Читать онлайн Анналы бесплатно

Серия

«Весь мир»

Публий Корнелий Тацит (Publius Cornelius Tacitus)

Художник Б.Б. Протопопов

Книга I

1. Городом Римом от его начала правили цари[1]: народовластие и консулат установил Луций Брут. Лишь на короткое время вводилась единоличная диктатура[2]; власть децемвиров длилась не дольше двух лет[3], недолго существовали и консульские полномочия военных трибунов[4]. Ни владычество Цинны, ни владычество Суллы не было продолжительным, и могущество Помпея и Красса вскоре перешло к Цезарю, а оружие Лепида и Антония – к Августу, который под именем принцепса[5] принял под свою руку истомленное гражданскими раздорами государство. Но о древних делах народа римского, счастливых и несчастливых, писали прославленные историки; не было недостатка в блестящих дарованиях и для повествования о времени Августа, пока их не отвратило от этого все возраставшее пресмыкательство пред ним. Деяния Тиберия и Гая, а также Клавдия и Нерона, покуда они были всесильны, из страха пред ними были излагаемы лживо, а когда их не стало – под воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти. Вот почему я намерен, в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и пристрастия, причины которых от меня далеки.

2. Когда после гибели Брута и Кассия[6] республиканское войско перестало существовать и когда Помпей был разбит у Сицилии[7], отстранен от дел Лепид[8], умер Антоний[9], не осталось и у юлианской партии[10] другого вождя, кроме Цезаря, который, отказавшись от звания триумвира, именуя себя консулом и якобы довольствуясь трибунскою властью для защиты прав простого народа[11], сначала покорил своими щедротами воинов, раздачами хлеба – толпу и всех вместе – сладостными благами мира, а затем, набираясь мало‑помалу силы, начал подменять собою сенат, магистратов и законы, не встречая в этом противодействия, так как наиболее непримиримые пали в сражениях и от проскрипций[12], а остальные из знати, осыпанные им в меру их готовности к раболепию богатством и почестями и возвысившиеся благодаря новым порядкам, предпочитали безопасное настоящее исполненному опасностей прошлому. Не тяготились новым положением дел и провинции: ведь по причине соперничества знати и алчности магистратов доверие к власти, которой располагали сенат и народ, было подорвано, и законы, нарушаемые насилием, происками, наконец подкупом, ни для кого не были надежною защитой.

Триумф Цезаря.

Художник П.-П. Рубенс.

3. И вот Август, стремясь упрочить свое господство, возвеличил Клавдия Марцелла, еще совсем юного сына своей сестры, сделав его верховным жрецом[13], а также курульным эдилом[14], и Марка Агриппу, родом незнатного, но хорошего полководца, разделявшего с ним славу победы, – предоставляя ему консульство два года сряду[15] и позднее, после кончины Марцелла, взяв его в зятья. Своих пасынков Тиберия Нерона и Клавдия Друза[16] он наделил императорским титулом, хотя все его дети были тогда еще живы. Ведь он принял в род Цезарей[17] сыновей Агриппы, Гая и Луция, и страстно желал, чтобы они, еще не снявшие отроческую претексту[18], были провозглашены главами молодежи[19] и наперед избраны консулами[20], хотя по видимости и противился этому. После того как Агриппы не стало, Луция Цезаря, направлявшегося к испанским войскам, и Гая, возвращавшегося из Армении с изнурительной раною, унесла смерть, ускоренная судьбой или кознями мачехи Ливии, а Друз умер еще ранее, Нерон остался единственным пасынком принцепса. Все внимание теперь устремляется на него одного. Август усыновляет его, берет себе в соправители, делит с ним трибунскую власть; и уже не в силу темных происков Ливии, как прежде, – теперь его открыто почитают и превозносят во всех войсках. Более того, Ливия так подчинила себе престарелого Августа, что тот выслал на остров Планазию единственного своего внука Агриппу Постума, молодого человека с большой телесной силой, буйного и неотесанного, однако не уличенного ни в каком преступлении. Правда, во главе восьми легионов на Рейне Август все же поставил сына Друза – Германика и приказал Тиберию усыновить его: хотя у Тиберия был родной сын юношеского возраста[21], представлялось желательным укрепить семью дополнительною опорой. Войны в эти годы не было, за исключением войны против германцев, продолжавшейся скорее для того, чтобы смыть позор поражения и гибели целого войска вместе с Квинтилием Варом, чем из стремления распространить римскую власть или ради захвата богатой добычи. Внутри страны все было спокойно, те же неизменные наименования должностных лиц; кто был помоложе, родился после битвы при Акции, даже старики, и те большей частью – во время гражданских войн[22]. Много ли еще оставалось тех, кто своими глазами видел республику?

4. Итак, основы государственного порядка претерпели глубокое изменение, и от общественных установлений старого времени нигде ничего не осталось. Забыв о еще недавнем всеобщем равенстве, все наперебой ловили приказания принцепса; настоящее не порождало опасений, покуда Август, во цвете лет, деятельно заботился о поддержании своей власти, целостности своей семьи и гражданского мира. Когда же в преклонном возрасте его начали томить недуги и телесные немощи и стал приближаться его конец, пробудились надежды на перемены и некоторые принялись толковать впустую о благах свободы, весьма многие опасались гражданской войны, иные – желали ее. Большинство, однако, на все лады разбирало тех, кто мог стать их властелином: Агриппа – жесток, раздражен нанесенным ему бесчестием и ни по летам, ни но малой опытности в делах непригоден к тому, чтобы выдержать такое бремя: Тиберий Нерон – зрел годами, испытан в военном деле, но одержим присущей роду Клавдиев надменностью, и часто у него прорываются, хотя и подавляемые, проявления жестокости. С раннего детства он был воспитан при дворе принцепса; еще в юности превознесен консульствами и триумфами[23]; и даже в годы, проведенные им на Родосе под предлогом уединения, а в действительности изгнанником[24], он не помышлял ни о чем ином, как только о мести, притворстве и удовлетворении тайных страстей. Ко всему этому еще его мать с ее женской безудержностью: придется рабски повиноваться женщине и, сверх того, двоим молодым людям[25], которые какое‑то время будут утеснять государство, а когда‑нибудь и расчленят его.

5. Пока шли эти и им подобные толки, здоровье Августа ухудшилось, и некоторые подозревали, не было ли тут злого умысла Ливии. Ходил слух, что за несколько месяцев перед тем Август, открывшись лишь нескольким избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл на Планазию, чтобы повидаться с Агриппой: здесь с обеих сторон были пролиты обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви, и отсюда возникло ожидание, что юноша будет возвращен пенатам деда; Максим открыл эту тайну своей жене Марции, та – Ливии. Об этом стало известно Цезарю: и когда вскоре после того Максим скончался, – есть основания предполагать, что он лишил себя жизни, – на его похоронах слышали причитания Марции, осыпавшей себя упреками в том, что она сама была причиною гибели мужа. Как бы то ни было, но Тиберий, едва успевший прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским письмом; не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Ноле еще живым или уже бездыханным. Ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах к нему сильную стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами, распространяла добрые вести о состоянии принцепса, как вдруг молва сообщила одновременно и о кончине Августа, и о том, что Нерон принял на себя управление государством.

6. Первым деянием нового принципата было убийство Агриппы Постума, с которым, застигнутым врасплох и безоружным, не без тяжелой борьбы справился действовавший со всею решительностью центурион. Об этом деле Тиберий не сказал в сенате ни слова; он создавал видимость, будто так распорядился его отец, предписавший трибуну, приставленному для наблюдения за Агриппой, чтобы тот не замедлил предать его смерти, как только принцепс испустит последнее дыхание. Август, конечно, много и горестно жаловался на нравы этого юноши и добился, чтобы его изгнание было подтверждено сенатским постановлением; однако никогда он не ожесточался до такой степени, чтобы умертвить кого‑либо из членов своей семьи, и маловероятно, чтобы он пошел на убийство внука ради безопасности пасынка. Скорее Тиберий и Ливия – он из страха, она из свойственной мачехам враждебности – поторопились убрать внушавшего подозрения и ненавистного юношу. Центуриону, доложившему, согласно воинскому уставу, об исполнении отданного ему приказания, Тиберий ответил, что ничего не приказывал и что отчет о содеянном надлежит представить сенату. Узнав об этом, Саллюстий Крисп, который был посвящен в эту тайну (он сам отослал трибуну письменное распоряжение) и боясь оказаться виновным – ведь ему было равно опасно и открыть правду, и поддерживать ложь, – убедил Ливию, что не следует распространяться ни о дворцовых тайнах, ни о дружеских совещаниях, ни об услугах воинов и что Тиберий не должен умалять силу принципата, обо всем оповещая сенат: такова природа власти, что отчет может иметь смысл только тогда, когда он отдается лишь одному.

