Читать онлайн Последний декабрь бесплатно

Глава Ⅰ. Петля

«Это должно закончиться… должно прекратиться… Сегодня…»

Пятьдесят миль в час.

Шестьдесят.

Стрелка бьет к семидесяти. Мотор ревет о помощи на последнем издыхании. Удивительно, что эта японская малышка вообще на такое способна.

Дорога ведет желтый хэтчбек все выше в горы Баварских Альп. Тьма поглощает в себя деревья густого леса, оставляя взору лишь блеск извилистого пути и влетающие в лобовое стекло будто перья ускользающей снежной птицы хлопья.

За очередным изгибом дороги зажигаются белые огни. Два маленьких шарика света в кромешной темноте, несильно увеличивающиеся по мере приближения. «Должно быть, машина. Еще далеко», – уверенно заключает водительница, исходя из уклона дороги и высоты расположения фар. Нога вдавливает педаль газа смелее.

Не далеко. И не машина. Свет фар слишком скоро дотягивается до источника.

Шерсть. Кровь. Рога. Возвышающееся над асфальтом словно гора черное нечто .

Руки машинально сворачивают руль на встречную полосу. И, можно было догадаться, на таком ледовом катке машину начинает мотать во все стороны. Жалкие попытки выровнять лишь усугубляют положение – контроль утрачен окончательно.

Секунда – миллисекунда – мгновение.

Свист шин. Крахмальный скрип стремительно проминающегося снега. Стук десятка веток, цепляющих вторгающегося в их мир гостя.

БАМ!

Дальше – лишь темнота.

Белые огни. Вовсе не огни – глаза – отражающие свет фар глаза среди черной клочковатой шерсти. Изгибающиеся длинные рога, добавляющие этому еще больших размеров.

Горный козел? Разве что гигантский козел, высота его с рогами была метра три, не меньше.

Олень? Лось? Стоял он, кажется, на своих двоих.

Гризли? С несоизмеримо длинных передних конечностей свисали огромные даже для медведя когти. И пасть… С обнаженных клыков на шерсть стекала свежая кровь…

Теплая кровь…

Стекает…

Щекотно стекает по лбу. Достигнув брови, следует по ней к кончику, продолжает свой путь по щеке. В лицо тычет свои тонкие хвойные отростки, напоминающие паучьи лапки, еловая ветвь, так бессовестно превратившая лобовое стекло в золотую паутинку. Желтые фары тупятся в стволы, правая мигает через раз, но тем самым не мешает лицезреть замявшую капот виновницу – вековую черную ель.

«Бедный Шмель…»

«Шмель» – так Герти называла свою миниатюрную «хонду» за пчелиный цвет и некоторую «пузатость». Трепетным мечтам о зеленом «торино» сбыться не посчастливилось, но, может, оно и к лучшему – впустую разбить шедевр автомобилестроения сейчас было бы в разы огорчительнее.

Из побелевшей кожи намертво вцепившихся в руль рук торчат куски стекла, иные разлетелись по салону. Лицо саднит, но в остальном на вид тело, кажется, в порядке. Скачок адреналина спадает, и ее сильно клонит в сон. Снаружи завывает вьюга – холод и мрак, внутри – тепло и есть немного света, это убаюкивает.

Из бездны сознания вытягивает застревающий в ушах нечеловеческий вой: пронзительный, исходящий откуда-то из глубин черного леса. Вытягивает не до конца, настырно припоминая ужас увиденного: вспышки глаз, длинная шерсть как на ее новой дубленке, толстые рога, окровавленные клыки и когти. За образами на тело накатывает леденящая волна. Жадный глоток воздуха, и перед глазами снова затянутое вязью трещин стекло. Огромная сущность на дороге походила на самое настоящее чудовище из сказок, коим матери грозят своим детям за непослушание.

«Почудилось… Может, медведь тащил тушу оленя? Точно, потому и размеры такие».

Встретить гризли не хотелось, но и мучительно умирать на морозе заманчивым не представлялось. «По крайней мере, сейчас гризли сыт и наверняка крепко спит»,– в поддержку того думается ей. Наверняка.

Открытию двери ничто не препятствует, но почему выйти не удается затуманенный разум понимает не сразу.

«Ремень безопасности? Серьезно, Герти?» – бранит она себя.

Раз на третий попытка отстегнуться знаменуется удачной, позволяя вывалить свою тушу в неглубокий снег. Идти вниз – единственное верное решение в голове. Идти вниз подальше от дороги и источника воя, к низине, где обычно селятся люди.

От декабрьской стужи не спасают ни джинсы-клеш, ни бордовая овчинная дубленка до колен. Мороз просачивается под слои одежды, к коже, от нее в нутро. Ветер, к нему в напарники, уныло завывает меж высоких деревьев, до треска раскачивая верхушки. Звездное небо сегодня могло бы даже показаться красивым, если бы не страх, накатывающийся во все больший и больший ком с каждым сделанным шагом.

Хруст веток, уханье сов, мелкий топот и свист – с разных сторон они раздаются все чаще, что уже перестают походить на обычные звуки леса. Хотя, много ли довелось Герти шастать в ночи по зимним лесам? Это вряд ли. Но все рецепторы накаляются до предела, равно как и каждая мышца тела.

Сердце на мгновение останавливается: по стволу проскользнула черная тень.

Ей, кажется, привиделось, но шагу Герти прибавляет. Снег по мере спуска становится только глубже, колени уже ноют, а тени, меж тем, попадаются на глаза все чаще и чаще с разных сторон. Высокие, низкие, насыщенно-черные и едва заметные. Их когтистые лапы, и мелкие топотки, и свист меж их клыков, и хруст их костей.

«Почему так?! Почему все должно закончиться именно так?! Я НЕ ЭТОГО ХОТЕЛА! НЕ ТАК!»

Ей страшно; в панике она несется вниз меж деревьев уже изо всех сил, в голос рыдая. Герти чувствует себя дичиной, ради свежего мяса которого ведется охота всем вражеским лесом: медведь ли, чудовища ли – какая разница.

Черная полоса леса внезапно обрывается.

Герти падает прямо в снег. Ей хочется отдаться чувствам и закричать в полную силу, но, поднимая глаза, она улыбается со слезами на этот раз радости. Теперь когтистые лапы чудовищ не дотянутся, потому что здесь нет места лесному мраку – здесь свет луны ложится на заснеженную долину; множась от снежинок, он позволяет увидеть все вокруг, даже вершины гор вдали, нависающих над низиной. Бескрайний звездный небосвод и читаемый простор позволяют вдоволь надышаться. И главное, то, из-за чего с уст сходит полупрозрачный выдох облегчения, – охотничий домик на склоне. На вид пустой: ни света, ни следов, даже дыма из трубы не выходит. Но оно и неудивительно: желающих поохотиться в такой снежный сезон встретишь нечасто. Герти заглядывает в окна – не шале, но вполне уютно: камин, софа, небольшая кухонька. Продрогшая путница с порога спешит к камину, но на полпути замирает в ужасе от замеченного боковым зрением. «Только бы показалось». – Желанию не суждено сбыться: медленный поворот шеи, веки распахиваются шире.

Белые огни.

Бездушные глаза без зрачков совсем как у мертвого оленя с дороги смотрят точно на нее. Ямы в глазницах, впадины на щеках, бледная, обескровленная кожа сомнений не оставляют – это преследующая с леса тень мертвеца.

Кровь разогревающе приливает к голове – вот и подоспел очередной выброс гормона, заставляющий действовать. Герти вскрикивает и срывается с места прочь, к гризли, чудовищу, на холод – только бы подальше от зловещей тени. Сердечный пульс учащенно бьется в ушах, дыхание сбивается, ноги уже онемели от крутого спуска и низких температур, но позволь секундную передышку, и тьма поглотит тебя навеки.

«Почему я?! Да что с этим местом не так?!»

Пока грудь разрывает тяжелая одышка от мерзлого воздуха в легких, разум силится найти спасение. Отвлечение не играет на руку: один камешек, выглядывающий из-под сугроба, – и она уже летит в объятия холодного пуха, колюче проезжается щекой по снегу, кубарем летит под уклон.

«Это ад, – снизошло озарение за миг до спотыкания. – Это мой собственный ад…»

Рыже-красные лучи рассвета мягко рассеиваются, проходя через украшенное росписью морозца окно. Засоня жмурится от света и переворачивается на бок, еще глубже зарываясь в плед. Возвращающаяся в тело чувствительность шепчет: «Тебе не шесть, Герти, а это вовсе не мамин дом». Смутные воспоминания последних событий пробуждают менее щадяще.

Жгучее трение скулы о снег, неподвластная ноша тела, летящая под уклон. Темнота.

Некто тащит под плечи в гору – явно не стиль гризли или тени, а значит, человек, а значит, подоспела подмога. Организм позволяет себе вновь перейти в режим энергосбережения.

Потрескивание горящих поленьев и доходящие волны тепла. Ссадины на лице щиплет. В этот раз пробуждают отнюдь не приятные хлопки по щекам. Перед глазами плывет.

– У тебя нет аллергии на ацетилсалициловую кислоту? – настойчиво требует ответа незнакомец. – Ответь, тебе можно Аспирин?

– Да…

Горечь таблетки теряется за глотком воды.

Незнакомая клетчатая обивка дивана.

Герти поднимается, дабы осмотреться, и в ту же секунду об этом жалеет: о себе напоминают ноющее плечо и тягучая ломота во всем теле. С трудом, но силы осмотреться она все же находит: камин, диван, кухня, стол – тот самый дом на склоне. И тот самый дверной проем, где ночью стоял… «призрак»? Не успевает она и сопоставить все факты, как дубовая дверь распахивается и с ледяными порывами метели входит он…

Что ж, с румянцем на щеках, в светлом свитере на рубашку, а не в старомодной ночной сорочке, и с дровницей-переноской вполне себе сойдет за человека. Единственное, что выступает в защиту разыгравшегося воображения, – зрачки, а точнее: их пугающее отсутствие на белесой, словно заиндевевшей, радужке.

«Слепой?» – в мыслях предполагает Герти.

Закрыв проход стуже, незнакомец удивительно точно для невидящего проходит к камину и, присев на корточки, начинает подкидывать в несмелое полымя поленья из дровницы, подталкивать те кочергой. Стоило бы, наверное, подать голос, дать знать о своем пробуждении, да только подходящий момент упущен и сейчас это делать несколько неловко.

Не отвлекаясь от поддержания огня, молодой человек, на вид которому около двадцати, спрашивает неожиданно спокойным голосом:

– Как ты себя чувствуешь?

Герти сомневается в том, адресован ли вопрос ей, но все же решается ответить:

– Нормально. – Даже одно простое слово исходит от нее довольно несуразно.

Так же резко его голос в ущерб предшествующему соболезнованию приобретает горячности.

– Собиралась меня ограбить? Проще простого обокрасть слепца, не правда ли? Что уже успела утащить? И не думай бежать, у меня твой паспорт, с которым я пойду прямиком в участок, если не вернешь все, что взяла, на свои места!

«Разве мой паспорт не остался в бардачке?..» – сомневается в его угрозе Герти.

Невиновная подозреваемая еще раз бегло оглядывает убранство охотничьего домика. Глаз цепляется лишь за головы козлов и прочей живности на стенах, но исключительно из-за их жути.

– Да что тут красть? Послушай, я вовсе не пыталась…

Не дав толком объясниться, он, не поднимаясь из приседа, разворачивается и грубо перебивает:

– Тогда отвечай, что ты делала ночью в моем доме!

Все же слепой, поскольку смотрит не на нее: глаза, вопреки грозному лицу, пусты.

– На дороге было…

Что сказать, Герти не находит и судорожно трет виски. Она всегда плохо переносила спешку, в такие моменты ощущая себя скотиной, подгоняемой на убой. Из-за нервов ее речь превращается в неказистые обрывки.

– Я попала в аварию… Машина съехала с дороги… Я просто искала укрытия – холодно…

Собеседника они успокаивают на мимолетное мгновение, но недоверие снова натягивается на его лицо.

– Укрытия? Почему тогда испугалась и сбежала?

И тут Герти начинает мяться. Вряд ли мнительный незнакомец поверит в ее россказни про не то медведя, не то козла и погоню теней.

– Мне показалось, ты… – «тень», – опасен.

Если судить по выражению его лица, вряд ли ответ вышел убедительным.

– Опасен?

– Я не ожидала никого здесь встретить: ни света, ни следов, ни дыма из трубы. Как ты вообще здесь живешь? Будто скрываешься от кого-то. Как преступник.

Лучшая защита – это нападение, так? Герти избрала именно такую тактику.

– Право, я выгляжу как преступник? – спрашивает он чуть в огорчении.

Герти смятенно жмет плечами.

– Не знаю…

Она и не думала, что подобный выпад способен кого-то задеть, но ответ странный незнакомец принимает на личный счет и холодеет.

– Света не было, потому что, очевидно, мне он не нужен и, к тому же, я уже спал. Дом долго держит тепло, нет нужды поддерживать очаг всю ночь. А следы… Все, за чем я хожу, – дрова из поленницы.

Герти уж не стала заикаться, что называть теплом бы ту мерзлоту не спешила. Спрашивает другое:

– А вода?.. Еда?..

На столе стоит керамический кувшин, в умывальнике тоже наверняка не пусто.

Слепец мрачнеет и начинает хрустеть костяшками.

– Маринэ должна была привезти продукты… Еще и линию оборвало. Боюсь, что-то не так.

Наличие у странного незнакомца пассии удивляет Герти, но, по крайней мере, делает его не таким жутким в ее глазах.

– День только начался, – пытается успокоить она его, глядя на окно.

– Уже вечер.

– Что?

Часы с кукушкой неутешительное подтвердили: почти полпятого. Окно окрашено не лучами восхода, а лучами заката.

– Выходит, я проспала весь день?

– Выходит, так, – безрадостно отзывается безымянный спаситель. – Если ты и правда попала в аварию, тебе нужна настоящая медицинская помощь, а не антисептик и таблетка Аспирина. Попробую дозвониться до скорой.

Красный телефон находится в спальне – это Герти уже успела заметить, – туда и уходит хозяин дома.

Три стрекота диска, и томительное ожидание в гробовой тишине.

– Бесполезно. Ни гудка, – по возвращении обезнадеживает он. – Пешком до общины не дойти. Обычно правят за пару часов, а тут… – По всей видимости ситуация действительно из ряда вон, раз молодой человек так взволнован. – Скорее всего произошло что-то серьезное: сход лавины или вроде того. Боюсь, ты здесь застряла.

– Ладно. Подожду здесь, пока все не наладится, если ты, конечно, не против.

Уголок его губы в усмешке дрогнул.

– Можно подумать, у меня есть выбор. Я заварю нам чай?

– А ты… можешь? Мне уже лучше, я могу… – проявляет вежливость она, на которую он снова обижается:

– Разумеется, я не немощный.

«Что за чувствительная натура?» – поражается Герти.

Вечереет в это время года в Баварии стремительно. Кровавые лучи за окном сменяет пустота гудящего мрака. За круглым столом и двумя кружками горячего чая из местных трав двое наконец находят время друг другу представиться.

– Мое имя Йонас, Йонас Фаульбаум. Здесь живу уже… – на секунду задумывается, – лет двенадцать так точно. Дом не мой, принадлежал друзьям. Одну из них… – Он опускает подбородок и чувствительно стихает в голосе. – Убили. Второй обезумел от мести и пустился по следу убийц. Предполагаемых убийц. С тех пор, а было это почти десять лет назад, мне о нем ничего не известно.

Конец истории звучит как-то совсем уж безнадежно.

– Оу… сочувствую…

– Не бери в голову. Я просто должен был объясниться за свою острую реакцию. Этот дом и все, что в нем находится, – единственное, что у меня от них осталось. Возможно, однажды мой друг вернется, я не знаю… Хотелось бы, чтобы все оставалось на своих местах.

Слишком долгая пауза едва не провоцирует Герти на ответ, но собеседник возвращается:

– Как бы то ни было, несправедливо было нападать на тебя. Еще и после аварии.

– Все в порядке, я понимаю. Пожалуй… Ладно, моя очередь… Меня зовут Герти Шмитц, и я хотела… вернуться в родную гавань, а в итоге попала в аварию. – Она в самоиронии вскинула руками. – В этом вся я.

Чуть ободрившийся собеседник усмехается.

– Куда именно? Ленгрис? – Герти подтверждает мычанием. – Немного не доехала. Сколько тебе? У меня хорошая память на голоса и имена, но тебя в школе не помню.

– Двадцать шесть, но я в нее и не ходила. Мы уехали как раз, когда мне исполнилось шесть.

– Сверстники. Школа у нас довольно неплохая, так что ты многое упустила, – в шутку говорит он.

– Правда? Расскажешь?

На удивление за чаем разговор пролетел незаметно. Невольно повстречавшиеся обсудили и шебутную жизнь в Мюнхене, и горячо любимую Герти машину, желтая груда от которой сейчас покоится где-то в снежном лесу. Отсутствующий взгляд собеседника нисколько ее не смущал, напротив, не приносил дискомфорта, как бывает обычно при общении с малознакомыми людьми. Однако фактами о себе Йонас делиться не спешил и на все вопросы о прошлом отвечал односложно.

– Твои друзья в Бога не верили? – праздно любопытствует Герти, когда замечает бледные квадратные и крестообразные следы на старых деревянных стенах.

Он определенно не понимает вопроса. Герти только тогда вспоминает, что ее кивок на стены не может быть учтен.

– Крест сняли. И предположу, там были иконы.

– Нет, – смешком вырывается из него. – Они, пожалуй, набожными не были, но в Бога верили. Это я снял.

Герти заинтригована.

– Зачем?

– «Не сотвори себе кумира», – цитирует он заповедь.

– А-а, так ты протестант, значит, – быстро догадывается она, но тот неопределенно мычит. Из сомневающихся. – Ты же их все равно не видел, разве так уж принципиально было снимать?

– Больная тема, – вздыхает Йонас. – Члены моей семьи – потомственные священники. Католики.

Герти удивляется, ведь обычно католические священники дают обет безбрачия, но вдаваться в тонкости не осмеливается.

– Я нахожу их взгляды довольно… устаревшими. Ленгрис последние годы пользуется невиданной популярностью у туристов, здесь много приезжих, но Преподобные не считают своим долгом пускать их даже покаяться. Они верят в праведность лишь исконных жителей этих земель, а прочих не воспринимают. Это абсурд! Запрещать людям взывать к милости Господней – разве это по-христиански? Я уже молчу об иерархии и жажде почета. Ни одна месса не начинается без упоминания, что наш род берет начало от Виттельсбахов1, и не заканчивается без поцелуя руки пастора Еремиаса!

– От Виттельсбахов?! – выпадает Герти.

– Да-да, тех самых. Поэтому для Фаульбаумов сделано исключение на безбрачие. И, думаю, наша семья является хорошим примером, почему исключения не должны быть допустимы. Так что сейчас я уже и не знаю в кого верю, католик я или протестант, да и есть ли вообще во всем этом смысл.

– На мой взгляд, что те, что другие жертвы властей, – не подумав, брякает Герти. На другой стороне стола брови в непринятии сдвигаются. Отступать уже поздно, поэтому она пытается объяснить свою позицию: – Верой в высшее легко заставить человека делать то, что тебе угодно. Постись и не чревоугодничай, потому что мы не хотим расхлебывать проблемы с голодом. Не прелюбодействуй, чтобы не распространять по стране всякую заразу. Не убий, но, если вера того потребует, то все же убей, как было во время Религиозных войн. И мое самое любимое: – заостряет она внимание тоном и выставленными указательными пальцами, – «Не верь в иных богов». – И ударяет ладонями по столешнице. – Даже капли свободомыслия не допускается.

Выросший в набожной семье молодой человек посмеивается с ее речей.

– Собрала ты, конечно, все в одну кучу, – со снисхождения начинает он, – но некоторый смысл в твоих словах имеется. И все же человеческая натура такова, что требует веры. Так в какого же бога веришь ты?

– Я?..

Замечая в лице собеседника какое-то неясное любопытство, скептик понимает, что попал в капкан. Критиковать гораздо проще, чем занять позицию. Пока думает, Герти потягивается, звучно всасывая сквозь зубы воздух.

– Я считаю так: либо разум человека не обладает силой познать сущность истинного бога, либо… Бога вообще не существует.

Только последнее слово сходит с ее губ, как сквозь завывающую за стенами вьюгу слышится знакомый ужасающий вопль, не принадлежащий ни человеку, ни животному. Визгливый как резание стекла, громогласный словно клич динозавра.

– Ты тоже это слышал? – шепотом спрашивает она.

В туманных глазах собеседника, направленных сквозь стену, застыла оторопь.

– Да… – так же тихо отвечает он.

– Думаешь, это гризли?

– Гризли сейчас должны быть в спячке.

– Может тогда шатун?

Его глаза начинают хаотично плясать, утаивая за пеленой тысячи беспокойных мыслей.

– Все возможно. Очаг сегодня гасить не будем – звери боятся огня. Ты слишком крепко спишь, поэтому следить буду я.

Следом за истошным воплем была лишь заунывная песнь метели. Но и того хватило, чтобы захватить в тиски страха сердца двоих, оставшихся один на один на поле брани с безжалостным декабрем.

Ночью мороз и не думал спадать, только усилился, оборачивая наледью окно во все более толстый слой. Сильные ветра взяли домик в окружение наметенными сугробами, но внутри сохранялось тепло. До поры, до времени…

Началось с конечностей. Стопы и ладони промерзли до онемения. Герти все ерзает на спине, кутаясь в два слоя пледов, но холод стремительно распространяется по телу, что игнорировать его уже становится невыносимо. Подняв веки, она обнаруживает, что в комнате темно – костер прогорел. Пытается встать – безрезультатно: тело парализовано, что даже пальцем не шевельнуть. Дискомфорт перерастает в удушающий страх: в доме ощущается присутствие постороннего.

За подлокотником медленно вырастает черная фигура. Сначала козлиная морда с высокими, закругляющимися рогами, следом покрытое клочковатой шерстью туловище человека. Вытянутая пасть раскрывается, и меж несвойственных для травоядных клыков пролезает длинный острый язык.

