Читать онлайн Забери меня, мама бесплатно

Глава 1

Последние двенадцать лет Аню смертно тянуло в Озеровку. Это было место, где она началась как человек и, наверное, хотела закончиться. Поднимаясь в тесные сенцы бабушкиного дома, затем проходя в избу, во внутреннюю его часть, она мыслями возвращалась в душное лето две тысячи шестого.

Уже тогда Никитины, с чьей дочерью она гуляла, когда приезжала на лето к бабушке, были в Озеровке своими. Наташа, девочка с таким же сытым и приветливым лицом, как её родители, и такая же ученица начальной школы, как Аня, сразу взяла её в оборот и показала, как здесь всё устроено.

«В городе разве со всеми не здороваются? – спросила Наташа и, глядя, как Аня мотает головой, выдала: – Ну дела-а».

В Озеровке нужно было здороваться со всеми, и это Аня усвоила быстро. Вот только местные спрашивали, «чьих она будет», слышали ответ и сразу делали шаг назад, а потом судачили между собой: «Антипихи унучка». Вести вообще разносились по деревне удивительно легко, и каждый раз новые: тогда поговаривали, что кто-то ходит по дворам и тайком доит коров, а поймать его никак не могли. А ещё озеровские были суеверными. Их дети, да и Наташа тоже, проходя мимо дома Аниной бабушки, держали пальцы крестиком. То, что она здесь не своя, Аня тоже уяснила.

Тем более что у бабушки всё было по-другому. Приехав из города, ещё не успевшим привыкнуть нюхом Аня ловила запах старости и украдкой морщилась. Старалась сосредоточиться на горьковатом запахе трав, развешанных у входа, и в который раз уже думала о том, зачем бабушка их собирает, если никого не лечит.

Спрашивать об этом у неё самой было бессмысленно: ответов на свои вопросы Аня никогда не получала, а ведь она одна-единственная задавала их бабушке. Мама, как и все, сторонилась собственной матери, вспоминая о ней лишь тогда, когда нужно было куда-нибудь деть Аню. А больше у них никого и не осталось, три поколения Антипиных – бабушка, мама и дочь.

Задавать вопросы о том, куда делись дед и отец, тоже не было особого смысла. Приемлемым в доме считалось только молчание. Вечерами Аня с бабушкой не говорили ни слова, сидя за столом каждая с кружкой парного молока. Аня свою могла цедить целый час, а вот бабушка всё наливала и наливала себе одну за другой. Непонятно было, откуда в доме свежее молоко, если корову, как и вообще скотину, она не держала, ни с кем не дружила и новостями не обменивалась.

По правде сказать, у неё и новостей-то не находилось. Она, сухонькая горбатая старушка, застыла во времени и не менялась столько, сколько Аня себя помнила. Жить у неё всегда было чуть страшно, пока летом две тысячи шестого страх не дошёл до крайней точки и не разрешился, оставив за собой трещины в печи и раскрытый небесам потолок.

* * *

После нехитрого завтрака скука и молчание всегда оставались дома, ведь к калитке, держа пальцы крестиком, подходила Наташа. Они вместе с Аней убегали в ближайшую рощу и играли в лис – прятались от охотников. Сидя в самой чаще, Аня спрашивала: «А ты почему со мной дружишь?» и слышала в ответ: «Да потому что я смелая». Наташа хоть и родилась на полтора года позже Ани, но вела себя порядком бойче. Это было заметно только в играх – до того самого горького августовского вечера.

Закат уже сгорел, когда Наташа полузаросшей стёжкой проводила Аню до бабушкиного дома и они встретили у калитки потрёпанную чёрную собаку. Взгляд её казался почему-то знакомым, и всё же они не видели такой ни у кого из озеровских. Пощёлкав языком, Наташа протянула к ней руку, чтобы погладить, а та рыкнула и отскочила назад.

Аня тоже отшатнулась – так, наверное, чувствует себя настоящая лиса во время погони, – а Наташа схватила с земли подвернувшийся под руку камень и бросила его так, что Аня вздрогнула. Собака заскулила и пустилась наутёк.

Дышать стало так тяжело, что Аня еле-еле дошла до двери. Трясущимися руками открыла её – а там, и в сенцах и в избе, было темно и стояла густая тишина. Бабушка исчезла, да ещё и свет куда-то запропастился, сколько выключателем ни щёлкай.

Прошло три часа, а она так и не вернулась; не было в тот вечер и противной, но уже такой привычной кружки парного молока. Накрытая тяжёлым стёганым одеялом, Аня утопала в мягкой кровати и пыталась понять, шумит ли это ветер или шуршит по траве ногами, возвращаясь домой, бабушка.

Наутро не было и завтрака. Она сидела у окна, смотрела, как через замызганное стекло пробиваются лучи света, и не говорила ни слова. Ответа на вопрос о том, почему её рука забинтована, Аня не услышала, а когда время перевалило к обеду, вдруг поняла, что не пришла за ней и Наташа.

Бабушка всё-таки сожгла одну из своих трав, наполнив дом дымом, а потом встала и сходила, прихрамывая, в кладовку. Дала Ане старую матерчатую сумку, несколько истрёпанных купюр и какую-то бумажку, молча зажала их в её руке своей рукой.

Разжав кулак уже за калиткой, Аня поняла, что это список продуктов, и отправилась в магазин.

* * *

Вечером на столе стояла литровка тёплого молока, а в сенцах никого не было. Через открытое окно задувал ветер, размахивая шторами и загоняя в дом грозовой дух.

Бабушка лежала в избе и не выходила. Приоткрыв дверь внутрь и просунув в щель голову, Аня увидела, как она заворочалась на печи и охнула, а вслед за этим свесилась сверху забинтованная нога. С тех пор бабушка больше не вставала – ни скоро пришедшей ночью, ни когда-либо ещё.

«Унучка, иди сюда», – раздался с печи надтреснутый голос, когда наступила полная темнота и разом закончился ливень.

Аня услышала это и захотела спрятаться под одеялом с головой, но стало совестно и больно.

«Унучка…»

За стенами дома страшно разгулялся ветер, и трудно было различить, он ли шумит ветвями рощи, где они с Наташей играли в лис, или это бабушка шелестит:

«Я отхож-жу…»

Ужаснее и выдумать было невозможно. Оставалось только закрыть руками уши, чтобы не знать, не слышать, не запоминать, но бабушка вдруг завыла:

«Иди сюда!

Анчутка! Иди скорей!»

И что-то притянуло Аню к печи с той же смертной быстротой и силой, с какими потом двенадцать лет тянуло в Озеровку.

Бабушка полусидела на полатях, протянув вперёд руки, и до последнего старалась не опустить веки, успеть. Аня сгрудилась у неё в ногах и схватила её ладони; они закрыли глаза уже вместе и затряслись нещадно.

Когда всё кончилось, громыхнул гром и опять разогнался ливень. Полати были пусты, и в груди стало так же пусто. Аня слезла, встала посреди избы и посмотрела на треснувшую печь. По голым плечам начала струями стекать дождевая вода, а в потолке обнаружилась дыра.

* * *

Всю оставшуюся ночь Аня не спала. Никитины, к которым она тут же побежала, не в силах больше оставаться дома, взяли её к себе. Указали ей на старую железную кровать в проходной комнате, немного побродили, пошептались и утихли. Последним остался Григорий, их старший. Он молча зажёг в углу – озеровские называли его красным – лампадку и тоже ушёл.

Когда по дому расплылся её запах, внутри поднялась волна боли. Казалось, лампадка должна была успокоить, но этого не случилось. Хотелось уйти, выскочить из дома, но тогда не осталось бы ничего больше, кроме как вернуться туда, где смерть. Нет, слишком страшно.

Никитины размеренно сопели из своих комнат. Аня послушала их с десяток минут, не выдержала боль в животе и встала с кровати. Наверное, нужно сходить в туалет – тогда станет легче. В тишине скрипнули пружины, и давно уснувшая Наташа, ворочаясь, что-то забормотала себе под нос.

Спи – вспыхнуло в голове совершенно новое. Не хочу объяснять.

Аня ступала осторожно, чтобы никого не разбудить, и чем дальше она шла, тем больнее ей было. Как же сильно мучилась бабушка – и как теперь об этом забыть?

Твоё – ещё вспышка. Не забудешь – тихо, но упрямо шипели внутри искры.

Неясно было, сказала она это вслух или нет, но сказать очень хотелось. Что-то заставляло её это сделать, взяло под контроль её губы и язык, шептало ими то настоящие, то выдуманные слова, крутило все внутренности.

Сгинь – откуда-то взялось в голове чужое, грубое слово.

Огонёк в лампадке качнулся, и пришла ещё одна волна боли, новая россыпь искр заглушила всё и забрала все силы. Аня опустилась на колени у выхода в сенцы, оперлась на дверной косяк и сидела так до тех пор, пока Григорий не нашёл её там же.

Молчи. Не спрашивай – проползли в голове мысли, и он, не говоря ни слова, отнёс Аню на кровать. Тогда уже светало, и лампадка погасла.

Аня проспала до тех пор, пока комнату не наполнили лучи солнца, и вышла в сенцы. За столом сидели Григорий и Наташа. Наташа, криво держа нож, намазывала кусок батона сливочным маслом, а Григорий потянулся за телефоном с антеннкой и дал его Ане.

– Номер помнишь?

Аня хлюпнула носом, кивнула и стала его набирать. Услышав в трубке недоумевающий голос мамы, она и вовсе расплакалась.

Григорий отобрал у неё телефон и сказал всё как есть. Мама что-то обеспокоенно заговорила, а он попросил её приехать и обещал помочь.

– Соседи же, как-никак, – аргументировал он, а Аня подумала о том, зачем была лампадка и что будет, если мама сегодня не приедет.

Взяв телефон снова, она взмолилась:

– Забери меня. Только быстрее.

– Я отпрошусь.

Дальше были гудки.

Наташа засмеялась, зачем-то ткнула ножом в стол и тут же получила от отца затрещину.

А у Ани внутри вновь зашипели те же искры, что и ночью.

Не запугаешь…

– Садись за стол, – предложил Григорий, явно переступая через себя.

– Я не хочу есть, – соврала Аня, сделав быстрый вдох и выдох, и убежала во двор.

Долго она там не удержалась – потянуло в дом. Теперь, утром, смерти в нём больше не осталось, хотя на диване в дальней комнате так и валялись окровавленные тряпки, а часы тикали особенно надрывно.

Всё было словно в порядке вещей. Странно, но в то же время по-своему нормально, как кривая сдвоенная ромашка, которую Аня однажды принесла в дом, вернувшись летним вечером с прогулки.

«Почему она такая? Все остальные почти одинаковые, а эта…»

«Как удумано», – только и ответила тогда бабушка.

Теперь всё выглядело именно так, и никаких объяснений произошедшему не было. Из района в Озеровку приехали милиционеры. Они осмотрели бабушкин дом, лазили по разным углам, но так никого и не нашли. Потом они с вернувшейся из города мамой выслушивали Аню с неверящим взглядом. Смотрели озадаченно на дыру в потолке, и в их молчании было что-то, что заставляло задуматься: похоже, взрослые знают не всё.

Бабушку объявили пропавшей без вести, и однажды утром Аня с мамой уехали в город, оставив в доме всё как было. Мама, казалось, вздохнула спокойнее: ей всегда больше нравилось жить в городе – и с тех пор почти туда не ездила. Аня же не раз возвращалась мыслями в Озеровку и таила надежду на то, что этот дом когда-нибудь будет принадлежать ей, и искры тихо шипели внутри. А к людям, кроме мамы и её подруги, протянулись еле видимые нити, к которым ещё оставалось привыкнуть.

* * *

– Ань, – высунулась из-за спинки сиденья Настя, – уже всего ничего осталось, ты посмотри наконец!

