Читать онлайн Во имя Солнца бесплатно

Пролог. Королевский Храм

Ворота в Храм открыли на рассвете, когда первый луч Солнце-бога коснулся Утреннего Зеркала – огромного витража на восточной стене Зала Божьей Славы.

В предрассветных сумерках, когда заступает на службу Утренний корпус, приходит тихое трепетание многочисленных свечей и всполохи очагов по углам. Истончаются сумерки, превращаясь в тени от тени, легкую сине-серую дымку. Наступает рассвет – и наполняется светом Утреннее Зеркало. Солнечные лучи проходят сквозь плоские тела зверей и птиц, сквозь стеклянные деревья и шпили зданий, и падают на пол залы – пёстрые, ломкие, знаменующие начало нового дня. Некоторые из них сохраняют цвет, данный им волей Солнца – и они складываются в руну Крыла, символ Утреннего братства. Его легко потерять взглядом, засмотревшись на детали витража или хитросплетение бликов, но в утренние часы, в ясную погоду, от алтаря всегда видны два крыла – горящее на витраже и отброшенное сквозь него на пол.

Днём, когда Солнце-бог воспарит от горизонта к зениту, от яркой пляски цветов на Утреннем Зеркале останется лишь лёгкое свечение, а основной поток света примет на себя Полуденное Зеркало. Самое большое и яркое, оно не украшено разнообразием тварей и птиц, и взгляд сразу приковывает к себе символ Полуденных – руна Солнца – огромное ало-злато-багровое солнце с волнистыми лучами, окружённое бледными тенями праведников, святых и жрецов. Безоружная армия миротворцев, стоящая вокруг своего господина плотным кольцом, на полу отразится сотнями светлых призраков.

Тем разительнее контраст станет вечером, когда неустанный Солнце-бог, завершая путь, коснётся Вечернего Зеркала – старейшего из Зеркал. Танцуют у самого пола на витраже фиолетовые Тени, сверкают серебряные серпы из матового стекла, свиваются в сложные орнаменты растения, и Солнце-бог, горящий наверху, украшен, как старым шрамом, полумесяцем. Через весь витраж причудливо змеятся молнии, вечное знамя воинов, и, когда закатный свет коснётся стекла, по силуэту молний проляжет последняя из трёх святых рун – руна Возмездия, в народе более известная под просторечным названием «руна Серпа».

Вечный круговорот утра, дня, вечера и богопротивной ночи, недолгого времени ненужной человеку свободы, когда творятся страшнейшие из грехов. Недаром на четвёртой стене, в Ночном Зеркале, лишь глухие осколки стеклянных звёзд на каменной кладке.

Мне ли не знать, как ужасна даже не сама ночь, а дела, что мы прячем в её мягком покрове.

Но сейчас – утро. Хохочут юные монашки Утреннего корпуса, отвлёкшиеся от своего послушания – мытья подсвечников. Ведут себя, как сущие дети, корчат рожицы. Остальные утренние к их безалаберности потрясающе благосклонны – кое-кто оборачивается на шум, но глядит без осуждения, и быстро возвращается к работе. В этом, в неестественной какой-то для грешного человека незлобивости и отсутствии строгости даже к тем, кто её заслуживает, их невероятность и их же слабость.

Я смотрю на них, тщетно пытаясь нагнать в собственную пропавшую душу того же чувства спокойной радости и покоя, не фанатичного, а мирного и богоугодного желания трудиться. Но не выходит. Глаза мои слипаются после бессонной ночи в засаде, руки изредка, как от тика, вздрагивают от понимания того, что было сделано.

А вот и ранние пташки из братского Полуденного корпуса – вышагивают от выхода к алтарю со степенностью, какую у аристократии встречаешь через раз. Мужчина с длинными рыжими волосами, у корней отросшими русым почти на палец, и женщина в жреческой гриве. Разговор их то и дело спотыкается о попадающихся на пути утренних – с каждым они пытаются успеть обменяться кивком или улыбкой. Правда, суетность оставляет полуденных, едва эти двое подходят к алтарю. Я вижу, как замедляется их твёрдая поступь. Как весёлая бодрость, отражённая на лицах, сменяется тихим благоговением. Они по очереди касаются алтаря и начинают готовить его к службе. Осторожность в движениях выдаёт в полуденных людей, совмещающих молитву про себя с простой работой. И такая спокойная уверенность от них исходит, так доверительны их взгляды на алтарь и Зеркала, будто Солнце-бог для них – живое существо, во плоти находящееся здесь же, в Зале Божьей Славы, с которым они ожидают очередной аудиенции.

Мне бы их уверенность. Мне бы подойти к алтарю, коснуться его рукой и бессловесно обсудить с Солнцем свои печали – да как подойти тому, кто, греша, продумывает план на новый грех?

Бывает ли малое зло и может ли быть оправдано соучастие больше, чем самовольное злодеяние? Виновен ли тот, кто убивал, более того, кто заманил жертву к убийце? Есть ли зло, которое Солнце-бог прощает даже тем, кто греха своего до конца не осознает и цепляется за иллюзию «это было меньшее из зол»?

Вот, к примеру, те парни из Вечернего корпуса. Судя по их неопрятному виду и выражению лиц, одновременно сонному и взбудораженному, они сегодня были на жатве. Скорее всего, в этот раз у них не получилось изгнать Тень «малой кровью», как говорят у нас в Храме, а может, одержимый сопротивлялся слишком яростно, и его случилось убить. Они не ложились спать и караулят самую первую, утреннюю службу, в слабой надежде облегчить боль от осознания, что были соучастниками убийства. Они молоды. Молодость бывает совестлива, знаю это по себе. Чёрствость к собственному греху приходит с годами.

Мне бы их смелость и уверенность в доброте Солнца, с которой они ждут начала ежеутреннего обряда и заветной минутки, чтобы подойти к полуденной жрице для разговора и отпущения грехов, а то и вовсе заверения, что их дело грехом считаться не может. Одержимый мог просто вынудить их убить себя.

Оправдывает ли меня то, что я сейчас – жертва шантажа? Или же я лишь получаю по заслугам за страшный грех прошлого?

– Да осветит твой путь Солнце, – нараспев произносит одна из монахинь Утреннего корпуса, проходя рядом.

– Да осветит! – соглашаюсь я и даже удивительно, что голос мой не дрожит и не звучит устало.

В последний раз оглянувшись на Залу Божьей Славы, я неспешно двигаюсь к выходу. Я знаю, что выгляжу непринуждённо и на меня никто не обращает внимания. Меня не назначали дежурить в этой зале, а праздным зевакам дозволено приходить и уходить когда угодно.

Навстречу мне по гулким коридорам спешат на службу монахи и Жрецы – три оттенка ряс разных корпусов смешиваются с «мирской» одеждой, которую носят занятые на рабочих послушаниях. Конечно, среди них есть и настоящие миряне – узнать их не так уж трудно. Все монахи храма крашены хной в рыжий цвет. У кого-то из волос она вымылась, у кого-то свой цвет отрос уже на пядь, а то и больше. Среди мирян же множество русых и светловолосых, иногда, как редкие семечки тмина на светлой хлебной корочке, в потоке людей мелькают темноволосые.

Я иду им наперерез, придав лицу виновато-растерянное выражение, будто мне неудобно мешать другим.

– Простите! Извините! Солнце-бога ради, дайте пройти! Да, да, доброе утро! Отойдите, пожалуйста! – бормочу я, огибая идущих навстречу мне людей. – Господин Настоятель, да осветит ваш…! – упомянутый господин Настоятель дарит мне кивок, пролетая мимо, торопясь на службу. Неожиданно, обычно он на утренние не ходит… – О, доброе утро, Слава! Доброе, Гром! Да осветит ваш путь Солнце и дайте мне пройти!

Максимум раздражения, какой я получаю – недовольный вздох какой-то важничающей женщины из мирян да пару надменных взглядов от наиболее юных и нетерпимых представителей Полуденного корпуса.

Идеально. Меня видела целая куча народу, но конечно же, и десятая доля из них не вспомнит, в какую сторону меня несло и подтвердит в случае нужды моё «присутствие» на службе.

Выскочив на лестницу и отдышавшись, я бегу вниз, держась левой стены, чтобы не сталкиваться с последними из идущих на службу.

Ящик находится там же, где был оставлен. Под скамьёй у входа в Львиную залу, сейчас пустующую.

Плечи мои и руки ноют после дурацкой ночной засады, а ящик, с которым мне уже случилось побегать по лестницам в обнимку, кажется неоправданно тяжёлым. Первые несколько метров я просто толкаю его ногами, ленясь поднимать, всё равно никто не видит. Но поднять приходится – он неприятно и громко скрипит о неровности пола, привлекая ненужное внимание.

Подхватив ящик на руки, я почти бегом кидаюсь к выходу из Королевского Храма.

Люди, попадающиеся мне на пути, либо заняты делом и не оборачиваются на звук шагов, либо идут мне навстречу и быстро разминаются, толком не приглядываясь, что я там тащу. Ящик в моих руках слишком обычен, чтобы привлечь внимание. Там можно переносить почти всё – например, запас писчих принадлежностей родному корпусу, или объедки со стола старших Жрецов, припрятанные для подкормки свиней, собак и однорунных монахов, которые в еде немногим переборчивее первых. В принципе, в таком ящике мне даже как-то раз пришлось выносить из Храма кошку, отловленную на верхних этажах и приговорённую к изгнанию. Не желающая изгоняться кошка едва не разорвала мне до костей руки, пока не оказалась в ящике.

До выхода из Храма добираюсь без приключений. На улице стоит прекрасное весеннее утро, свежий ветер приятно бодрит. Площадь живёт своей обычной жизнью – мечутся туда-сюда монахи и Жрецы, суетятся прихожане, бегают чьи-то дети. От ворот доносится едва слышный перезвон старых ветряных флейт. Я быстро пробегаю через площадь – одна из десятков точек, пересекающих площадку перед Храмом очередным суетным утром. Лишь у самой границы с тропинкой в сад я приостанавливаюсь, чтобы поудобнее перехватить ящик, оборачиваюсь на Храм – и замираю.

Вдоль лоджии третьего уровня неторопливо двигается фигура. Возраст выдаёт старческая сутулость и некоторая скованность движений. Светло-жёлтое одеяние с чёрными и красными элементами кажется светлым пятном в тени. Изношенная жреческая грива надвинута на самое лицо.

Он не мог почувствовать мой взгляд, но остановился и взглянул на площадь, как будто это действительно было так. Казалось, он ищет глазами в толпе именно меня. Против этого не помогало ни понимание, как нелеп мой страх, ни твёрдое знание, что этот человек к старости стал страшно близорук.

Сокол. Королевский Жрец Сокол.

Те на площади, кто замечали его, замирали приподняв руки в приветственном жесте, будто хотели обнять старика. Мои руки были заняты ящиком, который стал, похоже, вчетверо тяжелее, чем был ночью.

Тени цветущего сада приняли меня под свою защиту и укрыли от нежелательного внимания Сокола. Ноги несли меня к жилым зданиям. Всё ближе становились обыденные звуки: громкие разговоры, перекличка скотины, звук топора, опускающегося на поленья, и хлопки многочисленных дверей. Окончательно исчезли отзвуки песнопений, заполнивших сейчас Королевский Храм.

Дверь приходится толкать онемевшим от напряжения плечом.

Десять секунд – отдышаться. Минута – разворошить угли в очаге, на котором утром кипятили воду для чая и умывания, подкинуть дров. Ногами, уже не боясь, что услышат, подтолкнуть ящик. У настоятельских покоев мало соседей.

Огонь занялся неплохо. От камина потянуло жаром.

Медленно разгорался огонь, а моё сердце колотилось, как ненормальное. Всё это казалось мелочью – мелкой пакостью, ничтожным проступком, за который разве что пожурить можно, но уж точно не наказывать всерьёз. Но мне уже слишком хорошо известно: именно такие мелкие, простительные с виду пакости, «меньшее из зол», ведут порой к такой дряни, от которой вся жизнь станет сплошной репетицией пребывания в аду.

Но менять выбор уже поздно.

Я открываю ящик, сняв крепко прилаженную крышку, вытираю выступивший на лбу пот.

Увесистый, потрёпанный по краям томик занимается быстро и слово «Легендариум», высеченное на обложке и некогда крашенное под золото, пламя слизывает уже через несколько секунд. Не дождавшись, пока он догорит в ничто, я бросаю в получивший хорошую подпитку огонь следующую книгу. «Летопись Войн» горит чуть хуже, зато хорошо и быстро занимается третья книга – длинное название стирается огнём раньше, чем я успеваю его в последний раз перечитать.

– Славься, Солнце, – шепчу я, вороша огонь и смешивая рассыпающиеся в пепел книги друг с другом, освобождая в камине место для следующей. – Пусть это никому не принесёт вреда. Пусть это больше никому не принесёт вреда…

1 – Сокол. Имена и толпы

Как много значит для человека имя, данное ему при рождении?

Эта мысль посещает меня довольно часто. Мое имя – Сокол – мой отец дал мне в честь солнце-птицы, неистовой и яростной в борьбе за жизнь и свободу. Или был в его поступке иной резон?

К сожалению, это останется тайной, которую унес пламень погребального костра, до обидного рано оставив меня наедине с моими вопросами.

Одно я знал точно – моя жизнь будет посвящена Солнцу, и, плохо или хорошо, но я буду служить Богу, во славу Его и навек. Моё понимание своей судьбы было тем чуднее, что до меня в нашем роду не было не только жрецов – даже самых скромных утренних монахов – и тех не сыскать.

Окружающие, узнав о моих планах, чаще всего смеялись. Таковы уж люди, особенно когда их много – им проще осмеять кого-то отличающегося, чем попытаться понять, поверить, даже просто поддержать добрым словом! Ибо стара как мир и жестка, будто чёрствый сухарь, царапающая души ложь, гуляющая в толпе: не может быть один умнее тысячи.

Все, что не укладывается в узкую тропинку жизненных помыслов, легко признается несущественным, осмеивается, смешивается с грязью и втаптывается в землю. Оттого и выдергивают другим перья те, кто сам никогда не взлетит в небо. Теперь, оглядываясь назад, мне страшно подумать, сколько же богобоязненных, благородных, умных, полных желания служить Солнцу и людям детей погибло под насмешками дурной толпы. Сколько девушек побоялись связать себя узами монашеского служения, сколько юношей оставили мечту украсить голову львиной гривой – обрядовым убором Жрецов – и сколько бравых парней так и не выкупили себе серпы, чтобы снимать жатву из поганых Теней.

Нет ничего отвратительнее лишенной мудрого управления толпы. Вкусивший свободы и одиночества человек рано или поздно расслышит в тишине, окружающей его будни, голос Солнце-бога. Вкусившая безнаказанности и свободы толпа будет слышать лишь собственный лай – перекрикивая друг друга и давя слабейших, люди, поражённые стадностью, как пороком, будут перенимать грехи и страсти друг друга. И если не найдётся свободного помыслами и душой человека, способного указать толпе путь к Солнцу, толпа будет лишь множить новые толпы бестолочей и ублюдков.

Я знаю, о чём говорю, я прекрасно познал толпу изнутри. У этого прискорбного явления множество лиц. Ужаснейшее из них – толпы деревенских невежд, в низости и мерзости своей недалеко ушедшие от пресловутых бродяг, тянущие друг друга к почти животному состоянию, где хорош тот, кто здоров телом, любим в толпе и обделён испытаниями на жизненном пути. Немногим лучше толпы чопорных горожан, погрязших в гордыне и увлекаемых друг другом в вечное соревнование с собиранием злата. Смягчается и добреет толпа, становясь восприимчивой к добру, лишь приходя к Храму и увидев, хоть на мгновение, куда им тащить свои несчастные души.

Менее всех на толпу похожи представители духовенства – жрецы и монахи Солнце-бога, но ими мудро управляют старшие, им дан пусть к Солнцу и у них не возникает сомнений, куда идти.

Мне не повезло. Меня долго окружала толпа, в которой не было ни жреца, ни монаха, и которая снисходила до молитвы лишь по большим праздникам, низводя тем самым молитву Солнцу до очередного праздничного песнопения. Толпа эта меня душила, тщетно пытаясь сожрать с потрохами и увлечь не столько своими пороками, сколько самой однотипностью мышления и поведения, принятой в толпах.

Но я не сломался и не смирился. Я твердо был намерен стать жрецом, не монахом, а именно жрецом. О, Солнце, как же я был отвратительно горд!

Я ушёл в монахи, чтобы начать своё долгое восхождение к Солнцу. Но желанный путь в Полуденный корпус, выпускающий самое большое количество жрецов, был мне закрыт. Толпа оставила на мне слишком много невидимых отпечатков, низведя весь мой потенциал в ничто. Я всей душой желал служить Богу, но не умел этого показать должным образом.

Оставалось два пути, но тропа Утреннего корпуса была мне не по нраву. Я ушёл к монахам, что покидают корпус лишь вечером. Вечерние приняли меня молча – они принимали вообще любого, кто не боялся умереть и желал служить Солнцу.

Вечерние монахи, поразительная каста… Армия Солнце-бога, ищейки и убийцы, преследователи и ловцы Теней, они настигают одержимых и избавляют их от зла. Единственные из духовенства, кто носит оружие – серпы из священного серебра. Я пробыл в Вечернем корпусе семь лет – ничтожный, по сути, срок – но насмотреться успел всякого. Я видел людей, одержимых Тенью, и знаю, о чём говорю. Я видел их глаза – налитые злобой и ненавистью, зияющие в глубине пустотой выжженной грехом души, потемневшие от боли…

Они не ведают, что творят, когда Тень поглощает их разум.

Охотясь за одержимыми, я много странствовал, и несколько раз заезжал в родные места. Как самозабвенно насмехалась надо мной вездесущая толпа, отравившая мою юность! Ведь вечерние монахи реже всех становились жрецами, и шансы мои на смерть в придорожной канаве были несоразмерно больше шансов на успех. Они бросали мне своё оскорбительное неверие, а я отвечал им молчанием.

По истечению первой семилетки, когда каждому из вечерних монахов даётся выбор – уйти в мир или продолжить борьбу с Тенями – ко мне подошёл Настоятель Полуденного корпуса с предложением перейти в их братство и стать помощником для жрецов. Вечернее братство проводило меня так же спокойно, как и приняло. У них не было привычки привязываться даже к товарищам по келье – слишком часто наши собратья не возвращались с жатв, и мой уход никого не смутил.

Вечерний корпус отучил меня от пустых мечтаний о почестях, оказываемых жрецам. Сколь близки бы они не стали, а я по старой вечерней привычке думал лишь о делах насущных и о том, чтобы прилежно исполнять заповеди своего Бога. Я перестал ненавидеть толпу и людей, её составляющих, научился жалеть, направлять и наставлять заблудших.

И вскоре мне не пришлось красить по монашескому обычаю волосы в рыжий – всё одно их скрыла от посторонних глаз жреческая грива.

Шли годы. Солнце становилось всё ближе. Я, вопреки прежнему косноязычию, научился вести службы и петь молитвы, открыл в себе дар упорядочивать и улучшать работу корпусов, и незаметно для себя за заслуги эти поднимался всё выше. Младший жрец. Один из «боевых» жрецов. Старший жрец и почтенный член Полуденного совета.

Едва я достиг всего, чего, казалось бы, мог желать, как по душу мою был прислан «зов» из Ярограда – столицы королевства. Меня приглашали стать жрецом Королевского Храма. Поначалу я растерялся, не зная, какой ответ дать посланникам. Я был одним из трёх старших жрецов Траворского Каменного Храма, я планировал организацию Вечерних корпусов в подвластных нам более мелких храмах, открытие школы и расширение больницы. Уйти – это значило бросить привычный уклад, родные земли, полюбившийся храм и хорошо мне знакомых жрецов, монахов и прихожан. Юношеское моё тщеславие стёрлось о прожитые годы. Служба у самой королевы казалась непосильной для меня наградой.

Не последнюю роль в этом сыграли события предшествующих лет, творящиеся в столице – у Ярограда было много тёмных тайн и неуместных соблазнов, но совсем не было привычного и желанного для меня покоя.

Я оттягивал это решение два года, словно надеясь, что обо мне забудут.

Но вот молодая королева объезжала свои владения, впервые вступая на земли Траворска в статусе владычицы земель. Двадцати двух лет от роду, измученная вторыми подряд родами, она поразила меня до глубины души. Лошадь её ничем не отличалась от лошадей монахов и слуг из свиты, а наряд королевы был нарядом простой горожанки – опрятным и тёплым, но не богатым. На голове её была шапка по погоде, а королевский венец болтался, прихваченный на цепочку, у шеи, как свободный ошейник на собаке. Так она, по сути, и относилась к своей власти – как к ошейнику и обязательству, нежеланному дару небес.

К несчастью, она помнила обо мне и нашла время лично задать вопрос, чем столичный храм неугоден моей светлости.

Отказать самой Тихонраве Проклятой, глядя ей прямо в лицо, я не смог.

Так начался мой путь в Ярограде, под началом Настоятельницы Милолики, славящейся придирчивым и строгим нравом, и Королевского Жреца Чернослава, слепого и мудрого старца, урождённого яроградца, знающего свой город от околицы до околицы.

Мог ли я, растерянный, боящийся столичной суеты и капризов королевской семьи, сравнить себя с Чернославом и тем паче решить, что буду избран спустя десяток лет его наследником?

Дни тянулись чередой, наполненные красотой и суетой, тысячи людей приходили к Королевскому Храму, сотни нищих получали здесь еду и помощь днём и ночью, десятки умерших возносились для отпевания на смертный алтарь. Я проникся этим мельтешением, научился успевать за быстрой жизнью Королевского Храма, полюбил доброту и свет храмовой «толпы».

И вот, в один из дней произошло то, что принесло избавление от страданий одному, но наполнило скорбью сердца тысяч.

Июньским утром я, сорокачетырехлетний жрец Полуденного корпуса Яроградского Королевского Храма, вышел на улицу, спеша сократить путь до Утреннего корпуса, куда вела меня необходимость передать некоторые распоряжения. Уже на улице я почувствовал волнение и краем уха слышал разговоры проходящих мимо, но лишь явившись в обитель утра смог понять, что случилось страшное. На рассвете занемог Королевский Жрец Чернослав. Сейчас он находился в лечебных палатах Утреннего корпуса, но местные лекари ничего не могли сделать со старостью – страшнейшим из недугов.

Мы не были особо близки, и я всегда считал себя несопоставимо мельче и ничтожнее Чернослава, и тем удивительнее было то, что меня к нему допустили по первой неосторожной просьбе. Он лежал, скорчившись, напряжённый от боли, на постели у окна. Безбровое лицо, изувеченное ожогом, казалось позолоченным от солнечного света. Слепые глаза были широко открыты, но взгляд оставался бессмысленным и пустым. То и дело он начинал задыхаться, грудь его вздымалась так резко и высоко, что, казалось, вот-вот треснут рёбра.

Солнце било ему прямо в глаза, отражаясь в них огненными клубками, но не причиняло слепцу никакой боли.

Я вдруг оробел, не решаясь окликнуть. Приблизившись к постели умирающего, я молча смотрел на него, подыскивая слова ободрения и благодарности, как вдруг он сам подал голос.

Он не мог меня узнать – я не хромаю, выдавая себя походкой, и я не подал голоса, войдя, дав тем самым Чернославу шанс себя узнать. Но он безошибочно назвал меня по имени: «Сокол, знаешь ли ты, что я буду делать нынче вечером?»

Удивлённый, я предположил, что он намерен поберечь свои силы и отлежаться в больнице, но Чернослав лишь улыбнулся и ответил голосом, тихим от затаённого предвкушения: «Нынче вечером я впервые за много лет буду смотреть на Солнце. Знаешь ли ты, что будешь делать нынче вечером ты сам?»

Ответа на второй вопрос он не озвучил, но вечером того чёрного июньского дня я сидел в своей келье, оглушённый внезапными новостями, чувствуя, как дрожат мои руки. Чернослав умер спустя два часа после нашей короткой прощальной беседы, спасённый от последней боли крепким сном от макового зелья, а во второй половине дня Полуденный Совет объявил свою волю, заранее согласованную с волей господина Чернослава: я, Сокол Траворский, назначался Королевским Жрецом.

И пришло новое искушение – возгордиться, вознестись! Меня выбрали Королевским Жрецом, меня, не кого-то из мудрых старейшин, не кого-то из «солнечной знати», не любимца толпы и не знаменитого проповедника, а меня, безродного, некрасивого, упрямого мужика из деревеньки, про которую говорили, что там и бродяги брезгуют жить.

Я стоял на своей первой службе в роли Королевского Жреца, впереди остальных, у балюстрады, на месте лишь вчера умершего старца и выплетал голосом молитву, гордо вскинув лицо к Солнцу.

И вдруг мне стало страшно. Я вспомнил, почему многие из монахов не стремятся, а то и отказываются от чести стать жрецами. Монах – это выбор, обязывающий сменить жизненные устои и идти по пути к Солнцу, но жрец – это тяжкая ноша, жертва, метка на всю жизнь без права сменить порядок. Быть жрецом – это тащить к Солнцу других, даже самых заблудших, уродливых, паршивых, сгнивших изнутри, каждого из толпы. Прежде я словно не задумывался об этом, вытаскивая из канав пьяниц или исповедуя разбойников. Сейчас же на мне висела не просто ответственность за чужие жизни, но ответственность за благополучие королевской семьи.

Ведь Королевский Жрец – единственный, чьё слово приравнивается к слову короля или королевы.

Королевского Жреца всегда выбирали особенно тщательно. От его благодетелей и пороков зависела судьба принцев и принцесс, в чьё воспитание я теперь имел право вмешиваться согласно закону, судьба самой королевы, чьи решения теперь могли быть оспорены мной даже из одного предчувствия ошибки, а следовательно – судьба всего королевства. Мне следовало стать духовным воспитателем, отцом, советчиком, самим посланцем Солнце-бога для королевы Тихонравы Проклятой и её детей.

И если что-то пойдёт не так – вина будет лишь на мне.

Страх сдавил горло, я осёкся на полуслове, прерывая молитву. Ещё несколько секунд толпа гудела, договаривая за мной, а потом наступила тишина.

Королева Тихонрава Проклятая стояла за моей спиной. Её единственный сын, предрассветный Брегослав, лишённый по перворождению прав на престол, стоял подле матери, глотая зевоту и щурясь на Солнце, золотящее его русые волосы. Наследница престола, двенадцатилетняя рассветная принцесса Миронега, что была младше брата всего на год, сидела на положенной её статусу резной скамейке, слушая молитву с видом безразличным и даже скучающим. Десятилетняя Малиновка, дневная принцесса, охотно подхватывала молитву и выглядела увлечённой.

Я, обернувшись, смотрел на них, и волосы мои под гривой шевелились от ужаса. Как я должен спасать если не саму королеву, то её детей – я, сам никогда не бывший отцом или хотя бы страшим братом, не знающий, как отыскать ключ к юному сердцу?

На лицах королевской семьи светился немой вопрос – почему я прервал молитву? Даже скучающая Миронега уставилась на меня с неодобрением. Я онемел почти на минуту, не зная, что мне с ними теперь делать, как стать достойным советчиком для тех, кто научен бремени власти с рождения.

И тогда вечерняя принцесса, годовалая Чистоглазка, отделённая от своих сестёр и брата непреодолимой пропастью возраста и сидящая на руках матери, вдруг заметившая что я обернулся, заулыбалась мне и протянула руку, будто не боялась незнакомого мужчины в ярком наряде.

Это, казалось, меня пробудило.

Я возобновил молитву, но страхов не оставил.

Не так уж они беспочвенны оказались впоследствии.

Сердца королевских отпрысков оказались глухи к моим тщетным и неумелым попыткам призвать их к праведному и богоугодному образу жизни. Брегослава интересовали лишь развлечения, охота, гончие псы да попытки урвать больше влияния вопреки закону о предрассветных, по которому старшие дети не имели права на наследование родительского добра. Миронега с юности пренебрегала обучением и духовной жизнью, предпочитая верховую езду, общество юношей из армии и танцевальные вечера. Малиновка подавала больше всех надежд – тихая, охочая до знаний и прилежная в учёбе, но и в ней не было искры той истинной веры, что заставляет детей уходить в храм.

Отрадой стала лишь маленькая Чистоглазка. Она выросла на моих глазах и о двенадцати годах изъявила добровольное желание уйти в храм. В течении года королева не отпускала её, желая, чтобы решение было взвешенным, а не принятым впопыхах. Однако принцесса не отступилась, и в тринадцать лет стала монахиней Утреннего корпуса нашего храма. Быть может, дело было в том, что моё влияние на её душу началось достаточно рано и она не успела нацеплять от толпы «мирских» привычек.

Но всегда во мне жил маленький и неистребимый страх – что если при мне, по моему недосмотру, в королевскую семью проникнет Тень?

Страх был беспочвенен.

При моём правлении в королевскую семью снизошёл Солнце-бог.

Тихонрава Проклятая умерла внезапно для всех – не жаловавшаяся на здоровье и не рисковавшая своей жизнью попусту. Восемнадцатилетняя Миронега стала королевой.

А на девятнадцатое лето своей жизни королева родила дочь.

Это была тёмная и недостойная история. Замужем Миронега не была, а отцом назвала рыцаря с Архипелага – этой нечисти у нас в замке развелось предостаточно после того, как дневная принцесса Малиновка заключила выгодный для Солнечного королевства брак с молодым королём Архипелага. Имени фаворита королевы не разглашали, да и интереса особого к той теме не было. По счастью, первенец Миронеги почти наверняка был бы лишён наследства и прав на трон.

Это был ужасающе жаркий день, тяжелый даже для здоровых людей, что уж говорить о впервые рожающей женщине. Я даже сомневался, выживет ли она после той обширной кровопотери и изматывающих схваток, длящихся почти сутки.

У нас были наготове кормилицы для принцессы, но кто-то из слуг настоял, чтобы новорождённую безымянную девочку, новую предрассветную принцессу, отнесли к умирающей матери и положили спать рядом с ней. Будто надеялись, что плач ребёнка поднимет с посмертного ложа юную королеву.

Я молился, чтобы она хотя бы дожила до рассвета.

Но ещё до восхода Солнца мне доложили, что Миронега встала с постели и занялась ребёнком, отогнав кормилиц. Жар её спал, а последствия кровотечения исчезли не иначе как чудом.

Чудо, спасшее королеву, после своего подвига затаилось на два или три дня, прежде чем окружающие заметили новые странности.

Птицы странно себя вели в присутствии новорождённой, хотя начать стоило уже с того, что птицы в принципе по неведомой причине стремились при ней присутствовать. Солнце-птицы всех мастей, от крошечных жаворонков до диких ястребов слетались на её плач, если девочка оказывалась на улице, и опускались на ограду, на ветви деревьев и даже на землю рядом, не сводя с младенца глаз. Зато боялись её теневые твари – кошки.

Тело новорождённой хранило жар, который не могли снять никакие снадобья и лекарства, хотя самой девочке это, казалось, не мешало.

Няньки твердили, что если поукачивать новую принцессу с полчаса, то исчезает головная и зубная боль.

Глаза её, с младенчества светлые, были странного оттенка – не голубые, как у матери-королевы, а светло-жёлтые, как у новорождённого котёнка. Сперва это списывалось на примесь заморской крови от отца-островитянина, но в день имянаречения открылась самая главная из черт принцессы.

За пробивающиеся на голове рыжие волосы её решили назвать Полымя, и я уже читал на алтаре молитву дарования имени, собираясь назвать младенца. Я торопился закончить обряд, пока она не возобновила плач, ловил минуты тишины. Омыв её водой из чаши, я поднял младенца на руки, собираясь переложить принцессу на выступ алтаря и впервые назвать по имени.

Взгляд мой упал на стену, на которой лежала моя собственная тень, чуть вытянувшая руки вперёд, удерживающая… пустоту.

У младенца в моих руках не было тени.

Монахи и жрецы порой утрачивали свои тени в результате бесчисленных духовных подвигов, многолетних постов и молитв, но то были случаи – один на тысячу, черта мудрых старцев, выслуживших лучшую из наград. Принцесса же не отбрасывала тень с рождения.

Несколько минут присутствующие молчали, не понимая, почему я прервал обряд. Но вот один из них заметил, что я лихорадочно перевожу взгляд с принцессы на тени, с теней на принцессу, вскрикнул, передал своё наблюдение соседу – и вся зала загомонила, видя, как я то и дело отвожу от себя принцессу, моя тень вытягивает пустые руки, а тень младенца не появляется.

В тот день я узнал, что Солнце-бог даровал нам не просто предрассветную принцессу, будущую придворную даму или, согласно старым традициям, будущую монахиню Королевского Храма. Лишь святые, которых Солнце-бог награждал за верное служение, не имели тени. Девочка была свята от рождения. Девочка несла в себе частицу Солнце-бога.

– Солнце, – прохрипел я, то ли взывая к Богу, то ли окликая по имени воплощение его, что смел держать в своих грешных руках, – Солнце…

Именно тогда, в день имянаречения, я провозгласил её избранницей Бога и дал принцессе единственное имя, которого она была достойна.

Я назвал её так же, как нашего Бога – теперь принцессу тоже звали Солнце.

2 – Солнце. Особенности бытия мёртвых коров

Видимо, сегодня понедельник.

Другого объяснения, с чего бы вся эта вдохновенная толпа мечтающих пожариться на солнышке людишек валит в сторону южных ворот с такой скоростью, я найти не могла. Их не смущал медленно разгорающийся майский полдень, жаркий, как раскалённая сковорода, и грозящий тепловым ударом для всех этих доморощенных праведников, что в аскезе своей совершенно зря отказались от головных уборов в такое время. Их не заботило, что молятся они вразнобой, отчего молитву в их какофонии мог вычленить лишь мой искалеченный храмом ум, способный отличать песнопения Главной службы друг от друга даже по первому слогу. Да этих недоумков даже не смущал их самопровозглашённый предводитель – пухлый мужик в рубахе, расшитой таким количеством крыльев, солнц и серпов, что это казалось скорее шутовским нарядом, чем выходным платьем набожного прихожанина.

– Да-а освети-и-ит Со-олнце наш пу-у-уть! – выводил мужик, вышагивая впереди и размахивая самопальным знаменем, любовно состряпанным из кривоватой палки и куска затасканной простыни, крашенной в красный. Видно было, что красил сам – красная краска легла на ткань багровыми пятнами, отчего знамя казалось окровавленным. – Во славу-у-у Королевского Жреца-а-а Со-окола! Во славу-у-у принцессы Со-олнце!

– Во славу…

– …ибо путь наш..

– …грехи поганые…

– …воистину так..

– …Тенями одержимые… – нестройно и невпопад отзывалась следующая за ними толпа, не умеющая словить единого ритма, и образующая вырванными из контекста кусками бред сумасшедшего.

Понедельник – день «начальных ко труду молитв». В него каждый, кто добывает себе кусок хлеба регулярным трудом, обретает «голос тройной, усиленный, Богу слышный лучше, чем в дни прочие», а потому все слуги замка в этот день не видят повода не помолиться, свято верящие, что именно по понедельникам Солнце-бог слышит их особенно прекрасно.

Ну в самом деле – что может быть лучше, чем собраться всем вместе, разношёрстной и частично уже подвыпившей толпой, да потащиться от Нового замка к Королевскому Храму, оглашая окрестности теневым ором?!

Толпа – она толпа и есть. Шумное скопление идиотов.

Глазами я попыталась сосчитать идущих, но сбилась в районе сорокового. Вереница ярко одетых людей медленно утекала в южные ворота, игнорируя дежурный писк стоящей на воротах стражи, которая умоляла вдохновенных тружеников назвать имена и цель ухода из замка в таком количестве хотя бы порядку ради, но вдохновенные труженики были непреклонны в своём стадном экстазе.

Стремясь протиснуться в ворота и выбиться в первые ряды, иные из них ломились прямо через розовые кусты и цветники, будто невзначай толкали собратьев плечом, пробиваясь ближе к выходу. А ведь половина из них в довесок, уверена, нагло слиняла с положенных работ, бросив голодную скотину, недомытые полы и недорубленные дрова на совесть не настолько набожных, на более трудолюбивых коллег.

Зато на пороге Королевского Храма у всего этого стада внезапно проснётся совесть, и они зайдутся в покаянных рыданиях о грехах своих тяжких, о том, что мало работают и скверно ведут себя в суете будних дней. Покаяние сменится горячими мольбами дать трудолюбия и дружелюбия душам их, а в следующий понедельник будет снова-здорово – пихание локтями, потоптанные цветники, брошенная работа и лёгкий аромат винца. Потому что слегка пьяных в храм вполне пускают, а раз уж с работы эти выродки один хрен смылись, то почему бы заодно не совместить богоугодное с весёлым и не принять на грудь креплёного?

Взбудораженная коротким беспорядком, вызванным появлением толпы слуг, стража носилась по внутреннему двору, как свора собак, почуявшая съестное из открытого хозяйского окна. Некоторые даже начали на меня коситься, прикидывая, тяну ли я на нарушителя вверенного им порядка.

Потенциальный нарушитель порядка в моём лице никого не трогал и вроде как своими действиями не оскорблял – ну чем может оскорбить других человек, который тихо-мирно забрался на яблоню и сидит там, производя шуму не больше, чем обычная шуршащая ветка, коих на яблоне и так в изобилии?

В дальнем конце двора, где был выход к оранжереям, мелькнуло подозрительно знакомое синее платье простого кроя, но с вышивкой столь богатой, что на него в жизни бы не осмелилась разориться простая горожанка. Проблески золотых и серебряных нитей в цветах и птицах, украшающих ткань, вспыхивали и гасли на свету, отчего казалось, будто по девушке пробегают бесконечные искры. Толстые тёмно-рыжие косы ниже пояса, заплетённые искусно и украшенные свежими цветами, выглядели со стороны такими тяжёлыми и густыми, что, казалось, у их хозяйки должна бы болеть шея носить такое богатство.

Девушка, босоногая и запыхавшаяся, подбежала к одному из стражников, расспрашивая о чём-то, но стражник ей едва ли смог помочь. Морда его, по крайней мере, осталась непонимающе-придурковатой и ответ вышел кратким.

Не тратя времени даром, девушка в синем подбежала к следующему стражнику, снова о чём-то вопрошая.

Вскоре к ней присоединилась компаньонка – такая же невысокая, но более полная в телесах, с крупной грудью и крепкими руками, привычными не только к шитью да плетению кружев. Волосы её были тёмными, скорее каштановыми с рыжим оттенком, чем по-настоящему рыжими, и доходили всего лишь до середины спины.

Впустую промаявшись по двору и опросив троих стражников, девушки удалились – побежали в сторону Старого сада.

У моей яблони тем временем появился постоянный наблюдатель – один из стражников, став в нескольких шагах от ствола, глядел на меня укоряющим взглядом, таящим в своей глубине намёк свалить куда подальше и не раздражать сильных мира сего. Возможно, кого-то его взгляд и мог бы смутить. Но не меня.

Я могу стоять или сидеть неподвижно, не выказывая смущения, страха или огорчения, даже перед тысячной толпой, где каждый взгляд будет выжидающим и каждый – направлен на меня. Это одно из немногих моих умений.

Я чуть удобнее устроилась в ветвях, потянулась и продолжила рассматривать пустеющий двор.

– Огник! – вдруг подал голос мой наблюдатель, привлекая внимание проходящего рядом товарища. – Что за девки к тебе подходили?

– А что, издали не узнал? – чуть удивлённо отозвался окликнутый Огник, остановившись и сплюнув на землю, – Леди Аметиста да эта… Солнце, дай памяти… Девчонка, что покои принцессины прибирает… Зимовница, кажется. Да ты её видел не раз, она с крылатой меткой в косе ходит.

– А, эти… – тут же поскучнел мой стражник, ненавязчиво придвигаясь ближе к дереву и бросая на меня особенно раздражённый взгляд, – Чего хотели-то?

– Да я сам не понял. Спросили, не слыхал ли я, где принцесса Солнце гулять изволит. А мне почём знать? Сто лет уже её гуляющей не видел.

– Девки… – повторил наблюдающий за яблоней парень, и глянул на меня с утроенной яростью, приправив взгляд громким и зловещим пыхтением, от которого в моей голове сразу соткались жуткие образы гигантским ежей-убийц. – Маются дурью всякой.

– А ты чего под деревом встал, как не родной? Пошли к воротам, а то десятник заметит…

Новая волна нетерпеливого раздражения в мою сторону заменила славному стражнику словесный ответ. Ощущалось, что я его нервирую. Вроде бы не делаю ничего запрещённого, даже дерево не порчу и цветов с него не рву, но стражнику ужасно хотелось сделать из своего двора образцовый двор, где нет никаких посторонних, а из разумных существ присутствует только собственно стража и, в крайнем случае, Солнце-бог, которому присутствие в неположенных местах прощалось только в силу его божественной вездесущности.

– Да парень вот какой-то, – наконец произнёс мой наблюдатель, аж поскрипывая зубами от злости, – усадил свой зад на дерево и сидит, понимаешь ли, Тень разбери зачем.

Парень. Что и требовалось доказать. Чес-слово, если бы Весна и Тиса не ушли так рано и всё ещё бродили по двору, я бы свалилась с этого дерева в тот же миг, вопя «Слыхали?! Слыхали, что стражник сказал?! Парнем меня назвал, парнем! Я говорила, я говорила!».

– Эй, паря! – окликнул второй стражник, подходя ближе и дёргая меня за левую штанину, имеющую неосторожность вместе с ногой оказаться слишком близко к земле. В принципе, всё моё бренное тело находилось на высоте не то чтобы недосягаемой, и отсюда всё ещё было безопасно прыгать и даже падать, предварительно подставив руки. – Паря, слезай. Иди вон в садах сиди, или ещё где, а тут ворота, тут непорядок…

– Давай-давай, облетай на землю и проваливай! – проворчал его товарищ, скрещивая на груди руки.

Парень. Так и знала. Так и знала, что на парня я похожа больше, чем на девушку. Конечно, если уж смотреть на вещи объективно, то стражники видели только какой-то худой силуэт без явных выпуклостей, в рубашке и штанах, сидящий под куполом из ветвей цветущей яблони, а ноги мои по размеру могли быть и в самом деле как ногами девушки, так и ногами мальчика-подростка.

Но объективность никогда не была моей сильной стороной. К тому же излишне объективные к жизненным обстоятельствам люди лишают себя немыслимого удовольствия раздувать драму или праздник из случайно оброненного слова, а я давно уже была известна в узких кругах своей потрясающей способностью раздуть повод для двухчасовой истерики из того обстоятельства, что кто-то на меня как-то неправильно посмотрел.

Парень. Чес-слово, насколько же надо иметь отвратительное, бесполое на вид и убогое тело, чтобы тебя с расстояния в шаг путали с молодым человеком?…

Проглотив вставшую в горле комком обиду, я нехотя выпрямилась, сгруппировалась, насколько позволяла развилка дерева, на которой я сидела, и прыгнула вниз.

– Тихо, ногу сломаешь, паря! – с неподдельным испугом воскликнул второй стражник, участливо протягивающий руку, чтобы помочь мне подняться. Рука эта застыла на полпути в недоумении.

Опустив лицо как можно ниже, я выпрямилась, отряхивая саднящие от удара о землю ладони.

В следующую же секунду прокатился громовой лай и по двору скачками, как исполинский заяц, пронёсся здоровенный гривогрыз, чуть полинявший от первой жары, с высунутым набок синим языком. Сырая белая шерсть с явными пятнами грязи выдавала, что пёс сегодня проверял на качество как купальню замковый ров.

– Снежок! – рявкнула я, сразу обрубая этим выкриком скачку пса и напугав стражников, явно не ожидавших, что в таком тщедушном тельце, как моё, может крыться такая способность орать.

Снежок, притормозив, закружил вокруг меня, недружелюбно глядя на слишком близко стоящих стражников. Его уши заканчивались примерно там же, где у меня начиналась мочка уха.

– Снежок! – повторила я, вышагивая к замку и хлопая себя по бедру ладонью, чтобы пёс яснее понимал, чего мне от него надо. На стражников я до последнего не оборачивалась.

Лишь на пороге я чуть приостановилась, открывая дверь и пропуская вперёд себя собаку, и заметила, что оба стражника теперь стоят под деревом на коленях, подняв руки на уровень плеч, ладонями вверх, как при молитве, и пялятся на меня с чистым ужасом.

Они боялись и даже объяснить не могли, чего именно боятся.

Убогую тощую девку в почти мужской одежде, с волосами, обрезанными так коротко, что они даже не касались плеч, за которой ходит хвостом несчастливая белая собака?

Дверь закрылась, отрезая меня от их нежелательного внимания. Интересно, решатся ли они меня окликнуть или догнать? Едва ли. Могут ли рассказать Весновнице и Аметисте где именно изволит гулять недоразумение, по ошибке рождённое принцессой? Это вполне возможно. Они не рискнут меня трогать, но вполне могут помочь меня найти моим фрейлинам.

Нужно срочно сменить направление.

– Дуры теневые, – в сердцах процедила я, вышагивая по коридору и судорожно пытаясь вспомнить, в какой части замка нахожусь и куда отсюда можно выйти. – Ду-ры, – повторила я по слогам с удовольствием. Снежок трусил рядом, и мягкие собачьи шаги заглушались его же собственным громким дыханием.

На рубашке, как назло, не было капюшона, и попадающиеся мне на пути слуги косились сверх всякой меры подозрительно. Подавляющие большинство населения замка помнило, как я выгляжу лишь по портретам пятилетней давности, и явно не ожидали повстречать принцессу в огромной мужской рубашке, едва-едва с меня не сваливающейся и в штанах, подпоясанных куском грязной верёвки.

Да и не похожа я на принцессу. Скорее на мальчика, убирающего за свиньями на скотном дворе.

Выдавали меня только волосы. Я их срезала – криво и почти вслепую, так, что длина у меня была примерно как у мальчишки, не желающего ни регулярно стричься, ни отращивать волосы ниже плеч. Но цвет всё равно был заметен.

Вернее, три цвета. У иных праведников-молитвенников от подвигов появлялась «солнечная метка» – одна или несколько прядей могли изменить цвет, став рыжими или золотыми. У меня примерно с годовалого возраста волосы растут трёх цветов сразу – русые, золотые и рыжие. Самое ужасное, что они росли прядями, отчего издалека казалось, будто у меня на голове капюшон из шкурки трёхцветной кошки. Ни у кого больше не было таких шутовских патл.

А, ну да. Ещё меня выдавал Снежок. В замке любят собак, но только тех, которые не рождаются поганой белой масти, ведь белые животные, по суевериям простонародья, приносят несчастья, мор, голод и неурожай черники, а также делают похмелье особенно тяжёлым. Снежок же был белым, как сугроб. Четыре года назад я отобрала его у кухонных слуг, топящих в ведре щенков слишком светлой масти – тех, у кого были слишком мелкие рыжие и чёрные пятна. Щенков было четверо, и трое из них захлебнулись прежде, чем я смогла растолкать завороженно наблюдающих за смертью мужиков. Все трое были белыми с заметными пятнами на ушах и лапах, что в целом делало их всё-таки не полностью белыми.

Четвёртый был белее молока, и белизну его шерсти разбавляла только проступающая на пузе розовая кожа.

Приказать принцессе выбросить собаку никто не посмел. Да что принцессе. Приказать Солнце-богу выбросить собаку никто не осмелился.

Потому что я и есть Солнце. Воплощение Солнце-бога.

По крайней мере, так утверждает дедушка Сокол. По крайней мере, на это указывают все признаки. По крайней мере, им я себя считала лет этак до десяти точно.

И если кто-то думает, что весело и здорово быть воплощением небесного светила, то спешу разочаровать: ни хрена не весело. В каждом моём неосторожно ляпнутом слове обычно находят тридцать шесть скрытых смыслов, десяток пророчеств, отсылку на святые писания и подтекст на шесть листов мелким почерком. Каждый мой шаг неустанно контролируется – и ладно бы слугами-мамой-жрецами, но нет, меня контролирует сам Солнце-бог.

Попробуй поживи по-человечьи, когда знаешь, что в твоей глупой башке с самого рождения сидит добрый боженька, который наверняка записывает все пошлости, грубости и злобности в отдельную книжечку и только и ждёт часа, когда ты помрёшь, чтобы вкатить по самые уши за безответственное исполнение работы вместилища великой силы.

В детстве, знаете ли, было проще. Все утверждали, что я – само Солнце. Я с удовольствием исцеляла людей от проказы и страшных опухолей, каждое утро я выбегала на крышу северной башни встречать Солнце-бога, восходящего на небо, приветствовать себя же саму, почему-то имеющую форму расплывчатого шарика, чей яркий свет никогда не мог повредить моим глазам и даже заставить щуриться. Я была счастлива быть частью бога, я обожала, что люди мне поклоняются, мне нравилась слава избранной и прекрасной девочки по имени Солнце, чьё тело Солнце-бог выбрал для воплощения.

Взрослые с самого моего рождения играли в игру, а я лишь подыгрывала. Подыгрывала, пока не выросла. Может быть, поумнела, может быть, возгордилась.

Каждый прожитый месяц дарил мне новую истину, и мир, этими истинами украшенный, из места прекрасного медленно превращался в место отвратительное.

В храм ходить необязательно, если Солнце-бог вездесущ, и уж тем более – если ты и есть Солнце. Некоторые монахи – идиоты, представляешь? Ого, некоторые жрецы тоже идиоты, вот это неожиданность. Стоп, не некоторые, а практически все жрецы идиоты. А твоя мать, на людях кланяющаяся тебе в ноги, дома, на твоё нежелание идти в храм, будет пытаться протащить тебя до выхода за волосы. С твоего внешнего вида смеются даже прихожане храма – им смешно, что Солнце воплотилось в таком уродце. Ты никому не нравишься, ты никому не интересна, всем нужен лишь Солнце-бог, в тебя засунутый. Тебя все считают нелепой и наивной. Ты не нужна даже собственным братьям, они считают тебя бездумной оболочкой для Солнца. Ты никому не нужна.

Ты просто сосуд для божьих сил. Ты – бездушное тело, в котором орудует Солнце-бог, твоими устами предсказывая будущее, твои руками принося исцеление и твоими молитвами зажигая святое пламя.

Лет до двенадцати я жила в игрушечном мирке, заботливо созданном совместными действиями матери, дедушки Сокола и моего собственного детского ума, охотно верящего каждому слову взрослых. К пятнадцати годам мир рухнул окончательно.

Меня называли бесполой и бесплодной, и этому утверждению как нельзя лучше способствовала моя проклятая внешность. Я хорошо так росла в длину, перегнав даже мать-королеву, но совершенно не росла в ширину. Любая свободная одежда скрадывала мою фигуру настолько, что невозможно было понять, девушка я или парень. Та грудь, что имелась у меня сейчас, у моей фрейлины Аметисты была лет примерно в тринадцать, да что там Аметиста, любой плотно кушающий повар из нашего замка обладал грудью более пышной, чем моя. С возрастом я дурнела. Дети очаровательны почти поголовно, но выходя из детства я превращалась из милой девочки в страшненькую девку.

Я слишком перепугалась, когда пошатнулось моё представление о добром и прекрасном мире, где все меня любят и ценят. Глупая, некрасивая, озлобленная девка, по какой-то ошибке назначенная на роль божества.

Мать тяжело приняла моё решение не ходить больше в Королевский Храм и не выходить к народу. Благо, что её частично переубедил дедушка Сокол – не желающий меня неволить старик целых три часа нараспев читал монолог про теорию неуправляемых толп, которую он же сам и придумал, о том что толпа меня сломила своим пагубным стадным мнением, посмели судить самого Солнце-бога, но я оправлюсь через пару месяцев и пойду спасать эту самую толпу личным примером.

Тени с две я оправилась.

Во мне не было ненависти к людям, но я больше не искала их общества, а они никогда не искали моего. Если им и нужна была я, то только ради чудес и проповедей. Им нужен был Солнце-бог, а не та, что была почти проклята его силами.

Я заперлась в Предрассветной башне, оставив лишь пару десятков стражников и несколько слуг. Из всех моих разогнанных фрейлин осталась одна Аметиста – наверное, просто потому, что нет такой дикости, которая могла бы смутить Тису или заставить её свернуть с проторенной дороги. Из личных горничных была бессменная Весновница, а в дни, когда она брала выходной или напивалась в такую зюзю, что не могла доползти до моих покоев, её обязанности выполняла Аметиста и ещё одна девочка, условно нанятая в мои «компаньонки».

К новому укладу я привыкла быстро. Оказывается, если никуда не выходить из башни, то на тебя никто не будет пялиться, как на чумную, никто не будет лезть за исцелением под руку и никто не будет требовать, чтобы я вела себя так, как подобает принцессе.

В башне становилось всё тише, и в тишине этой начали заводиться кошки. Меня они ненавидели, боясь Солнце-бога, во меня сидящего, но зато любили мою башню и моих слуг.

Снежку кошки давали уважительный повод лаять в любое время дня и ночи. Мне они давали ощущение, что моё затворничество не совсем настоящее, раз уж в башне обитает почти сотня живых существ, не считая Тисы и Весны.

Я приостановилась у окна, переводя дух и размышляя, куда свернуть дальше по коридору. Снежок, идущий рядом со мной, тут же подался вперёд и принялся вылизывать мне ключицы.

Рубашка была большой настолько, что в широченном вороте виднелись полосы верхних рёбер. У нормальных девушек там уже начинается грудь. У меня же был виден участок чистой белой кожи примерно с ладонь, без следов каких-либо выпуклостей. Чудо ли, что меня считают то парнем, то бесполым сосудом?

На эту тему мы вчера шумно дискуссировали с моими леди – Весна с Аметистой загодя начали меня соблазнять посещением летних ярмарок, приуроченных к Солнечному Дню. Я огрызалась, что меня на ярмарке можно показывать только в шатре с уродствами, рядом с трёхглазыми телятами и двухвостыми собаками – бесполое существо, это же так интересно! Весна заявила, что я выгляжу как парень просто потому, что одета как чучело, мыла голову последний раз в прошлом месяце, а в банях не была порядка трёх недель. Если меня отмыть, причесать и одеть так же, как одета она сама, я буду ничуть не хуже любой из девушек.

В результате вчерашнего спора, меня сегодня с утра отволокли в бани, где я тщательнейшим образом вымыла своё бренное тело и была покинута девушками на минут десять. Я не люблю, когда мне помогают одеваться или даже смотрят, как я одеваюсь.

Но эти две теневые дуры притащили платье, имеющее в себе три недостатка. Во-первых, оно было розовое. Во-вторых, оно оказалось мне коротко в рукавах – кажется, я опять чуть-чуть выросла или раздалась в плечах. В-третьих, оно, будучи мне впору по росту, в поясе и обхвате руки, было слишком свободно в груди – в образовавшихся на месте предполагаемых грудей полостях можно было бы выносить из теплиц ворованные помидоры в несметных количествах. В этом мешке мои недостатки были словно подчёркнуты сильнее обычного.

Они издевались. Они просто, мать их, издевались. Чтобы я не имела возможности надеть старое платье, Весна предусмотрительно забрала его с собой.

Я стащила с банного чердака рабочую одежду кого-то из слуг и ушла бродить по замковой территории. Возвращаться в башню не хотелось – я понимала, что Тиса и Весна будут ломиться ко мне в комнату, давясь смехом и уточняя, каково это, голой ходить по улице, раз уж принесённое ими платье так и осталось лежать в банях. Мне совершенно не хотелось их видеть, красивых, нормальных и полноценных. Я же, мать его, Солнце, мне нельзя орать на служанок.

Если я и есть всего лишь сосуд для божьих сил, то сейчас я очень недовольный своим существованием сосуд.

В сопровождении Снежка я вернулась к лестнице, где и застыла в тяжких раздумьях чем мне занять свою тушку. Серьезно, предрассветная принцесса – это просто приговор к пожизненному бесцельному потреблению воздуха и пищи. Меня ничему не учили, кроме молитв и «святых» наук, положенных монахам и, почему-то, самому Солнце-богу в моем лице.

Мне объясняли про жреческий транс, про молитвы, про восхищение Солнцем и поклонение ему, про то как правильно клянчить у него благодать(вообще, как бы цинично не прозвучало, любая молитва для меня в некоторой мере просто разговор с самой собой). Тот факт, что раз уж я Солнце, то я должна бы родиться со всеми этими трансами и восхищениями в башке, Сокола не смущал: учи, и все тут.

Зато элементарно научить меня верховой езде не взялся никто. Как и фехтованию, и иностранным языкам, и лекарским премудростям. Профессия лекаря мне, между прочим, всегда очень нравилась, но Сокол почему-то считал, что раз я могу плевком исцелять какие-то там опухоли, значит, я по умолчанию лекарь и нечего тратить мое время на всякую чушь.

С улицы, прямо из-за приоткрытого окна, раздался тонкий голосок Весновницы:

– Со-олнце! Со-о-олнце!

Я, понадеявшись, что это она небесное светило науськивает из-за тучки вылезти, поспешно отступила вниз по лестнице. Второй этаж маленький, там особо не спрячешься, особенно, если Весну увлечёт игра в прятки и она начнёт привлекать знакомцев из стражи и слуг. А вот на первом можно спрятать армию, у нас там и кухня, и все комнаты прислуги, и оружейные. Рядом с оружейными, где вечно ошивалась стража, боялись в одиночку ходить все служанки замка. Бравые защитники, охочие до женского тепла, очень любили затаскивать девушек в закоулки и лапать без их согласия. На меня, впрочем, это не распространялось. Хотелось бы посмотреть на стражника, который посмеет меня куда-то потащить, и уж тем более на того, кто отыщет на моих костях за что полапать.

Сопровождаемая Снежком, я быстро спустилась по узким ступенькам и рванула прочь от выхода из замка – в сторону комнат уличной прислуги. Как всегда, коридор у их жилья был щедро загажен крысами и истоптан многочисленными отпечатками чьих-то ног. Сырость стояла страшная, впрочем, меня она нисколько не трогала – тоже сомнительный дар Солнце-бога. Когда я была маленькой, мой младший брат, вечерний принц, вечно жаловался, что я его обжигаю. Обжигаю, как же.

Услышав какой-то шум в дальней части коридора(то ли Весна с тыла решил зайти, то ли какой садовник закончил пытать кусты и решил вернуться в замок), я резко завернула в сторону и, миновав кладовку в которой копошилась старая поломойка, выскочила в «кухонную» часть.

– Солнце! – донеслось мне в спину.

Ага, значит, все же не садовник. Весновница, мать её налево. Голосок уже не такой весёлый, может, устыдилась, что забрала моё старое платье и вынудила свою благодетельницу чуть ли не голой по замку бегать.

– Глупая Весновница… она нас не найдет, да, мордашка? – шёпотом поинтересовалась я у семенящего рядом Снежка. – Глупая Весновница… Глупая, красивая Весновница…

Весна совершенно не понимала, каково это – быть отличающимся от всех уродливым недочеловеком, и упрямо пыталась помочь мне превратиться в подобное себе «нормальное» создание.

Прокравшись по коридору рядом с пекарней, откуда доносился гомон поваров, я едва было не свернула на скотный двор, по счастью, божественный аромат навоза и гнилой травы вовремя предупредил меня о том, куда ведет избранный путь. Вот в той части замка, что примыкает ко двору, я не бывала уже лет семь или восемь. Снежок возбуждённо задёргал носом, поводя мордой вниз и вверх. Оно и понятно – здесь где-то должна быть комнатка нашего мясника, добрейшего парня, который почти что каждый день тайком подкладывал мне под дверь дохлые цветочки и свежие булочки, позаимствованные из пекарни. Подкладывая угощение, он искренне считал, что я не догадываюсь о его доброте. Узнать же благодетеля, чьи подарки начались с два года назад, было проще простого: Снежок так привык к запаху, который оставался на пирожках с мясом, скармливаемых ему вечером, что перестал рычать на его обладателя.

В любом случае, бедняга мясник в жизни не стал бы меня прогонять или сдавать Весновнице, если я спрячусь у него в рабочей комнате. Так что вполне сносный способ отсидеться, да и Снежок косточки помусолит.

Но увы, мастерская «мясных дел мастера», как значилось на табличке, была заперта на ключ, а со стороны комнатки чернорабочих, где замковые мальчишки чистили овощи, мыли крюки и ножи мясника и мешали из остатков пищевого мусора кормежку для замковых свиней, доносился подозрительно громкий гогот. Видать, мясник устал от одиночества и пошел травить байки этим заморышам.

Конечно, заявиться в «кабинет» черни и ледяным тоном потребовать мясника на пару слов мне ничем не грозило – ну подумаешь, удивятся мальчики сверх всякой меры, так от удивления, небось, не умирают. Проблема только в том, что я выгляжу как проклятое чучело. Всё ещё чуть сырые нечёсаные волосы, грязноватая мужская одежда не по размеру, и Солнце во мне выдают только пёстрые пряди и жёлтые, как у кошки, глаза.

Они будут смотреть на меня, как на урода. Какие-то мальчишки, нанятые чернорабочими в замок, половина из которых сироты, а другая половина – сыновья нищенствующих слуг, будут смотреть на меня с презрением и омерзением только потому, что я выгляжу уродом.

Твердо было решив направляться назад, ибо за поворотом уже находились склады провизии и там всегда крутилась стража, охраняя и подъедая наши запасы, я невольно задержала взгляд на темной, почти что слившейся со стенным камнем двери. Краешек ее был приглашающе продавлен внутрь дверного косяка, что свидетельствовало о том, что дверь не заперта.

Обычная с виду дверь: чуть потемневшая от сырости, с темными наличники с весьма схематичной резьбой. Ручка – простое толстое кольцо, таблички нет.

Кольцо было неприятно шершавым и липким. Поспешно отдернув руку, я бегло осмотрела свою ладонь. Буроватая, то ли ржавчина, то ли застарелая кровь, что тоже вероятно, все же напротив мясничьего логова стоим. Наверное, склад инструментов для убийств бедных коровок и свинок, мясник часто пользуется этой дверцей во время работы, вот и заляпал ручку.

Впрочем, Снежок как-то подозрительно яростно рвался попасть за дверь, тычась носом в косяк и поскуливая, словно там были не ножи и крюки, а свора молодых течных сук.

С трудом схватив толстошкурого пса за загривок, чтобы хоть как-то удержать, я с ноги распахнула тяжелую дверь, которая неохотно поддалась.

Сразу от порога начиналась ведущая вниз лестница, выщербленная, грязная, с четкими бурыми разводами на верхней ступени, на которую падал свет из коридора. Внизу царил мрак. Примерно на шестой низкой ступени он захватывал лестницу полностью.

Погреб. Обычный погреб, который в замке важно зовут «складом». Там наверняка хранятся сыры или сырые овощи, то, что требует сухой прохлады при хранении.

– Или пыточная камера, – мрачно добавила я вслух, – Смотри, Снежок, вот кровь невинных жертв, которых Марник пытает своими мясницкими ножами, а потом за ноги вытаскивает наверх, чтобы скормить свиньям.

Снежок послушно обнюхал первую ступеньку, лизнул кровавый узор, фыркнул и снова голодными глазами уставился вниз.

Учитывая мою совсем не солнечную больную фантазию, мне мгновенно представилась дохлая течная сука с разрубленной шеей, которую добрый мясник убил и спрятал на складе продуктов, надеясь закопать к вечеру, как дел станет поменьше. Запах же остался, вот Снежка и выворачивает наизнанку от желания спуститься вниз.

Да уж, если у моего коллеги на небе такая же фантазия, странно, что он не устроил еще всемирный потоп или нашествие бешенной саранчи.

– Снежок, ищи Жаврика! Жаврик! – приказала я псу. Снежок обиженно прижал уши, понимая, что его пытаются отвлечь от желанного подвала. Другого способа прогнать пса не было – даже если захлопну за собой дверь, этот кривляка будет жалобно выть на пороге, пока не соберет всех слуг с Весновницей во главе.

Снежок плохо поддавался дрессировке, и из всех людей искать соглашался лишь мою мать и младшего брата, рассветного принца Жаворонка, ну или просто Жаврика.

– Жаврик, Снежок! Где Жаврик? Ищи Жаврика! – повторила я, дергая пса за складку шкуры на загривке. Снежок горько, совершенно по-человечьи вздохнул, и нехотя отошел от дверного проема, не спеша потрусив по коридору на поиски Жаворонка. В иных аспектах он был идеально послушен.

Я осторожно прикрыла дверь и стала спускаться по лестнице – благо, что вижу даже в кромешной тьме. Картинка тёмной комнаты без источников света для меня не ясна, но и полностью беспомощной я в темноте не остаюсь.

Ступеньки были почти покатыми, стёсанными временем. Вскоре показался конец лестницы, ознаменованный арочным проходом.

Осторожно придерживаясь руками за потрескавшийся край арки, я заглянула в комнату.

Тьма в моих глазах пестрела багровыми и тёмно-синими силуэтами. Выложенный плитами пол обжигал ноги могильным холодом, воздух был неподвижен, но затхлости не ощущалось.

На ощупь, касаясь выступающих из темноты черт предметов кончиками отросших ногтей, я начала продвигаться вглубь комнаты. На полу у входа обнаружилось дурно пахнущее корыто, на ощупь крепкое, но по запаху будто бы начавшее гнить. Запрокинув голову, я увидела несколько жердей, протянутых под потолком и теряющихся в темноте у невидимых с такого расстояния стен. Местами на жердях висели короткие, почти тупые крюки и звенья оборванных цепей.

Солнце! – плеснул снаружи голос Весновницы, и я почувствовала себя утопленницей на дне озера, окликаемой с берега.

Осторожно раздув на собственной ладони огонёк, я отпустила его летать по комнате. В старых писаниях их называли зорчами – крошечные огоньки веры. В прежние времена я зажигала их сотнями. Сейчас с трудом смогла бы создать хотя бы пару.

Одинокий зорч плыл по комнате перед моим лицом, и темнота обращалась огненными сумерками – теперь уже ясно выступали во тьме крюки, цепи и жерди, бурые разводы на плохо вымытом полу. Не глядя, я опёрлась рукой на то, что по невнимательности спутала с частью стены.

Пальцы вместо камня нащупали кости. Ровные ряды гладких рёбер, перемежённые остатками плоти.

Я не вздрогнула и не вскрикнула, но сердце у меня едва различимо дрогнуло. Скосив глаза влево, я увидела свиную тушу, подвешенную на один из крюков. Это было старое мясо – высохшее и частично обобранное. Ног у свиньи не было, и со спины были сняты целые куски плоти.

Обойдя свинью по кругу, я с явным усилием отогнала зорч подальше от себя, к центру комнаты – в его свете вырисовались ещё одна свиная тушка, более свежая на вид, и висящий почти в центре костяк коровы. Отрубленная безглазая голова лежала на старом столе у стены. Отрезанные ноги висели на отдельных крючьях.

Хмыкнув, я принялась расхаживать по мясному погребу, с интересом разглядывая раны на давно уже мёртвых животных, трогая места, где Марник отрубал в суставе конечности, ощущая, как пальцы стали липкими от ещё остающейся в мясе крови.

Не то чтобы это место вызывало у меня море симпатий или казалось уютным, но и явного отторжения не возникало. Жаль, что едва ли получится здесь отсидеться и по-настоящему испугать своим исчезновением нерадивую Весновницу. Занять себя в этом месте просто нечем, разве что изучать по тушам тяжкое ремесло мясника, а потом шокировать Марника своим интересом к этому делу.

Нарезая уже пятый круг по маленькому погребу в компании затухающего зорча, я предавалась дурным мыслям. В голову лезла то нелепая картинка, что я сейчас поскользнусь на застарелой луже крови, упаду, сверну себе шею, и буду лежать до самого завтрашнего дня, страдая от жажды и невыносимой боли, не имея сил даже кричать, то белые черви, яко бы копошащиеся в свиной туше. Для успокоения своей бурной фантазии, я осмотрела и даже ощупала свинку – та была свежей и в меру кровавой, а белого в ней было лишь прослойки сала, и никаких червей. Никаких луж крови, на которых можно было бы поскользнуться, кстати говоря, так же не было, лишь сухие красные полоски на тёмных плитах.

В голову забралась диковатая мысль укусить свинку за мясистую спинку. Впрочем, к своей дурной фантазии я давно уже привыкла. Иногда мне даже казалось, что, если не забивать мою голову религией, я обязательно буду думать исключительно о всяких гадостях, вроде тех же червей или пожирания сырого мяса.

Да я бы, пожалуй, даже попробовала прожевать обрывок свежего мясца, если бы у меня было чем отрезать себе кусочек(зубами рвать свежее мясо – это даже божественному сосуду не под силу) и была бы фляга воды прополоскать рот, если не понравится.

Нарезав еще несколько кругов по складу, я начала всерьез задаваться вопросом, а не покинуть ли мне это замечательное место. Наверняка Весновница уже обошла весь первый этаж, не нашла меня и вернулась на улицу, или пошла обшаривать верхние уровни замка. Впрочем, все равно придётся обратится к кому-то из слуг, чтобы мне принесли в комнату воды, вымыть ноги, а то пятки у меня уже побурели от хлопьев крови, налипающих с пола.

Что ж. Десять минут и можно, пожалуй, уходить. Тихонько вернуться в Предрассветную башню и отсидеться там.

Подойдя к самой старой туше из имеющихся – полностью выпотрошенным и лишенным всего лишнего бренным останкам коровки – я придирчиво понюхала свой потенциальный будущий завтрак. Хотя вряд ли ее подадут на королевский стол, судя по аромату. Скорее пустят на кормежку слуг.

Мясо пахло, как обычно, отвратительно, но что-то в этой отвратительности вдруг начало мне казаться знакомым и манящим. Откусывать жилистые волокна от этого старья мне не хотелось, но вот обсосать ребрышко…

Поток странных мыслей прервался так же резко, как и возник.

Обойдя тушу кругом, я остановилась напротив нее, там, где грудина была проломлена, и в щели между ребрами просвечивал розовый позвоночник.

У меня странная фантазия, я говорила? Идеи притаскивать в замок сирот и устраивать их у нас работать, целовать цветы и спасать щенков приходят ко мне в том же количестве, что и идеи жрать сырое мяса, или, к примеру, гладить позвоночники освежеванных коровьих туш.

Внутри туши, в кольце из ребер, было темно и моя рука со сползшим до локтя рукавом слабо светилось беловатым цветом. Позвоночник оказался холодным, чуть шершавым и даже приятным на ощупь.

Подняв взгляд, я несколько секунд разглядывала торчащий сверху зазубренный край крюка, на котором болталась туша. Очередная дурная мысль: интересно, каково это, висеть на крюке в этом подвале и смотреть на темную стену, у которой тебя разделывали на куски? Больно, само собой, но если, как эта туша, боли уже не чувствуешь?

Не знаю, что на меня нашло, но здравый смысл ко мне вернулся уже тогда, когда я, ободрав плечи и руки о торчащие края ребер, забралась внутрь туши и стояла в клетке ребер, где когда-то билось большое, коровье сердце, прислонившись своим позвоночником к хребту мертвой скотины. Острый зуб крюка поблескивал прямо над моей головой. Что ж, хотела чувствовать себя тушей – почувствуй себя тушей. Паршивый, сладковатый запах смерти прилагается, как и затхлый воздух, и странноватый полумрак внутри этой костяной клетки.

Идиотизм. Я уже начинаю сходить с ума от скуки. С некоторым усилием воли я рванулась прочь из трупа. Если забраться внутрь, протиснувшись в разлом груди, еще можно, то выбраться как-то не получалось. Вспышка паники, от которой погас мой единственный хиленький зорч, была короткой – пока до меня не дошло, что коровья туша, в общем-то, висит, и ее нижняя часть обрывается на уровне моих коленей, то бишь, мне достаточно просто сесть на пол и аккуратно вытащить плечи и башку. Почему я не сделала этого сразу, как только нашла выход – понятия не имею. Наверное, у меня просто закружилась голова. Я на несколько секунд закрыла глаза, силясь прийти в чувство. Хорошо хоть, не задрыхла, потому что дверь, ведущая наружу вдруг громко ударила о стену, распахиваясь, и по лестнице застучали торопливые, тяжелые шаги.

Я заметалась, насколько возможно метаться в этом гибриде гроба и трупа. Здравый смысл снова куда-то делся, я уперлась локтями в ребра коровы, подобрала ноги, прячась в туше полностью. Конечно, долго так не провисишь, ноги вывалятся, но все же.

Как чувствовала, что кто-то зайдет!

– Эй? – раздался неуверенный оклик, и по полу и стенам заплясали огненные всполохи, – Ребят, есть тут кто?

Марник. Интересно, с чего это ему вдруг пришло в голову спрашивать, есть ли тут кто? Я же дверь плотно прикрыла за собой, вроде не должно быть заметно, что кто-то заходил. Или он просто ищет кого-нибудь из черни и обходит помещения?

Послышалось его привычное, негромкое «та-а-ак!», после чего по окровавленной плитке зашаркали неторопливые шаги. Через секунд десять мимо моей туши, в смысле – мимо меня внутри туши, внимательно разглядывая плитку, прошелся наш мясник. Тьфу ты, вот я наследила, весь пол истоптан. Там, где кровью пол был вымазан особенно густо, на бурых узорах оставались отпечатки моих тощих ступней.

Локоть мой неловко шкрябнул по коровьим ребрам, соскальзывая. Звук получился тихий, но в мертвой тишине мясного склада Марнику наверняка показался похлеще барабанной дроби.

В ту же секунду бросив взгляд на коровью тушу, Марник даже не сразу остановился, сделал еще два шага вперед, прежде чем смог осознать увиденное в неровном свете факела

В своей мясницкой карьере он видел и гнилые туши, и червивые, и туши, которые были плохо подвешены и падали с крюков сами по себе, и туши в которые забирались кошки, обгрызая изнутри, и различных паразитов, портящих мясо. Полутораметрового человекообразного паразита, который своим телом занял все пространство внутри дохлой буренки, он видел впервые.

Видимо, именно поэтому он с ходу издал нечеловеческий вопль, шарахнулся в сторону, оступился, рухнул на задницу и, не прекращая голосить, начал активно уползать на своей пятой точке в сторону выхода. Оброненный факел не погас, но зачадил, откатываясь.

Я от неожиданности царапнула коленями по костяным прутьям своей клетки, ноги у меня вывалились, стукнув пятками по плитке. Стрельнуло глухой, быстро затихающей болью.

Марник продолжал уползать от фаршированной человеком коровы. Когда в его могучих легких кончался воздух, он на секунду замолкал, набирая новую порцию, и принимался голосить с прежней силой.

Я, совсем забыв про свой план вылезать из коровы через низ, с третей попытки прорвалась сквозь реберную клетку, в хлам разорвав рукава и ободрав плечи и лопатки. Брезгливо тряхнув руками, я застыла, мрачно глядя на достигшего стены мясника, чей вопль перерос в судорожные вздохи, а мокрое от пота лицо было перекошено ужасом.

– С.. Солнце…– прошипел он, хотя мне до последнего казалось, что выругаться матом ему хотелось сильнее, чем помянуть божье имя.

– Собственной персоной, – мрачно подтвердила я, насупившись.

Услышав мой голос, Марник неспешно поднялся, отряхивая руки и попутно бормоча взывания к Солнце-богу. До меня, кстати говоря, было гораздо ближе, чем до моего небесного воплощения, так что он мог бы уже говорить и в мою сторону, а не в низкий потолок, я скорее услышу и проникнусь.

– Т-твою ж…твою ж с-светлость… – прохрипел он сдавленно вместо молитвы, – Я…я сдох п-почти…

– Сдох не сдох, но заикаешься знатно, – буркнула я.

Просто прекрасно, я почти довела до сердечного приступа нашего мясника! Для полного счастья у него теперь должно развиться заикание и ужас перед мертвыми коровами, что бы он бросил работу и нам пришлось искать нового мастера мясных дел.

Объяснять ему, что у меня бывают странные фантазии и порой мне хочется ощутить себя мертвой коровой совершенно не хотелось. Марник разболтает Соколу или, что ещё хуже, матери, Сокол решит, что я двинулась и привяжет к шпилю на Храме, что бы я очищалась от скверны и дурных мыслей солнечным светом, пока кожа не почернеет.

Ожидая, пока Марник придет в себя и с ним можно будет вести осмысленный диалог, я бегло оглядела погреб, попутно пытаясь поправить одежду. Тело странно ныло, будто я только что встала с постели после нескольких часов сна в очень и очень неудобной позе, от которой у меня затекли все конечности разом.

Марник подобрал факел, со второй попытки кое-как вставил его в кольцо у прохода на лестницу, вытер ладонью с лица пот и медленно пошёл ко мне. Выглядел он паршиво. Даже не думала, что его так легко напугать.

– Это наш погреб, королевский, и мясо тут королевское, и вообще я имею право быть вездесущей и сидеть, где мне взду… – начала я оправдываться, но Марник умудрился перебить меня одним взглядом.

Подойдя вплотную, он поднёс руку к моему лицу, будто хотел убрать прядь волос, но коснуться не решился. Замер, одёрнул руку и пристально на меня смотрел минуты полторы, прежде чем осторожно уточнил:

– Ты в порядке?

Когда никто не видит и не слышит, Марник со мной на ты и по имени. Когда есть хоть один свидетель, он будет изображать преданного слугу и звать меня на «вы» и через «вашу святость».

– Не то чтобы, но я не в порядке уже несколько лет, – буркнула я, пытаясь вытереть липкие руки о собственную одежду. – Я спряталась от Весны. Мы опять повздорили, ну я и спряталась, ты же знаешь, я частенько прячусь.

– Здесь? – Марник судорожно обвёл глазами погреб.

– Это неочевидное место. Кто, кроме тебя, сюда ходит?

– Чернорабочие, что помогает мне туши носить… Солнце, ты точно в порядке?

– В полном, – недоуменно ответила я, озадаченно склоняя голову набок. – Ты настолько меня испугался, Марник?

– Н-нет! – воскликнул мясник поспешно и улыбка его напоминала оскал, – Нет, просто… Тебя ищут уже несколько часов… Почти с самого полудня…

– Часов?

– Часов, – глупо повторил Марник, глядя на меня сверху вниз.

Это звучало как бред. Даже окончательно потеряв счёт времени, я не могла провести в бегах больше полутора часов, а в этом погребе – больше двадцати минут.

– Там Сокол, – вдруг обернувшись на выход, добавил Марник. – Он в Новом замке. Приехал, когда узнал, что ты пропала.

Несколько секунд я молчала, пытаясь понять, что происходит. Марник за это время успел стащить с себя рабочую мясницкую куртку из крепкой кожи и отдать мне. Словно во сне, я накинула поверх разорванной рубашки его куртку, глядя в пустоту, мимо мясника.

Голос Марника разрезал тишину и показался мне почему-то похожим на собачий рык:

– Ты ничего не слышала? Ничего не видела?

– А что я должна была слышать?

– Не знаю. Вечерние развели тут редкостный переполох. Они искали этого одержимого часа четыре, прежде чем признали, что по горячим следам тут хрена с два что отыщешь…

– Одержимого?! – переспросила я недоверчиво.

Я не видела одержимых Тенью уже несколько лет.

Но, понимаете ли, на одержимых очень редко написано, что они – одержимые. На самом деле их в замке всегда хватало, хотя бы одержимых самыми мелкими домовыми Тенями. На катастрофу выявление одержимого в Новом замке тянуло слабо.

– Одержимый, – повторил Марник. – Убил мальчика с кухни. Насмерть убил.

Я уже открыла рот, чтобы уточнить, как можно убить не насмерть, но осеклась. Рядовой одержимый – это нечто такое слюнявое, психованное, что заходится воплями ужаса при виде меня и Сокола. Они не убивают людей просто так, их легко найти и узнать. Другое дело, если человек одержим припадками, в которые он теряет разум и творит, что прикажет Тень. Такие – убивают, и таких – убивают. Потому что тому, кто несёт смерть невиновным, прощения быть не может. Серпом по горлу, и да здравствует Солнце, и я в его лице!

Наверняка одержимый уже в курсе о своем положении, и будет до последнего скрывать свою сущность, надеясь спастись. Да и Тень будет нашептывать ему идею сохранить свою жизнь, не позволяя прийти с повинной.

– А где убили? – спросила я настороженно.

– В комнатке чернорабочих.

– Почему я ничего не слышала?

– Ну, отсюда сложно что-то услышать… Ты давно тут сидишь?

– Минут двадцать.

– А убили мальчика – часов пять назад.

Часов пять назад, по моему мнению, было довольно-таки раннее утро, а полчаса назад из комнатки чернорабочих, где якобы свершилось убийство, доносился хохот подростков и даже, кажется, самого Марника. Довольно странно, что они собрались пороготать над местом убийства.

– Пойдём, – Марник неуверенно тронул меня за плечо, призывая следовать за ним. – Ужин объявят через полчаса и в коридорах будет куча народу.

Произошла некоторая путаница. Я решительно не понимала, какой может быть ужин, если у нас ещё обеда не было, но Марник выглядел растерянным и измотанным, и я не решилась грубить. Зато нашла в себе силы задать вроде бы глупый вопрос о точном времени, и была неприятно удивлена новостью, что скоро пробьёт шесть вечера.

Я провела в трупе коровы порядка пяти часов.

Впрочем, думать об этом не было сил. Я почувствовала ужасную жажду, усталость, голод… Надо же, как лошадь спала стоя в этой туше. Как только умудрилась? Коленки у меня защелкиваются, что ли?

Надо было возвращаться в северную башню. Как можно быстрее, пока дедушка Сокол, родная мать и бравые парни из Вечернего корпуса не начала гоняться за мной с криками «принцесса-а-а, а напредсказывайте, кто мальчика убил да покажите пальцем на виноватого!».

– Как я только смогла простоять в этой туше пять клятых часов? – прошипела я себе под нос, поднимаясь по ступеням.

Марник ответил почти сразу:

– В первый раз, что ли? Трансы твои поганые. Помнишь, как ты маленькая цепенела почём зря? Было, просто забилась в солому, у кормушки лошадиной сваленную, и лежишь, окостеневшая, глаза светятся…

– А сейчас у меня глаза светились?

Марник, как мне показалось, чуть-чуть замешкался, прежде чем осторожно ответить:

– Конечно. В ваших глазах был свет.

3 – Ястреб. Про Утренний корпус и мои грехи

– Не жалеть себя! Жалость к самим себе омрачит ваш разум и отдаст вас на растерзание теням в считанные дни. Лелея лишь чувство собственной обделённости и непринятости миром, вы сами пускаете Тень в свое сердце! Задавите в себе эти жалкие порывы опустить руки, сесть и расплакаться с мыслью, что все наши дела бессмысленны и ничтожны, и не изменят ничего. Как можно сомневаться в могуществе нашей веры, видя наши великолепные стены, золотые купола, тысячи прикоснувшихся к благодати Солнца нищих и калек, получающих здесь помощь ежедневно? Вы видели, как молитвы наших жрецов разрушали каменные стены, исцеляли тяжело больных, наставляли на путь истинный заплутавших и запутавшихся в собственной жизни!..

Вы только не подумайте ничего плохого. Я очень уважаю отца нашего небесного, Солнце-бога, и его преданного слугу и соратника Королевского Жреца Сокола в частности. И всегда внимательно слушаю все эти его утренние проповеди, если у господина Сокола возникает желание нам их читать (по счастью, желание возникает нечасто, наш корпус вечно обделён вниманием его святейшества). Но сегодня случай особый – вчера у Сокола какие-то чудаки с нашего корпуса пытались ростриг попросить. Якобы завалилось к его святейшеству двое наших и, рыдая горючими слезами, заявили, что жизнь тлен, монахами они быть больше быть не могут, ибо мир исправить им не под силу, и они, по своему же мнению, только прожирают впустую храмовые харчи. Странные ребята. Я вот, например, мир тоже исправить не могу, а уж харчей храмовых ем за шестерых, благо, чревоугодие у нас тут мелкий и незначительный грех, который Солнце по умолчанию прощает всем, кто регулярно на службы ходит. Так вот, из-за тех двух, так сказать, на редкость несообразительных и слабых душой ребят, которых так и хочется сравнить с какой-нибудь мелкой рогатой скотиной, господин Сокол решил, что мы тут все поголовно заразились от них пороком соплежуйства и малодушия, а посему нам срочно надо прочитать лекцию на тему саможаления. И заодно поднять нас в четыре утра, чтобы мы совсем уж прониклись важностью этой проповеди.

За окнами царила тьма тьмущая, и наверняка по тьме этой активно шастали Тени. Многочисленные свечи щедро бросали дробные отсветы и блики на лица других монахов, заставляя их щуриться. Мне же ничто не мешало стоять и безо всяких прищуров лицезреть его святейшество Сокола – блики до меня почти не долетали, тела товарищей служили надёжной защитой для моего лица.

Даже немного обидно, что я настолько ростом не вышел. Новички, переведённые в наш храм недели две назад, и то были выше меня на полторы головы, а им, на секундочку, всего по четырнадцать лет. Конечно, отсутствие лишнего света и уютный полумрак среди спин собратьев – это отчасти хорошо, но не сегодня. Сегодня я бы предпочёл, чтобы у меня над душой постоял кто-нибудь в меру жестокий, кто будет светить мне в морду целым факелом и поминутно отвешивать то пощечину, то пинок, то отрезвляющий вопль на ухо, а то я сейчас усну. Сокол тем временем продолжал:

– Как может быть бессмысленно то, чем жили ваши славные предки и чем будут жить ваши потомки? Ведь вы – каждый из вас – часть нашего бесконечного солнечного круга жизни и добра, ведь именно из ваших, на первый взгляд мелких и незначительных добродетелей, создаётся основа нашего мира, мира, где Тени занимают место приниженных тварей, а Солнце-бог щедро освещает каждый дом. Мы, возможно, счастливейший из народов земли, а вы, именно вы, Утренний корпус, счастливейшие из духовенства нашего Бога. Разве приходится вам надрывать силу духа и тратить юную память на заучивание тысяч молитв и песнопений, как вашим братьям из Полуденного корпуса, разве требую я от вас той безупречной чистоты нравов и помыслов, что от ваших старших братьев? Разве приходилось вам сталкиваться с болью, болезнями, страданиями, кровью, как монахам и жрецам Вечернего корпуса? Вы даже не знаете, что такое страдание и смерть! – на этом моменте укоряюще раскашлялись представители нашей Утренней больницы и особенно громко кашляли, вроде бы, те, кто ухаживал за палатами умирающих. Сокол этого даже не заметил, – Вы, Утренний корпус, одарены самой мирной и спокойной, лёгкой жизнью! Ваш труд приятен и лёгок! – раздался укоряющий кашель с той стороны, где кучковались монахи, у которых послушание заключалось в уходе за скотиной и полями, от которых питались все обитатели Королевского Храма, – Вы даже не знаете настоящей работы! Играючи и легко проходит ваша жизнь!

Конечно же, так всё и было, я мог подтвердить. Каждое второе утро я играючи и легко просыпался в семь утра, после крепкого и сладкого трёхчасового сна, и летящей походкой бежал скорее к колодцу, потому что вода на кухню всё ещё почему-то не переносится по молитвам полдников, а ездит туда на плечах дежурных при кухне ничтожных монашков вроде меня и моих соседей по келье. После этого я прощался со своим соседом Кори, который играючи и легко бежал отдыхать на поле: он и другие ребята там, как правило, потехи ради наперегонки копают картошку, рвут сорняки и предаются прочим видам досуга. Вместе со Златом мы играючи и легко шли в корпус, где Злат, повеса и лодырь, каких мало, не нюхавший настоящей крови, щелкал топориком дрова, что семечки, исключительно себе на потеху, а потом, затопив печь, греющую наш коридор (он топит нашу часть корпуса), играючи бежал мыть полы в школе при Храме, помогать своей подруге Лиственнице приводить в порядок архивы, а порой ему даже везло, и он занимался такой плёвой работой, какая другим корпусам только снится. Например, таскал тяжелые тележки с едой в другие корпуса, или убирал стойла, или прислуживал при отпеваниях, ведь это такое удовольствие, стоять шесть часов подряд неподвижно, держа в руках обрядовые подсвечники.

Я сам, если меня удавалось добудиться, как правило работал при больнице. Легко и играючи перестирывал простыни за больными, делал перевязки и мыл немощных стариков, кормил с ложки, мешал лекарства и приободрял болящих. А по вечерам, когда настоящая работа бывала закончена, шёл отдыхать в конюшню или коровник – люблю, знаете ли, легко и изящно почистить копыта лошади и сыграть с тем же Златом в любимую игру «кто быстрее вычистит от дерьма стойла Зорьки и Бурёнки».

Не жизнь, а сказка.

– Ща будет требование, чтобы мы, свиньи неблагодарные, полдникам и вечурикам на входе в пояс кланялись и рыдали от умиления, как они, бедные, трудятся на благо мира, пока мы отдыхаем, – вполголоса произнёс Кори, даже не пытаясь придать лицу хоть какое-то уважительное выражение. Сокола он не любил.

– Особенно полдники, – сонно ответил Злат, которого я едва расслышал – он стоял по другую руку от Кори, – Бедные, бедные полдники, сидят целыми днями, книжки читают, молитвы читают, проповеди читают, так читать устают, глаза болят, языки отваливаются, не то что мы, лентяи прокопченные.

– Потому что, как известно…– начал Кори, но его перебила звонкая оплеуха.

Остролист, стоящий за нашими спинами, треснул по загривкам обоим – и Злату, и Кори.

Сокол тем временем распинался дальше:

– Мы живём на острове спокойствия и мира, так будем же ценить это! Я хочу, чтобы каждый из вас помнил: мы все – дети Солнца, и наш мир в первую очередь построен на том, что мы обязуемся думать о ближних чаще, чем о себе. Иной ход мыслей губителен! Любое отступление от закона Солнце-бога губительно! Среди вас едва ли есть путники, но расспросите своих более мудрых собратьев из Полуденного и Вечернего корпусов: они расскажут вам про Архипела-а-аг! – на последнем слове голос Сокола взлетел до потолка залы, хватанул петуха и тут же оборвался. Кто-то за моей спиной старательно закашлялся, пряча смех, – На Архипелаге царит жестокость и злоба, там Тени процветают и побуждают островных воинов проявлять жестокость и ненависть, там – обитель азарта, войн, ссор и интриг между Орденами, там девушки не блюдут чести своей, а мужчины не видят в пьянстве и жесткосердечии порока. Вы что, хотите, как на Архипелаге?!

Я почти дрых, то и дело начиная заваливаться вперёд. Да-да, да будет свет, Солнце, радость, и славься наша принцесса, которую, судя по тому, что в Королевском Храме она не появлялась уже лет пять, уже сожрали Тени. Сложно думать обо всей этой ерунде, то есть, об этих серьёзных и нужных вещах, когда алый узор на плитке пола то и дело дробится в бессонных очах и начинает опасно расплываться (а порой и приближаться).

Видимо, я всё-таки почти уснул, потому что каким-то образом мое тело вдруг переместилось на шаг вперёд, а стоящий впереди Коля испуганно обернулся, попутно шёпотом ябедничая Солнцу, что я бодаюсь. Скорчив виноватую гримасу, я шагнул назад, попутно едва не сшиб с ног заслушавшегося трелями Сокола Скорослава и отдавил ногу стоящему с другой стороны Громославу. И Кори, и Гром лишь слегка потеснились, реагируя на толчки. Хороший мы, монахи, всё же народ. Жирный сонный боров в моём лице распихал всех соседей, и ни одной шуточки или злого взгляда.

Королевский Жрец Сокол, всё ещё стоящий на возвышении и угрожающе потрясающий то посохом, то бородой, кажется, наконец решил завершить свою проповедь, и я невольно вздохнул с облегчением. Вот взбрело же старику в такое время языком молоть! Даже Солнце-бог ещё дрыхнет, а его дети уже на ногах.

– Так не поддавайтесь пороку саможаления! В мире достаточно несправедливости и теневых козней, на которые стоит обратить свое внимание и свое желание помочь, – Королевский Жрец замолк, подарив мне иллюзию, что все закончилось и желание зааплодировать по этому поводу. Хмыкнув, он растянул губы в странной, как будто сердитой улыбке, – А сопли мотать нечего. Ваша Настоятельница вообще принцесса по крови, и ничего, работает со всеми наравне и грехов себе не прощает.

Наша Настоятельница, жрица Чистоглазка, похожая на бледное и печальное изваяние какой-нибудь древней мученицы, стояла по правую руку от его святейшества, широко распахнув глаза и неотрывно пялясь в одну точку. Бытует легенда, что она умеет спать с открытыми глазами прямо на службах и только тем до сих пор и жива. Сокол у нас любит дёргать Чистоглазку хоть бы и в два часа ночи с комментарием «Так уже скоро утро!».