7. А в Риме тем временем принялись соперничать в изъявлении раболепия консулы, сенаторы, всадники. Чем кто был знатнее, тем больше он лицемерил и подыскивал подобающее выражение лица, чтобы не могло показаться, что он или обрадован кончиною принцепса, или, напротив, опечален началом нового принципата; так они перемешивали слезы и радость, скорбные сетования и лесть. Консулы Секст Помпей и Секст Аппулей первыми принесли присягу на верность Тиберию; они же приняли ее у Сея Страбона, префекта преторианских когорт[26], и Гая Туррания, префекта по снабжению продовольствием; вслед за тем присягнули сенат, войска и народ. Ибо Тиберий все дела начинал через консулов, как если бы сохранялся прежний республиканский строй и он все еще не решался властвовать; даже эдикт, которым он созывал сенаторов на заседание, был издан им с ссылкою на трибунскую власть, предоставленную ему в правление Августа. Эдикт был немногословен и составлен с величайшею сдержанностью: он намерен посоветоваться о почестях скончавшемуся родителю; он не оставляет заботы о теле покойного, и это единственная общественная обязанность, которую он присвоил себе. Между тем после кончины Августа Тиберий дал пароль преторианским когортам, как если бы был императором; вокруг него были стража, телохранители и все прочее,что принято при дворе. Воины сопровождали его на форум и в курию[27]. Он направил войскам послания, словно принял уже титул принцепса, и вообще ни в чем, кроме своих речей в сенате, не выказывал медлительности. Основная причина этого – страх, как бы Германик, опиравшийся на столькие легионы, на сильнейшие вспомогательные войска союзников и исключительную любовь народа, не предпочел располагать властью, чем дожидаться ее. Но Тиберий все же считался с общественным мнением и стремился создать впечатление, что он скорее призван и избран волей народною, чем пробрался к власти происками супруги принцепса и благодаря усыновлению старцем. Позднее обнаружилось, что он притворялся колеблющимся ради того, чтобы глубже проникнуть в мысли и намерения знати; ибо, наблюдая и превратно истолковывая слова и выражения лиц, он приберегал все это для обвинений.

8. На первом заседании сената Тиберий допустил к обсуждению только то, что имело прямое касательство к последней воле и похоронам Августа, в чьем завещании, доставленном девами Весты[28], было записано, что его наследники – Тиберий и Ливия; Ливия принималась в род Юлиев и получала имя Августы[29]. Вторыми наследниками назначались внуки и правнуки, а в третью очередь – наиболее знатные граждане[30], и среди них очень многие, ненавистные принцепсу, о которых он упомянул из тщеславия и ради доброй славы в потомстве. Завещанное не превышало оставляемого богатыми гражданами, если не считать сорока трех миллионов пятиста тысяч сестерциев[31], отказанных казне и простому народу, и денег для раздачи по тысяче сестерциев каждому воину преторианских когорт, по пятисот – воинам римской городской стражи[32] и по триста – легионерам и воинам из когорт римских граждан[33]. Затем перешли к обсуждению погребальных почестей; наиболее значительные были предложены Галлом Азинием – чтобы погребальное шествие проследовало под триумфальною аркой, и Луцием Аррунцием – чтобы впереди тела Августа несли заголовки законов, которые он издал, и наименования покоренных им племен и народов. К этому Мессала Валерий добавил, что надлежит ежегодно возобновлять присягу на верность Тиберию; на вопрос Тиберия, выступает ли он с этим предложением, по его, Тиберия, просьбе, тот ответил, что говорил по своей воле и что во всем, касающемся государственных дел, он намерен и впредь руководствоваться исключительно своим разумением, даже если это будет сопряжено с опасностью вызвать неудовольствие; такова была единственная разновидность лести, которая оставалась еще неиспользованной. Сенат единодушными возгласами выражает пожелание, чтобы тело было отнесено к костру на плечах сенаторов. Тиберий с высокомерною скромностью отклонил это и обратился к народу с эдиктом, в котором увещевал его не препятствовать сожжению тела на Марсовом поле, в установленном месте, и не пытаться совершить это на форуме, возбуждая из чрезмерного рвения беспорядки, как некогда на похоронах божественного Юлия[34]. В день похорон Августа воины были расставлены словно для охраны, и это вызвало многочисленные насмешки всех, кто видел собственными глазами или знал по рассказам родителей события того знаменательного дня, когда еще не успели привыкнуть к порабощению и была столь несчастливо снова обретена свобода и когда убийство диктатора Цезаря одним казалось гнуснейшим, а другим величайшим деянием; а теперь старика принцепса, властвовавшего столь долго и к тому же снабдившего своих наследников средствами против народовластия, считают необходимым охранять с помощью воинской силы, дабы не было потревожено его погребение.

9. И затем – бесконечные толки о самом Августе, причем очень многих занимал такой вздор, как то, что тот же день года, в который некогда он впервые получил власть, стал для него последним днем жизни[35] и что жизнь свою он окончил в Ноле, в том же доме и том же покое, где окончил ее и Октавий, его отец. Называли также число его консульств, которых у него было столько же, сколько у Валерия Корва и Гая Мария вместе[36]: трибунская власть находилась в его руках на протяжении тридцати семи лет, титулом императора[37] он был почтен двадцать один раз, и неоднократно возобновлялись другие его почетные звания и присуждались новые. Среди людей мыслящих одни на все лады превозносили его жизнь, другие – порицали. Первые указывали на то, что к гражданской войне[38] – а ее нельзя ни подготовить, ни вести, соблюдая добрые нравы, – его принудили почтительная любовь к отцу и бедственное положение государства, в котором тогда не было места законам. Во многом он пошел на уступки Антонию, стремясь отомстить убийцам отца[39], во многом – Лепиду. После того как этот утратил влияние по неспособности, а тот опустился, погрязнув в пороках[40], для истощаемой раздорами родины не оставалось иного спасения, кроме единовластия; но, устанавливая порядок в государстве, он не присвоил себе ни царского титула, ни диктатуры, а принял наименование принцепса: ныне империя ограждена морем Океаном и дальними реками[41]; легионы, провинции, флот – все между собою связано; среди граждан – правосудие, в отношении союзников – умеренность; сам город украсился великолепным убранством; лишь немногое было совершено насилием, чтобы во всем остальном были обеспечены мир и покой.

10. Другие возражали на это: почтительная любовь к отцу и тяжелое положение государства – не более как предлог; из жажды власти он привлек ветеранов щедрыми раздачами; будучи еще совсем молодым человеком и частным лицом, он набрал войско, подкупил легионы консула[42], изображал приверженность к партии помпеянцев; затем, когда по указу сената он получил фасции и права претора и когда были убиты Гирций и Панса, – принесли ли им гибель враги или Пансе – влитый в его рану яд, а Гирцию – его же воины и замысливший это коварное дело Цезарь, – он захватил войска того и другого; вопреки воле сената, он вырвал у него консульство, и оружие, данное ему для борьбы с Антонием, обратил против республики; далее, проскрипции граждан, разделы земель, не находившие одобрения даже у тех, кто их проводил. Пусть конец Кассия и обоих Брутов – это дань враждебности к ним в память отца, хотя подобало бы забыть личную ненависть ради общественной пользы; но Помпей был обманут подобием мира, а Лепид личиною дружбы; потом и Антоний, усыпленный соглашениями в Таренте и Брундизии, а также браком с его сестрой[43], заплатил смертью за это коварно подстроенное родство. После этого, правда, наступил мир, однако запятнанный кровью: поражения Лоллия и Вара, умерщвление в Риме таких людей, как Варрон, Эгнаций, Юл. Не забывали и домашних дел Августа: он отнял у Нерона жену и издевательски запросил верховных жрецов, дозволено ли, зачав и не разрешившись от бремени, вступать во второе замужество[44]. Говорили и о роскоши Тедия[45] и Ведия Поллиона[46]; наконец, также о Ливии, матери, опасной для государства, дурной мачехе для семьи Цезарей. Богам не осталось никаких почестей, после того как он пожелал, чтобы его изображения в храмах были почитаемы фламинами и жрецами как божества[47]. И Тиберия он назначил своим преемником не из любви к нему или из заботы о государстве, но потому, что, заметив в нем заносчивость и жестокость, искал для себя славы от сравнения с тем, кто был много хуже. Ведь несколько лет назад, требуя от сенаторов, чтобы они снова предоставили Тиберию трибунскую власть[48], Август, хотя речь его и была хвалебною, обронил кое‑что относительно осанки, образа жизни и нравов Тиберия, в чем под видом извинения заключалось порицание. Но так или иначе, после того как погребение было совершено с соблюдением всех полагающихся обрядов, сенат постановил воздвигнуть Августу храм и учредить его культ.