И так всё видно.

Аня выглянула в окно летящего на скорости автобуса. За стеклом мелькнула река Кривуля, которая в Озеровке была гораздо уже, и стало вдруг трудно дышать. Нужно было ещё осознать, что теперь, после окончания универа, всё это – река, меловые холмы, сама деревня – теперь так близко.

Как бы мама ни старалась направить её по другому пути, ничего не получилось. Аня устроилась экскурсоводом в заповедник Гремучая Гора и теперь, в самый разгар сезона, ехала туда со своими коллегами и, кажется, уже приятелями – еле видимые нити, связывающие их, начинали крепчать. Настя получила диплом историка на том же гумфаке, где сама Аня стала филологом, а Саша, самый громкий и заметный в автобусе субъект, в своё время выбрал геологию.

Настя с Сашей хорошо понимали, зачем едут на Гремучую Гору, и в свободное время собирались ездить в экспедиции, а вот Аня такой ясностью похвастаться не могла – филологию в заповеднике никто толком не развивал. Да, когда-нибудь стоило сделать и это. Но гораздо важнее было другое.

Думая о том, зачем она здесь, и боясь дёрнуть еле видимую серебристую нить, Аня украдкой глядела на Сашу. На то, как он, шутя, смеётся и взмахивает своей белобрысой, как и у неё самой, чёлкой. Слушала его голос и ловила в нём что-то давно знакомое, обещающее больше, чем можно было ждать от коллеги и приятеля, – а потом себя останавливала. Не сейчас и не здесь. Но почему же тогда – так?

Саша ловил взгляд, лежащий на его плече, оборачивался и хохотал, и Аня видела его сияющие голубые глаза. Он ведь общается так и с остальными и никак её не выделяет – так пусть он будет и вправду просто приятелем и коллегой, как все.

Автобус начал мало-помалу сбавлять ход. Показались за окном две таблички с надписью «Гремучая Гора». Сначала всем привычная, синяя с белыми буквами, а потом та, что стояла для красоты и для того, чтобы с ней фотографировались. Последние десять лет сюда толпами валили туристы. Аня боялась, будто бы они могли растревожить, исказить, забрать то, что случилось с ней в нулевых, а потом успокаивала себя мыслью, что они всё равно не узнают до конца, как ни рассказывай, и радовалась, снова радовалась тому, что теперь это так близко.

Всего лишь пара десятков километров, и вот он, бабушкин – конечно, теперь уже мамин – дом, куда она так долго хотела и откуда так упорно старалась держаться подальше, ездя в экспедиции по другим похожим, но таким чужим сёлам. Вот оно, село Кривинцы, которое в детстве казалось точкой между миром города и миром деревни, где всё было по-другому. Вот она, Кривуля, извилистая речка с противным глинистым берегом, – здесь мама запрещала купаться. Вот и сама Озеровка, молчаливая, разделившая жизнь на до и после.

Гостиница на Гремучей Горе, где новеньким выдавали одну комнату на двоих, оказалась чистой и спокойной. В первые два дня им дали выходные. «Располагайтесь тут. Если что, обращайтесь, а так… чувствуйте себя как дома. Хотя почему как?» – задумчиво сказал Антон, тот, кому поручили всех обустроить, выдал ключи и ушёл.

До ужина было ещё далеко. Настя бросила вещи и решила посмотреть, что там с бытом. Саша не вытерпел и убежал по лестнице вверх смотреть на меловые холмы. В следующий заход он обещал пригнать туда свою «шестёрку», чтобы в свободное от работы время ездить по гремучегорским дорогам, просто смотреть, какова природа в чудесном июле, и не бояться грозы, которая их там обязательно застанет. Вообще возражать не хотелось, а сегодня не хотелось ничего, кроме Озеровки. Нужна ведь не Гремучая Гора, нужна она, и хорошо, что есть момент, когда никому не надо объяснять.

Оставшись в одиночестве, Аня собрала самое необходимое в небольшой рюкзак, оставила Насте стикер на холодильнике, открыла в телефоне карту и пошла на остановку. В детстве расстояния казались бесконечными, двадцать два года же показывали другую картину.

В три, как указано на табличке, автобус отсюда до Кривинцев, в три с небольшим она будет уже там, а вскоре и почти в Озеровке. Посмотрит, как всё изменилось, поговорит с парой местных, навестит мамину подругу Нету – и обратно. Близость Гремучей Горы, заслужившей теперь популярность, влияла и на Озеровку: на вечернем автобусе можно было вернуться как раз к ужину или, возможно, чуть позже. По крайней мере, так задумала Аня.

* * *

Вот только чуть они заехали за Кривинцы, автобус зафырчал и сломался. Водитель ничего определённого сказать не смог, и редкие пассажиры вывалились на дорогу, как горох из стручка. И все почему-то пошли обратно, а вперёд – только одна Аня.

Бутылка воды и панамка в рюкзаке пришлись как нельзя кстати. На жаре плавился мозг. Вокруг то желтели, то зеленели поля, прерываемые тёмными посадками, дорога, покрытая старым разбитым асфальтом, петляла, но неумолимо вела куда нужно. Отдохнуть получилось под деревом у небольшого блестящего на солнце пруда – а потом Аня опять почувствовала себя маленькой и потерянной. Той, чей шаг против этого всего ничего не значит. Так было и в детстве. Озеровка даже на подступах к ней снова побеждала, а потом утешала близким запахом Кривули, тянулась в объятия знакомыми пригорками и говорила: ты – здесь?

Памятник защитникам Великой Отечественной на въезде глядел всё так же хмуро. На другом краю деревни Аню ждал бабушкин дом, но идти туда так сразу было слишком.

Стоило подготовиться – как некоторые, придя на речку, не бросаются в воду с разбегу, а заходят потихоньку, успевая привыкнуть к её холоду. Нужно было сходить и посмотреть, как всё изменилось и что здесь осталось. Есть ли теперь библиотека? Школа? А почта и магазин? Наверное, магазин всё ещё не закрыли – Аню будто нитью тянуло туда.

На тропинке, ведущей к магазину, было безлюдно. Тут недавно прошёл дождь, и его капли падали на погуголые ноги с травы. Эта трава росла в Озеровке везде, сколько Аня себя помнила, и местные называли её мурок или – ласково – мурожок. Это слово навевало то ассоциации с муравой, то воспоминания о том, как в детстве они с Наташей, накружившись во время игры в пьяниц, падали в траву.

Ступеньки на входе были почти такими же, только чуть потрескались от времени.

– Ну дай в долг… – еле видимая нить дёрнулась.

– Никаких больше в долг, Сырин, никаких в долг! – и ещё одна.

– Ну Оля…

Всё это донеслось откуда-то из глубины торгового зала, когда Аня открыла дверь. Слово «долг» звучало так округло, что ей стало то ли стыдно, то ли жалко и страшно. Твоё – шипели искры; но это, видимо, дом всё напоминал о себе.

Просивший чего-то в долг мужчина был Ане вроде бы знаком, но она не могла вспомнить его имени. А вот имя продавщицы тёти Оли забыть было невозможно.

Она до сих пор, как и двенадцать, и пятнадцать лет назад, стояла за прилавком. Только теперь она отставила куда-то в сторону счёты, стук которых так завораживал Аню в детстве, и на замену им пришёл калькулятор; да и лицо её было подёрнуто морщинами. А вот родинка осталась прежней – та самая черта, которая делала тётю Олю самой собой.

Я своя – Аня оправила футболку и посмотрела ей в глаза. Еле видимая нить, шедшая изнутри, натянулась так, словно вот-вот зазвучит.

– Ах, Антипчиха, – лицо тёти Оли глупо вытянулось, и она бросила Сырину: – Иди ж ты уже отсюда, у нас вон кто…

Сгинь – бросила следом Аня, и другая нить разорвалась.

Тот поплёлся к выходу, а тётя Оля надела очки.

– Это ж сколько лет-то? Мы думали, что ты, да и Наташка Никитиных, не приедете больше. А как гуляли, как играли…

– Но всё-таки я здесь, – виновато улыбнулась Аня.

– И скоро опять уедешь. Что с вас взять, с городских. – Тётя Оля оперлась руками о прилавок.

– Нет, не городская я больше, – сказала Аня, поймав её удивлённый взгляд. – Я теперь работаю тут рядом, на Гремучей Горе. Приезжать могу хоть каждые выходные, если захочу.

Мысль о бабушкином доме сделалась ещё более тёплой.

– Ну так сколько ж лет ты училась?.. Надоело, небось, страсть.

Аня расправила плечи.

– Четыре года. Может, потом и в магистратуру пойду, а пока – отдых.

Всё, чем она планировала заниматься дальше, после учёбы на гумфаке действительно казалось ей отдыхом. В голове ещё гудело от сотен, тысяч, миллионов слов, которые она вобрала в себя за четыре курса. Случайно услышанное отдавалось ассоциациями, несказанное зудело внутри и нередко будило под утро. Слова утешали, забавляли, предупреждали, мучили…

Всё это было с ней и раньше, ещё в школе, но гумфак это растревожил. Впрочем, она знала, куда идёт, предполагала, что так будет, и прошла через это. Теперь нужно было повидать бабушкин дом, просто жить и по возможности приносить пользу. Тоже иметь дело со словами, уже как экскурсовод и научный сотрудник музея-заповедника, пусть и младший, но теперь никуда не спешить.

– Правильно, а то совсем крыша съедет, – выдала тётя Оля. – Ты чуешь, какой воздух? – мечтательно добавила она, глядя в окно. – На Кривулю сходи, в воду бултыхнись и радуйся. Совсем зачахла в своём городе. Да мороженого возьми, нашего, – она указала на холодильник. – Обёртка другая, но вкус-то ты помнишь.

Этим пломбиром, который до сих пор, как оказалось, производили в районе, когда-то радовала Аню бабушка. Она не умела общаться с людьми так, как другие, но по-своему умела любить.

Аня взяла спичек, буханку ржаного хлеба и нарезку колбасы в вакуумной упаковке, пару дошираков в стакане и то самое мороженое.

– Спасибо, тёть Оль. – Она оплатила всё и пообещала: – Ещё зайду.

Нить, соединявшая их обеих, разорвалась, но тут же зародилась другая. Выйдя, Аня увидела, что у стены за углом стоит Сырин. Он было шагнул ей навстречу и открыл рот, чтобы что-то сказать, но молчи – вспыхнуло внутри; и Сырин снова оперся о стену с тем же глуповатым выражением, которое Аня видела на лицах людей всякий раз, когда решала себя не сдерживать.

Она кивнула ему как ни в чём ни бывало – он-то, похоже, её помнил, – и пошла по тропинке в прибрежную часть деревни. На улице Боковой жила мамина подруга Нета, и перед тем, как отправиться к бабушке, к ней стоило зайти.

* * *

Сгинь. Сгинь – то и дело загорался огонёк внутри и сами собой шептали губы, когда Аня по пути оглядывалась назад: Сырин почти сразу же, будто следуя нити, поплёлся за ней. Она занервничала, но успокоила себя тем, что по пути попалась парочка озеровских, которые её – ведь она своя – даже вспомнили. Да и до Боковой было не так уж далеко, особенно если прибавить шаг и идти самым коротким путём, по спускающейся от центра грунтовке.

На Сырина это всё-таки действовало. Он то и дело отставал, потому что останавливался у кустов и его, казалось Ане, рвало. Но потом он откашливался и продолжал идти, не сворачивая, и делал это так, что невозможно было сказать точно, просто ли ему по пути или Ане стоит беспокоиться. Когда на глазах показалась серая крыша нужного ей дома, она зашагала из последних сил и оторвалась от Сырина. Спасение было совсем рядом.