– Относитесь серьёзнее к своим обязанностям, мои дорогие, – проговорила она, не меняя направления взгляда, – Солнцу служить – не шутки шутить, и ваши богохульные речи и дерзкие проступки вовсе не покажутся ему забавными.

Я был в этом не уверен. Солнце-бог – сущность со специфическим, но с весьма развитым чувством юмора. Других объяснений, почему я, любитель отсыпаться по утрам до полудня, был им засунут в Утренний корпус, вроде как нет.

– Нужно работать на благо храма! Вы ведь хотите стать жрецами? – поддакнул откуда-то от алтаря помощник Настоятельницы, младший жрец Утреннего корпуса, Долгослав.

Я не хотел быть никаким жрецом. Я хотел кинуться пред Соколом на колени и прокричать: «Умоляю, закругляйтесь! Я не спал две ночи, а днём пахал, как осёл на руднике! Если вы собираетесь нас мучать до самого рассвета, лучше сразу принесите меня в жертву Солнцу! Я не выдержу!».

Чья-то рука заботливо легла мне на плечо. Полуобернувшись, я увидел размазанный, двоящийся силуэт.

– Ты опять не смог уснуть ночью? Я же давал тебе снотворное. Ты выпил? – прошептал силуэт, и лишь по голосу я отличил среди других расплывчатых силуэтов Остролиста, самого толкового из бестолочей нашего корпуса. Ему было около тридцати, он имел большие заслуги и аж четырнадцать рун, к которым прилагалось полное право стать жрецом (на него даже полдники засматривались), но Острик желал оставаться монахом, утверждая, что корпус без его поддержки рухнет в считанные дни, а Чистоглазка повесится с горя.

– Я выпил в два часа ночи, – проблеял я тихо, – Но оно начало действовать только через час, а потом был сбор на проповедь.

Остролист вздохнул. По некоторым причинам он прекрасно знал о моей бессоннице и полной беспомощности по утрам. Пытался меня лечить снотворными травками, надеясь, что я начну засыпать вечером и просыпаться утром свежий, здоровый и пышущий желанием работать, но сегодня его план сломался о внезапную проповедь Сокола. Я только-только уснул, отравленный снотворным зельем, и почти сразу меня растолкали на общий сбор.

Ну, вот не сплю я по ночам, я утром сплю, да иногда ещё днём. Вот такое я порождение тьмы.

– Попытайся не упасть снова в обморок. Когда Королевский Жрец уйдёт, я найду, где тебе поспать. И серьёзно, тебе бы пора, что ли, подумать о переходе в Полуденный корпус. Ты же так помрёшь скоро, от недосыпа, – Остролист, предусмотрительно придерживая меня за воротник, чтобы я не упал, покосился на Утреннее Зеркало, за которым, кажется, тьма тьмущая начала медленно превращаться в просто темноту. Просто отлично. Рассвет, мать его, близок.

– Так утро вот-вот…– я не договорил, прерванный собственной смачной зевотой, – Чистюля меня убьёт.

Чистюля, она же Чистоглазка, продолжала притворяться статуей. Вообще давать клички у нас тут не принято, но обращение «Чистюля» к ней прилипло ещё когда я был совсем маленьким и печальным. В моём детстве Чистюля была монахиней, даже не жрицей, и с удивительным терпением прощала окружающим панибратство.

Возможно, ей по самое горло хватило почестей младшей принцессы, которыми её кормили в прошлой, до-храмовой жизни. Даже став Настоятельницей, она спокойно относилась к обращениям на «ты» и без приставки «госпожа».

– Не тронет, – буркнул Остролист, – Я с ней поговорю.

– Ты мой брат на веки вечный, Острик, – пробормотал я, понимая, что картинка перед моими глазами совсем поплыла, а в башке на секунду стало пусто и мягко, словно череп перьями набили, – Знай, что твой портрет давно пора бы уже повесить в Зале Святых Лиц и вообще, счастья тебе, благодетель мой.

– Яс, ты молчал бы лучше, – добрым голосом посоветовал «благодетель», – Долгослав на нас смотрит, как вечурик на одержимых.

Долгослава я не видел, картинка смазалась, голова трещала так, словно между ушей у меня было сорочье гнездо, принадлежащее многодетной птичьей семье.

Его святейшество Сокол всё не затыкался, пророча нам конец света, если мы не будем паиньками. Голос его стал неразборчивым гулом, глаза мои невольно закрылись. Я сосредоточился на том, чтобы остаться стоять, а не упасть под грузом сонливости.

Впрочем, через несколько секунд Остролист тряхнул меня за шиворот, заставив встрепенуться. Сокол, да продлятся его дни, замолк, стоящие рядом монахи смотрели на меня с вежливым укором, а некоторые даже старательно кашляли, пряча неуместный на проповеди смех.

– Не смей спать! – прошипел мне на ухо Остролист, а стоящий теперь чуть впереди Златосвет выразительно чиркнул пальцем по горлу.

– Да не сплю я! Я слушаю!

– Ты храпеть начал, балда!

Надеюсь, я не сравнялся по оттенку с собственной алой рясой. Королевский Жрец, вдруг показавшийся мне возмутительно близко стоящим, смотрел на меня как на всемирное недоразумение, как на пробравшегося в храм котёнка, как на явившегося на молитву в исподнем, да как на самое презренное существо на земле он на меня смотрел! Открыл рот, начал что-то говорить, протянув ко мне руку и совершенно невоспитанно тыкая в меня пальцем. Я толком ничего не слышал – гул в башке смешался с грохотом собственного сердца – но был уверен, что Сокол пересказывает на моём примере очередные пороки.

Во мне шелохнулось что-то, отдалённо похожее на злость, впрочем, в Утреннем корпусе злость – редкая гостья, и ничего удивительного, что это дрянное чувство почти сразу треснуло во мне и растеклось глухой обидой. Небесное светило, что ты пальцем-то в меня тыкаешь, как в ворьё какое-то? Что вы все на меня уставились, собратья любимые? Может, уже закончите кашлять, да похохочите в голосину, чего уж стесняться?!

Я вообще здесь не по своей воле! Я не хотел идти на эту проповедь в четыре утра! Я, в конце концов, и монахом-то быть не соглашался, а даже если за согласие приняли какой неосторожный кивок, данный мной в неполные восемь, то я никогда не просился в Утренний корпус! И вообще, у меня бессонница уже неделю, я с ног валюсь, я работаю сквозь недосып, можно мне хоть капельку понимания?!

Хохотать с меня в голосину или хотя бы поддерживать речи Сокола одобрительным гулом никто не стал, но я, взбрыкнув, резко развернулся и попёр к двери, расталкивая плечами толпу собратьев.

– Ястреб! – Остролист попытался меня остановить, но не преуспел.

Обида во мне мешалась со стыдом: только такая бестолочь как я мог задрыхнуть на проповеди Королевского Жреца.

– Бестолочь, кретин, сова-сплюшка…– ругал я сам себя и на самого же себя обижался, – От тебя одни проблемы, Ястреб, горе ты луковое, Ястреб. Тьфу! Единственный из утриков, кого могут выгнать! Позор и срам. Чучело предрассветное.

Неудобно всё-таки быть монахом. Никакого шанса долго обижаться на родной корпус этот самый родной корпус мне не оставляет. Попробовал бы кто из вечуриков повторить мой подвиг – дерзко расхрапеться прямо на проповеди Сокола, а потом, не извиняясь и не пытаясь изобразить раскаяние, убежать в рассвет, мысленно ругаясь. Да такого вечурика собственные братья по корпусу бы отловили, силой на колени поставили и заставили бы извиняться перед Королевским Жрецом. А меня – отпустили с миром.

Хороший у нас корпус. Даже моя лень и моё нежелание подстраиваться под ранние подъемы тут не осуждались и не высмеивались, а наказанием было только то, что я в родном храме, где живу с шести лет – как чужой.

Я самый тупой и бестолковый монах Утреннего корпуса, живое воплощение безответственности и мелких пороков.

Впрочем, моё желание спать никто не отменял. Добравшись до выхода из Королевского Храма и попутно загоняв себя до отдышки, я направился на запад – в сторону Вечернего корпуса. Там много запущенных садов, полных мягких, неживых теней, укромных углов и чистых колодцев.

Углубившись в эти заросли, я завалился, как последний пьяница, под какой-то куст, и наконец задрых. Все планы на день оказались разрушены одним неосторожным всхарпом. Ну и Тень с ними…

Снился мне прекрасный сон, в котором я был монахом Вечернего корпуса и у меня были серпы вкупе с правом дрыхнуть до полудня и не спать до рассвета.

Спать – это вообще моё призвание и истинное предназначение. Вот кажется: начало мая, пусть погода тёплая, но земля-то ещё не прогретая, особо не полежишь, но мне это не мешало вообще. Я проспал восхитительно долго, и проснулся уже тогда, когда мой корпус сдал пост полуденным ребятам. И не просто сдал – уже отгремела Главная служба, и через часок-другой, судя по положению небесного светила, в права вступали отважные вечурики.

«Время вечуриков» длится до глубокой ночи, а потому их корпус обычно отсыпается почти до самого полудня. Сейчас же издалека слышались голоса – верный признак, что вечернее братство готовится принять вахту и поголовно бодрствует. Пять вечера и близлежащие часы – самый неудобные для времяпрепровождения в братском Вечернем корпусе, ближе к этому времени просыпаются даже те, кому разрешили спать до обеда и кто не занят ни на каких послушаниях – начинаются тренировки, переклички, раздача заданий на вечер и ночь, маленькие закрытые «вечерние» службы для избранных. Корпус становится похож на торговую площадь.

Через сад возвращаться не хотелось. По утрам и вечерам там безлюдно, но вот сейчас наверняка куча старших монахов тайком балуются вином и просто отдыхают с приятелями от надзора жрецов. Никто меня не побьёт за то, что я в чужом корпусе, но вот поулюлюкать вслед эти ребята вполне могут, пошутить всласть, рожи покорчить, а у меня и так настроение дерьмовее некуда, нету у меня сил сейчас прощать братьям-вечурикам их «безобидные» шутки. Вздохнув, я поплёлся в обратную сторону от храма – к выходу на Берег Ясного Заката, узкую улочку с длинным названием, что тянулась вдоль построек Вечернего корпуса и по берегу крошечной, перепрыгнуть можно, речки. Налево пойдёшь – в город придёшь, направо пойдёшь – к лесу забредёшь.

К лесу я и побрёл. Условно лес этот считался уже не нашим и даже не городским, а непосредственно королевским, туда даже без спросу ходить было нельзя (ну как нельзя, если тихо и не сталкиваться с лесничими – можно). Я хотел дойти до юго-западной границы храмовой территории и тихо вернуться домой через самую безлюдную, «жреческую» часть Вечернего корпуса и через главную площадь, где всегда столько народу, что меня не заметят.

День выдался на погоду чудесный, но по настрою – ужасный. Я шёл по берегу, тёр глаза и продолжал себя ругать. С опозданием стало стыдно не только перед Остролистом и перед Чистюлей, но даже перед старым Соколом.

С другого берега речушки, где зеленел недавно посаженный вместо вырубленного подлесок, вдруг раздался шорох – я даже приостановился, но ничего толком увидеть не смог. За подлеском начинался настоящий лес – густой, хвойный, тянущийся километра на два так точно. Дальше, если я верно помнил, было поле, а за полем начинался замок.

Если бы я стоял не на земле, а на одной из галерей Королевского Храма – я видел бы Новый замок с его многочисленными башнями. Из них хорошо видны были четыре. Восточная башня – Рассветная, это владения нашего будущего короля Жаворонка. Южная – Дневная, там владения принца Огнемира. Западная Вечерняя принадлежит Красноцвету. Хорошо, конечно, принцы живут. Всем троим ещё и моих лет нет, а все уже по башне имеют. Есть ещё четвёртый принц, Грознослав, но ему башни не хватило – да ему башни и не надо. Он у нас планирует уйти в вечурики, и так активно и громко планирует, что слышно даже в нашем корпусе. Регулярно, оказавшись в Ярограде, он приходит под окна храма и орёт «возьмите меня Тени убивать!». Чудное дитя.

Северная башня будет самой близкой к нам. Предрассветная. Там живёт принцесса Солнце.

Бедная, бедная Солнце. Я тут не знаю, как с обязанностями обычного монаха справиться, у неё вообще клеймо Солнце-бога. Небось, требуют от неё вставать на рассвете, засыпать аккурат на закате и передвигаться летящей походкой да с постоянной песней на устах. Я её видел – правда, в детстве, но зато несколько полноценных раз и даже не то чтобы сильно издалека. По крайней мере, я бывал раз десять в первой сотне рядов, что стояли перед ней, и даже разок или два в первой пятёрке. Предыдущий Настоятель нашего корпуса меня туда маленьким за ручку проводил, чтобы я лучше видел.

Принцесса и до своего исчезновения выглядела затравленной, худой и такой несчастной, что хотелось ей пирожков с кухни принести в утешение.

Когда я завершил свой крюк и вышел на аллею, идущую через Вечерний корпус, вечурики уже начинали выходить в дозор. Они то и дело попадались мне, рыжие мужики в багряных накидках, все при серпах, все смотрят как оголодавшие волки, почуявшие корову, движутся не строем, а вразнобой, кто торопится в конюшню успеть «урвать» лошадку получше, кто едва тащится, как на прогулке, кто старается идти отдельно, кто чуть ли не под ручку прохаживается.

На вроде бы безлюдной «жреческой» части меня ждал неприятный сюрприз. Настоятель вечуриков, Дроздовик, стоял у самых ворот, ведущих к площади. Даром, что имя забавное – на его серпах столько крови, что мне от одного мысленного подсчёта жертв плохело. Я Дроздовика боялся до жути, до пропажи голоса и тряски коленок, хотя вроде сильно страшным он выглядеть был не должен. Рыжий от природы, мелкий, с меня ростом, глазастый как кошка. На вид ему было около пятидесяти, что ли, а голос его, особенно когда злился, истончался почти что в женский.

Дроздовик меня не заметил: что-то втолковывал одному из своих воспитанников. Паренёк выглядел вроде знакомым – но имя его я запамятовал. Среднего роста, крепкий, но в отличии от меня коренастость у него не перетекла в полноту. Волосы явно недавно подкрашивали, они так и блестели, будто начищенная медь, но видно было, что хна его берёт плохо – слишком тёмные от природы волосы, даже рыжими не хотят становиться. Ряса до дырок заношена, у накидки ползут швы в районе плеч, серпы носит как деревенский – один за плечом, один при поясе (городские носят оба при поясе).

Услышав мои шаги, парнишка чуть повернул голову, заглядывая за спину своему Настоятелю. Глаза чёрные, словно сам одержимый. Лицо его по-прежнему казалось мне смутно знакомым, явно виделись, хоть бы мельком, но имя всё не вспоминалось. Черноглазый мне дружелюбно кивнул, приветствуя и дёргая углом рта в подобии улыбки.

Я махнул в ответ ему рукой и поспешно отправился дальше, пока со мной не решил поздороваться ещё и Дроздовик.

Выйдя на площадь, я замешкался, не зная, куда идти. В сам храм, что ли, помолиться да поиграть в паиньку? Тихо пойти на скотный двор, где всегда есть работа? Или сначала к жрецам, покаяться?

Вопрос решился сам собой. Чистюля, похожая на злую осу, уже неслась ко мне от дверей храма. Бежать было глупо, к тому же меня теперь заметили и некоторые коллеги по корпусу, что до сих пор крутились на площади.

Не хочу вдаваться в подробности. Скажу только, что в родной корпус меня тащили за ухо, увы, мой до смешного маленький рост, позволял свободно дотягиваться до моих ушей даже Чистоглазке. Вообще монахов не принято прилюдно за уши таскать, но монахам не принято и посреди проповеди сваливать, чтобы поспать под кустом.

– Весь корпус! – выдала Чистоглазка, едва затащив меня в свой кабинет, – Весь корпус, от этого полудикого Скорослова до многоуважаемой старейшины Светломыслы, просили сегодня Сокола, чтобы тебя, барана, не выгоняли и не ссылали в другой храм, за то, что позоришь королеву! Что ты себе позволяешь, Ястреб?!

Я польщённо охнул, кое-как вырвав своё ухо и поспешно отступая к стене. Послышалось, или мне и правда ничего не будет, кроме возмущений Чистюли, раз за меня просила даже бабушка Светломысла?

Чистоглазка, продолжая изображать разгневанную осу, металась от окна к столу, сердито жужжа. Гриву она сбросила и её жиденькие русые волосы рассыпались по плечам. Она была возмущена. Даже не так: она была в ярости, в том максимально возможном накале ярости, какой доступен не имеющим права на злость утрикам.

Я устало опустился на стул, сцепил руки в замок и потупил взгляд. Ладно, к этому мне не привыкать, пущай орёт, я заслужил. Поорёт да и отпустит, мне главное, что в корпусе никто не злится.

– Весь твой корпус,– шипела тем временем Настоятельница, словно корпус вот вправду не её, а чисто мой, личный, собственный, трудом добытый,– как сговорился. Голубка из больницы принесла целых два листа доклада, по которому она, как врач, обосновывала твоё поведение болезнью, от которой у тебя обмороки, хрипы подозрительно похожие на храп, головокружения и перепады настроения! Скорослав притащил Златосвета и Сокольника и они чуть на тупом ноже не поклялись, что ты не храпел, а подавился мухой, которая залетела тебе в ноздрю, а сбежал от смущения и природной ранимости. Остролист плясал, как ярморочный зазывала, распинался изо всех сил чтобы всем объяснить, какой ты хороший, драгоценный и чудесный, и что твой побег говорит не о хамстве, а о высшей форме раскаяния. Но я, я-то знаю, что ты просто идиот, который привык ложиться спать не раньше первых петухов и не желающий менять привычки! Баран!

– Баран, – кивнул я, заинтересованный богатыми теориями моих коллег, – Так, Голубка сказала что болею, Кори давил, что это даже храпом не было, а Острик пытался замазать мои косяки расписыванием моих же достоинств… А ты что сказала?

Лицо Чистоглазки стало суровым и честным, как у пятилетней девочки-посыльной, требующий свой медяк за выполненную работу с нерадивого адресата.

– Я сказала, что я не стояла рядом с тобой, но мне кажется, ты вправду уснул стоя, вместо того, чтобы молиться Солнцу или слушать проповедь, – отчеканила она и тут же смутилась, – Конечно, потом я добавила, что ты наверняка сразу осознал свою ошибку и убежал, чтобы спрятаться и вознести Солнцу покаянные молитвы, и весь день тебя не было, потому что ты, конечно же, молишься, голодный и продрогший, несколько часов подряд…

Я тонко и невоспитанно заржал, не удержавшись, но быстро взял себя в руки.

– Яся, – шикнула на меня Настоятельница, пытаясь скорчить хмурую моську, – Ты очень крепко попал.

Впрочем, её ярость уже утихла. Побухтев ещё с минуту, моя ворчливая Настоятельница занялась приготовлением чая – куда более достойное занятие, чем отчитывание меня любимого, прошу заметить. Отдав мне чашку с напитком, от которого сильно пахло мёдом, рябиной и душицей, Чистоглазка грубовато погладила меня по волосам.

– Он что-нибудь ещё говорил? Ну, Сокол? – опасливо спросил я, подув на напиток.

– Спросил, почему вы так много кашляете на каждой его проповеди и предложил закупить вам шерстяных рубашек да утеплить комнаты.

Я едва не поперхнулся чаем, залившись смесью смешков с кашлем, которую освоил ещё на самой первой проповеди Сокола.

– Яся, – Настоятельница строго цыкнула, призывая меня к порядку, – Ты горе луковое, а не монах.

Яся не спорил, старательно булькал в чашку и притворялся паинькой.

– Ты же добрый парень. Добрейший. Доброты этой на целый бы Вечерний корпус хватить могло бы. И руки ведь у тебя откуда надо растут, ты и в больнице первый помощник всем врачующим, и на кухне самый активный помощник, пусть и с корыстным мотивом. И на скотный без нытья ходишь, животных любишь. И суть нашей веры понимаешь. И в корпусе тебя, дурака, любят. А безответственный – хоть топись! По ночам шляешься. И хоть бы ты уже по Ярограду, по трактирам каким шлялся, чем плохим занимался, так нет же. Ходишь по Храму всю ночь, как призрак, то мелкой уборкой занятый, то молитвой, то просто сидишь в зале, на изображения Солнца смотришь, и глаза у тебя как будто в трансе. Как тебя ругать за такое?

Я молчал, предчувствуя, что после похвалы последует вполне предсказуемый удар по самолюбию.

– Я-то вижу, что ты хороший, я б тебя и в жрецы пророчить бы решилась, – продолжала Чистюля, остервенело ероша мои бедные волосы, – Ты же в храме вырос, ты уже по-другому жить не сможешь.

– Ага, вырос, – ляпнул я, не удержавшись, – Родители вышвырнули на помойку, больного не захотели растить. А вы убогого подобрали. Ай!

Чистоглазка, едва не оторвавшая моё многострадальное ухо, тяжко вздохнула и, отойдя прочь, села за стол. Смотрела на меня без прежнего недовольства.

– Не выкинули…

– Выкинули на помойку! – упёрся я.

– Как у тебя совести хватает называть Королевский Храм помойкой? Я свидетель – я, я тебя принимала, когда ты к нам попал, я твою руку из руки твоей мамаши взяла. Тебя сюда привели, в храм, как положено по старому правилу предрассветных…

Я совершенно демонстративно закашлялся, перебивая Настоятельницу.

Чистоглазка была слишком хорошая для мира за стенами Королевского Храма. Поступок моей кровной матери до сих пор не помещался у неё в голове. Когда десять лет назад поздним вечером к дверям нашего корпуса явилась женщина с шестилетним мальчишкой и попросила позвать кого из монахинь для разговора, ей повезло наткнуться на монахиню, которая ещё несколько лет назад носила бархат, шелка и диадемы и звалась принцессой. Она передала меня в руки Чистоглазке, сказала, что они с мужем нищенствуют и не могут растить меня до положенных четырнадцати лет теперь, когда у них родился ещё один ребёнок. Она сказала, что я слабоумный и не разговариваю, и что она вверяет мою жизнь Солнцу.

Чистоглазка так растерялась, что какое-то время даже не признавала в корпусе, что меня отдали насовсем. Привирала, что у женщины, видать, тяжёлые времена, вот она и отвела старшего ребёнка на месяц пожить в храм. Многие ей верили. Меня даже никуда не отдали – и почти год все ждали, что за мной вернутся.

Но моя безымянная родительница пропала с концами.

– Она сдала тебя в храм, – повторила Чистоглазка упрямо, – И ты знаешь, что тебя оставил тут сам Настоятель. Он сразу понял, что из тебя выйдет хороший утренний монах, – Настоятельница чуть откинулась на спинку стула, предаваясь воспоминаниям, – Боже, мне было… Да, кажется мне было семнадцать лет, когда тебя привели.

– Она сказала, что я слабоумный. И что я не умею разговаривать, – процедил я, – Что такого больного как я даже в сиротский дом не примут.

– До сих пор не понимаю, зачем. Ты умел разговаривать. И выглядел запуганным, а не глупым. Помнишь, как ты стоял у ворот глубокими вечерами и раздавал вечерним, что с дозора возвращаются, спёртые с кухни пирожки? Семь лет ребёнку – а он спёр поднос с пирожками и пошёл кормить вечерних.

– Ну, подумаешь, – пробурчал я.

– А как ты носился по корпусу, когда освоился, всем тебе надо было помочь, каждому подсобить, всех уболтать. Воду таскать порываешься, в школу прямо сам бежал, в швейные мастерские ходил, к десяти годам уже сам себя обшивал, к двенадцати был первый помощник в больнице… Мелкий, тощий, кровью кашляешь, а желания другим помогать – до крыши и выше. Правда, но ночам ты всегда шатался, а утром спал как убитый, но с тебя по малолетству не требовали дисциплины какой-то. Думали, подрастёшь и подстроишься. – Чистоглазка опять вздохнула, изображая немыслимое горе от того, что я не оправдал её надежд.

Небесное светило, хвала тебе, что Чистоглазка моего младенчества не застала, а то бы мы сейчас до рассказов о моём агуканьи докатились.

– А теперь я вырос страшным, жирным, ленивым и до сих пор не умею спать по ночам, – буркнул я сердито.

– Регулярно нарушаешь посты и голодовки, спишь на службах, пропускаешь утренние послушания…– добавила Чистоглазка грустно, – Знаешь, я-то понимаю, что ты по духу наш, утренний, а по распорядку сна тебе разве что в вечурики вербоваться… Но Сокол-то этого не понимает! Что мне с тобой делать?

По виноватым глазам её было понятно – вопрос риторический. Что-то со мной уже сделали. Какое-то распоряжение старина Сокол отдал. Что-то нехорошее да будет.

– Чистоглазочка, госпожа вы моя обожаемая, – проговорил я вдруг севшим голосом, – А я что, могу по окончанию разговора нашего душевного, изобразить раскаяние да идти с миром в свою комнату, покаянно помолиться и пытаться уснуть, а утром приступать к работе?

Лицо у Чистюли стало совсем виноватым.

– Конечно, ты можешь зайти в комнату, собрать вещи, передохнуть перед дорогой…

От её безобидного ответа я подпрыгнул на стуле, как укушенный, невольно дёрнув правой рукой к груди – за сердце хвататься. Вещи собрать! Небесное светило мне в глаз! Выгоняют! Допрыгался! Дохрапелся на проповедях соколиных! Тени меня подери!

На горизонте жизни моей начало маячить что-то вроде перспективы поехать единственным монахом-сохранителем в заброшенный храм или, ещё лучше, в какое-нибудь вшивое захолустье, где работать настолько некому, что всем будет плевать на мой распорядок сна.

Видимо, на вид я стал совсем бледным и больным.

– Солнце сохрани, Ястреб, что с тобой?! – Чистоглазка вскочила, едва не опрокинув свой стол, – Аж посинел. Дышать можешь? Опять грудь сдавило?

Я, дрожащими руками цепляясь за стул, лишь шмыгнул носом и жалобно проблеял:

– В-выгнали-и-и…

Чистоглазка подбежала ко мне, отчаянно размахивая руками, будто разгоняя невидимую мошкару. К губам у неё прилипла жалкая, вымученная улыбка.

– Нет, что ты, кто тебя выгонит, ты просто уезжаешь…

– Ага, знаю, как я уезжаю. В село Псуподхвостово, в Огерохский край, на границы со степями кочевников, – поддакнул я, сдерживая внезапно подступившие к глазам слёзы, – На постоянное место жительства. Помощником местному подыхающему жрецу Гулиславу, которого должен буду обмывать, обстирывать и обслуживать, а как помрёт – куковать в его оставленном храме и силиться не подохнуть.

– Солнце сохрани, Ястреб, что ты мелешь?

– Выгнали-и-и! – упрямо взвыл я, аж голову к потолку вскидывая, – Выгоняют из дома отчего, второй раз за жизнь, правильно мамка меня вышвырнула, теперь ты вышвыриваешь, ты позволила Соколу меня выписать в какие-то болота, вот помру там в тоске по дому, а вы…

– Ястреб! – рявкнула мне Чистюля прямо в лицо, заставив примолкнуть. Я сидел на своём стуле и мелко трясся от ужаса. Уезжать из храма мне категорически не хотелось. Я в жизни Яроград не покидал, деревни настоящей не видал, а они меня, нежного, столичного, в храме выросшего, и к Теням на куличики отправляют!

– Ястреб, – повторила Чистоглазка, выдыхая и пытаясь глядеть с пониманием и лаской. – Ястреб, ты остаёшься числиться в Королевском Храме. Просто по распоряжению господина Сокола тебе будет дано задание, особое, важное, аж в самом Новом замке!

Я минуты две молчал, сдерживая икоту и всхлипы. От Сокола я ничего хорошего не ждал.

– С каких пор ты стала называть наказания заданиями?

– Тебя никто не наказывает. Тебе дают задание. Я тебя и искала для того, чтобы передать это задание.

– Мне?

– Тебе.

– В Новом замке?

– Да.

– Зачем я в замке? Там своих полудурков мало?!

Настоятельница совсем поникла, устало потёрла виски, будто у неё от моего нытья разболелась голова.

– Хватит меня сбивать с мысли, болботун. Давай сначала. Ты едешь в Новый замок…

– На генеральную уборку замковой часовни, на три дня, не больше? – с надеждой перебил я, вспомнив, что в замке есть часовня для молитв и иногда туда посылали дежурить монахов из нашего храма.

– Ястреб! – шикнула Чистоглазка, – Ты едешь в Новый замок, чтобы пополнить ряды…– она примолкла на секунду, будто пытаясь вспомнить сложное слово, и наконец полувопросительно изрекла:– …стражи?

Первая мысль была – в наказание меня отдали в прислугу замковой страже. Портки им стирать, кольчуги начищать, девок непотребных до покоев им провожать и за пивом до харчевни бегать. Мысль, что меня самого взяли в стражу мне даже в голову не пришла. Ну какой я, Тень мне в печёнки, стражник? Я на клёцку с конечностями похож, при виде меня в кольчуге и шлеме нарушители порядка разве что от хохоту помрут.

Чистюля, вернувшись за стол, устало подпёрла подбородок кулачком.

– Опять не понял? Ладно, давай ещё раз. Племянницу мою помнишь?

– У тебя есть племянница?! – поразился я, недоверчиво прищурившись. Чистоглазка – младшая из трёх дочерей покойной королевы Тихонравы, и вроде как у её старших сестёр, Миронеги и Малиновки, только сыновья, да и у малоизвестного графа, самого старшего ребёнка в прошлом поколении королей, тоже сын.

– Совсем память отшибло, – подытожила Чистоглазка печально, – Мне казалось, старшая дочка Миронеги достаточно известна в наших кругах.

– Солнце! – воскликнул я, нервно хихикнув, – Сразу не сообразил. Все на неё божество да божество, совсем за человека считать перестал.

И ведь только сегодня вспоминал о принцессе, да из головы вылетело…

– И очень зря, – голос Чистоглазки стал куда прохладнее, – Солнце – не божество, и, на мой взгляд, не тянет даже на пророка или святую. Я бы предпочла слово «блаженная» или, к примеру, «отмеченная»…– Настоятельница осеклась, будто поймав себя на попытке отвлечься, – Она почти ребёнок, всего на годик старше тебя. Ты ведь слышал, что в замке завёлся одержимый?

Одержимые – отродясь не наша проблема. Одержимые – это проблема бравых вечуриков. Про одержимого в замке я, конечно, краем уха слышал, но ничем помочь замку в этом деле не мог.

– Значит, слышал, – что-то поняв по моему лицу, произнесла Настоятельница. – Солнце обладает с рождения способностями, которые простым смертным не даны.

– Светящиеся глаза, плевки огнём, всякая ерунда вроде чириканья с воробышками на равных…– я осёкся под взглядом Чистюли.

– Я бы на твоём месте вместо балаганных трюков вспомнила трансы. Солнце может впадать в трансы. Иногда – в результате молитв, иногда – просто по воле бога, независимо от своих желаний. Сокол утверждает, что многие из её поступков продиктованы прямой божьей волей. К примеру, он не считает неправильным то, что Солнце последние несколько лет не появляется в храме. В её желаниях и капризах господин Сокол умудряется читать волю Солнце-бога. В некотором роде, он соотносит интуицию Солнце с данными свыше знаками.

Удобненько. Любой бредовый поступок – воля божья. Даже немного завидую, что никто не хочет увидеть в моих привычках божественного промысла.

– Но это лишь частное мнение Сокола. Авторитетное, но не абсолютное в своей истинности, – пробормотала Чистоглазка, задумчиво глядя в пустоту, – Солнце всегда была малость странной, но я до сих пор не научилась отличать, где заканчивается каприз избалованной принцессы и начинается божья воля. Сначала она отказалась вести службы. Потом – посещать храм. После – покидать территорию замка. Закончилось всё тем, что она практически перестала покидать даже свою башню. Начала избегать общения с людьми, разогнала слуг и фрейлин, не принимала во внимание никакие просьбы, приказы и приглашения.

– А при чём здесь одержимый? – на всякий случай уточнил я.

– А? Ах да. Одержимый. Я не отрицаю, что у Солнце есть что-то вроде интуиции. Она впадает в оцепенение, если предчувствует опасность, а иногда совершает бессмысленные на первый взгляд действия, предотвращающие её участие в неприятных историях. Двадцать два дня назад в замке одержимый убил мальчика из слуг. Солнце в этот же день и примерно в это же время пропала, и была обнаружена спустя несколько часов в мясном погребе. Две недели назад, в сопровождении одной из слуг возвращаясь в комнату, она вдруг запаниковала, без объяснения причин выбежала на улицу и скрылась в саду. Её нашли гораздо быстрее – спустя полчаса, в пересохшем колодце. Она не реагировала на оклики. Пока слуги и стража вытаскивали Солнце из колодца, в её башне, на первом этаже, произошло второе убийство – стражник был найден мёртвым, с прокушенным горлом. Следы человеческих зубов вокруг раны выдают одержимого.

– Очень грустно, – нервно отозвался, ёрзая на стуле, – Но я не вечурик. Я ничем не помогу.

– Одержимый явно пытается подобраться к принцессе, – продолжала Чистюля, – Оба раза убийства были совершены рядом с ней. Мы до сих пор не знаем, могут ли Тени касаться Солнце и вообще причинять ей какой-то прямой вред. Верховный Совет строит на эту тему предположения одно другого краше – но никто не верит, что это череда совпадений.

– А разве принцессу плохо охраняют? Что там один одержимый против десятка стражников…

– Проблема в том, что десятка стражников, по воле самой Солнце, как правило распределена по всей Предрассветной башне. Особенно много их на первом этаже, где стража охраняет покой принцессы от нежеланных посетителей. Она не отказывается от стражи, но вышвыривает взашей каждого «лишнего» охранника. По сути, они ей нужны просто для порядка и ради того, чтобы в башню не проникали чужие слуги с просьбами.

– Вы что, не можете ей объяснить, что в условиях, когда вокруг шатается одержимый, нужно увеличить стражу? Желательно вообще почётный караул там какой-нибудь…– с видом знатока предложил я, увлёкшись разговором.

Чистоглазка поглядела на меня, как на законченного идиота.

– Вот поезжай, Яся, в замок, – произнесла она, как приговор, – и сам объясняй Солнце, что нужно увеличить стражу.

Я натужно хихикнул, не совсем поняв шутку, но сделав вид, что счёл её забавной.

– Солнце не желает стражи. Она прямо сказала господину Соколу, что не потерпит лишних слуг и стражников в своей башне и просит считать это волей Солнце-бога. Однако, господин Сокол с присущей ему проницательностью умеет извлечь выгоду из любой ситуации. Как я уже упоминала в начале, он с большой осторожностью относится к любым капризам Солнце, старательно выискивая в её поступках божественную волю. Столь же понимающим и лояльным союзником он оказался для Солнце пять лет назад, когда она окончательно перестала ходить в храм. Предполагал, что это проявление божьей немилости, связанной с грехами жрецов нашего храма, или же простая детская глупость, которой стоит дать время отболеть и утихнуть. Но Солнце не изменила своего решения ни через полгода, ни через год, ни даже через пять лет. Даже встречаясь со мной, она сразу просит «не говорить с ней о храме, а только о его обитателях». Сокол, как бы он не любил и не почитал принцессу, в итоге засомневался, действительно ли в её нежелании иметь дело с Королевским Храмом лежит именно божья воля или актуальная обида. Возможно, сказал он, это превратилось в привычку. Время в бездеятельности размывается. Месяц затворничества плавно перетёк в год, год в три, три в пять.

– Я только что потерял нить разговора, – торжественно сообщил я Настоятельнице, разводя руками, – Мы вообще-то с меня любимого тут начинали. С того, что меня не надо наказывать и никуда посылать. А скатились в соколов всяких.

– Солнце не желает стражи. Но она не выказала столь же яростного протеста, когда Сокол впервые предложил приставить к ней монахов и жрецов.

– Вечерних, – добавил я как нечто самой собой разумеющееся.

– Нет. Изначально речь шла, о том, чтобы к ней были отправлены посланники от всех корпусов. Вечернего, Полуденного и… – тоненький пальчик Настоятельницы указал прямо мне в морду, – Утреннего, разумеется. Ты представишь мой корпус перед принцессой Солнце.

Ясно, надо мной издеваются. Я – худший монах Утреннего корпуса, я, как уже сказала Чистоглазка, баран, который мухи не обидит. И я – защитник принцессы от одержимого Тенью убийцы?! Чистюля себе, похоже, в чай самогону плеснула…

– Эту идею с монахами господин Сокол упрямо толкает в жизнь вопреки предыдущим провалам, – Чистоглазка вздохнула, – Остролист был в первой тройке, которую собрали ещё в апреле.

Меня аж передёрнуло. Ах он жук! А ведь и правда – было такое, исчезал Острик на пару дней в апреле, да не объяснил куда и зачем. Принцессу он там охранял, а мне ни слова! Друг, называется!

– Солнце их вышвырнула. Остролист вышел, кажется, самым целым из троих. Монаха от Полуденных потрепала её собака. Жреца от Вечернего корпуса ездил забирать сам Дроздовик. Поговаривают, что Солнце столкнула его с лестницы и он сломал себе руку, а когда Дроздовик решился её укорить за это – плеснула Настоятелю при всех в лицо вином.

Очень захотелось согласиться охранять принцессу просто затем, чтобы пожать руку человеку, который решился плеснуть Дроздовику вином в его рыжую морду.

– А вторая тройка?

– Их отозвал сам Сокол, сочтя непригодными. Принцесса не позволяла им себя сопровождать, только присутствовать в замке и посещать её не чаще раза в неделю. Во время их пребывания в замке случилось второе убийство. Третья не продержалась и двух часов, просто без разрешения вернулись все трое в Храм с огромными от ужаса глазами. Можешь сам расспросить нашего Светломира, он участвовал. Сокол отдал приказ: набрать четвёртую тройку.

– А он упрям, – оценил я.

– Весьма. На этот раз его святейшество решил зайти с другой стороны. В первый раз послали наиболее опытных и уживчивых на взгляд Сокола. Во второй – несколько более скромных, наделённых большим уважением к принцессе. В третий раз Сокол попросил нас выбрать монахов, чьих характеры и повадки максимально отражают суть каждого из корпусов.

– Это какая-то странная охрана. Я всё понимаю, молитва сильнее меча, доброе слово подобно лекарству и так далее, но проблема разве не в одержимом? Разве ей не нужны именно охранники? Давайте пошлём Долгослава лучше. Он бывший вечерний. Серпы десять лет назад сдал, но драться-то он умеет.

– Долгослав был во второй тройке. Умение драться и искать одержимых ничем не помогает, если Солнце просто не позволяет охранникам находиться в башне и куда-то её сопровождать.

– А мне она с какой стати позволит?! И вообще, что я буду делать, если на неё нападут? Икать от испуга?

– Ястреб! Не делай вид, что это я тебя куда-то посылаю. Я лишь перечисляла Соколу кандидатов, подходящих по возрасту, когда он вдруг оборвал меня на твоём имени и сказал, что ты можешь сгодиться. Сокол предположил, что раз Солнце так не нравились предыдущие охранники в рясах, может, она смирится если её оберегать будет кто-то её возраста, кто-то, кто составит ей компанию, а не будет конвоем.

Я, округлив глаза, патетично ткнул себя пальцем в грудь.

– Я?!

– Ты, – спокойно подтвердила Чистоглазка, – С подбором молодой свиты для принцессы были большие проблемы. Сокол-то от своего Полуденного корпуса сразу знал, кого послать, да и Дроздовик быстро подобрал угодную его святейшеству кандидатуру среди своих парней. Меня как будто пригласили порядку ради. Мол, раз полдник с вечуриком едут, дай какого-нибудь юношу из своих до кучи. При том он отверг всех молодых монахов, каких я предложила, а потом чуть ли не сам предложил тебя.

Да конечно, так я и поверил. Златосвета не взял, Лественницу не взял, Скорослава не взял, а меня прям уж отправляет на особо важное задание.

– Я страшный, маленький, толстый, вечно сонный, предрассветный баран в котором привлекательного для девушек – только звучное имя, – медленно проговорил я, невольно лыбясь, – Девушка, которая не вытерпела симпатягу Остролиста, вышвырнет меня через окно через пять минут после знакомства. Зачем Соколу это нужно?

Чистоглазка грустно улыбнулась.

– Тебе сказать правду?

Я осторожно кивнул. Происходящее не укладывалось у меня в голове.

– У меня сложилось впечатление, что Сокол надеется на твой провал. Ему не дали тебя наказать за утреннюю выходку – даже Королевский Жрец не способен переорать весь Утренний корпус сразу. Но ты ему не нравишься. Он будто хочет, чтобы провал у Солнце стал последней каплей, поводом тебя выслать.

Я устало застонал, запрокинув голову к потолку.

– Королевский Жрец отправляет меня охранять принцессу с божественными силами, чтобы я провалился и меня можно было спокойно вышвырнуть в провинцию. Сам Королевский Жрец! К принцессе! Разбудите меня.

– Ястреб, хватит ныть! Тебе оказана великая честь!

– Я смогу как-нибудь пережить то, что принцесса не узнает о моем существовании. Но вот если окажется, что я настолько бешу Солнце-бога и саму Солнце, что она выбросит меня в окно, я утоплюсь в придорожной луже!

Мне захотелось проснуться. На самом деле захотелось. Случившееся казалось бредом – ну какой из меня, Небесное Светило мне в глаз, охранник принцесс?!

Чистоглазка смотрела на меня через стол, строго и, кажется, с надеждой. Я начинал понимать. Если я смогу принять участие в успешной поимке одержимого – Сокол будет вынужден изменить свое мнение на мой счет.

– А если мы поймаем одержимого…

– Юноша, вы категорически ошиблись дверью! – раздался от порога знакомый голос. – Одержимых ловят в Вечернем корпусе, а у нас тут корпус Утренний. Кого ты там, соня, ловить собрался?

Я оглянулся и увидел Остролиста, любопытно заглядывающего в настоятельский кабинет. Чистоглазка устало погрозила ему кулачком, но словами гнать не стала.

– Меня отправляют охранять принцессу, – пожаловался я Остролисту, который уже успел добрести до стола Настоятельницы и усадить на него свой зад. Чистоглазка гневно запыхтела. – Эту… эту вот принцессу, которая на всех собак науськивает, вином обливается и вообще странная. Как я её охранять должен? Я из боевых приёмов знаю только «оглушающий вопль ужаса».

– А зачем тебе её охранять? – удивился Острик, – Там мальчик из Вечернего корпуса едет для того, чтобы её охранять. Ну худой конец – мальчик из Полуденного корпуса, который будет читать защитные молитвы.

– А я что, для красоты еду?

– Не для красоты, а для полноты картины, – Остролист подскочил со стола, получив болючий щипок от Чистюли и погрозил ей пальцем, – Твою ж светлость, Чистоглазка! Ты ему что наобъясняла? Что он должен там с одержимыми драться?

– В случае нужды он должен будет…

– Не будет никакой нужды. – Острик отмахнулся от Настоятельницы, подошёл ко мне и сообщил, доверительно склонив голову. – Слушай теперь умного человека, Яся. Старина Сокол совершил ошибку пять лет назад, когда позволил Солнце прекратить ходить в храм. Приказывать ей он не может, тащить силой – не хочет. Но старательно извращается в поводах Солнце сюда вернуть. Не знаю, отчего его святейшество решил, что более близкое знакомство с монахами нашего храма побудит её снова ходить в храм, но он в своей идее упорнее осла. Солнце откровенно издевается над посланниками и провоцирует их уход. От тебя никто не ждёт, что ты станешь защитником Солнце. Твоя задача – просто не оставить у неё неприятных впечатлений. Пусть она помнит, что Утренний корпус существует. И пусть помнит, что её разочарование в лицемерии и жестокости соседних корпусов не должно касаться нас. Ведь мы не лицемеры и не убийцы, верно? – Остролист протягивает мне руку и я нерешительно хлопаю по ней своей ладонью, подтверждая, – Мы – лекари людских душ. Не пытайся ловить Тени. Ты там для того, чтобы показать Солнце Утренний корпус своим живым примером. Делом, а не словом.

Остролист замолчал, и некоторое время мы так и смотрели друг на друга. Его слова меня хоть немного успокоили.

– А когда ты справишься со своим заданием, – мягко проговорил Остролист, выпрямляясь. – Соколу придётся заткнуться. Он никуда не сможет тебя отправить и даже не осмелится тебе перечить, если ты получишь защиту Солнце или, тем паче, сможешь хоть один раз уговорить её посетить Королевский Храм, даже если это будет не Главная служба, а простое посещение тётушки Чистюли.

Тётушка Чистюля фыркнула.

– Ты всего лишь посланник нашего корпуса. Не единственный защитник и не одинокий воин. Мы всегда будем за твоей спиной. Просто доверься Солнце-богу, который отмерил тебе этой чести, и делай то, что можешь.

Мягкий голос Остролиста меня усыплял, почти баюкал. Острик в проповедях не силён, а в личных беседах – незаменим. Он может рыбу уговорить, что она способна летать. Даже меня, перепуганную бестолочь, он на несколько минут убедил, что я справлюсь. А если и не справлюсь, то провалюсь без треска, мягонько так провалюсь, осторожненько, за компанию с коллегами из соседних корпусов.

– Не хочу показаться пессимисткой,– замогильным голосом отчеканила Чистоглазка, едва Остролист заткнулся,– но этот болтун продержался при Солнце меньше шести часов. Так что я бы на твоём месте, Яся, не сильно рассчитывала на успех.

Мне оставалось лишь вздохнуть и отправиться собирать вещи.

4 – Беркут. Четвёртая тройка

Господин Дроздовик ловил меня по корпусу два дня. Помня за собой целую кучу прогулов и косяков, а также зная, что Дрозд мужик не злопамятный и быстро остывает, я коварно прятался везде, где только мог. Питал надежду, что Настоятель рано или поздно забудет, за что он меня хотел убить и перестанет искать. Закончилось всё тем, что Настоятель вспомнил молодость и засел в кустах у выхода на храмовую площадь. Не чуявший подвоха я отправился через эту самую площадь в дозор и был попросту сцапан за шиворот выскочившим из кустов Дроздовиком. Ожидал я, конечно, многого, вплоть до самого страшного – он мог меня сослать из Королевского Храма в какое захолустье. Или, чего доброго, на родину. Я свой родной город люблю безумно, но сейчас мне там делать нечего, у нас не то что Вечернего корпуса, у нас храма – и то нет. И вообще, я тут, в столице, иерархически расту, и любой отъезд мне расти помешает. Мне бы сейчас поднакопить рун, знаний, в жрецы пробиться, а там и вернуться на родину, с правом организовывать храм, это уже дело славное. А так…

Однако Дроздовик превзошёл все мои ожидания. Он заявил, что дарит меня принцессе. Так и сказал, прямым текстом:

– Набегался? Третий день тебя, собаку, ищу. Что, простору тебе в храме много? Ничего, в королевском замке такого простора не будет. Дарю я тебя, Беря, принцессе Солнце, будешь у неё лично божьим слугой.

Беря, который я и который полностью вообще-то Беркут, выслушал всю эту тираду с ледяной выдержкой достойной вечернего монаха, но внутри меня всё сжалось в комок. Впрочем, выбор Дроздовика был вполне понятен.

Его святейшество Сокол подбирал только молодых монахов, не старше двадцати трёх лет, а мне грядущим летом как раз должно было исполниться девятнадцать. Я был не то, чтобы лучшим, но уж явно не худшим среди своих одногодков на жатве Теней. Вдобавок, как успел едко заметить Дроздовик, моя «недобритая харя всегда вызывала восторг у девчонок». За недобритую было почти обидно – у меня не хватало ни времени, ни возможностей чтобы регулярно бриться. И я не виноват, что зарастаю щетиной чуть ли не к вечеру.

Это всё мой прапрадедушка виноват. Он был кочевником Приграничной орды, и наградил, зараза, всех своих потомков глазищами, как у одержимых, круглогодичной смуглостью, которая не зависела от того, сколько мы бываем на солнце, да и в целом сделал нас всех ребятами крупнее среднего. А мужчин нашего рода ещё обрёк на ужасную бородатость – я уже в шестнадцать лет был слишком мохнат лицом в сравнении с прочими. На мой взгляд, это скорее проклятье – быть какой-то чёрной вороной в стае рыжих и русых собратьев, но по неясной причине девушки вправду меня выделяли среди остальных парней.

Дроздовик решил, что раз все юные прихожанки поголовно мне подмигивают, то и принцесса ко мне окажется чуть благосклоннее, чем к каким-то туманным «другим».

Минут через десять после разговора с Настоятелем до меня дошла суть происходящего.

Мне был дан шанс – один на миллионы. Стать личным заступником Солнце-бога! Это был не просто шанс выслужиться и за месяц собрать рун больше, чем я мог бы собрать в родном корпусе и за пять лет. Это был реальный шанс приблизиться к заветному жречеству и, может быть, вернуться домой в гриве раньше, чем мне стукнет тридцать. Одержимый в замке совсем не внушал мне опасения – по рассказам Дроздовика так дело было не то чтобы совсем простое, но и не запутанное сверх меры. Я одержимых с таким почерком уже находил и отлавливал. Не провалюсь и в этот раз, пусть даже и действовать придётся в одиночку. Дайте лишь пару недель на поиск следов, а остальное сделает моя удача. Мне всегда потрясающе везёт на любых жатвах, да и не только на жатвах.

А принцесса – ну и что, что принцесса, ну и что, что затворница, ну и что, что вышвырнула до нас там парочку монахов. Словно я не сумею ей повторно понравиться! Буду кланяться, рассыпаться в вежливостях, помогать чем могу и не мешать там, где не надо – и дело сделано. А Тень пусть только высунется, серпами я пользоваться обучен.

Была, правда, другая проблема.

С принцессой я уже знаком. В детстве она часто посещала храм и даже каким-то ветром оказалась занесена на уроки по чистописанию при храмовой школе, на занятия, что вела моя двоюродная тётка, монахиня Полуденного корпуса Трилистница.

До сих пор в душе верю, что моя потрясающая везучесть – это всё от Солнце. Ничем особым я не выделялся до тех пор, пока не познакомился на уроках по чистописанию с какой-то девчонкой лет двенадцати, с длиннющими, ниже пояса, разноцветными косами – их всегда было три, рыжая, русая и золотая. Она всегда ходила босиком и всегда в длинных неярких платьях. Просила звать себя Солнцем, но кто ж всерьёз на моём месте поверил бы, что воплощение Солнце-бога будет шататься среди простолюдинов без охраны и прислуги? Многие девчонки даже в моём родном городе в детстве играли в принцессу и даже красили разной дрянью патлы, чтобы сделать их трёхцветными. Фальшивок было столько, что настоящую я просто в своё время не узнал. К Солнце я – смешно вспомнить – был снисходителен. Ну, хочешь играть в принцессу и не говорить настоящего имени – играй. Я сам тогда из детства едва вылез, только вторую руну получил.

Потом оказалось, что косы у неё настоящие, жрецы на самом деле кланяются ей в пояс, а не кривляются ради потехи, да и мне, деревенщине, по-хорошему даже разговаривать с ней нельзя. Когда до меня дошло, что я два месяца носился по заброшенным садам и по храму в компании самого Солнце-бога, не забывая ежедневно дёргать её за косы, обзывать «мелочью» и «твоей костлявостью», и вообще проявлять крайнее панибратство…

Вспомним, например, пруд. В жизни бы не стал загонять Солнце в тот теневой пруд просто ради потехи, в надежде, что она боится лягушек. А ведь были ещё походы в сад, и я, помнится, швырялся в неё яблоками и несколько раз ставил такие синяки, что до сих пор стыдно. Она мне тоже как-то нос разбила, но она-то – Солнце, ей можно.

Когда правда открылась, я прекратил посещать уроки у тёти Трилистницы, забивался при появлении Солнце в корпусе в самый дальний угол, чтобы уж точно не нашли, и вообще больше не сказал принцессе ни слова. Несколько раз она после этого приходила на службы в Вечернем корпусе, нашаривала меня взглядом и неотрывно таращилась, но я в ответ только кланялся и бубнил молитвы.

Потом Солнце исчезла. Просто перестала появляться в Королевском Храме. Я перестал оглядываться, опасаясь встречи, зажил своей жизнью и напоминанием о прошлой ошибке было только сохранённое писчее перо – перо, принадлежавшее Солнце и отданное мне перед очередным занятием по чистописанию.

Неловко получилось, конечно.

Надеюсь, она про меня уже давным-давно забыла. А если не забыла – то простила моё глупое богохульство. В конце-то концов, я просто не поверил сразу, что она и есть Солнце. Разве большой это грех?

В конце-то концов, она – Солнце, ей должно быть плевать на какого-то там меня, тем более что знакомство наше случилось пять лет назад. Я ничем не рисковал.

Меня распирало от собственной важности – ещё бы, избран в личную охрану Солнце! Вполне заслуженная награда. Не так уж много в нашем корпусе четырёхрунных, которым ещё двадцати не исполнилось.

Вещи я собирал как попало, не забивая голову мыслями о порядке, на вопросы соседей по келье врал невпопад и по итогу прибежал в залу, где мне сказано было ждать остальных, первым.

Зала была недурна – витражи с пейзажами на рассвете, стаи разноцветных солнце-птиц, покрывающих стены затейливой резьбой, статуи крылатых псов у входа и множество зеркал, отражающий окрашенный алым и оранжевым солнечный свет. Взглядом я нашарил в путанице резьбы твоего тёзку – беркута – и невольно улыбнулся.

Дальняя дверь, через которую был выход к владениям Утреннего корпуса, резко распахнулась и в залу вошёл хорошо мне знакомый парнишка из утренних – Ястреб, за глаза прозванный “Совун”. Совун – он совун и есть, вечно он шатался по ночам, а в первой половине дня выглядел будто воскресший мертвец, насильно поднятый из могилы. Знал я его как раз из-за привычки шляться по ночам – единственный утрик-полуночник, как не притащусь с дозора часа в два ночи, так вечно он ходит то по храму, то по нашему корпусу, глазами сверкает. По своему ходить боялся, там в такое время все крепко спят, будить не хочется.

Ястреба я уже сегодня видел на площади, во время разговора с Дроздовиком, поэтому повторно здороваться нам смысла не было. Растерянный и несчастный, но вроде вполне выспавшийся утрик прошествовал мимо меня к резной скамеечке у огромного витража почти до самого потолка и плюхнулся на жалобно заскрипевшую мебель, мученически вздохнув.

Его мне тут не хватало. Опять без дела шатается, а я тут, между прочим, жду других монахов-посланников.

– Ещё раз привет, Яся, – все же брякнул я, нарушая тишину. Надо было попросить утрика убраться, и при том не обидеть болезного.

– И тебе привет, как тебя там, – послышался грустный ответ. Ястреб даже не стал делать вид, что помнит моё имя. Ну, это неудивительно. Это Яська у нас – местный чудик, про которого каждый хоть разок, да слышал. Мне до его популярности ещё косячить и косячить.

– Беркут, – подсказал я на всякий случай.

– Попытаюсь запомнить, – безо всякого энтузиазма ответил Ястреб, корча скорбные гримасы. Так и напрашивался на расспросить что случилось, – Хорошая тут зала, да, Беркут? Тёплая. Топили утром, наверное. Ты из седьмого дозорного отряда, да? – я кивнул, и утрик сразу же продолжил:– Совпадение. Ты из седьмого дозорного, а я из седьмой кельи.

– Ага, – я невольно покосился на дверь. Должны были вот-вот подтянуться Настоятели и остальные монахи-избранники, – Ястреб, я тут жду кое-кого… ты хотел чего или просто по храму шатаешься?

Ястреб патетично всплеснул руками.

– Шатаюсь! Я! Я уже дошатался, друг мой… Меня вышвыривают из храма самым извращённым и диким способом. Господин Сокол лично распорядился отправить меня лично к принцессе Солнце, чтобы она лично во мне разочаровалась и лично потребовала изгнания такой бестолочи как я, – выдав эту тираду, совун застонал и повторно всплеснул руками.

Заявление это выбило меня из колеи.

– Ты тоже избран в охрану принцессы?!

– Внезапно, правда? – недовольно буркнул Ястреб, мрачно таращась на меня круглыми глазами.

Несколько секунд я молча смотрел на утрика, а потом смущённо отвёл глаза. Я вдруг почувствовал себя юным, малоопытным, жалким, тупым и самонадеянным. Это ж, получается, по какому принципу вообще подбирали монахов для Солнце? Тех, кого не жалко отрядили, или просто выбрали самых безалаберных?

Ближнего ругать – это, конечно, плохо, и судить можно лишь себя, но Ястреб, да простит меня Солнце, настоящий идиот. Это что же получается: я, такой, по своему мнению, хороший, ровня этой бестолочи и меня так же выкидывают «диким способом»?

Почему тогда Дроздовик относился к заданию серьёзно – или делал вид, что относится к нему серьёзно? Может, и не стоит искать связь между мной и этим Ястребом. Но червячок сомнения остался, и я решил, прежде чем делать выводы, дождаться третьего, полуденного монаха. Если и там будет какой туповатый малолетка – всё, пиши пропало, от нас троих, чего доброго, правда просто избавляются, отправляют в замок по прихоти Сокола или королевы тех, кого не жалко.

Сверху раздался шорох. Я задрал голову и увидел, как по карнизу в трёх метрах от пола, прямо по деревянным хребтам бегущих по стенам гончих и по крыльям деревянных птиц, совсем не боясь упасть, вышагивает костлявый, невысокий мужчина в жреческой гриве. Почти поравнявшись с нами, он спустился – зацепился за резьбу на стене, на секунду повис на одной руке, а после спрыгнул легко и ловко, как кот.

– Господин Настоятель…– я невольно шагнул назад, впрочем, Дроздовик меня на этот раз проигнорировал. С искренним удивлением и недоверием покосившись на притихшего Ястреба, он прошествовал, ступая всё так же по-кошачьему мягко и тихо, к центральному входу, по обе стороны от которого стояли массивные деревянные статуи крылатых псов. Демонстративно зевнув, Дроздовик со всё той же ловкостью вскочил на спину левого зверя и уютненько устроился у того между крыльев.

Когда-то давно в наш корпус набирали по росту включительно – считалось, что недоросли быть настоящими ловцами Теней не могут. Старые порядки в своё время сломали зубы об Дроздовика. Он личным примером доказал не только тот факт, что сила не играет роли в Вечернем корпусе, но и предоставил массу аргументов в пользу своего роста и веса. Юркий, ловкий, тихий, Дроздовик был чистый кот, как бы не было грешно сравнение Настоятеля с теневой тварью. И Тени он отлавливал не хуже, чем толковая кошка – крыс.

Он был почти легендарен. Он стал жрецом в девятнадцать лет, после того, как умудрился вскрыть два Гнезда Теней кряду, в течении полугода. В Настоятелях оказался, когда ему было немногим больше двадцати. Если существует в мире жрец, не потративший юности на пустые развлечения, а положивший жизнь на служение Солнцу – то это наш Дроздовик.

– Тебе придётся постараться, чтобы не ударить в грязь лицом, ночной бродяга, – громко произнёс Настоятель, почти скрытый крыльями статуи. Я вздрогнул, не сразу сообразив, что обращается он к Ястребу.

Тот весь сжался, словно Дроздовик не дежурное напутствие ему дал, а только что пригрозил в случае неудачи серпами укоротить уши. Ну да это нормально. Даже бывалые из нашего корпуса побаиваются господина Дроздовика, что уж говорить про местного дурачка, которого не ругает только ленивый. Говорят, утром Яська и вовсе на проповеди господина Сокола задрых, но я в это не верю. Такая выходка – это уже слишком, его бы за это уже сто раз в деревню выслали.

Госпожа Чистоглазка, Настоятельница Утреннего корпуса, появилась спустя минут десять. Хрупкая, невысокая, в отливающей каштановым гриве, она быстрыми шажками прошествовала к Ястребу и осторожно села рядом с ним, демонстративно при том на Яську не глядя. В руках её блеснули агатовые чётки, жрица вздёрнула подбородок, прикрыла глаза и затихла в молитве. Да уж, чувствую, если бы от нашего корпуса поехал кто-то вроде Ястреба – Дроздовик бы тоже молился.

– Господин Настоятель…– я шагнул к статуе крылатого пса, которого оседлал Дроздовик, – Я могу задать вопрос?

– Хоть десять, если по делу, – не особо охотно отозвался Настоятель, даже не посмотрев в мою сторону.

– Что со мной будет, если я провалю задание?

Он быстро повернул голову в мою сторону. Вылитый, всё же, кот, эти твари так же резко на звук оборачиваются.

– Что ты подразумеваешь под «провалом»? Что одержимый придушит девчонку в твою смену или что она тебя вышвырнет, как предыдущих посланников?

Я замялся, сам не зная, что подразумевал, и нерешительно предположил второй вариант.

– Ничего. Если эта пёстрая дура тебя вышвырнет – тебе не будет ничего. Ни лишних рун, ни рекомендаций посвящать тебя в жрецы как можно скорее, ни отпуска домой, который ты второй год просишь. Вернёшься в храм.

– А если… если её убьют в мою смену? Или… или покалечат, например? – от прямого разговора с Настоятелем я странно оробел. Приходилось делать паузы, чтобы не начать заикаться. Каюсь, грешен – от волнения порой заикаюсь, как дурак.

– Я самолично выпущу тебе твои теневые кишки и развешу их на шпиле Королевского Храма, – сообщил Дроздовик дружелюбно и до того страшно оскалился в подобии улыбки, что у меня заранее протестующе заворчали испуганные расправой кишки, – Не думай, что я тебя туда посылаю в отпуск. Мне глубоко плевать на капризы маленькой дуры. И плевать, хочет ли она твоей охраны или как. Если ты допустишь покушение на Солнце – я сделаю из твоего черепа плевательницу.

Плевательница меня почему-то глубоко оскорбила. Я даже невежливо отвернулся, собираясь закончить разговор с начальством, но начальство меня само окликнуло.

– Ну уж не делай вид, что поверил. Не я тебя выбирал. Мне на тебя, Беря, почти что пальцем ткнули. Сокол ткнул. Сдалось же ему посылать малолетку… Да ещё именно тебя, эгоиста и самодура.

Я невольно обернулся на Ястреба. Нехорошо, конечно, на ближних стрелки переводить, но вот если я такой плохой и недостойный, то что же этот дурень-то тут забыл?

Поток моих злых мыслей прервало появление третьего монаха-избранника. Я уставился на него, как баран на новые ворота, будто бы он был последним, кого я ожидал увидеть. Логика при подборе монахов в нашу тройку Соколом явно не применялась. Если судить по Ястребу, то он выбирал самых бесполезных, кого не жалко, а если по монаху из Полуденного корпуса, то Сокол отрывал от сердца своих любимчиков, лучших из лучших.

Третьим монахом оказался личный ученик Сокола. Мы представлены друг другу никогда не были, но я о нём был наслышан, да и на службах пересекались. Даже имя когда-то помнил, но оно за ненадобностью у меня из башки выветрилось. Короткое имя, простое, без всех этих славов, миров, боров. А, Тени, помнил же…

На самом деле этого монаха вряд ли можно было не запомнить – парень обладал завидным ростом, был выше даже меня почти на голову, и совсем уж незавидной внешностью. У нас в Вечернем корпусе шрамы и увечья – не редкость, да и по лицу мы людей судить не приучены, но внимание он всё же привлекал.

Возможно, его в лицо лягнула лошадь, других причин я придумать не мог. Чтобы человек мог так свернуть нос и челюсть другому человеку – нет, так в драке не покалечишься, так человек человека может изуродовать только нарочно, лупцуя камнями по лицу долго и прицельно, именно с желанием искалечить.

Челюсть у избранника Полуденных была скошена, казалось, снята с правого сустава – правая щека растянута, а от левой осталась только часть. Судя по шрамам, ему разорвали щёку почти от уха и до рта, а потом сшили. Рот тоже перекошен, он тянулся от глубокого, розового шрама, обозначающего место, где сшивали левую щёку, и на правой половине лица уголок рта был нелепо оттянут вниз вместе со щекой, будто монах вечно кривился от зубной боли. Нос был сломан под каким-то странным углом, словно его сначала ломали влево, а потом пытались сломать ещё раз вправо, в надежде хоть частично выпрямить. Левый глаз у него косил и постоянно пытался сползти вбок, как бы бедняга не фокусировал взгляд. Правая щека в довесок усыпана какими-то жуткими рытвинами, похожими на оспу, но последняя вспышка этой дряни была лет двадцать назад, он если и болел, то в глубоком детстве, странно, что вообще выжил.

Да хрен уж даже с косоглазием, рытвинами и этим кривым носом – многим вполне хватало теневой перекошенной челюсти и слюней, которые начинали пузыриться у него на губах, если он заговаривал. Я-то привычный, видал травмы и похуже. А вот Ястреб первые несколько секунд таращился на него почти с ужасом.

Повезло ещё, что бедняга ростом чуть ли не самый высокий в своём корпусе и его рожа не сразу всем в глаза бросается.

Полуденный по очереди поздоровался сначала с Чистоглазкой, потом с нашим Дроздом. После чего нарочно поправил распущенные волосы так, чтобы они хоть бы с боков закрывали морду, отошёл на шагов десять вглубь залы и принялся созерцать пустоту.

Господин Сокол появился ещё минут через пять, в сопровождении одного из старейших монахов Полуденного корпуса – Телея, и старейшины всея Королевского Храма – монахини Утреннего корпуса Светломыслы. За ними следовал Настоятель Полуденного корпуса – бородатый и вечно улыбающийся Небомир.

– Да осветит ваш путь Солнце, дети мои, – сухо проговорил Королевский Жрец, останавливаясь между статуями крылатых псов. Дроздовик почтительно поднял руки к потолку, приветствуя его святейшество, но со статуи слезть и не подумал. Сокол бросил на нашего Настоятеля терпеливый, полный мученической скорби взгляд.

– Не надо так на меня смотреть. Ни в одном священном законе не написано «не садись на статую пса крылатого в присутствии старших по сану», – проворчал Дроздовик, совсем не смущённый недовольством Сокола.

Ястреб при виде Сокола совсем посерел и, казалось, так обмяк, что чудом не стёк под свою лавку испуганной лужицей. Я и сам невольно напрягся – слишком уж много важных жрецов для моей скромной персоны. Все три Настоятеля, Королевский Жрец да ещё и пара старейшин притащилась – хрен его знает, куда от этих святых людей мне, грешнику, прятаться.

Зато полуденному монаху хоть бы хны. Обернулся, зыркнул на пришедших – Соколу кивнул, Небомиру со Светломыслой рукой махнул, на Телея вообще даже не глянул, и стоит себе дальше, чуть ли не насвистывает. Никакого трепета или волнения. Словно каждый день с ними встречается.

Но я тоже в грязь лицом не ударил. По крайней мере с достойной своего корпуса выдержкой выслушал данные Соколом инструкции: когда и как едем в замок, как себя лучше вести с принцессой в общих чертах, кто нас будет сопровождать.

Сегодня Солнце не рискнут беспокоить – нас представят завтра на рассвете, но в замок отправят заранее, нынешним вечером, и переночуем мы уже там. Сокол лично приедет в замок, чтобы представить нас принцессе – но поедет завтра утром, перед самой нашей встречей. Светломысла, которая отправлялась в Новый замок по своим врачебным делам, первые дни должна была быть нашим советчиком и доверенным лицом Сокола.

Лица у старшего духовенства были какие-то не вдохновлённые. В наш успех они явно как-то не верили.

Потом Телей умудрился поцапаться с Дроздом, начав ему выговаривать, что нечего тут на собаках сидеть, когда сам Королевский Жрец стоит, а Небомир тщетно пытался призвать своего монаха к порядку. Сокол дважды сделал жест парню с перекошенным ртом, чьего имени я так и не вспомнил, чтобы он подошёл поближе к остальным. Тот нехотя, будто делая мне и Ястребу огромное одолжение, проволочил ноги к нам и встал где-то посерёдке. Представляться или вообще здороваться с такой мелкой сошкой, как я, было явно ниже его достоинства.

Чистоглазка отвлеклась, чтобы перекинуться парой слов со Светломыслой. Сокол, важный, как индюк, проходя мимо ткнул Яську посохом и властным жестом поманил за собой. Я почти поверил, что трусоватый Совун сейчас просто грохнется в обморок или вовсе сдохнет от разрыва сердца, но он сумел кое-как подняться со скамейки и проследовать за Королевским Жрецом к соседнему витражному окну.

Говорили они недолго, вернее, говорил Сокол, а Яська молчал и млел. В завершении диалога Королевский Жрец даже вручил этому недотёпе какой-то мелкий предмет, какой именно – я не разглядел, и кивком отпустил обратно к Чистоглазке. Ястреб отошёл к своей Настоятельнице с лицом человека, только что пробежавшегося с королевским знаменем по лагерю кочевников, увернувшегося от всех их языческих проклятий и вернувшегося с целой шкурой и с не потрёпанным флагом.

– А мне никто не хочет мудрый совет на прощание дать? – проворчал я себе под нос, отчего-то на секунду обидевшись, что меня Сокол на личную беседу не пригласил.

– Спроси совета у своего Настоятеля, если так этого хочешь, – раздалось внезапно слева. Повернув голову, я увидел полуденного монаха. На меня он не смотрел, словно разговаривал с пустотой, – Господин Сокол – не самый большой знаток Теней и не сможет дать тебе совета актуальнее тех, что ты найдёшь в любой святой книге, и уж тем более актуальнее рекомендаций, какие может дать с высоты своего опыта господин Дроздовик.

Я на несколько секунд опешил. Внезапно было, что полуденный без здрасьте начал свою болтовню. Он немного картавил, но говорил вполне чётко.

– Дроздовик уже сказал мне всё, что хотел, – выдавил я, не зная, чего ещё ответить.

Полуденный хмыкнул, словно я сморозил какую-то чушь, но отвечать не стал.

– Не боишься, что принцесса не одобрит нас, как охранников? – всё же спросил я, пытаясь наладить беседу с этим молчуном.

– Боюсь, что она не одобрит тебя или вот этого,– криворотый небрежно кивнул на бледного Яську,– и меня отстранят просто за компанию.

Мне почему-то захотелось выругаться. Его самомнение явно вполне соответствовало манере держаться. Всё, что мельче жреца, даже кивка его явно не стоило.

– Какой-то ты шибко наглый для полуде…– я осёкся, не договорив. Стоило мне шагнуть ближе, пытаясь заглянуть полуденному в лицо, как он шарахнулся, будто я был бешеной собакой. Лицо он старательно отворачивал. Я повторно попытался заглянуть ему в морду, но монах прямого взгляда избегал.

Мне он вдруг перестал казаться наглым и показался каким-то испуганным и даже немного жалким. Подумалось, что ему просто не случилось начать переживать за реакцию принцессы – криворотый ещё не перестал нервничать на тему того, что ему навязали нас с Ястребом.

Странно, что он вообще с нами едет. Мне казалось, криворотому лет тридцать, что ли, хотя сейчас, вблизи, я видел свою ошибку.

Продолжать разговор я не стал. Отошёл было к лавочке, где сидел Ястреб, но он меня даже не заметил. Снова обернулся на криворотого, но тот притворялся, будто кроме него в зале никого нет.

А я ещё жаловался, что у меня коллеги по отряду странненькие.

– Беркут! – окликнул меня от дверей Дроздовик, – На выход!

***

Торжественных проводов нам никто не устроил. По дороге к выходу из замка Дроздовик ворчал и бурчал, силясь вдолбить мне в голову с опозданием вспомнившиеся ему хитрости против Теней. Я с внимательным лицом слушал, внутренне паникуя – на слух я все новые знания едва воспринимаю, мне проще прочитать и запомнить, чем послушать и повторить. Помогали Настоятелю в этом нелёгком деле Небомир и Телей, которые почему-то словно забыли про своего монаха, больше внимания уделяя мне. А может, на меня просто повесили больше надежд – кому ж ещё отвечать за поимку Тени, как не вечернему монаху?

Зато рядом с криворотым вышагивала, едва поспевая за его неторопливой, но широкой поступью, госпожа Светломысла. Они обменивались какими-то короткими фразами, но никаких запоздалых лекций моему собрату с Полуденного никто не читал. Я лишь уловил краем уха сказанную ему фразу: «О, ты наверняка сумеешь принять правильное решение на месте!». Мне бы кто такое сказал, а то только учат и учат, словно я в суете такой чего запомню.

Почему-то казалось, что в замок мы отправимся, как и всякие скромные монахи, пешком, однако у выхода нас поджидала, как бы странно не прозвучало, карета, запряженная гнедой парой. Карета была старая, вместо стекол оказались только грязные занавески, защищающие от лишнего света и пыли, но опознавательных знаков было не видать. На такой могли бы приехать герцогские любимые слуги, какие-нибудь меновщики или, к примеру, нанявшие извозчика горожане.

– Карета! – заорал Ястреб, едва завидев эту развалину. Кажется, теперь о том, что тут стоит именно карета, была оповещена добрая половина Королевского Храма, – Чистюля, смотри, каретище! Настоящее! Прямо с дверью!

– Ты правил экипажами, не делай вид, что…– попыталась его урезонить Настоятельница, пока я стоял и думал, послышалось ли мне. Чистюля?! Он назвал Настоятельницу Чистюлей?!

– Это было давно и неправда, – Ястреб рванул на место возницы, по пути едва не сшибив с ног Телея, – Так, я поведу экипаж. Я умею.

– Он умеет? – опасливо уточнил у Чистоглазки Дроздовик, глядя на волнующихся лошадей.

– Мы считали, что он умеет, пока он не заехал на двуколке в конюшню, сломав и двуколку, и стенки двух денников, – мрачно признала Чистоглазка, с осуждением глядя на вдохновлённого монаха.

– Ясно, – коротко ответил наш Настоятель, вздыхая, – Беркут. Сними его с козлов, пока на радостные вопли не сбежался весь корпус.

Ястреб категорически не желал слезать с места возницы. Удивлялся моему неверию в его таланты и просил «хотя бы до границы города доехать». Мне за него было просто стыдно. Под взглядами троих Настоятелей, двух старейшин и Королевского Жреца я пытался сманить эту бестолочь на грешную землю, а бестолочь только позорила меня своим упрямством.

В карету Ястреба я запихнул самолично – почти ногой под зад затолкал, потому что он совершенно не слушал даже Настоятельницу и ворчал, что умеет водить экипаж и хочет быть возницей.

После этой позорной сцены Дроздовик и Небомир словно ради порядка осмотрели лошадей и карету, обойдя их кругом, понимающе покивали друг другу и благословили нас проваливать.

Забившись в карету, я уселся напротив Ястреба, который своей жирной тушкой занял больше половины сиденья. Полуденный монах, зашедший последним, целую минуту, даже когда карета тронулась, стоял и переводил взгляд с меня на совуна и обратно, будто не мог решить, с кем сидеть менее противно.

В итоге сел на пол, подобрав ноги и уставившись в пустоту.

– Зачем они посвятили в это задание лишнего человека? – не унимался Ястреб, – Я бы мог прекрасно править экипажем. Они посвятили в тайну, куда мы едем, лишнего человека! Они вообще в секретность не умеют! Зачем нам возница, когда есть я?

– Потому что закрытая карета без опознавательных знаков, выехавшая из ворот храма может принадлежать кому угодно. И какая угодно карета может въехать в ворота Нового замка. Там могут быть вернувшиеся с поручения слуги, какие-нибудь менестрели, вызванные в замок врачи. А рыжий монах в рясе Утреннего корпуса, сидящий на козлах, делает карету на редкость узнаваемой, – резковато ответил полуденный монах, явно устав от его нытья. Ястреб тут же затих, уставившись на него с запоздалым пониманием.

Целых полминуты в карете было тихо, пока Ястреб не заметил в щели неплотно задёрнутого тканью окна очертания Дождевого моста.

– О! Дождевой мост! – выпалил он, подавшись к окну, – Вы там были? Ну, на набережной возле Дождевого? У нас там старый Настоятель помер. Три года на место его смерти паломники из деревень ездили, говорили, что если поцеловать мостовую там, где он дух испустил, тебе грехи прощаются. Остролист их два года гонял вежливо, просил так не делать, объяснял, что Настоятель зимой помер, не на мостовой, на льду речном, так паломники начали мордами на мелководье тыкаться, чтобы благодать принять. На третий год у Острика нервы не выдержали, он там гончих собак откуда-то выписал, и собаками людей гонял, орал, что нечего из смерти человека делать какое-то суеверие паршивое…

Я понятия не имел, кто такой Остролист и что за чушь порет Яська, но встревать первые минуты не решался. Тот довольно быстро отвлёкся, заметив в окне теперь уже какой-то трактир и начал рассказывать, как хозяин этого трактира пьяный в хрюшку пытался постричься в Утренний корпус во имя спасения своей души.

– Как думаете, зачем нам ночевать в замке, если представят нас Солнце только утром? – перебив его болтовню спросил я, когда мы выехали из Ярограда. Тропа пролегала пока через королевские поля. Я даже решился высунуться из окна, глянуть на дорогу и на приближающуюся громаду Нового замка.

– А небесное светило их знает, этих жрецов, – беспечно отозвался Яська, снова забывшись и принялся болтать ногами, только спустя несколько секунд вспомнив, что на полу сидит третий монах, – Может, у неё по утрам настроение лучше? Вы слышали, что она натравила на Телея собаку? Нет?

Я качнул головой, а полуденный, сидевший до того молча вдруг сквозь зубы выдавил:

– Баранина.

– Баранина? – заинтересовался Яська, легко переключившись на тему еды.

– Принцесса Солнце не натравливала на Телея собаку. Она кинула собаке кусок баранины, который ей подали на ужин, на глазах у Телея. Он попытался поднять мясо. Пёс, что ожидаемо, укусил соперника за руку, протянутую к еде. На самом деле Телею просто не стоило вмешиваться в устоявшиеся правила, по которым принцесса кормит своего пса с собственной тарелки, даже если с его точки зрения это неразумное расточительство, и уж тем более не стоило пытаться вырывать мясо из-под носа у гривогрыза.

– А тот вечерний, которого она столкнула с лестницы и он руку сломал? – жадно уточнил Ястреб.

– Не слышал, чтобы на задании кому-то ломали руки.

– А я слышал…

– Сплетни, – перебил я Совуна решительно, – Ты слышал теневые сплетни, ага? Ни одного перелома не было в нашем корпусе за весь апрель.

– Вот ещё, – совершенно не обиделся Ястреб, фыркая на меня почти презрительно, – У нас, в Утреннем корпусе, лгать никто бы не стал. Вот хоть бы и сами спросите у своего Сокола, как он завтра припрётся в Новый замок по нашим следам. Там такие подробности открываются, если покопаться! – он вздохнул и снова затараторил:– Давно вам сообщили, что в замок едем? Я просто ещё три часа назад гулял себе по храму и знать не знал, что меня принцессу охранять выбрали. Кажется, даже ещё ответственность не осознал. А вы ответственность осознали?

Я пока осознал только то, что, если Ястреб не заткнётся к моменту нашего приезда в замок, я его ударю. Скорее всего, сильно. Не исключено, что ногами. И почти наверняка – раз десять, чтобы точно проняло.

– Настоятели вас за какие грехи к принцессе отправили? – продолжал допытываться Яська, увлечённый беседой с самим собой, – Знаете, я до сих пор считаю, что это что-то вроде наказания…

– Нас отправили не Настоятели, а господин Сокол. Он знал, что поедете вы двое ещё три дня назад, – слабым голосом перебил его полуденный.

– А ты откуда всё знаешь, умник? – Ястреб, казалось, наконец-то отвлёкся от своей собственной болтовни и уставился на полуденного с любопытством, даже голову склонил, разглядывая. Криворотый на риторический вопрос не ответил, – Слушай, коллега, а можно я сразу спрошу, чтобы потом не бубнить под руку и настроение тебе не портить? – бедняга заинтересовано глянул на Ястреба, даже левый глаз его на секунду перестал косить, почти выровнявшись, – А ты откуда такой красивый? Одержимые? Разбойники? Упал с крыши сарая мордой вперёд?

Полуденный монах снова тяжко вздохнул и покачал головой, выражая этим простым жестом, насколько его задрали подобные вопросы.

– Я не то чтобы грублю, просто потом же всё равно начнём выпытывать рано или поздно, – поспешно добавил Совун, которому словно не ясно было, что криворотый отвечать не намерен.

– Не лезь в чужое горе, если не можешь ему помочь, – напомнил я, вступаясь за полуденного.

– Да какое это горе? – заспорил было Ястреб, – Всё равно рано или поздно мы…– он волшебным образом заткнулся, когда я показал ему крепко сжатый кулак и улыбнулся, намекая, что терпение моё на исходе, – Да ладно тебе, понял. Молчу.

Минут десять мы ехали в тишине, лишь звякало что-то в пожитках у Ястреба на ухабинах. Наконец, когда мы выехали на прямую дорогу, ведущую к замковым воротам, тишину нарушил криворотый.

– Мне сообщили ваши имена, но не сказали, где кто. Который из вас Ястреб?

– Я! – с готовностью отозвался изнывающий в молчании Яська и тут же ткнул в меня пальцем, – А это Беркут. Правда, на кочевника похож?

Вот дырявая голова, только что же напоминал этому дурню, что в чужое горе лезть некрасиво. Я, может, считаю, что моя рожа северного варвара ничуть не лучше «красоты» криворотого, нечего мне напоминать.

Криворотый глянул на меня оценивающе.

– Нет, – вяло отозвался он, – Глаза слишком большие. Нос, напротив, недостаточно широкий для кочевника. Да, у него не слишком типичная для яроградца внешность, но и на северянина он не похож.

– Ишь ты, умный какой…– буркнул Ястреб, недовольный, что меня не получилось выставить кочевником.

– Тебя-то как зовут? – я обернулся к криворотому. Вместо этого неторопливого в речи монаха мне отозвался везде встревающий Ястреб.

– О-о-о! – протянул он, сразу просияв лицом, – А ты его не знаешь, что ли? Этот парень – любимчик нашей Светломыслы, она ему когда-то нос вправляла. Она говорит, что будет удивлена, если этот умник не станет Королевским Жрецом после старины Сокола. К тому же он личный ученик этого самого Сокола, представляешь, да?

– Нет такого звания – ученик Королевского Жреца, – буркнул криворотый смущённо.

– Однако у всех такое ощущение, будто ради твоей светлости такое звание придумали, – хмыкнул Ястреб, – Но я его помню знаешь почему? Потому что эта неуклюжая зараза профессионально сшибает подсвечники и умеет взмахом рукава вывернуть на пол весь алтарь.

– Кле-ве-та, – возразил полуденный без малейшего намёка на раздражение в голосе, – Ничего я не сшибаю.

– Сшибаешь. Ну, сейчас уже нет, а два года назад я твоё присутствие на службе угадывал по грохоту. Стоишь, бывало, думаешь о божественном, добром, вечном – и тут грохот. Сразу понятно, что очередь Кречета на алтаре дежурить, только он умеет ронять с алтаря даже те штуки, которые в принципе трогать нельзя. Я могу даже показать пальцем, кто потом ходил после службы за ним убирал. Кровь вокруг алтаря замывал, воск разлитый оттирал, – выдав эту тираду Ястреб сердито ткнул себя большим пальцем в грудь.

Кречет вздохнул и серьёзным голосом извинился за причинённые господину Ястребу неудобства. Господин Ястреб его милостиво простил.

Обернувшись ко мне, бедняга спокойно пояснил:

– Когда госпожа Светломысла, да продлятся её дни, вправила мне нос, я полгода ходил с повязкой на лице, довольно широкой, надо сказать, и она несколько мешала мне видеть перед собой. Не отрицаю, что порой случалось задеть подсвечник. – Его скошенный рот дёрнулся, возможно, пытаясь изобразить усмешку, да только на усмешку это походило мало. – А зовут меня, как вскользь было упомянуто, Кречет.

В голову забрела нелепая мысль, что подбирали нас не по бестолковости или особым талантам, а просто по именам. Старик Сокол, видимо, просто под своё имя ребят подбирал.

Карета резко подпрыгнула, словив колесом ухабину, и Кречет, сидевший на полу, крепко треснулся затылком о стену. Даже не помянув Теней или чью-нибудь матерь, он тряхнул головой и осторожно отодвинулся от стенки. Да что там – он даже ушибленную башку не потёр, словно не с размаху о дерево стукнулся, а так, веточку задел.

– Может, сядешь как человек? – предложил я, потеснившись на своём сиденье.

– Смысла нет, – ответил Кречет безразлично, – Мы подъезжаем к воротам. Пару минут – и будем на месте.

– Ты бывал в Новом замке?

– Раз десять, не меньше.

– И ты знаешь принцессу?

– К счастью, нет. Каждый из десяти раз мне удавалось убедить господина Сокола, что знакомить меня с госпожой Солнце – плохая идея.

Моё маленькое, но весьма правдоподобное предположение, что нас выбрали просто потому, что все трое уже были хоть бы и шапочно знакомы с принцессой, оказалось уничтожено.

– Ты тоже не знаешь принцессу лично? – на всякий случай уточнил я у Ястреба.

– Ну-у-у…– протянул Совун, задумавшись, – Я знаю её тётю. И я как-то раз был в первых рядах на молебне, где она стояла рядом с Соколом и потом всех поздравляла с Пробуждением. Я даже могу с чистой совестью сказать, что мы виделись. Но прямо уж лично…

– И тебя тоже ей не представляли? – я снова повернулся к Кречету.

– Я не был удостоен чести даже просто видеть принцессу до настоящего момента.

– Можно подумать тебя, Беркут, ей лично представляли, – насмешливо заметил Ястреб, не понимающий моих вопросов. Я врать не стал, просто пожал плечами и закрыл тему.

Карета остановилась и слышно было, как надрывно скрипят, открываясь ворота. Наш возница переговаривался со стражей, объясняя, кто прибыл. Голос его с опозданием показался мне знакомым, и я понял, что возницей нашим был кто-то из жрецов Вечернего корпуса, одетый в мирскую одежду.

Мы прибыли в Новый замок. Самое важное в моей жизни задание можно было считать начатым.

5 – Солнце. Про жреческое коварство

Сокол заявился часов в восемь утра. Постучаться ему была не судьба, поэтому проснулась я от того, что тяжеленная дверь захлопнулась за спиной нашего Королевского Жреца.

Подхватившись с постели, я поспешно отбросила одеяло и села, уставившись на вошедшего осоловевшими со сна глазами. Благо, моя ночная рубашка напоминала скорее ночное платье, и сказать, что я не одета, было сложно.

В комнате царил полумрак. Ближайшее к кровати окно было заставлено книгами – они высились от подоконника и до самой фрамуги, покрываясь пылью и белой собачьей шерстью, и свет сквозь этот завал проникал тонкими, как лучины, полосками. Второе окно было, во-первых, закрыто ставнями, во-вторых, отгорожено от меня ширмой, разделявшей покои на две части.

Снежок, ранее лежавший на полу и тихо грызущий ножку стула, едва слышно гавкнул и вскочил, оскалив зубы и ощерившись. Сокола он не слишком любил – а вы попробуйте любить того, кто всё ваше щенячье детство будет бить вас по заду посохом, приговаривая «развели поганых собак, белое отродье, проходу от них нет!». Представьте себе, в Королевском Храме всё настолько плохо, что даже Королевский Жрец верит в приметы как последняя суеверная бабка. Белый зверь – к несчастью, предрассветный ребёнок – обязательно бестолочь, толк будет лишь от младших детишек.

Сокол, нахмурив серебряные брови, шуганул посохом Снежка и медленно прошествовал к центру моей комнаты. Со смесью понимания и ужаса оглядел высохшую свиную голову, лежащую в центре на шёлковой салфетке, расшитой костями и черепами. Перевёл взгляд на стену, исполосованную частой сетью царапин, и мясницкий тесак, валяющийся на полу – это у меня место для отвода души и сцеживания неприятных эмоций, я очень люблю драться со стеной. Стена меня понимает гораздо лучше, чем живые люди, спокойно сносит все мои крики и удары.

Брезгливо потыкал пальцем в чучело белки, лежащее на краю стола – чучелу Снежок с неделю назад, играя, отгрыз три из четырёх лап, а также перекусил белочке проволочный позвоночник, отчего она обмякла и выглядела как совсем недавно сдохшая.

Напоследок Сокол пнул ногой лежанку Снежка и в воздух взметнулось облачко пыли, мелкого песка, принесённого на собачьих лапах, и белоснежной шерсти.

Видно было, каких усилий ему стоит ничего не сказать о бардаке в моих покоях. Но старый жрец справился. Чуть склонив свою головушку набок, он с любопытством посмотрел на меня.

– Здравствуй, Солнце.

– Здравствуй? Звучит, как издёвка, – пробурчала я, совершенно демонстративно утирая краем одеяла сопливый нос. Летняя простуда, тварь такая, подкралась незаметно.

– Ну-ну, выглядишь ты уже получше, – заверил меня Королевский Жрец, попутно цыкнув на начавшего к нему подкрадываться Снежка.

– А ты похуже. – Я потёрла глаза, кое-как вставая и давясь зевотой. – Лик твой, дедушка, сегодня выглядит как герб всех невыспавшихся людей мира. Ты чего в такую рань завалился?

Сокол дёрнул рукой, будто намеревался погрозить мне посохом. Посох у дедушки знатный – дубовый, с набалдашником из янтаря, с золотыми кольцами, украшенными руной Солнца и мелкими рубинами. Хребет, конечно, таким не перебить – не удивлюсь, если от хорошего удара эта реликвия вовсе сломается.

– Твои манеры как были, так и остались идеальными, – пробормотал Сокол с грустной иронией. Голубые глаза почти светились немым укором.

– Благодарю. – Прошествовав к столу, я потрепала по липкой коже свиную голову, потом налила себе из кувшина в чашку воды. – Извиняйте, но выпить тебе могу предложить только простой ключевой водички. Не хочу кликать свою служанку только чтобы ради порядка предложить незваным гостям чай. Вот такая я свинья. – Я залпом выпила воду, довольно хрюкнула и задумчиво постучала по пятачку свиной головы. Сокол продолжал смотреть на меня с грустным неодобрением.

– Это что? – с убийственным спокойствием спросил он, ткнув пальцем в голову и тут же брезгливо отдёрнув руку.

– Моё тотемное животное. Как у папочки-рыцаря. У него ворон, а у меня вот. – Я сквозь брезгливость приобняла свиную голову и ещё раз хрюкнула. Она была подсушена, с вынутыми глазами и мозгами, но запах от подгнивающей кожи всё равно исходил противный. Похоже, тотемному животному пора было на помойку.

– Свиная голова?

– А Аметисте нравится, – парировала я. – Это её была идея, завести мне ещё одно животное, кроме Снежка. Мы же не знали, что Снежок на второй день знакомства загрызёт Салослава.

Сокол на несколько секунд закрыл глаза, и в голову мне тут же стрельнуло молитвой – дедушка просил у того странного шарика на небе терпения. Я всегда слышу мысленные молитвы, если их произносят рядом со мной.

– То есть у тебя недавно тут жила живая свинья?

– Не совсем, – врать было лень. – Я попросила у Марника свинью. Свин был нужен для того, чтобы у тех полоумных монахов, которых ты мне прислал, был собеседник, подходящий по интеллекту. Но Марник что-то напутал и припёр почти поросёнка, видимо, пожалел мне настоящую большую свинью, зараза. Но в целом я была довольна, и Аметиста тоже. Назвали Салослав.

Судя по вздоху Сокола, он уже знал, что было дальше, а разговор о свинье начал только ради того, чтобы понять откуда она вообще взялась.

– Чтобы как-то объяснить монахам, зачем мне свинья, я сказала, что в эту свинью переродился один великий Верховный Жрец из Приморского края.

– И сказала, что свинья считается по званию старше, чем монахи, которых я к тебе прислал? – мрачно уточнил Сокол.

– Да, что-то вроде того. Не волнуйся, они не успели обидеться. Снежок что-то не поделил с Салославом и задушил его, пока я не видела. Я просто не ожидала, что он осмелится. Салослав был довольно крупный, выше колена мне.

– Почему мне они доложили, что ты собственноручно убила свинью, предварительно поместив её в начертанный кровью алтарь, и сказала им, что этот был обряд пожирания души перерождённого в свинью жреца?

Я удовлетворённо прикрыла глаза. Версия, рассказанная в Королевском Храме, была чудо как хороша, ещё лучше, чем правда.