11. Затем обращаются с просьбами к Тиберию. А он в ответ уклончиво распространялся о величии империи, о том, как недостаточны его силы. Только уму божественного Августа была подстать такая огромная задача; призванный Августом разделить с ним его заботы, он познал на собственном опыте, насколько тяжелое бремя – единодержавие, насколько все подвластно случайностям. Поэтому пусть не возлагают на него одного всю полноту власти в государстве, которое опирается на стольких именитых мужей; нескольким объединившим усилия будет гораздо легче справляться с обязанностями по управлению им. В этой речи было больше напыщенности, нежели искренности; Тиберий, то ли от природы, то ли по привычке, и тогда, когда ничего не утаивал, обычно выражался расплывчато и туманно. Теперь, когда он старался как можно глубже упрятать подлинный смысл своих побуждений, в его словах было особенно много неясного и двусмысленного. Но сенаторы, которые больше всего боялись как‑нибудь обнаружить, что они его понимают, не поскупились на жалобы, слезы, мольбы; они простирали руки к богам, к изображению Августа, к коленям Тиберия; тогда он приказал принести и прочесть памятную записку[49]. В ней содержались сведения о государственной казне, о количестве граждан и союзников на военной службе, о числе кораблей, о царствах, провинциях, налогах прямых и косвенных, об обычных расходах и суммах, предназначенных для раздач и пожалований. Все это было собственноручно написано Августом, присовокуплявшим совет держаться в границах империи, – неясно, из осторожности или из ревности.

12. На одну из бесчисленных униженных просьб, с которыми сенат простирался перед Тиберием, тот заявил, что, считая себя непригодным к единодержавию, он, тем не менее, не откажется от руководства любой частью государственных дел, какую бы ему ни поручили. Тогда к Тиберию обратился Азиний Галл: «Прошу тебя, Цезарь, указать, какую именно часть государственных дел ты предпочел бы получить в свое ведение?». Растерявшись от неожиданного вопроса, Тиберий не сразу нашелся; немного спустя, собравшись с мыслями, он сказал, что его скромности не пристало выбирать или отклонять что‑либо из того, от чего в целом ему было бы предпочтительнее всего отказаться. Тут Галл (по лицу Тиберия он увидел, что тот раздосадован) разъяснил, что со своим вопросом он выступил не с тем, чтобы Тиберий выделил себе долю того, что вообще неделимо, но чтобы своим признанием подтвердил, что тело государства едино и должно управляться волею одного. Он присовокупил к этому восхваление Августу, а Тиберию напомнил его победы и все выдающееся, в течение стольких лет совершенное им на гражданском поприще. Все же он не рассеял его раздражения, издавна ненавистный ему, так как, взяв за себя Випсанию, дочь Марка Агриппы, в прошлом жену Тиберия, он заносился, как казалось Тиберию, выше дозволенного рядовым гражданам, унаследовав высокомерие своего отца Азиния Поллиона.

13. После этого говорил Луций Аррунций, речь которого, мало чем отличавшаяся по смыслу от выступления Галла, также рассердила Тиберия, хотя он и не питал к нему старой злобы; но богатый, наделенный блестящими качествами и пользовавшийся такой же славою в народе, он возбуждал в Тиберии подозрения. Ибо Август, разбирая в своих последних беседах, кто, будучи способен заместить принцепса, не согласится на это, кто, не годясь для этого, проявит такое желание, а у кого есть для этого и способности, и желание, заявил, что Маний Лепид достаточно одарен, но откажется, Азиний Галл алчет, но ему это не по плечу, а Луций Аррунций достоин этого и, если представится случай, дерзнет. В отношении первых двоих сообщения совпадают, а вместо Аррунция некоторые называют Гнея Пизона. Все они, за исключением Лепида, по указанию принцепса были впоследствии обвинены в различных преступлениях. Квинт Гатерий и Мамерк Скавр также затронули за живое подозрительную душу Тиберия: Гатерий – сказав: «Доколе же, Цезарь, ты будешь терпеть, что государство не имеет главы?», а Скавр – выразив надежду на то, что просьбы сената не останутся тщетными, раз Тиберий не отменил своей трибунскою властью постановления консулов[50]. На Гатерия Тиберий немедленно обрушился, слова Скавра, к которому возгорелся более непримиримой злобой, обошел молчанием. Наконец, устав от общего крика и от настояний каждого в отдельности, Тиберий начал понемногу сдаваться и не то чтобы согласился принять под свою руку империю, но перестал отказываться и тем самым побуждать к уговорам. Рассказывают, что Гатерий, явившись во дворец, чтобы отвести от себя гнев Тиберия, и бросившись к коленям его, когда он проходил мимо, едва не был убит дворцовою стражей, так как Тиберий, то ли случайно, то ли наткнувшись на его руки, упал. Его не смягчила даже опасность, которой подвергся столь выдающийся муж; тогда Гатерий обратился с мольбою к Августе, и лишь ее усердные просьбы защитили его.

14. Много лести расточали сенаторы и Августе. Одни полагали, что ее следует именовать родительницей, другие – матерью отечества, многие, что к имени Цезаря нужно добавить – сын Юлии[51]. Однако Тиберий, утверждая, что почести женщинам надлежит всячески ограничивать, что он будет придерживаться такой же умеренности при определении их ему самому, а в действительности движимый завистью и считая, что возвеличение матери умаляет его значение, не дозволил назначить ей ликтора, запретил воздвигнуть жертвенник Удочерения[52] и воспротивился всему остальному в таком же роде. Но для Цезаря Германика он потребовал пожизненной проконсульской власти[53], и сенатом была направлена к нему делегация, чтобы оповестить об этом и вместе с тем выразить соболезнование в связи с кончиною Августа. Для Друза надобности в таком назначении не было, так как он находился в то время в Риме и был избран консулом на следующий год. Тиберий назвал двенадцать одобренных им кандидатов на должности преторов – это число было установлено Августом – и в ответ на настоятельные просьбы сенаторов увеличить его поклялся, что оно останется неизменным.

15. Тогда впервые избирать должностных лиц стали сенаторы, а не собрания граждан на Марсовом поле, ибо до этого, хотя все наиболее важное вершилось по усмотрению принцепса, кое‑что делалось и по настоянию триб[54]. И народ, если не считать легкого ропота, не жаловался на то, что у него отняли исконное право, да и сенаторы, избавленные от щедрых раздач и унизительных домогательств, охотно приняли это новшество, причем Тиберий взял на себя обязательство ограничиться выдвижением не более четырех кандидатов, которые, впрочем, не подлежали отводу и избрание которых было предрешено[55]. Народные трибуны между тем обратились с ходатайством, чтобы им было разрешено устраивать на свой счет театральные зрелища, которые были бы занесены в фасты[56] и назывались по имени Августа августалиями. Но на это были отпущены средства из казны, и народным трибунам было предписано присутствовать в цирке в триумфальных одеждах[57], однако приезжать туда на колесницах им разрешено не было[58]. Впоследствии эти ежегодные празднования были переданы в ведение претора, занимавшегося судебными тяжбами между римскими гражданами и чужестранцами.

16. Таково было положение дел в городе Риме, когда в легионах, стоявших в Паннонии, внезапно вспыхнул мятеж, без каких‑либо новых причин, кроме того, что смена принцепса открывала путь к своеволию и беспорядкам и порождала надежду на добычу в междоусобной войне. В летнем лагере размещались вместе три легиона[59], находившиеся под командованием Юния Блеза. Узнав о кончине Августа и о переходе власти к Тиберию, он в ознаменование траура освободил воинов от несения обычных обязанностей. Это повело к тому, что воины распустились, начали бунтовать, прислушиваться к речам всякого негодяя и в конце концов стали стремиться к праздности и роскошной жизни, пренебрегая дисциплиною и трудом. Был в лагере некий Перценний, в прошлом глава театральных клакеров, затем рядовой воин, бойкий на язык и умевший благодаря своему театральному опыту распалять сборища. Людей бесхитростных и любопытствовавших, какой после Августа будет военная служба, он исподволь разжигал в ночных разговорах или, когда день склонялся к закату, собирая вокруг себя, после того как все благоразумные расходились, неустойчивых и недовольных.

17. Наконец, когда они были уже подготовлены и у него явились сообщники, подстрекавшие воинов к мятежу, он принялся спрашивать их, словно выступая перед народным собранием, почему они с рабской покорностью повинуются немногим центурионам и трибунам, которых и того меньше. Когда же они осмелятся потребовать для себя облегчения, если не сделают этого безотлагательно, добиваясь своего просьбами или оружием от нового и еще не вставшего на ноги принцепса? Довольно они столь долгие годы потворствовали своей нерешительностью тому, чтобы их, уже совсем одряхлевших, и притом очень многих с изувеченным ранами телом, заставляли служить по тридцати, а то и по сорока лет. Но и уволенные в отставку не освобождаются от несения службы: перечисленные в разряд вексиллариев[60], они под другим названием претерпевают те же лишения и невзгоды. А если кто, несмотря на столько превратностей, все‑таки выживет, его гонят к тому же чуть ли не на край света, где под видом земельных угодий он получает болотистую трясину или бесплодные камни в горах Да и сама военная служба – тяжелая, ничего не дающая: душа и тело оцениваются десятью ассами в день: на них же приходится покупать оружие, одежду, палатки, ими же откупаться от свирепости центурионов, ими же покупать у них освобождение от работ. И, право же, побои и раны, суровые зимы, изнуряющее трудами лето, беспощадная война и не приносящий им никаких выгод мир – вот их вечный удел. Единственное, что может улучшить их положение, – это служба на определенных условиях, а именно: чтобы им платили по денарию[61] в день, чтобы после шестнадцатилетнего пребывания в войске их увольняли, чтобы, сверх этого, не удерживали в качестве вексиллариев и чтобы вознаграждение отслужившим свой срок выдавалось тут же на месте и только наличными[62]. Или воины преторианских когорт, которые получают по два денария в день и по истечении шестнадцати лет расходятся по домам, подвергаются большим опасностям? Он не хочет выражать пренебрежение к тем, кто охраняет столицу; но ведь сами они, пребывая среди диких племен, видят врагов тут же за порогом палаток.

