Читать онлайн Старые недобрые времена – 2 бесплатно

Пролог

Начало марта – далеко не лучшее время для путешествий по Балтийскому морю, сказать, что море волновалось, это не сказать ничего! Рыбачий баркас мотало, бросало, швыряло и закручивало так, что Ванька, отбоявшись своё в первые часы, держался на чистом упрямстве и стиснутых зубах.

В голове – никаких внятных мыслей, если не считать за таковые «Да когда ж всё это закончился!» и «Господи, да лучше сдохнуть…»

Так плохо ему не было никогда… хотя вернее сказать – так долго.

Плети или шпицрутены, это не то, о чём можно отзываться с пренебрежением, но экзекуция такого рода всё ж таки конечна… и скоротечна, хотя, когда тебя гонят сквозь строй, так не кажется! А потом, разумеется, горячка в полубреду, жар, постоянная жажда и прочие неизбывные прелести рабского состояния или солдатчины.

Но Ванька, выблевав за время путешествия решительно всё, что было, и, кажется, на годы вперёд то, чего и не было, решил для себя, что если он и будет путешествовать по морю в дальнейшем, то только в случае крайней на то необходимости!

Состояние его усугублялось и размерами судёнышка, на котором решительно негде уединиться, и постоянной, неизбывной ледяной сыростью, от которой промёрзли суставы, и совершенно невообразимым, пропитавшим всё и вся запахом рыбы – свежей, несвежей, копчёной… любой, какую только можно вообразить.

К этому добавлялся и страх – не то чтобы довлеющий… но постоянная, липкая опаска, настороженность, они разъедали душу ржой. Да и, по правде говоря, рожи у финских матросов те ещё!

… впрочем, на самом деле рожи как рожи – такие, какие им и положено быть у рыбаков, не обременённых ни интеллектом, ни высокой моралью, да к тому же подрабатывающих по случаю контрабандой – со всеми втекающими и вытекающими.

Ванька понимал, что он, очень может быть, зряшно накручивает себя, но поделать с этим решительно ничего не мог…

… да и, пожалуй, не хотел!

Упрямство, желание доказать невесть что невесть кому, да в значительной степени опаска и заставляли его держаться во время путешествия, цепляясь за канаты, борта и саму жизнь.

А ещё – держать наготове дерринджер, позаимствованный в кабинете хозяина, теперь уже навсегда – бывшего.

Эта ли, опаска ли… а может, рыбаки и не имели никакого желания его грабить, но наконец – берег! Пока ещё полоска, смутно виднеющаяся вдали, иногда пропадающая в тумане и снова появляющаяся через несколько минут.

– Ка-амни, – тягуче сообщил ему владелец баркаса, немолодой широкомордый финн с льдистыми прозрачными глазами, в которых отражается небо, – вто-оль перека пойтём, эт-та толка.

Сообщив пассажиру информацию, он потерял к Ваньке всякий интерес. Отойдя, он отдал несколько команд на финском, и двое матросов, такие же широкомордые, коренастые, похожие на него, как близкие родственники, захлопотали с канатами и парусами, начав что-то тянуть, чем-то хлопать, перемещаться по баркасу…

… и у попаданца вновь разыгралась паранойя. Засунув одну руку за пазуху и сжав дерринджер, он нервно следил за матросами, а те, в свою очередь, диковато косясь на него, заставляли нервничать ещё больше…

… и где в этом клубке начало и конец, сам чёрт не разобрал бы!

Наконец, судёнышко пристало к берегу – совершенно обычно, пологому, не обустроенному в должной мере пристанями и прочими атрибутами цивилизации. Всего-то несколько длинных сараев, крепко, ещё издали пахнущих рыбой, развешенные на жердях сети, норовящие взлететь в порывах злого северного ветра, да поодаль от берега виднеются несколько неказистых домов, выкрашенных красно-коричневой краской.

Это, впрочем, понятно и ожидаемо, Аландские острова – провинция невозможно, невообразимо глухая даже по меркам Финляндии, а это – показатель! Но…

… всё не так однозначно.

Недавно ещё острова были частью Российской Империи, отойдя к ней по результатам полузабытой Русско-Шведской войны 1808–1809 гг.

Власти России, необыкновенно возбудившись поначалу возможностью грозить, стращать и не пущать не только Шведа, но и всю Балтику разом, затеяли было строительство циклопической крепости…

… да как водится – не то передумали, не то проворовались, и крепость, хотя и производила со стороны грандиозное впечатление, ничего, кроме этого впечатления, собственно, и не производила, не защищая толком самою себя…

С началом войны этот грандиозный долгострой был взят за четыре дня, и притом без большой крови. Взят… и уже ясно, что назад не отдадут.

Большая часть русского гарнизона, состоявшая из финнов, оказалась в плену, и, признаться, детали тех событий попаданцу не слишком-то интересны.

Но вот то, что на Аландах оказались представители оккупационной администрации, открыло не то чтобы окно возможностей…

… но уж форточку – точно! В которую он, собственно, и собрался вылезти.

Утверждать, что здесь вершится Большая Политика, было бы большим преувеличением, но и у оккупационной администрации, и у местных властей, и у военных чинов в штабах повыше есть здесь свои интересы. Аланды хотя и дыра-дырой, но некоторую стратегическую ценность, пусть и частного характера, они представляют.

А значит, и оккупационные власти, и местная администрация, получили не то чтобы широкие, но вполне значимые, а главное – расплывчатые полномочия.

Немаловажен и тот факт, что оккупационная администрация хотя и имеет формального руководителя в лице престарелого британского пехотного капитана, тихо и уверенно спивавшегося ранее на пенсии, но и французы, и итальянцы, и, кажется, решительно все Союзники, назначили на Аланды хотя бы одного своего представителя, и каждый – с полномочиями!

Ванька, услышав это, и вспомнив свой недолгий, но насыщенный опыт штабной работы, возбудился не на шутку. Хотя ранее он планировал легализоваться через Вольный город Гамбург, Аланды он счёл не иначе как подарком Богов!

Если верить осторожным, но устойчивым слухам, аферы, несмотря на невеликий масштаб собственно островов и вообще, и в рамках мировой политики, проворачиваются сейчас знатные. Первое место, разумеется, занимают военные снабженцы со своими интересами…

… но для Ваньки важнее – возможность получить документы настолько легальные, насколько это вообще возможно, и если повезёт, недорого.

Схем для этого придумано великое множество, но суть у всех них одна – искатель обращался в военную или местную администрацию, смотря по тому, в какой он был ситуации, и что ему казалось предпочтительней, и жаловался, к примеру, на утрату документов.

Мзда за это, если верить слухам, невелика, и, если верить им же, при толике удачи, разжалобив кого-то из администрации, можно обойтись и вовсе без оной.

С этими документами искатель шёл в другую инстанцию, где ему, на основании несколько сомнительных справок и несомненных, настоящих денег, выписывали бумаги более качественные, способные пройти надлежащую проверку.

Пробыв на Аландах некоторое время, можно, при некоторой удаче, обрасти документами, вызывающими уважение если не качеством, то хотя бы количеством! С такими бумагами вряд ли можно всерьёз претендовать на родство с аристократическими семействами или место управляющего банком, но для обывателя вполне довольно.

Лазейкой этой, разумеется, пользуются прежде разного рода сомнительные люди, создающие себе, на всякие разные случаи, запасные личности…

… и беженцы, в том числе и беглецы из Российской Империи, прежде всего из Западных её губерний. Значительная часть таких людей пересекла границу нелегально или по подложным документам. Или, может быть, документы вполне легальные… но есть, как говорится, нюансы!

Нюансы эти чаще всего не связаны с уголовщиной и не слишком часто – с политикой, а вот с бюрократией Российской Империи – громоздкой, неповоротливой и очень недружественно настроенной и к подданным вообще, и тем более, тем из них, кто стремится избавиться от этой сомнительной чести.

Снисходительность к беженцам со стороны оккупационной (прежде всего) администрации вызвана и обычной для военного времени неразберихой, когда правая рука не ведает, что творит левая, а разного рода беженцев, вынужденных переселенцев и переселённых лиц вполне достаточно, чтобы эти брызги долетали до самых глухих уголков…

… и несомненным, не слишком даже скрываемым желанием победителей уязвить хоть чем гордость побеждённых! Принять, так сказать, личное участие в Победе.

Сейчас одни – могут хоть как-то проявить себе, оказать содействие и участие…

… а другие, соответственно, вынуждены молчать, закрывать глаза и скрипеть зубами, потому что – какие там ноты, какие ответные меры?!

Ещё, пожалуй, в этой неразберихе есть игра в долгую от британцев и французов, но здесь попаданец разве что смутно догадывается, представляя всё это очень примерно, и не факт, что верно.

Сколько среди этих беженцев, переселенцев, эмигрантов и сомнительных личностей разного рода агентуры, Бог весть… но есть, наверняка есть! И очень может быть, что по документам их окажется сильно больше, чем фактически прошло и пройдёт через Аланды, а там…

Вариантов достаточно, и все они такие… умозрительные и отчасти – конспирологические, так что, подозревая наличие в том числе и российской агентуры, Ванька решил не откровенничать. Во избежание…

– Ф-фот и фсё, су-ударь, – прервал Ванькины размышления владелец судна, – исфольте ра-асплат-титься!

– Конечно, капитан Матти, – тут же отозвался паренёк, – как и договаривались!

В животе у него не то чтобы запорхали бабочки, но тягучий, давнишний, въевшийся страх изрядно отступил, и рыбаки, ещё недавно казавшиеся прожжёнными уголовниками и убийцами, показались ему сейчас милейшими людьми. Ну разве можно хоть в чём-то подозревать этих милейших людей?! Соль земли, цвет нации…

Накатившее облегчение захлестнуло его с головой и появилось желание пригласить этих достойнейших людей в кабак, чтобы вместе выпить, посидеть душевно, посмеяться вместе над недавними Ванькиными страхами, и, может быть (чем чёрт не шутит!) побрататься, поделиться с ними своими проблемами и выслушать чужие…

Прикусив изнутри щеку, до крови, даже, наверное, до кровищи, попаданец несколько отошёл.

– На берегу, как и договаривались, – чуть поморщившись (щека болит!) сказал он.

– Та-а, – тягуче покивал капитан, – на береку-у.

Багаж у Ваньки невелик, хотя и не сказать, что мал, так что, нарочито небрежно скинув мешок с деньгами и документами на берег, чуть поодаль от накатывающихся волн, он, держа в руках саквояж, прыгнул с баркаса на гладкие, обкатанные водой камни, едва удержавшись на ногах.

Берег внезапно оказался неустойчивым, шатким, норовящим ускользнуть из-под ног, но – справился, и, подхватив мешок, отошёл на десяток шагов от берега, подальше от волн и брызг, от гниющих водорослей вперемешку с ракушками, мелкой рыбёшкой, медузами и прочей живностью, что выносит море.

– Так-с… он покосился на матросов и те, понятливые, отошли подальше, дабы не нервировать непростого пассажира.

– Вот, капитан Матти, как и договаривались, – открыв саквояж, он принялся доставать завёрнутые в тряпицы недорогие украшения, разворачивая каждое и показывая финну.

Подобраны они так, чтобы хорошо лечь в легенду о варшавском мещанине Ежи Ковальском, который, вляпавшись в историю с политикой, решил благоразумно покинуть пределы Российской Империи, расплачиваясь ценностями не то чтобы фамильными, но вполне уместными для мещанской семьи с некоторой «историей».

– Та-ак, та-ак… – кивает финн при виде каждого украшения, чуть сглатывая и нервно дёргая кадыком. Его широкое лицо, напротив – излишне неподвижно, напоминая грубо вырезанную деревянную маску, и это лучше всего показывает и то, насколько попаданец обманулся с ценами…

… и пожалуй, то, что капитан Матти прежде всего рыбак, а если и контрабандист, то разве что на сдачу, по мелочи.

Украшения идут даже не в полцены, а едва ли за треть, а плата за проезд на Аланды, напротив, завышена как бы не вдвое.

Но с учётом Ванькиных обстоятельств… в общем, его всё устраивает. Наверное, поторговавшись как следует, или просто потолкавшись по кабакам, можно было бы сторговаться дешевле… но с ничуть не меньшей вероятностью он бы нарвался на серьёзные неприятности, так что – пусть!

Да и украшения – те самые, купленные бывшим хозяином специально для наспех продуманной легенды, всё равно пришлось бы продавать, и очень вряд ли, что за достойную цену.

Брошки, табакерки, коралловые бусы и дешёвые серебряные серёжки разглаживают морщинки на лице северного морехода, оставляя в прошлом тяжёлый переход и взаимную опаску.

– Ф-сё, – кивнул наконец капитан Матти, – Сут-тарь…

Коснувшись шапки двумя пальцами, он, не оглядываясь на недавнего пассажира, пошёл навстречу не то таможеннику, не то…

… определить принадлежность человека, одетого в стиле, в котором смешалось военное и гражданское платье, сложно.

Да и вообще, сейчас всё на Аландах – сложно, и всех его жителей, хоть сколько-нибудь пригодных для того, не то чтобы мобилизовали… но и не сказать обратного. Так что вчерашний почтмейстер, а по совместительству ещё и учитель, получал совместительство ещё и в военном ведомстве, или в таможне, или где-нибудь ещё, а иногда – и там, и там, и где-нибудь ещё…

Ну а военные из оккупационной администрации, получившие назначение в эту дыру, очень быстро прониклись здешней простотой нравов и упростились. Да и как, чёрт подери, не упроститься, если обмундирование решительно всех армий мира, решительно не подходит под здешний климат, да ещё и – зимой!

Ванька…

… то бишь Ежи, чуть помедлив, пошёл вслед за финном, потому что, ну а куда ещё?! Здесь, в крохотном посёлке на пару десятков семей, идти особо некуда… если не считать десяток-другой хуторов в некотором отдалении.

… а всё равно – почта, отметил он с ревнивой угрюмостью, и не то школа, не то какое-то иное общественное здание, а вернее всего – всё разом. Эмоции от этого… сложные. Обидно почему-то.

С неба посыпался мокрый снег вперемешку с дождём, и почти тут же порыв ветра, расшалившись, швырнул в лицо подобие раскисшего снежка, слепленного неумелой детской рукой. Ванька, опомнившись, наклонил голову навстречу ветру и поспешил вслед за финнами.

– … ко-мната на фтором эт-таше, – мучительно подбирая слова, объясняет мужчина…

… который и правда оказался учителем и почтмейстером по совместительству, и, наверное, сейчас у него есть ещё какие-то обязанности, но…

– Немецкий? – поинтересовался Ванька, устав терпеть эти бесконечные гласные и высокий гладкий лоб переводчика, собираемый в беспрестанные морщины, – Французский?

– О, вы говорите на немецком? – обрадовался учитель, и общение стало значительно проще, хотя и не сказать, что вовсе уж лёгким!

Хозяйка дома, немолодая бесцветная вдова, и так-то, смолоду, некрасивая, рано постаревшая, не знает решительно никаких языков, кроме родного шведского, да притом аландского его диалекта. Нервно теребя руками фартук, она постоянно переспрашивает учителя, опасливо дёргая глазами в сторону мигранта, то бишь Ваньки, и кажется, решительно уверена в том, что молодой парень непременно захочет изнасиловать и ограбить её…

… ну или в обратном порядке.

– Комната на втором этаже, – ещё раз повторил господин Андерс, – фру Элла согласна показать вам её.

Ванька…

«– Ежи, – ещё раз напомнил себе попаданец, – Ежи Ковальски, поляк!»

Ежи, уставший стоять в небольшой гостиной, прея в одежде, закивал головой. Обтерев ещё раз ноги о домотканый половичок, он поднялся по поскрипывающей деревянной лестнице вслед за учителем, своей широкой спиной ограждающего поджарый зад и сутулую спину хозяйки дома от нескромных взглядов похотливого мигранта.

– Вот, – широким жестом обвёл комнатку господин Андерс, и собственно, комнатка была немногим шире этого жеста.

– Хорошо, хорошо, – закивал паренёк, обозревая узкую комнатку, в которой, кроме кровати и узкого прохода к окну, нашлось место несуразному самодельному шкафу возле входа, и полкам над кроватью, – меня устраивает.

Учитель перевёл, и фру Элла поджала губы, недовольная не то недостаточным восхищением, не то тем, что подозрительный иностранец в принципе будет находиться в её доме, пусть даже и за деньги.

– Она просит…

Господин Андерс назвал цену, и Ванька, то бишь Ежи, аж поперхнулся.

– Дешевле не хочет, – не понял его швед.

– Да, да… хорошо, – покивал попаданец, – серебром, верно? А… погодите, господин Андерс, мне после плавания помыться надо, и одежду хорошо бы постирать, это возможно? Да, и поужинать, разумеется.

Швед перевёл, и женщина, ещё сильней поджав губы, задумалась, а потом выпалила цену так, что ясно – не отступит!

– Это за всё, – чуть погодя уточнил Андерс, кажется, чуточку обескураженный запросами фру Эллы – если, разумеется, попаданец правильно расшифровал короткий взгляд, который тот кинул на родственницу.

– Да, хорошо… – покивал Ежи, давя нервный смешок и сделав трагическое лицо человека, вынужденного соглашаться на грабительские условия с приставленным с горлу ножом.

Три рубля серебром… с учётом ситуации, это совсем недорого, и притом, судя по реакции учителя, цену она задрала безбожно… провинция! Здесь, наверное, и живые деньги не особо в ходу…

Оставлять вещи в доме не хотелось до дрожи, до одури, но и таскаться по окрестностям с мешком, не выпуская его из рук – так себе затея. Наверное, не ограбят… здесь, но слухи, по крайней мере, поползут. Ненужные.

– Турист-экстремал, – пробормотал попаданец, вновь выходя на морской берег и поглядев на неспокойное море свинцового цвета. На берегу несколько рыбацких баркасов, вытащенных достаточно далеко и уложенных на бок.

Подходить к финнам, в темпе бега вытаскивающих из своего баркаса какие-то тюки, он не стал – и говорить не о чем, да и так… на черта?

Не зная, чем себя занять, прошёлся по посёлку, обнаружив, что он несколько больше, чем показалось вначале, и у него есть не то чтобы выселки… но часть домов, и значительная, стоит в достаточном отдалении – по-видимому, некоторым аландцам и таком крохотном поселении слишком тесно и многолюдно.

Вернувшись в посёлок, обнаружил на одном из домов вывеску. Потрёпанная временем и северными ветрами, она выглядит несколько сомнительно, но всё ж таки даёт повод зайти, чем Ванька и воспользовался.

Скрип дверей… и посетители разом обернулись на него, промерили взглядами, и, сочтя не слишком интересным, вернулись к своим занятиями. Одни – пить, другие – перебирать образцы товаров.

Непривычная, но наверное, естественная для такого посёлка помесь кабака, магазинчика и почты выглядит в глазах попаданца достаточно странно и эклектично… но наверное, ничуть не менее странно в глаза местных выглядит он.

Немолодая тётка в длинном, как бы не домотканом, и уж точно – дешёвом, но добротном и практичном коричневом платье, выйдя откуда-то из теней и небытия, вопросительно уставилась на паренька, и ему вдруг стало неловко. Вроде бы и не делает ничего…

– Аквавит, – зачем-то буркнул Ванька, вручив даме серебряный рубль и прошёл к свободному месту у одного из столов. Компания, сидевшая за ним, чуть потеснилась, чуть покосилась и продолжила свои разговоры.

Усевшись, он уставился в окно, за которым разыгралась непогода с быстро темнеющим небом, шквалистым ветром и дребезжанием стёкол, и, цедя по капле дрянную водку, настоянную на травах, как никогда ранее остро почувствовал всю мимолётность бытия и свою ничтожность перед лицом Вечности.

С подозрением покосившись на опустевшую рюмку, и чувствуя тепло, разгорающееся от желудка, а заодно и разгорающийся аппетит, он вышел прочь, и, всутулив голову в поднятые плечи, поспешил во временное пристанище через непогоду.

Скомкано кивнув хозяйке, возящейся внизу, в небольшой гостиной, совмещённой с кухней, Ванька дёрнул глазами туда-сюда, ища таз с водой, но – нет. Фру Элла, не отрываясь от готовки, развернулась в его сторону, настороженная, и, кажется, готовая защищать свою заплесневелую честь с помощью кипятка, половника и Господа Бога, так что подходить к ней с вопросами или разыгрывать пантомиму паренёк не стал, от греха.

– Ладно, – пробурчал он, – не готово ещё что ли…

Недовольный, ощущая себя распоследним бомжом, поднялся наверх… и чуть не споткнулся о деревянную лохань, поставленную у двери. Впрочем, больше её, собственно, и негде особо ставить.

На маленьком столе у окна – большой кувшин с кипятком, черпак и ведро, заполненное холодной водой примерно на треть, ну и, разумеется, кусок мыла – серого, вонючего.

– Однако, – озадачился он, не вполне понимая, как здесь, собственно, мыться, не наплескав воды на пол и главное – на кровать. Впрочем, справился…

– Д-дубак, – простучал Ванька зубами, косясь в сторону окна, из которого вполне ощутимо тянет ледяным сквозняком, и растираясь полотенцем, – чтоб не свалиться потом с простудой после такой помывки!

Одевшись в чистое и спустив вниз ком грязного белья, свалив его у двери, он получил приглашение к трапезе – так, во всяком случае, он предпочёл расценить взмах половником в сторону стола и поджатые губы фру Эллы.

– Данке, – неловко буркнул он, стараясь не глядеть в глаза полудурошной тётке.

Трапеза немудрёная – рыба да картошка, и не то чтобы прям вкусно, но – много. А чуть погодя фру Элла поставила на стол кофейник, молочницу и сахар в сахарнице, большую фарфоровую чашку с надколом на ободке и печенье – не слишком свежее, но – сладкое и достаточно вкусное, и Ванька, отмытый и сытый, осторожно поверил, что всё у него будет – хорошо…

… пусть и не сразу.

Спал он не слишком спокойно, но крепко, проснувшись с тяжёлой, но, в общем, ясной головой, ноющими мышцами и суставами, ощущая себя полуразобранным и вымотанным, и не то чтобы (ха!) бодрым, но хотя бы, чёрт дери, живым…

До этого, как он ни держался, как ни храбрился, но некое ощущение ненастоящести, потусторонности, постоянно держалось где-то на краю сознания. Настроение, несмотря на то, что ничего ещё не закончилось и впереди у него не самая простая часть квеста, боевитое и уверенное… почти.

– Гутен таг, фру Элла, – с вымученной доброжелательностью поздоровался он, спустившись вниз, но хозяйки на кухне нет.

– Ну и слава Богу, – пробурчал он, потягиваясь и некрасиво, с вывертом и завыванием, зевая, – с такой ёбнутой в одном доме – как на пороховой бочке с папиросой сидеть!

– С другой стороны, – он философски пожал плечами, вспомнив, что сейчас в каждом доме гостят люди, желающие покинуть пределы гостеприимного, так сказать, Отечества… и тот факт, что фру Эллу её родственнику пришлось натуральным образом уговаривать принять постояльца, – могло быть и хуже!

Хозяйка хоть и отсутствует, но кофейник и накрытые миской какие-то булочки, вот они. Как выяснилось чуть позже, булочки пресные и совершенно безвкусные, но – с маслом…

… масло, правда, он нашёл, только когда поел, и как это бывает у мужчин, на вполне очевидном месте.

Отсутствием хозяйки Ванька нимало не расстроился, и, собрав в багаж выстиранное и уже высохшее у печки бельё, отправился на поиски давешнего почтмейстера, дабы не было потом разного рода… инсинуаций.

Погода с утра ветреная, злая, но притом на удивление безоблачная. Пряча физиономию от порывов ветра, он прошёлся по посёлку – без особой, признаться, нужды, а движимый скорее долгом туриста, который и не хочет ехать на эту чёртову экскурсию, предвидя скуку, но раз уж уплочено…

– Уезжаете, герр Ковальски? – для почтмейстера, встреченного (кто бы мог подумать?!) непосредственно у здания почты, судя по всему, утро началось куда как раньше, чем у попаданца.

Он отвратительно бодр, румян и пребывает в прямо-таки солнечном настроении, то и дело весело щурясь куда-то в небо, не иначе как на бледное северное солнце, которое в южных краях сошло бы разве что за луну.

– Да, герр Ульссон, – отозвался попаданец, машинально покосившись, вслед за собеседником, наверх, и не обнаружив там решительно ничего для себя интересного, – Ничего не имею против вашего чудесного острова, но знаете ли, для меня даже тень Российской Империи достаточно осязаема и неприятна.

– Понимаю вас, герр Ковальски, – хохотнув, отозвался почтмейстер, – Нам, шведам, пришлось жить под властью этих…

Не договорив, он поморщился, сделав руками странный жест, будто сбрасывая налипший сор.

«– Зараза, – весело и зло подумал попаданец, – вот как такое может быть? Я к Российской Империи отношусь ничуть не лучше, но мне – можно! А когда при мне иностранец ругает, аж зубы ноют, так неприятно!»

Отдав седому, как лунь, возчику полтину серебром, Ванька занял своё место в повозке, вынудив потесниться на скамье двух мужчин, как выяснилось чуть позже, эстонцев. Багаж, с некоторым сомнением, пришлось засунуть под скамью, а ноги поставить на грубо сколоченный деревянный ящик с ещё живой рыбой, и только он успел угнездиться на своём месте, как повозка тронулась, покатившись по неровной каменистой дороге.

Сидеть пассажирам полагается спиной к кучеру, обозревая ящики и корзины с рыбой, да ме-едленно уплывающий вдаль горизонт. Из развлечений – ухабы, полёт чаек в небе, песенные завывания возчика, перемежаемые невнятными бурчаньями, покашливаниями и отхаркиваньями, да разглядывание каменистых пейзажей, среди которых время от времени можно было заметить отдалённо стоящие дома. Апофеозом экскурсии стали две встреченные по дороге повозки и недолгие переглядки с их водителями.

В самом начале Ванька сделал попытку разговорить эстонцев, но те, зажатые и неловкие, на русском почти не говорили, а их немецкий был таким бедным и жаргонным, что вскоре они, к взаимному облегчению, прекратили всяческое общение. Попаданец, скучая, старался не косится в их сторону вовсе уж рьяно, да гадал лениво, не зная, чем себя занять – в какой степени родства находятся эти двое.

Наконец, вдали показалась крепость Бомарсунд – огромное, восхитительно-циклопическое, бессмысленное сооружение, носящее следы не такой уж давней битвы, но впрочем, не слишком значительные. Кое-где щербины от ядер на стенах, следы копоти, да, Ванька подозревает, на земле наверняка остались осколки ядер и пули.

Последних, к слову, вряд ли слишком много – свинец недёшев, и большую его часть собрали если не сами солдаты, ставшие здесь лагерем, то местные жители, весьма дружелюбно встретившие победителей.

И очень много флагов, трепещущих на ветру, рвущихся в Небо, хлопающих полотнищами и прямо-таки кричащих – это Мы Победили! Британские, французские, сардинские, и…

… Османской Империи, и последнее Ваньку почему-то покоробило. Чёрт его знает… наверное, он привык воспринимать Турцию как нечто вторичное, и – победители…

Не родная, не любимая, ненавистная ему Российская Империя… но от чего тогда горечь во рту и мыслях? С трудом, и, наверное, не до конца, он постарался выкинуть эти мысли из головы, потому что – какого чёрта?!

А вокруг – военный лагерь, удивительно пёстрый, широко раскинувшийся, но, к слову не слишком многочисленный. Захватив крепость, и окончательно утвердившись на Балтике, союзники вывезли большую часть своих войск, и сейчас здесь не более полутора тысяч человек, да и то, разве что если считать вместе с экипажами стоящих на якоре судов.

И снова – флаги, флаги… везде, и так много, что попаданцу даже показалось…

… снова, будто это какая-то историческая ярмарка, всё не по-настоящему!

А всего-то – каждый из флагов показывает расположение не только войск и полков, батальонов и рот, но и, во избежание путаницы, отдельных канцелярий, и последних – много!

