Читать онлайн Верёвка и Генералов бесплатно

Глава 1

После вчерашнего Вера чувствовала себя скверно и еле переставляла ноги в видавших виды осенних ботинках. Привычная дорога в школу сегодня давалась с трудом. Её подруга Галя Проступина, которую все почтительно называли Ступой, наоборот, вызывающе-бодро вышагивала на высоких каблуках, аккуратно, чтобы не забрызгать новые туфли, обходила лужи, и болтала, болтала, болтала. Словно вчера в парке перед дискотекой и потом еще в наполненном сигаретным дымом и вонью домофицеровском туалете это вовсе не она глотала прямо из бутылки бесцветную противную жидкость, запивая её горечь водой из-под крана. «Сейчас бы таблетку какую-нибудь и поспать еще часа три», – с досадой подумала Вера, ощущая, как усиливается головная боль.

– Нет, но этот Ваня… или Веня – как там его звали? Ну, тот, что ко мне на дискаче прицепился. Это просто катастрофа какая-то. Он так беспонтово целуется… Хотя всё-таки лучше, чем Вжик. Тот вообще кусается, дурак. Ты пробовала с ним?.. Эй, Верёвка, ты что, язык проглотила? – Ступа остановилась и недоумённо уставилась на подругу. – Да ты какая-то зелёная вся, перебрала что ли?..

Пришлось Вере отвечать.

– Я вообще дискотеку почти не помню…

– Это у тебя от недостатка опыта, – хихикнула Ступа. – Ну ничего, опыт – дело наживное… Пойдем, покурим? У меня одна сигарета осталась.

Зашли в подъезд ближайшего к школе жилого дома. Ступа зажгла сигарету «Честерфилд», манерно поместила её между двух вытянутых пальцев, сделала несколько затяжек и протянула Вере. Та скривилась:

– Не могу, тошнит…

Наверху открылась, а потом захлопнулась дверь, и кто-то стал спускаться вниз. Вера забеспокоилась:

– Пойдём отсюда, а то сейчас ругаться будут. Туши скорей!

Но Ступа и не думала ретироваться.

– Вот ещё! И что ты всех боишься? Надо уметь постоять за себя!

Полная женщина недовольно посмотрела на Ступу, которая с невозмутимо-наглым лицом выпускала дым кольцами, на Веру, прижавшуюся к стене, и, хотя в первый момент промолчала, перед самым выходом всё же не сдержалась:

– Как вы надоели, курилки! Идите в свой подъезд и дымите там, сколько хотите…

Вера не знала, куда ей деться. Ступа же, напротив, чувствовала себя в подобных ситуациях, как рыба в воде.

– Чё разоралась? – огрызнулась она. – Заведи себе собачку и на неё ори!

– Не надо, Галя, – прошептала Вера умоляюще.

Но Ступу было не так-то просто остановить:

– Где хотим, там и стоим! Это не её личный дом и не её личный подъезд!.. Вот грымза старая…

Хорошо, что женщина, не имевшая, вероятно, желания или, скорее всего, времени продолжать перебранку, уже хлопнула входной дверью. Ступа, не спеша, с видом победительницы докурила сигарету и, гордая собой, пошла на выход. Своим пошарканным ботинком Вера наступила на небрежно брошенный ею окурок, быстро подняла его, а на улице незаметно выкинула в урну.

До звонка было ещё минут десять. У самого школьного крыльца их сначала обогнал, а потом, открыв дверь, вежливо пропустил вперёд незнакомый парень. Он точно не был учеником их школы, потому что юноша с таким богатырским ростом не мог бы долго оставаться незамеченным.

– Ты видела? – сказала Ступа, многозначительно округлив глаза, когда они с Верой остановились у расписания. Незнакомец её явно заинтересовал. – Такой громадный!

Вера понимающе кивнула. Ей молодой человек тоже понравился – особенно, этот его чудной жест у дверей. Понравилось, как просто и дружелюбно он улыбнулся им со Ступой, хотя и не был с ними знаком…

Прогремел звонок, и Вера, сжавшись от его резкого звука, вслед за подругой вошла в класс. Елена Павловна, их классная руководительница, как раз представляла ученикам новенького. Ступа притормозила и ткнула Веру локтем в бок – это был не кто иной, как тот высокий парень.

– Зиновий Генералов, – назвал он себя полным именем.

Выглядел новенький вполне уверенно, но детский малиновый румянец на уже бритых щеках всё же выдавал смущение парня. Волосы у него были цвета и вида соломы: прямые, жёсткие, на макушке непокорно торчали.

– Садись, Зина, вот, первая парта свободна… Или нет, на первую не надо, а то за твоей широкой спиной кое-кому будет удобно списывать, – лукаво улыбнулась Елена Павловна, имея в виду Вавана Чихиркина, разгильдяя и двоечника.

– Купили в магазине резиновую Зину… – не преминул подать голос Ваван.

– Я лучше на галёрку, – с улыбкой сказал Зиновий и, сделав несколько больших, немного косолапых шагов, достиг последних парт.

Ступа, которая не пропускала ни одного, как она выражалась, «интересного экземпляра», заняла местечко по соседству с новеньким. А Вера – своё обычное: рядом с другой своей подружкой Олей Боборыкиной по прозвищу Машина, девушкой с крупным телосложением и грубоватым голосом.

Елена Павловна вытащила из своего потёртого портфеля стопку тетрадей и принялась объявлять оценки за сочинение по «Гранатовому браслету».

– … Рохин – 3/3, Порядкина – 4/5, Галут – 4/3, Фомина – 5/3… Очень хорошее сочинение по содержанию, Вера, ты меня порадовала. Но русский…, – она покачала головой, – очень ты невнимательна, делаешь глупые ошибки… Так, дальше: Проступина – никуда не годится, будешь переписывать, Гринёв – 4/5… Чихиркин – ты, мой друг, перекатал из критики неплохо, но я вижу, что само произведение ты не прочёл, ни страницы не прочёл…

– А зачем, Елена Павловна? – начал рисоваться Ваван, развалившись на своём стуле. – Меня батя в военное училище засунет, там литература не нужна…

На задних партах кто-то прыснул со смеху, и многие обернулись. Это был новенький. Вера увидела его застывшее в удивлённой усмешке лицо и услышала, как он негромко сказал: «Вот чудак!». Ваван Чихиркин, парень крепкий и задиристый, был в классе негласным «авторитетом» и, зная его, никто бы не рискнул так над ним посмеяться. Поэтому после выходки новенького тут и там зашушукались. Но Елене Павловне было невдомёк, что только что на глазах у всех произошло оскорбление достоинства Чихиркина.

– А разве люди читают книги для того только, чтобы сдать какой-то экзамен?! – расстроилась она и даже приподнялась из-за стола. Маленькое немолодое лицо её приобрело выражение детской растерянности, тонкие брови встали домиком. – Книги дают нам возможность больше узнать о мире, в котором мы живём, заставляют задуматься о серьёзных вещах, о главных вещах, – она снова села и продолжала говорить, скользя взглядом по портретам русских классиков, развешанным по стенам. – С помощью художественного слова, Чихиркин, мы познаём добро и зло, познаём существо, имя которому Человек. Нередко в ком-то из героев мы узнаём себя, в мыслях писатели – свои потаённые мысли, которые сами мы часто не умеем ясно сформулировать, изложить, только смутно чувствуем… Литература учит нас размышлять и выражать свои мысли. Мне очень грустно, Вова, что ты далёк от этого… Ребята, кто может сказать, чему вас научила повесть Куприна? Фомина, может быть, ты?..

Вера поёжилась, когда назвали её фамилию. Хотя история о самоотверженной любви мелкого чиновника к недоступной княгине, которой он посвятил всю свою жизнь, её и впечатлила, однако она не верила, что такое существует в реальной, тем более, современной жизни. А высказать при всех сожаление по этому поводу, чтобы стать объектом для насмешек одноклассников, нравственно освобождённых сексуальной революцией, которую десять лет назад принесла с собой «перестройка» – нет, решиться на такое ей было не по силам. К счастью, неожиданно пришло спасение.

– Я могу сказать, – раздалось сзади.

Новенький Зиновий, а это снова был он, встал во весь свой исполинский рост. Головы присутствующих повернулись к нему с любопытством.

– Своей повестью Куприн говорит нам о том, – уверенно начал парень, – что истинная любовь посылается человеку свыше. Сейчас модно объяснять это чувство гормонами, флюидами, химической реакцией… и тому подобным. Но мне кажется, что так могут говорить только люди, которым настоящая любовь просто недоступна. И поэтому они равняют её …, – он на мгновение замолк, подбирая слово, – со страстью. Многие теперь считают, что любовью даже можно «заниматься», – по классу пошёл хохоток. Зина продолжал, нисколько не смутившись. – Раньше в нашей стране осуждались разводы, но теперь стало вполне нормальным выходить замуж и жениться по несколько раз. Или даже вступать в близкие отношения вовсе без брака и относиться к ним легкомысленно, словно это какое-то развлечение… Любить, как Желтков – всю жизнь одного-единственного человека, – на такой подвиг были способны наши бабушки и дедушки, даже ещё наши родители. А сейчас, если такие люди всё-таки остались, то им придётся сносить непонимание, издевательство со стороны окружающих. Их назовут дураками, хотя, на самом деле, духовно ущербными, на мой взгляд, в этом случае будут как раз не они, – Зиновий вздохнул и с шумом выдохнул. – Вот на какие размышления навела меня эта повесть.

– Очень хорошо, Зиновий, – сказала Елена Павловна, у которой на щеках появился заметный румянец, – я даже, наверно, поставлю тебе за этот ответ первую пятёрку.

Она опустила глаза и начала быстро листать журнал. Было заметно, что Елена Павловна невероятно рада тому, что у неё появился такой думающий ученик.

На перемене три подруги сидели на подоконнике у мужского туалета и обсуждали новенького.

– Не, – говорила Ступа, чавкая жвачкой, – этот дылда какой-то не такой…

– Он, наверно, голубой, – ввернула Машина и сама засмеялась над своей любимой шуткой.

– Во-во, – согласилась Ступа, – одно имя что стоит.

– Нормального мужика Зиной не назовут, – брызнула слюной Машина, и вместе со Ступой они покатились со смеху.

– Я и пуговки на блузке расстегнула, и коленку выставила, и лыбилась ему, как дура, – ноль внимания, – жаловалась Ступа, комично кривляясь и утирая слёзы. – А уж когда муть свою начал проповедовать… М-да, думаю, это диагноз.

– Зато наша-то Елена Несчастная, как оживилась, ты видела? – ухмыльнулась Машина. – Она уже, небось, втюрилась в него по самые помидоры.

– Сто пудов, – захохотала Ступа, – вот будет парочка!.. Не-е, нам такие идиоты не нужны.

Вере новенький Зина не показался идиотом, а сказанные им слова «мутью», но она уже привыкла оставлять своё мнение при себе.

Глава 2

Время заполночь, в маленькой двухкомнатной квартире наконец-то тихо. Ещё минуту назад Григорий Иванович, отец семейства, громко бранился и гремел посудой, а теперь он уже крепко спал – прямо за кухонным столом, обняв рукой недопитую бутылку. Как незаметно ушли из жизни домашний уют, улыбки жены и детей, успехи на работе, уважение в коллективе, планы на будущее. Всё это было когда-то, теперь же осталась только она – водка…

Вере не спалось. Как бы она ни легла – всё было неудобно, да и тоскливые мысли не давали покоя. «Почему моя жизнь начинается именно так?» – в отчаянии спрашивала она кого-то невидимого. Если бы ещё пил только отец… Они бы тогда с мамой могли держаться вместе, и как-нибудь переносили бы это общее несчастье. Но ведь и она, мать двоих детей, стала догонять отца в этом безумном соревновании, на глазах опускаясь всё ниже и ниже. Как она постарела, подурнела за последнее время – а ведь и сорока ещё нет! Нервы расшатаны, настроение почти всегда угнетённое, в потухших глазах хандра и вялость. А что впереди? «Полная деградация личности», как в учебнике по анатомии… Безразличные, брезгливые слова. А попробуй-ка жить с этим рядом, наблюдая за тем, с каждой новой стопкой что-то умирает в твоём родном человеке. Как этот самый близкий и любимый человек своими руками загоняет себя в могилу. Сколько раз пыталась Вера вразумить её, устыдить, напугать – все бесполезно. А Петька ещё такой маленький! Что с ним-то будет? Как уберечь его от судьбы беспризорных бродяжек и малолетних преступников, которых с каждым днём становится всё больше?.. «Быстрей бы школу закончить и на работу куда-нибудь устроиться, – всё чаще думала Вера, – Может быть, общежитие дадут – и будем мы жить вдвоём…»

Петя грустно вздохнул во сне со второго яруса кровати, а Вера тихо заплакала. Во время запоев родителей, которые продолжались обычно больше недели, она плакала почти каждый день: от жалости к себе и брату, от стыда за отца с матерью, от страха перед будущим…

Со стороны кухни послышалось шевеление и потом бормотание. Звякнула посуда. Через некоторое время раздался недовольный писк потревоженного баяна, несколько неуверенных аккордов – и потекли расхлябанные вариации мелодий отцовской молодости. «Вот, зараза, сейчас всех разбудит», – про себя выругалась Вера и нырнула головой под подушку, пытаясь совладать с нарастающим, рвущимся наружу раздражением.

– Танька, эй, где ты там, дрыхнеш-ш-шь? – противный хрипловато-визгливый голос, который ничем не заглушить, не забить, он словно звучит прямо у тебя в голове. – Опять мои папиросы выкурила? Ух ты, курва!.. Ладно, иди сюда… иди, говорю, стопочку налью…

Каждый раз в такие моменты Вера с ужасом ощущала, что в душе у неё растёт ненависть к собственному отцу, но ничего не могла с собой поделать. Еле сдерживала себя, чтобы не вскочить, не побежать сейчас же не кухню и не вцепиться в седые вихры. Хотелось хлестать это животное по обросшим одутловатым щекам, изо всех сил колотить в дряблую грудь, бить, бить, бить…

К пьяной фальшивой игре присоединилось сиплое, надрывное пение: «Мы по всей зе-мле ко-чу-ем, на по-го-ду не гля-дим…» Вера села на кровати, склонив голову к коленям, сжатыми, так что впились ногти, кулаками сдавила уши и стала судорожно повторять, как учила её бабушка Валя: «Боженька, помоги мне, Боженька, помоги…» Но ненависть и злость на отца всё сильнее одолевали её, так что уже невыносимо было терпеть. Ударив себя несколько раз кулаками по голове, она заревела навзрыд, но сразу же задушила рыдания подушкой, чтобы не тревожить брата.

Лет десять назад, в конце восьмидесятых, Григорий Иванович Фомин не был алкоголиком. Выпивал, конечно, как все – по праздникам, но меру знал. На работу никогда не опаздывал, это для него было святое. Пошёл он по стопам отца, который в конце 1957-го года, покинув свою бедную деревушку, записался в одну из строительных бригад, чтобы прокладывать по здешнему болоту первые бетонные дороги, возводить сооружения и стартовые комплексы для формирующихся ракетных частей – секретного в то время объекта. Пришлось Ивану Никифоровичу, как он выражался, поморозить ж… в палатках да землянках, а как построили первые щитовые дома – приехала жена с двухлетним Гришей и грудной Ниночкой. Военный посёлок, ставший им домом, постепенно превращался в уютный маленький городок, к чему немало труда приложил и выросший в нём Григорий. Окончил он областном центре строительный техникум, отслужил срочную, и вернулся к родителям в М. – дома новые возводить. Сначала бригадой руководил, через несколько лет прорабом поставили. Когда Вера была маленькой и воспитательница вела их группу куда-нибудь за пределы детского садика, девочка всегда показывала своим подружкам на растущие, как грибы, панельные дома и горделиво приговаривала: «Это строил мой папа!»

Григорий Иванович любил дочку. Когда она была маленькой, они часто оставались вдвоём – жена, Татьяна Владимировна, работала медсестрой в госпитале, в смены ходила. Григорий Иванович всюду брал свою Веруньку: на репетиции самодеятельного ансамбля, в котором он играл, на футбольные и хоккейные матчи, на выборы и демонстрации. Он любил гулять с ней в детском парке, катать её по озеру на лодке. Вместе они ездили на рыбалку, собирали в конце лета грибы, чернику, осенью – бруснику и клюкву. Их сближала любовь к неяркой северной природе, к этому скупому на хорошую погоду краю, чьи небольшие милости были особенно дороги и достаточны им, родившимся здесь. И хотя летним отпуском Фомины всегда выезжали из городка – на море или, чаще всего, в Волгоградскую область, где жили родители Татьяны Владимировны, – не было для отца с дочкой желаннее момента, чем возвращение домой. Утром в поезде Вера вскакивала с постели раньше всех и прилипала к окну, радуясь бедному, но такому родному для неё пейзажу. Шожма, Шалакуша, Лепша, Ивакша… – эти шепелявые названия маленьких придорожных посёлков, каждое из которых приближало к дому, казались ей нежными, ласкающими слух, похожими на шелестящий звук опадающих листьев, на шёпот ветра. И чем меньше оставалось времени до прибытия поезда на станцию, от которой до городка нужно было ехать пятнадцать минут на автобусе, тем сильнее в груди Веры всё трепетало от предчувствия встречи с домом. С озерцами на въезде, что до середины заросли нежно-зелёными ладонями кувшинок, с невысокими типовыми домами, с пышными ёлочками и по-северному раскидистыми тополями. Здесь для неё сам воздух, чистый и влажный, в сравнение с пылью и духотой больших городов, имел свой особенный, родной запах…

А вот Татьяна Владимировна, напротив, не любила городок, куда приехала по распределению совсем ещё зеленой девчонкой, после медучилища, и не очень-то была привязана к своему домашнему очагу. Она с тоской глядела сквозь вагонное стекло на размытое, неопределённого цвета северное небо, на серые покосившиеся постройки, рано порыжевшие леса, и заранее поёживалась, предчувствуя холод, которым снова встретит это неприютное место, куда занесла её судьба. Ведь климат на севере непредсказуемый – уже в сентябре может и подморозить, и наснежить. Разве об этой «ссылке» мечтала она в юности? Конечно нет, она хотела быть врачом–реаниматором на скорой помощи, людей хотела спасать. Но, как это бывает, не сумела сразу поступить в институт, пошла в медучилище. А тут кадры подбирали в военный госпиталь где-то далеко, в Архангельской области, на краю света. Звучало заманчиво, но отец ни в какую не соглашался отпустить свою единственную дочку. Да разве её можно было удержать? Пошла против его воли и почти сбежала из дому. Приехала в строящийся городок, полгода поработала, пожила в общаге с крысами – захотелось вернуться, но гордость не позволила. И вдруг на танцах познакомилась с Гришей… Чернявый, кудрявый, заводной, анекдоты травит, смешит, на деньги не скупится. Потом узнала, что строитель – значит, квартира будет. Через три месяца сыграли свадьбу…

Любила она его? Тогда – быть может. И ещё несколько лет после свадьбы, когда родилась дочка и всё было впервые. А потом новизна прошла, и чувства поблекли, развеялись ветрами повседневных забот, утомительным бытом, обманутыми ожиданиями. Совместное проживание с нелюбимым человеком через несколько лет стало Татьяне Владимировне настолько ненавистно, что она даже собиралась расстаться с ним. Но Григорий Иванович на развод не соглашался. Начались каждодневные скандалы, слёзы и кратковременные примирения за рюмкой.

Рассорившись с женой в очередной раз, Григорий Иванович сбежал из дома в выходные на рыбалку, с ночёвкой. Была зима. Весь день в субботу выл ветер, густо сыпал снежный порошок. В такую погоду, говорят, собак на двор не выгоняют. А он уехал. Татьяна Владимировна металась по дому сама не своя. Порезала ножом палец, суп посолить забыла, когда подавала дочери тарелку, расплескала половину на стол – руки не слушались.

Вера безмолвно хлебала невкусную жидкость, боясь ещё больше расстроить мать. Когда та заперлась в ванной и долго не выходила, девочка припала ухом к щелке между косяком и дверью, пытаясь подслушать, что мама там делает, но ничего не услышала – шумела включенная вода. Когда мать вышла, лицо у неё было покрасневшим, а под глазами набухли подушечки. Обычно во всём аккуратная, она напялила на себя старую выцветшую футболку, спортивную кофту с растянутыми рукавами. На ногах у неё были шерстяные колготы в гармошку на коленях и прохудившиеся на пятках вязаные носки. Нечесаные волосы висели сосульками. Встретившись с Верой взглядом, она тут же отвела глаза, словно застыдилась чего-то. Потом накинула пальто, шапку, бросила «я скоро» и куда-то ушла. Вере показалось, что должно случиться что-то плохое, и она с большим трудом заставила себя не плакать, а просто сидеть и ждать. К счастью, вернулась мать действительно быстро. Лицо её приобрело выражение жёсткое и решительное. Не раздеваясь, только смахнув с головы шапку, она начала вытряхивать из шкафов свою и Верину одежду и запихивать всё это в большую дорожную сумку.

– Мама, что ты делаешь? – удивилась Вера.

– Я написала заявление на работе… мы с тобой уезжаем к бабушке, сейчас же…

– Зачем, мама? А как же школа? – Вера ещё не понимала.

– Будешь там ходить. Прекрасная школа, два шага от дома, – она продолжала остервенело заталкивать вещи.

– Нет, – прошептала Вера, у которой от осознания происходящего вдруг пропал голос, и замотала головой. – Нет! – выкрикнула она с силой. – Я не поеду, я убегу!

Это был не выбор, а лишь протест против разъединения дорогих ей людей и разлуки с кем-либо из одинаково любимых. Но Татьяна Владимировна восприняла реакцию дочери по-своему.

– Ах, так!.. – она застыла с какой-то очередной тряпкой в руках и задышала тяжело и часто. Через мгновение крупные слёзы брызнули у неё из глаз и, схватившись за голову, она с рыданиями убежала в детскую.

Вера бросилась за ней:

– Мама, не надо, мамочка, – плакала она, гладя её, повалившуюся на кровать, по спутанным, вспотевшим волосам, по меховому воротнику пальто, – мне папу жалко, мамочка, как же он будет без нас?