Металлический забор Харитоновых заржавел от времени, а скамейка – два приличных по размеру пня и перекладина-доска – порядочно покосилась. На ней сидела мамина подруга Анна или, как она сама себя называла, Нета. В её остриженных волосах свербела седина, а руки теперь были покрыты шелушащимися красными пятнами.

Огонёк внутри угас в зародыше, а привычной нити и не бывало.

– Это псориаз, – заметив, что Аня смотрит на пятна, сказала Нета. – Он не заразный. – Она посмотрела прямо в лицо своими чуточку рыбьими глазами и добавила: – Такая же белобрысая, но теперь похожа ещё… Только не на мать, а на баб Нину, во. Брови.

Значит, это всё-таки было заметно. Это было не только внутри, но и снаружи. Но почему она не… Аня стала переминаться на ногах и, оглянувшись, увидела, что Сырин зашёл за калитку соседнего дома. Он всё-таки жил здесь, и ей показалось.

– А, этот, – Нета махнула рукой. – Будет что втирать про меня, пропускай мимо ушей.

Аня с детства помнила, что о Харитоновых – Нете и её матери, бабе Томе, – в Озеровке говорили много разного. Баба Тома ещё в девяностые, до Аниного рождения, сошла с ума, и общаться с ней стало трудно – даже её дочери. Нета справлялась с этим как могла до тех пор, пока баба Тома, как и бабушка Ани, не умерла.

– Так ты как сюда приехала? – Нета выдернула её из размышлений.

– Я тут работать теперь буду, на Гремучей Горе. Оттуда в Кривинцы был автобус, а дальше пешком. Сломался.

– И это весь рюкзак… Автобус-то раз сломался, новый теперь только завтра. Ночевать где собралась?

– У нас, – быстро нашлась Аня.

Видимо, Нета на мгновение задумалась о том, что это означает, и поняла всё верно. Но, судя по выражению лица, ей не очень понравился ответ.

– Ты там хоть раз была и ночевать там захочешь… после?

Аня улыбнулась.

– Ну хотя бы посмотрю, раз такая возможность, а дальше…

– Смотри-смотри. Только никаких ночёвок. Как солнце сядет, так живо ко мне. Матри уже десять лет как нет, и места хоть сколько. Да и без куска хлеба не оставлю. Но ты сама хоть подумай всё же.

– Спасибо, – сказала Аня.

Она пошла к бабушкиному дому, увидев, что к Нетиной скамейке плетётся Сырин. Дальше развернулся всё тот же разговор: Нета вовсю распекала собеседника за то, что он думает только о бутылке, а он тянул что-то оправдательное. Их было хорошо слышно по всей Боковой улице. Такие люди, как Сырин, были здесь всегда, и это не менялось. Таких людей, как Нета, Озеровка пыталась вытолкнуть, но ей ничего не удавалось.

Нить, ведущая к Сырину, снова оборвалась. Аня на ходу достала из рюкзака мороженое и открыла его. Солнце падало к горизонту, и мурок уже почти высох. Надо было позвонить Насте и рассказать, что вернуться сегодня не получится. Зайти только к бабушке – и понять наконец, что осталась позади студенческая жизнь и началась новая. Взрослая.

* * *

Двадцать минут шестого показал телефон перед тем, как Аня убрала его в карман, поднялась на крыльцо и толкнула обитую металлическими листами дверь. В нос ударил затхлый воздух, и всё же было в нём нечто от того воздуха, который она вдыхала двенадцать лет назад.

Решив не сидеть в сенцах и пройдя сразу в избу, в дальнюю комнату, Аня первым делом посмотрела на остановившиеся невесть когда старые ходики. Часовая стрелка перевалила за пятёрку, а минутная только-только начинала отрываться от четвёрки.

Привет. Как же долго.

Её здесь ждали.

На столе лежали пожелтевшие газеты родом из начала нулевых, на выцветшей клеёнке валялись мёртвые мухи. Зазывно приоткрылась дверца шкафа, откуда выглядывала давно изъеденная молью бабушкина одежда.

Аня бросила рюкзак на диван, посмотрела на своё отражение в грязном зеркале и заметила, что её волосы почему-то потемнели; но это, наверное, было из-за недостатка освещения. Она удивилась тому, как почернели у неё, должно быть, от грязи ноги и какая сухая на них кожа.

Вновь подойдя к столу, Аня взяла в руки газету, увидела дату седьмого июля две тысячи шестого – и провалилась куда-то вниз, упала, стала совсем маленькой. Посмотрела на мир по-другому, нечеловечески, почти со всех сторон. Скрипнула дверца шкафа, мелькнули перед глазами загнутые края клеёнки и стоящая под столом банка с многолетней давности остатками чего-то белёсого. Аня выпуталась из своей одежды, оставив её на полу, и теперь была ростом немногим выше плинтуса. За дерюжку – бабушкин коврик, связанный из рваных старых тряпок, – зацепились неизвестно откуда взявшиеся когти.

Теперь и оно твоё.

Аня расправила крылья, впервые услышав их взмах так близко и ощутив его своим, вспорхнула и сразу же упала. А потом ещё, ещё и ещё раз, пока не перелетела на диван, где лежал её рюкзак и покрытые бурыми пятнами тряпки. Оттуда – на стол.

Там стало заметно, что за окном кружатся вороны. Аня никогда не видела их здесь. Она снова перемахнула на диван и посмотрела в зеркало чёрными, как бусинки, глазами. Скользнула взглядом по чёрным перьям и опять вспорхнула, чтобы выскочить в приоткрытую форточку, но больно ударилась в стекло ниже.

Привыкнешь.

То и дело теряя высоту, она облетела избу. Теперь этот дом со всеми его пожитками, которые уже двенадцать лет никто не трогал, сделался до ужаса понятным. Он правда о ней помнил. Годами слал намёки через время и пространство, заманивал в ловушку. Аня попалась туда и не хотела искать выход: здесь всё было такое родное.

И эти дурацкие крылья, которыми непонятно было как управлять, принадлежали ей. На гумфаке, показавшемся теперь таким далёким, говорили, что русская деревня умирает и нужно во что бы то ни стало успеть её узнать. Но Озеровка умела ждать, а Аня училась – и наконец они друг друга дождались.

* * *

Аня летала по избе, пока не начало темнеть и не скрипнула дверь. К тому времени она увидела, что дыру в потолке кто-то заделал. Может, этим занялась мама в один из своих приездов, а может, позаботились о целостности дома озеровские.

Нета появилась у входа в избу и ахнула, чуть не закрыв дверь обратно, но потом в её глазах мелькнуло понимание.

– Я так и знала! – закричала она. – Шу! Заканчивай!

А Аня не знала, как всё это началось и как это можно закончить. Так же, как таяли остатки дня, меркли слова и истощались силы, но она всё быстрее летала по избе, надеясь, что её выбросит обратно в привычное тело. Что же теперь делать с Настей, Сашей и работой? Вдруг Аню начнут искать или, хуже того, уволят за прогул в самом начале?

Нета схватила со стола газету, и мёртвые мухи с шорохом упали на пол.

– Шу! Шу!

Ничего не менялось. Нета осела на диван рядом с застарелыми кровавыми тряпками, сжала висевший на шее крестик в кулак и начала что-то бормотать себе под нос. В глазах у Ани окончательно помутилось. Она только и успела что опуститься на диван рядом с Нетой, перед тем как снова начать становиться большой и быть в человеческом теле.

Мышцы рук болели. Болели и ногти на ногах, теперь уже нежной кожей пяток чувствовавших под собой коврик-дерюжку. Нета сидела отвернувшись. Аня поняла, что лежит совсем голая, и её окатило стыдом.

– Одевайся, и пойдём. Уже почти ночь на дворе, возвращаться надо, пока Никитин собак не спустил.

Она была права – но как же теперь объяснить всё это ей и себе самой? Если раньше, в детстве, это всё можно было списать на её причуды – они ведь у всех есть, – то теперь… И сама Нета – на неё ведь не действует. О чём они будут разговаривать дальше – или, как это раньше бывало в семье Антипиных, замолчат и сделают вид, что ничего не случилось?

Аня оделась и, потрогав напоследок печь, вышла из дома первая. Сильно похолодало. Стрекотали сверчки, и где-то далеко за Кривулей, у озера, квакали лягушки. Спустившись с крыльца, Аня ощутила худую, но тёплую руку Неты у себя на спине.

– Пойдём, пойдём скорее.

На ходу она сделала то, что стоило сделать уже несколько часов назад, – позвонила Насте. Голос той звучал уже взволнованно. Всё ей знать точно не стоило, и Аня ограничилась тем, что решила навестить мамину подругу в одном из соседних сёл. Это ведь правда? Правда.

Григорий – казалось, он почти не изменился – уже отпирал ворота, чтобы выпустить на ночь собаку, когда они проскользнули мимо его двора и свернули на Боковую. Стёжка то расширялась, то сужалась, хлестал по щиколоткам мурок.

Нета была права и явно знала лучше: Аня даже не подозревала, почему не сможет заночевать в бабушкином доме. А что, если бы она всё-таки осталась? Как бы то ни было, впереди её ждал уличный душ из нагревшейся на июльском солнце бочки, звёзды в ковше Большой Медведицы, а потом тепло живого дома. Пол ещё с самой Троицы был устлан травой, и Нета её почему-то не убирала. Аня бросила в пыхтящий старенький холодильник колбасу и села за стол перед кружкой молока.

– Об этом потом, – многозначительно сказала Нета. – Ты пока успокойся, привыкни. Лучше мне вот о чём расскажи – ты как росла всё это время-то? Чем жила? А то мать твоя молчит и молчит, и не позвонит первая.

Это было неудивительно.

Аня мысленно отмотала назад столько, сколько нужно, и стала рассказывать.

Глава 2

Летом две тысячи шестого, когда умерла бабушка, мама провела с Аней больше времени, чем обычно. Они ходили в кино на новые мультфильмы, много гуляли по жаркому, утопающему в зелени городу, будто пытались забыть о том, что случилось и как именно. Аня знала, что это невозможно, но её жизнь продолжалась – теперь уже по-новому.

Через полтора месяца она стала готовиться к тому, чтобы пойти в четвёртый класс. Вместе с мамой они поехали в магазин «Глобус», который Ане всегда так нравился, и положили в сетчатую корзину красивый дневник, тетради, альбом, ручки, карандаши, ластики и точилку, цветную бумагу, картон и клей. Добавили ещё и несколько календариков с блёстками, и всё это Аня выбрала сама. Разве что портфель решили оставить прежним, как бы она на них не глядела.

Всё это было у неё потому, что мама много работала. Мама работала в институте всегда, сколько Аня себя помнила; она читала лекции и проводила практики. Студенты старших курсов, у которых она вела занятия, тоже работали, и пары начальство нередко ставило на вечер. А когда выдавалось свободное время, мама бежала на вторую работу – финансистом в фирме. Она уходила из дома рано утром, а возвращалась поздно; по выходным прибиралась, прося помощи у Ани, и готовила еду на несколько дней вперёд. Аня мыла окно в своей комнате изнутри и думала о том, что скоро похолодает и опять станет меньше света. Будет трудно вставать по утрам из тёплой постели.

Начался новый учебный год. Радостная суматоха быстро улеглась, и Аня поняла, что теперь нужно просто учиться, даже если это чуточку скучно. А мама снова работала и возвращалась, когда уже начинало темнеть. В подъезде был хорошо слышен стук её каблуков. Она заходила уставшая, переобувалась из красивых высоких сапог в мягкие тапочки, стаскивала с себя плащ и кашне, шла на кухню с пакетом. Доставала оттуда гостинцы и молча клала их на стол. Потом, уже в комнате, распускала длинные, густые каштановые волосы из тугого пучка, расчёсывала их и переодевалась в домашнее. Ставила на плиту вчерашний ужин, гладила Аню, сидящую за столом, по плечу и не говорила ни слова. За день её голос уставал – это было преподавательское.

