танго соитие – метод отбора
Тех, кто не может «по струнке» ходить.

Губы с усмешкой. Дыханье со всхлипом.
Трутся тела, высекая огонь.
Мера влечения – «карточка с чипом»
Для откровенных и скрытных тихонь.

Плавность движений длиннее и глубже.
Битва без жертвы с обеих сторон.
Танец стирает границы поуже,
Чтобы извлечь изумруды с корон.

Яблоки. Сливы. Вода ключевая.
Стянуты кудри к макушке узлом.
Сколько ни мойся, а суть озорная.
Или же «вредность» смеётся творцом?

Не люблю сокращать слова

Не люблю сокращать слова,
Не по нраву плодить уродцев!
Пусть растут, как весной трава,
У коленей дворов-колодцев.

Не считаю возможным рвать
Имена островов старинных.
Город вправе на них звучать
Всей октавой, протяжно, длинно.

Кто-то скажет: «Минут – в обрез!
Столько дел! А слова мешают…
Крутит лишними гласными бес,
Оттого человеки страдают».

Я ж иду по проспектам, любя
Петербург с его гордостью хлёсткой,
Диафрагмой морской трубя,
Чтоб вода не казалась плоской.

Я ж иду в поднебесьях крыш
И мурлычу трёхцветной кошкой:
«Не бежит по канату мышь,
Значит, жизнь не с пустою плошкой».

Я ж плету ворожбой стихи,
Чтоб творить из страстей романы —
Буйно-ветрены и лихи
Да никем до слогов не рваны.

А время…

Читаем мы время по плитам гранитным,
По согбенным аркам и выспренным шпилям,
По ценности ваз и стихам «монолитным»,
Написанным прошлым – не просто, а «штилем».

Читаем мы время в прозор афоризмов,
Смешав для порядка Эзопа с Сократом,
Играем, как в теннис с подачи софизма,
И ждём за труды эти – свыше – зарплату.

Читаем мы время по красным дорожкам
И лицам «дежурным» в запале софита.
А время мурлыкает белою кошкой
И кучей гостей, той, что лапой намыта.

А время горланит смешным ребятёнком,
Как крейсер, плывущий по морю – по луже,
Поёт птичьим полем – рассветно и звонко —
Сквозь лето и осень до вьюговой стужи.

А время нам пишет дождём и ростками,
Прожилками вен и цветением вишни.
А время живёт только в нас или нами,
И громкие фразы в нём суетны… лишни.

Картины забытой лёгкости

Чёрным лебедем пел саксофон,
Затерявшись без пары на сцене.
Падал снег среди нот и колонн —
Белой птицей, подбитой на пене.

И уже не взлететь среди льдин —
Одного не выводят под небо.
Для чистилищ возьмут клавесин
Поминальной осьмушкою хлеба.

Но хрипит саксофон изо тьмы,
Не желая с любовью расстаться.
В ней по-прежнему слышится «Мы…»,
А за целое хочется драться.

И колотят в софиты крыла,
Не давая усмешкам прорваться.
Говорят, жизнь вино разлила,
Чтоб о кровь лебедей не мараться.

Ночь стирает ступени к каналам

Ночь стирает ступени к каналам
И сжимает в ладонях мосты,
Чтобы снег покрывал город валом,
Чтобы улицы были пусты.

Чтоб светили оранжево лампы,
Пробиваясь сквозь горечь пурги.
Город грёз в освещении рампы,
Где на сцене не видно ни зги.

А в домах обновляют портьеры,
Заменяя рисунок на день.
Всё решает простецкая вера,
Романтизм и крадущая тень.

А в домах заменяют прохожих,
Не наживших совместной судьбы.
Снег колотит ушедших по коже,
По гримасе поджатой губы.

А в домах оставляют святое —
То, что в церковь с собой не возьмёшь:
Тело, мытое сном от постоя,
От навязчивых шуток и рож.

Ночь считает счастливых по окнам,
Не закрытым от гомона вьюг,
Апельсиновым пролитым соком
Завершая предутренний круг.

Змейка и Змеелов

Ты идёшь за спиною у снега,
Повторяя за вьюгой слова:
«Жизнь без страсти невзрачна и пега,
Как пожухлая – в осень – трава».