Есть здесь и флаги Прусские, Австрийские, унитарные флаги Швеции и Норвегии – как представителей стран с дружественным нейтралитетом, и, в случае Швеции и Норвегии, или вернее – Швеции, как страны, которой будут переданы Аландские острова, но последнее – по слухам…

И флаги государств, приславших сюда военных наблюдателей или разного рода представителей – наверное, десятки… Во всяком случае, попаданец уверенно опознал флаг США, на котором пока не достаёт привычного числа звёздочек. Флаги немецких княжеств, герцогств, Вольных Городов. Итальянские…

… и разумеется, сами представители, и все, разумеется, в мундирах!

От этой пестроты и так-то рябит глаза, а человеку военному, выучившему наизусть всё это разноцветье ещё в Севастополе, это всё ещё и личное… и опасное! Пришлось даже напоминать себе, что он – Ежи Ковальский, и…

– Ещё один? – поинтересовался сухопарый и немолодой британский капрал, начальствующий над патрулём, остановившим повозку, уже по сути заехавшую в лагерь, – Кто? А, поляк…

Он сразу потерял интерес к попаданцу, сделавшемуся не иначе как частью пейзажа, скучного и давно приевшегося.

– Билли, отведи этого к французам, – коротко велел капрал одному из подчинённых, такому же немолодому и сухопарому, – да не вздумай задерживаться! А то…

Не договорив, он сдвинул брови, и Билл, изобразив служебное рвение, потянул за собой попаданца.

– А эти? – услышал Ванька за спиной, уже уходя, – Эстонцы? Да сколько их… они все, что ли, эмигрировать собрались?

Покосившись на сопровождающего, вопросы попаданец задавать не стал, да тот, судя по брюзгливой физиономии, не горит желанием общаться со всякими там…

… славянами.

Впрочем, демонстрировать своё пренебрежение славный выходец из Альбиона не стал, а большего от него Ванька и не ожидал.

Далеко идти не стали: завидев весёлую компанию французских солдат, Билл, не думая долго, передал им паренька, буркнув что-то неразборчивое, и удалился, не прощаясь, по-английски.

– Поляк? – поинтересовался француз, мельком, и не очень ласково, глянув в спину удаляющегося британца.

– Да, месье, – едва заметно поклонился попаданец, – сложные жизненные обстоятельства заставили меня…

– Да ясно, – грубо прервал его француз, – у вас тут всех сложные жизненные обстоятельства… Ладно! По-человечески говорить можешь, и уже хорошо, а то знал бы ты, как меня от собачьего языка русских воротит! После Севастополя, после…

У Ваньки по спине прошлись мурашки и чуть было, сам по себе, не проявился на лице совершенно волчий оскал, но… справился.

– Пошли! – приказал француз попаданцу.

– Парни, подождите здесь, – тут же попросил служивый товарищей, – я его к Андрэ отведу, и тут же назад.

– Есть тут у нас один, – пробурчал он, повернувшись к пареньку, – тоже… из ваших. Сами между собой…

… и они сами, между собой, и разобрались – Ванька, то бишь Ежи Ковальски, и Андрэ Новак, рыжеватый, несколько тщедушный, но задорный и задиристый так, что куда там французам! А какие у него усы…

… и гонор!

Но главное – звание сержанта и должность при штабе, позволяющая… да много чего позволяющая, и Андрэ Новак, француз польского происхождения, сын политического эмигранта, участника восстания 1830–1831 гг., пользуется этим, ничуть не стесняясь…

«Jeszcze Polska nie zginęła»[1], и всё хорошо, что идёт во славу Родине и её народу!

Это всё очень странно и сюрреалистично…

… и попаданцу приходилось постоянно напоминать себе, что он – Ежи Ковальски, поляк, потомок сосланных в Сибирь участников Ноябрьского восстания, и очень может быть, что его, Ежи, родители, воевали рядом с родителями Новака, и…

– … да, да, вероятнее всего! – кивал Андрэ, азартно бегая вокруг стола, – Тем более, вы говорите, не рядовым ваш отец был?

– По обмолвкам, – вздыхает Ежи, – только по обмолвкам, пан Новак. В ссылку он пошёл, как я понял, не под своим именем, да и потом, может быть…

– Да, да… – снова закивал Новак, – Знакомо, знакомо… а матушка?

– Умерла, когда совсем ребёнком был, – закаменел лицом Ежи, – так что и по-польски, собственно, не с кем говорить было, кроме как с отцом, а тот всё время то на службе, то в делах. Энергичный человек был!

– Да… – загрустил пан Новак, – был, увы… Ничего, пан Ковальски, отыщем, непременно отыщем! Я же вижу по вашему поведению и манерам, что вы из шляхты, и если ваш отец сумел дать вам такое воспитание и образование, не обладая достаточными средствами, то просто поразительно, какими талантами и каким образованием обладал он сам!

– Это значительно сужает круг поиска… – пробормотал пан Новак, – хотя… Нет, пан Ковальски, боюсь, не всё так просто! Если ваш отец был сослан под чужим именем, да ещё, как вы говорите, даже от вас таился? Хм… это интересно, это очень интересно…

– Да, пан Ковальски… – спохватился сержант, – уж простите, но я встречаю земляков реже, чем хотелось бы, а тем более – ваша судьба и судьба ваших родителей…

– Давайте документы оформим, – пан Новак, чуточку успокоившись, переехал на бюрократические рельсы, – есть у меня, знаете ли, возможности…

Он развил очень бурную деятельность, заполняя кучу бумаг, выбегая из своего кабинета и забегая назад, чтобы схватить Ежи за руку и потащить с собой, знакомя с поляками, французами и (вовсе уж неожиданно!) ирландцами.

– … месье Георг Ковальски, сын одного из наших польских героев, месье Леблан…

– Очень приятно, месье, – пожимается очередная рука, короткий разговор, и снова…

– Да, да! – уверенно кивает месье Новак, вцепившись в писаря с капральским званием, – По особому списку, да…

Оглянувшись на Ежи, пан Новак быстро-быстро заговорил на французском, поминая какие-то долги…

– Месье лейтенант, месье лейтенант! – завидев офицера, пан Новак замахал рукой, с зажатой в ней пачкой бумаг.

– Ждите, пан Ковальски, – повелительно бросил он, повернувшись к попаданцу, – Месье лейтенант…

Лейтенант, немолодой парижанин, выдернутый откуда-то из глубокого резерва, курил, молчал, и слушал подчинённого, а потом, смерив Ежи Ковальски взглядом, кивнул…

… и всё закрутилось снова, но уже – на более высоком уровне.

Бог весть, как так вышло! Быть может, пан Новак оказался достаточно убедительным и авторитетным? А может, манеры бывшего лакея, выдрессированного, как не каждый дворянин, сыграли свою роль? В общем…

… и знакомства с офицерами, в том числе не только французскими, и рекомендательные письма, и документы – всё ему дали по высшему разряду, и так, как он не смог бы и мечтать.

Но…

… попаданец понял, что теперь он – Ежи Ковальски, и это отчасти удобно, а отчасти…

… обязывает, и очень, очень сильно! А как с этим быть, и стоит ли оставаться паном Ковальски, или, может быть, безопаснее примерить шкуру Моисея Израилевича Гельфанда, Бог весть! Или Б-г…

… а утром следующего дня был трюм транспортного судна, отправляющегося во Францию, и место в нём среди прочих пассажиров – не слишком уютное, не слишком…

… но зато – полный набор документов, рекомендательных писем, адресов, и – все его вещи, в целости и сохранности.

А думать о том, что за всё это придётся расплачиваться… право слово, а стоит ли? Ведь если что-то и будет, то потом, а ему надо выжить – здесь и сейчас!

… не так ли?

Глава 1 Всё будет хорошо!

– Давайте, давайте! – палубный матрос, подпуская в высокий голос низкой хрипотцы, без нужды поторапливает щурящихся пассажиров, выбирающихся из едва освещённого душного трюма на залитую солнцем палубу, открытую всем ветрам, – Поторапливайтесь, тысяча чертей!

Матрос совсем ещё молод, отчаянно носат, ещё более отчаянно прыщав, физиономия его едва начала обрастать неровным разномастным волосом, и, наверное, своей грубостью он компенсирует неуверенность в себе и…

… но впрочем, плевать.

Выбравшись из затхлого, едва освещённого трюма на палубу, Ежи вдохнул портовый воздух полной грудью, и, чёрт подери, никогда ему так вкусно не дышалось! Не чтобы портовый воздух Руана наполнен изысканными ароматами, но после трюма, и так-то затхлого, да вдобавок, дополненного за время плаванья нотками рвоты, мочи, немытых тел и обкакавшихся детей, запахи порта такие вкусные, что куда там лесному санаторию в горах!

… и да, это ещё и запах свободы! Непонятно пока, как сложится дальнейшая жизнь, и сложится ли она во Франции, но здесь, чёрт подери, рабства нет, и это – уже ах какой весомый плюс…

– Поторапливайся, мамаша! – прыщавый юнец прицепил несколько скабрезностей выползшей из трюма некрасивой, рано увядшей молодухе, обвешанной детьми и узлами. Та, не зная языка, но понимая, что обращаются к ней, улыбнулась вопросительно и застенчиво, оказавшись неожиданно очень милой.

– Вот это шлюха! – громогласно восхитился юнец, привлекая внимание, – Поль, глянь…

И он, улыбаясь и глядя женщине в лицо, очень подробно объяснил ей – где, как и в каких позах он её драл, дерёт и будет драть.

Попаданец поморщился, но заступаться не стал – спасибо, учён.

Отвернувшись, он прошёл к трапу и спустился на раскачивающуюся землю, присоединившись к остальным мигрантам, столпившимся на пристани блеющей овечьей отарой в ожидании пастуха.

– Месье Георг, вы не знаете, нас здесь кормить будут? – путая русские, французские и немецкие слова, обратился к нему один из нервничающих финнов, немолодой хуторян, вляпавшийся в неприятности и решивший сбежать от них на чужбину.

– Та-а, херр Ежи, вы не могли бы ска-азать этим тостойным госпота-ам… – начал тянуть многодетный эстонец, обременённый болезненной блеклой женой, выводком ещё более блеклых дочерей и синдромом тревожности.

Ванька, то бишь Ежи, вздохнул, чертыхнувшись про себя. Во всей этой пёстрой трюмной компании свободный французский только лишь у него, да и то – с оговорками. Ещё двое могут, с немалым трудом продравшись через завалы и пропасти в памяти, построить громоздкое и несуразное лексическое построение, но не факт, что француз его поймёт! И уж совсем вряд ли эти знатоки поймут ответившего им француза…

– Господин Георг, вы должны… – протолкавшись к нему, с напором начала говорить немолодая женщина, матриарх многочисленного, очень шумного семейства невнятного этногенеза, и очень даже может быть, что еврейского.

Интересоваться… да не особо и хочется, тем более, любой интерес, это чуть большая эмоциональная близость, и опомниться не успеешь, как окажется внезапно, что ты всем – должен.

– Все на месте?! – истошно заорал подбежавший француз, – Мы с месье Моро не собираемся ждать!

Загалдели, кажется, все разом, но подошедший месье Моро, парижский буржуа средних лет, решивший под конец войны внести Свой Вклад в Победу, рявкнул, отдал приказ подчинённому ему месье Трюдо, и эмигрантское скопище двинулось за ним по Руану, всё больше напоминая попаданцу овечью отару на горных дорогах.

Сходство тем разительней, что месье Трюдо заметался сзади, натурально гавкая на эмигрантов и разве что не кусая, но зато не скупясь на пинки и затрещины. Сами же мигранты, боясь всего на свете, но больше всего опасаясь остаться в одиночестве в чужой стране, грудились, теснились и устраивали натуральные заторы где только можно, а временами и где нельзя, вызывая негодование горожан, которых принято почему-то называть добрыми…

… но уж точно – не сейчас, и совершенно точно – не по отношению к (фу!) эмигрантам.

Месье Моро, шествует впереди, как новое воплощение одного из библейских патриархов…

… и Ванька, то бишь Ежи, не долго думая, на правах почти приятеля поделился с ним этим наблюдением.

Француз, обернувшись на ходу, окинул взглядом растянувшуюся, только что не блеющую процессию, и расхохотался громогласно.

– Вот за что люблю вас, поляков, так это за задор и чувство юмора, – сообщил он, снисходительно похлопав паренька по плечу, – Есть в вас что-то…

Некоторое время он, ничуть не стесняясь, рассуждал о величии Наполеона, превосходстве одних наций над другими, и…

… в общем, обычный для Старой Европы набор расизма, шовинизма, национализма и всего того, что сейчас, в 1856 году считается естественным приложением к Настоящему Патриоту, а никак не поводом для суда.

Ванька, уже почти уверивший себя, что он Ежи, к подобным разговорам привык…

… еще в России, где, с поправками на географию и государственные границы, рассуждают примерно в том же духе.

– Сейчас доведу эту… отару, – скривился месье Моро, – сдам их по головам, и – свободен! Ох, Георг, знали бы вы, какая это мука, отвечать за этот человеческий двуногий скот!

Француза нимало не смущает тот факт, что Ежи, некоторым образом, относится к этому самому скоту…

… но ведь это же другое, верно?! Да и отношение месье Моро к попаданцу весьма и весьма… даже не покровительственное, а почти что через губу, да и оно вызвано разве что тяготами путешествия и некоторой его ценности в качестве переводчика. В противном случае, пожалуй, он не дождался бы и этого.

Сказать, что это неприятно…

… и в тоже время вполне привычно, и даже – более чем. В бытии крепостного лакея, есть, знаете ли, определённые особенности!

И Ванька… то бишь Ежи, Георг! Он понимает, что отношение к эмигрантам далеко от толерантности, и в большинстве стран, даже при наличии образования и капитала, своим, полностью своим, он вряд ли станет. Быть может, дети, а скорее – внуки…

… ну или капитал должен быть очень большим!

Собственно, у него нет необходимости сопровождать месье Моро с его эмигрантской… хм, отарой. В отличие от… в общем, документы у него в несколько другом исполнении и качестве, спасибо земляку!

Он может… да нет, не так уж и много, но хотя бы свободно путешествовать, без опасения, что его, скажем, арестуют как подозрительного бродягу…

… но опасения всё ж таки есть, потому что он, чужак в чужой стране, виден издалека, и полицейский, если не первый, то десятый, вполне может остановить его, и вероятнее всего – обыскать. А там… возможны варианты!

Поэтому путешествие эмигрантской группой, с хамски-любезным месье Моро, какая ни есть, а защита!

И хотя рабства в Прекрасной Франции уже давно нет, но коррупция – есть! Свободу, если вдруг что, он вряд ли потеряет, а вот всё… хм, честно награбленное, более чем наверняка.

Да и свобода… каторга, она во Франции тоже – есть… и одна из самых бесчеловечных в истории. А подозрительный иностранец с мешком денег и странными документами, это ж такая возможность!

Поэтому…

– … да, месье Моро! – кивнул попаданец, краем уха слушающий рассуждения буржуа.

«– Какая архитектура! Чёрт подери, это готическая музыка, средневековая поэзия, запечатлённая в камне…»

– … вероятнее всего, Мартиника, – рассуждает тем временем месье Моро о судьбах эмигрантов, – не во Франции же их оставлять, ха-ха!

– Не обижайтесь, – снизошёл он до паренька, – вы, Георг, и сами должны понимать. Одно дело вы – образованный, молодой, не обременённый семьёй и детьми. Через несколько лет вы, вероятно, найдёте себя, и будете спокойно жить, работая, к примеру, приказчиком в галантерейной лавке, а лет через двадцать, быть может, и сами откроете магазинчик! А?! Угадал?

– Да, – почти искренне улыбнулся попаданец, – вы, вероятно, правы, месье Моро.

– Конечно, – самодовольно кивнул тот и постучал себя по киску согнутым пальцем, – образование и опыт, дорогой мой Георг! Образование и опыт, а ещё – здравый смысл!

Он снова покосился назад, не скрывая досады и нетерпения.

– Ну куда таких… Нет, в колонии, только в колонии! Там для всякой швали…

Не договорив, месье Моро махнул рукой, да и что говорить? И так ясно, что эмигранты, да ещё без собственных средств, надеющиеся на помощь государства – это даже не второй, а третий сорт, где-то на уровне ссыльных бандитов и проституток, высылаемых в колонии, а скорее – ниже.

Потому что воры, сутенёры и проститутки, это всё ж таки французы! А это… так, эмигранты.

Слушая месье Моро и не забывая поддакивать, попаданец не забывает и вертеть головой по сторонам, буквально впитывая готическую архитектуру Руана, радуясь, как старым знакомым, зданиям, известным ему по учебникам архитектуры или просто тематическим альбомам.

Впервые за долгое время он задумался об учёбе… и эта мысль вызвала не чувство горечи и безнадёги, а показалась вполне интересной!

Профессия архитектора, она и так-то одна из самых интересных. А градостроительство? Урбанистика?! Он знает…

– О чём вы думаете, Георг? – поинтересовался месье Моро, сбив с мыслей.

– Об архитектуре, – машинально отозвался попаданец, – Да, месье Моро… в Сорбонну, кажется, может поступить не только француз?

Резко остановившись, месье Моро смерил паренька взглядом, и, хмыкнув, ухватился за подбородок, украшенный бородкой в подражание Наполеону Третьему.

Эмигрантская отара, будто врезавшись в невидимый барьер, начала тормозить, и кое-кто упал, на что француз не обратил никакого внимания.

– Сорбонна, – со вкусом сказал месье Морой, глядя попаданцу в глаза, которые тот и не думал опускать, – Что ж… почему бы и нет? Да, Георг, во Франции всё возможно.

– … месье Георг, – оборачиваясь, кричит матриарх, подталкиваемая в спину толпящимися за ней людьми, – вы непременно…

Не слушая её, тот кивает с вымученной улыбкой, провожая глазами многочисленное семейство, загоняемое, вместе со всеми прочими эмигрантами, в один из складов, из которого сделали подобие карантина или общежития. Здесь они, предположительно, проведут какой-то срок, за время которого им сделают полный комплект документов, снабдят необходимыми вещами, и, может быть, оружием и инвентарём, полагающимся будущим колонистам, да получше проверят на наличие болезней.

Бог весь, какие там геополитические пласты сдвинулись после победы Союзных войск над Российской Империей, но и беглецов, и просто желающих переселиться, во Францию натекло вполне достаточно, чтобы её власти озаботились созданием разного рода комиссий, общественных организаций и прочих институтов, подробностями которых с эмигрантом Ежи Ковальски, никто, естественно, делиться не подумал.

Вероятнее всего, победа сдвинула географические границы в колониях, а может, просто расширила некие возможности, и, как это всегда бывает, потребовались люди, готовые ехать в неудобья, умирать от малярии и отстреливаться от дикарей, попутно раздвигая границы страны, не будучи, в полном смысле этого слова, её гражданами.

– … херрр Георг, мы непременно… – а это уже финны, и главное – верят!

Верят, что будут писать, и что он, Ежи Ковальски, за каким-то чёртом будет писать им, что-то делать, хлопотать…

Отчасти, наверное, это своеобразный импритинг на человека, который был посредником и связующим звеном с французами. А отчасти – от полной безнадёги, от…

… но впрочем – плевать!

Они ему не родня, и, как бы не старались некоторые завести дружбу – не друзья. А жалеть каждого…

– Месье Моро, – решительно повернулся он к французу, – вы, наверное, не ждите меня, – Если месье Новак не ошибся, здесь, в Руане, мне будет проще получить кое-какие документы, чем в Париже, но это может занять немало времени.

– Да, бюрократия… – неопределённо высказался месье Моро, и, приподняв шляпу, добавил с равнодушной вежливостью, – был рад знакомству, месье Ковальски.

Ванька, знающий этикет так, как месье Моро и не мечталось, прекрасно понял всю подоплёку – то бишь то, что знакомство было и далее не предполагается. В будущем, стоит им увидеться ненароком, месье Моро, быть может, вежливо коснётся пальцами полей шляпы…

… но вернее всего, просто предпочтёт не заметить или не узнать Ежи Ковальски.

– Был рад знакомству, – отзеркалил попаданец, которого это равнодушие, признаться, несколько задело. Впрочем, душевная заноза тут же смешалась с некоторым злорадством – он не без оснований полагает, что имеет все шансы если не войти в Историю, то по крайней мере, устроиться куда как получше и повыше, чем француз.

Хотя, конечно, ему, в отличии от месье Моро, предстоит преодолеть много «Если»…

Постаравшись выкинуть из головы месье Моро и недавних товарищей по несчастью, Ванька пошёл прочь, демонстрируя уверенность, и только когда он отошёл подальше, задумался – а что, чёрт подери, ему нужно делать?!

Нет, адреса и примерные алгоритмы он и помнит, и записал, спасибо Анджею, но вот детали…

После некоторого размышления, он решил снять номер в гостинице, вымыться как следует, отдохнуть и поесть, и уже потом соображать, что же ему делать дальше. Голова работает много хуже, чем хотелось бы – здесь и утомительное путешествие, и резкая смена климата, и очередная жизненная веха, давящая на душу и сознание разом.

– Месье, будьте так любезны… – вежливо, но решительно обратился он, выцепив глазами степенного старичка, прогуливающегося с тросточкой и таким видом, будто у него в запасе – Вечность, и он намерен провести её со вкусом, как и положено настоящему французу.

Месье оказался достаточно словоохотлив и подсказал нужное направление, а там ещё один немолодой месье – совершенно конкретный, но приличный отель, и пятнадцать минут спустя, расплатившись с портье, Ежи поднимался вслед за ним на третий этаж по узкой и крутой лестнице, ступени которой не только отчаянно скрипучи, но и, кажется, изрядно трухлявы.

Комната, а вернее, комнатка, оказалась мала и узка, и вдобавок к этим несомненным достоинствам, обладает заодно скошенной стеной с окошком в переулок, который (в чём попаданец нисколько не сомневается!) вполне аутентично зассан. В Руане он совсем недавно, но уже успел проникнуться не только готической архитектурой, найдя её совершенно восхитительной, но и отчасти – прилагающимся к этой готике образом жизни…

… не слишком, впрочем, разительно отличающимся от Петербурга.

Цена… впрочем, об этом он старается не думать, и так-то понятно, что завышенная, и хорошо, если всего-то в полтора раза. Так было, так есть, и так будет…

– Воды? – портье, немолодой уже, полноватый, в поношенной, несколько вытертой, а местами так даже и лоснящейся одежде, держится с большим достоинством. Достоинство это окутывает его, дополняясь запахами вина, табака, ветчины, и, разумеется, пота.

Последнее, впрочем, ощущается не слишком явно – быть может, потому, что от попаданца едва ли пахнет лучше.

– Быть может, стирка? – предложил портье, всё ещё не уходя, и, поняв запинку постояльца по своему, добавил великодушно:

– Всего два франка, месье!

Быть может, цена и завышена, но Ванька смирился с тем, что добрые французы, равно как и все прочие добрые граждане, обладают, скажем так, своеобразным пониманием гостеприимства по отношению к не гражданам. Это потом он освоится, научится торговаться по здешним правилам, а пока… Пока он, собственно, не понимает толком, от чего отталкиваться, на какие цены ориентироваться, и как понимать, когда тебя послали и надо или идти по адресу, или отвечать в морду, а когда – это не оскорбление, а часть торга!

– Хорошо, месье Гранвилле, – согласно кивнул попаданец, расплачиваясь сразу и за постой, и за воду, и за стирку…

Поучив деньги, месье сразу подобрел и пригласил постояльца посидеть с ним за бокалом вина, и это – уже не за деньги, а в знак дружеского расположения.

Ну… дружеское или нет, но учитывая, что месье Гранвилле изрядно его нагрел, оно, расположение, несомненно наличествует, и притом вполне искренне…

– Пся крев… – бубнил попаданец, даже в не слишком трезвом состоянии не забывая, что он – поляк, а не какой-то, чёрт бы его подрал, русский!

В том, что поляк, как представитель одного из народов, населяющих Российскую Империи, знает русский язык, ничего удивительного нет. Но учитывая недавно отгремевшую войну, которая, между прочим, формально продолжается, раз мирный договор ещё не подписан, говорить на русском – поступок не самый умный.

Собственно, именно поэтому Ежи даже наедине с собой старается говорить на польском или французском. Во избежание…

– Матка Бозка… – и он наконец взошёл на третий этаж, не сразу открыв дверь.

Бокалом дело не ограничилось, месье Гранвилле, оценив восторг эмигранта от и вправду недурственного вина, а затем и сидра, распушил усы, и… в общем, надегустировался попаданец изрядно – на пустой-то желудок. Нет немного сыра, ветчины и зелени на тарелке присутствовало, но в количествах почти что символических.

– А… – он не сразу сфокусировал глаза на нужном предмете, – вода. И корыто. Ага… помыться, точно!

Горячей воды в кувшине немного, да и остыла она за время дегустации изрядно. Благо, в стоящем рядом ведре есть и холодная, так что, пусть и без комфорта, помыться он сумел вполне нормально.

На остатках сил он спустил воду вниз, только потом сообразив, что это, наверное, должна сделать прислуга, выставил за дверь тюк с грязной одеждой, заперся, и, растянувшись на чистой, хотя и достаточно грубой простыне, почти сразу заснул.

Проснулся затемно, не сразу сообразив, вечер сейчас, или утро? Но за окном, пусть и медленно, становится светлей, так что уже утро, понял он с запозданием, и, с учётом времени года, не такое уж и ранее.

Протерев глаза, сделав вялое подобие зарядки и одевшись в чистое, Ежи спустился вниз, поздоровавшись с портье, уже зевающим на посту по всю нечищеную пасть.

– Доброе, месье, – не сразу отозвался Гренвилле, часто моргая, – умыться? Одно су[2], месье… сами должны понимать, воду покупать приходиться, и не речную!

Попаданец, нисколько не сомневаясь, что вода именно что речная, кивнул обречённо, соглашаясь с расценками, и пять минут спустя некрасивая, упитанная, тяжело дышащая супруга портье подняла наверх кувшин и таз, получив взамен су и расплатившись на сдачу щербатой улыбкой, сделав заодно попытку завлечь молодого постояльца изрядно увядшими и обвисшими прелестями. Постоялец предпочёл сделать вид, что ничего не заметил, и дама, покрутившись немного, пару раз задев паренька грудью, удалилась с видом оскорблённой добродетели.

Умывшись и кое-как почистив зубы тряпочкой с мелом и зубной нитью, дежурно проверил деньги и документы, и, чуть поколебавшись, взял их с собой – это та ноша, которая не тянет. Да и месье Гренвилле с супругой… ну их к чёрту! Не внушают.

Давешний месье, рекомендуя отель как приличный, имел, вероятнее всего нечто иное, а может быть, просто порекомендовал его, будучи знаком с портье или с его нанимателем. Ничего нового…

– Позавтракать хотите, месье? – поинтересовался месье Гренвилле у постояльца, собравшегося на улицу, – Если хотите, моя супруга приготовит вам отменный завтрак всего за франк!

– Благодарю, месье Гренвилле, – сладко отозвался Ковальски, – но не стоит утруждаться.

Не дожидаясь ответа, он выскользнул, с облегчением переводя дух. По опыту… притом по собственному, он знает, что такие вот мелкие людишки, как портье, помочь почти никогда не могут, а вернее всего, не хотят, а вот нагадить, это от души!

А сейчас месье Гренвилле, несмотря на свой невысокий статус, всё ж таки француз, да притом руанец, а он, Ванька, то бишь Ежи Ковальски – подозрительный мигрант, существо заведомо злокозненное и бесправное. Ссорится ему нельзя решительно ни с кем!

Но и идти навстречу всегда и во всём таким людям тоже нельзя! Вот и приходится – между струйками.

Улицы Руана залиты весенним светом и теплом, здесь во Франции, уже самый разгар весны! Запахи молодой листвы, моря, цветущих растений и выпечки…

… и если не заходить в переулки, то нотка нечистот в этой симфонии запахов почти не ощущается. Хотя так-то пованивает…

После хмурого Петербурга, вечно затянутого тучами и скверным настроением, после Финляндии, после Аландов и штормового моря, после трюма, в котором он путешествовал вместе с нищими эмигрантами и выздоравливающими французскими солдатами, контраст разительный настолько, насколько это вообще возможно!