– Ну, мы с Тисой положили Салослава в круг и я отпилила ему голову. Он уже был мёртвый. Не знаю, отчего твои монахи решили, что я его убила. Это всё он. – Снежок, на которого я указала пальцем, непонимающе заворчал, видимо, считая, что я отдаю малопонятную команду.

– Солнце, дай мне терпения, – прошептал Сокол, потирая виски.

– Терпения нет. Есть свиная голова, белая собака и полкувшина воды, – честно ответила я, пытаясь не улыбаться.

Если Сокол или ещё кто-нибудь хочет, чтобы я боялась мёртвых животных или брезговала возиться с трупами, то им самое время вернуться в прошлое и изменить мой детский досуг. Сами виноваты – не надо было меня с трёхлетнего возраста водить на все сожжения и упокойные молебны, учить благословлять уже мёртвых жрецов и монахов, и уж тем более не надо было мне в шесть лет давать в няньки сына королевского мясника. Марник – добрый и весёлый парень, но он в своё время научил меня с безжалостным спокойствием относиться к убийству животных. Я не отличаюсь жалостью ко всему живому. Жизнь Снежка для меня по сути равна человеческой, но жизни всяких петушков, коровок и свинок, с которыми я знакома в лучшем случае пару дней, стоят не дороже мяса, которое из них можно получить.

– Тот монах из Утреннего корпуса, Светломир… – начал Сокол, осторожно подбирая слова, – он у меня позавчера ростриг пытался попросить. Ты ему своим Салославом чуть всю веру в Солнце-бога не уничтожила, девочка моя. Так нельзя, – я вместо ответа снова хрюкнула, и дедушка, покачав головой, попытался зайти с другого боку, – И ты хочешь сказать, что леди Аметиста тебе помогала?

На самом деле мне помогала не столько леди Аметиста, сколько Весновница, но Соколу этого лучше не сообщать. Леди Аметисте, моей последней фрейлине и четвероюродной сестре по совместительству, сделать никто ничего не сможет, а вот безродной Весновнице может и попасть.

Один хрен, тупорылые тройки из храма едва ли успели запомнить, кто Весновница, кто Аметиста, и ябедничать не смогут.

Весновницу мне прислали в качестве прислуги года три назад. Она была предрассветной дочерью довольно богатой, но слабой здоровьем женщины, и после смерти матери её наследство оказалось в руках у жадных тёток и двоюродных сестёр, а Весну, как предрассветную, отправили «высокой слугой» в Новый замок, обставив это дело так, будто ей выпала завидная судьба.

В первый же день мы подрались. Весновница вела себя пристойно только первые шесть часов, молча прибирала мои покои, вежливо улыбалась и отвечала на вопросы кратко и по делу. Потом у неё сдали нервы – её взбесило, что я слишком тихо говорю, кое-как одета, хожу простоволосой. Какая-то безродная поломойка, невесть откуда взявшаяся и не проработавшая в замке и дня, вздумала спорить с принцессой и заведёнными мной порядками! Можно было просто её вышвырнуть – я так часто выгоняла слуг, что это никого не удивило бы. Но я себя тогда вдруг почувствовала такой беспомощной и злой оттого, что меня смеет ругать какая-то там девчонка, что вместе жалоб матери или старшим слугам устроила драку: кинулась на Весну, вцепилась ей в волосы, подожгла святым огнём платье, расцарапала ей лицо и вываляла по полу, ревя, как сумасшедшая. Весна, защищаясь, разорвала мне платье и вывихнула руку.

Однако, вопреки интересному знакомству, я её оставила. Просто потому, что на фоне иных её чудачеств я себя снова ощущала праведницей. Весна умеет искать неприятности – она пьёт, как матрос, постоянно ночует в казармах с солдатами и легко соглашается на любые авантюры. Особенно незаменима она оказалась, когда Сокол начал присылать мне монахов.

Весна поможет отпилить голову мёртвой свинье, Весна с серьёзным видом подтвердит, что мои пророчества всегда сбываются, если я начну изображать перед монахами транс и предсказывать им смерть и всяческие муки, Весна с самой возвышенной миной заявит монахам, что Снежка мы в целях лечения собачьего малокровия поим человеческой кровью и все жители Предрассветной башни должны сдавать в день по три рюмки крови для собаки, вот стаканчик, сцеживать сюда.

Неудивительно, что я за эти подвиги прощала Весне её редкие пьянки и исчезновения на денёк-другой.

– Давай мы подберём тебе другую служанку вместо Весновницы, – обмануть дедушку не получилось. Старый прозорливый жрец слишком хорошо понимал, кто поддерживает мои гениальные планы по выживанию монахов из замка. – Посмотри: она даже твои покои не убирает. Почему бы тебе не задуматься о новой горничной?

– Но я люблю свою Весновницу.

– О, я не умаляю роли личных слуг в жизни господ, не подумай. Конечно, мы не можем взять девушку с улицы и просто заменить ею твою Весну. Но она откровенно не справляется. Возможно, от неё будет больше пользы, скажем, на кухне, или, к примеру, на псарне… А твои покои могла бы прибирать и леди Аметиста.

– Маркиза Аметиста. Прибирать. Мои покои, – медленно повторила я, надеясь, что до Сокола само по себе дойдёт понимание несуразности этого предположения. Тиса не была белоручкой, и охотно сама накрывала на стол, убирала посуду, могла поправить подушки или разложить вещи. Но прирождённой горничной она не была никогда. Более того – у неё была своя горничная, и только благодаря стараниям той девчонки покои самой Тисы не похожи на хаос.

Дедушка не слишком хорошо понимал разницу между духовенством и знатью. Для любого жреца из Малого Совета вполне нормальным послушанием, вопреки сану, станет забота о чистоте в покоях старейшины или болеющего собрата. Это напротив считалось честью и хорошей возможностью искупить грехи делом. Но для дочери герцога забота о чистоте в моих покоях – почти унизительна.

– А как насчёт Розы? – тут же переобулся Сокол. – Роза не знатная, и она произвела на меня приятное впечатление – набожная, да и держать себя умеет…

– Розе я покровительница, а не хозяйка. Это разные вещи, – терпеливо объяснила я. – Она не слуга. У неё нет жалования. Острова нам наоборот доплатили, чтобы Роза у нас обучалась.

– Ей можно назначить жалование.

– А-а-а, сохрани меня небесный собрат… – прошипела я, встряхиваясь, чтобы успокоить раздражение: – Дедушка, Роза смотрела на меня, как на предательницу, когда я ей предложила за серебряную монету сбегать на поле за васильками. Оставь Розу в покое. Я люблю Весновницу и мне нравится, как она прибирает мои покои, – видя, что мои аргументы Соколу до понятного места, я добавила:– Весновница – очень порочная девушка, без моего надзора и покровительства она вообще скатится Теням в ноги. Сколько её пьянки будут терпеть на той же кухне? У поваров что, терпение как у меня, божественное?

Сокол сразу одобрительно закивал.

– Любишь ты её всё-таки. Всегда меня в тебе поражала эта странность, сочетание свиных голов в комнате и неистребимого света, из-за которого ты не выгоняешь свою порочную Весновницу…

– …зато взашей гоню праведных монахов, – огрызнулась я, перебив дедулю.

Услышав про монахов, Сокол нахмурился, из-за чего его и так почти сросшиеся брови слились в одну.

Первых монахов мне прислали на следующий день после того, как я познала все прелести бытия мёртвой коровы. Подобрали их на ура – какой-то умудрённый жизнью дядька из Вечернего корпуса, который сразу же начал ходить вокруг меня прямо в грязных сапогах да по цветным коврам, трясти серпами и пугать мне Розу обещаниями «порезать серпами для проверки, а то глаза у тебя больно пустые, деточка»; любимец толпы Остролист, которого ценят совершенно все, кроме меня, ибо в юности эта харизматичная зараза вдребезги разбила сердце моей тёте Чистоглазке и я его за это крепко недолюбливаю; ну и наконец господин Телей, один из лучших монахов Полуденного корпуса, который ничем передо мной вроде ранее не провинился, но зато сразу умудрился обругать Снежка и поставить мне в пример Весновницу, тихо штопающую чулок в кресле у окна. Я всё понимаю, но ставить мне в пример человека, который сидит тихо и не болтает, потому что у неё от похмелья голова звенит, дав заодно этому человеку повод поминать мне такой случай до старости – большая глупость. Не знаю, каким образом мне удалось пробудить в себе силы Солнце-бога, но несчастный вечерний монах получил пламенем в морду, заработал хороший ожог и от неожиданности упал, сломав в падении мизинчик на левой руке. Телея я вышвырнула более изощрённо – столкнула на пол тарелку, сделала испуганное лицо и попросила Телея поднять, совершенно забыв предупредить, что всё мясное, что оказывается на полу, по умолчанию переходит во власть Снежка и яростно им охраняется. Остролиста я просто попросила уйти, и то, миролюбие моё было вызвано заботой о Чистоглазке – не хотелось бы её расстраивать, она до сих пор, по памяти первой своей любви, благоволит этому пройдохе.

Вторая тройка была преисполнена почтения к моей персоне и не решалась давать советов, топать по коврам сапогами и ставить мне в пример служанок. Они были моими ярыми поклонниками, настолько ярыми, что к исходу третьего дня я начала при виде их орать самые страшные пророчества, какие только могло породить моё больное воображение, а чтобы им меньше нравилось ходить в мою башню ещё и придумала зачем-то что Снежка надо поить человеческой кровью. Почему-то пророчества их пугали не так сильно, как пьющий человеческую кровь белый пёс.

Третья тройка была вообще курам на смех – ну подумаешь, устроили девочки маленькое жертвоприношение прямо в коридоре, чего они только так испугались?

– Никакой четвёртой тройки, – сразу предупредила я, увидев, что Сокол раззявил рот для очередной фразочки. – У меня сила Солнца, я сама всех победю, без тебя и твоих монахов.

– Не хочешь конвоя? – понимающе вздохнул Сокол.

Как раз-таки на конвой я бы вполне могла уговориться. Надо – значит надо, и если уж всему миру резко понадобилось, чтобы я покидала свою комнату только в присутствии охраны, я вполне могу милостиво на эту жертву пойти. Но проблема в том, что монахи – это ни разу ни конвой, и конвоем они быть не умеют. Они будут ходить вокруг меня, читать проповеди, просить благословления, махать серпами без повода, что-то вякать. А в такой шумной компании я совершенно не нуждалась.

– А кто его хочет? – малопонятно пробурчала я, не отрицая предположения Сокола.

– Но тебе нельзя находиться одной. Даже если ты не покидаешь башни.

– Я не могу сутками торчать с Весновницей, мы поубиваем друг друга. А у Розы и Тисы, при всём уважении, тоже должна быть какая-то личная жизнь, а не вечная пляска перед моим носом, – повысив голос произнесла я. – А мои братья сами ещё дети. А стражники ваши распрекрасные могут быть одержимы, спасибо, не надо.

– Тебе нужны друзья.

– Скажи ещё, что мне замуж пора.

– Замуж рано, – серьёзно отозвался Сокол, – Мы с твоей матерью пока не пришли к компромиссу, кто может стать для тебя достойной партией. Да и тебе должен быть по нраву, ты же волю божью несёшь.

– Может, ещё папино разрешение на брак нужно, не? – съязвила я. Папа был больной темой. Королева должна быть примером для подданных, а моя мать умудрилась заиметь бастарда от безродного чужеземца, знатно подмочив мной свою репутацию. Остальные её дети, мои рыжие братья, были уже сыновьями от законного супруга.

– Тебе нужны друзья, – проигнорировав фразу про папу повторил Сокол, – У тебя нет компании даже для простого выхода в город. Ты не доверяешь слугам, стесняешься оставаться наедине со стражниками или жрецами… А своих служанок и фрейлин ты не считаешь достойными, судя по тому, что отказываешь посещать в их обществе Яроград уже не первый год.

Я устало вздохнула. Королевский Жрец был прав – я стеснялась выезжать куда-то в одиночку. Хотя бы потому, что настоящей одиночкой меня никуда не пускали, а ради своей тушки собирать в дорогу десяток стражников и слуг мне было как-то неловко. Братья меня несколько стыдились, считая придурковатой (не без оснований), мать при сопровождении своего величества требовала выполнения тысячи невозможных условий. Роза и сама никуда не выезжала, её вполне устраивал Новый замок и его окрестности, Весновница обычно предпочитала сомнительные виды досуга, к которым я не горела желанием приобщаться, Аметиста совершенно не подходила мне как компаньонка просто по складу характера.

– Нужны, – согласилась я нехотя. Спорить со стариком показалось мне вдруг делом неблагодарным и низким, – Но вот как-то не обзавелась.

Судя по торжествующей улыбочке Королевского Жреца, зря я так легко сдалась – надо было до конца давить на прелести одиночества. Почему-то представилась шайка хорошеньких девиц благородного происхождения, которых сейчас запустят и которые с воплем «Подру-у-ужка!» кинутся душить меня в объятьях.

– Я подготовил тебе компанию.

Опять. Мне периодически пытались подсунуть новых горничных и фрейлин. Почему-то матери и Соколу казалось, что это мне волшебным образом поможет.

– Пожалуйста, скажи мне, что им по двенадцать лет и они из хороших семей, – жалобно выдавила я.

– Почему двенадцать?

– Потому что я не люблю своих сверстников, но вполне терпима к младшим. Двенадцать лет – самое то. Думаю, примерно в это возрасте у меня остановилось умственное развитие и поэтому меня так тянет к детям.

Сокол мученически вздохнул. С представительницами своего пола я не ладила хронически, с самого сопливого детства, предпочитая компанию своих же братьев или сыновей прислуги. Когда мне было около четырнадцати, все мои приятели какой-то неведомой мне естественной магией из милых мальчиков превратились в юношей, а юношей я стеснялась, и круг моего общения заметно сузился. У меня всё ещё были две фрейлины и личная горничная, но подругой я могла с натяжкой считать только последнюю. А ещё был Снежок. О, и консорт Перамогий, отец моих братьев, тоже был вполне себе друг. А если ещё посчитать Марника, нашего мясника, то в принципе можно прийти к выводу что ни шута мне не одиноко, Сокол всё выдумал. Зачем мне какие-то там девочки-подружки, когда у меня есть вот эти все люди? Разве смогут эти девицы на чистом матерном пересказать боевые походы на Приграничную орду, как этот делает консорт? Разве согласятся они помочь мне завести свинью? Разве будет у них очаровательная немногословность моей собаки?

– Тебе бы не помешало общаться со сверстниками, а не впадать в детство.

– Я запрещаю силой волочь ко мне каких-то там сверстников, считайте, что это королевский указ! – вскинулась я, замахав руками, – В Новом замке – могучая Тень орудует, люди умирают в её коварных когтях, а ты хочешь сюда, под удар, невинных людей приволочь!

– О, Солнце, пошли мне терпения! – прошептал Сокол чуть слышно, закатывая глаза к потолку.

– Хрен тебе с маслом, а не терпение, старик! – я потрясла кулаком, – Сам меня воспитывал, вот и пожинай плоды моего упрямства! Надо было меня палками бить и в подвале держать, может, тогда бы выросла послушной!

Сокол виновато развёл руками.

– Мне жаль тебя огорчать, девочка, но они уже здесь.

Я поспешно заткнулась, настороженно глядя на своего храмового дедушку. Дедушка был сама непричастность к моим бедам.

– Мы с Весновницей обе не любим других девок. Мы уже положили жизнь Салослава на алтарь во имя борьбы с чужаками в моих покоях. Представь, как нас разозлят девчонки. Клянусь, если хоть одна чужая девка переступит сегодня порог моей башни – я распотрошу в коридоре корову. Не надо мне никаких подружек!

– Они не подружки. И я не говорю тебе с кем-то дружить. Они просто будут твоей компанией, сопровождением, развлечением, если угодно. Ну и защитой, разумеется.

– Они ещё и вооружены? – я фыркнула, представив девиц в шёлковых платьицах и с двуручниками наперевес.

– Вооружён только Беркут, как и положено монаху Вечернего корпуса.

Я на миг снова замолкла, переваривая услышанное. Какой ещё, к теневой матери, Вечерний корпус?!

– Никакой четвёртой тройки! – попыталась я рявкнуть. Крик вышел тонким, писклявым и истеричным, – Даже под видом компании и верной свиты! Тем более сверстников! Тем более парней! Я буду краснеть, смущаться, забивать голову мыслями о том, хороша ли моя причёска, обязательно пропущу по ощущениям очередной позыв спрятаться в колодце и меня убьют! Да ты смерти моей хочешь, жрец!

– Ты всё равно будешь забивать себе голову чушью, кого бы я к тебе не приставил, – в упор игнорируя мои вопли спокойно произнёс Сокол, – К тому же, говоря по чести, двое из тройки приставлены просто до кучи. Ценность там представляет только один монах, он и будет твоим защитником.

Я скривилась. Кажется, я даже понимала, про кого он говорит. Никакой компании он мне не ищет в этот раз, это всего лишь предлог. Предлог, чтобы исполнить давнюю угрозу, последствий которой я успешно избегала много-много месяцев.

Но давайте по порядку.

Последний месяц восемьсот пятьдесят второго года, в котором было всего двадцать два дня, умудрился вместить в себя событий больше, чем все предыдущие одиннадцать месяцев. Сначала у нас умер Настоятель Утреннего корпуса, совершенно несогласовано и внезапно, не оставив даже намёка на завещание. Потом на его место нежданно-негаданно загнали мою тётю Чистюлю, всего полгода как посвящённую в жрицы, которая восприняла внезапно свалившуюся на неё честь как кару божью и упала в обморок прямо на месте. Выколупанная из родной башни ради праздника в честь новой Настоятельницы, я оказалась внезапно для себя неподалёку от кухонь и там обзавелась Снежком, которого повара топили в ведре. Неделей позже вся башня неведомым образом оказалась поражена вшами, что несказанно ускорило отъезд большинства фрейлин и слуг. В общем, весёлое было время.

За два дня до Пробуждения ко мне заявился Сокол, сел за стол, подпёр башку ручонками и тихим, полным трепета голосом признался, что у него завёлся ученик.

В целом, я оставляла Соколу право заводить кого ему нравится, особенно в тот злополучный месяц, когда завела Снежка и вшей, которые на тот момент всё ещё у меня не вывелись полностью. Но Сокол начал мягко настаивать, что мне стоит посетить Королевский Храм на Пробуждение хотя бы ради чести познакомиться с его расчудесным учеником. Я мягко отказалась. Сочла, что ученику дедушки Сокола для полного счастья как подарок на Пробуждение не хватало только вшей от меня подцепить, да и всерьёз боялась оставлять Снежка одного – все слуги замка были решительно настроены учинить щенку загадочное отравление чем-то несвежим, едва я отвернусь. Ради моего блага, конечно – чтобы не привлекала я на себя несчастий белым псом.

На первый раз Сокол согласился с моим отказом.

Однако Кречет стал явлением, в постоянстве своём похожим на приход полнолуния. С перерывами в пару недель Сокол являлся ко мне, садился за стол, подпирал ручками голову и начинал рассказывать, какой у него хороший ученик. Знает наизусть «Книгу Полудня», может послать в дальние дали цитатами из святых книг, нравится всем жрецам и старейшинам Королевского Храма, способен изгонять Тени чуть ли не силой своего презрения к тёмной силе. Я дежурно поздравляла дедушку с выгодным обретением такого талантливого ученика, но знакомиться не хотела. Ни в замке, если мне его сюда привезут, ни в храме.

Упрямый в своих намерениях дедушка с каждым месяцем наращивал вокруг Кречета таких басен, что впору мне было топиться от осознания, как я ничтожна рядом с этим светлым человеком. Кречет обзавёлся в рассказах дедушки умением зажигать святой огонь силой мысли и сохранять с ним связь сутки напролёт – когда даже я могла поддерживать такую связь не больше пары часов. Следующим открылось умение ходить по лучам, за ним – умение впадать в трансы. При этом всём Кречет якобы держал все посты и голодовки, вычитывал монументальные по своим размерам молитвенные правила и был весь один воплощённый подвиг духа. Постепенно вместо «ученик» дедушка начал говорить «преемник», в смелых мечтах пророча, что Кречет станет следующим Королевским Жрецом. Я всё ждала, когда уже у его драгоценного Кречета пробьётся золотой чубчик как метка избранности, отвалится Тень и проявятся признаки оборотня, раз уж он такой талантливый.

На самом деле, чем больше дедушка Сокол Кречета расхваливал – тем меньше мне хотелось его видеть. Но фоне его драгоценного ученика я всегда ощущала себя пустым местом и хотела только одного: держаться от таких богоизбранных людей, как Кречет, подальше. Меня бы скорее получилось соблазнить знакомством с монахом, который вместо «Воздадим хвалы Солнце-богу!» кричал бы на службах «Воздадим халвы Солнце-богу!», до сих пор читал по слогам и желательно ещё дрался, чтобы мы могли чувствовать себя ровней.

И не будем забывать о том, что я уже пыталась пять лет назад познакомиться и подружиться с монахом-ровесником, и мне до сих пор становится паршиво, когда я это знакомство вспоминаю.

– Не надо кривиться, Солнце. Вот увидишь, мы подобрали самых тихих и доброжелательных монахов для массовки. В них даже можно Салославом швыряться.

– Можно я швырну Салослава в Кречета? – снова съязвила я, прищурившись, – В твоего преемника любимого?

– О, Кречет не даст тебе даже намёка на повод злиться. И ради всего святого, не доводи ты хотя бы Кречета. Мальчик с детства воспитывался в храмах, под руководством духовенства, твои выходки его не смутят, а лишь зарекомендуют тебя же саму как глупую и вздорную девицу.

– То есть сразу помогут бедняжке понять истинное положение дел, – проворчала я. Сокол уставился на меня уничижительным взглядом, – Да хорошо, хорошо. Но если твой теневой Кречка…

– Кречет. Его зовут Кречет, – чуть ли не по слогам повторил дедушка, погрозив мне длинным узловатым пальцем, – Он не слишком любит, когда его зовут не полным именем. Фу, прочь пошёл, уродец! – тут же вскричал он, заметив, что Снежок пытается прихватить его зубами за мантию.

– Снежок. Его зовут Снежок, – поддразнила я Сокола, – И да, дедушка. Я обещаю, что не буду как-то особенно доводить твоего драгоценного Кречета. Но остальные двое…– я попыталась изобразить хищную улыбку, но, судя по реакции дедушки, получилась гримаса боли.

– Зубы разболелись, что ли? – буркнул он, подхватывая свой посох со стола, – Итак, я могу попросить подать мне руку и последовать к месту встречи?

– Можешь. Но я тебе откажу. И попрошу тебя самого убраться из моих покоев, господин Сокол. Подите прочь.

Жрец оскорблённо хрюкнул, резко втянув в себя воздух и решительно скрестил на груди руки, видимо намереваясь стоять на этом месте до конца времён и уж точно не сходить с него по велению каких-то земных воплощений Солнце-бога и жалких принцесс.

– Да переодеться мне надо, – я развела руками, демонстрируя украшенное кучей кружев длинное «ночное платье», – Нет, я-то конечно могу и в таком виде к твоей тройке заявиться, но не думаю, что ты одобришь.

Лицо Сокола смягчилось, морщины изгладились. Он чуть заметно дёрнул ртом, отчего его обычно опущенные уголки губ приподнялись, на миг убрав извечную скорбную гримасу.

– Разумеется. Жду тебя на Третьем Луче, – с этими словами Сокол треснул посохом об пол и вышел, повторно хлопнув дверью с такой силой, что пустая бронзовая рама на стене закачалась.

Я фыркнула и показала двери язык.

В ту же секунду за моей спиной раздался громкий шорох, будто стая птиц одномоментно встала на крыло. Обернувшись, я узрела стандартную картину: Снежок, решив, что я на него не смотрю, полез валяться на мою постель, задел своим жирным задом мои стопки книг на окне и все эти вместилища знаний брякнулись с подоконника на кровать, засыпав Снежка, и еще несколько книг свалилось на пол.

Мой преданный хвостатый друг затаился под книгами, делая вид, что он ничего не опрокидывал и вообще лежит на моих простынях уже не первый день, нечего так таращиться. Я лишь покачала головой.

Скрипнула дверь, и в мои покои, щуря левый глаз, ввалилась Весновница.

– Ты превзошла саму себя. Тебя не было шесть дней кряду, – я подошла к зеркалу, стоящему у стены, в простой раме и сделанному почти точно в мой рост и остановилась, наблюдая за отражением Весны.

Весна вошла медленным и твёрдым шагом, свидетельствующим, что она вполне трезва. Тёмные волосы, убранные в сложную высокую причёску, выдавали в ней человека, сегодня вставшего с первыми петухами – она явно успела и найти себе помощника в сооружении этого великолепия из волос, и привести в порядок одежду, и хорошо позавтракать, раз уж выражение её лица столь благодушно.

Весновница остановилась, повела носом и тут же сморщилась так, словно ей в глаза соли насыпали.

– А чем у тебя так воняет? – она сама нашла ответ на свой вопрос, почти сразу упёршись взглядом в Салослава, – Солнце, твою ж пресветлость! Ты его что, не выбросила?

– Я объявила его мусором и каждый день обещала себе, что как только придёт горничная – я скажу его выбросить, – честно ответила я, не поворачиваясь и наблюдая в зеркало, как Весновница прохаживается по комнате, ногами расшвыривая вещи.

– Ты могла бы просто выбросить его в коридор! Коридоры убирают!

– Каждый день я обещала себе, что придёт моя горничная и я скажу ей: Весновница, выброси эту вонючую свиную голову! – упрямо повторила я, нарочито горько вздыхая.

Весна, добравшаяся уже до стола, брезгливо подняла Салослава за ухо и на вытянутой руке понесла его к окну, ворча, что я издеваюсь.

– Нет, стой! – я тут же обернулась, сообразив, что она удумала, – Поставь на место!

– Она воняет падалью! Ты что, не чувствуешь? Вся твоя комната пахнет мертвечиной!

– Поставь на место, он мне нужен! Новых монахов прислали, ты что, хочешь, чтобы я их привела в свою комнату, а тут нет гостеприимной мёртвой свиньи?

Весна застыла, чуть-чуть не дойдя до цели.

– Опять? – деловито переспросила она, почёсывая свободной рукой нос.

– Опять! – я аж подпрыгнула от возмущения, – Этому старому дурню все мои слова побоку! Он продолжает слать сюда чханых монахов!

– Да ну…– не впечатлилась Весна, переварив мысль, и преодолела последний шаг к окну, открыв его локтем, – Что он тебе, особенных прислал? Эти тоже сбегут. Придут. Посмотрят. Разочаруются. Сбегут.

Свиная голова полетела из окна вниз – удивлять своим появлением тех, кто под башней ходил, и вызывать новые пересуды среди уличных слуг.

Отряхнув руки, Весна прикрыла окно и глянула на меня с укором. Подошла, оценивающе потрогала мои волосы, оттянула ткань ночного платья на плече, поцокала языком.

– Ты выглядишь, как бродяга. Хоть переоденься, пока они не пришли, монахи эти твои.

– Они сюда не придут. Это я за ними пойду. Мы так с Соколом условились.

– А, – подавила зевок Весна, потянувшись, – Как знаете. Приказания будут, принцесса? – на последней фразе голос её стал издевательским и ехидным. Она даже поклонилась, выражая уважение, которого отродясь ко мне не питала.

Я смотрела на неё, сжав зубы и пытаясь удержаться от желания снова её ударить. Весновница. Ниже меня на полголовы, тёмные волосы и голубые глаза, нежный румянец на щечках с ямочками, пухлые губы. Чёрное платье простого кроя с глубоким вырезом, в который краешком спускается повязанная на шею лента с крылатым солнцем – личная метка моих слуг, дающая права свободно передвигаться почти по всему замку. Красивые, сильные руки.

– Завтрак, – безразличным тоном произнесла я, сдержавшись. Та смесь привязанности и завистливой злобы, что я всегда питала к Весне, буквально пожирала меня изнутри, – Распорядишься потом о чём-нибудь несложном? Блинов, сала, может быть, каких свежих овощей, если вспомнишь.

Она была красива. Так откровенно красива, что её красота каждый день становилась ножом, вонзающимся мне между рёбер. У Весны было прекрасное здоровое тело, милое лицо и очаровательная мимика, и пусть она была не из тех, кто вдохновляет писать портреты или сочинять песни, но я прекрасно видела, как на неё глядят стражники. Даже моим фрейлинам не перепадало такого внимания – может, просто потому, что они были моложе Весны.

Я рядом с ней казалась похожей на палку, обряженную в платье – высокая, как парень, с короткими редкими волосами непонятного цвета, с пухлыми щеками и крошечным тонкогубым ртом, глубоко посаженными глазками и руками настолько худыми, что местами видны были очертания костей и крупных вен.

Самое отвратительное, что заменять её на кого-то было бесполезно. Абсолютно любая женщина, хоть на один день ставшая моей служанкой, вызывала ненависть. Я ненавидела их за всё подряд: за красивые лица, за умение петь или ткать гобелены, за то, что у них были женихи, мужья, а то и дети, за то, что они не были тощими уродками. Весна хотя бы была пьяницей и потаскухой – эти грехи несколько уравнивали наше положение.

Да и будем честны: я не солгала Соколу, сказав, что люблю Весну. Я привыкла к ней и, казалось, с каждым днём она вызывала раздражения всё меньше и меньше.

– Здесь? – она кивнула на стол, попутно вытаскивая из моего сундука одно из светлых платьев и раскладывая его на кресле.

– Да, – я не прекращала говорить, отойдя к креслу и принявшись переодеваться, – Найди Розу и сплавь ей Снежка. Он не гулял с вечера. Да и не хочу, чтобы он в первый же день покусал кого-то. Завтра решу, как вышвырнуть монахов.

Я вернулась к зеркалу, мрачно глядя на своё отражение. Когда-то это платье было мне впору – его сшили под мой рост, по фигуре, но сейчас что-то явно было не так. Юбка всё ещё сидела как надо, но верх болтался вопреки затянутым до невозможного завязкам.

– Оно же было мне по размеру? – на всякий случай уточнила я у Весны, недоверчиво разглядывая себя в зеркало.

– Было, – Весна, подошедшая сзади, подёргала завязки, проверяя, правильно ли я завязалась, – Ты снова похудела. Скажи, пожалуйста, как ты это делаешь? Я тут неделями голодаю, чтобы в корсеты влезть, а ты совмещаешь в себе способность по ночам жрать то сало, то булки с мёдом, и всё худеешь.

Я вырвала своё плечо из-под руки Весновницы, чуть отступив на шаг.

– Достань рубашку, – сквозь зубы процедила я, – В маленьком сундуке.

Весновница отошла к сундукам, а я осталась стоять напротив зеркала, с ненавистью глядя на саму себя. Спутанные волосы местами отросли так, что отдельные пряди почти касались плеч. Лицо казалось опухшим и усталым. Свободный корсет, затянутый как можно туже, шевелился при каждом движении.

Медленно, будто напитанные моей ненавистью, по комнате поползли волны жара. Взвизгнул, отпрыгивая, Снежок, помянула Тени Весновница, почернел лежащий слишком близко в моим ногам свиток.

Зеркало, принявшее на себя основной удар жаром, треснуло, разрубив шею моего отражения длинной, кривой трещиной.

***

Третий Луч встретил меня красным светом из витражей и приглушённым чириканьем. Шумели попугаи, привезённые с Архипелага в подарок моей матери к рождению принца Грознослава. Клетки висели вдоль лестницы под уклоном, можно бегать вверх-вниз и наблюдать за жизнью пернато-хохлатой троицы. Изначально попугаев было четыре, но какой-то идиот отравил белого красавца. Остались два красных и один сине-зелёный.

Сокол стоял в начале лестницы, степенно сложив руки на набалдашнике своего посоха, ни дать, ни взять – изваяние какого-нибудь праведника.

В самом низу, уже не на лестнице, а в полукруглой зале, куда выходил подножьем Третий Луч, рядком стояла тройка монахов, все, как подобает, в багровых рясах, с гордо вздёрнутыми подбородками, с аккуратно сцепленными на уровне груди в замок руками и мужественно расправленными плечами. Судя по тому, что котомок при них не было, привезли их либо ещё на рассвете, либо вообще с вечера. И даже успели оптимистично выдать этой троице комнату, словно они тут могут задержаться.

Вопреки моему тщательно нагнетенному недовольству, которое я стараюсь показывать жестами, мимикой и даже взглядом, меня мелко потрясывает от волнения. Чужаки. Опять чужаки.

Опять пристальные взгляды и попытки искать в моих словах пророчества, опять шепотки за спиной и тыканье пальцем в мои пёстрые волосы, опять распускание мерзких сплетен, что благословенная принцесса Солнце глупа, как кошка, груба, как бродяга, а красотой её может превзойти каждое второе огородное пугало.

Хотя чьи бы языки чесали. Чем ближе я подходила, тем нелепее мне казалась четвёртая тройка.

Первым стоял пухленький, похожий на тефтельку на ножках мальчик (назвать его «парнем» язык не поворачивался), который, кажется, даже меня ниже на полголовы. По центру расположился крепко сбитый, плечистый юноша при серпах, выше «тефтельки» на голову (смуглый, темноглазый, северянин, что ли?). Зато последний монах явно мог поплёвывать на макушку и самому Соколу – мой небесный собрат не обделил мальчика ростом. Высоченный и худощавый, из-за роста кажущийся просто тощим, он возвышался над своими товарищами и моим дедушкой как молодой стройный тополь, невесть зачем выросший в дубраве.

– По росту подобрал? Чтобы я их со спины по длине тушек узнавала? – с ходу поинтересовалась я у Сокола, когда нас разделяло всего три ступеньки. Королевский Жрец важно оглянулся на своих подопечных, оскорблённо хмыкнул и, царственно подхватив меня под локоть, повёл знакомиться.

Тефтеля, к которому я подошла первому, решив двигаться слева направо, покорил моё сердце с первой минуты. Едва Сокол открыл рот, заведя своё привычное «благостная принцесса Королевства нашего, Солнце, дочь Миронеги Первой…», как он принялся кивать, лыбиться, а в завершении хлопнул меня по плечу. Учитывая, как часто меня касаются посторонние люди, по ощущениям этот хлопок был примерно как удар под дых.

Сокол в ужасе уставился на руку монаха, положенную мне на плечо. Я же настолько растерялась, что напрочь забыла все те остроумные гадости, что готовила на приветствие тройки.

Стоящий рядом с тефтелькой монах отвесил товарищу вежливый тычок локтем, напоминая о порядках.

– А, ну да, – спохватился мальчик, поспешно убирая от меня руку и сцепливая лапки в замок на уровне груди, – Всё что есть у меня – на благо людям и службу Солнцу, – произнося важную цитату из святых книг, это чудо напрочь забыло перестать давить лыбу от уха до уха. Сухая формулировка звучала почти как дружеское приветствие. Подумав секунду, мальчик решительно добавил девиз своего корпуса:– Делом, а не словом.

У него были нашивки с руной Крыла, совершенно прекрасные зелёные глаза и улыбка, отнимающая у оппонента любые моральные силы сказать хоть какую-нибудь гадость такой лапочке. Я даже краем сознания подумала, что будь он ростом чуть повыше и не выгляди откровенно младше меня самой, у меня бы сердце треснуло, глядя на этого юношу (всё же юноша, не мальчик, вблизи стало заметно, что у него под носом пробиваются светлые усы).

Оставалось понять, как он вообще тут оказался. Сокол терпеть не может таких вот улыбчиво-радостных придурков, ему милее вышколенные зануды.

Я смогла выдавить из себя только слабую полуулыбку, настолько жалкую, что самой стало неловко. Однако утренний монашек остался доволен моим молчаливым ответом и продолжил лыбиться.

– Всё, что есть у меня – на благо людям и службу Солнцу, – прозвучал рядом вкрадчивый голос. Не ломающийся голос подростка, как у первого монаха, а хорошо поставленный, взрослый. Я резко дёрнула головой, обернувшись к парню из Вечернего корпуса, что стоял по центру.

Он то ли трусил, то ли его замутило от моей благодати, но на меня он не смотрел. Тёмные, почти чёрные глаза были прищурены и взгляд затерялся где-то на Третьем Луче. Держится ровно, с достоинством, но я-то вижу, что молодчика потрясывает от волнения. Боится, что я огнём плюну? Смущается? Или Дроздовик ему пригрозил, что в случае провала не даст серпы на вторую семилетку выкупить?

– Отвага изгонит тьму, – помедлив, добавил он девиз. Голос его был всё же достоин того, чтобы принадлежать принцу или красавцу-жрецу из легенд.

Я задержала на нём взгляд, рассматривать его было забавно, учитывая, что чем больше я всматривалась в диковатые, с чёткой примесью северных кровей черты, тем больше он волновался, напрягался, подрагивал и прятал взгляд, словно его обжигало моё внимание.

Но я его не узнала, лишь испытала слабую тревогу, почти интуитивную.

Сокол осторожно потянул меня в сторону, подводя к последнему монаху.

Моё лицо было как раз на уровне его груди. Без невежливого задирания лица в небо можно было рассматривать только его идеально чистую, даже ещё пахнущую травами после стирки рясу с глухим воротником и с красочными, новехонькими нашивками с руной Солнца – Полуденный корпус, любимчики Сокола. Выглядел он издалека до смешного худым, но на деле, когда нас разделяло полметра, оказался шире меня в плечах чуть ли не в два раза. С таким ростом только в королевскую стражу идти – мама ценит высоких, крепких ребят, считает, что такая стража выглядит солиднее.

Самое интересное для меня в человеке – глаза, например, у Сокола они похожи на прозрачные голубоватые камни, что венчают герб Вечернего корпуса, у моей мамы матовые, голубые, чем-то похожие на неспокойное вечернее небо, у новенького вечернего вместо глаз, казалось, было вставлено два блестящих кровавика. А у этого дылды и глаз не видать. Откровенно задирать голову, высматривая зыркалки, я постеснялась – бросила беглый взгляд на лицо, но запомнила только, что третий монах был довольно бледным, с нахмуренным лбом и смещённым набок носом. Небось, дверью в детстве случайно приложили – не верится, что эта идеальная статуя, ни разу до сих пор даже с ноги на ногу не переступившая, могла лазать по деревьям, драться или попадать в прочие сомнительные ситуации, где можно сломать нос.

– Всё, что есть у меня – на благо людям и службу Солнцу, – тихо и чётко произнесли где-то, как мне показалось, под потолком, – Всё – другим, ничего – себе.

Я невольно перевела взгляд на стоящего по центру черноглазого. Он продолжал дрожать и делать вид, что ступеньки страсть какие интересные, надо их все рассмотреть как следует.

Сделав шаг назад, я ещё раз оглядела тройку. Сокол вцепился мне в локоть, словно это могло как-то помешать мне начать их вышвыривать сию же секунду.

Так. Тефтелю мы не трогаем, трогать и так тронутых – просто ниже моего достоинства. Он, во-первых, меня явно младше, пусть и на пару лет, во-вторых, выглядит несчастным дитятком, попавшим в эту шайку по недосмотру тёти Чисти. И вообще, как можно разевать рот на человека, который улыбается так, будто я его сестра, в младенчестве потерянная, и минуту назад обретённая?

Дылда, судя по принадлежности к корпусу, и есть пресловутый Кречет. Полчаса назад я пообещала дедушке, что не буду первая лезть к его ученичку без должной причины. Пока оставим в покое.

Начнём с Вечернего корпуса.

Я снова подошла к черноглазому, тщательно нагоняя на лицо скучающе-наглое выражение, уже открыла рот, чтобы вопросить у него, чем же он лучше тех трёх девятирунных монахов, что были ко мне присланы и с позором изгнаны, скрестила на груди руки, прищурилась, набрала в грудь побольше воздуха и…

Промолчала.

Потому что с опозданием в несколько минут до меня дошло, кого он напоминает, а ещё спустя секунду я припомнила, что Сокол назвал его по имени.

– Беркут, – выдохнула я, и сама не услышала своего голоса.

Тени его побери, старый Сокол знал, кого ко мне прислать. Не ожидала только, что ему хватит подлости бередить мне старые ранки.

В отчаянии я обернулась на утреннего монашка, который всё ещё выглядел как воплощение любви и участия к моей персоне, и, казалось, сейчас заплачет от радости встречи. Потом снова глянула на Кречета, которого при Соколе тыкать было почти бесполезно – за ученика дедушка вступиться не побрезгует.

На Беркута, который, зараза, за прошедшие пять лет коварно вырос на полторы головы, оброс чёрной щетиной и откровенно раскабанел – а ведь такой худенький мальчик был, казалось, таким и останется. Обернулась к Соколу.

Лик дедушки остался подчёркнуто бесстрастным, но голубые глаза почти светились мрачным торжеством. Ощущалось, что он полностью доволен произведённым эффектом.

6 – Кречет. Солнце на земле

Во славу Солнца, отныне, присно и вовеки.

Что суть имя? Пустая кличка, выбранная по прихоти родителей или проводящего обряд жреца, позывное слово, чья единственная функция – упростить наше заочное появление в чужих беседах, ведь куда проще произнести единственное слово – имя, чем расписывать по чертам и признаком того, кто был упомянут. Господин Сокол считает, что имя во многом определяет судьбу. И это одна из немногих тем, в которой моё мнение расходится с мнением наставника.

Имя – это пустой звук, это игрушечная индивидуальность для тех, кто не смог своей жизнью и своими делами заработать себе краткого описания. Смею отметить, что на далёком севере, за горными хребтами, хана над ханами называют Безымянным. Владыке степей просто не нужно имя – зачем клички тому, кто распоряжается жизнью тысяч и тысяч? А зачем имя королю или Верховному Жрецу? Разве определяет их слово, записанное в грамоте – или определяет их именно жизнь и поступки, то, что они являются королём, Верховным или Королевским Жрецом, Настоятелем корпуса или Магистром Ордена?

Ни одно звучное имя, ни одна знатная фамилия не смогут дать истинного величия. Надеюсь, от моего не останется ничего, и время безжалостно сотрёт из всех хроник слово, на которое я откликался. Гораздо важнее то, кем я был, и кто я есть сейчас.

А я с самого детства был слугой Солнца – даже не могу сказать, что выбрал стезю эту осознанно, я просто родился влюблённым в небо и мечтающим стать равным великим жрецам. Я не грезил о битвах и славе, не срисовывал хвастливые мечты старших мальчишек на ум свой, я вцепился в избранный образ сразу, как только смог осознать существование своё полноценно. Я хотел быть жрецом. Хотел помогать людям, сохранять в душах их свет и вести к Солнцу сквозь месиво обыденных грехов и будничной суеты. Быть хорошим для себя, держа вежливую дистанцию с погрязшей во тьме «толпой» было унизительно легко, а я не искал лёгких путей. Да, можно быть терпимым и добрым к грешникам, но грош цена терпимости такой, если не подкреплена она попыткой наставить запутавшихся на путь истинный. Можно остановить драку силой, но силой нельзя заставить подравшихся испытать вину за содеянное и раскаяться.

Я родился с верой в светлое будущее и милость Солнца, и целью жизни моей было идти к свету, ведя за собой других.

Мои детские надежды оправдались более чем полностью – я монах Полуденного корпуса Яроградского Королевского Храма, в моём обучении принимают участие Настоятели и даже сам Королевский Жрец, я имею доступ к святыням и знаниям, недоступным простому смертному. Это – награда моя за те страдания, что я испытал ранее, за нищету, за потерянное лицо, за непонимание толпы, за неверие в мои силы даже самых близких людей.

Но одно отравляющее мою жизнь обстоятельство остаётся при мне.

Я – урод с перекошенным ртом, сбитым набок носом и шрамами, которые пристало носить скорее рыцарю, чем монаху. Слишком мало человеческого осталось в моём лице, и это заставляет меня избегать зеркал, с осени до весны носить шарфы, намотанные по самые глаза, а также вести затворническое существование в храме. Случаи, когда я встречался с прихожанами, можно пересчитать по пальцам одной руки. Даже товарищей по корпусу я сперва дичился – но они немного свыклись с моим уродством, а вот те, кто видит меня в первый (а также второй, третий, четвёртый… десятый) раз таращатся как на одержимого.

Отчасти поэтому я рискнул отказываться от сопровождения Сокола во время его визитов к принцессе – к чему ей видеть подобное уродство?

Я с самого начала знал об одержимом в замке, и даже был посвящён в тонкости отбора первых двух троек. Когда они обе провалились – я понял, что Сокол может рано или поздно послать меня. Я пользовался безграничным доверием Королевского Жреца, хотя и старался не думать, чем заслужил такую честь. Признание себя «особенным» – прямой путь к гордыне, а она суть грех, для Полуденного корпуса непростительный.

Роковой день всё-таки настал. Сокол вызвал меня к себе и спокойно сообщил, что пришёл мой час. Я должен был возглавить тройку монахов, что будет послана к принцессе. Её раздражали именитые и умудрённые опытом мастера молитвы, но, по расчёту Королевского Жреца, она могла оказаться более снисходительна к тем, кто молод, не горд и способен зажигать молитвой пламя.

Я научился «вымаливать» у Солнца огонь задолго до того, как выучил наизусть первую короткую молитву. Способность не утратилась за прошедшие годы, хотя, как правило, множество верующих подростков имели силу зажигать молитвой свечи, исчезающую по мере взросления и количеству налипающих на душу грехов. В любом случае, мне далеко до самой принцессы Солнце, что порождает огонь без молитв и трансов, одной лишь силой воли…

В помощь мне были даны те, кого Сокол назвал моей «ровней». Учитывая, как на самом деле он высоко ценит меня, я ожидал увидеть в Ястребе и Беркуте достойных своего уровня силы помощников – и был несколько разочарован. Они оба не блистали особыми успехами. Ястреб, деловитый, чудаковатый мальчишка лет пятнадцати, имел всего лишь две руны, а Беркут – задиристый, с первого взгляда видно, что наглый, но при том хорошо контролирующий свои эмоции, хоть и имел набор из четырёх рун, но не производил впечатления приближенного к Вечернему Совету юноши.

То, что Беркут себя прекрасно контролирует, лично я смог заключить уже по тому, как он смотрел мне в глаза, не смещая то и дело взгляд на мой скошенный рот и не отворачиваясь. В отличии от Ястреба, который пялился, как на заморскую зверушку. Буду надеяться, что привыкнет.

Свыкшийся с окружением своих флегматичных товарищей по корпусу, я успел устать от этих двоих за первую ночь больше, чем от всего Полуденного корпуса за прошедшие пять лет. Трижды их пришлось практически разнимать в силу несовпадения взглядов, а взгляды у них не совпадали на всё. Сперва они вдрызг разругались, распределяя кровати, а в ссоре этой умудрились совершенно беззастенчиво апеллировать к моему мнению (выяснилось, что я, не проронивший на заданную тему ни слова, не хочу спать около двери и претендую на кровать ближе к единственному столу). В течение следующего часа Беркут, оказавшийся человеком крайне нечистоплотным, умудрился пошатнуть своим систематическим разводом бардака, хождением грязными ногами прямо по одеялам, плевками на пол и сморканием в рукава даже моё, далеко не самое хрупкое душевное равновесие, огрёб от Ястреба котомкой по шее, ибо утренний монах видел в порядке материальном признак порядка духовного и требовал его соблюдать. Я совершенно спокойно смог бы существовать при любом отношении к чистоте и в разговор не встревал. Ястреб с упрямством параноика повторял, что главное – не злить принцессу, Беркут на него шипел и требовал волноваться не о мнении Солнце, а о Тени. Заткнувшийся на тему принцессы Ястреб попытался лезть ко мне с настойчивыми расспросами про шрамы, и вспыливший Беркут пинками выгнал его из кельи и не пускал назад полчаса, пока Ястреб плачущим голосом не повторил за ним формулировку «Я клянусь своей преданностью Солнце-богу, что не буду вести себя как невоспитанная свинья и лезть к моим товарищам с глупыми вопросами!». Я не просил меня защищать, но осуждать действующего из благих побуждений Беркута вслух не решился. В завершении они оба потеряли в суете первого вечера свои кульки с сахаром, начали обвинять друг друга в воровстве, петушиться и не заткнулись даже тогда, когда я молча сходил на кухню, словил там какого-то слугу и попросил для дела богоугодного этого проклятого сахара.

Отходил ко сну я с грешной мыслью, что сахар нужно было не отдавать им в руки, а засыпать в глотки, каждому, желательно, по полмешка, чтоб им слаще спалось и они уж точно заткнулись.

А спустя два часа, которые мне остались на сон благодаря бесконечной болтовне этих двух обормотов, я проснулся от того, что эти же два обормота склонились над моей постелью и шёпотом обсуждали, откуда у меня шрам на левой щеке. Видимо, ястребиная жажда познания была заразна и под конец ему удалось развести Беркута на диалог о моих увечьях. Шарахнулись они, стоило мне глаза открыть, с завидной синхронностью.

Моё подобие лица почти не выражает эмоций, поэтому искреннее желание открутить головы этим двоим осталось моей маленькой тайной, а Беркут с Ястребом решили, что я не выспался. Отчасти были правы, а меня не переставало удивлять, отчего они сами, даже не подремавшие, так бодры и наглы. О, Солнце, и это – монахи Королевского Храма, милосердные и учтивые божьи слуги, и даже они не могут удержаться от этих шёпотков в спину, от этого тыканья пальцем и уже заколебавших шуток о том, что челюсть я сломал в зевке, слушая очередную занудную брехню господина Сокола.

Что-то скажет сама принцесса Солнце?

Первым делом утром мы отправились в замковую часовню, помолиться перед началом важного дела и встретиться с Соколом. Господина Сокола не было, но нас ожидала пришедшая на молитву госпожа Светломысла. Кроме неё в часовне было несколько слуг, и стражник, в одиночестве стоящий в углу для поминовения мёртвых.

Заметившая нашу тройку, монахиня жестом подозвала к себе Ястреба и тот подкатился к ней с такой готовностью, словно был личным слугой старушки. Беркут, помявшись несколько секунд, подошёл за ним следом. Перемолвившись парой слов, старейшина отослала их прочь – читать утреннюю молитву. Ястреб и Беркут поначалу вместе направились к левой стороне часовни, потом переглянулись, остановились и решительно зашагали в разные стороны – видимо, не хотели мешать друг другу.

Светломысла спустилась с помоста у алтаря, где обычно стояли жрецы, и направилась ко мне. Я привычно протянул к ней руки в уважительном жесте, впрочем, монахиня, подойдя достаточно близко, вдруг перехватила мои ладони и крепко сжала их в своих крошечных, сухих ладошках. Я неловко покосился на наши сцепленные руки. Если бы не многочисленные морщины, можно было бы решить, что меня за руку схватил ребёнок. Но я знал по собственному опыту – эти хрупкие, почти детские ручки несут спасение, проливая кровь, подносят болящим отраву, в точно выверенной дозировке ставшую лекарством, исправляют последствия чужого неосторожного обращения с хрупким человеческим телом.

– Кречет, – мягко произнесла Светломысла, с явным удовольствием разглядывая увечья, что были мне так отвратительны. Я для неё навсегда останусь трофеем, маленькой личной победой – именно Светломысла подлечила мне сорванную с одного сустава челюсть, вправила нос и помогла зарастить рубцы, – Да осветит Солнце твой путь, мальчик.

– И пусть оно сегодня светит в спину…– пробормотал я, кланяясь старейшине. Она встала от меня по правую руку, с благодушным смирением глядя на алтарь.

Святейший король Златояр, родоначальник королевской династии, глядел на нас сверху вниз, и рыжие его волосы расплескались по камню, перетекая в языки пламени, узором охватившие стену. Он был единственным, не считая самого Солнца, начертанного на потолке, кому дали честь быть запечатлённым в камне.

Зеркала, расставленные по часовне и умножающие свет из окон, щерились угловатыми буквами молитв, выгравированными по краю, то и дело в углах попадались изображения святых – обезличенные в угоду яркости одежд и изобилию позолоты, они казались светящимися тенями одного и того же человека. Приходилось напрягать глаза, чтобы разглядеть хотя бы у ближайших ко мне атрибуты вроде серпов, чаш с жертвенной кровью, птичьих перьев или книг.

У самого алтаря стоял поколенный портрет Чернослава, предыдущего Королевского Жреца. Капюшон, надвинутый на глаза, выдавал в художнике малоопытного любителя, не решившегося изобразить взгляд святого. Второй портрет, стоящий слева от алтаря, изображал принцессу Солнце.

У неё не было лица – только два штриха позолоты вместо глаз, вытянутые так, что, казалось, уголки глаз должны были окончиться где-то возле ушей. Художник изобразил принцессу настолько тощей, что она казалась скорее похожей на вышедшую из глубин болота мавку, чем на человека.

Проследив за направлением моего взгляда, Светломысла едва слышно хмыкнула.

– Ты беспокоишься.

– Быть может, – согласился я, вытирая выступившую на губах слюну и невольно задерживая пальцы на скошенной линии собственной челюсти. Сколько терпения окажется к моему уродства у человека, чей лик оказался слишком прекрасен, чтобы быть запечатлённым даже в часовне?

– Это пустые волнения, – с лёгкой улыбкой отозвалась Светломысла, – Она даже не человек, – когда я обернулся, с непониманием глядя на старейшину, та охотно пояснила:– Всего лишь оболочка. Принцесса – лишь выходное платье, которое выбрал себе Солнце-бог, чтобы даровать нам крупицы своей мудрости через её уста. Поверь, она даже не поймёт, что с тобой что-то не так. Она лишь сосуд для божьих сил, потому даже не пытайся видеть в ней человека и бояться от неё человеческой неприязни.

– Однако, я откровенно уродливее…

– Неблагодарный мальчишка! – театрально прижала ручки к груди Светломысла, – Я сломала об твои кости свои лучшие иглы, я затупила лучшие ножи и истратила самые крепкие и тонкие жилы, я провела недели – недели, Кречет! – в заботе о твоём лице. А ты ещё недоволен!

– Ваш труд тягостен и достоин всяческих похвал, но моя красота утрачена навсегда, и это…

– А ты уверен, что ты вообще когда-нибудь был красивым? – резонно возразила старушка, – Может, твоё правое ухо было размером с блюдце? А может, твой рот, не будь он перекошен, тянулся бы от уха до уха, как у лягушки? Может, у тебя нос был крючком, а? Когда ты уже за свою внешность перестанешь трястись? Вроде взрослый парень, пятую руну получил, а за красоту лица трясётся, как девчонка на выданье!

Рот мой дёрнулся в том подобии улыбки, что теперь мне было доступно. Спорить с этой деловитой старушкой у меня никогда не получалось. Светломысла жила с неистребимым принципом, что абсолютно любое событие в мире творится по воле Солнце-бога и только на благо, а потому считала даже моё несчастье проявлением его милосердия.

Беркут и Ястреб, пользующиеся отсутствием надзора жрецов, уже завершили молитву, наверняка прочитав её через слово, и заторопились в мою сторону. У меня сил молиться сейчас не было – я молча глядел на безликое Солнце, изображённую на липовых досках, и предвкушение оживления этой картины мешало сосредоточиться.

Светломысла сообщила мне, что Сокол уже заходил сегодня в часовню, и будет ждать нас на Третьем Луче, как и было условлено. Раскланявшись со старейшиной, мы отправились к месту встречи.

Лестница, именуемая Третьим Лучом, показалась мне неправдоподобно длиной, и я не сразу понял, что она вела с первого этажа сразу на третий, не имея пролёта для перехода на второй.

Внутри меня всё смешалось. Я не знал, как себя вести, вопреки всем подробным инструкциям Сокола, я почти боялся встречи с безликим существом, носящим в себе часть Солнца и зовущимся его именем. Ходили слухи, что она читает мысли и видит прошлое человека, едва взглянув на него.

Моя «ровня» держалась немногим лучше – Ястреб единственное что не скакал от волнения, у спокойного и немного сонного с виду Беркута бегали глазки, а жилки на шее отчаянно пульсировали.

– Вовремя, – не без удовольствия отметил господин Сокол, делая шаг вперёд.

– Да осветит ваш путь Солнце, господин Королевский Жрец, – мягким голосом проговорил Беркут.

– Ого, подвесной курятник! – выпалил Ястреб, почти сразу заметивший висящие вдоль лестницы клетки и подавшийся к ним, чтобы лучше посмотреть. Жрец его остановил, ткнув посохом в ногу и с раздражением кивнув на место рядом с нами.

– Времени не так уж много, – холодным тоном добавил Сокол, – Встаньте у лестницы, сыны Солнца, а я приведу принцессу. И ради всего святого и светлого что есть в этом мире, постойте хоть десять минут ровно, не позорьте своих Настоятелей.

Последняя фраза показалась мне излишней. Сокол знал, что я могу неподвижно выстаивать многочасовые богослужения, да и Беркут, наверняка обученный по нескольку часов сидеть в засаде, подвести не должен. Однако, стоило Соколу повернуться к нам спиной и начать подниматься по лестнице, как Ястреб принялся медленно крутиться вокруг своей оси, рассматривая обстановку.

– Подвесной курятник, – повторил Ястреб громко, со смесью непонимания и восхищения, снова упёршись взглядом в клетки.

В клетках жили попугаи, привезённые с Архипелага – о них мне пару лет назад рассказывал кто-то из Вечернего корпуса, но нарушать тишину ответом утреннему монашку мне показалось непристойным, и я промолчал. Правда, тоже вскоре не удержался и завертел головой, разглядывая помещение.

Полукруглая зала, шагов сорок по радиусу, с левой стороны широкий провал арки, справа лишь крошечная дверка в какую-то каморку, почти скрытая гобеленом с изображением армии, движущейся к горам. Свет обычный, холодновато-жёлтый, зато сама лестница будто облита кровью – вдоль неё вставлены красные витражи. Ступени устланы грубым ковром, тянущимся от подножья и до прохода на этаж.

Видимо, место встречи с купцами и мелкой знатью.

Я не знал точно, как выглядит принцесса – последний портрет с точно прописанным лицом был написан, когда ей было лет десять, а более поздние изображения лишились лиц вовсе, но я заранее представлял Солнце, меряя на неё черты других людей, воображая, как волна отвращения пробегает по её бледному лицу, и презрительно морщится нос, и взгляд преисполняется состраданием к моему уродству.

Беркут, первым увидевший мелькнувший наверху лестницы силуэт, предупреждающе цокнул языком, заставив Ястреба вздрогнуть, а меня – внутренне сжаться. Но тревога оказалась ложной: Сокол явился один, степенно спустился в самый низ лестницы и пренебрежительно махнул нам рукой.

– Ожидайте, её высочество не была готова к столь раннему визиту, и пока приводит себя в порядок.

– Даже Солнце, блин, так рано не встаёт. И чего нас будили? – чуть слышно пробормотал Ястреб. Господин Сокол, по счастью, его не расслышал, лишь чуть обернулся на это ворчание, ничего не сказав.

Я чуть расслабился, понимая, что в ближайшие полчаса «радость» встречи с принцессой мне не грозит, и, как оказалось, зря: спустя минут пять в проёме третьего этажа появилась хрупкая женская фигурка. Из-за блёклого платья и растрёпанных волос, не уложенных даже в косу, окрашенных светом из витражей в алый, я сначала принял её за служанку или дочку слуг, пришедшую проведать попугаев, но спустя пару секунд меня, словно потоком холодной воды, окатило пониманием. Я не успел разглядеть ни пёстрых волос, ни запомнившихся по старому портрету черт лица, даже её «отсутствующая» тень была скрыта от меня расстоянием в десятки ступеней. Мне вполне хватило секундного сомнения, а уж не Солнце ли это, и дыхание мгновенно спёрло.

– Она? – невольно выдохнул я, щурясь и всё пытаясь понять, верна ли моя догадка.

– Она. Солнце, – чуть слышно ответил мне Беркут. Ястреб, услышав наши шёпотки, поспешно вытянулся, сцепив руки на уровне груди.

Принцесса тем временем спускалась – быстро, резкими и широкими шагами, порой перепрыгивая через ступеньки. Смотрела она в сторону, на клетки с невидимыми для меня птицами. Где-то на середине пути всё-таки повернула лицо в нашу сторону и, то ли мне показалось, то ли свет падал бликами, но радости на её лице было не больше, чем сахара в редьке.

Видимо, близорука, как и господин Сокол. Она спускалась, взгляд её скользил по нам троим, но на мне не задерживался – хотя человек с нормальным зрением уже мог с такого расстояния видеть, что у меня сломана челюсть. Быстро сказав что-то господину Соколу, принцесса кивнула на нас. Королевский Жрец обернулся, оскорблённо хмыкнул и, подхватив Солнце под локоть, повёл её в нашу сторону.

У Ястреба сдали нервы. Подавшись вперёд и чуть не протаранив принцессу своим брюхом, он остановился, улыбаясь как слабоумный, вылупив глаза и, Солнце его сохрани, до того потерял самообладание, что хлопнул её по плечу. Спасибо, что обниматься не полез, иначе мы бы стали свидетелями как дерзкого утреннего монаха избивает посохом сам Королевский Жрец, аж посеревший от такой наглости.

Слишком близко подвели. Опускать голову и демонстративно пялиться – невежливо, а без этого я не мог ни Тени разглядеть, сколько бы не скашивал глаза. Любопытство во мне начало медленно брать вверх над волнением.

С Ястреба принцесса переключилась на Беркута, и уж его-то она разглядывала чуть ли не пять минут, заставляя беднягу нервничать и отчаянно шарить глазами по лестнице. Надеюсь, так она проявляет симпатию, потому что если это было реакцией на примесь северных кровей в Беркуте, то как же она уставится на мою морду, которая мало того, что местами похожа на горскую, так ещё и изуродована…

Сокол подтолкнул Солнце ко мне.

Не удержавшись, я склонил лицо, разглядывая её. Действительно, трёхцветные волосы, широкий упрямый лоб, прямой нос, пухлые щеки и аккуратные густые бровки, светло-русые, безо всяких признаков пёстрости.

Солнце подняла на меня глаза. Для девушки она была достаточно высокой, горского роста – лишь совсем чуть-чуть не доставала мне до подбородка, и была почти что вровень с Беркутом. Скользнув по моей роже спокойным, выражающим лишь холодный интерес взглядом, она снова уставилась мне на воротник. Казалось, она видела моё волнение, и оно её забавляло.

Не заметила? Не обратила внимания? Её Сокол попросил не орать при виде моих уродств? Сохрани меня Солнце, она что, слепая?

– Сокол, скажи честно, чего они тут забыли? – прозвучал тихий, но полный совсем не солнечной наглости голосок. Я снова скосил глаза вниз. Принцесса с недовольством смотрела на стоявшего как изваяние Королевского Жреца. Тот в ответ лишь пожал плечами и кивнул Беркуту, призывая ответить. Я сперва почти обиделся – почему не мне? – а потом вспомнил, что я вдобавок ещё и картавый, и с непривычки Солнце может меня плохо понять.

– Мы здесь, чтобы охранять вас, госпожа Солнце, – почтительно отозвался Беркут.

– Вы здесь, потому что мой дедуля, видимо, не оставляет трепетной надежды довести меня до самоубийства и снова, снова обрекает меня на общество всяких бестолочей, – оборвала его принцесса, заставив недоговорившего Беркута неловко булькнуть и заткнуться.

– Какой ещё дедуля? – не преминул вставить слово в разговор Ястреб.

– Вот этот, – Солнце кивнула на господина Сокола, а увидев, как одновременно вытянулись лица у Ястреба и Беркута, добавила:– Не по крови, конечно, а так, по духу… Де-душ-ка! – она трижды ткнула Сокола пальцем в плечо, по количеству слогов в заветном обращении. Сокол остался безучастен, – Ку-ку! Это он при вас такой серьёзный, мужики, с глазу на глаз постоянно на дедушку отзывается.

Потрясающая дерзость. После такого я бы на месте господина «Дедушки» в самом деле задумался о перспективах доведения кое-кого до самоубийства.

«Мужики» в нашем лице на несколько секунд обескуражено притихли.

А ведь Сокол меня предупреждал…

«У неё есть белая собака, которую она любит больше, чем родных братьев… Ничего не говори дурного о собаке и не трогай эту тварь, Солнце готова убивать за этого уродца… Что ещё? Клички. Она может раздавать окружающим совершенно дурацкие прозвища, будь готов к этому. На все эти остроты реагируй со снисходительностью, Солнце прекращает, если на неё не обижаться и не смеяться над тем, как она называет других… Она очень груба, едва ли опустится до приветствия. Может начать тебя подначивать, даже открыто богохульничать, в надежде, что с ней кто-то поссорится. Не поддавайся на её провокации. Молчи, кивай, устало вздыхай и всем своим видом показывай, что ты не впечатлён… Она может проехаться по мне, назвать, например, старым чиреем на заднице храма или что-то в таком духе… Не пытайся меня защищать, это всего лишь очередная проверка на прочность…»

До последнего думал, что он преувеличивает. Что Солнце не груба, а лишь неосторожна в словах, и что собака её не чисто белая, а, скажем, чёрно-белая, и небольшая, по колено человеку. Такими темпами скоро выяснится, что она вправду может полезть драться.

– Ладно, забыли, – принцесса шагнула чуть назад, встав перед нами, как командир перед отрядом, – Итак, будем знакомы. Я – предрассветная принцесса королевства сего, звать меня, как и тот странный шарик на небе, Солнцем. Несу божью волю, хотя по мнению того же дедушки – чушь я несу в два раза чаще. Да, умею шпынять мелкие Тени взглядом. Да, вижу в темноте. Да, тени у меня нет, – она кивнула на жалкую серую кляксу у своих ног, отбрасываемую одеждой тень, лишённую головы и кистей рук.

– И совести тоже нет, – грустно подытожил господин Сокол, вздохнув, – Принцесса Солнце часто встречает гостей подобными речами. Проверяет на прочность, так сказать.

– Проверяю я на прочность обычно стулом по башке, – перебила его принцесса, задиристо вздёрнув нос, – А сейчас я просто представляюсь, чтобы эти господа хорошие понимали, с кем дело имеют!

Здравый смысл и всю старательно нагнетённую у меня в уме атмосферу торжественности окончательно разнесло в клочья. Я снова скосил глаза на принцессу. Что за дурная закономерность, по которой красивые люди оказываются одарены совершенно паскудным характером. Тонкая, белокожая, выглядящая младше своих семнадцати лет Солнце была внешне воплощением мягкости. А вот взгляд очень наглый, вызывающий, словно она с нами драться собралась – со всеми четырьмя, включая Королевского Жреца.

Ястреб прыснул, тщетно силясь подавить хихиканье. Речь принцессы его явно не пугала.

Беркут, как получивший указания первым начинать разговоры с принцессой и первым же ей представиться, едва слышно вздохнул и снова заговорил, читая наизусть заготовленные фразы:

– Позвольте назвать своё имя, принцесса. Я – Беркут, родом из города Речной Торжок, что в Речном краю, служу при Вечернем корпусе Королевского Храма уже восемь лет. Я – один из лучших молодых монахов моего корпуса, и по праву считаюсь настоящим охотником на Тени.

– Подумаешь. Вечурики обычно имеют привычку дрыхнуть у меня под дверью, мне лишь бы не храпел, – отозвалась принцесса насмешливо, – А ты? – она кивнула на Ястреба.

Утренний монах сразу шагнул вперёд. Открыл рот, пытаясь вспомнить, что там ему надиктовали сказать принцессе, сморщился, закрыл рот, снова открыл.

– Язык проглотил? – процедила Солнце, нахмурившись.

– Не, просто забыл, чего там вежливо нужно было врать, – вдруг честно ответил Яська, заставив Сокола ещё больше посереть, а Беркута – смущённо отвести глаза, – Короче, меня зовут Ястреб, я местный, столичный, в храме живу с шести лет, в Утреннем корпусе значусь – с восьми. Заслуг у меня нет, я не охотник на Тени, не лучший монах, и меня сюда прислали к этим двум для полноты картины, – он неловко похлопал себя по бокам и добавил, – Полноты мне не занимать, как можешь видеть. А так я ничего полезного не умею.

– Профессионально дрыхнет на службах и может проболтать дыру в стене, – негромко добавил Беркут, за что Ястреб немедленно боднул его в плечо.

– Я сейчас тебя начну компрометировать, понял? Громко и матом, – сердито сопя, проговорил он.

Судя по лицу господина Королевского Жреца, он уже был готов к собачьим теням выгнать Яську из Королевского Храма. Даже жалко стало бедолагу.

Но Солнце вдруг улыбнулась, сразу растеряв свой напускной и наглый видок. Ястреб и Беркут мгновенно притихли, первый даже гневно сопеть перестал.

– Насчёт черноглазого ничего обещать не могу, а этого я точно себе забираю, хорошо? Наконец-то ты привёл монаха с пока ещё не проспиртованными храмовым вином мозгами, – выдала принцесса, глядя прямо в глаза Соколу.

– Ястреб один из худших…– начало было Сокол, но Солнце его перебила.

– Ястреб пока лучшее, что ты приводил мне из храма.

Утренний монах уже практически светился от счастья и свалившейся на него милости.

– А ты,– принцесса, подбоченившись, вдруг шагнула ко мне и решительно задрала голову,– меня заколебал задолго до нашей личной встречи. Ты – Кречет. Личный ученик дедушки Сокола. Самый лучший монах Полудня. Давай сразу условимся: я, вопреки твоему величию, не буду тебе кланяться при встрече. Хорошо? Не слишком дерзко с моей стороны, о великий?

Яда в её голосе было достаточно, чтобы перетравить всех крыс на побережье Светлого моря. У меня от волнения и непонимания, что я уже успел не так сделать, пересохло в горле. Надо было подать голос, но я смог лишь судорожно кивнуть, показывая, что услышал.

– Со-олнце! – оборвал её гневным окликом Сокол, – Что я тебе говорил час назад?!

– Я никому не грублю. Я вежлива, как сам бог, – произнесла принцесса, глядя мне в лицо и издевательски улыбаясь, – Да, Кречет?

Я не отвечал. Это провокация, повторял я про себя. Это просто провокация. Она несёт чушь, надеясь меня смутить. Но волновали меня уже даже не её слова, а то, что Солнце снова, глядя мне прямо в глаза, умудрялась не показать мимикой даже тени отвращения или жалости.

Я с опозданием понял, о чём говорила утром Светломысла: Солнце, кажется, не понимала, что во мне есть что-то, достойное страха или жалости. Он видела мои шрамы так же, как видела второй подбородок у Ястреба или слишком смуглую кожу у Беркута – как черту, как особенность, но не как недостаток.

– Он немой? – на всякий случай уточнила у Сокола Солнце, и Королевский Жрец немедленно ткнул её посохом в район поясницы, – Да всё, всё, не трогаю я его! Так, – на миг она задумалась, отойдя от меня на пару шагов, – Ладно, птичий двор, ай-да за мной. Что мы как нелюди на лестнице торчим, – договорив, принцесса резко повернулась на пятках и зашагала обратно к лестнице.

На несколько секунд в нашей теплой компании возникло замешательство.

– Это… это она кого птичьим двором назвала?

– Нас, – охотно пояснил господин Сокол, – Причем меня включительно.

Мы поспешили следом за принцессой, которая буквально взлетала по лестнице, подобрав юбку. Беркут единственный осмелился нагнать принцессу и пойти с ней вровень, я отстал просто из вежливости, Ястреб – в силу того, что такие преграды были для его веса слишком сложны.

– В храме ступеньки ниже! – ворчал он, с трудом волоча ноги.

– В храме и Солнце-бог молчит и светит, а не по лестницам носится, – не замедлила с ответом принцесса.

Добравшись до третьего этажа, Беркут сразу кинулся вперёд, вынув из бедренных ножен серп – проверял путь. Серп он держал на уровне своей шеи, в полусогнутой руке, явно красуясь и показывая свою готовность рубить любые попавшиеся на пути Тени.

Пока я оглядывался на поднимающегося за нами следом господина Сокола, Ястреб успел повиснуть на руке у принцессы и уволочь её дальше по коридору. Мы с Беркутом как могли молча пытались ему показать, сколь недопустимо подобное поведение, но Яське было побоку. Он явно собирался оправдывать своё неуважение тем, что Солнце то и дело налетала на углы и пыталась запнуться о все пороги на нашем пути, демонстрируя крайнюю неуклюжесть.

– Лет пять назад,– как ни в чем не бывало проговорил Ястреб, вышагивая рядом с видимо тоже слегка удивленной принцессой под ручку, – Остролист, большой «знаток» животного мира, приволок к нам в келью совенка, аргументируя это тем, что принял его за облезлого лесного голубя. Совенок жил у нас где-то полгода, прежде чем окреп и морально созрел для расставания с мамками в нашем лице. Так вот, эта теневая тварь умудрилась падать, врезаться в предметы и спотыкаться даже идя по совершенно ровной поверхности и вроде бы с небольшой скоростью. Вот и ты так же, как тот совенок – вроде коридор как коридор, а ты здесь уже все углы перецеловала!

Вместо ожидаемого гнева на неподобающее сравнение, Солнце улыбнулась и тряхнула головой, раскидав по плечам пёстрые волосы. Постепенно монолог Ястреба перешел во вполне связный диалог, причём утренний монах вёл себя так, словно не с принцессой по замку шёл, а с соседкой по корпусу яблоки воровать на Полуденную сторону храмового сада лез.

Мне по умолчанию пришлось замыкать цепочку – не обгонять же Беркута и уж тем более не встревать своим перекошенным рылом в беседу Ястреба и принцессы Солнце.

Королевский Жрец Сокол составил мне компанию. Обычно я только рад сопровождать его святейшество по любому делу, но сейчас бы дорого заплатил, чтобы господин Сокол шёл рядом с Беркутом или вовсе остался на Третьем Луче. Взгляд его внимательных, хрустально-голубых глаз был прикован к Ястребу и Солнце.

– Я не рассчитывал на такое развитие событий, – проговорил он негромко, чуть замедляя шаг. Я последовал его примеру, добровольно отставая от других монахов и принцессы, и теперь нас разделяло не меньше пяти метров, – Мне казалось, что в лучшем случае и при милости божьей Ястреб не окажется вышвырнут из замка мгновенно. В самых смелых мечтах я надеялся, что Солнце сочтёт ниже своего достоинства огрызаться с таким дурачком. Но она, похоже, считает иначе, – он помолчал несколько секунд, то ли ожидая от меня ответа, то ли обдумывая, что ещё мне стоит озвучить из его соображений.

В словах жреца мне слышался упрёк: Тени тебя, мол, дери, Кречет, я же тебе одному дал десяток подсказок, как себя вести, о чём не стоит при ней говорить, каких тем не касаться, я тебя неделю учил не раздражать принцессу, ты единственный знаешь план замка, вкусы и пристрастия Солнце, так с какого же перепугу Солнце сейчас идёт рядом с Ястребом, доверительно склонив к нему голову?!

Плохая была идея меня сюда посылать. Я могу изгнать любую Тень молитвой, я могу зажечь пламя короткой фразой и управлять им, как дрессированным зверьком, я умею ходить по лучам и знаю наизусть Книгу Полудня, но я совершенно не умею ладить с людьми. Никогда не умел и учиться не планировал. Особенно с такой-то рожей.

– На его месте должен быть ты, – наконец произнёс Королевский Жрец, продолжая укоризненно разглядывать макушку Ястреба.

Внутри у меня произошло странное волнение, словно в чашу ледяной воды моего спокойствия и показной невозмутимости кто-то разом высыпал горсть раскаленных углей. В груди у меня что-то зашипело, заклокотало, неприятно всколыхнулось. Я бы не удивился, если бы у меня из ноздрей в этот момент вылетело облачко пара.

На месте Ястреба должен быть я. Я, лучший из лучших, готовый к этой миссии как никто другой, должен был сразу сократить дистанцию с принцессой, попытаться стать ее приближенным, подойти как можно ближе, чтобы суметь защитить. Я, а не этот… странный мальчик с его безответственностью и наглостью.

Но что-то заставило Солнце улыбаться именно Ястребу. И что-то в нем, да и в Беркуте тоже, было такое, что заслужило больше внимания, чем я со своей перекошенной рожей.

Не ошибся ли Сокол, когда послал меня сюда? Солнце-Бога не обманешь, и если принцесса по некой причине отнеслась ко мне столь откровенно холодно…

– Жизнь так изменчива, верно, Кречет? – словно утешая меня, добавил господин Сокол, – Кому-то,– он смерил меня ироничным взглядом,– за просто так досталась милость Королевского Жреца. Ты же не думаешь, что всегда был для меня воплощением идеального монаха? Но по неясным причинам я был уверен, что стоит лишь дать тебе шанс, и ты взлетишь к Солнцу стремительнее птицы, имя которой носишь… А Ястребу досталась милость принцессы. Неисповедима воля Солнца! – на этом господин Королевский Жрец закончил свой монолог, так толком ничего не объяснив – лишь хуже растревожив мне душу мыслью – а не хуже ли я чем Ястреб.

***

На последний этаж Предрассветной башни Ястреба пришлось втаскивать Беркуту. Он задыхался, спотыкался, хрипел, и сквозь хрипы эти повторял, что понял, почему Солнце такая худая. Она растрясла все возможные запасы, бегая вверх-вниз по этой ужасной лестнице.

– Вот у меня келья,– хрипел он, с трудом переставляя ноги,– на первом этаже! Первом! Не седьмом! Это удобно! Принцесса, ты слышишь? Жить на первом этаже – удобно!

– Наша келья на втором, – перебил его Беркут, делая вид, что это такая светская беседа, – Тоже неплохо. Даже лучше, чем первый.

Девятый этаж, про себя сказал я, но вслух озвучить уровень своей кельи не решился.

Теперь Солнце шла впереди, по последнему этажу своей башни, по мягко загибающемуся коридору. Она явно была в куда лучшем расположении духа, чем в первую минуту встречи.

– Хороший знак. Она, по крайней мере, сразу привела вас к своим покоям, – негромко пояснил мне Сокол. Ему подъем на башню труда не составил. Жрец был крепок и здоров, вопреки почтенному возрасту.

Ястреб, которому окончательно изменили силы, опустился прямо на пол посреди коридора и сказал, что умрёт сейчас и здесь. Солнце, с грустью посмотрев на слишком легко сдавшегося монаха, вслух посетовала, что приказала накрывать завтрак в своих покоях, а надо было нас приглашать в одну из трапезных на первых этажах.

Услышав о завтраке, Яська волшебным образом воскрес, встал с пола и сказал, что умрёт после еды, на полный желудок оно приятнее будет. Мне было ясно, что он отчаянно паясничает, но не ясно было, почему Солнце эти сцены терпит и даже относится благосклонно.

– Ты убрала из комнаты собаку? – настороженно спросил Сокол, догоняя Солнце.

– Да.

– А второго питомца?

– Какого второго питомца? – с напором переспросила Солнце, смутив жреца.

– А ты сказала служанкам прибрать комнату?

– Дедушка, ты же сказал, что эти монахи мне почти слуги. Может, я им планировала поручить уборку.

Спустя минуту мы стояли у тяжёлой и широкой двери, выбить которую, казалось, можно было лишь тараном. С явным трудом открыв её плечом, Солнце вошла в свои покои, и Сокол жестом приказал нам следовать за ней.

До последнего я ожидал, что нас ведут в личную трапезную принцессы.

Комната же, открывшаяся моему взгляду, оказалась какой-то нелепицей. Кровать, стоящая прямо у окна, узкая, но добротная, заваленная книгами, не меньше чем сорок томов. Лоскутный ковёр, тянущийся от двери к кровати. Зеркало в средний человеческий рост в простой раме, с крупной трещиной, разрубившей его почти пополам. Кресло с вышитой подушечкой и скамеечкой под ноги, настолько крупной, что в моём детстве на нашем нищем севере это считалось за полноценную двухместную лавку. Пустая рама на стене. Ширма, по ткани которой бежали нарисованные лошади, скрывала дальнюю часть комнаты. У ширмы – что-то вроде собачьей лежанки, сооружённой, похоже, из одежды. Два сундука, круглый резной стол в центре комнаты и четыре стула.

И потрясающий воображение хаос. В мешанине вещей на полу я за пять секунд сумел обнаружить множество разорванной одежды, клубков пряжи, маленьких вышитых подушек, посуды, писчих перьев, книг, свитков, тетрадей, пустых чернильниц, флаконов из-под благовоний и масел, старых костей, ножей, сорванных со стен гобеленов.

Я замер, потрясённый этим беспорядком, и даже не заметил сперва, что стол накрыт – на нём стояла сковородка с подливкой и мясными шкварками, тарелка со стопкой румяных блинов, миска, в которой лежало несколько сладких перцев и какая-то зелень, и приборы на четверых.

Сокол попытался урезонить принцессу, что такое питание ей не подобает, но Солнце в ответ послала Королевского Жреца питаться божьей благодатью, а лично она предпочитает блины с салом. Ястреб согласно поддакивал. Сообразив, что чудом получил благосклонность принцессы, утренний монах наглел просто на глазах.

Беркут, не прекращая набивать себе цену, обошёл комнату, проверяя её на наличие Теней, придирчиво заглянул за гобелены и под стол, и лишь после этого, вежливо испросив разрешения у принцессы и господина Сокола, сел за стол рядом с госпожой Солнце.

– Не буду мешать твоему завтраку, Солнце, раз уж ты под надёжной охраной, – как ни в чём ни бывало заявил Королевский Жрец, – Я буду в Жёлтом кабинете, в библиотеке. Приятной трапезы. – Он дождался ответного невнятного мычания принцессы, после чего развернулся и направился к выходу. У самой двери он на секунду остановился и бросил мне тихо, даже не повернув головы. – Кречет, тебя ударит по хребту любой решивший войти слуга. Не стой столбом у двери.

Я покорно кивнул, впрочем, единственное что предпринял для изменения ситуации – встал столбом не у дверей, а у умиротворяющего зелёного гобелена с неясными орнаментами. Господин Сокол уже ушёл, так что вряд ли кто-то помешает мне спокойно дождаться окончания завтрака принцессы. Есть же я не то чтобы не хотел, я, каюсь, довольно прожорливый человек, но столовых ножей прислуга не предусмотрела, а без них я почти беспомощен. Конечно, у меня есть нож в рукаве, но если я его обнаружу, Беркут поднимет меня на смех – полуденный с ножом! Есть же не порезанную на кусочки пищу я могу, но выглядит это довольно мерзко. Обычно в таких ситуациях становится видно, что у меня не хватает пары зубов и капают во время еды слюни. Издержки сломанной челюсти.

– Эй ты, подставка для забора,– принцесса призывно махнула мне перемазанным в подливке и скрученным в трубочку блином,– быстро сядь. Считай, что это приказ Солнце-бога.

Я шевелиться очень не хотел. Я вполне уютненько устроился у стены, бочком к присутствующим, склонив голову так, чтобы отросшие волосы скрывали мою рожу. Да и единственный стул, что остался свободным – как раз напротив принцессы, спасибо, не надо.

Но ослушаться прямого приказа принцессы – еще худшая перспектива. Я нарочито медленно подошел к столу, секунд десять двигал туда-сюда стул, словно мне было принципиально то, как он стоит, еще секунд тридцать демонстративно ерзал, таращась на свои колени и делая вид что устраиваюсь поудобнее. На предложение поесть я тихо и вежливо отказался, разговоры принцессы с Ястребом игнорировал(Беркут хотя бы изредка подавал голос, когда тема касалась Теней или его корпуса) и единственным моим занятием было подливать воду по стаканам. Немного удивляло, что принцесса за завтраком пила обычную, колодезную воду.

Я, игнорируя щекочущий нос соблазнительный запах подливки, упрямо давился водой и делал вид, что узор на моей пустой тарелке – самое прекрасное и увлекательное зрелище в моей жизни.

Они обсуждали собаку принцессы, замковых животных, преимущество толстых блинчиков над тонкими, испортившийся колодец на территории Вечернего корпуса, каких-то кошек, болезни глаз и лошадиные гривы. Казалось, что наша тройка с честью выдержала «проверку на вшивость» – никто не поддался на провокацию принцессы у Третьего Луча, а сейчас, в этой комнате, Солнце казалась вполне дружелюбным и милым созданием, охотно слушающим мнения Беркута и Ястреба.

Я про себя молился – читать молитвы Солнцу было для меня привычным и давно проверенным способом успокоиться и вернуть себе уверенность в собственных силах.

Наконец, завтрак подошёл к концу, Беркут, уже встав из-за стола, собирал последним куском блина капли жирной подливки с пустой сковороды. Ястреб монотонно покачивался на стуле, насвистывая себе под нос. Принцесса, сидящая напротив меня, странно кривила губы, глядя на довольного и вроде бы чуть расслабившегося Беркута. Я старался смотреть не на неё саму, а на расшитое полотенце, которым она вытирала руки с таким остервенением, будто пыталась кожу с них содрать.

– Весновница! – крик принцессы оказался настолько резким, громким и пронзительным, что Ястреб единственное что со стула не свалился, а Беркут закашлялся от неожиданности. У меня ещё секунд десять в ушах звенело от этого теневого визга, – Весновница, иди сюда!

Из-за ширмы внезапно раздался громкий и отчётливый вздох, в который было вложено столько усталости и скорби, что у меня едва волосы не зашевелились. Я невольно обернулся, но ничего разглядеть не смог.

Принцесса обиженно фыркнула, бросила изучающий взгляд на Беркута и окликнула уже тише:

– Весна, иди сюда немедленно! У меня аж три парня здесь, один даже статный, темнобровый, как ты любишь. Ну, иди взгляни.

Я настороженно поглядел на принцессу. То, что в её покоях за ширмой сидела служанка меня не слишком удивило – она могла там заваривать чай, чинить одежду принцессы или просто ждать, когда можно будет унести посуду.

За моей спиной послышались шаги и Беркут, недавно ещё стоящий над сковородкой, вдруг вскинулся, округлил глаза, медленно наливаясь пунцовой краской, казалось, даже дышать перестал. Так же внезапно он вдруг обрушился обратно на свой стул, чудом его не сломав. Глаза у него стали непонимающе-виноватыми.

Ястреб, тоже скосивший глаза в сторону ширмы, как-то излишне поспешно отнял стакан с водой от своих губ, растеряно вскинул брови и оглянулся на Солнце. Принцесса, казалось, надулась в попытках сдержать рвущийся наружу хохот. Яська снова уставился в сторону ширмы, стремительно краснея, но глядя с живым интересом.

Я как-то интуитивно понял, что оборачиваться мне не следует.

– Слушай, и правда в этот раз молоденьких прислали. Даже слишком, – послышался незнакомый женский голос и я боковым зрением уловил как мимо меня прошла девушка в красном платье. Она подошла к Беркуту, через его голову улыбнулась Солнце и принялась не спеша собирать грязные тарелки, – Как вам Новый замок, монахи?

Очень не хотелось говорить и даже думать что-то плохое о служанке принцессы. Она была вполне милой девушкой с густыми, тёмными волосами, уложенными в высокую причёску. Самой обычной, я бы даже сказал – заурядной. Узкий лоб с некоторым количеством прыщей, хитрые голубые глаза, пухлые губки, то и дело складывающееся в быструю улыбку. Тонкие, редкие брови. Девушка крепкая, но не полная, с крупной, аккуратной грудью. Никогда не был приучен оценивать при встрече с девушками их грудь, но очень сложно оставлять без внимания такие детали, когда эти самые детали едва прикрыты платьем.

Беркут окончательно сравнялся по цвету с платьем служанки. Мне начало казаться, что у меня мутится в глазах – ну не может же быть, чтобы принцессе Солнце, воплощению Солнце-бога, прислуживала вот эта потаскуха?! Она совершенно бесстыдно обходила стол, словно не замечая, как неуместен её наряд, и с удовольствием наблюдала за реакцией монахов. Ещё и размалёвана была – слой белил на лице, масло на губах, припудренные щеки. Мне захотелось почему-то плеваться.

Беркут, всё это время опасливо отклоняющийся от вьющейся рядом служанки, чтобы случайно её не коснуться, смог с трудом выдавить одно-единственное слово:

– Зачем?!

Отозвался ему внезапно Ястреб. Подняв руку в примиряющем жесте, утренний монах спокойно произнёс:

– Служанки зачем? Затем, чтобы убирать посуду, коллега, – повернувшись к девушке, которая как раз подошла к его месту, он совершенно беззастенчиво спросил:– Ты ведь служанка Солнце? А ещё служанки будут?

Весновница, казалось, чуть не осела на пол от такой наглости, зато Солнце наконец-то расхохоталась.

– У меня только одна личная служанка. Весновница, – она указала на девушку в излишне откровенном платье.

– А тебе меня уже мало, цыплёнок? – Весновница склонилась к Ястребу, но тот в ответ лишь оскалился улыбкой, не собираясь показывать смущения.

– Я работник больницы Утреннего корпуса. Ваших титек я насмотрелся в больнице вот так, – он чиркнул себя по горлу. – Иди других смущай, коварная тётя.

Весновница, явно обидевшись на тётю, попыталась отойти к Беркуту, но Беркут уже успел ретироваться – вскочил из-за стола и отбежал к облюбованному мной с самого начала зелёному гобелену с таким видом, будто весь путь в замок он проделал только ради чести внимательно рассмотреть его орнамент.

Ястреб тем временем тихо посмеивался: его вид прислуги явно не смущал и не раздражал и казался чем-то неуместным, но простительным.

– Солнце, а почему тот монашек не хочет со мной разговаривать? – спросила Весновница, указывая на Беркута, который почти закопался носом в гобелен и к нам не поворачивался.

– Ты не в его вкусе. Ходишь, выменем трясёшь, пугаешь мальчика, – Солнце с деланным осуждением покачала головой. Весновница фыркнула.

Если это и была очередная провокация, то она закончилась провалом – Ястреб продолжал делать вид, что всё в порядке, Беркут был готов вынюхать всю пыль из гобелена, но не оборачиваться на искушение, а я вообще никак не отреагировал. Принцесса с усмешкой напомнила, что она обещала нам показать собаку. Собака сейчас была поручена заботам одной из её фрейлин и мы вполне могли сходить её забрать.

Мне было лишь в радость убраться прочь: служанка неимоверно раздражала одним своим видом. Почему-то внешний вид этой девчонки и то, как она смела расхаживать здесь, в покоях принцессы, в Новом замке, мне казалось особенно возмутительным и мерзким, почти прямым оскорблением короны и храма разом.

Злость на Весновницу напрочь вытеснила все мои жалкие переживания о том, что с моим лицом что-то не так. Ястреб на меня совсем не таращился последний час, поглощённый общением с принцессой, Беркут изначально проявил достаточно такта, а сама госпожа Солнце вообще не дала мне даже намёка, что во мне есть нечто неправильное или уродливое. Я даже таращиться в пол прекратил, малодушно пряча большую часть лица за волосами.

– Невероятная у тебя служанка, госпожа…– пробормотал Ястреб, вставая из-за стола и помогая Весновнице сложить тарелки в остывшую сковороду, – Будем знакомы, смелая тётя. Ястреб, – он пожал Весновнице руку и та, сразу бросив ужимки, запросто ответила на рукопожатие.

– Весна, – повторила она, улыбаясь, – Прости, цыплёнок, если смутила. Это у нас что-то вроде шутки для новеньких.

– Да ничего страшного. Я не смутился. У меня почти такие же растут, смотри какой я жирный. Я в следующий раз тоже приду без рубашки и отыграюсь.

Весновница расхохоталась, а Солнце, кажется, про себя повысила Ястреба в мысленной иерархии до уровня чуть ли не личного советника.

Беркут крабом пробежал вдоль стены к дверям и там остановился, ожидая нас и нервно поигрывая серпом. Солнце, кажется, даже с некоторой гордостью покосилась на Весновницу. Похоже, это вправду была очередная провокация. Весьма бестолковая, хочу заметить.

– Ну что, Кречет, как тебе нравится в Новом Замке? – спросил Яська, подёргав меня за рукав. Я медленно поднялся, вздохнул и нехотя ответил:

– Не совсем те испытания духа, какие я планировал преодолевать, но пока всё идёт в целом…

Крик Весновницы опередил звук бьющейся посуды на одно мгновенье. Она как раз собиралась унести почти пустой кувшин с водой в тот момент, когда что-то заметила. Её руки дёрнулись, как в конвульсии, кувшин упал на каменный пол, разлетевшись на десяток крупных черепков. Крик вышел коротким, испуганным, хотя по силе звука до принцессы ей явно было далеко. Первые три строчки оберегающей молитвы вырвались у меня полушепотом сами собой, я быстро оглянулся, пытаясь понять, что произошло, что она увидела – если это Тень и если эта Тень не присоединена к человеку, то я могу смело завершать начатую на чистом рефлексе молитву, тем самым приостановив ее и дав Беркуту время напасть первым.