Мама молчала совсем не так, как бабушка. Тут всё было проще и не так страшно. Если бабушка в своём молчании была похожа на природу перед грозой, то мама – на тихие круги, бегущие по водной глади. Она своим молчанием как бы говорила: всё в порядке, я с тобой и делаю всё для тебя. Но чувствовалась в нём и грусть за то, что она не может дать столько, сколько хочет. Потому что она просто человек – какой бы неземной и таинственной она порой ни казалась.

Человек со своими мечтами, причудами и секретами, любовью и неприязнью. Со своей дорогой в жизни – совсем не той, которую Аня когда-нибудь собиралась пройти. О том, что Аня говорит и думает про другое, мама тоже иногда грустила.

Она не любила говорить о детстве и о том, как относится – то есть относилась – к бабушке. Аня знала только, что мама родилась в Озеровке, и удивлялась тому, что там её воспринимали как городскую; но в душе она, похоже, истинно такой и была. Мама приезжала туда и не хотела переодеваться, как говорили местные, в людское, оставалась в своей привычной одежде, деловых брюках и рубашке, а то и в пиджаке с подплечниками. Она курила тонкие сигареты, которых в Озеровке никогда не было, работала на непонятной для её жителей работе, воспринимала в штыки идею ещё раз выйти замуж. Мама бежала от озеровской тишины, глухоты, молчания, пыталась построить что-то новое и опереться на это. Она во многом достигла успеха, но от прошлого так до конца и не сбежала.

Хотя бы потому, что от неё всегда, даже сквозь городские духи, еле уловимо пахло травой, которую в Озеровке называли чемерикой, – там она росла по берегам речки Кривули, на задах улицы Боковой. Когда Аня говорила обо всём маме, та вздрагивала и отвечала, что чемерика не пахнет. Может, это была и правда, но теперь Ане не дано было это проверить – свозить её в Озеровку мама наотрез отказалась.

Но Аню всё равно туда тянуло. Она никогда не считала себя городской, кто бы что ни говорил. Особенно после смерти бабушки – и после того, что началось потом.

* * *

Утром того дня мама, как это часто бывало, ушла на работу рано. Аня допивала из кружки чай с мятой и дожёвывала бутерброд с колбасой, а на ветке дерева прямо за окном сидела и смотрела на неё своими чёрными глазами-бусинками ворона.

Ворона крутила головой и всё пыталась каркнуть, но что-то мешало ей это сделать. Она была такая увесистая, что ветка под ней покачивалась – того и гляди, пришлось бы расправлять крылья и взлетать. Но ворона смотрела на Аню, а Аня на ворону до тех пор, пока чай с бутербродом не кончились и не настало время пусть нехотя, но идти в школу.

Выйдя из подъезда, Аня поняла, что на улице гораздо холоднее, чем говорила мама, и захотела вернуться обратно, чтобы переодеться. Но вспомнила, как боится проскальзывать мимо зеркала, заново уходя, и решила не возвращаться. В конце концов, до школы идти было совсем недолго, и днём уж точно обещали потепление.

В школу пришли вовремя все, даже те, кто частенько опаздывал, так что класс сразу забился под завязку. Первым был урок основ православной культуры. Этот предмет добавили с нового учебного года, и вести его взялась пожилая учительница рисования. Одноклассники раскладывали по партам тетради и ручки, а Аня уже сделала это и сидела в ожидании звонка, но когда звонок прозвенел, она поняла, что её тошнит.

В класс вошла учительница, привыкшая, что перед ней все встают, и все встали. Аня закрыла рот рукой. Она не могла устоять на месте, шагала то туда, то сюда и наконец услышала «тебе плохо?».

Да, ей было плохо, и вслед за кивком учительницы она выбежала в коридор, чтобы через него оказаться в туалете. Урок начался без неё.

Не бойся – задребезжали оконные стёкла, и Аня, стоя перед унитазом, поняла, что всё вроде бы в порядке. Она подошла к перечёркнутому решёткой окну, не понимая, может ли вернуться, и страх снова хлынул волной. Страх из-за того, что это вот-вот случится. Но что же здесь такого страшного? Что?

Неясно. Аня простояла у окна в туалете чуть ли не половину урока, пока туда не заглянул кто-то из одноклассников, и, предупредив учительницу, пошла в медпункт. Там на неё, конечно же, поворчали, сказав о том, что завтракать нужно нормально, а не бутербродами с колбасой из туалетной бумаги, и ничего не дали, потому что всё испарилось само собой. Аня побродила по школьным коридорам, решив не идти в тот день на православную культуру, и вернулась в класс уже тогда, когда на замену учительнице рисования пришла их классная руководительница.

Аня не хотела рассказывать ей о том, что случилось, и дёргать маму с работы, а потому промолчала. Она всё же беспокоилась о том, что это вернётся, и думала совсем не об уроках. Но всё было хорошо, и домой Аня добралась тоже благополучно, пусть и без сухариков из ларька по пути.

Вечером она призналась во всём маме, и та решила, что нужно сходить к гастроэнтерологу. Рассказала о том, что значит «глотать лампочку», и о том, что теперь это нужно сделать. Лёжа перед сном в темноте, Аня представляла себе, как врач проталкивает ей в горло настоящую стеклянную лампочку в форме груши, но та всё никак не лезет; и ей почему-то хотелось плакать.

На деле это оказалось не так уж невозможно, но всё равно страшно и противно. А самое главное – зря. Врач не увидел ничего существенного, сказал, что по его части Аня здорова, и порекомендовал сходить… – на этом месте он немного запнулся – к неврологу.

И через несколько дней Аня с мамой были уже у него.

– Стрессы в последнее время переживали? – спросил невролог, глядя Ане почему-то в лоб.

– Бабушка умерла летом, – ответила мама, сидевшая на кушетке сзади.

Врач взял бумажку из блока для заметок, чиркнул на ней что-то, протянул маме и сказал:

– Тогда вот, попейте.

Она с недоверием посмотрела на врача, и тот добавил:

– Реакция на стресс. В школе, главное, не наседайте сильно. А то начнёте там, грамоты, олимпиады…

* * *

Грамоты и олимпиады начались, но чуть позже. А пока, придя на урок православной культуры через неделю, Аня опять просидела его в туалете и не могла вернуться в класс. Там её ждало то, от чего начиналась тошнота. Потом же, когда пожилая учительница рисования уходила и начинались другие уроки, всё продолжало идти своим чередом.

Может, она боялась эту учительницу? Так первым делом и подумала мама. Аня отмела эту версию сразу же, ведь на уроках рисования всё было хорошо. Дело было именно в уроках православной культуры, и не только в здании школы – когда их класс повели на экскурсию в церковь, дорога прошла нормально, а вот на месте Ане понадобилось выйти на улицу и ждать, когда перестанет волнами накатывать страх.

Мама не была ни атеисткой, ни истово верующей, и Аня относилась к религии так же спокойно. Непонятно было, в чём проблема и почему она реагирует именно так. Мама с Аней недоумевали, раздумывали, смеялись и наконец решили, что нужно отказаться от уроков православной культуры индивидуально.

Такая возможность в школе была: некоторые Анины одноклассники не стали посещать эти занятия, потому что их воспитывали в другой религии. Мама написала такое же, как и их родители, заявление. Отпросившись с работы, она пошла вместе с Аней ко второму уроку и понесла его в школу.

Аня стояла за углом и подслушивала разговор.

– Ну что ж вы сразу не сказали, что не будете ходить… – голос учительницы звучал расстроенно.

– Она хотела, – ответила мама таким голосом, какой бывал у неё при виноватой улыбке.

– В любом случае мы не собирались на вас давить… Захотите – ждём обратно.

Нет.

Мама попрощалась с учительницей, вернулась к Ане. Потрепала её за щеку, поцеловала, обдав запахом мятной жвачки, и ушла на работу.

Вернувшись домой в тот день, Аня залезла в сервант, стоявший в зале, отыскала среди хрустальных бокалов маленькую иконку и через тошноту и страх закинула её на антресоли. Жить сразу стало легче.

* * *

Дела вообще шли на лад, и по остальным предметам Аня стала продвигаться гораздо легче, чем раньше. Особенно много было пятёрок по русскому языку и чтению – учительница радовалась всё больше и больше, а Аня и не знала, можно ли ей объяснить. Нужные слова для ответов будто сами появлялись в голове так быстро, как это вообще было возможно.

Однажды после уроков учительница попросила её остаться ненадолго и предложила вскоре поучаствовать в олимпиаде по русскому – они начинались как раз с четвёртого класса. Аня не смогла отказать – ведь ещё совсем недавно, объясняя, что такое переносное значение слова, учительница назвала её первой ученицей. Первая – значит лучшая, – вспомнила Аня, густо покраснела и подумала, что надо бы соответствовать.

Она взяла предложенные ей книги, которые нужно было прочитать, чтобы подготовиться, но дома всегда было что-то интереснее. Аня полюбила сочинять рассказы, стала придумывать то, что хотела бы прочитать сама, и в лучшие свои дни исписывала по тонкой тетрадке за вечер, чем по-доброму смешила маму. Так что книги вернулись к учительнице в шкаф непрочитанными.

В очередную пятницу Аня осталась после уроков на олимпиаду вместе с несколькими учениками параллельных классов. Сидя за партой, она читала напечатанные на листке задания, и буквы оживали, складывались в нечто большее, чем просто их сумма. Делали то же и слова, и предложения. За ними что-то стояло – теперь уж точно. Что-то слишком большое для неё.

Это что-то вспышками из ниоткуда прорывалось внутри. Той страшной, наполненной болью ночью в Озеровке, тем утром в школе и потом ещё много дней.

Сейчас оно было здесь, наполняло весь класс и не давало начать писать. Оно существовало долгие годы, даже века до её рождения и до того, как появились на свет её мама и бабушка. Но ей было всего лишь десять лет – хотя и её соперникам тоже. Учительница отправила сюда её, а значит, верила; но почему и зачем?

Оставалось двадцать минут до конца олимпиады, только и шуршали по бумаге чужие шариковые ручки. Аня посмотрела в окно. Сначала вдаль, на серую пятиэтажку напротив, а потом ближе – на ветви дерева, росшего у окна. На одной из них сидела, покачиваясь, ворона. Разве что издалека не было видно её глаз, да и Аня чувствовала себя совсем не так, как в тот день, когда впервые её заметила и потом на уроке православной культуры потеряла над собой контроль.

Бояться не нужно – давило на голову то, что наполняло весь класс. Бери – говорило то, что было здесь, вокруг, и стояло за буквами и словами.

Но как это взять? Четвёртый класс – даже не середина школы. Когда-нибудь она вырастет, узнает много, окончит школу и институт, станет по-настоящему умной и узнает как. Но сейчас она просто не может. Наверное, другие знают лучше, а учительница, назвав её первой, просто ошиблась. Взрослые ведь и вправду знают не всё.

Ворона вспорхнула с ветки. Блестя чёрными крыльями, она сделала круг и села у окна. Стукнула клювом в стекло, и стали хорошо видны такие же чёрные, как и крылья, глаза-бусинки.

Не думай и просто бери. Твоё – пульсировало в голове.

Незнакомая учительница, наблюдавшая за участниками олимпиады, и остальные заметили ворону и зашушукались. Аня, наоборот, забыла про неё и начала выводить на двойном листке буквы, слова, предложения.

Но это было не то, чего она хотела. Это были всего лишь буквы. А то, что нельзя было выразить словами, так и висело над ней. Висело оно и тогда, когда Аня разгладила исписанный двойной листок, встала с места и пошла к учительскому столу.