Во власти у Герти остались лишь глаза. Они мечутся поочередно: то на нависающего зверя, то на дверь спальни.

«Как его зовут?! Черт!.. Да как же…». – Имя нового знакомого все вертится на языке, да только вспомнить его никак не получается. Она пытается закричать: «Эй! На помощь!», однако ни писка не в состоянии вымолвить потухшие голосовые связки.

Рогатое чудовище раззявило пасть настолько широко, что нижняя челюсть, того гляди, отвалится. Тело не слушается приказов мозга, бьется в судорогах. Герти до последнего пытается вымолвить хоть один вскрик, но каждая ее потуга тщетна.

«Йонас!» – вспомнила вдруг она.

– Йонас! – кричит уже вслух.

– Герти!

Он трясет за плечи, появившийся во мраке словно из ниоткуда. Взбудораженная страхом девушка безотчетно вцепляется в него, как утопающий цепляется за спасательный круг, – тело оттаяло.

– Что, что случилось?! – в беспокойстве спрашивает Йонас.

Чуть отдышавшись, Герти приходит в чувство и, осознавая нарушение границ едва знакомого человека, отстраняется. Оглядывается: поиски зла приводят к трофейной голове горного козла на месте раззявиной клыкастой пасти. Показалось. Опять просто показалось.

Вихрь противоречивых чувств срывает с места. Толстые шерстяные носки – ничто против холодных половиц. Замерзла не она одна: Йонас взялся разжигать костер.

– Не расскажешь, что произошло? Ты кричала и билась в припадке. На мои попытки разбудить не просыпалась.

– Это все не по-настоящему, – бубнит она себе под нос, – это мое наказание… Мой лабиринт с минотавром…

– Что? – Бросив разведение огня, он устремляет на собеседницу поблескивающие словно льдинки глаза. – Что ты имеешь ввиду? Причем здесь Кносский лабиринт?

Окружение перед Герти расплывается во время откровения.

– Я не всю правду тебе рассказала. Я не просто хотела посетить Ленгрис. Я хотела… здесь разбиться.

Тишина после ключевого, переворачивающего все слова затягивается.

– Разбиться?

– На машине. Думала доехать до серпантина и гнать, что есть мочи, пока Шмель не впишется в поворот и… Без шансов на выживание.

– Но, почему?..

Вопрос заставляет вернуться во вне и перевести взгляд на собеседника.

– Скука. Бессмысленность. Жестокость. Почему нет? «Почему нет?» – спрашивала я каждого пойманного прохожего. В этом мире столько боли и зла. Как получается у них жить с этим? Откуда в них силы вставать по утрам? Как они не устали? Как хватает им духу жить так дни, годы, десятилетия? Или вы и вовсе ничего не чувствуете? Ответь мне, прошу, я чувствую себя в бесплотной пустоте, где нет никого, потому что я не слышу ответа на свой вопрос.

Он совершенно точно не знает, что ответить. Шмыгнув носом, Герти на ожидаемое молчание кивает, но вдруг Йонас отвечает:

– Забвение.

– Забвение?

– Если не слушать новости по радио, избегать сближения с людьми, не жалеть себя и отгонять всякие мысли о прошлом. Жить одним днем, выполнять рутинные дела по наитию и не задумываться. С годами к этому привыкаешь, – такое предлагает он.

Рваными рукавами лонгслива Герти вытирает стоящие в глазах слезы и с нервным смешком вопрошает:

– Что же в таком случае от меня останется? Болванчик? Шпиц?

– Зато сможешь находить счастье в мелочах, – в отличии от нее, говорит Йонас тихо и спокойно.

– Каких мелочах? – с искренней растерянностью вырывается от нее вопрос. – Кренделе с утра? Кормежке уток? Комедийном шоу ровно в семь? Этого недостаточно. Прикажешь бороться со вселенской печалью кренделем? А вселенское счастье… Разве оно возможно?

– Разумеется, возможно, – с непоколебимой уверенностью в голосе заверяет тот. – В близких, в друзьях, в семье. Вспомни самое лучше, что у тебя было, и ты почувствуешь эту теплоту.

Но Герти лишь беззвучно мотает головой. Что еще можно было ожидать от религиозного человека? Что блаженный поймет ту безразмерную дыру в ее груди?

– Это неважно. По моему следу уже идет минотавр.

– Что ты имеешь в виду?

– Ждал меня тогда на дороге, весь в крови. Потому и тебя испугалась, была на нервах. И сейчас вот, стоял надо мной с раскрытой пастью… Поглотить хочет… – всхлипывает она. – И правильно. Я заслужила.

– Подожди… – вдруг прерывает Йонас. – Насколько высокий? Ты уверена, что это не лось?

– У лосей нет клыков и когтей. Я уж всяко думала: и о лосе, и о медведе с тушей оленя. Но сейчас знаю наверняка: это был минотавр.

Йонас бледнеет сильнее и во мраке вновь приобретает сходство с призраком. Развернувшись к так и не зажженному камину, в суете приговаривает:

– Нет, нет, нет…

В топку мигом залетает трут, тут же мнущиеся старые газеты. Но в тонких трясущихся руках Йонаса огниво бесполезно.

Герти спешит к нему на выручку и чуть ли не с боем отбирает инструмент. Лишь на пятый раз скрежет по огниву выпускает достаточное количество искорок, чтобы бумага вспыхнула. После маленькой победы она обнаруживает Йонаса всего съеженного, зарывшегося пальцами глубоко в волосы.

– Что происходит?

– Связь не появится, – как приговор оглашает он. – Мы должны добраться до семьи, только они помогут. Утром попробуем вывести твою машину.

Все же смелой в заявлениях девушке разговаривать с религиозными и особенными по восприятию людьми прежде не доводилось. Под гнетом вины за необдуманно произведенное впечатление Герти аккуратно кладет свою руку на его запястье в попытке утешить.

– Йонас… Я полагаю, это зло метафорично: минотавру нужна лишь душа Тесея. Тебе ничего не грозит.

– Ты не понимаешь, мы все в опасности, Герти. Это не твой минотавр, это – Крампус.

Глава Ⅱ. Внутри снежного шара

Светает. За долгую ночь нежданная стужа только крепчала. Продолжать отсиживаться в пока еще теплой норке опрометчиво – ресурсы не бесконечны. Йонас это тоже понимает, поэтому сразу после подъема достает с полки керосиновые фонари и набивает карманы своей дубленки, пока что висящей на кривом гвозде, всякой всячиной: спичками, сигнальной ракетницей, патронами к ней и прочим – будто они собираются идти не к машине, а в пеший поход.

– А ты совсем ничего не видишь или частично?

– Совсем, – бегло отвечает он и, в подтверждении того, едва не сносит распивающую чай гостью, пока тянется к шкафчику с медикаментами.

Герти, восприняв это за дерзновение (слишком уж то выглядело неестественным), заглядывает снизу в ледяные радужки с целью уличить во лжи, но безуспешно. Похоже, единственное, к местоположению чего он пока привыкнуть не может, – это она.

– Ого, аккуратнее! Я уж хотела восхититься, как легко ты ориентируешься.

– К сожалению, не дальше трех сотен метров от дома.

Собственное замечание напоминает ему взять с собой складную трость из пыльного угла.

– Вряд ли это поможет, снаружи такая пурга… – Герти обреченно глядит на белоснежный ворох за окном. – Да и я видеть буду не больше твоего. Точно потеряемся… Может, как альпинисты?

– Что ты имеешь в виду?

– Есть у тебя трос или веревка?

Немой вопрос в нем сходит в озадаченность местонахождения походного снаряжения. Спустя несколько минут поисков он возвращается со старым синим тросом, на вид не бывавшим в ходу лет этак десять, не меньше. Перед выходом оба берут по зажженному фонарю и, как в связке альпинистов, обвязываются тросом вокруг талии.

Тело сбивает снежными вихрями, каждый следующий шаг дается все с большим трудом. Ветер того и гляди завалит в сугроб, а после в секунды заметет до подобия снеговика. Пробираться через колючую метель приходится практически вслепую, изредка поглядывая на ориентир леса – деревья – через щелки век. Но вдруг Герти вспоминает о своей оплошности: «Фары!»

Когда веки на короткое мгновение поднимаются, ослабевшие ноги врастают в снег.

Силуэты. Настолько бледны они, что практически невидимы в белизне метели. Герти срывается вбок – и там облики. Их сорок, они повсюду: спереди, по обе стороны, сзади, близко и непостижимо далеко. Четкие силуэты страждущих: загибающихся от боли, рыдающих, висящих в петлях и сдирающих с себя кожу. Что нужно им? Ради чего или кого они здесь? Не тени, но и не людские создания.

Герти мечется, пытаясь не столкнуться с безликими, но куда бы и сколько она не бежала, вокруг одна лишь бесконечная пустота и немые мученики. Голос ее ничто для вне, уши ее нырнули в безмолвие, ноги ее не приведут никуда, руки не дотянутся до осязаемого.

Ничего. Сколь бы фантомов не окружало, ее удел – оставаться средь вечной зимы, мерзлоты и глухой тишины.

«Я потерялась… Я потерялась!»

Опустив голову, Герти с облегчением обнаруживает на себе трос, разворачивается: он натянут словно сапфировая тетива. Руки хватаются за спасительную ниточку. Та уходит в глубину снежного тумана, да только никак не оканчивается, сколько ни иди. Тогда она уже бежит со всех ног, запинаясь, сбивая голеностопы. Быстрее, и быстрее, и быстрее…

И наконец натяжение сходит на нет.

Светлая овчинка, опущенные веки – человек. Стоит, словно был тут всегда. Миражи стаили в молоке непогоды. Вокруг воет вьюга, позади высится едва обозримый черный лес.

– Что случилось?! – перекрикивает вой Йонас.

– Где ты был?.. – Ее голос тих, но его ушам слышен.

– Шел за тобой!.. Почему ты остановилась?!

«Что же, выходит? – осознает Герти. – Он не стоял и не ждал меня, а все произошло лишь в моей голове?»

В этот момент она даже позавидовала слепоте Йонаса: никаких иллюзий и никаких влетающих в глаза снежинок.

– Надо возвращаться!.. – кричит она.

– Почему?!

– Я забыла… Я забыла выключить фары!.. Мы не сможем завести машину!.. Аккумулятор такой мороз точно не пережил!..

Он отчего-то в этом сомневается.

– Мы должны попытаться!..

– Это бессмысленно!..

– Я знаю, просто!.. Просто поверь мне!..

Его уверенность Герти не разделяет, но все же, доверившись, ступает в лабиринт черного леса. Высотой доходящий до небес, однообразный, практически голый и тихий. Ветра зимы здесь теряют свою мощь, но, несмотря на это, гнет леса предстает перед ней во всем своем величии.

И вот! Мелькнувшее средь черно-белых полос пчелино-желтое пятнышко.

Хозяйка со всех ног прорывается сквозь снежные толщи к незаменимой «хондочке». Второй участник связки едва за ней поспевает.

«Фары…» – Герти замирает в приятном ступоре. Из кружочков исходят едва заметные полосы света.

Она скорее забирается в машину и пытается завести.

Бр-р, бр-р-р, бр-р-р-р-р-р… Тщетно.

Еще раз.

И еще.

На четвертый раз попытка знаменуется уже не ожидаемым успехом. Герти облегченно выдыхает и целует Шмеля в холодный руль. «Умница».

Однако завестись – полбеды, выехать задним ходом в гору по свежему снегу – задачка позаковыристей. Герти расчищает путь щеткой, собирает ветки, дабы хоть что-то подложить под колеса для лучшего сцепления, и объясняет напарнику, где и как ему предстоит толкать машину.

Пару попыток двигатель глохнет, несколько – буксуют колеса, еще одну – едва удается не скатиться обратно на Йонаса, но наконец Шмель возвращается на дорогу. Осталось усадить незрячего помощника на соседнее кресло и избавиться от лобового стекла. Будет холодно и снежно, но всяко лучше, чем езда в калейдоскопе.

– Что это, если не божье благословение? – по возвращении на водительское место спрашивает она.

– Тебе это далось непросто. Не похожее на благословение, – не впечатлен утомленный ожиданием пассажир.

– Ты напросто ничего не смыслишь в машинах! Из такой ямы не выбрался бы и сам Лауда2.

– Кто, прости?

Герти победно усмехается.

– Я же говорю.

Но не дающая покоя мысль вскоре смахивает улыбку с ее лица.

– Однако то, что аккумулятор выдержит, ты знал. Откуда?

– Не знаю… – отвечает Йонас в не меньшем недоумении. – Происходит что-то странное, я чувствую это. Связи нет, но электричество при этом есть. Радио с утра проверял – одни помехи. И, опять же, лампочки выбило.

– Скачки напряжения? – выдвигает предположение реалистка. – Может, коммунисты? Тестируют на нас какое-нибудь электромагнитное оружие, чтобы потом использовать на Америке?

Однако собеседник над тем только потешается:

– Знаешь, твоя теория звучит куда фантастичнее восставшего Крампуса.

«Как знать».

Теней и призраков она ведь тоже видела? Или все они лишь последствия пережитой аварии?

Заметенная дорога нудно тянется бесконечной лентой. За рдеющее в белой пелене оранжевое пятно на встречной полосе глаз цепляется сразу.

– На дороге что-то… Машина вроде…

– Возможно, это Маринэ, – сразу оживляется Йонас.

Как только автомобиль останавливается, он чуть ли не первее вылезает и окликает знакомую. Но Герти уже известно, что рыжий седан пуст. Стоит без единого признака жизни, обильно заметенный, с открытой нараспашку водительской дверью. Только вот: масло течет.

Подойдя ближе, она обнаруживает, что темная лужа под днищем – это вовсе не масло. Багровый след тянется в костлявый лес.

– Кровь?.. – Йонас, очевидно, тоже слышит этот подчеркнутый морозом сильный жестяной запах.

Озвучивать детали кровавой картины не хочется. Но иначе никак, сам он увидеть не сможет.

– Крампус забрал ее…

– Куда? Мы должны что-то сделать. Возможно, она жива, нужно найти ее… – начинает тараторить он.

И делает смелый шаг, но осекается по шлепку разума. В безвыходной панике его глаза мечутся, веки учащенно моргают.

– Я боюсь, что…

– Просто отведи меня!

– Это абсурд! Мне жаль, что произошло с твоей девушкой, но тут слишком много крови и она не приехала вчера. Даже если эта тварь оставила ее в живых, она умерла от кровопотери или обморожения. Я не пойду туда, где почивает Крампус! Нет, нечестно просить меня об этом.

Йонас все еще встревожен, однако его прежняя порывистость сдает. Полный смятений он расхаживается, от нервов трет руки, лицо. И в конце концов сдается:

– Да, ты права… Сейчас превыше всего остановить этот кошмар, пока не стало слишком поздно.

– Только дай мне секунду…

Тщательный осмотр машины не дает ничего: ни еды, ни воды – ровным счетом ни-че-го. Ни в салоне, ни в багажнике.

– Йонас, тут пусто.

– Как? Совсем? Не понимаю… Зачем Крампусу забирать еду? Хочет заморить голодом? Какое-то безумие…

Перед возвращением в машину наметанный взгляд автомобилистки цепляется за подозрительно спущенные колеса седана.

В полной тишине пролегло около километра. Каждый молчал о своем.

– Маринэ Кляйн было под сорок, она была соцработницей. Ей никогда не нравилось, когда к ней обращались фрау Кляйн, поэтому я звал ее Маринэ.

– А, то есть… Извини, я думала, что…

Герти поставила их обоих в неловкое положение своим поспешным суждением.

– Нет, не извиняйся, это даже лестно, что кто-то подумал, будто у меня может быть девушка. Обычно когда фройляйн видят меня, то в ужасе кричат и бегут на верную смерть, – нашел, что еще припомнить тот.

«Фройляйн» окончательно сконфузилась.

– Нет, я не… Я просто… Ты здесь не при чем, это все испуг. – Определенно, своими словами она делает только хуже.

– Ни к чему это, я понимаю.

Путь до развилки проходит в еще более душной тишине. Но на ней нужно сделать выбор, для которого не обойтись без сопоставления данных карты с примерным расположением церкви со слов местного жителя. И уже через полчаса желтый хэтчбек останавливается у нее. На вид старинной, со стрельчатыми окнами и небольшими крестами на острых углах крыши. Храм одиноко возвышается на белоснежном пустыре, куда свои пальцы-корни не осмеливаются запускать даже жадные стражи леса.

– Не Фрауэнкирхе, конечно, но… вау… – Уже на выходе из машины строение вызывает у Герти восхищение.

– Только, пожалуйста, не упоминай Фрауэнкирхе, иначе от их рассказов об истории собора мы неминуемо уснем.

Створки арочных дверей плотно закрыты. Оно и неудивительно – мороз стоит лютый. Время до мессы еще остается, поэтому они без стеснения отворяют тяжелые двери. Неплотные клубы, порожденные встречей не сильно различающихся между собой температур, оседают, и перед нежданными посетителями возникают десятки стеклянных глаз. Пустые, бледные, не выражающие ничего, кроме враждебности к чужакам. Прихожане глядят с полированных скамей точно на них, не произнося ни звука. Запоздало оборачивается и священник, неохотно прервавший свой просмотр скульптуры Христа.

Красочное, пугающее своей достоверностью изображение распятия над алтарем и вправду приковывает к себе взгляд. Из прибитых ладоней сочится точно свежая кровь. Еще реалистичнее выглядят ссадины, глубокие раны и дорожки стекшей каплями крови на изнеможенном теле мессии. Оттого и муки на лице Иисуса ощущаются самыми, что ни на есть, истинными.

Тишина звенит в ушах колокольчиками. То, что так лишь в ее голове, Герти понимает, когда обнаруживает около Йонаса двух священников в черных одеждах.

– Только посмотрите, затворник пожаловал в отчий дом… – говорит более дружелюбный из них.

Он улыбается, но эта улыбка к себе не располагает, даже несмотря на правильные черты лица. Родство с Йонасом в нем прослеживается, но он темнее и волосом, и глазом. Второй священник выглядит не менее отталкивающим.

– Какова цель твоего визита, блудный брат? – шипит он и переводит практически черные точки глаз на Герти. На слух кажется молодым, но взгляд как у старика. – Еще и в обществе безбожницы.

«Вообще-то, я крещеная и в церковь ходила…» – уж не стала встревать она. Похоже, скверные нравы местного духовенства Йонас нисколько не преувеличивал.

– Еремиас, выслушай, происходит дьявольщина. Герти….

– Ты отрекся от церкви, от нашего дела, от святости рода! – в сердцах перебивает тот, не стесняясь прихожан. – У нас начинается месса. Брат Отто, брат Тобиас, прошу, выпроводите отрекшегося и очередную приезжую.

На его кивок мигом реагируют двое прихожан и встают со скамей. Под звон колоколов, знаменующих начало литургии, крепкие мужчины довольно настойчиво принимаются выгонять из Храма Божьего неугодных пастве.

– Эй! Не трогайте меня!.. Еремиас, послушай!.. Пастор Еремиас, община в опасности!..

Возгласы Йонаса теряются в глубоких звуках органа. Паства вслед за пастором, с величавой осанкой следующим к аналою, разворачивается и встает. Один лишь темноглавый священник, чье имя Герти так и не узнала, внимательно следит за их изгнанием, пока не исчезает за створками вместе с музыкой органа.

– Герры Фишеры, сообщите всем, что Ленгрис в опасности! Крампус на свободе! – твердит Йонас двум вышибалам. Холод мгновенно подчеркнул их необычные лица румянцем. Однако что именно в них необычного, Герти не успевает распознать, потому что шокирована другим: у одного из них нет глаза: на правой половине лица кожа без зазоров с морщинистого лба переходит в обвисшую щеку.

– Крампус? – с хохотком переспрашивает другой. Они оба не верят, но Йонас, конечно, этого увидеть не может, поэтому со всей серьезностью сего происшествия продолжает:

– Да, Маринэ Кляйн мертва, а Герти… все видела.

Оба незнакомца предельно скептично зыркают на чужачку.

Теперь высказывается одноглазый:

– При всем уважении, брат Йонас, ты провел в отшельничестве без веры десяток лет, а пристрастившимся к дурману туристам, иной раз, и большая ересь мерещится.

– Чего сразу судишь, Отто? Вдруг несчастная вправду одержима Нечестивым?

Герти воспринимает это за шутку, но на лицах не видит улыбок. Йонас и вовсе бледнеет до того, что по цвету едва ли уступает снегу.

– Не посмеете, – шипит он и вдруг идет на попятный: – Мы уходим.

Сидеть в машине смысла нет: внутри еще холоднее, чем снаружи. Герти, облокотившись спиной на Шмеля, разглядывает витражное окно-розу, пока Йонас суетливо утаптывает перед ней снег.

– Это невыносимо! Не переношу чувствовать себя слепой калекой, которая не в состоянии ничего предпринять!

– У меня зрение есть, но чувствую я себя примерно так же, – безрадостно подбадривает она товарища по несчастью. – Хотя, справедливости ради, я бы тоже себе не поверила. А долго проповедь идет?

– Около часа, но еще молитвы и причастие. Все вместе займет около полутора часов.

Герти осматривается: ничего поблизости кроме густого пихтового леса.

– Тебе нужно в больницу, – советует Йонас. – Она в центре, у ручьев.

– А ты?

– Я в аварию не попадал и под уклон не падал. Буду дожидаться снисхождения Преподобных.

– Будешь стоять здесь на холоде полтора часа?

– Ничего, подожду.

– Ты же ничего не ел. Поехали.

Она открывает пассажирскую дверь и, обойдя машину, садится в припорошенный салон. Ее примеру неохотно следует и попутчик.

С подъездом к поселению просторные шале и небольшие белые домики мелькают все с большей частотой. Прохожие и машины возникают на пути все чаще и, само собой, внимание к себе Шмель привлекает немерено. Чему удивляться: помятый капот, многочисленные царапины, в довершение картины редкие осколки вместо лобового стекла.

– Как только изгоним Крампуса, сразу отдам Шмеля в мастерскую, – в шутку говорит Герти, хотя уже и не уверена, сочтут ли здесь это за шутку.

Йонас издает мрачный, но все же смешок.