– А меня тебе не жалко? – выла мать, – предательница ты… предательница… плохая ты мне дочь…

Тогда всё осталось на своих местах: Фомины не развелись, и Татьяна Владимировна никуда не уехала. Скорее всего, она бы не сделала этого, даже если бы дочка и поддержала её в скоропалительном намерении. Успокоившись и поразмыслив, она поняла, что ехать-то ей, собственно, некуда. Возвращаться в родительский дом – стыдно, неудобно, да и не смогла бы она жить по чьей-то указке. К тому же зарплата у медсестры и на севере-то невелика, а уж на юге… Не иждивенкой же быть? В общем, утихомирилась она понемногу, смирилась. И вскоре родила мужу сына, а Вере брата – толстенького большеголового карапуза. С его появлением жизнь начала налаживаться, наполнилась радостными заботами, нежными взглядами и улыбками не только по отношению к малышу, но и друг к другу. Это для Фоминых было, наверное, самое счастливое время…

А между тем начались девяностые, и развал страны набирал силу. Поначалу перемены не особенно пугали. Выйти из партии Григорий Иванович не спешил, но, заражённый всеобщей лихорадкой, от корки до корки читал разрешённые теперь «Большой террор» Конквеста, «Сталин: путь к власти» Такера и «ГУЛАГ» Солженицына, бурно обсуждая прочитанное с приятелями и женой. Зияющая чистота магазинных прилавков, длиннющие очереди за самым необходимым, талоны на продовольствие, розыгрыши между членами профсоюза элементарных промтоваров – всё это настораживало, но всё-таки воспринималось как временные, неизбежные при сломе государственной системы, перипетии. И каждый день выходя во внешний шатающийся мир, Фоминым хотелось поскорее вернуться туда, где звуки и запахи, связанные с младенцем, создавали их домашний уют, равновесие и уверенность в том, что скоро всё будет хорошо.

Но время шло, а лучшее будущее никак не наступало. Дух разрушения властно захватывал отношения между самыми близкими людьми. В семье Фоминых началось с того, что Григорий Иванович рассорился с отцом – непримиримым врагом перестройки и гласности, и перестал заходить к родителям. Внутри себя он сильно переживал этот разлад, стал легко раздражаться и кричать на домашних по любому поводу. Примерно через год с дедом Иваном случился смертельный удар. Считая себя виноватым, Григорий Иванович совсем помрачнел, перестал подходить к маленькому сыну, интересоваться Вериными делами, почти не общался с семьёй.

На работе стали задерживать зарплату, появилось много нового, непонятного, неприятного. Григорий Иванович никак не мог смириться со сложившимся в пореформенной России, странным для нормального человека, несправедливым и поразительно легко и быстро принятым всеми положением вещей. Теперь для того, чтобы получить свои честно заработанные, небольшие, и притом на глазах дешевеющие, деньги, нужно было идти с поклоном к бухгалтеру, кассиру, канючить перед ними и унижаться, а после – подобострастно «благодарить» спиртными напитками за проявленное милосердие. Сделать именно это – выпросить отпускные, чтоб дали не когда-нибудь потом, после возвращения из отпуска, а заранее, как положено, – умоляла его жена. Она хотела вывезти Веру и Петю, который постоянно простужался, на юг, к родителям, и давила на то, что в прошлом году они и так никуда не выезжали, а лето на севере было дождливым.

– Да не могу я, Таня, – сказал он ей при детях, чуть не плача, – понимаешь, не могу. Противно это, тошно!..

Татьяна Владимировна продолжала настаивать:

– Ну, прогнись ты один разок! Ну, что тебе стоит?..

– Да кому я должен руки целовать? – Григорий Иванович начал выходить из себя. – Лёшке Пискунову? Перед этим скунсом мне на коленях ползать?.. Да никогда, слышишь, никогда я не буду ползать! Он у нас в роте стукачом был, ж… командирам лизал, и ты хочешь, чтобы я ему теперь полизал?.. – он так вдруг разорался, что Петя, которому только исполнилось три годика, забился от страха под журнальный столик.

И всё-таки Григорий Иванович получил тогда отпускные, переступил через себя, и жена с детьми уехала – самому ему на билеты до Волгограда денег уже не хватило…

Когда стали замораживать строительство, и задержка зарплаты перевалила за полгода, Григорий Иванович стал ещё злее. Он не мог спокойно относиться к тому, что начсклада продаёт «налево» материалы и детали от техники, что каменщик Савельич, которого Григорий уличил в краже двух мешков цемента, бессовестно не признаётся в своём преступлении. Было обидно и больно смотреть, как то, что годами создавали и накапливали общими усилиями, с такой стремительностью теперь рушилось и расхищалось. «Воры, хапуги, – мрачно бурчал он, – всё тащат, тащат, как муравьи… только те в одну общую кучу, а эти – в разные стороны, по норам…» Бывшие приятели мгновенно превратились во врагов. С Витькой Волчковым, однокашником, который раньше часто бывал у них в доме, за то, что тот ворованными кирпичами выложил себе гараж, Григорий Иванович даже здороваться перестал. Всё чаще приходил он теперь домой «на рогах», напившись на работе «халявного» технического спирта, которого тогда ещё было вдоволь.

А через год с небольшим должность его сократили. Не нужна стала, ведь ничего в городе не строится – только мозолят глаза своими пустыми окнами-дырами недостроенные школа, гостиница и новое отделение госпиталя. Стал он мыкаться туда-сюда по халтурам. Что заработает – то и пропьёт. А Татьяна Владимировна поначалу держалась, духом не падала: мужа пилила да распекала, сама деньги пыталась заработать. Из госпиталя она ушла, стала с Галиной Боборыкиной, бывшей коллегой, развивать челночный бизнес – тащили с московских рынков большие баулы со шмотками, а в городке у себя перепродавали. У Галины дело бойко пошло, а у Татьяны почему-то плоховато, товар долго лежал – нет, видно, у неё торговой удачи. Плата за место на рынке всё увеличивалась, а прибыли не было. Хотела вернуться в свою «травму», но там уже работала другая медсестра. Пришлось Татьяне Владимировне идти к начальнику госпиталя и умолять его хоть о каком-нибудь месте, ведь, как никак, столько лет добросовестно проработала. Начальник пошёл навстречу, но смог предложить только второе терапевтическое отделение, где зарплата была почти вдвое меньше. А Григорий Иванович продолжал всё в том же духе, да ещё и руки начал распускать.

…Однажды ночью Веру, которой было тогда уже двенадцать лет, разбудил какой-то шум, крики. Вскочив с постели, она устремилась в родительскую комнату и замерла на месте от увиденного. Забившаяся в угол дивана мать плакала. Отец со сжатыми кулаками ходил около неё взад-вперёд. Он был разъярён и выкрикивал ругательства. Вот он подскочил к жене и замахнулся – лицо её исказилось от ужаса.

– Папа! Что ты делаешь?! – вскрикнула Вера и зарыдала от страха – никогда ещё она не видела отца таким.

Он одернул руку, сам как-то испуганно обернулся, и прикусил собственный кулак. Потом тяжело и шумно задышал и вылетел вон из комнаты. Вера подбежала к всхлипывающей матери, обняла её, утешая. На следующий день Григорий Иванович ползал перед женой на коленях, клялся, что ничего подобного больше не повторится. Вот только слова своего он уже не держал…

Татьяна Владимировна терпела-терпела, да и опять, втайне от мужа, засобиралась уезжать. Только теперь не к родителям. Мужчина у неё появился, офицер. Михаил был по званию капитаном: молодой, пухлый и серьёзный, в круглых очках на небольшом мясистом носу. Узелок завязался, когда он лежал в её отделении с острым гастритом. Татьяна Владимировна сначала отшучивалась: мол, в сыновья годишься, но в конце концов уступила его настойчивости – устала она от беспросветной своей жизни. Один раз во время дневного отдыха больных они рядышком сидели на кушетке в процедурной, и неожиданно зашла Вера, которая забыла дома свой ключ. При появлении дочери, Татьяна Владимировна вскочила и, бросившись к столу, начала суетливо, дрожащими руками складывать коробки с лекарствами, чувствуя, как от стыда щёки наливаются кровью…

Потом Михаил выписался, но продолжал звонить и наведываться на ночные дежурства Татьяны Владимировны. Встречались они иногда ещё и в квартире одинокой Галины Боборыкиной, а так как Вера дружила с её дочерью, то скоро обо всём узнала. Но Татьяна Владимировна уже не стеснялась и не скрывала своей связи. Михаил даже один раз приходил к ним домой, когда Григорий Иванович пропадал на стройке торгового павильона одного коммерсанта, который потом обманул его, заплатив только четверть обещанного. Татьяна Владимировна накрыла для гостя в большой комнате стол, кормила обедом и поила чаем с домашним печеньем. Вера и Петя сидели тут же и слушали, как Михаил со знанием дела разглагольствует о том, что армия в нынешнее время в «полном дерьме».

– У меня скоро контракт закончится – и гудбай, май лав! А кто за просто так служить будет? – рассуждал он писклявым немужским голосом. – Только тот, кто больше ничего делать не умеет или не хочет… К тому же испытаний стало совсем мало – денег нет, техника стареет, становится опасной. За каким чёртом гробить тут свою жизнь?.. Поеду лучше в Питер. Вон одноклассники какие деньги заколачивают! А я чем хуже?..

Когда он ушёл, Вера спросила мать:

– Ты что, с этим бежать собралась?

– Почему это бежать? – разозлилась Татьяна Владимировна. – Разведусь с твоим папашей-алкоголиком и уеду. Ты, если не хочешь, оставайся, а Петюню я заберу…

Но Михаил Татьяну Владимировну в Петербург с собой не взял – зачем ему с таким «прицепом»? А Григорий Иванович к тому времени стал пропадать: дня на три, а то и на неделю застрянет в каком-нибудь притоне. Татьяна Владимировна его разыскивала, домой приводила. Отвадить от пьяных компаний пыталась:

– Ну зачем тебе куда-то идти? Хочешь выпить – пей дома… Вместе выпьем.

И отвадила. Теперь они убегали от реальности вместе.

Глава 3

Учёба давалась Зиновию без особого труда. Он вполне мог бы иметь «отлично» по всем предметам, но постоянные переезды с отцом-офицером из гарнизона в гарнизон не располагали к стабильности в отметках. Самостоятельному же постижению наук по учебникам жизнелюбивой натуре Зины мешала ленца, неусидчивость и тяга к эмпирическому познанию окружающего мира.

Семье Генераловых пришлось немало поколесить по свету: Белоруссия, Камчатка, юг России, центр, Сибирь, теперь вот европейская часть севера. И нигде Георгий Степанович, Зинин отец, не упускал возможности обойти пешком, с рюкзаком за плечами, окрестности, разведать места для охоты и рыбалки, проложить туристические маршруты, по которым он потом водил свою семью и знакомых. Зиновий с детства был приобщён к трудностям и удовольствиям походной жизни, ко всем премудростям рыбной ловли и сплава по горной реке. Он с лёгкостью ориентировался в лесу, разбирался в голосах птиц, в звериных следах и охотничьих породах собак. Однако сам охотиться не любил. Рыбу удил, но потом жалел её и отпускал обратно в воду. Зимой же ходил на рыбалку с особой целью: насверлить побольше лунок, чтобы под толстым льдом озёрная рыба не задохнулась. Всякие зверушки, пташки, рептилии, насекомые, обитатели подводных царств чрезвычайно привлекали его внимание. Ещё будучи совсем малышом, он пугал в детском садике девчонок и воспитательниц мышами, которых таскал за пазухой. Как-то во втором классе Зина принёс в школу лягушонка, а строгая учительница отобрала и выкинула его из окна с четвёртого этажа. Зина долго по нему убивался, даже в школу ходить отказывался. Этот трагический случай научил его быть более ответственным по отношению к существам, которых он делал своими друзьями.

Взрослея, Зина продолжал отдавать своё внимание и любовь животным, так как близко сходиться со сверстниками он обычно не успевал. Хорошо, что в доме всегда были собаки. У одной из них, белой дворняжки Метки, на морде красовалось круглое коричневое пятнышко, за что она и получила свою кличку. Однажды Метка попала под колесо легковой машины, ей отрезало заднюю лапу. Поначалу она надрывно кричала на весь двор, а потом вдруг затихла. Игравшие во дворе дети подбежали к ней, но никто из них не решался дотронуться до истекающей кровью собаки. Зина дома услышал крики своей Метки и выскочил на улицу. Ему тогда было одиннадцать лет. Увидев Метку умирающей, он сначала растерялся, заплакал, но потом взял себя в руки.

– Перенесите её на скамейку… И лапу не забудьте! – приказал он детям, послал одного из мальчишек звонить ветеринару, а сам побежал домой.

Родителей не было. Как назло, и соседей тоже – все на работе. Дрожащими руками Зина выгреб из аптечки всё, что смог там найти: бинты, спирт, перекись водорода, пузырёк с йодом. Сам ещё не веря в то, что собирается сделать, взял в игольнице несколько игл разной величины, прочные капроновые нитки, ножницы и, прихватив из шкафа простыню и полотенце, бросился к Метке, которую густо обступила ребятня. Многие плакали. Зина переложил собаку на простыню – она чуть слышно поскуливала. Из её густой крови на земле образовалась лужица. Мальчишка, посланный за доктором, не возвращался.

– Уходите все, – не выдержал Зина, – сядьте вон на ту скамейку и ждите.

Дети повиновались, а Зина принялся за дело. Промыл рану, выбрал иглу, протер её, свои руки и нить спиртом, стиснул зубы – и начал операцию. Остриг шерсть, зажал артерию, соединил разорванную кожу. Обессиленная собака молчала. Зина очень боялся, что он сделает что-нибудь не так и Метка умрёт, глаза его жгли слёзы, но он не останавливался. Закончив, перемотал то, что осталось от лапы, бинтом, завернул собаку в полотенце и бережно отнёс домой. Когда вышел после этого во двор, дети снова обступили «операционный стол» и с ужасом глядели на окровавленную простыню и на иглу. Зина собрал всё и на немой ребячий вопрос со вздохом, беспомощно пожав плечами, сказал: «Может, выживет». Метка действительно выжила и ковыляла с тех пор на трёх ногах. А умерла она через несколько лет, от старости.

Вслед за Меткой заболела раком и быстро угасла мать Зины, Людмила Алексеевна. Это была женщина интеллигентная, кроткая, никогда не позволявшая себе даже повышать голос. По образованию историк, Людмила Алексеевна долгое время не работала, полностью посвятив себя воспитанию сына. Она любила книги, собирала их, выписывала собрания сочинений и оставила после себя добротную библиотеку в триста томов. Эта библиотека, которую Георгий Степанович и Зина привезли с собой в М., была их единственным богатством. А реликвией – чёрно-белая фотография в медной рамочке, на которой Людмиле Алексеевне было не больше двадцати. Гладкие волосы, убранные назад, чуть приплюснутый нос, полураскрытые поблёскивающие губы и мягкие, светлые, ласковые глаза. Зина часто смотрел на эту фотографию, но никак не мог представить мать такой. Болезнь сделала из неё старуху, и этот жалкий, разрывающий сердце последний образ отпечатался у него в мозгу, затмив все другие. С течением времени он не ослабел, но, к счастью, начал постепенно опускаться на глубину его сознания, уступая место воспоминаниям о матери пусть и не столь молодой и красивой, как на фото, но здоровой. О той, которая всегда была рядом и не ленилась искать ответы для любознательного сына.

В детстве Зина был трусоват. Чуть что случалось во дворе, он бежал домой, крича во всё горло: «Мама! Мама, помоги!» Людмила Алексеевна, оставив домашние дела, сажала возбуждённого сына к себе на колени, гладила пухлой ладошкой по взмокшей его голове и терпеливо объясняла, что трусость – это стыдно и недостойно мужчины, и что он, её сын, непременно обязан побороть страх. Потом она ставила его перед собой, внимательно смотрела в глаза и спрашивала: «Ты понял, Зиновий Генералов?» «Понял», – кивал Зина и шёл обратно во двор, самостоятельно разбираться со своими «врагами».

Каждый раз, стоя перед дверью нового класса, Зина повторял мысленно слова матери, чтобы увереннее сделать первый шаг на чужую территорию и снова начать борьбу за уважение к себе. Целых восемь школ! Это не шутки. А сколько шишек и синяков было за это время – никто не считал. Зина даже выучился у отца, кандидата в мастера спорта, приёмам рукопашного боя, чтобы суметь постоять за себя в тех ситуациях, когда слова оказываются слабее мускулов. Переехав в М., Зина и тут не ожидал тёплого приёма, но на этот раз драться ни с кем не пришлось.

Дело в том, что за последнее время Зиновий очень вырос, возмужал, и, хотя сам он ещё не привык к себе новому, окружающим это было заметно сразу. Потому-то даже Ваван Чихиркин заставил себя проглотить обиду, нанесенную ему новеньким в первый же день на уроке литературы, смекнув для себя, что такого здоровяка гораздо выгоднее будет иметь в приятелях, чем в недругах. Но подружиться с «дядей Стёпой» оказалось непросто: слишком он отличался от тех, кому находиться под началом и покровительством хулигана Чихиркина было спокойно и удобно.

Война в Чечне породила всеобщую нелюбовь к «лицам кавказской национальности». Правда, в 11 «Б», куда попал учиться Зина, не было таких «лиц», и поэтому вся злость по отношению к ним досталась Фавадису Казирову, которого родители перевели из другой школы, где его совсем заклевали. Не у Кавказских гор лежала его родина, но был он смугл, чёрен волосами и глазами – и этого было достаточно. Чихиркин и его подобострастная свита издевались над Казировым, как только могли. Будто случайно, они толкали его, смахивали на пол принадлежавшие ему ручки и тетради, заставляя парня ползать за ними под партами. А в тот день Ваван ухитрился незаметно прицепить Фавадису на спину листок бумажки: «Я – педик», и тот ходил с этим клеймом, пока Зина не увидел и не снял его. Все, кому не лень, потешались над несчастным татарином на уроках, плевались в него жёваной бумагой, писали по очереди, строчка за строчкой, передавая по рядам, похабные истории про него.

Сидевшая за учительским столом Лариса Борисовна Голубева словно не замечала творившихся в классе безобразий – внимание её поглощали собственные ногти, которые она оттачивала пилочкой. Её метод преподавания истории состоял в том, чтобы лениво пересказать ученикам в начале урока один из пунктов параграфа, а остальную его часть отдать классу на самостоятельное изучение. Кто-то из учеников, действительно, погружался в чтение, другие делали вид, некоторые даже и не открывали учебника, а Лариса Борисовна в это время обычно занималась собой, со скукой поглядывая в окно, либо исчезала из класса на какое-то время, а затем возвращалась, принося с собой сигаретную вонь. Никого не возмущало такое положение вещей, потому что, во-первых, Лариса Борисовна была неразборчива в выражениях и могла запросто унизить непокорных перед всем классом, а во-вторых, её довольно легко было умилостивить: любительница сладкого, она никогда не отказывалась от шоколада и не скупилась на хорошие оценки для дары приносящих.

Закончив маникюр, Лариса Борисовна надула свои ярко-фиолетовые губы.

– Де-е-ти, – слова её тянулись, как резиновые, – у кого мамы или папы челночат в Москву за това-а-ром?

– У меня… У меня… – послышалось несколько голосов.

– Спросите у них, сколько стоит там приличная шу-у-у-ба. Мне кажется, тут слишком цену загиба-а-а-ют…

После этого Лариса Борисовна опёрла толстые, густо нарумяненные щёки о кулаки и продолжила в задумчивости скучать. А класс вернулся к своим далёким от учёбы занятиям. Через некоторое время Лариса Борисовна громко вздохнула и словно продолжила мысли вслух:

– … Боже, как всё надоело! Как гнусно жить в этой ужасной, нищей стране!.. И никогда здесь не будут жить по-другому, как в цивилизованных странах, ни-ког-да. Потому что основная масса русских – это воры, пьяницы и бездельники… Так о нас говорят на Западе. И они правы! Совершенно правы. Кругом одно быдло и ни одного интеллигентного лица, – она презрительно обвела класс взглядом. – У меня есть подруга институтская, Валентина. Вот ей повезло – вышла замуж за иностранца. Теперь письма из Голландии пишет, спрашивает, как я живу… А я никак не живу, я су-щест-ву-ю! У них семь комнат на троих, а мы в двух вчетвером ютимся! У них у каждого машина и бассейн во дворе – а у нас что?.. Ой, де-е-ти, если выпадет вам счастье, мой вам совет: мотайте отсюда куда подальше!

После этих слов Зина поднялся с места.

– Тебе чего, Генералов? – Лариса Борисовна удивлённо уставилась на него из-под очков и жирно поблёскивающих теней.

Он медленно пошёл к учительскому столу.

– Что тебе надо, я тебя спрашиваю?

Зина молчал, словно разучился говорить.

– Какой Вы после этого учитель истории?! – наконец выпалил он.

– Что-о? – она не понимала, о чём он.

– Да как Вы можете такое говорить? – он почти закричал на неё. – «Эта», как Вы говорите, «страна» – наша Родина, и Вы не хаять её должны, а учить нас любить её! Вы должны …б-благоговейно произносить само это слово! А Вы… Вы поливаете его грязью, учите нас ненавидеть Россию, как ненавидите её сами! – от негодования он заикался. – Вот, поглядите на результат Вашего преподавания, – Зина указал головой и глазами на Казирова, который сидел с красными ушами и втянутой в плечи головой. – Вы специально делаете вид, будто не замечаете, как они издеваются над человеком?!

От удивления все притихли и уставились на учительницу. Лариса Борисовна поднялась на ноги, её серо-голубые короткие волосы на голове, казалось, встали дыбом.

– Ты что себе позволяешь, наглец? – обычно грубый её голос стал тоньше, она явно была обескуражена. – Ты сейчас пойдёшь со мной к директору, сопляк. А ну-ка пошли!

Зина не стал сопротивляться и послушно побрёл вслед за плотной спиной Ларисы Борисовны. Учительница громко и как будто со злостью ударяла каблуками в плитки пола.

В кабинете директора было холодно от раскрытого настежь окна. Сам Владимир Иванович сидел за столом с разбросанными по нему бумагами и разным мусором, пунцово-красный. Ворот его был расстёгнут, галстук висел на заколке. Директора, похоже, мучило похмелье. Лариса Борисовна, как только вошла, ударилась в слёзы, на что Владимир Иванович страдальчески поморщился, приказав Зине подождать за дверью.