«Так быстро? – спросила наблюдательница, взяв листок в руки. – Может, ещё подумаешь?»

Думать было больше не о чем и писать тоже нечего. Взять это всё равно было невозможно. Хотя бы пока.

Но и отделаться от этого Аня тоже не могла: теперь оно было везде. Случайно услышанные чужие слова будто дёргали за нить, крепившуюся к чему-то в голове, и опять начинало мутить. Нить уводила туда, где Аня ещё не бывала, к тому, чего она ещё не видела и пока не могла понять. Аня села на скамейку в раздевалке, накинула ветровку прямо не снимая рюкзака и стала ждать, надеясь привыкнуть.

Новенькая вышла из класса одной из последних, уже после звонка.

– Ну чего, пойдём? – спросила она.

Аня встала и молча кивнула. Вместе они пошли к новенькой в гости, как и договаривались: тут было недалеко. Шли и ели сухарики из ларька – желудок теперь не беспокоил, и было можно. Говорили про олимпиаду: новенькой задания показались несложными. Может быть, другие могут взять своё, а Аня нет?

Пройдя сквозь лежащий в низине частный сектор, через берёзовую рощу, и аккуратно, как говорили им взрослые, преодолев железнодорожный переезд, они добрались до своего микрорайона. Эти дома построили тут, ещё когда только родилась мама, и теперь они стояли, напоминая всем, что такая эпоха была. И жили в ней по-другому – совсем другие, наверное, люди, не такие как сейчас, и было перед этими людьми за что-то немного совестно.

Дом новенькой смотрел на заросшее кустами побережье, откуда тянуло сыростью, а вот в подъезде запахло мусоропроводом. Притаившийся в углу у лифта большой паук быстро уполз, когда открылись двери. Аня с новенькой зашли внутрь, и пол даже под их весом качнулся, а потом они поехали наверх, мимо всех, кто жил на каждом этаже, в каждом крыле и в каждой квартире. От них к Ане всюду тянулись те самые еле видимые нити.

Сердце новенькой билось совсем рядом, отстукивая слова, которые просили их расшифровать, и Аня затаила дыхание. Восьмой этаж – говорило сердце.

Выйдя из лифта, новенькая открыла железную дверь. Аня шагнула за ней в узкий, как змея, коридор, а нити всё тянулись и тянулись следом. Триста двадцать шесть – продолжало биться сердце новенькой, а Анино вспыхнуло: берегись.

Она остановилась, глядя на то, как новенькая подходит к двери, медленно достаёт из дальнего кармана ключ и проворачивает его в замке.

– Ты идёшь?

Аня шагнула вперёд, подошла ко входу, и в глаза ей хлестнул крестик над дверным проёмом. Вмиг оборвались десятки нитей, так аккуратно тянувшихся за ней до того, и подкатил к горлу кислый комок.

Сгинь. Сгинь. Сгинь.

Никуда не укрыться – годами, веками, грозою ли стать или словом, псом или вороной.

Аня бросилась обратно, только и услышав вслед непонимающее: «Дура». С новенькой они больше никогда не разговаривали.

* * *

– Ты чего так рано? – спросила мама, открыв дверь, и добавила, когда шагнула в сторону: – И чего такая растрёпанная?

Пока Аня бежала до дома, волосы прилипли ко лбу. Зайдя в прихожую, она с трудом отлепила натёртые до крови пятки от задников туфель и молча пошла умываться холодной водой.

Выяснилось, что на кухне сидела тётя Оксана – мамина подруга. Она была родом из Кривинцев, соседнего с Озеровкой села, и когда Ани ещё не было на свете, они с её мамой уехали в город вместе. Только тётя Оксана потом вернулась, а Анина мама осталась.

– Чего смурная такая? – сказала тётя Оксана вышедшей из ванной Ане, пока мама что-то проверяла в духовке, и пошла вслед за ней в зал. – Кто обидел? Рассказывай.

Аня чувствовала себя как робот из старых мультиков – руки и ноги двигались так же механически и бессильно. От того, что было сегодня в школе и в доме новенькой, от вспышек и от десятков нитей, соединявших её со всем на свете, не осталось и следа. Может, она просто так сильно устала на олимпиаде – да и когда обзывают дурой неизвестно из-за чего, не очень-то приятно. Не сказала же она те слова вслух? Хотелось верить, что нет.

– Как в школе? – тётя Оксана была из тех, кто, в противоположность Аниной маме и бабушке, не умел молчать. Как только хоть на секунду повисала пауза, она считала необходимым заполнить её, даже если это было не обязательно, и была очень въедлива.

Аня отвечала односложно, и болтовня тёти Оксаны понемногу получала выход. Она не только говорила, но ещё и ходила по комнате, брала в руки то одно, то другое, приглядывалась к книгам на полках и к сувенирам в серванте… пока не увидела что-то и не пошла к маме на кухню. Аня прислушалась.

– А где святая Ирина, которую я тебе привозила?

– Как где? – голос мамы дрогнул.

– Вот так-то ты ценишь подарки, – ответ тёти Оксаны прозвучал то ли шутливо, то ли обиженно.

Аня не успела выйти из зала, прежде чем обе они оказались здесь и мама полезла в сервант.

– Так ведь тут же была… – с недоумением проговорила мама и оглянулась на Аню. – Ты здесь лазила?

Аня вздохнула и кивнула. Не хотелось терять доверие мамы, но это, похоже, было неизбежно. Она отдалилась и сама: в её жизни появлялись вещи, которые она не могла ни с кем разделить – и хотелось думать, что только пока.

Мама прочитала выражение её лица, и её тон смягчился.

– Не молчи лучше.

Относилось ли это только к тому, что Аня тронула её вещь, или ко всему, что она скрывала от мамы?

– Не та она, – заметила тётя Оксана. – Весной уезжала другая. Теперь брови вон как потяжелели – и молчит, хуже тебя. А была – за словом в карман не полезет.

– Переходный возраст на носу, – зазвенел мамин смех, а по лицу тёти Оксаны стало заметно, что она имела в виду совсем не то.

В воздухе колыхнулся еле уловимый запах чемерики.

* * *

Когда тётя Оксана ушла, мама, не снимая с себя ироничной улыбки, спросила:

– И где святая Ирина?

Аня кивнула на антресоли, но подошла к маме и взяла её за руки.

– Мам, – что-то тихим тлеющим угольком зашипело внутри.

– Вот есть у тебя своя комната, там – как хочешь расставляй, – мама не слушала. Она взяла табуретку и с трудом из-за узкой юбки встала на неё, чтобы залезть на антресоли.

Уголёк будто бы окатили водой – внутри всё зашипело, Аня бросилась в туалет и хлопнула дверью. Сильно-сильно задрожало всё тело, и вот опять это было с ней рядом. Это было в ней, ближе, чем что бы то ни было. В мире осталась лишь она и святая Ирина, и можно было бросать слова ей, а не маме.

Не дождёшься. Я сильнее буду – и возьму. Мне предлагали. А ты сгинь.

В груди всё шипело, рассыпаясь искрами, а потом вдруг будто лопнул пузырь. За дверью ойкнула мама: с антресолей что-то упало. Аня вышла и увидела, что на полу лежат шапки, шарфы и палантины, где-то среди которых она положила иконку.

– Я выпила-то всего чуть-чуть винца, а всё из рук валится, – смеялась мама, спускаясь с табуретки. – Да и ты меня крутишь зря, ничего тут больше нет. Угробила – так и скажи сразу.

– Угробила, – улыбнулась Аня.

– А слова такие повторять за мной нечего, – ответила мама и начала её щекотать.

Дальше они с Аней сошлись на том, что обе просто перенервничали. И о бабушке, и о них самих в Озеровке говорили много разного, как и о маминых подругах – тёте Оксане и женщине со странным именем Нета. Озеровские много надумывали, если чего-то не могли себе объяснить, и мама говорила, что во все их придумки верить не стоит.

Может быть, именно за это они её и вытолкнули. Они вообще любили выталкивать тех, кто хоть в чём-то отличался от остальных, даже если это нельзя было ясно выразить словами. Из тех, кто не считался в деревне своим, там осталась лишь сама Нета: её сошедшая с ума пожилая мать не хотела никуда уезжать; да и потом, после её смерти, как оказалось, Нета не видела себя нигде, кроме Озеровки.

Мама упорно говорила, что она чудесный человек, но Аню Нета почему-то пугала. Её застывший, почти рыбий взгляд заставлял думать, что она чуточку больше, чем другие, знает о том, почему исчезла бабушка и теперь стало так больно и страшно. Казалось, для неё это было так же серьёзно, как теперь стало для Ани.

Жаль, что Нета жила далеко и расспросить её тайком не было возможности. Из взрослых знать хоть что-нибудь могла только мама – на неё ведь тоже, как и на тётю Оксану, ничего не действовало. Не вели к ним всем и нити, с той поры соединявшие Аню с большинством остальных.

Мама лишь отшучивалась и говорила о том, что им двоим пора принять смерть бабушки. Мысленно отблагодарить её за жизнь и забыть о том, как она умирала. Объяснить себе, что дело не в иконках и лампадках и они никак не могут навредить, хотя напоминают о той страшной ночи.

Сама Озеровка тоже была ни при чём, ведь тётя Оксана вообще была не оттуда. Да и Григорий с Наташей так покорно замолчали ещё тогда, когда Аня даже не подозревала, как изменит её бабушкина смерть…

Всё это обещало стать загадкой на целую жизнь, загадкой, которая может проверить, насколько Аня крепка и умна. Но пока было ещё слишком рано – оставалось только ждать. Всему ведь своё время.

* * *

– Золотой ребёнок, – сказала классная руководительница, встретив их с мамой на улице. – Откуда такие только берутся?

Аня почувствовала, как подрагивают туда-сюда снова появившиеся еле видимые нити между ней и другими. Всеми, кроме мамы.

– У нас все такие, – рассмеялась она.

Мама попыталась изобразить удивление, когда Аня принесла домой грамоту с золотым же гербом, на которой округлым учительским почерком было выведено «1-е место», – но вышло плохо, ведь она, похоже, знала, что так будет.

Так что уже зимой Аню отправили на районную олимпиаду по русскому. В назначенное воскресенье она пришла вместе с учительницей и несколькими другими ребятами в другую школу. В коридоре была целая толпа, которую с трудом заставили выстроиться в линеечку, и, пока их долго распределяли по кабинетам, Аню тянуло то в одну сторону, то в другую. Их так много. Неужели все они тоже это чувствуют?

И снова ты. Вериш-шь? – шипело в груди так, что Аня боялась: услышат. Смотрела на сидящих за другими партами, разгадывала выражения их лиц, старалась что-то расслышать, но не слышала ничего. Может, это скрыто от других?.. Хорошо, если так.

И всё-таки одного внутреннего чутья не хватило. Аня заняла третье место и пожалела, что не прочитала книги, которые предлагала ей классная руководительница. Подошла к ней после уроков, попросила ещё что-нибудь, и учительница дала ей небольшую тёмно-синюю книжку. На её обложке золотистыми буквами было вытиснено: «Историческая грамматика».

И каким же сильным в ней оказалось то, с чем столкнулась Аня осенью две тысячи шестого. Хорошо, что она начала уже в десять лет, так рано, – впереди было больше времени для того, чтобы хотя бы попробовать. И как же права была учительница, предлагая книги, – не зря же их писали умные люди, веками говоря с тем, что теперь вышло на контакт с Аней.

Она росла и видела больше. С маленькой советской книжки начались для неё целые полки в библиотеках, тяжёлые, полные учебников и монографий сумки с туго натянутыми ремнями. Но того, что Аня хотела в них узнать, чувствовать, взять своими руками, она не находила. Они не смогли. Никто не смог. Все в конце концов упирались в то, что заставляло развести руками: исторически так сложилось.