Город – портовый, и потому не то чтобы очень уж чистенький, но всё равно – нарядный, праздничный, с фахверковыми домами, барельефами и прочей готикой, которая, пусть не всегда удобна, но смотрится… ах, как она смотрится, особенно если вы архитектор, пусть и не доучившийся!

И люди! Не всегда хорошо одетые, но… черт дери, какой контраст!

Всё они, бедные и богатые, граждане Франции, и права у них, пусть даже формально – равные. Никто не спешит прочь с тротуара при виде офицера, не сдёргивает издали старую фуражку, ломаясь в поклоне, при виде чиновника.

Это…

… странно!

Настолько всё отличается от России, от Петербурга, да ещё и солнечный свет, весна, тепло…

Попаданца закоротило, и он долго, не замечая времени, ходил по улицам и улочкам, вглядываясь в дома, в лица, в быт… но прежде всего – в людей. Не лучше, не хуже… но другие, совсем другие.

Ошалевший и наконец проголодавшийся, он остановился, и, достав из кармашка часы, сверился со временем, которое, оказывается, приближается к полудню. Сразу, будто получив разрешение, забурчал живот и загудели ноги, истоптанные на булыжчатых мостовых Руана.

– Нужно найти какое-нибудь кафе, – постановил он, не слишком разбираясь в разновидностях французской системы общепита, но задача оказалась не такой простой, как казалось, ибо всевозможных кафе, кабачков и едален оказалось слишком, чёрт подери, много! И везде – носатые, усатые и отменно любезные месье, готовые предоставить услуги своего заведения.

«– Да почему они, чёрт возьми… – внезапно разозлился Ванька, – почему они… почему они – такие?!»

Он не может сформулировать даже для себя, а почему он, собственно, разозлился?! Здесь, наверное, всё разом – и французы, и русские, и…

… ничего из этого, ему, чёрт подери, не нравится! Всё не так…

Ссутулившись, крепче вцепившись в саквояж, он хмуро побрёл куда глаза глядят, но управление в итоге перехватил голодный желудок, и он сам не заметил, как оказался возле неприметного заведения в переулке, где, судя по запаху, подаются рыбные блюда. Во всяком случае, доминирует здесь не запах мочи, а морепродуктов, притом без сладковатой мусорной нотки.

В сравнении с несколькими заведениями аналогичного типа, чешуя, косточки и раковины моллюсков не создают возле заведения того, что, пусть и с некоторой натяжкой, можно назвать «культурными слоями».

– Месье желает позавтракать? – коротко и деловито осведомилась вышедшая навстречу немолодая хозяйка, грязным полотенцем вытирая красноватые натруженные руки от рыбьей чешуи и кишок. Низенькая, коренастая, ширококостная и широкоскулая, с массивной челюстью и выпирающими вперёд кривыми зубами, она очень далека от разрекламированного типажа француженки, и таких, как уже успел отметить попаданец, здесь как бы не большинство.

– Да, – буркнул месье, несколько настороженно озираясь по сторонам, – что там у вас? Недорого и сытно чтоб, и без риска нагадить в штаны.

– Шестьдесят сантимов, месье, – не обратив внимания на лёгкую колкость, равнодушно ответила женщина, тряпкой указывая на стол в полутёмной глубине заведения, – подавать?

– Да, подавайте, – буркнул попаданец, проходя внутрь и усаживаясь. Саквояж под ноги, на пол сомнительной чистоты, и ногами же придерживать, во избежание. Чёрт его знает…

Сидр в качестве аперитива несколько поднял настроение, а еда за шестьдесят сантимов хотя и выглядела сомнительным набором всего того, что не доели предыдущие клиенты, оказалась очень даже вкусной, и кажется, свежей. Заедая моллюсков неопознанной зеленью и ещё горячим хлебом, он оглядывается по сторонам, желая к хлебу – зрелищ.

Лица соседей уже не кажутся маргинальными – обычные, в общем-то, мелкие клерки, припоздавшие работяги да тому подобный люд, не всегда интеллектуальный, но в общем, вполне законопослушный. В меру – с поправкой на среду и эпоху.

Былая злость непонятно на что прошла, к чему он отнёсся философски. Не первый раз накатывает этакое, и наверное, не в последний. Бытие эмигранта, оно и так-то усеяно разного рода сравнениями и ностальгическими ловушками, а умноженное на временну́ю инаковость, и подавно.

– Кофе, месье? – коротко осведомилась хозяйка, увидев, что он завершил трапезу.

– Нет, благодарю, – поспешил отказаться парень, выкладывая на стол шестьдесят сантимов и матерно вспоминая предложенный наглым портье завтрак за франк, и прикидывая, насколько его уже обманул месье Гранвилле, и насколько обманет ещё.

Вопреки подсупдным ожиданиям, останавливать его, запрашивая дополнительные су и сантимы хозяйка не стала, и он спокойно вышел на улицу. Там, постояв некоторое время, тревожно ожидая оклика и не дождавшись его, он пошёл мерить шагами улицы, бездумно глядя по сторонам, выискивая, куда бы сесть с чашечкой кофе.

Заведений, как нарочно, полно, и это тот случай, когда избыток выбора – зло! Отвык…

Да, это далеко не туристические улочки в будущем, с заведениями где только можно, и где нельзя – тоже, но выбор, чёрт подери, есть, и на любой вкус! А его сознание, исковерканное лакейством, всё время ищёт какие-то подвохи, какие-то незримые, но явственные для местных социальные границы, из-за которых могут…

… попросить. Вот просто подойти, и, едва заметно морща нос, предложить удалиться из заведения, в котором не место таким, как он. Здесь, сударь, бывают приличные люди…

А это… ну его к чёрту! Самолюбие, гордость, гордыня – называйте как хотите, но он, Ванька, уже не раб!

За намёк, пол намёка – в морду, и это – если где-то по-простому, в кабаке. А так… стреляться, драться на шпагах, на ножах… насмерть!

Он представил, как во Франции ему попадается кто-то из былых хозяев, или офицеров, бездумно и очень часто – бессмысленно, гнобивших его в штабе, или позже, на Бастионе, и как он, посреди бульвара или людной улицы, да в морду шакалу, в морду! А потом стреляться… или лучше – на саблях, да не до первой, чёрт бы её побрал, крови, а насмерть!

Здесь, во Франции, это можно… и нет, смерти он не очень-то боится, отбоялся. А вот унижения больше не потерпит…

Да и… х-ха! Офицер русской армии с саблей… в Европе, притом, наверное, в любой стране, это анекдот! В училищах дурно учат, а после они, наверное, и вовсе не берут в руки боевое оружие[3].

Усмехнувшись криво, он постарался выбросить из головы нелепые мысли, несколько раз глубоко вздохнул, и кажется, помогло.

Наконец, нашлась кофейня средней руки, и он, по-прежнему настороженный, уселся за столиком на улочке, глазея на прохожих, и всё ещё не до конца осознавая, что вот так вот – просто сидеть в кафе, за чашечкой кофе, это не привилегия, а право!

Не только у него, но и вообще, любого человека…

… просто не везде. Не в каждом государстве.

Не почувствовав толком вкуса кофе, он расплатился, сгрёб, не глядя, сдачу, и пошёл к ратуше. Где-то там он может получить комплект документов, максимально возможный для человека, не являющегося гражданином Франции, но дающий не то чтобы равные… но всё-таки – права!

– К кому? – вяло поинтересовался медалированный немолодой швейцар при входе.

– К месье Леблану, документы получать, – коротко ответил попаданец, избыточно ясно ощущая каждое произнесённое слово, и пространство вокруг, и готовый, если надо…

– А… так нет его, уволился зимой ещё, – отозвался служащий, – это вам теперь к месье Карно.

Месье Карно оказался одышливым красномордым мужчиной титанических пропорций, которого не интересовали договорённости прежнего хозяина кабинета ни с поляками, ни с кем бы то ни было ещё. Он, не то после вчерашних излишеств, не то в принципе, брюзглив и недружелюбен.

– Да, месье, – кивает попаданец, пришедший от такой встречи едва ли не в отчаяние, – вот…

В потную руку месье Карно ложится очередной документ, выписанный на Аландах, а вместе с ним и сто франков банкнотами.

– Эт-то что?! – месье Карно брезгливо откидывает взятку в сторону, не слишком, впрочем, далеко.

– Прошу прощения, месье… – Ежи рассыпается мелким бесом, и, надеясь, что делает всё правильно, протянул оставшиеся документы, а к ним ещё сто франков, – всё что есть, месье…

Физиономия чиновника исказилась в презрительной гримасе.

– Ладно, чёрт с вами, давайте! – он небрежно цапнул купюры, скидывая их в ящик стола, – Понаедут тут…

… документы, впрочем, месье Карно выдал.

Выйдя из ратуши на подгибающихся ногах, Ежи достал из портсигара папиросу и прикурил, оперевшись спиной о стену. На вопросы швейцара покивал, не понимая толком, чего тот спрашивает, и, сделав несколько затяжек, от которых ещё больше закружилась голова, пошёл прочь.

В себя он пришёл после двух чашек кофе и ощутил совершенно зверский аппетит, будто и не ел менее получаса назад. Оглядевшись в поисках официанта, понял только сейчас, что зашёл не в классическое кафе, а, кажется, в патиссерию[4]… и пообещал себе непременно разобраться во всех эти особенностях французского общепита. Ну, неважно…

Разложив на столе бумаги, ещё раз проверил их… и да, всё в порядке. Аппетит, тем временем, разыгрался совершенно зверский, так что пришлось закинуть в топку изрядное количество сладостей, в основе которых были засахаренные фрукты и орехи в меду.

Сладкое наконец-то включило мозг, и он, пусть не сразу, начал работать.

Ещё раз покосившись на саквояж с деньгами, стоящий возле столика, попаданец прикусил губу. Руан не то чтобы центр цивилизации, и очень может быть, что в Париже ему предложат условия чуть лучше.

С другой стороны, какая разница, где именно находится филиал Французского банка? Нет, если потом окажется, что в Париже условия чуть лучше, он переведёт деньги в парижское отделение…

– Но это всё будет потом, – решил он наконец, и, подхватив саквояж, решительно отправился в сторону банка, отделение которого он видел, пока шёл к Ратуше.

Сейчас, почти на финише очередного жизненного этапа, всё разом обострилось. И паранойя, и…

… шарахнувшись от группы подозрительного вида людей, он крепче сжал ручку саквояжа. В конце концов, если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят!

– Да, месье, открываем, – равнодушно кивнул немолодой, уже хорошо за тридцать, плотный клер с интересными бакенбардами, – иностранцам тоже, если документы в порядке.

Он выразительно покосился на Ежи, и то, чуточку суетясь, протянул их все разом – и от месье Карно, и выписанные на Аландах.

– Лишнее, – клерк, месье Пиноше, всё ж таки покосившись в них, отодвинул выписанные на острове документы в сторону.

– Да, да… всё в порядке, – заключил наконец он, – не вижу никаких препятствий для открытия счёта.

– Я… – у попаданца разом пересохло во рту, – Я сумел вывезти наличные, и… хм, понимаете, достаточно заметная…

Перенервничав, он замолчал, на что месье Пиноше, правильно поняв и его волнение, и рыскающий по общему залу взгляд, пригласил эмигранта в отдельный кабинет.

Ни саквояж, ни некоторая мозаичность средств, банковского служащего ничуть не удивили. Пробурчав что-то по поводу дикой России, он принялся оформлять вклад, заодно пересчитывая его, и…

… – двести семнадцать тысяч франков, – выдохнул попаданец вместе с дымком от сигары, подаренной клиенту в знак приязни и дальнейшего сотрудничества.

От таких сумм кружится голова, и всё не верится, что это всё – его…

И вроде не первый день, а вернее даже – неделю, он таскает с собой саквояж, но… это было как бы не взаправду, понарошку! А сейчас, когда банковский служащий подтвердил и само наличие денег, и сумму, и то, что эта сумма – его…

… вот теперь, и только теперь, он поверил в это. Да и то, наверное, не до конца.

В планах… многое и немногое одновременно. Много всякой мелкой суеты с арендой квартиры, учёбой в Сорбонне, знакомству (непременно!) с будущими Великими.

Может быть… да что там может, непременно вложит деньги – ведь он помнит пусть не всё, но достаточно, и уже самые громкие названия грядущих Гигантов никак не пропустит! А патенты? Пусть не сразу и не все, но если поковыряться…

Но в первую очередь – жить, просто жить. Никаких приключений!

Ну, может быть, скачки, охота, да прогулки под парусом, и лет через десять или двадцать – неспешное путешествие на собственной яхте по самым интересным и живописным местам! Охота на слонов и буйволов в Африке, Китай, Патагония…

Если, разумеется, к этому времени он захочет какой-то новизны и приключений.

… а в том, что у него через десять лет будет собственная яхта, Ванька, он же Ежи Ковальски, нисколько не сомневается!

Глава 2 Прибытие провинциала в Париж

Небо над Парижем тёмное, грозовое, с низко нависшими, почти чёрными тучами с еле заметной проседью и ледяными высверками молний. Опасное, давящее на подсознание, чуть ли не эсхатологическое, наводящее на непрошеные мысли о Всемирном Потопе.

С тревогой поглядывая наверх – туда, где живёт грозный Яхве и целый пантеон разнокалиберных богов и божков, Ванька, поплотнее зажав саквояж подмышкой, ускорил шаг, время от времени срываясь на неприличную для уважающего себя человека трусцу, спеша поскорее убраться из порта. Попадающиеся ему нечастые прохожие, выглядящие чуть ли не через одного клошарно, а иногда и откровенно опасно, быть может, в другое время стали бы серьёзной проблемой, но сейчас и они больше озабочены тем, как укрыться от приближающегося ливня, а не погоней с весьма сомнительным результатом.

Одна из таких компаний, с дурным гоготом курившая под низким козырьком какого-то обветшалого склада, передавая по кругу бутылку не иначе как с абсентом, припустила было за ним, выкрикивая что-то подходящее случаю, но быстро отстала, не пробежав, наверное, и полусотни метров.

С неба начали срываться первые капли – крупные, тяжёлые, холодные, оставляющие после себя мокрые разводы на грязных улицах, начавшиеся собираться в такие же грязные ручейки.

Чуть погодя, будто специально выждав время по всем старинным канонам драматургии, поднялся сильный ветер, порывистый и резкий, норовящий бросить в лицо всякий сор с земли. Сощурившись и брезгливо прикрыв лицо рукой, Ванька ещё сильнее наклонил голову и поспешил прочь.

Капли застучали всё чаще и сильней, так что попаданец, забыв о достоинстве, вздел саквояж над головой и припустил со всех ног, выискивая какое-нибудь подходящее укрытие. Меж тем, по земле уже потекла вода, неся с собой не только обычный сор, но и фекалии, и трупики мелких животных, так что к необходимости спешки прибавилась ничуть не меньшая необходимость внимательности. Не дай Бог навернуться в этакую клоаку!

Несколько минут спустя, заскочив в первое же попавшееся бистро, он весело улыбнулся скучающему в одиночестве хозяину, немолодому худощавому мужчине с роскошными пышными усами и неожиданным для такой комплекции солидным брюшком.

– Успел, – выдохнул парень, сняв с себя сюртук и шляпу, и стряхивая капли воды на пол, – добрый день, месье!

– Добрый, – улыбнулся в ответ владелец заведения, – воистину добрый для вас.

Будто в подтверждение его слов, на улице разразился сущий ад – с потоками воды, неистовыми порывами шквалистого ветра, молниями с громами и прочими вещами, кои в старину приписывали гневу богов. Да что там в старину…

Они поулыбались друг дружке как хорошие знакомые, стихия, неистовствующая за дверью, разом сблизила их. В такую погоду инстинкты, требующие объединяться в стаю, чтобы переждать опасность, обычно берут верх над всяким хищничеством.

– Жан Пюэль, – благожелательно представился владелец бистро, – но постоянные посетители зовут меня папаша Пюэль.

– Ежи, или Жорж, – представился в ответ попаданец, добавляя в порыве откровения, – и как легко догадаться – поляк!

– А-а, как же! – расплылся в улыбке месье Пюэль, и, напрягшись, сказал несколько фраз на чудовищно искажённом польском.

– Дед у Наполеона офицером был, – с ноткой ностальгии сказал он, – лейтенантом шевольежеров в отставку вышел.

– Москву брал! – приосанившись, добавил месье Пюэль, разглаживая усы, – Да… славные времена были! Если бы не морозы…

– Да, морозы… – с трудом скрывая сарказм, согласился попаданец, которого эта ностальгия скорее позабавила.

– Славные времена были, – снова вздохнул француз и снова расправил усы, – только чудо тогда спасло Россию. Чудо и английские деньги…

Вскоре они болтали, как старые знакомые, и Ванька, то бишь Ежи Ковальски, имея единственного зрителя, легко и без напряжения отыгрывал роль. Его легенда ещё не в полной мере обросла подробностями, и сейчас, подпитываемый рассказами старого бонапартиста, он начал облицовывать её грубую кладку барельефами подробностей.

О поляках, служивших Наполеону, он неплохо знал ещё в России, но есть, как говорят, нюансы… ну или точка зрения, не суть. Одно и то же событие, прочитанное в русском источнике, и рассказанное противной стороной, звучит очень по-разному, и иногда настолько по-разному, что будто бы о разных событиях рассказывают!

А ему, Ежи, нужна как раз не русская версия событий… Тем более, папаша Пюэль – отличный зритель, совершенно не критично воспринимающий его игру, и, напротив, вольно или невольно подыгрывающий изо всех сил. Когда ещё будут настолько идеальные условия для прогона спектакля?

Месье Пюэль, почти не закрывая рот и размахивая руками так яростно, что кажется, немалую часть сквозняка в бистро он сам и создал, о работе не забыл. Попаданец и опомнится не успел, как заплатил (вперёд!) один франк за ранний обед или поздний завтрак, и, не всегда впопад кивая собеседнику, уютно устроившемуся напротив с бокалом вина, начал есть.

Впрочем, нужно признать, что если папаша Пюэль и нагрел его, то может быть, самую малость! Омлет из полудюжины мелких яиц с зеленью, ветчиной, и ещё какими-то секретными ингредиентами, отличные гренки, полдюжины сортов сыра на отдельной тарелке, ветчина, прекрасный вестфальский окорок, паштет, а чуть погодя круасаны с маслом и абрикосовым вареньем, и чудесный кофе…

… и особенно вкусно всё это на контрасте с непогодой снаружи.

Дождь, впрочем, вскоре прекратился, рваные остатки туч разогнал ветер, и на небе появилась несколько тусклая, но несомненная радуга, огромная, раскинувшаяся, кажется, решительно над всем Парижем!

Выйдя из бистро и чувствуя некоторую переполненность, вполне, впрочем, приятную, хотя и явно избыточную, попаданец решил, что жить – хорошо! По крайней мере – так…

Солнце принялось неспешно, но уверенно припекать, так что лужи на улицах начали ощутимо парить, и попаданец, одетый с некоторым избытком, стал потеть. Это, впрочем, большой проблемой он не видит, вот холод, это да…

Завидев омнибус, он поспешил к нему, не слишком даже интересуясь конечным маршрутом, а лишь полагая, что из припортового района ему в любом случае нужно убраться побыстрее. Он пока не знает, на что нужно обращать внимание, как отличить добрых парижан от недобрых, и как правильно отвечать, чтобы, при некоторой удаче, разойтись мирно.

Плата за проезд, а Ежи уточнял этот момент ещё в Руане, не фиксированная, зависит от количества остановок, да и то, кажется, можно поторговаться… впрочем, последнее не точно!

– Латинский квартал?! – глуховато переспросила пожилая тётушка, вцепившаяся в него как клещ, даже, для верности, ухватив за рукав, – Студент? Из Анжу?

Рассказывать ей, что он вовсе не из Анжу, попаданец не стал, да и по правде, не успел. Если послышался ей за стуком колёс и топотом подкованных копыт по булыжчатой мостовой знакомый акцент, то так тому и быть.

А потом тётушка дополнила свои придумки, и, гордясь проницательностью, навесила кружева подробностей так славно, что и захочешь, а лучшей легенды и не сочинишь!

– … отличное вино там, – причмокивает губами ветхий старичок, обращаясь не то к студенту из Анжу, не то к тётушке, не то ко всем пассажирам омнибуса разом. Старичку скучно, ему хочется общения, – вот помнится, наш полк был на постое в Анжере…

– Непременно! Да, да, возле Булонского леса генгет[5], там ещё такая рыженькая выступает, горячая штучка! – перегнувшись вперёд, брызжет слюной жизнелюбивый плотный мужчина средних лет, желающий срочно, вот прямо сейчас, поделиться полюбившимся ему адресом с молодым человеком из провинции. Кто ещё, как не он, опытный и повидавший жизнь мужчина, может дать полезные советы славному юноше?!

У мужчины не то тик, не то он беспрестанно подмигивает, от чего его рассказ, вполне невинный по содержанию, приобретает нотки скабрезности.

– … племянница двоюродного мужа покойного, тот ещё шалун был! Он, помню…

– … а я ему подсечку, и ногой по голове, чтоб знал! – делится с приятелем подробности свежей драки мастеровой, одетый не без претензии на щегольство. Ссадины на его лице тоже свежие, и, судя по разного рода обмолвкам, дело это вполне привычное – как собственно ссадины, так и драки.

– Ост-Индская компания, говорю тебе! – горячо убеждает собеседника немолодой рыхловатый месье, сидящий наискосок от Ежи, – Да, да! Патронаж отменён, но я тебе говорю, именно поэтому самое время покупать! Путь падают, пусть! Я тебе говорю – сейчас, именно сейчас покупать! Ты же умный человек, и должен понимать, что сейчас Виктория непременно от России такой кусок отломит, что крошек от него на всё и на всех хватит!

– Да! – дёрнула тётушка молодого человека, с возмущением глядя тому в глаза, – Я ж о племяннице начала, ты мне почему не сказал, когда я на мужа сбилась?!

Вывалившись из омнибуса несколько более взъерошенный, чем был до поездки, по крайней мере, ментально, Ванька некоторое время приходил в себя, пока снова не стал Ежи…

Проводив взглядом омнибус, он потряс головой, тщетно пытаясь вытрясти из неё племянниц, покупку и продажу акций Ост-Индской компании, рыженькую из генгета и прочие, столь же несомненно важные сведения. Вышло так себе…

– Привыкну, – чуточку нервно пообещал он себе, а позже и заулыбался, найдя ситуацию скорее забавной. Ну, в самом деле… был он как-то с мамой в Ростове, ещё в шестом классе, так там в трамвае ещё больший гвалт стоял. Юг!

Это после… отвык, всё-таки и время иное, и место. Да и Петербург, несмотря на всю его столичность и светскость, довольно-таки чопорный и неспешный город – настолько, что кажется иногда, что от холода и беспрестанной сырости эмоции его жителей ржавеют.

* * *

– Да, мадам Шерин, всё устраивает, – покивав, сообщил Ежи старой грымзе и её ещё более старой служанке, высушенной временем так, что она стала похожа на подкисший, начавший плесневеть урюк.

– Никаких девочек, – проскрипела мадам, назидательно поводив перед его лицом узловатым пальцем и кашляя, – вы понимаете, юноша?

– Да, мадам, – кивнул попаданец, – понимаю.

– И вы должны быть благодарны, что я, француженка и парижанка, даю вам приют…

Ежи изо всех сил демонстрировал эту самую благодарность, и мадам, ещё немного позудев, ушла, одарив эмигранта на прощание подозрительным взглядом.

– Вот же сука старая… – беззвучно произнёс он, закрыв наконец дверь.

… но впрочем, ничего нового!

«– Сдаём только славянам!» – мелькнуло в голове, но он решительно вытряхнул эту нелепость, потому что это – другое!

С жильём в Париже во все времена непросто, а сейчас началась его османизация[6], и столицу прекрасной Франции залихорадило разного рода земельными спекуляциями.

К тому же, как это обычно и бывает, дома, улицы и кварталы сносятся уже сейчас…

… а строятся, разумеется, очень не вдруг, и временами – очень и очень.

Многие из сносимых кварталов были переполнены просто невообразимо, потому что сто тысяч человек на квадратный километр при низкоэтажной застройке, это что-то невозможное! Нужно ведь понимать, что там не только жильё, но и какие ни есть улочки, магазины и магазинчики, бистро, всевозможные мастерские и полноценные фабрики.

Как?! Ну вот как это всё можно уместить на клочке земли?!

По слухам, которые попаданец проверять не собирается, в таких кварталах народ строится всё больше не вверх, а вниз, создавая настоящие катакомбы и заселяя уже имеющиеся. Да и живут там… можно без особой натяжки сказать, троглодиты.

И вот этот вот человеческий материал выплеснулся отчасти на улицы Парижа обывательского, благополучного, и тоже, в свою очередь, возжелав и благополучия, и…

… в общем, в Париже сейчас непросто не только с жильём. Поэтому два франка в день за дрянной пансион в Латинском квартале, это, можно сказать, не слишком дорого. Да, можно поискать и получше… и вот этим-то он и займётся.

Ещё раз оглядев комнату в мансарде – узкую, неудобно низкую, скошенную, с влажными потёками на потолке, узкой кроватью и…

… да, он проверил – горшок под кроватью, несколько облупившийся, но кажется, достаточно чистый, тоже на месте.

– Это всего-то на неделю, – тихонечко сказал он, но потом посмотрел на ночной горшок… и утешиться не получилось, потому что горшок – это почти символ Эпохи.

– Надо побыстрее разбогатеть, – пробурчал он на польском, начав разбирать пожитки.

Разобрав и разложив их, он открыл дверь и вышел, но почти тут же остановился – там, внизу, этажом ниже, уже кто-то возится с замочной скважиной. Не желая толкаться с соседями на узенькой крутой лестнице, расшаркиваясь и фальшиво улыбаясь, Ежи решил чуточку переждать.

– Чортовы лягушатники, – услышал он, не сразу поняв, что говорят на русском…

… и чёрт его знает, как к этому относится! Потому что с одной стороны – соотечественники, а с другой, учитывая его не самую простую биографию, то ну их к дьяволу!

Выждав для верности несколько минут, он спустился вниз, и, раскланявшись с одним из постояльцем, немолодым, поеденным молью мужчиной из провинции, отошёл чуть поодаль и встал в задумчивости, поняв, что он решительно не представляет, а что же ему, собственно, делать?!

Ну то есть план покорения Парижа в целом – есть, но вот частности…

– Пум-пу-пу-пум! – бездумно пропел он, и, качнувшись на носках ботинок, так же бездумно вытащил часы, без всякой цели пощёлкав крышкой, и только потом глянув, раз уж достал, на циферблат, согласно которому сейчас три пополудни.

«– Кстати, – мелькнула запоздалая мысль, – надо что-то делать с драгоценностями!»

В Руане он решил не продавать их, потому что настоящую цену ему вряд ли дали бы, да и к эмигранту, только что прибывшему в страну, могли появиться вопросы, ну или по крайней мере – слухи, которых он предпочёл бы избежать. А Париж видывал ещё и не то, он всё переварит!

Проблема… хотя и сложно назвать наличие драгоценностей этим словом, но всё ж таки – проблема! Таскать с собой, зная о парижских карманниках, это такое себе… тем более он, чужак в чужой стране, свежий иммигрант, привлекает внимание, как фонарь на мачте в ночном море. Оставлять в пансионе…

– Н-да, дилемма, – пробурчал он, решив всё-таки оставить драгоценности в номере, потому что… а какие у него, собственно, альтернативы?

Живот тем временем заурчал голодным хищником, не помня, что не так давно был заполненным свыше всякой меры. Пожав плечами, попаданец решил поддаться греху чревоугодия, полагая его не таким уж и смертным.

– Я ж расту! – подбодрил он себя, и, постаравшись получше запомнить окрестности, решительно зашагал в поисках подходящего бистро. Ну или чего-то иного…

… надо, чёрт подери, разобраться со всеми этими особенностями французского общепита!