Вечерний монах среагировал чуть ли не быстрее меня – я даже не заметил, как он очутился рядом с принцессой. Лезвия серпов слабо сверкнули, проносясь вдоль стены – Беркут вслепую рубанул пространство около госпожи Солнце, страхуясь от слившихся со стеной или с тенью ее одежды тварей.

Принцесса не была напугана, скорее ошарашена и непонимающе смотрела на свою служанку, которая вдруг пригнулась, закрыв лицо руками и слабо дрожа. Впрочем, ее оцепенение относительно момента когда затих крик длилось не дольше семи секунд.

А еще я, хоть убейте, не видел никаких Теней и не чувствовал даже слабой угрозы.

Весновница дернулась, выпрямляясь, на секунду отняла руки от лица, зыркнула в нашу сторону и тут же с тихим «ой!» снова закрыла лицо руками. Я совсем перестал понимать, что происходит, зато Беркут вдруг опустил яростно сверкнувшие в солнечном свете серпы и раздраженно поджал губы. Казалось, он сейчас начнет ругаться – громко и с чувством.

Принцесса скрипнула зубами от злости. Её личико вдруг передернуло от какой-то странной, новой эмоции, которую она прежде при нас не проявляла. И без того бледная, она побелела еще пуще, до чистого мучного цвета. Потом обвела нас троих быстрым, тяжелым взглядом и снова посмотрела на свою перепуганную служанку.

– Весновница…– тихо позвала она. Странно, что даже огрызаясь и подзывая её просто теневым ором, госпожа Солнце не вкладывала в свой голос никакого раздражения и уж тем более злобы. А вот сейчас её голос совсем нехорошо дрожал. – Весновница, ты…

– Что у него с лицом?! – выкрикнула служанка истерично, снова отнимая на секунду руки от лица, бросая на меня беглый, испуганный взгляд и снова пряча глаза за ладошками. На этот раз она даже чуть попятилась. Она до того испугалась, что почти плакала, плечи у нее мелко вздрагивали.

Нет, не так.

Он до того испугалась меня, меня и моего вида, что почти плакала.

Самое нелепое, что такое бывает. Есть дети, которые, будучи покусаны собакой, уже на следующий вечер гладят ту самую злую псину и совершенно не боятся, а есть те, кто после покуса всю жизнь боятся даже маленьких брехливых щенков. Есть девушки, которые, увидев на улице дохлую змею, лишь вздрогнут и пойдут дальше, а есть те кто с криком бросится домой и проревет в кладовке до вечера. Есть люди, которые, увидев мое лицо лишь мысленно меня жалели, а есть такие как Весновница – они впадали при виде меня в истерику. Таких не много, да. Но я бы не назвал реакцию служанки госпожи Солнце совсем уж дикой.

– Что у него с лицом?! – повторила Весновница, в ужасе поднимая взгляд на принцессу. Принцесса была бледна и с виду спокойна, и больше не выглядела задиристым воробьем.

– Собери осколки и возвращайся к работе, Весновница, – деревянным голосом проговорила она.

– Ты видела, что у него с лицом?! – уже с нервным смешком выпалила служанка, махнув в мою сторону рукой, – Ты видела?!

Я невольно ссутулился, опустил голову, избегая взгляда принцессы.

– Весновница, продолжай уборку, – процедила госпожа Солнце сквозь стиснутые зубы. Я был ей благодарен. За то, что не стала утешать эту плаксу, не стала предо мной извиняться и пытается сделать вид, что ничего не произошло. Хоть бы служанка сейчас утерла нос и убежала к себе в комнату, хоть бы прекратила на меня так смотреть, словно ужаснее ничего не видела.

Я не смотрел на Весновницу, но слышал ее тяжелое дыхание и сбивчивую речь:

– Но он… он…

– Он редкостная дылда, и на этом его недостатки заканчиваются, – по-прежнему деревянным голосом отозвалась принцесса, – Если ты не справляешься со своими обязанностями – немедленно проваливай и пришли убрать со стола Розу.

– Но он… Ай!

– Пусти меня сейчас же!

Я быстро вскинул глаза. Беркут стоял между принцессой и перепуганной служанкой. Левое запястье Солнце он перехватил буквально в десяти сантиметрах от лица Весновницы – видимо, госпожа попыталась оттолкнуть от себя несчастную. На лице у Беркута была смесь медленно нарастающей паники и желания всех порубить в капусту своими серпами. Он в отчаянии оглядел комнату, ища поддержки.

– Кречет! – с надеждой окликнул он.

Я мысленно послал к Теням всех этих психованных служанок, личные переживания, свою горькую судьбу и прочие маловажные факторы. До меня с опозданием дошло, что мы, в общем-то просто сопроводив в первый же час принцессу на завтрак, умудрились приблизиться к провалу на максимально близкое расстояние.

А еще у Солнце было такое лицо, словно её только что прилюдно обсмеяли и закидали гнилой картошкой. Ярко-желтые, как сам солнечный свет, глаза зло блестели, губы кривились, словно она вот-вот сама заплачет, на щеках – лихорадочные красные пятна, особенно заметные на фоне ее бледности.

Я резко шагнул вперёд.

Мне, в общем-то, даже делать ничего не пришлось. Достаточно было подойти к Весновнице поближе, посмотреть на нее сверху вниз(она мне даже до плеча не доставала, такая мелкая) и не повышая тона произнести «уйди!», и она в ту же секунду бросилась прочь, побелев от ужаса и отвращения.

С принцессой было сложнее. Я обескуражено смотрел на неё, как она вырывает свою руку из цепких пальцев Беркута, как сердито одергивает рукава рубашки, как сквозь зубы костерит пугливую служанку, совсем не стесняясь в выражениях. Вечернего монаха она не слушала – на любую его попытку вставить хоть слово она отвечала десятью.

Я поспешно шагнул к Ястребу и наклонился, что бы ему лучше слышен был мой шепот:

– Я не хочу показаться грубым, но наша госпожа сейчас, похоже, удушит своего защитника… Попробуй её отвлечь, предложи самим убрать посуду, тебя она послушает хотя бы.

– А ты? – Ястреб, ранее пришибленный и растерянный, заметно оживился.

– А я сейчас же направлюсь в библиотеку к господину Соколу. Появились вопросы, требующие непосредственно его вмешательства, пусть это вмешательство и будет на уровне совета, – уже в полный голос сказал я, заставив принцессу притихнуть.

Я позорно бежал, выскочив за дверь. Понимал, что нельзя поддаваться эмоциям, но все шло наперекосяк. Я до смерти напугал одним своим видом личную служанку Солнце, да еще и пред этим мысленно обругал ее на чем свет стоит! Хорош защитник, нечего сказать.

Не остановило даже то, что сама принцесса меня окликнула с порога. Я не оглянулся, лишь прибавил шаг, торопясь скорее попасть под защиту своего учителя и услышать наконец от него, что же мне делать. Если вся прислуга будет меня так пугаться…

Солнце, Солнце, дай мне сил.

Все шло совсем не так, как должно. Я всё сделал неправильно.

Да простит мне мою слабость Солнце.

Сим подтверждаю, что выше указал лишь чистую правду. Именем Солнце-Бога.

7 – Сокол. Страхи и сомнения

Вопреки утренним тревогам, работа моя шла легко. Ровные строки указов и подтверждений цветным кружевом ложились на бумагу, капли чернил, если и разлетались с острия моего любимого пера, падали аккурат на подставку, не марая столешницы и рукавов. Уж и не знаю, откуда такая лёгкость. С самого дня появления в замке одержимого Тенью я был как на иголках. О нет, я не волновался за Солнце, за эту вредную девчонку, что выпила у меня крови больше, чем самые нерадивые жрецы и монахи моего храма. Солнце может сколько угодно объявлять себя ничтожеством и бездумным сосудом для божьих сил, грубить жрецам и устраивать драки со слугами, словно шкодливый ребёнок, но я знал настоящий предел её сил.

Солнце обладала всеми способностями, которые обычно даровались святым и праведным людям. В детстве проявились самые спокойные и простые – отсутствие собственной тени, умение исцелять, умение видеть даже в кромешной тьме, дар общения с угодными Солнцу тварями, умение без боли глядеть на солнечный свет и пламя, зажигание свечей силой молитвы. Список способностей рос так же, как росло её тело. Огонь стал появляться из пустоты и принимать формы, угодные хозяйке, проснулся дар «ходить по лучам», начали обнаруживать себя трансы и дар пророчествовать.

Я был почти уверен, что этим дело не ограничится. Как только Солнце перерастёт это ужасный максимализм с бесконечным самобичеванием и забиванием головы глупостями, её сила снова пойдёт в рост.

Конечно, пока она утверждает, что божественного в ней только имя и прячется по тёмным комнатам, никаких новых способностей не обнаружится. Но от прежних даров она отказаться не сможет. Не сумеет разучиться видеть в темноте и не сумеет стать одержимой Тенью даже если поставит себе такую цель осознанно.

Меня скорее терзали все эти дни волнения за королевскую семью. Я сам наказал королеве Миронеге не волноваться и не спешить покидать замка, а также не отсылать детей. И на моей совести будет, если кто-то из принцев пострадает.

Что ж, я сделал всё необходимое и могу спать спокойно. Солнце слишком мало интересуется делами вне своей собственной башни, и даже не заметит, что Новый замок наводнили монахи Вечернего и Полуденного корпусов. Мы держим дозор по всему замку – а теперь я закрыл при помощи последней тройки единственное белое пятно на карте, куда не было доступа чужакам. У Предрассветной башни появились охранители.

Как всё же мудр и прекрасен божий промысел! В своё время я считал появление Беркута в жизни Солнце своим грубым недосмотром и глупой оплошностью, но сейчас я сумел даже это обернуть в свою пользу. Пусть он до сих пор не кажется мне достойным звания охранника принцессы, но выбора особо нет. «Мне меча не поднять лишь на мать да на первое чувство»– поётся в старой воинской песне, и поётся весьма верно. У первых привязанностей есть особая сила и живучесть, они застревают в сердцах – порой стачивая их и причиняя муку, а порой и даруя особую силу жить. Солнце просто не осмелится поступить с Беркутом так же, как поступила с предыдущими своими охранниками. Это хорошо было видно уже по тому, как она его встретила.

А вот Ястреб…

Ястреб всегда казался мне недоразумением, ошибкой Настоятеля Сычевока, что из жалости и старческой сентиментальности постриг в ряды своего корпуса никому не нужного сироту. Юноша, настолько безалаберный и глупый, что жалобы на него доходили даже до меня. Я бы не доверил этому скудоумному лентяю даже полов в своих покоях мыть, не то что оберегать принцессу. Но накануне мною был получен вполне ясный знак.

Моя келья – чердачное помещение с прямым выходом на все крыши храма. Мне вечно докучают гнездящиеся на крышах птицы, голуби и прочая мелочь: то и дело залетают в окна, ища кормёжки и подстилки для гнёзд. Часто слышны крики диких хищных птиц, прилетающих охотиться на крышных жителей, но эти моих окон сторонятся.

Каково же было моё удивление, когда я застал у себя в келье четыре дня назад страннейшую картину – нахохлившийся молоденький ястреб, расклёвывавший замок старой шкатулки. Я так редко видел в последнее время этих белобровых охотников, что поначалу застыл в недоумении – что за чудо такое? Птица вскинула голову, уставившись на меня жёлтыми глазищами, и в тот же момент неосторожным движением когтистой лапы, которой прижимала свою добычу к подоконнику, сбросила шкатулку, искусно выполненную в виде замковой башенки, на пол. От удара «крыша» отлетела в сторону, а из шкатулки высыпалось несколько перстней и подвесок, которые хранились у меня после смерти их властью наделённых хозяев – старших Жрецов и Настоятелей. Вопреки обыкновению, птица не испугалась ни моего появления, ни шума застучавших по каменному полу побрякушек. Пёстрый нахал подался вперёд, любопытно глянул вниз и, громко хлопнув тёмными крыльями, слетел на пол. Рассыпавшиеся украшения тускло блестели вокруг настороженной птицы, заключая ястреба в причудливое созвездие.

Я замер, понимая, что любой неосторожный жест может напугать или взбесить птицу, наблюдая, как ястребок осматривает подвески и перстни, медленно наклоняется и бьёт клювом по одной из самых мелких и невзрачных. Несколько ударов клювом не смогли повредить металл, и птица поворошила украшение когтистой лапой. Зашуршала ранее смотанная в клубок цепочка, почти черная от времени и отсутствия чисток.

Словно услышав что-то, что моему старческому слуху было недоступно, ястреб вдруг резко забил крыльями, поднимаясь в воздух – стремительный, сильный, он взмыл под самый потолок, набирая скорость в плавном вираже, пролетел над самой моей головой и скрылся за открытым окном.

А его добыча осталась в моим руках – чёрная цепочка с пустотелой подвеской, выскользнувшая из когтей хищника во время полёта и упавшая прямо мне в ладони. Их лапы и когти созданы для того, чтобы таскать мягкие голубиные тела, в которые удобно впиваться, а не для воровства украшений. Я было шагнул к окну, желая увидеть полёт неудачливого воришки, но низкое небо было пустым, как и крыши вокруг. Даже несколькими метрами ниже, на одном из скатов крыши беспечно топталась парочка голубей, будто бы не заметившие близкого появления хищника.

Я умею отличать посланцев божьей воли от простых птиц, а шкатулка в виде замковой башни лишь укрепила моё понимание, что мне даётся ответ на молитву. Я в первый же миг понял, что должен отправить в замок того, на кого указал залетевший ко мне ястреб. Самым простым был бы перебор по имени. Одно лишь смущало: «Ястреб» есть самое популярное птичье имя из ныне существующих, и только в нашем Королевском Храме из «Ястребов» можно было бы собрать приличный по размеру отряд.

Я взглянул на подвеску, зажатую у меня в руке. В груди приятно потеплело – вещь эта некогда принадлежала моему доброму другу, ныне покойному Сычевоку, бывшему Настоятелем Утреннего корпуса до Чистоглазки. Сычевок был самым добрым и милосердным мудрецом на моей памяти, хоть обычно избыток ума и опыта ожесточает людей. Некоторое время он был Настоятелем в далёком горном храме, и, перейдя на службу в Королевский Храм, привёз оттуда свою подвеску. В нашей казне имелись экземпляры куда достойнее этой гнутой безделушки – из священного серебра и благородного золота, выполненные лучшими ювелирами в самых изящных техниках и отлитые из драгоценных металлов в тяжёлые регалии, что стоили на проверку дороже иных диадем королевы, украшенные тонкой резьбой, рубинами, изумрудами и алмазами, и почти любая из этих драгоценностей могла бы украсить рясу Сычевока. У Чистоглазки, пришедшей на смену старому Настоятелю, на груди висело солнце из белого золота размером с ладонь, украшенное лучшими драгоценными камнями – именно то, что пристало носить Настоятельнице Королевского Храма и принцессе по крови. Мне и в голову не пришло предложить ей перенять подвеску её предшественника – стальное простенькое солнышко с тонкими волнистыми лучами, крашенное некогда позолотой и давно облезшее, с грубыми рытвинами на тех местах, где ранее располагались камешки. Кое-где ещё поблёскивали крошки родонита, но сравнивая с остальной коллекцией столичных Настоятелей это было жалкое зрелище.

Множеством странных привычек и причуд был наделён Сычевок, и трепетное отношение к этой уродливой подвеске было одной из них.

Утренний корпус. Некто, подобный прошлому Настоятелю – добрый, милосердный, одарённый способностями, редкими даже для духовенства, но кажущийся чудным и не всегда вписывающимся в общее представление о том, каким должен быть монах или жрец. Знак принёс ястреб, а значит…

Я вспомнил его почти что с содроганием – вечно сонного, разжиревшего от сытой и беспечной жизни мальчишку, о разгильдяйстве которого единственное что не ходили легенды. Я пытался подобрать кого-то другого, снова и снова, как карты в колоде, тасуя данные мне подсказки. Утренний корпус. Сычевок. Птица-ястреб. Гнутое солнышко погибшего Настоятеля.

Перебирая эти детали, я снова и снова возвращался памятью к последнему знаку, данному мне Сычевоком – он явился мне в видении через несколько дней после смерти, и странная вторичность ситуации заставляла меня беспокоиться. Второй раз я получаю знак о Ястребе. Второй раз я пытаюсь перевернуть его в другую, удобную себе сторону – но есть ли у меня, раба Солнца, право толковать волю небесного отца по своему вкусу?

Я дал Ястребу шанс, отправив его в замок, и принцесса своим отношением сразу же показала, что я сделал правильный выбор, покорившись знаку.

Что ж, затаимся и будем ждать. Пусть подвеска старого Сычевока накликает этому недотёпе удачу и лишний раз напомнит о почившем наставнике. Я слишком стар и слишком умён, чтобы упрямствовать перед божественной волей – и если у Солнца есть миссия для Ястреба, то я не стану мешать мальчишке воплощать её в жизнь.

К тому же, с ними к принцессе направлен Кречет. В его способностях спасти этот балаган от очередного провала я не сомневался, и полностью доверял своему ученику.

Кажется, решивший потревожить меня в момент сих размышлений человек постучал в уже открываемую дверь, стук и шаги по дубовым доскам кабинета раздались одновременно. Я, не поднимая глаз, спокойно завершил строку в очередном указе, после чего без спешки оттёр металлический кончик пера о край чернильницы и положил его на подставку. Судорожно распрямил пальцы, суставы которых издали несколько глухих щелчков – я, всё же, не молодел с годами. Лишь после этого я поднял глаза на вошедшего.

В полуметре от стола, покорно сцепив руки в замок на уровне груди, стоял Кречет. Глаза у него лихорадочно блестели, лицо было красным, пальцы сцеплены настолько крепко, что костяшки побелели. В подобном волнении я его не видел уже давно.

– Солнцем благословен будь, собрат мой по вере и…– начал было я традиционную для нашего корпуса длинную форму приветствия.

– Да будет каждому благодати по делам его, – дрогнувшим голосом перебил меня Кречет, ответным приветствием сломав всю формулировку. Такое уж с ним бывало совсем нечасто.

Я махнул рукой, разрешая ему опустить руки, приблизиться или сесть на один из свободных стульев, чтобы не утомлять мальчика излишней неподвижностью. Кречет, как сорвавшаяся с поводка собака, метнулся вправо, отойдя на два шага, затем влево. Я неплохо знал его повадки и данный ритуал хождения туда-сюда по прямой был равносилен истерике. Я пока не задавал вопросов. Кречет не из тех, кто приходит за жалостью или ради сцены, и мне оставалось лишь ждать, когда он сформулирует свои мысли.

– Я провалил задание, – выпалил он, на миг остановившись и повернув ко мне лицо. Губы у него дёргались, как в припадке, и даже зрачки страшно расширились. Не ожидал, что он так легко потеряет самообладание.

– Что, принцессу уже убили? – устало поинтересовался я. Захотелось вдруг по-простому намылить одной пестроволосой девке шею. Ума не приложу, чем она так напугала беднягу. Тот вопроса словно и не услышал.

– Вынужден с прискорбием сообщить, господин Сокол, что не оправдал ваших надежд более чем полностью и смею просить своего возвращения в храм сейчас же, пока не совершил новых страшных ошибок и они не привели к фатальным последствиям, – перехватив мой вопросительный взгляд, Кречет затараторил, поспешно перечисляя:– Я не смог понравиться принцессе. Как может быть полезен слуга, отвратительный господину? Я не сумел найти общий язык со своими товарищами. Как я могу возглавлять тройку, если младшие монахи меня просто игнорируют? Меня боится прислуга, в конце-то концов, а личная служанка госпожи билась в истерике от ужаса и отвращения, увидев меня. Я не нашёл Тень, не обнаружил никаких новых зацепок, указывающих на личность одержимого. Я готов предложить вам любую помощь, вернуться в храм на любое послушание или остаться в замке и собакой дежурить у ворот, но проявите, молю вас, милосердие, и избавьте принцессу от моей рожи, – он примолк на пару секунд, всхрапнул, выравнивая дыхание и вытирая с губ слюну, – Я недостоин этой миссии.

С недоверием я оглянулся на часы, стоящие за моей спиной.

– Поразительно. Ты целый час и десять минут занимался какой-то ерундой! Господин Дроздовик на протяжении месяца присылал лучших монахов, и они обыскали весь замок, а ты не обнаружил одержимого, прогулявшись от часовни до северной башни. Где твои глаза?! Ты не смог добиться мгновенного подчинения от полукочевника и местного раздолбая, которого давно пора вышвырнуть в провинцию! Ты напугал целую служанку! Как у тебя совести-то хватило передо мной появиться после подобных проступков? – с деланным осуждением произнёс я.

Стоило предвидеть такой поворот событий. Кречет слишком долго вёл затворническое существование, не покидал стен Королевского Храма несколько лет, не общался с прихожанами и теперь я вынужден пожинать плоды его образа жизни – перенервничавший ученик пытается сбежать, не выдержав едких замечаний Солнце. А я ведь её почти умолял хотя бы первый день не трогать Кречета…

– Вы не понимаете, – Кречет решительно шагнул к столу, нависнув надо мною и сверкая глазами, – Она – воплощение Солнца на земле! Ей нужен кто-то вроде Беркута с его красивой мордой или Ястреба, который может заболтать даже камень, но не я. Найдите другого монаха на моё место.

Мне даже стало отчасти смешно.

– Значит, ты пришёл ко мне чтобы обвинять себя в том, что не выполнил задание, на которое тебе дали больше месяца, за час с хвостиком, и пожаловаться, что Солнце не упала тебе в ноги в момент знакомства?

Да простит мне Солнце-бог этот короткий приступ ехидства.

Кречет смутился.

– Вы сами должны понимать, что я не имею права здесь находиться, – произнёс он тихо.

Я лишь вздохнул. Великим людям должно сопутствовать одиночество, а лучше – компания избранных. Но никак не тупое, жестокое стадо, с которым приходилось сталкиваться в юности мне, и с каким успел уже столкнуться Кречет. Такой опыт воспитывает неуверенность в своих силах. Помнится, несколько лет назад Кречет мнил, что недостоин со мной разговаривать, потом – что недостоин даже мысли о жречестве. Теперь вот упёрся, что недостоин находиться в свите принцессы.

Вопреки этой неуверенности желания моего ученика всегда были амбициозны до нахального. Ему было бы проще уйти в более мелкий и близкий к родине храм, где он уж точно ощущал бы себя достойным, но Кречет пришёл в столицу. У него была возможность поступить в Вечерний корпус, но он посмел отказаться и просить зачисления в Полуденный. И даже ко мне он давно не питал благоговения и страха, и где-то глубоко внутри, я уверен, он до боли желал занять моё место. Он был как раз тем преемником, который мне нужен – не подражателем, а именно учеником.

Хотя, конечно, эту его теневую обидчивость я понятия не имею как вытравливать.

– Я уже говорил с тобой на эту тему, Кречет, – монах не отозвался, продолжая мерить комнату шагами. Вздохнув, я нехотя продолжил, понимая, что это может продолжаться часами:– Ничего в мире не бывает случайно. Раз ты подписан к этому заданию – такова божья воля.

– Божья воля – вместо достойного труда на благо храма тратить жизнь на раздражение принцессы и терпеть шуточки этих двоих, что вы мне в ровню записали?!

Я позволил себе лишь слегка покачать головой, проявляя своё неудовольствие этой сценой.

– Я должен вернуться в Королевский Храм, – продолжал талдычить Кречет с упрямством, достойным некоторого восхищения, – Я не подхожу для этой миссии. Принцесса Солнце…

– Что она тебе уже наговорила?

Оказалось, что обвинять Солнце в грубости Кречет либо не хочет, либо не может – принцесса не просила его уйти, не предсказывала ему провала, не выражала недовольства от его общества и обращала внимания куда меньше, чем на Ястреба и Беркута. Видимо, этого вполне хватило, чтобы мой ученик оскорбился.

– Смотрела она очень красноречиво. С холодком таким в глазах, с неудовольствием, – проворчал он, скрещивая руки на груди.

– Да уж, а ты рассчитывал, что она уставится с обожанием, – ответил я, поправляя чернильницу.

Кречет, истратив, видимо, все свои жалкие аргументы, смотрел на меня измученным, отчаянным взглядом.

Приходилось признать, что Дроздовик был отчасти прав – Настоятель Вечернего корпуса уже не первый месяц убеждал меня, что я позволяю ученику собой манипулировать. Кречет слишком часто получал поблажки и возможность отказаться от неугодных или неинтересных ему послушаний, чудо ли, что сейчас он пытается увильнуть от очередного нежеланного задания.

Я тяжело вздохнул.

– Ты не можешь уйти. Ты мне нужен здесь.

Тот упрямо мотнул головой.

– Нет. Лично вам я был бы гораздо нужнее в храме.

– Ты нужен Солнце.

– Богу я могу служить и в храме.

– Я имел ввиду принцессу, а не «тот странный шарик на небе», – передразнил свою воспитанницу я.

Кречет остановился, неловко повёл плечами, словно озяб. Хотел было что-то ответить, но тут в Жёлтый кабинет, казалось, кто-то попытался вломиться. Кречет не запирал за собой дверь на засов, лишь захлопнул её, но неизвестный, не знающий или забывший, что дверь открывается в коридор, продолжал таранить её.

Монах подошёл к двери и поспешно задвинул засов, бормоча что-то о том, что невежливо ломиться без стука.

– Поверьте, вы окажете принцессе огромную услугу, отослав меня домой.

В этот же момент из-за уже запертых створок раздался знакомый и до предела возмущенный голосок.

– Откройте!

Кречет, снова обернувшийся к двери, уставился на неё в немом изумлении, казалось, даже дышать перестал.

– Я принимаю посетителей исключительно в порядке очереди, Солнце! – повысив голос, чтобы было слышно в коридоре, произнёс я.

Судя по звуку, ответом был удар ногой по резной двери кабинета.

Кречет на всякий случай отошёл к моему столу, будто боялся, что дверь всерьёз начнут вышибать. Солнце, однако, нашла в себе силы промолчать и попыток до меня достучаться не возобновила.

– Боюсь, ты поторопился с выводами о провале и принцесса не хочет от тебя избавляться, раз прибежала за тобой следом в мой кабинет, – заметил я вполне серьёзно, – Не могу вспомнить, чтобы она покидала свою башню без серьёзной причины, а сегодня она её покидает уже второй раз за утро.

– Да не мо…– начал было Кречет, но я его перебил.

– Сбежать – самая простая и всегда выполнимая стратегия, а вот вернуться назад в замок у тебя может не получиться. Ты рано запаниковал, Кречет. Разве ты больше не хочешь найти одержимого и вернуться в Королевский Храм с почётом и славой?

Я обещал ему руну уже просто за то, что он сможет продержаться при Солнце хотя бы неделю, и выразил согласие выписать и больше рун, если Кречет сумеет помочь нам найти одержимого. Это задание сулило моему ученику определённые выгоды, отказываться от которых было попросту глупо. Личное знакомство с Солнце уже считалось «меткой избранности» в нашем храме, ведь принцесса тщательно избегала новых знакомств, что делало её общество более ценным. Несколько дней жизни при Солнце без происшествий вполне годились как повод всё-таки выписать Кречету шестую руну, учитывая, что у него хватало заслуг и без этой миссии. Так же ему определённо пора научиться сосуществовать с незнакомыми людьми – пятирунный монах Полуденного корпуса еще может позволить себе быть лишь молитвенником и учеником старших жрецов, но даже с семирунного будут требовать работы с прихожанами.

– Я редко приказывал тебе, Кречет, – произнёс я, пытаясь говорить холодно и строго, – И всегда был снисходителен к твоим немногочисленным слабостям. Будь любезен хотя бы попытаться оправдать моё доверие и выполнить мой первый за много месяцев приказ. Ты назначен в охрану принцессы. Ты единственный знаешь наизусть обережные молитвы и можешь изгонять Тени словом. Ты являешься моими глазами и ушами в этом замке и в Предрассветной башне особенно. Я не позволяю тебе оставлять это задание, особенно учитывая то, что Солнце не выразила никакого недовольства и не просила тебя отослать.

Кречет пристыженно склонил голову, и сам уже осознавший свою оплошность и пытающийся окончательно не потерять лица.

– Да, господин Сокол. – Он на секунду замолчал, словно обдумывая следующую реплику. – Вы правы, я проявил позорное малодушие и был поспешен в своих решениях. До тех пор, пока принцесса сама не попросит моего отъезда – я останусь в Предрассветной башне. Я буду оберегать принцессу и стараться не быть обузой для неё и для своих собратьев из храма, данных мне в помощь, – голос его был монотонен, негромок и до того лишён всякого выражения, что казался скрипящим голосом говорящей птицы, а не человека , – Спасибо, что оказались снисходительны к моей слабости и помогли осознать ошибку. Я клянусь, что больше это не повторится.

Я удовлетворённо кивнул. Произнесено было именно то, что мне хотелось услышать.

– Можешь идти, – я вздохнул, предчувствуя, что вернуться к составлению указов не могу – Солнце скреблась в запертую дверь с упрямой навязчивостью голодной кошки. – Солнце, видимо, тоже желает мне что-то сказать, поэтому обожди её в коридоре.

Кивок, больше похожий на поклон, стал мне ответом. Щёлкнул засов, открывая дверь в Жёлтый кабинет.

8 – Солнце. Проблемы птичьего двора

Я её удушу. Я её удушу, как только эта дрянь явится ко мне в комнату. А она явится, куда ж она денется… Весновнице могут прощать, по моим многочисленным просьбам, её длящиеся по нескольку дней отлучки и ненавязчивый запах падали, пропитавший покои самой принцессы, но, если эта гадина не явится прибирать мои покои в течении хотя бы недели – на неё донесут. Моя башня пестрит чужими глазами, как шкура бездомной собаки – блохами, и ко всем этим чужим глазам обычно прилагаются довольно-таки длинные языки. Молчаливые поломойки, приходящие шуршать тряпками на этажах и протирать от пыли окна, онемевшие по моему приказу стражники, стремящиеся не попадаться мне на глаза, да пусть даже пресловутый Марник, королевский мясник – все они резко становятся болтливыми, едва перешагнут порог башни. Они сообщат, что в моих покоях не прибирали больше недели, что мне не приносили свежей одежды и воды для умывания, что я питаюсь хранящимися в комнате сладостями и редкими подачками мясника, потому что тревожить мой покой имеет право только Весна, а другим слугам даже стучаться без должного повода в мои покои не велено.

Её вышвырнут, если она не явится, а Весна вовсе не хочет покидать свою службу. У неё ничего нет и она никому не нужна – никому, кроме меня, и статус «личной служанки самого Солнце-бога» является её последней гарантией на более-менее безбедную жизнь.

Она точно явится. Не завтра, так послезавтра, или через два дня, или через три. И тогда уж я отведу душу, отхлестав её по морде, чем придётся.

На её наряд и вызывающее поведение я зла не держала совершенно: сама поощряла и потакала Весне дразнить монахов, и сегодня меня тоже скорее порадовало, чем разозлило, как вытянулась морда у Беркута при виде моей служанки. Но Весновница прекрасно знала, что я не позволю оскорблять моих гостей – я вполне самостоятельно могу вогнать любого монаха в уныние, нечего мне помогать. Знала, и умудрилась, как мне показалось, нанести худшее оскорбление из возможных.

Завизжать при виде Кречета.

– Как можно было заорать?! И не просто заорать, а ещё и продолжить пальцем тыкать и жертву из себя корчить?! – шипела я по дороге. Мои новоявленные охранники шли по обе стороны от меня, обеспокоенно охая и умоляя успокоиться. С их слов выходило, что Кречет на сцену, устроенную Весной, не обиделся – он бессердечный, лишённый любых человеческих чувств чурбан, помешанный на службе мне родимой и духовных практиках, он чхал на мнения каких-то там служанок и сбежал от нас как ошпаренный не потому, что моя придурочная служанка его «ошпарила» своей истерикой, а потому, что его мечтой с самого утра было увидеть замковую библиотеку и он наконец-то нашёл предлог туда убежать.

За тот час с лишним, что я провела в обществе четвёртой тройки, я успела, внезапно даже для себя, круто рвануть штурвал корабля своих планов, заставив его плыть в совершенно новом направлении.

Я не знаю, за какие грехи Ястреба отправили в ссылку к такому мерзкому существу как я, но на «шпиона» дедушки Сокола, присланного уговорить меня ходить в храм и быть нормальной он походил мало. Слишком уж он был нелепый, простодушный и искренний. Кажется, мне даже про него Чистоглазка рассказывала. Она говорила, что Ястреб – весь один сплошной сгусток недоразумений, но выгнать его решительно не за что – злонамеренности в нём не было ни на грамм, а за глупость из Утреннего корпуса не вышвыривают.

Что ж, я тоже тот ещё сгусток недоразумений. Неудивительно, что Сокол подослал мне этого болвана, он знал, знал, Тень его подери, что только такого вот Ястреба я и смогу оставить при себе.

На пути на попалась одна из служанок. Узнав воплощение Солнце бога, она тихо вскрикнула, попятилась, но, видать, передумала, решила шанса не упускать и решительно шагнула к нам за благословением. Решительность эту сгубил один беглый, но очень злобный взгляд Берьки – служанка снова попятилась, спасаясь от странной компании.

Выбор Вечернего монаха был как будто направлен на то, чтобы моё душевное равновесие к Теням сломать. Надо ж было додуматься прислать ко мне Беркута! Сейчас, когда я только-только начала забывать его проклятую рожу и прощаться с детской привязанностью. Пять лет назад я считала, что нашла себе друга и соратника, планировала сделать Беркута своим личным обережником и безо всяких гениальных планов Сокола, и была намерена помогать ему на пути к жреческой гриве всеми своими солнечными силами. А он посмел избегать саму принцессу, подумать только, выискался мне тут важный птиц! Счёл, что я его внимания не стою, выродок теневой… Принуждать его дружить со мной никто не стал – не хватало ещё, чтобы Солнце-бог за всякими понаехавшими с Речного края бегал, ещё чего!

А я, между прочим, из-за этого проклятого Беркута столько слёз пролила, что ими можно запруду в Старом саду заполнить. Даже год назад меня порой при упоминании Вечернего корпуса тянуло сжаться в комок, уткнуться мордой в собственные колени и реветь навзрыд, вспоминая, как Беркут с остекленевшими от ужаса глазами пятится вглубь коридоров, чтобы потеряться в них навсегда и больше не сказать мне ни слова.

Пять лет назад я бы с огромной радостью поменяла абсолютно все свои божественные способности на право снова дружить с Беркутом и носиться с ним по запущенным садам Вечернего корпуса. Три года назад я бы по одной его краткой просьбе побежала бы в Королевский Храм хоть Главную службу вести. Да даже в прошлом году я регулярно представляла со смесью злорадства и предвкушения, как Беркут покалечится на жатве и приползёт ко мне просить исцеления и прощения.

И вот только-только меня отпустило – Сокол присылает эту черноглазую заразу чуть ли не к моим покоям. Не верю, что это случайность. Сокол нарочно так поступил – хотел посмотреть, смогу ли я вышвырнуть своего друга детства. Похорошевшего, переросшего меня на полголовы и раздавшегося в плечах друга детства, по которому я умудрялась лить слёзы, имея в голове лишь образ угловатого прыщавого подростка, в котором красивого были только чёрные, как зимняя ночь, глаза.

– Не стоит беспокоиться, принцесса, давайте вернёмся в комнату, вам небезопасно ходить по замку! – в который раз пробухтел, как старая бабка, Беркут, идущий от меня по правую руку.

– С хрена ли? Я же с тобой, о мой герой! – сердито буркнула я. «Мой герой» не нашёлся, что возразить и беспомощно посмотрел на Ястреба.

У Яськи, что казалось очевидным с самого начала, мозгов было побольше, чем у прочих, поэтому он лишь развёл руками и попросил не нестись с такой скоростью – мы же только что поели всё-таки!

Исключительно ради Ястреба, который опять едва дышал от беготни, я замедлила шаг.

Коварная он скотина, Сокол этот. Я не собираюсь избавляться от Ястреба и создавать бедняге новые проблемы, и от Беркута я тоже избавляться не хочу… Пока не хочу. Чес-слово, я так долго и изнурительно ожидала нашей встречи, что выгонять его сейчас было блажью.

Ну а Кречет… Да Тень уже с ним, с этим Кречетом. Вроде тихий, скромный паренёк – молчит, дышит через раз, смотрит в пол. Да и дедушка столько раз просил бедняжку не обижать, что просто совестно дедушке пакостить. Раз он считает, что его драгоценный ученик сможет найти следы одержимого, недельку-другую пожив в Новом замке – на здоровье. Пусть живёт, получает себе заслугу «был в свите принцессы дюжину дней и не умер» и едет назад в храм, работать дедушкиной отрадой и готовиться стать следующим Королевским Жрецом.

Будто я не понимаю, на кой хрен Соколу было так важно хоть бы шапочно меня познакомить со своим учеником. Если он в самом деле рассматривает Кречета как будущего Королевского Жреца – ему нужно хотя бы дежурное одобрение кандидатуры от меня.

– Мо-ожно передохнуть? – Ястреб чуть не споткнулся и замер, привалившись к стене. Я огрызнулась через плечо коротким “нет”, и даже не стала замедлять шага. Ястреб, видать, притворялся обессиленным – стоило ему убедиться, что никаких передышек не будет, как утрик мигом возобновил быстрый шаг.

Несмотря на то, что сегодня я впервые его увидела, была знакома с Кречетом всего часа полтора, а он довёл мне до истерики служанку и на половину моих вопросов ответил молчанием, я вполне была согласна записать его Соколу в наследники.

И я не буду ссориться с дедушкой и его учеником только потому, что моя служанка – дура.

Мне было плевать, что Кречет попросит у Сокола отстранения – наверняка ведь попросит. Он никуда не поедет. Сейчас выяснится, что монахов мне из храма присылают наборами, и отъезд Кречета ознаменует отъезд и Ястреба с Беркутом.

Меня в кои-то веки устраивала вся тройка, на кой хрен Весна всё испортила?

– Госпожа Солнце…

Я полуобернулась к Беркуту, не сбавляя шага.

– Слушай, ты знал Кречета раньше?

Мой любезный друг детства на миг замялся, внимательно глядя на меня чёрными, как омуты, глазами, после чего отрицательного мотнул головой:

– Мы были знакомы, но не имели никаких общих дел.

– Как думаешь, он способен попросить у Сокола об отстранении себя любимого от вашей миссии?

– Способен, – пискнул Ястреб с другой стороны. Я повернула голову к нему. – Кречет больной на голову во всей этой теме служения Солнцу. Я его знаешь сколько раз видел? Тыщу! Знаешь, сколько раз я слышал, чтобы он говорил что-то кроме молитвы? Вот вчера вечером впервые услышал! Ни с кем они никогда не знается, шарахается по углам в одиночку. Сейчас наверняка убежит обратно в храм.

«А ты попробуй на людях походи, если у тебя лицо как у Кречета» – про себя закончила я, но вслух укорять Ястреба не стала. Я прекрасно знаю, как мерзко ощущать на себе чужие любопытствующие взгляды. На меня тоже пялились, тыкали пальцами и шептались о том, какая я тощая, страшная и взгляд у меня как у чокнутой. Если бы у меня был шрам на всю щёку и челюсть сломана – я бы вообще ходила в карнавальной маске, лишь бы не пялились.

– Ястреб выдумывает, – возразил Беркут упрямо. – Кречет не будет бросать начатое дело, принцесса, не волнуйтесь. Он слишком ответственный. Давайте вернёмся в башню.

– Сам не волнуйся, – огрызнулась я. – Мы идём к Соколу. Я покажу этому ответственному, как сбегать без предупреждения.

– Ты собираешься просить Сокола оставить Кречета?! – Ястреб ужаснулся так, словно я шла «просить» с саблей в зубах и самыми прозрачными намерениями в душе.

– Конечно! – увидев, как удивлённо переглянулись Беркут и Ястреб, я сердито пояснила: – Мы не можем потерять такого человека. Где они мне возьмут второго полуденного монаха, который обладает редкой магической способностью молчать, когда его не спрашивают?

Беркут понимающе усмехнулся. Полуденный корпус – те ещё болтуны, любят всюду лезть со своей моралью и читать проповеди направо и налево. Кречет среди них выгодно выделялся тем, что болтовне и морализаторству предпочитал сидеть и тихо молиться. Впервые я слышала, чтобы человек при мне молился почти без перерыва.

Добравшись наконец до библиотечного крыла, я решительно направилась к своей некогда любимой комнате на этаже – Жёлтому кабинету. Я ошивалась там в период лет с десяти и до четырнадцати чуть ли не чаще, чем в своих покоях.

Дверь в кабинет – двустворчатая, но левая створка, с изображением крылатого пса, закрыта сколько я себя помню – то ли заклинило, то ли ещё что. Правая же, с вырезанной в древесине крылатой коровой, была захлопнута, хотя Сокол имеет привычку никогда не закрывать плотно дверей в свои комнаты и кабинеты, они всегда лишь чуть прикрыты. По своей классической глупости я трижды толкнула упрямую дверь, прежде чем вспомнила, что она открывается на себя. Пока я бодалась с дверью, из кабинета раздался отчётливый и до боли знакомый щелчок – кто-то изнутри задвинул засов, создавая мне дополнительные преграды.

– Откройте!

– Я принимаю посетителей исключительно в порядке очереди, Солнце! – донеслось из-за толстых дверей громкое ворчание моего храмового дедули.

Я сердито пнула резную корову на двери в брюхо и демонстративно повернулась ко входу в кабинет спиной, к обалдевшим пуще прежнего монахом лицом.

– Они там оборзели все, – пожаловалась я Беркуту и Ястребу доверительно. – Не доведи тот шарик на небе, Сокол сейчас пообещает этому дылде возвращение в храм! На месте обоих отмолю!

Монахи синхронно кивнули, принимая к сведению мои планы на будущее и погрузились в глубокие раздумья о своей нелёгкой судьбе. При этом ещё так привычно ручки в молитвенном жесте скрестили, словно и правда любую свободную минутку на замаливание грехов тратили. Хотя, смею заметить, ни один из них молитвы не читал – я же слышу, когда люди мысленно молятся.

Но стояли эти двое красиво, как на Главной службе, размышляя тем временем о чём-то постороннем.

Кречет хотя бы действительно молился.

Может, это дедушка и имел ввиду, когда сказал, что из всей тройки ценность представляет он один?

Я настолько близко стояла к двери, что, когда она открылась – меня чуть не ударили по спине правой створкой. Благо, Кречет вовремя заметил мою тушку и резко схватился за ручку, сохранив меня от синяка, а себя – от моего праведного и вполне обоснованного гнева, к которому привёл бы этот синяк.

Я быстро обернулась на звук.

Кречет стоял на пороге, по-прежнему совершенно спокойный, чуть склонив набок голову с пустыми и мутными глазами непонятного цвета. Волнение выдавала только лихорадочно красная правая щека.

В остальном же он выглядел таким умиротворённым, что я невольно почувствовала себя дурой. Непрошибаемая гримаса с перекошенным ртом не оставляла мне даже тени надежды понять, какие эмоции Кречет испытывает. Он вообще просился назад в храм или просто забыл уточнить что-то у Сокола и побежал переспросить? Может, Беркут прав, и его не обидел выпад Весны, он к таким дурам давно привык?

– Набегался? Что за привычка без разрешения в закат убегать? И что тебе дедушка Сокол сказал? Отправил обратно в храм, местных кошек пугать? – невпопад брякнула я, силясь придать лицу недовольное выражение.

Кречет не ответил. Мысленно попросил у Солнце-бога не гневаться на него (видимо, считается за молитву, потому что мне всё слышно), уважительно поклонился и с видом полнейшей покорности отступил в сторону, освобождая мне проход в Жёлтый кабинет.

– Тебя никуда не отпускали. И только попробуй сбежать, пока я буду выносить мозги дедушке, – погрозила я пальцем по-прежнему внешне невозмутимому и спокойно стоящему у вечно запертой левой створки Кречету. – Я тебя на полпути в храм с белыми чудо-собаками догоню, оглушу стулом и умыкну, как несогласную невесту по северному обычаю, понял?!

Кречет всё так же покорно кивнул, не обращая внимания на захихикавшего Ястреба.

– Мы обождём вас здесь, принцесса. – негромко проговорил он, и я только тогда заметила, что полуденный монах спотыкался на буквах «р» и «ж», будто сломанная челюсть мешала ему говорить внятно.

– Плевала я, где вы меня ждёте! Замок без моего разрешения не покидать!

Выдав эту фразу, я вошла в кабинет, прикрыв за собой дверь.

Сокол сидел за большим резным столом, на котором стопками лежали книги и свитки. Посох дедушки был небрежно прислонён к стене сразу за креслом – огромным, чёрным креслом из бычьей шкуры, с высокой спинкой, увенчанной тиснением по коже в виде неясных птичек, летающих вокруг солнца. Один из даров Огнехвостого хана, что сватался к моей бабке, Тихонраве – кочевника, вроде дикое племя, в иных ремёслах мастера покруче местных.

– Я тебя слушаю, Солнце, – прервал меня от размышлений о северянах голос Сокола. Я поспешно тряхнула головой, решительно зашагав через кабинет по мягкому ковру.

На столе, за которым работал дедушка, как всегда царил полный порядок. Рукава рубашка жреца были закатаны до локтей, мантия сброшена с плеч и переброшена через правый подлокотник.

– Ты хотела о чём-то поговорить? – Сокол немного поправил своё перо, чтоб ровнее лежало, и снова уставился на меня внимательным взглядом.

Безразличие в этом взгляде порядком меня напрягало. Когда этот старик так безучастно таращится, это означает лишь одно – все решения для себя он уже принял и менять что-то поздно.

– Не смей отсылать Кречета, – неожиданно даже для себя самой выдавила я.

Веки у Сокола дрогнули, опущенные вниз уголки губ на миг приподнялись, порываясь стать улыбкой.

– Отсылать Кречета? – мягко переспросил жрец, по-прежнему глядя на меня с полнейшим безразличием. – А что он натворил, что ты уж решила, будто я его отсылаю?

Я растерянно засопела.

– Он убежал к тебе, как ошпаренный. Я подумала…

– Что ты подумала?

Вот ведь противный старик. Я сердито скрипнула зубами, не зная, что говорить. Как он только умудряется ставить меня в тупик своими простенькими и логичными вопросами?

Сокол едва заметно усмехнулся.

– Я настаивал на том, чтобы Кречет был подписан на это задание, даже не посоветовавшись с его Настоятелем Небомиром. С чего ты решила, что я уже через час соберусь его отзывать?

– Я решила, что Кречет сам себя отзывает, просто зашёл получить твоё благословение на позорное возвращение в храм, – буркнула я недовольно. Сокол лишь устало покачал головой, словно моя фантазия не переставала его удивлять.

– Значит, я всё поняла превратно. – заключила я, скрещивая на груди руки. – Кречет, получается, остаётся в моей свите?

Сокол помедлил с ответом несколько секунд, прежде чем, ехидно сощурившись, затянуть своим хорошо поставленным голосом старую песню:

– Вот теперь я даже не знаю. Изначально я был уверен, что он идеально подойдёт – ненавязчивый, молчаливый, вывести из себя его сложно, суть миссии понимает прекрасно и даже обучен базовым способам выявлять одержимых. Но сейчас мою душу начали терзать сомнения, – дедушка поморщился, весьма ненатурально изображая задумчивость. – Всего час на задании – а уже такие страсти. Сначала он сам прибежал сюда, принеся на мой суд свои сомнения стоит ли участвовать в этой миссии… Теперь ты явилась, второй раз за утро покинув башню, чего не случалось уже года три, и невесть зачем просишь меня его не отсылать, хотя утром клялась швырнуть в него Салослава… Он, кстати, не поэтому попросил возвращения в храм?

– Нет. Я выбросила Салослава ещё утром. По твоей невысказанной просьбе, – сквозь зубы процедила я.

– Честно говоря, у меня изначально было столько сомнений по поводу отправления на задание таких молодых и неопытных монахов, – продолжал нагнетать дедушка, – особенно этот Ястреб. Я его-то, по сути, к тебе отправил именно затем, чтобы ты его вышвырнула и я мог за это его выслать в провинцию, а то Чистоглазка упрямится, не даёт мне избавить свой корпус от этого недоразумения… Да и Беркут этот такой себе защитник… Ну, про Кречета ты уже и сама понимаешь, – Сокол ощупал себе нижнюю челюсть, намекая, что именно он имеет ввиду. – Не хотел тебе заранее говорить, что он настолько уродлив. Но сейчас понимаю, что ты будешь стыдиться общества такого…

Я подняла руку, перебивая монолог дедушки.

– Давай условимся. Урод тут я. А у Кречета – незаурядность строения морды. Просто противно слушать, как ты отзываешься о собственном ученике как об уроде. Где твои манеры?

– Видимо там же, где и твои, – ответил Сокол, чуть разведя руками. – Итак, Солнце. Возможно, ты всё-таки желаешь сберечь моё время и время моего ученика. Я уже вижу, что эти трое скорее вымотали тебе нервы, чем принесли покой в Предрассветную башню. Если ты действительна намерена продолжать свои нелепые провокации ради того, чтобы они убрались – я, с твоего позволения, сегодня же вечером отзову их в Королевский Храм. В течении нескольких дней я соберу тебе более благовоспитанную тройку. Никаких бестолковых малолеток. Никаких явных уродов. Никаких напоминаний о прошлом. – Глаза Королевского Жреца, казалось, издевательски сверкнули. – Итак?

– Я не провоцировала Кречета к тебе бежать. Весна испугалась его и подняла крик. Она не специально. Она просто дура, – ответила я, насупливаясь. Сокол моим ответом остался недоволен и, покачав головой, повторил:

– Я задал тебе вопрос, принцесса. Вернее, обратился с предложением. Если ты намерена устраивать жертвоприношения уже мёртвых свиней, запрещать своим охранникам заходить в Предрассветную башню и позволять Весновнице их вытравливать – скажи сразу. Я избавлю тебя от этих усилий, потому что и сам уже сомневаюсь, что набирать столь юную тройку было хорошей идеей.

– Но вместо них придут другие?

– Конечно. Поверь, в Королевском Храме очень много монахов. А ведь я ещё не начинал отправлять к тебе монахинь, жрецов и духовенство из провинции. Но вернёмся к насущной проблеме. Я не буду обижен на твою просьбу отослать Кречета и этих двух. Я понимаю: держать при себе урода…

– Да отстань ты от бедного Кречета, твоё ж грёбанное святейшество! – не выдержав, почти возопила я, подскакивая ко столу дедушки и потрясая кулаком перед его лицом. – Что ты прицепился к его морде!

Сокол, никак не отреагировавший на мою вспышку гнева, прищурился и уже в третий раз повторил:

– Ты отказываешься от этого «птичьего двора» или нет?

– Нет, – выпалила я и в ту же секунду трижды прокляла свой теневой язык. – Нет, я не отказываюсь. Смысл отказываться, если всё равно приедут новые?

Больше всего сейчас наш Королевский Жрец походил на обожравшегося сметаны кота. Казалось, довольство, которым он засочился после моей капитуляции, можно было ощущать затылком, даже не глядя на его лицо, от радости обросшее дополнительными морщинками.

– То есть, ты разрешишь им находиться в твоей башне?

– Мне выдать им комнату? – мрачно уточнила я, теряя от этой прозаичной мелочи энтузиазм. – В моей башне? Каждому?

– Зачем? – удивился Сокол, не прекращая истекать торжеством. – Их определили в келью недалеко от часовни. Я не прошу тебя позволять монахам жить в Предрассветной башне, они должны лишь дежурить при тебе. Именно по этой причине я и отправляю тройки, а не одиночек – чтобы они могли сменять друг друга. Итак. Ты обещаешь мне, что не будешь препятствовать им приходить в северную башню?

Вместо ответа я демонстративно встряхнулась, показывая своё раздражение.

– Да или нет?

– Я выдам Ястребу «крылатую метку», – голос повышать было плохой идеей, потому что стоящим по ту сторону дверей всё наверняка было хорошо слышно. – Устроит?

– А остальные двое?

– Посмотрим на поведение, – процедила я.

«Крылатой меткой» звали шёлковые ленты с моим гербом – крылатым солнцем на круглом щите. Метка моих доверенных слуг и близких приятелей, что имели право свободно проходить в северную башню и ломиться в мои покои без каких-либо вопросов от стражи, а также действовать в разумных пределах от моего имени. В настоящий момент «крылатые метки» были только у Весновницы и Марника. Но мне совершенно не жалко выдать эту клятую ленту и Ястребу – думаю, мы договоримся о времени посещений, чтобы к нам обоим у Сокола не возникало вопросов.

– Я надеюсь на твою честность, – отозвался дедушка негромко, не убирая со своего лица этой гадкой улыбки.

Мне хотелось что-то добавить. Оставить за собой последнее слово. Напомнить, что если эти монахи как-либо меня обидят или помешают жить привычным укладом – я их вышвырну, даже если для этого придётся обложиться мёртвыми свиньями. Что я не буду их терпеть, если хоть один из них осмелится ударить Снежка первым. И за этим Кречетом я повторно бегать не буду – если он ещё раз попробует просить возвращения в храм, то пусть катится.

Но дедушка смотрел так торжествующе и нагло, что все эти условия вдруг показались мне дурью.

***

Сначала я попыталась оставить их в коридоре. Объяснила, что у нас так положено. Я со Снежком живу в своей комнате, а монахи всякие сидят у меня под дверью и ждут очередного пришествия Тени на мою трёхцветную голову.

Монахи растерянно вняли и остались жить в коридоре. Изредка из-за двери доносились какие-то шорохи, неразборчивое шушуканье и скорбные вздохи Кречета, который, казалось, из всех звуков в совершенстве владел только этими самыми вздохами, наполненными презрением и горечью. Не то чтобы они мне сильно мешали – но мешали они Снежку.

Мой пёс оказался совершенно не готов к тому, что люди будут не просто ходить под нашими дверями раз в пару часов по своим каким-то делам, а сядут и будут сидеть – целенаправленно и нагло. Он кидался на дверь больше часа, перемежая лай со скулежом и царапаньем двери тупыми когтями. Кажется, задрал моих охранников настолько, что кто-то из них начал лаять в ответ – Снежка это возмутило до такой степени, что он едва не изошёл пеной.

К концу второго часа нахождения под надёжной охраной у меня, кажется, треснула голова. Снежок никогда так много не лаял. Ни один чужак не возмущал его настолько, насколько его возмущали эти монахи.

Пришлось выходить на переговоры и выяснять причину.

Причина оказалась прозаична до смешного. Эти идиоты где-то отловили двух кошек и дразнили ими Снежка прямо через дверь, тыкая вырывающихся животинок в щель, имеющуюся между дверью и порогом. Кошки царапались и урчали от ужаса, Снежок, чующий идейного врага, дурел всё хуже.

Ястреб и Беркут, сжимающий каждый по кошке, выражения лиц имели безжалостные и радостные. Кречет, всё ещё видящий смысл своей жизни в подпирании стен, на это безобразие глядел подозрительно участливо.

– Вы совсем ку-ку? – аж севшим от возмущения голосом спросила, я с трудом удерживая Снежка от активных действий и ногой отпихивая его от порога. – Вам делать нечего?

– Нечего, – со вздохом отозвался Ястреб, отпуская свою животинку и растирая свежие царапины. Чёрная кошка рванула прочь так, что когти её, казалось, высекали искры от каменного пола. – Принцесса, а можно мне хоть какое-то занятие? Я тут умру скоро от скуки. Давай я в комнате приберусь, а?

Я невольно обернулась на свою комнату, где всё ещё витал лёгкий запах протухшего мяса. Снежок, воспользовавшийся моей невнимательностью, тут же нагло ткнул хозяйку башкой в поясницу и попытался вырваться на порог, брызгая слюнями.

Снежок не решается меня кусать и никогда не станет нарочно сбивать меня с ног, но вот вежливо и аккуратно оттеснять меня в сторону, пользуясь своим весом, он может и любит. Ястреб, которому вопреки многочисленным обещаниям так и не дали погладить несчастливую чудо-собаку, издал невнятный восторженный звук, упал на колени и принялся гладить ту часть собаки, что сумела прорваться за порог. Поскольку эта была передняя часть, оснащённая зубастой пастью, Ястреб уже через десять секунд оказался покусан.

– Тупая сова! – заорал Беркут, увидев, что пёс пытается пожрать его товарища. – Что ты делаешь?!

– Да всё в порядке, – Ястреб, поранившийся не столько из-за того, Снежок сильно сжал челюсти, сколько из-за того, что рывком вырвал схваченную руку, ободрав кожу о зубы, уже отполз чуть влево и таращился на Снежка с прежним участием. – Небесное светило мне в глаз! Какой же он здоровенный! Он тяжелее тебя?

– Порядком тяжелее. – В голове у меня снова всё перепуталось. На несколько секунд я забыла, на кой выглянула из комнаты. – Что вы тут все трое сидите?! Разве вы не должны менять друг друга на посту, ходить по очереди, а не собираться у меня под дверью?

– Я могу уйти, – тут же оживился Ястреб. – Я всё равно ранен. – Он потряс оцарапанной рукой, вымазанной кровью. – Но мне это… знак нужен… про который ты говорила… особо почётный знак, с которым я могу в любой момент вернуться. А то я уже понял, что без знака и без твоего прямого приказа меня назад не пустят.

Несколько секунд я сверху вниз смотрела на Ястреба, пытаясь выглядеть разгневанной и суровой. Ястреб же выглядел как человек, безгранично меня любящий и готовый сносить любые испытания. Даже язык не поворачивался на хрен послать.

Крошечная капля крови, собравшись на ногте утреннего монаха, упала на пол. Я покачала головой.

– Снежок, назад! – рявкнула я, с усилием отпихивая собаку ногой и чуть отступая, чтобы освободить проход. – Ладно, заходи. Вымоешь руку от крови.

Пока Ястреб неуклюже поднимался с колен, протискивался в мои покои и восхищался беснующемуся вокруг него Снежком, я отошла к сундуку за «крылатой меткой».

После разговора с Соколом я была малость взволнована, и сама же попросила у монахов хоть час передышки, привести в порядок мысли и отдохнуть от их общества. Час давно истёк. Надо было что-то решать.

Лента, местами мятая от неаккуратного хранения, нашлась быстрее, чем я боялась.

Выйдя из-за ширмы, я обнаружила, что Ястреб избрал необычный способ вымыть руку от крови. Он сидел на подставке для ног у моего кресла, тыкая раненой рукой в Снежка и повторяя «зачем ты меня ел? Разве вкусно? А если я тебя есть начну?». Снежок, уже пообвыкшийся с новым человеком, смущённо руку вылизывал.

Беркут, которого никто не приглашал, тихо ползал вокруг стола на корточках с таким видом, будто пытался притвориться мухой. Кречет, явно решивший поддаться дурному влиянию моего друга детства, подпирал стенку около гобелена и рассматривал обстановку с живым любопытством.

– Я повторяю вопрос: вы все трое одновременно тут сидеть намерены?

Беркут, вскинув голову, ласково улыбнулся, извинился и пояснил, что он убирает осколки битого кувшина, чтобы я не порезалась, не заимела на себе ран и его, Беркута, не смогли обвинить в том, что мою тушку плохо охраняли. Когда я перевела взгляд на Кречета тот, едва глянув на меня, холодно пояснил:

– Мне казалось, мы ответили. Ястреб согласен уйти, когда получит ленту. Вечером вернётся чтобы сменить одного из нас. Единовременное присутствие в ваших покоях не обязательно.

Мне показалось, что я ослышалась. Я уже успела смириться, что по моей башне будет свободно разгуливать получивший знак особой милости Ястреб. Я смогла смириться с тем, что в коридоре по очереди будут ошиваться Беркут с Кречетом, украшая своими красными рясами блёклые ряды стражи.

Но не в моих же покоях, тень их дери! Спорить, впрочем, я не стала, и ситуация разрешилась сама собой в течении нескольких часов.

Ястреб сбежал, едва получив ленту. Добежал до лестницы, начал спуск, вспомнил, что спуском этим обрекает себя на необходимость нынешним вечером подняться снова, уже третий раз за сутки, и поспешно вернулся ко мне. Минуты три царапался в дверь, как кошка, и снова нервировал Снежка. На исходе четвёртой минуты понял, что не заперто, нагло ввалился мне на порог и заявил, что хочет быть второй горничной, заместителем Весны, и видит смысл своей жизни в том, чтобы убирать в моей комнате. Ну и ещё ему лень вечером назад на башню тащится, проще уж тут спать.

Снежок принял Ястреба первым – хвост его предательски подрагивал, лай сменился заискивающим ворчанием, а на накидке утреннего монаха уже к исходу первого часа был узор из отпечатков собачьих лап.

Днём он умудрился уснуть прямо в кресле, оглашая мои покои тихим сопением с вкраплениями храпа. Явившийся на звуки храпа Беркут сунулся в мою комнату, процедил сквозь зубы, что когда-нибудь убьёт эту тупую сову и попросил воды, потому что им там в коридоре очень голодно и голод этот не мешало бы хотя бы запивать. Я со всем возможным почтением заверила, что они с Кречетом могут пойти пообедать в общих трапезных, я совершенно не против, ведь «дежурит» у нас пока Яська. Дежурный охранник при моих словах всхарпнул особенно угрожающе. Беркут, не чуя подвоха, сбежал вместе с Кречетом, пока я не передумала.

Как и следовало ожидать, назад их не пустили. Лента осталась у Ястреба на руке. Без неё вход на верхние этажи башни был закрыт.

Ястреб, даром что Сокол был столько невысокого обо нём мнения, мой в меру коварный план понял сразу, едва я ему объяснила, что Беркут с Кречетом как ушли обедать, так и пропали. Вздохнув, он оставил меня в одиночестве и поплёлся искать своих нерадивых коллег. В принципе, стража могла бы пропустить их вместе с Ястребом, как с действующим от моего имени слугой. Я не возражала. С одним пропуском на троих много не набегают, даже если Ястреб будет эту ленту передавать из рук в руки.

Вымотанная волнениями прошедшего дня, я быстро и рано уснула, почти не притронувшись к своему ужину и оставив его засыхать на столе. Ещё успела подумать, что всё оказалось не настолько плохо, как я могла бы представить утром, едва услышав о четвёртой тройке. Вполне возможно, я избавлю Сокола от необходимости подбирать мне новых монахов-посланников, а этим троим дам возможность заработать по руне. В конце-то концов, прошедший день оказался в некотором смысле интересным. Посмотрим, что будет завтра…

***

Завтра началось ещё до рассвета. Я проснулась, потревоженная не звуками, а светом – на звук я умею не реагировать, привыкла к тому, что порой в мои покои по ночам прокрадывается вспомнившая о своих обязанностях Весновница, да и Снежок частенько по ночам ходит по комнате, поскуливает и ворчит на ходящих за дверью стражников, грызёт ножки стульев и громко лакает из миски.

С трудом разлепив глаза, я покосилась на окно – но за ним царили густые сумерки, в которых едва-едва начинали вырисовываться первые силуэты деревьев и построек около башни. Свет шёл из комнаты. Спросонья удивившись, что не погасила свечей, я приподнялась на локте, потянулась к канделябру, стоящему у кровати – и обнаружила, что свечи в комнате не горят.

Огоньки, рассеивающие темноту, мерцали откуда-то из-за ширмы, будто я оставила там зажжённые зорчи. До того было похоже на святое пламя, что я несколько раз сжала и разжала кулак, пытаясь «погасить» огонёк и попутно вспомнить, когда я вчера зажигала его. Огоньки не гасли, хуже того – двигались, будто пламя разгоралось ярче или распространялось по другому концу комнаты.

Мой сонный разум, наполовину ещё пребывающий в мире сумбурных грёз, как клокочущим кипятком окатило мыслью – «Пожар!». Зорчи, оставленные без присмотра, могли поджечь обивку кресла или книги, пламя из святого стало обычным, утратив связь со мной, и вот, пожалуйста!

В панике я буквально свалилась с кровати, заставив Снежка взволнованно заскулить и высунуться из-за ширмы, кое-как поднялась, поспешно бросилась на свет…

И едва не врезалась в выскочившего мне навстречу из-за той же ширмы Беркута. Серп свистнул на расстоянии локтя от моего лица, заставив меня шарахнуться.

Несколько секунд я тупо таращилась на него, не понимая, что происходит, напрочь забыв, кто он такой и что здесь делает – внимание моё было приковано к огненным бликам за ширмой.

– Ты чего? – громким шёпотом уточнил Беркут, отводя серп в сторону и без спешки вкладывая его в ножны за спиной. Я успела заметить, что вокруг так и не расчехлённого правого серпа у него намотана красная лента. Подозрительно блестящая, словно бы шёлковая, и с золотой вышивкой.

Медленно моя память начала просыпаться. Та-а-ак…

Так и не сумев ничего ответить я широким шагом обошла Беркута, продолжая своё движение к ширме и уже предполагая, что там увижу. К обычным утренним звукам – дыханию Снежка, шороху ветра на улице – отчётливо примешивались звуки жевания.

Яська сидел на полу, привалившись спиной к маленькому сундуку, и увлечённо пожирал поданную мне на ужин оленину. Как раз при мне прожевал последний кусочек, с явным удовольствием причмокнул губами и принялся вылизывать тарелку. Беркут, подошедший сразу за мной, на него предупреждающе шикнул и Ястреб нехотя прекратил.

Зорчей не было. Было то, что иные из жрецов называли «стрелой».

Язык огня, вытянутый и пульсирующий, отчего поначалу казалось, будто он нёсся в стену пущенной стрелой, мягко освещал пространство за ширмой. Непонимающе уставившись на стрелу, я снова вскинула руку, отчаянно сжимая и разжимая кулак – да погасни же ты, тварь! Когда я только зажгла этот ужас?

Кречет, сидящий у моего письменного стола и что-то неторопливо чёркающий на листке бумаги, чуть повернул ко мне голову, нахмурился и с явным неудовольствием встал, приветствуя начальство. Начальство же, увидевшее что слишком близко к деревянному стулу пульсирует вторая «стрела», кинулось спасать свою мебель и едва не сломало себе шею, красиво запнувшись о коврик и ляснувшись на каменный пол.

– Осторожнее! – раздался взволнованный оклик Ястреба и звуки возни. Ястреб был настолько толстым, что не умел вскакивать с пола. С пола он неторопливо и громко поднимался, пыхтя, фыркая и всеми силами изображая такое усердие, будто его заставляли раздувать кузнечные меха, а не зад от пола отрывать.

Я же оклемалась довольно быстро – перекатилась на спину и резко села, подтянув ноги. В падении я почти не ушиблась, но чуть ли не до крови прикусила собственный язык. Тряхнув головой, я с прежним ужасом уставилась на толчками продвигающиеся по комнате «стрелы» – и насчитала уже три.

– Пыгысы! – промычала я в ярости. Язык от укуса потерял подвижность. Буква «ы» на ближайшие минуты три стала моей любимой гласной буквой. Подкрепляя приказ погаснуть жестом, я ещё раз сжала и разжала кулаки, попыталась резко хлопнуть в ладоши, обрубая свою связь с огнём – но «стрелам» было на меня чхать. Как это вообще работает? Святое пламя может стать обычным, если от него займётся предмет, но «стрелы» горят в воздухе, как может воздух гореть обычным и непослушным пламенем?!

В приступе неясной злобы я запустила в ближайшую полосу огня собственным гребнем, не вовремя попавшимся под руку, промазала и уже была готова гасить мятежное пламя хоть плевками, хоть водой из кувшина, но пламя внезапно сдалось.

Все три стрелы вдруг метнулись к поднявшему руку Кречету и, воткнувшись в подушечки пальцев, на долю секунду осыпались вниз стрекочущими искрами, чтобы в следующий миг снова соткаться в пламя и потянуться вверх подвижным, пляшущим языком.

– Ушиблась? – с фальшивым участием поинтересовался Беркут, как раз подоспевший и подающий мне руку жестом настолько галантным, словно за прошедшие пять лет он успел нахвататься дворцовых манер. С секунду я тупо таращилась на протянутую руку, а потом раздвинула губы в уродливом оскале и зашипела.

В прошлой тройке вечурик, на которого я так шипела, шарахнулся, осенился руной Возмездия и убежал в угол. Беркут, который сам некогда научил меня «нормально лаять» и «прилично мяукать», подражая храмовым зверушкам, лишь чуть прищурил правый глазик. Даже удивиться не соизволил, тварь.

– А я вам говорил, что вы громко разговариваете! – возвестил Ястреб укоряющим тоном. Он как раз смог встать и сделать ко мне три полноценных шага, теперь пытался отдышаться. – Вы её своим мычанием разбудили!

Кречет едва слышно хмыкнул, дёрнул рукой, подбрасывая своё пламя вверх и заставляя из ленты сжаться в комок чистого огня размером с полтора моих кулака. В искрах, брызнувших от его кожи в этот момент, остро и как-то удивительно знакомо блеснул краешек алой ленты с золотой вышивкой круглого герба, наподобие ордена или броши приколотый на грудь.

– Вставай! – Яська подошёл ко мне, протягивая жирные от оленины ладони и виновато улыбаясь. – Будешь с нами дежурства обсуждать? Эти нехорошие люди меня постоянно пытаются записать в утро. Говорят, что я утрик и мне положено, а я в замок ехал не за тем, чтобы и тут по утрам работать, я по утрам спать планирую…

Я отчаянно жестикулировала, пытаясь приказать Ястребу заткнуться, но Ястреб повествовал упорно и увлечённо, совсем не обращая внимания на мои жесты. На воротнике его, как свободный ошейник, красовалась повязанная поверх одежды лента. Алая, с золотой вышивкой.

– Чего ещё за дежурства? – просипела я, наконец совладав с онемевшим языком и непонимающе таращась на Ястреба.

– Решаем, в каком порядке к тебе ходить будем. Знаешь, что эти придумали? Что каждый ходит в смену своего корпуса! Потом передумали. Мол, длинные дежурства, давайте по шесть часов. Решили каждого в той части дня, что по корпусу, а ночи брать по очереди.

– Отличная мысль! – повысил голос Беркут.

– Если это отличная мысль, то я говорящий куст боярышника! – огрызнулся Яська, наконец прекращая предлагать мне помощь и скрещивая руки на груди. – Я не буду дежурить в утро! Сам дежурь в своё утро, а я буду вечером! Или днём!

– Забирай ночь, а утро по очереди.

– В твоей больной голове, Беркут, – ещё хуже насупился утренний монашек, – ночь начинается за полночь и заканчивается в семь утра. А я засыпаю в четыре. У меня режим! Пару раз в неделю я могу такие порядки потерпеть, но не постоянно же! Я не могу ходить сюда и спать! Ставьте меня в вечер!

– Дудки, – кратко ответствовал Беркут, которому, судя по всему, было принципиально прищучить товарища знаменитой вечерней дисциплиной.

Пока они ссорились, я как раз успела самостоятельно подняться, отряхнуть руки от мелкого сора и просеменить к своему письменному столу. Покосилась на горящий над столом клубок пламени, протянула руку и опасливо его потыкала пальцем. Огненный клубок от прикосновений плевался искрами, но гаснуть не собирался. Кречет, глянув на меня, как на дуру, щёлкнул двумя пальцами, заставив клубок взлететь к самому потолку.

Захотелось почему-то из пустоты и нелепых взмахов руками соорудить целую стену святого огня, чтобы показать, кто тут главное зажигало, но стены огня мне уже давно не давались. Даже зорчи последний год зажигались через раз, а эта штука была явно крупнее зорча.

Скосив взгляд на лист бумаги, лежащий на краю стола, я увидела весьма простенький круг, расчерченный на пару десятков ломтиков, и каждый ломтик – на четыре кусочка. Каждый кусочек украшался в хаотичном порядке расставленными загогулинами – точками, крестиками и кружками.

– И нахрена вы опять сюда завалились? – вопросила я то ли у стола, то ли у стоящего рядом со столом полуденного монаха. – Да ещё все трое сразу?

– Распределяем дежурства, – пояснил Кречет, постучав пальцем по листку.

Круг выглядел завершённым. По крайней мере я не понимала, что там можно добавить или поменять.

– Кто вас в башню пустил?

– Стража. По крылатым меткам, – Кречет на секунду прижал руку к груди, нежно погладив краешек шёлковой ленты, орденом украшающий его рясу. Я требовательно протянула руку. Монах нехотя отколол гнутую булавку, высвобождая свою «награду», и положил на стол возле меня, отчего-то не став передавать из рук в руки.

Как я и думала, это был кусок моей ленты – срезанный её левый край, отличный от правого тем, что по нему помимо герба были вышиты языки золотого пламени. Скосив глаза вбок, я сумела различить, что правый краешек красуется на серпе у Беркута, стыдливо пряча свой изуродованный кончик под грубую льняную обмотку на рукояти. Серединка висела на шее у Ястреба.

– Вы ленту порезали? – добрым голосом спросила я, судорожно пытаясь вспомнить, какой палец принято отрубать за порчу артефактов такого значения.

– Не по моей инициативе, – с достоинством заметил Кречет, приосаниваясь и глядя на своих товарищей со скорбным осуждением.

– И никто не проверил, что ленты не целые?

– Стража видела, что Ястреб размахивал целой, когда выходил из башни – неудивительно, что не стали просить её развязывать и показывать целиком, когда он возвращался. Беркут носит её под обмоткой на серпе, как оберег, что даже не выглядит подозрительно.

– А ты со своим обрубком как прошёл?

– С высоко поднятой головой, молитвой на устах и полным игнорированием просьб стражи остановиться.

Я вздохнула и положила обрубок на место. Указательный, вспомнила я. За порчу знака королевы или крон-принца – отрубают большой палец, за порчу знака принцев и принцесс, не являющихся первыми претендентами на престол – отрубают указательный. При отсутствии указательного – любой другой палец.

Ястреб и Беркут продолжали перегавкиваться, как не поделившие объедки собаки. Снежок, с тихим ворчанием послонявшись вокруг, вернулся к непонятно откуда возникшей мозговой кости, лёг рядом и принялся её мусолить, чавкая от удовольствия.

– Кость откуда?

– Ястреб принёс.

– Пёс не лаял, когда вы вошли?

– Лаял, пока не увидел кость.

– Предатель, – я скосила глаза на всё так же спокойно разглядывающего своих ссорящихся коллег Кречета, чуть помедлила и всё же осторожно спросила: – Тебе так важно ходить на дежурства днём? Уступи ты их Ястребу.

Кречет с ответом медлил. Прищурился, хмыкнул и так же, как только что придвинул мне обрезок ленты, придвинул свой лист с расчерченным кругом.

– Видимо, я похож на идиота. Что не слишком удивительно в подобной ситуации, – вздохнув, он нехотя продолжил: – Если нами будет выработан повторяющийся цикл дежурств, и за каждым будет закреплён определённый временной отрезок – это сделает вас, госпожа Солнце, более предсказуемой и уязвимой для нападений одержимого. Несложно догадаться, что из Ястреба охранник весьма посредственный и отведя под его дежурство каждую ночь или каждую середину дня мы практически выпишем одержимому приглашение посетить северную башню именно в эти минуты. Это элементарные порядки по выявлению одержимых: Тени хорошо запоминают привычки своих потенциальных жертв, подбираясь ближе, поэтому наши смены должны быть хаотичны. «Слабое» время суток должно сменяться, а наличие в комнате Беркута должно быть для одержимого не ожидаемой неприятностью, а путающим карты сюрпризом. Я набросал цикл из двадцати двух дней, своеобразный узор, которому мы будем следовать, допуская незначительные погрешности в случае крайней нужды. Беркут не желает запоминать подобный узор, и хочет распределения по стандартным временным отрезкам. Ястреб желает разбить сутки на четыре отрезка времени и ходить посменно, но всегда в одном порядке, что, на мой взгляд, тоже достаточно легко просчитать.

Я вперилась сонными глазами в украшенный неровными точками брызг кружок, пытаясь с ходу найти систему, но системы особо не было.

– Господин Дроздовик и господин Сокол неоднократно просили меня избегать элементарных ошибок, стать помехой для одержимого, а не невольной подмогой, – продолжал вдохновившийся Кречет, невольно шевеля пальцами, будто пытаясь со мной объясняться и жестами заодно. – На самом деле я уже трижды пытался объяснить Беркуту, что его «простой и понятный» план нам не подходит, а меня ожидает выволочка от всех трёх Настоятелей разом, если я, как старший, допущу их ходить предсказуемым порядком. Но он не слушает. Ястреб тоже недоволен моим планом, так как ему нередко выпадают ночные и утренние дежурства.

– Ястреб – это круг? – на всякий уточнила я, всё кружа взглядом по запутанному расписанию и пытаясь посчитать, сколько у круга утренних и ночных вылазок.

– Нет, это Беркут. Ястреб обозначен крестом.

– Потому что на Ястребе как на охраннике остаётся только поставить крест?

– Не я это озвучил.

Я невольно вздохнула. Ещё раз сверилась с мешаниной линей, точек, кружков и крестиков, прошептала «храни меня тот шарик на небе, какой же это всё-таки бред!» и, вспомнив, старые уроки Беркута, гавкнула. Хотела свистнуть, но громко и заливисто свистеть я до сих пор не умею, а вот гавкать меня Беркут как научил, так до сих пор этим умением я пользуюсь.

Мой старый учитель осёкся на полуслове, настороженно на меня покосившись. Ястреб, доказывающий, что ему надо ходить по вечерам и дням, тоже нехотя примолк.

– Кто из вас порезал метку, заразы? – спросила я, едва не подавившись в начале предложения собственной зевотой. – Вы понимаете, что за такое пальцы отрезают?

– За ленточку? – поморщился Ястреб, явно не понимающий, как грубо он надругался над моим доверием и как жестоко похерил знак особой милости, опрометчиво ему выданный.

В ближайшие минуты выяснилось, что вина у нас общая. Ястреб виноват, потому что ленты позволил резать, это же его лента, а не Беркута, что он свои ленты не бережёт. Беркут виноват, потому что серпы свои пустил в ход против такой ценной вещи. Кречет виноват, потому что с провокаторским видом нашептал всем, что стража никогда не проверяет, целые ленты или нет, если их носят на шее, лбу, одежде или рукоятках ножей, ни разу не просили отвязать и развернуть те королевские ленты, что носят на себе Сокол и Чистоглазка, он свидетель.

Виноватой в их устах стала даже я – а почему я вообще дала им одну ленту на троих, это что за издевательство?!

– Так, – произнесла я, тряхнув головой, – у меня от вас уже болит голова.

– Мы можем помолчать, – милостиво предложил мне Беркут. – Чтобы вы могли выспаться.

– Спасибо, я уже выспалась. Где здесь начало? – Я дождалась, пока Кречет щёлкнет ногтем по своей схеме и ткнула пальцем в Ястреба. – Свободен до полудня. У тебя дневная, – палец мой дёрнулся, смещаясь на Беркута. – Ты в ночную. Сиди здесь и не беси меня, – я повернулась к Кречету. – Ты в утро. Иди на кухню, скажи слугам, чтобы мне подали завтрак раньше обычного. Проведешь слугу с едой в башню. Как раз пока метнёшься – ночь совсем завянет и начнётся твоё дежурство. Вопросы? – и так крепко сжала в кулаке листок, что он чуть надорвался.

– Можно я посижу в комнате, а не в коридоре? – осторожно уточнил Беркут голосом до того вкрадчивым, будто просил у меня денег в долг. – Мне же всего час какой остался дежурить, я за час вам даже надоесть не успею.

Просто прекрасно. Сначала они влезли – второй раз за сутки – в мою комнату, а теперь начинают напрашиваться сидеть тут постоянно, словно у меня не покои Солнце-бога, а трапезная при храмовой кухне.

Не знаю, как наличие этих идиотов должно мне помочь спастись от одержимого.

Помоги мне небесный собрат!

9 – Беркут. Слуги Солнца

С первого взгляда было ясно, что в замке мне не рады. Ну да я сам виноват, так уж себя зарекомендовал. Кажись, мне немного выдержки с непривычки не хватало. Разволновался, засуетился, начал ошибаться. Ошибки городил одну за одной – пусть несерьёзные, но вскладчину получилось прилично.

Взять хотя бы эти теневые смотрины у Третьего Луча, которые Сокол устроил не иначе как поиздеваться. И чтобы поиздеваться сказал мне, а не Яське или Кречету, приветствовать Солнце первым от имени всего нашего Храма, говорящей галкой твердить заученное. Что я мог ему сказать? «Господин Сокол, ваша многолетняя мудрость и опыт Королевского Жреца рядом не валялись с моей уверенностью, что я лучше знаю, как приветствовать принцессу»? Не мог же я ослушаться трижды повторённого и тщательно разжёванного приказа жреца над всеми жрецами!

Кажется, Солнце меня узнала – и устроила это представление, в результате которого Яську назначили фаворитом и оставили в башне, а меня выкурили, как крысу из подвала. Или не узнала и не дала мне таких нужных поблажек по старой дружбе – а всё из-за того, что я послушался Сокола и не осмелился ей напомнить о том, кто я такой. Сначала послушался старика, а потом постеснялся Яську с Кречетом и не стал при них распускать язык – и вот пожалуйста!

Позже я как-то неправильно среагировал на служанку. Надо было, что ли, осадить её, а не морду воротить, словно я девку впервые за год увидел вблизи, да и потом, когда суета поднялась, нечего было Солнце за руки хватать – она бы сильно эту Весновницу не побила.

И уж конечно нельзя было позволять Солнце за Кречетом следом по замку бегать, это я зря слабину показал, продемонстрировал, что мной можно управлять. И в коридоре зря согласился сидеть. Яська вон наглый, сразу полез в покои гостевать, вот его и оставили.

Словно я не помнил по своим прежним годам, что с Солнце только так и можно: напролом. Вламываться, навязываться и отвечать на её посылы в дальние дали удивлённым взглядом, но с места не трогаться.

Теперь вот пожалуйста. Отошёл на полчасика пожрать раздобыть. И ведь даже раздобыл, вот только назад меня стража в башню не пустила. Скрестили алебарды, уставились так издевательски и завели: «Не-е, назад нельзя. Вы первый раз, когда ходили, вы с госпожой ходили, госпожа вольна хоть разбойничьи шайки сюда водить. А сейчас госпожа где? Наверху. А вы внизу. Крылатые метки есть? Нету? А ведь приказа от госпожи вас пускать у нас тоже нету. Идите, ребятушки, на хрен. Вас таких красивых, в рясах, нам каждую неделю новых присылают. Понадобитесь – вас позовут. Кыш!».

Они отказывались и передать Солнце, что мы вернулись в башню и хотим назад на дежурство («это я должен бегать аж на верхушку башни, принцессу тревожить новостью, что его светлость какой-то там Беркут наконец-то жрать закончил и хочет задницу в коридоре просиживать? Во наглый! Кукиш сам себе покажи, хорошо, а то мне лениво перчатку ради такого снимать…»). Они отказались пропустить нас хотя бы в сопровождении («это я буду тебя водить к принцессе под свою ответственность? У меня ещё ожоги с того раза, как я без спросу принца Огнемира к ней пропустил, не сошли…»). Они отказались даже просто позвать десятника («у нас таких беркутов, навроде тебя, хоть собак корми, а господин Сапсан у нас один, ему недосуг твоё нытьё слушать…»).

Наверное, в мире не было вещи, которая была бы способна подстегнуть меня быстрее изучить окрестности Предрассветной башни, чем это клятое недоразумение. Через час я оббежал весь первый этаж, переполошил всех попавшихся мне на глаза слуг, пересовал нос за все двери, какие в теории могли вести на тайные лестницы в башню. Входа не было. Все входы были, как дверными створками, закрыты ко всему привычными стражниками, и засовом служила их непроходимая тупость. Они словно не понимали, что я сюда не яблоки воровать подослан, что я – посланник Вечернего корпуса Королевского Храма.

Из замка в башню было не попасть. Оставались пути с улицы, проще говоря – окна.

Как кошка под деревом с гнездом, полным лакомых птенцов, я ходил под башней, изредка пытаясь забраться прямо по стене на уровень второго этажа и влезать в окно. Стены, дери их Тени, были отвесные, не забраться, даже хвататься, кроме решёток на окнах первого этажа, не за что.

– Тени! – шипел я, снова сорвавшись и потирая друг о друга стёсанные в кровь ладони. Ни разу мне ещё не удавалось забраться так высоко, чтобы падение обернулось чем-то серьёзнее содранной кожи. – Тени дери эту теневую башню!

Окна седьмого этажа недосягаемы. Там, под самой крышей, были карнизы, укрепляющие стены от разрушения, но до них могли добраться только птицы.

Где-то там и два окна покоев принцессы.

– Ястреб! – заорал я. Тоже мне, напарник. Подлизался, устроился и сидит там, дрыхнет. Нет бы помочь нам вернуться на задание. Сова бестолковая. Всегда этот Ястреб таким был – всегда спасал только свою задницу, чудо ли, что его никто в храме не любил. – Теневая ты сова, мать твою налево, сделай хоть что-нибудь!

Ястреб меня не слышал. На мои вопли оборачивались только случайные прохожие. Из окон нет-нет, да высовывались морды любопытствующих. Одна из поломоек за мной наблюдала уже минут десять: высунулась из окна и вяло выжимала уже давно сухую тряпку.

– Тени, – повторил я, втайне уже согласный и на вариант, что призванные Тени явятся в северную башню и это станет поводом вернуться.

Опыт прошлых троек подсказывал, что нельзя позволять укорениться порядку, где Солнце сама будет выбирать время, когда мы приходим. К тому же я успел подслушать у дверей кабинета, что она согласилась при Соколе нас пока оставить. Теперь главное – вернуться. Как-то раздобыть клятые «крылатые метки» или уговорить Солнце отдать страже приказ нас пропускать.

Наградил же Солнце-бог напарниками, дери их Тени. Что этой тупой совой, которая свою тушку устроил и рад уже, даже не пытается нас искать, что этим «учеником Королевского Жреца», от которого проку – как от валенка в раскалённой летом степи.

Хоть бы моральная поддержка от него была, так нет же. Кречет, второй тенью за мной таскающийся по замку, меня скорее морально доламывал одним своим полным укора взглядом. Стоял, смотрел, молчал и лишь изредка так вздыхал, будто я у него на глазах укусил за ногу живого барашка и сообщил, что на вкус он свеженький. Даже дураком начинал себя чувствовать.

– Что? – я обернулся к стоящему у отцветающей сливы Кречету, который флегматично обрывал с тонкой веточки кору, не сводя с меня придурковатого взгляда. – Может, закончишь пялиться и наконец-то поможешь как-то вернуться в башню?

– Сейчас?

– Предлагаешь дождаться следующего полнолуния?

– Сейчас никак. Стража своё мнение уже высказала.

– И что ты предлагаешь делать?

– Дождаться смены караула. В башне две десятки, которые сменяют друг друга. Возможно, вторая десятка более сговорчива. Или их десятник менее велик и соизволит нас выслушать.

Я в ответ сплюнул на землю. Вся стратегия Кречета помещалась в старую поговорку «ждать у моря погоды».

Полуденный монах, наконец-то расшевелившись, отлип от своей сливы и не спеша подошёл ко мне. Постоял рядом, запрокинув голову и пялясь в уходящую ввысь башню.

– Можем просто дождаться смены караула, – повторил он, поводя плечами.

– О, то есть ты считаешь, что во второй десятке у нас будут сплошь дружелюбные и гостеприимные ребята, которые на руках нас отнесут на последний этаж?

– Считаю, что стража, которая стоит на первом этаже сейчас, настроена недружелюбно и относится к нам предвзято. Можем просто подождать других стражников.

Я махнул на него рукой, отбегая к стене. Снова принялся осматривать кладку над окнами первого этажа, пытаясь найти место, где стоит рискнуть и попробовать добраться до окон на втором.

– Твои шансы безумно малы, – продолжал нагнетать Кречет, глядя на меня со скукой. – Даже если ты заберёшься на второй этаж через окно – тебе предстоит преодолеть несколько лестничных пролётов, каждый из который охраняет пара стражников, которые едва ли будут сговорчивее наших знакомых.

– Не хочешь помогать – так хоть не каркай!– огрызнулся я, с ногами забираясь на подоконник и пытаясь вбить серп в стык между камнями. Входил самым кончиком, вес не удержит. Спрыгнув, я продолжил рыскать у стены. – В северной башне орудует одержимый Тенью убийца, который в любой момент может добраться до этой глупой девчонки, которая сама же обрекает себя на смерть! Если мы не вступимся – тогда кто? Ястреб? И что он сделает одержимому? Выест мозги своей болтовнёй? Или Весновница? Или эти зубоскалы-стражники?

– Я бы поостерегся называть Солнце-бога «глупой девчонкой», – заметил Кречет, прохаживаясь за мной следом. – Не забывай, что она – Солнце и есть. Ей ведомо прошлое, будущее, настоящее, она порождает огонь силой мысли и способна подчинить себе любого зверя, и наша защита для неё – фикция, глупая традиция. Мы скорее жест вежливости, чем реальная охрана.

– За себя говори, бесполезный жест вежливости! Лично я приехал охранять принцессу!

– Конечно, я так и понял. Но нужна ли Солнце твоя охрана? Одержимый в замке есть и это – факт. Но охотится ли он за Солнце? Пытается ли схватить неуловимое и догнать недостижимое или это всего лишь домыслы господина Сокола? Быть может, одержимый даже не рискует к ней приблизиться, а обстоятельства предыдущих нападений были чередой совпадений. Возможно, что всё наоборот, и вышеизложенное лишь мои глупые домыслы, но они с тем же успехом могут оказаться правдой. У нас пока нет никаких доказательств, что зло коснулось северной башни – убийства проходили не здесь. Возможно для того, чтобы не рисковать, принцессе Солнце нужно делать то, что она и так делает по воле небесного светила: сидеть в башне и не высовываться. Может быть, наша попытка охранять само Солнце – лишь бесполезный спор с богом? Может быть…

– Ага! – возопил я, перебив монотонный бубнёж Кречета. По глазам мне резанула знакомая картинка – редкие тёмные брызги, осколки костей и склизкие ошмётки. Забыв про стену, я бросился к находке. – Говоришь, ничего злого в северной башне не происходит? А как тебе это? – Я обошёл находку кругом, с прищуром вглядываясь в покорёженную плоть. – Хочешь сказать, не тянет на следы одержимого?

Кречет, подошедший по моему оклику, стал чуть в стороне и скрестил руки. На мою находку он глядел как-то без вдохновения.

– Тянет на две тарелки холодца. Вернее, тянуло до того, как сгнило.

– Хочешь сказать, что размозженные головы под окнами у принцессы – это нормально?

– Ты уверен, что твоя «размозженная голова» не принадлежала целиком запечённому поросёнку? На пирах знати из окон выбрасывается множество объедков. Я видел, как на тарелках оставляли гнить головы, с которых знатным людям недосуг обирать мясо.

Я брезгливо потыкал пальцем в свиную голову, наполовину размозженную о землю.

– Нет, он сырой. Это не объедки.

– Но щетина опалена и это явная падаль, а не свежеубитое животное.

– Это следы одержимого.

– Одержимой, по-твоему, кидается из окон северной башни гниющими свиными головами?

– А по-твоему это делает принцесса, что ли?! – вспылил я, потеряв терпение.

Кречет с каким-то подозрением поглядел вверх, на башню, потом снова опустил глаза на землю.

– Неисповедимы пути Солнца!

Я повторно сплюнул и бросился к стене. Свиная голова, разбитая о землю у подножья башни, меня подбодрила вдвое тщательнее искать способ вернуться. Не то чтобы я такой уж опытный ловец Теней, но разбитая свиная голова прямо под окнами – это как-то не здорово.

Надо вернуться, надо немедленно вернуться.

Наконец-то я увидел то, что могло бы стать для меня решением. Бойницу, больше похожую на узкое окно для проветривания, явно ведущую в одно из ответвлений коридора. В пустом провале не было видно стекла – прорезь в стене была слишком узкой и с обеих сторон закрывалась выступающими гребнями ставен. В шаге вправо и четырёх шагах вниз – окно первого этажа, а красный плющ вьётся по деревянным балкам, вбитым в стену. То, что нужно.

Оставив правый серп в ножнах, а левым цепляясь за кованую грубую решётку, я полез к балке, на которой густой шапкой покоились побеги плюща. Ногам не было опоры на шершавых прутьях и приходилось неуклюже упираться коленями.

Пытаться цеплять серпом деревянную балку – пустая затея, серп, обременённый мои весом, её прорубит насквозь. Пришлось тянуть руку. Ногти царапали черноватую, мокрую древесину, и только с попытки пятой пальцы смогли уцепиться за опору.

– Отличная идея, – поддержал меня Кречет голосом, сочащимся иронией.