И наивно было бы думать, что теперь что-то сможет Аня. Она разбирала слова и предложения, копалась в словарях, ища закономерности, черкала в черновиках рассказов. С тех пор она каждый год побеждала на школьных олимпиадах и к старшим классам впервые дошла до «всеросса» по русскому, но это было не то. Это была лишь жалкая придумка людей в попытках загнать эту большую, непокорную добычу.

Но Аня хотела пусть даже попытаться.

* * *

– Мать твоя, судя по всему, ну ничуть не изменилась. Сделает что-то со злости или от холодка своего душевного, а потом только подумает, как другим с этим жить, – Нета смотрела в сторону.

– Да ладно тебе, не начинай. Зла она точно никому не хочет.

– Это только если ей этот никто не хочет зла. А если он хочет, так всё живо будет по-другому, Анька. Ты, ребёнок её, всю силу её злобы не знаешь. Не видела ты её раньше.

Обе помолчали, и Нета продолжила.

– И хорошо это, что она свою злобу на тебя не бросила. Смогла, значит, всё же, вот только как?

– Она сильная.

– Что правда, то правда. Ты вот тоже сильная, хоть сила твоя пока не раскрылась. Хотя вон, бывало, и дёргалась чуть, да?

– Ой, тёть Нет, слушайте. А расскажите лучше, как вы познакомились?

– Да мы всегда знакомы были.

И молчание.

– Не хочешь говорить? Мала я ещё, скажешь тоже?

– Нет, Анька, я молчать не собираюсь, раз ты сама приехала и начала говорить. Для меня это всё тоже не просто так – тебя же в честь меня назвали. Я, может, от твоей матери и заразилась тогда…

– Когда?

– Знаешь, бывают периоды, когда всё вверх дном переворачивается…

– Знаю, – сказала Аня.

– И я тебе расскажу, но уж не сегодня. Сегодня ты. Как там ты в свой институт поступила. Страсть, небось, была, скажи?

– Да, тёть Нет. Это была страсть.

Глава 3

– А что ты будешь делать, если там тоже про боженьку говорить начнут? – спросила мама, кокетливо глянув на себя в зеркало заднего вида. Они выезжали с парковки около корпуса гумфака – у них как раз недавно появилась машина, ведь жили они всё лучше и лучше.

– Сменим тему, – бесцветным голосом ответила Аня, хотя в глубине души ей стало смешно.

День открытых дверей ещё больше убедил её в том, что ей нужно поступить именно сюда. Оставалось только поверить, что Аня и вправду будет здесь учиться и узнает, как почти напрямую говорить с тем, чего она так долго ждала. С тем, что так долго ждало её по ту сторону.

Выбору её никто не удивился. «Я сама там училась, на той же кафедре», – ностальгично протянула классная руководительница. «Ну хотя бы ты не будешь ЕГЭ сдавать», – вставила шпильку учительница физики. «Там всё равно будет матанализ, готовься», – не отставал математик.

«Ты всегда такая была, – говорили, погружаясь в воспоминания, одноклассники: некоторые из них когда-то ходили с Аней ещё в детский сад. – Воспиталка устанет, даст тебе книжку, а мы сядем в кружок и слушаем. Чего ещё можно было ждать?»

«Лет через десять мир увидит учебник русского языка Антипиной», – смеялась единственная подруга, которая теперь мечтала об археологии.

Мама хотела, чтобы Аня выбрала нечто более приземлённое, к деньгам поближе, но не стала возражать. А что сказала бы – если бы была жива – бабушка? Она, наверное, толком не поняла бы филологическое образование, как озеровские не принимали мамино финансовое. Да они бы и филологическое не поняли.

Только вот Аня знала: здесь она будет ближе к бабушке и к Озеровке тоже, только с другой стороны. Узнает, почему всё так сложилось, почему умерла бабушка, куда исчезла и почему она сама теперь чувствует себя так странно.

Окружающие её взрослые не могут говорить об этом без обиняков – значит, она продвинется иначе. А рядом с ней будут идти те, кто пришёл на гумфак за чем-то своим.

* * *

Говорю же, никуда не денеш-шься – шипело внутри, когда Аня ступила на старый паркет в корпусе гумфака. Теперь уж точно никто ничего не слышал – на перерывах между парами здесь было слишком шумно. Однокурсницы оказались весёлыми и болтливыми. Оказалось, что студенческая жизнь – это не только учёба: сама филология интересовала многих меньше, чем предстоящий студенческий фестиваль и подготовка к нему. Аню же почему-то записали в ботанички, и она не противилась.

Болтовня, очереди в буфет, в туалет и бесконечные программисты, идущие на физ-ру, через нити вытягивали из неё все силы. Очередной раз приходя на пары, она думала о том, справится ли, и решала, что справится. Нужно было приспосабливаться к учёбе, ведь её ждали. Радовали сразу несколько периодов литературы и пара новых языков в расписании, хорошая библиотека и преподаватели.

Некоторые из них явно что-то знали, оставалось быть рядом и слушать. А ещё, отложив всё ненужное на потом, внимать дыханию самого учебного корпуса с его старым паркетом. Это по нему когда-то ходили те, кто подошёл к тому, чтобы взять своё, гораздо ближе. Это под их невидимыми шагами еле поскрипывал паркет, когда иссякал основной поток студентов, а Аня оставалась и слушала, как тихо вокруг. С этого момента она оставалась наедине с тем, что её ждало, и никто не мешал больше. Все, кто остались неподалёку, были молчаливы и, казалось, погружены в эту тайну. Для того, чтобы её разделять, говорить уже не требовалось.

Аня шла по корпусу, рассматривала объявления на стенах, заглядывала в книги, оставленные на полках книгообмена, разбирала брошенные в коридорах вещи, пока в один день не наткнулась на то, что потом занимало её долгие недели. Это была старая печатная машинка. Прежде Аня видела такую ещё в детстве, будучи у мамы на работе, и ей пришлось признаться себе: тогда не наигралась.

Увидев машинку впервые, Аня оглянулась по сторонам, с нетерпением достала из рюкзака лист бумаги и силой разгладила его об стену. Она заправила его в машинку, надеясь, что ничего не сломает, и прикоснулась пальцами к клавишам. Механизм пришёл в движение, выстукивая:

апокатастасис

Это было слово, которое Аня хотела унести с собой из сегодняшнего дня. С каждым из таких слов она затем просыпалась по утрам, подобные же слова катала на языке весь день, чтобы к концу удивиться и задуматься: действительно ли они существуют?

Из соседней аудитории вышел преподаватель, долговязый мужчина в строгом костюме, и двинулся в сторону мужского туалета. Тут же по коридору разнёсся запах сигаретного дыма. Вообще-то курить на гумфаке было нельзя, но были и люди, на которых эти слова не действовали. Наверное, те самые, кто однажды взял своё.

Аист – вот на кого он похож, поняла Аня, когда он прошёл обратно и скрылся за дверью кафедры. Корпус в своей дрёме, будто бы перевернувшись на другой бок после очередного сна, продолжал дремать, перебирая истории тех, кто отдал ему часть своей жизни. И брал новую жизнь – Ани. А она мыслями возвращалась к машинке и продолжала печатать.

К вечеру вечно ждавшая её сила принимала дурной оборот. Казалось, что всегда так болела голова, что каждый день был таким серым и давящим мир вокруг, что все разговоры выдавались такими бессмысленными. В уме было только одно: дойти и открыть дверь, захлопнуть её у себя за спиной и наконец найти место, где сесть. Чтобы немного передохнуть, сделать домашку и отправляться в кровать. Мама приходила с подработок поздно, когда Аня уже скрывалась в своей комнате, и виделись они почти только по утрам.

Когда голова касалась подушки, всё, что было отложено на потом днём, оживало с новой силой. Нити всех, с кем Аня общалась за день, сплетались в один испещрённый узелками клубок. Начинали переговариваться друг с другом те, чьи слова так и не получилось выкинуть из памяти. Прочитанные и услышанные за день слова теснили друг друга в строках разума, сливались в нечто новое и мутное, вызывавшее вопросы. Аня ворочалась в постели, пока наконец не решалась встать, чтобы сбросить с себя одеяло, отодвинуть штору и увидеть, как выходит из-за облаков полная луна, а потом вдруг вспоминала, что не одна в этом варится.

«Не забывайте хорошо спать», – приходили на ум слова гумфаковского преподавателя, чьё имя Аня не помнила, мысленно называя его аистом, потому что он был похож. – Это самое главное. И есть тоже не забывайте».

И откуда только он знал, что ей не спится? Может быть, тоже страдал в её годы? По нему с его интеллигентной аккуратностью, начищенным портфелем и накрахмаленными рубашками такое предположить было трудно.

Но как бы там ни было, он говорил правду. Чем сильнее Аня недосыпала, тем беззащитнее её делали нити, и стоило хотя бы попытаться уснуть. Она выпивала стакан воды, переворачивала подушку, будто это поможет, ложилась на другой бок и закрывала глаза, чтобы долго-долго смотреть в безмолвную черноту и ждать. Секунды слипались в минуты, минуты бежали одна за другой, чтобы накопился наконец час и Аня исчезла во тьме цвета воронова крыла.

* * *

Открыв глаза, она поняла, что на секунду задремала. В сенцах у Неты было тепло. Моргала лампочка.

– И что, ты училась? – спросила Нета, посмотрев на экран кнопочного телефона, чтобы проверить время.

Не хотелось бы Ане вернуться в те месяцы. Она скосила глаза и заметила, что на экране значится два ноль два. Ещё не так уж и долго, и дело пойдёт к утру, а разговор всё не заканчивался.

– Училась, а куда деваться-то?

– Ну вот, а тебе всё не так.

– Трудно мне было, тёть Нет.

– Всем бывает трудно.

– Но это не повод меня обесценивать.

– Ой, скажешь тоже словами своими этими. Что случилось-то?

– Мама не знает, а ведь я ещё раз, одна, к врачу ходила.

– Это когда же? – спросила Нета, приглашая Аню к ещё одному рассказу.

* * *

Даже когда была сдана первая сессия, легче не стало. На улице дремал серый февраль и мама уже ушла на вторую работу в фирму, когда Аня из последних сил встала, собрала нужные документы, кое-как оделась и побрела на автобусную остановку. Казалось, будто каждый из тех, кто сел с ней в пазик, только и дёргает свою нить, думая: знаю я, куда ты едешь. Почему же вас таких сразу не вычисляют и не изолируют? Аня пару секунд выдерживала взгляд, а потом обрывала его вместе с нитью и утыкалась в запотевшее окно до следующего раза, пока не чувствовала, что на неё смотрит кто-то ещё.

Потом, ближе к центру города, была пересадка, и лица вокруг стали чуть дружелюбнее. Водитель на подъезде даже объяснил, где стоит выйти, чтобы добраться быстрее, и чудилось в его голосе что-то разгульно-весёлое.

Дойдя до обшарпанного тёмно-рыжего здания с решётками на окнах, Аня остановилась и напомнила себе, куда нужно идти. Проскрипела за спиной, закрываясь, тяжёлая старая дверь. Аня, оперевшись о стену и преодолевая отвращение, надела бахилы. Через широкий, покрытый старый гранитом холл диспансера, извиваясь, тянулась очередь – единственная, к которой здесь можно было примкнуть. Только вот это была очередь за справкой на водительские права. А Ане предстояло обратиться в другую сторону, в низкое окошко под серобуквенной табличкой «Регистратура».

Преодолев несколько витков очереди, Аня увидела, как оживились те, кто стоит в хвосте, и приготовились говорить, но она прошла мимо них. Казалось, и теперь ей сказали, как в пазике: знаю я, куда ты идёшь. Почему же вас таких сразу не вычисляют и не изолируют?