Меряя шагами Латинский квартал, и с любопытством вертя головой, он решительно не боится показаться провинциалом! Потому что – да, провинциал бывает смешон, но провинциал, пыжащийся показать себя искушённым столичным жителем, смешон вдвойне и втройне!

А смотреть здесь, чёрт подери, есть на что. Он, как будущий архитектор, прекрасно знает, пусть и «вприглядку», многие города Европы и мира, в том числе и их былой и грядущий, или вернее – предполагаемый облик.

Но никакие альбомы не могут передать атмосферу настоящего, с цоканьем копыт и громыханием колёс, с запахом навоза, с бесчисленными стройками, с говором, и главное – с поведением людей, их манерами и привычками. Вроде и есть что-то похожее, знакомое… но, тысяча чертей, совершенно не то!

Облик квартала в целом узнаваем, но вот детали… они складываются плохо. Паззл не сходится.

– Деревенщина! – натолкнувшийся на него парень зол, и, не стесняясь в выражениях, поведал Ежи, куда ему нужно иди, и маршрут – очень подробный. Не слишком рослый, несколько даже костлявый, он, тем не менее, местный…

Попаданец, чувствуя за собой часть вины и не желая ввязываться в дурацкую ссору, забормотал что-то извинительное, попытавшись отступить. Но парижанин, шагнув вперёд, с силой толкнул его на двух молодых парней, и те, заругавшись, отвесили ему пару тумаков и…

… проинспектировали карманы.

Он успел перехватить руку с часами… с его часами (!), и, озверев, саданул сверху локтем в переносицу, вырубая так надёжно, как это вообще возможно. Напарник воришки, невысокий длиннорукий коротышка с отменно кривыми ногами потомственного парижского рахита, тут же вцепился в него обезьяной, даже попытавшись обхватить ногами.

– Жорж, давай! – заорал прямо в ухо обезьяноподобный, и Ежи, не дожидаясь удара сзади, подсёк ногу коротышки и рухнул на него, попытавшись максимально впечатать того в мостовую. Судя по болезненному вскрику, получилось…

… и он тут же, стараясь не думать, что за дрянь может быть на мостовой, перекатился под коротышку, и как оказалось – вовремя!

Жорж… или кто он там, не успел в полной мере сдержать удар, и пинок пришёлся куда-то в бок его кривоногого напарника, вскрикнувшего ещё раз и засучившего ногами.

Воспользовавшись этим, попаданец поднырнул рахиту под руку, вывел на болевой, и вывернул руку к чёртовой матери! Вряд ли это разрыв сухожилий или перелом, но вывих, и притом качественный – ручаться можно!

На этом его победа едва не обернулась фиаско, ибо долговязый Жорж достаточно умело лягнул его в голову. Он, в общем, почти успел убрать её… но почти не считается, да и твёрдый носок ботинка, это ни разу не босая нога, так что прилетало знатно.

Впрочем, вырубить попаданца не удалось, и, пусть несколько оглушённый, он ушёл в защиту, отбиваясь от нападающего и достаточно грамотно держа дистанцию – благо, для фехтовальщика это основа-основ. Жорж атаковал странно, непривычно и довольно опасно, целя в лицо и горло растопыренной пятернёй и пытаясь обрабатывать голени носками ботинок.

Но эффект от нокдауна у попаданца быстро прошёл, и он, получив несколько чувствительных ударов по ногам и одну почти неощутимую оплеуху, выждав момент, шагнул навстречу и всадил колено под рёбра – в лучших традициях тайского бокса. Потом, ничуть не стесняясь, добавил с другого колена в лицо, обхватив голову руками, и только потом опомнился, с немалым трудом удержавшись от…

… контроля.

А зевак вокруг… и только телефонов не хватает, и что интересно – вмешаться никто и не подумал.

– … на провинциала Жоржи со своими молодчиками, а тот – даром что ворон всех посчитал, малый не промах!

– … да, часы решил…

– Нарвался, да и давно нарывался! – громогласно рассуждает красномордый, самодовольного вида тип, из тех, которые всегда и всё знают и умеют лучше других, – Я ему много раз обещался задать хорошую трёпку, но парень и без меня неплохо справился!

Из контекста Ежи понял, что эти молодчики в Латинском квартале известны если не хорошо, то достаточно, но они – не то чтобы свои… но и не вполне чужие. В отличие от…

Плюнув на это, злой, он кое-как отряхнулся и пошёл прочь, сопровождаемый взглядами и комментариями разной степени комплиментарности. Позади, за спиной, поскуливающий от боли рахит, поняв, что прямо сейчас его не будут вбивать в мясо, начал сыпать вслед угрозы, обещая найти…

… и вот если бы не зеваки, то ей-ей, попаданец бы вернулся и переломал бы ему к чертовой матери руки, а заодно и челюсть! Эти угрозы ох как нередко стараются воплотить в жизнь… потому что всё, что есть у таких молодчиков, это наглость и репутация.

Настроение резко поползло вниз, и мысленно костеря вагантов, обитателей Латинского квартала, парижан и всех французов разом, он дохромал было до брассери[7], но заметив там компанию очевидных студентов, только что более благополучную, нежели большинство их товарищей, решил не заходить. Ну их к чёрту!

Ноги тем временем изрядно разболелись, и по-хорошему, не помешало бы закатать штанину, да посмотреть – а что там, чёрт подери, такое?! Да и алкоголем, наверное, стоит промокнуть… во избежание. До антибиотиков ещё очень-очень далеко, и чёрт его знает, что за дрянь могла попасть на ссадины!

Достав было портсигар, он сунул было папиросу в рот, но, опомнившись, спрятал её назад.

– Нужно поменьше курить, – пробормотал он, даже в мыслях не держа бросать, потому что, ну а смысл? Когда все вокруг курят, когда деловые переговоры или дружеская попойка, встреча в ресторане и кажется, решительно всё на свете, окутано клубами табачного дыма, не курящий человек выглядит как белая ворона, притом, что пассивное курение, оно как бы тоже не полезно…

– Вот и сходил на экскурсию, – усмехнулся он, совсем другими глазами глядя на вагантов и… хм, экскурсантов, передвигающихся по кварталу преимущественно группами. В голову полезла всякая ерунда в стиле «Их нравы», но попаданец не быстро, но неуклонно выдавил их по капле, решив не спешить с суждениями…

… а ещё – купить, в самом деле, трость! Ну и, пожалуй, носить с собой револьвер.

Не без труда подавив желание вернуться в пансионат за револьвером… и вообще – вернуться, он на одном упорстве дошагал до расположенного неподалёку крохотного бистро в перекопанном переулке, перепрыгнув через груду булыжников.

Внутри народа вполне порядочно, хотя, как и надеялся Ежи, не так и много, не в последнюю очередь благодаря ремонту мостовой, отпугнувшему часть посетителей. Публика пёстрая, но, на взгляд парня, научившегося понимать такие вещи, вроде бы не буйная.

Во всяком случае, ни дурного гогота, ни шалых глаз, озирающихся вокруг в поисках приключений, он не заметил. Две разнополые парочки, изрядно потрёпанные вином и жизнью, маленькая компания из трёх человек, негромко обсуждающая что-то в дальнем углу, да несколько одиночек.

– Месье… – хозяин, немолодой крепыш явно с военным прошлым, вышел из кухни в облаке таких запахов, что моментально захотелось не то что есть, а – жрать!

– Жорж, – отозвался попаданец, – Жорж Ковальски.

– Жак Меланшон, – чуточку поклонился мужчина, – владелец этого заведения, к вашим услугам!

– Рад знакомству, месье Меланшон, – улыбнулся парень, подмечая машинально, что светских манер у владельца парижского бистро будет побольше, чем у большинства офицеров, с которым ему довелось встречаться в Севастополе.

– На ваш вкус чего-нибудь, – попросил он, и спохватился, – Да! Не слишком плотно, пожалуй, и не слишком дорого! И… для начала рюмку самого крепкого пойла, что у вас есть, месье Меланшон.

– Понимаю, – кивнув мужчина, позволил себе задержаться взглядом на ссадине, набухающей кровью на скуле попаданца, – Абсент? Самое то, чтобы забыть неприятности.

– Это… – начал было Ежи, но тут же заткнул фонтан красноречия, – Да, абсент будет в самый раз.

Не прошло и минуты, как перед ним на небольшом подносе появилась рюмка абсента и несколько ломтиков сыра.

Чистый носовой платок у попаданца всегда с собой, и он, не долго думая, смочил его в абсенте, и, протерев сперва скулу и лицо, задрал штанину, принявшись протирать ссадины на ноге. Выглядят они… не слишком хорошо, и по опыту он знает, что дальше будет хуже! Всё это набухнет кровью, схватится корочкой, покроется иссиня-чёрными разводами и будет изрядно болеть.

Протирая ногу и шипя от боли, он ругался тихохонько на польском, потому что – курва, и что тут ещё добавить?!

– О… месье из Польши?! – услышал он, сказанное с необычайной экспрессией.

– Absolutnie racja, – машинально отозвался попаданец, настороженно поднимая голову и глядя на молодого рослого парня со статями молотобойца, подошедшего от соседнего столика, – с кем имею честь?

– О, прошу прощения… – повинился тот, – Матеуш Вуйчик, из Познани!

– Ежи Ковальски, – отозвался попаданец, – из Сибири.

– О… – уже привычно отозвался Матеуш, – понимаю! Не будет ли бестактностью с моей стороны пригласить пана за наш столик?

Сказано было, разумеется, на польском, и Ежи, чувствуя лёгкий холодок в груди, согласился. Легенда его, пусть и кое-как обкатана, но…

… всё обошлось.

Его новые… хм, друзья, оказались людьми достаточно деликатными, чтобы задавать неудобные вопросы…

… и достаточно опытными, чтобы понимать, что у человека могут быть такие особенности биографии, о которых не стоит упоминать лишний раз.

– Да… – крепко ухватившись за рюмку с абсентом, Матеуш тяжело уставившись куда-то в угол, – тяжкие были времена!

– Но славные, – жарко выдохнул Якуб Шимански, невысокий, заросший бородой по самые брови, и больше похожий на еврея, чем на потомка славного шляхетского рода, – Вся Польша…

Не договорив, он снова выдохнул, помотав головой, будто отгоняя от себя что-то.

– Вся! – ещё раз добавил он, будто убеждая кого-то…

… а быть может, и себя.

– В крови, в крови потопили, – кликушески затряс головой Бартош Камински, непримечательный ничем, пока не взглянешь в его глаза – большие, необычайно красивые…

… с огоньками фанатизма в них, а быть может, и безумия.

Разговор дался попаданцу тяжело. Оно и так-то…

… а слушать, как русские войска карали четверть века назад восставших, слушать о зверствах… не хотелось, да и откровенно говоря, не верилось.

Враги, как известно, всегда очерняют…

… но с другой стороны, обмолвки старых солдат о покорении Кавказа он слышал своими ушами, а там подчас всплывали такие подробности, что…

… в общем, он решил об этом не думать, просто чтобы с ума не сойти.

– Прошу прощения, панове, – спустя два часа Ежи решительно встал из-за стола, – пора! Сами понимаете, дела…

Дел, собственно, никаких нет, просто и у этой компании их тоже нет… и судя по всему, они продолжат пить, только что не здесь, а после, к гадалке не ходи, пойдут искать приключений, и поэтому – ну их к чёрту!

Уйти, впрочем, удалось не быстро. Были поцелуи, клятвы в любви, обещания непременно познакомить с очень важными людьми…

Но вырвался и пошёл прочь, не оглядываясь и испытывая очень сложные чувства. Парни, с одной стороны, хорошие, с другой…

… он уже начал сомневаться в том, что ему стоит оставаться поляком.

– В ломбард, – постановил он, собираясь с нетрезвыми мыслями. Как-то так странно вышло, что вроде и не хотел, а заплатил не только за себя… притом даже не просили, а…

– Чёрт! – ругнулся он, не зная, как к этому относиться. Становиться кошельком ему решительно не хочется, но… видно будет.

Вспомнив снова, что хотел купить трость, Ежи зашёл в первый попавшийся ломбард, не смущаясь ни обилием дешёвого хлама, ни впечатлением общей засаленности и самого заведения, и его хозяина. Ему, в конце-концов, ехать, а не шашечки!

– Покрепче, да? – владелец, пожилой бодрый еврей такого почтенного профессорского вида, что это невольно настораживало, вплоть до желания покрепче держать кошелек, подёргал себя за бороду.

– И недорого, – уточнил паренёк, – Все эти… с женскими фигурами и прочими излишествами не стоит.

– Зря, молодой человек, зря, – осуждающе качнул головой еврей, и его завитые пейсы качнулись подтверждающее, – молодость даётся один раз…

– Впрочем, кто я такой, чтобы судить? – поправился он, заметив, что клиент не в настроении.

Несколько минут спустя перед попаданцем было уже с дюжину тростей, и он, не долго думая, выбрал одну из них – дубовую, не слишком длинную, с увесистой рукоятью. Такой достаточно удобно фехтовать, а при необходимости можно перехватить за другой конец и использовать на манер палицы.

В пансионат Ежи вернулся незадолго до ужина, успев обойти изрядное количество магазинов, ломбардов и лавок старьёвщиков, приглядываясь и прицениваясь. Гардероб ему обновлять решительно необходимо, но не сходу же!

Неделю, а то и две походить, прицениться, посмотреть, во что одеты обыватели в разном возрасте и статусах, и только потом…

Деньги есть, да… но карман они ему не жмут! Да и знает, пусть не за собой, так за другими, такую штуку, что стоит только начать тратить, так и не остановишься, пока не потратишь.

Париж, культурная столица, соблазны… к чёрту! Лучше, хотя бы на первых порах, быть жмотом… да и потом, пожалуй, тоже.

– Ба-а… какие люди! – услышал он, подойдя к пансиону, и остановился невольно, насторожившись и приготовившись ко всякому.

Двое. Физиономии… он просканировал их, пытаясь вспомнить в антураже барского дома и бастионов Севастополя…

… но нет, решительно незнакомы. Средних лет, выправка… а вернее её остатки, показывают, что эти господа некогда служили, но вероятнее всего, давно и не слишком долго.

– Понимает, – нехорошо усмехнулся говоривший, невысокий крепыш с пшеничными усами, переходящими в роскошные бакенбарды, – всё они русский язык понимают! Кур-рва…

Ругательство сказано достаточно тихо, так что Ежи решил, что он его… хм, не расслышал. Драк на сегодня с него достаточно, да и вообще, кидаться с лаем в ответ на каждую шавку, тявкнувшую из подворотник, это никакого здоровья не хватит!

– Пол-лячишки, – выплюнул через редкие зубы второй, обладатель несколько клочковатой и жидкой, но тщательно лелеемой чёрной бороды, – мерзкий народец! Добр Государь был покойный, я бы вас за предательство в крови бы утопил! И плевать, плевать на Европу!

Он, ничуть не фигурально, начал плевать куда-то в сторону, где, по-видимому, находилась в его воображении антропоморфная коллективная Европа.

– На кой чёрт всё время на неё оглядываться, на Европу треклятую?! – продолжил он после короткой паузы, дыша резко и будто через силу, – Нас за своих здесь всё равно не считают и не посчитают, как бы мы не любезничали, так не один ли чёрт?!

К концу фразы физиономия его приобрела опасный оттенок, а последние слова бородатый буквально выплёвывал, и в них было больше слюны и эмоций, нежели смысла.

– Господа? – отступив на шаг, сказал попаданец, вложив в единственное слово и вопрос, и предупреждение. Трость едва заметно выставлена вперёд, и человеку знающему нетрудно увидеть, как легко из такой позиции перейти к атаке…

… и эти двое, судя по всему, относятся к знающим. Будь у них трости при себе, кто знает…

– С-с… сударь, – судя по наглому, вызывающему прищуру прищуру так и не представившегося пшеничного, подразумевалось то самое… – не хотите ли объясниться по поводу действий ваших… земляков?

– Все они – подданные Российской Империи! – непрошенно влез чернобородый, – А если они стали забывать об этом, наши пушки живо это напомнят! Ваше предательство не забыто, и если прощено Государем, то не армией! Всё, всё попомним!

– Погоди… – попросил его товарищ, – не горячись, не надо. Не стоит оно того!

Достаточно быстро прояснилось, что в пансионе успели побывать новые друзья Ежи, и, попросив служанку позвать проживающих здесь русских господ, что-то там наговорили…

… притом, что сам он помнил точно, что не просил их об этом, а просто в разговоре упомянул, что вот-де, русские проживают и в его пансионе, упомянув об этом, как о курьёзе. Всё…

– Господа… – он, не желая раздувать конфликт, поклонился едва заметно, очень формально и холодно, – приношу извинения за действия моих знакомых, и спешу заверить, что никоим образом не просил их об этом ни прямо, ни косвенно. В свою очередь, прошу воздержаться от… замечаний, в таком-то тоне!

Пшеничный, ничего не ответив, чуть помолчал, сверля Ежи глазами, а потом очень коротко и небрежно поклонился, и, схватив за руку своего товарища утащил его в дом. Сопротивляясь в стиле «держите меня семеро», и кидая на предполагаемого поляка огненные взгляды, тот позволил себя утащить, но уже будучи внутри повысил голос… и градус.

Врываться внутрь, выясняя отношения, попаданец не стал, хотя его это изрядно покоробило. Впрочем, он и так-то бы не лучшего мнения о дворянах Российской Империи, так что очередная эмоциональная копеечка в эту драконову гору мало что изменила.

Выждав с минуту, попаданец, изрядно заведённый, проследовал внутрь, в крохотный, уже опустевший холл, и поднялся наверх, мысленно проигрывая варианты развития событий. Так-то чёрт бы с ними…

Но чернобородый, судя по всему, не привык сдерживать эмоции, а манеры у него самые что ни на есть дурные, хотя он, вероятнее всего, полагает иначе.

В голову полезли варианты того, кем бы он мог быть, с такими-то манерами, и, по суждению бывшего лакея, неплохо обученного разбираться в сортах гостей, выходит не иначе как представитель провинциального уездного дворянства. А вернее, той её части, не обнищавшей ещё в конец, но уже озлобленной, живущей в кредит, в том числе и заслугами предков, некогда близких к трону. Всё-то им кажется, что им должны, что их незаслуженно обделили, обошли…

– Да и чёрт с ними, – в сердцах ругнулся попаданец, постаравшись выкинуть из головы неприятного гостя, – этого ещё не хватало, в собственной голове его, как в номерах, заселять!

Умывшись и заранее переодевшись к ужину, он завалился на узкую кровать с книгой, решив с её помощью забыться от неприятностей. По уверениям владельца букинистического магазина, данный опус, несмотря на изрядную его потрёпанность и абсолютно незнакомое название, едва ли не реинкарнация «Жиля Бласа»[8] на новый лад.

Несмотря на скепсис попаданца, книга оказалась достаточно занимательной. До оригинала ей куда как далеко, но герои произведения, представляющие собой интересный срез французского общества, выписаны, кажется, не без знания дела и вполне старательно, с большим вниманием к деталям.

Правда, продираться через жаргонизмы и смысловые торосы было подчас сложно, и это – мягко говоря… Впрочем, попаданец и сам знает, что с французским языком у него некоторые проблемы, а вернее – пробелы.

Как бывший лакей, он знает всё от и до в этикете и сервировке стола, а как человек, занимавшийся самообразованием по Вольтеру и Дидро, может уверенно рассуждать о философии и политике, бичевать язвы общества и тонко шутить. При желании даже с отсылками на греческих и римских авторов, с цитатами на соответствующих языках.

А вот обычная, повседневная жизнь, французская рутина, презренный быт и уж тем более современные жаргонизмы, коих во французском языке, весьма живом и быстро меняющемся, предостаточно, вызывает у него проблемы…

Всё это, разумеется, решаемо, и более того, «высокий» французский попаданца, делает его, в глазах окружающих, несомненным представителем едва ли не аристократии… но здесь могут возникнуть другие сложности, так что Иван, он же Ежи, он же Жорж, предпочитает отмалчиваться, не претендуя на высокий социальный статус…

… хотя это не всегда помогает.

Услышав звук колокольчика, попаданец не сразу понял, что это, должно быть, приглашение на ужин. Усевшись на кровати, он задумался…

Есть, откровенно говоря, не хочется, и, хотя в его желудке найдётся достаточно места для плотного ужина, в иное время он бы, пожалуй, не стал спускаться. Но сейчас…

– А они ведь всё на свой лад поймут, – процедил он сквозь зубы, обулся, и решительно вышел за дверь, идя, кажется, не на ужин, а на бой!

– Мадам… – едва заметно поклонившись старой грымзе, сидящей по главе стола, он подошёл к своему месту, – месье…

Не зная имён присутствующих, он просто склонил голову.

– Месье Ковальски, – важно кивнула мадам Шерин, изо всех сил изображающая из себя вдовствующую королеву, что у неё, мещанки даже не во дворянстве, откровенно говоря, получается из рук вон плохо, – Вы, кажется, знакомы с вашими соотечественниками?

В голосе старухи прозвучала нотка предвкушения… или это только кажется?

– Не имею чести, – несколько поспешно отозвался чернобородый на дурном французском, и тут же побагровел, так двусмысленно это прозвучало, – Не имею чести знать этого… месье.

Мадам Шерин на мгновение прикрыла глаза морщинистыми веками, улыбаясь, как она полагала, тонко…

… ах, эти интриги!

Ванька несколько запоздало понял, что, кажется, к ужину он спустился совершенно зря.

– Месье Давыдов, – соизволила она представить чернобородого, и месье Васильев.

Русские склонили головы с самыми кислыми выражениями физиономий, даже не пытаясь проговорить обязательную в таких случаях радость от знакомства.

– У вас, должно быть, много тем для разговоров, – хозяйка дома плеснула масла на эту охапку русско-польских отношений…

… и всё-то она, старая карга, понимает!

– О да, – тоном провинциального трагика произнёс чернобородый Давыдов, возя по пустой тарелке ножом с таким видом, будто он представляет на ней Ежи, – Это спор славян между собою, домашний, старый спор, уж взвешенный судьбой[9]…

Попаданец на это лишь улыбнулся – так ядовито, как только мог…

… ибо кто, как не он, знает о судьбах Империи!

Сказать, что ужин прошёл в напряжённой обстановке, не сказать ничего, но наверное, выражение «Как на пороховой бочке» можно назвать в этом случае более чем уместным.

Пища, тщательно пережёвываемая, падала в желудок, царапая пищевод, и ложилась там, по ощущениям Ежи, цементными глыбами. Вкус… был, но странный, всё то слишком кислое, то отдаёт желчью.

А мамам Шерин, сука старая… На кой чёрт ей это понадобилось, гадать можно бесконечно – может, на старости лет остатки здравого смысла, прихватив под руку память, неспешно ушли прочь, по дороге из жёлтого кирпича, а может…

Вариантов, на самом деле, много, но главное – за ужином она, не скрывая рептильих эмоций, старательно стравливала гостей. Давыдов несколько раз дёргался было, бросая столовые приборы и бормоча что-то нелестное, но товарищ одёргивал его вовремя.

Прочие постояльцы, судя по всему, ситуацию восприняли как этакий спектакль, разыгрываемый к их вящему удовольствию мадам режиссёром. Понимать это было мерзко, да так, что и сама мадам, и падальщики-пансионеры, в его глазах изрядно расчеловечились, став этакими тварями, натянувшими свежесодранные человечьи кожи на склизские, чешуйчатые рептильи морды.

«– Как это всё нелепо, – несколько отстранённо подумал он, запивая еду крохотным глотком совершенно безвкусного вина, – всё идёт не то чтобы к скандалу, а пожалуй, что и к дуэли! Неужели это всегда так?»

Память услужливо подкинула нечастые, но бывшие в Петербурге на слуху дуэли, и, чуть покривившись, он признал, что этот, пожалуй, выйдет ещё не самым дурацким! Если по меркам Петербурга, разумеется.

Как с дуэлями обстоят дела здесь, во Франции, он не знает толком…

… и собственно, только поэтому сдерживается. Поэтому, да, пожалуй, потому, что не знает, кому он больше хочет заехать по физиономии массивным бронзовым подсвечником, стоящим на столе – хаму Давыдову или старой суке мадам Шерин?

Страха как такового нет, а вернее, нет страха перед русскими дворянами, сталью или свинцом… но есть не то чтобы страх, но опаска – перед французским правосудием.

– … если бы ваш батюшка был дворянином, – шипит Давыдов, – я бы…

– О… – язык у попаданца опережает мозги, – батюшка у меня из дворян, не сомневайтесь! А ваш?

Давыдов так резко и так сильно подался вперёд, что стол проскрежетал по полу, а посуда частично слетела со стола. Мятая салфетка полетела в лицо Ежи…

– Дуэль! – каркнул Давыдов, выплёвывая слова и эмоции, – Насмерть!

Глава 3 Двадцать четыре часа

Отвернув чуть в сторону лицо, и едва заметно прикрыв усталые глаза тяжёлыми, набрякшими веками, Валевский слушал конфидента, едва заметно покачивая начищенным до нестерпимого блеска носком ботинка. Человек, скверно знакомый с министром иностранных дел Французской Империи, посчитал бы это за равнодушие, и жестоко ошибся! В те моменты, когда полное лицо непризнанного бастарда Наполеона принимает сонное, равнодушное выражение, в его голове происходят самые активные процессы.

Опытный чиновник и дипломат, не понаслышке знающий о нравах Русского Двора, он как никто постиг науку лицемерия, и отыграть, притом отменно, без единой нотки фальши, может любую роль. Если он посчитал нужным не тратить ресурсы мозга на то, чтобы удерживать на лице хотя бы привычную, ничего не значащую приятную улыбку, значит, информация, которую он слушает, крайне важна.

Сидящий напротив неприметный, весь какой-то усреднённый чиновник, невеликий чин которого не отражает его реального влияния в МИДе Франции, спокойно и методично, несколько сухо, но очень наглядно рассказывает о положении дел в русском стане. Речь у него поставленная, грамотная, с отменно выверенными лаконичными формулировками, выдающая не только немалый интеллект и эрудицию, но и привычку к чтению лекций, и как бы не к университетской кафедре.

Закончив говорить, он, не вставая с кресла, поклонился едва заметно, и замолчал. На какое-то время в просторном кабинете воцарилась тишина, которую с полным на то правом можно назвать оглушительной.

Звуки, доносящиеся с улицы, эту тишину не нарушают, а существуют как бы отдельно, в некоем параллельном мире. Не нарушает её и бестолковая весенняя муха, с жужжанием бьющаяся в стекло распахнутого настежь окна. Глядя на эту муху, можно было бы сочинить неплохие аллегории и провести параллели между насекомым, бьющимся о стекло в распахнутом окне, и людьми, но иногда муха, это просто муха.

Валевский, переменив позу и закинув ногу на ногу, усмехнулся саркастически, пробормотав себе под нос несколько слов на польском. Сказано это было, впрочем, достаточно тихо и явно не предназначалось для чужих ушей, так что чиновник если и расслышал что-то, не подал никакого вида.

– Интриги Русского Двора настолько далеки от понимания патриотизма, настолько мелочны и не отвечают интересам Государства, что нам, французам, да и, пожалуй, всей Европе, следует всеми силами поддерживать в России этот чудовищный в своей феодальной архаичности механизм, – негромко, но очень веско сказал министр.

– Нессельроде, – продолжил он, едва заметно сморщив нос при упоминании этого имени, – преследующий чьи угодно, но только не русские интересы, ревнивый к чужой славе и чужому влиянию, даже если это его собственный подчинённый. Спешка, с которой канцлер отстранил от переговоров Горчакова, и его готовность поступиться интересами России ради собственных интриг, не поражающих воображение своей масштабностью, заставляет удивляться всеядности русских императоров, готовых довольствоваться третьесортными подчинёнными, лишь бы только никто не превосходил их умом и талантом.

Конфидент едва заметно склонил голову, соглашаясь с патроном. Если не вдаваться в частности, не приглядываться к деталям, а рассматривать эпическое полотно России целиком – так, чтобы полностью охватить его взглядом, то именно таким образом и обстоят дела в этой варварской стране.