– Ты дала имя автомобилю.

– Разумеется да.

Он вздыхает.

– Все в Мюнхене такие материалисты?

– Это ты мне говоришь? Забыл, как угрожал жертве аварии за пожитки охотничьего домика?

Снисходительную улыбочку и задранный длинный нос эти слова быстро опустили.

– Неуместное сравнение.

Желтая машина занимает одно из свободных мест на парковке перед зданием, миниатюрного, для больницы, размера. Клиника ютится в гуще строений по соседству со множеством подобных белых каркасных домов.

– Приехали. Тебя отвести или?.. – Судя по выражению его лица, обида еще не прошла. – Ах да, у тебя же есть палка.

– Трость. Не палка, – строго уточняет тот и демонстративно выходит. Перед тем, как безжалостно хлопнуть дверью, дает знать: – Буду ждать тебя на площади.

Герти сидит еще в машине какое-то время, совершенно не понимая, как ей на все это реагировать.

В травматологии надолго не задержали: обработали раны, наложили пару швов да повязали бандаж на потянутое плечо. Однако за это время снегопад успел возвратиться. Радости у автолюбителей он не вызывает никогда, а у автолюбителей без лобового стекла и подавно.

Искать главную площадь нет необходимости – та совсем неподалеку и является единственным источником навязчивых рождественских запахов. Тут по кругу расположились прилавки с игрушками, глинтвейном, имбирными пряниками, кексами с марципаном. Ввиду выходного дня, даже в ранний час народ бродит, суетится, что-то приобретает. Совсем как в Мюнхене. Как будто и не было этого черта на дороге. Герти тоже берет кружечку глинтвейна и подсаживается за деревянный столик к своему знакомому.

– И снова здра…

– Тс!

За спиной слышится:

– …я не могу дозвониться до Лукаса уже вторые сутки. С ним что-то произошло, я сердцем чувствую…

– Сохраняйте спокойствие, фрау Шульте. Бригада уже выехала на разрыв.

– Комиссар! – внезапно вторгается в диалог запыхавшийся третий. – Комиссар Зингер, еще одна пропажа. На этот раз ребенок…

– Да что такое! Никто сегодня не позволит мне выпить и одну чашку кофе! – Женщина совершенно точно не рада подвернувшейся работенке.

Йонас протягивает обильно посыпанный кунжутом брецель в бумажном пакете.

– Я взял тебе.

Это не может не вызвать у Герти улыбку.

– Крендель! Теперь этот день не так уж и безумен.

– Всяко лучше, чем ничего. Который час?

Зрячая сверяется с уличными часами.

– Без пяти минут десять.

– Как же долго сегодня тянется время. Едва сдерживаюсь, чтобы не закричать всем бежать и спасаться, но, боюсь, кончу в лечебнице.

– Они никогда ничего не замечают, – озвучивает аксиому она и отпивает своего пряно-виноградного напитка. – Даже того, что творится прямо у них под носом. Либо считают это наваждением, что немногим лучше.

– Зачем вам глаза, если вы им не верите?

– И вправду, – вырывается смешком из нее. Говоря, она почему-то не задумывалась о себе.

Покончив с ароматным брецелем, Герти спрашивает:

– Поедем? Может, закончат раньше?

– Давай ты отвезешь меня, а дальше я сам.

– Почему? Потому что я «туристка-наркоманка» и они не станут слушать, даже если я единственный выживший очевидец?

– Если они вдруг посчитают тебя одержимой…

Йонас тускнеет, весь съеживается, однако Герти не придает тому никакого значения.

– И что? – с беспечным задором усмехается она. – Побрызгают на меня святой водой?

– Ты не понимаешь… После их обрядов экзорцизма люди превращаются в запуганных кукол, а иной раз и вовсе… не выдерживают.

– Умирают? – выпадает она, с трудом завершив глоток напитка. – Что же такое происходит, что люди… не выдерживают?

Йонас подается ближе и сходит на шепот:

– Их заковывают в цепи, морят голодом, изгоняют Лукавого раскаленными крестами, а от подробностей, как они очищают Святой водой я лучше воздержусь.

Герти торопеет. Хотя она никогда не имела особого доверия к Католической Церкви, все же о таких зверствах со стороны духовенства и подумать не могла.

– Какой кошмар… А разве… Разве так можно? Не нужно разрешение Папы?

– Разумеется, так сейчас никто не делает. Это средневековье…

Стук челюстей щелкунчиков-орехоколов за прилавком напротив вдруг становится невмоготу громким, что приходится различать слова собеседника по динамике его губ. Тук… Тук… Тук…

– Разрешение от епископа не нужно, если достаточно покрывания паствы. Они и правда верят, что лишь наш род способен на спасение человечества.

Тук… Тук… Тук…

– И ты тоже… участвовал в этом?

– Лишь единожды… – Тук. Внутри все иглисто сжимается в один комок. Его отчужденный взгляд еще больше проваливается куда-то внутрь себя. – Это было ужасно… Их было двое… Оба погибли. Чтобы не восприняться одним из пособников Дьявола, нужно присутствовать до конца.

Отпустив воспоминание с полным выдохом, Йонас возвращается.

– С тех пор не желаю иметь с Церковью ничего общего. Кроме одного… – Последнее он произносит, бесшумно шевеля губами, и касается центра груди. Под свитером определенно что-то таится.

– Не вини себя. У тебя не было выбора. – Хотелось бы ей сейчас быть помягче голосом, да только все вокруг вдруг стало ощущаться искусственным.

– У человека всегда есть выбор, и моим стало малодушие.

Они оба молчат с пару минут.

– Пора отправляться. Отвезешь меня?

На обратном пути через ярмарку все взгляды захватывает прилавок с мерцающими снежными шарами самых разнообразных сюжетов: прибывающий поезд, катания горожан на коньках, игры ребятишек в снежки, испускающие свет милые деревушки. Словно маленькие миры, чьи жители обречены на вечное прозябание в стеклянных камерах. Взор Герти падает на запутавшиеся в ее светлых волосах, будто мотыльки, снежинки, а после охватывает окружение. Снежные крупицы, подобно блестящему конфетти, неспешно опускаются на жителей. Много ли у них отличий с узниками снежных шаров? Целый мир – для них, один шар – для Крампуса.

Помятый автомобиль вновь останавливается перед обособленным храмом. Основная масса прихожан к этому моменту уже разбредалась по округе. Не на транспорте – пешком. Уходили в лес или сгорбленно шли вдоль обочин, несмотря на отсутствие всяких построек в радиусе трех километров.

Без году неделя друг с белой тростью идет внутрь; Герти, как и договорились, остается ждать в машине. Проходит двадцать… тридцать… сорок минут, что продрогшее тело велит заглушить двигатель и самой пойти в Храм Господень, и только она выходит из машины, как створка арочной двери приоткрывается, а за ней появляются хорошо различимые и за сотню метров беззрачковые глаза.

– Пастор хочет тебя выслушать, – докладывает Йонас, как только они поравнялись.

Однако идти туда он ей не позволяет, вцепившись в плечо.

– Но ты не обязана. То, что я сказал тебе, не было преувеличением. Садись в машину, уезжай прочь и не возвращайся в Ленгрис никогда. Придумаю другой способ их убедить.

Рассказ о методах Фаульбаумов не показался Герти недостаточно впечатляющим, но что-то не позволяет ей сбежать, как она сбегала всегда. Что-то манит войти в храм с темным окном-розой. И это даже не морозный воздух, склеивающий ноздри.

– Не просто же так я здесь, верно?

«Здесь» – место неопределенное, многозначное. Где именно «здесь»? В Ленгрисе? Перед старой церковью? В этом мире? Но Йонас смыл понимает и убирает руку с плеча.

Внутри холодно. По крайней мере, снимать верхнюю одежду, в отличие от остальных, Герти не хочется. Йонас провожает по каменной лестнице на второй этаж с рядами дверей, за одной из которых находится кабинет пастора.

Мрачный, холодный, со множеством свитков и священных книг (не только лишь Библии, но и прочих, о коих Герти прежде даже вскользь не слышала). Отец Еремиас и темноволосый священник спорят о чем-то со стариком. Он тоже из духовенства, судя по сутане. Их спор завершается не из-за посторонней, а из-за безапелляционного и хлесткого: «Но сейчас я пастор». Старик только тогда замечает пришлую, рявкает: «Libera nos a malo!3» и шаркает прочь.

Прежде стоящий у окна пастор нерасторопно садится в свое добротное кожаное кресло.

– Брат Йонас поведал, что вы родом отсюда, – медленно, почти не размыкая тонких губ и даже не глядя, обращается он. – Вы крещеная?

– Да.

– Если вас крестили здесь, то брат Лука… – Он обменивается кивком со вторым священником. – Сможет найти ваше имя в архиве.

Не получив ответа, он переводит на нее свой тяжелый взгляд.

«Он ждет имя…» – догадывается она.

– Герти… Герти Шмитц.

Пастор с вялым раздражением моргает и уточняет:

– Полное. Данное при крещении.

Она закрывает глаза, мечтая провалиться под землю от своей бестолковости.

– Гертруда Шмитц.

– Никогда не слышал. Проверь, Лука.

Лука, тот самый темноволосый священник, берет поручение в исполнение, не упустив возможности бросить снисходительный взгляд перед уходом.

Вопреки ожиданиям, разговор не продолжается, будто от одной строчки напрямую зависит ценность слов Герти. Под один лишь стук снежинок о продуваемое окно проходит минута за минутой; колени затекают, приходится переминаться с места на место, ведь единственное сиденье предусмотрено для хозяина кабинета. Тот, разумеется, дискомфорта не испытывает: потирает старинный орден на себе и улыбается своим мыслям.

Наконец деревянная дверь распахивается.

– Никакой Шмитц, никакой Герти, никакой Гертруды Шмитц, – докладывает Лука приподнято, будто сам тому рад.

– Послушайте, – вступается Йонас, – Герти не выбирала уезжать отсюда и не выбирала, где ее крестить. Ее мать не считала нужным водить дочь в церковь. Однако несмотря на жизнь в большом городе, Герти сама ходила каждое воскресенье во Фрауэнкирхе. Это был ее выбор.

Каждую мышцу лица героине рассказа приходится усиленно контролировать, дабы не выдать ошеломление от откровенного, хотя и довольно убедительного вранья из уст, кто бы мог подумать, Йонаса.

– Она вернулась на святую землю, потому что это был ее выбор. И после ужасов, что она пережила, не испугалась и не сбежала, а пришла сюда, потому что ей небезразлична судьба общины.

«Правда, насколько же я обезумела…»

– И Герти убедила меня вернуться в паству, если вы, конечно, позволите… – окончательно разбивает он сомнения братьев. Только вот самой Герти такая жертвенность кажется непозволительно дорогой после всего им рассказанного.

Священники переглядываются между собой и пастырь нисходит:

– Расскажите в подробностях, что произошло от начала и до конца.

Герти выдала не больше, чем Йонасу, избегая упоминания теней и призраков. Священники после ее рассказа вновь переглянулись, но на этот раз гораздо продолжительнее.

– Полагаю, нет никаких оснований не верить вашим словам. Однако, нет никаких оснований и тревожить паству. Крампус забирает лишь грешников.

– Но… – теряет дар речи от такого ответа Йонас. – Люди пропадают. Дети! А как же Маринэ? Она всю свою жизнь была прилежной прихожанкой.

– К великому сожалению, греховны не только взрослые. А сестра Кляйн… – Он вздыхает. – Сестра Кляйн на днях покаялась мне в ужасных вещах.

– Каких еще «ужасных»?

Еремиас единожды чавкает сильно выдающейся вперед челюстью.

– Твоя подруга, Минна. Пока бедняжка мучилась от боли, фрау Кляйн забирала себе ее морфин и предавалась греховному дурману.

– Не может быть… Этого… не может быть.

– Боюсь представить, сколько лекарств недополучил ты, брат мой, из-за ее пристрастий. Что касается вас… – Он перекатывает черные шарики глаз на Герти, от пронзительного холода которых по спине бежит холодок. – Верю, неслучайно Бог привел вас в Собор Пресвятой Девы Марии, с первого положенного камня основанный нашим святым родом, коему принадлежит не только лишь корона Баварии, но и всей Британии. Однако, наше наследие уже давно оккупировано безбожниками, притворствующими носителями слова Господня. Догадываюсь, что сам Иисус, направляя на путь истинный, завел тернистыми тропами вас к нам. Паства у нас расширяется не часто, однако… – Он выжидает важную паузу. – Чтобы примкнуть, придется изрядно постараться. Готовы ли вы на изменения?

– Да, я понимаю, – бездумно отвечает Герти. – Ради веры я готова.

Подбородок единственного доверенного в этой комнате лица в удивлении опускается. Йонас определенно не представлял, к чему приведет его ложь.

– В таком случае, вы оба можете рассчитывать на укрытие в стенах храма. У нас есть свободные кельи. Герти, зайдите к сестре Тересии, она посвятит вас в правила нашей церкви и даст приличную одежду заместо этого. – Он обводит ее пальцем и с пренебрежением корчится. – Являться в этом в храм Божий – не что иное, как осквернение.

Девушка непонимающе оглядывает себя, чтобы убедиться в том, что она не потеряла ничего из своего гардероба: джинсы, лонгслив, футболка под ним, еще и дубленка сверху – нет, все типично. Да, местами дыры и кровь, но им же известно об аварии.

– Но в Мюнхене все так ходят…

– А вы желаете уподобляться большинству? – аж со смакованием спрашивает пастор. – Судный день уже грянул, а вознесения удостоится далеко не большинство.

Улыбается он пренеприятнейше, приподнимая одни лишь уголки губ.

По пути в крыло келий Йонас полушепотом, но сильно раздосадовано вопрошает:

– Зачем ты согласилась вступить в паству? Ты хоть понимаешь, на что подписалась?

– Все мы в одном шаре, Йонас. И лучше уж я буду с теми, до кого когти Крампуса дотянутся в последнюю очередь.

Глава Ⅲ. Распятие

На усталую ребристую кожу отбрасывает свет керосиновая лампа. В келье даже сутра меркло, но тем ярче ненависть в глазах напротив. Из-под натиска этих черных очей хочется убежать, спрятаться за ладонями, да хотя бы немедля отвести взгляд.

Моток одежды врезается в живот.

– Надень это.

– Спасибо, сестра Тер…

– Говори не больше, чем с тебя спрашивают. Дают – молча берешь и кланяешься.

Эта враждебно настроенная девушка немногим старше Герти, но выглядит она вымученно: лицо опухло до самой горловины платья, грязно-золотые волосы чуть выглядывают из-под черно-белого платка. Понятно, почему времени на любезности у нее не остается.

Нерадивая ученица скорее кивает, чем кланяется.

– Переодевайся. Сейчас же.

Герти топчется, ведь своего тяжелого взора наблюдательница так и не сводит. Смирившись с тем, что этого не произойдет, начинает с верхней одежды. В комнате кроме иссохшей тумбы и запылившейся кровати больше ничего, поэтому дубленка летит на последнюю. С первого взгляда было понятно, что келья давно не видала гостей (и не только по непроведенному внутрь электричеству): пыль осела бархатным слоем на неровных стенах, забилась в глубокие трещины, в углах засохли паутины, оконная рама свистит. От декабрьского сквозняка бросает в дрожь, когда подступает пора снимать лонгслив, которую совсем не облегчает безмолвно поторапливающая зрительница.

Серым мотком оказывается бесформенное шерстяное платье. Герти успела заметить, что из этой жесткой шерсти связано не только одеяние Тересии, но и членов паствы. Не самый приятный материал – кожа под ним зудит.

– А снизу?

– Этого будет достаточно, – она указывает на старые неприглядные кожаные туфли (вернее сказать, тапки) у кровати.

– Но у меня только носки…

Герти опускает взгляд на шерстяные носки с орнаментом, в неопределенный момент времени оказавшиеся на ее ногах. Помнится, она надевала самые обычные, белые.

– Никаких носков, – отрезает Тересия, – снимай.

Промерзлый храм явно не годится для прогулок практически босиком (подошва туфель довольно тонкая), однако Герти не спорит. По крайней мере, плотное платье защищает от холода от запястий до колен.

Весь день новоприбывшая проводит с сестрой-наставницей: та дотошно твердит ей безразмерный список правил, велит читать книги из их скудной библиотеки, цитирует Библию и крайне настырно препятствует общению с другими (в основном с Йонасом), ссылаясь на острую необходимость погружения несведущей в священные писания.

Серость за окном сменяется мраком, с коим настает время добровольно-принудительного приготовления ужина. Ввиду адвента, мяса, ожидаемо, не предусмотрено, поэтому обе девушки варят в огромном закоптившемся чане похлебку с картофельными клецками. Герти ободряет внезапное появление Йонаса, вызвавшегося помочь, но Тересия прогоняет его, не давая обменяться и парой слов, а остаток готовки смотрит на постороннюю наисквернейше, будто уличила ту в чем-то постыдном.

С ужином ситуация не становится лучше. Только хуже. При молитве Герти сильно выбивается и ловит на себе косые взгляды. Сейчас, когда все собрались за одним столом, сестра Тересия со всей своей строгостью выглядит вполне даже дружелюбно. Чего не скажешь о пасторе. И чего уж точно не скажешь о старом священнике по правую руку от него. В тусклом свете ламп глазницы старика напоминают две свежевырытые ямы с черными глянцыми гробиками. Глядит, не говоря ни слова, точно на нее. Только к концу он подает голос, бубня какую-то несуразицу, никак, вызывает дьявола из преисподней:

– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit… 4

Еремиас и Лука невпечатленно переглядываются друг с другом и предпринимают попытки угомонить его, однако горячность мужчины в летах только крепчает.

– Venit dies, quando lancea in domum columba intulit! – повторяет он уже неистово. – Lancea in domum! LANCEA IN DOMUM!

Заканчивается все тем, что пастор велит сестре Тересии увести постороннюю. Не очень гостеприимно, но не сказать, чтобы Герти обижена. Она и сама не горит желанием сидеть за столом с жутким маразматиком.

Трухлявая дверь со скрипом несмазанных петель отворяется, пропуская в келью рыжее пламя керосиновой лампы.

– Помолимся на сон грядущий. Сегодня я прослежу за тобой, но впредь ты будешь делать это одна.

Помимо тумбы и кровати в келье еще находится почерневший от времени деревянный крест. Он сиротливо прячется за дверью, в уголке. Сбросив туфли, Тересия босиком подходит к нему и небрежно смахивает пыль грязным куском ткани. Затем опускается на колени и, сцепив руки в замке, возносит их к нему. От холода голые ноги девушки синевато-сиреневы. Герти передергивает от их вида, но она спешит присоединиться, чтобы вновь не сыскать недовольства.

– Благодарю Тебя, Господи, за этот прожитый день, великодушно подаренный Тобою. – После продолжительной паузы сестра вдруг рявкает совсем иначе: – Повторяй!

Подобные ритуалы в семье Шмитц не проводились. Герти теряется и в очередной раз путается.

– Благодарю тебя, господи, за день… за подаренный день тобою.

Сестра вряд ли остается довольной, но продолжает:

– Огради меня, Господи, силою честного и животворящего креста Твоего… – Герти старается поспевать за ней слово в слово, иначе опасается не запомнить. – И сохрани меня в эту ночь от всякого зла. В руки Твои предаю дух мой. Ты же благослови меня, и помилуй, и жизнь вечную даруй мне. Аминь. Иисус, Мария, святой Иосиф, вам поручаю мое сердце, мою душу и мое тело. Аминь.

Молитва оканчивается, но с колен они не поднимаются. Герти подглядывает: Тересия стоит с опущенными веками в глубоком сосредоточении. Так проходит минута. Другая. Коленные чашечки уже ноют от шершавого дощатого пола.

– А сколько… – едва подает голос Герти, но сию секунду оказывается хлестко заткнута.

– Сколько потребуется! Иисус воздерживался от еды сорок дней, а ты на сытый желудок и нескольких минут простоять не можешь?

Спустя еще несколько мучительных минут издевательство над коленями заканчивается безмолвным подъемом набожницы. Узнает о нем Герти исключительно по скрипу – никаких пояснений. В привычном положении колени ломит.

– Сорочку найдешь под подушкой. По нужде… – Она кивает в угол на старинный медный горшок.

Герти изо всех сил держится, чтобы не показать своего отвращения.

«Интересно, когда последний раз его использовали? В прошлом веке?»

– До рассвета келью не покидать. Тем более, – тут она повышает тон, – не ходить в сторону мужских келий. Это все.

И громко захлопывает за собой дверь. Так заканчивается первый день в церкви Фаульбаумов.

Ночь выдается беспокойная. Мешает все: и твердое ложе, и свист ночного ветра через щели оконной рамы, и непонятный шум. Шум превалирует над сном. Какая-то песнь играет издалека, теплая и мелодичная. Герти всяко ворочается, но звук пленит.

Ночью келья даже светлее – пронизана бледным холодом луны. Бдящая выглядывает в коридор: темно, но песнь продолжает играть. Манящие звуки исходят справа, с противоположной от столовой стороны.

Все громче, и громче, и громче с каждым сделанным шагом – она на верном пути.

Наконец от музыки ее отделяет одна лишь дверь. Но теперь песнь то прерывается новостями, то сильными помехами, то снова заигрывает. Кажется, радио, только новости будто из недалекого прошлого…

«…Военная помощь США уже насчитывает свыше тысячи несравнимых «Хьюи», а численность американских солдат во Вьетнаме достигла 540 тысяч. Соединенные Штаты Америки вносят неоценимый вклад в демократическое будущее Вьетнама!» – оглашает звонкий женский голос.

Ш-ш-ш-ш… – помехи.

«В ходе антивоенных демонстраций в городе Кент штата Огайо, США, от пуль военных погибло четверо студентов и еще девять получили ранения».

Помехи. Музыка. Бормотания: «In nomine et virtute Domini Nostri Jesu Christi, eradicare et effugare a Dei Ecclesia, ab animabus ad imaginem Dei conditis ac pretioso divini Agni sanguine redemptis… 5 »

«…Италия стала полем боя ультралевых и ультраправых экстремистов. Количество поджогов и нападений продолжает расти».