Но среди тех, кто стоял около регистратуры – пары бабушек и нескольких неприметных женщин, – на Аню никто особенно не обратил внимания. Она спокойно дождалась своей очереди, чуть позже перейдя в другой коридор, к кабинету участкового психиатра, который вёл приём в тот день.

Дождавшись своей очереди и там, когда было назначено, Аня вошла в тесный, заставленный шкафами кабинет и сразу встретилась глазами с кучерявой, среднего возраста женщиной, прихлёбывающей чай. Аня села и тут же наткнулась на вопрос:

– Ну, говори. Голоса слышишь, что ли?

– Нет… – растерянно ответила она, понимая, что отчасти врёт.

– А что же тогда тебя сюда привело?

Аня пересказала ей самое начало – про приступы страха и тошноты в школе и не только, а потом немного про учёбу, и врач сразу же заворковала:

– Так это тебе в дневной стационар надо. Каникулы у тебя сейчас, говоришь? Так вот, походишь десять дней и всё забудешь… ну, на время. Тем более, это бесплатно, – и сразу же встала, схватив Аню за предплечье, и та чуть не поскользнулась в бахилах.

Вместе они вышли из кабинета и отправились куда-то в противоположную часть здания. Зашли за дверь, на которой значилось «Дневной стационар», и врач скрылась в кабинете заведущего, а Аня осталась в коридоре, под взглядами санитарок на входе и стоящих вокруг людей. Мимо неё, к двери наружу, прокралась девушка, которая явно боялась эту самую дверь открыть, и Аня сделала над собой усилие, чтобы не смотреть на неё. Это было неприлично, почти так, как смотрели на неё те люди из очереди за справкой на водительские права, – но теперь она не могла ничего с собой поделать.

Тем временем дверь в кабинет заведующего открылась, и её позвали. Аня вошла. За столом спиной к окну сидел лысый усатый мужчина лет шестидесяти. Понаблюдав за тем, как Аня садится, он сложил руки в замок и сам проложил нить, гораздо более толстую и прочную, чем удавалось ей самой с другими людьми.

Она посмотрела ему в глаза и спросила:

– Мне начинать?

Он кашлянул и посмотрел на часы.

– Подождите, пока доктор вернётся.

«А кто же тогда вы?» – только и подумала Аня, но промолчала, в ожидании начав разглядывать кабинет. На старом диване сбоку сидели участковый психиатр, к которой она пришла первой, и ещё одна, незнакомая женщина. Они молчали, тоже ожидая возвращения врача.

Минуты через две он всё-таки вернулся – видимо, ментально, – и решил задавать вопросы уже сам. О детстве, о том, как всё было в семье. О том, как она училась в школе и поступила в универ. О том, чем собирается заниматься после него. Подытоживая каждую тему, он с пониманием дела кивал и говорил что-то терминологически-непонятное тем, кто сидел на диване. Последними его словами были «личность есть», – после чего в кабинете окончательно повисла тишина. Врач смотрел так, будто готов вынести вердикт, и Ане стало неловко рушить его ощущение уверенности, добавляя что-то ещё.

Она ждала объяснений: почему чувствует себя так, часто ли вообще такое бывает, а он больше на неё не смотрел и говорил – нет, диктовал – назначения. Та самая незнакомая женщина, сидящая сбоку, старательно их записывала.

– По тридцать семь с половиной венлафаксина два раза в день…

– Не вывезет амбулаторно, – ответила женщина.

– Вы правы, Ольга Юрьевна. Давайте тогда кломипрамин по двадцать пять три раза в день. И оланзапин десятку. А там смотрите сами.

– Будет сделано, Владимир Юрьевич.

– Тогда держите пациента, – закончил он с улыбкой.

Оставалось как раз двенадцать дней каникул: десять, чтобы пройти дневной стационар, и ещё два – чтобы его забыть.

Сразу по выходе из кабинета заведующего Ольга Юрьевна завела Аню в процедурную и сказала, что затем ждёт у себя в кабинете. Приветливая полная медсестра сделала Ане комплимент и сказала, что на следующий день хочет видеть улыбку, а потом вколола ей что-то и отказалась говорить, что это было. Через пару минут Аня сидела в следующем кабинете и смотрела, как Ольга Юрьевна заполняет бумаги. Нить к ней тянулась обычная, такая же, как и к большинству людей. Перед глазами мало-помалу начинало дрожать, да и врачебный почерк явно не способствовал пониманию, но Аня смогла различить и запомнить шифр F41.2.

Выйдя за дверь, она села в очередь на получение таблеток и вдруг услышала вопрос:

– А вы с чем здесь?

К задавшей его незнакомке, как и ко всем остальным в коридоре, вела еле заметная нить. Может, из-за того, что она сама была бледна – психические проблемы внешность явно не скрасили.

– Эф 41.2, – ответила Аня, понимая, что могла бы и сама погуглить.

– Понятно, – цыкнула та. – Не хотят разбираться.

– А что это?

– Смешанное тревожно-депрессивное. Диагноз-помойка, который лепят, когда просто лень думать, – девушка отвернулась от Ани и оперлась затылком о стену, давая понять, что разговор окончен.

Аня получила таблетки, поговорила с психологом, пройдя пару простых тестов, и ушла домой, получив предписание возвращаться завтра. Тело требовало сна, и она хотела успеть прилечь, пока оно не возьмёт своё. Теперь уж точно не будет никакой бессонницы, и кажется, настолько навязчивых нитей тоже. Меньше знаний о мире – но меньше и побочных эффектов от того, что ты узнаёшь. Меньше утомления физического и морального. Интересно, не хотелось ли бабушке когда-нибудь обратиться за помощью?

Разглядеть номер обратного автобуса, стоя на остановке, было труднее, чем всегда, но Аня сделала это и зашла, кажется, в свой. Уселась на одиночное место в углу около задней двери, и сиденье ей показалось как никогда мягким и тёплым, а автобус плыл так приятно, что она не заметила, как открыла глаза совсем в другом его воплощении.

Напротив сидела бабушка. Аня никогда не видела её в городской обстановке и поняла, что быть такого не может. Та сидела в одежде, в которой исчезла десять лет назад, всё так же растрёпаны были её волосы и так же недобро блестели глаза. Аня ей восхитилась, любя, встала и протянула перед собой руки, но увидела их почему-то чешуистыми, чёрными – и закричала отчаянно, беззвучно. Люди, сидевшие по сторонам от бабушки со своими рюкзаками и баулами, со смартфонами в руках, отшатнулись и побежали в другую часть салона. А бабушка, прожигая тем самым вибрирующим, из вечности звучащим голосом пространство и распадаясь в прах, сказала:

– Всё равно со мной будешь.

Из ниоткуда протянулись тысячи нитей, разорвав Аню и вместе с ней весь мир.

* * *

Она проснулась и поняла, что давно уже проехала нужную остановку. Зато сразу увидела перед собой ту незнакомку, которая говорила про диагноз, – она стояла у выхода. Аня с трудом встала, потрогала её плечо – та дёрнулась, узнав её, – и вышла на следующей за ней.

Её звали Даша. Выйдя на следующей, Аня не своими ногами подошла к мусорке и стала выбрасывать таблетки. Даша качала головой и смотрела куда-то далеко-далеко вверх, на серое февральское небо, будто хотела увидеть там ответ на какой-то свой вопрос.

– Интересно, будут меня искать или нет, – проговорила Аня.

– С таким – нет. Тогда все дурки лопнут.

– Понятно.

Они пошли к пешеходному переходу: Аня – чтобы сесть на обратный автобус, Даша – к своему дому. Поговорили о диагнозах, о планах на будущее, обменялись телефонами и расстались, надеясь, что ненадолго.

Этот разговор помог Ане стряхнуть с плеч дурной сон, и, снова оставшись в одиночестве, она вспомнила о нём только хорошее. Там была бабушка, с которой они всегда будут вместе, потому что Аня носит её в себе. Хорошо, что этого у неё никто не отнимет, даже если это трудно. И хорошо, что таблетки выброшены именно здесь, – так мама ничего не заметит и не задаст лишних вопросов. После одного укола можно просто отоспаться – это Аня и поспешила сделать, доехав до дома.

На следующие пару дней бессонница отступила, и всё пошло своим чередом – нити вернулись. Начался новый семестр, и они доставляли боль снова, вот только теперь Аня решила терпеть. Зато чиста была совесть перед бабушкой. Она ведь, будучи когда-то одна в глухой деревне, справилась. Хотя… была ли она одна? Родила же она от кого-то маму, значит, уж кто-то близкий у неё всё-таки был.

Бабушка всегда рассказывала о своём детстве и молодости односложно и двусмысленно, и ясной картинки у Ани так и не сложилось. Бабушка так и не раскрылась до конца, осталась загадкой. Но что бы там ни случилось, она справилась, а значит, могла показать дорогу.

Она виделась везде, где Аня только могла о ней помнить. В чёрных мокрых ветвях кустов по утрам, когда приходилось ехать на пары в самую рань. В облаке газов, летящих из выхлопной трубы автобуса, куда Аня не могла пропихнуться, до того он был набит людьми. Во тьме закрытых век, когда она наконец дожидалась новой маршрутки, конечную которой назначили на соседней остановке, и усаживалась на самое дальнее место, чтобы никто не тронул и можно было вздремнуть.

«Покажи мне дорогу, ба. Пожалуйста», – мысленно просила Аня, проваливаясь в грёзы.

И дорога рождалась.

На другом берегу Аня открывала глаза, готовясь проснуться до конца, и видела, как мелькает сзади водная рябь, где проглядывалась уже не бабушка, а мама… и кто-то ещё, точно кто-то ещё. А потом был весь из себя квадратный, чуждый центр города, где несмотря ни на что приходилось учиться.

Во втором семестре всё-таки стало легче – может, помогала бабушкина дорога, а может, правы были те, кто говорил про адаптацию. Или преподаватель, которого Аня про себя называла аистом, дал хороший совет и сон действительно помогал. Однокурсницы хором недосыпали, кто-то даже бравировал этим, оставляя Аню в гордом одиночестве словами «ну ты и так всё знаешь, чего тут нового?», и она привычно скучала.

Все и всегда видели в ней что-то, что она сама не могла разглядеть, какой-то талант, некую хватку. Но бабушкин секрет, который она хранила, имел другую природу и был простой данностью, такой же, как светлые волосы и серые глаза. Остальным знать об этом было не обязательно. Слыша очередную тираду про ум, Аня пожимала плечами и продолжала делать дела, но изредка дёргалась, если чрезмерно натягивалась чья-то нить.

В родном районе, к вечеру, теперь было легче. Аня вспомнила, что ведь это здесь в детстве она нашла способы сжиться с болью, в тёплое время года уходя поближе к водохранилищу, а зимой прыгая в сугробы со старых сараев. Тут примирительно смотрели на неё окна многоэтажек, и здесь кивала хорошо знакомая продавщица в магазине у дома.

После шести часто звонила Даша, и Аня охотно брала трубку. Однажды она выслушала её, потом помолчала с полминуты – хорошо, что такое было в их общении приемлемо, – и сказала:

– Слушай, а дай мне свой адрес.

– Зачем? – послышалось в трубке. – Домой пригласить не могу, соседка хозяйке спалит.

– Да знаю, я не про то. Я тебе письмо хочу написать.

В трубке опять ещё полминуты лежала густая тишина, а потом голос прошуршал:

– Записываешь?

Аня записала адрес и хотела было объясниться, но услышала:

– Вот и напиши мне первое письмо. Расскажи зачем.

Тот разговор завершился быстро, словно и не был больше нужен. Словно он только готовил всё, что начало происходить потом. Скоро Аня сходила на почту, купила конвертов, достала из стола запас старых тетрадей в широкую линейку и стала разрывать их на листы. Потом пошла в дело ручка – на бумагу синей змейкой ложилась нить, тянувшаяся у Ани изнутри.