– Заткнись!

– Заткнусь, когда ты сорвёшься и твоя голова брызнет осколками черепа рядом с головой этого отважного хряка.

Я обернулся, ногами упершись в верхнюю перекладину решётки, правой рукой держась за балку, а левую, с серпом, опустив. Отчасти давал себе передышку, готовясь к следующему рывку, отчасти вправду уже начинал беситься.

– Назови мне хоть одну причину, по которой я должен спуститься, даже не попытавшись забраться через эту клятую бойницу.

– Потому что ты можешь сорваться, а учитывая, что, падая с такой высоты успеть сгруппироваться невозможно, ты либо ляжешь рядом с неудавшимся холодцом, точь-в-точь размозжив себе часть головы, либо пополнишь ряды уродов со сломанными челюстями, которые пока что, хвала Солнцу, состоят из меня одного.

– Я прекрасно держу равновесие и никогда ещё не падал, имея аж три точки опоры.

– Примерно то же самое говорил я, прежде чем сорваться и оставить половину своих зубов лежать в траве.

Я вздрогнул, глядя на Кречета с невольной тревогой. Конечно, нашему брату упасть бояться – так вообще на жатвы не ходить, но одно дело слышать, как какой-то тютя когда-то откуда-то упал и другое – видеть, как «удачно» можно словить мордой землю падая с небольшой высоты.

– Ты с какого этажа свалился? – осторожно уточнил я, отпуская балку и начиная медленно спускаться на грешную землю.

– Ни с какого, – всё тем же серьёзным и честным голосом отозвался Кречет, даже не моргнув лишнего раза. – Но надо же было как-то уговорить тебя слезть.

Если он считал, что я, спустившись, поленюсь карабкаться обратно, то он просчитался. Фыркнув, я упрямо полез на решётку. Теперь, когда точки опоры были известны, дело пошло быстрее. Уже через двадцать секунд я вернулся на прежнюю позицию, через тридцать – осторожно переносил вес на левую ногу, поставленную на балку, ожидая в любой момент услышать влажный хруст дерева. Бросок – и серп скрипнул по краю бойницы, а я усилием подтянул тело, уцепился второй рукой и заскрёб ногами по стене, сбивая побеги плюща.

Внизу стояла почти звенящая тишина, но меня не покидала мысль, что Кречет с меня смеётся. Беззвучно, неподвижно, никак не выказывая веселья выражением лица, но смеётся, тварь, просто ухахатывается внутри своей головы.

– Сам виноват, – пробормотал я, понимая, как неуклюже лезу в это теневое окно.

За такое лосиное изящество при попытке забраться в башню Дроздовик бы меня убил на месте.

Справедливости ради стоит сказать, что застрял в этой теневой бойнице я не сразу. Провозился ещё минуту, прежде чем понял, что ножны не расчехлённого серпа застряли, упёршись концами в стены, а мои перекошенные плечи зажались с двух сторон так, что хрен вывернешься.

– Тени, – уже почти без злости повторил я, пытаясь рвануться. Хрупнул, рвясь, ремешок ножен, но на первый раз выдержал. Рывка четыре и должен треснуть. И рвать ой как не хочется, ножны у меня казённые. Дроздовику, конечно, плевать, но кроме Дроздовика есть ещё господин Изумруд, который отвечает за снаряжение дозорных монахов и вот ему уже плевать не будет. – Кречет! – я попытался вывернуть лицо себе за спину, чтобы голос не разносился по коридору.

– Я тебя предупреждал, что это плохая идея, – послышался снаружи спокойный голос.

– Помоги мне! Отвлеки стражу, чтобы они не услышали, как я тут лезу.

– Ты орёшь так, что они тебя почти наверняка уже услышали.

– Кречет!

Тишина за моей спиной стала какой-то совсем безнадёжной. Будто не осталось в ней даже молчаливого наблюдателя, следящего за моими неудачами.

Еще несколько минут я дёргался, пытаясь вывернуться. Падать спиной вперёд со второго этажа не хотелось совсем, но назад лезть было проще, чем вперёд. Я не сразу понял, что клятая прореха в стене чуть сужалась во внутреннюю сторону.

Вскоре пришлось замереть. По коридору зашуршали едва слышные шаги. Кто-то шёл в мою сторону. Сжав зубы от досады и старательно сдерживая ругань, я ждал. Сам не знаю, на что надеялся. Что стражник до меня не дойдёт вовсе, или что пройдёт мимо, отвернув голову к пустой стене, не заметив загадочно лезущего с улицы мужика в красной рясе.

Мне-то и не хватило от силы двух минут. Застрял я не безнадёжно, и медлил больше от нежелания шуметь и жалости к рвущемуся ремешку на ножнах.

Напротив моей лазейки остановился человек – почти в такой же, как у меня, красной рясе, только оттенок чуть ярче и руны другие. Секунды три я тупо глядел на Кречета, потом недоверчиво сощурил глаз и уточнил:

– А ты как обошёл?

– Через двери и по лестнице, – хладнокровно ответил полдник, брезгуя подать мне руку. Протянув свою бледную пятерню, он вцепился мне в ткань рясы на плече и потянул, помогая пролезть. Я примолк, не решаясь ему пока что-то высказывать.

Выходит, прав он был – надо было дождаться смены караула. А я поторопился…

– Караул сменился, да? – всё же тихо уточнил я, когда наконец-то вылез в коридор и потянулся, разминая ноющие плечи. Кречет качнул головой.

– Нет, конечно.

– А как тогда…

– Подошёл к дверям, поговорил со стражей, поднялся по лестнице.

– И стража… – я опять замолчал, несколько сбитый с толку. – Что ты им сказал?

– Что у меня напарник наделён всеми талантами мира, кроме таланта думать головой прежде, чем начинать действовать. И что этот напарник влез на второй этаж, застрял в бойнице и таится там с непонятной целью. Мне разрешили тебя забрать прежде, чем мы оба покинем северную башню.

Я с упавшим сердцем взглянул дальше по коридору. Давешние стражники-зубоскалы стояли у лестницы, глядя на нас с полуденным монахом с нарочито строгим и жутко раздражающим видом.

Дери меня Тени, а я ещё этого «ученика Сокола» защищал от Яськиного хамства…

***

В келью стражники демонстративно отвели нас с Кречетом за ручки. Кречет, брезговавший прикасаться к людям, себя позволил вести только за рукав. Я тоже пытался руку выворачивать, но стражники настаивали.

Десятника они нам тоже позвали. Невысокий бородатый мужик, назвавшийся Сапсаном, проводил нас до кельи, отослал своих вояк обратно, охранять этажи, а сам остался в нашей компании. Полчаса, скотина, стоял передо мной, тыкал поочерёдно влево и вправо грязным пальцем и повествовал: «Смотри, дикий глупый кочевник, сын диких глупых кочевников, это называется окно. В него смотрят. Из него свежий ветер идёт, чтобы дышалось хорошо. А это дверь – через неё ходят. Вот ногами так раз, раз – и ходят, туда-сюда. Запомнил? Окно – смотреть, дверь – ходить…».

Я его трижды посылал на хрен, но Сапсан был упрям. Каждая моя грубость понималась как повод начать лекцию сначала. Пару раз он пытался прицепиться к Кречету, но этот клятый умник на попытки десятника его учить брезгливенько качал головой и тыкал в меня пальцем, напоминая, что путаю окна с дверями тут я, а он, стало быть, воспитанный, умный и порядочный житель столицы.

Когда Сапсан наконец убрался, за единственным окном, в которое надо смотреть, наступили уже лёгкие вечерние сумерки. Кречет сидел на своей кровати, скрестив ноги и глядя на меня с тем раздражающе-пустым выражением, которое как раз-таки обычно свойственно стражникам.

– Стукач, – ткнув в него пальцем, сообщил я. – Ты должен был помочь мне, а не бежать жаловаться стражникам. Ты хоть понимаешь, что будет, если мы не найдём способа вернуться?

Кречет дёрнулся, мне на какой-то момент даже показалось, что я до него достучался. Но нет – он потянулся к изголовью своей кровати, разгладил мятый уголок покрывала и снова уставился в стену. Ну, одним глазом – в стену, вторым, который косит – на собственный шрам на щеке.

– Мы – четвёртая тройка за месяц, всех предыдущих посланников она разогнала. Хочешь пойти по их стопам? Хочешь уже к будущей неделе вернуться в Королевский Храм?

Молчание. Этот теневой ученик Сокола меня просто игнорировал. Молча смотрел в пустоту, будто в нашей келье стояла полнейшая тишина, на которую и реагировать не стоило. Единственное что не зевал. Это отличный способ меня вывести – просто делать вид, что я пустое место.

– Я с тобой разговариваю, дери тебя… – я уже встал, намереваясь добиться ответа, но Кречет внезапно ответил:

– А я разговариваю с Солнце-богом. А ты – мешаешь мне своим пустословием молиться. Тот факт, что принятое мной решение не получило с твоей стороны должного одобрения я понял ещё до того, как мы покинули Предрассветную башню. И, если тебе так интересно, не стал бы менять его, даже зная, сколько неудовольствия оно у тебя вызовет. – Он демонстративно осенил комнату руной Солнца, размял пальцы, прежде чем сцепить их в молитвенном жесте, и снова уставился в стену.

– Она вышвырнула нас! Если мы не…

– Мы сами себя вышвырнули, когда пошли за едой, – ответил Кречет сквозь зубы. – Лично я прекрасно понимал, что без крылатой метки, которую мне никто выдавать не собирается, вернуться в башню не смогу. – Полуденный монах вздохнул и, повторно осенив комнату руной Солнца, совсем улетел башкой куда-то в своим молитвенные дали.

Десять минут я пытался заговорить с ним, добиться хоть какого-то ответа. Предлагал сырые ещё варианты, как можно попробовать вернуться, искал лазейки – а этот кретин молчал. Молчал, бездумно пялясь в стену и считая, что это похоже на молитву. Так я и поверил. Как будто кто-то, кроме блаженных старух, вправду может молиться целыми днями.

Когда терпение моё закончилось, я швырнул в него собственной накидкой. Накидка, такое себе метательное орудие, только едва-едва задела Кречета по щеке.

Полуденный нехотя встряхнулся, поморгал, пытаясь сосредоточиться и уточнил:

– Что ты от меня хочешь?

– Если мы не вернёмся в башню…

– То такова будет воля Солнце-бога, – морду Кречета перекосило – то ли улыбкой, то ли гримасой, то ли выражением какого-то крайнего презрения. – Прекрати отравлять мой покой своими суетливыми речами и прояви хоть немного смирения. Даже переспевшее яблоко не может упасть с ветви без попущения от Солнца, а ты считаешь, что безопасность принцессы, избранной сосудом для божьих сил, зависит от тебя одного. Если ты не туг на ухо, то слышал сегодня столько же, сколько слышал, стоя под дверями Жёлтого кабинета, я: принцесса согласилась дать тебе столь желанный шанс остаться охранником в северной башне. Но неужели ты надеялся, что сам Солнце-бог пересмотрит свои привычки, заточенные под молитву и аскезу, и позволит отравлять тебе своим присутствием божественный покой с первого же дня? Прояви терпение. Не сомневаюсь, что оно будет вознаграждено.

– А если нет? – я испытующе уставился на полуденного, но тот даже бровью не повёл.

– А если нет, то такова будет воля Солнце-бога, – с упрямством осла повторил он. – Если Солнцу угодно призвать на услужение себе монахов из Королевского Храма – оно переберёт сотни, но отыщет нужных. Сложившаяся ситуация сложнее, чем привычные тебе правила Жатвы Теней. Ты призван не столько искать Тень, сколько служить Солнце-богу – поверь, у господина Дроздовика хватает власти в Новом замке, исключая заветную для нас северную башню. Стражники, с которыми ты сегодня так упорно искал ссоры, не соперники и не враги для нас, а союзники, чья лояльность станет желанным козырем. Они охраняли принцессу задолго до того, как в замке завёлся одержимый и лучше знают её повадки. А ещё соизволь вспомнить, что в башне остался Ястреб, которого при нас одарили крылатой меткой и который, я думаю, имеет право проводить нас назад в северную башню. Потрать выпавшие на твою долю часы отдыха на молитву или сон, потому что, возможно, ближе к ночи тебе придётся сменить Ястреба, который вернётся за нами.

– Ястреб. Вернётся, – повторил я, выразительно постучав себя по лбу. – Эта трусливая сова забоится покинуть этаж принцессы. Он сразу почуял, что нельзя никуда уходить.

Кречет вместо ответа поднял руку, будто предлагая прислушаться.

Я скривился, ожидая, что это очередная тупая уловка в попытке меня заткнуть, но от дверей в самом деле раздался шорох.

А спустя пару секунд Яська вломился в комнату, лупая своими совиными зенками и сонно кривясь.

– Вы чего тут расселись? – спросил он таким тоном, как будто мы его одного бросили на каких-то паршивых работах, а сами уползли по углам семки жрать и зубы скалить. – Я что, один должен там нападений одержимых ждать? А если правда явятся и драться полезут? Я у себя один, мне себя жалко одержимым на растерзание. – Яська прикрыл дверь и, волоча от усталости ноги, поплёлся к своей кровати. На его запястье болталась пресловутая крылатая метка.

Как по мне – тряпка тряпкой, шёлковая красная лента в два локтя, на которую потратили слишком много золотой нити. Какие-то руны, гербы, кругляшики и языки огня. Столько мелочей, что в глазах рябит.

– А ты чего, принцессу бросил? – спросил я, глядя, как не ценящий своей награды Яська отвязывает метку с руки и, скомкав, кидает на подушку.

– Да кому она надо. Там её дверей все шарахаются, – совун вынул из кармана яблоко и, даже о рукав не вытерев, с хрустом надкусил. – Стража раз в час пробегает на цыпочках, как лиса мимо собачьей будки, и на лестнице прячется. Даже тётка, что в башне прибирает, туда имеет право заходить раз в три дня. Даже не в покои, а просто в коридор, что у покоев – не чаще раза в три дня! Не покои, а какой-то проклятый склеп. Я там дохлую кошку нашёл, которую Снежок на случай голода в королевстве заныкал под завалом. И пыли с песком вперемешку из углов выгреб столько, что хватит заживо нас троих закопать. – Яська горько вздохнул, снова хрустнул яблоком.

Кречет, подошедший к кровати Ястреба и подобравший его метку, внимательно разглядывал ленту. Как показалось – с завистью.

– Хочешь, подарю? – вяло спросил Ястреб.

– Общество принцессы так тебя измотало? – уклончиво отозвался Кречет, с особым вниманием разглядывая тот край ленты, где были языки огня.

– Меня измотала не принцесса, а лестница. Теневая лестница. На седьмой этаж. – Ястреб демонстративно утёр со лба давно высохший пот. – Кажется, от Архипелага до Ярограда ближе, чем от этого солнечного склепа до нашей кельи. Если так нужно будет дважды в день гулять – то я лучше у Снежка лежанку отвоюю, – помолчав, он добавил: – Она по ней носится! По лестнице! Понимаете, я сначала решил, что она никуда не выходит, потому что не будь дура вверх-вниз бегать, а она бегает! Через ступени скачет, как коза!

– Ястреб! Придержи язык!

Ястреб демонстративно ущипнул себя за язык и вытянулся на кровати, притворяясь умирающим. Паяц. Паяц и никто больше. Видимо, ещё не понял, что ему тут поблажек за смешное закатывание глазок не будет.

– Принцесса Солнце говорила что-нибудь о том, когда нам выдадут такие метки? – уточнил Кречет, не спеша вернуть ленту.

– Она сказала, что таких защитников как вы её отец на Архипелаге как прикорм для тюленей использует.

– Может, порежем на три части?

Я с удивлением поглядел на полуденного. Полуденный продолжал наматывать на собственные пальцы метку, словно пытаясь поделить её на трети с точностью до ширины нити.

– Чего сделать?

– Порезать. Никто никогда не проверяет метки. Это не грамоты, которые нужно предъявлять в развёрнутом виде. Это вроде повязок личных слуг. Я видел метки принца Жаворонка и метки королевы Миронеги – их носят господин Сокол и госпожа Чистоглазка. Их можно носить приколотыми на воротник, на рукояти ножа или серпа, просто повязывать на шею или руку. Если Беркут намотает на серп обрезок, никто не станет его просить разматывать всю рукоять.

– А так можно? – опасливо уточнил я, принимая из рук Кречета ленту и примеряясь серпом. Шёлк оказался тонким – случайно надрезанная лента расползлась на два неравных куска. – Да чтоб… Ладно, будем считать, что можно.

***

Стук в дверь раздался неожиданно – спустя минут двадцать после возвращения Ястреба. Сумерки как раз сгустились до той паршивой каши, в которой я почти слеп. В нашей части замка факелы по ночам не горели, у нас, как назло, не оказалось в келье ни свечи, ни лучины. Единственным огоньком был зорч, горящий у лица Кречета – такой крохотный, что мне всё казалось, будто полуденный держит в зубах невидимую соломинку, ярко горящую на кончике.

Непривычный к тому, чтобы рядом со мной кто-то зажигал святое пламя, я косился на этот огонёк, как дурак.

Кречет повернул голову к двери. Медленно сдвинул огонёк пальцем, будто засохшую муху, повисшую на паутине, так, что он оказался на уровне груди, и двинулся к выходу. Не спрашивая, кого принесла нелёгкая, приоткрыл дверь на такую тонкую щель, что я бы в такую в жизни ни хрена не увидел, с секунду пощурился и быстро захлопнул.

Захлопнув же, с гордым видом отошёл к единственному столу, сел к дверям спиной, какой-то безмолвной молитвой создав второй огонёк, и замер, уставившись в пустоту.

– Кто там? – с любопытством спросил Ястреб.

– Единственный человек в замке, с которым я не буду разговаривать, даже если меня об этом попросит лично господин Сокол, – процедил Кречет, не поворачивая головы. – Можете спросить, что ей нужно, если хотите, но я предпочту глядеть на неё затылком.

Мы с Яськой одновременно двинулись к дверям. Дверь снова скрипнула, приоткрываясь.

Платье Весновницы в полумраке казалось чёрным, но в тех местах, где падали свечные отблески вспыхивало багрянцем, будто вымазанное кровью. Дорогая ткань. Я хоть в тканях и разбираюсь немногим лучше, чем Яська в кулачном бое, но знаю, что такие ткани, из ниток двух цветов – самые дорогие, дороже обычных крашеных. Волосы она распустила, и они лежали на плечах и груди.

На шее у неё была красная лента – та самая крылатая метка. Повязанная узлом и два края спускаются к вырезу, как у шейного платка. Или как края оборвавшейся висельной петли, подумал я, невольно отводя взгляд.

– Привет, – голос у меня прозвучал как-то слишком хрипло.

– Я с тобой сегодня здоровалась, монах, – почти ласково ответила Весновница, упираясь ладонью в дверь и пытаясь открыть её шире. Я ей это позволил.

Когда Весновница сделала шаг на порог, стало видно, что за её спиной ещё двое. Я их сразу заметил, но поначалу решил, что это стражники или более низкие слуги, провожающие Весну до нашей кельи и несущие её свечи. Но нет, не стражи. Девчонки.

Ещё две девчонки, зашедшие следом с таким видом, словно это их келья, а не наша.

Мы с Яськой недоуменно посторонились.

Весновница показалась мне старшей – на вид лет двадцати. Единственным её украшением была лента на шее и серебряная шпилька с кошачьей головой, которую она утром носила в волосах, а теперь заткнула за кружевной поясок, как игрушечный ножик.

Девчонка, зашедшая второй, при каждом шаге шуршала бархатными складками на юбке. Тяжёлая юбка, расшитая серебряными нитями, всякими звёздами и геральдическими загогулинами, и рукава с этими клятыми штуками, которые похожи на походные мешки, два пузыря в плечах, и от этого любые плечи кажутся в два раза шире. В неровном свете свечей, падающем ей в спину, мне вдруг показалось, что и плечи, и спина, и грудь у неё покрыты кровоточащими язвами – я даже дёрнулся. Оказалось – богатая, выпуклая вышивка цветущего шиповника. Казалось, руку протянешь – и можно вырвать ягоду из мешанины розовых цветов. Я невольно на вышивке задержал глаза, и оттого не сразу заметил волосы. Густую гриву тёмно-рыжих волос, спускавшихся до самых коленей, по которым вились золотые цепочки, и на голове ещё венец из живых цветов.

Я вдруг понял, какое одолжение нам сделала Солнце, явившись без украшений и в платье, какое могла носить дочка любого лавочника. И отчасти вспомнил, какого хрена я пять лет назад не узнал в девчонке со сбитыми локтями и в мешковатом платье принцессу.

Потому что принцессы должны выглядеть вот так. В бархате, двуцветном шёлке, с серебряными шпильками, цепочками и живыми цветами в волосах.

Зашедшая последней казалась самою юной – лет четырнадцати, не старше. У неё платье было попроще, серым и неброским. Выдавало, что она выше простой служанки то, что тело её обхватывал широкий кожаный пояс с две мои ладони, с золотыми заклёпками. Больше я разглядеть поначалу не смог. Взгляд мой прилип к её рукам.

Последняя девчонка несла две толстые свечи, вставленные вместо лезвий в две расшатанные рукояти от кинжалов. Воск стекал на отполированные гарды и на её смуглые пальцы. Выглядело жутко. Как будто я видел сон или какой-то нелепый обряд.

Я невольно отступил – шарахаясь всех троих. И Весновницы, которая уже успела отличиться, и этой длинноволосой, чьё платье было расшито цветами-язвами, и особенно этой последней, которая несла свечи в рукоятях.

Они выстроились между нами полукругом. Весновница кривила губы, левой рукой трогая кончик шпильки, а правой растирая между пальцев краешек своей метки. Вторая, с длинными волосами, стояла слева от неё с отстранённым видом, будто вовсе нас не видя, сцепив руки в замок. Голубые глаза показались мне пустыми, как у младенца. Третья, ставшая справа, продолжала улыбаться тихой, ласковой и совершенно жуткой улыбкой. Она была из троих самой красивой – с пухлыми губами, правильными чертами лица, какой-то странно смуглой кожей и огромными глазами. Настолько светлыми глазами, что они казались вообще бесцветными – два куска чистого льда. На шее её я заметил подвеску – золотого ворона с расправленными крыльями.

Несколько секунд всё было тихо. Мы с Яськой пялились на вошедших. Кречет, как и обещал, смотрел на Весновницу и её спутниц затылком.

– Не хочешь обернуться? – вдруг спросила она у Кречета, нехорошо сощурив глаза. – Я обещала леди показать урода.

– Так пусть же леди знают, что твои обещания стоят меньше глиняного черепка и уйдут ни с чем, – ровным голосом ответил Кречет. Я видел, что он напрягся, но оборачиваться упрямо не хотел. Девчонка со свечами издала едва слышный смешок, и полуденный тут же насторожился.

Яська, неловко переминавшийся с ноги на ногу, попытался было что-то сказать, но эти три ведьмы вдруг одновременно, как кошки, повернули к нему лица, и монах смешался.

– Чем обязаны, леди? – помедлив, спросил я, всё ещё бегая глазами.

Третья рукоять – на этот раз с настоящим кинжалом. Девчонка со свечками носила на поясе оружие.

– Ты знаешь, что к леди нужно обращаться по имени до тех пор, пока они не позволят тебе опустить формальности? – уточнила Весновница, вытаскивая шпильку из-за пояса и принимаясь крутить её в пальцах. Крошечные камушки-глазки на кошачьей голове ловили искры свечей.

– Он не может называть по именам леди, которых видит впервые в жизни, – снова подал голос Кречет. Третий огонёк вспыхнул около окна. Я с опозданием понял, что он освещает себе мутное оконное стекло, чтобы видеть силуэты пришедших.

Весновница вздёрнула брови, снова сунула шпильку за поясок и вытянула руку в сторону длинноволосой:

– Леди Аметиста Горноречная, дочь герцога Светлотвара Горноречного, сына герцогини Сапфиры Горноречной, дочери герцогини Милославы Горноречной, дочери герцогини Сладкогласы Горноречной,– она сделала паузу и с кривой усмешкой добавила:– дочери короля Огнемира Восславленного. Если хоть одного из вас научили считать до пяти в вашей богадельне – сможете понять, что Тиса сестра принцессы Солнце. Прапрабабушка леди Аметисты, Сладкогласа, была сестрой королевы Зарянки Тайной, прапрабабки госпожи.

– Уроки истории, – вдруг брякнул Ястреб прорезавшимся голосом. – Бессмысленные и безжалостные. Всегда они врываются в мою жизнь тогда, когда вообще не ждёшь.

Весна бросила на него короткий взгляд и протянула руку ко второй своей подружке:

– Леди Л’дика из Ордена Ворона, при рождении получившая в храме имя Роза и этим именем обычно представляющаяся в замке. Дочь сэра Вкорада по прозвищу Восходящий Месяц из Ордена Ворона. Она не состоит в родстве с госпожой, но отец Л’дики был побратимом сэра Дамирата и сэра Огерола. К сожалению, он погиб более десяти лет назад.

Девчонка с островов кивнула с прежней улыбкой, словно смерть отца была для неё невидимым орденом, повешенным на грудь. Я всё ещё не понимал, что они тут забыли.

– Отлично. И чем мы обязаны, леди Аметиста и леди Роза? – повторил я, сдерживая раздражение.

Они переглянулись. Их и так не самый ровный строй рассыпался. Аметиста, отвлёкшись, отошла к постели Кречета, разглядывая руну Солнца на стене. Роза прошлась вдоль стены, изучая наши пожитки, а Весновница осталась стоять на месте, глядя на нас с прежней наглостью.

– Ничего не понял, – буркнул Ястреб, беспомощно глядя на Весну. – Кто они такие? Зачем они к нам пришли?

Почему-то при взгляде на Яську Весновница как-то малость оттаяла. Перестала кривиться и ответила без прежней злости:

– А вы кто такие? И зачем вы пришли в нашу башню?

– В-всего лишь скромные слуги Солнца, которые… – попытался было отбрехаться Яська, но служанка его перебила:

– Нет уж. Цыплёнок, я не хочу тебя обижать, но вы – слуги храма, а слуги Солнца – мы. – Она обернулась на своих подружек, и я впервые услышал голос леди Аметисты:

– Я – последняя фрейлина принцессы. И да, я даю всем своё позволение звать меня просто «леди», или просто «Аметиста» – мне не жалко. – Она улыбнулась и села на краешек ближайшей кровати. – Можно даже «Тиса», если вежливо.

– Нам тоже не жалко, – встрял Ястреб. – Можешь всех звать по именам, без «господ», «святейшеств» и «благородий». – Он обернулся к смуглой девочке со свечами. – Ты с Архипелага?

– С острова Ворона, вестимо, – отозвалась она ласково. – Мой отец был побратимом отца Солнце.

– Ты служанка? Или фрейлина?

– Нечто среднее. У меня нет своей горничной – у Тисы она есть, я сама забираю себе еду на кухне и прибираю свои покои. Но и Солнце я не прислуживаю так, как это делает Весна. Я скорее компаньонка. Приношу Солнце еду и чай, иногда делю с ней трапезу. Я забочусь о Снежке – мы на Архипелаге не верим, что белые животные хуже прочих. Ещё я передаю вести от принцессы королеве и принцам и разношу её приказы. Поэтому меня ещё иногда зовут почтовой вороной. – Она улыбнулась шире, показав удивительно крепкие и белые, как у маленького ребёнка, зубы.

– Мы – настоящие слуги Солнца, – повторила Весновница, вышагивая по комнате. Заметно было, что Кречета она всё равно сторонится. – Мы были здесь задолго до вас и останемся после того, как вы, очередные прихлебатели из храма, уберетесь восвояси. Вы далеко не первые и вы, увы, далеко не последние. О, понимаю – вылететь в первый же день было бы позором. Мы вас не торопим. Новый замок любит гостей. Оставайтесь, сколько сможете. Эта келья не так уж плоха и кормят у нас отменно. Но…

– Не лезьте в нашу башню, – перебила Весновницу Роза. Она чуть отклонила руку и воск закапал на пол. – Вы здесь лишние.

– Не ухудшайте положения, ага? – Аметиста сидела на кровати, аккуратно выпутывая зацепившийся за цепочку волосок. – Нам слишком часто достаются последствия ваших «богоугодных» действий. Ваше дело – одержимый, вот и поищите одержимого. Но не надо частить в покои Сол.

– Её есть кому защищать и без ва… – начала было Роза, но тут я уже не выдержал.

Выхватив серп, я даже не замахнулся в её сторону – просто крутанул мельницу, сверкнув лезвием, а эта «дочка рыцаря» взвизгнула, выронив одну из свечей и отскочила от меня на полметра. Я расхохотался.

– Слуги Солнца! – сквозь смех пробормотал я, пряча серп в ножны и ногой отпихивая рукоять с погасшей свечой. – Кем вы себя возомнили?

Аметиста быстро встала с кровати, отошла к сверкающей на меня глазами Розе. Я же, уже сделав для себя выводы, извиняться не думал.

– Думаешь, мы шутим, теневой кочевник? – прошипела Весновница, подходя ко мне. – Если ты считаешь, что сможешь как-либо… – она осеклась, перебитая нарочитым звуком зевоты. Обернулась, дёрнулась, но глаз на этот раз не отвела.

Кречет снова зевнул – демонстративно, разевая перекошенный рот. Потом холодно взглянул на Весновницу и, уже вставая со стула, ответил:

– Я думаю, что леди, которая роняет свечи при виде блеснувшего лезвия и простолюдинка, которая визжит как резаная при виде сломанной челюсти – это смешная защита. – Он вперился взглядом в Весновницу, шагнул вперёд и служанка, опять дёрнувшись, шагнула назад. – Ты слишком много на себя берёшь, Весновница.

– И моё «слишком много» всегда почему-то меньше, чем то, что на себя берут богомольцы вроде тебя, – дрогнувшим голосом огрызнулась она. Я заступил Кречету дорогу, не давая подойти ближе.

– Иди отсюда, а? Бесишь, – буркнул я, после покосившись на леди. – Вам приказывать не смею. Оставайтесь сколько угодно.

Почему-то моё милосердное разрешение остаться их подстегнуло к уходу. Роза и Тиса, пройдя мимо меня с гордо поднятыми головами, вышли, больше не оглядываясь.

Дверь за собой не закрыли, кстати.

Я обернулся к Кречету и Яське.

– И что это было?

– Знать, – кратко сообщил Яська, падая обратно на свою кровать. – Солнце про них ничего, кстати, не говорила. Только вскользь, что есть фрейлина, которая выводит её собаку гулять. А про вторую эту, знатную, вообще ничего.

– Островная фрейлина, кстати, ничего, – задумчиво произнёс я.

– Обсудите прекрасных дам по дороге в северную башню, – пробормотал Кречет, собирая свои огоньки в горсть и освещая ими комнату у дверей. – Нужно торопиться. Попробуем вернуться в северную башню ночью – караул, думаю, сменился и новые стражи могут нас пропустить по порезанной метке. Если нет, будем искать другой способ.

– Отчего такая спешка? Разве не ты мне говорил, что время – лучший союзник? – уточнил я, выходя следом за Кречетом в коридор. Ястреб, заранее проклинающий свою любимую лестницу, ещё секунд пятнадцать копался в келье.

– А сейчас, – ответил Кречет холодно, – я тебе говорю, что явление этой доморощенной секты, состоящие в которой девчонки мнят себя истинными хозяйками Предрассветной башни в обход госпожи Солнце, есть куда более тревожный признак, чем дюжина размозженных свиных голов.

На это возразить мне было нечего.

С этими «леди» вправду что-то было нечисто.

10 – Ястреб. Про будни в замке

–Ладно. Давай так. Для начала уясни, что серп – это не оружие, а орудие. О-ру-ди-е! Не остро заточенная махалка, несущая смерть, а орудие для несения божьей воли. Вы вот волю Солнца как несете? Через эти все молитвочки, трансы, исцеления болящих, предсказания будущего… А если разобраться, так любая молитва, приводящая ко всей этой волшбе богоугодной… Ну и молитвенники эти ваши заковыристые, нечитабельные… Они же тоже это… ну… орудия. А чудеса, что получились в конце, они же при помощи орудий получились… Ты понимаешь меня?

– Прекрасно понимаю.

– Вот! И серп – тоже орудие. А, как выразился тот дурень из прислуги, убийство одержимых – результат применения орудия и несения воли Солнца. И вообще, это даже не убийство, а изгнание. Некоторых же людей по ручке серпом чик – и Тень из них выскочит. Другое дело, если человек сам слабину дал, позволил Тени с собой слиться. Таких только серпом по горлу. И изгнание Тени, и заодно казнь изменника, что переметнулся к силам тьмы.

– Похоже, ты находишь какое-то изысканное удовольствие, пересказывая мне элементарные вещей. Я всё это знаю.

– А зачем тогда того ублюдка защищать полез?

– Не ублюдка, а лишь не отягощённого излишками знаний скотовода – это раз. Ты, взрослый уже мальчик, мог бы и терпеливее относиться к грубости прислуги – это два. Сам ведь прекрасно знаешь, как бывает тяжело людям смириться, что кто – то из их родных был одержим, особенно если одержимый понимал своё положение и осознанно не хотел отказываться от Тени – это три. Неудивительно, что тот бедный скотовод трепыхается и силится доказать, что Вечерний корпус проявил халатную жестокость к его брату. И по отношению к Тени ваш серп всё-таки оружие – это четыре.

Раздалось обиженное кряхтение.

– С вами спорить – что с эхом ругаться. Сидите, чистоплюи, все в алом, изгоняете раз в столетие одну маленькую Тень и носы задираете. А как мы, всю грязь и кровищу разгребающие, так сразу убийцы и уроды.

– А вот злиться не надо. В Полуденном корпусе бывал одержимым чуть ли не каждый десятый. Мы – лакомая добыча для Тени, ведь в отличии от вас не носим на себе серпов из священного серебра, защищающего от любой скверны. Тень не может, покинув одержимого, вселиться в кого-то из Вечернего корпуса, сколько бы пороков вы не таили в своей душе, а вот у нас нет абсолютной защиты. Так что да, из нас, беззащитных и мирных, не выйдет для вас существенной подмоги: мы можем лишь шелуху за вами прибирать, вычерпывать озеро кружками. А ведь сам понимаешь, мы даже не обязаны это делать. Мы предотвращаем одержимость, а не боремся с ней. Но всё равно помогаем вам, всё равно принимаем на себя готовых к покаянию одержимых. Так что не надо говорить, будто другие монахи вас не ценят и не понимают сути вашей работы и изгнания Теней вообще. Ценят и понимают. Но у каждого своя роль. Вы – опора и защитники верующих, мы – основа и хранители знаний.

– А мы кто? – не выдержав, подал я голос из-под стола, с раздражением косясь на ноги замолкших монахов – спасибо, что хоть под нос мне свои ступни не сунули, коллеги дорогие.

Я, конечно, очень люблю своих коллег, Берю и Кречета, а за последние две недели и вовсе к ним прикипел, как к родным, но они меня в некоторых вещах совсем не понимают и непониманием этим огорчают почти до слёз.

Понимаете, когда ночью с Солнце дежурит Беркут, мы с Кречетом с утра пораньше приносим ему завтрак, кормим, поим чаем, после чего с добрыми напутствиями отправляем спать, потому что Беркут – воплощение ответственности. Во время ночных дежурств он не смыкает глаз, трепетно ждёт явления одержимого и шатается по комнате принцессы, мешая ей спать.

Когда дежурит в ночь Кречет, я всегда с вечера оставляю ему перекус и проверяю, есть ли в лампах масло, чтобы он мог спокойно бодрствовать за своей ширмой. Хотя вот Кречет может и вздремнуть на дежурстве, у него для этих целей кресло у окошка облюбовано, но спит полдник чутко, лучше его не трогать. Когда мы с Берей, возмущённым, что он вот такой ответственный всю ночь бдит, а наш «красавчик» дрыхнет, решили ночью устроить ложную тревогу, мы были неприятно удивлены. Мы как можно более зловеще открыли дверь, коварно изобразили скрип лезвий (Беркут скрипел серпами, я – кончиком писчего пера по старой подкове) и начали провокационно красться в темноте, не представляясь и зловеще порыкивая. Из-за общей дурости ситуации порыкивание наше как – то больше походило на похрюкивание. Первые несколько секунд ничего не менялось – Солнце не отреагировала, Кречет всё так же сладко сопел со своего кресла, а потом в нас полетели стулья.

Оказалось, мы напугали Кречета, он проснулся, услышал странное копошение у дверей и решил, что обережную молитву лучше читать после того, как враг окажется закидан мебелью. Мне повезло: в меня не попали. Беркуту же прилетело прямо по лицу – да ещё самым паскудным стулом в комнате, у которого обитые железом ножки. На возмущенные визги Беркута, истекающего кровью через щёку, проснулась Солнце, тупо нас осмотрела, полным страдания голосом изрекла «Опять все трое сидите здесь, ну что вы за люди!» и легла спать дальше. Беркут пытался с ходу пожаловаться, что Кречет ему разбил лицо стулом. Солнце сквозь зубы призвала Кречета добить источник ночного шума в лице нашего вечурика, и захрапела до того демонстративно, как никогда не смог бы храпеть вправду уснувший человек.

Но это всё детали.

Я, как уже говорилось, сова. Настоящая, чистопородная, единственное что лицо за спину выворачивать не умею. Если я дежурю в ночь, то я до пяти часов утра самый порядочный охранник в мире. Я честно высматриваю опасность, поправляю принцессе одеяло и даже иногда повторяю по книжечке, которую мне дал Кречет, молитвы против Теней. Но в шесть часов я, вопреки всем потугам бодрствовать, засыпаю. Где-нибудь на полу, в обнимку с белой чудо-собакой. Часов в семь-восемь обязательно приходят на дежурство Кречет с Беркутом, слушают мой храп, после чего начинают громко сетовать, что я сволочь и не могу выдержать ночное дежурство. Мой сон они даже не пытаются беречь – нагло об меня спотыкаются, чавкают и болтают у меня над ухом. Рано или поздно я этого не выдерживаю и, совершенно не выспавшись, иду досыпать вниз, в нашу келью. И это если меня отпускают и не гонят по поручениям вроде «иди расспроси стражу, было ли что подозрительное!». Ещё обычно добавляют, что раз я сплю на дежурстве, то должен часы своего сна отработать. И ведь не поспоришь!

– А вы – уборка и кухонные творцы, – ласково ответил Беркут, легонько пиная меня в колено. – Вставай давай.

Я, кряхтя, выбрался из-под стола под призывное звяканье ложечек о края чашек с чаем.

Оказывается, даже Солнце уже встала. Мрачная, бледная, с синими кругами под глазами, она восседала как раз за тем столом, под которым я почивал, забравшись с ногами в высокое жёсткое кресло, обитое грубой зеленоватой тканью. У неё в быту были замашки истинного полдника, которые любят грубые ткани и жёсткие ложа, и почему-то считают, что через нарушения сна можно приблизиться к Солнцу. Чистый бред. Я через нарушения сна от Солнца только отдалялся. Если бы я нормально высыпался и не пропускал послушаний – я бы тут вообще был старшим, каким-нибудь шестирунным монахом.

Поверх ночной рубашки принцесса была закутана в накидку Беркута с нашивками Вечернего корпуса. Сам хозяин накидки кушал булочку и запивал молоком, от которого его чёрные усы покрылись частым белым бисером. Кречет, сидящий рядом с принцессой, щедро зачерпнул ложкой из горшочка с мёдом и принялся помешивать этой ложкой в пузатой чашке. Сильно пахло какими-то травами, которыми явно разбавили привычный утренний чай.

– Не хочу я никакого чаю. Тем более с мёдом, – вдруг заканючила принцесса, даже не поздоровавшись со мной. Я, удивлённый таким внезапным отсутствием внимания, чуть мимо стула не промазал, со второго раза кое-как усевшись между Беркутом и Солнце. На тот самый стул, которым Беркуту неделей ранее разбили лицо.

Кречет смерил принцессу взглядом палача, слушающего нытьё уже взошедшего на эшафот разбойника и убийцы. И хладнокровно бухнул в чашку ещё ложку мёда.

– Это завуалированный приказ позвать Медуницу?

– Не-е-ет.

– Вы желаете посетить храмовую больницу нынче днём?

– Не-ет, – повторно всхлипнула Солнце, утирая тыльной стороной ладони текущий нос.

– Из трёх вариантов два исключили. Остался чай с ромашкой и мёдом. Пейте, ваше высочество.

Солнце покосилась на Кречета с какой-то дикой смесью ненависти и благодарности и, послушно придвинув к себе чашку, сделала большой глоток.

– Слишком сладкий.

– Ничем не могу помочь. Хотите, сложу с себя обязанности лекаря и схожу за Медуницей?

Солнце вместо ответа оглушительно чихнула, потом зашлась в приступе лающего кашля и, уже не возражая, почти залпом осушила чашку, придвинув Кречету пустую посудину с разводами мёда на дне. Оно и понятно. Капризы капризами, а как горло драть кашлем начнёт – тут не то, что пересоложенный чай, тут кислое молоко с луковым соком будешь пить и радоваться, если помогает. Полдник молча начал подливать заварку.

Пока Кречет отходил к камину за кипятком, Солнце, посвистывая через заложенный нос, попыталась налечь на булочки. Откусила от одной, пожевала, тщетно попыталась проглотить, но больше давилась. В итоге с полными слёз глазами сплюнула себе в ладонь кусок обслюнявленного теста и отдала не брезгливому Снежку.

– Что, – сочувственно спросил я, подпирая голову рукой, – хуже стало? Уже и глотать не можешь?

До сих пор считаю, что Солнце заболела в знак протеста. Сначала мы даже думали, что она прикидывается заболевшей, чтобы нас выкурить из своей комнаты, но так изображать чихание, кашель и полный нос соплей не смогла бы никакая актриса. Про лихорадку ничего сказать не мог. Солнце всегда была ненормально горячей.

– Я-я-яся-я! – Солнце, кашлянув, протянула ко мне обжигающе горячую ладонь и погладила по волосам. – Какой ты тёплы-ый, – и снова зашлась в приступе кашля.

Я тоже покашлял с ней за компанию. Больные с рождения лёгкие позволяли мне издавать простудные лающие звуки в любое время и в любом месте, безо всяких позывов и простуд. Кречет, которому я о тонкостях своего здоровья не отчитывался, смерил меня убийственным взглядом. Во взгляде этом было явное обещание убить меня стулом, если выяснится, что Солнце заразилась от меня.

Интересно, поменялось бы у этих чудаков мнение на мой счет, если бы я рассказал, что именно привило мне «совиный» режим? Будучи мелким и в меру милым созданием, ещё не имевшим чести полежать под ножом нашей Светломыслы, я маялся от еженощных приступов боли в груди, с кровавым кашлем и удушающими спазмами. Так боялся задохнуться и помереть, что криками будил весь дом, а боль и удушье отступали только под утро, когда я и привык забываться тяжёлым сном. Потом, конечно, научился терпеть, не плакать и не кричать, чтобы не попадало от папаши. Молча лежал до самого утра в постели, сжав зубы и изредка сплёвывая красные сгустки.

Умение терпеть боль я принёс с собой в Королевский Храм, и лет до десяти никто даже толком не знал о моей болезни. Ну, простужается часто. Ну, кашляет порой. Ну, болезненный немного мальчик. Было бы чего со мной возиться!

А потом терпеть стало невозможно. Я помню, как медленно гасли краски вокруг меня, как немели руки и как постепенно я заваливался, заваливался, заваливался, и наступила темнота. Меня привели в чувство, и старый Сыч, бледный, с кожей цвета молочной сыворотки, меня тряс за руку и повторял «Почему ты не говорил? Почему ты никому не говорил?».

Меня каким-то чудом спасли – то ли умениями Светломыслы, то ли силами старого Настоятеля, который лечением тоже промышлял. Сейчас я даже особо не жаловался ни на что.

Только вот по ночам спать не могу. Слишком привык, что ночью – кашель, боль, удушающие спазмы. Время болезненной бодрости.

В груди что-то неприятно кольнуло. Я поспешно подтянул к себе чайник с заваркой и прямо из носика сделал огромный глоток. Горькая и горячая жидкость привела меня в чувство.

Вспомнив утреннюю перепалку про серпы и прочие орудия, я с опозданием уточнил, из-за чего был сыр-бор. Оказалось, два года назад брат местного скотовода поддался Теням и стал одержимым. Поначалу был вполне безобиден – только обнаружил в себе склонность к воровству колбас из замковых погребов. А потом был пойман за руку поварихой, что эти колбасы вешала, получил от неё обличающую отповедь и совсем потёк крышей. Точнее, попытался забить повариху насмерть своим трофеем. Женщина оказалась крепче, чем палка кровяной колбасы, которой орудовал одержимый, а потому выжила и донесла вечурикам. Вечурики приехали в замок, встретили яростное сопротивление от одержимого, кое-как его скрутили и начали изгонять Тень. Одержимый бесновался, выл и одержимости не признавал. К исходу третьего часа истёк кровью под серпами бравых вечуриков, среди которых, к несчастью, был Беркут.

Брат убитого с первого взгляда опознал приметного полукровку и принялся вопить. Мол, брата сгубили, ублюдки, небось знатных людей, которые денег в жреческий карман отсыпают, так нормально спасаете, а простолюдина зачем спасать, вы их режете, как свиней. Беркут уже было драться полез, да Кречет ему не дал отстоять честь Вечернего корпуса: почти на руках унёс нашего воителя с поля боя. Брат убитого на драке тоже не настаивал. Он растерял свой пыл после первого же вяка от полдника: перепугался морды нашего красавца и убежал прятаться на скотном дворе.

Я обвёл своих коллег внимательным взглядом. После ночного бденья по плану был часовой обход Предрассветной башни. Тот, кому выпадало несчастье дежурить утром, оставался с принцессой, в её покоях, а двое других шли прогуливаться по башне. Высматривали всякое подозрительное и неблагообразное. По завершению «дозора» ночной страж шёл отсыпаться, а второй дозорный шёл выполнять придуманные начальством задания. Беркут шушукался со служанками, называя это непотребство «сбором сведений о происшествиях в замке». Кречет обычно таскался по замку, изучая новые галереи и комнаты, чтобы лучше ориентироваться. Я, как правило, спал. Ну, иногда гулял со Снежком.

Если моя память мне не изменяет (а память у меня верная и никогда мне не изменяет), сегодня утром с Солнце должен остаться Беркут, хотя…

Кречет, казалось, колебался. Всем было ясно, что продлевать моё утреннее дежурство почти бесполезно – я через час обратно усну. Ещё всем было ясно, что Беркут из нас троих самая паршивая сиделка для принцессы. Вечурик просто игнорировал, что Солнце простужена, уверяя нас с умником, что Солнце-богу не грозит помереть по такой прозаичной причине.

Лучше бы, конечно, с ней остаться кому-то из нас двоих, а не этому бравому борцу с Тенями.

Бравый борец с Тенями, сонный, будто всю ночь простыни перестирывал, клевал носом над кружкой с молоком и пытался пальчиком снять остатки пенки.

– Беркут.

Полукровка вздрогнул, невольно обмакнув палец в молоко. Да я и сам чуть не поперхнулся булочкой, услышав такой оклик.

Подняв глазоньки, мы с моим коллегой из вечуриков узрели мрачного Кречета, который успел возвыситься над столом во весь свой рост. Перекошенный в жуткой полуулыбке рот, мутные глаза, глядящие на Берю с трогательной внимательностью, с какой обычно рассматривают торчащий под кожей занозу, готовясь его выдернуть. Ещё и хмурится, и от хмурости своей весь покрывается злыми морщинами. Ей-богу, если бы Креча не был таким стеснительным и не прятал такую «красоту» то за воротник, то под шарф, он мог бы смело тиранить своей мордой каждого второго человека в подлунном мире. Да ещё и тон этот, явно перенятый у старины Сокола. Жуть какая-то.

– Следи за принцессой. Напоминай ей постоянно пить горячее и немедленно зови Медуницу, если госпожа соизволит принять помощь нормального лекаря. – всё тем же ледяным, королевски – жреческим тоном произнёс Кречет. – Ястреб. Умывайся и пошли дозорить.

Я лишь фыркнул. Весь соколовский пафос у Кречета растерялся, стоило произнести это дурацкое «дозорить», подцепленное у Беркута.

Послушно доковыляв до тазика, я щедро плеснул себе в лицо воды, намочив заодно и волосы у самого лба, и вернулся за стол. Попутно приходилось неприлично сморкаться себе в рукав, потому что вода затекла в нос и в нём нещадно свербело.

– Утренний корпус к заступлению в дозор готов! – в меру бодро отчеканил я. Кречет посмотрел на меня сверху вниз, как на совсем тупого, горько вздохнул, но к порядку призывать не стал.

– Валите уже, – махнул на нас рукой Беркут, делая какую-то теневую смесь из своего кипячённого молока и отобранного у Солнце травяного мёдочая. Меня аж передёрнуло. С детства не выношу молока, а уж когда его чем – то разбавляют…

Беркут, будто провоцируя меня на приступ рвоты, с самой блаженной улыбкой отпил получившееся месиво.

От созерцания того, как мой вечерний коллега травит самого себя, меня отвлёк раздавшийся откуда – то с потолка голос:

– Ястреб. Идём.

Откликнувшись на голоса свыше, Ястреб задрал лицо вверх, бегло кивнул затерявшемуся головой где-то возле потолочных балок Кречету и бочком начал отступать к выходу. Принцесса, шмыгая носом, провожала нас полными мировой печали и бесконечного безразличия глазами. Беркут, вместилище ответственности, стоило нам только начать двигаться в сторону выхода, молнией вскочил со стула, лёгким и почти незаметным движением выхватив серпы. Один привычным жестом закинул на плечо, вторым вдруг легко смахнул чашку с молочным мёдочаем. Краешек острия серпа ловко подцепил ручку чашки, кончиком упёршись в сине-красный бок. Теневой любитель выпендрёжа… Издевательски подмигнув нам, Беркут прямо так, не снимая чашки с серпа, продолжил чаепитие. Чашка не падала, по крайней мере, пока Беркут держал серп горизонтально. Я скорчил ему как можно более отвратную гримасу и тихим бликом метнулся за дверь.

– Что, опять без молитвословов дозорить? – разочаровался я, глядя на пустые руки Кречета. – Может, стражника себе возьмём? Или хоть левый серп у Беркута? – полдник молча поправил нетипично широкий воротник накидки, скрыв лицо почти до скул и размашистым шагом двинулся по коридору: – Нас убьют из-за твоей любви искать одержимых с пустыми руками! Давай хоть серебряных вилок с кухни украдём, будем ими одержимого тыкать, если поймаем!

Кречет издал звук, похожий на смесь хрюканья, кряканья и всхлипа.

Ну конечно, зачем нам книжки, серпы и прочие орудия несения воли Солнца? Мы ж такие могучие, с ума сойти. Заноза в заднице всего Утреннего корпуса, который до сих пор не может третью руну получить и снять табу на убийство мух (а также комаров, ос, клопов, мелких птиц и даже бешеных животных, пытающихся меня загрызть), и местный чудик, который мнит себя зазубрившим все молитвы наизусть, но у которого рун всего пять. На этом моменте я споткнулся мыслью, словно впервые задумавшись, откуда у Кречета руны.

Пять штук. Не так уж и много. До звания младшего жреца нужно ещё четыре и благословение Сокола на ношение гривы. Но учитывая, что Кречет уж точно не присутствует на службах в первых рядах… и совершенно точно не ведёт бесед с прихожанами… и в школе он тоже совершенно точно не преподаёт мелким грамоту… небесное светило мне в глаз, а откуда он вообще руны-то берёт? Кречет же вроде ничего не делает – только шастает по тёмным коридорам и молится по таким же тёмным углам.

Девиз полдников – «всё другим, ничего – себе». Руны им дают за помощь ближним. Кому эта нелюдимая зараза там уже напомогала на пять полноценных рун? Не за выслугу же лет!

– Креча! – я с трудом обогнал полдника и задом наперёд, надеясь ни во что не врезаться, засеменил перед ним. – А за что у тебя руны?

Кречет меня наградил почти что жалостливым взглядом.

– За службу Солнцу.

– Служба Солнцу – это обобщение. За какую работу?

– В Полуденном корпусе не дают рун за усердную работу по уборке навоза на скотном дворе. Не меряй на нас порядки своего корпуса.

А вот это было почти обидно. Настолько обидно, что я невольно споткнулся и с размаху уселся на каменный пол.

Свыше раздался тихий, свистящий вздох и меня, как ребёнка, вернули в вертикальное положение, потянув за плечи.

– Так в Утреннем корпусе тоже за уборку навоза рун не дают. Если бы давали, я бы был жрецом, – брякнул я, пытаясь снова пробежаться перед Кречетом задом наперёд, но тот отеческим жестом развернул меня лицом вперёд и мягко подтолкнул в спину. Мне аж неловко стало. Всё понимаю, я маленький, он вон какой здоровенный, но нечего со мной так покровительственно обращаться.

– Просто высматривай Тени.

– Так Тени или одержимого?

– Хотя бы Тени. Меня не покидает ощущение, что мы тут вторую неделю задарма едим королевский хлеб.

Как назло, Кречет и не думал быстренько пройтись по лестнице, меняясь кивками со стражей на этажах, и отпустить меня в келью досыпать. С бесполезным усердием он водил меня по этажам, щурясь на углы, и конца-края этому дозору видно не было. Высматривать какие-то несуществующие Тени было просто невозможно. День выдался пасмурным, всё вокруг было серым и унылым, тени, казалось, были везде, равномерно размазанные по мирозданию, как масло по хлебушку. Хотелось смыться, но я прекрасно понимал, как раскудахчется Кречет, если я начну отлынивать от дозора.

Я уже клевал носом, почти засыпая на ходу. С Беркутом во время дозора хоть языком почесать можно, если с нужной стороны подобраться, а с этим…

– Ну вот первая руна у тебя за что?

– Ни за что. Незаслуженная награда, данная милостью господина Сокола. Считай, что за красивые глазки.

– Ага, за красивые. Точнее – за косые, – не удержался я. – За косые глазки, за косую морду. Калечье правило, да? Полдники жалостливые, этого у вас не отнять.

По калечьему правилу жрецы порой давали незаслуженные награды монахам, перетерпевшим горе: овдовевшим, похоронившим ребёнка или оставшимся калеками по воле судьбы. Утешалочка такая: мол, чтобы легче было смириться с увечьем, дадим-ка бедняге лишнюю руну.

Кречет остановился, ссутулился и осторожно выглянул из-за своего высокого воротника. Глаза у него были несчастные.

– Прости, – поспешно выпалил я, поднимая руки в знак капитуляции. – Я не это имел ввиду. Ты же не калека – не слепой, не глухой, не хромой. Я чепуху ляпнул.

– Первая руна у меня за паломничество. Я пешком дошёл от Огероха до Ярограда, и весь путь проделал в голодовке, в молитве, в уповании на Солнце-бога, – в голосе у полдника звенело презрение.

– Ого! – выражать восхищение, когда уши горят от стыда и хочется провалиться сквозь пол, было немного трудно. – А вторая за что?

Кречет выждал гадкую паузу, не двигаясь с места и глядя на меня с прежней обиженной злостью.

– А вторая по калечьему правилу. За то, что морда у меня косая, а полдники – жалостливые, этого у нас не отнять, – и, отвернувшись, зашагал дальше.

– А третья?

– Тень.

– Ты изгоняешь Тени молитвами? Тебя поэтому на других послушаниях не видно?

– Тень! – повторил Кречет с напором, останавливаясь и указывая куда-то вперёд и вправо.

Я в него почти врезался. Неуклюже отскочив в сторону и заозиравшись, я с трудом различил добычу нашего умника – хорошую такую Тень, блёклую, оголодавшую. Она лежала на стене, едва-едва угадываясь в пасмурной хмари дня и показалась мне почему-то женской. Обычная такая Тень – мягкая, нестрашная, неподвижная, только вот отбрасывать её некому. Коридор пуст.

– Беркута позвать? – неуверенно спросил я. Мы уже спустились на четвёртый этаж. Бежать обратно на седьмой страшно не хотелось.

– Думаю, ты не успеешь, – Кречет медленно пошёл вдоль левой стены, сокращая расстояние до Тени. Та, почуяв добычу, упала, смешавшись с тёмными красками пола, и лишь едва различимая рябь выдавала, что она ползёт к полднику.

Кажется, он даже не успел произнести первое слово молитвы, когда Тень, как обжёгшаяся, метнулась ко мне. Бликанула перед глазами, как вспышка, если вспышки могут быть серыми, пыльными и подогнанными формой под человеческий силуэт.

Дыхание на секунду спёрло, будто в лицо мне дохнуло ветром, Кречет дёрнулся, даже, кажись, крикнуть что – то успел, но я его перебил.

– Ы-ы-ы-ы! – взвыл я в лицо опасности, выставляя вперёд руки и отмахиваясь от Тени, как от надоедливой торговки.

Знаю я, почему она на меня кинулась. Это мне наказание – за бестактное отношение к братьям нашим большим в лице Кречета, за старые неявки на службы, за трусость, за вечное хамство. Особенно за Кречета было обидно – надо ж было ляпнуть про это калечье правило! У самого-то вторая руна по этому самому калечьему правилу, по болезни, вопреки которой я старался работать – а всё равно ляпаю. Что ж я, в самом деле, к этому полднику прицепился – ему, чай, и так несладко, и про то, что у него морда кривая, ему окружающие забыть не дают и без моего участия.

Тень, охреневшая от силы моего покаяния, бросилась прочь – я погнал её к выходу с этажа. Моё раскаяние, облечённое в монотонный звук «ы-ы-ы», разносилось по пустому коридору, отдаваясь красивым эхом. Тень пыталась смешаться с полом или стеной, слиться с хмарью, но я её настигал и упрямо гнал взашей, топал на неё ногами, махал руками и выл, как прищемившая хвост собака.

Наконец-то она сбежала в приоткрытое окно и окончательно потерялась. Я с чувством собственного превосходства перегнулся через подоконник, ещё раз выкрикнул «Ы!» и захлопнул окно.

Кречет стоял у той же стены. Перекошенная морда оставалась бесстрастной, но вот по тому, как полдник сгруппировался, будто ожидая атаки, было ясно, что привычное хладнокровие ему изменило.

– Надо было каких-нибудь слуг позвать, чтобы они видели, как мы Тени гоняем из башни, – посетовал я, вздыхая. – А то сейчас поди докажи, что Тень вообще была.

Кречет молчал. Он заставил себя опустить руки, встать ровнее, но отвечать мне даже не думал. Да ладно уж отвечать – он с места двигаться не собирался. Даже когда я поспешно зашагал обратно к лестнице, он не шевельнулся. Просто стоял и смотрел, правда, уже не так обижено.

Я, остановившись, уставился на него в ответ. Партия в гляделки? Да пожалуйста! Словно я не знаю, что у тебя косой глаз слезится и ты им будешь вынужден моргнуть хотя бы через пятнадцать секунд.

Кречет, однако, продержался полминуты.

– Ну и чего ты на меня уставился, большой брат? – поинтересовался я. – Ищешь признаки одержимости? Можешь не таращиться, Тень меня не схватила. Это я её чуть не схватил.

Кречет наконец моргнул, его перекошенный рот дёрнулся в странной гримасе.

– Я заметил.

– Тогда чего смотришь? – не понял я.

Кречет снова затих на полминуты, прежде чем породил просто гениальный ответ:

– Тень пыталась в тебя вселиться, между прочим.

Я не смог сдержать смешка.

– И она была крупной, – добавил полдник, возобновляя шаг. – Я отчётливо видел, что она на тебя кинулась. Думал, придётся читать над тобой молитву или ждать, пока ты сам прочтёшь покаянную, но…

Я в ответ фыркнул. Покаянной молитвы я даже наизусть не знал. И одержим Тенями я ни разу в жизни не был. В мои ночные вылазки Тени частенько пытались меня схватить, если мне хватало мозгов покинуть территорию Королевского Храма, но тут ключевое слово «пытались». Они прыгали на меня из мрака, пробовали вцепиться, но всегда оказывались побеждены в течении нескольких секунд.

– Да ну. В жизни на себя Тени не цеплял. Я их, наоборот, порой гонял.

– Что значит «гонял»? Что ты вообще устроил? – каким-то беспомощным голосом спросил Кречет, глядя на меня сверху вниз.

– Я прогнал Тень из башни.

– Но Тени не прогоняются, если за ними просто бегать и махать руками!

– Как – нет? Очень даже прогоняются. Может, ты неправильно руками машешь? Надо по часовой, а ты против?

Это я уже на самом деле паясничал.

Защищаться от Теней меня научили ещё когда я был маленьким. Старый наш Настоятель и научил. Объяснял мне, что Тень – они ничтожество по своей сути, эхо чьей-то оборванной жизни, не лезвия, бьющие в спину, а лишь звук металла, заставляющий этого удара ожидать. Тень сама по себе ничем не опаснее воды, огня или зимних морозов. Вода тоже несёт смерть, если человеку хватит мозгов попытаться переплыть без лодки Светлое море, и огонь смертоносен, если его поселить не в очаге, а на собственном одеяле. С Тенью та же ерунда – она без одержимого, без своей оболочки, ничто. Ну, выпрыгнет, ну, ткнётся в меня, как собака в закрытую дверь, ну попытается дверь моей души своей чёрной лапой поддеть – толку с этого, если я дверь не открою, не будет.

Настоятель говорил, что Тень уходит, если её покормить своим грехом, понять, почему она к тебе вообще притащилась. Не надо её ни бояться, ни встречать злобой или гневом. Достаточно знать, что ты сделал не так, где у тебя рана, пахнущая свежей кровью и запахом привлекающая нечисть.

Вот я сегодня опять уснул на дежурстве и нагрубил Кречету. Вполне себе грехи, поэтому Тень кинулась ко мне, а не к полднику.

Если дать Тени своих грехов, если мысленно крикнуть ей в лицо «Грешен я, и без тебя грешен, видишь, сколько во мне тёмного и злого, куда ещё тебя добавлять?», то Тень сбежит в ту же секунду. Кающиеся и осознающие свой грех Теням отвратительны, и я могу эти Тени гонять, мысленно перечисляя свои грехи.

– То есть ты просто мысленно каешься в том, что недавно сделал – и Тени начинают тебя бояться? – недоверчиво переспросил Кречет, когда я ему свой способ тюкать Тени пересказал.

– Ну да. Нас так старый Настоятель учил. А ты что, так не делаешь?

Кречет помолчал, будто бы пытаясь придумать ответ повежливей.

– Ястреб, а ты никогда не задумывался, что не все люди могут за пару секунд осознать себя грешниками, мысленно раскаяться, нет?

– Все – конечно, не могут. Могут только монахи, – серьёзно ответил я. Кречету мой ответ не слишком понравился. Он как-то смутился, глаза отвёл. – Да ладно тебе. Каждый спасается, как умеет. Беркут священным серебром обвешался, ты молитвы умные знаешь, я, вот, настолько жалкий и грешный, что мной даже Тени брезгуют лакомиться…

– Сколько тебе лет?

Я ответил не сразу. Стало почему-то стыдно и захотелось соврать, что мне четырнадцать – и рун у меня мало не потому, что я тупой, а потому что я юный и зелёный, просто не успел ещё себе этих рун набрать. Невысокий рост всегда был моим подспорьем в таких враках. А начинающие проклёвываться усы – врагом, выдающим приближающуюся зрелость.

– Шестнадцать, – с трудом заставил я себя сказать правду.

– То есть, ты младше принцессы Солнце.

– Мне зимой будет семнадцать!

Кречет ничего не ответил, и некоторое время мы шли молча. Голос он подал только на лестнице.

– Не могу понять, почему Сокол и Чистоглазка не дают тебе новые руны. Это редкий талант – это почти образец монашеской жизни – уметь отпугивать Тени не серебром и не молитвой, а одним только раскаянием, не облечённым в форму скорби и плача. Понять бы, в чём тут секрет…

– В махании руками по часовой и особой ноте, которую надо брать, пока воешь «ы-ы-ы», – подсказал я зловещим шёпотом. Кречет со вздохом махнул на меня рукой, продолжая рассуждать вслух:

– С другой стороны, ты верно делаешь, что не соглашаешься обсуждать свой успех. Любое чудо, данное нам Солнцем, хрупко. Злые мысли гасят пламя в руках лучших жрецов, а попытки понять, чем ты лучше других, сбивают с трансового полёта…

– Трансовый полёт? – непонимающе переспросил я, не совсем улавливая полёт чужой мысли.

– Да. Знаешь, среди детей нередки таланты подлинных огненосцев – простословные и краткие молитвы юных сердец, сказанные с истинной верой и заведомой благодарностью, находят быстрый и лёгкий отклик. Зажигаются сами собой свечи, освещаются тёмные комнаты, а сами молитвенники, бывает, поднимаются в воздух, словно тела их становятся легче пуха или солнечные лучи для их ног подобны каменным ступеням. Постепенно эта способность гаснет. Принято считать, что стачивается с возрастом – налипают грехи, смывается благодать. Это весьма наивные суждения. Человеческая душа – не узкий короб, куда влезет не более сорока свечей, и грехам вовсе не приходятся «освобождать место», выбрасывая прежние успехи. Дело лишь в отношении. Гордыня своим даром – вот что губит огненосцев, забывших, что вся сила именно что дар, милостиво отмеренный Солнце-богом, а не их личная заслуга и повод задирать нос. Особенно хорошо связь отношения к дару и проявлению дара видна в «становлении на лучи», в трансовом полёте. Стоит лишь задуматься, чем ты лучше других, почему тебе позволено приблизиться к небу на несколько лишних шагов – и вполне можно заиметь счастье грохнуться оземь.

– Ибо принимаем дары твои, не давая им цены и не мысля, чей дар больше, – негромко процитировал я, поводя плечами и старательно скрадывая зевоту.

– Да. Ты правильно заметил – у меня для моих лет действительно много рун. И я всеми силами стараюсь не заострять хотя бы собственного внимания на том, откуда они и за какие заслуги. Есть – и хорошо, выписывают новые – значит, в милосердии своём не гнушаются меня одаривать честью их носить. А если начать смаковать причины – боюсь, шестую руну я получу в лучшем случае лет через двадцать, и то, за выслугу лет.

Где-то там, в самом начале разговора потерялась похвалу мне любимому и замечания, какой я особенный и хороший. Прекрасный мог бы быть повод возгордиться, не будь я радостным полудурком, перепрыгивающим на всякие мелочи с полпинка.

– А тебе самому сколько лет?

Кречет был длинным и изуродованным сколько я его помню. Я даже не мог назвать приблизительного возраста – он всегда был взрослым, подростком и уж тем более ребёнком я его не помню. Или помню, но не узнаю – поди его запомни, если в свои лет двенадцать-пятнадцать Кречет был нормального роста и без шрамов.

Не, всё – таки ему было на вид не больше тридцати – руки выдавали, руки молодых всегда отличаются от рук взрослых дядек.

– Двадцать… – невнятно пробурчал он.

– Двадцать – сколько?

– Без сколько. Двадцать.

Я лишь присвистнул. Нет, конечно, Кречет – не первый богатый на руны малолетка, с каким я имею дело. Взять того же Остролиста – тринадцать рун к двадцати девяти годам. Беркут, в целом, тоже с натяжкой считается – в девятнадцать лет иметь четыре руны не так уж плохо. Говорят ещё, что Дроздовик, Настоятель вечуриков, собрал все девять рун уже в двадцать три года и сразу перешёл в жрецы. Правда, про Дроздовика вообще много чего говорят, особенно на кухне Утреннего корпуса. Он у нас и двуверец-еретик на словах, тайком Луне поклоняющийся, и друг всех бродяг, некогда помогавший общинам бегать с места на место, иногда даже оборотень, перекидывающийся рыжим крылатым волком. Отдельные личности говорят, что Дроздовик убил предыдущего Настоятеля своего корпуса и заодно, чтоб не бесил, прищучил нашего предыдущего Настоятеля. Не знаю, как он смог прищучить Сычевока, который замёрз на берегу реки: разве что стоял рядом и дул на замерзающего деда во всю силу лёгких, чтоб тот скорее околел.

А уж истории про то, что у Дроздовика там когда-то был девушка, или жена, которую убили одержимые и он с тех пор совсем больной и готов перебить все Тени мира – это почти классика.

Так вот, для своего возраста у нашего «красавца» был ударный результат. Пять рун к двадцати годам – это ж можно рассчитывать к тридцати быть целым жрецом.

Мне вдруг стало невероятно стыдно. Сказал бы – завидно, да зависти вроде особо не было, только стыд, что я ленивая задница, который провёл в корпусе восемь лет и не смог продвинуться дальше самой низкой ступеньки. Конечно, даже у нас хватало в корпусе шестнадцатилетних, у которых было только по две руны, но эти и провели в корпусе от силы год-полтора.

– И всё же, я не понимаю, почему тебе не дают третью руну, если ты…

Я перебил Кречета, не став дослушивать очередную похвалу:

– Я ленивый, безответственный, опаздываю на службы, не уважаю жрецов и вечно творю какую-то дичь. Я должен Чистюле спасибо сказать, что она не дала меня выгнать до сих пор. Я же совершенно не выполняю работу своего корпуса. Это ж разные вещи – служить Солнцу или просто сидеть и абстрактно соответствовать идеалам нашего храма по духу.

– Видишь ли, я тоже что-то себя на основных послушаниях Полудня редко вижу. Только вот…– Кречет вдруг осёкся, хмыкнул и чуть тише добавил. – Может, тебя награждают как-то иначе.

Тени мне в башку! Я аж подскочил, благо, каким-то чудом взял себя в руки и в меру спокойно направился дальше. Да не мог же… Или мог? Да нет, всё же не мог этот пронырливый полдник вынюхать буквально про единственный мой настоящий секрет.

Я невзначай скользнул рукой по своей груди, словно бы плотнее запахивая накидку, а то холодно, знаете ли! На улице вон какая хмарь, а замок-то не протопил никто!

На деле я с трудом нашарил на груди подарок старины Сокола. Если бы мне месяц назад сказали, что Сокол будет делать мне подарки, да еще такие – я бы лишь нервно посмеялся. Ну где в самом деле я, и где – он?

Но в тот день, когда мы ожидали своего отправления в замок, к принцессе Солнце, я получил такую штуковину, какую до настоящего момента на моей памяти получала от Сокола лишь Чистюля. Настоятельское солнышко! Амулеты в виде солнц, лишь немногим друг от друга отличные, носили в знак своей власти над корпусами только Настоятели, даже старшие жрецы не имели на них права. И тут я – здрасьте-приехали! – получаю от Сокола маленькое стальное солнышко. Потрепанное, пустотелое, третий сверху луч погнулся, местами видны остатки хлопьев позолоты, камней почти нет, одни рытвинки – но я как-то сразу понял, что именно настоятельское. Не просто старая побрякушка, зачем-то сделанная в виде самого Солнца, а именно реликвия Настоятелей. Ни разу не похоже на изящную, крупную бляху, которую таскает на груди Чистюля, но раз в пять лучше, у меня на добрые вещи чуйка.

Сокол почти ничего не пояснил. Отдал, сказал, что благословляет носить, подтвердил, что когда-то его носил кто-то из прежних Настоятелей. И отдал самый странный приказ – «не выпускать из когтей». И я не выпущу.

Никогда не выпущу из когтей.

Морда от этих мыслей у меня, наверное, стала решительной и натужной, потому что Кречет, бросив оценивающий взгляд, вдруг расщедрился и в приступе добродетели и отправил меня досыпать. Мол, по первому этажу башни и ближайшим галереям он один погуляет, там народу много, если что случится – кликнет стражу. Я пожелал Кречету успешных поисков одержимого, который не объявлялся со дня нашего прибытия в замок, и быстренько смылся в келью, пока полдник не передумал.

В келье было сумрачно и прохладно – света с улицы в связи с пасмурным днём почти не проникало. Стол, стоящий у единственного окна, пребывал под неразгребаемым завалом из книг, сшитых в подобия тетрадей бумаг и писчих принадлежностей. Вообще-то стол общий, но Кречет как-то постепенно за две недели сделал его своим, бесконечно таская из королевской библиотеки книги и складируя их на нашем столе. Читать их все сразу он вообще не успевал, но таскать продолжал. Видимо, из любви к печатному слову или задавленной склонности к воровству. Зачем-то задержав взгляд на этом завале и прочтя несколько названий на корешках, я широко зевнул, оттянул к своей кровати единственный же в келье стул и перевесил на него со своих усталых плеч накидку. Стянув через голову рясу, я минуту держал её в руках, с глухой тоской таращась на длинные полосы для нашивок – всего две жалкие руны за восемь лет, словно я слабоумный!

Покосившись на кровать Кречета, над которой углём была начертана руна Солнца, символ полдников, я невольно сжал кулаки. Пять рун – и не бывает на основных послушаниях Полудня, выслуживает иначе, ищет лазейки, небось, переписывает книги, выдерживает многодневные посты, может, молитвы читает сутки с лишним, вымаливая всему Королевству милости божьей…

А чем я хуже? Я что, не могу найти лазейки? Небесное светило мне в глаз, в Вечернем корпусе тоже есть больница – «ночнуха», как про неё говорят – там принимают на первую помощь раненых на жатвах. Какого шута я всё ещё не записан туда добровольцем и не бегаю, бодрый и деятельный, не перевязываю раны бравых вечуриков? Я ж всё равно по ночам не сплю! Словно Чистюля меня не благословила бы на послушание в этой «ночнухе»!

И почему только я раньше не додумался? Простая же мысль, тень мне в башку. Усевшись на кровать, я принялся выдумывать себе ещё лазейки. Послушания в школе, в городе, в братских корпусах, в архивах… В конце-то концов, у меня солнышко настоятельское! Мне его сам Сокол подарил! Меня отправили принцессу охранять! Мне в напарники дали целого ученика Королевского Жреца!

Надо соответствовать дарам этим! А то я какое-то позорище!

Никогда эти мысли – о собственном несовершенстве – меня к действиям не подстёгивали. Я всегда называл свою лень смирением и принимал себя как есть – с опозданиями, безответственностью и прожорливостью! Вяленький был, грешный, глупый, а сейчас буду расти над собой. Ещё Кречета вашего перерасту! Не телом, так духом!

Меня в корпусе, видимо, забаловали. С больным и родителями брошенным Остролист с Чистоглазкой носились, и предыдущий Настоятель со мной носился, а надо было меня розгами, палками – и приучать к дисциплине! А то выросло тень знает что!

Ну не-е-ет, раз окружающие не захотели заставлять меня быть хорошим монахом, я сам себя заставлю.

У нас, в Утреннем корпусе, первые семь рун заработать – раз плюнуть. Знай себе не косячь по серьёзному да добросовестно выполняй свои обязанности. В отличии от других корпусов, где до седьмой руны дойти – достижение невесть какое, у нас это так, переход из молокососов во взрослые монахи.

Стоит тут, наверное, немного пояснить.

У вечуриков и полдников, чтобы стать жрецом, нужно собрать всего-то девять рун. «Всего-то» – потому что у нас, утриков, рун надо собрать аж четырнадцать. Утреннему корпусу жрецы не так нужны, как нашим братьям из других корпусов, мы – братство равных, а не какая-нибудь там сложная система иерархий и уровней значимости, как в других корпусах. Вот Настоятель, вот несколько жрецов ему в помощь – и хватит. Поэтому у нас подавляющие число морд в корпусе – монахи, и переводить их в жрецы никто не торопится. Отсюда и высокие требования для посвящения. Некоторые, правда, умудряются собрать по четырнадцать рун (у той же бабушки Светломыслы, сколько себя помню, был полный комплект), но благословения на жречество им никто не даёт. В Полуденном и Вечернем с этим всё в десять раз сложнее. У них монахи на какие-то там касты делятся, жрецы разных пород бывают и вообще столько тонкостей, что простому Утреннему монаху без рюмки настойки не разобраться. Я как-то пытался влезть в тонкости переходов Полуденного корпуса – чуть мозги не сварились. То ли дело у нас. Первая-вторая руна – малышня вроде меня со своим табу на убийство комаров. Третья-седьмая – простые рабочие монахи, еще не послужившие Солнцу в полной мере. Старше седьмой руны – взрослые и доказавшие свою полезность братья и сёстры, семейные люди.

Ага, даже так. Утренним монахам после того, как они заслужат семь рун и докажут, что они уже угробили на служение Солнцу достаточно времени, разрешается жениться и плодиться. Правда, только на своих. У нас четверть населения в корпусе – неудачно влюбившиеся в монахов и монахинь и вынужденные разделить с ними судьбу служения Солнцу. С семьями у нас тоже дела обстоят попроще, чем в остальных корпусах. Бедные полднички и вечурики не имеют права даже краем глаза на девушек засматриваться при монашеском чине, а нам – вольная воля. Получил седьмую руну, нашёл себе девушку в корпусе (у нас их, благо, хватает) или даже привёл из мира, у нас так тоже можно – приводишь за руку, объявляешь торжественно, что во славу Солнца и Королевского Храма желаешь создать набожную семью с вот этой чудесной девой. Если дева сама не убегает, её сразу же забирают в Утренний корпус.

Хорошо всё же быть утриком. Ни безбрачия толком, ни карьерных лестниц, ни дурацких тонкостей иерархии.

Вот именно из-за того, что жрецы у нас сплошь понимающие и добрые, не желающие нам мешать создавать семьи и наводнять любимый корпус детишками, дослужиться до седьмой руны – проще простого. Да вот только я все рекорды бью своей безалаберностью.

Небесное светило! Одно слово: баран. Мне достался самый лёгкий и добрый корпус, а я своими руками обрекаю себя на одинокое, бобыльское существование. Если я и дальше буду зарабатывать по две руны в восемь лет, то до заветной седьмой дослужусь годам к сорока.

Может, мне и задание это было дано именно затем, чтоб на себя со стороны взглянуть? Понять, как я страшно ошибался, позволяя собственным порокам управлять моей жизнью?..

От всех этих покаянных мыслей меня отвлёк набег вооружённых кочевников.

Как ещё назвать событие, когда дико вращающий чёрными глазами страшный бородатый мужик с серпами наперевес вваливается в келью и начинает орать «Где?!», я не знаю.

– Беркут, ты не перегрелся? – осторожно поинтересовался я, не слишком впечатлённый его набегом. Берька у нас нервный. Я к его визгам и взбрыкам ещё в конце прошлой недели привык.

Беркут в бешенстве метнул серпом в стену. Серп – не лучшее метательное оружие, если это не серп Вечернего корпуса. Оружие (ну или орудие, если это принципиально) Бери отскочило от каменной кладки, прочертив косую царапину и выбив искры, а потом, словно бумеранг, вернулось прямо ему в руки.

Я вскочил, всё ещё держа в руках обмякшую красной шкурой рясу. Беркут смотрел в пустоту, тяжело дыша и вскинув на плечи серпы. Его отросшая и медленно превращающаяся в клочковатую бороду тёмная щетина казалась чёрной, как мрак, на контрасте с медно-каштановыми от хны волосами.

– Беркут?

Он, наконец, повернул ко мне лицо, смерил тяжёлым взглядом и хрипло, словно Солнце успела на него начихать, заговорил:

– Где Кречет?

– А где ему быть? Раз ты оставил принцессу, видимо, уже вернулся из дозора и тебя подменил.

– Ты здесь давно?

У меня с чувством времени грустно, недаром я всегда и всюду опаздываю. Растерянно пожав плечами, я отозвался, что вроде бы уже давно.

– Спал?

– Не спал. Просто думал.

– А крики слышал?

Я фыркнул. Услышь я крики – не важно, радостные или испуганные – я бы точно сходил проверить, что творится. Любопытство моё сильнее страха.

– Ничего я не слышал. А что случилось?

– Что случилось? – Беркут нервно усмехнулся, яростно крутанул в руках серпы (если бы я так попробовал сделать – я бы себе наверняка запястья отрезал) и судорожно кивнул на открытую настежь дверь. – Четыре трупа на первом этаже – вот что случилось! Четыре!

Я от неожиданных новостей даже сказать ничего не смог – лишь начал обратно на себя натягивать рясу, будто прячась.

– И принцесса пропала. И Кречета нет нигде в замке.

Ответа от меня вечурик не дождался. Я впал в какое-то оцепенение. Что вообще происходит? Беркут упустил Солнце? Кречет пропал?

Пальцы инстинктивно нащупали под рубашкой волнистые лучики моего стального солнышка.

11 – Беркут. Большая охота Теней

Теперь оставалось только надеяться, что меня торжественно казнят через сожжение заживо, хотя бы посмертно сняв страшный грех святым пламенем и очистив летопись нашего рода от упоминания моих проступков. Тени, но по сравнению со всеми прочими сценариями, какие я успел нагородить в башке, вариант про сожжение было очень даже вкусный. Это всяко лучше, чем попасть под отлучение, или быть забитым насмерть лично Дроздовиком и Изумрудом, или бесславно пасть после очередного удара стулом по голове от Кречета, потому что вот кто-кто, а Кречет меня точно живьём закопает.

Потому что я упустил принцессу.

Нет, не так. Я бросил принцессу одну и она пропала – вот так уже более правдиво звучит.

А случилось вот что: после ухода Яськи и Кречета принцесса вдруг решила, что желает принять ванну. Она попросила Весновницу подготовить ей ванные комнаты на третьем этаже башни и, когда Весна вернулась с отчётом, что всё готово, в моём сопровождении пошла вниз. Моё дело было маленьким – сидеть под дверью, пить очередную порцию чая с молоком, держать наготове серп и ждать, пока что-нибудь случится.

Кто ж знал, что злосчастное «что-нибудь» возьмёт, собака, и случится!

Две недели в замке царила тишина. Исключая словесные перепалки со слугами и капризы самой Солнце – никаких происшествий. Я действительно думал, что в этот раз всё будет так же. Посижу под дверью с впустую расчехлённым серпом, дождусь принцессу и мы вернёмся в комнату, ждать, пока меня сменит Кречет.

Но с лестницы, ведущей на первый этаж, вдруг раздался душераздирающий вопль. И мне, конечно, надо было оказаться настолько идиотом, чтобы послушаться не приказа охранять принцессу, а взрощенного в родном корпусе внутреннего голоса, который мгновенно взвыл «Ты что, не слышал крика? А если это нападение одержимого? Быстро, беги и проверь, принцесса за две минуты из ванной никуда не денется!».

Я бежал по коридору, а впереди бился крик.

Крик дрожал, то взлетая до испуганного, бестолкового визга, то падая до едва различимых мне молений о пощаде. Кричала женщина или девушка, но я не видел жертву. Один поворот, второй… лестница, спускающаяся к галерее второго этажа, где тело башни срастается с громадой замка… прямой коридор, ведущий к лестнице на первый этаж. Метрах в десяти от лестницы – кляксы тёмной, венозной крови.

Крови я не боюсь, и криков не боюсь, и даже истерзанные тела меня не смущают. С четырнадцати лет я учился наживую зашивать раны собратьев и препарировать серпами тела одержимых – изгнание Теней ведь целая наука, и мы должны знать, как, где и насколько глубоко нанести надрез. Кровавые кляксы не произвели на меня никакого впечатления.

А вот широкая кровавая полоса вдоль лестницы и внезапно затихший на первом этаже крик меня заставили напрячься. Я не слышал ничего, кроме крика – ни голоса напавшего, ни звона оружия.

И царапины. Странные, узкие царапины на стенах. Ногтями камень не расцарапать, а лязга металла я не слышал.

В любом случае спускаться вниз у меня права не было – я бегом кинулся назад, к принцессе. Не было меня, если считать с дорогой назад, хорошо если минуты три.

Несложно представить, как я себя почувствовал, обнаружив дверь в ванную комнату открытой нараспашку и никаких королевских особ внутри.

И вот дальше пошёл уже чистый туман. В этом тумане я нашёл двух стражников. Когда мне надо было попасть в башню, то они сидели у всех входов, как цепные псы, а в тот день, когда вернулся одержимый, вдруг собрались в карты поиграть всем скопом и ничего не видели – не слышали. Стражники кинулись по свежим следам, а я принялся носиться по этажам, надеясь, что Солнце всего лишь решила в одиночестве вернуться в свои комнаты.

Но минуты шли, а я ни мог найти ни Солнце, ни Кречета, который должен был вернуться ещё с полчаса назад, если не раньше.

Я так колотил во все двери кряду, что перепугал даже «жутких леди» Предрассветной башни. Аметиста и Роза, выглянувшие на мои крики, начали суетливо носиться по этажам, будто забыв, что в первый день чуть ли не во враги к нам записывались.

Слабая надежда, что Солнце осталась в Предрассветной башне и её получится быстро найти, сдохла уже через полчаса. Ни я, ни стража, ни фрейлины найти её не смогли.

Только царапины. Узкие царапины, как от лезвия или заточенной шпильки, которые тут и там попадались мне на глаза.

Когда за моей спиной послышалось тихое урчание, я едва на стену не залез – уж очень было похоже похоже на то, как урчат речные волки перед прыжком. Правда, явь оказалась не столь жестока.

В нескольких шагах от меня стояла, распушив загривок и оскалив огромные зубы, грязно-белая псина. Стоячие уши-треугольники, массивные челюсти, лохматая, с колтунами, шерсть, волчий хвост поленом – чистопородный гривогрыз, гроза Морского Венца и всех горных львов.

– Снежок! Нельзя! – попытался прикрикнуть я, но голос прозвучал до смешного жалко.

Не, я так-то собак не боюсь. Я, если на чистоту говорить, боюсь только тех собак, которые весят больше меня самого и в довесок аж светятся своими намерениями хлебнуть моей крови. Будь Снежок чуть мельче – я бы даже не почесался.

Никогда бы не подумал, что Солнце, которая собак всегда скорее боялась, чем любила, может завести себе такое чудовище. Тени, ну почему ей не купили какого-нибудь мелкого паршивого терьера размером с сапог? Почему гривогрыз? Мало того, что здоровый, как конь, так ещё и тупой, как бабочка-однодневка, понимает только слова «жрать» и «гулять»!

Не хватало только застрять здесь из-за этой блошиной кормушки! Снежок ни во что не ставил чужих для него людей, и приказы принимал лишь из уст Солнце, её младшего брата Жаворонка и самой королевы.

Однако, пронесло. Снежок быстро потерял ко мне всякий интерес. Продолжая скалить зубы, он по дуге обошёл меня, с ненавистью рыча даже не на меня, а на мои серпы, и потрусил дальше по коридору. Тьфу ты! Вот же сукин сын! Испугался вооружённого человека, а я-то думал, пришёл мстить за божественную хозяйку…

Несколько секунд бестолково потоптавшись в коридоре, я наконец-то встряхнулся, пытаясь согнать с себя чувство ужаса, что меня сожгут за провал и воззвать к разуму, ну, или хоть бы к чувству ответственности. От попыток мотивировать себя что-то делать стало только хуже.

Я представил себе Солнце – больную, чихающую, придерживающуюся рукой за стену от головокружения и черных мух перед глазами. Потом представил средненького такого одержимого: здорового детину с шапкой пены, выступившей на губах, способного голыми руками свернуть шею даже мне, не то что какой-то там принцессе. Сравнил силы и едва не взвыл.

Кречет все две недели, что мы провели в замке, бурчал, что Солнце – Солнце и есть, защита каких-то там смертных монахов ей нужна, как собаке пятая лапа, и считал, что принцесса, когда будет надо, всех сожжёт святым пламенем во имя себя самой. Мне бы его блаженное неведение! В отличии от этого клятого умника я знаю Солнце далеко не первый год и прекрасно помню, как она «хорошо» умеет себя защищать.

Её способны довести до слёз самые безобидные подколки, у неё не хватало сил, чтобы самой открывать половину тяжёлых дверей храма, какие, к теневой матери, такая рохля может знать техники защиты от одержимых?!

Ноги сами собой несли меня назад, к ванной, за новой попыткой найти следы, руки привычно держали наготове серпы, а в голове всё плавилось, смешивалось в бешеный круговорот.

Перед глазами почему-то стоял карниз в Львиной зале нашего храма. Идиотский карниз прямо над алтарём, выполненный в виде двух прыгающих друг другу навстречу львов из красно-чёрного камня. И как мы с Солнце стоим, обнявшись, потому что по другому на стыке их когтистых, искусно выполненных лап, не удержаться. Меня всегда мучила мысль: ну зачем было так стараться, вырезать каждый львиный пальчик, каждый коготь? Снизу всё равно этих деталей не видать…

И русая коса, слабо золотящаяся от случайно попавших в неё светлых прядей, лежит у меня на плече, тонкая, как плётка, щекочет шею.

В Львиную залу допускаются только жрецы – именно в ней происходит посвящение. А у нас, простых монахов, есть такая примета: если уж довелось попасть в Львиную залу – по ошибке, поручению или собственной хитрости – то обязательно получишь гриву и благословение её носить. Но доводится не многим.

Пол покрыт сплошным узором мозаики, различимой лишь с карниза. Серая череда гор у входа, кажущаяся ходящим внизу безвкусной кашей тёмных оттенков. Нелепые жёлтые и коричневые пятна становятся спускающимися с гор львами, а в красной долине проступают черные псы, бегущие львам наперерез. Даже если кто-то сюда пробирался тайком – едва ли они видели это великолепие, поскольку шмыгали внизу. Разве что настоятель Дроздовик – он всегда ходит по карнизам.

Мне вот-вот исполнится четырнадцать, я – вечерний монах о двух рунах, я ни разу не резал серпами живое существо, и мне тысячу раз нельзя касаться девчонок. Но Солнце льнёт ко мне котёнком, прижимается головой к груди и указывает правой рукой на разные фрески на потолке и стенах храма. Левой она крепко держится за меня, впившись скрюченными пальцами под лопатку, даже сквозь рясу я чувствую её отросшие ногти.

И так невыносимо тепло и спокойно мне стоять на этом карнизе в пальце от многометровой пропасти, что я про фрески, честно говоря, ни Тени от того не помню, помню только ощущение тепла и покоя, голос Солнце и свой собственный вопрос:

– Тебе не страшно-то так высоко? Вдруг сорвёмся?

– Страшно? – непонимающе переспрашивает Солнце. – Я ж за тебя держусь.

Когда-то давно, ещё в те времена, которые худо-бедно получается назвать беззаботными, я выгораживал Солнце перед языкастыми малолетками из храмовой школы и следил, чтобы эта не умеющая плавать сдохля не захлебнулась в храмовых запрудах. Меня никто не просил её защищать, мне не поручали такой миссии, но я же как-то справлялся! Как-то сумел превратиться в тень самого Солнца, следовать за ней по пятам и выгораживать, а теперь…

В каком-то слепящем приступе ненависти к самому себе и своей глупости, я, уже залетевший в ванную, пнул ширму, разгораживающую помещение.

Ширма, как оказалось, была не закреплена. Грохнув об пол, она попутно распорола краешек об угол скамьи. В ответ на шум из угла раздался короткий лай. Обернувшись, я заметил уже знакомую белую псину. А он что тут делает?..

Мог бы, конечно, и сразу догадаться.

Снежок шёл на запах своей хозяйки. Это была идея. Солнце ищут с собаками, но кто сможет искать её лучше собственного пса, которому запах принцессы роднее материнского?

– След!

Пёс и не подумал слушаться, продолжая скалиться даже когда я в знак примирения спрятал серпы за спину.

– Снежок, Солнце! След!

У меня, кажись, начинали дрожать руки.

Я её упустил. Я, Тени меня подерите, который ещё пять лет назад обещался быть защитой и поддержкой, хотя считал её заигравшейся дурочкой, примеряющей святое имя ради игры. Я всегда говорил себе, что останусь её другом, даже когда обман раскроется, когда выяснится, что из неё Солнце, как из меня Королевский Жрец. Не готов оказался только к тому, что вместо обмана получу подтверждение…

Кретин, теневой кретин! Дроздовик теперь просто обязан меня убить! Хоть сам иди проси…

Я не должен был её оставлять ни сейчас, погнавшись за каким-то дурацким криком, ни тогда, пять лет назад, испугавшись, дери меня Тени, её короны.

От мысленного самобичевания и тщетного выманивания Снежка из ванной меня отвлёк резкий, хрипловатый оклик:

– Снежок, взять!

Пёс бросился с готовностью, словно только и ждал команды – сбил меня с ног и замер, почувствовав на своей шее лезвие серпа. Так и застыли оба – я, лежа на боку, с обнаженным серпом, и Снежок, стоящий ко мне в пол-оборота, зло косящийся на щекочущий шею серп. Полукруглая форма до того ладно подходила к его мясистой шее, что мне стоило немалых усилий удержаться и не совершить последнего рывка, отмахивая голову от туловища.