18. Толпа шумела в ответ; отовсюду слышались возбужденные возгласы: одни, разражаясь проклятиями, показывали рубцы, оставленные на их теле плетьми, другие – свои седины; большинство – превратившуюся в лохмотья одежду и едва прикрытое тело. Под конец они до того распалились, что надумали свести три легиона в один; отказавшись от этого из‑за соперничества – ведь каждый хотел, чтобы его легиону было отдано предпочтение, – они обратились к другому: и трех орлов и значки когорт[63] составили вместе; кроме того, чтобы их местонахождение было заметнее, они тут же рядом, нанеся дерну, начали выкладывать из него трибунал[64]. За этим делом их застал Блез; он принялся упрекать их и уговаривать каждого по отдельности, восклицая: «Уж лучше омочите руки в моей крови: убить легата – меньшее преступление, чем изменить императору; или целый и невредимый я удержу легионы верными долгу, или, погибнув, подтолкну вас моей смертью к раскаянью!».

19. Тем не менее они продолжали выкладывать дерн, который поднялся уже высотою по грудь, но тут наконец победила настойчивость Блеза, и они оставили начатое дело. Блез с большим красноречием говорил о том, что пожелания воинов нельзя доводить до Цезаря, прибегая к мятежу и бесчинствам, что ни их предки у своих полководцев, ни они сами у божественного Августа никогда не просили о таких новшествах и что совсем не ко времени обременять заботами принцепса в самом начале его правления. Если, однако, они все же хотят попытаться предъявить в мирное время требования, которых не предъявляли даже победители в гражданских войнах, то к чему нарушать привычное повиновение, прибегать к силе наперекор установленной дисциплине? Пусть лучше назначат уполномоченных и в его присутствии дадут им наказ. Собравшиеся закричали, что избирают уполномоченным сына Блеза, трибуна; пусть он добивается ограничения срока службы шестнадцатью годами; прочие требования они назовут после удовлетворения этого. Молодой человек отправился в путь, и наступило некоторое успокоение; но воины стали заносчивее, так как всякому было ясно, что, отправив сына легата ходатаем за общее дело, они угрозами и насилием добились того, чего не добились бы смиренными просьбами.

20. Между тем манипулы, еще до того, как разразился мятеж, отправленные в Навпорт для починки дорог и мостов и ради других надобностей, узнав о беспорядках в лагере, повернули назад и разграбили ближние деревни и самый Навпорт, имевший положение муниципия[65]; на центурионов, старавшихся удержать их от этого, они сначала обрушили насмешки и оскорбления, а под конец и побои, причем их озлобление в особенности излилось на префекта лагеря[66] Авфидиена Руфа, которого они стащили с повозки и, нагрузив поклажею, погнали перед собой, издевательски спрашивая, нравится ли ему столь непомерный груз и столь длинный путь. Дело в том, что Руф, сначала рядовой воин, затем центурион и, наконец, префект лагеря, насаждал старинную суровую дисциплину и, состарившись среди трудов и лишений, был тем беспощаднее, что сам в свое время все это испытал на себе.

21. С их прибытием мятеж возобновляется с новою силой, и, разбредясь в разные стороны, бунтовщики принимаются грабить окрестности. Некоторых из них, главным образом тех, кто был схвачен с добычею, Блез, чтобы устрашить остальных, приказал высечь плетьми и бросить в темницу; центурионы и наиболее надежные воины тогда еще оказывали легату повиновение. Арестованные, сопротивляясь, стали обнимать колени окружающих и призывать на помощь то поименно своих товарищей, то центурию, в какой они состояли, то когорту, то легион и кричали, что то же самое угрожает и всем остальным. Вместе с тем они осыпают бранью легата, взывают к небу и богам, не упускают ничего, что могло бы возбудить ненависть, сострадание, страх и гнев. Отовсюду сбегаются воины и, взломав темницу, освобождают их от оков и укрывают дезертиров и осужденных за уголовные преступления.

22. После этого мятеж разгорается еще сильнее, умножается число его вожаков. Некий Вибулен, рядовой воин, поднявшись перед трибуналом Блеза на плечи окружающих, обратился к возбужденной и напряженно ожидавшей его слов толпе: «Вот вы вернули этим несчастным и неповинным людям свет и дыхание; но кто вернет жизнь моему брату, а мне – брата? Ведь его, направленного к вам германскою армией[67], дабы сообща обсудить дела, клонящиеся к общему благу, Блез умертвил минувшею ночью руками своих гладиаторов, которых он держит и вооружает на погибель нам, воинам. Отвечай, Блез, куда ты выбросил труп? Ведь даже враги, и те не отказывают в погребении павшим. Когда я утолю мою скорбь поцелуями и слезами, прикажи умертвить и меня, и пусть обоих убитых безо всякой вины, но только из‑за того, что мы думали, как помочь легионам, погребут здесь присутствующие!».

23. Свою речь он подкреплял громким плачем, ударяя себя в грудь и в лицо; затем, оттолкнув тех, кто поддерживал его на своих плечах, он спрыгнул наземь и, припадая к ногам то того, то другого, возбудил к себе такое сочувствие и такую ненависть к Блезу, что часть воинов бросилась вязать гладиаторов, находившихся у него на службе, часть – прочих его рабов, тогда как все остальные устремились на поиски трупа. И если бы вскоре не стало известно, что никакого трупа не найдено, что подвергнутые пыткам рабы решительно отрицают убийство и что у Вибулена никогда не было брата, они бы не замедлили расправиться с легатом. Все же они прогнали трибунов и префекта лагеря, разграбили личные вещи бежавших и убили центуриона Луцилия, которого солдатское острословие отметило прозвищем «Давай другую», ибо, сломав лозу о спину избиваемого им воина, он зычным голосом требовал, чтобы ему дали другую и еще раз другую. Остальные скрылись; бунтовщиками был задержан лишь Юлий Клемент, который благодаря своей природной находчивости был сочтен ими подходящим для сношений с начальством. Ко всему восьмой и пятнадцатый легионы едва не подняли друг против друга оружие, так как одни хотели предать смерти центуриона по имени Сирпик, а другие его защищали. Столкновение было предотвращено только уговорами, а когда уговоры не действовали, то и угрозами воинов девятого легиона.

24. Хотя Тиберий был скрытен и особенно тщательно утаивал наиболее неприятные обстоятельства, все же, узнав о случившемся, он решил направить в Паннонию своего сына Друза и вместе с ним высших сановников государства, а также две преторианские когорты; Друз не получил от него прямых указаний, и ему было предоставлено действовать смотря по обстановке. Когорты были сверх обычного усилены отборными воинами. Вместе с ними выступила значительная часть преторианской конницы и лучшие из германцев, охранявших в то время особу императора; тут же находился и префект преторианцев Элий Сеян, имевший большое влияние на Тиберия; он был назначен в сотоварищи Страбону, своему отцу, и должен был руководить юным Друзом, а всем остальным быть как бы напоминанием об ожидающих их опасностях и наградах. Навстречу Друзу вышли, словно выполняя тягостную обязанность, мятежные легионы, не изъявлявшие подобающей такой встрече радости и не блиставшие воинскими отличиями, но безобразно неряшливые и с лицами, на которых под напускной скорбью выражалось скорее своеволие.

25. После того как Друз миновал укрепления и оказался по ту сторону вала, они ставят у ворот караулы и велят крупным отрядам находиться в определенных местах внутри лагеря и быть наготове; остальные окружили плотной стеной трибунал На нем стоял Друз, требуя рукою молчания. Мятежники, оглядываясь на толпу, всякий раз разражались угрожающими возгласами, а посмотрев на Цезаря, впадали в трепет; смутный ропот, дикие крики, внезапная тишина. Противоположные движения души побуждали их то страшиться, то устрашать. Наконец, воспользовавшись временным успокоением, Друз огласил послание отца, в котором было написано, что заботу о доблестных легионах, с которыми им было проделано столько походов, он считает своей первейшею обязанностью и, как только душа его оправится от печали, доложит сенаторам о пожеланиях воинов; а пока он направляет к ним сына, дабы тот безотлагательно удовлетворил их во всем, в чем можно немедленно пойти им навстречу; решение всего прочего следует предоставить сенату, ибо не подобает лишать его права миловать или прибегать к строгости.