Я танцую на крохотной сцене,
Где вмещается карий рояль,
Повторяя: «Любовь лишь в обмене!» —
И бросаю подснежно вуаль.

Ты сидишь на «лоскутьях» скамейки,
Выплетая из сердца смешок:
«Сколько силы в танцующей змейке!
Обхватить бы стремительность ног!»

Я скольжу между светом и тьмою,
Оживляя засохший миндаль:
«Капля яда вдруг станет росою,
Если чувства изведают даль».

Мы идём за спиною у снега,
«Запалив» белый иней ветвей.
«Посмотри, пляшет в вечности Вега!»
Сколько в мыслях на вечер затей!

Белый кит

Город дышит сквозь лужи —
Белым китом осторожным,
Значит, кому-то нужен
Образ его подкожный.

Значит, под стук вокзалов
Он – альбиносом – светит,
Чтобы в разливах залов
Верить его примете.

Верить ушедшим в Лету,
Зная, что всё вернётся:
Души, дела, ответы,
Ангел, дворов «колодцы».

Верить, что арки – к счастью
Крутят полночным небом,
Что божий дар – ненастье —
Важен, как ломтик хлеба.

Верить, что люди-реки
Склонны дразнить потопом,
Зная, что «человеки»
Мерят их сущность лотом.

Верить в фонтан китовый,
Бьющий до Тау-смыслов…
Было в начале слово,
Радуга-коромысло.

Я крашу свои сумерки лиловым

Я крашу свои сумерки лиловым,
Похожим на тональный карандаш.
Прошедший день пусть ляжет под основу, —
У женщины ночной такая блажь.

Стрижом залётным подведу я веки,
Чтоб удлинить мерцание в глазах,
Ведь в них желаний берега и реки,
И цельность «ню» на выжженных камнях.

Как малахитно стелются закаты —
Разводами воссозданных небес!
Идущую по тонкому канату
Зовут упавшие наивным словом «бес».

И усмиряют сердце бестолково,
Сражаясь с яркой страстью и сурьмой,
Комедию играя трёхгрошово,
Представив жизнь горбатой и кривой.

Я крашу свои сумерки лиловым…

Белый сон

Белый сон. Снег не тает на веках.
Хрусталём – перезвоном – зима.
Сколько нужно тепла человеку,
Чтобы выжечь страданье дотла?

Белый сон. На ресницах – сугробы.
Мнутся в сердце огни-снегири.
Как же въелась промёрзлая роба
В откровение слова «смотри»!

Белый сон. Укрывается осень
Постоянством незваных гостей.
А в глазах – в хрустале – зреет просинь,
Отпустившая двух лебедей.
Синее – в чёрном. Трилик – на доске

Тень корабля – на бегущей волне.
Тень от пера – между ритмами строк.
Тень от кита – на погасшей луне,
Там, где Пилат даже с псом одинок.

Дерево жизни – запалом в свече.
Горечь полыни – среди васильков.
Город златой – в медно-красном ключе,
В том, что закрыл в клетку грифов и львов.

Дервиш – в самуме молитв и кругов.
Старый колодец – изнанкой ведра.
Рыбы и хлеб – чудеса средь песков;
Вечных повторов – мессий «кожура».

Синее – в чёрном. Трилик – на доске.
Древняя святость – привычкой земной.
Жёсткость желаний в объёмном мазке,
В том, что тенями бежит за волной.

Промокший очкарик

Мой город сегодня – промокший очкарик
С коричневым шарфом на правом плече,
Крутящий в ладони от «Зингера» шарик
И скромно молящийся жизни-свече.

Играет на флейте осеннее «море» —
От нежных романсов до «луж» Шевчука,
И мирит погоды, которые в ссоре,
И зонт ставит серый для лап паука.

Мой город смеётся над кучей названий,
Прилепленных гордо, с стыдом иль взахлёб.
Он просто живёт, колотя сердцем зданий
О гулкий туман и о треснувший лёд.

Былое

Посвящается Сергею Есенину

Почему-то сентябрь вдруг поставил пластинку
На забытый в чулане смешной граммофон,
Чтобы пить чай под «круги» и горечь рябинки,
Опираясь спиною на мрамор колонн.