Вот зачем она захотела писать письма. Через трубку с её пустотой общаться было труднее, это не давало того, что так мучило, но стало уже таким привычным. К тому же можно было хорошо подумать и всласть подождать, пока придёт ответ. Изумительная роскошь в двадцать первом веке с его шумом, что-то под стать гумфаковской печатной машинке…

…которую после сессии в коридоре Аня почему-то больше не увидела.

Глава 4

После пар в корпусе становилось тише: уходили почти все. Аня оставалась, чтобы взять очередную стопку книг в библиотеке и посидеть в читальном зале над конспектами.

– Это вы у нас первый курс? – спросила библиотекарь, кладя на стол абонемента очередную книгу.

– Да, – ответила Аня.

– Ваши к нам почти не ходят, а вы так часто… Тему курсовой уже придумали?

Их вот-вот должны были распределить, и она без всяких заданий бралась за то, что казалось ей интересным, в попытках зажечь внутри трескучий и такой уже привычный огонёк.

– Темы пока нет, но я хочу изучать фольклор.

– Посмотрите тогда для начала учебник. На дом только в следующем семестре – почти все раздали.

В тот вечер она сидела в читальном зале до тех пор, пока не начал болеть от голода желудок. Да и библиотекарь стала ёрзать на своём месте и подёргивать нить, будто бы на что-то намекая. Пора было вставать и уходить, чтобы возвращаться домой и готовиться к ещё одному дню, который приблизит её к цели. Уезжать из наполненного огнями центра к сереющим, промокшим окраинам.

Мама пришла совсем поздно – они с тётей Оксаной ходили в кафе, – и заглянула из освещённого коридора в комнату Ани, где было уже темно.

– Спокойной ночи.

– Спокойной.

Тут всё и закрыла чёрными крыльями ночь. Перемахнув через несколько часов, она приоткрыла завесу под утро. Аня снова сидела в читальном зале, а библиотекаря не было. Осталась только куча формуляров на столе. Свет в книгохранилище горел, дверь была открыта и стояла невозможная тишина.

Аня поднялась, прошла внутрь, слыша, как скрипит пол ногами пол, и стала ходить между стеллажами. То и дело задевая локтями выступающие с полок книги, она аккуратно заталкивала их на место, пока вдруг не поняла: в этой небольшой комнате есть ответ на её вопрос, и нужно поспешить, пока библиотекарь не вернулась.

Теперь она еле вытаскивала с полок книги, которые только туда запихнула, и открывала их – а в них ничего не было написано. Нет, снова ничего нет, и опять пустые пожелтевшие страницы.

Но вот где-то над головой мелькнуло: стой – Аня подняла руку и схватила наугад небольшой пухлый томик с орнаментом на корешке. Страницы его светились нездешним мягким светом, но тоже были пусты. Аня листала и листала их – а они молчали. Неужели она не сможет и здесь – а сможет ли тогда наяву, если её подсознание к этому не готово?

В коридоре, за дверью читального зала, послышался стук каблуков и звон чайной ложки в кружке. Это библиотекарь. Она помыла кружку из-под чая в раковине и возвращается обратно – осталось всего ничего. Ну давай же, давай… Мы так долго друг друга знаем, и я годами иду к тебе навстречу – заметь мои старания, прими мою любовь, дай шанс. Я готова.

Не грозою станешь, а словом, не псом, а вороной – укроешься, и будет так.

На часах горело пять. Стук кружки о стол абонемента, как оказалось, исходил с кухни – это уже проснулась мама. Она часто мучилась бессонницей по утрам.

За окном тихо пели птицы. Б95 – записала Аня на листке бумаги, встав с постели. День обещал быть интересным – в библиотеке её ждал ответ. И снова нити, нити без конца тянулись от каждого, кто проходил мимо Ани в корпусе гумфака. Она прервала их разом, прикрыв за собой дверь читального зала, и сразу же зародилась ещё одна нить.

– Доброе утро. – Библиотекарь подняла на неё глаза, глядя, как она пишет требование на стойке.

– Здравствуйте. – Аня посмотрела ей в глаза, протягивая бланк.

Б95.

Библиотекарь, не глядя на него, кивнула и ушла в книгохранилище, чтобы затем вернуться с небольшой, но толстой зелёной книгой с орнаментом на корешке.

– Вы всё-таки решили, что будете изучать былички?

– Я…

Дверь скрипнула, и в читальный зал вошла кудрявая пожилая женщина. Если тот преподаватель был аистом, то эту Ане захотелось окрестить солнечной: её кудри были похожи на лучи, а взгляд светился и чуть волнилась нить.

– Татьяна, – обратилась она к библиотекарше, – а принесите мне наш любимый сборник.

Та тихо засмеялась и через полминуты принесла с одного из стеллажей две одинаковые книги. Аня замешкалась, шагнула назад, опустила глаза к столу и увидела на обложке название: «Былички Nского края».

– Говорят, у гениев мысли сходятся, – сказала Татьяна, проводя книги через свою программу.

– А это вы у нас первый курс? – задала кудрявая женщина уже поднадоевший всем Аниным знакомым вопрос.

– Да, – оправилась Аня.

– Тогда приходите ко мне в курсовики. Встретимся в пятницу на первой лекции, всё вам расскажу, и никуда вы не денетесь.

Женщина взяла сборник, пообещала вернуть его через полчаса и выплыла из читального зала. Осталось только глупо заулыбаться, потому что она была права.

– Дуванова Елена Юрьевна, – чуть ли не прошептала Татьяна. – Наш главный фольклорист. Я вам очень, очень завидую.

Аня взяла сборник и устроилась у окна. Обложка оказалась шероховатой, совсем не как во сне, и никакого неземного нежного свечения со страниц не исходило. С них глядели неизвестные пока, чужие истории десятков сёл Nского края, таких же, как и Озеровка. Аня читала страницу за страницей, не зная, на что обратить внимание, – историй были сотни, и какая нужна ей сегодня? Ничто не выдавало ответа. Щёлкнул затвор камеры, глянула недовольно библиотекарь – но указатель в конце сборника лучше всё-таки сфотографировать на всякий случай. Не могло ведь это быть просто так – теперь в жизни всё перестало быть просто так и обрело смысл. Даже если он был пока непонятен – он был.

* * *

Фольклор, как и обещали, вела Дуванова. Вслед за звонком на пару Аня открыла общую тетрадь с крепкой обложкой – мало ли, когда ещё понадобится, – взяла ручку и обратилась в слух. Чтобы потом, после пары, подойти и сказать, что точно хочет к Дувановой в курсовики. На любую тему. Та согласилась и предложила не спешить, слушать пока лекции – до сдачи первой курсовой был почти целый учебный год, – не спеша определиться с темой, съездить на практику в село и начать писать в следующем семестре.

Аня доверилась и стала слушать. Так она узнала о том, чем фольклор отличается от литературы – и от рассказов, которые от скуки в детстве писала она сама. О том, зачем люди когда-то начали плести истории, затягивать песни, как они страшили и веселили друг друга, делились с ближними радостями и горестями.

Они делали это до сих пор, и истории, которые рассказывала Наташа, когда на улицах Озеровки темнело, считалочки, загадки, мамины колыбельные, да те самые былички, которые Аня пока не слышала вживую и только читала, – всё это тоже было частью большой силы, русского фольклора. А он был частью того, что говорило с Аней и шло из неё самой.

Правда, о последнем не знал никто, кроме Ани. «Не пытайтесь впихнуть в себя всё, а то знаю я вас, филологов, – сказала однажды декан. – Увезут ведь в жёлтый дом». Услышав это, все рассмеялись, и Аня рассмеялась вместе с ними, чтобы не выделяться. А сама вспомнила тревожную осень две тысячи шестого, поход к неврологу и эндоскопию – и решила сохранить свою цель в тайне от всех. Казаться им обычной, серым камнем, чтобы никто не заподозрил в ней конкурентку, а между тем готовиться. Работать.

С каждой лекцией нити тянулись всё дальше и дальше в будущее – узнать предстояло много чего. Очередной список пунктов в блокноте рос. Изучить диалектологию – уже на втором курсе, после практики в селе. Дальше обратить внимание на истграмм, на историю русского литературного. На славянские языки…

Как-то раз нити оборвались, когда Аня услышала тему очередной лекции: былички. На улице уже пели, чествуя весну, птицы, и из окна просочился нездешний мягкий свет. Будто бы раньше было темно, а потом где-то далеко кто-то зажёг лампадку, от которой теперь не больно.

Спасибо тебе – принёс с собой этот свет.

Аня прикрыла глаза, удивляясь тому, как искрится он между ресницами.

Спасибо.

* * *

С пары она вынесла ещё один список. Первым пунктом в нём значилось молоко. Бабушку всегда, сколько Аня себя помнила, нестерпимо к нему тянуло. Она могла выпить и два литра, и ничего с ней вроде бы не было. Ладно, у всех свои вкусы, что там дальше?

Дальше были животные. Свинья, овца, кошка или… собака (подчёркнуто). Чёрную собаку видела Аня с Наташей в тот вечер, когда ей пришлось пробыть почти всю ночь одной, после чего рука у бабушки оказалась пораненной.

Название травы, которую она сожгла перед тем, как послать Аню в магазин, вспомнить не получилось. А вот грозу, которая разразилась потом, не получалось забыть.

Не забыть было и дыру в потолке, и стоны бабушки, и то, как тряслась она перед тем, чтобы без следа исчезнуть. И оставить дыру в потолке, которую не захотела заделывать мама.

Не забылась и волна боли, которую всколыхнул огонёк в лампадке у Никитиных той ночью с шестого на седьмое – ночью Ивана Купалы.

Всё это не имело никакого значения по отдельности. А вместе работало на то, что Аня вот уже десять лет как ведьма.

Дувановой лучше было ничего не знать. Пусть она думает, что Ане изучать фольклор просто интересно. Что её так вдохновило детство у бабушки в Озеровке. Или так сильно повлияла близость Гремучей Горы, где немногим позже стал развиваться музей-заповедник.

А вот с мамой поговорить стоило. Кто, как не она, мог дать личный, наиболее близкий к их семейной жизни ответ. Аня опять взяла в читальном зале тот самый сборник, отксерокопировала нужные страницы и выделила то, что считала важным, флуоресцентными маркерами, чтобы было лучше заметно. Все основные факторы, чтобы быстро объяснить маме, что это не выдумки, а наука, были как на ладони.

После библиотеки Аня посидела немного в кофейне около универа, глядя на то, как прячется за домами несмелое апрельское солнце. Настроилась и поехала домой – вот-вот должна была вернуться мама.

Всё оказалось даже лучше: она уже приехала, даже успела поужинать, что однозначно играло в плюс. Аня не стала долго думать и сразу достала из сумки папку с исчёрканными маркерами листами.

– Это тебе зачем на кухне?

– Это нужно нам двоим, – устало сказала Аня.

– Опять какие-то документы?

– Можно сказать и так. Свидетельства. Мам. Пожалуйста, прочитай.

Мама глядела в окно, далеко-далеко, как если бы могла видеть горизонт.

– Да зачем это мне?

– Смотри же, – Аня стала разбирать листы. – Ночь Ивана Купала – на седьмое июля. Пальцы крестиком. Молоко. Животные: свинья, овца, кошка или… собака. Дыра в потолке. Перед смертью передаёт свой дар. Ты думаешь, я не сопоставлю?

Мама взяла стопку листов и стала медленно, дрожащей рукой откладывать их по одному. Первый из них сразу же прилип к столу, который она просто не успела вытереть.

– Мне уже почти девятнадцать, – с нажимом продолжила Аня.