– Снежок, мама. Мама, след.

Едва услышав новый приказ, пёс быстро шарахнулся и, словно забыв про меня, засновал по коридору, пытаясь что-то унюхать. Я перекатом вскочил, быстро обернулся, желая разглядеть говорившего – и едва затылок себе о стену не пробил, получив мощный толчок в грудь, отбросивший меня к стене. Ладно ещё, что в родном корпусе учат не только серпами махать, но и падать, и «отлетать» к стенам, не ушибаясь.

Мимо меня с важностью вельмож прошлись два подростка, так удивительно схожих между собой, что я бы признал их близнецами, не отличай их разница в росте примерно с палец. Оба рыжие, как породистые петухи, и даже волосы у них срезаны под одну длину и одинаково стянуты в хвосты, казалось, кусками одной и той же серой ленты. Оба голубоглазые и аж рябые от веснушек – лица, шеи, руки, всё было в густой красно-жёлтой россыпи. Крепко сбитые, массивные, как вепри. Ещё и в рубашках с гербами короны, тот, что повыше – в чёрной, что пониже – в алой.

Они приостановились и обернулись, будто я смог ухватить их взглядом, как рукой, за край одежды,. Я невольно сжал губы. Узнал молодчиков. Рассветный крон-принц Жаворонок и дневной принц Огнемир, четырнадцати и двенадцати лет от роду.

Жаворонок на меня смотрел с таким презрением, будто ему на пути попался бешеный кот. Хотя прежде, когда меня представили ему как охранника сестры, Жаворонок ко мне отнёсся чуть ли не теплее всех, непринужденно болтал с простыми монахами и вроде искренне был рад, что Солнце согласилась хоть на какую охрану.

– Как тебе только серпы дали, выродок? – тихо произнес Жаворонок и, резко отвернувшись, зашагал за отходящим вглубь этажа Снежком.

Дальше чуть не дошло до драки. Я попытался увязаться за принцами на поиски Солнце, но они меня послали – сначала на хрен, а потом, убедившись, что я не знаю туда дороги, за Кречетом. Мол, твой соратник дорогой с утра не объявлялся, в замке его нет, найти не могут, ещё выяснится, что одержимый его уже пришил втихушку. Солнце-то наверняка опять схоронилась и сама найдется через пару часов, как всегда, а Кречета ещё поискать надо…

Я воспротивился, и тогда Жаворонок, растопырив конопатые пальцы, что краплёные веера, превратил свой дежурный «посыл» в «приказ». Ещё и прибавить «во имя рассвета» не забыл – а ослушаться приказа своего будущего короля, с которым мне спорить по сану не положено, я не мог. Спасибо хоть, что стражу на меня не кликнул, чтобы выпороли за дерзость.

Я должен был всё исправить.

Клятые царапины не давали покоя. Пусть у одержимого кинжал, нож, самодельная заточка. Что же это он, бегает да стеночки царапает? Ну две, три, пусть четыре царапины могут остаться случайно, рука сорвалась, но не столько же… и все на высоте человеческого роста, выше – чисто.

Я опрометью сбежал вниз по лестнице, вдоль уже подсыхающей кровавой полоски. Так, это Первый Луч или Западная лестница? Не, залы сбоку нет, не Луч…

Найти место событий. Опросить стражу. Увериться, что узнал всё, что можно. И потом уже можно искать Кречета. Сам виноват, упустил Солнце, хотя бы Кречета нужно найти, пока не поздно, пока ничего не успело случиться, пока счёт идёт не на часы, а на минуты….

У входа в крыло прислуги на первом этаже (там были бельевые склады и личные комнаты горничных) я ненадолго застыл, размышляя, что не так с местными мужиками.

Я, конечно, всё понимаю. Тень, одержимый, страшно жить в наше время стало, просто ужас. По одному ходить – смерти подобно, и вообще, эти бедные слуги на убийц в замке при поступлении на службу не подписывались. Но все же, какой Тени двадцать здоровых мужиков, почти все в форме стражников, трогательно дежурят под дверью, из-под которой ненавязчиво вытекает ручеёк крови и даже не пытаются зайти внутрь? Причём по рожам вижу, что даже не ждут доклада о ситуации за дверью от разведчика, а каждый ломается заходить первым и огребать.

Тени их раздери, куда катится мир… В моём родном городе мужики бы подрались между собой за честь помочь в поимке одержимого, а эта столичная падаль…

Я размашистым шагом подошёл к двери, попутно зачерпнув на лезвие серпа кровь (не потемнела на лезвии – кровь «чистая», не одержимого, рукоять осталась холодной – значит, вытекла из мертвеца). Стражники на меня зашикали, поясняя, что «тама кричали, и мы туда Славку отправили, и он там тоже кричал, не надо туда ходить». Самый нормальный среди них, даже не стражник, а седой дедок в куртке прислуги, добавил, что порешавшие Славку нелюди ещё и заперлись изнутри, он пытался дверь открыть, а то «хлопцы боятся, а мне всё одно скоро помирать, я твоих одерш-шимых не боюся».

За тяжелой дубовой дверью на деле стояла гробовая тишина и она была не просто заперта – подпёрта какой-от шваброй, правда, умело, добротно подпёрта. Времени руководить тупыми стражами, прося помочь выломать дверь, не было. Да они наверняка меня и слушать не станут, и вдобавок у меня уже порядком сдали нервы. Я хотел действовать, а не выдумывать хитрозадые планы.

А серпы мои равно легко разрубают плоть, кость и дерево – даже давно мёртвую древесину, ставшую громадой двери.

Об отваге замковой стражи в городе ходили героические побасенки. Видимо, от переизбытка этой самой отваги стражники синхронно попятились (для разбега, небось, чтобы потом наперегонки ломануться спасать своего Славку), когда я серпами подрубал дубовую махину в петлях. Дверь опасно качнулась, и, вопреки всем моим расчётам, упала не внутрь коридора, а в мою сторону. Благо, отскочить успел, а то так и вижу, какой славный был бы доклад Дроздовику: «Рекомендованный вами в замок монах упустил принцессу, после чего снял с петель дверь и покончил с собой, прихлопнувшись оной».

Ну да я хотя бы увернуться мог.

А вот лежащую прямо на пороге девушку в коридоре просто бы расплющило. Мёртвой-то, само собой, уже без разницы, но зачем позря и так мятый труп плющить?

Я хоть и молодой монах, но насмотреться на трупы успел сверх всякой меры. Ничего шибко ужасного именно здесь я не видел, и чего стражники там заохали – не понял. Труп как труп. Судя по платью – фрейлина, служанка бы так разве что на свадьбу разоделась. Из-под пышной юбки торчит синяя, вывернутая под неестественным углом ступня со слетевшей туфлёй. Верхняя часть тела в крови – горло изжёвано, грудь пробита, и видно причём, что били не ножом, а чем-то тяжёлым, что не только рвало плоть, но и ломало рёбра: топор, секира или хотя бы увесистая стражницкая алебарда.

Я зыркнул дальше по коридору, со горьким удовлетворением тут же наткнувшись глазами на окровавленную алебарду, валявшуюся чуть дальше, и уже с меньшим пониманием уткнулся взглядом в стражника. Рукоять алебарды почти касалась расслабленной смертью руки, будто бы этот стражник её и выронил, будто бы он и был одержимым, убившим девушку…

Но он был мёртв.

Полусидел у стены, в луже крови. Кольчуга на брюхе вспорота, звенья висят колючими лохмотьями, местами обнажая кровавое месиво в утробе мертвеца. Почти рядом, буквально в паре шагов, лежит второй – кажись, те самые, которых я послал проверять в чём дело, встретив в Предрассветной башне и указав на кровавый след. Крови на втором не было, но лицо вывернуто за спину – сломали шею. Тень меня подери! Три трупа!

А ведь это трусливое стадо, таящееся под дверью, могло успеть вмешаться и если уж не отловить одержимых, то хотя бы отогнать их от товарищей. И самое паршивое – это всё же я своей грязной пастью приказал этим двум стражникам отправиться на последнее задание. И ведь беспрекословно послушались, едва увидели кровь, люди чести хреновы…

– Солнце-батюшка, да оно их разорвало! – почти по-бабьи взвизгнул за моей спиной самый любопытный стражник, уже сунувший нос в дверной проём.

Дери их Тени, если бы он видел, какое месиво одержимые оставили от моего отца, он был сразу понял, что эти тела – целее некуда, хоть на главной площади сжигай таких красавцев.

И тут я дёрнулся, будто наступив на колючку.

Почти в самом конце коридора, у поворота, было ещё одно тело. Без кольчуги и доспехов. И уж точно не в приметной форме прислуги.

Длинная багряная хламида, нехорошо похожая на мою собственную рясу. Рыжие волосы, длины толком не разглядеть, но не острижены совсем коротко, как у того же Ястреба. Даже отсюда видно, что фигура до нелепости долговязая, ноги вытянуты считай что на полкоридора. Крови не видно, но видно, что лицо какое-то перекошенное, словно мёртвый пытается улыбаться.

– Кречет!

Я хотел только окликнуть, а вышел глухой рёв раненого медведя, который наверняка слышал весь замок. Голос у меня сорвался, губы задрожали и сами собой зашептали защитную молитву:

– Солнцем дано мне право нести Возмездие Теням и прочим тварям, и я призываю своего бога взглянуть на меня и помочь мне в правом деле, ибо иду на святую войну…

Я вышагивал по коридору, разведя в стороны серпы. Рукояти нагрелись, словно их с минуту подержали над открытым огнём. За спиной, где-то далеко, в начале коридора, послышались несмелые шаги стражи и их голоса: «Смотри! Смотри!», «Во даёт, щенок кочевников!», «Дык свита ж солнечная, там все особенные на всю голову…».

Я невольно скосил глаза – по лезвиям серпов змейками скользили рыжие язычки пламени. Такое у меня выкинуть получалось редко, всё же огонь вымаливать – это по части полуденных. Но сам по себе святой огонь откликается на любую сильную молитву – не важно, защитную, отпевающую, покаянную или благодарственную. Видимо, мои молитвы от общения с принцессой особую силу приобрели…

Очень хотелось добавить к привычным словам молитвы – Солнце, пусть это окажется не Кречет. Этот скрытный фанатик хоть и не был мне другом, но за две недели и к блохастой собаке привыкаешь, а тут – одноверец.

Тени меня подери!

Я не знаю, каким чудом не упал. Боль, пронзившая мою правую ногу, была похожа на укус змеи. От ступни к колену било пульсирующей болью, кровь потекла по босой ступне.

Невольно отвлёкшись, я глянул на свою ногу. Ладно хоть порез пришёлся на выемку между большим и указательным пальцем, да и ранка неглубокая, уже затихает, хотя кровью плюнуло прилично. Сам виноват, дурень. Бегаешь-молишься, под ноги не смотришь, и потом ещё на Кречета фыркаешь, что он фанатик, за своими молитвами света белого не видит. Да и вообще, Кречет, может, ещё не сдох, а я уже на всякий случай ностальгирую, какой хороший человек был…

Наругавшись на себя, я бегло огляделся, ища, на что наступил. И вздрогнул, вдруг сообразив, как немыслимо мне повезло. Просто порезаться, а не отхватить себе все пальцы на ноге, наступив на чужой серп – это, скажу я вам, редкая удача.

У моих ног вправду лежал серп Вечернего корпуса, а чуть дальше, в метре от него – второй, парный. Самый обычные серпы, чутка смахивают на мои, только на рукояти – волчья голова, выдающая, что хозяин их не дозорного ремесла, а боевого.

Я медленно поднял голову от созерцания чужого серпа, направил свой, со слабо перепархивающими по зазубринам огоньками, в сторону четвёртого тела.

Лицо искажено – печать смерти помножилась на вывернутую челюсть. Вернее, вывихнутую – ему зажимали рот, грубо и без малейшей жалости, игнорируя сопротивление, так, что сорвали челюсть с сустава. Монах, всё верно, ряса точь-в-точь как моя, вплоть до оттенка, только рун на три больше. Рыжие крашеные волосы, открытые в пустоту глаза. И правда долговязый, неудивительно, что спутал с Кречетом.

Кажется, его звали Златослав. Он был из старших монахов, ему уже перевалило за пятьдесят, и я с ним редко пересекался – всё же у молодежи были свои кельи и отряды. Вдобавок он ещё и боевой, я с ним даже в дозор ни разу по жребию выпасть не мог.

«Чужому» монаху в замке я не удивился. Глупо было бы считать, что раз Солнце не желает пускать в башню никого, кроме нас троих, весь замок ей поддакивает. Наверняка ради безопасности принцев и королевской четы сюда сослали ещё нескольких наших. Видимо, Златослав не справился в одиночку. Хотя серпы…

Серпы тоже были в крови.

Однако, какая неправдоподобно быстрая тварь. Девушку она притащила сюда, скорее всего, уже мёртвой, как приманку, стражники прибежали следом, геройски погибли… А Златослав? Явился на побоище, когда одержимый выплясывал над тремя мертвецами, и не справился в одиночку? Не справился в одиночку с одержимым? Семирунный монах не справился с одним одержимым… С одержимым, который, если уж мыслить логически, должен бы оказаться раненым и потрёпанным – не задаром же два обученных стража отдали свои жизни, должны же они его были хоть немного задеть? Или Златослав – тоже приманка, заранее притащенный сюда мертвец?

Да не похоже, тёплый ещё. Убили быстро, словно несколько раз ударили шилом в сердце. Кровь только на груди, впитавшаяся в рясу.

С непониманием я снова прошёлся по коридору. Алебарда, которую выронил стражник с распоротым животом, в крови. Меч и короткий кинжал второго стражника обнажены, хотя столь же явных следов крови нет. Серпы Златослава в крови. Они определённо должны были ранить одержимого.

Пол в пятнах и подтёках, в брызгах, в россыпях, но следов, уводящих прочь, нет. Словно одержимого не было. Словно с поля боя никто не уходил. Я снова взглянул на стражника с алебардой, на разорванную кольчугу, которую можно было превратить в такие лохмотья разве что…

Взгляд снова прыгнул на окровавленные серпы. Я не мог ручаться, что это те самые стражники, которых я послал по следу, хотя нашивки Предрассветной башни говорили в пользу этой версии. Что если он и есть одержимый – стражник, которого убил Златослав…

И кто тогда убил самого Златослава? Он же не истёк кровью от ран, нет, я же вижу, что ему в три точных удара остановили сердце, он умер в течении десяти секунд. Он не смог бы доползти от своей жертвы аж до другого конца коридора.

Ничего не понимаю.

Я бы ещё долго гулял от тела к телу, пытаясь чего-то понять, не подоспей ко мне подмога. Причём в лице самого короля и его личного отряда. На самом деле Перамогий – не король, а всего лишь консорт, но я почти не слышал, чтобы его кто-то хотя бы за глаза смел называть консортом. Корону ему обеспечил брак с королевой, но и вне этого союза король имел чем похвалиться. Сын герцога, бывшего военным министром королевы Тихонравы, он принял у отца управление армией и обеспечил свою супругу поддержкой своих солдат.

Это очень странное чувство, когда твой король подходит к тебе, чуть щурясь, и роняет безо всякой высокопарности: «А, Беркут. Что тут произошло?».

Сам от себя не ожидал такого спокойствия.

Перамогий слушал мой отчёт молча, лишь заметно нахмурился, когда я сказал, что принцы забрали Снежка и приказали мне, оставив поиски Солнце, искать Кречета. Я рассказал ему всё, что мог, почти поминутно расписав свой путь от башни до этого коридора. Даже Дроздовику, кажись, таких подробных отчётов в жизни не давал. А попробуй неподробно докладывать, когда на тебя чуть ли не дышат авторитетом. С королем хотелось разговаривать исключительно на коленях и почтительным шёпотом. Если Жаворонок хоть немного похож на своего отца – король у нас после Миронеги будет славный.

– Ты не виноват в их смерти, – наверное, я выглядел совсем жалко, раз сам король решил сказать мне что-то утешающее. Я смог лишь понуро опустить голову. – И в пропаже Солнце – не виноват.

– Я понимаю, Солнце не ваша дочь, но… – хотел добавить, что моей вины за потерю принцессы перед ним это не умаляет.

– Солнце – моя единственная дочь, – резко, как хлыстом, стеганул король. – Что ты несёшь, монах? Родитель – не тот, кто, породив, запропал на своём Архипелаге, а тот, кто растил и воспитывал.

Я вздрогнул, ещё ниже опуская голову. Нет, я помнил, что говорила Солнце пять лет назад – что со своим отцом она знакома лишь условно, не ближе, чем с любым из герцогов нашего королевства, но и не думал, что отчим будет столь привязан к чужому ребенку…

– Иди ищи своих братьев, – буркнул король Перамогий, махнув рукой мне за спину. – Я распределю людей. Едва ли одержимый высунется сегодня ещё раз, но клянусь, сегодня вся моя армия начнёт пить воду с ваших серпов.

Я снова поклонился. А он не дурак, однако. На закрытой вечерней службе наши жрецы омывают серпы от крови – и вода эта, если испить её, выявляет одержимых. Обычно её запасы уходили на вялые плановые проверки собратьев из соседних корпусов – у одержимых от воды открывается чёрная рвота.

Если поговорить с нашим Настоятелем, он наверняка не откажется пожертвовать одной службой в храме и отдать запас «кровяной воды» армии… на всех не хватит, но хоть свой отряд Перамогий прошерстит уже сегодня.

– Храни вас Солнце! – я плотнее запахнулся в накидку, кивнул Перамогию и опрометью кинулся в сторону нашей кельи. В спину мне донёсся его прощальный оклик:

– Это мы должны хранить Солнце, монах, а не оно нас! – и дальше совсем уж отборная брань, в которой трусливую стражу опустили до уровня бродяг и приказали немедленно прочёсывать замок под страхом отправиться на каторгу в случае неповиновения.

По пути я заглядывал во все коридоры, спрашивал у всех встречных стражников и слуг, не видели ли они «полдника с перекошенной мордой», даже рожи корчил, пытаясь Кречета изобразить. Но – тщетно, и я ни с чем добрался до своей несчастной кельи, дверь в которую открыл с ноги и, едва зайдя, уже от сдавших нервов задал в пустоту один только вопрос:

– Где?!

– Беркут, ты не перегрелся? – участливо поинтересовались у меня со стороны койки Ястреба. Ага, так я и думал, что он здесь. Дрыхнет, совун клятый…

Не дрых – сидел на стуле у своей постели, в одних штанах и рубашке, ярко-алую рясу держал почему-то в руках. Но меня даже то, что этого дурака будить не придётся, время тратя, не обрадовало. Я в бешенстве швырнул серп в стену. Выбив искры и оставив на каменной кладке косую, тонкую царапину, серп с лёгкостью вернулся ко мне в руки, словно был привязан за верёвку. Серпы, не нашедшие цели, всегда возвращаются в руки к своим монахам.

Ястреб вскочил, испугавшись.

– Беркут?!

Я повернул к нему голову. Неужели он до сих пор не знает, что случилось?! Хотя откуда ему знать… келья далеко от места событий, а весь сыр-бор начался хорошо если час назад.

– Где Кречет?

– А где ему быть? – растеряно переспросил Яся, разводя руками. – Раз ты оставил принцессу, видимо, уже вернулся из дозора и подменил тебя.

Мне б его веру в лучшее!

– Ты давно здесь?

– Давно… вроде… – как-то не очень уверенно ответил утрик.

– Спал? – скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс я.

– Не спал. Просто думал.

Проглотив язвительное «не знал, что ты умеешь думать», я задал следующий интересующий меня вопрос.

– А крики слышал?

У совуна было такое лицо, словно я его порядком уже достал. Ну да, ходят тут всякие, понимаешь, думать мешают…

– Ничего я не слышал. А что случилось?

– Что случилось?! – рявкнул я, нервно прокручивая серпы и кивая на распахнутую дверь. – Четыре трупа на первом этаже – вот что случилось!

Я ожидал от Ястреба какой-то паники, суеты… не знаю, чего-то для него обычного, бестолкового. А он просто молча начал натягивать на себя рясу.

– И принцесса пропала. И Кречета нет нигде в замке!

Ястреб, уже оправивший рясу, взял со спинки стула накидку и, застёгивая её, смерил меня просто убийственным взглядом.

– В первый раз, что ли?

– В с-смысле? – непонимающе переспросил я.

– В первый раз что ли принцесса твоя пропала? Пройдёмся по сортирам, колодцам, кладовкам – найдём. В крайнем случае пойдём в какой склеп или яму, куда павших овец скидывают, или куда там она могла податься… Ну ты и паникёр, конечно. – Ястреб деловито закосолапил к выходу. – Кого убили хоть?

У меня оставалось два варианта: либо я вправду тупой паникёр и меня только что в выдержке переплюнул какой-то малолетка из Утреннего, либо Яське совершенно плевать на принцессу. Пропала? Поищем. Всё равно найдём. А живую или мёртвую – неважно, абы от Настоятельницы не попало.

И вообще, какая от Яськи помощь в поиске, кроме указания места, где он в последний раз видел Кречета? Монах, за восемь лет заработавший всего две руны – это же законченный неудачник или слабоумный!

И всё равно это забавное создание продолжало с целеустремлённостью барана тащиться вперёд. Вздохнув, я нагнал Ясю и пошёл с ним рядом, благоразумно оттеснив его к стеночке. Тот по-прежнему выглядел оплотом спокойствия, только нехорошо косился на крутящиеся в моих руках, как лопасти мельницы, серпы. Ну да он «мельницу» и прежде боялся…

– Ты мне только руку смотри не отмахни… И кого убили-то, ты не сказал.

Я лишь плечами повёл.

– Первой – какую-то девушку, прямо у выхода из северной башни. Из-за неё я и отвлёкся. Потом – двух стражников, что пытались помочь. И, на десерт, боевого монаха из моего корпуса.

Лицо у Яськи вытянулось, будто последнего он вот никак не ожидал.

– Вечурик?!

– Окочурик! – огрызнулся я. – По-другому теперь не назвать. Шилом в сердце прикончили.

– Чего твой окочурик здесь вообще забыл?!– совун ревниво, словно в нашу тёплую компанию «солнечной свиты» пытались записать ещё кого-то, оглянулся за спину. Видимо, проверял, не ходят ли за нами хвостами конкуренты. Спустя секунд двадцать до него и без моей подсказки дошло, что в замке, при часовне, всегда дежурит парочка монахов из разных корпусов, и вопрос завял сам собой.

На моё счастье, Ястреб хотя бы смог указать, где Кречет сегодня уже дозорил и площадь поиска хоть немного да сократилась.

Логично было бы попытаться найти кого-то из солдат или хоть самого Перамогия и попроситься в поисковый отряд, но я логики слушаюсь через раз. Дроздовик правильно говорил, я – Солнцем поцелованный, а если ещё вернее – зацелованный. Вера в удачу и «авось прокатит» у меня сильнее логики. А может, я просто, как и любой вечерний монах, не собирался слушать лишние приказы от кого-то кроме своего Настоятеля, жреца-надзирателя и старосты отряда. Ни господина Изумруда, ни Настоятеля Дроздовика, ни своего старосты Воробья я что-то в замке не наблюдал, а бегать за королём и принцами и умолять мной покомандовать… Нет, мы, гордые вечурики-окочурики, так не делаем.

В итоге Кречета мы искали по принципу «куда ноги несут». Разок даже до третьего этажа дошли, но там была такая суета, что мы быстро вернулись вниз. Гуляя то по первому, то по второму этажу, мы то и дело натыкались на отряды прислуги и стражников, а иногда даже солдат. Ходили все стайками от шести человек и вооружены были кто чем – от старых кинжалов и мечей до метательных ножей и тяжёлых лопат. Мы с Ястребом выглядели просто как два психа-одиночки. Пара серпов на двоих и знание молитв ниже среднего – такой себе арсенал.

Правда, нашёлся ещё больший псих.

Какой-то молодой парень, крупный, с пшеничной короткой бородкой и коротко остриженными, почти что обритыми волосами, уж больно хорошо для слуги одетый, и с шибко доброй для стражника харей разгуливал в одиночку, вооружившись поясным ножом и редким оружием, каким я научиться владеть только мечтал – цепью-арканом. Совсем больной парень. Даже вперёд не смотрел, смотрел только на потолок, будто мух считал.

Я, вот правда, ни к кому в тот день не цеплялся, но этого чудика остановил правом Вечернего корпуса. Парень охотно представился – Марник, мясных дел мастер, королевский мясник, если по-простому. Гуляет один, потому что совсем никого не боится. На потолок таращится? Сам я, по его словам, на потолок таращусь, наговор всё. Чего ходит? Ищет кого-нибудь. Трупы там, принцессу, одержимого… И нечего, мол, ухмыляться, между прочим, в первый раз именно он, Марник, и нашёл госпожу Солнце в мясном погребе. Авось у него дар, принцесс во время общей паники разыскивать, и вообще, отвяньте, свита недоделанная.

Отделавшись от нас, мясник удалился в ту сторону, откуда мы пришли. Цепь его на ходу сердито позванивала.

– Мы там уже проверили! – крикнул я ему в спину. Мясник ответил в рифму, умудрившись своей рифмой изобрести новое ругательство. Видимо, мои расспросы ему не понравились.

Но хрен с ним, с мясником. Гораздо хуже, что прошло уже больше часа с тех пор, как пропала Солнце, а у нас до сих пор не было ни Кречета, ни самой принцессы.

Стоило мне только ссутулиться и начать в уме составлять длинную, мрачную фразу о наших неудачах, как до нас донёсся подозрительно громкий шум. Судя по звуку, казалось, будто кто-то пытается при помощи молота проломить деревянную стену. Натужный скрип, звуки ударов, повторяющиеся через равные промежутки. Мы с Яськой бегло переглянулись и чуть ли не на цыпочках направились к месту событий.

Мы уже дошли почти что в противоположный конец замка. Юго-восточная часть, зажатая между Дневной и Рассветной башнями, имела множество выходов на улицу – там, за пределами самого замка, было несколько домиков для прислуги и фруктовые сады. Я эти места худо-бедно знал – здесь редко кто ошивается. Выходы на улицу, пару складских комнат, скромная мелкая зала, где могут справлять свои торжества слуги… замурованный вход в подземелья… кажется, есть ещё старая лестница на второй этаж, я ей однажды воспользовался… и, вроде, больше ничего поблизости и нет. Ещё общая кухонька в самом конце – маленькая кухонька для всё тех же слуг, где садовницы и кухарки по вечерам пьют горячий яблочный сок и обмениваются сплетнями.

До кухоньки мы не дошли, обнаружив источник звука куда раньше.

Грохот доносился из-за массивной (вот такую даже серпами с петель снимать – замучаешься), старинной двери, с вырезанными на ней схематичными крыльями. Ручка двери – темная от времени скоба – уже провалилась в размякший слой древесины, но внутри, видимо, всё еще сохранялась крепкость сосновых стволов, из половинок которых сколотили эту громадину. Высокая, я, подняв руку, мог коснуться края косяка только кончиками пальцев.

Новый удар – дверь содрогнулась, словно по ней изнутри били тараном. Из косяка посыпалась мелкая труха. Что бы там не бесновалось – едва ли скоро вырвется. Петли крепкие, дверь сидит как влитая, её если и выносить – вместе с косяком.

– Берь, ты глянь… – окликнул меня совун чуть слышно. Его дверь не слишком впечатлила.

Я послушно обернулся и снова невольно задумался над давешним вопросом.

Что, Тени их дери, не так с местными мужчинами?

Почему я опять вижу толпу из десятка дядек, пятеро из которых – стража, и они мирно дрожат у окошка неподалёку, с суеверным ужасом косясь на дверь, но даже не пытаются что-то предпринять?! Дроздовика на них нет!

– Что случилось? – громко спросил я, отходя от двери к этому поисковому недоотряду. – Вы что, нашли одержимого и заперли его в той комнате?

Это был единственный достойный для меня повод так себя вести – запереть одержимого и ждать пока посланный от отряда парнишка приведёт подмогу, а самим охранять добычу. Но меня быстро разочаровали. Во-первых, там не комната, а маленький погреб, который вроде как непригоден и заброшен, но на самом деле слуги, они там как бы кое-что хранят, отчего бы не хранить, если господам всё равно не надо, и вот незачем им обнаруживать себя, чтобы господа узнали, что в погребе что-то хранится, поэтому звать они никого не хотят и не знают, что делать. Во-вторых, они там одержимого не запирали, они наоборот, сначала даже открыть пытались, потому что «эта скверна» (как они назвали одержимого) сначала вежливо стучала, скулила и вроде просила её выпустить (поручиться они не могут, из-за тяжелой двери плохо слышно даже крики). Но кто-то заклинил петли и, заперев дверь на ключ, сломал оный прямо в замке, не давая вскрыть дверь. Сообразив, что вопреки мольбам её не выпускают, «скверна» впала в истерику и уже десять минут колотится в дверь. Первые три минуты ещё выла, теперь бережёт дыхание. В-третьих, они не знают, кто там, кто его запер и зачем, и отчего такая безобразная истерика – и знать, если честно, не хотят. А хотят, чтобы им не попало за то, что они используют погреб, который заброшен. Не, за помощью они пока не посылали. Они ещё не решили, что делать. Может, сказал один, ничего делать и не надо, «скверна» там сама сдохнет от голода и слабости через какое-то время. Другой возразил, что сдохнуть в погребе с тремя кадками солений от голода получится не сразу. Кто-то пожелал «скверне» сдохнуть от жажды. Ему тут же возразили, что «скверна» будет пить рассол и продолжать колотиться, пока её не обнаружат солдаты. В конце концов, вперёд вышел дородный мужик из слуг и, покаянно вздохнув, признал, что дверь всё равно надо вскрывать, потому что помимо солений и рассолов там стратегические запасы самогонов и настоек, которые тайком гнали местные слуги три месяца и прятали от не поощрявших пьянства господ в заброшенный погреб.

– А можно нам как-нибудь скверну достать, но чтобы про погреб никто кроме тебя не узнал? – спросил в конце мужик, отчаянно мне подмигивая. Видимо, подмигивание обещало долю самогона за укрывательство. – А то напиточки жалко…

Солью на рану бедного мужика застучали осколки – слабо, почти на грани слуха. «Скверна» уже в бессильной ярости била бутылки.

Я понимающе мужику улыбнулся, подмигнул, развёл руки в примиряющем жесте, будто обняться предлагал, и добавил:

– Хрен тебе, пьяница, а не укрывательство. Ястреб! Марш за солдатами!

Ястреб со здоровым сомнением косился на снова начавшую страшно вздрагивать дверь и периодически показывал ей пальцами руну Крыла. Более действенных средств по борьбе с Тенями он явно не знал.

– Ты бы хоть молитву прочитал на эту дверь, а не пальцы узлами вязал…

– Я не знаю молитв. Не учатся они у меня, – проворчал совун, делая шаг назад и уже снова открывая рот, чтобы что-то добавить.

Что он хотел добавить, я так и не узнал.

С натужным треском дверь вдруг качнулась вперёд. Нет, замок и петли не подвели – подвёл рассохшийся косяк, брызнувший сухими щепками и трухой. Пару секунд дверь кренилась, будто размышляя, стоит ли падать, а потом вылетела из стены, с грохотом упав на пол вместе с остатками косяка. В воздух взвилось облачко трухи и пыли. Звук получился такой, будто у нас над головами ударил громовой раскат.

Отважный поисковый отряд, так ратующий за сохранность «напиточков», поспешно отступал куда-то в направлении, подозрительно похожем на направление выхода из замка.

Ястреб издал захлёбывающийся звук, похожий на «ы-ы-ы!» и попытался у меня отобрать левый серп для самообороны. Я молча отпихнул совуна локтем себе за спину, хотел было выпалить что-то в меру героическое, вроде «беги, дурак, я его задержу!», но мне быстро стало не до пустой болтовни. Если Яська вправду трус – они и без подсказок сбежит, а если нет – что ж, в бою любая помощь может оказаться кстати.

Одержимый, обессиленный последним рывком, несколько секунд стоял на коленях у самого порога, опёршись руками на уже упавшую дверь и тяжело, хрипло дыша. Я почти поверил, что справлюсь за полминуты, ударив этого растёкшегося в слякоть злыдня рукоятью в затылок, но тут он встал.

Нет, не встал. Взвился.

Взвился рывком, будто его подбросили ударом в грудину. Будто пытался взлететь.

Я в ужасе таращился на слишком быстро оклемавшегося противника, понимая, что впервые за много лет у меня от ужаса немеют пальцы.

Эта тварь была выше меня почти на голову, затылок его едва ли не касался высокого косяка. Разорванная, бурая одежда, вытянутые к нам полусогнутые, трясущиеся руки с длинными скрюченными пальцами. Руки я видел хорошо – и так же хорошо видел кровь, забившуюся под ногти и покрывшую запястья влажным налетом. Лица я толком не различил из-за спутанных, слипшихся в бурые сосульки волос – у него была разбита голова, и высохшая кровь покрывала волосы трескающейся коркой.

Эта тварь, скорее всего, убила Златослава, смогла каким-то шилом заколоть монаха, вооружённого серпами. А теперь ещё нахрен вынесла дверь, которую мы с Яськой и вдвоем хрен бы вынесли…

Дело запахло жареным. Или, вернее, палёным – я вдруг отчётливо уловил запах плохо горящей, сырой древесины. Пыль уже начала оседать, но облачка вокруг упавшей двери продолжали виться – остатки косяка, сначала показавшиеся мне чёрными от гнили и сырости, на деле были обуглены и слабо дымились.

Одержимый шагнул вперёд и вдруг провалился на ладонь, словно спрыгнул с невидимой ступени, сразу став пониже ростом. Руки он опустил, вернее, прижал к лицу, спасая от дневного света привыкшие к темноте погреба глаза. Идеальный момент, чтобы напасть, пока он не успел проморгаться, но я словно оцепенел.

Ладно ещё, что тело помнило, что нужно делать. Левый серп взметнулся вверх, ноги напряглись, готовясь к рывку, позволяющему нанести первый удар, и в ту же секунду одержимый подал голос:

– Вы что, под дверью стояли всё это время?! Вы меня отпереть не могли? Ну, знаете…

Ястреб вышел из-за моей спины, и, бормоча смесь из «хвала небесному светилу!» и «ты ж наша пропажа дорогая, нашёлся наконец…», полез к Кречету обниматься. Обхватив несчастного подмышками, он хлопал полуденного по спине и вид имел вполне счастливый.

– Ястреб, – мрачно окликнул Кречет, тыкая окровавленным пальцем утрика в рыжую макушку. – Отпусти меня по-хорошему. Я с лестницы упал. У меня рёбра сломаны. Пусти мои сломанные рёбра, пока я тебе самому ничего не сломал.

Ястреб послушно отпустил полуденного, отстранился и от полноты чувств даже стукнул себя в грудь кулаком.

– Мы за тебя та-ак волновались, – тоном, пробивающим на жалость, затянула эта бестолочь. – Я как-то ещё не очень, а Беркут тут час бегал и кричал, что мы должны тебя найти, а то вдруг тебя одержимые того… затыкали чем-то острым насмерть. Он тут стражу поднял, к солдатам ходил. Искал тебя тщательнее, чем принцессу. – Яська снова стукнул себя кулаком в грудь и с гордым видом отступил ко мне.

Я лишь глазами хлопал.

На Кречета было страшно смотреть. Бродяги после драк и то краше – ряса изодрана, голова разбита, лицо и шея в крови, волосы слиплись в бурые сосульки, отчего стало видно, что у Кречета вместо правого уха – скудный огрызок хряща. На рукавах блестела стеклянная пыль и грязные брызги. Левый глаз совсем съехал куда-то к носу, скосившись хуже обычного.

– И что с тобой случилось? – наконец выдавил я, обретя дар речи.

– Ударили со спины, – буркнул Кречет, трогая голову чуть левее темечка и отчаянно морщась. – Судя по ощущениям – цепью. Но уж точно не просто толкнули. Ударили прямо здесь, оглушили, оттащили к этой двери, а когда увидели, что я в сознании и начинаю дёргаться, спустили с лестницы… Там лестница, уходящая вглубь подземелья, потолок местами обвалился, я думал, меня заживо погребёт. А вдоль лестницы полки с закатками и бутылями с самогоном. Лететь высоко. А внизу ещё какой-то божий человек, да продлятся его дни, так красиво гвозди вбил. – Он красноречиво повёл правой рукой – плечо было вспорото тремя глубокими порезами. – Темно, не видно не зги. Я самогона перебил в темноте – с недельную поставку трактира, наверное. Надышался этой дрянью, странно, что петь не хочется и зелёные тени не мерещатся. Я там Солнце знает сколько сидел, стучал, кричал, просил выпустить, в конце концов начал ломать дверь. Пытался жечь косяк, весь погреб в дыму, дышать нечем. Под конец уже бился, чтобы не задохнуться.

– Тебя чуть не похоронили на словах! – рявкнул я. – У нас в замке монаха моего корпуса убили, я думал, одержимый сегодня по духовенству решил пройтись!

Кречет меня будто не услышал. Пошатываясь, словно ноги его едва держали, он отошёл от дверного проема, попытался опереться на стену, дёрнулся от боли и поспешно выпрямился. С полминуты стоял, глядя на свои руки, сжимая и разжимая кулаки, морщился от боли.

– Итак, – вдруг произнёс он знакомым, спокойным тоном, убедившись, что не переломал пальцы. – Теперь о деле. Я так и подумал, что меня не просто шутки ради какие-то умники в погребе заперли. Значит, снова одержимый… – он с минуту помолчал (то ли трезвел от самогонных паров, которыми и правда ох как тянуло из погреба, то ли собирался с мыслями) и наконец выдал каким-то уже чуть изменившимся, совсем нехорошим голосом. – Беркут. Ты видел, как я дверь только что выломал?

– Видел, – хрипловато ответил я, пытаясь ногой чуть сдвинуть тяжёлую дверь. Та даже не шелохнулась.

– Я тебе не угрожаю. Просто, раз мы все здесь, принцессы в этом коридоре не наблюдается и в замке снова одержимый… Ты либо сейчас меня успокоишь, что Солнце пьёт чай с Настоятелем Дроздовиком или самим господином Соколом, в окружении десятка солдат, или признаешься, что ты её потерял… – полуденный сделал паузу, вздохнул и тон его стал ласковым, как у зубного лекаря, – и я точно так же выломаю тебе грудную клетку, и скормлю куски твоих рёбер псам.

И улыбается. Края рта у него страшно изломились, порождая не похожую на улыбку гримасу, но глаза с сузившими зрачками напоминали глаза бешеной собаки.

Он мне этой улыбкой просто выбора не оставил. На несколько секунд мне захотелось клясться, что Солнце помимо Настоятелей и старого Сокола охраняет наёмный отряд кочевников, пять дрессированных львов и белый дракон.

– Я её не потерял, – выдавил я. – Я её на две минуты оставил, а она…

У Кречета из пасти вдруг донеслось даже не ворчание – самый настоящий птичий клёкот, словно я ткнул палкой его птицу-тёзку. Если он с детства таким чревовещанием наделён – я уже понял, почему его назвали именно Кречет.

Не прекращая клекотать, полуденный повернул ко мне голову, будто не замечая замахавшего руками Ясю, и я вдруг с ужасом понял, что глаза у него не привычного тёмного цвета – они почти такие же жёлтые, как у Солнце.

– Ты! – Кречет голоса не повышал, но спина у меня мгновенно покрылась холодным потом. – Именем Солнце-бога, именем принцессы Солнце, именем Королевского Жреца Сокола! Ты, злосчастный выродок кочевников, признаёшь, что покинул принцессу, жизнь которой тебе вверили охранять и оставил её на произвол судьбы, зная, что в замке орудует одержимый Тенью?!

С каждым новым словом у меня значительно уменьшалось хвалёной отваги. По окровавленным рукам Кречета, не обжигая, побежали огненные языки, почти как на моих серпах. Стена за моей спиной дохнула жаром, раскалённые камни обожги даже сквозь накидку, заставив дёрнуться. Серпы вдруг показались неимоверно тяжёлыми и неуправляемыми.

Я смотрел в пожелтевшие глаза Кречета и понимал, что настал час суда за мои грехи. И без того высокий, он оторвался от пола, зависнув в воздухе и прямо по пустоте шагнул ко мне, сокращая расстояние.

Огонь, жёлтые глаза и то, как он легко в гневе вскочил на лучи, заставили меня замереть в благоговейном страхе. Через Кречета, казалось, со мной говорил Солнце-бог.

Хорошо ещё, что мой благостный трепет на Ястреба не распространялся. Утрик совершенно спокойно встал между мной и полуденным, загородив ему проход и растопырив руки.

– Это ещё что за летания?! А ну, спускайся, солнце-птица!

Кречет смерил его с высоты полёта пронзительно-жёлтым взглядом. Видимо, по его мнению, вины Ястреба в случившемся не было – он утром «пост сдал», и источником всех бед оставался я.

– Давай ты сначала дашь мне с ним разобраться.

– Давай ты сначала протрезвеешь, а, летун?! – тоном раздражённой мамочки вдруг процедил Ястреб. – От тебя самогоном разит за пять шагов. Подышавших над самогоном молодцов, которые после этого начинали ржать с показанного пальца, я ещё видел, но вот таких, которые, облившись самогоном, начинали призывать божий огонь и пытаться окочуриков убивать – это впервые. Спускайся, не позорь старого Сокола. Проветришься, перестанешь шататься и убьёшь Беркута по всем правилам, без цирка с полётами.

Кречет как-то сразу замялся и, вдруг пошатнувшись, не то спрыгнул, не то свалился со своей высоты в полшага. Глаза у него заметно потемнели, став из жёлтых рыжеватыми. Жаром от стены за моей спиной всё ещё тянуло, но уже усталым, остаточным теплом.

– Я не пьяный, – обиженно буркнул он, косясь на Ястреба. Ястреб не спорил. Вытянул руки в приглашающем жесте, предлагая подойти ближе и злорадно хмыкнул, когда двинувшийся ему навстречу Кречет на первом же шаге запнулся о собственную ногу и едва не врезался в стену. Ошалело уставившись на свои непослушные ноги, полуденный потряс головой и ещё более обиженно выдавил: – Да ладно? Я же не пил ничего!

– Зато дышал усердно, от запаха тоже может замутить, – благосклонно пояснил Яська. – Горе ты полуденное… Ты давай шагай, Кречетушка, шагай. Ты головой ударился, ты вон в крови весь, ты в тёмном погребе дышал то самогоном, то дымом, когда дверной косяк поджечь пытался. Конечно, теперь убивать хочется, но давай лучше пойдём помогать народу искать принцессу. А ты, небось, и не понимаешь, что такое опьянение. Ты вообще стакан с чем-то крепче заварки держал хоть раз в жизни, а, праведник? Да не мотай ты головой, с тебя мусор сыпется, я и так знаю, что нет. И про принцессу не мычи, куда она от нас денется? Небось заперлась в какой собачьей будке и гавкает оттуда, чтобы не заподозрили.

Ястреб убалтывал неуверенно шагающего вперёд Кречета, а я ещё с полминуты стоял у стены, не решаясь пошевелиться, будто ожидая, что сейчас он вернётся и все-таки попытается вырвать мне пару ребер. Следом решился пойти только после того, как Кречет с Ястребом на меня с неудовольствием обернулись и полуденный злобно уточнил:

– Ты собрался добавить к и без того длинному списку своих грехов, грех неучастия в поисках принцессы?

Ответить мне было нечего. Пришлось отправляться на поиски Солнце.

12 – Солнце. Как спуститься с небес на землю

Я понятия не имею, что не так с этим мирозданием и почему мне с ужасающим постоянством не везёт по жизни – да ещё и все неудачи умножаются на три, если рядом оказывается кто-то из монахов.

Но давайте по порядку.

Через полчаса после того, как Ястреб и Кречет отправились пугать население замка своими сонными рожами, я решила отправиться пугать свою простуду. Не последнюю роль в выборе досуга на утро сыграло моё желание побыть в одиночестве, а потому я заявила Беркуту, что желаю принять ванну: горячую, пенную ванну с кучей масел и добавок, какую положено принимать принцессам. Я полчаса диктовала Весновнице список несуществующих компонентов для своей ванны: вытяжку их свиных хвостов, порошок из ресниц летучих мышей, маринованные сердца рыжих собак, экстракт понадкусанных хомячками колосков, талую воду с гривы мёртвой лошади и прочую чепуху. Беркут беспокоился, слушая мой список, только первые несколько минут, глядя на нас с Весной, как на лунных ведьм, а потом сплюнул и начал советовать добавить в воду козявок из козьего носа, слюну озерной черепахи и сушеный помёт шмеля. Привыкает, зараза.

Весна набрала мне ванну, заменив обещанный порошок из ресниц на сухие лепестки цветов, а маринованные собачьи сердца – на куски ароматной соли. Запах розмарина и календулы стоял в комнате маревом, оседая на ширме и стенах мелким бисером капель. Беркут проводил меня до ванных комнат, прошёлся по ним, проверяя, не заныкался ли в какой щели коварный одержимый, посмотрел на почти кипящее варево с масляными пятнами, ужаснулся, попытался тронуть мою воду пальцем, обжёгся и даже, дерзкая собака, попытался мне запретить туда лезть. Причем, не сумев придумать аргумента почему нельзя, заявил что «Кречет бы тебе не разрешил в кипятке вариться, если бы видел, что ты удумала».

Кречет бы мне не разрешил, видите ли! Сиделка нашлась! Этому дылде, видимо, мама в детстве котят не разрешала заводить, и он теперь отыгрывается на мне, носясь, как с беспомощной зверушкой.

Я и безо всяких горячих ванн сама себе печка, а после получасового пребывания в горячей воде меня разморило до состояния теста. Погрузившись до подбородка и чувствуя приятную тяжесть воды на груди, я полулежала, прикрыв глаза и наслаждаясь одиночеством. Клянусь тем странным шариком на небе, я скоро с этими тремя идиотами стану самой чистоплотной девушкой в королевстве. Я, которая раньше в бани ходила хорошо если раз в месяц! И дело даже не в том, что мне стыдно было меряться с Беркутом запахом, от кого хуже пахнет потом, а в том, что походы в ванную были моей уважительной причиной остаться в одиночестве хотя бы на час.

Час абсолютного привычного одиночества, когда никто не дышит под руку, не похрюкивает, не сморкается, не болтает и не вздыхает с такой скорбью, что кровь в жилах стынет.

На самом деле, скажи мне кто в апреле, что я позволю кому-то отравлять мой покой сутками напролёт, я бы сочла этого человека дураком и сказала, что не смогу привыкнуть к постоянному конвою. Меня даже Тиса и Весна начинали раздражать, если я вынуждена была с ними общаться дольше пары часов подряд, а тут – какая-то шушера из храма. Ан нет. Привыкла.

И к Беркуту, который пронёс сквозь года удивительную склонность корчить из себя бравого бойца с Тенями в самых неподходящих ситуациях, и к болтливому Яське, от которого порой начинала болеть голова, и даже к Кречету, с которым первые дежурств десять мы сидели в разных углах и обменивались высокомерными взглядами, презирая общество друг друга. Хотя Берьку порой хотелось убить, когда он демонстративно надкусывал мою еду и сквозь жевание сообщал что «не отравлено» или начинал шугать Снежка серпами, а у Кречета обнаружилась совершенно отвратительная способность передвигаться по комнате бесшумно, как кошка, внезапно появляясь за моим плечом и очень этим пугая.

А ведь привыкаю, подумала я, проводя пальцами по стенке ванны. Чуть тряхнув головой, я приоткрыла глаза, пробежала взглядом по расписанной лилиями ширме, отделяющей мою ванную от дверей, по стене, на которой красовалась мозаика, изображавшая альбатросов, несущихся над голубым морем…

И впервые увидела её.

Прошло меньше секунды, меньше десятой доли секунды, оно проскользнуло мимо меня безумно быстрым, тёмным бликом. Не Тень, нет, Тени я видела часто и совсем их не боялась. Что-то иное, чужеродное, и именно тем страшное. Она не лежала на стене, как Тень, она была материальна и ощутима, она прошла вдоль моей ванны на двух ногах, и я клянусь, что успела заметить, как она делала шаги, повернув голову и глядя на меня.

Глаза Тени – это две дырочки на тёмном лице с застывшей улыбкой, через которые проникает солнечный свет, окрашивая их жёлтым. Но у неё были тёмные глаза и белое лицо, лишённое не только улыбки, но будто бы и рта.

Всё произошло так быстро, что я почти поверила, будто мне примерещилось – слишком быстро, слишком смазано, чтобы оказаться правдой, но спустя секунду я увидела тонкую рябь на воде. Рябь в том месте, где, как мне «показалось», она коснулась, проходя, воды.

Я содрогнулась, как в конвульсии, нелепо изогнулась, расплёскивая воду на пол. Руки вцепились в бортик, я попыталась подтянуться, невольно выхаркивая имя, вертевшееся на языке:

– Беркут! Беркут!

Никого. Я сидела в ванне, затравленно озираясь и не видела ничего необычного. Словно ничего не было. Словно мне померещилось. Или нет?

Дёрнув рукой, я коснулась тонкой пластинки льда… Лёд в горячей воде? Вздрогнув, я затравленно огляделась. Сердце провалилось куда-то в живот – вдоль бортиков прозрачными и тонкими пластинками поблёскивали острогранные кусочки льда. Холодного льда, который не таял в горячей воде.

Я в бешенстве вскочила, сжала кулаки, загоняя свой паршивый страх в самую глубь. Лёд, вдруг сдавшись, растаял без следа, словно тоже был лишь вспышкой видения. Ну нет, какой бы тёмной магией меня не страшили местные Тени, я им подыгрывать не буду.

Переступив через бортик на сырой коврик у самой ванны, я ещё раз огляделась. Ничего. Всего лишь небольшие помутнения разума от горячки, подкормленной горячей водой. Возможно, я даже умудрилась задремать – такого, конечно, прежде не бывало, но всё бывает в первый раз.

Растирая распаренные плечи, я даже обошла ванную кругом, но ничего не обнаружила.

Паршивое предчувствие всё не проходило. Хотелось поскорее избавиться от такого желанного прежде одиночества, вернуться под крылышко к Беркуту и побыстрее пересказать, какие странности мне тут мерещатся. Я знаю – девять из десяти пересказанных страхов после того, как ты их сам-то услышишь не в своей голове, а произнесешь вслух, начинают казаться бредом.

Но поднимать панику, конечно, было незачем. Я обошла ширму, уселась на стоящую вдоль стены резную скамью, подтянула к себе необъятное полотенце и начала сердито обтирать мокрое тело. Завершив сиё священнодействие, я уже потянула руки к нательной рубашке и так и застыла, как оглушенная.

Где-то за стенкой, не то чтобы прямо за дверью, но явно неподалёку, истошно кричала девушка. Не просто вскрикнула, увидев крысу или получив щипок от стражника, а именно голосила как потерпевшая, призывая все высшие силы с нашим Солнце-богом во главе.

Тени дери это мерзкое утро!

Я оделась буквально за минуту: нательная рубашка, накидка, юбка, домашние туфли – и рысью кинулась к двери. Отперла небольшой резной засов и буквально вылетела в коридор.

– Беркут! Что проис-с-с-с-с… – фраза застряла у меня в горле нелепым шипением.

Наверное, примерно такое же чувство испытывает маленький ребёнок, посреди ночи спешащий к маме рассказать о померещившейся ему Тени под кроватью, но находящий лишь пустую родительскую постель.

Коридор был пуст.

У противоположной стены всё ещё стоял дурацкий поднос с выгравированными на нём свинками в камзолах, пьющими чай, а на подносе пузатый красно-синий чайник и чашка из того же сервиза, почему-то перевернутая набок и лежащая в лужице разлитого чая с молоком. Поднос сюда притащили мы с Беркутом, чтобы ему не было совсем уж скучно караулить дверь, за которой я грею своё бренное тело.

– Беркут?..

Мой голос глухо отразился от каменных стен и высокого потолка, пронёсся по коридору и растаял в тишине. Только продолжала страшно кричать где-то у Западной лестницы неизвестная девушка.

– Беркут! – я вжалась в стену, пытаясь заставить себя не зажать уши. Я не могу слушать чужих криков. Я могу читать молитвы над разорванными на куски или изуродованными мертвецами, могу без страха носить на руках мёртвых детей и подбирать кошек, которым Снежок вскрывает животы, без тени отвращения, но я не могу слышать криков. Я не боюсь чужой смерти, но чужая боль и чужой страх меня выворачивают наизнанку.

Беркут исчез. И эти крики, раздирающие мне душу, будь они неладны…

Я тщетно, с перепугу путаясь в словах, попыталась связать какие-то обрывки молитв воедино, но не преуспела. Небесный собрат не отозвался на мой страх.

– Солнышко, ну что ты козлишься?! – прошептала я в ужасе. – Не хочешь дать жара и света, помоги как-нибудь иначе! Беркута моего пришли. Или Кречета. Или стражу, на худой конец. Да в конце-то концов, где эти мои хвалёные спасительные трансы, почему сейчас ничего не происходит, я спрятаться хочу, спрятаться!

Я ещё успела выйти в центр коридора, судорожно соображая, что же делать – ждать на месте, возвращаться на свой этаж, бежать на крик или бежать от крика? А потом словно уснула. И что было дальше – я уже не помню.

В предыдущие разы транс наступал незаметно, резко, будто бы повинуясь не моему желанию, а какому-то шестому чувству. В тот злополучный день мне повезло – если в таком деле вообще можно заикаться о везении. Я воззвала к Солнцу совершенно добровольно и к тому, что моё сознание погаснет, была более-менее готова. Как и к тому, что за блаженной темнотой наступит новое удивительное пробуждение Тень разбери где.

Отдельную интригу создавало незнание, через сколько я очнусь. Не помогли её развеять даже огромные настенные часы, ставшие первым, что я увидела, едва открыв глаза. Стрелки показывали половину одиннадцатого.

Несколько секунд я размышляла – провела я в трансе больше суток или, напротив, неожиданно отделалась жалким часом с хвостиком. Тело не болело, как бывает от долгой неподвижности. Значит, прошло от силы часа полтора.

Может, я бы так быстро не очухалась, если бы меня никто не тревожил криками.

Очень не хочется ругать собственную армию, которая вроде как меня оберегает от возможных военных бед, но слово «тихо» они не понимают вообще. Не имея возможности постигнуть искусство ходить бесшумно, они зачем-то при маршах пытаются заглушить собственные шаги криками и разговорами – даже окрики старших помогают их утихомирить минуты на две в лучшем случае. А тата ещё потом удивляется, отчего у нас такая непродуктивная разведка…

Откуда-то снизу доносился просто громовой топот и переругивания, которые наверняка было слышно до самой пекарни. Отряд из четырнадцати солдат прошествовал мимо, не обратив на меня ровно никакого внимания. Да я бы на их месте тоже на себя внимания не обратила. Не так уж часто, шляясь по замку, пусть даже в дозоре, обращаешь внимание на подвешенные над лестницей люстры.

Кстати, вопрос, как мне спуститься с люстры, подвешенной на высоте примерно восьми метров от пола, остаётся актуальным до сих пор. Вопрос, как я сюда забралась, менее актуален, но тоже весьма любопытен.

Вывалиться из своего нового «гнезда», пусть даже в трансе, мне явно не грозило – люстра представляла собой огромное металлическое кольцо, изнутри соединенное множеством толстых спиц, на которых я и сидела. Удобством здесь даже не пахло – ноги, руки и даже, судя по ощущениям, щеки, у меня были в продавленных красных полосах, оставшихся от лежания на этой пародии на решётку. Но зато в щели между прутьями у меня могла провалиться разве что нога – но никак уж не вся моя костлявая туша.

Здесь было малость пыльно, а на гнёздышках для свечей виднелись трупики высохших мотыльков, некогда убившихся о яркие огоньки и оставшихся бесславно засыхать на этой люстре. Люстру давно не чистили. Тонкие мазочки гари, подтёки свечного сала и начавшая проявляться ржавчина красоты ей не добавляли.

Клянусь своим небесным собратом, в колодце и то было комфортнее.

Вскоре после солдат на лестнице возник какой-то канцлер. Я его честно окликнула, надеясь на помощь, но этот идиот суеверно обернулся за спину и, держа пальчики руной Возмездия, убежал в неизвестность от неясных голосов подальше. Просто замечательно. И как мне спуститься?

Честно говоря, если я всё-таки умудрюсь свалиться с этой люстры (а с моей изобретательностью, скрещенной с невезением, это вопрос времени), то падать мне будет высоко и больно. Первый Луч – довольно паршивая лестница буквой «г», с широкой площадкой пролёта и высокими, узкими ступенями, о которые мой братик Грознослав вечно сбивает коленки в кровищу. Удачно на неё приземлиться с такой высоты, не сломав себе попутно позвоночник, можно только в теории.

Нет, ну вот как я всё-таки сюда забралась? Внимательно осмотрев лестницу и люстру и не обнаружив никаких восьмиметровых стремянок и подвешенных к потолку верёвок с узлами, я вынуждена была признать, что здесь не обошлось без вмешательства высших сил.

Способность «становиться на лучи» меня оставила одной из первых, закиснув даже раньше, чем начали мельчать и редеть мои зорчи. Уже два года я не могла подняться в воздух – тяжесть тела, вернее, тяжесть облепленной грехами души, в моё тело помещенной – стала непомерной. Неужели способность вернулась?

Я честно попыталась встать на лучи, высунув ногу и помолотив ею в воздухе, пытаясь нащупать невесомую опору, но не преуспела. Настроение у меня было совсем не молитвенное, и к чудесам не располагающее. Хотелось не клянчить у моего небесного собрата способностей ходить по воздуху, а начистить посмевшему куда-то сбежать Беркуту рыло, после чего запереться в комнате и прореветь там минут пятнадцать со Снежком в обнимку. Потому что меня, и так бедную и больную, на люстру солнечные силы загнали, а сидеть неудобно. И вообще, меня кто-нибудь ищет?

На моё счастье через минут двадцать мимо прошёл ещё один отряд – на этот раз не солдаты, а слуги и стража вперемешку. Почему-то голоса свыше, которые я им обеспечила, их не шибко обрадовали, и они просто забились под лестницу, даже не думая мне помогать. Настаивать на своём спасении ценой доведения пары человек до заикания я не стала.

Но не зря четыре – хорошее число. После солдат, канцлера и этих подлестничных жителей на Первом Луче к моему страшнейшему удовольствию появился мой тата – так у нас ласково называли не родных отцов, сумевших пробраться в сердце чужого выродка и обосноваться там не под колючим словом «отчим», а под почти нежным прозвищем «тата».

Тата, консорт Перамогий, герцог Прирубежья и земель, к нему прилегающих, военный министр и просто замечательный мужик, как раз поднимался с первого этажа на второй по Лучу, таща за ухо вырывающегося Огнемира. Дорогому консорту было чхать, что передвигаться по этой лестнице в полусогнутом состоянии крайне тяжело – он продолжал буксировать Мира за ухо, как нашкодившую шавку – за загривок. Жаворонку повезло немногим больше – его тата тащил за волосы, намотав рыжий хвост на свой кулак. В руках у Жавры была моя накидка, в которую я была одета с утра. Следом за ними, поджав хвост, тащился Снежок, которому счастье не быть оттасканным за ухо или хвост выпало только благодаря тому, что у таты не осталось лишней свободной руки.

На почтительном расстоянии, не мешая воспитательному процессу, за условным королём и потенциальными будущими королями вышагивали два солдата в форме с нашивками татиного личного отряда.

Хотя кронпринцем по статусу был Жаврик, Огнемира никто со счетов списывать не торопился, милостиво оставляя Жавре возможность отречься от престола, постричься в монахи или хотя бы умереть. Свои поводы на то были, но, увы, сугубо «суеверные».

Все знают, что предрассветному ребёнку – первенцу – нельзя оставлять наследства ни вещами, ни монетами, ни родительским делом, всё предрассветная бестолочь похерит и растратит. Жаворонок для моей матери был вторым, рассветным, а вот для своего отца, консорта Перамогия, оставался именно что первенцем и условной бестолочью. Огнемир же был хорош с какой стороны не глянь – для мамы дневной, для папы рассветный. Отдельным поводом для пересудов было «птичье правило» – считалось, что дитя, названное именем птицы, «улетит из дому». Правило успешно сводилось в ничто, если имя немного поменять (вместо Дрозда назвать Дроздовиком или переделать попадающее под «птичье правило» мужское имя Сокол в женское Соколика), но у Жаворонка имя изменено не было. Окружающее упрямо ждали, когда мой брат-домосед вдруг засобирается в невиданные дали, забыв свою корону на челе у младшего брата.

Ладно, дело, в общем то, не в именах. А в том, что мне надо слезать с люстры.

– Эй, Снежок! Снежик-снежик-снежик! – громко окликнула я, аккуратно свешивая голову с края люстры.– Снежок, пой!

Пёс, поначалу недоуменно застывший, спустя секунду разразился протяжным воем. Он, может, и плохо понимал, откуда доносится родной голос, но команду на всякий случай выполнил. Впрочем, спустя несколько секунд Снежок меня заметил – первым из всей компании.

Здоровенный, с жеребенка ростом, он вдруг поднялся на заднице лапы, аж пританцовывая от счастья, и с визгом покатился по лестнице, почти сразу потеряв равновесие. Было бы смешно, если бы моей собаке при этом не было так откровенно больно. Он даже несколько секунд не поднимался – только лежал и поскуливал от обиды.

– Со-о-олнце-е!

Чес-слово, Сокол так на Главной Службе небесное светило не приветствует, как мои младшие братья окрикнули меня хором. Почти детский, иногда кажущийся девичьим голосок Огнемира слился в дикую какофонию с ломающимся, начавшим грубеть голосом Жаврика. Из татиных крепких ручищ они вывернулись с потрясающей синхронностью, будто получив в моём присутствии невиданный прилив мотивации. Тата брезгливо снял с пальцев оставшийся в кулаке клок длинных, огненно-рыжих волос Жаворонка и призывно свистнул мне, как лошади:

– Ну ты даёшь! Ты хоть в порядке?

– Насколько может быть в порядке совершенно простуженный человек, сидящий на режущий зад решётке, – философски-скорбно заметила я и, повысив голос, крикнула: – Таточка, сними меня отсюда!

– Солнце, а Жаврик твоему придурочному монаху почти морду набил! За то, что отвлекался! – тут же похвастался Мир громовым ором. – А ещё это мы тебя нашли! Мы тут полчаса со Снежком кружили, он след потерял, хотя накидку нашёл! Кто ж знал, что ты по лучам уйдёшь!

– Ты хоть не ранено, предрассветное чудовище? – подхватил Жаворонок крики Мира.

– В самое сердце – так растрогана твоим, Жавра, стремлением бить виноватым в моем исчезновении морды, – огрызнулась я, показывая брату язык. – И вообще, в этой партии в прятки победа за мной – меня вы не нашли, я сама обнаружилась! А теперь снимите меня!

На полминуты внизу воцарилось молчание. Солдаты выжидающе уставились на своего «солдатского короля», ожидая инструкций. Король продолжал с радостно-непонимающим видом глядеть на люстру. Видимо, в его богатом жизненном опыте не было ещё инцидентов с людьми на люстрах. Наконец солдаты вытянули вперёд руки и заявили, что они меня страхуют. Мол, спускайтесь, госпожа, как поднимались, мы если что сделаем вид, что собирались ловить.

Тата рыком пообещал, что ещё одна такая шутка – и солдат разжалуют в свинопасы. Солдаты сделали вид, что они якобы и правда пошутили.

Спустя десять минут толпа на Первом Луче увеличилась на вылезший из-под лестницы трусливый отряд и ещё семь солдат, прибежавших на наши крики (говорить тихо, когда ты на потолке, а твои собеседники – далеко внизу, не интересно). Актуальности вопроса «И как мне спуститься?» это не убавило. Кто-то привёл замкового свечника, что зажигал мою люстру, но свечник ничем не помог. Он уже давно общался с это люстрой при помощи длинного шеста, на котором закреплял свечи и подносил их к должному месту с лестничного пролёта. Невесть зачем они потыкали в люстру упомянутым шестом с металлическим колечком для свечей на конце, чем слегка меня раскачали, но на этом успехи ограничились. Каким-то образом в замке не оказалось настолько высоких лестниц – даже осадные орудия былых военных лет давно распилили на нужды слуг.

Пока великие умы внизу думу думали, я продолжала ёрзать на люстре, слабо её раскачивая. Сидеть становилось всё неудобнее. Ноги и руки у меня были в красных полосах, оставленных узкими спицами.

– Ребята, это уже не смешно. Давайте меня снимать, – бурчала я, свешивая голову вниз. Ко мне уже особо не прислушивались, только порой начинали колебать вечным вопросом – «Госпожа Солнце, а вы по лучам того… ну вообще никак?». Приходилось отвечать, что «вообще никак», норма чудес на сегодня растрачена, и, кстати, ходить по лучам простуженным нельзя, можно чихнуть, сбиться с мысли и размазаться по лестнице.

На исходе двадцатой минуты на Первый Луч явились – и десяти лет не прошло! – мои доблестные защитники.

Первым я заметила Ястреба. Ну как заметила – услышала. Гул голосов, наперегонки обсуждающих гениальные планы по моему спасению, вдруг перебил надрывный вой, чудом вмещающий в себя негодование праведника, которому режет глаза чужой грех, отчаянье молодки, уронившей в колодец любимое колечко и деятельную суматошность провинившегося подростка, ожидающего хворостины по заднице за то, что не уследил за стайкой ему порученных гусей. Источник удивительного звука уже прорвался за ряды солдат к лестнице, попытался по ней взбежать (сдался на девятой ступени), замер и принялся причитать.

Говорят, что образцовый утренний монах может заболтать даже Тень. Не знаю, как там у моего Ястреба общение с тёмными силами, но своего короля он заболтал за полторы минуты: тата замер, как вкопанный, слушая смесь из причитаний и возмущений. Постепенно малость притихли и остальные. Ястреб, стоя под люстрой, многословно, а главное громко повествовал, что, дескать, до чего мы дожили, дорогие соотечественники, никто не может спустить Солнце если уж не с небес на землю, то хотя бы с этого грешного потолка. Закончив тираду, Ястреб крикнул мне, успела ли я позавтракать, получил отрицательный ответ и взвыл вдвое отчаяннее, напоминая, что я загнана на люстру оголодавшая, ослабевшая и подыхающая, сейчас упаду прямо с люстры на лестницу в голодный обморок и что тогда будет?

Окружающие устыдились. Даже тата, кажется, устыдился, что какой-то хомякоподобный юноша волнуется за меня больше, чем он, условный отец. Поутихший гул вознесся с новой силой, кто-то вспомнил, что я не единственное охочее до хождения по лучам создание в нашем мире и кинулся искать жрецов. Ястреб же, выговорившись, примолк, с искренней радостью осмотрел засуетившихся жителей замка и снова задрал ко мне голову. Он даже покачивался в такт движениям моей люстры, будто пытался понять, укачивает при таком темпе или нет. Ухмыльнувшись, он на повышенных тонах поинтересовался, можно ли ему привести «виноватых», а то эти два дурня стали у дверей и не хотят заходить, боятся моего гнева. Поскольку единственным, на что я была сейчас способна в гневе, это спрыгнуть своим горе-охранникам на головы и зашибить их, боялись они явно напрасно. Но Ястребу я ответила, что пусть заходят – когда ещё они увидят Солнце-бога верхом на люстре?

Яська замахал рукой куда-то в угол, и из угла, до этого почти незаметные в тени массивного фонтана в виде змеи, из ядовитых клыков которой текла питьевая вода, выскользнули и скорбно поплыли к лестнице две знакомые фигуры.

Сердце у меня подскочило к горлу, а ладошки мгновенно взмокли. До настоящего момента мне казалось, что Беркут, будь он неладен, самовольно бросил свой пост, смывшись в нужный момент в уборную или поболтать со служанками, и мне как-то даже в голову не пришло, что на него могли напасть.

Вот только увидев, что вечурик сильно хромает, подволакивая правую ногу, я едва сама с люстры не свалилась – на радость всем жаждущим меня снять людям. Возмутительным упущением показалось то, что вокруг Беркута не вьётся хотя бы парочка лекарей. Как будто бы никто не замечал, что он хромает.

– Беркут! – окликнула я задрожавшим вдруг голосом, только в общем гаме меня никто, включая самого Беркута, не услышал.

Он стоял внизу, понурив плечи, как осужденный на казнь, и глядел на меня взглядом преданной собаки, которую хозяин послал в болото за подстреленной уткой, а она посмела вернуться ни с чем. Волосы его топорщились, как шерсть на загривке. Совершенно не подходящая к крашенным в рыжий волосам чёрная щетина придавала Беркуту до того пропойный вид, что ему хотелось милосердно подать стаканчик рассолу опохмелиться. По щеке тянулся всё ещё красный, не желающий заживать шрам – это Кречет Берьку во время «ложной тревоги» стулом приложил. Даже серпы он держал одной рукой, словно показывая, что в дело их пускать не собирается – всё интересное уже пропущено.

– Мелкий был прав, – услышала я голос таты, уже подошедшего к моим недоделанным защитникам. – Ничего с Солнце не случилось, да и что с этой холерой могло случиться… Сбежала и по лучам забралась на люстру от греха подальше. Теперь снимать надо.

– Как, говорите, забралась, ваша светлость? По лучам? – с трудом различила я ответ Кречета. Глаз от Беркута я по-прежнему не отрывала, почти наслаждаясь его видом провинившейся псины.

– По лучам, да. Да ещё небось люстру выбрала такую специально… – тата обернулся, с тоской разглядывая памятник своим неудачам – сваленные небольшой, но скорбной кучей лестницы, не дотянувшиеся до моего убежища, верёвки с крючьями, и даже здоровенный круг приморского сыра, который припер издевающийся Жаврик и минут пять пытался сманить меня на «кыс-кыс» и обещание дать дырок от сыра. – Так что, монахи, давайте, ваш выход. Думайте, как ей вернуть былые силы, чтобы сама слезла.

На минуту воцарилось молчание. И если Кречет с Ястребом в эту минуту хотя бы пытались изображать процесс мышления, то Беркут по-прежнему топил моё сердце в своих чёрных, как омуты, глазах, вымаливая прощение, которое давно уже получил.

Тихо обмахиваясь веером и пряча за этот веер издевательскую улыбку появилась тётушка Грозолика – фрейлина моей матери – с той лишь целью, чтобы мягко сообщить мужу своей госпожи, что эта самая госпожа почему-то вообще не рада тому, что её дочь сидит битый час на люстре. Сказала, что если проблема не будет решена в ближайшее время, она к теневой матери разнесёт половину казарм, потому что на кой хрен нам кормить столько солдат, если они не могут решить такую простую проблему? Попутно поступила угроза «ко всем морским чертям посрывать все люстры в замке, чтоб некоторым не повадно было там отсиживаться!».

Тата нервно побледнел. Моя мама не имела никаких божественных сил и от её молитвы даже свечи не зажигались, но обладала характером вспыльчивым, самостоятельным и отчасти злым. Однажды она спалила казарму, в которой тата имел обыкновение напиваться с офицерами, и офицеры были вынуждены смотреть, как любимая владычица собственноручно обкладывает порог их дома соломкой и поджигает. Был случай когда она лично пришла на псарню и ударом алебарды, взятой у стражника, перерубила хребет собаке, которая укусила её сына Красноцвета. А ещё раньше она разнесла к Теням винокурню – просто пришла в рассадник пьянства с чеканом и принялась методично бить бутыли и бочки. Поводом, опять же, стало татино неравнодушие к выпивке.

Тата всегда говорил, что имя «Миронега» для его жены носит скорее ироничный характер, потому что мирного в ней – как в разъярённой горной львице. Даже не отрицал, что королева из его жены так себе. Правда, остальной выводок Тихонравы не любил ещё больше: дядю Брешу считал неисправимым придурком и жадной свиньёй, про тётю Малиновку говорил, что она в день свадьбы слишком яро кинулась в объятия своего мужа-рыцаря, ушиблась головой о его нагрудник и с тех пор стукнутая, а Настоятельницу Чистоглазку наградил характеристикой «благословенное на всю голову убожество».

– Самый простой способ, доступный в нашем положении – вызвать старших жрецов, чтобы они по лучам поднялись к принцессе и помогли ей спуститься так же, как могли бы помочь при спуске с обычной лестницы, взяв под руки, – наконец донёсся откуда-то снизу картавый вердикт.

– Откуда их вызывать, из храма? – возмутился консорт. – Да они ехать будут столько, что скорее моя дочка сама спрыгнет, ошалев от голода! Парни, ну вы ж монахи! Вы что, не можете кучкой помолиться чтобы её снять?

Больше слов было не разобрать, только похожий на бульканье смех Ястреба, который прекрасно понимал абсурдность предлагаемой молитвы кучкой. Беркут позволил себе виноватую улыбку, наконец сообразив, что на него не злятся.

– Ваша светлость, позвольте мне пояснить неочевидное: нет такой молитвы, которая позволяет наделить другого человека способностью встать на лучи. К тому же обычные монахи не имеют доступа к божественным силам как к таковым, и редко когда могут сами подняться в воздух. Ястреб, позвольте заметить, слишком юн и неопытен, а Беркут вообще не по части полётов, у Вечернего корпуса свой путь…

– А ты? – повысив голос, уточнил тата. Он обожал ломать своих собеседников не аргументами, а повышенными тонами.

Кречет что-то забубнил, пытаясь как-то хитро обойти истину, что именно Полуденный корпус занимается полётами и именно что среди его монахов уйма умеющих вставать на лучи. Мне даже захотелось мстительно крикнуть, что этот переросток по словам Сокола чуть ли не прирождённый летун, но я уж воздержалась.

– Ну так снимай её, длинный! Нечего лясы точить! Сам на ногах чуть стоит – и ещё медлит! Снимем принцессу и пойдёте вы отдыхать, герои!

Беркут на что-то отвлёкся, оборвав нашу игру в гляделки. Мне это не показалось достойным поводом отвести взгляд, к тому же я заметила, что на правой ноге у Беркута красовалось тёмное пятно – неужто правда кровь?

По-хорошему, кстати, надо было бы отстранить Беркута. Сокол надеялся, что я не посмею выгнать «друга детства» – но сейчас его козырь играл против жреческого коварства. Я уже всласть насмотрелась на подросшего друга детства и любопытство моё на тему, каким же он вырос, уже ослабло. А вот бессмысленное волнение за целостность шкуры Беркута только возрастало. Может, в Королевском Храме будет безопаснее?

Я вздрогнула, опомнившись. Безопаснее. Вечернему монаху. В храме. Где каждую ночь ходишь ловить одержимых. Это всё равно что муху возвращать в паутину со словами «тебе там будет теплее, в коконе-то…».

Пока я таращилась на Беркута, как кошка на миску сметаны, люстра вдруг перестала качаться. Она так-то непрерывно покачивалась, реагируя на мои ёрзанья, а тут вдруг перестала. Я даже бездумно подвесную цепь ногой ткнула – вернуть знакомые движения колыбели, да только люстра так и осталась неподвижной.

– Что за… – я наконец подняла взгляд от созерцания Беркута. И спасибо, что не заорала не своим голосом от неожиданности.

Люстру от качания оберегал, аккуратно придерживая её за цепи, какой-то мужик, выглядящий так, будто только что вылез из самой гущи массовой пьяной драки. Волосы местами слиплись в бурые сосульки, голова разбита. Я мельком отметила, что волосы рыжие, но цвет не свой – корни тёмные. Лицо от крови ему отерли, но не умыли, всё в разводах. Одежда надорвана, из-под грязной хламиды виднеется нательная рубашка. Руки – исцарапанные, изодранные в мясо, со вздувшимися и красными следами ран. Ещё и челюсть набок, что сейчас выглядит до того к месту, будто её вот именно сегодня, в той самой массовой драке и сломали.

Вот только какой Тени это висит под самым потолком – даже не за люстру держится, а уверенно и нагло стоит в пустоте, эту самую люстру удерживая?!

– Они тебя что, бьют, пока я не вижу? – в ужасе прошептала я, сглатывая вставший в горле комок.

Нет, прихрамывающий Беркут с грустными глазами и огорченно кривящейся мордой, это, конечно, по-прежнему очень важно и ему надо позвать лекаря, но Кречета явно стоило отправлять к лекарям вперёд вечурика.

– Я прошу прощения, госпожа. Консорт Перамогий, да продлятся его дни, отказывается ждать прибытия жрецов, как требует устав. Приказывает мне снимать вас своими силами. Собственно говоря, я уточнить хотел: таки снимать или ну его, этого консорта, подождём жрецов?

Солнце-батюшка, он что, ещё и балаболить в полёте может?!

Так-то полёт (вернее, хождение по лучам) проходит так: человек минут десять, а то и больше, усердно молится, после чего поднимается в воздух и парит над землёй, не прерывая молитвы. Я прекрасно слышу их молитвы, и после факта отрывания от земли они звучат как-то так: «Солнце, о во имя всех праведных сынов твоих, даруй мне возможность взойти по лучам к небу, так, спасибо, всё, лечу, а теперь именем всех жрецов и монахов, именем нашей принцессы и Сокола, пожалуйста, не урони меня, не урони! А-а-а, Солнце-батюшка, не роняй, читаю я молитвы, читаю, разве не видно?!». Подавляющему большинству летунов достаточно отвлечься на приветствие соседа – и всё, с высоты мордой в землю. А Кречет вот стоит себе на своих лучах и не волнуется, да ещё и трындит на отвлечённые темы. Трындит. Во время полёта.

Для меня это было всё равно что сунуть себе в рот нож и вместо того, чтобы аккуратно его держать, дабы не порезаться, начать рассуждать о погоде.

– Госпожа Солнце, прошу ответить. Мы ведь подождём приезда жрецов?

Я ошалело помотала головой, не найдя в себе сил ответить: от неожиданности я уже почти забыла, как дышать.

Либо у меня совсем крыша протекла, либо стражники внизу уже начали наливаться самогоном, загодя празднуя моё спасение, либо от Кречета хорошо так разило дешёвым пойлом. А я из-за заложенного носа и не почуяла поначалу.

Я подозрительно принюхалась, вогнав этим простым действием Кречета в краску – правая щека у него стала пунцовой. Да. Мир явно продолжает преподносить сюрпризы. Наш тихоня нализался на посту – да ещё как нализался! От неравнодушного к самогону консорта и то так ни разу на моей памяти не разило. А этот словно ещё и одежду в самогоне выполоскал.

К запаху пойла отчётливо примешивался запах квашеной капусты, означающий, видимо, что личный ученик Сокола хотя бы закусывал.

Нет, тот странный шарик на небе точно сбрендил. Пускать на лучи наклюкавшихся, окровавленных монахов! Тут совершенно трезвая принцесса с силами Солнца взлететь не может, а какая-то пьянь – пожалуйста. Ещё и трындит в полёте (да, мне до сих пор это не даёт покоя!).

– Да ты, зараза, пьяный, – брякнула я, продолжая таращиться на Кречета. Кречет ужасно удивился и потупил взгляд: явно не ожидал, что мне хватит подлости заострять внимание на такой прозаичной детали, хотя разило от него так, что у меня давно уже прошибло прежде непобедимый насморк и я впервые за несколько дней дышала полной грудью.

Тяжело вздохнув, он отвернулся – я почти поверила, что с целью уйти от моего хамства. Но нет – Кречет вдруг уселся на краешек люстры. Больше не поддерживаемая, она снова бодренько закачалась.

– Эй, монах! – заорал снизу тата. – Ты меня не пугай! Если только попробуешь сейчас ляпнуть, что, как моя доча, смог только подняться, а вниз никак, я тебя из арбалета уложу!

– Сейчас спущусь, – крикнул в ответ Кречет.

– Ага, значит, порядок? Слетишь?

– Спрыгну, – мрачным шёпотом пообещал монах, как-то нехорошо ёрзая, будто к краешку придвигаясь.

Я поспешно протянула руку и сгребла Кречета за шкирку, захватив в горсть заодно и пару прядей волос. Кто его, пьянь, знает? Вдруг и правда сиганёт?

– Прыгать не надо, – взволновано забормотала я, крепче сжимая пальцы на ткани. – Лететь высоко, а ты у нас только на словах птичка.

Кстати, от его одежды действительно самогоном пахло сильнее, чем от дыхания. Словно и правда его этим самогоном просто облили.

Кречет задёргался, не понимая, за что он зацепился и пытаясь высвободиться. Сообразив, что «зацепится» повезло за мои скрюченные пальцы, дёргаться прекратил, покосился на меня через плечо, как на совсем глупую, и вдруг покрутил пальцем у виска:

– Ну и кто из нас пьяный – я или вы? Как может монах прыгать на верную смерть? Самоубийство есть смерть оправданная лишь для одержимых, не способных изгнать Тень молитвой, но желающих умереть чистыми, – голос его был холоден, как вода из горного ручья. И даже точно так же «булькал» на неугодных согласных.

Я послушно выпустила его шкирку, но только для того, чтобы придвинуться ближе и двумя руками вцепиться в плечи. Теперь прыгать ему пришлось бы вместе со мной – я просто не успею разжать руки. Если только в полёте.

– Пей почаще! Ты по пьяни почти такой же смелый, как Яська. «Кто из нас пьяный – я или вы?», – поддразнила я Кречета, нарочно прижав язык к нёбу, чтобы речь звучала невнятно.

До монаха с опозданием дошло, что он только что выдал. Правая щека из пунцовой стала тёмно-фиолетовой, словно у бедняги уже начался сердечный приступ. На меня он не смотрел.

– Я не пил.

– А что ты делал?

– На… нанюхался. И облился.

Люди внизу почтительно замолкли, прислушиваясь – не так уж часто доводилось им слышать, как ханжа вроде меня ржёт молодой кобылой, сидя на люстре в компании пьяного монаха и монотонно стучит головой об его спину в попытке сбить приступ смеха. Люстра перекосилась – разумнее было бы сидеть по разным сторонам, чтобы хоть как-то её уравновешивать, но разумность сейчас не была моей сильной стороной.

– Ничего не поясняй, – сквозь смех прошептала я, заметив, что Кречет открыл рот, – я всё прекрасно понимаю. Нет ничего лучше, чем, выйдя ранним весенним утром на улицу, облиться ведром холодненькой самогонки. – Отчего-то собственная шутка показалась мне настолько забавной, что я почти разрыдалась от хохота.

Успокоиться мне удалось только когда мимо люстры, врезавшись в потолок и рухнув вниз, пролетел солдатский сапог, брошенный по приказу таточки. Кречет всё это время не шевелился, пристыженный, как молодой монашек из Вечернего, пойманный за подглядываньем в женской бане Утреннего корпуса.

– Да не дуйся ты. – Я настолько развеселилась, что попыталась взлохматить ему слипшееся волосы (Кречет коротко взвизгнул, едва я коснулась его головы, и снова уставился как на совсем тупую – видимо, коварного тычка по свежей шишке никак не ожидал). – Ты давно летать можешь?

– По лучам ходить, – придирчиво поправил он и после паузы ответил: – Давно.

– А трын… разговаривать во время хождения по лучам тоже давно научился? Или недавно?

Кречет так засмущался, словно я его не о духовных подвигах расспрашивала, а пыталась уговорить прогуляться со мной до сеновала с непотребными целями.

– Да я как-то только год назад узнал, что по лучам только ходить надо… В прежние времена, не зная правил, я не только разговаривал, но также решался ходить по лучам на руках и даже читать и трапезничать в воздухе. Благодаря славным жрецам Королевского Храма узнал, что по лучам можно только ходить и молиться.

– Ряса-то на глаза не сползает, когда на руках ходишь? – уточнила я, пытаясь скрыть удивление. Какое восхитительное святотатство! Жрать, прогуливаясь по лучам и ходить по оным же на руках… В горле снова задрожало неуместное хихиканье.

Кречет мне не ответил, только грустно вздохнул и снова затих, видимо, обдумывая своё дурное поведение.

Дери меня местные Тени и морские черти Архипелага, дедушка всё-таки не фантазировал, городя вокруг своего ученика так похожие на небылицы таланты. Эта сволочь в самом деле ходила по лучам лучше и увереннее меня самой – мои полёты всегда были эмоциональным или молитвенным рывком, я могла с разбегу выброситься из окна и побежать по воздуху вниз, как по горке, или же могла, как прочие монахи и жрецы, вследствие долгой молитвы степенно подняться в воздух. В воздухе я могла читать молитвы и цитировать наизусть Книгу Полудня, кивать знакомым, не прерывая молитвы, или на худой конец читать короткие записки, но уж никак не вести полноценные беседы.

– А серьёзно: можешь на руки в воздухе стать?

– Меня при вас назначили охранителем или шутом? – ледяным тоном уточнил Кречет, снова насупившись.

– Зануда, – фыркнула я, снова украдкой проверяя ногой воздух. Нет, эмоционального прилива не было. Настроение оставалось нелётным. – Так тебя за это дедушка взял в ученики?

– Нет. Он знал, что я могу вставать на лучи, но был свидетелем этого дара на службах, а там я, как и прочие, лишь молился, ничем не выделяясь. Обнаружил во мне избыток солнечной лёгкости Настоятель Небомир – совершенно случайно, когда я прошёл мимо его окна.

– На руках?

– Упаси Солнце. Обгладывая на ходу куриное крыло, а потом костью попытался попасть в пролетающего мимо голубя. Отчего-то Настоятель был разгневан моей выходкой. – Кречет коснулся самой верхней, пятой, нашивки. – Последнюю руну получил полгода назад именно за выдающуюся способность ходить по лучам.

Я всё ещё глупо хихикала, сидя на переставшей казаться такой уж неудобной люстре. Говорят, величайшие из святых умеют ходить по лучам, на ходу лузгая горох и ворча, что лето нынче холодное. Мне с моими скромными способностями оставалась уползи в самый тёмный и пыльный угол и оттуда тихо восхищаться новым учеником дедушки. Даже если он не дотянет до Королевского Жреца, то уж Настоятелем Полуденного корпуса какого-нибудь небольшого храма может стать, даже особо не стараясь.

Да уж, а ещё в детстве метила в Королевские Жрицы…

– Славься, Королевский Жрец Кречет! – выпалила я, благоговейно складывая ручки на груди. – С твоими талантами тебе вправду дорога в дедушкин кабинет.

Кречет скосил на меня отливающие янтарём глаза, фыркнул и с потрясающим упрямством повторил:

– Вы мне позволяете позвать жрецов, чтобы они вас спустили?

Я даже хрюкнула от неожиданности. К интересующему его вопросу он возвращался с достойным уважения упрямством.

– На кой хрен мне твои жрецы? Ты Берьку с Яськой же поднимаешь?

– Поднимаю, – непонимающе подтвердил полдник. Мне уже пару раз посчастливилось быть свидетелем, как он со словами «Ну хоть перед госпожой-то не позорьтесь!» без явного труда растаскивал по углам далеко не лёгоньких коллег.

– Меня и подавно поднимешь. Спустишься по лучам со мной за шкирку. Небомир умрёт от счастья, когда увидит. Вон он, кстати, стоит.

Зря сказала, Кречет почти свалился с люстры от неожиданности. Упомянутый Небомир, чудом умудрившийся так быстро оказаться в гуще событий, действительно стоял возле таты и сверлил люстру заинтересованным взглядом.

– Может, лучше он вас пусть снимет?

– Ты двинулся? Я этого страшного бородатого дядьку видела только на службах с безопасного расстояния! А с тобой мы в одной комнате спим, и вообще, ты же мне почти уже как собака, как запасной полысевший Снежок. Давай, снимай меня отсюда!

Кречет тяжело вздохнул, переваривая сомнительный комплимент, и вдруг, как с невысокого заборчика, спрыгнул с люстры в пустоту. Я не успела даже взвизгнуть.

Нет, все же не лгал мне дедушка. Его ученик в самом деле ходил по лучам, что по земле. Ухнув вниз, Кречет пролетел хорошо если полтора метра, даже мотнуться в падении не успел – и остановился. Круто развернулся, даже не шевельнув ногами, взметнул полы разодранной рясы на манер павлиньего хвоста и тут же, даже не делая шагов, поднялся обратно к люстре. Он даже не шагал. Каким-то образом просто плыл или летел в торжественной недвижимости.

Я уставилась на две протянутые мне навстречу руки, как на две протянутые остриями вперёд сабли, не понимая словно, как за них хвататься.

Я не могла дотянуться до его рук, не вставая, он поднялся слишком высоко, почти касаясь макушкой потолка, и, как назло, был довольно далеко – «огромное» расстояние в шаг. Я встала, и тут же едва не вскрикнула – люстра качнулась, будто готовясь оборваться. Не проваливаться между спиц, находясь в почти горизонтальном положении, сидя с подогнутыми или вытянутыми ногами, было не трудно, но встав, я обнаружила, что моя ступня запросто проходит в зазоры. Тяжело задышав, я вцепилась в цепи, тщетно пытаясь вывернуть ноги на узких спицах, и посекундно вздрагивая от чувства, что ступни попеременно сползают вниз. С трудом, почти обняв одну из цепей левой рукой, я медленно перенесла правую ногу на обод – вместо крика вышло испуганное шипение. Люстра качнулась, перекосившись – это не смущало меня тогда, когда я устойчиво сидела, но вдруг стало казаться невыносимо-страшным в ненадёжном вертикальном положении. Мне казалось, что сейчас я сорвусь, или провалюсь ногой между спиц, или неуклюже сползу вниз и повисну, визжа и барахтаясь.

– Госпожа Солнце?

Долго я так не выстою. Нужно шагнуть ещё ближе. Нужно как-то протянуть руку вперёд…

– Пожалуйста, не медлите, – тихо напомнил Кречет. – Просто протяните руку, я обхвачу вас под локоть, и вы сможете протянуть вторую. Не беспокойтесь, это не настолько опасно, как может показаться. Здесь высота хорошо если в четыре моих роста, а до верха лестницы и того меньше. Спуск займёт несколько секунд. Вы сами отдали мне этот приказ, поэтому попытайтесь сейчас преодолеть брезгливость. Я коснусь только рук.

Брезгливость? Я недоуменно подняла глаза. Этот придурок действительно считает, что я медлю потому, что боюсь что он меня коснётся выше локтей? Я, которая пару минут назад билась башкой о его спину и вытирала об оную выступившие от смеха слёзы?

– Да страшно мне! – вдруг выпалила я. Зубы у меня начали стучать. – Понимаешь? Страш-шно!

Кречет дёрнулся, глаза его на миг погасли и снова зажглись жёлтым.

– Страшно? – глупо переспросил он, едва заметно качая головой, словно не веря такому аргументу. – Вам? Но вы же… Солнце… разве вы можете бояться высоты?

Настал мой черёд дёргаться.

Дура! Теневая дура! Раньше мне было не страшно – я бежала по крыше северной башни навстречу Солнцу и прямо с крыши переходила на лучи, не замечая, как под пятками вместо камня оказывался горячий воздух. Мне было не страшно спускаться в колодец на цепи, на писк поганых белых котят, выброшенных на погибель, хотя в любой момент у Тисы и Л’дики могли дрогнуть руки меня «тихонько» опускать. Даже когда я была совсем маленькой, мне не страшно было прыгать с карниза тате на руки, просто бросаться вниз на протянутые мне загорелые ладони.

Может, дело было в том, что прежние мои страхи усыплялись доверием – я верила богу, верила своим фрейлинам и верила приёмному отцу, но с какой стати я должна сейчас верить Кречету?

– Серьёзно? – едва слышно проронил Кречет, на секунду порываясь опустить руки, но быстро опомнившись и снова их протянув. – Давайте. Вы же Солнце, вы же…

Он заткнулся, словно мне удалось его перебить мыслью. Что-то в выражении моего лица, в том, как я цеплялась за люстру, как нарастала во мне дрожь и в том, что я всё меньше смотрела на протянутые мне руки, и всё больше – вниз, ему не понравилось. Уговоры прекратились.

– Прыгай.

Я мотнула головой, и, совсем потеряв разум, пропустила пальцы между звеньев цепей, будто уже начинала падать. Я поняла, что идея была хорошая только в теории. Я не смогу. Нужны двое или трое летунов, которые действительно возьмут меня на руки и снимут с люстры.

– Прыгай.

– Прыгну – оба упадём, – едва слышно выдавила я, жмурясь.

– Нет, меня очень сложно сбить с лучей. Никто не упадёт. Прыгай. – Кречет выждал ещё несколько секунд, давая мне шанс одуматься. – О, Солнце, неужели ты хотя бы на секунду не можешь представить себя учащимся летать слётком, или что нас разделяет не пустота, а просто грязная лужа, в которую не стоит наступать? – он осёкся, видимо, сообразив, как ничтожна моя фантазия, вдруг выпалил с какой-то просто уничтожающей интонацией: – Прыгай!