И, шипя, потекло безвозвратно былое:
Паучком зацепилась на «поле» игла,
И возник силуэт в платье дивного кроя,
И мечта рыжесть кос наконец обрела.

И на патину строк «золотого» поэта,
Что ронял в синеву обнажённость берёз,
Пали листья кленовые с примесью света,
С неразгаданной тайной из смеха и слёз.

Старый альбом и луна в бокале

Старый альбом с пожелтевшими фото,
Глянец, усохший до скрипа песка.
В них угасает мелодия Рота,
Словно морщинки на коже виска.

Кто-то ушёл – насовсем или ближе,
Просто сменил знак прописки своей.
Время годá наши бусами нижет,
Каплями полнит забвенья ручей.

Руки листают у жизни страницы,
С прошлым общаясь, как прежде, на ты.
Кто-то на фото был звонкой «синицей»,
Кто-то чинил «огневые» мосты.

Светлый бокал отдаёт пустотою,
В нём нет ни капли густого вина.
Старые фото – с тимьяном настои,
Плавает в них одиноко луна.

Десятый год

Десятый год. Виток начальный века.
Ещё так нежен воздух городской,
Ещё святые любят человека
За то, что их пускает на постой.

Аллеи в парке под изгибом стила
Теней чернильных от больших стволов.
Зигзаг надежд до исступленья била,
До тишины оставленных дворов.

Листва шуршит запиской от влюблённых
И пахнет терпко, ярко, горячо.
Десятый год. Прожект для увлечённых,
Кто крест слагает солью на плечо.

Флакон с ароматом сирени

Флакон духов. Портрет без рамки.
Десятый год. Витрин стекло.
Начало века – без «изнанки»,
Когда всё ясно и светло.

Сирень «плывёт» над мостовыми
Вуалью модниц записных.
Поэт лукавый прячет имя
Среди аллей, почти лесных.

Стучат колёсами пролётки,
Сбивая ритм простых подков.
Что впереди? Война, обмотки —
И о любви сирени зов.

Маска

Сквозь занавес выходит к рампе маска —
Лишь белый воск, пролитый в темноте.
В восторге зритель. Первый акт у сказки
Пройдёт на небывалой высоте.

Молчит суфлёр. Кричат протяжно тени.
А маска разрастается стернёй.
В экстазе зритель. Битые колени
Толпой любимы – бурою землёй.

От люстр летят оплавленные свечи,
Сжигая на помосте чей-то век.
Растаял воск, дозволенные речи
И вместе с ними «чёрный» человек.

Голос не в игре

А разговор безмолвный продолжался,
Перетекая в тени под окном,
И там водой беспечно размывался,
Чтоб вновь вернуться птицей или сном.

А чайник пел, страдая, как Сальери,
Не смея встрять в набор ненужных слов,
Об алгебре, гармонии и вере
И о французской стойкости духов.

И локоны завитые шептались,
Пропахнув с ночи «адским огоньком»,
Что люди – в тишине своей – зазнались,
Хотя весь мир несётся кувырком.

И всяк встревал, желая разобраться, —
От век трюмо до ложек в серебре:
– Как можно взглядом страстно прижиматься,
Поставив пьесу «Голос не в игре»?

Зачем этой женщине власть?

Беседка, пропахшая светом
И слабым, чуть мятным, дымком.
Ты помнишь, встречались в ней летом,
Успев за трамвайным звонком?

И львы усмехались небрежно,
Оскалив из мрамора пасть.
А ты мне шептал нежно-нежно:
«Зачем этой женщине власть?

Зачем этой рыжей колдунье
Невинность дразнящих очей?»
И сам отвечал: «Для безумья
До странности белых ночей».

По парку бродили зеваки,
Роняя на землю пломбир,
Скрипели ботинки «на лаке»,
И хлопал восторженно тир.

Ты гладил, как кошке, мне шею,
Смеясь над длиною ногтей:
«Быть может, спросить ворожею,
Как много в любимой чертей?!»

«Ах, черти! Десяток – на случай,
Когда вдруг наскучат слова,
Иль ливень обрушится с тучи,
Иль жёсткою станет трава.