Ш-ш-ш-ш…

Чтобы слышать лучше, Герти прижимается ухом к деревянной двери.

«…В день Праздника Тела и Крови Христовых в Мехико было убито около 120 демонстрантов, выступающих против политических репрессий. Возраст одного из убитых по официальным данным – четырнадцать лет».

«…Вчера была найдена повешенной в своей камере одна из лидеров террористической “Фракции Красной Армии”, Ульрика Майнхоф. Однако, Церковь, исходя из исповеди погибшей, отказывается признавать ее самоубийцей».

Новости, одна другой неприятнее, прорезают кожу…

«…”Война Судного дня” откликнулась на другом континенте. Президент США, Ричард Никсон, призвал сограждан к экономии после наложения нефтяного эмбарго. Напомним, что в результате нападения коалиции арабских стран на Израиль в один из важнейших праздников иудаизма погибло в общей сложности около двадцати тысяч человек».

«Imperat tibi Deus altissimus; imperat tibi Deus Pater; imperat tibi Deus Filius; imperat tibi Deus Spiritus Sanctus 6 ».

Сейчас сомневаться не приходится: монотонные заговоры произносит старый священник. Его голос хоть и преисполнен ненавистью, но страх выдает.

«…В Индии прошло успешное испытание ядерной бомбы, названное “Улыбающийся Будда”». Ш-ш-ш-ш… «…В городе Таншане, Китай, спящие жители оказались похоронены заживо землетрясением магнитудой 8,2 по шкале Рихтера. Количество жертв превышает 242 тысячи человек».

Подобные лезвиям черви ползут под кожей по направлению к голове…

«…Под режимом Пол Пота красные кхмеры с особым изуверством убили уже более двух миллионов человек, около четверти населения всей Камбоджи».

Они опутывают мозг словно змеи, сжимают его; дышать становится тяжелее.

«…В Великий четверг в Карлсруэ по дороге на работу был расстрелян Зигфрид Бубак, генеральный прокурор при Верховном суде. Нападавших определить не удалось, но предполагается, что убийцами были члены “Фракции Красной Армии”».

«Imperat tibi sacramentum Crucis, omniumque christianae fidei Mysteriorum virtus. Imperat tibi fides sanctorum Apostolorum Petri et Pauli, et ceterorum Apostolorum. Imperat tibi Martyrum sanguis… 7 »

«…Праздничные майские демонстрации в Турции привели к кровопролитию. После открытия стрельбы на площади Таксим началась давка».

Снова музыка… Совсем не подходящая этим новостям.

«…В стенах тюрьмы “Штаммхайм” покончили жизнь самоубийством сразу трое лидеров “Фракции Красной Армии”…»

«…Чудовищная катастрофа произошла в аэропорту Лос-Родеос, Испания. Там на взлетной полосе столкнулось два авиалайнера. Из 644 человек выжил только 61».

Подчинив разум, они подчиняют все – начиная от содрогающейся грудной клетки, заканчивая трясущимися кончиками пальцев.

«Снежная буря обрушилась на Новую Англию, а также штаты Нью-Джерси и Нью-Йорк. Мощный шторм привел к смерти около 100 человек, а ранил около 4500».

Ш-ш-ш…

«…В Табасе, Иран, землетрясение магнитудой 7,8 по шкале Рихтера унесло жизни от 15 до 22 тысяч человек».

«…Планам религиозно-коммунистической секты “Храм народов” о получении гражданства и переезда в СССР так и не суждено было сбыться. 18 ноября в Джонстауне 909 членов движения по велению основателя совершили акт массового самоубийства, испив цианида с виноградным запахом».

Голос за дверью кричит громче: «Per Christum Dominum nostrum! Amen! Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine! Ut Ecclesiam tuam secura tibi facias libertate servire, te rogamus, audi nos! Ut inimicos sanctae Ecclesiae humiliare digneris, te rogamus audi nos!8»

И замолкает.

Замолкает и радио: ни помех, ни музыки, ни новостей. Тишина. Будто ничего и не было.

Тишину прерывает шум сзади: что-то звонко падает на пол. Слышатся надрывные препирающиеся шепотки.

С поворотом головы будто ведомая за нити дверь скрипуче отворяется сама по себе.

Задранное шерстяное платье, обнажающее синие ноги. Заломанные руки, красное от слез лицо.

Сестра Тересия. И брат Лука. Заметив наблюдательницу, он ослабляет хватку. Жертва вырывается, но из кельи не выходит.

К голове приливает кровь, в ушах свистит.

– Боже… – все, что может выдавить из себя Герти. Подобное надругательство было последним, что она ожидала увидеть в стенах храма.

Но реакция на поимку с поличным поражает еще больше.

– Не упоминай имя Господа всуе, сестра, – говорит мерзавец, бесстыдно улыбаясь, и закрывает дверь прямо перед носом.

Умом Герти понимает, что стоило бы вмешаться, что-то предпринять, кому-то сказать, да только по самоощущению ее будто превратили в игольницу. А что может сделать игольница?

За дверью, откуда доносились новости, все так же тихо. Не разделяя более, где закончился сон, а где началась реальность, на ватных ногах она возвращается в свою койку.

Глубокий звон колоколов разносится по окрестностям сквозь пелену тумана, на свой зов призывая избранных. Тонкое шерстяное одеяло с характерным отсыревшим запахом от дубака не спасает.

Наутро грань сна и реальности прошедшей ночи размылась до полнейшей неопределенности. Способствовало этому и то, что сестра Тересия делала вид, словно ничего не произошло, не позволяя и вопроса задать. Одно но: старика не было. Не появилось его и на мессе. Насколько это привычно, Герти понять не успела. Хотела бы она спросить обо всем этом Йонаса, да только тот все утро вплоть до мессы неотрывно следовал за пастором, пытаясь до него достучаться. Сегодня он был с ними – среди пастухов в черной сутане, а не среди овец в жесткой серой шкуре.

– Возмездие ступило на крыльцо дома каждого грешника!

Под органную музыку страстная речь пастора не вызывает сомнений. Слушателю не остается ничего иного, кроме как смириться с единственной гласной здесь истиной.

– Настал час, когда рука Господа очистит наши праведные земли от греха людского. Позволит нам наконец вдохнуть чистоты полной грудью, а не пороха и бензина! Позволит наконец взглянуть на мир в благоговении, а не с жалостью к грешникам, погрязшим во мраке насилия и разврата. Позволит жить среди братьев и сестер, а не среди волков!

Герти и сама не замечает, как начинает, подобно прочим, кивать в такт слов оратора. А когда замечает, чуть трясет головой, прогоняя прочь из головы вложенные речи.

– Конец грядет распространению эпидемии, кой подвергаются наши дети! Гертруда Шмитц!

На ее имени орган затихает насовсем, а полуживые глаза прихожан практически одновременно устремляются на нее.

– Она вернулась в Ленгрис спустя два десятка лет, ведомая словами Божьими.

Та робко хапает воздуха и хлопает глазами, прекрасно понимая, что от правды она все дальше.

– И суждено было этой заблудшей душе узреть Крампуса, направленного Господом для очищения Земли от повинных…

Завороженные маски одна за другой трескаются: на одних появляется недоумение, на вторых – сомнение, на третьих – страх. Паства начинает беспокойно перешептываться между собой.

– Телефон, радио, электричество, пропажи людей – это вовсе не обычное совпадение. Маринэ Кляйн мертва! – На громком заявлении гомон тухнет.

– Получается, что мы все в опасности? Что же нам делать, пастор? – в возмущениях вопрошает многодетный прихожанин.

– Вам не о чем беспокоиться, дети мои, – мягко-насядающе заверяет тот. – Маринэ Кляйн покаялась мне в страшнейших, непростительных грехах, за что была изгнана из паствы. Но докуда вы верны стенам этого храма… – Его руки устремляются к потолку, попадая под доходящие с солнечной стороны лучи. – Пока вы верны пастве и своему пастору, никакое зло не в силах забрать ваши души. Мы будем теми, кому суждено из обломков оставшегося основать большее! Основать лучшее! Основать то, что будет угодно Господу!

Прихожане от каждого его слова приободряются все больше и больше, а к концу речи некоторые и вовсе, зажмурившись, со слезами радости тихо молятся.

– Давайте же пред тем, как вкусить Тела и испить Крови Христа, поделимся с ним своею!

Никого кроме Герти зловещий призыв не удивляет, скорее приятно будоражит. Каждый зачем-то готовит свою правую руку, а некоторые еще и левую.

– И сегодня честью этой удостоится… – В этот момент его глаза вонзаются особенно больно. – Новоприбывшая!

Все чего-то ждут от нее, но чего именно, она не понимает. Вернее, понимает лишь частично, благодаря кивку пастора на алтарь. Прихожане провожают взглядами украдкой, даже несколько с завистью, нетерпеливо елозя на скамьях.

На алтаре стоит чаша на ножке, обвитая заржавевшем медным змеем, а за алтарем брат Лука уже протягивает руку. Все утро глаза Герти упрямо избегали его, но сейчас бежать им некуда. И вдруг до нее доходит, что в нем отталкивает еще с первого взгляда. Виной тому нечистоплотность, кроющаяся в мелочах: на голове и черной сутане крошки перхоти; волосы отросшие до шеи, цветом темнее от сальности, которая и не сразу заметна из-за их взъерошенности.

Стоит только протянуть ему ладонь, как…

Холод, жжение, резкая боль – лезвие старинного кинжала глубоко рассекло и без того бледную кожу, пустив слабые струи крови.

Лука нещадно сжимает ладонь в холодные тиски своей руки, чтобы выпустить больше. Режет. Его улыбка, обнажающая верхний ряд клыков и еще больше подчеркивающая темные круги под глазами заложенными морщинами, не успокаивает, а делает больнее. Пастор в это время читает молитву, слов из которой не разобрать.

– Хватит, она потеряла много крови, – прерывает пастора шепот.

Герти поворачивает голову и видит рядом с аналоем Йонаса, но очередное болезненное сдавливание возвращает ее к надрезу.

– Позволь я решу, когда хватит. Чаша полупуста, – цедит не намеревающийся давать слабину пастор. Это неправда. Хотя кровь и шла слабо, кровопускатель за короткое время заполнил ее больше, чем наполовину. – Или ты хочешь помочь, брат мой?

Йонас мрачнеет и отступает.

От вида большого количества крови плохеет: сосет под ложечкой и кружит.

Белые огни в темноте. Рога. Окровавленные клыки.

Кровь. Лезвие. Улыбка. Кровь. Тонкие губы. Зубы. Кровь. Синие ноги. Заломанные руки. «Не произноси имя Господа всуе, сестра».

Герти вырывает руку.

– Достаточно, – как кстати, вместе с тем раздается голос рядом. Рука Йонаса лежит на алтаре ладонью кверху.

Брат Лука, в отличие от пастора Еремиаса, недовольства его порыву не демонстрирует, скорее легкую досаду. Он заметил, что Герти вырвала руку до этого самоотверженного жеста, только вот, к несчастью, этого не заметил пастор.

Обработать и забинтовать свежую рану помогает сестра Тересия. Затягивает она хоть и туго, зато наверняка. Но Герти не обращает внимание на давящую боль, в это время озабоченная другим. Йонас сильно морщится от надреза, непроизвольно выдергивает руку, чем делает себе только хуже. Улыбка Луки в это время, словно в издевку, выражает полнейшее умиротворение.

Когда пастор останавливает кровопускание, чаша полна до самого края. Лука уходит с ней по винтовой лестнице на балкон, аккурат за головой Христа. Понять, почему вся паства стихает, Герти удается только через несколько секунд.

– Sursum corda9, – глубоко, но негромко говорит пастор.

Прихожане ему в унисон отвечают:

– Возносим ко Господу!

– Gratias agamus Domino Deo nostro.10

– Достойно это и праведно!

Из тернового венца по лицу Христа текут багряные дорожки, следом увлажняются ссадины, но большая часть крови вытекает из глубокой межреберной раны от копья. Кровь расходуется настолько филигранно точно, что вызывает искреннее восхищение мастерством безумной задумки. Неудивительно, что многие приспешники Церкви Фаульбаумов начинают плакать, молиться, повизгивая не то в смехе, не то в плаче.

– Иди, – велит Тересия, подталкивая к алтарю. Там теперь стоят серебряный кубок с вином и миска.

Причащаться Герти доводилось, поэтому она без растерянности следует к алтарю и складывает руки в молитвенном жесте.

– Corpus Christi. 11

– Аминь.

Пастор вкладывает в рот хлеб, непозволительно глубоко заводя палец. Однако это не единственная странность местного причастия.

– Sanguis Christi. 12

– Аминь.

Он дает испить терпкого вина из кубка и подставляет свою руку. Если бы Йонас не рассказывал, она бы точно не догадалась, что для поцелуя. Но она, к сожалению, знает, поэтому сухо целует волосатые фаланги.

За ней уже выстроилась длинная очередь. Герти ослаблено сваливается на скамью. Взгляд ее рассредоточивается, превращая окружение в мешанину. Но среди этой мазни красок нечто захватывает все ее внимание. Нечто, от чего на спине проступает испарина.

Над алтарем возносится вовсе не Иисус…

Тело его – не тело, то череп козла. Изгибающиеся полукругом руки – вовсе не руки – рога. Пьедесталы с цветами и роскошными красно-зелеными тканями – вовсе не ткани, то плечи Антихриста в одеждах.

А палец вытянутой правой руки указывает точно на нее.

Тело начинает трясти. Стянув все свое рассредоточенное внимание воедино, Герти срывается к единственному здесь человеку, которому она может доверять. Схватив за запястье, твердит ему на скачущем шепоте:

– Это Дьявол, Йонас! Не Иисус, а Дьявол! Он смотрит на меня!

– Тише, – шикает тот, накрывая ее забинтованную руку своей. – Неважно, что ты видишь, ты должна отсидеть до конца, хорошо? Потом расскажешь.

В круговороте она возвращается обратно и терпеливо ждет. А терпеть приходится долго – секунды мучительны. Страх овладевает до тошноты и озноба, тело взмокает; ей не то жарко, не то холодно. В придачу черное око Тересии прожигает насквозь своей проницательностью. Герти старается глубоко дышать, молиться и переводить мандраж в действия царапанием скользкой полированной скамьи.

Конец причащения ощущается как сброс непомерного груза. Все, чего сейчас хочется, – уйти в келью и бросить кости на твердую койку. Так она и поступает.

***

– Герти, тебе нужно что-то съесть, – знакомый голос мягко пробуждает от забвенного сна.

Она вскакивает как ошпаренная и трет лицо, чтобы скорее взбодриться.

– Я совсем забыла помочь сестре Тересии с завтраком… – Первое, что вызывает в ней ужас.

– Она на тебя не сильно серчает, – заверяет Йонас.

Познакомившуюся со строптивостью сестры Тересии не обвести. Она со смешком выдыхает.

– Мне кажется, ты преуменьшаешь.

– Разве что немного. – Он улыбается – значит, не немного. – Здесь сладкое не жалуют, но у меня кое-что нашлось. Съешь, при кровопотере полезно.

Шоколадная плитка в его руке впервые за день вызывает улыбку.

«Как могло произойти, что я радуюсь обычной шоколадке?»

– Спасибо.

А улыбка Йонаса, напротив, сходит.

– Расскажешь, что случилось на причастии? Ты была сильно напугана и, кажется, видела что-то? Я тогда тебя не до конца понял.

По памяти Герти не кажется, что было слишком шумно, но, как бы то ни было, она находит это даже к лучшему.

– Неважно, – отмахивается, – наверное, все от усталости и от впечатлений…

– Разумеется, ты считаешь это наваждением, – припомнил он. – Не переживай, я тебя судить не стану, сам-то я ничего не видел.

Дьявол. Его образ появляется перед глазами лишь на мгновение, но успевает погрузить в то же состояние безотчетной паники.

– Иисус… Вместо скульптуры я видела кого-то с козлиным черепом вместо головы. Его палец указывал на меня…

Йонас серьезнеет.

– Эта скульптура была создана нашей семьей еще два века тому назад и если так…

Он замолкает на несколько секунд, а после раздражается и всплескивает руками.

– Нет, не хочу об этом думать. Еще и дедушка, Царство ему Небесное…

Герти торопеет и перебивает:

– А что с ним?

– Отошел в лучший мир вчера ночью, – удивительно спокойно отвечает внук усопшего. – Сердце подвело. Еремиас говорит, что час пришел, ведь он был уже далеко не молод.

– Но почему никто не сказал об этом? Хотя бы на мессе?

– Еремиас не хочет беспокоить паству. Они довольно впечатлительные и могут подумать… – он качает головой, перебирая формулировки, – лишнего.

– А ты вчера ночью не слышал ничего… странного?

– Нет, а что ты слышала?

– Радио работало слишком громко, и твой дедушка… читал тогда что-то, кажется, на латыни.

Йонас сливается с мертвенно-серыми стенами, кажущимися еще блеклее от света пасмурных небес.

– Это точно не к добру. Я боюсь… – Его блестящий взор вмиг замерзает. – Мне нужно идти.

Не посвятив, он срывается с места и перед выходом успевает только наставить:

– Помолись и съешь шоколад, пожалуйста.

***

Приготовление ужина поначалу проходит, как и вчера, в строжайшей тишине. Но неожиданно для Герти во время чистки картофеля Тересия заводит разговор:

– Сестра Маринэ не была пристрастной к дурману. К дурману пристрастен брат Лука, а она лишь выполняла его поручения для отпускания грехов, не зная истинных причин. Пастор обо всем знал.

Это наводит Герти на беспокойные мысли: «Если Маринэ Кляйн не была повинна, то, выходит, и из паствы ее не выгоняли? Тогда прихожане тоже в опасности?» Не успокаивает ее и смерть священника, к которой привели если и не клыки Крампуса, то совершенно точно что-то нечистое.

– А ты вчера ночью слышала что-нибудь?

Уголок губы собеседницы в отвращении дергается.

– Ничего я не слышала, – ненавистно отрезает она. – Тебе стоило бы вести себя как велят и не высовываться из кельи.

– Может, я могу чем-нибудь помочь?

– Жалеешь меня? – снисходительно хмыкает Тересия. – Для сострадания нужно иметь представление о страдании. Ты мало что о нем знаешь.

Герти эти слова задевают. «Неужели я так уж похожа на беззаботную городскую?»

– Выслушай, – негромко, но твердо настаивает она. – Каждый волен истязать свою душу так, как ему угодно. Я спрошу один раз, ответишь «нет», и я больше не вмешаюсь, что бы ни случилось. Тебе нужна моя помощь, сестра?

Тересия кривится и, кажется, хочет опять выдать словесную пощечину, но надевает холодную маску и выжидающе глядит остывшими углями.

– Ты… можешь помочь, но никому ни слова. В том числе брату Йонасу. Особенно брату Йонасу.

Герти согласно кивает. Тогда Тересия переводит взгляд на поглощающую тьму за окном и ставит в ступор ошеломляющим откровением:

– Ко мне явился Иисус и поведал, как уберечь паству от зла. Он просит в искупление греховнейшего из священного рода.

Глава Ⅳ. Во искупление

Заполночь предшествующего дня.

В закоптившейся керосиновой лампе вьет паутину черный мясистый паук. Их Тересия никогда не страшилась – страшны люди, а такая кроха, пусть даже ядовитая, разве способна по-настоящему навредить? Еще и избавляют от всякой мошкары и мух. Тройка таких санитаров ее разуму сейчас определенно пригодилась бы для избавления от личинок беспокойных мыслей, своим чавканьем перебивающих трясущиеся рамы и бьющиеся о стены ставни.

«Почему она? Почему она? Почему?!»

Перевернувшись на спину, она снова тупится в потрескавшийся потолок.

«Заявилась в незнамо чем, таращилась на всех как на юродивых… Не умеет себя вести! Эта бездарь даже не знакома со Словом Божьим! Неудивительно, что дедушка взбеленился из-за этой одичалой в стенах святыни. А Еремиас хочет еще и всей пастве ее представить как свидетельницу сошествия кары Господней. Тоже мне, Мария Магдалена!»

Крепко сжатые челюсти сводит судорогами. Тересия хватает ни в чем не повинную статуэтку с тумбы.

«И ничего от тебя не ждут! Не велят бить себя кнутом за любую оплошность!»

Фарфоровое лицо святой все так же молчаливо скорбит над черепом. Не получив отклика, Тересия со стуком возвращает Марию на место и порывисто вскакивает с кровати. Под ногами сухие доски хаотично играют подобно клавишам органа.

«А Йонас, – уже вслух негодует она, – то сбегает к своим «друзьям», то возвращается как ни в чем не бывало! Ходит теперь в сутане, надеть которую мне не позволят даже при смерти! Ему всегда все доставалось легко: стоит пустить слезу, как матушка сразу бежит утешать сыночка. А как мне наказывают сорок ударов, так никому и дела нет: ни матушке, ни дедушке, ни, уж тем более, отцу! Потому что я не привыкла ныть по любому поводу, а сильна, как был силен Иисус! Далеко бы он зашел, коли бы его все жалели?»

В отражении овального зеркала на стене Тересия ловит глубокий черный взгляд. С каждым новым шагом к нему, лицо ее искажается в ревности все сильнее.

«Дедушка души не чаял в Луке, а отец… отец обожал Еремиаса. “Первенец”, “первый сын”, “гордость семьи”, – пренебрежительно перечисляет она слова отца. Окно начинает что-то противно царапать – ветки, должно быть. – “Ему предначертано продолжить священное дело Фаульбаумов”. Из него никудышный пастор, отец! – крикнула она отражению. – Почему не я?! Я же так просила тебя… Я же столько прочла… Я же всегда тебе внимала…

От переизбытка эмоций бледное лицо багровеет, в глазах копится обида. Насмотревшись на себя жалкую достаточно, Тересия подбирает слезы и вновь надевает маску сухой, но горячей, словно воздух в пустыне, где блуждал Иисус, строгости.

«Пастором должна быть я, а не он. Никто из братьев не достоин».

Она смотрит в бездну своих очей, вглядывается, мешает только небольшая трещинка на зеркале, и ощущает, как сила в ней нарастает, уверенность в своих словах в ней нарастает.

И из грязно-золотых волос начинает что-то расти…

Три тени, напоминающие пики.