Российская Империи, по его мнению, состоит из широких мазков коррупции, родственных связей, жестокости власть имущих и обыденной грубости нижестоящих, находящихся в совершенно скотском состоянии. На этом фоне, не всегда гармонично, виднеются, если приглядеться, редкие и даже какие-то неуместные миниатюры аллегорического Просвещения, Любви и Добра…

… добрая половина которых, если всмотреться получше, скрывает под тогами и хитонами сапоги со шпорами, а то и жандармские эполеты.

– Россия, – изрёк Валевский, усмехнувшись недобро, – иногда выигрывает войны, устилая дорогу к Победе трупами своих солдат, но с такими правителями, даже выигрывая войну, они всегда будут проигрывать мир!

– А что фон Зеебах[10]? – отвлёкшись от патетики, поинтересовался Валевский совершенно обыденным тоном. Конфидент, впрочем, нисколько не удивился, привыкнув, что патрон иногда оттачивает на нём свои выступления.

– Прислушивается, – ответил чиновник, тонко улыбнувшись на короткий миг. Министр удовлетворённо прикрыл глаза и улыбнулся в ответ, показывая своё расположение.

– Нессельроде по-прежнему болтлив, – добавил конфидент, явно имея в виду нечто большее, нежели мог понять человек непосвящённый.

– Это хорошо для нас, – серьёзно сказал министр, – очень хорошо…

Объясняться им не требуется, позиция российского канцлера, и без того очень сомнительная на этих переговорах, стала ещё более странной после того осенью 1855 года информация о неофициальных переговорах между Францией и Россией попала к австрийцам. Нессельроде тогда очень возмущался «австрийскому коварству», но люди мало-мальски осведомлённые знали, что информация об этом попала к австрийцам через саксонского министра Бейста или от самого канцлера. Впрочем, учитывая родственные связи, разница невелика…

Нессельроде, несмотря на все свои негодующие возгласы о «австрийском коварстве», питает к Двуединой Империи самые тёплые чувства, и всё ещё надеется на воскрешение былого союза России с Австрией. Возможно, раскрывая информацию о переговорах России и Франции, он надеялся припугнуть Австрию…

… но в итоге Эстергази, австрийский посол в Петербурге, вручил ультиматум, согласно которому положение России на мирных переговорах ухудшилось кратно!

Ошибка? Может быть… Но такие ошибки непростительны канцлеру огромной Империи, а с учётом его нежных отношений к Австрии и некоторым осколкам Священной Римской Империи, и подавно!

Ранее речь шла о «нейтрализации» Чёрного моря, отказе России от исключительного протектората над Молдавией и Валахией, свободе плавания по Дунаю (что соединялось с потерей части Бессарабии), и наконец, о согласии России на коллективное покровительство всех великих держав живущих в Османской Империи христианам.

Многие десятки лет Россия объявляла себя единственной защитницей Веры, вмешиваясь в христианские дела самым неуклюжим образом и не допуская никого более в эту кухню. От сего сомнительного посредничества вреда бывало подчас куда как больше, чем пользы – если, разумеется, рассуждать с позиции османских христиан, которых раз за разом использовали в политических играх, как мелкую разменную монету. Ну а у Дома Романовых по этому вопросу своё собственное мнение, несомненно, единственно верное.

А сейчас, посредством Австрии, к договору добавился пятый пункт, крайне неопределённый и именно потому угрожающий. Он, если его принять, даёт возможность Державам Победительницам возбуждать всё новые и новые условия во время мирных переговоров, предъявляя новые претензии «в интересах прочности мира».

Всё это – благодаря канцлеру! Но – это не предательство…

… это другое. Понимать надо!

Ну а раз канцлер огромной Империи не считает за грех использовать эту самую Империи в собственных интересах, с лёгкостью необыкновенной уничтожая результаты усилий тысяч и тысяч людей, ещё больше обессмысливая героику Севастополя, то что же говорить о простых смертных?!

Поэтому к информации о том, что в русском стане у Франции много осведомителей, Валевский отнёсся спокойно, лишь пренебрежительно покривив губы. Не ново…

С русской делегацией приехало необыкновенное количество самого странного народа, не имеющего, в действительности, никакого отношения к будущему мирному Договору.

Одни приехали в Париж за «причастностью», за неизбежными в таких случаях наградами и повышениями, «моментами» и полезными знакомствами.

Другие – хлопотать за свои европейские активы, за пришедшие в упадок дела, за…

… и всё они, разумеется, восстанавливают старые связи, знакомятся, общаются, вращаются в кругах разной степени светскости, и… сплетничают.

Какая вербовка, упаси Бог! Обычные в светской среде приятные знакомства, беседы, отдающие приятным послевкусием, да обещания порекомендовать, похлопотать…

Большинство и в самом деле не понимает, а меньшинство…

… ну если уж сам канцлер преследует здесь свои интересы, а не Государства Российского, то он-то что может поделать?!

Канцлер, министры, Великие Князья…

Ну и разумеется, массовка, не преследующая никаких интересов, а только лишь соскучившаяся по Парижу, Франции и Европе! Массовка, спешащая тратить деньги, зарабатываемые в России и не ими – здесь!

* * *

– А-а! – известие о дуэли новые друзья Ёжи встретили взрывом восторга.

Матеуш, закутавшись в дырявый плед, как в сенаторскую тогу, заскакал, как безумный. Во время этих скачек иногда показывается нижнее бельё, изрядно застиранное, и, кажется, не очень свежее. С ноги слетела домашняя туфля, но он, нисколько не смущаясь, продолжил свою вакхическую пляску, сбросив и вторую, вольно попирая босыми ногами грязную улицу возле дома.

– Дуэль! – срывая голос, орёт Бартош Камински, выглядящий несколько более прилично, – Дуэль! С московитами! В первый день! Первый день в Париже, и дуэль! Вот она, Польша, и кто после этого скажет, что её не будет от моря до моря! Польша жива, пока живы польские патриоты, а польская идея – бессмертна!

Якуб, срывая голос, раз за разом поясняет зевакам, столпившимся возле входа, суть происходящего. Объяснения его излишне эмоциональны и сумбурны, а новые зрители своими вопросами сбивают всех с толку, отчего речь Шимански похожа на изъезженную пластинку, которую, с какого места ты её не проигрывай, невозможно слушать из-за шумов и треска.

Несколько минут спустя они угомонились, и поляки потащили Ежи к себе наверх. Вслед за ними, не спрашивая разрешения, на правах ближайших соседей и приятелей по Сорбонне, поднялись и все остальные нестройной, гудящей, переговаривающей и перешучивающейся толпой.

Живут, или можно сказать – обитают поляки в мансарде, достаточно большой, но поразительно несуразной, длинной и узкой, с многочисленными скосами в самых неожиданных местах, потёками влаги на потолке и стенах, следами плесени и клопов, и мебелью, которую следовало бы не то что выкинуть, а скорее сжечь!

Запах – соответствующий. Снаружи дом, узкий и несуразный, слипшийся рахитичными кривыми боками с другими домами, пахнёт мочой, которую принято стыдливо называть кошачьей. Внутри – сыростью, всё той же мочой, хотя и в значительно меньшей степени, плесенью, мышами, табаком, да застарелыми остатками еды и кофе.

Впрочем, попаданец, до заселения в пансионат оббегавший с десяток адресов, уже знает, что это далеко не худший вариант! Худшие… нет, не стоит даже и вспоминать! Он, признаться, и не думал, что в таких условиях могут жить люди…

… в Европе.

В Петербурге все эти сырые, вонючие подвалы и трущобы, набитые людьми так, что и не вздохнуть полной грудью, казались неизбежными при царизме, при крепостничестве и несуразной экономике.

Но Европа?!

Впрочем, об этом он будет думать потом… а сейчас, пристроившись к подоконнику, он рассказывает историю вызова…

… и надо признать, это изрядное испытание для нервной системы!

Французы, а тем более парижане… и тем более ваганты и те, кто себя к таковым причисляет, это народ бесцеремонный настолько, что и представить сложно! К правилам этикета у них отношение собственническое, и если надо…

… а собравшимся, разумеется, надо!

От этого в мансарде стоит настоящий кошачий концерт, когда все друг друга перебивают, ссорятся, тут же мирятся или ругаются навсегда, то бишь, вернее всего, на пару часов, пока не забудется причина ссоры. Добавить сюда же энергию юности, когда не сидится на месте, табак, чёрт те откуда взявшийся алкоголь, и… да, голова у попаданца, не привыкшего к подобному стилю общения, разболелась сразу!

– Я девятнадцать раз дрался на дуэли! – орёт какой-то коренастый коротышка с багровым лицом, размахивая бутылкой и наседая на Якуба, – Девятнадцать! Кому, как не мне…

– Московиты в который уже раз получили трёпку и уползли в свои болота! – с дурным смехом повествует так и не одевшийся Матеуш, которому, признаться, одеяние римлянина идёт необыкновенно, – А теперь вот назад приползли, потому что чуют, курва их мать, где настоящая жизнь! Они у себя ничего сами не могут построить, ни-че-го!

– Вот хоть в Петербурге, а хоть в любом губернском городе Московии пройди, выбери самое красивое здание, да спроси, кто его строил, – с азартом наседает он на Ежи, – и всяк тебе скажет, что это был француз, или немец, или итальянец, или швейцарец, но, курва их мать, не московит!

– Сами они, что ни берутся строить, – влез в разговор Бартош, – так либо церковь выходит, либо барак для рабов!

– … и что с того?! – запальчиво и очень громко восклицает кто-то. А попаданец, вертя головой, пытается ухватить всё происходящее в комнате разом, а главное – понять, так что же, чёрт подери, с дуэлью делать?!

У него, за неимением других знакомых в Париже, нет, собственно, и вариантов с секундантами…

А пока из обрывков разговоров он понял только, что москали – курвы, дуэль во Франции – обыденное явление, и что гигиена у парижан, по крайней мере, безденежных, не в большой чести.

– … вот сейчас и решим! – услышал он, и сперва не придал этому значения, но…

– Дуэль, дуэль! – завопили ваганты, и Ежи вместе со всеми выдавило из комнаты.

Спускаясь по лестнице и стараясь не упасть, он не сразу сообразил, что дуэлировать тащат не его, а происходит, чёрт подери, дуэль за право представлять его на дуэли! Звучало это несколько бредово…

… но нет.

– Пан Вуйчек, – неловко обратился он к Матеушу, – мне не хотелось бы…

– Да не берите в голову, пан Ковальски! – поляк понял его по своему, – У нас так постоянно!

Ни черта не поняв, попаданец решил за лучшее замолчать и наблюдать. События тем временем разворачиваются самые карнавальные, решительно невозможные в России!

Один из вагантов сбегал куда-то одолжить дуэльные шпаги, и из обрывков фраз Ежи понял, что вроде бы (но это не точно!) их можно взять, чёрт подери, в аренду! Вместе со шпагами он притащил ещё целую толпу, а дуэлировать, чтобы не тратить время, решили здесь же…

«– Бред, – остро, как никогда, чувствуя себя русским и даже московитом, подумал Ванька, – ну бред же»

Но нет, это не фантасмагория, и, опять из обмолвок, он понял, что во Франции дуэли так часты и привычны, что люди, которые дрались на них десятки раз, никакого удивления не вызывают! Дерутся, как правило, не насмерть, но бывает всякое…

А ещё – дерутся решительно все, и представители третьего сословия как бы не больше, чем дворяне! Ну а ваганты, кажется, дерутся по любому, даже самому нелепому поводу, полагая это за некое молодчество. Ну и да… бывает, что и погибают, и нередко…

… но власти относятся этому удивительно лояльно!

Драться решили здесь же, на улице, под светом единственного фонаря, расположенного неподалёку, потому что зачем далеко ходить?!

– Нам ещё пить, – озвучил всеобщее мнение один из юношей, и все согласно загалдели.

Расступились, очистив довольно внушительную площадь, и дуэлянты, скинувшие с себя верхнее платье, приготовились. Попаданец сглотнул… крови и смерти он не боится, но люди сейчас будут драться…

… из-за него?

Распорядитель дуэли, в роли которого выступает Матеуш Вуйчик, достаточно дежурно предложил дуэлянтам примириться, но те отказались, заявив, что примирение невозможно. Они встали в позиции, и, по сигналу Вуйчика, начали фехтовать.

Первым сделал выпад красномордый коротышка…

– Пан Матеуш, а как его, собственно, зовут, – тихонечко поинтересовался Ежи.

– Да-а! – заорали ваганты, увидев удачный приём, и коротышка до поры так и остался безымянным, пока из реплик зрителей не стало ясно, что зовут его Жером.

Уровень дуэлянтов попаданец оценил как достаточно высокий, впрочем, учитывая популярность дуэлей во Франции, а тем более среди вагантов, шляхетность Якуба и гасконское происхождение коротышки Жерома, оно и не удивительно!

Долго, впрочем, поединок не продлился – оба адепта несколько пренебрегали защитой, сделав ставку на атаку, что, как понял Ежи, что-то вроде правил хорошего тона у вагантов в поединке с товарищами.

– Ерунда, – сообщил Жером, отдав шпагу и слизывая языком набухающую красную каплю на запястье, – через неделю только шрам останется!

– На какой-то дряни поскользнулся, – расстроено сказал он, меняя тему, – а так бы…

Разговор наконец перешёл к дуэлям, и получасом позже Якуб, весьма довольный своей миссией, пошёл договариваться о деталях…

… а Ежи было предложено заночевать у друзей, поскольку, согласно дуэльным правилам, видеться со своими противниками до поединка считается дурным тоном.

Об этом он, естественно, знает, да и не может не знать, поскольку обучение фехтованию включает не только собственно приёмы, но и Большой и Малый Салюты[11], дуэльный кодекс и многое другое. Но ранее это было знание абстрактное, заранее, загодя казавшее устаревшим, неприменимым в обыденной жизни…

– Да здесь и заночуешь! – решил за него Матеуш, – У нас часто друзья ночуют, иногда чуть ли не дюжина набирается!

– Ну, дюжина, это тесновато, хотя и бывает, – вмешался Камински, – но трое-четверо без стеснения остаться могут! Вот…

Он широким жестом обвёл мансарду, и все эти неудобные выступы оказались, внезапно, едва ли не преимуществом снимаемого помещения, потому что они могут обеспечить не то чтобы приватность, но некое его подобие…

– … мы когда девок приводим сюда, друг дружку не стесняем, – лихо подкрутив усы, добавил он.

Чувствуя себя неловко, Ежи покивал, без особого воодушевления поглядывая на видавшие виды тюфяки и тряпьё, долженствующее заменять постельное бельё. Нет, он ночевал и в куда как более худших условиях, но…

– Благодарю вас, друзья, – ответил он, пытаясь вложить в слова как можно больше тепла. Потому что…

… а что ему ещё остаётся делать?!

– Да! – спохватился внезапно Жером, – Друг, ты как, шпагу в руках держать привычен?

Уверения Ежи, что и со шпагой, и с саблей, и с тесаком он вполне дружен, не подействовали, и ваганты, разгорячённые вином и дуэлями, насели на него.

– Да какие там защитные колпачки! – отмахнулся от него Жером, вручая шпагу и вытаскивая его на средину комнаты, пока остальные спешно сгрудились у стен, чтобы не мешать им, – Блажь это всё!

Попаданец нервно дёрнул плечом, но спорить не стал – он уже уяснил, что у французов, по крайней мере, значительной их части, весьма своеобразное отношение к дуэлям. Схватываются на шпагах или стреляются здесь по любому поводу, а чаще – без!

Писатель вызывает критика, художник – торговца картинами, лавочник конкурента, а клерк – коллегу по работе, а то и начальника!

Задиристый национальный характер, наложенный на лояльное отношение властей к дуэлям, превратился в привычку к оружию, к опасности, и, в значительной степени, к пренебрежению ею.

Обратная сторона сего явления – презрение к тем, кто не готов стоять под прицелом, не готов, пусть даже в теории, убивать и быть убитым. Неумение, а тем паче, нежелание брать в руки оружие, значительно осложняет жизнь французского обывателя. Да и что говорить, если, по словам вагантов, дуэлируют порой даже священники, а вызов на дуэль может последовать и от ученика учителю!

Поверить в это сложно… но с другой стороны, вздумай он рассказывать им о нравах и обычаях века двадцать первого, кто бы ему поверил?! Нет… ну бред же, бред! Верно?

Начали, естественно, с Салюта, вызвавшего бурную реакцию собравшихся, мнящих себя, без исключения, знатоками фехтования.

Вопреки подспудным опасениям Ежи, Жером именно проверял его уровень фехтования, а не бравировал дурной лихостью. Салют, потом осторожные выпады, связки…

– Пойдёт, – постановил он через несколько минут, – Слишком академично, как по мне, но уровень, пожалуй, повыше, чем у меня.

– А я бы вот один момент поправил, – вмешался бургундец Эжен, несколько разгорячённый вином и разговором, но вполне доброжелательный и терпеливый.

– Ты, Жорж, ногу во время выпада вот так ставишь… – он показал, притопнув для наглядности, – и в зале это верно. Но на траве нога может заскользить, и я бы…

– Верно! – подхватил Матеуш, – Ты, Ежи, слушай Эжена, он в войну до су-лейтенанта дослужился!

– Ого! – громко отозвался попаданец, пряча за возгласом нервозность, – Серьёзно!

– А то! – подкрутил ус Эжен, – Я, признаться, не самый лучший фехтовальщик, есть среди присутствующих и получше меня, но именно что боевой опыт у меня, пожалуй, побольше, чем у прочих!

– Ну это ты загнул! – парировал его долговязый эльзасец, и начался спор о том, кто и как воевал…

… а Ванька изо всех сил держался, только сейчас поняв, что ещё полгода назад, он, быть может, выцеливал одного из них, приложив приклад штуцера к плечу, или сходился в рукопашной.

Только в Крыму, как выяснилось, воевало трое…

«– Интересно, – мелькнула непрошенная мысль, – это у французов такой высокий уровень патриотизма, или мне повезло?»

Мелькнула, и ушла… оставив взамен отстранённое спокойствие.

А пока эти славные парни, ещё недавно убивавшие русских, показывают ему разного рода ухватки, могущие быть полезные на дуэли или в бою.

– Так-то, брат! – хлопнул его по плечу довольный Эжен.

«– Брат» – мысленно повторил попаданец…

… впрочем, он подумает об этом потом.

Якуб, вернувшись, был засыпан сотнями вопросами, и, державшийся сперва очень важно и степенно, как и полагается шляхтичу в столь важной роли, быстро оттаял. Не прошло и пары минут, как он весьма живо, в лучших традициях миманса, начал представлять вызов на дуэль, гротескные физиономии московитов, лицо присутствовавшей при этом мадам Шерин и её постояльцев.

Что-то царапнуло попаданца, какая-то неправильность во всём этом…

– Вот так вот, брат! – хлопнул его по плечу Матеуш, – Вот она, Польша! И веселиться умеем, и драться!

Приобняв нового брата, он потащил его к компании, что-то по шмелиному гудя на ухо с высоты своего роста, весьма немаленького даже по меркам двадцать первого века. Окружённый весёлыми вагантами с их шутками, порой очень острыми и забавными, попаданец быстро забыл, что хотел поставить в памяти условную галочку и отдался веселью.

– В генгет! – прерывая шум, закричал Якуб, – Я угощаю!

Все вразнобой загомонили и потянулись за ним пчелиным роем, и уже чуть позже, на ночной улице, Ежи понял, что это что-то вроде традиции, по крайней мере, у вагантов. Секундант берёт на себя не только собственно дуэль, но и все хлопоты, ограждая будущего дуэлянта от любых проблем.

– … под процент одолжил, как всегда, – царапнули слух слова одного из студентов.

Ежи, услышав это, хмыкнул задумчиво, переведя взгляд на беззаботного Якуба. Поляк, несмотря на всю шляхетность, даже не полунищий, а откровенно нищий!

И хотя это его, и только его дело, но… внушает. Недавняя ситуация, когда попаданец платил за всех в кафе, теперь не то чтобы полностью переосмыслилась, но выглядит несколько иначе. Это не умение жить на халяву, но, судя по всему, часть неких негласных правил, с чётко очерченными границами, переступая которые недавний, казалось бы, иждивенец, показывает другую сторону своей натуры.

Разговоры о дуэли несколько смущают попаданца, и он негромко поинтересовался у Матеуша, а не будет ли чего…

– Сразу видно, что ты из России приехал! – фыркнул он, – С чего бы? Это там даже дворянина могут за дуэль на каторгу упечь, от чего там ни понятий чести, ни…

Он махнул рукой, и, не найдя подходящих слов, сплюнул на мостовую.

– О чём разговор, братья? – поинтересовался долговязый бургундец Эжен, выйдя из темноты.

– О русских, – хмуря брови, мрачно отозвался Матеуш.

– А, эти… – и разговор перешёл на Россию, недавнюю войну и мирные переговоры, проходящие сейчас в Париже.

В генгет ввалилась уже не компания задир, а едва ли не члены Государственного Совета, ну или как минимум уважаемые журналисты, регулярно освещающие политические события в стране и в мире. Апломба, по крайней мере, у каждого оратора ничуть не меньше!

К русским солдатам, как к противникам, отношение вполне уважительное, хотя и не без оттенка пренебрежения.

– Они храбры, – пояснил свою позицию один из вагантов, – но это храбрость низменная, понимаешь?

– Не вполне, – осторожно отозвался попаданец, сжимая, раз уж не может кулаки, пальцы ног, и стараясь держать лицо спокойным.

– М-м… понимаешь, храбрость русских не по велению души, не от взвешенного патриотизма, а от страха перед наказанием, и, пожалуй, ещё и потому, что русские солдаты, живущие в совершенно скотских условиях, не очень-то и ценят такую жизнь.

Ванька мог бы многое возразить…

… но Ежи не стал. А французы, решив, что ему, как поляку и несомненному ненавистнику не только Московии, но и русских вообще, будут интересны нелицеприятные, подчас очень спорные и откровенно завиральные факты и мнения о стране, начали настоящую спам-атаку.

Попаданцу пришлось напоминать себе, что он, чёрт возьми, поляк! Польша от можа до можа…

… и в какой-то момент поймал себя на том, что согласно кивает рассказу о неполноценности русских, как нации, находя его вполне убедительным. Вжился…

– Месье, не будете ли вы так любезны… – один из вагантов просит компанию за соседним столом пересесть, и, поскольку просит он вежливо, те пересаживаются. Да и что ж не пересесть? Сегодня тебя попросили, завтра ты… и два десятка студентов, как дополнительный аргумент к просьбе.

– Да, русские… – Матеуш, приобняв Ежи, снова загудел что-то русофобское, мешая факты с домыслами, личными воспоминаниями и почему-то – религией.

– … а я говорю – логистика, логистика, и ещё раз логистика! – один из соседей, стуча кулаком по столу, доказывает что-то своё, говоря, кажется, о снабжении войск в Крыму.

– Логистика и медицина! – не тушуется оппонент, выпячивая тощую грудь и задирая куда-то вверх маленький скошенный подбородок, который никак не спасает редкая юношеская бородка, – Если бы не Флери…

Они дружно ругают Флери, кто бы это ни был, пьют…

– Кофе моему другу! – щёлкает пальцами Бартош, – Гарсон! Кофе, и…

Он находит взглядом Ежи, дружески тому улыбается, и начинает объяснять официанту, что у его друга завтра дуэль, и ему следует быть с утра в хорошей форме, а потому…

Ни официант, ни присутствующие ничему не удивляются – эка невидаль, дуэль! Принеся кофе, официант, подкручивая усы, сообщает, что он и сам вполне недурной фехтовальщик и стрелок, и…

… Ваньку снова триггерит, потому что ну никак не вяжется вот этот вот официант (!), неоднократно дравшийся на дуэлях, и привычное ему по России, лакейское…

Ночью, а можно даже сказать – под утро следующего дня, ворочаясь на тюфяке, он никак не мог заснуть, переполненный мыслями и впечатлениями. Дуэль нисколечко не страшит его…

… ну может быть, немного нервирует, но это ведь естественно, верно?!

Нет, если бы пришлось стреляться, он бы, пожалуй, нервничал несколько больше – здесь есть элемент случайности, и немалый. Но шпаги?! Право слово… он видел, как Давыдов двигается, и понимает, что бояться решительно нечего.

Каким он был фехтовальщиком в молодости, Бог весть, хотя вряд ли хорошим. Но уже давно он если и держит в руках клинок, то от случая к случаю, и вернее всего, снимая в подпитии висящий на ковре клинок, да показывая гостям былое, а вернее, небывалое молодчество.

А вот мысли… и хуже того – эмоции, не дают заснуть, и не дают, чёрт подери, додумать хоть одну мысль до конца! Право слово, какая-то дурацкая чехарда! И ведь мелькало, кажется, что-то важное…

* * *

Добравшись до окраины Парижа на конке, взяли, после шумного и весёлого торга два наёмных экипажа, набившись туда совершенно невообразимо, и происходящее разом стало отдавать какой-то цыганщиной. Это, впрочем, нимало не смущало ни вагантов, ни кучера, выторговавшего за такой перегруз дополнительные сантимы.

Ехали весело, толкаясь, хохоча, переругиваясь друг с другом, с кучерами и пассажирами встреченных экипажей. Комментировали всё встреченное, часто невпопад, сбиваясь с природных красот на архитектуру, на обсуждение людей, и перебивая друг друга самым нещадным образом. Выходило, как ни странно, не только весело, но и, некоторым образом, органично.

– Эгей, красотка! – орёт Эжен, перегнувшись через товарища, – Бросай своего муженька, пересаживайся к нам! Не обидим!

– Никто не обидит! – добавляет кто-то из компании под взрыв хохота, – Каждый по несколько раз не обидит!

«Красотка», дама очень средних лет, с несколько расплывшимся лицом и неправдоподобными выпуклостями в передней части корсета, делала вид, что отчаянно фраппирована, но явно была польщена таким вниманием. Её супруг, немолодой осанистый господин, старше её лет на десять, слушая это, улыбался саркастически, даже не думая оскорбляться. Весь его вид говорил, что он, пожалуй, и не против подобного развития событий, да только, увы, увядшими прелестями супруги приходится заниматься ему единолично!

– … приедем когда, ты никого особо не слушай, а сразу позицию занимай! – орёт в самое ухо Якуб, – Место хорошее, я там трижды дрался! Хитро так – можно встать, чтобы вроде и солнце не за спиной, но если противника вправо вести, там в ветвях проём, ему сразу по глазам солнечным светом…

Кивая, Ежи не забывает смотреть по сторонам, слушая разом всех. Франция, Париж, Булонский лес, дуэль…

… его не то чтобы оглушило, но, пожалуй, слегка придавило чередой событий, прошедших за самое короткое время. Вчера в это время он ещё плыл на судне по Сене, а сейчас едет на первую в своей жизни дуэль!

– О! Не приехали ещё, – соскочив с экипажа, радостно констатировал Якуб, и потащил Ежи, показывать ему предстоящее место дуэли, со всеми его особенностями. Насколько это сочетается с дуэльным кодексом, попаданец особо не задумывается – если что, вот, полтора десятка человек рядом, и если они не считают это нарушение, то не будет считать и он.

– Постой пока дружок, – фамильярно обратился кто-то из вагантов к ближайшему кучеру, – нам ещё назад ехать!

Кучер, что один, что второй, и не против, потому как, кроме платы за ожидание, то бишь аллегорического хлеба, будут ещё и зрелища, во всей их гладиаторской первородности! Что ж не подождать, на таких-то условиях?!

Русские приехали минут через пятнадцать, и к этому времени Ежи исходил поляну под большим дубом вдоль и поперёк, прощупав ногами каждую ямку, каждый выступающий корень и упавшую ветку. Ещё чуть, и он, наверное, смог бы нарисовать всё это по памяти, в мельчайших деталях!

Приехали русские не одни, с ними, не то товарищи, не то, вернее, просто земляки, ещё семеро, из которых двое в офицерских вицмундирах, при наградах, держащиеся чрезвычайно деревянно. Ситуация для них со всех сторон непростая, как ты не крути…

При виде их попаданца ненадолго коротнуло, потому что с одной стороны – свои…

… так, по крайней мере, положено считать! Не его время, не его страна, но, внезапно, свои!