Я сиганула, оттолкнувшись не столько ногами, сколько руками от цепей, чувствуя, словно у меня из-под ног ушла не то что какая-то иллюзорная земля – вообще всякое пространство. Перед глазами всё слилось в тошнотворную круговерть, секунда растянулась, казалась, на полминуты. Падение оказалось внезапно остро-страшным, но, по счастью, быстро прекратилось.

Я врезалась во что-то ещё прежде, чем толком начала падать, меня мотнуло в сторону, закружило…

Кажется, три оборота – и всё остановилась. «Что-то», во что я опрометчиво врезалась, наконец было узнано и привычно запахло самогоном и соленьями. А ещё спустя секунду солдаты внизу разразились победоносными воплями. Мир снова качнулся, и я медленно, почти неощутимо стала опускаться вниз.

Я наконец-то оклемалась от ужаса после прыжка. Кречет, первые несколько секунд тянувший меня за пояс и левый локоть (ещё и коленом, скотина, пару раз ткнул, пытаясь перехватить поудобнее), наконец-то смог ухватить меня за плечи и демонстративно держал на вытянутых руках, как изгваздавшегося младенца.

– Хорошо ли я прыгнула? – светским тоном уточнила я, глядя на несчастного монаха. У бедняги уже почти закатились глаза.

– Хорошо, что ловил всё-таки я, а не Небомир, в противном случае Полуденный корпус сегодня остался бы без Настоятеля, – видя, что ответом я недовольна, Кречет язвительно пояснил: – Весьма мощный прыжок. Будь мы на соседней люстре, меня бы вмазало в стену, потому что от толчка меня раскрутило волчком.

А я всё думала: если по человеку на лучах попасть камнем, он скорее всего упадёт, испугавшись и сбившись с молитвы. По Кречету попали мной. Пусть я в два раза легче его, но как он всё-таки удержался?

Кречет думал о своём, нарочито-благочестивом, причем мысль опять начал с «О, Солнце!» и мне всё было слышно.

Внизу нас встретили овациями. Замок истосковался по солнечным чудесам, и полёты Кречета произвел на окружающих людей неизгладимое впечатление – и плевать уже этим окружающим было, что он выглядит как подравшийся по пьяни бродяга и пахнет соленьями и самогоном.

Поставив меня на площадку у лестницы, Кречет уже было шагнул к тате, собираясь то ли отчитываться, то ли извиняться, но его едва не сбили с ног мои младшие братья, чьё количество увеличилось вдвое. Грознослав, мелкая зараза семи лет, самый конопатый (казалось, на нём вообще не было участков чистой кожи больше монетки) и единственный зеленоглазый, в отца, повис у полдника на локте, вопя от восторга и перемежая вопли вопросами, а почему такой невообразимый герой не отправился в Вечерний корпус. Красноцвет и Огнемир, ребята более мирные, просто кружили рядом, и даже Жаврик, почти уже взрослый юноша, вился рядом с монахом как клянчащая кошка, пытаясь выведать, а не может ли Кречет поднять к потолку его самого.

Тата и Небомир вились уже вокруг меня, причём тата не уставал хвалить Настоятеля за выбор столь чудесного посланника в наш замок, который «ну и что, что употребляет маленько, зато смотри как после рюмки летает-то!». Небомир, пока не почуявший, чем тут облили его лучшего монаха, не совсем понимал в чём суть и при чём тут рюмка, но вежливо кивал.

В завершении меня скромно потрепал за плечо тихонько подошедший Ястреб, который сообщил моему высочеству, что завтрак мне уже накрывают в Алой зале, где нас через полчаса будет ожидать моя мама. Вдобавок к братьям и родителям компанию за завтраком мне должны были составить «этот милый мальчик из Чистюлькиного корпуса»(как с удовольствием процитировал маму Яся) и прочие монахи из моей свиты. Услышавший это Красноцвет пришёл в восторг, что с нами будет трапезничать Кречет и конечно же «расскажет откуда у него боевые шрамы на лице». Судя по взгляду Кречета рассказ о «боевых шармах» моим братьям точно не грозил.

Как выяснилось, весть о моём спасении с люстры была единственной хорошей новостью за утро. Одержимый убил одну из фрейлин моей матери, новенькую, я её даже толком в лицо не помнила, двух стражников и ещё – дежурившего в замке монаха Вечернего корпуса. Но успевший заодно похоронить на словах и меня народ был уже рад и тому, что я снова выкрутилась – гвалт стоял такой, что я глохла. Да уж, такого столпотворения Первый Луч ещё явно не знал…

И всё бы ничего – я уже вцепилась мёртвой хваткой в мягкую ладонь Ястреба, силясь не потерять его в толпе, слушая, как слуги и солдаты вопят «Славься, Солнце!» и чувствовала, как что-то давно забытое, потерянное, незаметно возвращается в мою душу. Отсутствие страха перед людьми? Умение признавать происходящее не постыдным, а забавным? Или просто моя сила Солнца?

Кречет не знал куда зарыться. Он и так не выносил прямых взглядов на своё лицо, а от выпавшего на его долю сейчас внимания был готов лезть обратно на люстру. Спасла положение, как не странно, Роза – возникла рядом с Кречетом, презрительно оглядела его и кивнула куда-то на второй этаж, кратко что-то пробормотав. После секундной заминки Кречет полетел впереди неё, даже мимо меня и мимо своего Настоятеля проскочил, не поворачивая головы. Роза степенно вышагивала следом.

– Вы куда? – удивлённо уточнила я, несколько шагов пройдя рядом со своей компаньонкой.

– Куда полетело это недоразумение, которое ты называешь охранителем, не знаю. Я предложила провести его к лекарю, Тиса пошла предупредить госпожу Медуницу. Если догоню, к лекарю и пойдём, – сквозь зубы процедила она, явно не собираясь ради Кречета ходить быстрее привычного.

– Ты ж моя умница, – умилилась я, отставая. Роза махнула рукой – мол, было бы за что в комплементах рассыпаться.

Увы, избавить Кречета от общества моих братьев не смог бы и сам бог – они «именем наследников престола и нашей божественной сестрицы» потащились следом за беднягой. Видимо, выяснять про боевые шрамы.

Но я до сих пор благодарна этому шкодливому котёнку, Грознославу, что он задержался на Первом Луче, вернулся ко мне и шёпотом наябедничал, что моего монаха, который, из Вечернего, выгоняют. Мол, нашли крайнего, он подслушал.

Меня словно ледяной водой окатили.

Беркут!

Я-то решила, что он стыдливо прячется в толпе, не хочет глаза тате и Небомиру мозолить, а он… а его…

То и дело спотыкаясь и ударяясь коленями, я пронеслась по Первому Лучу, что клятая молния. Перегнулась через перила, заглянула в залу. Я же видела его с люстры! Он был здесь! Он был здесь, не могли же они его развербовать и утащить в неизвестность за какие-то десять минут!

– Солнце, что такое? – услышала я за спиной голос запыхавшегося, едва поспевающего следом Ястреба.

– Беркут где?

– А что, пропал? – Яся перегнулся через перила рядом, обвёл залу взглядом совершенно круглых, птичьих глаз. – Да вот же он! Вон стоит твой Беркут, выговор от старосты получает. Видишь?

Я метнулась взглядом туда, куда указывал Ястреб. Как только заметил? Среди солдат в их бледной, красноватой форме цвета опавших листьев заметить две багряные рясы было трудно.

– Солнце, да стой ты!

Я сбежала по лестнице, круто завернула влево, едва не упав на холодный пол, и кинулась в сторону столпившихся у стены солдат.

Чужой позор всегда притягивает взгляды не особо умных людей, и этим мужланам, чередующим ржание с плевками на пол, было страсть как интересно наблюдать случившуюся сцену: какой-то молодой мужчина прилюдно чихвостил Беркута.

Из гневных выкриков второго вечернего монаха я смогла узнать, пока с трудом пробивалась через стоящими в несколько рядов солдат, что Беркут – это позор всего корпуса, по ошибке набравший себе чрезмерно много рун неуч, чьи таланты ограничены невероятной удачей, которая сегодня ему лишь самую малость отказала. Что он немедленно возвращается в храм, причём рясу у него отберут и обяжут ползти до кельи на брюхе змейкой, потому что рясу это позорище носить недостойно. Что заработанные руны у него отнимать не будут, но господин Дроздовик лично просил передать, что пятую руну он получит разве что лет через двадцать, за выслугу, и вообще, ему советуют дождаться истечения семилетнего срока и валить на все четыре стороны, подальше от храма. Дальше шла совсем уж отборная брань – обвинитель не забыл пройтись по родственникам Берьки, назначив на их роль чёрных речных крыс. По имени его не называли – только «полукровкой» и «кочевым ублюдком».

Беркут, конечно, держался молодцом. Стоял, стараясь не смотреть на солдат, головы не опускал, лишь раздувал ноздри и неестественно долго моргал, явно стремясь продлить миг, когда перекошенной яростью морды старосты не будет видно.

Я остановилась в первом ряду солдат. Те, что стояли рядом, меня заметили и слегка притихли, но остальные продолжали шуметь.

– Падаль паршивая! – продолжал надрываться незнакомый вечерний монах. Семирунный, нашивки зелёными нитками, значит, не показалось – вправду староста. Горец с Морского Венца, они там все такой масти – серебристые, а не русые и рыжие, как равнинные жители. Конечно, крашеный, но красили последний раз года два назад – корни со своим цветов отрасли длинные, рыжина начинается только от мочек ушей. – Да ты даже серпов не достоин!

Раздался звон металла. До этого Беркут стоял, держа серпы в согнутых руках на уровне груди, как подобает при разговоре со старшим монахом. Но после этой фразы – «ты даже серпов не достоин» – его староста словно взбесился. Выхватил свои, носимые на поясе, и умеючи подцепил своими серпами серпы Беркута. И выдернул у него из рук, швырнув на пол.

Беркут медленно опустил голову, всё ещё держа руки на уровне груди, глазами нашарил серпы. Дёрнулся, будто порываясь нагнуться и подобрать, но быстро опомнился. Выбитые серпы приравнивались к запрету на их ношение. Подбирать было нельзя.

– Падаль, – повторил один из солдат негромко.

Впервые за много-много дней у меня в глазах всё стало тёмным от злости.

Мне вдруг захотелось орать громче, чем этому старосте: что Беркут, в отличии от него, в тринадцать лет получил серпы, в четырнадцать уже убивал одержимых, и вообще, ты на него молиться должен! Он ещё жрецом, вперёд тебя, лохматого выродка, станет! И вообще – он из моей свиты, как ты смеешь, как у тебя рот открылся падалью назвать друга самого Солнца?!

Но крикнуть, конечно же, я не смогла. Я вылетела из толпы солдат, подскочила к монахам и с размаху, не жалея сил и вкладывая всю свою злость, ударила проклятого старосту.

Так-то идея подбегать и бить по морде вооруженного (и взбешенного…) монаха Вечернего корпуса слегка пахла безумием. Он может и руку отрубить на рефлексе.

Но этот сдачи давать не стал. Дёрнулся от удара, шагнул назад, прижимая к покрасневшей щеке холодное лезвие своего серпа, но замахнуться в ответ и не подумал. Правильно. Должно же быть какое-то понятие об иерархии даже у таких, как ты.

Я его с опозданием узнала – личный ученик Дроздовика, Воробей. На нём «птичье правило» сработало как по маслу – в одиннадцать лет это чучело заявился под стены Королевского Храма, весь драный и битый, пешком прошедший путь от Морского Венца до Ярограда. Тощий невзрачный мальчишка, у которого оба глаза закрывали бельма. Видел кое-как, ориентировался больше на слух, движения и интуицию, и его не брал ни один храм в Вечерний корпус. Только слухи ходили, мол, в Королевском Храме у вечерних особый Настоятель – берёт калек и недорослей, если те чисты сердцем. Воробей нашёл Дроздовика, лёг ему в ноги и ползал за ним униженной тенью несколько дней. Бить лежачего взрослому жрецу было стыдно, но и брать он его поначалу не хотел. Воробей сломал Настоятеля обычным измором. Не решаясь вешать на кого-то из старост такое наказание, Дроздовик занялся обучением Воробья сам.

Воробей был хорошим учеником, раз выбился в старосты. А уж про то, как он чудесно перенял повадки учителя – я и вовсе промолчу.

– Довольно, Воробей! – рявкнула я охрипшим от простуды голосом. В рядах солдат воцарилось гробовое молчание. Беркут испуганно поднял голову. – С какой стати такой самосуд?!

Воробей почти струсил – сделал ещё шаг назад, побледнел, испугавшись разборок с Солнце-богом, но не вовремя проснулось клятое настоятельское воспитание.

– Он нарушил устав! – в голосе Воробья была такая убийственная уверенность, что мне даже неловко стало за эту пощёчину. – Он не имел права даже в случае нападения кочевников и угрозы жизни самой королеве оставлять вас одну! Ни на минуту! Разве что передав другим монахам из вашей… свиты, – последнее слово он произнёс с нескрываемой насмешкой.

– Я знаю, что он нарушил, и без напоминаний от выкормышей Рыжего, – прошипела я, чувствуя, что губы у меня невольно расползаются в оскале, обнажая сжатые зубы и дёсны. – Я спросила с какой стати ты решил, что волен творить самосуд, да ещё в моём замке? Думаешь, я не знаю, что значит «выбить серпы»? Хочешь отстранить Беркута от жатвы? Не выйдет.

Воробей мрачно качнул серпом. Я невольно вспомнила, как его дразнили в корпусе – «соплеглазый», и с трудом удержалась, чтобы не помянуть старого прозвища. За бельмами едва заметно подрагивали тёмные капли зрачков.

– Поздно пальцы бинтовать, когда руку оторвали, – язвительно ответил он. Вот уж воистину ученик Дроздовика – восхитительное хамство! – Серпы я уже выбил. Беркут лишён права их носить на неопределённый срок.

– Да я тебя… – шагнула я вперёд, сжимая кулаки, но Воробей красиво взмахнул серпом и перебил меня.

– И только Солнце-бог может вернуть ему это право, я не властен отменять наказание.

– Этот шарик на небе? Каким же образом?

– Своим благословением! – с напускным пафосом заявил Воробей, прочерчивая в воздухе над своей головой ещё одну дугу серпом. – Серпы, конечно, при живом Беркуте никто на перекуп отдавать не будет, но получит ли он их назад…

Я окинула Воробья как можно более презрительным взглядом – Воробей уже далеко не в первый раз за время нашего знакомства проигнорировал мои кривляния, попросту их не разглядев. Он не различал выражений лица, реагировал только на интонации.

Беркут тронул меня за плечо, дождался, пока я обернусь и едва заметно покачал головой – мол, не надо, я заслужил. Ага, как же. Вот когда я решу, тогда и будем считать, что заслужил.

Монах, которому «выбили серпы» старшие – не вырвали в учебном поединке, не отобрали, желая утихомирить, а именно выбили во время выволочки, сращивая сиё действие с актом наказания, не допускался к жатвам и даже тренировкам, превращаясь в прислугу. Когда истекал очередной семилетний срок ему, как и прочим, давался выбор – попытаться перейти в другой корпус или вовсе в мирскую жизнь, либо же продолжать служить корпусу. А у Беркута только первый год второй семилетки идёт… он шесть лет в прислуге если и протянет, то потом точно сбежит от судьбы поломойки.

– Благословения Солнца, то бишь, надо? – уточнила я у ехидно кривящегося Воробья. Вредный староста кивнул.

Я молча развернулась на пятках к Беркуту, нагло сцапала его за ухо и притянула к себе, заставив чуть наклониться и звонко тюкнувшись лбом о его лоб.

– Я, Солнце и воплощение Солнце-бога, решительно и совершенно осознанно благословляю тебя на дальнейшие подвиги и свершения во имя меня и против поганых Теней. Ибо воистину! – выдав эту фразу я отпустила бедное Берькино ухо и, наклонившись, подобрала его серпы.

На Воробья было приятно посмотреть – и так красивый за счёт глазок, а тут ещё и перекосило, словно ложку соли сожрал. Я попыталась крутануть в руках серпы, как вечерние монахи, в чём даже отдаленно преуспела (по крайней мере кисть себе не отрезала и обратно на пол бедные орудия не уронила), после чего торжественно и осторожно, рукоятями вперёд, протянула серпы побледневшему до мелового оттенка Беркуту. На Беркута посмотреть тоже было приятно.

В конце-то концов, я почти мечтала об этом моменте. О шансе оказать этому трусливому предателю подобную милость, чтобы он понял, от какого ценного союзника умудрился отказаться когда-то.

– Ты ещё поотказывайся мне тут, – проворчала я, почти силой впихивая рукояти в чуть трясущиеся ладони и оборачиваясь к притихшим солдатам вокруг. – И что мы встали? Ликуйте! Вы свидетели самого короткого пребывания в изгнании в истории Вечернего корпуса!

Не знаю, как там с ликованием, но солдаты хотя бы поржали. И стали как-то шибко быстро разбегаться, стыдясь, видимо, что только что подначивали Воробья серпы выбить, тыкали в Беркута пальцами, а тут ра-аз – и само Солнце вмешалось. Спорить со мной они не смели, извиняться не желали, и поспешили смешаться с толпой.

Я снова перевела взгляд на Беркута, который всё ещё стоял в оцепенении, с недоверием рассматривая свои же серпы. Время от времени мне тоже перепадал осторожный взгляд – как от виноватой собаки, получившей вместо пинка вкусную кость.

Впервые за две недели, что он провёл при мне, Беркут был похож на прежнего себя. Ни заискивающей улыбочки, ни угодливой суетливости в движениях, ни нарочитой вежливости – прежний взъерошенный парнишка, который постоянно нарушает приказы старост и жрецов, сбегает и пропадает, Тень знает где.

И, поддавшись секундному порыву, я вдруг шагнула вперёд и крепко, чуть ли не до хруста костей, обняла Беркута. Постыдившись хватать за шею, обхватила в груди и, ссутулившись, замерла.

Беркут дёрнулся, разводя руки с серпами, чтобы случайно меня не порезать, да так и застыл на несколько секунд – с нелепо приподнятыми плечами, разведёнными в стороны руками, отчаянно сжимая серпы. Потом я почувствовала, что он опустил левую руку – пристёгивал один из серпов к поясным ножнам. И левой же рукой внезапно обхватил меня поперёк спины, прижимая к себе. Правую руку осторожно, плечом и локтем, положил на плечи, отведя подальше остающийся в руках второй серп. Да уж, не самая безопасная штука во время тёплых дружеских объятий.

Дружеских ли? Я слышала сквозь плотную ткань рясы и тонкий слой плоти как ненормально быстро, словно желая вырваться из грудной клетки, колотится сердце Беркута. Может, конечно, после «изгнания» так заколотилось, но что, если…

Разжать руки, отпустив Беркута на волю, оказалось неожиданно тяжело. Мысль, что огромная толпа народу тут наблюдает, как я с монахом обжимаюсь, не сильно помогала. Даже когда я уже благоразумно отстранилась, перестав вслушиваться в грохот чужого сердца, мои руки почему-то всё равно лежали на полоске с четырьмя нашивками, а рука Беркута – между моих лопаток.

Я бы, наверное, растеклась безвольной слякотью, так и продолжая считать любое мелкое телодвижение чем-то значимым и глядя в прекрасные чёрные глаза, но положение спас Яся – вернее, его полный возмущения возглас, раздавшийся откуда-то справа, и сменивший возглас зловещий шёпот:

– Беря, а я вот Кречету расскажу, что ты принцессу лапаешь.

Даже сообщение, что у меня на голове сидит ядовитая змея, не смогла бы заставить Беркута отскочить быстрее. Да и я, мельком представив, как раскудахтался бы Кречет, успей он заметить лишнего, с нервным смешком шагнула чуть назад.

Благо, что первым заметил именно Ястреб – этот молоть языком не будет. Его потолок – пару дюжин подколок, и то не в мою сторону, а в сторону любимого «коллеги».

– Ну так что? – спокойно, словно и не было никаких двусмысленных сцен, осведомился Ястреб у Беркута. – Тебя, коллега, выгнали или не выгнали? Я прослушал. Солдаты так роготали…

– Выгнали! – наконец обретя дар речи похвалился Беркут. – Выбили серпы до получения благословения Солнца. На моё счастье уже через минуту Солнце надавала Воробью по мордасам и торжественно благословила меня снова носить серпы. Так что да, я был в самом коротком изгнании за всю историю Вечернего корпуса!

– Ну-ну, – скептически отозвался утрик. – Я видел, как тут тебя благословляли.

Беркут промолчал, едва заметно скривившись и скосил на меня глаза. Пришлось сделать неутешительный вывод, что если не прямо сейчас, то позже мне придётся объяснить свой порыв и Ястребу, и самому Беркуту. Ладно хоть Кречету отчитываться не придётся.

Впрочем – хвала моему небесному собрату! – Ястреб вспомнил, что нашу компанию ждут на трапезу. Я оглядела свой порядком запыленный наряд, мало годящийся для выхода пред мамины очи, и нехотя приказала возвращаться в Предрассветную башню – нужно было переодеться.

По дороге в свою комнату я уже совсем расслабилась, забыв про все печали, а зря.

Стоило Ястребу скрыться за дверью, как Беркут сцапал меня за рукав, оттащив от порога. Я изумленно уставилась на него, в самом деле не понимая, чего он ещё от меня хочет – серпы я ему вернула, отлучку простила.

Беркут смотрел в упор, сощурив глаза-кровавики и сжав губы, как ребёнок на приёме у зубного лекаря. Кажется, даже руки у него слегка дрожали.

– Ты ведь меня не забыла, да? И не забывала?

Как пощёчина. До этой секунды ни я, ни Беркут даже намёком не поминали свою детскую дружбу. И мои братья, и Ястреб с Кречетом считали, что впервые мы с Берей встретились в замке, две с лишним недели назад, а до этого разве что, условно на службах в храме в одной зале стояли.

– Забыла? – с презрением переспросила я, морщась. Мной вдруг овладела странная робость – несвойственная мне робость, которой я прежде не испытывала никогда. – Разве ж тебя можно забыть, а, Беркут? – прошептала я и, вырвав из его пальцев рукав, почти сразу перехватила его ладонь в свою. Ровно на две секунды.

Разжав пальцы и поспешно отвернувшись, я быстрым шагом вошла в свою комнату.

13 – Ястреб. Завтрак с королевой

– А Беркут нарушил устав.

– Ясь, ты заткнёшься сегодня вообще?

– А Беркут рушил уста-ав.

– Да-да, давай, продолжай нагнетать. Я на три минуты, когда девушку в соседнем коридоре убивали, отбежал! И вообще, Солнце простила.

– А Беркут нарушил уста-а-ав. И я не про отлучку, о нет.

Вечурик обернулся ко мне с такой зверской рожей, что в пору было с воплями бросаться наутёк. Морда у Берьки и в лучшие дни была бандитская и щетинистая, хоть он и силился бриться через день. Сейчас ему разбойности добавлял и свежий рубец на щеке – уже загноившийся, покрытый бурой коркой, такой, если не начать дважды в день промывать, скоро прилипнет к коже на долгие годы. Как память о том, как Беркут пытался поднять ложную тревогу и чуть не был убит стулом.

– Если ты не заткнёшься…

– То что? Ты тоже великий летун? Залетишь на потолок и будешь на меня оттуда фыркать?

Беркут то ли всхрапнул, то ли фыркнул. Летать, что Кречет, наш доморощенный кочевник явно не умел.

Да если уж по правде говорить, я понятия не имею, умеет ли так ещё хоть кто-нибудь. Я в храме с самого сопливого детства, я на этих летающих монахов насмотрелся – во! Даже знаю одного, который тоже может ходить по лучам и особо не молиться – Лучезара, старейшину нашего корпуса и отца славного Дроздовика. Правда, даже Лучезар порой умудрялся с высоты падать (однажды даже подвернул колено, приземляясь), и уж точно наш лётный дед не умел подниматься на такую высоту.

Но Кречету в подмётки не годился даже настоятельский родитель. Наш коллега по воздуху передвигался, что по земле.

Зато ясно, откуда у него пять рун. Обычный фанатик, который своей верой горы может и нет, но вот собственное бренное тело двигает без особого труда.

Сейчас нашего фанатика с нами не было – он ещё с Первого Луча сбежал к лекарю. И едва ли явится на завтрак с королевским семейством – эта бука и при нас с Беркутом с какого-то ляда стесняется есть, демонстративно голодает весь день и потом тайком хомячит по углам запеченную прямо в кулаке картошку и Солнце знает откуда сворованную колбасу. Небось разноется, что одежда у него рваная, морда битая, нельзя такого красивого королеве показывать, и увидим мы его хорошо если к вечеру.

Беркут продолжал ворчать на меня, то и дело обгоняя и пытаясь поравняться с идущей впереди принцессой, но в последний момент спохватывался, словно что-то вспомнив, и снова замедлял шаг, возвращаясь ко мне.

Солнце изредка оглядывалась через плечо, проверяя, не поглотил ли нас с Берькой лабиринт коридоров, но замедлять шаг и не думала: мы и так опаздывали, потратив время на крюк в северную башню. А перед своей маменькой наша Солнце не то, чтобы совсем уж трепетала, но её время уважала и старалась лишний раз королеву не злить. Потому и неслась вперёд чудом не запинаясь о пышную юбку.

Я-то уже привык, что Солнце всегда в блеклых юбках и льняных рубашках, и на её черное бархатное платье с золотыми вставками в прорезях таращился дурак дураком – будто она была козой, на которую натянули шёлковую рубашку. Разоделась, ишь ты, ишь ты… К маме на ковёр или перед Берькой силится красоваться?

Не удержавшись, я снова покосился на Беркута и гнусаво захихикал. Вспоминать без смеха как этот герой дня с самой праведной и непричастной рожей прижимал к своей в меру могучей груди бедную принцессу просто не получалось. Небось на радостях полез благодарить – правда, приличные монахи так не благодарят.

– А Беркут нарушил уста-а-ав.

– Ястреб, я же вроде тебя сильнее? Сильнее. Я тебя в окно на хрен вышвырнуть могу? Могу. Так чего ж ты нарываешься, а?!

– Ой, да пожалуйста. Тебя Кречет следом вышвырнет. За то, что ты нарушил уста-ав, – остановиться было невозможно. Злящийся Беркут был подобен пламени костра или течению реки, наблюдать за которыми не надоедает.

Вечурик, замедлив шаг, на ходу наклонился ко мне, судя по виду – с твёрдым намерением отгрызть моё многострадальное ухо. Впрочем, обошлось. Мне в него всего лишь слегка наплевали, пока змеиным шипением выкладывали свою версию событий:

– Ничего я не нарушал, понял? Никого я не обжимал! Она сама у меня на шее повисла, что мне было, как столб стоять, пока она не взбесится? Она же Солнце, мать его, она кого хочет может обнимать – хоть меня, хоть Сокола!

– Ну-ну, – скептически отозвался я. – А можно, я у неё спрошу, правда ли, что ты не при чём, бедный праведник, и на тебя принцессы сами вешаются? Если правда, она подтвердит, не станет же само Солнце врать.

Судя по раздувшимся ноздрям Беркута, если я хотя бы заикнулся на эту тему – меня бы без шуток выкинули в окно, как яблочный огрызок. Нет, жалко всё же, что Кречет не видел. Он бы зачитал Беркуту наизусть весь Храмовый Устав, сделав особое ударение на обете безбрачия для вечуриков. А я бы поддакивал.

Стать жрецом в Вечернем корпусе не так-то просто, при монашеском чине обет не снимается, сколько не выслуживайся. Говорят, их там вправду живьём закапывают если узнают, что у вечуриков есть другие радости, помимо радости охоты на Тени и ужина в компании коллег.

Начались владения королевской четы – та часть замка, где располагались личные покои Миронеги и Перамогия, какие-то обеденные залы для особых гостей, сокровищницы и даже отдельные платяные комнаты для нарядов.

Территория принцессы была аскетична аки монашеская келья (или хуже, лично моя келья выглядит праздничнее её берлоги). Лоскутные коврики, лишь изредка заменяющие тростник и солому на пороге, неброские древние гобелены, старые витражи, поставленные небось ещё при королеве Тихонраве, простая резьба на мебели и множество грубых тканей – у Солнце не было в покоях даже бархатной игольницы. Развеивали иллюзию «кельи» только случайно попавшие в обиход предметы, которые Солнце явно не воспринимала как предметы роскоши – посеребренные подносы, расписная посуда, тонкие, полупрозрачные занавески на окнах и вязанные подушки, которые Солнце бесконечно дарила Аметиста, а принцесса так же бесконечно складывала их где придётся.

Территория королевы была создана для того, чтобы сломать мне мозги своей вычурностью. Коридоры, от пола до потолка покрытые картинами. Обвитые каменным плющом колонны. Радужные витражи, отбрасывающие нам под ноги тысячи бликов. Лишённые особой изящности, но удивительно красиво сработанные предметы: скамья в виде спящего льва, столы с россыпью стеклянной мозаики на столешницах и на ножках в виде вставших на задние лапы псов, светильники, выполненные в виде летящих птиц, стулья с россыпью янтаря на спинках, висящие на стенах лютни и гитары, в чьи доки были впаяны серебряные цветы. Пустого пола я так и не увидел – ковры из львиных шкур и, реже, из мягкого красного ворса. Видов из окна тоже толком разглядеть не получилось – мешали витражи.

Даже солдаты тут были какие-то «богатые» – вместо бледно-рыжей формы носили парадные коричневые кафтаны с вышивкой.

Пройдя очередной пост, мы оказались в широком коридоре, ведущем к огромным двустворчатым дверям из красноватого дерева. Вдоль левой стены тянулась череда портретов.

Пока мы шли, я настырно вглядывался в ветшающие полотна, пытаясь узнать изображённых. Спустя пять незнакомых портретов, сразу после молодой женщины с пронзительным, как у хищной птицы, взглядом, попалась наконец знакомая морда – лобастый, с такими же, как у женщины, хищными глазами мужчина с огненно-рыжей бородой и рыжими космами. Король Рубин, Весёлый Король, как его звали в народе, прадед Солнце. Предрассветный и единственный ребёнок рано умершей королевы, хотя у него самого было двенадцать наследников. Говорят, при нём было золотое время… На следующем портрете маленькая, зажатая девушка с острыми чертами лица и русыми волосами, до жути похожая на Чистюлю – самая младшая дочь Рубина, Тихонрава, невольная причина смерти всех своих братьев и сестёр. Тёмная, конечно, история… Последний портрет – наша королева Миронега, огненно-рыжая, в своего знаменитого деда, руки и лицо покрыты веснушками. На этом портреты обрывались, но места под новую королевскую морду оставалось достаточно.

Двери в Алую залу перед нами распахнули молчаливые женщины в алых с чёрным платьях.

Я уже было приготовился осмотреть обещанную залу, но почти сразу споткнулся взглядом о полукруглый стол у дальней стены и забыл обо всём на свете. Пасть мгновенно наполнилась слюной, спасибо, что на ковёр не закапало. Хотя вот ковра здесь не было – гладкая плитка, алая, даже чуть зеркалящая силуэты.

Принцесса, вошедшая первой, по-хозяйски огляделась.

Было сумрачно – лишь по обе стороны от входа стояли подсвечники в человеческий рост в виде молодых деревьев, в ветвях которых цветы заменялись свечами. Следующий источник света был только на самом столе – канделябры с витыми, бордовыми свечами.

– Привет правящей монархии от ничтожных бастардов! – насмешливо крикнула принцесса, почему-то обращаясь к одному из окон. Приглядевшись, получилось заметить почти слившуюся с расписной стеной в своём пёстром платье женщину, отстранённо глядящую сквозь витраж. Длинные рыжие волосы ниспадали по спине, спускаясь ниже пояса.

– И тебе привет, покорительница люстр! – отозвалась женщина таким молодым голосом, что могло показаться, что Солнце отвечает ровесница.

Она медленно развернулась и, сделав несколько шагов нам навстречу по алому полу, вытянула руку в приглашающем ко столу жесте.

Нет, всё же чудесные волосы. Пышные, огненно-рыжие, спадающие волнами – и зачёсаны на правую сторону. С левой стороны королева была обрита почти на треть – коротенький рыжий ёжик, не каждый мужчина так коротко стрижётся. Говорят, она выстригала себе левую сторону с юности, однажды опалив волосы, и назло насмешкам брата и сестёр продолжала выбривать голову у левого уха. Ну да у каждого свои странности…

Королева Миронега, с которой я уже имел счастье познакомиться с попущения Солнце (крутился рядом во время прошлого визита) вправду выглядела моложе своих лет – на возраст нашей Чистюли, хотя сестёр разделяло больше десяти лет. С Солнце они на первый взгляд были не слишком похожи, но родство хорошо подмечалось в процессе: привычку улыбаться левым углом рта, манеру приподнимать брови, морщиться и даже фыркать принцесса явно невольно переняла у матери.

– Всё, псы шкодливые, идите за стол, раз Солнце соизволила явиться! – крикнул уже сидящий во главе стола консорт Перамогий. Попутно он демонстрировал нам чудеса придворного воспитания и ковырялся ножом в зубах с завидным изяществом.

Я уже чуть было не записал к «псам шкодливым» себя и Беркута, но тут откуда-то из-за столика с десертами выкатился комок дерущихся тел. Причём проигрывающее тело было заметно крупнее и массивнее, выглядело лет на двенадцать, если не старше, и легко узнавалось как собственность принца Огнемира. Мелкое тело, костлявое, вертлявое, быстрое, рвало Огнемира с кошачьим остервенением, кусало его за лицо и шею и так плевалось, что, казалось, они и встать-то не могут потому, что поскальзываются на десятках этих плевков. Принца Грознослава узнать получилось не сразу, я ещё полминуты гадал, не одержимая ли это Тенью обезьяна с юга, каких видел на картинках и ярмарках.

– Отвали, отвали! – визжал Огнемир, пытаясь отодрать от себя любимого брата. Второй любимый брат, Красноцвет, кровожадно бегал вокруг дерущихся, то и дело щипая то старшего, то младшего.

Жаворонок в драке не участвовал. Стоял с торжествующим лицом, будто лично принцев стравливал и ел раздавленный пирожок с кремом, которые в замке принято называть эклерами.

– Гро-о-озыч! – проревел король. – Опять!

Услышав отцовский оклик, Грознослав отцепился от брата, откатился и, продолжая плеваться и скалиться, бросился к столу. Исцарапанный Огнемир с тихой бранью кинулся следом, а Жаворонок и Красноцвет степенно направились к столу шагом, причём на подходе к месту Красноцвет начал пытаться ставить нарезающим круги братьям подножки.

Принцесса развела руками.

– Мальчишки… – произнесла она с той особой женской интонацией, с которой нашему полу вечно необоснованно приписывалась поголовная драчливость, глупость, наглость и вредность. – Они все такие…

– Я таким не был! – гордо возразил я, раздувая ноздри. – И Беркут, наверное, тоже…

– Я с братом зарезал в детстве двух кошек просто потому, что кровь смешно брызгала, – добрым голосом сообщил Берька, тихонько касаясь моего плеча. – И крысу живьём в печке сжёг, чтобы посмотреть, когда дёргаться перестанет.

Из-под руки своего коллеги я вывернулся, едва удержавшись от ругани. Если это и шутка, то не смешная.

Солнце уселась за стол, оправив пышную юбку, и я уже было отодвинул резной стул, украшенный янтарём и оббитый на сиденье красным бархатом, но в последний момент не удержался, обернувшись к Беркуту, топтавшемуся за моей спиной.

– Прости, коллега, я не подумал. Ты же, наверное, тут хочешь сесть? – дождавшись беглого кивка, я мгновенно постеснился, уступая вечурику место возле принцессы: – Разве я не понимаю? За завтраком всегда хочется быть ближе к прекрасным дамам, которых мы в мирской жизни страстно обнимаем под лестницами!

Наш храмовый бык по кличке Гнев, когда я его забывал покормить, и то на меня с меньшей ненавистью смотрел, чем Беркут в ту секунду. Даже ладонь на рукоять серпа положил, словно уже рубить меня в капусту был готов.

Не порубил, конечно. Фыркнул, как облитая водой кошка, демонстративно развернулся и отошёл чуть ли не на другой конец стола, пристроившись рядом с самым юным из принцев. Зря, конечно, потому что следующие десять минут ему предстояло отстаивать свои серпы у пришедшего в восторг от соседства с вечерним монахом Грознослава, который всеми силами пытался спереть у Беркута "ну хоть один серп чисто помахать".

Солнце на мои безобидные попытки выбесить Беркута не дулась – наоборот, сидела с загадочной улыбкой, поглядывая как Беркут пытается без насилия над королевским отпрыском не дать ему вытянуть из своих ножен злосчастное орудие возмездия.

Миронега с поистине королевской грацией уселась в высокое, обитое розовым бархатом кресло и жестом подозвала своих служанок. Красно-чёрные силуэты мгновенно возникли у стола, поднося горячее – и тут же снова растворились в полумраке Алой залы.

Дальше я самую малость выпал из реальности, потому что с утра ничего не ел, а тут прямо передо мной оказалась фаршированная утка, исчёрканная тонким зигзагом брусничного соуса. Соблазнительно пахло только-только запечённым мясом и чесноком.

– Ибо благословение божье неотъемлемо от королевской семьи, – заявила королева, чуть переврав строчку из писаний. – Так что молитвы перед едой можете опустить, молодые люди. Приятного аппетита!

Уток на столе было три, так что, думаю, никто сильно не обиделся что я жадно вцепился в ближайшую и перетащил её на свою тарелку целиком. Никогда не ел уток, их не держат в храме, я на вкус из птиц знаю только курятину. Беркут делал вид, что не голоден и вежливо кушал крошечные печёные картофелины ровно до тех пор, пока Солнце не запустила в него куском хлеба, призывая не выпендриваться. Беркут послушно прекратил выпендриваться, высыпал себе на тарелку с десяток домашних колбас, понабирал каких-то чудных салатов и украсил всё это целым жареным карпом.

Королева смотрела на нас, как на совсем недокормленных. Я жадно кусал свою утку, стараясь не поднимать головы, а то вдруг Миронега не заметила моих двух запасных подбородков и вправду сочтёт меня опухшим от голода бедняжкой.

– А где твой третий монах, Солнце? – осведомилась королева, вдоволь насмотревшись на меня и Беркута. Беркут набил рот рыбой и ловко сплёвывал кости себе в ладонь, будто бы не прекращая жевать. Я добрался до начинки и начал приходить к выводу, что утка вкуснее курицы. – Я давно хочу увидеть ученика господина Сокола и нашего будущего Королевского Жреца, а уж после того, как он, по заверению моих сыновей, ещё и летает лучше тебя…

Беркут закашлялся, непонимающе таращась на королеву, да и я был близок к тому, чтоб поперхнуться. Кречет – будущий Королевский Жрец? Это как вообще? Какой-то пятирунный монах – и уже пророчат на место старины Сокола? Это у нас такие новости или такая шутка?

– Я просила его прийти после посещения лекаря, но этот чудак, видимо, не оправился после своих утренних приключений.– фыркнула принцесса насмешливо.

– Что с ним, кстати, случилось? У него был такой вид, словно его головой пересчитали все ступеньки в каком-нибудь подвале.– пробурчал консорт Перамогий, макая утиную ножку в плошку с соусом и попутно подливая себе крепкого вина в стакан.– Хотя мне он сказал, что ни с кем не дрался.

Вот сразу видно – король, человек исключительной опытности и с намётаным глазом! Мельком глянул на нашего полдника – и сразу понял, что он головой именно ступеньки в погребе считал!

– Да вы, в общем-то, правы, ваша светлость, – отозвался вместо меня Беркут, утирая с подбородка подтёки жира. – Его ударили со спины, когда он подошёл к лестнице, ведущей в подвал. Так что Кречет действительно головой ступеньки считал.

– Что он в подвале-то забыл?

Хороший вопрос. Я и сам внятно не мог объяснить, чего там Кречет забыл в подвале, а потому откусил побольше утки, сам себя заткнул и принялся жевать с нарочитым трудом.

Беркут оказался чуть смелее.

– Видите ли, ваша светлость, Кречет, как будущий Королевский Жрец, наверное, просто почувствовал всё это своей полуденностью… ну, знаете, от которой они все летают, в трансы впадают, будущее пророчат… вот он, пожалуй, почувствовал, что с подвалом что-то не так, и полез туда.

Консорт хмыкнул, словно услышал откровенную чушь. По его красному и скептичному лицу заметно было, что он считает, что Кречет просто по пьяни с лестницы навернулся – даром от него, что ли, самогоном разило на три шага?

– Сделаем вид, что я поверил… А с остальным у него что? Костяшки сбил тоже о лестницу? Рясу порвал в полёте о воздух?

– Перамогий, – укоризненно произнесла королева, но муж её уже был подвипивши, осмелевши и упёршись в свою теорию. Солнце начала отчётливо скрипеть зубами.

Вот вроде королевская семья… Мне-то до последнего казалось, что Солнце в своём семействе своеобразный выродок, «предрассветная бестолочь», не обученная манерам и от всесилия привыкшая творить что душе угодно. Но после драки принцев и рассмотрения вблизи королевской четы, Солнце мне вдруг показалось тихоней.

– Не-не, я ничего не имею против этого вашего Кречета. Герой, мать его! Спас принцессу от ужасной люстры. Но имею ж я право знать, почему по моему замку разгуливает подранный монах, да ещё и в таком неподобающем виде лезет в мои спасательные операции? – с ироничной учтивостью осведомился консорт у королевы и залпом осушил свой бокал. – Хорошо, единовластная владычица ты, но я-то тоже не хрен с горы какой-нибудь!

– Пап, если он, как ты сказал, «лез» в твою спасательную операцию, что ж ты сам Солнце не снял, раз такой умный? – голосом истинного паиньки спросил Огнемир, помахивая обглоданным рёбрышком.

Консорт смерил любимого рассветного сына полным праведного гнева взглядом.

– А ты вообще не лезь в разговор, мелочь.

– Тата-а-а… – протянула Солнце, нервно барабаня пальцами по расписной столешнице.

Не, ну вот ведь заладил – а так всё хорошо начиналось. Кормят по-королевски, не ругают, и вообще, почему все эти окружающие не могу замолчать и дать мне просто насладиться моментом как я, бестолочь и нахлебник, завтракаю тут аж в компании Миронеги Первой.

Консорт продолжал бурчать, что он бы сам прекрасно всех спас и снял с потолка, если бы не вклинивались некоторые. Мне почему-то показалось, что гневается он не на Кречета, а на какое-то другое, менее удобное обстоятельство, которое не время и не место обсуждать. А Кречет это так, повод позубоскалить.

Солнце этого, кажись, не понимала, всё хуже раздражалась и мяла в руках хлебные ломти, не сводя с консорта прищуренных глаз. Плотный хлеб не крошился, а скатывался в комки и блинчики, которые принцесса раскладывала вокруг собственной тарелки. Как будто готовила себе припасы для швыряния по разошедшемуся родителю.

На консорта шикала даже Миронега, но ему это не сильно помогало.

Я так и не понял, чем королевская семья отличается от обыкновенной. Собачатся за столом вполне обыденно, и даже король, выпивший лишнего, багровеет ничем не благороднее обычного кузнеца.

Дверь скрипнула на грани слуха, но я оборачиваться не стал – решил, что это ходят туда-сюда служанки, а вот королева осеклась и, глянув на выход, даже чуть привстала с кресла, что-то высматривая.

– А это ещё кто? – пробормотала она, усаживаясь на место.

Шагов мы с Солнце не слышали, а потому, обернувшись, разом дёрнулись. Новый гость умудрился подкрасться к нашим стульям совершенно беззвучно. Теперь вот стоял, всем своим видом демонстрируя, как ему здесь не нравится, как он не хочет среди нас находиться и как ему опостылела вся эта жизнь в общем. Причём недовольство своё умудрялся выражать только позой, потому что морды не было видно – только намотанный почти по самые глаза чёрный платок.

– Здрасте, – негромко буркнула Солнце, шаря по незнакомцу глазами.

– Здоровались, ваше высочество, – сквозь зубы процедил гость, ещё сильнее хмурясь. Вот его недовольное, местами невнятное бухтение я узнал сразу – и облегчённо впился зубами в утиную ножку. Кречет, умудряясь всё так же красноречиво всех ненавидеть без слов и гримас, вздохнул и завёл обезличенным голосом: – Я прошу прощения за опоздание на данную трапезу, и испрашиваю разрешения выразить своё почтенье владычице нашей страны, достопочтенной…

– Это кто? – перебила его «достопочтенная», подливая себе вина.

– Третий монах, – отозвалась Солнце с нескрываемым облегчением. – Ты же сама говоришь, что хотела с ним познакомиться. Ну вот, знакомься. Это Кречет.

– А почему не в рясе?

– Одежду мне выдали слуги вашей дочери, – проскрипел Кречет, почти с ненавистью одёргивая рукава «мирянской» рубашки. – Я сообщил им о необходимости являться пред ваши очи в подобающем виде, но они заверили меня, что пренебрежение приглашением гораздо хуже, чем явка в мирской одежде.

– Ясно. – Королева отхлебнула из бокала и снова уставилась на полдника, даже голову набок чуть склонила, как диковинку рассматривая. – Можешь садиться.

До меня дошло, почему я сразу не опознал коллегу – мало того, что в непривычной одежде и этом платке, так еще у него впервые были зачёсаны волосы, не успевшие высохнуть после того, как из них вымыли кровь. В любом случае, в привычной рясе и с закрывающими лицо патлами он мне нравился больше. Сейчас видок у полдничка был настолько злобный, что даже платок выглядел как намордник, надетый во избежание искуса кого-нибудь загрызть.

Красноцвет, бросив тарелку с незаконченным «завтраком», почти сразу вскочил и перебежал к тому месту, где примостился Кречет. Плюхнулся рядом и застенчиво начал заглядывать Кречету в то немногое лицо, что осталось не закрытым. Кречет на принца демонстративно не смотрел. Ощущалось, что принцы его задрали ещё час назад на лестнице, когда висли на нём гроздьями и просили научить летать и рассказать, откуда у того боевые шрамы.

Королева рассматривала его с каким-то нездоровым интересом.

– Я много слышала о тебе от Сокола, – наконец произнесла королева, снова обратившись к полднику, но полдник лишь с покорным видом покивал, приложив руку к сердцу – мол, очень здорово, что слышали. – У него большие планы на твоё будущее.

Кречет снова мелко закивал, весь обратившись в подобострастное поддакивание.

Королева, вот уж не ожидал такой наивности, попыталась задать ему ещё пару отвлечённых вопросов и даже похвалила за какие-то дошедшие до неё успехи в храме, пытаясь вызвать того на диалог или хотя бы вынудить вслух сказать «спасибо», но Кречет продолжал кивать, помахивать ручками и смиренно тупить взгляд. Мол, очень рад, что вы меня так любите, продолжайте думать обо мне только хорошее, не буду портить впечатление словесными ответами.

Эх, бедное её величество… Когда Кречет стесняется и не хочет разговаривать, заставить его произнести больше трёх слов подряд не может даже Солнце на земле. А тут – какая-то королева…

Терпение у неё вышло довольно быстро. Раздражённо хмыкнув, королева со стуком поставила свой бокал и бросила в нашу сторону:

– Явился без рясы – хоть платок с морды сними.

Кстати, король-то притих, как Кречет явился лично. Видимо, за глаза его ругать было интереснее.

Наш полдник снова угодливо склонил голову и быстро стянул платок на шею, тут же тайком утерев с нижней губы слюну.

Воцарилось молчание, лишь чавкал, пытаясь разжевать жилку, принц Жаворонок.

Лицо королевы осталось таким подчёркнуто-бесстрастным, что я сразу понял: морда Кречета её неприятно впечатлила. И чем дольше королева смотрела, тем более неприятно впечатлялась. После драки с дверью Кречет-то стал ещё краше – к сломанной челюсти и кривому носу прибавились синяки и ссадины.

Сам полдник тоже оставался таким подчёркнуто-бесстрастным, что и ежикам было бы понятно, как ему неприятно королевское внимание.

– Солнце, – окликнула королева негромко. Принцесса, до этого задумчиво ковыряющая ножом в фаршированном яйце, с готовностью вскинула голову. – Ты не говорила, что твой охранник…

– Что мой охранник что?! – скороговоркой выпалила Солнце, прищурившись. У меня от её тона как-то резко пропал аппетит, я даже недогрызенную ножку вернул на тарелку.

Миронега цокнула языком, поморщилась, помахала у себя перед лицом ладонью, будто пытаясь без слов обозначить проблему. Нижняя губа у неё нехорошо так, раздражённо задрожала. Точно так же она дрожит у нашей Чистюли, когда добрая Настоятельница ловит себя на грешной мысли кого-нибудь прибить.

– Мне никто не сказал, что он такой урод, – вдруг заявила королева, дёрнув плечами. Стыдно ей за грубость явно не было. Скорее уж владычице было стыдно за то, что она не решилась сказать это сразу и выдала свою растерянность перед простыми смертными.

Солнце отчётливо скрипнула зубами и опёрлась руками на стол, будто готовилась встать и поставить собственную матушку на место. Небесное светило, и зачем полдник вообще явился? Первая его мысль была явно лучше – не надо было ему никуда приходить.

– Надеюсь, ты не обижен? – спросила королева у Кречета. Презрительно так, с издёвкой, так обычно у меня в детстве спрашивали «Ты что, ревёшь?», и от этого вопроса мигом хотелось отгрызть себе язык, провалиться сквозь землю, но реветь перестать. Закинув в рот кусочек политой мёдом груши, Миронега добавила, уже будто бы не обращаясь к полднику: – Он поэтому молчит? Он вообще может разговаривать или ему больно? А есть он может?

На губах у замершего Кречета вздувались и лопались мелкие пузырьки. Вообще обычно у него слюна не течёт, если полдничка не уносит в длинные монологи. И если его не доводят, а сейчас королева кое-кого, похоже, довела. Не, я-то за коллегу был спокоен: этот не нахамит в ответ, не вскочит и не убежит, так и будет сидеть да кивать, он своё место знает. А вот принцесса, кажись, сейчас устроит…

Я уже на личном опыте убедился, что Солнце – существо не просто конфликтное, а, прямо скажем, любящее разводить ссоры по малейшему поводу. А про королеву я слышал много интересных слухов, как она, психанув, приказывала отрубать руки и высылать неугодных куда-то за Огерох.

Принцесса дёрнулась, порываясь встать, но вдруг замерла, будто настигнутая прострелом в пояснице. Скосила глаза на Кречета, который, заметив жест принцессы, совсем побледнел и сбился дыханием, только хуже пеня слюну. Невесть почему передумав, Солнце быстро села на место. Всё, что решилась сделать – передать полднику одну из тканных салфеток, но на мать глаз не подняла.

Я про себя выдохнул. Драка монарших особ отменялась.

– Нет, я не имею ничего против, – развела руками королева, прожёвывая новый кусочек груши. – Просто никто об этом не упоминал. Ни Сокол, ни Солнце, даже Чистоглазка ничего не сказала. И кто тебя так потрепал?

– Обстоятельства, – деревянным голосом отозвался Кречет, утирая подбородок салфеткой.

– Ёмкое слово. Иногда мне кажется, что этим словом можно описать вообще всё, в нашем мире происходящее. – Миронега подняла бокал и сделала щедрый глоток.– И кстати, про обстоятельства. Солнце, милая, нынче утром у нас кое-что поменялось в планах на лето. Думаю, тебя заинтересует новость, что этим летом…

Королеву перебил Беркут. Перебил совершенно невинно и даже как-то простительно – выдохнул громче нужного «Ах ты ж!» и бросился прочь из-за стола. Обернувшись, можно было увидеть причину.

Пока Берька отвлекался на королеву и Кречета, Грознослав тихо выудил второй серп у него из ножен и молча кинулся наутёк, размахивая своими трофеями. Первая жертва отыскалась быстро – сквозняк колыхнул одну из лёгких занавесок, которую юный принц разрубил даже не оглянувшись.

Беркут гнался за принцем, петляющим, как заяц, под нашими недоумёнными взглядами, пока Грознослав не добежал до дверей. Добежав же, он ловко, как белка, взбежал по «дереву»-подсвечнику, уцепился рукой за лепнину на стене и замер на узком карнизике, выставив перед собой серпы. Улыбка у мальчишки была нехорошая. Ощущалось, что за новую игрушку он собирается драться.

Беркут замер. Орать на принца благим матом ему было как-то неловко, а для культурной просьбы отдать серпы он еще недостаточно успокоился.

– Сбылась мечта идиота, – негромко заметил Огнемир. – Грозыч таки получил серпы.

– А зачем они ему? – осторожно уточнил я.

– Да незачем. Он просто прёт любые серпы, какие видит, и делает вид, что тренируется, – дневной принц пожал плечами и вернулся к своей тарелке. – Позавчера отнял серп у какого-то вечернего и протренировал в зелёной изгороди две дыры.

– А сейчас он не…

– Не, серпы ж камень не режут. Сейчас помахает, поорёт и свалится. В худшем случае палец себе отхватит, – беспечно заметил Красноцвет.

– Просто не обращайте на него внимания, – призвала королева, снова прикладываясь к бокалу. – На Грознослава ещё в младенчестве надышали вечерние монахи, он бредит этим корпусом с трёх лет. Ни во что другое не играет. Просить его отдать бесполезно.

– Он может порезаться.

– Может? Он обязательно порежется. Грознослав настолько талантлив, что может порезаться о подорожник, который ты ему даёшь чтобы приложить к ранке, – буркнула Солнце, чуть оттаяв. – Беркут, хватит его караулить, он не спустится!

Стоило принцессе произнести эти слова, как принц совершил роковую ошибку, молодецки подбросив один из серпов левой рукой. Поймать его было не сложно, но серп, конечно же, будучи подброшенным, не замедлил вернуться в руку хозяину. Послышалось возмущённое «эй!» Грознослава и торжествующий смешок Беркута.

– Второе свойство истинных серпов. Брошенный серп, не нашедший цели, вернётся в руки к хозяину. – Беркут протянул руку, предлагая подбросить и второй серп. Принц так быстро повторять ошибку не стал.

– Подумаешь! – крикнул он раздосадовано, морща конопатое лицо и силясь не зареветь. – Я вот вырасту, уйду в твой корпус, стану монахом и будут у меня свои серпы! Причём не твои дурацкие краснухи, а настоящие, чёрные, с волчьей головой!

– Ты прав. Дурацкие краснухи. – покладисто согласился Берька. – Зачем они тебе? Лучше ограбь нормального боевого монаха. А моё мне отдавай.

Грознослав упрямо мотнул головой. Хорошо всё же, что он грезит вечерним братством, а не нашим, а то Чистоглазка явно бы не вынесла характер своего племянника.

– Четыре года осталось! – возопил принц, почему-то показывая Беркуту и заинтересованно обернувшимся полноценную пятёрню. – И всё! Уйду в корпус! Буду заместитель Дроздовика!

– А чего так скромно? Метил сразу бы в Настоятели.

Грознослав протестующе взвизгнул. Веснушки исчезли на стремительно покрасневшей коже.

– Как ты смеешь? Дроздовик будет Настоятелем ещё десять десятков лет, понял?

– Понял, понял. Серп отдашь?

– Да пошёл ты, урод степнячий!

Солнце болезненно щипнула меня за ухо, призывая прекратить таращиться на то, как Беркут с Грознославом ругаются. Я послушно вернулся к порядком остывшим харчам. Пожадничал всё-таки. Я вдруг понял, что для второй утиной ножки в моём желудке места не хватит – даже просяще потыкал пальцем в Кречета, предлагая забрать мои объедки, но умник сделал страшные глаза и так замотал головой, будто я ему предложил сырых пиявок пожевать.

Я порой забывал, что Кречет на людях не ест. То ли слюней капающих стыдится, то ли собственного чавканья. Пришлось смиряться с тем, что ножка поедет со мной в северную башню – а то если оставлю на тарелке, выбросят, а это как-то непорядочно.

– Так что там с планами на лето? – Солнце подпёрла щёку рукой и скучающе посмотрела на родителей.

– Ах да, – королева встрепенулась, поспешно вытерла перепачканные в меду пальцы и поманила кого-то из дальнего угла. – Грозолика, милая, передай Солнце её часть послания.

Снова возникла одна из фрейлин королевы – немолодая уже тётенька, которая несла на левой руке небольшой золочённый поднос, местами потемневший и сначала показавшийся мне пустым. Только когда поднос оказался прямо перед принцессой я различил записку – свёрнутую, мелкую, будто опарыша принесли.

Я любопытно подался вбок, заглядывая.

– Рожу убрал, – вдруг неожиданно грубо осадила меня Солнце, пару секунд повертев в руках «червячка» послания. – Тебя тоже касается, – фыркнула она на так же невольно подавшегося в нашу сторону Кречету. – Что за мерзкая привычка в чужие письма морды совать?

Пришлось рассматривать края собственной тарелки, слушая, как разворачивается «червячок».

– Кстати, Грозолика, прикажи девочкам подавать чай. Думаю, мы уже сыты, – раздался приглушённый голос королевы и уже через минуту какие-то худые руки мягко убрали у меня из-под носа тарелку с так и не тронутой «лишней» ногой. Я честно попытался ногу спасти, но служанка сбежала, унося прекрасный перекус в сторону помойного ведра. Небесное светило, хоть бы собакам скармливали, что ли…

Чай подали в тонких и высоких чашках, в чьих предках явно бывали стаканы. Мутно-прозрачные чашки, расписанные птичками, казалось, должны лопнуть, когда в них полился кипяток, но оказались внезапно крепкими. Полминуты я тупо вертел свою в руках, наблюдая, как сквозь молочный бочок просвечивает уровень чая и даже мои собственные пальцы.

– Что за глина такая? – пробормотал я, осторожно тюкая ложечкой по краю чашки. Мелодично звякнуло.

Мне предложили аж три вида заварки, но я, испугавшись страшных названий «южный пепел» и «дыхание рыбы», попросил обычной лимонной мяты. Солнце никто не спрашивал – ей сразу налили чёрной, как дёготь, жидкости, которая, смешавшись с водой, приобрела буро-красный цвет запёкшейся крови. Кречет заинтересованно глянул в хозяйскую чашку и попросил себе такой же отравы. Беркут, наконец отставший от Грознослава, нахально потребовал «дыхание рыбы» и теперь задумчиво нюхал парок своего напитка, пытаясь скрыть отвращение на лице. Рыба, видать, дышала невкусно.

К чаю подали булочки, выглядящие почти убого в сравнении с великолепием собственно завтрака, но я всё равно решился одну взять. Надкусил и почти сразу растаял. У белой с виду мякоти был сладкий вкус малины, хотя начинки я не видел.

Это было почти как привет из прошлой жизни. Моя мама, кажется, умела такие печь – белые, скромные булки, у которых был тонкий привкус вишни и малины. Я немногое помню из детства до храма, но кое-что всё-таки помню. Волной накатило какое-то дурное волнение: показалось, что кровная родительница бродит вокруг, вылупив глаза, и смотрит, как раскабаневший отказник снова жрёт её выпечку. Я почти подавился, прежде чем сам себя смог успокоить. Даже если это не совпадение, моя мамаша наверняка стряпает на кухне, а не ходит по королевским залам.

Чтобы отвлечься, я снова украдкой бросил взгляд на Солнце. Принцесса сидела неподвижно, всё ещё держа в левой руке «червячка». Видок у неё был отсутствующий.

– Всё в порядке? – осмелился спросить я. Солнце дёрнулась, поспешно кивнула и сразу же уставилась на свою мать, сидящую напротив.

Я заметил, что у её чашки лежит обрывок перевязи со сломанной желтоватой печатью. Печать была не больше ногтя на моём большом пальце, на одной из половинок угадывались очертания сломанного крыла.

– Это правда? – громко спросила Солнце. Королева развела руками. – Они сообщили только сейчас? Не было посланий в начале весны? Или осенью?

– Вялотекущие разговоры об этом визите преследовали меня уже года три, – нехотя произнесла королева. – Я всегда отвечала Малиновке, что жду её в любое время, удобное для путешествия моей сестры. Поэтому её предупреждение о том, что она уже в пути на материк, не могло предположить никакой реакции, кроме одобрения.

– А мне! – рявкнул консорт, грянув стаканом по столу с такой силой, что он едва не треснул. – А мне интересно, какой Тени к твоей чахоточной сестрице в серебряных латах и её муженьку-недорослю прилагается этот гаженный упырь!

– Перамогий…

– Упырь! – упрямо повторил консорт, остро глянув на супругу.

– Он советник Огерола, один из рыцарей, владелец нескольких кораблей, имеющий авторитет не только в Ордене Ворона…

– Вот пусть бы и сидел на своём Архипелаге за старшего, нам он здесь на кой?

– Перамогий!

Я растерянно прыгал глазами с королевы на консорта и назад. Что? Куда? Кого? Какой ещё упырь?

В отчаянии я обернулся к Солнце, которая в молчании хлебала чёрную жижу из чашки. Судя по всему, горькую, потому что Кречет морщился при каждом глотке.

– Что происходит?

– Архипелаг, – меланхолично ответила Солнце.

– Архипелаг?

– Архипелаг. Орден Ворона. – Принцесса медленно соединила две половинки печати, и сломанное крыло прилипло к туловищу злобной птички, отпечатанной в сургуче. – Тётя Малиновка отправилась этой весной со всей своей семьёй на материк с визитом. Скоро у нас будут гости.

– А упырь – это, позвольте поинтересоваться… – начал Кречет, отставляя в сторону чашку, но Солнце его перебила ответом.

– Сэр Дамират Белый Ворон. Побратим короля Архипелага, Огерола Глухого Ворона.

Я покивал с как можно более понимающим видом. Архипелаг, значит.

Архипелаг был на юге. На том особом юге, где ещё не было всего этого сказочного и волшебного южного барахла вроде обезьян, попугаев, бамбука, ужасных сортов чая наподобие дряни, которой травятся мои коллеги, и местных жителей с иссиня-чёрными волосами и глазами, застывшими в вечном прищуре. Нет, конечно, барахло там было, но понаехавшее, краденное с настоящего юга.

Архипелаг был южнее Королевства и севернее Империи. Мирок-серединка, где, говорят, всегда дует солёный ветер, постоянно стоят туманы и у людей вместо сердец куски морских рифов. Вроде бы соотечественники – и при этом помесь наших кровей с кровями этой самой Империи. Вроде бы единоверцы – но застрявшие в вечной войне Ордена, для которых убийства и грабёж что-то весьма простительное. Да ладно простительное – что-то благородное, если выбирать для умерщвления и разграбления правильных людей и правильные кораблики.

Говорят, когда-то давно была война. Так давно, что нет ни имени короля, который её вёл, ни подробностей, кроме легенд и страшилок. Почти тысячу лет назад. Говорят, у имперцев были корабли, и они на этих кораблях лезли на нашу землю, и пытались нас заставить платить им дань или что-то навроде этого. По нашим легендам убийства как таковые были настолько отвратительны детям Солнца, и кровопролитная война была настолько нам не надо, что мы взмолились о спасении. Обычная у нас тактика, против того, что не нашей веры, мы, как правило, агрессивно молимся. Сложнее, когда условный враг единоверец – там приходится бить морду, потому что Солнце-бог не любит, когда его дети дерутся и чудес против единоверцев обычно не посылает. Так вот, начали наши предки молиться, и вымолили южан на хрен – по Светлому морю, что разделяет Королевство и Империю, пролегла полоса дымки, тянущаяся на много-много-много миль. Белый Туман.

В этом Тумане стали блуждать и гибнуть корабли южан – разбивались о камни, уносились злыми течениями в какие-то морские бездны, но иногда находили верный путь и попадали в Рукав. Рукав – это тропа в море, течение, петляющее между скал, единственное место, где можно пройти Белый Туман. В самом конце Рукава оказывался Архипелаг. Некогда рудник, на котором южане чего-то там ценного добывали. Я правда не знаю, что они там добывали и добывают ли до сих пор, мне про Архипелаг никогда интересно не было. Архипелаг вообще был ближе к нам, чем к врагам, но у врагов было больше свободного времени, чтобы таскаться по Светлому морю, и они поэтому острова нашли первыми, да и заняли, заселив рабами и надсмотрщиками. Некоторые вольнодумцы даже считают, что война началась чисто из-за Архипелага – мы увидели, что у нас под боком такие чудесные руды, поспешно вознегодовали на тему рабства с корыстными мотивами и пошли Архипелаг отбивать – то есть, первые начали. Ну да это не важно.

Важно что теперь островитяне защищают нас от южан, временами вспоминают что лучшая защита – нападение, ходят на другой конец Рукава грабить южные кораблики. К Королевству они официально не относятся, считаются вольными, но во всём от нас зависят. Мы их, простите, кормим, потому что сами островитяне на своих скудных землях не выживают. Они нас за это защищают и не дают южным корабликам до нас доплыть.

Говорят, за века южане почти поверили, что никакого Королевства за туманом нет, и считают нашу страну чем-то вроде мира мёртвых, куда попадают праведники, а Белый Туман считают границей с миром живых.

– Архипелаг, – повторил я, смакуя слово. – А что такого в этом сэре Дамирате?

Солнце фыркнула, скрестила руки на груди и сквозь зубы отчеканила:

– От него одни неприятности.

– Например какие?

– Например я.

Несколько секунд я непонимающе таращился на Солнце. Та же, снова фыркнув, продолжила злым голосом:

– Ты что, не слыхал, что я бастард? Что благословенный консорт мне не отец, а роднёй по крови мне приходится рыцарь из Ордена Ворона? Этот самый, не к ночи будь помянут, Дамират.

– Я бы попросила побольше уважения к собственному отцу, Солнце, – строго осадила принцессу королева.

– А я бы попросила не заставлять меня уважать рыцаря, не сумевшего удержаться от искуса заиметь ублюдка на континенте, приехав сюда всего на пару неделек.

– Солнце! – Миронега грохнула ладонью о столешницу. На щеках её проступили красные пятна. – Может, и мне, заимевшей ублюдка от рыцаря, твоего уважения не стоит ждать?

Солнце умолкла, крепко сжав губы. С минуту стояла тяжёлая тишина, а потом принцесса резко встала, сжав в кулаке червячка-записку.

– Прекрасный момент избежать ссоры посредством ухода одной из конфликтующих сторон. – Она дёрнулась, чуть не опрокинув свой стул и быстро зашагала к выходу. – За мной, птичий двор. Не раздражайте королеву.

– И не ори на мою дочь, Мира, – процедил консорт, гордо вскидывая голову. – Вечно все начинают грызться, едва услышат про этого упыря…

Я поспешно сгрёб с тарелки несколько булок, выдавил жалкую улыбку, поклонился, едва не стукнувшись лбом о спинку стула и бросился следом за Солнце. Беркут и Кречет задержались: на вечурике повис Грознослав, предлагая вместе накостылять рыцарям, перед этим по-братски поделив серпы, полдник же раскланивался с королевой, корча вежливого.

Солнце шла так быстро что у меня такая скорость считалась бы уже бегом.

– А этот твой… – я с трудом перевёл дыхание, и продолжил: – этот твой сэр отец… он что, успел уже отличиться в королевстве? Ну, раз консорт так бесится… Частенько приезжает, да?

– Трижды.

– Трижды?

– Мой отец приезжал на материк после моего рождения трижды. Первый его приезд я по малолетству практически не помню. Всегда проводит здесь не больше пары месяцев и занят обычно тем, что хвостом ходит за королём Огеролом.

– А чего вы его тогда так не любите? Ну, он же не мешает… Если я правильно помню из того, что мне Чистоглазка рассказывала о твоём папаше, он вообще в твоей жизни почти не участвует, – попытался успокоить принцессу я, но та хмыкнула, поморщилась и ответила почти с ненавистью:

– Вот именно поэтому.

– Что поэтому?

Но Солнце больше никаких пояснений не дала. Глянула на меня мельком, скрипнула зубами и прибавила шагу, окончательно оторвавшись.

Мне оставалось только спешить следом, отчаявшись что-то понять.

14 – Кречет. Ночной волк

Во имя Солнца, отныне, присно и вовеки.

Сколько не вытачивай свои будни выверенными привычками, сколько не полируй мысли однообразной благовидностью почерпнутых из священных книг настроений – не выйдет достичь того призрачного, словно в издевательство обещанного нам жрецами покоя. Руки привыкнут смыкаться в молитвенном жесте, уста забудут движения, нужные для произношения мерзостей и запечатлеют на себе печать молитвы, но разум, даже запряжённый в тележку долга и пущенный по колее, не в нашей власти. Вновь и вновь возвращается память, сколько её не вытравливай, сколько не пытайся в безумном упрямстве своём заменить любой отзвук прошлого делом нынешнего дня.

И даже если тебе покажется, что ты сумел справиться с непосильным для человека делом – подчинил собственные мысли, если прошлое отступит и не останется причин ворошить пепел давно затоптанных кострищ… Это не будет победой.

Оно всё равно вернётся. Тщательно вымешанное попытками его уничтожить, изуродованное почти до неузнаваемости или удивляющее неблекнущей яркостью образов, прошлое вернётся если не ясной памятью, то хотя бы тенью. Чувством смутного страха, обреченности и безысходности. Путанным сном, не столько страшным, сколько гнетущим.

Мне практически не снятся страшные сны.

Но мне вполне хватает тех, что прорастают на затоптанных кострищах памяти.

В них я иду над пропастью по светло-серой, мягкой тропе. Внизу – бесконечная темнота, наверху – молочная белизна. Ветра нет, есть только затхлый, неестественно густой воздух, забивающийся в лёгкие сырым песком. Волосы у меня из коротких рыжих становятся длинными, тёмными, с едва заметным серым оттенком – признаком горской крови. В моем роду вправду были горцы – в тех местах, откуда я родом, сероголовые люди далеко не редкость.

Тропа под моими ногами тихо похрустывает, чавкает, словно я иду по зыбкому болоту. Опустив глаза, я вижу, что на сапогах и полах рясы алеют капли. И не менее четко я вижу придавленное сапогом сломанное крыло. Мой путь выстлан маленькими птичьими телами – множество пёстрых мертвецом со сломанными шеями. Я иду по ним, давя плоть и ломая хрупкие птичьи кости.

Сон сумбурен.

Тропа приводит меня во двор разрушенного храма, усыпанный склизкими тушками мёртвых рыб. В воздухе кружатся светлые перья. Открываю дверь и взгляд мой скрещивается со взглядом из угла. Иногда, взяв на мушку собственных зрачков зрачки напротив я просыпался – рывком, как выныривая из воды, но чаще мне навстречу вышагивали жители разрушенного храма. Кровь, смешанная со слюной, блестела в бороде, тёмными каплями стекала по звеньям серебряной цепочки, собиралась в руслах шрамов на щеке…

Дёрнуться, протянув руку, заслонившись от незваного образа – и проснуться от собственного движения. В мягком полумраке покоев принцессы Солнце, в тёплой ночной тишине.

Пару секунд я сидел неподвижно, привыкая к новой картинке и поводя затёкшими во сне плечами. На подушечках пальцев отпечатались грани чёток, выроненных в момент неосторожного движения и беззвучно упавших на плетённый коврик у кресла. Дремота сморила меня за еженощной молитвой.

Очередное ночное дежурство.

Солнце спала.

Окно было приоткрыто и с улицы в комнату проникал свежий ночной ветер. Внизу теплились огоньки факелов, обозначавших входы и посты охраны. Монотонно, чередуя короткие паузы с длинными, почти трёхминутными, выкликивал сородича сыч.

В башне царила тишина.

Я любил ночные дежурства. Меня не тревожит темнота и не пугает иллюзия покинутости, приходящая когда Предрассветная башня засыпает. Ночи я принимаю как дар, как желанный отдых от дневной суеты. Даже людям иногда нужно отдыхать от жара нашего бога. Звери, какими бы быстроногими и сильными они не были, порой должны ложиться в логове на отдых. Цветам, сколь бы красивы они не были, нужно сомкнуть лепестки и отдохнуть, напитаться ночной влагой, чтобы с утра снова распуститься разноцветными звёздочками. Богу, сколь бы могущественен он ни был, нужно иногда уступать поводья своим земным детям и позволять нам творить события без его присмотра.

Шёл восьмой день с последней вылазки одержимого. Ссадины на моих руках почти зажили, ранки на голове заросли коркой и больше не отзывались болью при каждом прикосновении. А вот подраненное самолюбие заживать не торопилось.

Оказаться выбитым из игры ещё до того, как случились первые убийства! Оказаться не проигравшим в неравном поединке, не обманутым тёмной ворожбой Теней, а попросту запертым в каком-то заброшенном погребе! О, Солнце, я и вправду теперь хорошо понимал, отчего принцессу тяготит моё общество: божественное предчувствие подсказало её высочеству, что от меня будет мало проку. Хорошо хоть очередная неудача не разгневала господина Сокола…

Вздохнув, я поднялся с кресла, прошёлся по комнате. Снежок, дремлющий у кровати принцессы, чутко вскинул голову, широко зевнул и принялся следить за мной скучающим взглядом. Меня собака не слишком любила, будто перенимая отношение хозяйки. Я был чем-то положенного по традиции украшения этих покоев, на которое редко обращают внимания.

Принцесса не шевелилась. Ровное дыхание изредка перемежалось тихим сопением.

Убедившись, что она крепко спит, я вернулся к столу, на котором впустую тухли в тепле поданные к вечерней трапезе закуски – засыхал мягкий сыр, нарубленный кубиками, темнело вяленое мясо и черствел одинокий ломтик серого хлеба. Набрав в горсть тонко нарезанной курицы, я вернулся к своему креслу ужинать, заодно прихватив со стола даже наполовину не съеденное яблоко. У Солнце были отвратительные привычки никогда не голодавшего человека: с яблок она буквально обкусывала кожуру, почитая остальную мякоть частью огрызка, бросала надкусанные куски прямо на столе и вечно размазывала по тарелкам чем-то не угодившие остатки каш. Первое время я давился от возмущения, которое нельзя было даже никому высказать, а теперь начал воспринимать объедки как предназначенную мне божью милость.

Снежок, сразу заметивший, что у меня началась трапеза, подошёл к креслу и встал рядом, оскалившись и недвусмысленно приблизив морду к моему запястью. Он даже не клянчил, он именно требовал свою долю, не считая нужным ни скулить, ни хотя бы разок вильнуть мне хвостом.

– Пшёл! – шёпотом осадил я пса, пытаясь отодвинуть руку с мясом. Снежок ещё выше поднял чёрную губу, приближая оскаленную слюнявую пасть к желанной добыче. Он мог и цапнуть. Не в полную силу – настоящий гривогрыз легко может откусить человеку руку, но заиметь ещё пару шрамов мне совершенно не хотелось. Нехотя разжав пальцы, я позволил паршивцу забрать с моей ладони два ломтика, попутно до непригодности обслюнявив третий. За принцессой я доедать не брезговал, но вот с её псом из одной миски есть пока готов не был.

Снежок с чавканьем разжевал вяленое мясо, вкусом остался недоволен и брезгливо выронил так и не проглоченное угощение на пол. Фыркнув, пёс демонстративно потащился обратно к лежанке.

– Вот же сволочь, – одними губами прошептал я, с тоской глядя на свой потенциальный перекус. Ладно хоть на яблоко мой хвостатый коллега не претендовал.

Дверь скрипнула, открываясь. Я поспешно захрустел своим угощением, чувствуя, как ломаются на зубах яблочные косточки.

Оборачиваться не стал, слишком уж очевидна была личность ночного гостя. Вошедший громко пыхтел и стучал ногой, пытаясь подвинуть табуретку и подпереть ею дверь. Дверь в комнату принцессы открывается почти беззвучно, зато если захлопывается – звук отдалённо напоминает раскаты весеннего грома.

Я наконец обернулся к Ястребу, который, продолжая пыхтеть и топать, с трудом протискивался в покои принцессы с щедро заставленным подносом.

Приветствовать я его не стал – три часа назад здоровались, да и Солнце лишней болтовней тревожить не хотелось. Утренний монах на цыпочках(не забывая топать, как зубр), прокрался к столу и со стуком сгрузил на него поднос с какими-то сладостями. По крайней мере я в темноте, разбавленной лишь едва-едва теплящейся среди тарелок свечкой, разглядел лишь кусок пирога, мисочку орехов в сахаре да блюдо со щербетом. Избавившись от ноши, Ястреб демонстративно утёр со лба несуществующий пот и, подойдя ко мне на три шага, громким шёпотом выпалил:

– С Днём рождения!

Я несколько удивился. Когда там у меня день рождения не помнил даже я сам. Благо, никогда не имел интереса отмечать тот факт, что стал на ещё один год ближе к старости.

– С чьим? – таким же шёпотом поинтересовался я, покосившись на принцессу. Она мирно посапывала, подложив под щёку ладонь.

Ястреб удивлённо приподнял брови.

– А ты не знаешь? Ровно девять лет назад родился наш обожаемый вечерний принц Красноцвет! Кухня кипит, готовит к утру праздничный стол. А я примазался помогать, они, не поверишь, даже обрадовались. Меня до утра в поварята посвятили, а чтобы утром меня не забыли отблагодарить я заранее тебе украл всякого вкусного.

– Мне или себе?

– Тебе, тебе. Мне-то зачем? Я в процессе помогания объемся.

Я с сомнением покосился на поднос. Не то чтобы я любил сладкое. В детстве единственной сладостью был мёд и болотные ягоды, и ко всем этим изыскам столицы я приучен не был.

– Спасибо, но…

– Ой, да какие благодарности, а? Мы ж тут все свои. Я тебя кормлю, ты обо мне тоже заботишься, как умеешь. На утренних дежурствах подменяешь, например…

Картина окончательно сложилась. Я вспомнил, что завтрашнее утро отдано под дежурство утреннего же монаха и его забота разом обрела логичность.

– Корыстный ты, – печально подытожил я, окончательно теряя к сладостям интерес. Как знак внимания они мне были ещё сколько-то дороги ввиду малочисленности подобных знаков от окружающих, но как взятка – совершенно не интересны.

– Не корыстный! – возмутился Яська, всплеснув руками. – Не корыстный! Я наоборот, очень, очень… Прости, Снежок! – отбежавший к кровати принцессы монашек случайно наступил задремавшему псу на лапу, но тот не обиделся: только приподнял голову и застучал хвостом по полу. – Я за неё вот волнуюсь! – Ястреб беззастенчиво плюхнулся на кровать принцессы и указал на неё пальцем. – Я её по утрам плохо охраняю. Невнимательно, без задора, без рвения служить Солнышку. То ли дело ты – ты у нас всегда бодр, свеж и внимателен, как настоящий параноик!

Я с трудом подавил тяжкий вздох. А ведь почти поверил, что дружелюбие Ястреба в кои-то веки задело своим немеркнущим светом и мою скромную персону. Но нет, и этому что-то нужно.

Принцесса, потревоженная Ястребом, заворочалась, не глядя пнула Яську в бок ногой, проворчала «пшёл на коврик, псина!» и отвернулась к стенке.

– Ну так что? – ничуть не обиделся Ястреб, почёсывая Снежка за ухом.

– Ничего. Иди помогай на кухне, поварёнок.

– А поменяться дежурствами?

– Не могу. Очень занят следующим утром. Мухи не считаны, молитвы не читаны.

Ястреб уныло кивнул. Уже дважды я поддавался на его уговоры поменяться то на ночь, то на утро, но пора было уже прекращать этому потакать. При всех своих достоинствах он был ленив и хитроват, и качества эти не могли бы стать украшением и для мирянина – не то что для монаха. Только вот принцессу это вовсе не смущало – Ястреб с первого дня выбился в господские любимчики.

Уже добравшись до двери, монашек вдруг встрепенулся и, обернувшись ко мне, добавил:

– И да, сказать хотел! Ты хоть подай мне пример бескорыстия что ли, поздравь завтра своего нового друга…

– Друга?

– Ну, принца. Он же считает, что с тобой дружит с тех пор, как ты его сестру с люстры снял.

– О, Солнце… – пробормотал я, устало потирая лоб. Всю последнюю неделю я был награждён совершенно мне не нужным счастьем ежедневно лицезреть принцев Огнемира и Красноцвета. И если старший преследовал меня больше за компанию с братом и из интереса к моим «боевым шрамам», то Красноцвет был настоящим репьём, приставшим к моей рясе. Отчего-то он решил, что я, раз уж умею летать и зажигать огонь, являюсь достойным подражания примером духовности и благообразности. А самым странным являлось то, что меня внимание Красноцвета не раздражало, оно скорее льстило. Третий сын королевы был умным, внимательным и самостоятельным мальчиком, и мне казался похожим на меня же самого в детстве. Интересы его, в отличии от братьев, не ограничивались охотой, оружием и простыми развлечениями, и мои пересказы прочитанного о Солёном Болоте, Архипелаге и Морском Венце находили в юном принце внимательного слушателя. Иные из россказней Красноцвет аккуратно записывал.

– Красноцвет будет рад.

– Не сомневаюсь. Передам ему поздравления, если найду, через кого.

Яська тупенько хихикнул и выскользнул за дверь, осторожно её за собой прикрыв. Чтобы спустя секунду снова открыть и сунуться в комнату.

– И ты это, не обижайся. Я не взятку принёс. Я правда угостить хотел. Уже на лестнице подумал, что вдруг ты добрый и заодно поменяться согласишься.

– Я выше таких мелочных обид. Ступай.

– Хочешь, я тебе посреди ночи ещё горячего принесу, как сготовим?

– Нет, спасибо. Иди.

– А хочешь, я Снежка заберу, чтобы он тебе не мешал?

– Мне Снежок не мешает.

«А ты мне уже надоел» – про себя закончил я, пытаясь не выказать раздражения. Солнце беспокойно вздрагивала, я не мог даже толком понять спит она или уже проснулась от нашего бормотания. Не наделенный Яськиной харизмой и не имея столь тёплой дружбы с принцессой, я здраво опасался в очередной раз напороться на её немилость.

Ястреб наконец убрался, а я, сам от себя не ожидав, вдруг понял, что он действительно меня раздражает. Даже не болтливостью, суетливостью и привычкой лезть куда не просят, а именно тем, что каким-то неведомым образом этот безусый мальчишка оказался мне той самой ровней, какую обещал господин Сокол. Пусть он не умел вставать на лучи и не мог зажечь огня в ладонях, но каким-то образом он умел отгонять от себя Тени без молитв, без труда находил понимание у девяти из десяти встреченных нами людей и весь был какой-то чистый. И больше всего раздражало, что он, похоже, даже не старался. Все мои духовные подвиги были тем, чего бестолковый Яська достиг походя.

И самое мерзкое – он не признавал себя достойным. Грустно улыбался, махал пухлыми ручонками и сетовал, что только милостью Чистоглазки такого рохлю не вышвырнули из храма. Постоянно повторял, что вот другие ребята из его корпуса молодцы, и я молодец, и Беркут молодец, а он дурак и вообще должен всем спасибо говорить, что его терпят. То ли блаженный вправду, то ли мастер на жалость давить.

К тому же Ястреб был единственным на моей памяти монахом, кто на полном серьёзе соблюдал табу на любое лишение жизни до получения третьей руны – даже комаров сдувал, а не прихлопывал. Наблюдать за жизнью столь незаурядного юноши было любопытно, но по-своему неприятно. Хотя не приходилось исключать и варианта, что во мне огрызалась на бедного Ястреба тщательно задушенная зависть. Ведь если отбросить собственное раздражение и взглянуть на вещи здраво – посланник от Утреннего корпуса ни разу не был плохим человеком, и даже ко мне относился со спокойной благосклонностью.

Принцесса громко вздохнула, повернулась, приподняв голову и щурясь на окружающие сумерки, что-то пробормотала себе под нос и снова улеглась. Дыхание её быстро выровнялось, снова став привычным дыханием спящего.

Ветер стих. Комната, казалось, погрузилась в глубокий сон. Даже я, занявший привычный пост в кресле у окна, словно бы задремал, склонив к плечу голову, проваливаясь в короткий, но жутковатый сон.

Жутковатый именно тем, что я не сразу понял, что вижу сон. Вокруг ничего не изменилось. Те же покои, тот же едва-едва теплящийся свет одинокой свечи и скудные лучи убывающей луны, сияющей в звёздном небе. Дыхание спящей собаки и душная неподвижность воздуха.

Я услышал тихий скрип двери и поспешно открыл почти уже сомкнувшиеся веки, решив, что снова вернулся Ястреб с очередной порцией угощения или некстати явилась забывшая чьё сегодня дежурство Весновница, прежде меня избегавшая.

Но ничего не увидел. Света в покоях едва хватало, чтобы угадывать очертания мебели и белеющую собачью шерсть. Свечка на столе да бледный, прерывистый лунный свет лишь рассеивали ощущение полного мрака, но не освещали. Я видел, что дверь приоткрыта – достаточно, чтобы туда протиснулась Солнце и, быть может, немногим более полная леди Аметиста, но я бы уже не пролез.

Отчаянно борясь с сонливостью и усталостью, я прошептал несколько строк из молитвы, создавая в пустоте крошечные лепестки огоньков – на большее меня не хватило. Света почти не прибавилось, но этого «почти» хватило, чтобы увидеть стоящего в дверях.

Я едва смог разглядеть длинные, шевелящиеся, серо-чёрные волосы, серебристый блеск кольчуги и сжавшую дверной косяк крепкую руку с чёрными когтями. Он улыбался и смотрел прямо на меня пустыми, тёмными глазами.

Я дёрнулся, едва не качнув кресло, стукнулся затылком о спинку и окончательно проснулся.

Дверь была закрыта. Никаких огненных лепестков в воздухе не витало.

Переведя дух, я скрестил пальцы руной Солнца и наконец расслабился. Да уж, приснится же такое, подумалось мне. Впрочем, едва ли я единственный в замке человек, кого смущают по ночам мелкие кошмары об одержимом. Но ведь какой правдоподобный…

По коридору простучали едва слышные, приглушённые стенами шаги. Стражник. Каждый час-полтора он проходит по коридору, днём или ночью, проверяя, не случилось ли беды. Каждую ночь он проходит мимо, ненадолго отвлекая меня своей унылой прогулкой. Только на этот раз почему-то остановился у двери в покои принцессы. Сначала я решил – просто прислушивается, всё ли в порядке, но он вдруг тихонько стукнул по двери и протянул что-то громким, неразборчивым шёпотом.

Я поднялся, подошёл чуть ближе, прислушиваясь, и с трудом разобрал его голос:

– Мона-а-ах, – звал он через дверь таким зловещим тоном, что у меня от него единственное что волосы не шевелились. – Мона-а-ах!

Стряхнув с себя оцепенение, я спешно подбежал к двери и, не торопясь открывать, поинтересовался, что ему нужно.

– Прости, мона-ах! – продолжал скорбную тираду стражник. – Выйди на минуту, мне нужно с тобой поговорить.

– У меня приказ не оставлять госпожу, когда меня не может сменить другой представитель храма. Идите поищите себе другого монаха.

За дверью на несколько секунд замолкли.

– А тогда можно мне войти на полминуты?

– Не думаю, – процедил я, но дверь всё же приоткрыл. Снежок, недовольно хмурясь и собирая морду складками, топтался около меня, почуяв чужого. Да сохранит нас Солнце и, если я зря поверил голосу за дверью, надеюсь, Снежок сумеет достать врага. Пусть этот пёс чуть умнее утки, но силы глупость не отнимает и клыки короче не делает.

За дверями в самом деле оказался стражник. Ни факела, ни лампады, и только прерывистый лунный свет выхватывал из мрака его черты. Я невольно задержал дыхание.

Стражник был до жути похож на мой недавний кошмар. Длинные, пепельные волосы, выдающие чистокровного горца, нервная улыбка, тёмные глаза, блеск проступающей из-под куртки кольчуги. Высокий, со мной вровень, лет двадцати пяти на вид. В левой руке – неожиданный для замковой стражи арбалет. На поясе – короткий, одноручный меч и кинжал десятника.

– По вопросам религиозного характера обратитесь к дежурному в часовне. По вопросам касательно Полуденного корпуса обратитесь в Королевский Храм, я за всех своих братьев не отвечаю. По вопросам охраны принцессы обратитесь к своему десятнику. По всем остальным вопросам обращайтесь к кому угодно, лишь бы не ко мне, – проговорил я с надеждой что стражник действительно пойдёт в каком-нибудь из указанных направлений. Но тот лишь снова улыбнулся жалкой, измученной улыбкой и, набрав в грудь побольше воздуха, произнёс:

– Здравствуй, монах. Меня зовут Волчар. Я хочу поговорить именно с тобой.

Я пробормотал что-то о том, что, если ему сдалось общение именно со мной, меня можно найти завтра после полудня, а сейчас я занят – принцессу охраняю. Стражник тут же парировал, что он тоже того, принцессу охраняет, а значит мы с ним одного поля ягоды и можем говорить прямо сейчас.

– И в чём дело? – ошарашено уточнил я, совершенно не поняв, почему это мы с ним одного поля и подозревая, что знакомство может затянуться ещё минут на пятнадцать.

Губы Волчара дёрнулись, будто он порывался что-то прошептать, пальцы сами собой сложились руной Возмездия.

– Монах, – начал он, всё ещё не к месту улыбаясь и глядя на меня побитой собакой, – ты не смейся только, прошу тебя именем Солнце-бога. Ты же набожный парень, правда? Не из этих, что ради сытости за так в полдники прутся…

Я с трудом сдержал желание попросить его не называть нас полдниками.

– Ты меня выслушай. Я был тогда там, когда принцесса пропала, неделю назад. Я видел, как ты по лучам ходишь – что б всем так ходить! – продолжал Волчар. Я с опозданием заметил, что глядел он открыто, не скашиваясь то и дело на мои уродства. Даже симпатизировать ему стал из-за этого. – Я сам, монах, десятник тутошний, Волчаром меня зовут, я говорил, нет? К сотнику я ходил, сотник смеялся, говорил, дурак я, выдумываю всё, пить надо меньше…

Я жестом прервал его монолог. Никогда не страдал грехом пустословия и не понимал людей, в нём погрязших. Но стражника, пожалуй, выслушать стоило.

– Арбалет отдай и можешь войти, – нехотя произнёс я, косясь на спящую принцессу.

Волчар страшно оскорбился, поджал бледные губы и сухо произнёс:

– Что ж я тебе, одержимый какой? Али тать ночной? Хочешь, я тебе по памяти все очищающие прочту, сам увидишь – не воротит меня от слова святого.

– Но арбалет отдай.

– Ага. А ты, неумеючи схватив, тетиву мне спустишь, коленку себе прострелив.

Так и не отдав мне арбалет, Волчар его скоро разрядил, сунул стрелу себе в колчан за спиной и положил арбалет на пороге, будто пытаясь им дверь подпереть. Я кивнул и приоткрыл дверь шире, пропуская стражника. Едва он вошёл, я вцепился ему в плечо и поволок за ширму, не давая толком осмотреться. Волчар с удивительной для его ремесла покладистостью позволил себя тащить в закуток для слуг, лишь обиженно заворчал, что он не тать ночной, и не одержимый какой-нибудь, и не предатель вшивый, а самый настоящий десятник.

В закутке пахло пылью и затхлостью. Волчар, вздохнув, сменил тактику и сообщил мне, что он не пьяница какой придорожный, и не сопляк желторотый, и он мне не угрожает, но ведь если захочет – руку мне сломает и пойдет куда хочет, чего я вцепился в него? Я его аргументам не внял. Пока я тут дежурю, Волчар будет ходить по покоям принцессы только со мной за ручку, и плевать, что превосходство силы не на моей стороне.

– Да не тать я ночной, и не преступник окаянный, что ты в самом деле… Солнце-боженька! – охнул он, прикрывая глаза рукой. Я зажёг в ладонях, собранных чашей, небольшой огненный клубок. С минуту молчал, прося мысленно Солнце поддержать это скромное чудо во время беседы с десятником.

На самом деле, я бы вовсе не стал разговаривать с ним, не будь он так завораживающе похож на мой ночной кошмар.

Волчар, восхищённо распахнув глаза, то и дело повторял, что он не тать, а я, видать, набожный парень, раз ещё и огонь в руках держать умею.

– Ты почему решил обратиться именно ко мне? – спросил я, подбрасывая огонёк в ладонях.

Волчар замялся, будто перед исповедью. Я прежде никогда, конечно, не исповедовал прихожан, из-за шрамов вызывая в них скорее страх, чем доверие, но ощущение, что мне сейчас будут грехи пересказывать, было отчего-то ясным.