Тогда я оставлю беседку —
Одна или, милый, с тобой!»
«Какая ж ты, ведьма, кокетка
С припухшей от страсти губой…»

Канал потухший, словно серый пепел

Канал, потухший, словно серый пепел,
Сквозит холодной сумрачной водой,
И бродит по мостам декабрьский ветер,
Как старый нищий с тощею сумой.

Ах, сколько лиц, натянутых над кожей,
Надетых, словно маска, напоказ:
Кокетки и магистры Белой Ложи
С прищуром-знаньем опустевших глаз.

И сыплет снег бумажными листками —
Смешными отреченьями «в порог»,
А в ресторане поит дам стихами
Раздавленный своим величьем Блок.

Чувствительный нерв

По теплу мостовой я пойду босиком.
Что мне чей-то припудренный стыд?
Легковесные мысли – пахучим цветком —
Отделяют меня от обид.

Босоножки – каблук в кутерьме ремешков —
На ступеньках щенками лежат.
Сколько в городе улиц, проулков, витков,
Где от танцев колени дрожат!

Унесла с собой кофе и веточку роз
И от сакса – чувствительный нерв.
С босоногой идёшь, мой привратник и босс,
Тангоньеро по прозвищу Лев?
Поднимаю волну через штиль и запястье

Поднимаю волну через штиль и запястье,
Заливаю шторма – сине-белым – в браслет.
Позолотою стынут намёки на счастье,
Словно вещие сны, где неявен ответ.

Кто-то мне рассказал о желанье стать ближе,
Кто-то вновь промолчал – галькой лёг на песок,
Кто-то парус поставил, с мечтой о престиже,
Кто-то в горы ушёл – как всегда, одинок.

Не борюсь с теснотой общих слов и советов,
Не гонюсь за любовью, понятной толпе,
Не вручаю – банкнотой фальшивой – билетов
В Зазеркалье, где нить увлекает к тропе.

Кто-то айсбергом всплыл из чужого-былого,
Кто-то курс изменил, чтоб сгрузиться под пресс,
Кто-то в прятки сыграл под личиной благого,
Кто-то цену назвал, применяя обвес.

Передвину браслет от Урана к Эроту,
Чтоб к себе притянуть иль навеки прогнать.
Пусть безумна волна в ожидании флота,
Когда сможет нести, возбуждать и орать!

У моря цвет неспелой дикой сливы

У моря цвет неспелой дикой сливы,
Лиловый сквозь завесу облаков.
Сижу спиной, поскольку от залива
Мне слышен голос тонущих песков.

А море ждёт, касаясь взглядом кожи,
Кусая ветер остротой резцов.
Какая мука – чувствовать до дрожи,
Не отвечая на могучий зов!

И не сбежать! Отброшены сомненья.
Заклятие владеет мной сполна.
Тону в тебе, ища благословенья,
Влюблённая солёная волна.

Живые чувства

На берегу пруда не будет одиноко,
Когда с собой берёшь все чувства про запас.
Пока не меркнет слух и видит ярко око,
Пока не меришь жизнь расценкою «на час».

А осень сыплет лист, похожий рыжиною
На локон и огонь, что падают до плеч.
Пока балуешь речь красой и новизною,
Не надобно того, кто может остеречь.

А стылая вода от зелени прозрачна
И камнем королев свой ублажает взор.
Когда решишь, что мысль всегда неоднозначна,
Сплетёшь из многих чувств таинственный узор.

Десятый день творения

Прийти шальной под дверь, чтоб мыслями чужими
Срывать с «изнанки» губ не чувства – словеса…
Как это глупо всё – оставить в прошлом имя
И снова возводить на паперти «леса»!

Как поручни горят от жара нетерпенья!
Облить бы их водой из сонного «нигде»,
Вот только сердце ждёт от страсти заговенья,
Себе найдя мотив: «Всегда, во всём, везде».

Как странно и смешно – пьянеть от наслажденья,
Запутавшись в стихах и скрежете дверном.
Наверно, Бог мечтал в девятый день творенья,
Когда меня создал рубиновым цветком.

Ключи на помятом блокноте

Оставляю ключи на помятом блокноте,
Среди них не нашла для себя «золотой».
А душа, откричав на бессмысленной ноте,
В уголке всё же пишет: «Привет, мой родной!»

Повторяю – пластинкой, заезженной туго:
«За окном машет вербою серый апрель.
Карусель – суррогат подвенечного круга.
Я пишу. Хоть какая-то в сумерках цель».