Это сначала отпугивает сестру Тересию, ведь приходят недобрые аналогии с рогами, но по мере роста она понимает: это не рога, это – тиара…

Неровная, извилистая, совсем не как у королев, но и не должна ею быть. Эта тиара – символ церковного главенства. Знак свыше того, что она должна быть единственным пастором, онаи никто больше! Она – Ее Святейшество!

И праведной радости внутри нее не измерить. Господь не только услышал ее, но и указал на ее правоту. Вмиг пропавшим голосом сестра вопрошает у потолка:

– Что же прикажете делать, Отче? Как мне наставить род людской на путь истинный?

Тишина. Замерла даже метель за окном. Глаза жадно бегают по всему вокруг, надеясь уловить хоть единый знак, хоть единую подсказку…

Ничего.

Когда уже кажется, что нет во мраке никого, кроме нее, и все ей только почудилось, фитиль керосиновой лампы вдруг вспыхивает. Черный паук, так долго корпевший над своим творением, в одну секунду сгорает, наполняя комнату специфической гарью.

– Священный огонь… свет… – в счастье осознает сестра. – «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою…» – Со словами пророка вьюга начинает выть в ритм, и створки хлопочут, и полымя в лампе плещется веселей. – «Ибо вот, тьма покроет землю, и мрак – народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою. И придут народы к свету твоему, и цари – к восходящему над тобою сиянию. Тогда увидишь, и возрадуешься, и затрепещет и расширится сердце твое, потому что богатство моря обратится к тебе, достояние народов придет к тебе13».

Теперь Тересия знает наверняка: на ее плече рука самого Господа. И она не подведет, нет-нет. Она спасет заблудших овец и избавит их от нечестивого волка в овечьей шкуре. Только лишь надо поведать обо всем брату Луке, он должен выслушать и обязательно уверовать в нее.

Надев платье поверх сорочки и схватив свою светоч, Тересия вырывается из кельи.

Утро текущего дня.

Будит Герти не холод и даже не нотации сестры Тересии, а хаос возгласов сразу нескольких человек. Отдельных слов не разобрать, разносятся они откуда-то из глубины, однако общий эмоциональный настрой ощутим.

К прибытию в основную часть храма семья, облаченная неожиданно вольно для постояльцев в пестрые пуховые куртки, уже покидает церковь.

– Так уж было это обязательно? – высказывает негодования пастору Йонас. – Людям нужна вера в такой час!

– Вера не была нужна им прежде, с чего бы ей появиться сейчас? – вопросом, не требующим ответа, отвечает тот. – Ими движет эгоистичный страх загнанного скота, а от человека то, брат мой, очень далеко.

Пренебрежительно чавкнув, преподобный следует к аналою. Герти спешит к приятелю, переговорить до утренней литургии.

– Доброе утро, Йонас. Что случилось? Они хотели посетить мессу?

– Доброе утро, Герти. – Судя по тону, для него оно выдалось диаметрально иным. – Эти люди просили покаяться и помолиться, а пастор даже этого им не позволил. Они уже третьи за утро. Люди в городе продолжают исчезать, волнения нарастают. – Тяжело вздохнув, он разочарованно мотает головой. – Могу я попросить тебя об одной услуге?

– Да, что нужно?

Деревянная рукоять его трости истерта, руки розовы.

– Отвезти в город. У меня там… есть дела.

Звучит довольно расплывчато, но единственная на километры владелица авто кивает:

– Надеюсь только, что с машиной все в порядке – сегодня ночью опять было холодно.

– С ней все в порядке, – сходу заверяет тот, однако тут же прикусывает язык, видно, лично распознав, как чудна его надежда на «Шмеля».

Звон колоколов стихает, тяжелые двери запираются на засов, сестра Тересия вновь садится за орган, дабы возвышенностью музыки усиливать в людях трепет пред Высшим, – литургия начинается.

Месса проходит почти так же безумно, как и вчера, чем-то более, чем-то менее. Менее тем, что образ Христа ввиду незамутненности сознания уже не видится столь скверно и тем, что Герти не приходится отдавать свою руку на растерзание, более – это приходится делать мальчишке возраста шестнадцати, не больше. Но юноша счастлив протянуть руку во имя праведного, как счастливо и все его многочисленное семейство, сидящее в первом ряду.

После мессы, как принято, следует завтрак. В этот раз Герти его подготовку не пропускает, однако спускать ей упущение вчерашнего дня никто не намерен. Какофония посуды прерывается неожиданно, шипящим и ядовитым голосом пастора:

– Брат Лука поведал, что ты не помогла сестре Тересии со вчерашним завтраком, сестра Гертруда.

Карие глаза требовательно смотрят на нее с противоположной стороны стола. Герти сглатывает комок склизкой каши и смято пытается объясниться:

– Да, мне нездоровилось из-за потери крови…

Ответ его не устраивает.

– Мы приняли тебя в нашем доме, дали кров, одежду, еду, а ты проявила неуважение.

Глухая тишина после порицания давит неловкостью. Как бы Герти ни хотелось ее нарушать, но ее алюминиевая ложка все равно звонко брякается о тарелку.

– Эм-м… Прошу прощения, не повторится… – мямлит она, потупив взгляд в витиеватый узор на посуде. Извиняться подобно ребенку кажется взрослой девушке глупым.

– Двенадцать.

Несмотря на то, что пастор снимает натиск и возвращается к завтраку, остальные за столом, затаив дыхание, сильно оживляются: Тересия бросает на Герти удивленный, но холодный взгляд, Лука не сдерживается от улыбки, лицо Йонаса приобретает не на шутку испуганный вид. Гостья обескураженно бегает по присутствующим глазами, однако ответа ни в ком не находит.

– Что? Я не понимаю…

– Сестра Тересия тебя еще не посвящала? – хмыкает Еремиас и, с громким чавканьем прожевав, вновь отрывается от корма. – Чтобы осознать грех своего эгоизма, после завтрака нанесешь себе двенадцать ударов кнутом под надзором сестры Тересии. – Его тяжелый взгляд перекатывается на сестру.

От озвученного в конечностях холодеет. Удары кнутом? Все равно, что пытка, только себя. И это велит католический пастор в нескольких десятках километров от Мюнхена? Происходящее кажется безумным.

Йонас пытается вступиться:

– Смилуйся, брат, Герти пережила аварию и пожертвовала крови Иисусу.

– Потому и двенадцать вместо двадцати, – невозмутимо цедит тот своим шершавым голосом. – И впредь называй ее «сестра Герти», а лучше «сестра Гертруда» – она со вчера входит в паству.

– Добро пожаловать в паству, сестра! – не ко времени и не к месту обнажает ряд верхних зубов Лука.

Глаза Йонаса начинают беспорядочно метаться из стороны в сторону, а язык заплетаться:

– Но… двенадцать – это… слишком…

– Не перечь, брат. Это пойдет новоприбывшей на пользу.

Подливает масла в огонь и Лука с плохо сокрытым задором в голосе:

– Я считаю, мы все должны поприсутствовать для лучшего контроля исполнительности новоприбывшей.

В один момент столовая приобретает сходства с тюремной клеткой: высокие потолки наседают, широкие каменные стены сдавливают – хочется съежиться до размеров пылинки, вжаться в щели скамьи.

– Оставь, брат, это недозволительно, – отвечает ему Еремиас, почти не размыкая челюстей.

Темный блестящий взгляд Лука снимает с неохотой и возвращается к трапезе с полным удовлетворением. Понятно, что одобрения старшего он не ждал – глумился над и без того напуганной девушкой потехи ради.

Когда завтрак и мытье посуды в тугой тишине оканчивается, девушки вместе проходят в келью Тересии. Края платья откладываются, оголяя спину, все ниже по позвоночнику тонкими и холодными пальцами сестры – вот и открылась причина невиданного количества пуговиц для шерстяного платья. Как только она с этим заканчивает, достает из комода сильно обветшалый, истертый кожаный кнут.

– Вставай на колени как при молитве и начинай.

Всучивает в руки орудие, а сама садится на середину койки со старым покрывалом из темно-серой шерсти. Однако скованность от стойкого ощущения неправильности происходящего и непонимания своей вины не позволяют Герти приступить к исполнению.

– Начинай, – настойчивее повторяет сестра.

Плеть хило бьет по лопатке – неприятно.

– Сильнее. Я не буду засчитывать, пока не начнешь бить как следует.

На этот раз Герти берет больший размах. Больно.

– Сильнее.

Еще удар – вот что было действительно больно.

Однако Тересию результат нисколько не впечатляет:

– Этого недостаточно.

– Да что с тобой?! – в возмущении оборачивается Герти на свою надзирательницу. – Отыгрываешься на мне?!

Тересия натягивает губы в струнки и шипит, приобретая вместе с платком на голове и вражеским взглядом сходства с королевской коброй перед броском:

– Братья должны слышать твои истинные крики, иначе будет хуже. И не только тебе.

Герти протягивает ей орудие.

– Тогда на – бей сама!

Взор несколько раз стреляет поочередно то на кнут, то на нее.

– Я хочу этого не больше твоего. Прекрати жалеть свою бренную плоть и исполни веленное. Я надеялась, что ты не настолько глупа думать, будто твоя миленькая оболочка чего-то стоит… – С каждой фразой речь набожной девицы приобретает все больше, увы, не сострадания – пылкости. – Не отождествляй себя с ней. Выкинь эту ересь из своей головы! Она не ты и тебе не принадлежит, она принадлежит этому миру, и когда миру будет угодно, ты оставишь ее и вознесешься, а ее пожрут личинки. Вот, что будет действительно больно, если ты к ней привяжешься!

– Да что ты от меня хочешь?! Это противоестественно – я не могу причинить себе вред!

Сестра озадаченно наклоняет свою голову вбок и, подпрыгнув бесцветными бровями в фальшивом удивлении, вопрошает:

– Правда?

«Он ей рассказал?..» – Факт предательства, казалось бы, постороннего укалывает под ребро.

И не возразить. Сглотнув ком обиды, Герти перестает тупиться глазами в Тересию и разворачивается обратно к стене, где расползающиеся трещинки теперь выглядят совершенно иначе.

Вдох-выдох… Вдох-выдох… Вдох-выдох…

«Ты все контролируешь…»

Стиснутые челюсти, крутой замах.

Свист. Шлепок. Резкая жгучая боль.

С губ срывается тихий стон. Проявлять свои чувства дается непросто.

– Этот я засчитаю, но впредь ты должна быть громче. – Тон сестры ровен, бесстрастен.

«Это не я… Я большее… Оно мне не принадлежит…»

Закусив губу, Герти совершает это снова и на этот раз позволяет себе вскрикнуть. Кожа под местом удара горит.

– Два.

«Всего лишь бренная оболочка, которая рано или поздно сгниет…»

Еще раз – на губе ощущается металлический привкус крови от впившихся в губу зубов, в глазах непроизвольно появляются слезы не то от того, что больно, не то от склизкого чувства предательства самой себя.

– Три. Ко мне подходил брат Йонас, – тихо начинает Тересия. – Продолжай.

Свист. Шлепок. Вскрик. На коже проступает испарина, дыхание сбивается.

– Четыре. Он просил меня найти ряд книг из скриптория. Я ему, разумеется, их нашла, но некоторые написаны в начале семнадцатого века и растолковать я их не могу. – Ее голос возвращает себе суровости: – Не заставляй меня напоминать.

Свист. В этот раз кнут огревает всю спину по диагонали и обдирает кожу до крови. Это настолько больно, что с уст сходит лишь душа.

– Пять. Я видела, как он говорил с тобой перед мессой. Он просил тебя отвезти к кому-то?

Герти оборачивается на нее искаженным лицом и с судорожными кивками хрипло признается:

– Просил отвезти в город…

Та задумчиво скользит взглядом по комнате.

– Славно. Ты в это время добудешь дурман. Йонаса, как ты догадываешься, я надеюсь, посвящать не стоит.

На несколько секунд Герти теряет дар речи.

– Что?.. Какой еще дурман?

– Который ты предложишь испробовать брату Луке. Он не откажется.

– Но…

– Бей. – По справедливости с таким тоном это должно считаться за отдельный удар.

Свист. Очередной шлепок проезжается по свежим ранам. Нервные окончания вспыхивают и откуда-то из глубины вырывается вопль. Продолжать не хочется, да и сил, кажется, уже нет; хочется сдаться, но вряд ли в церкви это позволено.

– Шесть. Ты меня поняла?

– Я не… – дрожащим, обессиленным голосом оправдывается страждущая, – я не употребляла, я не знаю, где их достать… И какие…

– Я думала, что в Мюнхене все сломлены этим недугом, – невозмутимо хмыкает сестра и чуть склоняет голову в раздумьях. – Те книги, что стащил брат Йонас, быстро не читаются – у тебя будет время найти того, кто подскажет. Чума дурмана не обошла Ленгрис стороной.

Свист, удар, боль – прохладная кровь течет по спине, смешивается с проступившим потом, а стекающий пот с ранами – их саднит как в соленой воде. В выражении чувств Герти уже не стесняется, вопит от стенаний, хотя и пытается всеми силами успокоиться во время коротких передышек, прижимаясь взмокшим лбом к бездушной стене.

– Семь. Ты и сама видишь, что они не ведают, что творят. Они чувствуют себя неприкасаемыми – нашими же руками причиняют нам боль, сестра.

Свист. Жжение. Из груди на этот раз вырывается не жалобный стон, а ненавистный.

– Восемь. Осталось еще четыре. Пастор Еремиас не так уж и глуп: ты здесь и правда не случайно – ты послана искоренить обитающее здесь зло. Только он не допускает мысли, что настоящее зло – это он сам. Он мог выбрать сколько вздумается: шесть ударов, четыре, три. Но выбрал двенадцать. Он желал, чтобы ты мучилась дольше. Желал, чтобы спина твоя горела и кровоточила.

Свист. Кнут попадает в рану, выпуская еще больше крови. Расходящаяся из центра груди обжигающая злоба притупляет собой боль. Стон ее скорее гневный рык.

– Девять. Я ни слова не говорила пастору. Брат Лука не заметил тебя за завтраком, но сообщил об этом только на следующий день. Знаешь почему? Он знал, что утром пастор накажет больше. Помнишь его улыбку, когда брат Еремиас огласил количество? Ты помнишь его лицо, сестра?

«Улыбался словно ребенок, которого привезли в парк аттракционов… Ублюдок!»

Свист. Жгучая боль. Пока она не ощутилась в полной мере, еще свист . Еще один.

Резкое жжение после трех ударов подряд накрывает спину. От свирепых физических истязаний она пылает и взвывает о покое.

– Двенадцать. Только не думай, что это все. Теперь я должна обработать твою спину.

Едва ли это приятнее самого наказания.

К моменту, когда сестра Тересия заканчивает с антисептикой, за дверью уже топчется Йонас. Так что как только раздается скрип заржавевших петель, он взволнованным, выше обычного голосом окликает:

– Герти?

– Что?

Его веки все не находят покоя, не уставая учащенно моргать. Выглядит он так виновато, как если бы это из его уст оглашался приговор или, и вовсе, его рука держала кнут.

– Ты в порядке? Я пытался остановить это, но братья не позволили… – От его протягивающейся руки Герти передергивает. Как бы он не хотел помочь, сейчас не время.

– Ты просил отвезти тебя в город – поехали, – отвечает скудно.

Тот замедляется и недоумевает:

– Сейчас? Но тебе стоит…

– Мне стоит сейчас! – в раздражении настаивает она.

От колючего платья, в разы усиливающего дотошный зуд свежих ссадин, хочется скорее избавиться. Но вряд ли он способен это понять.

Пережившая начало апокалипсиса одежда пахнет отвратительно: пот на ней уже прогорк, позаботились о добавлении в купаж своих тошнотворных ноток кровь и мазь от ушибов. Жаль, что на стирку времени никак не найдется.

Щелчок автомобильной дверцы, прерывистый гул заводящегося двигателя, долгожданное дребезжание и стрекочущее переключение коробки передач – мир будто снова вернул себе рассудок.

Серую асфальтированную ленту замело – никто по ней вот уже несколько дней не ездил; машину немного водит, но не критично. Черные ели укрылись под слоем инея, больше походящего на плесень. На белоснежную плесень благородного, но все же грибка, растущего на гнили. На скверную заразу, скрытую за абсолютной чистотой вида.

Гул в голове прерывает весь путь сидящий как на иголках пассажир:

– Герти, я должен извиниться…

– Просто ответь, зачем было ей рассказывать?

– Что рассказывать?..

Она раздраженно выдыхает, но терпит эту игру.

– О том, что я пыталась убить себя. Тересия обо всем знала.

– Я бы не стал рассказывать ей такое. Да и зачем? – все так же растерянно оправдывается он.

Либо у него врожденный дар убеждения, либо его невинный голос чудесным образом превращает ее в скудоумною, но Герти верит.

– Тогда за что ты извиняешься?

Даже боковым зрением ей заметно, как понуро горбится спина и как хмурятся густые брови.

– Ты здесь из-за меня. Из-за моего малодушия и моей слабости. Я не должен был допускать твоего вступления в паству и я…

– Прекрати, ты пытался остановить меня, – глухо обрывает она его попытку возложить всю вину на себя.

Тот тоже не отступает.

– Но ты не осознавала, на что идешь. Я не хотел верить в то, что это случится. Я надеялся, что смогу убедить их провести обряд изгнания и мы все освободимся, но… – Йонас резко прерывается. – Но правда в том, что я не могу. Мои слова для них – труха. Мне так жаль, Герти…

Оставшийся путь проходит в многозначительном безмолвии, и только с заглушенным двигателем Герти находит в себе смелости задать вопрос, который крутился в ее голове всю дорогу:

– К кому ты направляешься и что за книги в твоей сумке?

Йонас прячет тонкие губы и супится – не доверяет.

«Тересия, похоже, пока единственная, кто не врет и не утаивает».

– Не хочешь говорить – не надо.

– К одной прихожанке. Она вышла из паствы много лет назад, образована и разбирается в писаниях священнослужителей. Как ты понимаешь, книги – это и есть писания.

– Думаешь, они способны помочь с изгнанием Крампуса?

– Отчасти, – быстро отвечает он. – Я не уверен.

– Ладно, – более не наседает Герти. – Буду ждать тебя здесь.

– Это может затянуться. Лучше поезжай в церковь, а через два часа меня заберешь.

– Если честно, не горю желанием возвращаться туда без тебя. – На конце фразы ей приходится прочистить горло. Наверное, от вранья.

Йонас на мгновение замирает, а после коротко кивает.

– Можешь заглянуть в закусочную, у них вкуснейший штрудель.

– Лимонный?

– Яблочный конечно. Кто ест лимонный штрудель? – дивится закоренелый житель Баварских Альп.

– Тогда неинтересно.

На ее демонстративный вздох он с толикой смятения улыбается и, повесив сумку через плечо, покидает машину. Путь слепому прокладывает белая трость. Когда Герти выходит, то осознает ее преимущество: в воздухе стоит слоистый туман из мельчайших крупиц льда, видимость оставляет желать лучшего – даже некогда живописные горы сейчас больше похожи на темные и зловещие когти гигантов. Но выбора не остается, нужно найти место более низкого уровня, чем закусочная с первоклассным рецептом штруделя.

За время ее недолгого, а вместе с тем и бесконечно длинного, отсутствия центр общины претерпел разительные метаморфозы: вместо красочной ярмарки и ароматов пряностей на площади сборище жителей с призывами найти родных и близких на плакатах; их ярые кричалки из рупора растворяются в тяжелом студеном воздухе, становятся глуше, как и голоса препирающихся митингующих с полицией; редкие тени прохожих перемещаются перебежками; на доске объявлений уже не осталось места для листовок с пропажами, поэтому теперь они, словно мухи, в хаотичном порядке облепляют столбы и стены.

Герти уже кажется, что на пустующей мостовой, кроме заколоченных наглухо окон прежде милейших домиков, не сыскать ничего, но вдруг ей навстречу выходит некто из белого марева. Сначала силуэт крепкого телосложения отпугивает одинокую девушку, но когда следом появляется располагающая улыбка, страх спадает.

– Доброго дня, вам нужна помощь?

Молодой человек недвусмысленно глядит на перевязанную ладонь. Бинты черны от крови.

– Это? Не-ет, ерунда, – усмехается Герти, приподнимая руку.

«Видел бы этот неженка мою спину».

– Выглядите растерянной, – верно замечает тот.

– Я не местная. Ищу здесь, знаете… место веселее закусочной с отменным штруделем.

Из незнакомца вырывается смешок.

– Про штрудель вы правы. Пойдемте, покажу вам один славный бар.

Случайный незнакомец приводит в видавшее лучшие времена заведение с сильным смрадом табака. Несмотря на день, в углах уже сидят перебравшие, едва находя в себе силы потягивать очередную кружку пива. Незнакомец занимает место за затертой до блеска барной стойкой и заказывает себе кружку пива. Предлагает и спутнице, однако та останавливается на стакане шорле.

– Какими судьбами в Ленгрисе?

– Хотела посмотреть на местные красоты, и вот к чему это привело… – Она с напускным разочарованием обводит тоскливое окружение.

Тот посмеивается.

– Одна?

Своим вопросом незнакомец ставит в тупик. Правда будет звучать весьма сумбурно.

– С друзьями. – После глотка шорле уверенно кивает. – Но они все куда-то подевались. Как это для них типично…

Незнакомец потирает щетину и отхлебывает пива.

– Не повезло. А где вы остановились?

– Можно на ты. В гостинице неподалеку. Ты отсюда или тоже турист?

Легкая небритость отличает его от остальных местных – те либо гладковыбритые, либо с усами. Стрижется он, по-видимому, как и бреется, нечасто, но пышная импровизированно уложенная копна придает ему своего небрежного шарма.

– Можно сказать, проездом.

Они еще какое-то время ведут пустую болтовню из напрочь выдуманных Герти фактов. А когда она чувствует, что время подошло, то наклоняется к нему и становится чувствительно тише:

– Слушай, а у тебя не найдется чего-нибудь «побаловаться»?