– Не смейся с меня, – тихо попросил десятник, без спросу усаживаясь на сундук. – Не придурок я не и не выдумщик, и не тать ночной… Да только я того… Я вашего одержимого видел. Ты вот спроси: а почему Волчар не с факелом, а по темени, что тать, ходит? Я отвечу: одержимый этот, он как яркий свет увидит – пропадает, нет его. Я-то поначалу боялся, напротив, света и на ночь не гасил, лишь бы пакость ту не видеть, а потом, как Зара с нашей башни убили, я понял – ловить надо! Я лампы сразу все погасил, хожу во мраке, одни окна мне в помощь, и – не поверишь! – вижу его. Иду я за ним по следам, раз было – выстрелил в него, когда он пытался в покои господской фрейлины сунуться… Стрела его, монах, насквозь прошила, в дверь хряпнула, а он, одержук этот, оглянулся, зыркнул – и пропал. Вот тебе руна Солнца, что не вру, пропал. Я своих звал, а они рогочут – пьяница, мол, ты, Волчар, бродяга хренов. Крови никакой на стреле не было и следов никаких, но стрела же насквозь грудь ему пробила! А вот сейчас можешь смеяться – стрела та, какой я стрелял, она холодная стала, что лёд. Две ночи холодной была… А я хожу за ним, почти каждую ночь хожу… Мелкий он, одержимый, жуткий… знаешь, монах, я вот здоровяков не боюсь, драться обучен, а этого боюсь… маленький он, как ребёнок какой… ну, не совсем маленький, а просто ребёнок, каких уже в храмы на постриг берут. Иду во тьме – а маленький впереди. Я догнать пытаюсь – а догнать не могу. Молитвы ему читал – а он улыбается и не мрёт. А ещё бывает так: встречаю я кого ночью, слугу или стражника другого. Мы остановимся поговорить, а этот маленький стоит всегда за спиной того, с кем я говорю, там где свет в сумрак переходит, и смотрит, смотрит на меня!– Волчар всё говорил и говорил, будто не в силах был остановиться, наконец обретя согласного его выслушать человека.

Я лишился дара речи. Тщетно искал на лице стражника тень коварства, пытался угадать в глазах лживую насмешку, но тот говорил так вдохновлённо и честно, что уличить его не получалось. Я даже не знал, что мне с ним делать, ведь ко мне пришёл, доверившись, тот, кто действительно шёл по следу одержимого (или верящий собственным снам пьяница, от чьих россказней устала вся башня). Я был почти готов посоветовать ему меньше пить на дежурствах, но он вдруг начал описывать одержимого подробнее, и в груди у меня что-то неясно ёкнуло.

Он сказал, что у одержимого длинные чёрные волосы, шевелящиеся, как щупальца, что он всегда улыбается и что на его руках – звериные когти.

– Почему ты никому не говорил? – прошептал я сдавленно.

– Говорил! – в сердцах воскликнул Волчар. – Сотнику говорил! Своим оболтусам говорил! Слуг всех предупреждал! Смеются! А я ж не…

– Не тать ночной, я помню. Но я имел ввиду – отчего ты не пошёл к жрецам и монахам?

Волчар огорчённо покачал головой. На лице снова проступила измученная улыбка.

– Жрец в Храме и слушать не стал. Я после службы пришёл, уставший, глаза красные, он меня пьяным бродягой обозвал, сказал – проспись, нелюдь. Я дождался, пока моего знакомца, дядю Славу из Вечернего корпуса к нам дежурить пришлют, ему рассказал. Он со мной в ночной обход после этого ходил, только принцессе не проговорись, убьёт же, если узнает, что я чужого в башню пустил. Он его видел. Он его серпом, а серп – насквозь, что моя стрела!

Я спросил о «дяде Славе». Не могло быть, чтобы заметивший одержимого монах забыл о нём сказать господину Дроздовику.

– Так сказал – разберёмся, сказал – Настоятелю доложит. Он хороший монах был, дядя Слава, из старших боевых, бывший стражник сам, в храм ушедший…– продолжал Волчар, опять разболтавшись.

Я невольно сжал кулаки. Был? Был… Даже спрашивать не буду, отчего не доложил. Я помнил, кого убили неделю назад помимо двух стражников и фрейлины. Старшего боевого монаха по имени Златослав.

– Но его убили до того, как он вернулся в Королевский Храм?

– Да. А я с тех пор сам не свой, пытался всем рассказать снова – вообще наорали, что я в свои бредни пытаюсь мертвеца приплести, именем дядьки Славы прикрывшись. А тебе не больно?

Я покосился на свои руки. Огонь искрил, задыхаясь в сжатых кулаках. Поспешно разжав пальцы и создав тем короткую вспышку, я снова поглядел на испуганно охнувшего десятника.

– Ты видел его сегодня, Волчар?

– Да, да, – с горячностью ответил стражник. – Я ж почему постучался – он тут, тут ошивается, вокруг покоев принцессы. Я думаю – ну а как заявится? Стрела-то насквозь, не помешаю.

Я прислонился спиной к стене, задумавшись.

Если Волчар не врёт, а едва ли он врёт, то на след одержимого повезло встать простому стражнику, которого никто не желает слушать. Прямо обратиться к принцессе, королеве или господину Соколу он не может, а посредники – сотник, монахи, другие слуги, пораженные хворью невежества, не слушают, называя посланника правды пьяницей. Прав был господин Сокол. Личность всегда бессильна перед тупостью толпы. И, быть может, этот храбрый стражник так же бессилен перед недоверием своих подчиненных и друзей.

Или он врёт. Или он сам, Солнце сохрани, одержим, и пытается завладеть моим вниманием, чтобы добраться до принцессы. Или – вот что по-настоящему вероятно – Тень нарочно водила глуповатого Волчара за нос, подтолкнув его меня отвлечь. Он-то, может, и не тать ночной. Действительно видел одержимого и следил за убийцей, но, возможно, он играет по её правилам, и стоит мне лишь выйти из покоев…

Да, Волчар может быть не при чём, но его руками наверняка орудует Тень. Несмотря на то, что стражник говорил странные вещи, он внушал мне беспричинное доверие. А господин Сокол учил меня слушаться своего сердца, что слышит Солнце лучше разума. Господин Дроздовик предупреждал о хитрости Теней. Господин Небомир твердил, что никогда нельзя переоценивать свою удачу и рассчитывать нужно на самый худший вариант, как на самый правдоподобный.

– Прости, Волчар, – я наконец взглянул на притихшего десятника. – Я обязательно пойду на охоту за твоим одержимым, но не этой ночью. Ты сам сказал, что Тень в северной башне, и я не могу оставить госпожу Солнце.

– Но ты мне веришь? – тихо спросил Волчар. – Ты веришь, что я вижу эту тварь? Что она настоящая?

Видит Солнце-бог, мне не хотелось обижать этого смелого парня, уставшего влачить свою тайну в одиночестве. Но и заверить его в своём слепом доверии лишь потому, что он показался мне славным малым я не мог, просто не имел права.

– На тупом ноже поклянёшься? – уточнил я, пытаясь скрыть явную насмешку. Это была лишь присказка, но десятник неожиданно закивал.

– Поклянусь, – спокойно заявил он. – Выпили мне на руке хоть герб королевский. И пусть мне в аду замёрзнуть, если солгал.

Я промолчал. Клятвой на тупом ноже звали старый обряд, каким принято было заверять собственную честность или подвязываться на общее дело. Считалось, что у обманувшего подобную клятву нет шанса получить прощение за свои грехи и к Солнцу он после смерти не пойдёт.

Только вот проверить никак нельзя. Кровь от таких ран чудесным образом не запекалась, и странный цвет не приобретала.

– Возвращайся к дежурству, – покачал я головой. – Я дам тебе лампу. Если одержимый вправду боится света – поостерегись этой ночью. Я бы не хотел, чтобы к завтрашнему дню умер и второй свидетель его ночных похождений. Всё же Златослав после своего открытия не прожил и суток.

– Ну, и на том спасибо, – пробормотал Волчар, поднимаясь. – Ты точно меня безумцем не считаешь?

Я покачал головой.

Несмотря на беспечность и неорганизованность в быту, госпожа Солнце удивляла своей почти крысиной запасливостью – по крайней мере на письменном столе, отгороженном от спальной части комнаты ширмой, всегда стояло несколько масляных ламп с гравировкой, а в ближайшем к столу сундуке легко отыскивалась и бутыль с маслом, и клубок верёвки на фитиль.

Пока я возился с лампой, Волчар незаметно для меня скрылся за ширмой на спальной части комнаты. Заметив его отсутствие, я тут же метнулся следом – сердце у меня ёкнуло от нехорошего предчувствия. Неужели он вправду одержим, и сейчас…

Но опасения мои были напрасны. Волчар просто стоял в паре шагов от постели принцессы, скрестив руки на груди и глядя на спящую госпожу. Снежок, попытавшийся было оскалить зубы, оказался пресечён единственным взглядом – что-то в глазах десятника заставило пса покорным ковриком лечь на прежнее место. Всё ещё встревоженный и не оставивший подозрений, я поспешно пересёк комнату, встав между стражником и принцессой. Тот перевёл на меня тёмные глаза и снова виновато улыбнулся.

– Не бойся, монах. Я охраняю принцессу куда дольше тебя, – он хмыкнул, заглядывая мне через плечо. Я с трудом удержался, чтобы не вцепиться ему в локоть. – Чудо! Четыре года я стражник, и три из них – десятник. Она эти четыре года и не показывалась, считай. Она из комнаты почти не выходит, а уж с этажа и пряником не сманишь. Из башни выйдет – праздник! А мне-то прежде, пока я десятником тут не сделался, казалось – ну, Солнце, так значит там такая бабень будет, чтоб мужики дышать при ней забывали. А оказалось – девчо-о-онка. Смешная даже, волосы вон забавные какие.

Я уставился на Волчара почти с ненавистью, не находя даже слов прокомментировать его выпад. Смешная! Забавная! О, Солнце, сохрани душу этого идиота, погрязшего в богохульстве!

– Что ты смотришь на меня, монах, как на татя окаянного? – насмешливо спросил десятник. – Не согласен? Сам-то глянь – маленькая же ещё. Восемнадцатый год отмерит летом, а так глянешь – и пятнадцати не дашь.

Я молча ткнул его лампой в грудь. Обсуждать госпожу с каким-то стражником, да ещё в таком тоне… на сколько лет выглядит и тому подобное… ещё и описание же придумал – «смешная, волосы забавные», тьфу… богохульник теневой, а ещё в доверие втирается…

Мы распрощались, я проводил Волчара до порога и дождался, пока его шаги удалятся по коридору, прежде чем запер дверь.

Вернувшись к подносу, принесённому Ястребом, я взял горсть орехов в меду, сел на пол в центре комнаты и, не сводя глаз с принцессы, снова ударился в размышления.

Завтрашняя ночь – дежурство Беркута, а значит, нам с Ястребом придется сопровождать Волчара, и если он не врёт – одержимый будет пойман. Быть может, разумнее было бы взять с собой Беркута, как охотника на Тени, но я помнил, что случилось с прошлым вечерним монахом. Лучше Ястреб. Неприкосновенная для Теней бестолочь, о которую обожжется любой одержимый.

Неужели так просто? Если Волчар не лжёт, то, возможно, уже завтра я выполню задание господина Сокола и смогу вернуться в храм.

В неясном волнении я вернулся к кровати принцессы, мимоходом удивившись, что на этот раз Снежок даже не взрыкнул на меня. Та спала всё так же крепко, будто её не могли потревожить ни разговоры, ни возня собаки, ни ночные кошмары. Покачав головой и подивившись чужому счастью не знать бессонницы, я снова вернулся к столу за новой горстью орехов и замер, наконец-то заметив, что изменилось.

Одна из книг, оставленных на столе, была открыта. То ли её открыл, проходя мимо, Волчар, то ли, что вероятнее, её пролистал и оставил раскрытой Ястреб, когда заносил поднос, а я не обратил внимания сразу.

Я бегло перечитал отрывок. Это была не обязывающая своего творца держаться подробной достоверности заметка об обычаях охоты в здешних краях, не обучающая, а скорее просто приоткрывающая лесной полог, скрывший охотничьи будни от женских глаз. На этой странице, если быть точным, говорилось о том, как найти хорошего вабильщика, способного обмануть стаю.

Захлопнув книгу, я чуть тряхнул головой, будто бы отгоняя наваждение, и тут же, не успев толком понять, что случилось, услышал вой.

Быстро оборвавшийся, так и не ставший песней, он вскорости возник снова – на грани слуха с предчувствием, зарывшийся в каменную громаду башни, а после стих, затаившись на считанные секунды перед новым рывком. Подвывка продолжалась, невидимый волк – или невидимый вабильщик, волка загоняющий? – продолжал закликать стаю, а я стоял, не в силах понять, мерещится ли мне, снится, или рядом в самом деле таится зверь?

Снежок поднял голову, настороженно повёл ушами и снова положил морду на лапы. Пса ваба не тронула вовсе и эта деталь лучше всякого божьего озарения указывала, что меня пытаются обмануть. Кому, как не псу, отличить волчий голос от двуногого подражателя?

Я приоткрыл дверь, желая понять, откуда доносится вой, и всё тут же стихло. Коридор передо мной был пуст и погружён в молчание. Где-то за плавным поворотом теплился слабый отблеск факела, освещающего путь к лестнице.

– Эй… – отчего-то шёпотом окликнул я и едва не подпрыгнул, когда меня в бедро боднул сунувшийся в коридор Снежок. Пёс высунулся, повёл носом и вдруг оскалился, уставившись куда-то влево. – Что там, белыш?

Снежок, оскорблённый непрошенной кличкой, куснул меня за полу рясы и сел на пороге, сгорбившись, выщерившись на пустоту и почти не мигая. Я вышел в центр коридора, огляделся снова.

– Идиотские шутки, – пожаловался я Снежку и спустя мгновение поперхнулся своими словами.

Вой раздался снова – на этот раз ближе, громче, отчаяннее, будто захлёбывающийся зверь наконец-то нашёл в себе силы взвыть, умоляя о помощи. Снежок отскочил боком, едва меня не задев, и гавкнул почти беззвучно – только щёлкнули, роняя капли слюны, челюсти.

Будто дёрнутый за невидимый поводок, я против воли кинулся на этот голос, уже не нуждаясь в подсказках Снежка, чтобы понять: под звериным воем скрывался человеческий голос. Голос, пытающийся прокричать молитву, срывающийся и гаснущий, словно его душили. Я бежал, будто вовсе позабыв о приказе не покидать покоев.

Хорошо, что я имел обыкновение перед дежурством, придя загодя, обходить этаж и знал его углы наизусть. Поворот, двадцать шагов вперёд, снова поворот – и лестница, старая деревянная лестница, ведущая на чердак, оканчивающаяся провалом.

Зорчи, вспыхивающие вокруг меня, разбивались о стены на бегу, спотыкались и гасли, заново возникая перед лицом, пространство мерцало, мешая сфокусировать взгляд и оттого сцена, мне открывшаяся, сначала показалась неполной.

Лампа, отданная Волчару, стояла на четвертой ступени, создавая вокруг себя пятно неподвижного света и вычерняя силуэт десятника, сидящего у стены. Он и выл, нелепо выставив вперёд левую руку с разряженным арбалетом, а правой зажимая себе левую половину лица. Три глубокие царапины сочились тёмной, уже густеющей кровью.

Я окликнул его, но Волчар ничего не услышал, продолжая в помешательстве выть свою молитву. Я уже дёрнулся, намереваясь к нему подойти, как вдруг увидел его.

Он сидел там, где и говорил Волчар: на границе света лампы и ночной темноты коридора. Действительно маленький, ростом с двенадцатилетнего, хоть по сидящим и сложно угадать рост. Совсем худой, с шевелящимися, чёрно-серыми волосами. Не плоская желтоглазая Тень с пастью от уха до уха, а живой, реальный человек. Одержимый. Или одержимая.

Оно протянуло руку, и я увидел как с длинных, тёмных когтей капает кровь.

Словно напрочь забыв все порядки Вечернего корпуса, я рванулся, пытаясь схватить его за эту протянутую руку, но пальцы мои сомкнулись на воздухе. Я даже не заметил, как он исчез, лишь услышал дикий в нынешней обстановке смешок – и всё смолкло.

Задыхающийся Волчар таращился на меня правым глазом с животным ужасом. Левый, не выбитый, но задетый по краешку века когтем, он зажмурил.

– Монах, – окликнул десятник, с трудом вставая.

Я лишь покачал головой.

– Можешь не пояснять. Я видел, – глянув на его лицо, я не удержался от глупого вопроса: – Как?

Волчар уныло качнул головой, со второго раза подцепил рукой лампу. Свет закачался, выплясывая на стенах.

– Я и не понял, как. Иду, и вдруг чувствую – кровь побежала по шее, щеку запекло, как огнём опалило, дёрнулся… А он… она… прямо передо мною стоит, короче. В горло небось метил, да промашка вышла. Грешник я, ох, грешник, то-то нечисть на меня, как на падаль, слетается… Солнце моих молитв и не слышит, поди…

Десятник оказался достаточно самокритичным человеком.

– Ночью люди сами себе хозяева, – отозвался я. – Не кори себя.

– А чего ты… – начал было Волчар, но осёкся. Я понял его и без продолжения фразы, уловив укор и во взгляде, и в интонации.

Невольно обернувшись на коридор за своей спиной, кажущийся территорией чистого мрака на контрасте со светом лампы, я внутренне похолодел.

Одержимый скрылся с той стороны, с которой пришёл я сам.

Со стороны покоев принцессы.

– Быстрее, пока не… – успел ещё выдохнуть я, с ужасом вспоминая, как Беркут перед прошлым нападением умудрился потерять Солнце за пять несчастных минут. Я не успел даже договорить.

С другого конца коридора раздался крик.

Сердце у меня оборвалось, в голову ударила волна слепого ужаса. Кажется, Волчар что-то крикнул мне, но я уже не услышал что. Бросившись назад, я несся по коридору, вовсе не дыша и путаясь в словах молитвы, с одной лишь гремящей в голове мыслью: это провал. Обманувшись дыханием лёгкой победы, я совершил фатальную ошибку, попавшись на ту же удочку, что и Беркут, я бросился на крик, как на приманку, и оставил госпожу одну.

Зорчи превращались в искры, и огненная позёмка рыжим хвостом мела мой путь, освещая.

– Впереди! Впереди! – закричал мне в спину Волчар, но я и сам уже видел, что в дальнем конце коридора мелькнул чей-то силуэт, а на освещенной факелом у лестницы стены оброненным пером пронеслась тень сбегавшего по лестнице человека.

– Догоняй! – рявкнул я на выдохе, преодолевая последние несколько шагов до приоткрытой двери в покои Солнце.

Я же клялся не совершать ошибки, не повторять неудачи Беркута, не нарушить данного господину Соколу обещания, я клялся, что не оставлю свой пост…

Смех донёсся до меня слабым эхом, на секунду обратившись той самой проклятой подвывкой, и снова сорвавшись в хихиканье.

Ввалившись в покои секундой позже своей искрящейся позёмки, я чуть не споткнулся о припавшего на передние лапы у порога Снежка, с визгом завертевшегося на месте, едва искры опалили ему шерсть. Но вряд ли такое эффектное появление могло служить оправданием. Зачадил опаленный лоскутный коврик, и к запаху палёной шерсти добавилась вонь палёной травы.

Кровать была пуста, но я заметил принцессу почти сразу – скатившись на пол и вцепившись себе в плечи, она сидела, прижавшись к стене спиной, тяжело дыша через рот. Волосы у неё со сна спутались в дикую, пёструю мешанину. Левая щека до сих пор была красной, отлежанной.

Заметив меня, она подняла перекошенное от ужаса и блестящее от пота лицо. Широко распахнутые глаза светились, как два свечных огонька.

– Госпожа, что…

– Ты уходил! – перебив мой вопрос взвизгнула принцесса, резко ударяя кулаком по полу рядом с собой. – Ты куда-то уходил, тебя не было, когда я проснулась!

Я осёкся, не зная, что ответить на справедливое обвинение. Свеча на столе догорела, пока меня не было, комната была погружена во мрак. Так и не занявшийся коврик уже даже не тлел, и окно над кроватью казалось прорехой чистого, сине-серебристого света.

– Ты уходил, – уже тише, с какой-то невыносимой тоской повторила Солнце. – Ведь уходил, да?

Я вдруг против воли покачал головой. Понял, что сейчас будет неуместен и рассказ о Волчаре, и откровения об одержимом. Единственное, чего я хотел – успокоить вверенное мне божество.

Солнце бросила на меня обиженный взгляд и вдруг, прижав к лицу трясущиеся руки, разрыдалась.

– Ты уходил, – твердила она сквозь рыдания. – Ты уходил.

У меня внутри что-то неприятно кольнуло. Передо мной было Солнце.

Воплощение Солнце-бога. Бесстрастное, немного циничное с силу своего могущества, благородное, неоспоримо доброе создание, непонятное смертным совершенство, угодившее самому Солнцу, взявшее его имя и силы. Нечто бесполое, лишённое характера и эмоций, сосуд для великих сил, не более, желтоглазая, пестроволосая, белокожая богиня, воспетая в храмах. Так меня учили. Она – символ для верующих и один из проводников божьей воли.

Символ. Сосуд. Солнце.

И, к своему стыду, я не видел сейчас в ней никакого символа, и даже на сосуд для божьих сил она походила мало. Передо мной сидела, горько плача от страха и обиды, девушка-подросток, действительно выглядящая младше своих прожитых лет и скорее забавная, чем великая и грозная в своём испуге.

Замешательство на несколько минут овладело мной. Облетевшая шелуха божественности и врождённой святости обнажила самый простой, человеческий страх перед темнотой и одиночеством. Но разве может бояться воплощение Солнце-бога? Умеет ли оно испытывать страх? Чувствовать что-то человеческое, земное? Раньше мне казалось, что она недостижимо далека даже от собственной семьи, оттого не проявляет привязанности к братьям и матери, а тут её пугает невовремя сбежавший за порог слуга.

Что это за бог, боящийся высоты и темноты?

Не находя слов и не имея сил пошевелиться, я стоял около неё, будто надеясь проснуться от глупого сна, где Солнце, сосуд для божьих сил, перед которым я так трепетал и на который молилась госпожа Светломысла, которого не смел ослушаться даже мудрый Сокол, подменили плачущей девчонкой. Она даже успокоиться сама не могла, продолжая скулить и размазывать слёзы.

Снежок, подбежавший от дверей, сперва тщетно облизывал ей руки, пытаясь утешить, а потерпев неудачу, лёг рядом и так же, как хозяйка, заныл – тонко, жалобно, будто сам был напуган не меньше.

Удивляясь собственной дерзости, я осторожно протянул руку и, чуть помедлив, коснулся спутанных волос. Ничего. Ни волны жара, ни божественного озарения, ни снопа искр, ни хотя бы смутного чувства благодати. Подделка. Будто услышав мои мысли, Солнце дёрнулась, отняла руки от лица и вскинула на меня тоскливый взгляд, заставив отдёрнуть руку.

– Мне снится этот глупый сон… – пожаловалась она полушёпотом. – Снится почти каждую ночь, почти каждую дурацкую ночь с того самого дня, как мама сказала, что тётя Малиновка приедет.

«О, Солнце, неужели одержимый?» – сам у себя спросил я и вздрогнул от неожиданности, получив от принцессы ответ на мысленный вопрос.

– Да. Одержимый. Мне снится одержимый. Мне снится отец. Мой настоящий отец. Он приходит ко мне, одержимый Тенью, склоняется над кроватью и улыбается мне в лицо. И повторяет без конца: «без роду рождённой – без роду пропадать», – она замолкла на секунду, делая новый вдох, и повторила: – Без роду рожденной – без роду пропадать. Без роду рождённой – без роду пропадать. Без роду рождённой – без роду… – она сама себя перебила громким всхлипом и, зажмурившись, снова заплакала. Из-под закрытых век текли крупные слезы.

Час от часу не легче. Разве могут Солнце-богу сниться кошмары? До нынешнего момента я был уверен, что она даже снов не видит, просто проваливается в бессознательную пустоту, давая отдых телу. От порога раздался шорох – в приоткрытую дверь заглядывал чуть запыхавшийся Волчар. Я покосился на него и, снова переведя взгляд на Солнце, вдруг выпалил:

– Я никуда не уходил. Дверь открыта потому, что один из стражников вашей башни разбил лампу и обратился ко мне за помощью. Я отдал ему одну из тех, что хранились в покоях и вышел её отдать. Вот тот стражник, – я лгал ей, и вместе с тем лгал в лицо Солнце-богу. Принцесса молча поднялась, подалась к двери, на ходу утирая нос и всхлипывая.

– Стражник у него лампу разбил, видите ли, словно это повод уходить, оставлять меня, как тебя земля, такого необязательного, носит, – услышал я её тихое бормотание. – Понабирали в корпус каких-то бродяг-переростков, жизни от вас нет, доброй ночи, Волчар, в следующий раз лампу будешь бить, об голову ему разбей, этому охранителю теневому… – вообще не меняя интонации и мимоходом поприветствовав десятника, принцесса добрела до стола и, совсем не удивившись подносу, зашуршала угощением. Всхлипы теперь перемежались звуками жевания.

Волчар аж зарумянился от удовольствия, что его назвали по имени. Он снова перешагнул через порог и встал на выходе из покоев с гордым и сияющим видом. На Снежка, снова попытавшегося выгнать чужака, посмотрел как на мышонка, и продолжил гордиться оказанной ему милостью.

– Вы знаете его? – удивленно спросил я, подходя ко столу. Принцесса, безобразно измазав руки, ела кусок пирога, роняя крошки.

– Это Волчар, десятник. В башне двадцать стражников, два десятника. Я их различаю по бороде.

– По какой ещё бороде?

– По отсутствующей. У Сапсана борода. Волчар бреется.

Волчар от входа заворчал, что он не тать ночной и не свинья лохматая, он вправду бреется каждый день.

Расправившись с пирогом, принцесса с осуждением поглядела на сгоревшую в ничто свечку, выудила из завала на столе новую, зажала фитиль подушечками пальцев и замерла, шевеля губами. Разжала пальцы, снова сомкнула. Вспылив, сломала восковую палочку, швырнув на пол, и заскользила кончиком ногтя на большом пальце по ладони, пытаясь зажечь святое пламя.

Ничего не происходило.

– Вы пытаетесь зажечь огонь? – осторожно уточнил я. Пальцы сами собой сплелись привычными перекрестиями, угодливо предугадать, зажечь пламя первым.

Принцесса то ли всхохотнула, то ли подавилась, закашлялась и выдавила, снова задрожав голосом от плача:

– Я крайне хреновый сосуд для божьих сил. Как видишь, даже не могу огня вызвать. – Ноготь всё сильнее впивался в белую кожу на ладони, углубляя красный след, но не появлялось даже искры. Почему-то ненависть, с которой принцесса царапала собственную руку, пытаясь добиться желаемого, так меня взволновала, что я поспешно зажег над столом целый хоровод из искрящихся огоньков. Радости у госпожи это почему-то не вызвало.

– Отличился? Показал свою мощь, да? Унизил примером плачущую девку? Иди своему стражнику теперь хвастайся. – Она встала, попыталась погасить ближайший огонек, схватив его в горсть, но тот не погас. Напротив, уцепился за пальцы принцессы. Несколько секунд она растеряно смотрела на доверчиво жмущийся к её ладони кусочек пламени, а потом неуверенно потянула руку к следующему.

– Тебе снятся кошмары? – вдруг спросила принцесса, собирая огоньки. В её руках они срастались в мерцающий, жаркий клубок.

Я, помявшись, ответил, что если госпоже угодно знать такую чушь, то кошмары я вижу редко, и мучают меня разве что просто неприятные и тоскливые сны.

– Ты не думай, – продолжила она, окончательно успокаиваясь. – Я не так уж сильно боюсь этих снов. Я просто проснулась от страха, оглянулась – темно, свеча погасла, тебя нет. Почему-то примерещилось, что сейчас случится что-то дурное. Вот и разоралась. Была уверена, что это продолжение кошмара, что сейчас я закричу – и проснусь. Бред, да?

– Бред, – привычно откликнулся я и покосился на всё ещё стоящего на пороге Волчара. Левый глаз он наконец-то открыл, но длинные царапины, тянущиеся по лицу и шее, багровели свежей кровью. – Я могу отпустить стражника?

– А ты его держал? – Солнце наконец собрала все мои огоньки в один порядочный костёр и носила по комнате, как мне показалось, с некоторой гордостью. – Волчар, твой монашествующий начальник тебя отпускает. Ступай.

– Я-то отпущусь, только разрешите монашествующему этому от меня пару слов услышать. Охота поделиться с ним мыслишкой одной, – покладисто отозвался Волчар, склоняя голову набок.

Солнце нетерпеливо дернула головой, указывая мне на дверь. Я с неохотой вернулся к десятнику, по пути снова получив от Снежка – на этот раз пёс набрался наглости куснуть за ногу, пусть и не сжал толком зубы.

Волчар бесшумно выскользнул за порог и, едва я с ним поравнялся, тут же приблизил лицо, зашептав:

– Я догнал. Ножки-то коротковаты оказались, от меня бегать.

– Догнал – и что дальше? Осалил и сам начал убегать? – с раздражением огрызнулся я, понимая, что раз наш башенный волк вернулся с пустой пастью, значит и добычей похвастаться не может.

– До дверей проводил, – не обиделся Волчар. – А дальше дверей, в которые она забежала, мне ходу не было.

– Она?

– Она. Заперлась на засов и отвечает как ни в чем не бывало: что вам нужно, у меня все в порядке, я пожалуюсь Солнце. А стражники фрейлинами командовать не могут. Да и толку хватать было? Разглядел я её, узнал.

Фрейлины. Я поморщился, вспомнив леди северной башни, попытавшихся нас запугивать.

Ситуация всё больше напоминала какой-то нелепый сон, бредовой и тошнотворный. Бог, боящийся снов и темноты, десятник, который не может доказать окружающим, что видел одержимого, фрейлина, оказавшаяся слишком близко к месту нападения на Волчара… А ведь если вспомнить, то и Л’дика, и Аметиста не отличались высоким ростом и вполне могли быть приняты в сумерках за подростков… Особенно Л’дика, которой, как я уже знал, едва-едва исполнилось четырнадцать.

Неужели опять так просто? Одна из фрейлин – одержима, и нужно лишь найти доказательства?

Знать бы ещё, где их найти…

Во имя Солнца.

15 – Ястреб. Про то, как я предал Солнце

В замке мне начал сниться какой-то сыч. Он носился над моей головой, нарезая круги, словно призывал куда-то идти. Я во сне упрямился, никуда не собираясь следовать за какой-то там птицей и покидать прогретый солнцем подлесок, к тому же с той стороны, куда рвался сыч, отчётливо так тянуло сыростью.

Сыч устал со мной бороться и начал пытаться тащить силой – во всяком случае во сне он кинулся мне на лицо. Я вздрогнул, неудачно тюкнулся локтем о спинку кровати и проснулся. В кои-то веки сам, а не от бубнежа моих коллег.

За окном отчётливо шуршал дождь. Не ливень, а прекрасный летний дождик, что порой радует наш корпус по утрам. Называли мы его длинно и красиво: «Ура, можно не таскать воду, небо всё само польёт!». Уютно так шуршал, утешающе, вызывая в памяти череду то ли образов, то ли воспоминаний.

Представилось-вспомнилось почему-то, как ребята моего корпуса облепили сейчас беседки для прихожан, младшие забрались на яблони и сливы в саду и затаились среди отцветающих ветвей. Старый Лучезар, никогда не считавший дождь плохой погодой, напоказ моет под этим дождём посуду в лохани у кухни, сам мокрый до последнего волоска в бороде – подаёт пример молодёжи. Светломысла, охая, бегает по кухне и требует ставить котлы с водой да тащить ромашку и чабрец – всем промокшим по чашке чая в обход обеда! Златосвет, мой сосед по келье, сидит под навесом, где обычно рубят дрова, и вслух читает своей Лиственнице (он на ней намерен жениться, едва получит седьмую руну). Долгослав ворчит, что мы ничего не успеваем, и тюкает сидящих в беседках своим посохом, призывая найти полезное занятие. Завидев его, Злат зашвыривает книгу за кучу поленьев и, схватившись за топор, принимается изображать бурную деятельность. Лиственница смотрит на него, раскрасневшись – за хитрость будущего мужа ей совестно. Остролиста никто не трогает – он у нас «играет в Настоятеля», сидит в кабинете у Чистоглазки и пишет её отчёты. Да даже не пишет – сидит, приподняв высохшее перо, и смотрит в окно, на частую дождевую дробь, думая о чём-то своём. Сама Чистоглазка, в промокшей гриве, ходит по корпусу и ищет Долгослава, который в свою очередь вечно оказывается где-то не там.

Дождь не пузырит, а лишь покрывает сетью частых кругов неглубокие лужи, скопившиеся на мощеном камнем дворе. Потемневшая деревянная фигурка сыча – небольшой памятник предыдущему Настоятелю – смотрит на возню монахов и жрецов сверху вниз янтарями глаз. Прерывистый солнечный свет играет на оконных стёклах, создавая крошечные радуги. На ветру хлопает форточка нашей кельи – сделанная из старого, битого витража, непрозрачная, ярко-оранжевая. Чёрные и рыжие куры, нахохлившись, собирают под крылья бурых цыплят. Храмовый бык по кличке Гнев громко фыркает, просовывая морду с раздувающимися ноздрями сквозь небольшое окошко в двери хлева, нюхает сырой воздух.

Меня вдруг охватила гнетущая тоска по дому. По бодрому голосу Остролиста, распределяющего нам по утрам обязанности. По идиотским ранним службам, где спать хочется больше, чем молиться. По Златосвету, Скорославу и Сокольнику, с которыми я делил келью не первый год. Я умудрился затосковать даже по головной боли, превозмогая которую тащился на скотный двор, чистить конюшню или кормить кусачих гусей. А ещё по сладкому отвару и жирным пирожкам с яблочным вареньем по утрам. По громкой и пышной Главной службе, на которой полдники молитвами зажигали пламя, по ярким витражам и тенистым садам. По добродушным лицам на портретах в Зале Святых и по беззубой, немного сумасшедшей харе нашего деда Лучезара. Отсутствие зубов вовсе не мешало старику продолжать всех одаривать чудной «лучезарной» улыбкой…

В замке меня редко заставляли дежурить по утрам, а даже если заставляли – давали потом отоспаться. Из обязанностей – развлечь болтовней принцессу да прогуляться по замку в компании нового коллеги. Никаких опасностей, и по самые брови свободы.

Но нет, меня тянуло назад, к прежней трудной и полной ранних подъемов жизни. К шумным и не дающим спать соседям, к возне на кухне и в больнице. Нет, не стоить думать, что мне чем-то неугодны мои теперешние соседи – ещё чего! Я бы и Беркута, и Кречета с удовольствием перевербовал в свой собственный корпус и ещё бы в очередь на проживание в свою келью поставил. Всё одно Златосвет скоро получит свою клятую седьмую руну, женится и уйдёт, а Скорослав давно готовится поехать проповедником в степи кочевников.

Просто я уже отдохнул. Отлежался, отоспался, пришел в себя, и с каждым часом всё сильнее хотел домой. Дом – он дом и есть. Говорят же «бродягу и в храме тянет в канавы», так вот про меня можно было сказать «монаха и в замке тянет в храм». Да и вообще, я тут жаждал исправляться, хорошеть и зарабатывать руны, а для этого надо было вернуться в родной корпус.

– Ястреб, ты проснулся там что ли? – послышалось от окна.

В ответ я, не сдержавшись, взвыл – монотонно, гадко, подражая тоскующей собаке, а в завершении воя во всеуслышанье заявил, что хочу домой.

Полминуты в комнате было тихо, лишь шуршал за окном дождь. Потом к моей кровати протопали чьи-то шаги, и я получил возможность видеть невыспавшуюся и небритую харю Беркута, уже, видимо, вернувшегося с ночного дежурства.

– Я всё понимаю, но выть-то зачем? – глядя на меня, как на придурка, поинтересовался он.

– Ничего ты не понимаешь, – тоскуя, отвечал я. Настроение у меня было меланхоличное, хотелось ходить по замку и всем говорить, что меня здесь никто не понимает и не любит, и вообще, никто не знает, как нужно накосячить, чтобы меня выгнали обратно в Королевский Храм? – Мне, может, дом снился. Мой дом! – я неуклюже сел на кровати и, подтянув к себе подушку, заслонился ей от Беркута, как щитом. – Я хочу домой.

– А выть зачем?

– Чтоб ты проникся моей тоской! – буркнул я в подушку. Спать мне расхотелось. – Когда там моё дежурство?

Беркут на секунду задумался, прикидывая.

– Часа через три, не раньше. А вы у себя в корпусе всегда так воете, когда начинаете тосковать по родине?

– Нет, конечно! Только когда рядом есть вечурики, которых можно этим воем смутить.

Беркут покачал головой, выражая своё потрясение моими чудачествами, и отошёл к столу, за которым пришивал оторвавшуюся от своей сумки лямку. По дороге к столу задержался подобрать с пола мои штаны и швырнуть ими мне же в лицо. Я охнул от неожиданности.

Работа у Беркута шла как-то вяло. Было видно, что шить его если и учили, то когда-то очень давно, в раннем детстве. Первый раз, пока я одевался, он пришил лямку перекрученной и, вздохнув, отпорол. Второй раз пришил настолько крупными и слабыми стежками, что отпарывать не пришлось – само расползлось. В третий раз добился сочетания ненадежности с перекрученной лямкой и, вспылив, швырнул сумку в угол. Потом, конечно, опомнился, вернул сумку на стол и начал уныло ковырять её толстой, такой только кожи сшивать, иглой.

Я, уже одетый и кое-как перетряхнувший постель, отобрал у Берьки сумку и сел на свою кровать пришивать эту бедную лямку. Беркут маялся по комнате, поминутно спрашивая хватает ли мне света, кто меня учил шить и не хочу ли я, чтобы он пока сходил мне за завтраком. Я, всё ещё тоскующий по дому, отмахивался и никакой помощи не желал.

Когда сумка была починена, Беркут, смутно ощущая, что меня стоит отблагодарить хотя бы беседой, снова не к месту подал голос:

– А я почему-то думал, что ты местный, столичный.

– Это здесь при чём? – не сразу сообразил я. – Яроградцы шить не умеют?

– Ну, ты сказал, что домой хочешь. А мне почему-то думалось, что твой дом и есть столица.

– Если так, то я и вправду местный. Родился в столице, да и, честно говоря, никогда не уезжал отсюда. Только я когда про дом говорю, я имею ввиду свой корпус, а не какую-то туманную родину.

Беркут с минуту молчал, задумчиво глядя в окно. Ага, вот нам и ещё одна жертва меланхолии. Видимо, это заразно. Теперь главное на Кречета не надышать, когда он вернётся, а то все поляжем со смертной тоской по дому.

– А я вот на родину хочу… – завёл старую песню Беркут. Про его Речной Торжок я уже знал чуть ли не больше, чем про родной город. Городишко, если я верно понял, был мелкий, со столицей не сравнить, да ещё и благополучным до скучного. Зато у Беркута, несмотря на размеры родины, был раздутый до столичных размеров патриотизм и гордость за родную нору, доставшая даже принцессу. – Мы ж там хорошо жили… Я со своим двоюродным братом, Острокрылом, и сыном нашего старосты, Среброглазом, помню, на речки сбегали втихую. Не столько рыбу ловить, сколько костры палить и байки травить. Знаешь, у нас речки-то хорошие. Особенно Невра – великая змея Невра – что от моря до самых озёр идёт. Хотя я жил ближе всего к Осенней…

Ну всё, теперь это надолго. Чтоб меня мама с папой так любили, как Беря любит свои речки, крутые берега и голубоватую воду, в которую по пояс заходишь – и всё равно каждый камушек на дне видно.

Спасаясь от его очередного приступа ностальгии, я заявил, что иду себе за завтраком. Вечурик на секунду замолчал, а потом, обидевшись что перебили, ехидно отметил, что кому с утра на работу хочется, кому – на молитву, а Яське, мол, так сразу за завтраком, бока прибавлять.

А вот это было уже обидно. Пристыженный, я выдернул из Кречетова завала на столе чёрный томик молитвенника, обрушив с десяток других книг и отправился уже не за завтраком, а на молитву, не забыв поблагодарить Беркута за напоминание.

Вправду надо было привыкать ходить в местную часовню, а то не видать мне исправления, как своего затылка. Это только кажется, что привыкнуть молиться легко – искушение выбирать молитвы покороче с каждым днём всё сильнее, а с такими порядками недолго докатиться до декларирования двух-трёх строчек в неделю. Я держался уже десять дней, стараясь не допускать в молитве торопливости, а вдумываться в каждый из десяти псалмов, выбранных для начала.

По дороге со мной уже порой здоровались слуги, привыкшие к моему присутствию в замке. Они в последнее время держались группами, боясь ходить в одиночку, но я компанией беспечно пренебрегал. Может, считал, что с таким тютей как я одержимый связываться побрезгует.

В молельне я обнаружил уйму знакомых лиц. Весновница, личная служанка Солнце, слонялась по молельне с видом истинной праведницы. Моланка, монахиня моего корпуса, дежурившая в часовне на этой неделе, чистила подсвечники у входа. Принц Красноцвет сидел с потрёпанной книжечкой у порога и косился на вход, словно кого-то ожидал.

Кое-как поклонившись принцу, обняв Моланку и махнув рукой Весне («цып-цып-цып» поддразнила меня эта «праведница», показав на секунду язычок), я заметил четвёртого знакомца.

Мясных дел мастера, чьё имя я, увы, подзабыл.

Странный в замке был мясник. Высокий, широкоплечий мужчина, которому, судя по виду, едва ли минуло двадцать пять, зачем-то бритый почти налысо, солдаты в армии и то лохматее. Вроде ничем не примечательный, но я за него уже не первый раз цеплялся глазами. На поясе у мясника по-прежнему висела скрученная цепь, которую я уже видел, когда мы с Беркутом искали Кречета по замку.

Мясник был увлечён молитвой, что-то горячо, пусть и неразборчиво шептал, и меня в своём молитвенном настроении не заметил. Я честно попытался его обойти стороной, стремясь поближе к алтарю, но, как назло, зацепился рукавом за тонкую металлическую резьбу на подсвечнике.

Зацепившись, я резко дёрнул рукой, пытаясь освободиться и почувствовал как тонкий, что ваша бумага, резной лист металла по краю подсвечника вспорол мне ладонь. Поморщившись от боли, я медленно высвободил руку, поднял к лицу, чтобы кровь отхлынула к локтю, и пережал правой, здоровой, запястье левой. Мне только на лбу не хватало надписи «неудачник». Порезаться о подсвечник довольно сложно – там острого пара лучей-копий по краям, на один из которых я так удачно напоролся.

Неожиданно холодная кровь стекала по руке, пачкая рясу, хорошо хоть красное на красном почти не заметно. Несколько крупных капель сорвались с тыльной стороны ладони и упали на оброненную мной книжечку.

Я растерянно топтался на месте, смутно припоминая, что пришёл сюда на молитву, но и понимая, что демонстративно возносить хвалу Солнцу по локоть в крови – не тот подвиг, которого ждёт от меня бог. Кровь не останавливалась, порез был глубокий, я всё стоял и тупо смотрел, как из прорези в коже стекает, не оскудевая, липкая краснота. Предплечье и локоть стали влажными, рукав неприятно лип к окровавленной коже.

Крови я не боялся, но от неожиданности впал в какую-то растерянность. Придётся возвращаться к Беркуту, просить перевязать. Я, увы, левша, правой рукой сам себя не перевяжу.

– Нужна помощь, мелкий?

Я обернулся на пророкотавший мне в спину голос и чуть не подпрыгнул, увидев стоящего в шаге от меня мясных дел мастера.

Умные голубые глаза смотрели не с ожидаемой жалостью или вполне объяснимым безразличием, а с опаской и презрением. Или это только казалось?

Немного обалдев, я таращился на мясника, соображая, что помощь мне нужна, но и признавая, что этого страшного дядьку я боюсь и никакой помощи от него видеть не желаю. Было в нём что-то неправильное, тёмное, что-то, что мне решительно не нравилось.

– У тебя кровь, мальчик, – повторил мясник с явной насмешкой. – Помощь нужна?

Одной рукой он потянулся к цепи на своём поясе, вторую сжал в кулак, будто к удару готовился, но вдруг замер, глядя мне за спину.

Щека у него дёрнулась, словно у мясника кольнуло зуб. Он отдёрнул руку от цепи, заставив её звякнуть, но с пояса так и не снял. Зрачки у него странно расширились.

Отцепившись от меня так же резко, как и прицепился, мясник вдруг попятился к стене и вдоль неё заспешил к выходу из часовни.

Я обернулся, обнаружив в двух шагах от себя двух мужчин, стоящих, скрестив руки на груди и провожающих мясника взглядом. Бошки их были где-то высоко-высоко, хрен доплюнешь.

– Я смотрю, ты наконец-то нашёл друга, равного себе, – мгновенно успокоившись, фыркнул я.

Кречет, воплощение терпимости, пропустил мою остроту мимо своего единственного уха. Интересно, чего это мясных дел мастер испугался? Двух переростков и того, что у одного меч при поясе, а второй выглядит так, будто лицом о стену приложился?

– Это Ястреб, да? – заинтересовался второй дылда, мне незнакомый. Голос у него был звонкий и простодушный, и я невольно записал его в потомственные крестьяне, по праву перерождения лишенного наследства в виде отцовского огорода и вынужденного стать слугой в замке.

– Он самый, – отозвался Кречет.

Я, забыв про порез, протянул незнакомцу левую руку и охнул от боли, когда не брезгливый до крови незнакомец ладонь осторожно пожал.

– Пошли, – со вздохом произнёс полдник, – руку тебе перевяжем. Что от тебя мясник хотел?

– Да вроде помощь предлагал, – пробурчал я, следуя за Кречетом и его другом к выходу. А может, зря я испугался мясника? Может, человек мне вправду помочь хотел?

Весновница, при виде Кречета растерявшая всю свою праведность, опустила глаза в пол и боком, как краб в кружевах, уползла за колонну. Друг нашего полдника попытался её окликнуть «Веся, ты чего?», но Веся не вылезла и даже, как мне показалось, шёпотом послала нас на хрен.

Кречета она боялась с первого же дня. Во время его дежурства она не являлась в покои принцессы ни под каким предлогом, а случайно встретив, всеми силами изображала отвращение и спешила скрыться. Зато Беркуту порой строила глазки, радуясь его смущению.

День продолжал преподносить сюрпризы. Принц Красноцвет, как выяснилось, ждал Кречета. Я, видать, и правда много сплю. Что-то я упустил момент, когда младший брат Солнце успел побрататься с нашим монахом.

Мы дошли до небольшой комнатки для стражи, куда новый друг Кречета беспрепятственно вошёл, да ещё и взашей выгнал пару молодых стражников, которые тайком раскуривали там трубку. Стражницкая обставлена была не богато – три скамьи, широкий стол, глиняный кувшин с водой и деревянная миска с яблоками на столе.

Красноцвет чуть не споткнулся на ровном месте – по дороге он, любопытствуя, листал взятый мной со стола молитвенник в чёрном переплёте. То ли читать не умел, то ли картинки искал, но листал быстро, не читая, а просматривая. Кречет с укором выкрикнул «Крас, тише!» и подхватил оступившегося принца за капюшон. Братишка Солнце кивнул и уселся на скамью напротив меня, по-прежнему листая книгу.

Рядом со мной, пыхтя, уселся новый друг Кречета. Я наконец соизволил его рассмотреть, а то до этого случилось отметить только высокий рост. Темноволосый и темноглазый молодой мужчина, судя по нашивке с бурым псом даже не простой стражник, а десятник. Ну и что может быть общего у десятника и монаха? Ещё и принц зачем-то затесался…

– Слушай, ты что, правда это читал? – Красноцвет наконец закрыл чёрный молитвенник и задумчиво взвешивал его на руке.

Я дико смутился, как и всегда, когда дело казалось молитв. Мне всегда было неловко хвастать, что я там что-то читаю или знаю наизусть из божественных книг. Пробормотав, что так, почитываю изредка, но до того же Кречета мне далеко, я попытался забрать у принца книжку, но меня опередил сам Кречет. Так же бегло пролистал, поднял на меня глаза.

– Всегда по этой книжке молишься?

Вот прицепились, зануды теневые!

– Да. Знаю, она для начинающих, такому взрослому лбу уже стыдно молиться по детской книжечке.

– Но так она же… – начал было Красноцвет, но Кречет вдруг тряхнул его за локоть, призывая заткнуться.

И на том спасибо. Не люблю, когда ко мне цепляются какие-то мальчишки, а послать их в лес по орехи нельзя, потому что они, видите ли, принцы.

– Может, хоть с новым другом познакомишь? – буркнул я, покосившись на десятника, как раз заканчивающего рвать кусок ткани мне на повязку. Если от мясника веяло опасностью, то от десятника исходило почти осязаемое простодушие.

Кречет бросил на него быстрый взгляд и, вздохнув, прокартавил:

– Знакомься, Ястреб. Это Волчар.

– Рад знакомству. – Я снова пожал мозолистую руку с длинными, как у настоящего бродяги, пальцами. – И что свело тебя с нашим занудой? Не похоже, чтобы ты готовился к постригу в полдники или любил с ним ходить в библиотеку.

– Волчар видел одержимого.

– Ась? – решив, что не расслышал, мгновенно переспросил я.

– Одержимого, – охотно пояснил названный Волчаром десятник. – Ну этого, что прислугу убивает. Он и меня убить хотел, да Кречет его спугнул. Спас меня, во.

– Истинно так, – важно поддакнул со своего места Красноцвет.

Пожалуй, если бы они сейчас попытались меня убедить, что Дроздовик на следующей неделе женится на Чистюле, я бы и то легче поверил. Одержимого! Которого не может словить вся стража. Которого не могут найти десятки монахов, прочесавших замок. Которого не смог одолеть боевой вечурик. Которого даже армия ищет и не находит. Которого словно никто в глаза не видел. И тут они заявляют, что его видел какой-то там Волчар.

Видимо, мысли эти были написаны у меня на лице, потому что десятник расстроился и отвернулся от меня.

– Креч, он мне не верит!

– Зато я тебе верю, – беспечно заявил Красноцвет. – Я же важнее, чем какой-то там пухлый утрик.

– Вне всякого сомнения, – всё так же обиженно пробормотал Волчар.

– Ничего, мы одержимого поймаем и нам все поверят!

Я нервно хихикнул:

– Вы шутите, что ли? У вас тут что, тайный орден по ловле одержимых? Десятник, монах и принц, в великую тайну посвященные? Звучит как начало хорошей байки.

Казалось, меня пытаются разыграть. Даже не получалось сказать «обмануть», это больше на шутку походило.

Полдник вздохнул и попросил Волчара перевязать мне руку. Десятник с готовностью поставил на стол наполовину пустую бутылку и выложил полосы ткани. Благо, что я не заорал, когда мне на ладонь плеснули из этой бутылки, жглось ужасно. Пока стражник, насвистывая, бережно перебинтовывал мне руку, Кречет принялся рассказывать свою бредовую историю.

Началось всё несколько дней назад, как раз в канун Дня рождения принца Красноцвета. Оказывается, что после того, как я убежал помогать на кухню, к Кречету заявился этот самый Волчар. Наш полдник, умница каких мало, его, разумеется, в покои Солнце пускать не хотел и почти час пытался шёпотом послать дальним лесом. Волчар лесом не посылался, требуя разговора. По итогу Кречет «с соблюдением всех мер предосторожности и так и не покинув покоев принцессы» согласился поговорить с чудным десятником. Чудной десятник поведал тянущую на бред историю, что он уже на протяжении месяца охотится за одержимым, который не просто является ему, а ещё и за нос водит, но ему почему-то никто не верит, считая пьяницей или сумасшедшим. С другой стороны, я, невольно поставив себя на его место, тоже не совсем понял к кому надо обращаться, если тебя не слушает даже храмовый жрец, да ещё и все друзья считают, что не одержимый к тебе является, а птичка-перепил. В общем, всё взвесив и сообразив, что от простого люда помощи ждать не приходится, Волчар идёт к единственному своему знакомому монаху – «боевому» дяде Славе из Вечернего корпуса. «Боевой» дядя выслушивает бедолагу и, не веря до конца, отправляется втихаря за ним следом. Убедившись в существовании одержимого, дядя Слава собирается на завтра же бежать к Дроздовику с докладом и… да, становится тем самым монахом, которого убивают вместе с двумя стражниками и фрейлиной. То есть, единственный, кто верил Волчару, погибает, и он снова остаётся со своей тайной один на один. Пока всё это больше тянуло на страшную историю, которые нам в келье травил не обделённый больной фантазией Скорослав. В общем, промыкавшись недельку, Волчар решил обратиться к кому-нибудь из свиты Солнце. От меня и Беркута он помощи не ждал, потому что мы летать не умеем и его не впечатляем, так что оставался только Кречет. Но и Кречет ему не то чтобы поверил. Просто выслушал и пообещал подумать над этой проблемой, но не более. Однако одержимый очень не любил, когда про него рассказывали. Стоило Волчару отойти на сотню шагов от покоев – на него напал этот самый одержимый, вот на морде у него доказательства ещё не зажили – длинные, тёмно-розовые рубцы. На счастье десятника подоспел Кречет, который каким-то неведомым простым смертным вроде меня образом почуял неладное. Он своими глазами видел одержимого и готов теперь подписаться под каждым словом десятника.

А ну-ка стоять.

– В ночь перед праздником в честь принца Красноцвета, да? – стараясь говорить осуждающим, «нехорошим» голосом поинтересовался я. Волчар закивал, Кречет вдруг слегка побледнел. – Это ты тогда ушёл с дежурства и бегал по коридору, спасая прекрасных стражников?

– Меня не было пару минут! – возразил Кречет сердито.

Где-то я это уже слышал. «Да я на пару минут на крик отбежал, куда она из ванной деться успела, не знаю…». Они думает, что ему поблажка будет, раз Беркут ту фрейлину не спас, а Кречет этого Волчара вытащить успел?

– Ничего не случилось! – оправдываясь (дожили – передо мной Кречет оправдывается!) продолжал полдник.

– Ах ты крыса, веры недостойная, – трагично произнёс я, качая головой.

Шикарно. Я – лучший охранник для Солнце. Хотя бы потому, что я один никуда не убегаю и не бросаю её одну. Может, начать требовать звание монашеского десятника или хотя бы лишнюю руну?

– Но ведь ничего действительно не случилось, – попытался вступиться за своего дружка юный Красноцвет.

– Случилось, – возразил я, продолжая качать головой. – Кречет, она же тебе поверила, что ты лампу стражнику в коридор вынес и никуда не уходил далеко. Ты понимаешь это? Ты Солнце обдурил! Тебя совесть не мучает? Хотя бы капельку?

Действительно, для них, умных таких, ничего не случилось. Ну, отбежал на пару минут, спас вон целого десятника, принцесса же пропасть не успела. А Солнце, которой в ту ночь помимо кошмара приснилось, что к ней явилась Тень с шевелящимися волосами, можно и солгать, что это был дурной сон и что Кречет не уходил дальше порога.

Солнце, на самом-то деле, тоже та ещё болтунья, мы с ней, если уж разойдёмся, можем часами трещать, как две довольные обществом друг друга птички. На этом фоне мы и прикипели друг к другу, как родные – пожалуй, я уже знал о принцессе больше, чем старина Сокол. Она знала и про мою семью, отдавшую меня в храм после того, как родился мой младший брат, совершенно здоровый и прекрасно меня заменивший (чудо, что я так разоткровенничался – стыдился же этой истории, скрывал). Она знала, что воровал прежде с кухни вкусности и успела выведать, что я всегда тайно мечтал о собственной, только мне преданной лошади, как у кочевников, и что я сплю на службах. Откровенность всегда кроется только откровенностью – и я был счастливым слушателем всяких ерундовых историй принцессы, вроде того случая, когда единственный нешипевший на Солнце котёнок издох от чумки, пачки писем из степей, которые ей отправлял младший брат Слышащего-Тысячу-Шёпотов, знал о том, что отец Солнце приставил к ней Л’дику чтобы иметь связь с дочерью в обход Миронеги. Были и более жуткие вещи – о потере сил Солнца, о полном беспамятстве в моменты транса, о кошмарах, возвращающихся снова и снова. В ночь перед праздником в честь Красноцвета она проснулась от очередного кошмара – и оказалась в тёмной комнате, а на постели её сидела невесомая тварь с шевелящимися волосами, то ли призрак, то ли видение. Кречета же в комнате не оказалось.

Она говорила, что от второго сна, про призрака, сидящего на кровати, впала в истерику, закричала, скатилась с постели – и поняла, что проснулась окончательно. Призрак исчез, а Кречет уже стоял над душой, недоумевая, что произошло. Я и сам поверил, что одиночество в тёмной комнате ей приснилось – не мог же Кречет оставить госпожу, это ж вам не Беркут, которому на месте не сидится?

Оказалось, мог. И оставил. Да ещё и наплёл такого, что слушать мерзко.

Небесное светило мне в глаз, эти два олуха вправду моя ровня. Ничем не лучше, даром, что рун лишних на себя навешали.

А спустя минуту мне стало паршиво по другому поводу. Я просто представил, как бы поступил сам, если бы нападение пришлось на моё дежурство, и я стал бы невольным свидетелем того, как одержимый расправляется с новой жертвой. Я бы, разумеется, не кинулся бы на помощь, как Кречет и Беркут. Я бы просто остался в комнате, разбудил Солнце, подпёр дверь стулом, сел посреди комнаты и начал бы чередовать вопли «стража, на помощь!» с молитвами по своей чёрной книжечке. Не потому, что я такой ответственный и послушный. Просто я в отличии от них трус. Я бы испугался – смерти, наказания за отлучку, неизвестности, собственной беспомощности перед одержимым, и никуда бы не пошёл.

Стало стыдно перед Кречетом. Причём настолько стыдно, что я даже вслух ему покаялся, не сходя с места: за то, что посмел мысленно осудить спасшего жизнь человеку коллегу, сочтя себя самым умным и ответственным. Нам ведь, утрикам, нельзя никого осуждать. Мы должны даже бродяг подгорных считать родными братьями и сами себя уговаривать, что не знаем всего их жизненного пути и Солнце судья этим несчастным, а не мы с вами.

Кречет с моих слов неожиданно развеселился.

– Самый умный и ответственный, ты мне скажи, пожалуйста, чья сейчас очередь в северной башне сидеть?

Я на несколько секунд примолк, пытаясь вспомнить. Так. Беркут был в ночь, я должен был быть в утро, Кречет – в день. С Кречетом мы поменялись, потому что я умею уговаривать и ненавижу дежурить по утрам. До обеда я свободен, а с обеда и до вечера должен сидеть при Солнце. Беркут с дежурства вернулся и мается дурью в нашей келье. А Кречет почему-то ломает мне ладную картину дня и не сидит в северной башне с принцессой, а со всякими десятниками по замку шляется.

Я в ужасе уставился на полдника. Неужто он настолько охренел, что, обнаружив моё опоздание, просто встал и ушёл, оставив Солнце одну?

– Всё ждал, пока ты спросишь, почему я ушёл, не дождавшись тебя, – миролюбиво ответил Кречет на мой осуждающий взгляд. Я в растерянности переводил взгляд с Волчара на полдника, с полдника на принца, так и не поняв, что происходит.

– Господин Сокол приехал утром! – наконец успокоил меня Красноцвет. – Сразу забрал Солнце к себе на разговор. А с ним – десяток вечуриков с Дроздовиком во главе и тётя Чистя с дядей Остролистом и какими-то вашими, из Утреннего. Друзей Кречета никаких не приехало, вот он и пошёл с нами в часовню, всё равно Солнце при господине Соколе никакая свита не нужна.

Полминуты я ошарашенно молчал, пытаясь осознать, что сказал принц. А потом медленно, будто кот, почуявший раненую голубку, начал красться к двери: сначала бочком, не вставая, отполз на самый край лавки, сполз с лавки и на полусогнутых ногах отступал к дверям. Волчар с Кречетом мне там что-то бормотали, приглашая поучаствовать в поимке одержимого и разделить с ними славу ловцов Теней, но я был не тщеславен и всё так же труслив. Ловить Тень я не хотел, но отказываться сейчас не стал: ещё начнут уговаривать, затянется беседа на час. А мне пора. Меня ждут. А даже если не ждут, я всех жду и жажду увидеть.

Чистоглазка была здесь! Моя несравненная Настоятельница, оплот снисходительности к моим грехам и слабостям! А с ней ещё «дядя» Остролист, с которым я вообще келью пять лет делил, а теперь, когда он дорос до переходного монаха и получил отдельную, поддерживал теплейшую дружбу. А ведь там ещё какие-то там «из Утреннего»! Без разницы какие, я уже настолько истосковался по своим, что был готов удушить в объятиях вредного Долгослава и чокнутого деда Лучезара.

– Ястреб, – попытался меня окликнуть Кречет, заметивший, что я просто киваю на все его предложения. – Ты куда засобирался? А поимка одержимого?

Ястреб поклялся здоровьем своей мамы, что одержимого обязательно поймает, но не прямо сейчас. Если Кречету угодно, помимо одержимого, Ястреб ещё переловит всех крыс, чердачных голубей и нечистых на руку стражников, тырящих свечи из коридорных светильников. Я бы прообещался ему хоть падающую звезду отловить, если бы это ускорило наш поход к Чистоглазке и прочим.

– Да отпусти ты его, – засмеялся десятник, глядя на меня куда снисходительнее. – Ишь глазёнки сверкают. Он сейчас сквозь щель под дверью прошмыгнёт, так хочет сбежать.

Кречет хмыкнул, спрятал во внутренний карман накидки чёрный молитвенник.

– Что, так уж хочется немедленно к своим?

– Бродягу и в храме тянет в канавы, – благодушно согласился я, припомнив ещё утром пришедшуюся к слову поговорку.

Видимо, уместной поговорка показалась только мне, потому что Волчару и Кречету она не понравилась. Они сразу замолчали, переглянулись и до того демонстративно стали друг друга о чем-то расспрашивать, будто я из комнаты вовсе испарился.

Так и не дождавшись подсказки отвернувшегося Кречета, я умоляюще и без особой надежды глянул на Красноцвета. Вопреки ожиданиям, юный принц мне с охотой подсказал. Он демонстративно помахал ладонью у себя перед лицом и, скорчив рожицу, кивнул на Волчара.

Я покосился на десятника и снова устыдился своей глупости.

На самом деле я никогда не видел настоящих бродяг – они же потомки горцев, но зато видел картинки в книжках, да и всяких мерзких историй слышал предостаточно. И вот Волчар был вылитый такой бродяга из книжки. Такое же вытянутое, скуластое лицо с острыми чертами, тёмные глаза с северным разрезом, длиннющие пальцы, серые волосы. Не хватало только запаха перегара и помойки, которым от бродяг, по слухам, тянет на сто шагов. Все бродяги, это известно, целыми днями пьют. Все бродяги злы и ненавидят детей Солнца за наши богатства и успехи, но сами и пальцем о палец ударить не хотят, чтобы с нами сравняться. Все бродяги жестоки и непроходимо, до комичного глупы.

Конечно, в столице на Волчара мало кто внимания обращает, сравнить не с кем, у нас эти бродяги по канавам не валяются. Но он был чистый бродяга и любой внимательный человек сразу бы увидел в нём не просто странновато выглядящего мужика, а потомка богомерзкого народа. А встречают, как известно, по одёжке и мордашке. Похож на бродягу? Ясно, значит, тупой. Видел одержимого? Интересно, но, раз ты похож на бродягу, то ты наверняка просто бредил спьяну. Говоришь, тебе тот убитый вечерний монах верил? Ничего святого у вас, бродяг, нету, память умершего не уважаешь, к своим бредням приплетаешь!

В истории Волчара даже появилась некоторая логика. Кто бы поверил бродяге, если бродяг ненавидят все? Разве что Кречет, и то потому, что, как и я, бродяг в жизни не видел и наверняка не сразу эти ужасные черты в Волчаре разглядел.

– Может всё-таки отправимся на встречу к тёте Чисте и дяде Остролисту? – перебив их бессвязную болтовню, невинно поинтересовался я.

Волчар, по счастью, не злился. Выходя из комнаты хлопнул меня по спине, заявил, что они с Кречетом не тати какие-то, чтобы бедного меня своей компанией утомлять, когда ждут друзья из корпуса.

Я на всякий случай спросил, кто такой «тать» и с моего вопроса десятник отчего-то расхохотался.

Можно было отправляться хоть сейчас, но я зачем-то увязался за Кречетом. Знаю я этого пройдоху. Отойдёт на пять минут принца Красноцвета учителю передать и потеряется до следующего дежурства, лишь бы на людях не появляться. Ну нет, не при живом-то мне, как обычно говорит дед Лучезар. Я эту нелюдимую заразу приучу к прогулкам в больших, тёплых компаниях.

Волчар распрощался с нами у часовни, где всё-таки собирался провести хоть полчаса, а то «как лодырь окаянный, два дня на молитву не ходил, перед вами, монахами, стыдно». Принца Красноцвета пришлось действительно провожать до Вечерней башни и сдавать учителю, который успел мне поведать грустнейшую историю. Оказывается, лет семь назад он женился на славной девушке, которая, увы, не могла понести. Когда об этом пронюхали в храме, учителю и его жене немедленно всучили какого-то сиротку-подкидыша, наболтав, что бездетность – дело грешное, и раз сами не рожаете, то вот, воспитывайте чужого как своего. Спустя полгода, видя покорность учителя, в храме ему всучили ещё одного младенца, наболтав так же, что где один сын, там и второй, друг другу будут братьями и друзьями, всё равно своего не родите. Учитель вправду был не против, приёмных детей своих он любил, но, словно в насмешку небес, буквально через полгода после появления второго сынка учительской женушке поплохело, а вызванный лекарь поставил ей самый что ни на есть утешительный диагноз: беременна. И вот теперь у них три сына-погодки, ходят гуськом под стол и вопят. «А жена снова беременна…»– сетовал учитель тоскливо.– «Семь лет ничего, сидели, ноги на печку закинув, в потолок по вечерам плевали, а теперь за два года троих приобрели и четвертый на подходе… Солнце-бог надо мной издевается, что ли, как думаешь, юный монах?». Юный монах в моем лице охал, удивлялся божьим чудесам и мысленно хихикал. Это только кажется, что бог нас не слышит. Слышит, ещё как слышит, и даже молитвы наши исполняет, но порой сбывшиеся желания кусаются не хуже горестей. Давно же известно, что самая мудрая молитва – «да будет всё по воле твоей».

Когда учитель выговорился, а принц Красноцвет смирился с необходимостью чему-то там учиться, мы с Кречетом заспешили в сторону Сапфировой залы. Точнее, я заспешил, а Кречет по пути вечно пытался куда-то потеряться, но я его упрямо тащил за собой.

– Нужно идти забирать принцессу Солнце, встреча с господином Соколом уже закончилась небось, – на ходу придумывал он оправдания. – Я, кажется, забыл у Красноцвета забрать кое-что. И я так и не сходил в часовню, надо туда вернуться, я тоже не тать окаянный, молитвы пропускать.

– Вот про Красноцвета совсем ерунда, – отмахнулся я. – Он твои «кое-что» точно сохранит и вернёт. Сам-то заметил, что мальчишка тобой притворяется? Волосы распустил, рубашку носит без пояса, как рясу, книжку себе подмышку запихнул, и рожицу делает постную, недовольную, вылитый ты.

– Клевета, – недоверчиво отозвался Кречет.

– Сам посмотри в следующий раз. Чувствую, все уедем из замка с сувенирами. Ты себе Красноцвета заберешь в полдники, Беркут Грознослава в вечурики уведет.

– А ты Огнемира?

Я загадочно промолчал. Огнемир храмом не интересовался, а я, грешным делом, рассчитывал на целую принцессу Солнце. Вот приведу её в свой корпус, станет она такой же утричкой, вот Сокол-то удивится. «Дорогой дедушка, я собиралась провести жизнь в затворничестве и разведении блох на белых собаках, но пришёл Ястреб и я осознала, что мой путь пролегает в Утренний корпус!».

Про мясника я к тому времени уже забыл, хотя и стоило поделиться своими предчувствиями с Кречетом. Но кто ж знал, что эти мои предчувствия вообще что-то значат?

Ну да ладно.

Всё это меркло рядом с тем, что я услышал, когда уже подошёл к Сапфировой зале, где по словам Кречета отдыхали гости из Королевского Храма. Я услышал голос Дроздовика.

Дорогого настоятеля Дроздовика, как уже говорилась, я боюсь до заикания, хоть он и мелкий, и пищит в злости как молодая девица. Меня вот это вот, на самом деле, и пугает. Рослый Волчар со своей бродяжьей мордой рядом с нашим Дроздовиком не стоял. И хотя я не опускался до преклонения перед Настоятелем вечуриков, как тот же Беркут, но я его, как бы это выразиться… немного обожествлял.

Дроздовик был чем-то вроде страшной сказки для нерадивых утриков. Меня им даже пугали в детстве.

Когда я шёпотом рассказал об этом Кречету, Кречет отмахнулся, что Дроздовиком пугали даже Сокола. Угрожали, что выгонят из вечуриков и запишут в Полуденный корпус, чего Сокол боялся до икоты.

Из-за украшенных красным стеклом дверей доносился визг Настоятеля:

– Оба дураки! И нечего мне уши мёдом поливать! Одного послушай, так он страшнейшего преступника за прямое неисполнение моего приказа всего-то чуток припугнул и нечаянно серпы вырвал, второго послушай – так у нас тут беспредел и самоуправство моих любимчиков, а он бедный-несчастный, Солнцем недолюбленный!

Дроздовику возражали, но уже не так громко и визгливо, ни слова не разобрать. Настоятель не унимался:

– Да случись это при мне, я бы об вас, обормотов, даже серпов марать не стал – за уши бы пару раз по этой треклятой лестнице вверх-вниз протащил, чтоб мозги обратно из задниц в головы перетекли! Выискались, гер-р-рои! Ты чего куда попало с дежурства бегаешь, а? Тебе кровь дедушки-кочевника покоя не даёт? Я тебя для чего Соколу рекомендовал, чтобы ты тут по замку кочевал, едва бабский крик услышишь? Ты за одной-то бабой уследить можешь?!

Кречет удивлённо приподнял брови.

– Беркут? – шепнул он чуть слышно.

Я кивнул. Интересно, если мы всё же зайдём, Дроздовик ором попросит нас выйти или заткнётся и отцепится от нашего вечурика?

– А ты чего башкой мотаешь, хихикаешь, а, выродок горцев? – продолжал надрываться Дроздовик за дверью. – Не хватало только чтобы из-за слепышика вроде тебя у меня под носом моих же монахов выгоняли! Понаехали из провинций, где я вас, дебилов, только беру?!

Кречет вздохнул, заявил, что «хватит, наслушались» и решительно открыл дверь, пропуская меня вперёд.

Глазам нашим предстал Утренний корпус во всей своей красе. В центре залы стоял длинный стол. За столом, лицом к лицу – Беркут и этот его патлатый староста, что ему серпы выбил в день пропажи Солнце. На столе – наш любимый Дроздовик, орёт как потерпевший, выплясывая перед своими питомцами гневный танец. А вокруг – на подоконниках, на коврах, на соседних столах – два десятка утриков с кружками. Пьют чай и смотрят представление. Нет в нашем корпусе смельчаков, способных перебить взбешенного Дроздовика.

– Нам повезло, – шёпотом сказал я Кречету. – Мы теперь будем знать правду. Завтра эта история обрастёт с подачки других утриков не совсем правдивыми подробностями. Беркут и его приятель будут в ней кататься в ногах у Настоятеля, моля о прощении, Дроздовик будет материться как моряк с Архипелага, всё это будет на глазах у мрачно кивающей в такт обвинениям королевы Миронеги, а Жаворонок будет лезть под руку и просить высшей меры наказания за обиженную сестру…

Словно я свой корпус не знаю.

– А мне казалось, Утренние монахи не должны лгать.

– Не должны. Но это не совсем враньё. Это почти фольклор, – смущённо пояснил я.

Сплетни Утреннего корпуса – это же почти притчи. Врать мы и в самом деле не имеем права, но как-то складывается, что про «приукрасить» в заповедях ничего нет и мы вечно всё слегка коверкаем, добавляя в историю перца. Не знаю, это правда что-то коллективное. Я сначала таким не был, но и ко мне прилипла та же привычка «приукрасить».

– Ну? И кто из вас, выходит, виноват? – с угрозой вопросил Дроздовик, коршуном оглядывая своих монахов.

Беркут подорвался первым.

– Я, господин Настоятель, только я виноват в случившемся, по моей невнимательности…

– На мне вина, учитель, один я, я гневе погрязши, корпус позорил…

– Не слушайте его, правильно он мне серпы выбил, дурак я, дурак…

– Да и не сделал Беркут ничего дурного, я сам коня из комара раздул, я бы лучше помогал, чем…

– Так от моей ошибки вся эта круговерть поперла, я всех подвёл, Солнце-бог нас прости…

Выкатившись из-за стола, Беркут и его староста сбились плечом к плечу, как держащие оборону воители, и принялись наперебой брать на себя вину. По рядам моих собратьев прокатилась волна хохота. Тактика была верная, но паясничали эти молодцы до того откровенно, что видно было даже мне: каются для виду.

Дроздовик в бессильной злости переводил взгляд с одного на второго. Видно было, что он уже наорался, а ещё видно было, что растаскивать кающихся подопечных на глазах хохочущих утренних ему как-то неловко.

Беркут со старостой чуть не подрались ещё раз, так спорили, кто больше виноват.

Я тем временем разглядел в ближайшем к нам ряду мелкого, вертлявого монашка, сидящего скрестив ноги на полу. Ничего особенного для того же Кречета в монашке не было – обычный двухрунный малолетка лет тринадцати от роду. Зато мне стоило немалых усилий просто окликнуть его шёпотом, а не орать на всю залу, что тот Дроздовик:

– Сокольник! Коля!

Сокольник – это младший в нашей келье. Ну, по возрасту младший. Рун у нас с ним одинаково, но он младше меня на три года, да еще и такой же, как и я, «подкидыш» – родители сдали его в храм за то, что Коля родился предрассветным. Назван, кстати, в честь самого Сокола.

– Коля! – я, пригнувшись, рыбкой (очень неуклюжей и шумной рыбкой) нырнул в толпу утриков. Меня заметили и зашептались, порываясь схватить за рясу и усадить рядом с собой, но я всё же в первую очередь добежал до Коли.

В отличии от меня Коля Дроздовика не боялся совершенно, и его радостный крик «Я-я-яся!» перекричал даже кающихся вечуриков. Дроздовик с неудовольствием обернулся.

Утренний корпус осознал, что представление про Беркута пришло к логической развязке и дальше ничего интересного не будет, мигом переключившись на моё возвращение. Все вдруг повскакивали, загалдели, а некоторые и вовсе полезли обниматься. Слева от меня аж подпрыгивал взбудораженный Сокольник, справа хватал за локоть Огнеслав, сзади взлохмачивала волосы Лиственница, а я едва-едва успевал здороваться, дробя всем предназначенный «привет» на множество маленьких личных приветствий. Златосвет, Лучемира, Громослав, Светлоглазка, Добронега, Лебедь… Ох ты ж, даже тётю Голубку отпустили в замок, я думал она в школе занята до самого Солнечного Дня… Остролист, даже не пытаясь пробиться, махал мне из-за спин младших собратьев. Небесное светило! Даже дед Мирослав из вечуриков здесь! Правда, уже в нашей рясе. У него как раз пятая семилетка к концу подходила, он всё говорил, что на старости лет в наш корпус перейдёт… перешёл вот, значит. Скорослава только не хватает, не всех соседей по келье привезли мне на радость…

Вопросы они мне задавали так быстро, что я не то что отвечать – я осмыслить эти вопросы не успевал. Чувствовал себя щенком, по неосторожности попавшимся восторженной детворе, который даже тявкнуть не может, так его затормошили.

– Ва-а-а славу нашего брата Ястреба, охранителя Солнце-бога! – крикнул Огнеслав и тут же принялся спасаться от праведного гнева Остролиста, который расценил его выкрик как богохульство.

Охранителя Солнце-бога вытолкали, чуть ли не на руках отволокли к центру зала и усадили на заботливо взгромождённую на стол подушку. Дроздовик шатался в отдалении рассерженным котом, громко спрашивая, что это за балаган и почему у нас двухрункам оказывают такие настоятельские почести. Беркут, коварный кочевник, уже смешался с толпой моих собратьев и подстрекал самых невнимательных крикнуть «во славу будущего Королевского Жреца Ястреба!» и «благослови нас Ястреб, Солнце-богом избранный!». И это я ещё считаюсь паяцем после таких выходок?

Кречет наконец-то потерялся, оставив после себя грустно приоткрытые двери. Тьфу ты. Опять сбежал.

– Задаём вопросы по очереди, не орём! – перекричав весь корпус, завела Добронега.

Первым вопросом, заданным внятно, оказался вопрос видел ли я одержимого. Я честно ответил, что нет, но зато меня буквально окружают люди, которые этого одержимого видели. Вопрос, как проходит поиск одержимого, я перенаправил, нагло ткнув в Беркута пальцев и проорав «а ловлей у нас тут занимается во-он тот небритый кочевник!».

Кто-то немедленно вцепился в Беркута и начал его пихать в мою сторону. Видимо, желали усадить нас рядком и как следует расспросить. Беркут отбивался как мог, даже вывернулся из накидки и перепрыгнул через кого-то, сидящего на полу, но его всё равно ласково отловили и поволокли в мою сторону.

Вечурику это совсем не понравилась. Он махал на меня единственной свободной рукой и кричал:

– Я здесь при чём? Вот ваш Ястреб, коси его налево! С него с-спрашиваете!

– Так он одержимого не ловит.

– Здрасьте! А что он, по-вашему, делает?

Двадцать пар пытливых глаз уставились на меня.

– А я просто охраняю принцессу, – отрубил я, скрещивая на груди руки.

– Кстати, о принцессе! – тут же нашлась с третьим вопросом Светлоглазка. – Даром тебя, что ли, в замок отпустили? А ну, подавай сплетней про принцессу, богоизбранный ты наш!

От этого громкого и неуместного слова – богоизбранный, небесное светило мне в глаз! – я вдруг почувствовал себя страшно неловко. Как будто меня вывели на площадь пред очи всех трёх корпусов и сказали «А это Яся, он только что поклялся, что за пять минут вымолит вам негаснущее пламя, исцеление всех мозолей и воскресит померших на той неделе от мора цыплят!».

– Нету сплетен, – огрызнулся я, зябко поводя плечами. – Про неё даже утрик ничего придумать не сможет – она ещё хуже, чем Кречет. Целями днями то за книжкой, то с вышивкой, то замковыми делами занята. Тихоня и праведница. Только собака вот, собака у неё и правда белая, это есть.

Меня спросили, кто такой Кречет, похуже которого Солнце. Я объяснил. Кречета вспомнили и удивились, как я с ним уживаюсь. Я признал, что уживаюсь отлично. Кречет, пусть и зануда, как и все полдники, но в остальном неплохой монах. Кто-то выкрикнул, а правда ли Беркут кочевник, и я, безбожно путаясь в родичах коллеги, сказал, что кочевницей была у него тётя бабушки со стороны матери. «Прапрадед у меня кочевник, сова ты бестолковая!» – заорал Беркут из толпы.

– Да хоть собака брата прадеда, – фыркнул я. – Сам сюда иди и пересказывай свой род хоть до седьмого колена, а мне врать не мешай!

Я честно думал, что Беркут, не любящий ораторствовать и почти стыдящийся своего не к месту появляющегося на людях заикания, сейчас лишь кулаком мне погрозит, но он вдруг выпрямился и, уже без помощи слушателей, пошёл к моему столу. Уселся рядом, закинув ноги на стоящую рядом лавку и уставился на меня нехорошим таким, холодным взглядом. Мне вдруг стало не по себе.

– Беркут! – окликнул вдруг Златосвет из первого ряда. – Раньше слухи ходили, что ты уже при принцессе состоял в провожатых. Она поэтому предыдущих выгоняла, а тебя оставила?

– Слухи! – не моргнув глазом ответил Беркут, наконец отводя от меня взгляд. – Слухи у вас вечно такие ходят, что уши вянут. Меня же оставили… кхм… я думаю, меня за компанию оставили. Солнце же лишь один из нас приглянулся, остальные двое так, ему в подспорье остались, подменяем фаворита королевского, когда он дрыхнет.

– Так вас обоих прислали просто подменять иногда Кречета?

– Вот бы Кречет удивился, узнай он, что он тут по мнению Утреннего корпуса в любимчиках у принцессы ходит, а, Яська? – Беркут ткнул меня локтем. – Чего ты глазки опустил? Ну, не скромничай, не скромничай.

Утренний корпус малость поутих. Взгляды их стали настороженными.

Сердце моё ухнуло, проваливаясь куда-то в брюхо.

– Ястреб? – осторожно то ли окликнула, то ли уточнила тётя Голубка.

– Ястреб. – Беркут хлопнул меня по спине с такой силой, что я едва не слетел со стола. – Собственно, человек, которому мы обязаны тем, что остались в Новом замке. Именно он сумел сразу понравиться принцессе и благодаря тому, что он за нас замолвил словечко… или двести словечек, в словоохотливости ему не откажешь… нас с Кречем оставили тоже. Правда, Ястреб?

– Правда, Ястреб?! – подхватили вопрос мои собратья, не дав мне даже шанса вставить ещё двести словечек чтобы оправдаться. Я тщетно разявил рот, надеясь как-то перебить зародившийся гомон, но куда там!

– Так это не сплетни были?! Соколу был знак о тебе, ты действительно избран Солнце-богом?

– Лучезар предупреждал, что Яську не просто так забрали!

– Ух ты ж, недаром тебя даже Настоятели наши всегда выделяли!

– Так ты что, вправду избранный?!

Небесное светило мне в глаз!

Нет-нет-нет! Только не надо мне вот этого вот всего!

Утренний корпус – народ впечатлительный и помешанный на охоте за живыми примерами святости. Это у полдников к праведникам выкачен такой список требований, что читать страшно. Прижизненно они никого, кроме Королевских Жрецов, праведниками не признают. Иногда складывается впечатление, что для того, чтобы стать святым в Полуденным корпусе нужно помереть, искупив смертью все мелкие грехи вроде ковыряния в носу по большим праздникам, а потом уже в виде нетленных мощей приползти на оценку в Полуденный совет, и ещё поругаться с господином Телеем на тему того, что твои мощи вправду нетленные, а не просто хорошо сохранились в погребе. Вечурики, вот они гребут в святые с поблажками, у них даже есть святые пьяницы, покровители прочих пьяниц, святые сквернословы, покровители молчунов, и прочие люди интересных качеств. У нас святых как звания в общем-то нет.

Но есть, сбереги меня Солнце-бог, избранные.

Как хорошо (наверное) быть святым! Прожил жизнь как получилось, умер и в посмертии обнаружил, что пережившие тебя товарищи тобой же пополнили сонм святош. И как ужасно (уверен в этом!) быть избранным! Утренний корпус не будет ждать, пока избранный богом помрёт, он начнёт его эксплуатировать ещё при жизни. У нас предыдущего Настоятеля так загоняли до того, что он утопился в расцвете старости. Господин Сычевок, вы же Солнцем избраны, вы в сову превращаетесь, помолитесь так, чтобы у нас на огороде одуванчики в кукурузу переродились, господин Сычевок, вы же будущее и прошлое видите, а увидьте, куда я положил свой левый сапог, спьяну возвращаясь из таверны, и всё в таком духе. И ладно требования – от тех, кого наш корпус объявлял избранными, начинали требовать соответствовать. Это у полдников иерархическая чехарда, каждый пытается выше всех прыгнуть, а у нас – братство равных, славное, милое моему сердцу братство равных и совершенно не хочу выделяться!

Засмеют же! Небесное светило, это же курам на смех: я и так ходячая нелепость, бестолочь, сова-сплюшка, а тут меня сейчас в богоизбранные любимчики Солнце-бога запишут и всё, баста! Это же просто смешно: Яська-совун и вдруг в друзьях у принцессы Солнце!

Ох и отыграется сейчас Беркут за все мои шутки про то, как он к Солнце неровно дышит…

– Беркут приукрашивает, – отчаянно возразил я, пытаясь выглядеть спокойным. – Она хорошо ко мне отнеслась, но ничем не выделила.

– Ага. А разве принцесса не сказала в первый же день, что про нас с Кречетом подумает, а тебя точно оставляет?

– Это шутка была!

– Ничего себе шутка! А ленту кому дали? Крылатую метку, а?

– Нам троим!

– Тебе одному, а ты уже её на троих поделил!

По рядам утриков пробежался восхищённый вздох. Беркут ухмылялся.

– Ты при ней больше всего времени проводишь, даже на наших дежурствах сидишь в башне. Так что, если нужны поблажки от самого Солнце-бога, – завёл он медовым голосом, – теперь знаете к кому обращаться. К лучшему другу принцессы Солнце, который в вашем корпусе как раз и состоит.

Я вскочил, почти задыхаясь от ужаса. Да что б у тебя язык отсох!

– Я просто самый бесполезный в свите, я одержимых ловить не умею, я молитв почти не знаю, вот и делаю, что могу, а могу быть болтуном и подхалимом, сидеть и поддакивать ей, вот и делаю, делаю что могу! – почти крикнул я и обернулся к своим, отчаянно надеясь, что мне они поверят больше, чем Беркуту. – Я правда просто стараюсь не оказаться в опале, просто чтобы меня не выгнали, вот и стараюсь быть… дружелюбным. Может это и выглядит со стороны глупо, ну а что я могу поделать?

Златоствет кашлянул, приподнял руку, привлекая моё внимание.

– Но если ты вправду больше всех времени проводишь при ней и, как сказал Беркут, вы подружились…

– Какое подружились? – воскликнул я, взмахивая руками. – Какое ещё, небесное светило, подружились?! Вы кому верите, этому зубоскалу? Монах подружился с принцессой, вы что, легенд старых наслушались? Она же Солнце, Солнце, крени этот мир налево, какие ещё личные друзья у бога? Я при ней шутом скорее состою, чем другом! Отстань, Беркут! – Я вывернулся из-под рук вдруг попытавшегося вцепиться мне в плечи и чуть ли не зажать рот рукой вечурика, спрыгнул на пол и объявил, разведя руки в стороны: – Она – Солнце, сосуд для божьих сил, а не какая-нибудь маркиза-фрейлина, про которую можно распускать слухи, что она с монахами дружбы водит. Все помнят, что такое Солнце? Или мне Кречета позвать, чтобы он объяснил? Да отстань ты, Беркут!

Я снова отскочил и обернулся, готовый пихаться, но Беркут меня больше не нагонял. Бледный, как смерть-сова, он сидел на полу и уже не выглядел таким задиристым.

Меня успокоили, объяснили, что никто меня любимчиком Солнце не считает и вовсе не собирался распускать каких-то неуместных сплетен. Спросили, чтобы перевести тему, о королеве, принцах, порядках в замке, наперебой пересказали свежие новости, которые я уже не мог толком запомнить. Мысли путались. Почему-то было стыдно и ладони неприятно жгло от волнения. Беркут, набрехавшись, тоже примолк и слонялся вокруг меня вежливой тенью.

Радости от встречи с родным корпусом как будто не бывало. Я себя чувствовал маленьким, глупым и беспомощным, проспавшим самую главную службу в своей жизни, опоздавшим на встречу с наконец-то навестившими родителями, потерявшим любимый талисман, прилюдно упавшим в грязь.

Сначала меня пытались растормошить, но я не отвечал, а то и головы не поворачивал, и от меня отстали. Я даже не стал долго беседовать со вскоре присоединившейся к нам Чистоглазкой, хотя она порывалась меня заобнимать и засыпать вопросами. Внутри всё горело от нехорошего предчувствия. Я всё ждал какого-нибудь грома, молний за окнами, дребезжания стёкол, криков, а вокруг было только прояснившееся после дождя небо, птичий щебет, весёлый гомон.

Что-то я сделал не так. Что-то упустил, где-то ошибся, но напрочь забыл, где и когда поступил неправильно.

– Мне нужно идти, – нервно улыбаясь, сказал я Чистоглазке, перебив её на полуслове. Настоятельница осеклась. – Уже за полдень. Хорошо так за полдень, правда же? Кречет мне дырку в голове проворчит, если я опять опоздаю, а я ведь уже опоздал.

Беркут потащился за мной, по-прежнему пришибленный и бормочущий себе под нос «два придурка, вправду ровня друг другу, левые сапоги, парой проданные, тьфу…».

***

В северную башню в тот день я так и не вернулся.

Стража скрестила алебарды перед моим носом. «Госпожа приказала тебя больше не пропускать. На вопросы было наказано отвечать, что в услугах шута и подхалима она не нуждается». Метку у меня с шеи сорвали, выкрутив левую руку почти до крика.

Все мои маленькие, с трудом добытые победы вспыхнули и сгорели быстрее сухой травы.

И ведь знал же я, знал, что любое злое вранье рано или поздно отыскивается и выворачивается на всеобщее обозрение, но надеялся, что в этот раз обойдется. Как она узнала так быстро? И получаса не прошло, как я покинул Сапфировую залу, а проход в Предрассветную башню был уже закрыт.

Чистоглазка? Появилась после моей брехни и я покинул залу раньше неё. Беркут? Был со мной неотлучно.

В душе ворочалось нехорошее, злое подозрение, что Кречет кинулся в северную башню с доносом, едва услышал мою болтовню, но непонятно было, почему Солнце поверила ему, почему даже не согласилась дать мне оправдаться. С каких пор полдник пользуется таким доверием, что ему достаточно слова – и она выгоняет других монахов?

Ждать новостей было ещё тяжелее.

Беркута пропустили без особых вопросов. Не было его больше часа, а я даже в келью не хотел возвращаться: так и ждал приговора на лестнице под сочувственные взгляды стражи.

– Ну что тебе сказать, – вздохнул вечурик, вернувшись с аудиенции. – Попали мы, братец. Кречета вышвырнули в коридор вместе с креслом, он там так и сидит, гордый и надменный. Солнце сказала, что сама будет решать, кто и когда при ней дежурит. За мной оставили ночное дежурство, утром пойдет Кречет снова, я вернусь к полудню. Тебя она из расписания выкинула, но в храм не выгоняет. Сказала, если нам тяжело вдвоем ходить – можем сами идти к Соколу и просить нового утреннего, а она доносить не собирается.

– И вы… – мекнул я с пола.

– Не, пока не пойдем. Пока нормально. А там посмотрим. Может, одержимый попадется и все вернемся в храм. Может, Солнце попустит и ты хоть по ночам будешь ходить под дверью сидеть. Хотя она злая, как дюжина кошек. – Беркут опустился рядом со мной на ступеньку и обменялся понимающими кивками со стражником. Видимо, раздача немилостей была ходовым делом в северной башне и его не удивляла.

– Ей Кречет наябедничал?

– Дурак, что ли? На кой хрен ему на тебя ябедничать? Он Солнце забрал после встречи с Соколом и они пошли за тобой, твоя же смена тогда уже началась. Я её и то не сразу заметил.

– Много она услышала? – шёпотом уточнил я, ощущая, что нехорошее предчувствие оборачивается сосущей пустотой в груди.

– Да что ты такого сказал-то? Ничего особенного, – ушёл от прямого ответа Беркут. – Сама себе придумала, что ты к ней четвёртой подружкой-фрейлиной набился, сама и обиделась, что друг оказался слугой.

– Но я же… – я сам себя перебил сиплым покашливанием и замолчал, обхватив голову руками.

Но я же не это хотел сказать! Я не хотел, не хотел никого обижать и не собирался ссориться! Я правда уже привык к ним: и к коллегам своим, и к начальству в лице принцессы. Я даже хотел Солнце в Утренний корпус увести – планы строил, слова подбирал в голове, я почти уже поверил, что вернусь в Королевский Храм с трофеем в виде самой принцессы!

С трофеем? С трофеем…

– Я же не хотел, – пробормотал я едва слышно.

– Не бери до головы, – вздохнул Берька. – Солнце-богом быть тоже нелегко. У бога много слуг, но совсем нет друзей. Не сладко, знаешь ли, жить в таком одиночестве.

От такого «утешения» мне захотелось выть ещё горше.

Задание было провалено. И что куда страшнее – я умудрился прилюдно отречься от Солнце.