С другой же стороны…

… а чего хорошего он видел в России от офицеров? Только то, что не все из них откровенная сволочь по отношению к солдатам? Некоторые не сволочи, да… а просто мудаки.

Ведь даже если отбросить скотское, привычное отношение к солдатам, которых забивают насмерть, выставляют на бруствер, обворовывают, оставляют гнить заживо в госпиталях, сдают в аренду на работы и используют, как собственных крепостных…

… то как быть с тем, что эти же люди пушками подавляют крестьянские даже не бунты, а просто – выступления?

Безоружную толпу, иногда просто шествующую с иконами и вполне невинным прошением – картечью, а выживших потом судят военно-полевым судами, а чаще обходятся и без. И вот этих-то людей считать своими? Вот уж нет?

Но…

… Крым!

Но…

… воюют-то, едва ли не по большей части, с собственным народом! А если считать Кавказ, Польшу и Среднюю Азию неотъемлемой частью Империи, то выходит, они скорее каратели?! Ну, пусть внутренние войска…

Но…

– Господа, – поприветствовал он их кивком, и, не обращая ни них более никакого внимания, отошёл, предоставив всё на откуп секундантам. О политике, этике, природе Государства, армии и прочем он подумает потом…

Отрешившись от всего происходящего, попаданец оставил ситуацию на откуп распорядителю дуэли и секундантам. Перекатившись несколько раз с пятки на носок, он, смущаясь неведомо чего, размял голеностоп, повращал руками, изображая мельницу, шеей, кистями рук, сделал несколько наклонов и махов ногами, и решил наконец, что готов, насколько вообще можно быть готовым к такой ситуации.

Вопрос о возможности примирения сторон скорее понял, нежели услышал, и отрицательно качнул головой.

– Нет, – сказал он уже вслух, с трудом разомкнув сухие тяжёлые губы, – примирение невозможно.

В паре десятков шагов яростно тряс головой Давыдов, корча свирепое лицо, так что осталось только кинуть жребий и выбрать шпагу. Отличались они, наверное, только степенью потёртости эфесов, вряд ли чем-то большим, так что за полётом монеты он следил вполне безучастно.

Не глядя, скинул сюртук кому-то на руки, оставшись в простой рубахе, отметив машинально и безучастно, что стоило бы, пожалуй, переодеться в чистое перед дуэлью, но вещи, в том числе и драгоценности, остались в пансионе мадам Шерин. Вчера не сообразили, а теперь чего уж…

Давыдов, яростно жестикулируя, и кажется, говоря что-то обидное…

… что, к слову, противоречит дуэльному кодексу более чем полностью… но плевать!

Противник, чуть запаздывая, скинул наконец сюртук, и, взяв шпагу, несколько раз чуть заметно согнул клинок, не отрывая взгляда от Ежи и снова корча при этом свирепую гримасу, раздувая ноздри. Всё – в лучших традициях скверного провинциального театра…

Рукоять шпаги доверчиво ткнулась в ладонь, и отстранённость, рассеянность ушли, как и не было. Поведя плечами, он едва заметно поиграл клинком, определяя вес и баланс, а потом очень чётко, как когда-то на тренировках, выдал Малый Салют и встал в позицию.

Отмашка…

… и Давыдов, странно притоптывая передней ногой, начал сближаться, вытянув перед собой руку с клинком.

Чуть согнув ноги и заложив левую руку за спину, Ежи двинулся навстречу, угрожая остриём противнику с левой позиции. Сейчас он даже не мигает, настолько сосредоточен на поединке.

Давыдов, снова притопнув ногой, попытался провести прямой укол, поразив вооружённую руку, но Ежи, едва заметно шевельнув кистью, отвёл чрезмерно сильный удар в сторону. Где-то в глубине сознания мелькнуло недоумение – приём такого рода вполне действенен, но выполняется только при большой точности управления шпагой, а не… так. Да и помимо точности, нужно, чтобы противник ошибся, отведя гарду в сторону от положения боевой позиции.

Чуть отступив, Давыдов несколько раз махнул клинком, и, снова притопнув, выставив шпагу, бросился вперёд, как бык на корриде, и делая сильнейший выпад клинком, целя куда-то в грудь попаданцу. Машинально, как когда-то на тренировках, Ежи провёл контратаку с уклонением влево-вниз…

… и клинок вошёл в тело противника аккурат в подреберье.

Всё так же не думая, на автомате, он выдернул клинок и отступил, готовясь защищаться. Но…

… нет.

Давыдов мёртв.

Глава 4 Мушкетёры короля

Выйдя из полицейского участка, Ежи нервно дёрнул плечом, и задумался было, остановившись, но, оглянувшись ещё раз, поспешил отойти. Во избежание… чего именно, он и сам не знает, но среди воспоминаний, хоть каким-то образом связанных с полицией, приятных у него просто нет, и поэтому просто – во избежание!

– Как-то это всё… – неопределённо сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, но поляки, досыта хлебнувшие полицейских реалий Российской Империи, поняли его невнятный посыл.

– Франция, – ответил Бартош с оттенком странной, едва ли не дьявольской гордости, будто эту страну – со всеми её свободами и правами, он породил едва ли не лично, и уж как минимум стоял у истоков. Впрочем…

… попаданец уточнять не стал, потому как, а вдруг оно так и есть?! Согласно странноватой логике Камински, Польша есть Альфа и Омега, основа всего, и вопросы в стиле «А что было раньше, курица или яйцо?» совершенно бессмысленны, потому что всякий образованный человек знает, что первой была Польша!

Это ёрническое умозаключение попаданец предпочитает держать при себе, полагая, что если он и преувеличивает, то право слово, не слишком!

О том, как Польша и поляки спасали Европу, и продолжают её спасать, удерживая, в том числе своей благородной жертвенностью, Империю Тьмы, то бишь Империю Российскую, в её нынешних границах, он слышал не раз и не два. А спорить с человеком, которого всерьёз полагаешь психически не вполне нездоровым…

– А как ещё? – не понял его бургундец Эжен, на что попаданец, хмыкнув, отвечать не стал.

Присутствие отставного су-лейтенанта, осеняющего своим севастопольским ветеранством их иммигрантскую компанию в полицейском участке, по мнению попаданца говорит, что может, и ещё как… Впрочем, и спорить желания нет, так что пришлось принять слова француза за весьма условную аксиому.

Случай вполне рядовой, свидетелей произошедшего предостаточно, равно как и свидетелей, готовых подтвердить, что именно месье Давыдов стал инициатором конфликта, и он же вызвал Ковальски на дуэль. Раздувать этот случай у полиции нет никакого желания, тем более что дело имеет, если приглядеться, отчётливый политический окрас…

… и именно поэтому они и не хотят приглядываться!

На фоне мирных переговоров между Россией и Союзниками, разного рода политиканов, журналистов и лиц с той или иной степенью причастности в Париже столько, что самоназванная столица Европы едва ли не лопается от значимости.

Если даже один из сотни решит использовать эту злосчастную дуэль в своих интересах, полицейских – и непосредственно занимающихся делом, и департамент в целом, будут тыкать в расследование носами, как щенка в созданную им же лужицу. А результат, при всём при том, известен… только что нервы истреплют.

Так, по крайней мере, считает Эжен, да и остальные французы с ним в общем-то согласны.

– Будь спокоен, друг! – громогласно заявил Жером, хлопая его по плечу, – Это Франция! Здесь, чёрт подери, понятия чести ещё не умерли, и мы…

… здесь полагалось благодарно кивать, и, разумеется, попаданец кивал, вслушиваясь в покровительственные разговоры краем уха.

– Замнут! – убеждённо сказал носатый Жерар-Филипп, худой и сутулый парень с физиономией очеловеченного стервятника, но, несмотря на этот недостаток, редкий добряк. Товарищи, едва ли не хором, пророчат ему в будущем или принятие сана, или службу в колониях, похоже, искренне считая последнее не иначе как миссионерским подвигом.

– Нервы разве что могут попортить, – задумчиво сказал Якуб, – да и то…

– Выдавать России не станут, это уж можешь быть спокойным, – уверенно добавил он, небрежно стряхнув перхоть с плеча, – Здесь, во Франции это и так-то не принято, а уж сейчас…

Он покачал головой и убеждённо добавил:

– Нет, не выдадут. В тюрьму или на каторгу тоже не отправят.

– В худшем случае, – перебил его Жером, – откажут в виде на жительство, да и то…

Большинство же проблему Ежи посчитали совершенно несущественной, и только Камински с видом Сивиллы изрёк что-то пессимистическое. Дескать, московиты, пся кревь, с их дикарством…

… но слушать его никто не стал, даже… или вернее сказать, тем более попаданец!

– Вы, месье Ковальски, не умеете ценить французское гостеприимство, – смерила его взглядом мадам Шерин, встретив в холле, – и потому я прошу вас съехать! Скажите спасибо…

Старая карга многозначительно промолчала, и служанка, её верная наперсница, а скорее даже тень, поджала дряблые губы и осуждающе уставилась на Ежи.

– Сегодня же! – добила его мадам Шерин.

– Я… – начал было отвечать попаданец, но спохватился, ошарашенный самыми дурными предчувствиями, – Поговорим об этом чуть позже, мадам!

Обойдя мадам со служанкой, он спешно поднялся по лестнице, и, открыв дверь, кинулся к саквояжу. Выдернув его из-под кровати, он достал было ключик от хитрого замка, но спохватился, и, вскочив, быстро закрыл дверь, оставив в ней ключ.

– Если… – что будет, «если», он и сам не знает, но…

… саквояж он открывал трясущимися руками.

Вытряхнув на пол грязное бельё и всякий хлам, лежащий сверху специально для любопытных горничных, вывалил на него свёртки с драгоценностями, спешно перебирая их – все ли на месте!? Не подменили? На первый взгляда всё в порядке…

– Месье Ковальски! – в дверь яростно застучали, а старческий дребезжащий голос, наполненный гневом, требовал от него немедленно, тотчас…

– Да, мадам Шерин! – не сразу откликнулся он, – Подождите минуту!

Старая карга не угомонилась… впрочем, и ждать ей пришлось никак не минуту, а много больше! Но драгоценности на месте, и кажется, все…

Да и когда бы она успела подменить их на копии?! Нет, так-то всё может быть, ведь Париж – не только культурная, но и, пожалуй, криминальная столица Европы.

Но много проще внаглую обокрасть иммигранта, чем заниматься сложными, и, в общем, бессмысленными в его случае, махинациями. Да и мадам Шерин, при всём к ней неприятии, светочем ума явно не была и в молодости, а ныне и подавно.

Собрав все вещи, он наконец открыл дверь, грудью преградив путь в комнату владелице пансиона.

– Мадам… – перебивая её визгливое негодование, громко сказал Ежи, – Как вы видите, я собрал свои вещи! Надеюсь, я могу получить деньги назад? Я платил вам за неделю вперёд, но не успел даже переночевать, а вы уже требуете от меня съехать.

– Деньги?! – мадам весьма натурально схватилась за корсаж – там, где у нормальных людей сердце, а у неё только сморщенная кожа, рёбра, а под ними прогнившая пустота, – Вы, подозрительный иностранец, смеете говорить о деньгах?! Вы… да как вы смеете!?

Она перешла на дребезжащий ультразвук, а подоспевшая служанка выступила бэк-вокалом, подвякивая что-то невнятное, но возмущённое, потрясая при этом плотно сжатыми морщинистыми кулачками, густо покрытыми старческими пигментными пятнами.

– Мадам Шерин, я… – начал было попаданец умиротворяющим тоном.

– Вон! – яростно завизжала дама, – Вон! Да как вы смеете! Меня, старую женщину! Француженку!

Ежи изрядно озадачился, решительно не понимая, чего же он смеет, но мадам, как оказалось, визжала не зря. На скандал уже поднялась пара любопытных постояльцев. Видеть они, стоя на узенькой лестнице ниже эпицентра скандала, решительно ничего не могли, но теперь, можно быть уверенным, готовы будут поклясться, что были свидетелями…

… чего бы то ни было, но точно нехорошего. Мадам Шерин, уважаемая старая дама, не зря ведь так возмущена, верно?!

… деньги, разумеется, ему не вернули. Впрочем, ничего нового…

Отойдя подальше, он, несмотря ни на что, усмехнулся зло… а потом вовсе уж – так, что аж челюсти заболела.

Нет, ну в самом деле! Поиметь с постояльца деньги… не такие уж и маленькие, даже с учётом взлетевших в стратосферу парижских цен на недвижимость, и упустить саквояж, в котором драгоценностей на сумму, быть может, ничуть не меньшую, чем та, что лежит в банке на его счету! Смешно же, право слово, смешно!

Он расхохотался в голос…

… и пожалел, что этой историей ни с кем нельзя поделиться. Ни с кем…

Несколько успокоившись, огляделся, и, помня о недавней…

… да божечки, всего лишь вчерашней истории с наглой, посреди белого дня, попыткой ограбления, прижал к себе вещи и поспешил для начала зайти в ближайшее приличное заведение.

Нос привёл его в буланжери – пекарню, где продают хлеб и сдобу, а в некоторых можно получить вдобавок и кофе, а то и простой, но сытный перекус, чаще всего сыр, масло и ветчину в придачу к выпечке, ну и может быть, варенье. Усевшись за стол слева от входа, Ежи поставил вещи на пол и взглядом поманил молоденькую девушку, вышедшую к посетителю с кухни в облаке жара и чарующих ароматов.

Славная курносенькая мордашка, чуть скуластая, с пухлыми губами, и не то чтобы красивая, но, по крайней мере здесь и сейчас, в расцвете молодости, отчаянно хорошенькая. Да и фигурка, машинально оценил попаданец, вполне… насколько вообще можно понять со здешней модой.

Поняв интерес молодого человека, девушка весело сощурила глаза и присела в некоем подобии шутливого книксена.

– Кофе, мадемуазель, – попросил он чуть мягче, чем обычно в таких случаях, – и чего-нибудь перекусить. Ну… вы сами знаете, что у вас лучше всего получается!

– Да, месье! – просияла та, стреляя глазами, и, кажется, в свою очередь оценивая фигуру, – Через несколько минут бриоши будут, подождёте?

– Бриоши? – чуточку напоказ задумался Ежи, снова кидая непроизвольный взгляд на соблазнительные обводы и каштановый локон, выбивающийся из-под чепца. А глаза у неё, кстати, зелёные… – Подожду!

Несколько минут спустя, не забывая про кофе, он, рассеянно глядя сквозь девушку, думал о сложившейся ситуации. С драгоценностями всё непросто, и это мягко говоря. Очень мягко…

Где уж там брал их Борис Константинович, Бог весть, но, с большой долей вероятности, есть среди них и трофейные…

… и нет, это не новость, и он знал это ещё тогда, когда готовился обчистить сейф! Просто… просто это казалось чем-то неважным, потому что все эти проблемы – с происхождением, монограммами и прочим – потом…

А сейчас, как-то внезапно, настало то самое «потом» и нужно думать – что же, чёрт дери, с драгоценностями делать?! Вот что?!

Это, чёрт подери, вещицы с историей… и немалой ценой! Быть может, не сразу, а через год или два, а вернее всего, и сильно раньше, какую-то из них опознают, а дальше, пусть и не сразу, выйдут и на него!

А там… могут быть варианты, да… но все, как один, достаточно неприятные. Не обязательно, к слову, криминальные, нет…

Но с шепотком за спиной в приличное общество как-то не интегрируешься, да и с организацией, скажем, бизнеса, могут появиться, пусть и не сразу, заметные проблемы. А жить где-нибудь в глуши, как рантье… Этак он или с тоски сопьётся, или, что вернее, сорвётся с нарезок и начнёт чудить. Ну и сопьётся, конечно же, до кучи.

Сдавать как лом, выковыряв предварительно камушки, это такое себе…

Продавать скупщикам краденого и прочим сомнительным личностям? И жалко, и… снова не факт, что на него не выйдут. Ещё быстрее найдут, пожалуй! Только что денег будет меньше, а проблем – больше.

– Месье желает ещё чего-нибудь? – сбив с мыслей, поинтересовалась девушка так, что если глянуть со стороны, так само воплощение невинности! Но взгляд, но лёгкий изгиб стана…

– Месье желает, – ответил попаданец, глянув ей в глаза и заскользив ниже, несколько задержавшись в районе корсажа.

– Жорж, – чуть запоздало представился он, – а мадемуазель…

– Анет, – выдохнула там, приседая в книксене и приближая корсаж к глазам симпатичного посетителя, отчаянно стреляя в него глазами и феромонами, – Анет Лемар, к вашим услугам, месье!

– Да, – не сразу спохватился Ежи, с трудом оторвавшийся от медитативного созерцания, – месье желает, да… Понимаете, милая Анет, хозяйка моего пансиона, старая карга…

Особо не думая, он поделился своей историей – с большими… очень большими ремарками, в свою пользу, разумеется.

– Жильё… – девушка прикусила пухлую нижнюю губу, задумавшись, – в Париже с этим сложно! Снять комнату в приличном доме, не имея рекомендаций…

Она расстроено покачала головой, а потом просияла.

– А знаете, месье Жорж…

– Просто Жорж, – перебил её молодой человек.

– Хорошо, Жорж, – лукаво улыбнулась ему девушка, – Ну я – для вас, просто Анет!

В буланжери стало ощутимо жарче… но идиллию прервал сухощавый здоровяк средних лет, вышедший из кухни и с усмешкой уставившийся на молодых людей, скрещивая на груди сильные руки.

– Папа́, – пискнула девушка, засмущавшись, а потом, будто решившись, повернулась к Ежи и сказала быстро-быстро, наклонившись к нему опасно близко:

– Сможете зайти через несколько часов, Жорж? Я с отцом насчёт комнаты поговорю.

– Д-да… – болванчиком закивал молодой человек, – Да, обязательно зайду, Анет…

Выйдя, он не сразу опомнился, приходя в себя. Оглянулся назад, чертыхнулся, и, усмехнувшись, решил, что непременно зайдёт! Непременно…

– Н-да… совсем забыл! Вернее, напрочь из головы вылетело, – озадачился он, переведя взгляд на саквояж в руке, – И чего же…

– Ах ты чёрт! – ругнулся он, – Ну точно, ячейка в банке! Вот я…

Не долго думая, Ежи быстро нашёл извозчика, и, без особого торга, приказал ехать к ближайшему филиалу Банка Франции.

«– Курва мать… – вжившись, он начал даже мысленно использовать польские и французские словечки, – Сразу мог не только счёт открыть, но и ячейку арендовать, и потом уже думать – что же мне, чёрт дери, делать с драгоценностями! А я…»

Впрочем, ругал он себя недолго, да и так… скорее с облегчением, что всё обошлось. А что сглупил… ну, бывает!

Не в первый, и, увы, не в последний раз. Нужно только иметь в виду, что тормозить он может буквально вот так вот, на ровном месте, создавая себе проблемы там, где их изначально можно было избежать.

Помнить об этом… и обдумывать свои поступки и действия тщательней.

Оставив саквояж в ячейке, уже выйдя, запоздало вспомнил, что вместе с драгоценностями он оставил и грязное бельё…

… ну да и чёрт с ним! Это, пожалуй, скорее забавно. Ценности дважды грязного происхождения вперемешку с грязным бельём человека… тоже, хм, как ни крути, происхождения самого сомнительного!

– И ведь никому на расскажешь, – еле слышно сказал он, усмехнувшись чуть криво, – Ни-ко-му…

Одиночество и раньше давило на него, но почти всё время, за исключением нечастых ночных приступов, это всё было где-то на заднем фоне, задавленное банальным выживанием, подлейшим страхом, необходимостью думать, в самом буквальном смысле, о хлебе насущном.

Он пытался найти…

… нет, не родственные души, не тех, с кем можно говорить откровенно, рассказывая решительно обо всём. Нет…

Но одиночество среди людей, одиночество в казарме или людской, где, казалось бы десятки людей, но…

… с кем?!

Ладно бы просто нехватка образования и кругозора, неимение достаточных общих тем для общения… хотя и это проблема.

Но лакейство?! Солдатчина? Не такой уж у него был большой выбор круга общения…

А это – и лакейство, и солдатчина, въедается в души, ломает через колено саму суть, потому что иначе – сдохнешь! Если не забьют прекрасные господа или отцы-командиры, то сам коллектив, спаянный страхом и круговой порукой, сломанный под господский сапог, отторгнет чужака!

Становится же таким, как все…

… к чёрту!

Ещё – господа, которые иногда снисходят до бесед с начитанным неглупым лакеем, но отношения эти, сколько бы они ни были приязненны, всегда через призму если не господин-раб, то по крайней мере, через кастовость, через отчуждение, через понимание своего места в жизни.

Здесь, в Европе, ему казалось, будет намного проще. Но…

… скорее всего, одиночество будет сопровождать его до конца жизни.

Вдохнув резко, он постарался выбросить из головы депрессивные мысли – ему, в конце концов, всего только шестнадцать! Неужели не адаптируется, не найдёт друзей и то место, которое он сможет называть домом!?

Качнувшись на носках, он опёрся на трость и задумался. Делать… нет, не то чтобы решительно нечего, но около того.

Если Анет не уговорит отца, надо будет что-то делать с жильём, и хотя деньги есть, но и транжирить их, да и вообще, показывать, что они есть, как-то не хочется. По крайней мере, не вдруг, не сразу… даже Анет!

– Н-да… милая девушка, даже очень, – перескочив мыслями, задумчиво произнёс он, чувствуя некоторое стеснение в области паха, и, пожалуй, сердца. Это, быть может, ещё и не любовь, но почти влюблённость! Но хороша, и ах как хороша…

Не без труда вытеснив образ милой Анет куда-то на периферию сознания, он вернулся мыслями к полякам и тщательно обдумал, а стоит ли ему сейчас идти к ним? Нет, так-то понятно, что не бросят в беде земляка, и угол в мансарде ему найдётся.

Парни они славные…

… но именно они и стали, по сути, первопричиной дуэли!

Гадать, что они могут выкинуть, узнав о его выселении из пансиона мадам Шерин, можно долго, и будет это, как минимум, «кошачий концерт» под её окнами в течении нескольких ночей – обычное дело для Латинского квартала, его уже просветили.

А он как бы и за справедливость, особенно в свою пользу, но… чуть позже, пожалуй. Сейчас событий и эмоций, шарахнувших по нему за короткий срок, избыточно много. Нужно переварить их, и… да, пожалуй, что и в одиночестве! Хотя бы несколько часов, до встречи с Анет.

Припомнив, что во время поисков жилья он видел на одной из улочек, примыкающих к Латинскому кварталу магазины готового платья, Ежи, не забывая об осторожности, попытался отыскать их.

Места здесь своеобразные, потому как с одной стороны Латинский квартал один из старейших, но престижным его, даже с большой натяжкой, назвать никак нельзя! По крайней мере, не сейчас, не в середине девятнадцатого века.

Времена, когда ваганты давали жару горожанам, занимаясь не только наукой, но и грабежами с изнасилованиями, ушли в прошлое, но не такое уж и давнее! Нрав у студентов буйный, дерутся по любому поводу и без, а ещё, в виду молодости и хронического безденежья большинства, жаждут дешёвой любви, дешёвого вина и дешёвых развлечений.

А спрос, как известно, рождает предложение, поэтому соответствующая инфраструктура, более или менее приглядного вида – в наличии. С девицами, сутенёрами, шулерами… и разумеется, карманниками и грабителями.

Последние, в общем, со студентами особо не связываются, но Латинский квартал только отчасти примыкает к респектабельным кварталам, а отчасти – к трущобам, да таким, что полиция туда не суётся! А потому бывает… всякое.

Магазины расположились на узких извилистых улочках с самой причудливой топографией, порой не поддающейся логике, но несомненно имеющей какую-то историческую подоплёку. Дома в два, три, редко в четыре этажа, узкие, несколько обветшалые, иногда с облупившейся штукатуркой и краской на ставнях и оконных рамах.

Несмотря на финансовые трудности, тяга к прекрасному у французов в крови, поэтому ставни выкрашены разноцветными красками, на всевозможных приступочках горшки с цветами вперемешку с сушащимся бельём и сонно жмурящимися кошками.

Наверху дома почти смыкаются, от чего солнца здесь почти не бывает, и чахлые здесь не только растения в цветочных горшках, но и дети, имеющие вид не то чтобы беспризорный, но несколько неухоженный, сопливый, и пожалуй что рахитичный. А плесень, напротив, чувствует себя вольготно, виднеясь и на стенах, и на прилегающих к ним мостовых.

Улицы, и без того узкие, ещё больше сужаются из-за вытащенных наружу прилавков, тележек со всякой всячиной, столиков, за которыми хозяева, попивая кофе и играя с соседями в трик-трак, коротают время в ожидании покупателей. Узость, впрочем, никого не смущает.

Здесь внизу торгуют, чинят обувь и шьют одежду, а наверху живут, и так – поколениями, веками, не только обедая где-нибудь по соседству, где ещё твой прадедушка обедал у прадедушки нынешнего хозяина, но и, по сути, вовсе не выходя за эти пределы неделями и месяцами. Разве только иногда по выходным они, собравшись с домашними, выбираются погулять в расположенный неподалёку Люксембургский сад.

– Месье! – седоусый мужчина, возящийся возле витрины с тряпкой, улыбается дружелюбно, будто увидел долгожданного родственника из провинции, – Лучший табак, не желаете ли?

– Буду знать, месье, – вежливо склоняет голову Ежи, – может быть, в другой раз.

– Ланс Не, месье… – трескается в улыбке француз, делая выдержанную паузу.

– Жорж Ковальски, – сдаётся попаданец.

– О, Польша? – седые усы закручиваются, глаза загораются огнём, а нога начинает притоптывать в такт мазурке Домбровского.

С седоусым месье Ежи расстался несколько минут спустя, оказавшись на улице с сигарой, и смутно припоминая, что, кажется, пообещал закупаться табаком только у дядюшки Ланса.

– Вот как это они? – пробормотал он, чуточку сжавшись и нервно поглядывая по сторонам, всерьёз опасаясь выйти из этих улочек, гружённым чёрт те чем, чуть не венскими стульями и коврами.

– Месье? – миловидная дама, стоящая в дверях лавки с тканями, – Заходите! Посмотрите сами, у нас широкий выбор…

Он ускорил шаг и чуть не натолкнулся на вальяжную даму средних лет, шествующую по узкой улице со служанкой. Дама с явными потугами на светскость, но божечки…

Впрочем, пусть её! Никого, кроме, может быть, провинциалов, эти потуги не обманут, но попаданцу всё равно, а торговцы так даже и подыгрывают, хотя и да, не без толики иронии, местами переходящей в лёгкий сарказм.

Заметив в конце улочки маленькое непритязательное кафе, он обрадовался и поспешил к нему.

– Кофе, – коротко приказал он подскочившему к нему мужчине средних лет, оторвавшемуся от приятельской беседы с одним из клиентов.

– По-венски, месье? – поинтересовался тот таким тоном, что не согласиться с ним Ежи не смог.

«– Да чтоб тебя, – расстроено думал он, – нахлобучивает-то как! В Петербурге, когда ходил по лавкам по поручению Бориса Константиновича, как-то проще было. Будто он за спиной стоит. А когда сам…»

Поймав себя на вылезшем невесть откуда лакействе, озлился сам на себя.

«– Борис Константинович, фу ты ну ты!» – и, дрогнув рукой, поставил чашку на блюдце, чтобы не пролить. Настроение стремительно скатилось вниз, начались дурацкие копания в себе и в прошлом, и вопрос, как ему (мысленно!) называть бывшего хозяина казался сейчас необыкновенно важным.

Борис Константинович? Вроде и верно… но хочется как-то сепарироваться от прошлого, от лакейства, от всего того…

Бориска? Борис? Да не выходит как-то… Он вор, мошенник, казнокрад и кто угодно, но – Борис Константинович!

Бывают такие люди, что чуть не с рождения по имени-отчеству зовут, и чуть ли не мать с отцом. Не выходит как-то иначе…

– Вам не понравился кофе, месье? – материализовался подле него гарсон, он же, судя по всему, и владелец.