Повторяю: «Привет. В Зазеркалье туманно.
Белый кролик грызёт пару стойких галет.
Говорят, что коньяк можно лить прямо в ванну.
Я пишу, пока в свечке есть божеский свет».

Повторяю опять: «Кофе с перцем варила.
Обожглась, позабыв твой лимонный рецепт.
Сколько в женщине может быть страсти и силы?
Я пишу. Я молчу. Обнимаю. Привет».

Спрессован воздух в глотке микрофона

Спрессован воздух в глотке микрофона,
И голос вязко уплывает вниз,
Где темнота, смятенье, нежить, кома,
Где душу рвёт на клочья «Вокализ».

Сминают губы облик сигареты,
Пятная красным несгоревший дым,
Где падают надежды и кометы,
Где самый близкий видится чужим.

И ярится на коже тонкость платья,
Крича о жизни сорванным цветком,
Который был зачат, как тень заклятья,
И был надет – с ромашками – венком.

Пьянеют ноздри мускусно, оленье,
От мрака сцены отделяя миг.
Взлетает голос в пламени влеченья,
Меняя откровенье, вечность, лик.

Фонари на Дворцовой

Фонари на Дворцовой торжественно-смуглы,
А хотелось, чтоб вдруг показали язык
Или спели для осени нежно и кругло,
Не срываясь при этом на менторский крик.

Чтобы ангел глядел одобрительно сверху,
И дождинки ловил бело-мраморным ртом,
И желал походить на свободного стерха
Или стать облетевшим предзимним листом.

Чтоб по площади цокали в лужах подковы
И гнедые сминали вприкус рафинад…
Фонари зажигают вдоль сумерек снова,
Чтобы кто-то им был предсказуемо рад.
Нанизывает дождь – кулоном – свет фонарный

Нанизывает дождь – кулоном – свет фонарный
На серебро цепей, летящих из-за звёзд.
А город шелестит, как в сумке чек товарный,
С которым не взойдёшь на Поцелуйный мост.

Урчат – котом – авто на «слепоту» прохожих,
Бегущих под зонтом к парадности витрин.
Звенит пустой трамвай, «царапая» по коже,
Творя из проводов осенне-мятый сплин.

За окнами темно. Хозяев носит ветер.
Хрустальность чистых люстр молчит до суеты.
А дождь смакует жизнь, приплясывая в свете,
С которым так легко настраивать мосты.

Вокзалы и белая роща

Мы – вокзалы – с тобой, где кричат тепловозы,
Где в вагонах дымят сигаретой мечты,
Где любовь так узка, словно в пальце заноза,
Где теряются в прошлом раскраски-листы.

Мы – вокзалы – с тобой, с ожидающим людом,
Поглощающим с кофе лимонный пирог,
Обновляющим пластик дешёвой посуды
И считающим сумки – багажно – у ног.

Мы – вокзалы – с тобой и глядим аркой окон
На хлопочущих в дымке рябых голубей,
И дурим иногда в проводах быстрым током,
Не дождавшись потерянных кем-то вестей.

Мы – вокзалы – с тобой! А ведь можно быть проще
И не мерить себя длинносложьем путей,
Чтобы встретить рассвет в тишине белой рощи,
Обретя откровенное «званье» людей.

Слушая апрель

За окном всё теплее, как будто балконы
В треугольном плюще «раствориться» смогли.
Я сижу и кручу между пальцами кроны,
Тополиные листья, стихи и нули.

Раскачаюсь на стуле до громкого треска,
Чтобы ахнуть и падать «обложкою» вверх!
А на двери балконной шуршит занавеска,
На которой танцует с присловьями стерх.

Упираюсь ногами в гудящие стены,
Чтобы слышать вопящий апрельский трамвай.
Видно, вырвался он из статистов со сцены
И творит себе жизнь – через ток, через край.

За окном всё теплее. Черёмуха жмётся
Острокрыльем соцветий к балконному «дну».
Я качаюсь на стуле и жду, что прорвётся
Белый стих площадей, распознавших весну.

Разводят в сумерках мосты

Разводят в сумерках мосты,
Чтоб отогреть сияньем души.
Мне надо знать, как дышишь ты,
Когда твой мир почти разрушен.