Зиновий вышел в комнату, где пожилая секретарша отстукивала что-то на пишущей машинке. Зина прислонился к стене и, совсем не желая того, стал прислушиваться к происходящему в соседнем кабинете. Ещё минуту назад он был полон благородного гнева, готов был растерзать любого, кто встал бы на защиту Ларисы Борисовны, а теперь ему было стыдно за свой порыв и жалко её. Много ли, думал он, вины в том, что хочется человеку жить в достатке и не трястись за каждую копейку?.. И ещё он трусил. Как в детстве, когда нужно было отвечать за то, что натворил.

Минут через пять Лариса Борисовна вышла, пронзив наглого ученика убийственным взглядом. Зина понурил голову и постучался к директору:

– Можно?

– Заходи, – сказал Владимир Иванович со вздохом. – Так, Генералов, в школе без году неделя, и уже возникли какие-то проблемы…

После короткой беседы с директором, итогом которой стало обещание на следующем же уроке публично попросить у Ларисы Борисовны прощения, Зиновий накинул куртку и вышел на улицу проветриться. Только хотел завернуть за угол школы, как оттуда вылетела Вера Фомина – то ли испуганная, то ли кем-то обиженная: глаза блестят, губы сжаты в черту, подбородок дёргается.

– Что случилось? – спросил Зина, остановив её.

– Там… там Казиров.

Зина выглянул из-за угла и увидел вдалеке, у деревянного забора, толпу школьников. Сразу догадавшись, в чём дело, он бросился к ним и с рёвом налетел на «героев», которые скопом били одного. Раскидать их в разные стороны оказалось не так уж трудно. Истерзанный Казиров лежал на утоптанном, грязном снегу, который только два дня, как выпал. Его лицо и куртка были в крови. Кровь лилась из носа и рассечённой брови. Зина подскочил к Фавадису, поднял его на ноги, сунул комок чистого снега в руки, чтобы тот приложил его к носу. Вера, которая тоже подбежала, носовым платком зажала раненому бровь. Проступина и Боборыкина, стоявшие среди зрителей представления, хихикали, переговариваясь между собой.

– Если кто-нибудь, – заорал разъярённый Зина на всех собравшихся, – ещё хоть пальцем тронет – будете драться со мной! Понятно?..

– Чё ты лезешь? Тебя не спрашивали! – возмутился Чихиркин, который, без сомнения, был организатором избиения.

– Нашёлся заступник черномазых ублюдков!.. Сам нарвёшься!.. Дядю Стёпу уложим с лёту!.. – стали огрызаться со всех сторон.

Но с тех пор Казирова всё же оставили в покое.

В одиночестве возвращаясь из школы в офицерское общежитие, где им с отцом дали комнату, Зина с наслаждением вдыхал морозный воздух и прокручивал в голове события бурного дня: свою стычку с Ларисой Борисовной, разговор с директором, драку… И снова, теперь уже мысленно, наткнулся на испуганное, взывающее о помощи лицо Веры Фоминой. Перед тем, как побежать на выручку к Фавадису, он застыл на мгновение, удивившись слезам в её глазах – жирно обведённых чёрным карандашом, с толстым слоем туши, неряшливо осыпавшейся на бледные щёки. Странное дело выходило: такая, будто бы, знающая жизнь, плевать на всё хотела – и вдруг жалеет человека, противится несправедливости и жестокости

Во внешности Веры, по его мнению, было много несуразного, даже смешного. Зиновий обратил внимание на нелепый вид этой девчонки, ещё когда случай распорядился встретиться им утром в дверях школы, в самый первый его школьный день. Потом Фомина и Проступина оказались его одноклассницами. Последнюю, по прошествии нескольких дней, Зина определил как девушку вполне определённого типа: избалованная вниманием противоположного пола, без комплексов и, судя по всему, без принципов. У неё хорошенькое личико, уже вполне оформившаяся фигура, округлости которой она всячески старается не только подчеркнуть, но и выставить напоказ, одеваясь даже в школу вызывающе открыто. Вере подчёркивать пока нечего. Фигурой она походила на восьмиклассницу, но тоже напяливала на себя новомодные вещи, которые, скорее всего, брала напрокат у той же Ступы. Зиновий замечал, что из рукавов у Веры порой довольно комично торчат длинные худые руки, или наоборот, она тонет в объёмных вещах, предпочтение которым отдавала здоровячка Машина. Вера красилась также обильно и ярко, как подруги, но на её лице это выглядело намного вульгарнее. В довершение ко всему, её неровно постриженные волосы были выбелены до желтизны и выглядели неопрятно из-за отросшей черноты у корней. Осталось прибавить пирсинг в носу и по несколько колечек на каждом ухе. Почему бы такое «чудо-юдо» не выпускать в цирке вместо клоуна?..

Зина рассмеялся, но тут же опомнился, заметив, с каким удивлением идущая навстречу женщина взглянула на него. «Нет, всё-таки стоит присмотреться к этой Верёвке повнимательнее», – подумал он и опять вспомнил её слёзы, и дрожащие губы, и то, как она помогала Казирову унять кровь. Осенний ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, и Зина зажмурился от его яркого света. На душе у него как будто тоже посветлело.

Глава 4

– Да куда же он подевался? – Вера вытрясла на скамейку у подъезда всё содержимое своей школьной сумки, но ключа от дома среди тетрадок, ручек, скрученных шпоргалок и других нужных мелочей видно не было. В карманах, обследованных уже неоднократно, ключ тоже не обнаруживался.

– Что потеряла? – Вера вздрогнула от неожиданности.

Вопрос исходил от обладательницы ненатурально яркого рыжего каре.

– Ключ от дома, – буркнула Вера, продолжая рыться в вещах.

– Хочешь, пойдем ко мне, пока твои родители на работе. Я живу в соседнем подъезде.

– Да? – Вера снова, уже внимательнее, взглянула на девчонку, которую видела, как ей показалось вначале, впервые. – Я что-то тебя не припомню…

– Как? Ты что? Мы же с тобой на одной параллели учимся… А-а-а, да я же постриглась и покрасилась, вот ты меня и не узнаёшь. Помнишь, с четвёртой школой играли финал в прошлом году, я с вами в команде была?

Точно. Баскетбол. И эта позорно продутая игра.

– Матюгина? – возникла у Веры в голове странная и смешная фамилия.

Девочка помотала головой, усмехаясь.

– Это ваша Галя меня так называет, но вообще-то я Матюшкина, а еще лучше Маша. Так ты идёшь ко мне в гости? Приглашаю…

Вера представила, как скривится Ступа, если узнает, с кем якшается её подруга. «С этой лузершей?..» – взвизгнет и выпучит свои большие карие глаза.

– Нет, спасибо, – сказала Вера, – я лучше к маме на работу пойду за ключом… надеюсь, она меня не убьет – второй уже за месяц теряю.

– Да подожди ты паниковать, может, найдется еще. Завтра у вахтерши спросишь, я свои так нашла… Ты любишь вареники с картошкой? Мы вчера налепили целую морозилку. Эти школьные обеды такие жидкие, что я слона готова съесть. А ты?

В животе у Веры аж засосало от этих слов.

– Ладно, пошли.

Пока соседка жарила лук, помешивала в кастрюле вареники и щебетала что-то про школу, Вера вспомнила, какой злой была Ступа, когда они проиграли финал. Раскрасневшаяся от только что законченной игры, а еще больше от негодования, Галка долго не могла успокоиться:

– Все из-за этой чморины! Легче зайца научить курить, чем Матюгу в баскетбол играть. И зачем только этот старый золотозубый дурак подсунул нам ее в команду? – разорялась подруга, имея в виду Филиппа Ивановича, их престарелого учителя физкультуры, которому за золотые коронки на верхних зубах, от клыка до клыка, школьники дали прозвище Злато.

После этого случая, встретив Машу в школьном коридоре или в столовой, Ступа не упускала поддеть её или просто хлёстко обозвать. Матюга, как специально, была отличной мишенью для ее издевок. Одевалась она странно, не модно: в вязаные платья, плащи и пальто – как какая-то тетенька, а не девочка-подросток. И еще у нее был несуразно крупный нос – Ступа потешалась над ним, как говорится, от души.

– Филипп Иванович говорит: «Пойдешь играть за школу» А я ему: «Может, не стоит? Я баскетбол не очень люблю. Вот волейбол или пионербол…» А он: «Ну мало ли, кто что любит. Основной игрок заболел – надо заменить» Вот я и заменила…

Вера только сейчас поняла, что Маша говорит про ту игру.

– Да уж, заменила так заменила.

– Ты думаешь, что мы проиграли из-за меня?

– А то из-за кого же? – усмехнулась Вера.

– Не знаю. Думаю, все недожали. Просто Гале надо было выпустить пар и найти козла отпущения, вот она и нашла – меня, нового человека в команде. А на самом деле я играла на максимуме своих возможностей.

Вера вдруг заметила, какая интересная у Маши речь – правильная что ли, почти без жаргона.

– А тебе обидно, когда Ступа… ну…

– Смеется над моим носом?

Вера кивнула.

– Обидно, конечно. Хотя я понимаю, что он у меня из серии «на семерых рос – мне одной достался», – улыбнулась Маша и немного помолчала.

– Мама мне рассказывала, что, когда была беременная, просила у бога, чтобы у дочки были черные брови и густые ресницы. Они у меня такие и получились. Вот только носик аккуратный забыла попросить, – хихикнула Маша, и они обе весело засмеялись.

– А когда меня называют чмориной, – сказала Маша, продолжая хохотать, – я думаю о том, что ЧМО – это человек меняющий общество. И мне вообще не обидно.

Веру поразила эта ее способность иронизировать над собой, чуть сощуривая удлинённые серые глаза в пушистых ресницах – такие красивые, что, глядя в них, большого носа можно было и не заметить.

Горячие вареники лежали на тарелках, покрытые пахучим поджаренным луком. Еще по ложке сметаны – и можно было уплетать за обе щеки. Что девчонки и сделали, сметя довольно внушительные порции секунд за 30, не больше.

– Вкуснятина, – похвалила угощение Вера, дожевывая последний вареник более тщательно, чем все предыдущие, словно пытаясь продлить удовольствие от еды.

– Да, это мы вчера всей семьей лепили.

– Всей семьей?

– Ага. Когда папка на выходных не в наряде, мы то вареники лепим, то пельмени, то хворост печем, то орешки со сгущенкой.

Это «папка» выходило у неё совсем не грубо, а наоборот ласково. Было понятно, что в это короткое слово Маша бережно вкладывает свою огромную любовь к отцу.

– Здорово, сто лет их не ела, – задумчиво сказала Вера и, сама от себя не ожидая, почувствовала что-то вроде зависти к своей соседке. – Моя мама когда-то тоже пекла… очень давно, в детстве…

– Позову тебя, когда опять сделаем, – подмигнула ей Маша.

Вера представила насмешки Ступы («Ты что, Веревка, нашла себе новую подружку?») и поежилась.

– А с кем ты общаешься? Есть друзья? – не желая того, Вера всё-таки надавила на больную мозоль.

Маша пожала плечами.

– Мы раньше в Петербурге жили, точнее под Петербургом. А в прошлом году папку отправили сюда служить, на аэродром. Он у меня лётчик, – Вера услышала гордость в её голосе. – И мы всё бросили там, и поехали за ним. Так что я пока не успела подругами обзавестись. В школе с одноклассницами общаемся, конечно. А так у меня мама – самая лучшая подружка. Мы с ней обо всем можем поговорить… А еще у меня ведь брат есть, на год младше. С ним мы тоже очень дружны. Он сейчас на секции по рукопашному бою, но скоро придет, и я тебя с ним познакомлю.

– Мне идти пора, – сказала Вера.

– Ну подожди, куда ты торопишься… А хочешь я тебе на гитаре Цоя поиграю, а? Я могу целый день с гитарой просидеть.

Маша сбегала в детскую и принесла красивую гитару, покрытую глянцевым лаком. Играла она довольно хорошо и пела тоже неплохо. Вера похвалила:

– Здорово получается. А я раньше на скрипку ходила, но потом бросила.

Вера не стала рассказывать Маше, как однажды встретилась со Ступой по дороге в музыкалку, и та заставила ее достать скрипку из футляра прямо на улице. Пришлось Вере на потеху своей подруге водить смычком по струнам, петь «Мама! Мама! Что я буду делать?» и приседать «Ку».

– Жалко, что бросила, – сказала Маша. – Сколотили бы дуэт. Я, кстати, готовлю свой сольный концерт в вечерней школе.

Вера уставилась на соседку во все глаза: «Да что это она о себе возомнила?»

– Дело в том, что мне очень нравится один парень… Да что там нравится – я втюрилась в него по уши. Он в вечерке учится – Альберт Шумский, знаешь?

«Еще бы, кто ж его не е знает. Ничего себе замашки у этой Матюги», – с удивлением подумала Вера.

– Я уже хотела было с ним поговорить, признаться. Сил нет в себе это держать. Как говорится, пан или пропал. Тем более, что мы скоро уедем – папку переводят назад, в авиаполк, на повышение. Вот если бы мне удалось завязать с Альбертом отношения, я бы уговорила его поступать после школы учиться именно в Петербург. И тогда бы мы могли быть вместе…

Маша закатила свои красивые глаза:

– Ах мечты, мечты, как же вы сладки… Но знаешь, Вера, если я что задумала – то держите меня семеро, – она опять засмеялась и заразила своим смехом Веру. – Это моей бабушки выражение, веселая она у нас была, еврейка. В общем, я готова на всё, даже выйти на городскую площадь с транспарантом «Альберт Шумский – любовь всей моей жизни». Но мама сказала, что так не годится. Она считает, что нужно как-то по-другому привлечь его внимание, заинтересовать своей индивидуальностью… Вот я и постригла волосы, а потом еще и покрасила в этот жуткий рыжий цвет, который мне не идет. Ну это-то ничего, я скоро обратно перекрашусь, все равно Альберт меня не замечает… И вот я думала, думала, как же мне завладеть его вниманием, и придумала этот концерт. Мама сказала, может сработать. Я уже даже афишу нарисовала, смотри.

Вера рассматривала нарисованную на ватмане гитару с чёрным силуэтом Цоя и думала о том, что да, эта Маша, конечно, не от мира сего, белая ворона, которой тяжело будет найти свою компанию, но зато у нее есть дружная, любящая, настоящая семья, и выглядит она вполне счастливым человеком.

– Вера, а у тебя есть любовь?

– Нет, – последовал торопливый ответ.

– Ну хоть нравится кто-нибудь?

Крутя из стороны в сторону головой, Вера вдруг подумала про новенького Зину, который был ей интересен, но тут же отмахнулась от этой мысли. Малая никогда не одобрит этот выбор. Он для нее «тупой переросток», Резина, «ботан» или еще что похуже. В общем, насмешек не оберёшься. Нет уж, лучше обходить его стороной…

Глава 5

В конце второй четверти в школе устроили дискотеку. В спортзале, куда для этого притащили довольно старую аппаратуру и разноцветные, большею частью самодельные, прожекторы, народу было ещё совсем мало, а танцующих и подавно. В основном, старшеклассники отсиживались по стенкам на стульях и скамьях или курили в мужском туалете. Звучала лёгкая танцевальная мелодия, несколько юношеских голосов пели про первую любовь.

Не меньше часа Зиновий почти неподвижно просидел на неудобной при его росте низкой скамеечке. Народ постепенно прибывал. Зина заметил Чихиркина, его покачивало: может, от долбившего во все колонки тяжёлого западного рока, сменившего безобидное «диско», а может, от принятого внутрь спиртного. Зина не стал к нему подходить, продолжая наблюдать за танцующими, которых становилось всё больше.

В основном, это были девушки. Многие оделись по-дискотечному броско, другие повседневно. Некоторые даже под этот методично бьющий по мозгам грохот умудрялись раскованно и пластично двигаться – лица их при этом выражали получаемое удовольствие от танца и от самих себя. В девятом часу Зина наконец дождался того, ради чего, всё ещё не сознаваясь себе, он и пришёл сюда. Появилась Вера, в какой-то смешно на ней сидевшей – спереди длиннее, а сзади короче – юбочке, скорей всего, на скорую руку из чего-то перешитой. Вера была, конечно, не одна – как всегда, вместе с разодетой по последнему писку Ступой и Машиной, выражение квадратного лица которой напоминало бульдожье. Сопровождало их не менее колоритное мужское трио. Один был блондин, скорее всего, крашеный. В полумраке зала и дискотечных огнях он показался Зине похожим на какого-то голливудского актёра. Что и говорить, внешность у него была, что надо. Два приятеля блондина – коренастый, с большими, несмотря на молодые годы, залысинами, и тщедушный, почти дистрофик, – сильно ему проигрывали. Последний передвигался, сутулясь, вжав голову в плечи, а руки прилепив к туловищу, словно ему было холодно. Хотя Зина и не видел никогда настоящих наркоманов, но представлял их себе именно такими. Случайно пришедшая в голову мысль о том, что этот последний мог быть парнем Веры, в момент испортила Зине только-только поднявшееся настроение.

С волнением, от которого нестерпимо запылало лицо – хорошо, что в полутёмном зале этого не было заметно – следил Зина за компанией, которая, образовав свой собственный кружок как раз напротив его «наблюдательного пункта», вяло подёргивалась под западный «поп». Зина сразу заметил, что смазливый блондин имеет большой интерес к Проступиной, потому что даже в быстром танце он постоянно крутился рядом с ней, дотрагиваясь, будто невзначай, до обольстительно выступающих, благодаря обтягивающей одежде, частей её тела. Она же, не обращая на это внимание, вертела умело причёсанной головой по сторонам, словно присматривала себе очередную добычу. Два других «кавалера» казались совершенно равнодушными к оставшимся дамам. Во время медленного танца они и вовсе бросили их, поспешив выйти вон из зала, и это немного успокоило и приободрило Зину.

Когда бешеный ритм электрических ударников опять сменился спокойным, утомлённая Вера с приставшей ко взмокшему лбу лиловой чёлкой вдруг подошла и опустилась на свободный стул прямо рядом с Зиной, всё ещё его не замечая. Прилипчивый блондин крутил недовольную, словно насильно принужденную к этому танцу Ступу, Боборыкину тоже кто-то пригласил, а Зина, глядя на них, словно онемел. Ему нужно было поздороваться с Верой и попытать удачу, но он никак не мог решиться на это. Только ближе к концу песни Зина справился со своей робостью.

Привет, – сказал он несмело, и она, конечно, не услышала, продолжая глядеть куда-то в толпу и неслышно подпевать чувственному голосу американской певицы Мадонны.

– Привет! – теперь он попытался перекричать музыку и для верности легко тронул Веру за руку.

Она повернула голову и удивлённо улыбнулась.

– Первый раз вижу тебя на дискотеке, – сказала Вера, наклонившись к его уху и почти не напрягая связок.

Зина почувствовал приторный запах туалетной воды и табачного дыма.

– А я редко хожу, – снова проорал он и, не зная, что прибавить, предложил-таки: – Пойдём потанцуем?

Она отрицательно мотнула головой и опять наклонилась к нему:

– Я устала, извини.

Получив отказ, Зина почувствовал себя ужасно неловко. Он пожал плечами и глуповато, как ему самому показалось, улыбнулся, дескать: «Ну, ничего». Продолжая быть не в своей тарелке, решил пойти проветрить пылающую голову, а заодно и дать передышку задеревеневшим в одном положении мышцам.

В конце коридора, ведущего к выходу, проходя мимо притемнённого местечка у медицинского кабинета, он наткнулся на парня с залысинами, его худосочного друга и Вавана Чихиркина. Все трое стояли очень близко друг к другу и о чём-то тихо переговаривались. Заметив его, они оглянулись и молча проводили его взглядом. Зина вышел на мороз как был, без верхней одежды. У крыльца никто не курил – слишком холодно. Над входной дверью горел одинокий фонарь, на несколько метров отодвинувший от неё полукругом рано начинавшуюся зимнюю ночь. Дальше шёл совершенно чёрный школьный двор, и где-то вдали тускло светились окна домов. Пустив изо рта пар, Зина посмотрел на небо, разглядев там несколько неярких звёздочек. Долго оставаться на улице было невозможно. «Надо попробовать ещё раз», – подумал он, ободряя себя, и вернулся в школу.

У медицинского кабинета уже никого не было, но только Зина подошёл к спортзалу, как навстречу ему вышла вся компания. Проступина, как всегда впереди, отпустила в его сторону усиленно-равнодушный взгляд. Вера, под ручку с Машиной, только мельком посмотрела и прошла мимо. «Неужели уходят?» – мелькнуло в голове у Зины и, немного выждав, сохраняя расстояние, он увязался вслед за ними. Подозрения подтвердились – компания направилась к раздевалке за вещами. Зине, чтобы не привлекать внимание, пришлось завернуть в туалет. Там он умылся холодной водой и остановился, глядя на своё унылое отражение в зеркале, в нерешительности: «Ну что, куда теперь?» Приближающийся голос, точнее заливистый, визгливый смех показался знакомым. Через мгновение появился и его развесёлый обладатель, Ваван Чихиркин, вместе с каким-то бритым наголо парнем, который лыбился, выставляя напоказ редкие жёлтые зубы. По всей вероятности, Чиха уморил анекдот, рассказанный бритоголовым.

– Ха-ха-ха… ха-ха, с квадратной башкой, чтобы к-к-кружку… ха-ха-хе-хи-и-и-и… кружку пивную ставить… а-а-и-и…

«Вот у кого можно узнать об этих хмырях», – подумал Зина и дождавшись, пока Ваван, наконец, успокоится и закурит, сказал:

– Слушай, Чих, дело есть. Не откажешь, надеюсь?.. Я подожду, – и вышел из туалета.

Ждать пришлось недолго. Расставшись с бритоголовым, Чихиркин с лукавыми маслянистыми глазами подошёл к сидящему на подоконнике Зине, оглянулся по сторонам и, звучно чавкая жвачкой, спросил:

– Что, дядя Стёпа, кайфонуть захотелось? А нету, опоздал ты: только вот недавно последнее отдал.

Опешив, Зина нахмурился, встал с подоконника, но тут же сообразил.

– А что у тебя?

– Дурь высшего качества, – с достоинством сказал Чихиркин.

Дурь?..

– Ну, план, травка…

– Марихуана что ли?

– Как ни назови, суть одна, Степан, – Чих похлопал Зину по плечу, как старший товарищ.

– А кому отдал?.. Этим двум, у медпункта?

– Ага, – подтвердил Ваван, – заядлые планокуры. И бабки у них всегда есть.

– И куда же… куда они пошли?