26. В ответ на это собравшиеся заявили, что их требования поручено изложить центуриону Клементу. Тот начинает с увольнения в отставку после шестнадцати лет[68], далее говорит о вознаграждении отслужившим свой срок, о том, чтобы солдатское жалованье было по денарию в день, чтобы ветеранов не задерживали на положении вексиллариев. Когда Друз возразил, что это могут решить только сенат и отец, его прервали громкими криками. Зачем же он прибыл, если у него нет полномочий ни повысить воинам жалованье, ни облегчить их тяготы, ни, наконец, хоть чем‑нибудь улучшить их положение? А вот плети и казни разрешены, видят боги, всем и каждому. Когда‑то Тиберий, отклоняя пожелания воинов, имел обыкновение прикрываться именем Августа. Те же уловки повторяет ныне и Друз. Неужели к ним никогда не пришлют никого иного, кроме младших членов семейства? Но вот и нечто новое: император отсылает к сенату только в тех случаях, когда дело идет о выгоде воинов! Пусть же сенат запрашивают всякий раз и тогда, когда должна быть совершена казнь или дано сражение. Или награды распределяют властители государства, а наказания налагает кто вздумает?

27. Наконец, толпившиеся у трибунала начали расходиться; встречая кого‑нибудь из преторианцев или из приближенных Цезаря, они грозили им кулаками, стараясь разжечь раздор и затеять вооруженное столкновение. Особенную враждебность вызывал Гней Лентул, так как считалось, что, превосходя всех остальных годами и военною славой, он удерживает Друза от каких‑либо уступок и первым выступил с осуждением этих волнений в войске. Когда немного спустя, уйдя с собрания вместе с Цезарем, он в предвидении опасности направлялся к зимнему лагерю, его окружили мятежники, спрашивая, куда же он так торопится, уж не к императору ли или к сенаторам, чтобы и там помешать легионам в осуществлении их надежд; вслед за тем они устремляются на него и кидают в него камнями. Раненный брошенным камнем, обливаясь кровью, он был уже уверен в неизбежной гибели, но его спасла толпа подоспевших к нему на помощь из числа тех, которые прибыли с Друзом.

28. Наступила ночь, в которую едва не разразились ужасные преступления, чему воспрепятствовала только случайность: сиявшая на ясном небе луна начала меркнуть. Не зная, в чем причина происходящего, воины увидели в нем знамение, относящееся к тому, что их больше всего занимало, и затмение небесного светила поставили в связь со своей борьбой: если богиня[69] снова обретет свое сияние и яркость, то благополучно разрешится и то, что они предприняли. И они принялись бряцать медью, трубить в трубы и рожки; смотря по тому, становилась ли луна ярче или, напротив, тускнела, они радовались или печалились: и после того как набежавшие облака скрыли ее от глаз и все сочли, что она окончательно исчезла во мраке и что этим им возвещаются страдания на вечные времена – ведь единожды потрясенные души легко склоняются к суевериям, – они предались скорби, думая, что боги порицают их поведение. Цезарь, решив, что нужно воспользоваться этими настроениями и обратить ко благу ниспосланное случаем, приказал обойти палатки мятежников: призываются центурион Клемент, а также другие, кто снискал расположение воинов, не совершив вместе с тем ничего дурного. Они расходятся по охранениям, дозорам, караулам у ворот лагеря, подают надежды, внушают страх: «До каких пор мы будем держать в осаде сына нашего императора? Где конец раздорам? Или мы присягнем Перценнию и Вибулену? Перценний и Вибулен будут выплачивать воинам жалованье, а отслужившим срок раздавать земли? Или вместо Неронов и Друзов возьмут на себя управление римским народом? Не лучше ли нам, примкнувшим последними к мятежу, первыми заявить о своем раскаянии? Не скоро можно добиться того, чего домогаются сообща, но тем, кто действует сам за себя, благоволение приобретается сразу, как только ты его заслужил». Внеся этими разговорами смятение в души, породив взаимное недоверие, они отрывают новобранцев от ветеранов, легион от легиона. И постепенно возвращается привычная готовность к повиновению; мятежники снимают караулы возле ворот и относят значки, собранные в начале мятежа в одном месте, туда, где они были ранее.

29. С наступлением дня Друз созывает собрание воинов и, хотя он не был красноречив, с прирожденным достоинством упрекает их за поведение в прошлом и одобряет их последние действия; он заявляет, что не уступит устрашению и угрозам; если он убедится, что они готовы повиноваться, если они обратятся к нему с мольбами, он напишет отцу, чтобы тот благосклонно отнесся к ходатайству легионов По их просьбе к Тиберию посылают снова того же Блеза, Луция Апония, римского всадника из числа приближенных Друза, и Юста Катония, центуриона первого манипула. Между тем в окружении Цезаря мнения разделились: одни полагали, что впредь до возвращения посланных нужно ублаготворять воинов ласковым обращением, другие – что следует прибегнуть к более решительным средствам: чернь не знает середины, – если она не боится, то устрашает, а после того как сама проникнется страхом, с ней можно совсем не считаться; пока она все еще под воздействием суеверия, необходимо, устранив зачинщиков мятежа, заставить ее трепетать перед военачальником. Друз по своему душевному складу был склонен к крутым мерам; вызвав к себе Перценния и Вибулена, он приказал их умертвить. Многие говорят, что их трупы были зарыты в палатке военачальника, другие – что выброшены за вал в назидание всем остальным.

30. Затем были схвачены главнейшие вожаки мятежа; одних, скрывавшихся за пределами лагеря, убили центурионы и воины преторианских когорт; других в доказательство своей преданности выдали сами манипулы. Немало забот доставила воинам и преждевременная зима с непрерывными и до того сильными ливнями, что не только нельзя было выходить из палаток и устраивать сходки, но и оберегать значки, уносимые ветром или водою, можно было лишь с величайшим трудом. Не утихал и страх перед гневом небес: ведь не без причины во устрашение нечестивцев затмеваются светила и обрушиваются бури; единственный способ облегчить бедствия – это покинуть злополучный и оскверненный лагерь и, искупив вину, уйти каждому в свои зимние лагери. Сначала снялся восьмой, потом пятнадцатый легионы; воины девятого легиона кричали, что следует дождаться ответа Тиберия, но и они, оставшись в одиночестве после ухода всех остальных, предупредили в конце концов по своей воле то, что им пришлось бы сделать в силу необходимости. И Друз не стал дожидаться возвращения посланных и, так как наступило успокоение, вернулся в Рим.

31. Почти в те же самые дни и по тем же причинам взбунтовались и германские легионы, и тем более бурно, чем они были многочисленнее[70]; они рассчитывали на то, что Германик не потерпит власти другого и примет сторону легионов, которые, опираясь на свою силу, увлекут за собою всех остальных. На берегу Рейна стояло два войска; то, которое носило название Верхнего, было подчинено легату Гаю Силию; Нижним начальствовал Авл Цецина. Верховное командование принадлежало Германику, занятому в то время сбором налогов в Галлии. Те, что были под началом у Силия, колебались и выжидали, к чему поведет мятеж, поднятый их соседями; но воины Нижнего войска загорелись безудержной яростью; начало возмущению было положено двадцать первым и пятым легионами, увлекшими за собою первый и двадцатый, которые, размещаясь в том же летнем лагере, в пределах убиев, пребывали в праздности или несли необременительные обязанности. Так, прослышав о смерти Августа, многие из пополнения, прибывшего после недавно произведенного в Риме набора, привыкшие к разнузданности, испытывающие отвращение к воинским трудам, принялись мутить бесхитростные умы остальных, внушая им, что пришло время, когда ветераны могут потребовать своевременного увольнения, молодые – прибавки жалованья, все вместе – чтобы был положен конец их мучениям, и когда можно отмстить центурионам за их жестокость. И все это говорил не кто‑либо один, как Перценний среди паннонских легионов, и не перед боязливо слушающими воинами, оглядывавшимися на другие, более могущественные войска; здесь мятеж располагал множеством уст и голосов, постоянно твердивших, что в их руках судьба Рима, что государство расширяет свои пределы благодаря их победам и что их именем нарекаются полководцы[71].

32. И легат не воспротивился этому: безумие большинства лишило его твердости. Внезапно бунтовщики, обнажив мечи, бросаются на центурионов: они издавна ненавистны воинам и на них прежде всего обрушивается их ярость. Поверженных наземь восставшие избивают плетьми, по шестидесяти каждого, чтобы сравняться числом с центурионами в легионе[72]; затем, подхватив изувеченных, а частью и бездыханных, они кидают их перед валом или в реку Рейн. Септимия, прибежавшего к трибуналу и валявшегося в ногах у Цецины, они требовали до тех пор, пока он не был выдан им на смерть. Кассий Херея, снискавший впоследствии у потомков известность тем, что убил Гая Цезаря, тогда отважный и воинственный молодой человек, проложил себе дорогу мечом сквозь обступившую его вооруженную толпу. Ни трибун, ни префект лагеря больше не имели никакой власти; сами воины распределяют дозоры и караулы и сами распоряжаются в соответствии с текущими надобностями. Для способных глубже проникнуть в солдатскую душу важнейшим признаком размаха и неукротимости мятежа было то, что не каждый сам по себе и не по наущению немногих, а все вместе они и распалялись, и вместе хранили молчание, с таким единодушием, с такой твердостью, что казалось, будто ими руководит единая воля.