Мне надо знать, о чём листва
Тебе шептала спозаранку.
Ах, чепуха! Слова, слова,
Прореха, лоскуток, обманка.

Мне надо знать, о чём поёт
Закат над томною Невою.
О тех, кто жизнь свою не ждёт,
А любит позднею весною.

По ту сторону жизни

По ту сторону жизни колотится море
И растут города в белолобом песке,
Расцветают картины, поэмы и зори
И красу отмечают звездой на виске.

По ту сторону жизни высокие груди
Выставляют поверх золотых поясов
И танцуют нагими счастливые люди,
Полюбившие силу и нрав парусов.

По ту сторону жизни гремят колесницы
И за солнцем бежит ясноглазый пастух,
И вино наливают весёлые жрицы,
И следит старый мим, чтоб очаг не потух.

Рыжий день

День начнётся рыже-рыже,
Если ты сказал с утра:
– Солнце в небе бусы нижет,
Значит, мне вставать пора!

Потянуться и встряхнуться,
Чтоб звенеть, а не стонать.
В три погибели не гнуться,
Чтобы помнить, как мечтать.

Аромат черёмух сладок!
Значит, вёсны – про запас.
Жизнь, как кот, полна загадок
И мурлычет: «Was ist das?»

Одуванчик греет поле
Настроением своим.
В нём бы плыть, как в речке, кролем,
Чтоб не стать себе – чужим!

…День пришёл ирландцем рыжим
И стучит нахально в дверь:
«Вы там что, надели лыжи?
Май горит! Уж мне поверь!»

Подняться выше

На коленях дремлет кошка,
Краем вечности прикрывшись.
За окном – от смыслов крошки,
Я смела их, чуть забывшись.

Как мудрёна мягкость эта —
Прикасаться к звёздам эхом!
Кто-то чтит листы Завета,
Мне ж канон в пути – помеха.

Развожу в чаинках чаек,
Чтоб над пирсом хлеб глотали.
Попадаю в клан зазнаек,
Кто не рвётся жить на Бали.

Вафли с слоем шоколада,
Как блокнотец старый в «сетку».
Там, где вкусно, – след помады,
Там, где пресно, – «небо в клетку».

И нет шума от престижа,
Ото льда на скользкой крыше.
Кошка лапку ветром лижет,
Знать, зовёт подняться выше.

Богиня ночи и безбожник

Уют кафе и дымка разговора.
Беретом бархатным свернулся рядом кот.
Стихи читает кто-то без разбора,
И саксофон печали в сердце жжёт.

И шепчет кофе в бело-синей чашке,
Роняя сливки на изгибы слов,
И дремлет жемчуг, дожидаясь ласки
Неспешных пальцев и счастливых снов.

И пишет имя на листе художник,
Венчая тенью синие глаза:
«Богиня ночи». А у ног – безбожник.
И за окном – роскошная гроза.

Девять смертей и жизнь на сцене

Паяц завлекает пришедших на сцену:
«Почувствуйте жизнь без излишних прикрас!
Купите на грош удальства и измены,
Коварства с радушием – всё про запас.

У нас откровенны злодей и субретка,
Великий король и отъявленный плут,
Тиара, прощенье, врата, табуретка,
Магический жезл и овечий закут.

Ах, вы не желаете снять свою маску
И стать лишь собою на красном сукне?
Возьми меня чёрт за фривольную пляску,
Но с миром зевак не в одной я цене!»

На сцене смеются, дерутся и плачут,
Играют себя сквозь ненужность и пыль,
Живут вдохновенно, а значит, дурачат
Все девять смертей и лохматый ковыль.

Белые ночи

Белые ночи – черничным вареньем —
Мажем с тобою на ломтики неба,
Сверху – чуть-чуть – теплоты и горенья,
Чтобы хрустели изюминки в хлебе.

Белые ночи – сиреневой краской —
Плещем волною в кусты возле дома,
Чтобы дышалось в них страстно и с лаской
В гроздьях, охапках цветочного «кома».

Белые ночи! Ну как несерьёзно
Вас называют романтики лета!
Всё в вас – не рано, и всё в вас – не поздно!
Вы ведь любви необычной примета.