– А знаешь дом, где раньше комната школьника была? – а-а, не знаешь… Ну, а магазин «Снежинка» – там пиво дешёвое?

– Вот тут, за поворотом?

– Ну! Они там тусуются, в подвале. Только не помню в каком подъезде, в среднем, кажется… Но лучше тебе туда не соваться, Ступу разозлишь. А если всё-таки пойдёшь – смотри, ментов не приведи. Да и меня не выдавай, идёт?

– Идёт, – согласился Зина и ненадолго задумался. – А покрепче, чем травка, у тебя что-нибудь есть?

У Чиха дёрнулись от удивления брови. Он выплюнул жвачку прямо на пол.

– А в чём конкретно интерес?

– Да ни в чём, – махнул рукой Зина, – забудь.

Чихиркин задумчиво присвистнул.

– Вот тебе и Резина… Умеешь удивить, чувак… Слушай, а хочешь колёсами закинемся? У меня друган есть, Худой погоняло, его матухе таблетки вот такими горами выписывают, – он развёл руки в стороны, словно хвастающийся небывалым уловом рыбак. – Она у него это, депрессивная.

Мимо прошли какие-то девчонки. Чихиркин и тут не преминул присвистнуть – теперь его свист выражал положительную оценку, одобрение.

– А у тебя случаем никто в аптеке не работает? Салюта бы достать, – добавил Ваван, всё ещё смотря вслед девчонкам. – Меня, брат, такую штуку варить научили – закачаешься.

– Салют? – переспросил Зина. – Это что, фейерверк в смысле?

Чих усмехнулся, но взгляд его переменился, посерьёзнел.

– Дилетант, значит… А что это ты всё у меня вынюхиваешь, а, Генералов? – глаза его становились всё острее, всё пристальнее вглядывались в Зину.

– Да не вынюхиваю я ничего. Это ты сам меня вроде как просвещаешь, – сделал невинное лицо Зина.

– Ну да, ну да, – пробормотал Чихиркин. – Ладно, базар между нами. Язык не распускай, понял?

Зина кивнул, и они разошлись в разные стороны. В раздевалке Зина взял свой пуховик и вышел на улицу. Он хотел идти искать подвал, о котором говорил Ваван, но, сделав нескольких шагов, остановился. Морозный воздух отрезвлял. Хотя Зина и не пил ни капли, но чувствовал он себя как-то неспокойно, словно что-то в голове или в сердце толкало его на необдуманные поступки. Хотелось унять эту внутреннюю дрожь, и он принялся размышлять.

«Стоит ли мне идти туда?.. Хотят травиться – пусть травятся. Вряд ли я смогу убедить кого-нибудь из них, что это плохо. Хм, даже смешно, ведь они и сами это знают не хуже моего… А может всё-таки удастся? Не Ступу, не Машину, не этих кентов, а Веру, только лишь её… Неужели она наркоманка? Не может этого быть. Пробовала, наверно, разок-другой, за компанию со всеми, но ведь не колется же… А если колется?» Он двинулся с места. Понадобилось немного времени, чтобы увидеть подсвеченную вывеску магазина «Снежинка», который, судя по толпящимся около него школьникам, сегодня делал неплохую выручку на пиве.

Зина обошёл дом и остановился у среднего подъезда. «Что им сказать? Как вести себя?.. Ладно, будь, что будет!» Войдя в подъезд, он прислушался к тишине и начал осторожно спускаться. Дверь оказалась плотно прикрытой, но не запертой. Он отодвинул её и проник в неприятную, тяжёлую темноту. Дрожь внутри него усилилась.

Воздух в подвале был сырой, пахло плесенью, где-то капала вода. Снаружи снег завалил подвальные окошки, поэтому тьма была кромешной, и Зину не оставляло ощущение, что он идёт с закрытыми глазами. «Эх, были бы спички, – пронеслось в голове. – Иногда пожалеешь, что не куришь…» Пробираясь по стенке, правой ладонью ощущая её шершавость, он куда-то завернул, потом сделал несколько неуверенных шагов, снова завернул. «Может быть, всё-таки не этот подъезд», – подумал, намереваясь уже повернуть обратно. И вдруг впереди себя, в конце просторного помещения, постепенно приобретающего смутные очертания, увидел сочащийся откуда-то сбоку слабый свет и тут же уловил неслышимые до этого человеческие голоса, смех.

Зина не хотел появляться неожиданно и поэтому, приближаясь к цели, топал как можно громче и даже несколько раз кашлянул. Действия его были услышаны, потому что внезапно всё смолкло и свет погас. Пришлось опять пробираться по стенке.

– Не бойтесь, это не облава! Это всего лишь я, – сказал он громко и как бы извиняясь.

Когда свет снова загорелся, и Зина проник наконец в небольшой освещённый закуток, лица всех присутствующих – растерянные, недовольные, любопытные – были обращены к нему. Кроме этих лиц, Зина увидел деревянный столик со скамейками с детской площадки, за которым все сидели. На столе стоял чёрный магнитофон, валялось несколько кассет. Над самым столом на крученом проводе висела электрическая лампочка – нетрудно догадаться, что в случае необходимости она легко выворачивалась. Жёлтый неяркий свет от неё отбрасывал на отштукатуренные и побеленные стены уродливые растянутые тени. Подходя ближе, Зина наступил на пустую бутылку и чуть не растянулся на земляном полу, еле удержавшись на ногах.

– Уфф, – испустила Машина выдох облегчения, – ну ты даёшь, Генералов…

– Это что, глюки? – идиотски заржал кто-то.

Ступа смотрела на Зину изучающим взглядом.

– Не-е, – протяжно сказала, – это Резиновая Зина…

Сказанное вызвало раскаты смеха. Вера опустила глаза.

– А не ваш ли это новенький, про которого вы рассказывали? – рот блондина скривился в неприятной ухмылке.

– Он самый, – подтвердила Машина.

Лысый и дистрофик стали ёрничать:

– Защитник слабых и угнетённых?.. Местный Робин Гуд?.. Патриот, спортсмен, книголюб – и просто красавец?.. Ум, честь и совесть 11-го «Б?..

– Ну проходи, Резина, – повелительным тоном пригласила Ступа, – и давай-ка рассказывай, какая гнида выдала тебе местоположение нашей штаб-квартиры… Уж не Чих ли?

– Нет, – ответил Зиновий, подходя ближе и садясь на свободный деревянный ящик, в каких обычно перевозят какое-нибудь оборудование, – это я сам, проследил.

– Что-то я не понял, – возмутился блондин.

Другим парням такой ответ тоже не понравился.

– Да ладно тебе, Кеша, – неожиданно вступилась за Зину Машина. – Что вы бычите, пацаны? Чувачок из другого города приехал, друганы все там остались – правда ведь, Генералов?.. Может, примем его в нашу тусню, спасём человека от одиночества?..

Могло показаться, что предложение это прошло незамеченным. Зину никто не прогонял, но и внимания на него не обращали, общаясь вполголоса и хихикая исключительно между собой. Он понял: все ждут, что скажет Ступа. А она продолжала молча, бесцеремонно, из-под прищуренных век рассматривать Зину, медленно выпуская в его сторону струи табачного дыма. От этого неприятного взгляда некуда было скрыться. Зина заметил, как постепенно меняется в лице блондин Кеша – неужели возник повод для его беспокойства? «Да не собралась ли она…» – неуверенно подумал Зина и поспешил отогнать от себя эту мысль. Ступа выдержала приличную паузу, не переставая ощупывать его глазами, потом, как будто, отступила, ослабила взгляд и тихо, словно только для себя, уронила:

– Я не против…

– Ну ладно, Вжик, давай сюда план, куда ты там зашкерил? – сразу оживился, обратившись к дистрофику, крепыш с залысинами, прозвище которого, Дед, было очень для него подходящим.

Вжик достал из внутреннего кармана куртки специальным образом сложенный тетрадный листок, в котором был купленный у Чиха дурман, и наполовину пустую, смявшуюся папиросину, заполнить которую до конца ему помешал неожиданный гость. Расправив тонкую бумагу папиросы, Вжик скоро закончил дело, закрутил её конец, послюнявил и поджёг, жадно затягиваясь.

Кто-то нажал кнопку магнитофона. Оттуда понеслись под гром ударников какие-то истеричные вопли. Папироса пошла по кругу, запахло по-особенному – этот запах Зина слышал, подходя к закутку, но тогда он ещё не знал, что так пахнет горящая конопля. Вот и Вера сделала небольшую затяжку, проглотила дым и, немного помедлив, выдохнула его из себя, передав папиросу дальше. Очередь приближалась к Зиновию. Ступа снова упёрлась в него теперь уже не фривольным, но от того не менее внимательным взглядом. «Ну что ж, – подумал Зина, – коль напросился в чужую компанию – принимай её правила, или хотя бы сделай вид…», – и он взял протянутый ему Дедом окурок, но засмотрелся на свою испачканную побелкой ладонь.

– Ну давай, не тормози, классная дурь, – заторопил Вжик.

Ему, по-видимому, жалко было смотреть, как впустую тлеет столь драгоценный товар.

– Затянись поглубже и задержи в себе, насколько сможешь, – учила Машина.

– Давай-давай, – подзадоривала Ступа, – жизнь так коротка, что глупо отказывать себе в удовольствиях.

«Она может стать ещё короче», – подумал Зина и затянулся. Горячий горький дым обжёг горло, и он сразу закашлялся. Вжик вырвал у него бычок, ещё разок присосался к нему и отдал Кеше, а сам принялся освобождать от табака и следом набивать коноплёй ещё одну папиросу. В это время Дед рассказал какой-то бородатый анекдот, от которого все покатились со смеху и долго не могли успокоиться.

– Фу, надоело ваше железо, – сказал Ступа, нажала на «стоп» и магнитофон замолчал, – уж лучше «депеш».

Она поменяла кассеты и нажала на перемотку, которая, чуть покрутившись, застопорилась. Пришлось Ступе надеть кассету с концертом «Depech Mode» на сломанный карандаш – он, видимо, только для этого и тут и лежал, – и мотать вручную.

– Вруби «Мальчишник», – осклабился Дед, и Зина увидел, что во рту у него не хватает зубов, – или «Мистера Малого».

Ступа молча проигнорировала его просьбу и, перемотав кассету, включила то, что ей хотелось послушать.

После второй папиросы стало совсем весело. Дед в повышенных тонах что-то доказывал осоловевшему Кеше, Вжик прыгал на четвереньках, пытаясь своей тенью изобразить на стене орангутанга, Машина гоготала так, что звенел воздух, – и никто уже и не думал о конспирации. У Зины пересохло во рту, тяжёлые веки словно разбухли и нависли над глазами – ему было совсем не смешно. Вокруг всё казалось ненормальным, странным, как будто он попал на другую планету и сам стал инопланетянином. На Веру он старался не смотреть, боясь показать ей своё, он был уверен, отупленное наркотиком лицо. Всё больше теряя привычные ощущения, он погружался во что-то непонятное, что пугало его своей подчиняющей силой. Это что-то, словно жидкость, которая везде находит щель, неумолимо захватывало его тело, его разум. Зина пытался бороться, прекратить действие наркотика, тряс головой – но ничего не выходило.

Бессмысленная борьба эта напомнила ему, как прошлым летом у бабушки они с приятелем подрабатывали на винном заводе и один раз после утренней смены напились дармового портвейна. Зина, никогда раньше не пробовавший алкоголя, сильно опьянел: из головы улетели ясные мысли, руки и ноги не слушались, язык нёс какую-то невнятицу. В таком бессмысленном, почти невменяемом состоянии уже невозможно было приняться ни за одно из тех дел, которые Зиновий запланировал себе на этот день. Около пяти часов вечера он очнулся, замёрзший, в городском парке, сидя прямо на ступеньках лестницы, и никак не мог вспомнить, как попал туда. Приятеля рядом не было – где они с ним расстались, Зина тоже не помнил. Голова трещала и кружилась, страшно хотелось пить, но невыносимее всего был стыд – вдруг кто-то из знакомых видел его в таком состоянии. После этого случая Зина поклялся самому себе никогда больше не брать в рот спиртное.

Ощущения, вызванные курением наркотической травы, были не такие тяжёлые, но более странные, неестественные, и поэтому сильнее пугали. Кроме того, Зину вдруг стало тошнить. «На свежий воздух», – подумал он, с усилием поднялся, сделал несколько шагов – и очутился в полной темноте. Заблудившись в лабиринте подвала, он спотыкался, куда-то поворачивал, возвращался назад, но двери наружу не находил. В уме его, словно разноцветные мухи, вертелись слова: «воздух», «стук-стук», «звук», «пастух». Он стал складывать их вместе. Получившаяся белиберда показалась его одурманенному разуму гениальными стихами. Он хотел нацарапать их монеткой где-нибудь на стене, чтобы не забыть, но остановиться ему было страшно: повсюду виделись чьи-то исподтишка наблюдающие за ним глаза. Чтобы отогнать от себя нечистую силу, он хотел громко прочитать стихи любимого Блока про «чей-то невидимый взгляд» – но не смог выстроить ни строчки. Наконец, неизвестно откуда прямо перед ним появился выход. Зина тяжело плюхнулся на заснеженную скамейку у подъезда и сидел на ней до тех пор, пока более-менее не пришёл в себя. Хорошо, что мороз спал, иначе бы он мог замёрзнуть. В его изменённом сознании время сбилось в комок, и когда потерявшая уже всю энергию, апатичная, с голодными глазами компания появилась из подъездных дверей, он и не подозревал, что с тех пор, как покинул их, прошло больше четырёх часов.

– Который час? – хрипло спросил он, неожиданно ощутив пробравший его холод, и задрожал всем своим большим телом.

– Время детское, – угрюмо сказал Кеша, – без пятнадцати два.

– Как, уже? – удивился совсем потерянный Зина.

– А ты, я смотрю, слабак, хоть и такой здоровый, – сделал вывод Вжик.

– Какой ты бледный, Зина, – как-то по-матерински обеспокоенно произнесла Вера.

– А ему походу взбляднулось, – не удержался от шутки Дед, но никто уже не смеялся.

Звук голоса Веры заставил Зину встрепенуться и взять себя в руки. Он встал, стряхнул с себя снег и, подойдя к ней, тихо спросил: «Можно тебя проводить?» Она ответила молчанием, сказала «всем пока» и, не дожидаясь никого, кому было в ту же сторону, быстро пошла прочь. Он поплёлся за ней. В спины им полетело несколько смешков.

Выйдя дворами на широкую улицу, они пошли медленнее. Людей почти не было, изредка проезжала запоздалая машина. Небо сплошь затянуло, ни одной, даже самой яркой, звезды не было видно. У плафонов горящих фонарей роилась снежная мошкара. Ниже снег был невидим, но ощущался кожей лица. Зина почти совсем поправился. Он только не чувствовал пальцев ног, которые, должно быть, отморозил. Но это казалось ему сейчас не таким важным, как то, что он хотел сказать Вере.

– Зачем ты куришь эту… как вы там её называете, дурь? – спросил он, сильно вздрогнув от холода, и обхватил себя руками. – Ты что, наркоманкой хочешь стать?

– А ты?

– Я?.. Да я сегодня первый раз попробовал.

– Ну и что же? – голос её был равнодушным.

– А то, что мне совсем не понравилось… Действительно, дурь и больше ничего.

– Кому как, – усмехнулась она.

– А тебе как? Тебе нравится?

– Очень.

Зиновий помолчал, обдумывая её слова.

– Ты знаешь, – сказал, наконец, – почему-то я тебе не верю.

Вера ничего не ответила, а Зина продолжал:

– Не верою, что тебе нравится ходить в этот грязный подвал и проваливаться в абсурдные сны, которые, кстати, очень скоро превратятся в кошмары. Есть много книг на эту тему, и художественных в том числе. Например, «Морфий» Булгакова – советую почитать.

– Вообще-то в грязный подвал тебя не звали, – раздражённо сказала Вера, – и больше тебя там никто не ждёт. Ты ведь у нас правильный, разумный, со всех сторон благополучный – аж противно. Вот и живи своей чудесной жизнью. А другим… – она запнулась, – а для других, может быть, реальная жизнь – хуже самого ужасного сна!

Всё это прозвучало и странно, и обидно.

– Значит, по-твоему, я зануда, ничего не смыслящий в настоящей жизни? – с вызовом спросил Зина.

Ступа говорит…

– Подожди, при чём здесь Ступа? – остановил он её. – Что ты сама думаешь обо мне?

Вера замялась.

– Не знаю… наверное, ничего.

– Правильно, потому что ты меня плохо знаешь!

– И не хочу знать, – грубо отрезала она и остановилась. – Вот мой дом. Пока.

Зина увидел перед собой четырёхэтажную ободранную «хрущёвку». В некоторых окнах ещё горел свет, на первом этаже рвали гармошку и нестройным хором кричали «Виновата ли я». Старшее поколение тоже «гуляло», но только по-своему, по старинке.

– А мне бы очень хотелось узнать тебя поближе, Вера. Я уверен, что ты не такая, какой пытаешься казаться.

– Ты что, клеишь меня? – она насмешливо посмотрела на него.

Ну, не знаю, если это обязательно нужно так называть… Я просто хотел бы общаться с тобой, гулять, болтать… Хотел бы подружиться.

Она расхохоталась.

– Что смешного? – не понял он.

– У тебя вся куртка в побелке подвальной, и лицо тоже…

Продолжая смеяться, она отвернулась от него и пошла по тропинке в свой двор. Зина идти за ней не решился. Он набрал в руки снега с обочины и начал умывать им лицо, чистить пуховик. Усталость как рукой сняло. Постояв еще немного, он полюбовался в одиночестве на большую полную луну, которая неожиданно появилась из-за облаков, и побрёл в общежитие, гадая о том, пустит ли его вахтёрша и спит ли отец.

Глава 6

Вера сидела в своей и брата комнате перед настольным зеркалом и пыталась замазать несколько выскочивших на лбу и подбородке розовых прыщей маминым тональным кремом «Балет». Была суббота, и она, как всегда, собиралась на гулянку. Сегодня им не придётся шататься по городу в поисках тёплого пристанища – чердака, подвала или, на худой конец, просто подъезда. У одноклассника Сани Лухина, рыжего и сплошь конопатого, родители уехали на выходные в столицу – прибарахлиться на Черкизовском рынке.

– Приходите, хата свободна, – сказал он перед алгеброй, обращаясь, прежде всего, к Ступе.

Он хотел перед ней выслужиться, задобрить, чтобы она перестала называть его Лохом. Это прозвище было обидным, Саня не позволял никому из пацанов безнаказанно называть себя так. Но рот девчонки он не мог закрыть кулаками, был не так воспитан. Санина мама всегда, с самых малых лет, твердила ему, что девочек, какие бы они ни были, обижать нельзя.

Ступа сразу же сказала Лухину, что если они втроём и придут к нему в гости, то не одни, а с компанией, под которой подразумевались Кеша, Дед и Вжик. Зина, который находился рядом и всё слышал, неожиданно встрял в разговор и спросил:

– А можно мне тоже прийти, Сань?

Лухин замялся, а Ступа грубо отбрила «наглеца»:

– Нельзя, Генералов.

– Почему?

– Рожей не вышел…

По пути из школы домой Вера не удержалась и задала подруге вопрос про Зину.

– Почему ты против него, Галь?

– Да потому что он зануда! – не задумалась над ответом Ступа. – С ним с тоски умрёшь. Возомнил о себе невесть что! А на самом деле обычное чмо…

Вера, не ожидая от себя, вдруг сказала:

– А что такое, по-твоему, чмо?.. Может быть, Человек Меняющий Общество?

Ступа уставилась на неё во все глаза и, видимо, не верила своим ушам.

– Верёвка, ты серьёзно?.. Что этот выскочка-переросток тебе наплёл, когда до дома провожал? Какой лапши навешал?

Вера молчала, не зная, что ответить. Но Ступа не унималась:

– Уж не хочешь ли ты вступить в ряды изгоев?

– Нет, с чего ты взяла? – поспешила заверить её Вера. – Просто…

– Просто что?.. Вер, ты с дуба рухнула? Влюбилась в него?..

Наводя плохо заточенным карандашом толстые чёрные стрелки над ресницами, Вера сейчас с улыбкой вспоминала выпученные глаза Галки. Она и сама себе удивлялась. С чего это ей вздумалось выгораживать Генералова? Вера уже понимала, что не безразлична ему, и что-то в этом парне определённо цепляло её… Но с другой стороны, Зиновий словно прибыл в их город из другой галактики – настолько он был не похож ни на кого. Может быть, только на Матюшкину, такую же белую ворону. «Вот бы и смотрел бы в её сторону, а не в мою», – подумала Вера как раз в тот момент, когда дверь в её комнату открылась и вошёл Петька. Он был в расстёгнутой куртке, съехавшей набок шапке и тащил ранец за оторванную лямку по полу.

– Петь, ты в каком классе учишься? – спросила Вера, мельком взглянув на него, и продолжила наводить марафет.

– Во втором, – вздохнул братец, раздеваясь.

– А почему ты только сейчас возвращаешься со школы? У меня сегодня было семь уроков, и в три часа я уже пришла домой. А у тебя сколько уроков было, десять? – продолжая держать флакончик с тушью в руке, она повернулась к брату и оглядела его теперь уже с головы до ног. – Где ты был, лужи измерял?..

Его насквозь мокрые носки оставляли на крашенном полу следы.

– Не-а, – сказал Петя и шмыгнул носом, – не измерял, а помогал большой луже возле школы утекать.

– Это как?

– Ну, там ручейки такие из неё вытекают, но они всё время забиваются – льдинками, мокрым снегом, прошлогодними листьями, мусором… Вот я и прочищал их, чтобы воде было куда бежать.

– И чем прочищал?

– Палкой… И сапогом. Сапогом лучше получалось.

– Угу, – поджала губы Вера, – а разве у тебя не резиновые сапоги?

– Резиновые, – согласился Петька и снова шмыгнул, – но один еще прошлой весной протекать стал, а сейчас уже оба продырявились, наверно.

– А почему же ты маме не сказал до сих пор?

– Я говорил…

Вера вздохнула и начала помогать ему, сидящему на кровати, стаскивать мокрые носки.

– А почему сразу домой не пошёл, раз ноги промочил?

Петя ответил не сразу, пришлось повторять вопрос, и не единожды.

– Там парень один… у нас во дворе живёт. Он у меня деньги отбирает, которые на обед… А если у меня нет денег, то он таких лещей больнючих отвешивает, – Петька потёр затылок.