33. Весть о кончине Августа застала Германика в Галлии, где он занимался, как мы сказали, сбором налогов. Он был женат на внучке Августа Агриппине и имел от нее нескольких детей; сам он был сыном Друза, брата Тиберия, и внуком Августа, и все же его постоянно тревожила скрытая неприязнь дяди и бабки[73], тем более острая, чем несправедливее были ее причины. Римский народ чтил память Друза, и считалось, что если бы он завладел властью, то восстановил бы народоправство; отсюда такое же расположение и к Германику и те же связанные с его именем упования. И в самом деле, этот молодой человек отличался гражданской благонамеренностью, редкостной обходительностью и отнюдь не походил речью и обликом на Тиберия, надменного и скрытного. Отношения осложнялись и враждой женщин, так как Ливия, по обыкновению мачех, преследовала своим недоброжелательством Агриппину; да и Агриппина была слишком раздражительна, хотя и старалась из преданности мужу и из любви к нему обуздывать свою неукротимую вспыльчивость.

34. Но чем доступнее была для Германика возможность захвата верховной власти, тем ревностнее он действовал в пользу Тиберия. Он привел к присяге на верность Тиберию секванов и соседствующие с ними племена белгов. Затем, узнав о возмущении легионов, он поспешно направился к ним. и они вышли из лагеря ему навстречу, потупив глаза, как бы в раскаянии. После того как, пройдя вал, он оказался внутри укрепления, начали раздаваться разноголосые жалобы. И некоторые из воинов, схватив его руку как бы для поцелуя, всовывали в свой рот его пальцы, чтобы он убедился, что у них не осталось зубов; другие показывали ему свои обезображенные старостью руки и ноги. Он приказал собравшейся вокруг него сходке, казавшейся беспорядочным скопищем, разойтись по манипулам – так они лучше услышат его ответ – и выставить перед строем знамена, чтобы хоть этим обозначались когорты; они нехотя повиновались. Начав с прославления Августа, он перешел затем к победам и триумфам Тиберия, в особенности восхваляя те из них, которыми тот отличился в Германии вместе с этими самыми легионами. Далее он превозносит единодушие всей Италии, верность Галлии: нигде никаких волнений или раздоров. Это было выслушано в молчании или со слабым ропотом.

35. Но когда он заговорил о поднятом ими бунте, спрашивая, где же их воинская выдержка, где безупречность былой дисциплины, куда они дели своих трибунов, куда – центурионов, все они обнажают тела, укоризненно показывая ему рубцы от ран, следы плетей; потом они наперебой начинают жаловаться на взятки, которыми им приходится покупать увольнение в отпуск, на скудость жалования, на изнурительность работ, упоминают вал и рвы, заготовку сена, строительного леса и дров, все то, что вызывается действительной необходимостью или изыскивается для того, чтобы не допускать в лагере праздности. Громче всего шумели в рядах ветеранов, кричавших, что они служат по тридцати лет и больше, и моливших облегчить их, изнемогающих от усталости, и не дать им умереть среди тех же лишений, но, обеспечив средствами к существованию, отпустить на покой после столь трудной службы. Были и такие, что требовали раздачи денег, завещанных божественным Августом; при этом они высказывали Германику наилучшие пожелания и изъявляли готовность поддержать его, если он захочет достигнуть верховной власти. Тут Германик, как бы запятнанный соучастием в преступлении, стремительно соскочил с трибунала. Ему не дали уйти, преградили дорогу, угрожая оружием, если он не вернется на прежнее место, но он, воскликнув, что скорее умрет, чем нарушит долг верности, обнажил меч, висевший у него на бедре, и, занеся его над своей грудью, готов был поразить ее, если бы находившиеся рядом не удержали силою его руку. Однако кучка участников сборища, толпившаяся в отдалении, а также некоторые, подошедшие ближе, принялись – трудно поверить! – всячески побуждать его все же пронзить себя, а воин по имени Калузидий протянул ему свой обнаженный меч, говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной даже тем, кто был охвачен яростью и безумием. Воспользовавшись мгновением замешательства, приближенные Цезаря увлекли его с собою в палатку.

36. Там они принялись обсуждать, как справиться с мятежом; к тому же стало известно, что мятежники собираются послать своих представителей к Верхнему войску, чтобы склонить его на свою сторону, и что они задумали разорить город убиев и, захватив добычу, устремиться вооруженными шайками в Галлию, дабы разграбить и ее. Положение представлялось тем более угрожающим, что враги знали о восстании в римском войске и было очевидно, что они не преминут вторгнуться, если берег Рейна будет оставлен римлянами; а двинуть против уходящих легионов вспомогательные войска и союзников – значило положить начало междоусобной войне. Пагубна строгость, а снисходительность – преступление; уступить во всем воинам или ни в чем им не уступать – одинаково опасно для государства. Итак, взвесив все эти соображения, они порешили составить письмо от имени принцепса; в нем говорилось, что отслужившие по двадцати лет подлежат увольнению, отслужившим по шестнадцати лет дается отставка с оставлением в рядах вексиллариев, причем они освобождаются от каких‑либо обязанностей, кроме одной – отражать врага; то, что было завещано Августом и чего они домогались, выплачивается в двойном размере.

37. Воины поняли, что эти уступки сделаны с расчетом на время, и потребовали немедленного осуществления обещаний. Трибуны тут же провели увольнение; что касается денежных выдач, то их отложили до возвращения в зимние лагери. Однако воины пятого и двадцать первого легиона отказывались покинуть лагерь, пока им тут же на месте не выдали денег, собранных из того, что приближенными Цезаря и им самим предназначалось для дорожных расходов. Первый и двадцатый легионы легат Цецина отвел в город убиев, их походный порядок был постыден на вид, так как денежные ящики, похищенные у полководца, они везли посреди значков и орлов. Отправившись к Верхнему войску, Германик тотчас же по прибытии привел к присяге на верность Тиберию второй, тринадцатый и шестнадцатый легионы; воины четырнадцатого легиона проявили некоторое колебание: им были выданы деньги и предоставлено увольнение, хоть они и не предъявляли никаких требований.

38. В стране хавков начали волноваться размещенные там вексилларии взбунтовавшихся легионов; немедленной казнью двух воинов беспорядки, однако, на некоторое время были пресечены. Приказ о казни исходил от префекта лагеря Мания Энния, опиравшегося скорее на необходимость устрашающего примера, чем на свои права. Позднее, когда возмущение разгорелось с новой силою, он бежал, но был схвачен и, так как убежище его не укрыло, нашел защиту в отваге, воскликнув, что они наносят оскорбление не префекту, но полководцу Германику, но императору Тиберию. Устрашив этим тех, кто его обступил, он выхватил знамя и понес его по направлению к Рейну; крича, что, кто покинет ряды, тот будет числиться дезертиром, он привел их назад в зимний лагерь, – раздраженных, но ни на что не осмелившихся.

Битва при Алезии.

Художник А. МакБрайд.

39. Между тем к Германику, возвратившемуся туда, где находился жертвенник убиев, прибывают уполномоченные сената. Там зимовали два легиона – первый и двадцатый, а также ветераны, только что переведенные на положение вексиллариев. Последних, обеспокоенных прибытием делегации и тревожимых нечистою совестью, охватывает страх, что этим посланцам сената дано повеление отнять у них добытое мятежом. И так как обычно водится находить виноватого в бедствии, даже если само бедствие – выдумка, они проникаются ненавистью к главе делегации, бывшему консулу Мунацию Планку, считая, что сенатское постановление принято по его почину; поздней ночью ветераны принимаются требовать свое знамя, находившееся в доме Германика. Сбежавшись к дверям, они их выламывают и, грозя смертью насильственно поднятому с постели Германику, вынуждают его передать знамя в их руки. Затем, рассыпавшись по улицам, они сталкиваются с представителями сената, которые, прослышав о беспорядках, направлялись к Германику. Накинувшись на них с оскорблениями, они собираются расправиться с ними, причем наибольшей опасности подвергается Планк, которому его сан не позволил бежать и которому не оставалось ничего иного, как укрыться в лагере первого легиона. Там, обняв значки и орла, он, искал спасения под защитою этих святынь, но, если бы орлоносец Кальпурний не уберег его от насильственной смерти, случилось бы то, что недопустимо даже в стане врага: и посланец римского народа, находясь в римском лагере, окропил бы своею кровью жертвенники богов. Наконец, на рассвете, когда стало видно, кто полководец, кто воин и что происходит, Германик, явившись в лагерь, приказывает привести к себе Планка и приглашает его рядом с собою на трибунал. Затем, осудив роковое безумие и сказав, что его породил гнев не воинов, а богов, он разъясняет, зачем прибыли делегаты; в красноречивых выражениях он скорбит о покушении на неприкосновенность послов, о тяжелом и незаслуженном оскорблении, нанесенном Планку, и о позоре, которым покрыл себя легион, и так как собранные на сходку воины были скорее приведены в замешательство, чем успокоены его речью, он отсылает послов под охраной отряда вспомогательной конницы.