Лето на парапетах

А город плыл в закатной лени,
Роняя в воду смех толпы.
На парапетах млели тени
И солнца поздние «снопы».

И глубиной Нева дышала —
Упругим, сочным животом,
И лодки на волнах качала,
Чтоб раскидать их под мостом.

И грелся чиж в объятьях лета,
Ловя копейки и рубли,
И выставлял на смех примету —
Всем «рисовал» одни нули.

И пары в полночь уходили —
В чернично-васильковый крем,
Творили, пели и любили…
А город плыл в сплошном je vous aime[1].

Сижу на качелях

Над городом – ночь и летящие звёзды.
На улицах – грохот падучих реклам.
Сижу на качелях. Хоть, кажется, поздно,
Смешно, безрассудно кричать облакам.

А город зевает неоновой глоткой
И пьёт жёлтый бренди, смакуя лимон.
Качаюсь и правлю космической лодкой,
Слегка сомневаясь: «А вдруг это сон?»

Бредут по аллеям актёры и люди,
Привыкшие к маскам Богов и теней.
Сижу на качелях, мешаю в посуде
Настой из написанных кем-то ролей.

События и дни

У города бывали дни печали,
Когда не слышал в людях доброты.
Как площади и реки застывали
В пространстве обозлённой немоты!

У города бывали дни свободы,
Когда дышалось окнами легко.
Мгновения врастали клёном в годы,
Чтоб крону было видно далеко.

У города бывали дни веселья,
Когда не нужен шут и балаган.
Ведь радость подбирала цвет и перья,
Которым чужды глупость и обман.

У города бывают дни везенья,
Когда всё сходится пролётами моста.
А мир живёт влюблённо и весенне,
И вместе с ним крылатая мечта.

Акварель на асфальте

Асфальт намок, как лист для акварели,
Вбирая краски с кисти сентября.
Чуть в дымке парк и тёплые качели,
С которых летом видятся моря.

Стволы темны, но ниткой позолоты
Лишайник врос в развалы тополей,
А из-за туч прощально стонут «ноты»
Соединённых жизнью журавлей.

Скамьи тускнеют, будто провожают
Свой яркий цвет – с билетом – на перрон.
А просто осень краски размывает,
Творя из яви необычный сон.

Сколько дней продлевается годом?

На столе – атрибуты ненастья:
Толстый шарф, три листа, терпкий чай,
Два сонета, разбитых на части,
И припухший в боках каравай.

Чай допит. Надышалась жасмином
И поставила в чайник листву.
Говорят, осень мерится сплином,
Только я его жить не зову.

Виноград, принесённый в пакете,
Холодит леденцами десну.
Может, вспомнить в ненастье о лете
Или даже вернуться в весну?

Но сонеты твердят, что о прошлом
Мне не следует столь горевать,
Ибо выйдет печально иль пошло,
Что не хочется творчеством звать.

Пахнут листья дождями и мёдом.
Тёплый плед согревает «котом».
Сколько дней продлевается годом?
Сколько лет создано на «потом»?

Луна и снег

Луна была так полно-холодна,
Что медлил снег за звёздным перекрёстком
И думал, что красавица одна
Привыкла собирать гостей к подмосткам.

И рампы свет касался мостовых,
Стирая след и чад автомобилей,
И медлил снег в «зеваках записных»,
Греша сомненьем – или… или… или…

Ловил контральто город над Невой,
Меняя «бис» на шёпот восхищенья,
А снег толпился густо над волной,
Мечтая лишь о чуде сотворенья.

Над городом ночью пасутся олени

Над городом ночью пасутся олени,
От гона срываясь на ярость и крик.
Полярные бури – полсолнца, полтени
И шалого ветра пятнистый язык.

Над гулкой тайгой простираются крыши
Старинных и новых прозрачных домов.
Взметаются шпили над башнями выше
Лохматых, как совы, сплошных облаков.

Над городом ночью камлают шаманы
И в бубен колотит неистово зверь.
Стираются ранги, наследства и саны,
Чтоб только открылась в извечное дверь.

Над гулкой тайгой пробегают трамваи
И важно глазеет тройной светофор.
И взрослая Герда не ищет вновь Кая,

1 Je vous aime (же вем) – я тебя люблю (фр.).

Продолжить чтение