– Кофе? – недоумённо уставился на него попаданец, – Ах да, кофе…

Он наконец пригубил его и одобрительно кивнул.

– Прекрасный кофе! А это… не обращайте внимания, месье, прошлое пытается пролезть в настоящее.

Заказав вторую чашку кофе и свежую газету, он несколько запоздало спохватился, что вот эта вот привычка – чуть что, искать ближайшее кафе, дабы приземлить задницу, может в будущем, и не таком уж уже дальнем, стать основой для нездоровых привычек.

Но… куда уж теперь! Кофе-то заказал уже, да и газета…

Да и с другой стороны – это, если подумать, далеко не самое страшное! Приключений в его жизни и так-то хватает, а последние недели на голову свалилось столько всего, что аукаться ещё, наверное, будет долго.

– Ещё и магазины эти, – на французском пробурчал он, раскуривая дарёную сигару – достаточно дешёвенькую, но раз уж халява…

– С другой стороны, может, и к лучшему, – философски заметил он, и замолк при виде приближающего хозяина кафе.

«– К лучшему! – уже мысленно подытожил он, – На кой чёрт меня вообще понесло? Давал же себе зарок, что спешить не буду, и на те! Облапошили бы меня, как есть облапошили бы! И лишнего бы накупил, и не того, и втридорога!

– Лучше… – пыхнул он сигарой, – с Анет пойду за покупками! И повод, да…»

Стряхнув пепел с сигары, он развернул газету, принявшись читать, испытывая острое чувство ностальгии. Это, конечно, не как когда-то, за ноутбуком дома или в кафе, но…

«– Русский канцлер Нессельроде…» – прочитал он, и ностальгия, Анет и прочие переживания пошли к чёрту!

Политика, чёрт бы её подрал… К Российской Империи он испытывает сложные, и, пожалуй что, не родственные чувства. Тем более, что и речь идёт о территориях и вещах, которые в его времени уже давно не орбите российской политики, но это, чёрт бы её побрал, всё равно – Россия, её интересы…

… или всё-таки нет?

Так и не разобравшись ни с политической ситуацией вокруг переговоров, ни с собственным отношением ко всему этому, он расплатился, несколько скомкано попрощался и удалился, прихватив, разумеется, газету с собой.

Судя по всему, пытаясь выбраться, он свернул куда-то не туда. Это ещё не трущобы, но контраст между торговыми улочками, где ради посетителей поддерживают чистоту, и где не стоит опасаться за свою безопасность, разителен!

Прежде всего – совсем другие лица, куда как более угрюмые, озлобленные, и…

… сифилис!

Повязку на лице у женщины, прикрывающую нос и рот, попаданец опознал несколько запоздало, и потому шарахнулся в сторону несколько более резко, чем нужно. Дама, обиженная подобной реакцией, выдала хриплым голосом несколько фраз, в которых говно было перемешано с говном, а потом, не удовлетворившись этим, сдвинула повязку вниз, обнажив безобразные язвы, и плюнула в сторону Ежи. Благо, тот был уже достаточно далеко, да и плевок по большей части повис на подбородке женщины, но… впечатлило.

Один из обитателей гетто, обожженный жизнью и алкоголем почти до потери человеческого облика, рассмеялся забавной сценке, и, насмешливо смерив взглядом залётного, повернулся куда-то в провал стены, и, судя по всему, поделился своим мнением с товарищем.

«– Будет всякая шваль…» – озлился Ежи, и, совершенно бестрепетно встретив его взгляд, сам, в свою очередь, уставился на него, постаравшись передать всё то, что может глазами выразить человек, прошедший войну и лично, в рукопашной, убивший более дюжины человек.

Абориген выдержал едва ли много больше секунды-другой и отвёл глаза. А потом, наполовину шутливо, отсалютовал на французский манер, как старшему по званию.

Кивнув в ответ, Ежи неторопливо пошёл дальше, поглядывая по сторонам – как в поисках выхода, так и из чувства самосохранения. О криминальном мире Парижа он слышал и читал немало интересного, и то, что по воровству, грабежам, и пожалуй что, убийствам, этот город совершенно точно лидирует в Европе, знает хорошо.

Есть, правда, ещё Лондон… но это другая история, и там, по крайней мере, люди не пропадают среди бела дня, отойдя чуть в сторону от улиц, которые хотя бы с натяжкой можно назвать приличными. Ну, не часто… не слишком часто.

Правда, это не заслуга лондонской полиции и недоработка парижской, а скорее особенности французской столицы, источенной катакомбами так, что куда там швейцарскому сыру!

Обходя подозрительного вида лужи, не забывая вертеть головой по сторонам и предупредительно щурясь подозрительным типам, многозначительно покачивая тростью, попаданец шёл по улочкам, и всё никак не мог найти этот чёртов выход!

Это ещё не гетто в настоящем, здешнем, парижском смысле этого слова. Живут здесь не только, и даже не столько воры, грабители и проститутки, а в основном обычные низкооплачиваемые специалисты и подённые рабочие, берущиеся за всё подряд. Но проникаться их жизнью и трудностями, равно как и бродить здесь с этнографическими целями, попаданцу решительно не хочется!

Даже если отрешиться от ветхости домов, от провалов в стенах, от потёков мочи и кучек говна по углам, от запахов, от сифилиса и алкоголизма, проникаться решительно не получается. Может быть, всё дело в восприятии, но для него это выглядит ни черта не живописно и кинематоргафично, а мрачно и депрессивно.

Экскурсия по трущобам? Спасибо, нет, идите вы на…

… и старческая рука, покрытая пигментными пятнами, выплеснувшая сверху содержимое ночного горшка, укрепила это его мнение! Он успел…

… почти. Брызги, и далеко не шампанского, запятнали его ботинки и брюки внизу.

А бедолага, не успевший среагировать вовремя, и не отскочивший, как Ежи, длинным прыжком тренированного фехтовальщика, сейчас… да, натурально обтекает. С ног до головы.

Было… много! Это не привычный ему детский горшок почти невинный, это, чёрт подери, почти антикварная посудина из тех, куда ходят всей семьёй едва ли не неделю!

– Чёрт… – подавив рвотный позыв, попаданец поспешил уйти, не забывая поглядывать теперь не только вверх, но и по сторонам.

А бедолага, впавший в священную боевую ярость, этаким вонючим берсерком уже пытается взять штурмом твердыню, долбя дверь попеременно то плечом, то ногами. Дверь, потрепанная временем и битвами ветеран, носящая следы многих невзгод, держится стойко.

– Мадам Беатрис! – взвился яростным кличем женский голос откуда-то из подземелья, – Вы опять со своим чёртовым горшком! Да сколько можно…

– … карга старая! – ревёт внизу берсерк, – Убью! На каторгу пойду, на эшафот, но тебя…

– Клодетт! Угомони своего племянника! – хлопнув ставней, высунула щекастую физиономию дама в папильотках, – Клодетт!

Не удовлетворившись этим, она на мгновение скрылась в глубине комнаты, чтобы, высунувшись с длинной палкой, отчаянно застучать ею по ставням в доме напротив.

Хлопают ставни, открываются окна и двери, и жители улочки, а то и нескольких соседних, подтягиваются на интересный скандал!

– Что? Что? – выполз из какой-то дыры дряхлый старикашка, трясущийся от возраста и неутолимого любопытства, – Что случилось?!

– Успокойся, милый, успокойся! – выскочила вниз, очевидно, тётка пострадавшего, не приближаясь, впрочем, к нему слишком близко и страдальчески морщась от вони, – Ничего страшного! Мы сейчас…

Дожидаться развязки скандала Ежи не стал, удалившись прочь, а через несколько минут найдя-таки выход.

– Карга старая, – повторил он сквозь зубы вслед за берсерком, чувствуя себя удивительно мерзко. Ситуация… чёрт, да даже морду не набьёшь! Вообще ничего, по сути, сделать нельзя.

Стараясь не привлекать к себе внимания, он постарался приглядеться, а потом и принюхаться…

Но фантазия разыгралась не на шутку, и, не в силах отличить реальности от выдумки, Ежи, ещё раз чертыхнувшись, пошёл в сторону, где он, кажется, видел одну из публичных бань Парижа.

Здесь их предостаточно, и есть, в том числе, бесплатные, содержащиеся на средства муниципалитетов. Качество… ну, наверное, соответствующее. Бесплатное.

Впрочем, в ближайшее время он убедится в этом сам! Хорошо, что они вообще есть…

Внутреннее убранство общественной бани попаданца не слишком впечатлило. Камень, бетон, немного примитивной геометрической мозаики, очень простые деревянные скамьи, на которых, непринуждённо и очень громко переговариваясь, раздеваются такие же простые, очень простые парижане. Шкафчиков нет, из стены, с символическим делением на секции, торчат массивные медные крючки, на которые и полагается вешать одежду.

Но – тепло, хотя при этом ещё и очень сыро, а сквозняки по полу гуляют такие, что он ощутил их даже в ботинках. Ну и, разумеется, плесень, островки которой то тут, то там, уже начали наступление на этот плацдарм, высаживая решительный десант.

Полтора века вперёд он с мамой, ещё совсем ребёнком, был в гостях у дальних родственников в одном из отделённых райцентров, куда пришлось долго ехать на вусмерть раздолбанном автобусе по напрочь раздолбанным дорогам. Собственно, весь райцентр и был таким – обветшалым, давным-давно находящимся в упадке, замусоренным, раздолбанным.

Дядя Коля – весёлый, крепко пьющий и крепко пахнущий мужик средних лет, с ограниченным словарным запасом, и неограниченными запасами доброжелательности, затащил его в местную баню. Парилку, совершенно замечательную по уверениям родственника, он по младости лет не оценил, а вон антураж был схожий.

Не дизайном, разумеется, а скорее бюджетной минималистичностью, и… пожалуй, можно назвать это клошарностью.

Полтора века спустя, в глубинке, он запомнил баню семейством цыган, которые вычёсывали вшей из пахнущих керосином волос прямо в раздевалке, переговариваясь о чём-то своём на смеси русского и родного. Посетители, судя по всему, привычные и не к такому, сторонились их, но в общем, особого внимания не обращали.

Здесь и сейчас вместо цыган – добрые парижане, просвещённые, так сказать, европейцы. А так…

– Месье? – поинтересовался подошедший банщик, не отличающийся, судя по всему, большим терпением. Невысокий, носатый, узкоплечий, с выпяченной вперёд петушиной грудью и усами, слишком большими для столь незначительного лица, он, очевидно, не считает должным быть любезным хоть чуточку больше, чем прописано в служебной инструкции. Нетерпеливо поглядывая на посетителя поверх очков, он покосился в сторону оставленной на стойке газеты и тлеющей в пепельнице вонючей сигары.

– Простите, месье, – спохватился Ежи, – Мне нужно помыться, и, пожалуй что, постирать одежду. Но так, чтобы не сидеть потом чёрт те сколько, в ожидании, пока оно высохнет.

– Да, месье, разумеется, – с достоинством кивнул француз, близоруко оглядывая его, – у нас можно всё, но за отдельную плату, разумеется! Подстричься не желаете? Ванну принять? Девочку?

Ежи неопределённо дёрнул плечом, как бы привязывая комплекс услуг и собственно чаевые к вопросу о стирке, и банщик, понятливо кивнув, исчез. Вскоре он появился с коренастой широколицей дамой средних лет, руки которой издали выдали профессию. Что в России, что во Франции, руки у прачек с разбухшими суставами, с вечно потрескавшейся кожей, какой-то выбеленной, чуть ли не вываренной…

– Постирать? – тупо переспросила она, щупая одежду клиента и близоруко щурясь слезящимися красными глазами с редкими и короткими белесыми ресничками, – И чтоб высохло быстро?

Поколебавшись, она кинула быстрый взгляд на банщика, и, вдохнув, как перед прыжком в воду, начала частить, срываясь иногда едва ли не на ультразвук:

– Двойная оплата, месье! Сами понимаете, чтобы быстро, да ткань не испортить, это вам не каждая сможет! А просушить?!

Она начала сыпать деталями, не давая вставить ни слова, но вскоре выяснилось, что весь комплекс услуг, включая не только стирку, но и горячую ванну, и стрижку, и присмотр за вещами, обойдётся благородному месье чуть больше, чем восемьдесят сантимов.

Отмываясь под душем, Ежи раздражённо думал о ценообразовании во Франции и о том, что он, очевидно, решительно ничего в этом не понимает! Попытки сравнить цены и заработки здесь и потом, очевидно бессмысленны, люди живут совершенно иначе, с иными ценностями и потребностями.

В горячую медную ванну, явственно пахнущую серой, он опустился не без некоторых сомнений.

– Все доктора рекомендуют! – ещё раз уверил его банщик, с достоинством пуша усы и принимая у него одежду, – Чудодейственный эффект для суставов и кожи, месье! Я понимаю, месье, что вам, в силу возраста, это пока сложно понять, но лишним, поверьте, не будет!

– Кхм… – тучный француз, курящий сигару в ванне по соседству, счёл уместным вмешаться в разговор, – Наш почтенный банщик решительным образом прав! Лучше смолоду, да…

– Кстати, забыл представиться, – хохотнул он, – Густав Токвиль.

– Жорж Ковальски, – поспешно ответил попаданец, опускаясь в воду, – рад знакомству.

– Кстати… – новый знакомый сделал паузу, выдержанную, как хороший коньяк, – ваша спина… я полагаю с этим связана некая… история?

– Простите за вопрос, месье, – тут же поправился он, – я понимаю, что он нескромен, но…

Выдохнув, Ежи постарался расслабиться в горячей воде, не отвечая.

«– Вот так и сыплются разведчики» – ёрнически выдохнуло подсознание.

На его теле расписались и все его бывшие хозяева, и армейское начальство, и французские военные. Скрыть такое решительно невозможно…

– Я поляк из Сибири, – пожал он плечами, не желая отвечать развёрнуто.

Легенду, и даже в несколько слоёв, он придумал давно, и кажется, неплохую. Поляки, вечно бунтующие, решительно недовольные угнетённым положением Польши, участвуют, кажется, во всех заварушках против Российской Империи, притом как вовне, так и внутри её.

А география?! От Кавказа до Средней Азии, Сибири и Камчатки, притом, что в любом антироссийском, антиправительственном заговоре непременно участвуют поляки!

Справедливости ради, поляков, давших присягу и честно служащих Романовым, много больше. Но и они, чуть ли не все – лёгкие на подъём, резкие, готовые к любой авантюре, от дуэли до совершеннейших афер, имеют достаточно своеобразную репутацию как в Российской Империи, так и за её пределами. Здесь что ни придумай, всё может оказаться правдой!

Но…

… Ежи промолчал, уже зная, что если собеседнику надо, он всё придумает за него. Ему же останется только прикусывать изредка губу со страдальческим видом, дергать бровью да вздыхать в стратегических местах.

Других вариантов, собственно, и нет. Потому что чем больше подробностей, тем проще попасться на каких-то несоответствиях! А так, держа в уме канву легенды, но не говоря, или почти не говоря о ней, можно подстроиться под любые ожидания собеседника, дополнив заодно легенду новыми деталями и эмоциями.

– Месье… – подошедший банщик довольно-таки бесцеремонно подложил ему под шею какой-то мягкий валик, и, присев позади на низенькой табуретке, приготовил парикмахерские инструменты. Стрижка такого рода для Ежи в новинку, но судя по тому, что лежащий по соседству месье Токвиль не высказал никакого удивления, ничего из ряда вон не представляет.

Полутора часами позже, получив решительно все возможные услуги, включая дважды поданное кофе, стрижку ногтей на ногах и избавление от мозолей, попаданец получил-таки назад чистую, вполне высохшую одежду, и – счёт…

… который был несколько больше озвученного вначале.

– Полтора франка? – изумился Ежи, но спорить, впрочем, не стал. Вещи в целости, деньги на месте… остальное, право слово, мелочи! Кунштюки такого рода он воспринимает как неизбежные жизненные уроки, и хорошо, если можно расплатиться с неприятностями деньгами, и притом не самой крупной суммой!

Не выходя из переулка, он, на всякий случай, переложил в жилетный карман дерринджер, и, щёлкнув крышкой часов, задумался. «Несколько часов», озвученные милой Анет, могут означать и два часа, но…

… всё-таки, пожалуй, маловато!

Вспомнив рослого папашу-здоровяка, со скрещенными на груди мускулистыми руками и нескрываемой иронией на физиономии, он, вздохнув, накинул ещё парочку. За это время дочка либо уговорит его принять постояльца, продавив эмоциями, либо…

– Факультет, что ли, отыскать? – задумался попаданец, воспылав жаждой учёбы.

А собственно, почему бы и не да?! Он в своё время поступал из провинции, на бюджет, и поступил-таки! И учился, между прочим, хорошо, не только опережая программу родного ВУЗА, но и заглядывая в учебники Англии и США, с отчаянной мыслью о магистратуре там.

Ну а здесь, зная наперёд все тенденции, и все те вещи, давным-давно очевидные полтора века спустя, но могущие стать откровением здесь и сейчас, он, чёрт подери, может войти в Историю!

«– Тем более, – дополнил циничный внутренний голос, – именно сейчас Париж и перестраивают, и можно сделать не только имя, как архитектор, но и состояние, как инвестор! К-комбо!»

С решимостью наперевес, тростью в руках и дерринджером в кармане, он, полный энтузиазма и благих намерений, отправился штурмовать Сорбонну. Не то чтобы сразу подавать документы о зачислении… но уж как минимум, выяснить всё, что для этого нужно!

Да и вообще, он должен составить мнение о развитии архитектуры и строительстве в этом времени!

Получасом позже он не то чтобы пожалел о своём решении…

… хотя пожалуй, всё-таки пожалел!

– Надо, пожалуй, было с новыми друзьями пойти, – проговорил он с некоторой досадой, преодолев очередную канаву по импровизированному мостику из двух досок.

Сорбонна сейчас в процессе перестройки, очевидно, назревшей за несколько веков, и она не то чтобы в разрухе, но в очевиднейшем беспорядке! Решительно все кафедры в процессе переезда, и процесс этот растянут во времени и пространстве так необычно, что нужная ему кафедра может с полным на то право добавить в своё именование «имени Шредингера».

Только в отличие от кота известного физика, пребывающего одновременно в двух ипостасях, то бишь в живой и мёртвой, кафедра пребывала одновременно в четырёх местах…

… или может быть, пяти!

Сорбонну, со всеми её кафедрами, библиотеками, профессорами и сотрудниками, размазало по всему Латинскому квартала, а отчасти и за его пределы. Этот логистический и организационный тетрис продолжается достаточно долго, и причиной тому не только, а может даже, и не столько власти Парижа, но и профессура, перетягивающая одеяло на себя при всяком удобном и неудобном случае. У них свои, очень непростые и неоднозначные отношение с властями города, да и внутренние разборки между кафедрами и профессурой извечны.

– Архитектура? – озадаченно нахмурился отловленный студент, не слишком уже молодой, совершенно медвежьего вида, заросший бородой до самых глаз, – Хм… это, наверное, тебе… хотя нет, там перекопали! Тогда… да, точно!

– Вон! – он показал рукой на приметную крышу, – Видишь? Рядышком, в соседнем здании! А вот как туда дойти…

– Ну, – махнул он рукой, – поближе кого спросишь! Все, брат, некогда мне!

Он распрощался вполне фамильярно, как со старым приятелем, и ушёл, почти убежал.

– Не то знакомы… – протянул Ежи, пытаясь припомнить бородача среди доброй сотни студентов, с которыми он познакомился за минувшее время, – не то нравы такие? А, чёрт… но впрочем, какая мне разница?

Пожав плечами, он отправился в указанном направлении, и очень скоро натолкнулся на двух русских офицеров, присутствовавших на дуэли. Не подавая виду, что узнал их, Ежи прошёл мимо, не имея никакого желания к беседе, а гадать, какого чёрта они делают здесь, и почему они в штатском, и подавно!

К чёрту! Пусть прошлое останётся в прошлом…

… но прошлое, как выяснилось, решило последовать за ним.

Не сразу, но, петляя по перекопанным улочкам, местами перегороженным или заваленным камнем и древесиной, но обнаружил, что господа офицеры следуют по пятам. Насторожившись и чуточку попетляв, попаданец понял, что да, это не совпадение!

Несколько минут спустя он, опять же мельком, почти случайно, увидел, как к компании офицеров присоединился ещё один господин в штатском, одетый на манер парижанина из небогатых. Совершенно неприметного вида…

… но поведение и все мелкие детали самым решительным образов выдали в нём подданного Российской Империи, и притом, пожалуй, находящегося на службе! Этакая мелкая сошка перед лицом начальствующим…

– Пся крев! – негромко ругнулся попаданец, находя ситуацию как минимум странной, а пожалуй что и неприятной! Что с эти делать, Ежи решительно не знает, а потому, просто на всякий случай, оторвался от преследования.

Впрочем, вопросы «зачем» и «почему», а так же «что делать» он решил оставить на потом, а здесь и сейчас томление духа и плоти понесло его на встречу с милой Анет!

В знакомую буланжери он зашёл не без робости, нервничая, пожалуй, побольше, чем перед дуэлью. Замявшись, он открыл было рот, желая позвать девушку, но, смутившись невесть чего, скромно уселся за столик слева от двери, кусая губу.

Долго ждать не пришлось, меньше через минуту из проёма пекарни выглянула девичья мордашка, переполненная надеждой и ожиданием. Заметив его, Анет вспыхнула радостью и румянцем, и практически выбежала к нему, смущённо остановившись через несколько шагов. Смутившись ещё больше, она оглянулась назад.

Спустя несколько секунд в проёме появился её отец, где, привалившись спиной к стене, он скрестил на груди руки, вскинул брови, и саркастически улыбаясь, уставился на дочку, переведя потом взгляд…

«– На зятя», – отозвалось подсознание, и попаданец замер, как кролик перед удавом, обдумывая эту странную мысль… не вызывающую впрочем, какого-то внутреннего дискомфорта.

Что уж там уловил месье Лемар, Бог весть, но несколько минут спустя Ежи поднимался по лестнице вслед за Анет, решившей показать комнату постояльцу, ни черта не помня ни о плате за постой, и не думая ни о чём…

… кроме того, что сзади, за ними, поднимается месье Лемар.

Увы…

Но это, пожалуй, единственная ложка дёгтя, размазанная по его, Ежи, нынешней картине мира!

Глава 5 Слишком много русских!

С раннего утра, когда ещё и не рассвело толком, он уже сидел на своём месте, в левом углу за дверью, и, отчаянно и радостно смущаясь, ждал завтрак, переглядываясь с милой Анет. Она то и дело выпархивала из кухни по какой-то надуманной надобности, стреляла в него глазами, краснея от ответных страстных взглядов, и вновь ускользая.

Наконец, девушка выплыла с подносом, уставленным всякой снедью, и принялась расставлять на столе тарелки. Оглянувшись в сторону кухни, она наклонилась и подарила Ежи быстрый, но жаркий поцелуй, напоминая ему о том, что было минувшей ночью, и что будет – этой.

Рассмеявшись еле слышно, она упорхнула на кухню, и вовремя. Папаша Лемар, скрестив руки на груди, появился в дверном проёме и встал, опершись на косяк и закуривая.

Его глаза, насмешливые и всё понимающие, прожигают, кажется, саму душу, выворачивая наизнанку то, что было, и даже то, чего не было. Просчитать его, понять, как-то подстроиться, у попаданца решительно не выходит! И дело тут, пожалуй, не в какой-то запредельной сложности внутреннего устройства Камиля-Леона, и не в недостатке интеллекта молодого человека, а в эмоциях, перехлёстывающих через края, и решительно мешающих думать обо всём, что хоть как-то, хоть косвенно напоминает об Анет.

Любовь, это, наваждение… Бог весть! Но здесь и сейчас он счастлив.

Докурив, папаша фыркнул, прошёл мимо Ежи, и, приотворив дверь, выкинул окурок на улицу.

– Да ешь ты спокойно, – насмешливо буркнул он, возвращаясь назад, – остынет всё! Для чего тогда Анет готовить, если ты не ценишь?

– А… – парень только сейчас осознал, что всё это время не ел, и кажется, даже дышал через раз, – да, спасибо, месье Лемар.

– Ешь уж… л-любовничек, – ответил папаша, почти скрывшись на кухне.

«– Чёрт…» – окончательно засмущался Ежи, для которого реплики такого рода пока что в новинку. Хотя и прошла почти неделя, но привыкнуть… может, потом? С возрастом, нарастив броню цинизма, обзаведшись шрамами расставаний и разрывов, он научится спокойно реагировать на такие подколки, но пока…

… сложно!

Вздохнув философски, он принялся наконец за завтрак, воздав должное и омлету с ветчиной, и нескольким видам сыра, и бриошам, и, разумеется, запив всё это несколькими чашками кофе со сливками.

После завтрака, выйдя на улицу и купив у мальчишки-разносчика свежий номер «Фигаро», он поднялся к себе, где, скинув туфли и верхнее платье, устроился в старом кресле с газетой, чувствуя не то чтобы волнение, но какое-то любопытство на грани тревожности. Подходят к завершению переговоры между Россией и коалицией Союзных государств, и не то чтобы его это как-то касается, но…

Вздохнув, он развернул наконец газету, и, пробежав глазами по заголовкам, быстро наткнулся на нужное.

– Сплетни о Нессельроде? – вскинул попаданец бровь, слепо шаря рукой по столику в поисках портсигара, – Опять какая-нибудь ерунда!

Несмотря на весь свой скепсис, читал он внимательно, впитывая крохи информации, из которой хоть как-то пытался составить впечатление о русской и европейской политике. «Фигаро», несмотря на отчётливую желтизну страниц, не боится поднимать очень острые темы, и, пожалуй, настоящей политики в ней побольше, чем во многих солидных газетах – которые он, к слову, тоже читает.

– Ерунда, – подытожил он, закончив читать о былых любовниках Нессельроде, – и кому это интересно?

– Хотя… – он задумался, – если в контексте старых привязанностей? Нет, всё равно ерунда!

Информацию о передаче Аландских островов обратно Швеции, он воспринял равнодушно, равно как и то, что Российская Империя настояла на демилитаризованном их статусе. Ну, ожидаемо[12]…

Менее чем через полчаса, дочитав газету, выругался почти беззвучно, взбудораженный новостями. Вот с одной стороны, какое ему дело до того, что Карс остался за Россией[13]? Ну, пусть даже, по факту, права Российской Империи на Карс и прилагающие земли урезали так, что и прав, по сути, никаких и не осталось! Но Карс – за Россией!

Радоваться победе России? Да как-то не выходит… не потому, что он желает стране поражения, а просто не видит, или вернее – не помнит Карс, равно как и весь Кавказ, в составе Империи.

Беспрерывные войны! Набеги с одной стороны, карательные экспедиции[14] – с другой. А результат? Ноль! Зеро! И понимание… ну или знание, послезнание, что эти земли невозможно удержать в рамках Империи. Никак!

Одни только мучения… Что для солдат, кровью которых, к гадалке не ходи, будет цементироваться граница, что для русских крестьян, которых непременно погонят, как каторжных, в чужое для них место – жить и умирать там, где они не выбирали!

А местные? Тоже ведь… кого с земли согнали, а кого и в землю! Ну а теперь, согласно мирному договору, их, не до конца согнанных, не дорезанных, предлагается каким-то образом встраивать в реалии нового мироустройства, перемешивая с солдатами, которые их сгоняли и убивали, и с русскими крестьянами, которые заняли их землю…

– Пся крев! – ругнулся попаданец мыслям, – А что я могу сделать?! Что?!

В сердцах вскочил было, заходив по комнате, но поняв, что распаляется ещё больше, попытался угомониться.

– Сколько там? Не пора ли? – отщёлкнув крышку на часах, он глянул на них и скривился, – Ещё почти два часа…

Встаёт он рано – и давняя привычка, и проживание в доме пекарей вносит свою лепту. Специально они его не будят, но и не специально хватает, да…

И так-то бы ничего, но жизнь в Париже начинается поздно, и встреча с друзьями, на которую они пригласили его вместе с Анет, ещё не скоро. Сейчас Матеуш, Якуб и Бартош, вероятнее всего, ещё спят, а ему…

Не слишком охотно, парень всё-таки достал дневник, который взялся вести с недавних пор. Не то чтобы он чувствует острую необходимость, но, за неимением доверенного собеседника, которому можно выговориться, сойдёт.