40. В эти тревожные дни все приближенные порицали Германика: почему он не отправляется к Верхнему войску, в котором нашел бы повиновение и помощь против мятежников? Он совершил слишком много ошибок, предоставив увольнение ветеранам, выплатив деньги, проявив чрезмерную снисходительность. Пусть он не дорожит своей жизнью, но почему малолетнего сына, почему беременную жену держит он при себе среди беснующихся и озверевших насильников? Пусть он хотя бы их вернет деду и государству. Он долго не мог убедить жену, которая говорила, что она внучка божественного Августа и не отступает перед опасностями, но, наконец, со слезами, прижавшись к ее лону и обнимая их общего сына, добился ее согласия удалиться из лагеря. Выступало горестное шествие женщин и среди них беглянкою жена полководца, несущая на руках малолетнего сына и окруженная рыдающими женами приближенных, которые уходили вместе с нею, и в неменьшую скорбь были погружены остающиеся.

41. Вид Цезаря не в блеске могущества и как бы не в своем лагере, а в захваченном врагом городе, плач и стенания привлекли слух и взоры восставших воинов: они покидают палатки, выходят наружу. Что за горестные голоса? Что за печальное зрелище? Знатные женщины, но нет при них ни центуриона, ни воинов для охраны, ничего, подобающего жене полководца, никаких приближенных; и направляются они к треверам, полагаясь на преданность чужестранцев. При виде этого в воинах просыпаются стыд и жалость; вспоминают об Агриппе, ее отце, о ее деде Августе; ее свекор – Друз; сама она, мать многих детей, славится целомудрием; и сын у нее родился в лагере, вскормлен в палатках легионов, получил воинское прозвище Калигулы, потому что, стремясь привязать к нему простых воинов, его часто обували в солдатские сапожки[74]. Но ничто так не подействовало на них, как ревность к треверам: они удерживают ее, умоляют, чтобы она вернулась, осталась с ними; некоторые устремляются за Агриппиной, большинство возвратилось к Германику. А он, все еще исполненный скорби и гнева, обращается к окружившим его со следующими словами.

42. «Жена и сын мне не дороже отца и государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу – другие войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровью и убийство правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины. Было ли в эти дни хоть что‑нибудь, на что вы не дерзнули бы посягнуть? Как же мне назвать это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой оружия не выпускают за лагерный вал сына своего императора? Или гражданами – не ставящих ни во что власть сената? Вы попрали права, в которых не отказывают даже врагам, вы нарушили неприкосновенность послов и все то, что священно в отношениях между народами. Божественный Юлий усмирил мятежное войско одним единственным словом, назвав квиритами тех, кто пренебрегал данной ему присягой[75]; божественный Август своим появлением и взглядом привел в трепет легионы, бившиеся при Акции[76]; я не равняю себя с ними, но все же происхожу от них, и если бы испанские или сирийские воины ослушались меня, это было бы и невероятно, и возмутительно. Но ты, первый легион, получивший значки от Тиберия[77], и ты, двадцатый его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими отличиями, ужели вы воздадите своему полководцу столь отменною благодарностью? Ужели, когда изо всех провинций поступают лишь приятные вести, я буду вынужден донести отцу[78], что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни деньгами, что только здесь убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под стражею легатов, что лагерь и реки обагрены кровью и я сам лишь из милости влачу существование среди враждебной толпы?

43. Зачем в первый день этих сборищ вы, непредусмотрительные друзья, вырвали из моих рук железо, которым я готовился пронзить себе грудь?! Добрее и благожелательнее был тот, кто предлагал мне свой меч. Я пал бы, не ведая о стольких злодеяниях моего войска; вы избрали бы себе полководца, который хоть и оставил бы мою смерть безнаказанной, но зато отмстил бы за гибель Вара и трех легионов. Да не допустят боги, чтобы белгам, хоть они и готовы на это, достались слава и честь спасителей блеска римского имени и покорителей народов Германии. Пусть душа твоя, божественный Август, взятая на небо, пусть твой образ, отец Друз, и память, оставленная тобою по себе, ведя за собой этих самых воинов, которых уже охватывают стыд и стремление к славе, смоют это пятно и обратят гражданское ожесточение на погибель врагам. И вы также, у которых, как я вижу, уже меняются и выражения лиц, и настроения, если вы и вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору – повиновение, а мне – супругу и сына, удалитесь от заразы и разъедините мятежников; это будет залогом раскаянья, это будет доказательством верности».

44. Те, изъявляя покорность и признавая, что упреки Германика справедливы, принимаются умолять его покарать виновных, простить заблуждавшихся и повести их на врага; пусть он возвратит супругу, пусть вернет легионам их питомца и не отдает его галлам в заложники. Он ответил, что возвратить Агриппину не может ввиду приближающихся родов и близкой зимы, сына вызовет, а что касается прочего, то пусть они распорядятся по своему усмотрению. Совершенно преображенные, они разбегаются в разные стороны и, связав вожаков мятежа, влекут их к легату первого легиона Гаю Цетронию, который над каждым из них в отдельности следующим образом творил суд и расправу. Собранные на сходку, стояли с мечами наголо легионы; подсудимого выводил на помост и показывал им трибун; если раздавался общий крик, что он виновен, его сталкивали с помоста и приканчивали тут же на месте. И воины охотно предавались этим убийствам, как бы снимая с себя тем самым вину; да и Цезарь не препятствовал этому; так как сам он ничего не приказывал, на одних и тех же ложились и вина за жестокость содеянного, и ответственность за нее. Ветераны, последовавшие примеру легионеров, вскоре были отправлены в Рецию под предлогом защиты этой провинции от угрожавших ей свебов, но в действительности – чтобы удалить их из лагеря, все еще мрачного и зловещего столько же из‑за суровости наказания, сколько и вследствие воспоминания о свершенных в нем преступлениях. Затем Германик произвел смотр центурионам. Каждый вызванный императором[79] называл свое имя, звание, место рождения, количество лет, проведенных на службе, подвиги в битвах и, у кого они были, боевые награды. Если трибуны, если легион подтверждали усердие и добросовестность этого центуриона, он сохранял свое звание; если, напротив, они изобличали его в жадности или жестокости, он тут же увольнялся в отставку.

45. Так были улажены эти дела, но не меньшую угрозу составляло упорство пятого и двадцать первого легионов, зимовавших у шестидесятого милиария[80], в месте, носящем название Старые лагеря[81]. Они первыми подняли возмущение; наиболее свирепые злодеяния были совершены их руками; возмездие, постигшее товарищей по оружию, их нисколько не устрашило, и, не проявляя раскаяния, они все еще были возбуждены и не желали смириться. Итак, Цезарь снаряжает легионы, флот, союзников, чтобы отправить их вниз по Рейну, решившись начать военные действия, если мятежники откажутся повиноваться.

46. А в Риме, где еще не знали о том, каков был исход событий в Иллирии, но прослышали о мятеже, поднятом германскими легионами, горожане, охваченные тревогой, обвиняли Тиберия, ибо, пока он обманывал сенат и народ, бессильных и безоружных, своей притворною нерешительностью, возмутившихся воинов не могли усмирить два молодых человека, еще не располагавших нужным для этого авторитетом. Он должен был самолично во всем блеске императорского величия отправиться к возмутившимся; они отступили бы, столкнувшись с многолетнею опытностью и с высшей властью казнить или миловать. Почему Август в преклонном возрасте мог столько раз посетить Германию, а Тиберий во цвете лет упорно сидит в сенате, перетолковывая слова сенаторов? Для порабощения Рима им сделано все, что требовалось; а вот солдатские умы нуждаются в успокоительных средствах, дабы воины и в мирное время вели себя подобающим образом.

47. Тиберий, однако, к этим речам оставался глух и был непреклонен в решении не покидать столицу государства и не подвергать случайностям себя и свою державу. Ибо его тревожило множество различных опасений: в Германии – более сильное войско, но находящееся в Паннонии – ближе; одно опирается на силы Галлии, второе угрожает Италии. Какое же из них посетить первым? И не восстановит ли он против себя тех, к которым прибудет позднее и которые сочтут себя оскорбленными этим? Но если в обоих войсках будут находиться сыновья, его величие не претерпит никакого ущерба, ибо чем он дальше и недоступнее, тем большее внушает почтение. К тому же молодым людям простительно оставить некоторые вопросы на усмотренье отца, и он сможет либо умиротворить, либо подавить силою сопротивляющихся Германику или Друзу. А если легионы откажут в повиновении самому императору, где тогда искать помощи? Впрочем, он избрал себе спутников, точно вот‑вот двинется в путь, подготовил обозы, оснастил корабли и, ссылаясь то на зиму, то на дела, обманывал некоторое время людей здравомыслящих, долее – простой народ в Риме и дольше всего – провинции.