«Слышала бы меня сейчас мать…»

Несмотря на то, что глаза выражают неподдельное удивление, губы незнакомца изгибаются в ухмылке:

– Я сам не из таких и не советовал бы, но… – Он с любопытством оглядывает собеседницу. – Времена непростые, я понимаю. Если хочешь, могу договориться кое с кем.

– Было бы круто! – загорается Герти и беззастенчиво сует купюры из дубленки.

Тот сначала смущается и прячет наличку под стойку, а как складывает цифры, поднимает взгляд, точно на идиотку.

– Этого не хватит? – вопрошает помягчевшим голоском девушка. – Просто обычно друзья покупают…

– Пойдет, – вздохнув, он запихивает около пятидесяти марок в карман. – Возьму чего-нибудь полегче.

Стоит ему скрыться из виду, как на душе Герти начинает неприятно скрести: не слишком ли легко она доверилась первому встречному и отдала почти все, что брала с собой в последний путь? Поэтому когда незнакомец сдерживает свое обещание и подзывает у туалетов, для нее это ощущается манной небесной.

– Удалось договориться на кое-что поинтереснее, – с самодовольной улыбкой бравирует он маленьким прозрачным пакетиком с двумя капсулами.

Не сведущая в веществах берет как бы восхититься.

– Ого, да ты не так прост! Только забегу в туалет и поедем в гостиницу.

Кокетливо улыбнувшись, она сразу прячется за дверью дамской комнаты, не оставляя собеседнику времени на подумать.

Белый кафель в свете люминесцентных ламп смотрится болезненно-желтым, а кабинки еще более скверным оттенком зеленого. Герти дает деру к окну под потолком, где оканчивается плитка и начинается облупившаяся краска. Оконце ужасно узкое, приходится сначала выбрасывать в него дубленку и только после выбираться самой. Для этих целей под тяжелый ботинок попадается металлическая мусорка. Беглянка ее нещадно гнет, пока подпрыгивает, но за свой аварийный выход зацепиться успевает. Протискиваться приходится через боль: оконная рама сдирает едва покрывшиеся пленкой раны и мучительно давит на свежие синяки. «Но мешкать и страдать не время», – как бы велит подскочивший в крови адреналин, туша собой жжение.

«Вспомнить бы еще, где Шмель…»

К тому моменту, как Герти добирается до машины, Йонас уже чинно сидит внутри.

– Долго ты тут? – запыханно спрашивает она.

Уголок его брови в подозрении чуть приподнимается.

– Только вернулся. Ты спешила?

– Да какой-то пьяница привязался, – застегнув ремень, Герти с легким мандражом заводит машину и круто разворачивается, оставляя на прежнем месте только следы шин.

***

Волосы оттенка сырой соломы вьются в косы. Сколько раз на дню Тересия их перезаплетает? Келья сейчас так же не приветлива, как и утром, хотя и о пережитых муках напоминают лишь затертые под крестом пятна.

Герти кладет на тумбу пакетик с капсулами.

– Вот. Что дальше?

– Дальше ты предложишь ему, он отведет тебя в хлев, там вкусит дурмана и впадет в беспамятство, а после…

– Постой… От этого никто не теряет сознание, – недоумевает Герти. По крайней мере, она о таком не слышала. – Максимум, его ждет помутнение и головокружение. Это же не героин какой-нибудь…

– А говорила, что не пробовала, – с укоризной хмыкает сестра.

– Не нужно пробовать, чтобы…

– Это еще не все.

Закончив со второй косой, она встает с кровати и идет шуршать в верхнем ящике комода. Цель поисков – маленькая баночка.

– Снотворное дедушки.

Одна из прямоугольных таблеток превращается в порошок посредством дробления фарфоровой овцой. Содержимое капсул частично смешивается со снотворным и засыпается обратно лишь в одну – красную, синяя остается пустой. Сестра сдувает с пилюль остатки порошка и возвращает как будто и не претерпевший изменения пакетик.

– Надеюсь, теперь толкования излишни.

Достаточно было молча разглядывать скульптуру со скамьи, чтобы Лука подсел сам.

– Хочешь сыскать гнева пастора, сестра Гертруда?

Приходится очень хорошо стараться, чтобы от его до тошноты противного голоса не передернуло.

– Надеюсь, ты не выдашь меня снова, брат Лука, – тянет она и поворачивает на него лживую улыбку.

Тот без зазрения совести таращится на грудь в облегающем лонгсливе. Грубо.

– Как знать. Хотя такой вид мне к душе ближе.

«Какая уж там душа».

Герти не выдерживает и спрашивает прямо:

– А тебе самому-то колоратка не жмет?

Ее дерзость не становится для него неожиданностью, напротив, ответ его уже продуман наперед:

– А, думаешь, у меня был выбор? Да и, к тому же, каждую книгу можно понять по-своему. Даже Библию. Нужно лишь этого захотеть.

– Что же, твоя Библия говорит об этом? – Герти размыкает кулак на коленке, демонстрируя пакетик с яркими капсулами.

Лука сразу воодушевляется, едва сдерживается, чтобы не выпалить, не то опять играя, не то взаправду: прикрывает пальцами рот и закусывает ногти, опасливо озираясь на наличие рядом пастора. Убедившись в отсутствии надзора, смело хватает под локоть своими цепкими пальцами.

– «Раздели с голодным хлеб твой!»14

Смеркается в это время года стремительно, в считанные минуты. В глубоких сумерках Лука ведет за церковь, поодаль. Идти за спиной не позволяет, держится на одной линии. Вокруг как-то подозрительно тихо – это кормит беспокойство. Легко было Тересии посылать ее один на один с ним.

Наконец меж деревьев показывается постройка: чуть покосившаяся, из неокрашенного давно иссохшего дерева – в лесу да еще и в таком виде кажется заброшенной. Осторожность покалывает на кончиках пальцев и за шиворотом. Брат Лука с острой улыбкой открывает ворота хлева…

Белые огни.

Рога, черная шерсть…

– Что такое, сестра? Это всего лишь козы.

Она так перепугалась, что отпрыгнула, а этот улыбается во всю ширину, в очередной раз забавляясь. Еще и вцепился в предплечье так, что даже через дубленку больно.

Но правда: внутри всего лишь козы, безропотно топчущиеся за деревянным ограждением. Хотя и совсем не похожие на тех милейших белых созданий из учебников биологии об одомашненном скоте, равно, как и эти места не похожи на нормальные.

Круто развернувшись на пятках, Лука бухается в кучу примятого сена. К черной ткани липнет солома. Горе-священник нетерпеливо требует ладошкой обещанное.

Закатив глаза на его ребячество, Герти опускается рядом и передает одну капсулу из пакетика.

– Люблю красный, – он быстро засовывает в рот пилюлю. Адамово яблоко звучно подпрыгивает. Расплывшись в улыбке предвкушения, он откидывается в сено.

Герти глотает пустышку.

– Ложись, пока не упала.

«Надо же, какой заботливый».

– Я лучше посижу, – немногословна притворщица.

Тот в голос выдыхает.

– Мы не так далеки друг от друга, как ты думаешь, сестра. Мы оба пытались убить себя, и у нас обоих это не вышло – значит, зачемтомынужны… зде-е-есь… – К концу его речь спутывается как шерсть у козлов.

Герти резко оборачивается на него. Тот хохочет, по-видимому, из-за возмущения и недоумения на ее лице, но невинно поднимает ручки.

– Тересия рассказала.

Попытки понять, откуда она узнала, если не от Йонаса, снова ни к чему не приводят.

«Выходит, он соврал?»

– А почему ты хотел убить себя? – пытается отвлечься она от обиды и все-таки ложится на спину.

– А-а… Вспомнить бы еще…

Лицо Луки настолько беззаботно-рассредоточено, что, кажется, навряд ли он сейчас способен хотя бы день своего рождения вспомнить. В итоге затею бросает:

– А, какая разница! Важно что? Важно то, что я понимаю, как ты ненавидишь себя. Чье внимание ты хотела привлечь? Дай угадаю… – Он притворно мычит. – Отца?

– Не угадал, – сухо отрезает та. – Не все ищут чужое внимание, брат Лука. Есть в мире причины и значимее.

Блестящие облизанные губы растягиваются в широкой улыбке; он снова смеется. До чего же гадок.

– Вре-е-ешь, сестра… Всем нужно! – Он поворачивает голову на нее и резко меняется в лице. – У тебя из ушей перья лезут…

Герти сочла это за шутку, но причина в наркотике. Теперь опьяненный дурманом Лука жалуется на червей в соломе. Герти их не видит, но подыгрывает и ловит. По всей видимости, решив, что они сблизились достаточно, он начинает распускать руки, лезет целоваться, за что получает резонный толчок. Падает в сено он мягко, однако наркотическое блаженство на лице корежится. Все тело бьется в припадке. Не готовая к такому Герти паникует, но не имеет и догадки, как именно поступать в таких ситуациях. Вызывать скорую?

Изо рта пошла пена – тут, на счастье, появляется Тересия, почему-то закутанная до головы в плед. Обученная первой помощи она ловко переворачивает брата со спины на бок, чтобы не дать пене попасть в легкие. Это продолжается по меньшей мере четверть часа прежде, чем Лука обмякает.

В хлеву стихает.

– Он мертв? – тихо спрашивает Герти. Голову кружит – крошки на капсуле дали о себе знать.

Тересия прощупывает пульс на его шее и говорит:

– Спит.

– Зря мы смешали эту дрянь со снотворным…

– Все следует так, как предначертано, – без тени сомнения успокаивает Тересия.

Она берется подкладывать под брата точно такой же, как и на ней, плед. Пока Герти помогает перекатить тело, занимает голову вопросом:

– А почему на тебе это? – Взглядом указывает на плед.

– Потому что обычно зимой я за пределы храма не ступаю.

– Как? Совсем?

– Совсем. Идем.

Беседе сейчас совершенно точно ничего не благоволит.

Тересия хватает в руку заранее заготовленный холщовый мешок с чем-то тяжелым и берется за два верхних угла пледа, Герти – за нижних. Вместе они тащат на импровизированных носилках жертву дальше, за хлев. Ботинки загребают снег, идти неудобно, еще и тело, несмотря на внешнюю худобу, довольно увесистое.

Благо, путь не велик. Темень леса прерывается светлой от снега на земле и инея на елях круглой поляной. Ровно в центре нее, подобно расположению церкви Фаульбаумов, яблоня. Она стара, но ветвиста и широка. Настолько плодовита, что пятая часть так и осталась не востребованной – об этом свидетельствуют многочисленные багряные плоды, подмороженные изморозью, и припорошенная деревянная лестница. Толстые корни от основания уходят в снег, тянутся далеко, без сомнений.

Опустив пред стволом ношу, сестра берется искать в мешке большие ножницы.

– Пред Господом негоже представать волку в овечьей шкуре.

Она смело рассекает черные одежды, оставляя тело в нижнем белье. От мороза голая кожа мгновенно сиреневеет. Следом из мешка достается двойной крюк для подвешивания туш (скорее всего, коз) с привязанной веревкой. Тересия кивает Герти на правую руку жертвы.

– Просунь меж костей в ладони.

Трясется в треморе Герти не от мороза – дело заходит слишком далеко.

– Ему же будет больно?..

Та поднимает на нее требовательный взгляд. Прозрачная бровь изгибается.

– Разумеется будет. А тебе его жаль?

«Чего бездушного жалеть».

– Нет, просто… – Сухое горло вынуждает прокашляться. – Зачем? Крики могут услышать. Крампус может услышать…

– Услышат все, кому суждено. Господь нам благоволит, помнишь? Он избрал тебя… – От ее слов передергивает. – Дабы помочь очистить церковь от истинного дьявола. Ступили непростые времена. Ты же видела лик дьявола, сестра? – Та в ответ сглатывает и кивает. – Крампус боится тебя, но коснуться не может единственно потому, что ты – избранная. Как и я.

– Но зачем это? Привяжем к дереву, и дело с концом. – Герти ссылается на толстый ствол яблони.

– Ему требуется осветиться, – как для несмышленой, на повышенных тонах доносит сестра, – очиститься праведным огнем.

Под деревом лежит стог сена и трут – что бы ему там делать? Действительно «несмышленая» хапает в беззвучном охе мороза; тот колюче устраивается в легких.

К вопросу она подходит аккуратно, боясь одновременно и ошибиться, и оказаться правой.

– Ты хочешь… его сжечь? Заживо?

– Осветить, – строго уточняет та. – Так мне указал Всевышний.

Герти отводит голову вбок, пытаясь соображать трезво и не поддаваться сиюминутным эмоциям. Холодает. Она выпускает изо рта кустистые клубы и, чтобы согреться, трет через дубленку свои плечи. Когда разум с витающими мыслями ухватывается за одну из них, Герти, шмыгнув носом, спрашивает:

– Сестра, ответь, пожалуйста, откуда ты узнала, что я хотела убить себя? И про лик дьявола?

Тересия молча глядит прямо в глаза, не отводит их и не опускает. Глубоко вздохнув и выпустив из носа прозрачного пара, она вдруг переводит очи в стены белого леса. Герти смотрит на высокие серебристые ели, пытается узреть в них хоть что-то, но те стоят все так же смиренно, не шелохнувшись.

– Я всегда чувствовала его. Думаю, я родилась пророчицей. Он говорит не как мы, нет у него рта и языка; нет глаз, но он всевидящ; нет тела, но он вездесущ. Я слышала его в нотах, выдыхаемых органом, он плакал со мной дождем, тоской осеннего ветра успокаивал меня, указывал путь загорающимися звездами… – Запрокидывает голову к небу, держась за плед, чтобы тот не скатился по платку. – И ведал истину забытыми снами. – Она замолкает, задержавшись на небосводе, а после опускает лицо в подол. – И сейчас он со мной, я это чувствую, чувствую его присутствие. И чувствую, что он хочет этого. Чтобы жила паства. Чтобы жил Ленгрис.

Герти дерганно кивает и покорно опускается на корточки перед избранным во искупление. Один грешник – тысячи спасенных невинных – его жертва необходима.

Ладони протыкаются почти одновременно, одна лишь чуть опосля. Проржавевший крюк входит туго, цепляется за жилки.

– М-м-м… – начинает мычать жертва от боли и егозить.

Тут уж приходится приложить силы более приноровившейся в подвешивании туш девушке. Острие выходит насквозь, давая волю темно-красной крови.

– М-м-м…

– Тише, тише, брат. Скоро ты очистишься, скоро… – приговаривает Тересия, успокаивающе гладя по темным прядям с мелкой соломой.

«Все равно, что пирсинг… только чуть больше…» – абстрагируется разум от абсурда происходящего.

Муки не прекращаются, стенания его становятся громче, переходят в нытье.

– Tempus venit.15

Тересия напоследок целует страдальца во взмокший лоб. С веревкой она поднимается по лестнице и ловко ее перекидывает через самую толстую ветвь.

– Помоги мне, – спустившись, велит сестра.

Герти помогает с натяжкой каната, стараясь не думать. Но с каждым рывком вопли из подвешенного вырываются все громче – разум экстренно силится пробудить хозяина ото сна.

– Чт-то… чт-то просходт?.. – испуганно бубнит он, тупо мотая головой в попытке уловить что-нибудь. – Что происходит?! А-А-А!!!

Последний совместный рывок, и одним мощным ударом молотка Тересия вбивает колышек в мерзлую землю. На очереди из мешка бутылка спирта: ею она орошает полуголого подвешенного.

– Не-ет… не-е-ет… Мои руки… Тересия!.. Что ты делаешь, паршивка?! – сквозь рыдания от боли истерит он. – Сними меня! Сними! Сейчас же!..

– «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою», – совсем не обращая внимания на его вопли, будто их и вовсе нет, как зачарованная декламирует она.

В ход идет следующая бутылка спирта.

– Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою, – слабо повторяет Герти.

– Ты обезумела!.. Еремиас с тебя три шкуры сдерет!.. – с тяжелой одышкой из-за вытянутых над головой рук верещит он уже агрессивнее. – Освободи меня!.. Быстро!.. – Завидев перед собой куда менее строптивую девушку, переключается на нее. – Эй!.. Прошу тебя, помоги мне!.. Она тронулась рассудком!.. Ты же… в себе… Пожалуйста…

Страха в таком виде он больше не внушает, выглядит действительно измученным: истерзанная плоть дрожит от шока и холода, по запястьям текут реки крови, из блестящих глаз льются слезы. Но отчего-то кажется, что так и должно быть. Все на своих местах.

– Прошу… Да во имя же всего святого!.. – В панике он начинает извиваться ужом, раскачивая ветку.

– «Ибо вот, тьма покроет землю, – продолжает Тересия, пока глаза второй исполнительницы воли Всевышнего мечутся в смятениях, – и мрак – народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою…

Долив остатки из бутылки на трут, она ее прячет обратно в мешок и берет спички.

– Ибо вот, тьма покроет землю…

– Она сожжет меня!.. Сожжет!.. Психопатка… – Он перестает брыкаться и набирает в грудь побольше воздуха, чтобы заорать что есть мочи: – ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!! КТО-НИБУДЬ!!!

– …и мрак – народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою…

Те секунды, пока о коробок чиркают головки спичек, пока они тщетно летят в стог сена, лишь немного опаляя соломинки, ощущаются самыми долгими в жизни. Отпустить? Спасти? Что этот садист тогда сделает? Что сделает его брат? Что сделает разъяренная паства? И главное – правда ли тогда от рока Крампуса не спастись никому?

«Обратного пути нет… Иного пути нет».

Несильный огонек едва касается соломинки, и трут вспыхивает синим пламенем, тянет свои обжигающие кисти к жертве, перерастает сначала в зелено-желтый, далее в рыжий. Растущее на глазах пламя освещает поляну, яростно мерцает в снежинках. Жгучие касания огненных языков заставляют пленника взвывать: сначала прерывисто, затем выкрикивая не то угрозы, не то мольбы в несвязной последовательности, а когда праведный огонь достигает его прядей и в секунду золотыми искрами опаляет их до кожи головы, уже во всю глотку.

Он кричит.

И кричит.

И кричит…

Его пронзительные визги отчаянья не заканчиваются. Слишком много боли. Слишком много страданий. Они ползают червями по внутренним органам, пожирают изнутри. Становится мертвенно холодно, даже жар от костра не согревает. Герти чувствует теплую влагу на щеках и наконец порывается оборвать веревку да хоть выбить колышек. Но сестра рядом, она останавливает от опрометчивого решения. Держит несильно, но ее взгляда хватает, чтобы привести в чувство. Уже поздно.

За характерным запахом жженых волос следует куда более приятный аромат плавящейся кожи, запекающейся плоти. От того, насколько это, оседая на языке, пробуждает аппетит, к горлу подступает тошнота. Как давно она не ела мяса…

Визги постепенно стихают, обугленная плоть уже даже не дрыгается в конвульсиях. Черный дым высится в небеса. Взглядом его провожая, Герти с надеждой думает: «Надеюсь, Господь нами доволен».

И вдруг ее боковое зрение улавливает тени на освещенной поляне.

Герти в ужасе озирается.

Не тени. Вокруг стоит около десятка человек из паствы. И все завороженно, с раскрытыми ртами следят за тлением священника. Ввергающее в шок зрелище насильно завладело их стеклянными взорами.

Сестра Тересия, тоже их замечая, продолжает:

– «…И придут народы к свету твоему, и цари – к восходящему над тобою сиянию…»

Пока обе отвлечены на паству, светящиеся глаза тех внезапно расширяются в первобытном страхе, а после один за другим они падают ниц.

Герти медленно, опасаясь за то, что может увидеть, разворачивается к яблоне. И коченеет.

Белые огни.

Даже не огни – два фонаря размером с головы младенцев. Он выше самой высокой ветви яблони, его козлиная морда своими размерами превосходит любую местную тварь, его клыки в три ряда подобны медвежьим, а вой истошен и своей высотой ввергает в трепет даже робко качающиеся верхушки деревьев.

Над пепелищем, разинув узкую пасть и высунув свой острый язык, воет Крампус.

– Ты должна поклониться, – шепчет павшая в снег сестра.

Стоять осталась лишь одна Герти. До сих пор пребывая в ступоре, она чувствует как ватные ноги сами по себе слабеют и подкашиваются. На колени перед Крампусом встает и она сама.

– Сестра, это не Господь… – тихо говорит она Тересии.

– Это он говорил со мной. Кто бы он ни был, он – наш новый Бог.

Глава Ⅴ. Багряный плод раздора

– … И за честные труды воздалось садоводу: на утро заместо цветков чертополоха в саду распустились бутоны дивных роз. Конец, – мягким, вкрадчивым голосом произносит мать и с закрытием книги закрывает двери в мир сказок.

Подошел черед вывода, поэтому она взирает на дочь с доброй строгостью:

– Как думаешь, чему хотела научить нас эта история, Дебора?

– Усердие лед ломает?

– Верно. Но эта история еще и о том, что порой красота может быть запрятана в чем-то совершенно от нее далеком.

Малышка, от роду которой нет и семи, озадаченно супится, отчего пухлые щечки надуваются в два яблочка.

– Но, мама, разве если на сорняке распустятся красивые цветки, он перестанет быть сорняком?

Неожиданный довод ребенка заводит в тупик. Крестин глубоко вдыхает, размышляя на эту тему.

– Вероятно, за бутонами и стебли с корнями сменят свою структуру. Одно изменение претворит за собой другие.

– Нет, – наотрез отказывается девочка, – нельзя изменить свои корни, мамочка. Наши с тобой всегда будут Калербоденами.

Крестин умиляется и целует свое смышленое не по годам чадо в лоб.

– Верно, милая. А теперь спать.

– Мама, а ты не видела Фридриха?

Женщина играюче оглядывает комнату, приговаривая: «Где же, где же наш Фридрих?»

– Наверное, спрятался где-то, чтобы ты его с утра с собой не взяла. Фридрих ленится ходить в церковь, помнишь?

Ни улыбка матери, ни мягкий щелчок по носу не ободряют малышку.

– Спокойной ночи, Дебби, – желает мать и щелчком выключателя опускает на комнату темень.

Засыпать без своего незаменимого компаньона, кролика Фридриха, с любовью сшитого матерью из голубого плюша, Дебби не привыкла.

Щелчок выключателя.