Заметки, горькие и болезненные, о крепостном детстве, когда знаешь, что вот он, твой хозяин… и он же твой отец! Вперемешку – размышления о нравственности крепостничества вообще, и о том, что если господа не видят греха держать в рабах своих детей, то нравственно ли такое общество вообще, и тем более – Церковь, которая не только не восстаёт против таких вещей, но и полностью поддерживает существующий порядок?

Зарисовки… а рисовать он, и притом хорошо, умел и в прошлой жизни, и учён в этой. Выходит, кажется, неплохо…

Ну и разумеется – стихи, какие помнит, целиком или обрывками, парочка песен с нотами – в надежде не то продать, а не то и… он и сам не знает.

Всё это сумбурно, без желания кому-то бы ни было показать, а так… как часть терапии! Ведь кажется, в психологии есть что-то такое… верно?

– Жорж! – послышался снизу голос Пьера, работника, а по совместительству и не очень дальнего родственника Папаши Лемара, – Твои друзья пришли!

Нервно дёрнув головой в сторону двери, Ванька чертыхнулся, захлопывая дневник, и вновь чертыхаясь.

– Ну да, – недовольно констатировал он, вновь раскрывая страницы, – смазались чернила, разумеется! Хорошо хоть, перо не гусиное, а металлическое…

Вздохнув по утерянным благам цивилизации – таким, как шариковая ручка и центральная канализация, спрятал дневник в саквояж, не то чтобы не доверяя Лемарам, но…

– Жорж!

– Да иду! Спускаюсь уже! – раздражённо крикнул он в ответ.

– Чёртов Пьеро, – пробурчал он, выходя из комнаты, – не нравлюсь я ему!

С Пьером, претендентом на руку, сердце и прочие части тела Анет, не сложилось, впрочем, выражается это в мелочах подобного рода, не более, по крайней мере, пока. Да и претендент он разве что в собственных мечтах!

– Наконец! – недовольно приветствовал его Пьер, – Мог бы и побыстрее спуститься! Я, знаешь ли, не твой работник!

Покосившись на него и вздёрнув бровь, отвечать постоялец не стал. Отношения отношениями… но платит Ежи папаше Лемару полновесными франками, из которых, в том числе, складывается заработок работника.

Впрочем, пусть его. Ежи пытался поговорить с Пьером на второй или третий день пребывания в доме, но, быстро убедившись, что человек он неумный, ленивый и пустой, но притом с амбициями не по росту, быстро прекратил.

– Жорж! – коротышка гасконец налетел на него, тряся руку и заглядывая в глаза, – Хоть ты скажи своему поляку…

– Опять они, – усмешливо сказал Матеуш, оттесняя товарища и похлопывая Ежи по плечу, – два барана на мосту!

– А что на этот раз? – для порядка поинтересовался попаданец, зная примерный список тем.

– Польши ещё не было, и поляков не было, а мы, баски, были всегда! – прорезал воздух яростный вопль Жерома.

В ответ Бартош жёстко, с металлическим лязгом в голосе, парировал сарматизмом, выводя происхождение шляхты от сарматов, заодно приписывая прародителям как древность происхождения, так и совершенно немыслимые достоинства.

– Дамы, – грациозно поклонился Ежи девушкам, пришедшим с парнями, старательно запоминая их имена и уже зная, что, вернее всего, через день-другой их придётся выкидывать из головы, потому что девушки у его друзей меняются чаще, чем нижнее бельё.

– Давайте в буланжери подождём, – предложил он, – выпечка здесь отменная, да и кофе недурён. Да впрочем, вы знаете! Посидим, пока Анет собирается.

– В самом деле, – быстро согласился Якуб, сверкнув голодными глазами, – чего стоять? Здесь пока прохладно!

Внутри спор продолжился, но значительно менее яростно. Спорщики, считая это необыкновенно важными, апеллировали к Богу, товарищам, истории и здравому смыслу, и в значительно меньшей степени – к эмоциям.

– … на прогулке с Франсин познакомились, в Булонском саду, – сжимая руку девушки, повествует Эжен, – я её сразу заметил!

Франсин, довольно миленькая особа явно из низших слоёв, хихикает так, что Ежи приходит в голову, что вскоре после знакомства они, наверное, продолжили его в ближайших кустах. Девушка, судя по всему, из тех, кто живёт буквально одним днём, и если не проститутка, то, вернее всего, этот день не далёк. Одноклеточное создание, или вернее – сознание.

Эмма, Лола и Изабель, кажется, белошвейки…

… а впрочем, неважно!

Папаша Лемар, выйдя из кухни, хмыкнул, и вскоре на их столе была выпечка, масло, сыр и большой кофейник.

– О! – несколько преувеличенно обрадовался Бартош, – Здорово! Только я сейчас на мели…

– Я угощаю, – прервал его Ежи, терпеливо выслушивая ответные слова благодарности.

Галльский и польский петухи, сцепившись, перебивают друг друга, так что в головах быстро смешалось Ронсевальское ущелье, сарматы, история первого польского короля и фуэрос. Фоном, как помехи, разговоры девушек и с девушками, пустые и бессодержательные, как и они сами.

Наконец, Анет выпорхнула, нарядная, свежая и очаровательная, так что все мысли у Ежи вышибло напрочь, как пробку от шампанского!

«– Вот это мне повезло, – прорезало мозг восхищение возлюбленной, – вот это…»

… и дальше его порядком заело, так что в себя он пришёл на подходе к Люксембургскому саду, несколько смутно припоминая, что всю дорогу рассыпался в комплиментах и уверениях любви к милой Анет.

– Сколько раз здесь бываю, – никогда не надоедает, – ностальгически сказал Якуб, вздыхая, и в порыве чувств подтянув к себе Изабель. Хихикнув, гризетка[15] шутливо шлёпнула его по руке и завязалась весёлая и немного неловкая возня, больше похожая на прелюдию.

– Даже зло может приносить добро, – философски заметил Эжен, по-хозяйски притягивая к себе Франсин, – Мария Медичи, королева-отравительница с недоброй славой, и всё-таки даже о ней можно сказать добрые слова!

– Пожалуй, – согласился попаданец, и отставной су-лейтенант, заметив его интерес, продолжил разговор. Он буквально влюблён в Париж и Историю, а с риторикой знаком не понаслышке, так что вышла, пожалуй, как бы не лекция, притом вполне академического уровня. Впрочем, Эжен и не скрывает честолюбивых намерений защитить докторскую и получить кафедру.

– У дворца, выстроенного Медичи для себя, в память о любимой Тоскане, и ставшей затем королевской резиденцией, интересная судьба, – рассказывал он, – во времена Революции здесь располагался оружейный склад и тюрьма, в которой содержались Дантон и Демулен, отправившиеся потом на эшафот. В 1801 году Наполеон, первый этого имени, отдал здание Сенату, где тот находится до сих пор.

– А под окнами сенаторов, – подхватил Матеуш, – прогуливаются студенты, буржуа и гризетки!

Он залихватски подмигнул своей даме, и та, зардевшись, шутливо шлёпнула поляка по могучей груди.

– Студенты и гризетки, – со вкусом повторил Вуйчик, подкручивая усы, – Сейчас Люксембургский сад – самое простонародное место для гуляний в Париже!

– Рабочие предпочитают выбираться в предместья, поближе к дешёвым кабакам, – уточнил Бартош, – там еда и выпивка налогами не облагаются.

– Это предместья, а не город, – высокомерно сообщил ему Жером, и между заклятыми друзьями завязался очередной спор.

«– Европа, – у Ваньки получился горестный мысленный вздох, – не то что мы…»

Накатила глухая тоска, но милая Анет, заметив это, быстро сжала его руку, и, действительно, стало полегче.

– А-а, Филипп! – сорвался с места Эжен, вскоре за руку притащив какого-то косматого мужчину, одетого с несколько провинциальным шиком, – Знакомьтесь! Мой старый товарищ, мы вместе с ним в Севастополе…

К некоторому облегчению попаданца, вскоре Филипп раскланялся с ними, и томительный калейдоскоп военных воспоминаний, втройне болезненных для Ваньки, прекратился.

В следующие два часа они встретили немало знакомых, от чего прогулка перестала напоминать экскурсию, став скорее чем-то вроде светского раута – в очень упрощённом виде, разумеется. Эклектичная смесь гризеток, знакомых студентов и буржуа в разных сочетаниях, разговоры, часто понятные только своим, или как минимум настоящим парижанам, укоренившимся, с полуслова и полувзгляда понимающим намёки, и не нуждающихся в длинной расшифровке.

Быстро заскучав, Ежи старательно не подает вида, заметив, как рада милая Анет таким встречам, и дав себе слово побыстрее стать таким же парижанином. Если он хочет здесь жить, учится, зарабатывать деньги, то нужно, чёрт возьми, учиться этому искусству – быть парижанином!

Эжен, извинившись и оставив Франсин, отошёл ненадолго. Вскоре он вернулся с таким заговорщицким видом, с каким первоклассники устраивают вечеринку-сюрприз, с нетерпением ожидая начала праздника.

– Казнь, – заговорщицким шёпотом сказал он, собрав всю компанию вокруг себя, – За Люксембургским садом, у заставы Сен-Жак, гильотинировать нескольких человек будут! Приятель мой в одном из заведений поблизости места для друзей арендовал заранее, да сорвалось, и вот, мне предложил!

Он говорил это каким-то таким тоном, будто отказ и не предполагался – как, наверное, завзятые театралы говорят в своём кругу о билетах на долгожданную премьеру.

Попаданец несколько нервно заулыбался, полагая это странноватой шуткой, но…

– Какой ты молодец! – восхитилась своим мужчиной Франсин, прижимаясь к нему и даря короткий поцелуй, совершенно неприличный в публичном месте, – Будет о чём рассказать! Все обзавидуются!

– Здорово, правда?! – сияющая мордашка Анет повернулась к нему, – Всегда такое любила, с детства ещё! Ты рад?

– Д-да… – кивнул попаданец, остро, как никогда, чувствуя свою инаковость, – Очень!

«– Европа…»

… выдохнул кто-то внутри него.

Шли быстро, постоянно мешаясь меж собой, перебивая, хохоча и ведя себя, как, наверное, вели себя древние римляне, получив лучшие места в Колизее и спешащие туда. На раскрасневшихся лицах жадное нетерпение, тем более странное для попаданца, что он знает своих друзей с другой, лучшей стороны, и никак не предполагал за ними этакой кровожадности!

«– Это, наверное, то же самое, что и ужастики через сто лет, это же не делает тех, кто их любит смотреть, плохими людьми?!» пытается он не то утешать себя, не то анализировать происходящее, но выходит скверно. Все эти разговоры…

… и он сам не заметил, как поддался моменту, поддался жажде крови, жажде зрелища, от которого кровь застынет в жилах, а потом, наверное, все ощутят себя живыми.

– … живыми, чёрт подери! – в тон его мыслям патетически воскликнул Эжен, взмахивая руками, – прочь тоска, прочь чёртов сплин, приходящий в нашу прекрасную Францию вместе с англичанами, привыкшими киснуть в своих туманах и привозящих свою кислятину, свои кислые физиономии и протухший взгляд на мир сюда, отравляя наши жизни!

– Простите, дамы, – спохватился он, винясь, хотя и не слишком всерьёз, – вырывается!

– Ничего, ничего, – сказала одна из девушек, – это из глубины души, искренне, это не грубость, а порыв чувств!

– Вы совершенно правы, мадемуазель, – расшаркался Эжен, не сбавляя шаг, – недаром именно женщин называют лучшей половиной человечества!

Он рассыпался в комплиментах, вызвав что-то вроде эпидемии, и компания на несколько минут стала необыкновенно куртуазной, любезничая со своими спутницами. В иное время подобная выспренность, с пасторальными отсылками и разного рода любезной натужностью, вызвала бы у Ежи скуку, если не раздражение. Но сейчас…

… право слово, это сто крат лучше воспоминаний о платочке, смоченном в крови одного из именитых преступников, который Лола хранит, как детскую (!) реликвию, приносящую удачу.

– Увы мне, – вздохнул долговязый бретонец, – но после войны, после ада Севастополя, я иногда чувствую себя не вполне живым, гуляя по улицам Парижа! Кажется иногда, что я уже умер и брожу среди асфоделей в царстве Аида, не зная ни любви, ни привязанностей, ни самого себя.

– А в такие моменты… – он дёрнул плечом так выразительно, что будто бы сдвинулись театральные декорации, возвращая их из мирка счастливой Аркадии и пасторальных пастушков с пастушками, к обыденному настоящему, которое вскоре запачкается в крови.

– В такие моменты, – повторил он, – я чувствую себя живым. Снова…

Он сказал это так обыденно и трагически, что Ежи почувствовал озноб, да наверное, и не он один.

«– Интересно, а как ПТСР проявляется у меня? – чуть ли не впервые озадачился он, – и видно ли это со стороны?»

Пока он размышлял, девушки утешали героя – так, что трагическая сценка превратилась, на вкус попаданца, в дурно срежиссированный и ещё более дурно сыгранный кусок мыльной оперы, вырванный не только из контекста, но и из здравого смысла.

На подходе к месту казни народа стало заметно больше, местами чуть ли не толпа, более уместная, по мнению попаданца, на каком-нибудь митинге или праздничном шествии, но никак не на казни! Настроения, впрочем, те самые – праздничные, можно даже сказать – первомайские. Многие с детьми, с семьями, с девушками…

– Пропустите! – рвётся вперёд Жером, и так-то не образец терпения, – Дайте пройти!

Какой-то почтенный отец семейства, чуть ли не под тридцать, на такой тычок в спину развернулся резко, с нехорошим прищуром, готовый хоть к скандалу, а а хоть бы и мордобою.

– С какого это дьявольского наущения мы должны пропустить вас?! – выпалил он, – Вы что же, считаете себя лучше меня? Здесь все равны, все хотят увидеть казнь, а ваше желание занять лучшие места, отталкивая с дороги женщин и детей, возмутительно!

На лице Жерома появилось язвительно выражение, и Ежи, успевший немного узнать гасконца, опередил его слова своими мыслями…

… впрочем, оставив их за надёжным забором из зубов. Но чёрт подери, как же захотелось высказаться, спросив главу семейства, а кем он себя считает – женщиной или ребёнком?!

– Простите, месье, моего друга, – полез вперёд Эжен, – дело в том, что у нас уже выкуплены места на казнь, и мы спешим пройти, чтобы не завязнуть в толпе на подходе.

– О… – позавидовал глава семейства, – везунчики!

– Раньше надо было думать, – непримиримо сказала его супруга, прижимая к себе младшего, бутуза лет трёх, – все нормальные люди загодя приходят, а иные так даже и ночуют!

– Вы правы, мадам, – не стал спорить Эжен, – но дело в том, что места достались нам от моего друга, буквально полчаса назад.

– О… – обмякла мадам, посторонившись, – везунчики!

Они поспешили вперёд, выстроившись этаким клином, но на сей раз вперед прошёл Эжен, как самый представительный, а по бокам и чуть сзади – Матеуш и Ежи, у которого и с ростом, и статью всё очень недурно.

– Простите… – коротко бросает Эжен, задевая плечом осанистого буржуа, идущего под руку с супругой.

– Не могли бы вы… – не договорив, Матеуш, обхватив подмышками тощего горожанина, переставил его чуть в сторону.

– Простите, месье! – звучит проникновенный голосок Лолы, – У нас места выкуплены! Разрешите пройти?!

Вдоволь натолкавшись, оттоптав десятки ног, они протиснулись-таки к месту казни, где толпа стала вовсе уж плотной – так, что ещё чуть, и метро в час-пик!

– Разрешите… Месье! Мадам! У нас в том кабачке места выкуплены! Пропустите!

– Да чтоб вас черти в аду на говне жарили! – пожелал немолодой рабочий, который спокойно пропустил их, но услышав о выкупленных местах, разом озлился, пожелав вслед немало хорошего.

– Ещё чуть-чуть, ещё… – Эжен, приподнявшись на цыпочках и вытягивая шею, искал тот самый, заветный кабачок.

– Уф-ф… дошли! – выдохнул он, проталкиваясь к кабачку, ограждённому стульями и столами, на который уже стоят зрители, выкупившие места, – Месье! Месье Бертран! Луи! Луи Лепаж места выкупал!

Кое-как протиснулись, и Ежи, подхватив милую Анет за талию, водрузил её на стол, после чего и сам забрался на него. Разместились, встав по примеру других, на столах и стульях, возвышаясь над волнующимся человеческим морем.

– Гильотина! – пискнула Анет, сжимая руку парня, – Вот! Видишь?!

Разумеется, он и без её подсказок видит и эшафот, и гильотину…

… но не препятствует потоку слов, послушно кивая и глядя туда, куда указывает пальчик любимой девушки.

Выглядит всё очень театрально… но только если отрешиться от эмоций толпы, от жажды крови, от запаха адреналина и пота!

Эшафот, возвышающийся над головами, на нём гильотина, за каким-то чёртом задрапированная тканями. Тканью обит и эшафот, но не весь, а там, где должен пройти казнимый.

– Это? – переспросил Эжен, – Да палач расстарался! Он потом каждый клочок за серебро продаст, по весу! А если кровь на нём будет, так и за золото!

– Да уж… – только и смог сказать попаданец, – для палача каждая казнь – золотой дождь!

– Не каждая! – поправила его любимая, – Здесь, в Париже, публичные казни нечасто проводят, каждая – событие!

Покивав, но мало что поняв из сумбурных объяснений Анет и друзей, перебивающих друг друга, и пытающихся одновременно комментировать происходящее, переспрашивать не стал. Потом… и судя по всему, будет ли у него желание всё это слушать, совершенно неважно.

– Ведут! – истошно заорал кто-то в толпе, и тут же заорали все разом, гул стал совершенно нестерпимым, наотмашь бьющим по ушам! А чуть погодя запах пота, запах адреналина, запах нервничающих, возбуждённых людей стал отчаянно густым, как в зверинце.

Люди качнулись в сторону единым организмом, нерассуждающим, примитивным, ведомые жаждой крови и насилия. Национальная гвардия, ограждающая эшафот от толпы, заработала прикладами.

– Ведут Жака! – взвилось вовсе уж кликушеское, не человеческое, и толпа снова качнулась – в одну сторону, потом в другую…

Хотя Ежи и стоит на стуле, происходящее где-то там видно плохо. Можно скорее угадать, нежели увидеть, как через коридор гвардейцев кого-то ведут.

Анет, пискнув, ещё крепче вцепилась в его руку и часто задышала, приподнимаясь на цыпочках.

– Вот он… – выдохнула она, когда на эшафот взошёл палач Шарль-Андре Ферри, встреченный овацией и возгласами, как встречают выход именитых актёров. Раскланявшись, он деловито подошёл к гильотине, проверил её, а потом, положив большой букет цветов туда, куда скоро ляжет голова преступника, разрубил его!

Обезглавленные цветы упали в корзину, и в передних рядах началась давка.

– Сейчас продавать будет, – с видом завсегдатая сказал Жером, и ошибся. Шарль-Андре поднял косой нож гильотины и снова закрепил его, оставив цветы в корзине.

– Вот он! Вот! – наконец, через строй гвардейцев повели преступника, и из толпы в него полетела разная дрянь.

Перед эшафотом произошла короткая заминка…

– Не хочет! – с дьявольским хохотом заорал кто-то из добрых парижан, и толпа разом засмеялась, загудела, заулюлюкала.

– Не хочет! – зазвучало в толпе, будто сказанное было невесть какой смешной шуткой.

Но наконец, на эшафот взошёл преступник – обычный, кажется, мужчина, не слишком ещё старый…

… но более решительно ничего разобрать невозможно! Он дёргается, вырывается, рыдает, пытается упасть на колени, кается и снова вырывается.

Это всё так выразительно, что толпа, жаждущая зрелищ, даже примолкла, и человека на эшафоте иногда можно услышать.

От этого зрелища у Ежи прошёл мороз по коже, а оно всё длилось, и длилось…

Эффект растянутого времени, когда каждая секунда – вечность, надавил, кажется, не только на попаданца, но и на окружающих. Люди замерли, не мигая, впитывая зрелище всеми фибрами души!

Анет, пискнув, вцепилась в руку Ежи ещё сильнее, терзая его ногтями и не замечая этого. И после этого короткого писка, будто услышав сигнал, палач наконец-то поставил Жака Греви на колени, решительно просунув его голову в желоб гильотины.

Тот разом обмяк…

… и лезвие гильотины перерубило его шею!

Голова преступника скатилась в корзину, где уже лежали обезглавленные цветы, пропитывая их своей кровью. Кровь же, брызнувшая из шеи, долетела если не до толпы, то как минимум до стоящих в оцеплении гвардейцев, приведя народ в экстаз, в какое-то невероятное буйство.

Смяв ряды национальной гвардии, толпа качнулась вперёд, смачивая свои платки, рукава и головные уборы в крови, стекающей с эшафота. Многие поддались стадному чувству, и даже несколько человек из тех, кто стоял возле Ежи, на соседних столах и стульях, спустились вниз, пытаясь пробиться вперёд, к эшафоту!

Порядок восстановили через несколько минут, но расходиться сразу никто не стал. Толпа рассасывается медленно… и Эжен, спрыгнув со стола, ввинтился в человеческий поток, вернувшись минут через десять, изрядно помятым.

– По пять франков цветы продают, – негромко сообщил он, – те самые!

– Жорж, милый! – раненой птицей воскликнула Аннет, сжимая белоснежными зубками носовой платок…

… и тот, всё поняв, кивнул, ободряюще улыбнулся девушке, и оглянувшись на компанию, протянул Эжену пятьдесят франков…

– На всех.

Бургундец, кивнув, снова вклинился в поток и вскоре исчез в человеческом море.

Благо, люди стали расходиться активней, и это уже не толпа, не единый организм, а отдельные люди, лица которых можно разглядеть и отличить друг от друга. Некоторых из них они, кажется, встречали во время недавней прогулки, ну да и не удивительно!

Заметив в расходящейся толпе приснопамятных русских офицеров, он проводил их задумчивым взглядом, насмешливо и нехорошо сощурив глаза. Они могут стать проблемой…

Мысли его прервал Эжен, вернувшийся изрядно потрёпанным, но с таким хищным и победительным видом, что спрашивать, удалось ли, все посчитали излишним.

– На сто двадцать франков, – выдохнул он, весело и зло улыбаясь, и потирая костяшки кулака.

Взвизгнув, Франсин повисла на его шее, ничуть не смущаясь, и целуя так жарко, как только вообще возможно на людях.

– Эжен, ты чудо! – выдохнула Изабель, подскочив к нему и одаривая куда как более целомудренным поцелуем в щёку. Остальные девушки, как по команде, окружив бургундца, запищали что-то восторженное, заговорили разом, замахали руками, закружились вокруг него стайкой бабочек.

– Богатенькие… – проходя мимо, завистливо протянула дебелая тётка, тянущая за собой двоих детей, – могут себе позволить…

Отвечать ей никто не стал, да и зачём?! Настроение у всех приподнятое, и даже попаданец поддался всеобщему ликованию, хотя где-то в глубине души и полагает подобные поводы к радости, мягко говоря, сомнительными.

Он очень надеется, что не выдал своего отношения к происходящему, и уже тем более не понимает, как сочетается европейская свобода и права человека с…

… вот этим.

– Свежая ещё, видишь?! – закружилась вокруг него Анет, сияя восторгом и задором, – Видишь? Видишь?! Не свернулась ещё! Ах, Жорж…

Не договорив, она подскочила к нему, одарив коротким, но очень пылким поцелуем, и таким многообещающим взглядом, что парень понял – сегодня ночью они точно попробуют несколько вещичек из тех, что не позволяют себе приличные девушки! Ненужные мысли вымело, как метлой.

– … следы ног, да-да! – а это, кажется, Эмма о лоскутке материи, – По ней он прошёл!

– Кто? – жадно переспросила Изабель, – Палач или казнённый преступник?

– Какая разница?! – воскликнула Эмма, – Следы – вот они, вот!

Жером, остановившись рядом с Ежи, с умилением любовался девушками, делящимися восторгом от обладания такими сокровищами.

– Славные девушки, – сказал он наконец, закуривая, и Ежи согласился – конечно славные! Особенно его милая Анет…

… но восхищения от обладания таким сокровищем было почему-то меньше, чем день или два назад. Впрочем, это быстро забылось, тем более, ночью он научит её кое-чему интересному!

Выждав, пока толпа разошлась, отправились назад и они, говоря о разной ерунде. Женщины и так-то часто перескакивают с темы на тему, считая, что мужчины способны угнаться за полётом их мыслей, а уже когда они на эмоциях, на подъёме, то остаётся только кивать!

Ежи слушал Анет, особо не вникая. Юношеский горячечный организм уже начал генерировать гормоны к ночи, притом ударными темпами, так что думать о чём-то всерьёз решительно не получается.

Кстати… заметив людей с военной выправкой, он вспомнил и о странном интересе русских офицеров к нему. Слежка? Какого чёрта?! Если они решили создать проблему ему, он, в ответ, создаст им вдесятеро больше проблем! Право на защиту, чёрт подери, ещё никто не отменял! Оно священно!

– Прости, милая, мне с Матеушем нужно кое-что обсудить, – чуточку неловко сказал он, дождавшись, пока Анет сделает достаточно длинную паузу.

– Конечно, милый, – ничуть не расстроилась девушка, – иди! Эти ваши мужские разговоры…

Она, тут же подхватив под руку подружку Матеуша, отвела её в сторонку, а вскоре к ним присоединились и остальные девушки, предоставив мужчинам возможность поговорить.

Матеуш, выслушав Ежи, хмыкнул, и, схватив в горсть короткую бородку, принялся выспрашивать подробности, переглядываясь с другими.

– Московиты… – шипит под руку Бартош, добавляя эмоций, но не конструктива, – пся крев! Пустили псов шелудивых в сени, пожалели!

Он пустился рассказывать какую-то длинную историю без начала и конца, в которой фигурировали некие исчадия ада, лишённые всех человеческих достоинств. Если бы не постоянные упоминания о том, что это московиты, то, право слово, понять, люди ли это вообще, было бы затруднительно!

Эти исчадия ада всячески вредили людям, разумеется, сущим ангелам и паладинам Света. Девушки-ангелы, все, как под копирку, были трогательными, хрупкими, большеглазыми и невинными созданиями, в то время как мужчины…

… и попаданец не без оснований полагал, что если серди этой саги и есть какая-то реальная основа, то искать её, в общем, бессмысленно.

– Не берусь судить сходу, но полагаю, русские офицеры могут желать отомстить за смерть убитого на дуэли русского, – азартно предположил Эжен, – Он, кажется, тоже в молодости где-то служил? Да? Ну вот… товарищеские связи, они порой очень причудливы бывают.

– Это потому, что Ежи поляк! – парировал Бартош, – У нас с москалями всегда сложные отношения были! И мы, и они хорошо помнят Польские Легионы в составе армии Наполеона, и опасаются, как бы эта история не повторилась снова!

– Полагаю, это всё же скорее частная инициатива, – перебил его Якуб, – Хотя, разумеется, между русскими и нами всегда отношения сложные были, в этом Бартош прав.

– Но полагаю всё же, что Эжен тоже прав, – примирительно добавил он, – товарищеские связи, они бывают очень причудливы! Кто знает, с кем в молодости служил месье Давыдов? Быть может, сейчас некоторые товарищи его юных лет дослужились до немалых чинов, и офицеры, затеявшие за Жоржем слежку, желают каким-то образом угодить им?

– Выбивают лучших! Лидеров! – не унимается Камински, – Тех, кто может когда-нибудь повести Легионы за собой, сперва освобождать Краков и Варшаву, а потом и на Москву!

– Один чёрт! – зло сощурил глаза Матеуш, – В Париже становится слишком много русских! Слишком!