– Как зовут? В нашей школе учится? В каком классе? – задала Вера несколько вопросов сразу, всерьёз тревожась за брата.

– В пятом, кажется… Не знаю, как зовут. А погоняло Кот.

– Ладно, Петюня, я найду на него управу, не переживай, – Вера обняла брата, притянула к себе, и он забрался к ней на колени, как маленький.

– Вера, не ходи сегодня никуда, – попросил Петя, гладя её по руке. – Я батю видел – он какой-то уж очень весёлый, и в кармане что-то прячет, бутылку, наверное…

Вера ничего не сказала, но покивала головой в знак согласия с братом. Она тоже предчувствовала, что сегодня дома что-то будет. Родители вели трезвый образ жизни уже недели три, и это говорило лишь об одном – срыв не за горами. Слова Пети о «слишком весёлом» отце и запропастившаяся куда-то мать усилили её подозрения.

– Я недолго сегодня, – сказала она, погладив светлые волосы братишки. – Просто обещала уже друзьям, а обещания надо выполнять, ты же знаешь… Если начнут квасить, ты к Витьке, своему дружку, пойди. Можешь и ночевать у них остаться, если разрешат.

– У Витьки батя тоже всё время на рогах, а мать злая, – сказал Петя, надув губы.

– Ну может она сегодня добрая будет, – неуверенно предположила Вера. – Или лучше знаешь к кому в гости сходи? К Леночке, с которой ты в садике дружил. Вот у неё родители хорошие, и не пьют. Ты ещё дружишь с Леночкой?

Петя кивнул и уткнулся мокрым носом Вере в грудь.

– Ой, сопливый какой, – она отстранила его от себя, вставая. – Идём-ка, дружок, сначала в ванную – высмаркиваться и мыть руки, а потом посмотрим в холодильнике, не завалялось ли там что-нибудь съестное. Ты, наверно, голодный, как волчонок…

Вечеринка у Сани Лухина началась в седьмом часу вечера. Кеша, Дед и Вжик принесли выпивку – несколько двухлитровых пластиковых бутылок крепкого пива. Для организации закуски на журнальном полированном столе, придвинутом к дивану в зале, Саня не пожалел холодильника. «Всё для друзей, всё для друзей», – повторял он, вынося из кухни ветчину, колбасный сыр, консервы, домашние закрутки.

– Хорошо живёте, – похвалил Дед, обнаруживший в одном из шкафчиков массивной стенки хозяйский бар: две бутылки коньяка, литр водки и красное сухое вино.

– Батин бар трогать нельзя, братан! Убьёт, – сразу же предостерёг Лухин, закрывая шкафчик на ключ. – Лады?

– Да не ссы ты, баклан, мы с Кешей только попробуем коньячок грузинский, который открытый, а потом чайку дольём, никто и не заметит, – заверительным тоном и в то же время насмешливо сказал Дед.

А Вера, резавшая на столе колбасу, подумала: «Вот везёт же Сане. Сказу видно, что отец у него не алкоголик». В доме Фоминых спиртное никогда не задерживалось. Ни одеколона, ни духов, ни лекарственных средств на спирту – ничего этого не водилось в хозяйстве, а если и появлялось, то ненадолго…

Кто-то включил музыку, и понеслось веселье. Через час у Лухина уже заплетался язык, а Дед всё подливал и подливал ему.

– Галя, ты меня больше Лохом не называй, лады?.. Без понта, лады?..

Ступа засмеялась:

– А как тебя прикажешь называть?

– Ну я не знаю… Саня, или по фамилии, но только не так, лады?

– Лады, Санёк, лады, – сказал Дед, по-дружески обнимая его за плечи, – мы тебе придумаем новое погоняло – гордое!

У Лухина покраснело лицо, и Вере показалось, что он сейчас заплачет.

– Братаны, мне для вас ничего не жалко… У меня предки часто в разъездах… Вы приходите – для вас этот дом всегда открыт, – он вдруг икнул.

– Ничего не жалко, говоришь? – ухватился за его слова Кеша. – А барчик-то зажал!

Саня достал ключ от бара из кармана:

– Да на, возьми!..

– Вот это другое дело, – Дед перехватил ключ, и вскоре пиво в кружке Лухина было разбавлено водкой из бара его отца.

Саня сделал глоток, другой – и зажав рот побежал в ванную. Над ним поржали, а потом забыли, продолжая «банкет». Неожиданно Вжик вскочил на ноги и замер.

– Ты чего? – покосилась на него сидевшая рядом Машина.

– Сегодня какое число? – и, не дожидаясь ответа, провозгласил: – Завтра же у бабули пенсия!

– Ого, – радостно воскликнул Дед, – у бабки завтра бабки! Что, опять в гости идём? Соскучилась, небось, старушка по галоперидолу…

И они вдвоём заржали.

– Что это такое, галоперидол? – спросила Вера у Кеши, который казался самым трезвым.

– Лекарство такое, для буйных, – усмехнулся Кеша, пропустив по привычке сквозь пальцы, словно расчёсывая, свою шикарную чёлку. – От него все мышцы как деревянные становятся.

Дед и Вжик начали показывать, корча рожи, как галоперидол обездвиживает человека, а Кеша продолжал рассказывать о том, что в день, когда бабушка Вжика получает пенсию, они приходят её навестить, вкалывают ей «витамин» и забирают деньги. А бабка потом, придя в себя, ничего не помнит.

Вера была поражена услышанным.

– Все-все деньги забираете?.. А на что же она живёт, твоя бабушка?

– Да пофиг, – продолжал смеяться Вжик, сморщивая нос. От этого он был похож на крысу. А Дед, который тоже не унимался, выглядел ещё более уродливо, выставляя напоказ свои почерневшие, с щелями, зубы.

«Что я тут сижу? Ведь мне давно пора домой», – с раздражением на себя подумала Вера и хотела уже было встать из-за стола, как внимание всех собравшихся снова привлёк хозяин дома.

Лухин вышел из туалета весь бледный, под общее улюлюкание.

– Я там, это, лужу сделал… Потом уберу, не вляпайтесь, – сказал он, икнул, и направился в детскую. – Пойду полежу маленько, братья…

– Ну вот и новое погоняло подоспело. Не хотел быть Лохом – будет Лужей, – самодовольно произнесла Ступа, вызвав у компании новый приступ ржача.

Вера больше не могла тут оставаться. Сделав вид, что пошла в туалет, она потихоньку, не включая свет в прихожей, наощупь нашла свою куртку, потом сапоги, и неслышно приоткрыв входную дверь, выскользнула из квартиры в подъезд. До дома шла, всё ускоряя шаг, почти бежала, зажав уши руками, потому что свой красный капор из ангорки она в темноте не нашла, а ветрище на улице был неслабый, да ещё и сырой, промозглый. Сердце бешено стучало в груди то ли от быстрого шага, то ли от нехорошего предчувствия.

Взлетев через ступеньку на свой этаж с перегоревшей лампочкой, Вера позвонила в дверной звонок – никто не открыл. Тогда она отыскала провалившийся в дырку кармана ключ, сунула его, подсветив зажигалкой, в замочную скважину, но до конца вставить не получилось – с другой стороны тоже был всунут ключ. Кто-то точно был дома. Вера снова позвонила – результата ноль. Потом еще раз, и еще. Постучала в деревянную дверь сначала костяшками пальцев, потом кулаком, один раз даже пнула ногой. Грохот в пустом подъезде раздавался страшный, он мог привлечь внимание соседей, но Вере было всё равно. Она долбила в дверь снова и снова, пока не поняла, что это бесполезно.

Так уже бывало раньше, что она оказывалась перед закрытой дверью родного дома. Родители не специально не пускали её в квартиру, просто выпив лишку, они забывали про её существование. Но обычно Петя просыпался от её настойчивого стука и открывал. Сегодня так не случилось.

«Наверное, он всё-таки пошёл к Леночке, – думала Вера, сидя в полутьме на каменных ступеньках, обхватив лоб ладонями и уперев локти в колени. – Может быть, пойти туда, забрать его?» Но нет, это была плохая идея. Во-первых, уже поздно и дети, наверняка, уже спят. А во-вторых, что толку? Его ключом дверь тоже не открыть. И будут они сидеть тут, на холодном бетоне подъезда, вдвоём, сиротливо обнявшись, как котята из мультика про кошкин дом, пока не услышат какое-нибудь движение за закрытой дверью.

Ещё раз настойчиво, но всё так же безрезультатно постучав в неё, Вера медленно спустилась по ступенькам, скрипнула входными дверями – сначала одной, потом второй – и вышла на плохо освещённый двор. Немного постояв в раздумье у подъезда, поймала за пазуху несколько холодных капель, сорвавшихся с козырька, и пошла обратно к Лухину. Подходя к дому, вычислила окна – свет горел.

Саня открыл ей в одних плавках.

– О, Верёвка… а все уже разошлись… ты чего вернулась-то? Ну заходи, чего уж, – отошёл он в сторону, впуская её.

Вера замешкалась в прихожей, чувствуя неловкость. Её смущал и раскованный внешний вид одноклассника, и появившаяся на его лице ухмылочка.

– У меня родители забыли ключ из замка вынуть и крепко заснули – не разбудить. А ты чего раздетый?

– Так спать ложусь, – глупая улыбка на лице Лухина стала ещё шире, – а ты тут как тут – очень даже кстати… Хочешь, ляжем на родительской двуспальной кровати? Шикарно покувыркаемся.

Вера передумала снимать верхнюю одежду.

– Ты идиот? – спросила, схватив с полки свой капор и глядя на хозяина квартиры исподлобья.

– А что такого?.. Да ладно, не строй из себя недотрогу. Плавали – знаем, – он подошёл к Вере и начал расстёгивать на ней куртку.

Он оттолкнула его руки, а потом и его самого – да так, что парень ударился об угол трюмо.

– Ай-й-й… ты что, сумасшедшая? – вскрикнул он, потирая ушибленное место на ноге.

А Вера уже выскочила в подъезд и побежала вниз по ступенькам. Бахнула захлопнутая Лухиным дверь.

Выйдя на улицу, под капающий снег, она просто пошла, без какой-либо цели, по ночному городу, обходя лужи по рыхлым обочинам. Полночный город не спал: во многих окнах домов еще горел свет, изредка проезжали машины, бродили нетрезвые люди – компаниями и поодиночке. Прямо за Верой по проулку тоже кто-то шёл, догоняя её своей тенью. Это было неприятно. Не оборачиваясь, Вера ускорила шаг, но этот кто-то вдруг окликнул её.

– А, это ты, Генералов, – облегчённо выдохнула она, узнав Зину. – Ты чего шатаешься по ночам?

– Да я просто уснуть не мог, бессонница, вот и вышел прогуляться, – улыбнулся он, стараясь выглядеть непринуждённо.

Вера это заметила:

– Врёшь ты всё!

– Ну да, вру… Я давно уже брожу тут вокруг. Промок весь, замёрз…

– Бе-е-едненький, – протянула она с издёвкой и пошла дальше своей дорогой, на ходу бросив ему через плечо: – И кто только тебя просит мерзнуть?

Зина устремился за ней.

– Никто не просит, это я сам, – догнав Веру, он пошёл рядом. – Увидеться хотел, и надо же, повезло… Ты домой?

Вера молчала, опустив голову и спрятав пол-лица до самого носа в ворот куртки.

– Вера? Ты слышишь?.. Я спросил, ты домой идёшь или куда?

– Куда, – ответила она, – куда глаза глядят… Дома меня никто не ждёт.

– Как это?

– А вот так. Спят, как убитые, не открывают…

– А-а-а, – кивнул он, как будто это была обычная ситуация. – У меня отец тоже спит уже, я тайно ушёл.

– Он у тебя что, тоже пьяный? – с вызовом спросила Вера.

– Н-е-ет…

После этого шли молча. Вера время от времени шмыгала носом и перепрыгивала лужи, чувствуя сырость в сапогах. На Зине были надеты армейские берцы – и он не обращал внимание на такие мелочи.

– А хочешь пойдём к нам? – выстрелил он на удачу и с надеждой посмотрел на неё.

– Ага, твой отец будет очень рад, – ответила она и на последнем слове не удержалась от дрожи.

– Да стой ты, – остановил он её за руку, – замёрзла вся уже! Не упрямься, Вер, пойдём. На общей кухне посидим, чай заварим – согреешься…

Ей и правда было очень холодно в короткой юбке, и, перестав бороться, она задрожала всем телом.

– Ну, п-п-ойдём, ладно. А д-д-алеко идти?

– Не далеко, срежем…

И они побежали через дворы по направлению к улице, на которой стояло несколько офицерских общежитий. Пробежка немного согрела, но всё же очень хотелось поскорее оказаться в тепле. Окна четырёхэтажки без балконов, к которой они подошли, были погружены во тьму, свет горел только в двух.

– А нас пустят? – встревожилась Вера, когда они были уже у входа в общежитие.

– Нет, тут заперто. Но я знаю другой путь. За мной!

Зина прошёл под окнами и свернул за угол, Вера неуверенно двинулась за ним.

– Я сейчас, – сказал он, остановившись, и нырнул в кусты.

Через недолгое время вернулся с улыбкой и пустым деревянным ящиком в руке.

– У меня тут окно не закрыто, сейчас, – сказал он, вытянул руку и надавил на раму, которая легко поддалась.

Потом он слегка опёрся одной ногой на ящик, подтянулся, взобрался на подоконник и слез с него с другой стороны.

– Теперь давай ты, – сказал он Вере и подал ей руку.

Вера проделала всё то же самое и с Зининой поддержкой вскоре оказалась внутри тёмной комнаты с запахом плесени. Это была душевая. Здесь они долго не задержались. Выйдя в еле освещённый коридор с рядами одинаковых дверей, они тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить вахтёршу, прошли до лестницы, поднялись на четвёртый этаж и снова двинулись по такому же коридору. Проходя мимо комнаты с номером 412, Зина знаками показал, что живёт в ней. Общая кухня была незапертой. Зина щёлкнул выключателем, и Вера увидела светлый, с желтовато-серым налётом, кафель и разбегающихся по нему тараканов.

– Фу ты, блин, – она скривилась.

– Что, не любишь таракашек? – усмехнулся он, снимая пуховик и бросая его на подоконник.

– А ты любишь?

Зина пожал плечами:

– Нормально отношусь, тоже ведь живые существа.

– Может, у вас тут и крысы есть? – Вера стояла, как вкопанная, не решаясь сдвинуться с места.

– Да что ты, нет никаких крыс. И тараканы только ночью на охоту вылезают.

Зина схватил заросший жиром эмалированный чайник, стоявший на одной из трёх больших электрических плит, и налил в него воду из-под крана.

– Это чей? – спросила Вера, покосившись на чайник.

– Это? Да ничей, всехний, как отец говорит, – добавил Зина, заметив брезгливость в её взгляде. – Но ты не переживай, это он только снаружи такой неказистый, а внутри вполне себе чистый…

Поставив чайник кипятиться, он присел у стола-тумбы, открыл её дверцы, покопался на полках, пошуршал пакетами, и кое-что добыл: неполную пачку заварки, остатки сушек с маком и кусочек халвы.

– Живём, – сказал, показывая Вере добычу, и подмигнул.

Она, не расстёгивая куртки, не снимая капора присела на табуретку у стола, сняла только варежки.

– Что-то мне перехотелось пить чай…

Зина рассмеялся в голос, но тут же прикрыл рот, вспомнив, что шуметь нельзя.

– Что смешного? – удивилась Вера.

– Ничего… Ты – смешная! Боишься тараканов и крыс, а сама тусуешься в подвале. Разве там нет живности?

– Нет, представь себе. А если и есть, я туда в трезвом виде не хожу. А пьяному – море по колено.

В её голосе звучали упрямство, вызов и… обида. Зина улыбнулся, помолчав, а потом усмехнулся:

– Ну вот, опять противоречие. Не любишь, когда родители выпивают, осуждаешь их за это, и в то же время водишь дружбу с каким-то деградированными личностями, да и сама не упускаешь случая прибухнуть.

У Веры и на этот его выпад был готов ответ:

– Во-первых, мои предки не выпивают, а пьют запоями. Это разные вещи, хотя вряд ли ты сможешь понять. А во-вторых, я делаю, что хочу, им на это наплевать. И тебе тоже должно быть до лампочки.

В глубине души Вера понимала, что он прав – во всяком случае, на счёт «деградированных личностей» точно, особенно после услышанного сегодня. То, как её так называемые друзья Дед и Вжик обходились со старым больным человеком, не вызывало в ней ничего кроме отвращения и ужаса.

Зина сел на табуретку напротив неё и посмотрел прямо в глаза.

– Мне вот интересно, зачем ты хочешь казаться хуже, чем ты есть на самом деле? Ведь ты совсем не такая.

– Такая-такая, какая же еще? У меня ведь гены испорченные.

Зина покачал головой.

– Я не верю в гены… И вообще, на сколько процентов ты уверена, что ты родная дочь своих родителей?

– Странный вопрос…

– Ничего не странный. Я недавно в газете «Моя семья» прочитал историю, как детей случайно поменяли в родильном доме и они выросли в чужих семьях. Это раскрылось только через много лет, и ничего исправить уже было нельзя. Каждая из девочек (кажется, это были девочки) считала своими родителями тех, кто её вырастил, любила их, как родных. И даже когда они познакомились со своими кровными мамами и папами, это ничего не изменило… Ну просто познакомились и всё… И всё осталось, как есть… Крутая история?

– Фантастика!

– А хочешь, ещё одну расскажу? Про себя?

– Ну, валяй.

– Я в своей семье тоже не родной…

Это сообщение гораздо больше удивило Веру, чем газетная драма. С лица её вмиг слетела вся заносчивость и насмешка.

– Да, мои родители взяли меня из дома малютки, – просто, как о чём-то обыденном, сказал Зина. – У меня была целая куча заболеваний, дефицит веса и роста, задержка речи, я полдетства провёл в больницах с мамой. Даже в школу пошёл на год позже… Отец всё время на службе пропадал, только во время отпуска был рядом, а мама – она делала всё и даже больше, чтобы наладить моё здоровье. Лечила, развивала, закаляла… А вот за своим здоровьем не уследила…

– Она умерла? – робко спросила Вера.

Он кивнул. Помолчали немного.

– Мне было одиннадцать, кажется… Я чувствовал себя брошенным, как будто она в чём-то виновата, даже на кладбище не поехал. Сейчас стыдно вспоминать…

Вера живо отреагировала на его слова:

– Я тоже чувствую себя брошенной… Мы с Петькой как сироты, никому не нужны…

– Но вы не сироты, Вера, твои родители живы.

– Иногда я думаю, лучше бы они умерли…

– Не надо так говорить, – сказал Зина, вдруг проведя рукой по её волосам, выбившимся из-под капора. – Ты очень обижена на них, я понимаю. Но какой в этом смысл? Какой смысл обижаться на людей, которые больны?.. Их надо лечить. Я бы очень хотел спасти свою маму, но она ушла слишком рано. А твоим ещё можно помочь.

– Ага, как же. Они не хотят лечиться! Не признают проблему!

– Скорее всего, им просто стыдно её признать.

Вера опустила лицо, качая головой. Чуть помолчав, Зина с лёгким ударом опустил свой большой кулак на стол.

– Решено. Поступлю в мед, погружусь с головой в бескрайние миры психиатрии и найду способ победить недуг твоих родителей. Обещаю тебе, – сказал он, два раза ударив себя тем же кулаком в грудь, – всё будет кон-фи-ден-ци-аль-но. И кстати, спасибо, что помогла с профориентацией, а то я уже голову сломал, выбирая дело жизни.

Его попытка развеселить её помогла – Вера улыбнулась. Зина убрал с горелки уже давно, видимо, кипевший чайник и обнаружил, что на кухне нет чашек.

– Я пойду по-тихому чашки возьму в комнате, а ты раздевайся, давай. Не жарко тебе в верхней одежде сидеть?..

Вера стянула с головы капор, расстегнула куртку, но не сняла. В помещении, и правда, было не жарко.

Глава 7

После довольно продолжительной оттепели опять наснежило, а потом приморозило. На севере зима долго не даёт дорогу весне, порой до самой середины мая неотступно бежит за ней, догоняя, отталкивает назад, борется. А когда выдыхается, наконец, и отступает, там уже и лето на подходе. Так что у весны все её весенние дела происходят в спешке: дотаивают последние островки чёрного грязного снега, и тут же выскакивает на пригреве мать-и-мачеха, и лопаются почки от засидевшихся в них листьев, которые неожиданно быстро вырастают. И тут же зацветает черёмуха, боярышник, рябина, сирень, и, конечно, одуванчики, а трава, глядишь, за какую-то неделю – уже и по колено вымахала.

Но до этого еще было далеко – заканчивался первый весенний месяц. С обеих сторон не очень хорошо расчищенного тротуара высились сверху пушистые, свежие, а внутри твёрдые, слежавшиеся сугробы, воздух был чист и дышалось легко. Пока Вера с Зиной гуляли, солнце начало опускаться всё стремительнее, озарив стены строений, снег, склонённые под его тяжестью стебли деревьев сначала нежно-розовым, потом более насыщенным малиновым светом. Отражая его, стёкла домов пылали, словно объятые огнём. Пройдя до конца центральной улицы, они свернули на другую, тоже широкую и длинную, которая вела в самый конец города. Зина рассказывал обо всём, что любил: о походах в горы, о лесных зверях и птицах, о кротовинах и подземных ходах, о глухариной охоте, о своей двухлетней спаниели Ваксе и о многом другом. Реальные истории из жизни перемешивались с прочитанными в книгах, с рассказанными когда-то матерью или отцом. Вере было интересно его слушать, приятно идти рядом, но всё-таки она нет-нет да и поглядывала опасливо по сторонам. Не хотелось ей, чтобы видели их вместе.

Дойдя до конца города, где располагались разные невысокие постройки: оранжереи, прачечные, бани, склады, и начиналась гаражная зона, Зина с Верой ненадолго остановились. Здесь было хорошо видно, как солнечный круг, похожий на огромный начищенный медяк, садился за лес. Он зажёг зубчатый еловый горизонт – от края до края – и медленно потонул в нём, оставив после себя только тусклый желтоватый отсвет. Ещё некоторое время после того, как солнце совсем исчезло, Вера и Зина не могли оторвать взгляд от светлеющей пустоты горизонта.