Она берется за поиски друга с комнаты. Не притаился ли тот в углу? Может, залез в шкаф? Упорная девочка лезет по полкам – спрятался наверху? Увы, там его нет. Не боится заглянуть под кровать, но и там только пыль да паутины.

Останавливаться Дебора не намерена и потому идет в главную комнату дома. Это по совместительству и кухня, и столовая – все в одном месте. Свет в этот раз не включает, дабы не привлечь внимание мамы.

Перед пузатым телевизором на диване его снова нет. Не сидит он и за столом. Решил полакомиться марципаном на ночь глядя и залез в верхний шкафчик? Мама за это его точно наругает, но верная подруга сдавать не станет. Однако даже лазать по тумбам и заглядывать в шкафчики бесполезно – Фридрих как сквозь землю провалился.

Угрюмо вздохнув, Дебора с пустыми руками планирует слезать с тумбы и возвращаться в постель.

Писк рассекания стекла. Противный до такой степени, что из-под кожи лезут мурашки.

В поле зрения успевает попасть лишь ускользающая тень. Она огромна и, кажется, волосата. Детское любопытство велит подползти к окну поближе. Там ничего нового: ели, ветки, старый пень, чей прогнивший ствол однажды упал на крышу дома, но уже сейчас выпускает из себя новые ростки. Один лишь снег почему-то грязный, будто перекопан с землей.

И вдруг взгляд Деборы падает на примятое место, где лежит…

«Фридрих!»

Первым делом приходит беспечная радость, однако та быстро омрачается обидой. В свете фонаря ребенок видит своего друга в наисквернейшем состоянии: плюш слипся от влаги и мороза, замарался грязью; голова болтается на нитках, местами торчит вата.

Дебора скорее слезает с тумбы, наспех влезает в резиновые сапожки и семенит на помощь к пострадавшему. «Что случилось, Фридрих?» – лепечет она, держа в руках замерзшего в позе кролика. Тот понуро глядит двумя бусинами на завалившейся набок голове.

Терзаемые ветром иглы елей зашелестели.

Дебби поднимает на них голову, смело смотрит в глаза лесу. Коли там в засаде обидчик Фридриха, то ему точно не сдобровать!

Вдруг по левую сторону от дома раздаются нешуточные вопли о помощи: «ПОМОГИТЕ! ПО-МО-ГИ-ТЕ!!! КТО-НИБУДЬ!!!» С их неожиданности Дебора вздрагивает и оглядывается на потрескавшуюся деревянную дверь дома.

– Мама! – негромко зовет она.

Мама не откликается – спит, должно быть.

Кто-то в беде, не праведно оставлять нуждающегося на произвол судьбы, но и уходить в одиночку от дома далеко нельзя. Девочка смотрит на мордочку своего друга: Фридрих бы похвалил ее за проявление самостоятельности.

Дебора еще раз оглядывается на дверь дома – мама ругать за добро точно не станет. И в одной лишь пижаме с избытком розовых рюш да канареечных резиновых сапожках Дебора идет на крики все дальше от дома, скрытого в тени елей, все глубже в лес.

А там, где минуту назад шелестели еловые ветви, сейчас поблескивает совсем не козлиный оскал.

***

Горький запах гари.

Истерический визг агонии. Не похожий на человеческий. Не знакомый с людской жизнью. Познавший одни лишь муки. Абсолют страдания – апогей Боли.

Пронзительный вой исполинского козла и резко открывшиеся из-под обугленных век белки глаз.

Запах дыма. Даже небеса, им пропитаясь, налились давящей антрацитовой серостью.

Пастор остается немногословным: помимо формальный речи, окропления гроба святой водой и окуривания, ни слова, как если бы брат Лука тоже скончался от инфаркта, а не превратился в кучку обглоданных костей, кои можно хоронить лишь в закрытом гробу.

– Мы предаем земле тело брата нашего. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху. Покойся с миром, Лука Руппрехт Готтолд Ув Фаульбаум, потомок Оттона Ⅰ, основателя дома Виттельсбахов, – говорит он твердо и сухо, глубоко забив все свои чувства от печали утраты до страха молотом высокомерия. – Отец Всевышний, прояви сострадание к своему народу в горе его, выведи нас из тьмы к миру и свету твоего присутствия.

И глянцевый черный гроб опускается в свежевырытую яму.

Запах запекшейся плоти…

Эта вонь преследует Герти с самого утра, вынуждая постоянно принюхиваться к себе. Остальные тоже чувствуют, как от нее разит? Потому так смотрят? Неужели даже ароматное хвойное мыло, коим перед сном ей намыливала волосы сестра Тересия не способно перебить, способно только усилить этот смрад?

Воспоминания прошедшего вечера перебивают воспоминания утра.

Поначалу все вели себя так, как будто ничего не произошло: будто Еремиас и Йонас не слышали криков Луки, будто Тересия не сожгла брата заживо, будто Герти не преклонилась пред Крампусом. Мозг воспалился и раздражался в сомнениях от каждой сказанной фразы. Это было невинное «Доброе утро, Герти» или «Вижу, тебе неплохо спалось после соучастия в убийстве, Герти»? А вот это за завтраком: «Пока ты вчера очищала писания от пыли, сестра, не видела ли ты брата Луки?» не значило ли «Твои руки по локоть в копоти его сгоревшего тела!»

Об оправдании за отсутствие Герти на ужине позаботилась Тересия. Однако даже это не помогало укротить разрастающийся сорняк паранойи. Все упростилось, но вместе с тем усложнилось еще больше, когда аккурат перед утренней мессой, с появлением первых прихожан, многие из которых вчера вышли «к свету», с улицы ворвалась Тересия.

В руках у нее был драный обрывок рясы священника.

Разумеется, все в ужасе поспешили за ней к той самой поляне, где страсти вчерашнего наглухо замело ночной метелью, скрыв все следы под пленкой инея: ни сажи, ни жженого дерева, ни сотен шагов – словно ничего и не произошло. Одни лишь опавшие яблоки смачно давились под глубоким снегом, оставляя за подошвами багряные следы.

Вместо тела на ветке – разбросанные и обгрызенные части тел. Походили на человека те ошметки мяса на костях немногим, а потому и толики жалости к себе не вызывали. Но вызвали кое-что иное…

О тот первородный ужас, что застыл в глазах Еремиаса! Этот отблеск в его зрачках! Им хотелось дышать, слизывать языком, потягивать из трубочки вместо молочного коктейля. Вот она долгожданная награда за те терзания изнанки стаей стервятников! О этот сладкий миг расплаты!

Снова этот мерзкий запах гари… Как же он не выветрился за целую ночь и почему его присутствие никого не смущает?

Наслаждение длилось недолго: искренний шок и плач навзрыд тех прихожан, кто о судьбе брата Луки не подозревал, перекинул бразды правления разуму. Теперь то впервые зародившееся безотчетное щемление в груди ощущалось предметом инородным, лукавым, что должен немедля быть предан позорному извлечению. «Неправильно… Неправильно. Неправильно!»

Гроб тяготеет ко дну. Маски ужаса до сих пор стоят в лицах прихожан. Никто не в безопасности: ни вы, ни ваши дети – теперь это неоспоримая истина для каждого.

Сестра Тересия кивает хрупкой женщине преклонных лет и двум далеко не молодым мужчинам. Последних Герти хорошо запомнила еще с первого дня из-за жуткого сходства их пучеглазых и пухлогубых лиц с рыбами. Эти трое начинают неброско плавать среди впервые на памяти Герти черных, а не серых, пятен прихожан. Они что-то говорят тем шепотом, говорят не всем, придирчиво избирая. По губам не прочитать, зато глаза скорбящих выразительно расширяются замешательством.

С окончанием прощания паства церкви Фаульбаумов один за другим звеньецем разбредается по округе; кладбище от церкви недалеко. Блуждающий средь толпы глаз Герти цепляется за подозрительную сцену: старуха с милейшей дугообразной улыбкой угощает маленькую девочку конфетой из кошеля, висящего на поясе. Подозрительна она тем, что матери девочки этот жест заметно не нравится, но в знак вежливости она вынуждена выдавить из себя улыбку.

Вслед за толпой уходят и они, и у могилы остаются одни лишь члены святейшей семьи. И Герти.

Йонас еще с возгласа Тересии о своей кровавой находке пребывает в состоянии крайней обеспокоенности: костяшки и лоб уже затерты до насыщенной красноты, губы искусаны в кровь. Но вдруг тот, кто прежде и слова лишнего не позволял высказать пастору, срывается:

– Это все твоя вина, Еремиас! Крампус освободился по твоей вине! До каких пор ты собираешься винить всех вокруг, но только не себя?! Пока нас всех не поглотит эта тварь?! Ты пастор, ты был обязан чтить заповеди и слова Божьи! Место Крампусу в цепях Христианства, а ты посчитал его рукой Господа… – К концу он стихает до сожаления и бессилия.

Лицо пастора косо в злости; с наступательными шагами, но без горячности он цедит:

– Не возжелалось ли тебе, брат, самому нести ответственность за паству? Не вздумалось ли в пелене гордыни, что ты справишься с этим лучше?

Йонас не может увидеть въедливых глаз и изгибающейся морщины-дуги на месте брови, зато может сполна ощутить его затхло-давящее дыхание. И все же он настаивает:

– Я не хочу, но… Послушай, вы всю жизнь твердили о высшем предназначении нашей семьи в спасении рода человеческого. Что если это оно? Что если мы все сейчас должны объединиться и провести ритуал изгн…

– ДА ПРОВОДИЛ Я ЭКЗОРЦИЗМ! – одномоментно срывается пастор. Слова, низкие от гнева и глухие от обиды, раскатываются по кладбищу. Но он быстро берет себя в руки. – Если бы Бог хотел, чтобы Крампус ушел, то его бы уже здесь не было.

Йонас фигурально теряет землю под ногами.

– П-проводил?..

Широкой рукой пастор Еремиас вытирает с лица всю уязвимость и только тихо шипит:

– Никому ни слова.

А после уходит. За ним вслед, задержавшись на Герти чуть дольше вежливого взглядом, уходит и сестра Тересия в одежке с мужского плеча. Среди заиндевевших плит и скорбящих ангелов снова лишь двое.

Даже зимой на кладбище пахнет по-особенному: тлением бренных тел.

– Не могу поверить, что это произошло… Рядом с домом, прямо у нас под носом, а мы никак не могли ему помочь.

– Возможно, – аккуратно, как бы ни задеть, выдвигает предположение Герти, – во всем этом есть высший смысл? – Не то вопрос, не то утверждение.

– Какой смысл, Герти? Какой во всех этих убийствах может быть смысл?

На «убийствах» за шиворот лезут пауки. Зачем было так называть? Разве ж Герти – убийца? Разве ж Герти позволила бы случиться убийству? Но как тогда это называть?

Зубы режут губы, обветренные сухим морозом.

– Я имею в виду… Лука ведь, мягко говоря, не отличался благонравностью. Он был жестоким и…

Она резко осекается, решая, какую тайну выдать, а какую пока лучше приберечь.

– В общем, Тересия рассказала мне, что Маринэ воровала морфин не для себя. Для него.

– Что? – Йонас напрягается, что даже становится выше. – И когда ты хотела мне об этом сказать?

– Сама только узнала, – врет, не мешкая ни секунды, – но и ты тоже, знаешь ли, не спешишь мне всю правду выдавать…

– Это не одно и то же, как ты не понимаешь? Лука мертв! – взводится тот. – А чтобы спастись от Крампуса, мы должны учесть все, любую мелочь!

Герти поддерживает их перешедший на повышенные тона диалог, парируя:

– Да с чего ты взял, что не в этом заключается кара Господня?! Ты слышал Еремиаса – ритуал не помог.

– С того, что не может Господь посылать чудовище сжирать людей!

– А если Крампус и есть этот бог?! – Последнее слово, ладони в эмоциональном порыве шлепаются о дубленку, а следом ничего. Только тишина. Даже лицо собеседника застряло в полнейшем недоумении.

Карканье падальщика разлетается по округе.

– Не повтори перед пастором эту ересь. – Унизительно спокойный тон говорит за себя: собеседница больше не воспринимается за оппонента. И руки, в подтверждение его отторжению, скрещиваются на груди. Это распаляет.

– А ты видел бога? Я видела лишь Крампуса: он огромен, смертоносен и силен. Это не просто чудовище, и действует он не только клыками и когтями. Он туманит рассудок: заставляет видеть то, чего нет, а что есть не слышать. Почему ты так уверен, что он не может быть богом? Думаешь, на небесах сидит седовласый старик в белых тканях и заведует происходящим, да?

– Я не видел Бога, – твердо и разборчиво отвечает слепой. – Но я и не нуждаюсь в доказательствах того, что существует не только одно лишь зло. Да, это не человек, сидящий на облаках. Это – Высшее. То, к чему мы обращаемся по имени «Бог». – С каждым новым словом на смену шипам к нему приходит кротость. – То, что вселяет в нас веру и светлые порывы. Неважно кто или что – важно КАК. – Он вешает голову и добавляет почти бесшумно, на выдохе, исходящим от самого сердца: – Так говорила матушка.

С еще остаточным запалом Герти ковыряет расцарапанным носком ботинка снег, перемешанный с рыхлой могильной землей.

– Скучаешь по ней?

– Не представляешь, как. Она была жадной до истины, перечитала почти всю библиотеку, все писания, зачитывала мне свои любимые фрагменты. Пожалуй, она была единственной из семьи, в ком действительно был Бог. Но однажды она ушла. Сказала, что вернется, но не вернулась.

Горечь утраты, кой пронизаны его слова, дергает за сочувствие – какая это жестокость с его стороны.

– Мне жаль, – не так это звучит, как должно бы.

– Это было уже очень давно. Хотя я до сих пор верю в ее возвращение.

Герти молча смотрит на него, перебирает свои мысли и чувства, не зная, что испытывает, не осознавая причины, почему ощущает себя сейчас такой разбитой.

Лишить человека, достаточно настрадавшегося от потерь, еще одного родственника – разве это не величайшая низость в мире? Вызывать в нем скорбь о потере матери вновь, жестоко обманывать, позволять терзать его душу страхом за окружающих и свою собственностью – разве люди, у которых есть сердца, так поступают?

Она говорит тихо, неохотно отпуская звуки:

– Прости меня…

Не мог он увидеть всю ту боль вины, застывшую в глазах, да оно, наверное, и к лучшему. Однако даже по голосу ее сожаление смог уличить.

– За что ты извиняешься? В том нет твоей вины.

Она молчит. Молча смотрит в его лицо, пребывающее в неведении вязкого мрака ее души. Вот если бы он только знал… Она бы, наверное, вмиг обратилась в пыль.

– За мои заблуждения… – Не опуская в землю глаз, сказать это она, увы, не в силах.

– Я понимаю. Все сейчас так запутанно…

В ответ та несколько раз кивает. Он слеп, так кого она пытается убедить?

Через пару минут оставляют призраков наедине с мертвенным холодом кладбища и последние живые.

***

Черное платье с воротником пришлось полностью снять – наряды для похорон доступом к спине, увы, не располагали. Всю ночь зудящие коросты Герти нещадно срывала, так что теперь те, в отместку, воспалились еще сильнее.

– Ты не сдержанна, – порицает Тересия, обрабатывая вспенивающейся перекисью раны. Щиплет до скрипа зубов. – После ужина будет вечерняя месса, ты должна на ней быть.

– Вечерняя месса? – Действо для этой церкви, прямо скажем, нетипичное.

– Да, я буду ее проводить.

– А как же пастор?

– Братья будут крепко спать после ужина.

Не нужно было пояснять почему, чтобы Герти поежилась.

– А это не слишком?

– Довольно расспросов, сестра, – в раздражении отрезает та. – Я им дурмана подмешивать не предлагаю. Ты согласилась исполнить свое предназначение вчера, а сегодня сомневаешься. Что изменилось с тех пор?

– Я просто… Я не уверена, что хочу служить Крампусу…

Пальцы на спине резко останавливаются.

– Выходит, это будешь ты… – мрачно усмехается Тересия. – Твоя душа не стоила и тридцати сребреников?

– Что? – недоуменно оборачивается Герти на нее.

Та сидит на койке, но смотрит на ту будто бы сверху вниз, а не снизу вверх. И, не спуская черного взгляда исподлобья, поднимается, чтобы поравняться с собеседницей.

– На поляну вышли одиннадцать. Ты – одна из двенадцати апостолов. Твоя природа жаждет предательства так же, как жаждала природа Иуды предательства Иисуса.

«Она правда считает себя Иисусом?»

– Я не жажду, – растерянно от таких обвинений протестует Герти, – я напросто не уверена в правильности того, что мы делаем. В заповедях говорится: не убий, а мы… мы ведь преступили ее, – тревожным шепотом доносит она. – Бог всемогущ, так почему же он сам не может покарать грешников? Зачем ему марать наши руки? Зачем возлагать на наши души это бремя, я не понимаю…

– Мы никого не убивали, – серчая, чеканит сестра. – Мы исполнили наше предназначение. Никто не выдаст нам таинств, доколе мы не докажем нерушимость своей веры. Я – лишь рупор его воли, взращенный на молоке истин нового мира, – она и сама не чувствует, как под попустительством самолюбия задирает подбородок. – Былые книги более не имеют вес, былой порядок – ничто. Думаешь, он твой друг? – Сосредотачивает на Герти проницательный взгляд, чуть подпрыгнув уголком брови. Пояснять, о ком речь, не требуется. – Учти, сейчас правда наша, но сдашься и правда будет на их стороне. Тогда мы станем еретичками и убийцами, а еретичек и убийц не пожалеет никто.

Первыми отступают глаза, полные пепла. Как бы ни кололась правда, но Тересия права – выбор уже сделан.

– Душа Иуды обречена на вечные страдания. Хотелось бы тебе гореть с ним в этом адском пекле и главный вопрос: во имя чего? В их мире Жанной Д'Арк ты не станешь, а мне ты нужна. Ты – моя правая рука, моя десница. – Впервые Тересия позволяет себе невиданное благодушие, опуская правую руку на плечо.

Под давлением внутренних распрей Герти срывается с места. Пока шатается как нагой узник в клетке от стены к стене, горбится, зарывается лицом в руки, что все в саже, марает ими все лицо, царапает голую спину. Только сейчас приходит осознание, как здесь холодно, как промерзла ее кожа, как внутри не осталось тепла и как мало чистого воздуха, чтобы вдоволь надышаться.

– «Претерпевший же до конца спасется»16 — не корми свое уныние, сестра. У комода пледы, сшей их к вечеру в мантии по образцу.

В углу стоит картонная коробка, откуда торчит затейливо перекроенный плед.

– Зачем это?

– Чтобы отделить зерна от плевел, – с этими неясными словами сестра Тересия оставляет ее наедине.

На комоде рядом до сих пор не убран порошок из капсул, перемешанный с растолченным снотворным. Сколько еще таблеток нужно к нему добавить, чтобы после сказочного видения уснуть навсегда?

***

Навязчивый луково-грибной запах хотя бы на короткое время помогает перебить неотстающую вонь гари. Сестра Тересия занимается тушением сушеных грибов с добавлением «особой» приправы; на Герти, тем временем, запеченный картофель.

В сервировке все просто: сестрам без грибов, братьям с грибами. Герти оттягивает накладывание последнего блюда на конец, когда все четверо уже в столовой. Последняя тарелка предназначается для Йонаса: ничтожно мало грибов и побольше картофеля, чтобы разница не бросалась в глаза.

Зря. Перед молитвой черный взор падает в его тарелку.

Тересия сразу вскакивает и берет сотейник с грибным соусом.

– Сестра Герти сегодня растеряна – совсем не положила тебе грибов, брат, – фальшиво лепечет она, не сводя испепеляющего взгляда с Герти. Та смятенно моргает, но зрительного контакта не обрывает.

– Что ж, она угадала. Я сегодня и правда не голоден. – Его ладонь нависает над тарелкой, едва опередив добавочную ложку соуса.

– Это невежливо, брат. Сестры готовили, а ты отказываешься, – слишком строго даже для себя бранит его пастор.

Не в больших восторгах от нравоучений Йонас отставляет руку.

На тарелку мерзко шмякается грибная жижа.

Пока сестра разворачивается, чтобы убрать сотейник, Герти пытается предупредить товарища об опасности, пнув под столом, да только шальная нога случайно задевает сутану не того.

В Герти упирается усталый и крайне недовольный карий взгляд.

– Что-то не так, сестра?

Почуяв неладное, словно кобра, Тересия тут же вонзается острием своего взора.

Герти мечется меж двух зол.

– Случайно…

– Брат, тут осталось всего ничего. – С каждым шагом к нему соусная ложка царапает по днищу все яростней.

Еще одна порция жижи падает в тарелку.

В добавку к выжигающим глазам еще и ее губы сжимаются в озлобленно-торжествующей улыбке.

Воздуха вдруг становится недостаточно и голову ведет.

А соусная ложка продолжает царапать сотейник. Запах гари перебивает ароматы еды. Кажется, что-то подгорело.

– Правда, сестра, этого будет достаточно, – просит Йонас.

Герти взывает к ее милосердию, преисполняясь мольбой: ведомые ею нервы лица начинают дергаться. Однако взывать к жалости сестры Тересии бесполезно.

– Ты совсем исхудал, брат. – И последняя. Шмяк.

Для нее это лишь игра, еще один вид удовольствия. Как много выдержит Герти? Докажет ли свою преданность ей? И плевать, что она убьет невиновного.

Опустив веки, Герти пытается восстановить дыхание, чтобы не сорваться. А сорваться очень хочется: вскочить, опрокинуть эту чертову тарелку, сознаться во всем. Но нельзя. Никак. Не время. Это – урок смирения.

«… претерпевший же до конца спасется… претерпевший же до конца спасется… претерпевший же до конца спасется…»

Дым размеренно заполняет комнату полупрозрачной пеленой.

Глаза исключительно в тарелку. Картофель перемалывается в жерновах рта быстро, кусок за куском. Легкие ежовые от угарного газа, в горле першит. Переедание отзывается тошнотой, набирающую обороты от головокружения. Еще немного и она, откашливаясь, выплюнет все поглощенное на стол. Еще немного… И еще немного… И еще немного…

И наконец последний бряк ложкой знаменует конец ужина.