– Всякий раз, когда я наблюдаю этот уход, в душе у меня возникает чувство утраты, – задумчиво произнёс Зина.– У тебя так же?

– Да, грустно, – ответила Вера, которая видела закат впервые в жизни.

– Как хорошо, что завтра оно вернётся, правда?

Вера кивнула. Зина взял её холодную маленькую ладонь в свою большую и тёплую, и они пошли дальше, наслаждаясь покоем спустившихся на город мягких сумерек, но разговаривали теперь меньше, думая каждый о своём.

На главной улице города, куда снова привели их небольшие улочки и переулки, было многолюдно, как всегда бывает, чуть только отпустит мороз. У пивного бара стояла шумная ватага, при виде которой Вера резко выдернула руку из Зининой ладони, опустила голову и ускорила шаг. Среди подвыпившего галдежа компании она сразу уловила знакомый голос. Встреча с этим человеком не предвещала ничего хорошего. «Только бы не заметил, только бы не заметил», – молитвой звучало в её мозгу. Сердце ужасно колотилось. Зина, к счастью, шёл рядом, ни о чём не спрашивая. Они почти уже благополучно миновали эту шатию-братию, как вдруг сзади раздался окликающий свист. Вера зашагала ещё быстрее.

– Эй, я не понял, я к кому обращаюсь? – окрик был самоуверенный и наглый.

Пришлось им всё-таки остановиться.

– Привет, Веруня! – с улыбочкой начал чернявый молодой человек, подойдя к ним развалистой походкой, как ходит обычно разного рода шпана. В удлинённых восточных глазах его не было и намёка на доброжелательность – в них сидела подогретая алкоголем и нерастраченная ещё злость. – Как жизня, подруга? Ну и каланчу ты себе отхватила!

Вера стиснула зубы, чтобы справиться с внутренней дрожью. Когда-то она так рвалась увидеть этого человека, летела на встречу с ним на белоснежных крыльях первой любви, а сейчас не испытывала ничего, кроме отвращения и… страха.

– Хан, тебе что от нас надо? – буквально выдавила Вера из себя. – Мы идём себе тихо, никого не трогаем…

– Зато я всех трогаю, – он как будто только и ждал этих слов, чтобы зацепиться. – Ты что, шмара, берега попутала?.. А?.. Или страх совсем потеряла?.. – всё это было изрядно приправлено матом.

Хан заводил сам себя, и уже намеревался толкнуть Веру в плечо, но Зина поймал и резко убрал его руку. Братва у бара, наблюдавшая за происходящим, затихла.

– Оставь нас в покое, – как можно твёрже выговорила Вера и инстинктивно подняла руки, словно хотела защитить здоровяка Зину от гораздо более скромного на вид хулигана, – или я закричу, патрулей позову!

По противоположной стороне улицы действительно проходил военный патруль – его Вера заприметила ещё до того, как Хан окликнул их. Какое-то время глаза Хана, в которых поблескивала вывеска бара, враждебно смотрели на Зину. Он тоже сжимал кулаки и, казалось, в любую секунду был готов броситься на противника. И всё-таки Хан не стал рисковать – видно смекнул, что лишнее «мелкое хулиганство» ему ни к чему.

– Ну ладно, каланча, живи пока, – сказал он специально громко, чтобы слышала братва, а потом добавил специально для Зины, ухмыляясь и подмигивая ему, – только смотри, баклан, не подхвати чего-нибудь от этой шалавы… Я предупредил!

Гнусная его реплика была поддержана дружным гоготом. Зина порывался вернуться, но Вера упросила его не связываться с этими недоумками.

– Но почему? – возмущался он, отдаляясь вместе с ней от злополучного места. Не замечая за собой, он нервно снимал и снова надевал свои вязанные перчатки. – Почему они себе всё это позволяют? Надо их проучить один разок!

– Да ты не понимаешь, Зина, – отговаривала его Вера, – они ведь по одному не дерутся. Накинутся на тебя всей толпой и до полусмерти изобьют… А Хан – он вообще редкий ублюдок. Одного парня так ударил в пах, что тот инвалидом стал. И ничего, отмазался как-то…

– Да как же так, – не унимался Зина, – нельзя с этим мириться, понимаешь?.. Кто-то должен поставить его на место…

Ещё какое-то время он возмущался, а потом внезапно замолчал, вероятно, задумавшись над тем, что несколько минут назад изрыгал из себя этот очевидно хорошо знакомый Вере тип. А она, слыша, как Зина громко и учащённо дышит, предчувствовала неприятные расспросы и внутренне сжималась. Сердце её то с силой колотило в грудь, то словно замирало без движения.

– Откуда ты вообще знаешь таких… – он поморщился, вероятно, подбирая худшие слова, которые только мог вспомнить, – уродов?.. Почему этот подонок говорил … такие мерзости? Это правда – то, что он говорил?..

Вере захотелось побыстрее распрощаться.

– Мне пора домой. Не провожай дальше, пожалуйста, – и она неожиданно даже для себя самой стремглав побежала от него.

Ненадолго оторопев от такой реакции, Зина опомнился и помчался следом:

– Постой, Вера. Что я такого сказал? Я просто хочу знать…

– Что ты хочешь знать? – Вера остановилась и попыталась улыбнуться, но губы предательски дрогнули, и это разозлило её. – Отвали ты от меня! Ну, что ты ко мне прилип? Отстань, ради Бога!

– Да чего ты взбесилась, я не понимаю? – Зина подошёл ближе и взял её за плечи, он выглядел виноватым.

– Ну и не понимай!

С силой оттолкнув его от себя, Вера бросилась прочь. Зина не догонял. Она сумела добежать только до ближайшего подъезда. Залетела на площадку между первым и вторым этажом, забилась в угол и, закрыв лицо руками, громко разрыдалась.

Прошлой весной, когда Вере только исполнилось шестнадцать, она стала замечать, что все вокруг говорят о любви. Одноклассницы на переменах шушукались про парней. В бесконечных телесериалах мужчины и женщины то страдали в разлуке, проливая реки слёз, то блаженствовали, воссоединяясь. В романах, которые стали теперь так притягательны, отношения героев крутились тоже вокруг любви. Вера жила в ожидании, что какие-то необычайные перемены скоро придут и в её жизнь. Во всяком случае, она уже рисовала в своём воображении Его, своего будущего парня – симпатичного, весёлого, сильного, доброго. Чтобы мог защитить, если придётся, и чтобы с ним не было скучно.

Как-то они с Олькой Боборыкиной пошли на «взрослую» дискотеку. Расфуфырились, конечно, на полную катушку, приоделись в самое лучшее, что было. Обе волновались, потому что возраст тамошней публики, в основном, переваливал за школьный. Отражение в зеркале немного успокоило – благодаря косметике на свои годы они, кажется, не выглядели.

Танцевальный зал – огромный, не то, что в школе – был полон. Найдя себе местечко, они встали друг напротив друга и начали незатейливо двигаться. На пять быстрых танцев приходилась одна медленная композиция, во время которой подругам приходилось стоять у стены, каждой в своём одиночестве, и с тайной завистью наблюдать за счастливыми парами. Ни Вера, ни Оля никогда ещё не танцевали с настоящими партнёрами, только с воображаемыми. Обе девочки с трепетом ожидали той минуты, когда в один прекрасный день это, наконец, случится.

И вот, когда снова заиграла лирическая мелодия, один приятной наружности парень вдруг приблизился к Вере и что-то сказал – она сначала не расслышала. А когда поняла, что парень приглашает её на танец, так оторопела, что не могла сдвинуться с места. Но подруга подтолкнула её сзади, и через мгновение правая рука Веры уже робко лежала на мужском плече, а левая – напряжённая и мокрая – ощущала твёрдость и шероховатость его ладони. Парень ничего не говорил и глядел поверх её головы, словно кого-то искал глазами. А Вера в это время тихонько рассматривала его лицо: побритый подбородок и скулы, потрескавшиеся губы, горбинка на носу, раскосые тёмные глаза. На вид ему было около двадцати. Так, ни говоря друг другу ни слова, они и закончили свой танец.

– Ну что? – полюбопытствовала Машина, когда Вера вернулась к ней.

– Ой, я так боялась, что наступлю ему на ногу! Но, оказывается, танцевать медляки не так уж и сложно.

– Вы смотрелись очень даже… А кто он такой?

– Не знаю, мы даже не познакомились…

На один из следующих медленных танцев Веру снова пригласил тот же парень. На этот раз она чувствовала себя увереннее и постаралась не зажиматься. Партнёр, вероятно, сразу ощутил это, потому что и его движения стали свободнее. К тому же он, наконец, заговорил с ней, правда, всё также глядя куда-то в сторону.

– Меня зовут Алексей, а тебя?

– Вера.

– Я тебя раньше здесь не видел. Первый раз?

– Да нет…

– Так «да» или «нет»? – он усмехнулся.

После этого танца Машина посмотрела на Веру уже с нескрываемой завистью:

– Что, подцепила?

– Представляешь, он хочет проводить меня, – Вера была немного растеряна.

– Подцепила! Везёт же некоторым… Ой, смотри, а это ещё кто? Такой лапочка!

Вера повернулась, чтобы оценить «лапочку», и вдруг с кем-то больно столкнулась. Это оказалась высокая взрослая девушка, из рук которой при столкновении вывалилась пачка сигарет. Девушка выглядела разозлённой.

– Подними, – бросила она Вере приказным тоном и посмотрела на неё с брезгливым высокомерием.

Вера поднимать не стала.

– Я тебе что сказала, малолетка драная?!

– Почему это она должна поднимать? Сама возьми и подними! – вступилась за подругу Машина.

– А ты рот свой закрой, пока тебе не помогли! – гаркнула на неё незнакомка и продолжила разговор с Верой. – Пойдём-ка, выйдем, побазарим по душам.

У Веры где-то под рёбрами зародился неприятный холодок.

– Если не пойдёшь, – пригрозила незнакомка, – я тебе прямо здесь морду разукрашу.

– Иди-иди, – сказала Олька Вере на ухо, – я с тобой, не бойся.

Но только они вышли из зала, как по счастливому стечению обстоятельств навстречу им попался Алексей, который, как оказалось, был знаком с этой странной девушкой, неизвестно за что собирающейся «разукрасить» Веру.

– Эй, Ленок, не заводись, – сказал он, беря её под локоть.

– Ну ладно, ещё встретимся, – с ненавистью прошипела «Ленок», одёрнув руку, Вере в лицо. – Я бы на твоём месте больше здесь не появлялась, – и она резкой походкой пошла обратно в зал.

– Чем-то ты ей не понравилась, – сказал с улыбкой Алексей, провожая задиру взглядом.

Вера пожала плечами:

– Мы просто случайно столкнулись…

– Это вряд ли, – усомнился Алексей. – Может, свалим отсюда? Музон сегодня беспонтовый…

Вера с благодарностью согласилась. Её подруга Олька не отважилась остаться на дискотеке одна, но, как только они все вместе вышли из заведения, Машина попрощалась с Верой и Алексеем, сказав, что ей нужно ещё кое-куда заскочить.

Снег почти полностью сошёл за почти минувший апрель, кругом была сырость и грязь. Но в тот вечер внезапно подморозило и снова полетела снежная крошка. Дорога была скользкой, колючий ветер пробирал насквозь и обжигал лицо. Вере пришлось держаться за Алексея.

– Ты где живёшь? – спросил он.

– Напротив кинотеатра.

– Я ближе. У меня двухкомнатная хата от родоков осталась… Два года назад лобовое – и в мясо. Слышала эту байку?

– Н-нет, – Вера была поражена, – а кто-нибудь из родных у тебя остался?

– Бабка одна, на Украине живёт. В Тюмени ещё есть дядька и двоюродные братья. А здесь никого, один живу…

На несколько минут Алексей замолчал, и Вера тоже не знала, что сказать. Потом он тщетно пытался прикурить сигарету от спичек, которые задувало ветром, а Вера в это время ежилась от холода и сжимала заледеневшие в тонких перчатках пальцы. Наконец, ему удалось закурить, и они двинулись дальше.

– Чё, замёрзла совсем? – спросил Алексей и приобнял её за плечи.

Вере сразу стало теплее.

– Зайдём ко мне погреться? У меня кофе есть, – предложил он, с улыбкой заглянув ей в лицо. Алкоголем от него не пахло, только табаком.

– Не знаю, – сказала она нерешительно. – Мне вообще-то домой нужно…

– Да не бойся, ничего с тобой не случится, – успокоил он. – Тебе лет-то сколько?

– Шестнадцать стукнуло, – честно сказала она.

– А-а, ну это ещё ничего. А то я думал… Выглядишь моложе, полюбасу. Давай, зайдём ненадолго.

И они зашли. Обстановка квартиры была довольно скромная, но всё необходимое имелось: мебель, телевизор, аудиопроигрыватель с колонками на стене. Вера запнулась о гантель, слегка ушибив большой палец. По-видимому, Алексей уделял много внимания своей физической форме, потому что в проёме двери во вторую комнату висела даже боксёрская груша. На запылённой полированной стенке, которая у иных домовитых хозяев сплошь уставлена хрусталём и фарфором, стояли какие-то остатки посуды. Но не это привлекло Веру, а несколько семейных фотографий за стеклом. На одной из них Алексея – маленького, но вполне узнаваемого – держал на коленях усатый мужчина. Рядом присела, обняв спинку стула, улыбающаяся длинноволосая женщина. Другая фотография запечатлела те же лица, но Алексей на ней уже был подростком – он с гордым видом стоял в школьной форме с пионерским галстуком на шее. Третья фотография была свадебная.

– Родители, – пояснил Алексей, хотя Вере это и так уже было понятно. – Пойдём, я чайник поставил.

На кухне Алексей налил кофе и пододвинул к Вере вазу с конфетами.

– Я люблю сладкое, – улыбнулся он, – а ты?

Она кивнула в ответ.

– Мама почти каждые выходные пекла домашние эклеры, – Алексей ненадолго задумался. – Надо как-нибудь попробовать самому сделать. Рецепт есть. Я уже многое научился варганить сам: плов, котлеты, пельмени даже могу слепить. Правда, вломяк бывает – сейчас всё можно в магазе найти. А ты умеешь готовить?..

Вот так непринуждённо они начали разговаривать. Сперва о постороннем, затем всё ближе к личному, сокровенному. Алексей вспоминал своё детство, годы учёбы в школе, которую он окончил несколько лет назад, свою первую любовь – одноклассницу Жанну. Потом и Вера вдруг разоткровенничалась. Ни с кем раньше, даже с подругами, она не общалась так легко. Хотелось жаловаться ему, хотелось плакать – и она жаловалась и плакала, освобождая сердце от всего больного и горького, что накопилось в нём. Вера боялась заметить на лице у Алексея выражение равнодушное, усталое или нетерпеливое, но напрасно: он слушал её внимательно, не утешая и не перебивая. И только, когда у неё уже кончились слова и остались одни горестные всхлипы, он обнял её за плечи и тихо сказал: «Бедная девочка… Не хандри, малая, всё будет нормуль». И от этих обыкновенных, но очень нужных ей слов, от присутствия рядом человека, который казался сильным и надёжным, потому что сам изведал, может быть, гораздо большее горе, Вера потихоньку успокоилась и на душе у неё полегчало. А в голове невольно родилась мысль: «Вот бы всегда так. Вот бы полюбил он меня и стал моей защитой…»

Время за разговором пролетело быстро, и когда Вера рассталась с Алексеем у своего подъезда, небо уже начало бледнеть. Никогда ещё она не возвращалась домой так поздно. «Хоть бы все спали», – подумала Вера и как можно тише сунула ключ в замок. Она успела только на цыпочках переступить порог, как из кухни вышел отец в семейных трусах. Его заметно штормило. Отец по-бычьи уставился на неё и стал молча надвигаться. Вера сразу поняла, что сейчас будет, и подняла руки к лицу.

Удар пришёлся чуть ниже виска и оглушил её. Вера попыталась проскользнуть в ванную, но отец снова заехал ей тяжёлой ладонью, теперь уже по спине. Вера присела – он пнул её ногой, потом ещё раз, с остервенением.

– Курва!.. Падаль!.. Тьфу на тебя! – он плюнул и снова пошёл на кухню, продолжая обзывать её.

Вера ещё не успела встать, как открылась входная дверь и появилась мать.

– Ты где шлялась? – она была встревожена и бледна. – Я уже и в милицию позвонила, и в больницу… Он тебя ударил?.. Ну, не ной, иди спать ложись, а завтра мы с тобой поговорим. Серьёзно поговорим, слышишь? Совсем распустилась, ни стыда ни совести…

Мать начала тихо браниться, но по голосу её было понятно – она рада, что Вера нашлась.

На следующий день, в воскресенье, Вера встала с постели около двух часов и, пока родители обедали, без спроса ушла из дому – куртку, сапоги надела в своей комнате и незаметно выскочила за дверь. Всё ещё было очень обидно: «За что отец меня побил? Что я сделала?» Ноги сами несли её к дому Алексея.

– Синяк, что ли? Вот, на щеке? – сразу же заметил он, когда она сняла шапку.

– А, – отмахнулась Вера, – батя вчера врезал.

– Хочешь, я побазарю с ним, как пацан с пацаном?.. А лучше вообще больше туда не ходи, живи у меня, – придумал Алексей, то ли в шутку, то ли всерьёз.

Где-то через полчаса к нему пришли друзья и принесли большую пластиковую бутылку пива и пол-литра водки. Вскоре на журнальном столике появились также сковорода с жареной картошкой, баночка с лечо, хлеб и нарезанный лимон. Начали с пива, потом, когда треть бутылки была опорожнена, долили туда водки. Вера сначала отказывалась пить, но Алексей всё же уговорил её попробовать «коктейль». Она выпила полстакана и сразу опьянела. Потом ей налили добавки. Когда закуска была съедена, в ход пошли магазинные пельмени. Кто-то сходил ещё за выпивкой.

Сначала Вере было очень весело. Но довольно быстро весёлость прошла, тело налилось тяжестью, и Веру стало клонить ко сну. Она молча сидела в кресле, обхватив руками колени, и сквозь полузакрытые веки наблюдала за разгорячёнными алкоголем парнями, ничего не понимая в их разговоре.

– Хан, я отвечаю, ещё немного пуганём – и он в штаны наложит, – возбуждённо говорил наголо стриженный Карен, обращаясь к Алексею.

– Сто пудов, Хан, – убеждал пунцовый от выпитого Руся, ловя рукой в тарелке скользкий пельмень, – он сыкло! И нет у него никакой крыши, я тебе зуб даю!

Алексей помолчал.

– Лады, – согласился на что-то, – только не борщите, а то я вас знаю…

– Всё будет чики-пуки, братан, – уверил Карен.

Незаметно для себя самой Вера сомкнула веки и сразу же уплыла в небытие. Кто-то тронул её за плечо – и она с трудом, неохотно вернулась в сознание.

– Иди в маленькую комнату, – сказал Алексей, – там софа стоит. Пледом укроешься.

Вера взглянула на часы: половина девятого. Подумала: «И правда, надо немножко поспать. В таком состоянии домой идти нельзя». Но только поднялась на ноги, как стены сдвинулись со своих мест, голова закружилась – и зажав рот рукой Вера побежала в ванную.

Там её вырвало. После этого ей стало немного лучше. Виновато улыбнувшись Алексею и его друзьям, она, покачиваясь, прошла в указанную комнату и легла. Засыпая, услышала, как кто-то из друзей Алексея сказал:

– Откуда этот детский сад?.. Да за неё больше дадут, чем ей лет. Тебе чё, нормальных баб не хватает?

– Зато она не такая, как всё эти шмары, – сказал Алексей. – Она чистая, и я её почти уже люблю…

«Он любит меня», – про себя повторила счастливая Вера – и провалилась в глубокий сон.

Разбудили её чьи-то колючие губы и объятья. Это был Алексей. Пристроившись рядом на софе, он целовал её в щёку и в ухо.

– Ай, щекотно, – засмеялась она, отталкивая его. – Сколько уже времени, Лёша?

– Четыре утра, – язык его плохо слушался.

– Как? – испугалась она. – Почему ты меня не разбудил? Меня ведь дома убьют!

Вера вскочила, зажгла свет и заметалась по комнате. Алексей недовольно скривился и натянул на голову плед.

– Я же тебе сказал живи у меня… Здесь тебя никто убивать не будет, – еле разобрала она его слова.

В зале горел свет, на грязном столе дымилась пепельница. Вера залила её тем, что осталось в одном из стаканов, и свернулась калачиком на диване – пойти домой она не осмелилась.

Утром, около десяти часов, Вера проснулась с болью в висках. Умылась холодной водой, сделав несколько жадных глотков и, решив не будить Алексея, вышла на улицу. Прохладный воздух немного освежил. Идти на уроки она не собиралась. Школьный рюкзак валялся дома, за выходные Вера так ни разу и не открыла его. Единственное, зачем она на большой перемене явилась в школу, прикрывая отцовскую отметину на щеке волосами – это, чтобы поговорить с Машиной. Узнав, что Вера не ночевала дома, подруга накинулась на неё с расспросами:

– Как это было? Отпадно?

– Что было? – не поняла Вера.

– Да как что? Это самое, – Олька заговорщицки подёрнула бровями и прищурила один глаз.

– Ничего не было!

– Да-да, рассказывай.

– Клянусь!

– Ну и дура же ты, Верёвка. У тебя была такая шикарная возможность расстаться с девственностью!

– Тихо, – Вера ущипнула Машину за бок, но утихомирить её было невозможно.

Хохот Боборыкиной привлёк внимание Ступы.

– Что вы ржёте? – спросила она, подходя к подругам.

– Представляешь, Верёвку на дискотеке отпадный кент снял, а она из себя монахиню корчит…

– Верёвку? – Ступа смерила Веру взглядом. – Что-то не верится…

– Отвечаю на пачку чая, – снова хохотнула Машина.

– И чем же дело кончилось? – лукаво взглянула на Веру Галя.

– Говорит, что ничем, – ответила за подругу Оля.

– Верёвка, я с тебя фигею! Ты вот сегодня прогуляла биологию, а у нас был очень познавательный урок здоровья. Скажи, Машина?.. Семёновна раздала нам книжечки, в которых нарисованы совокупляющиеся таракашки, кролики, бегемотики, а на другой страничке и тёти с дядями – это она хотела нам наглядно объяснить, как появляются дети. До неё, правда, быстро дошло, насколько это глупо, и закончилось всё призывом: «Мальчики и девочки, предохраняйтесь, пожалуйста!»

– Да-да, – подтвердила Машина, – смешно было, когда Шевелёв попросил её научить нас пользоваться презервативами…

– У неё чуть очки с носа не упали – так глаза из орбит вылезли, – захихикала Ступа.

Вера не знала, что сказать на это. Какое-то время она просто молчала, слушая, как подруги наперебой вспоминают весёлый урок, а потом спохватилась:

– Ой, Олька, я же тебя по делу искала. Ты должна подтвердить моим родителям, что этой ночью я была у тебя. Выручишь? Пожалуйста! Хватит с меня и одного фингала, – она потёрла щёку.

– Кто это тебя, – ухмыльнулась Ступа, словно она была рада, что Вере досталось, – папаша твой, алкаш?

– Кто же ещё, – снова ответила за Веру Машина.

Почти каждый день она заходила к Алексею в обед или вечером, но не всегда заставала его дома. Однако у неё был ключ, и поэтому иногда она старалась дождаться его, а когда дожидалась, то он был этому рад. Один раз он пришёл какой-то возбуждённый, самодовольно, даже хвастливо показал ей пачку денег и спросил: «Чего ты хочешь, малая? Я тебе всё куплю!» Вера спросила, как ему удалось столько заработать, но Алексей отшутился: «Какая тебе разница? Я – свободный художник». То, что Алексей делает из своей работы тайну, показалось ей подозрительным, но она не стала дальше расспрашивать – ей не хотелось думать о нём плохо.

Алексей не раз просил Веру остаться у него на ночь, но она не поддавалась на уговоры и упрямо шла домой, даже когда он ленился провожать её. «Ты же сама говоришь, что родители у тебя килдырят, и тебе с братом от этого плохо. Ну так и живите у меня! – не понимал он. – Брат твой будет в маленькой комнате спать, мы с тобой в большой. Не бойся, со мной не пропадёшь». Предложение это смущало Веру. Всё чаще она подумывала о том, чтобы уйти от родителей и жить самостоятельно, но только не так. Рановато ей, школьнице зелёной, было замуж выскакивать, да Алексей и не предлагал идти в ЗАГС. «Глупая, – удивлялась ей Машина, – это называется гражданский брак. Поживёте, не понравится – разбежитесь. Сейчас все так делают».

Совет подруги не внушал доверия, но в то же время Вере больше не с кем было поговорить об этом. С мамой подобные темы никогда не обсуждались, словно они были под запретом. Отец же и вовсе не был для Веры ни другом, ни советчиком – он давно уже превратился в мрачного и злого соседа, которого ей просто приходилось терпеть. И всё-таки что-то удерживало Веру, как ни старалась она согласиться с лёгкостью современных взглядов, от поспешности в жизненно важном для неё решении.

Как-то утром в школе Машина встретила её с выпученными глазами:

– Ты знаешь, что произошло?

– Что?

– У Потапова отца утюгом пытали!

– Как?.. Кто?..

– Бандиты, конечно, рэкетиры. Он ведь коммерсант – у него магазин напротив поликлиники, знаешь? И ещё ларьки… Он им сам, дурак, дверь открыл. В глазок посмотрел – какие-то парни. Думал, Васькины друзья. А «друзья» залетели в масках и с пистолетом. Выпытывали, где деньги лежат. У него дома только пятьсот баксов было. Так они его утюгом, представляешь?

На Веру это происшествие произвело сильное впечатление.

– Какой кошмар, что творится, – потрясённо прошептала она.

– Чих говорит, что, скорее всего, это дело рук Хана. А Васькин отец теперь в больнице, у него ожог третьей степени, – воодушевлённо продолжала Машина.

– Что ты сказала? – переспросила Вера. – Хана? – её как будто что-то кольнуло в сердце.

– Да, какого-то Хана, – подтвердила Машина. – я не знаю, кто это. А ты знаешь?

Вера не ответила, погрузившись в свои мысли. Не хотелось в такое верить, но уж слишком это было похоже на правду. Вечером она пришла к Алексею, чтобы всё выяснить. Ни о чем не подозревавший, он обрадовался её появлению, ведь в последние дни они не виделись.

– Ты куда сгинула, малая?.. Я ведь даже номера твоей квартиры не знаю – уже хотел соседей допрашивать.

Алексей помог ей снять куртку и хотел обнять, но Вера выскользнула из его объятий. Ему ничего не оставалось, как последовать за ней в комнату.

– Хан, это ты людей утюгом жжёшь? – спросила она его прямо в лоб, забравшись с ногами на диван.

На его озадаченном столь странным поведением Веры лице появилась улыбка удивления.

– Прикалываешься?.. С чего ты это взяла?

Люди говорят.

– Да гонят они, не ведись… Это Руся с Кареном замутили.

– Твои друзья?

– Да какие друзья… так, кореша…

– …?

– Слушай, Вера, это их тема, я тут не при делах, – начал раздражаться он.

– Но разве ты не знал о том, что они собираются сделать?.. Ведь знал же!.. И откуда у тебя у самого появляются деньги, если ты нигде не работаешь?

– А ты уверена, что я не работаю?

– Ты не работаешь, Лёша, – покачала она головой и закрыла лицо руками. – Это низко, отбирать деньги…

– Х-х, – ухмыльнулся Алексей, – вот ты пионерка, Вер! Да эти бабки тоже не честным трудом заработаны. Сказать тебе, как этот чувак начинал свой бизнес? Он начсклада был в армии, тушёнкой и сгущёнкой торговал, солдат обворовывал…

У Веры пропала последняя надежда.

– Так, значит, ты, действительно, рэкетир? – произнесла она потерянным голосом.

Да что за кипиш, я не втыкаю… Ты что, не видишь, какая сейчас жизнь настала? Сейчас не до морали твоей пионерской – идёт борьба за выживание, как в джунглях! Или ты – или тебя. Не будешь хищником, станешь жертвой.

Вера встала с дивана.

– Ты куда? – тоже вскочил он.

– Я ухожу.

– Совсем? – он показался ей испуганным.

– Совсем.

– Да, подожди ты пургу гнать, – он взял её за руки. – Ну чего ты хочешь, чтобы я завязал с криминалом?.. Лады, завязываю. Завтра же восстановлюсь в технаре и пойду куда-нибудь спину гнуть.

Вера почувствовала исходящий от него запах алкоголя и стала вырываться, но он крепко держал её руки.

– Пусти, больно же!

– Да вали ты! – оттолкнул он её от себя, так, что она упала обратно на диван. – Думаешь, ты мне нужна, идиотка малолетняя?.. Ха-ха, рассмешила. Знал бы, вообще с тобой не связывался. Просто с Ленкой тогда поссорился… Ну ничего, я только свистну – она сразу прибежит.

Хан подошёл к своей боксёрской груше и с остервенением ударил по ней несколько раз. Вере стало страшно. Она кинулась в прихожую, но он её нагнал, обхватил сильными руками сзади и поволок обратно.

– Куда ты собралась, малая, а?.. Нет уж, просто так я тебя не отпущу. Я с тобой и так долго нянчился.

Вера закричала и заплакала.

– Кричи, кричи, никто тебе не поможет…

Глава 8

Восьмого марта произошло событие, потрясшее всю школу. Погиб мальчик из десятого класса – выпрыгнул из окна. Официально этого никто не объявлял, но все знали и между собой говорили, что был он «под кайфом». В день похорон занятия отменили, но все должны были явиться в школу. Гроб стоял посреди вестибюля. Зина тоже подходил прощаться, хотя совсем не знал и не помнил этого Ваню Борисова. А может, просто не узнал – лицо у покойника было вздутым, со множеством ссадин. Только в светлых волосах его, которые шевелил сквозняк, влетавший, когда открывались двери, ещё как будто трепетала жизнь. Среди «друзей» покойного Вани Зиновий заметил Чихиркина. Он казался совсем потерянным, испуганным, всё время присаживался на корточки и сжимал руки, которые, по-видимому, ходили у него ходуном.

После похорон Борисова классам, начиная с пятого, прочитали несколько лекций о вреде наркомании, фельдшерица проверила у всех локтевые сгибы. В субботу Елена Павловна провела внеплановое родительское собрание и призвала родителей чаще беседовать со своими детьми, интересоваться их «уличной жизнью», чтобы знать, где и с кем они проводят время, и вообще быть внимательнее, чтобы суметь вовремя заметить неладное.

На собрании была поднята еще и другая, весьма актуальная, как сказала Елена Павловна, тема – «особенно если учесть, что класс у нас выпускной». Тема эта касалась успеваемости, которая совершенно не лезла ни в какие ворота – опять же, по меткому выражению классной руководительницы. Елена Павловна раздала присутствующим на собрании родителям небольшие квадраты из тетрадной бумаги в линейку, на которых её аккуратным почерком были выписаны из классного журнала неопровержимые доказательства. Отец Зины тоже получил такой квадрат, пригляделся к нему, надев очки, и ужаснулся – от двоек зарябило в глазах. А прогулов-то сколько – мать честная!

В завершение нашей встречи, уважаемые родители, – сказала Елена Павловна, – я хочу посоветоваться с вами вот по какому вопросу. Дело в том, что выпускной уже не за горами, а некоторые ещё не сдали деньги…

Георгий Степанович Генералов вышел из школы в дурном расположении духа. Во-первых, сын расстроил. А во-вторых… Надо же было ему выступить! Молчал бы уж. Но нет, он не мог молчать, когда что-то в людях поражало его. В этих дамочках, от которых приторно и душно несло разнообразными духами и туалетными водами, разодетых в кожу, с драгоценными камнями в ушах и на руках, его поразила их совсем не женская бессердечность к таким же детям, как их собственные, только, быть может, меньше испорченным. Когда Елена Павловна, стесняясь и краснея, предложила всем сброситься на выпускные альбомы и подарочные книги для трёх человек из необеспеченных семей, некоторые особенно «бедные» мамаши начали возмущаться: «Может, мы и на ресторан им сбросимся?.. Работать надо!.. Я не благотворительная организация, самим после дефолта как бы оправиться!..» Услышав такое, Георгий Степанович не сдержался.

Да русские ли вы люди? – воскликнул он, поднявшись со своего места. – Неужели ваши сердца за каких-то несколько лет превратились в камень, и не осталось в них даже маленького местечка для сострадания ближнему своему?..

Сказал он и ещё что-то, чего уж сам не помнил, а потом ушёл, вытащив на стол испуганной Елене Павловне все деньги из бумажника. Теперь он был не очень-то доволен собой. «Надо будет в понедельник пойти, извиниться перед учительницей…»

Дома Георгия Степановича, радостно повизгивая, встретила Вакса. Он потрепал её за ушами, разделся и дал собаке рыбного супу. Сам тоже немного похлебал и прилёг на кушетку. Сердце что-то, как будто, сдавливало. Что такое? Никогда не было никаких проблем. Наверно, перенервничал… Проснулся, когда пришёл Зина.

– Это ты? – спросил Георгий Степанович, протирая глаза.

Он всё никак не мог привыкнуть к новому облику сына, который за последние год-полтора вытянулся так, что стал выше отца на целую голову, если не больше. Сам Георгий Степанович был довольно-таки скромного телосложения, имел 48-й размер одежды, 59-й размер головного убора и небольшой для мужчины размер обуви – сороковой.

– Где ты был, Зиновий?

– Так, в пинг-понг играли.

– А почему такой смурной?

Зина дернул плечами.

– Чему радоваться-то?

Георгий Степанович встал, налил в электрический чайник воды и воткнул его в розетку.

– А просто тому, что живёшь на свете – вон, как Вакса.

Собака в ожидании всегдашней ласки крутилась у ног Зины, безуспешно стараясь обратить на себя его внимание.

– Хотя, – Георгий Степанович вдруг вспомнил, что хотел устроить сыну разнос, – радоваться тебе, дружок, и вправду, нечему… Не припомню, чтобы мне когда-нибудь приходилось краснеть из-за тебя на родительском собрании в школе, но сегодня…

Зина мрачно усмехнулся, видимо, сразу поняв, в чём дело.

– Мне, бать, не до учёбы, – сказал он и плюхнулся на кровать.

Георгий Степанович аж крякнул от возмущения.

– А до чего же?..

Зина не отвечал и выглядел потерянным. На щеках его горел какой-то лихорадочный румянец.

– Ты нездоров?

Зина уныло покачал головой.

– А что тогда?.. Любовь-морковь, что ли?.. Ну ты, брат, даёшь. Очень не вовремя всё это, Зиновий. Ты в институт сначала поступи, а там уж, как говорится, дело молодое, можно и за студентками побегать… А то меня сегодня холодный пот прошиб, когда я в твои оценки заглянул. Ты как экзамены сдавать собираешься?

– Да пофиг мне на твои экзамены! И на институт твой тоже! – рявкнул вдруг Зина и отвернулся к стене.

В голосе его отец услышал истерические ноты, которых давненько не бывало – наверно, с того самого детского возраста, когда, натерпевшись больничных экзекуций, Зина до слёз боялся обычных прививок и уколов.

– Вот от этого-то всеобщего пофигизма все наши российские беды и есть. М-да…

Георгий Сьепанович помолчал немного, обдумывая уж слишком резкую, эмоциональную реакцию сына, но от того, чтобы продолжить свою мысль не удержался:

– Куда только делись естественные для людей, особенно для молодых, идеалы, стремления, убеждения?.. Помню, как я, будучи в твоём возрасте, горел желанием делать что-то полезное, важное, нужное – не для себя, для людей! Ни о каких деньгах я тогда не думал… Думал лишь о том, как я могу послужить своей Родине. Мечтал искоренить несправедливость, блат, взятки, преступность, чтобы все люди в моей любимой стране жили в достатке и счастье, – Георгий Степанович улыбнулся.

Зина продолжал неподвижно лежать, уткнувшись носом в стенку.

– Сейчас можно посмеяться, конечно, над такими идеалистическими устремлениями, но, по-моему, для начинающего жизненный путь человека они гораздо более естественны, чем нынешний пофигизм или, что ещё хуже, – он поморщился, подбирая слово, – какое-то мещанское мелкодушие с самых юных лет. Люди стали бояться принести пользу кому-то, кроме себя… Перестроиться-то мы перестроились, но, как теперь видно, не в ту сторону. Преклоняемся перед чужим, чуждым нам образом жизни и мировоззрением. Стыдно!

– Ты бы послушал хоть раз разговоры моих одноклассниц, – сказал Зина, не оборачиваясь, со злой усмешкой в голосе. – Только и щебечут: я бы хотела вот такую кофточку! а я бы хотела вот такую юбочку! а видела у Ленки курточку? вот бы мне таку-у-ю!.. Или про парней шушукаются…

Георгий Степанович закивал и начал ходить по комнате. Он был рад, что сын поддержал-таки разговор.

– Пока родители ищут способы, как прокормить свою семью, купленные телевидение и газеты обрабатывают оставленных без присмотра детей: рекламой алкоголя, пропагандой «свободных отношений», насилия… Раньше хоть школа воспитывала, а теперь и этого нет. Учителя прочитают свой предмет – и всё, на этом баста. Но как их винить за это? Бедная учительница, может, после основной, тяжелейшей, я тебе скажу, работы, подрабатывать куда-нибудь идёт – полы моет, чтобы её собственных детей от недоедания не шатало. До чужих ли ей?.. Нас опять «осчастливили». На этот раз – мировым прогрессом, хвалёными достижениями развитых демократических государств. Только в выигрыше оказалась не страна, а кучка бандюг, захватившая все национальные богатства, которым, по большому счёту, наплевать, что с ней и с нами со всеми будет. Главное, что у них на Рублёвке всё в ажуре…

Георгий Степанович остановился у окна, с унынием глядя на расписанную непонятными фразами на английском, смешанными с русским матом, трансформаторную будку и пустую детскую площадку, на которой «красовались» ржавая горка и поломанные качели.

– Помнишь, как мне зарплату задерживали? До шести месяцев доходило! Ведь совсем недавно это было… Я тогда думал: ну, что я себя мучаю? Раз все так делают, значит, по-другому нельзя. Все тащат, что плохо лежит – и я буду, у меня тоже семья… Но не смог я, слава Богу, не смог переступить через себя, через свою совесть. К тому же мама твоя мне этого не позволила бы. Выжили мы тогда на одном её репетиторстве! Может быть, только благодаря её терпению, её пониманию, честному её сердцу я и устоял на ногах… Иногда только память о ней и даёт силы продолжать жить…

При воспоминании о жене, у Георгия Степановича сдавило горло и на глазах выступили слёзы.

– Значит, если бы рядом не было мамы, ты бы переступил? – тихо спросил Зина.

Георгий Степанович вздохнул и пожал плечами.

– Может быть… Не такой уж я сильный человек… Вот и сегодня, когда увидел твои «шары» и прогулы – такая тоска напала, хоть волком вой… Как бы ни было, сын, о будущем надо думать с оптимизмом, я считаю. Всё перемелется. Вам, молодым, страну с колен поднимать, кому же еще?.. Исправишь двойки?

– Не хочу, – всё еще упрямился Зина.

– А что тогда, в армию пойдёшь? Повестка быстро прилетит…

– И пойду!

– Вот ты упрямец…

Зина хотел что-то сказать в ответ, но не успел – раздался стук в дверь. Георгий Степанович пошёл открывать.

– Здрасьте, – тихо сказала незнакомка в красном капоре и таким же красным заплаканным лицом.

Георгий Степанович еще не успел ответить на её приветствие, как вскочивший с кровати Зина уже стоял рядом с ним в дверном проходе, чуть оттесняя его в сторону своими широкими плечами.

– Вера? Что случилось?

– У меня брат пропал, Петя, – сказала она опухшими губами, и слёзы покатились по лицу.

– Как пропал?

Вера сдерживалась, боролась с рыданиями, но они всё равно прорывались, слова застревали в горле, и она не могла толком ничего объяснить.

– Он… он… он…

Георгия Степанович охватило волнение, и он даже повысил голос на застывшего в дверях, оторопевшего сына:

– Да пусти же ты её в комнату, не стой истуканом!.. Проходи, голубушка, садись вот, – пододвинул он стул. – Зина, налей скорее чаю, надо успокоить человека.

Еще какое-то они не могли добиться от неё ничего, кроме всхлипываний и вздрагиваний, которые постепенно становились всё реже, и вскоре Вера уже могла говорить.

– Я дядю Витю, соседа встретила, когда из школы шла. Он на лыжах катался где-то в лесу, за маленьким озером, и сказал, что видел там Петю… Еще, говорит, спросил у него, что это он так далеко от дома один ушёл. А тот ему соврал, что не один, что я следом иду, просто у меня шнурки на ботинках развязались…

– Во сколько это было?

– Днём, часа в три…

Георгий Степанович посмотрел на часы – было без четверти одиннадцать вечера.

– А родители? Искали его?.. У кого-то из друзей, может, завис, в приставку заигрались.

Вера, всё еще судорожно дыша, закрыла лицо руками.

– Нет его нигде. Ни у друзей, ни во дворе, ни на стадионе, ни в парке. Я, пока светло было, везде оббежала. Он обычно на большом озере катается, с горок. Но там его никто не видел…

И она снова заревела. Георгий Степанович опустился на табурет рядом с ней, почувствовав, как слабеют ноги, и ласково погладил её по плечу.

– Ладно, голубушка, заканчивай сырость разводить, слезами тут не поможешь. Надо искать пацанёнка. Сколько ему лет-то?

– Восемь.

– Ну, дела, – сказал Георгий Степанович и с шумом вздохнул, осознавая, насколько плохи, на самом деле, может быть дело. – Ладно, давай-ка ты пойди умойся – санузел у нас там, справа. А потом собирайтесь и идите с Зиной в милицию. Надо сообщить о пропаже ребенка. А я пойду в гараж свой «Буран» заводить… Найдём мы твоего брата, – и он снова тронул её за плечо, теперь уже ободряюще потряхивая его, – найдём!

Когда Вера вышла из комнаты, Георгий Степанович спросил у сына, что это за девочка.

– Моя одноклассница Вера Фомина, – ответил тот.

– Неужели та самая, из-за которой ты так съехал по учёбе?

Зина отвернулся и ничего не ответил.

Глава 9

Закончился последний урок, физкультура – один из любимых Петькиных школьных предметов. Точнее единственный любимый, остальные он или терпел, или относился к ним ровно, и только на физкультуру ходил всегда с удовольствием. Особенно в третьей четверти, когда были лыжи.

Петя шёл, то есть катился домой прямо на них – серых лыжах с красной надписью VISU и красной же звездой, с креплениями на три отверстия. Лыжи достались ему от старшей сестры – и Петя был ужасно рад этому. Потому что те деревяшки, на которых он учился кататься – с резинками, натягивающимися на валенки, – были прям позорные. Некоторые ребята из класса, в основном, девочки, носили в школу пока ещё именно такие, дедсадовские лыжи, но принадлежать к их числу Пете совсем не хотелось. На этих же, полупластиковых, у него даже почти уже получалось ездить коньком. А классикой так и вообще за Петькой было не угнаться. Из всего второго «А» только Зубарев Иван мог его обогнать, чем очень кичился, и Петя в тайне мечтал о том дне, когда оставит этого заносчивого мальчишку позади.

– Накатывай, накатывай Фомин, скоро соревнования, – сказал физрук старших классов на отборе, сверкая золотом зубов.

Прозвище Злато подходило ему как нельзя лучше.

– Я бы на твоём месте всё свободное время посвящал лыжам. Тебе техники не хватает, а технику надо нарабатывать…

Петя не спорил. Надо, конечно. Но ездить по кругу на школьном дворе было скучно. Что ни говори, а кататься с горок на озере гораздо веселее. Петя не боялся никаких горок – даже самых высоких, с резким скатом и трамплинами. Взлетая в воздух, он испытывал такую радость во всём своём существе, что даже если приземлялся неудачно, боль от ушибов вызывала в нём только смех, ни капли огорчения и уж тем более слёз. Единственное, чего он опасался, так это сломать Верины – точнее, уже не её, а его, Петины, – лыжи. Это было бы полным фиаско (одно из любимых словечек Злато, значение которого Петька узнал недавно). Рассчитывать на то, что родители купят новые, не приходилось, это Петя совершенно точно знал. Ему бы беречь эти лыжи, как зеницу ока, но искушение вновь испытать счастливые мгновения полёта было настолько велико, что он изо всех сил отгонял от себя мрачные мысли. Вчера в школе Зубарев рассказывал про какие-то классные горки за старым парком у маленького озера, в лесу, и эта информация крепко засела в голове у Пети.