Герти осмеливается поднять взгляд и сердце летит в пропасть: его тарелка пуста, полностью пуста. А впереди еще ждет мытье посуды и уборка кухни.

С последней вымытой до скрипа ложкой Герти срывается с места, пока не стало слишком поздно. Не тут-то было.

– Сестра, – окликают сзади. Та, сжимая кулаки до боли, разворачивается. – Он не поймет, как до тебя не доходит? Он не избран и никогда им не будет. – Герти ей смиренно кивает. – Через несколько минут месса – вынеси в зал мантии.

На выходе из кельи с коробкой в руках смотреть в сторону мужских комнат было невыносимо, но чем быстрее дело будет сделано, тем быстрее она сможет помочь. Счет идет на минуты…

– Приветствую, сестра! – тянется вереница однообразных приветствий, стоит спуститься вниз. Первые «узревшие священный свет» уже здесь.

– Приветствую, братья и сестры.

На скамьях по обе стороны зала, помимо нескольких коробок с шерстяными мантиями, стоят еще корзины с черепами горных козлов разных размеров. Крепкий мужчина поодаль хвастает, как мастерски шлифовал их и сверлил отверстия для стяжек.

А пока Герти неспешно перекладывает из своей коробки мантии к остальным, краем уха улавливает прелюбопытный разговор за спиной:

– …Я еще когда дома в долине затопило, смекнул, что нашу общину ждет высшее предназначение. Да и отче тогдашний, тоже Фаульбаумом был, Царствие ему Небесное, так и говорил. А сколько ребятишек в те года лютые пропало! Э-эх!

На дне принесенной коробки остаются две мантии, на них сверху Герти кладет два черепа из корзинки рядом и прикрывает те тканью.

– Вон, Беккеры тогда трехлетнего сына потеряли, – шепчет второй. – Так и не оправились после.

– Вот, кто точно заслужил свое право на спасение!

– А как давно долину затопило? – развернувшись, вклинивается в разговор двух рыболиких и одного худощавого Герти.

– Ой, да давненько уже… – Господин Фишер задумывается и указывает рукой на одноглазого. – Скажи, Отто!

Второй озадаченно выпячивает подбородок, почесывая складки на шее.

– Ох, тебя тогда и в помине не было, дите. Четверть века назад так точно.

На его заблуждение едва хватает самообладания, чтобы не хмыкнуть вслух.

– Встретимся на мессе, братья.

– Да осветится же небо величием Крампуса! – бросают ей вслед.

«Это что-то новенькое…»

Пусть и жуткие, но все же давнишние события кажутся притянутыми за уши. Старики впечатлительны, что с них взять?

Как некстати, когда с коридора уже не свернуть, навстречу идет сестра Тересия.

«Она услышит и заглянет внутрь… Она точно услышит… услышит…» – Как оглушительно бьется сердце в ее ушах, как прерывисто ее дыхание от спрятанного в непустой коробке. Тогда все поймет и…

Тук. Тук. Тук. Тук…

Тук… Тук… Тук…

Проходит мимо. По ощущениям словно каменную глыбу скинули с плеч.

Остановившись у двери, Герти дожидается, пока спина сестры скроется окончательно и только после быстрым шагом идет в ту сторону, где однажды звучало радио.

За знакомой дверью с затертой до блеска ручкой жил старик. За той, что напротив, – очевидно, Лука. Должно быть, где-то рядом и комната Йонаса. Времени критически мало, поэтому остается лишь дергать за ручки наобум.

Заперто.

«Что если он закрылся?» – От этих мыслей внутри холодеет.

Заперто. Снова заперто.

И наконец долгожданный скрип дверных петель.

Внутри комнатка немногим больше кельи Тересии. В целом так же холодно, пусто и мрачно.

И он здесь: завалился набок, даже не раздевшись. Снотворное превзошло все опасения.

Коробку под кровать, и скорее трясет его за плечо – не в сознании. Кладет пальцы на сонную артерию – пульс есть, но ничтожно слабый. Пытается разбудить шлепками по щекам – безуспешно.

Захлестывающая паника возбуждает не только нейроны на экстренный поиск решения, но и мышцы тела на действия: хотя бы вскочить и, зарываясь пальцами в волосы, судорожно топтать полы комнаты.

«Та-а-ак… Что делать? Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ?! – Пока синапсы работают так себе. – Его пульс слишком медленный… Снотворное заставляет уснуть, так? Когда мы засыпаем, давление снижается, дыхание замедляется… Нужно повысить давление! Что поможет его повысить?.. Ну же… Адреналин? – подкидывает идею мозг. – ДА ГДЕ МНЕ СЕЙЧАС ВЗЯТЬ ЧЕРТОВ АДРЕНАЛИН?!»

Снизу отвлекает музыка. Впервые орган поет не под светом солнца, а под пристальным взором луны. Наверное потому и выбор исполнительницы в этот раз падает на более глубокое и мрачное произведение Баха.

В голову приходит идея проще. По сути передозировка лекарствами – это та же интоксикация, а при интоксикации важнее всего избавиться от токсина, как говорила однажды мать.

Герти смотрит на руки – стоит ополоснуть. На тумбе кувшин, им не стесняясь льет воду на руку. Прямо сырой ладонью снова бьет по уже холодным щекам, надеясь хотя бы немного привести в чувство перед процедурой.

– Извини, но сейчас будет неприятно.

В ответ мычит – уже что-то.

Вот и древний горшок, наконец-то, пригодится – подталкивает его к кровати и, поддерживая под плечо, стягивает над ним отравившегося.

Два пальца в рот.

С частичным успехом: пищевод одолевают судороги, но недостаточно. Следует повторить.

Два пальца в рот.

В этот раз вызвать рвоту получается.

Прочистка желудка не совершает чуда: он все еще критически вял, но хотя бы в сознании.

Сообразив об обезвоживании, Герти хватает с письменного стола, где стоял кувшин стакан воды и всучивает в слабые руки.

– Выпей.

С жадными глотками опустошив стакан, Йонас в полуобморочном состоянии мямлит:

– Что… со мной?..

Рассказ займет слишком много времени, которого у нее нет, поэтому, обхватив ладонями его бледные, безжизненные щеки, она просит лишь об одном:

– Йонас, прошу, ни при каких обстоятельствах не выходи из комнаты до моего возвращения. Оставайся здесь, что бы ты ни услышал, хорошо?

– Что?..

Органная песнь снизу затухает, Тересия заметит отсутствие своей «десницы».

– Мне пора… Прошу, только дождись меня.

И захлопывает за собой дверь.

Герти запоздало спускается на литургию, бледна и вся дрожит, однако внимания на себя не привлекает – все куда более увлечены речами фигуры за аналоем. Количественно людей не так много, как обычно, но все семьи так или иначе приближены к церкви Фаульбаумов.

– …Понимаю, вы все напуганы смертью брата Луки, – продолжает речь сестра Тересия. – Пастор Еремиас напуган не меньше вашего: вы подходили к нему, просили объяснений и поддержки, но он не знает, что вам сказать. Крампус забрал его брата, а он сломлен и не желает в это верить! И в эти непростые времена я готова быть рядом с вами. – Слабо бьет ладонью себя в грудь. – Но я не пастор, я – сестра, одна из вас и ношу те же одежды. – В подтверждение тому оттягивает свое серое платье. – Единственное мое отличие от вас в том, что я благословлена даром толкования воли Всевышнего. Бог взывал ко мне и я видела его истинный облик!

Все затихли.

– И это Крампус!

Ожидая беспрекословных восторгов, Тересия вскидывает руки, однако заместо этого паства шепчется и переглядывается меж собой: «Что?.. Крампус?.. Что она такое говорит?..»

– Ересь! – вскакивает русоволосая женщина, которую должно бы ветром носить.

– Сядь, Агнет! – рявкает ей мужчина рядом.

И сестра невозмутимо продолжает свое выступление:

– Все вы хорошо знали еще одну нашу сестру, Маринэ Кляйн. Она одна из первых стала жертвой Крампуса. И, как сказал пастор, не просто так! Дело в том, что Маринэ Кляйн обрекла бедную девушку на мучительную смерть, забирая себе ее морфин. Морфин, что сам по себе является наркотическим дурманом! – Возмущения среди присутствующих переходят в негромкие диспуты и сплетни. – Однако, что важнее – воровала она не для себя, а для брата Луки! – На этом несколько человек вслух ахнули, а прочие замолкли.

– Не может того быть! – оскорбленно выкрикнул прихожанин с первой скамьи.

– Пастор Еремиас обо всем знал, – понимающе их удивлению кивает Тересия, – иначе бы не стал хоронить члена семьи на общественном кладбище, а не в семейной усыпальнице. Однако, хотя я тоже потеряла кровного брата, в такую смуту молчать об этом я не стану! И вот, что я скажу вам, братья и сестры: за произошедшим все еще стоит Бог! Бог, который был на этих землях до Христа, который будет и после! Тот, кто верен ему, тот, кому нечего скрывать – тому и Великий Крампус не страшен! Я стояла прямо перед ним и осталась жива! И не я одна; встаньте все, кто узрел Великого и его справедливость!

Взмахом рук она велит подняться всем очевидцам. Герти оглядывается: первыми встают и тем завоевывают все внимание те самые братья Фишеры.

– Пастор Еремиас был прав: грянул Судный день, братья и сестры!

За ними – вытянутая пожилая женщина с бусинами в распущенных седых волосах.

– В его очах я узрела отражение всех нас! – С теплотой жмутся ее старческие руки к груди.

Далее – мужчина, что грубо рявкнул своей жене, вместе со своим сыном, ориентировочно лет четырнадцати.

– Хейн?.. Стефан?.. – растерянно смотрит на них мать семейства. Прочие их дети сильно младше. Не осознавая происходящего, они тупо мотают головами.

– Святой Крампус прекрасен в своем величии! Если бы вы его только видели, братья… Он так многолик! – преисполненно воодушевлением делится своими впечатлениями мужчина.

Следующим без всяких комментариев поднимается, до сегодняшнего дня о существовании которого Герти и не догадывалась, тщедушный мужчина с желтым цветом кожи. Многие косятся на него с некоторым пренебрежением. Далее стеснительно и неуверенно встает немолодая супружеская пара, держась за руки – вероятнее всего, те самые Беккеры. Двое подростков с соседних скамеек в первом ряду переглядываются, обмениваются уверенными кивками и после встают одновременно.

– Бенедикта?! – в унисон выкрикивают родители первой.

– Герхарт, сейчас же объяснись! – требует отец второго подростка.

– Мы видели его! Он праведным не враг! – говорит за двоих Герхарт.

Среди паствы растут несогласия и распри, поэтому Тересия въедается требовательным взглядом в Герти. Пришло время доставать туза.

Та встает и как можно громче заявляет:

– Я снова видела его!

– Благословенная жертвенница крови узрела его! – спешит заострить внимание паствы Тересия. – Сестра Герти застала явление Крампуса дважды и дважды осталась в живых! Даже после жертвы крови!

Не успевает толпа и угомониться, как вдруг на скамейку забирается маленькая девочка.

– Дебора, не балуйся, сядь! – строго шипит ей мать, пытаясь усадить.

– Нет! – противится дите. – Я тоже видела! Я видела!

Вот кого Герти точно не заметила на поляне. Никак, детские выдумки?

– Что ты такое говоришь, Дебби?

– Я видела Крампуса, пока горел грешник! – своим заявлением она вызывает общий шок людей вокруг.

Челюсти многих, в том числе Герти, отвисают. «Горел?.. Она сказала «горел»?.. Брат Лука?..» – множатся шепотки средь толпы.

– Довольно, мы уходим!

Напуганная женщина подхватывает ребенка и спешит к выходу. Но не успевает она преодолеть и полпути, как дорогу ей преграждают рыболикие мужчины.

– Пропустите!

Сестра Тересия обращается к беглянке с филигранным спокойствием:

– Дебора избрана Крампусом, сестра Крестин. Раз так, то он нуждается в ней.

Резко развернувшись, беспокойная мать в сердцах рычит:

– Мне плевать в ком нуждается ваш демон, сжигающий людей! Я сама решу, что лучше для моего ребенка!

Руки ее сжимают девочку на руках сильнее.

– Крампус не какой-то там демон, он – Бог Нового мира. Мира, который будет лучше нынешнего, в котором не будет места греху и пороку! – патетично говорит Тересия. – Ты не желаешь, сестра, чтобы дочь твоя росла в таком мире? В лучшем, который мы сваяем вместе? – обводит она паству тонкими кистями.

В глазах матери дрожат слезы, но голос пытается держать защитный гневный настрой, даже несмотря на просачивающуюся дрожь.

– Какой Бог позволит смотреть ребенку на смерть?!

– Однако почти все дети видели смерть, – невозмутимо ведет подбородком Тересия. – Решать тебе, сестра, оставаться или нет. Но остаться или нет Деборе, она должна избрать сама.

– Мамочка, не бойся, они – мои друзья. И Крампус наш друг.

– Полагаю, выбор сделан, – расплываясь в неприятной улыбке, оглашает сестра.

Крестин бегает испуганным взглядом по «избранным» в поисках поддержки, а после и по сидящим зевакам.

– А чего вы молчите?! Считаете, это правильным? Они хотят отнять у меня моего ребенка! – Прижимает дочь к себе ближе.

– Мы не преследуем цели разлучать дите с матерью. Присядь, сестра, выслушай нас и тогда, возможно, ты тоже передумаешь. Крампус жаждет лишь праведной справедливости.

На этом моменте, чуя подхождение конца литургии и приближения кое-чего менее безобидного, Герти сбегает. За спиной слышит только слова сестры Крестин:

– Справедливости? Не счесть сколько судеб сломала вера в справедливость…

Только ступив в коридор, Герти уже видит Йонаса на полу у входа в келью. На вид будто пытался идти, да только ноги далеко не увели, вынудив сползти по стене. Этого человека не остановит ни слепота, ни критическое состояние… Отчаянный.

– Эй, я же просила тебя! – недовольно шипит Герти, пока поднимает его под плечо. – Если бы Тересия увидела тебя…

Едва плетясь даже с ее помощью, он все равно настырно лезет с вопросами:

– Что происходит?.. Я слышал крики… Кто в церкви?

Воротив его на койку, Герти первым делом спешит закрыть дверь.

– Заговор, Йонас, вот что.

– Какой заговор? Против кого?

Она тянет из-под кровати коробку и лезет за мантиями.

– Тересия проводила мессу Ордена Великого Крампуса. Надевай.

Содрав с воротника бросающуюся в глаза белоснежную колорадку, она кидает ему плед-мантию с наспех сшитым капюшоном.

Вести ободряют Йонаса лучше нашатыря.

– Орден Крампуса?!

– Паства уверовала в него как в своего бога, – говорит Герти, пока суетливо одевается.

Пораженный сказанным Йонас прячет лицо в ладони, выдавливая сквозь ком в горле только сокрушенное:

– Это случилось…

Право, Герти уже чувствует себя единственной непонимающей происходящего.

– Что случилось?

– «Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных»17.

Руки отпускают один из черепов обратно в коробку.

– О чем это, Йонас?

– О пришествии Антихриста, – шепотом ведает страшное.

За мгновение накатывает такая безнадежная слабость, что Герти без всяких сил удрученно опускается на койку.

– И что же нам делать?

– Если верить Евангелию, то ждать второго пришествия Христа.

– И долго?

– Я не знаю…

Герти только сейчас поняла, что здесь не пахло гарью. Не пахло вообще ничем. И было так тихо, как если бы за пределами этой комнаты была пустота. Она ошиблась, она проиграла эту битву за душу. Новый мир – это вовсе не рай без грешников, это самый настоящий ад из недостойных вознесения. И она будет здесь среди них.

Переведя дух и смирившись со своей участью, Герти достает из коробки в ногах один из черепов. Дабы удобно носить на лице подобно маске, его края предусмотрительно зашкурены, с двух сторон просверлены отверстия и стянуты резинкой.

– Сейчас не пугайся…

Надевает напарнику по побегу череп, сверху капюшон, чтобы прикрыть волосы сложного и примечательного оттенка русого.

– Что это? Довольно тяжелое, – по рельефу осознав, что трогает кость скота, Йонас в ужасе одергивает руки. – Господь милостивый… К чему же это?

– Будешь идти рядом со мной, не произносить ни слова, не делать резких движений, стараться двигаться ровно. Будем держаться за руки. – На мгновение задумывается и озирается по сторонам. – Нет, слишком заметно… Вот! – отрывает довольно длинную необрезанную нитку у пледа и повязывает один ее край себе на указательный палец, второй на палец Йонаса. – Куда дергаю – туда идем, хорошо? И книги берем с собой. – Хватает сумку у стола и вешает на плечо под мантию. – До пришествия, я боюсь, такими темпами мы не продержимся.

Надежда и ожидание превращают иного человека в дурака, так?

– Объясни мне, что происходит. Зачем это все? – нарастает в нем беспокойство .

– Все будут в этих масках. – Стоит надеть ее на себя и голос сразу, преломляясь о череп, становится неразборчивей. – Будем надеяться, что тебя никто не узнает. Все, что нам нужно – незаметно добраться до машины.

– А если попадемся?

– А если попадемся, то нам придется служить Крампусу.

– Или? Я не собираюсь служить Антихристу.

– Или… или стать ему жертвами.

Время Герти подгадала для спуска верное: большинство уже облачилось в одеяния ордена. Самое сложное: неброскими перебежками меж колонн добраться до толпы и вклиниться. Дальше тоже не все так просто: Йонас теперь должен следовать без поддержки подруги исключительно по направлению нити.

Если с должным пристрастием вглядываться в детали, то и разобрать прочих в облачениях несложно: у кого-то торчит прядка седых волос, у иного примечательна ширина плеч. Это порождает волнение за них двоих – глаз Тересии довольно проворен. Но и ускориться не получится, недомогающий напарник может их выдать.

Пробраться без сюрпризов получается и к моменту, как они достигают выхода, остальные уже начинают формироваться в круг для клятвы в беспрекословной верности божеству. Это играет на руку, позволяя незаметно улизнуть за ажурную перегородку и дальше за дверь.

Почти незаметно.

– Вы не произнесли клятву, – окликает голос уже на улице.

Пока Герти медленно разворачивается, соображает, что ответить.

Средних размеров череп с высокими прямыми рогами, компенсирующими невысокий рост, подростковое сложение.

– Брат Герхарт, сестра Тересия нарекла нового избранного во искупление. Я веду его к Великому лично. Остальным пока лучше не знать.

– Да, конечно, сестра Герти, – заметно тушуется тот и в знак уважения кивает. – Не признал, прошу прощения.

– Да осветится небо величием Крампуса, брат! – цитирует она услышанное перед мессой.

– Да воссияет он ярче солнца!

Мальчишка воротится в церковь, а Герти, тем временем, пока любопытный тип не успел никому проговориться, взяв под плечо едва держащегося товарища, торопится к машине.

Череп приходится снять при посадке в машину – рога довольно объемные.

Поворот ключа. Бр, бр, брын-н-н. Сцепление, первая передача. Резко выжатый до рева двигателя газ.

– Что это было? – под сильным впечатлением вопрошает Йонас.

– Отчаяние? – предполагает усталая девушка.

– «Воссияет ярче солнца»? Что за язычество?

Она в ответ лишь устало вздыхает.

И вдруг, по преодолении всего нескольких метров, Йонас восклицает:

– Кто здесь?!

Водительница опасливо поглядывает на него, тот вертит головой, пытаясь что-то расслышать. До сих пор пребывает в черепе – невысокие закрученные рога позволили не снимать.

– Ты о чем?

– Что?! Нет! Нет! – внезапно переходит на крик. – Не делайте этого! Нет!!!

Герти резко останавливается, дергает ручник.

– Йонас! Все хорошо, я здесь! – Кому, как не ей, знать о жутких видениях в этих местах.

Как бы ни трясла она его за плечо, приступ только крепчает: в бьющихся судорогах он сгибается, вонзаясь пальцами в кость. Тогда Герти срывает с него маску и в это же мгновение припадок прекращается. Только спина его под тяжелыми рваными выдохами колеблется.

– Что… случилось?

– Тересия велела убить троих… – дрожа, сквозь слезы твердит он, – троих грешников, избранных Великим на очищение… И они закололи их как свиней!

– Маски… – хмуро смотрит на череп в своих руках Герти. – Чтобы отделить зерна от плевел… Кто в них услышит, кто не в них – нет. Так он хочет оставлять все в тайне, морочить головы еще сильнее.

Йонас выпрямляется.

– Крампус?

– Да.

Он трет свое сейчас красное от прилившей крови лицо.

– Какой кошмар… Ответь, Герти, это ведь не впервые? Ты ведь знала, что это случится. Ты пыталась предупредить меня о ядовитых грибах, велела оставаться в келье, велела надеть маску и вывела нас до убийств.

Наверное, он даже не догадывается, как страх, выразительно отражающийся на его лице, не оставляет ей выбора.

– Впервые, – снова врет, – я знала лишь то, что говорила мне сестра Тересия, а это было довольно расплывчато. – Тут правды больше.

Напряжение в нем не сходит, скорее, переходит в стадию глубокой вдумчивости.

– Ладно… поехали отсюда подальше.

Поскольку иного пути к домику Герти не знает, то останавливается примерно на том же месте, где и впервые, за тем исключением, что с обочины решает не съезжать.

Хотя Йонас и чувствует себя лучше, координация его все еще подводит (усугубляется она и наметенным снегом), поэтому Герти его поддерживает. Тяжеловато, еще и плед греет довольно посредственно, но мысли об убежище с теплым камином лелеют надежды на скорый покой.

И вот, наконец-то, спустя несколько дней они вновь открывают двери в охотничий домик.

Щелчок цевья.

В лицо угрожающе глядит дуло дробовика.

– Эмиль, это ты?!

Несмотря на трепетные рассказы о хорошем друге, Йонас почему-то ограждает ее рукой, подставляясь барьером между двумя.

– Какая встреча… – протягивает старый друг, опуская дробовик.

И только сейчас Герти хватает духу, чтобы посмотреть в лицо напротив и осознать, что этого человека она уже встречала.

– У тебя новая сиделка, Йонас?