– Там та-а-акие горищи, длинные, аж дух захватывает. А одна ваще отпад, офигенская горка, с крутым виражом, снег из-под ног прям веером летит. Я ни разу не упал. Мы с моим папой там два часа катались, – хвастался Ванька.

Петя не очень-то верил Зубареву. Наверняка, свистит. Уж что ни разу не упал – это точно враки. Но найти эти горки и самому опробовать их – очень хотелось. Тем более сегодня такая хорошая погода: солнечно, тепло. Но его-то отец точно с ним не пойдёт кататься на лыжах. Мама тоже. Вера вообще не любит ни коньки, ни лыжи. А одному ехать в незнакомое место – страшновато.

Как бы там ни было, дух исследования у Пети, как и у любого другого любопытного мальчишки, обычно перевешивал все его страхи. Поэтому мысль об осуществлении задуманного не давала ему покоя всю дорогу, и благодаря ей он не заметил, как докатился до дома. С сожалением расстегнул у своего подъезда крепления, стряхнул налипший с тыльной стороны лыж снег, воткнув палки в накиданный дворником за зиму высокий сугроб. Зайдя в подъезд, он уже на первом этаже услышал голоса родителей – возбуждённые, крикливые. Мать с отцом опять ругались. Суть их претензий друг к другу трудно было разобрать, но бранные слова доносились сверху довольно отчётливо. Пройдя один пролёт лестницы, Петя остановился, засмотревшись на солнечного зайчика, который медленно полз по исписанной похабностями стене подъезда. Подниматься выше не хотелось. Решение, зревшее в мозгу у парнишки, было принято.

Петька вышел на улицу, снова пристегнул к ботинкам с квадратными носами лыжи и поехал обратно, в сторону школы, а потом мимо неё, через дворы, до ограничивающей городок улицы. Дальше была проезжая часть, а за ней уже домов не было. Хотя новый микрорайон, видимо, планировался, так как вдалеке виднелось начатое, но брошенное строительство новой школы. Петя перешёл дорогу и, чтобы срезать путь, решил ехать напрямки через эту «заброшку», прокладывая себе путь по целине наста – твёрдому, напитанному подмороженной ночами влагой. Лыжи почти не проваливались, вот только палки втыкались плоховато.

Местность была Петьке знакома, потому что летом он несколько раз бывал тут на огороде у Леночки, с её семьёй. Помогал кидать во вскопанную землю картошку, потом окучивать выросшие кустики тяпкой, а осенью ему даже доверили лопату. Петька трудился, что называется, в поте лица, надавливая на лопату всем своим «бараньим», как смеялся дядя Витя, отец Леночки, весом. Удивительное превращение одной картофелины в целую россыпь небольших и побольше плодов, слетающих с корней, увлекало и восхищало его всякий раз, когда лопата откидывала землю. Петька вспомнил крепкий ароматный чай, который заваривал в большом голубом термосе дядя Витя, и услышал урчание у себя в животе. То ли это напомнил о себе голод (школьный обед уже давно переварился), то ли играло волнение – ведь в одиночку так далеко от дома Петя никогда еще не забирался. А впереди и вовсе была неизвестность.

И всё-таки ему было весело и… жарко. Солнце так грело его чёрную, на два размера больше, куртку, что хотелось расстегнуть молнию и снять с головы зелёный петушок. Но Петя не стал этого делать, лишь сдвинул шапку на самую макушку, приоткрыв вспотевшие виски. Вдалеке он увидел лыжников и приободрился, прибавив скорость – значит, идёт в правильном направлении. Вскоре вышел на хорошо накатанную в одну и в другую сторону двойную лыжню.

По пути и навстречу попадалось довольно много людей. Зубарев не обманул – лыжня была классная, с высокими длинными горками и подъемами, окружённая густо растущими деревьями, которые теперь скрывали Петьку от «жаркого» солнца. Его слепящий свет лишь изредка прорывался через проплешины между тёмными елями, пушистыми соснами и усыпанными мелкими шишками лиственницами. Попадались на глаза и старые березы, на которых полукруглыми выступами рос гриб-трутовик.

Некоторые его чагой называют, но дедушка Ваня, в деревне у которого Петя проводил каждое лето, научил внука их различать. Чага – это чёрный нарост неопределённой, неровной формы, с виду совсем не привлекательный, как будто болезнь какая-то у берёзы нехорошая, вроде опухоли. А трутовик – хорошенький такой наплыв, похожий на ракушку, и когда их на стволе несколько, так и хочется по ним взобраться по берёзе, как по ступенькам. Петька пробовал однажды, но получилось не очень – нога соскользнула, и он тогда сильно зашибся.

Вспомнив дедушку, Петя широко улыбнулся, и больше улыбка не сходила с его лица – по крайней мере, всё то время, пока он катался на лыжах. Лыжня была длинная, километра три, не меньше, и он прошёл её, туда и обратно, дважды. Вот только горку с крутым поворотом, о которой, как о самой «офигенской», рассказывал Ванька Зубарев, не нашёл. А как было бы здорово, если бы и у него, у Петьки, снег из-под лыж брызнул на вираже веером.

Он уже собирался ехать домой, когда заметил одиночную лыжню, уходящую влево. Дух исследователя снова заворочался в нём. А вдруг эта тропка как раз и приведёт его к той заветной, самой крутой горке? Не долго думая, Петя свернул с основной трассы и углубился в лес. Было похоже, что до него по этой лыжне мало кто ходил. Она была неровная, не укатанная, но Петю это не смутило. Тем более, что вскоре лыжня вывела его на неширокую просеку и продолжилась по ней. По краям просеки росли молодые деревья и кустарники, которые с обеих сторон склонялись к ней, образуя подобие арки. Выглядело это сказочно, и Петя с удовольствием пошёл по необычному коридору, представляя его неким спрятанным в лесу тайным порталом, переходом в волшебную страну. Западал снег, скоро припорошивший склонённые деревья, и от этого стало еще сказочнее.

По пути попадались маленькие красивые ёлочки. Петя останавливался и отламывал от них молодые веточки, набирая зелёный букетик для мамы. Идя по лыжне сквозь созданный то ли природой, то ли каким-то волшебником коридор, он позабыл о том, зачем свернул сюда – искать горку. Не было ни спусков, ни подъемов, даже небольших, идти было ровно, и Петя, держа в одной руке палки, а в другой мамин подарок, медленно переставлял ноги в какой-то зачарованной полудрёме. Так продолжалось, пока он не вышел из «портала» и не наткнулся на конец лыжни. Сказка закончилась, так и не начавшись. Было понятно, что человек, который проложил эту лыжню, здесь развернулся и пошёл обратно.

Петя посмотрел назад. В незаметно спустившихся сумерках коридор из согнутых деревьев, покрытых свежим снегом, показался ему ещё более таинственным и … зловещим. Ветра не было, бесшумно падали снежинки, было очень тихо вокруг, странно тихо, подозрительно тихо. «Обратно не пойду. Пойду вперед», – решил Петя, подумав, что эта просека всё равно его куда-нибудь да выведет. Букетик из ёлочек всё еще был у него в руке, и немного посомневавшись, он всё-таки выкинул его, взяв палки в обе руки. Теперь ему предстояло прокладывать лыжню самому, и делать это надо было как можно активнее, быстрее, чтобы темнота не застала его в лесу. Он еще не верил, что потерялся, но чувствовал, что устал, вспотел и сильно проголодался. А просека всё не кончалась, уходя в неизвестную даль. Снегопад усиливался, скрывая обзор. Снег стал тяжёлым, падал небольшими хлопьями. Переставлять лыжи с налипшими на них снежными буграми было всё сложнее, и в наступающей темноте Петя уже плохо видел и понимал, куда он идёт. Он просто шёл вперед, не давая себе остановиться, но сил у него становилось всё меньше и меньше.

Поднялся ветер, стало холоднее и еще темнее. Петька вдруг остановился. С левой стороны, чуть в углублении, стояла большая красивая, как с новогодней картинки, ёлка. Нижние ветви её густой кроны образовывали плотный навес, сверху ещё и укрытый белым снежным покрывалом. Петьке захотелось забраться в этот уютный шалашик и спрятаться в нем от всего на свете – от ветра, снега, пугающей черноты леса, и он сделал это. Стянул с ледяных пальцев мокрые перчатки, отстегнул лыжи, бросил палки, и, стараясь не стряхнуть на себя снег с веток, осторожно пролез к стволу дерева. Здесь было много тонких острых веточек. Петя легко, с хрустом, обломал их, и, взяв одну в рот, начал ее сосать, потихоньку придавливая зубами.

На нём был синий спортивный костюм с тремя полосками – подделка под известную фирму. На логотипе вторая буква «a»была заменена на «o», и получался «Adidos» вместо «Adidasa». Костюм был тонкий, не для зимы, да к тому же Петька вырос из него, но продолжал носить, так как других вариантов у него всё равно не было. Если короткие рукава олимпийки прятала куртка, то короткие штаны скрыть было нечем, из-под них выглядывали хлопчатобумажные треники. Сейчас, когда Петя сидел в своём шалаше, поджав согнутые в коленях ноги, спортивные штаны с тремя полосками подпрыгнули почти до колена, и он подтянул пониже свои подштанники, которые хотя бы были ему впору, заправив их в шерстяные вязаные носки. Хорошо, что куртку отец купил ему на рынке на вырост. Точнее, не хорошо. На самом деле, Петька очень стеснялся этого и злился на слишком длинные рукава «обновки» – но это в обычной жизни. При нынешней же ситуации он был рад засунуть в них, как в муфту, свои замёрзшие руки. Размер куртки позволял натянуть её на колени, и замёрзший мальчонка, конечно же, сделал это, а ещё надел на голову капюшон и уткнулся носом по самые брови в ворот, согревая своё озябшее тело горячим дыханием.

Ему вспомнилась сказка «Морозко», где отец оставил дочку в лесу на верную смерть, и там её нашёл дед Мороз. Может, и меня найдет, думал Петя, представляя, как, укутавшись в шубу Деда Мороза, он весело едет на его самоходных, позвякивающих бубенцами, санях домой. Ветер шумел в кронах деревьев, гнул их стволы, которые стонали и трещали, но Петька ничего этого уже не слышал. Он провалился в сон, в котором Морозко из сказки вдруг превратился во всемогущего Бога, решающего его судьбу. Бог этот, несмотря на образ сказочного добряка, в Петькином сне оказался суровым.

Насупив густые белые брови, он схватился за рычаг, похожий на рукоятку переключения передач на грузовике «Зил», но при этом выглядевший, как большая сосулька с набалдашником. С видимым усилием Бог-Морозко тянул рычаг книзу, тем самым как бы повелевая Петьке навечно остаться в этом лесу. Но богова дочка, смахивающая одновременно и на Настеньку из сказки, и на Петину подругу Леночку, не давала ему завершить столь решительное и недоброе намерение. Изо всех своих девичьих сил она тянула рычаг жизни и смерти назад, в прямое положение, и при этом уговаривала отца помочь мальчику найти дорогу домой. Вот так, пока Петька спал, они и перетягивали его судьбу туда-сюда. А проснулся он от холода. Особенно замёрзли ноги в ботинках.

С трудом Петька вылез из своего плотно засыпанного снегом укрытия на утренний свет. Небо было белёсо-голубым, с подсвеченными золотом облаками, и обещало солнечный, морозный день. Лес, за которым где-то скрывалось дневное светило, в переливающемся снежном наряде выглядел празднично. Расчистив себе местечко на поваленном дереве, Петя сел, снял один ботинок, закинув ногу на колено, и начал растирать застывшие, онемевшие пальцы, пытаясь вернуть им чувствительность. Потом проделал то же самое с другой ногой. Надо двигаться, понимал он. Только движение позволит ему разогнать кровь и не замёрзнуть окончательно. Иначе здесь когда-нибудь найдут его окоченевший трупик. В том, что его ищут, парнишка не сомневался. Если даже родители помирились вчера за бутылкой, как это обычно бывало, и до сих пор не бьют тревогу, то уж Вера-то, сестра, точно подняла всех на уши.

Петька нашёл в снегу свои палки, очистил лыжи от налипших на них снежных комьев. Долго провозился с пристёгиванием лыж. Дырочки в ботинках плотно забились и никак не хотели надеваться на штырьки. Да и покрасневшие руки уже сильно замёрзли и не слушались, а мокрые вязаные перчатки, которые он вчера сбросил, заледенели. Выковыривая снег из отверстий тонкой, ломающейся веточкой, Петька начал обращаться к Богу. Молитв он не знал и никогда раньше не просил Всемогущего ни о чём, даже не задумываясь, существует Он или нет. Но ещё свеж был ночной сон, и Петя искренне, от всей души, начал просить о помиловании своих души и тела. Слова возникали в голове сами собой, и он даже удивлялся, как складно получается. Перед собой, немного сверху, он представлял лицо Бога – уже не такое суровое, как во сне, больше внимательное и в то же время чуть задумчивое. А рядом было другое лицо, явно ему симпатизирующее – лицо доброй дочки Бога, и оно ему улыбалось.

Наконец, крепления удалось пристегнуть. Натянув рукава куртки на свои красные, шершавые, саднящие кисти, Петя взялся за палки и… застыл в растерянности. Следы замело окончательно, и он совершенно не понимал, откуда пришёл сюда. Поразмыслив немного над этим, он решил, что надо просто идти по просеке, и не важно, в какую сторону – куда-нибудь он всё равно придет по ней. Главное, никуда не сворачивать. И пошёл налево.

Снегу намело много, лыжи проваливались, палки тоже. Иногда левая палка, уходя глубже, застревала в ветках растущих сбоку деревьев, и, выдергивая ее, Петька пару раз не удержался на ногах, бухнувшись в рыхлый сугроб. Но зато от напряжённого прокладывания пути он согрелся, ноги в ботинках горели, да и руки отошли. По пути ему попадались сказочные герои, на которых он, остановившись перевести дух, засматривался.

Группа пеньков в снежных шапках-колпачках была удивительно похожа на компанию гномов, где-то потерявших свою Белоснежку. Эту сказку любила читать ему Вера. А еще в той старой книжке с зарубежными сказками была поучительная история про деревянного мальчика, вырубленного из полена. Такого же, как Буратино, только другого. Петька забыл, как его звали. У этого мальчика нос был изначально нормального размера, но как только мальчик начинал врать – нос вытягивался. И чем больше было вранья, тем длиннее становился нос. Вера сказала, что этот фокус работает и с ним, с Петей. Якобы по его носу она всегда может определить, обманывает он или говорит правду. Петька, конечно, ей не поверил, долго смеялся, но всё-таки решил для себя больше никогда не врать – ну так, на всякий случай. А вчера не сдержал самому себе данного обещания – обманул дядю Витю, встретившегося на лыжной трассе, что не один тут катается, а с сестрой. «Может, поэтому и случилась со мной вся эта неприятность?» – задумался Петя и потрогал свой нос – он был обычного размера.

Читая сказку про Пиноккио – точно, вот как его звали! – Вера всегда советовала Пете получше учиться и поменьше бездельничать, потому что бездельники и лодыри рано или поздно превращаются в ослов. Петя обрадовался, что вспомнил имя сказочного мальчика, и тут же, как по заказу, увидел его самого – высокий пенёк с одним-единственным длинным сучком-носом. Петя подмигнул ему, как другу, пульнул в него снежком, который до этого сосал, и пошёл дальше.

На пути стали всё чаще стали попадаться поваленные деревья, похожие на огромных насекомых. Сверху брёвна были уже гладкие, покрытые только снегом, а снизу у них, словно лапки, торчали в разные стороны голые сучья. Перешагивать в лыжах через этих «многоножек» было непросто, но Петька не хотел расстегивать крепления, боясь потом их не застегнуть. Снова начались спуски и подъёмы. Хотя они были небольшими, Петя, у которого со вчерашнего полудня во рту не было ничего, кроме хвои и снега, преодолевал их с превеликим трудом. Лыжи разъезжались, проваливались и закапывались в снег. Он часто останавливался. Собираясь с силами, рассматривал на снегу свежие следы какого-то небольшого зверя, и снова просил и просил Бога помочь ему.

Иногда он слышал шум поезда, но не понимал, откуда он идет, с какой стороны, и не позволял себе свернуть с просеки. Да от неё и не было никаких ответвлений – свороток, как говорил, дед. Петька снова вспомнил деда Ваню и удивительную историю о том, как однажды леший водил его рядом с болотом кругами, не давая выйти из леса. «Тотгод клюквы мало было, а меня чёрт дёрнул пойти собирать. Далёко ушёл, в незнакомые места, и выйти не мог. Три раза к пеньку возвращался, на котором поести останавливался, да хлеб потом зайцам оставил. Не отпускал меня лешик. Иду, а за мной будто дыхание чьё-то, и шаги. Ух, страху-то натерпелся!» Дед не раз рассказывал эту историю, не забывая упомянуть про чудодейственное средство, которое помогло ему прогнать Лешего и найти дорогу к деревне. А средство то было простое – обругать хозяина леса, да покрепче, с матюгами…

Внимание Петьки привлёк свисающий с веток старой ели серо-зелёный, болотного цвета лишайник. Да и на других деревьях, и справа, и слева просеки, тоже висела эта пушистая тина. Словно огромный лесной дух пробегал тут, цепляясь своей бородой за ветки и стволы, и оставил на деревьях её клочки. Петьке стало не по себе, и он прибавил ходу. Но это не помогло избавиться от страха, к тому же ему стало казаться, что он тоже, как его дедушка, ходит по кругу. Разве это не тот же самый деревянный «Пиноккио», на которого он несколько часов назад любовался? Но перед деревянным мальчиком должны были быть «гномы» – может, он просто их не заметил? Петька ни за что не хотел снова перебираться через поваленные стволы-многоножки, поэтому начал громко ругаться на лешего, вспомнив и собрав в кучу все бранные слова, которые только знал.

От звука собственного голоса ему стало весело и не страшно. Когда ещё так покричишь, погорланишь отборными матами, да еще безнаказанно? Петька даже рассмеялся, окончательно уничтожая подтачивавший его душу страх и изгоняя из головы мысли о том, что уже скоро снова завечереет, а лес всё не кончается, и, кажется, он, Петька, безнадёжно заблудился.

И вдруг случилось нечто по-настоящему страшное – от чего Петькино сердце чуть не выпрыгнуло из груди. Под снегом, прямо под Петькиной лыжей что-то заворочалось и выскочило наружу, а потом вспорхнуло на дерево. Это была какая-то птица, ни большая, ни маленькая, с пестрым оперением. Петька очень напугался и не успел еще перевести дух, как у него из-под ног вылетела еще одна птица, а метров через пятнадцать – третья. И каждый раз это было не менее страшно, чем в первый – сердце уходило в пятки. Пришлось идти осторожнее.

Наконец, просека стала расширяться и вскоре вывела донельзя уставшего, замученного Петьку на открытое пространство, покрытое нетронутым снегом. Посредине двумя рядами стояли высокие опоры, поддерживающие толстые кабели. Это были линии электропередачи, которые простирались далеко-далеко в обе стороны. «Куда теперь? Направо или налево? – подумал Петя, еле стоя на ногах, но тут же отогнал эту мысль. Длинный путь ему было уже не осилить, поэтому он просто снова пошел вперед, пересекая целину. У него слипались глаза, и он хотел только добраться до той стороны, до леса, и там найти что-то похожее на его предыдущее убежище, снова залезть под елку и поспать.

Путь казался близким, но занял много времени. Снег тут, на открытом пространстве под ЛЭП, был более рыхлым, чем в лесу. Петька еле переставлял ноги. Спускались сумерки, когда он, наконец-то добрался до края поля. И тут увидел его – огромного трехголового Змея Горыныча.

Это могло быть галлюцинацией истощённого ребенка, но некогда вырванное непогодой дерево, упавшее вершиной в лес, а тремя могучими корнями поднявшееся высоко над землей, действительно было похоже на сказочного дракона. На корнях были наросты, напоминавшие головы. Петька застыл в изумлении. Страха он не чувствовал. Наоборот, испытывал радостное чувство встречи с кем-то добрым и сильным. «Сейчас сниму лыжи и свернусь клубочком под боком у Змея Горыныча. Он меня от всех напастей защитит. Рядом с ним безопасно, никто не тронет», – подумал Петька, но прошло ещё немало времени, прежде чем он сумел отстегнуть крепления. Безуспешно попытавшись несколько раз попасть палкой в кнопку, он откинул палки и обессилено опустился вниз, завалившись на бок. Руками надавить по-хорошему тоже не получалось, от бессилия слёзы потекли горячими ручейками по лицу. Наконец, крепление поддалось, и ботинки отстегнулись. На четвереньках парнишка подполз под корни дерева, и силы окончательно оставили его.

Ему приснился дом, точнее двор: как он выходит из подъезда, чтобы погулять, а путь ему преграждают большие и маленькие ёлки. Они растут на проезжей дороге, на тротуарчиках и тропинках – везде. Петька смотрит на высокую деревянную горку – и там тоже они, ёлки. Растут прямо на скате. «Как же я буду съезжать с горки?» – возмутился он и проснулся.

Открыв глаза, Петя сначала увидел перед собой движущийся в темноте справа-налево свет, потом услышал шум мотора, очень громкий. Ему казалось, что он сидит в шалаше под ёлкой, как в первую ночь, а рядом с ним, чуть позади, расположились его родные: мама, папа и сестра. Они сидят молча, вместе с Петей наблюдая за мечущимся по полю фонарём, который иногда останавливается, и тогда, помимо шума, слышится еще человеческий крик, мужской. Вера больно тыкает Петю в спину пальцем. Мол, это тебя зовут, ответь. А он отмахивается от неё, пытаясь схватить за палец, и когда ему это удаётся, понимает, что это обломок корня, сучок, впившийся ему в ребро. Вдруг свет фонаря начинает светить ему прямо в лицо, Петька жмурится и закрывает лицо руками…

В квартире у Фоминых взорвался телефон. Вера с бьющимся сердцем вскочила с дивана, где она сидела с заплаканной матерью, и побежала в прихожую снять трубку. За ней нерешительной походкой пошёл отец и встал в проёме двери, держась за косяк.

«Что там?» – спросил его взгляд, понурый, как у побитой собаки.

– Нашёлся, – выдохнула Вера, опустив трубку, и увидела, как отец, закатив глаза, отпускает косяк и медленно падает на пол.