48. Снарядив войско и готовый обрушить возмездие на восставших, Германик все же решил предоставить им время одуматься и последовать недавнему примеру их сотоварищей; с этой целью он отправил письмо Цецине, извещая его, что выступает с крупными силами и что, если они до его прибытия не расправятся с главарями, он будет казнить их поголовно. Это письмо Цецина доверительно прочитал орлоносцам, значконосцам и другим наиболее благонадежным в лагере, добавив от себя увещание, чтобы они избавили их всех от бесчестья, а самих себя от неминуемой смерти; ибо в мирное время учитываются смягчающие вину обстоятельства и заслуги, но, когда вспыхивает война, гибнут наравне и виновные, и безвинные. Испытав тех, кого они сочли подходящими, и выяснив, что большинство в легионах привержено долгу, они назначают по уговору с легатом время, когда им напасть с оружием в руках на самых непримиримых и закоренелых мятежников. И вот по условленному знаку они вбегают в палатки и, набросившись на ничего не подозревающих, принимаются их убивать, причем никто, за исключением посвященных, не понимает, ни откуда началась эта резня, ни чем она должна кончиться.

49. Тут не было ничего похожего на какое бы то ни было междоусобное столкновение изо всех случавшихся когда‑либо прежде. Не на поле боя, не из враждебных лагерей, но в тех же палатках, где днем они вместе ели, а по ночам вместе спали, разделяются воины на два стана, обращают друг против друга оружие. Крики, раны, кровь повсюду, но причина происходящего остается скрытой; всем вершил случай. Были убиты и некоторые благонамеренные, так как мятежники, уразумев, наконец, над кем творится расправа, также взялись за оружие. И не явились сюда ни легат, ни трибун, чтобы унять сражавшихся: толпе было дозволено предаваться мщению, пока она им не пресытится. Вскоре в лагерь прибыл Германик; обливаясь слезами, он сказал, что происшедшее – не целительное средство, а бедствие, и повелел сжечь трупы убитых.

Все еще не остывшие сердца воинов загорелись жгучим желанием идти на врага, чтобы искупить этим свое безумие: души павших товарищей можно умилостивить не иначе, как только получив честные раны в нечестивую грудь. Цезарь поддержал охвативший воинов пыл и, наведя мост, переправил на другой берег[82] двенадцать тысяч легионеров, двадцать шесть когорт союзников и восемь отрядов конницы, дисциплина которых во время восстания была безупречною.

50. Пока нас задерживали сначала траур по случаю смерти Августа, а затем междоусобица, обитавших невдалеке германцев никто не тревожил. Между тем римляне, двигаясь с большой быстротой, пересекают Цезийский лес и линию пограничных укреплений, начатую Тиберием[83]; на этой линии они располагаются лагерем, защищенным с фронта и с тыла валами, а с флангов – засеками. Отсюда они устремляются в глухие, поросшие лесом горы и здесь обсуждают, избрать ли из двух возможных путей короткий и хорошо знакомый или более трудный и неизведанный и потому не охраняемый неприятелем. Отдав предпочтение более длинной дороге, они идут возможно быстрее, так как поступает сообщение от разведчиков, что этой ночью германцы справляют праздник с торжественными пирами и игрищами. Цецина получает от Германика приказание двигаться впереди с когортами налегке и расчищать дорогу в лесу; следом за ним на небольшом расстоянии идут легионы. Помогала ясная лунная ночь; подошли к селениям марсов, расположили вокруг них заслоны, а марсы безо всякого опасения продолжали спать или бражничать, не расставив даже дозорных, – до того все было у них в расстройстве из‑за беспечности и настолько они не ждали нападения неприятеля; впрочем, не было у них и подобающего в мирное время порядка, а повсюду – лишь безобразие и распущенность, как это водится между пьяными.

51. Чтобы разорить возможно большую площадь, Цезарь разделил рвавшиеся вперед легионы на четыре отряда и построил их клиньями; огнем и мечом опустошил он местность на пятьдесят миль в окружности. Не было снисхождения ни к полу, ни к возрасту; наряду со всем остальным сравнивается с землею и то, что почиталось этими племенами священным, и прославленное у них святилище богини Танфаны, как они его называли. Среди воинов, истреблявших полусонных, безоружных, беспорядочно разбегавшихся в разные стороны, ни один не был ранен. Эта резня возмутила бруктеров, тубантов и узипетов, и они засели в лесистых ущельях, по которым пролегал обратный путь войска. Полководец узнал об этом и, выступая в поход, приготовился к отражению неприятеля. Впереди шла часть конницы и когорты вспомогательных войск, за ними первый легион; воины двадцать первого легиона прикрывали левый фланг находившихся посередине обозов, воины пятого – правый, двадцатый легион обеспечивал тыл, позади него двигались остальные союзники. Враги, пока войско не втянулось в ущелья, оставались в бездействии, но затем, слегка беспокоя головные части и фланги, обрушились всеми силами на двигавшихся последними. Под напором густо наседавших врагов когорты легковооруженных начали было приходить в замешательство, но Цезарь, подскакав к воинам двадцатого легиона, стал зычным голосом восклицать, что пришла пора искупить участие в мятеже; пусть они постараются, пусть торопятся покрыть свою вину воинскими заслугами. И сердца воинов распалились; прорвав боевые порядки врагов стремительным натиском, они гонят их на открытое место и там разбивают наголову; одновременно передовые отряды вышли из леса и укрепили лагерь. В дальнейшем поход протекал спокойно, и воины, ободренные настоящим и забыв о прошлом, размещаются на зимовку.

52. Эта весть доставила Тиберию и радость, и заботу: он радовался подавлению мятежа, но был встревожен возросшей военною славой Германика и тем, что раздачею денег и досрочным увольнением ветеранов он снискал расположение воинов. Тем не менее он доложил сенату обо всем, им достигнутом, многократно напоминая о его доблести в таких напыщенных выражениях, что никто не поверил в искренность его слов. Менее пространно он воздал хвалу Друзу и пресечению иллирийского мятежа, но высказал ее с большей ясностью и в речи, внушавшей доверие. Все уступки Германика он распространил и на паннонское войско.

53. В том же году скончалась Юлия, некогда из‑за распутного поведения заточенная своим отцом Августом на острове Пандатерии, а затем в городе тех регийцев, которые обитают у Сицилийского пролива[84]. При жизни Гая и Луция Цезарей она была замужем за Тиберием, но пренебрегала им как неравным по происхождению; это и было главнейшей причиной его удаления на Родос. Теперь, достигнув власти, он извел ее – ссыльную, обесславленную и после убийства Агриппы Постума потерявшую последние надежды – лишениями и голодом, рассчитывая, что ее умерщвление останется незамеченным вследствие продолжительности ссылки[85]. По сходным побуждениям он расправился и с Семпронием Гракхом, который, знатный, наделенный живым умом и злоязычный, соблазнил ту же Юлию, состоявшую в браке с Марком Агриппой. Но его любострастие не успокоилось и тогда, когда она была выдана замуж за Тиберия. Упорный любовник разжигал в ней своенравие и ненависть к мужу; и считали, что письмо с нападками на Тиберия, которое Юлия написала своему отцу Августу, было сочинено Гракхом. И вот, сосланный на Керкину, остров Африканского моря, он прожил в изгнании четырнадцать лет. Воины, посланные туда, чтобы его умертвить, нашли его на выдававшемся в море мысе не ожидающим для себя ничего хорошего. По их прибытии он обратился к ним с просьбою немного повременить, чтобы он мог написать письмо с последними распоряжениями своей жене Аллиарии. После этого он подставил шею убийцам; своей мужественной смертью он показал себя более достойным имени Семпрониев, чем при жизни. Некоторые передают, что воины были посланы к нему не из Рима, а Луцием Аспренатом, проконсулом Африки, по приказанию Тиберия, который тщетно рассчитывал, что ответственность за это убийство молва возложит на Аспрената.

54. В том же году учреждается жреческая коллегия августалов[86], подобно тому как некогда Титом Татием была основана для поддержания священнодействий сабинян коллегия титиев[87], и вводятся новые религиозные празднества. Ее членами были по жребию избраны наиболее видные граждане в количестве двадцати одного, не считая Тиберия, Друза, Клавдия и Германика. Впервые устроенные тогда августалами публичные зрелища были омрачены беспорядками, вызванными соревнованием мимов. Август снисходил к этой забаве из уважения к Меценату, страстно любившему Бафилла, да и сам он не чуждался развлечений подобного рода, считая гражданской заслугой разделять с толпой ее удовольствия. Взгляды Тиберия были иными, но он еще не решался навязывать более суровые нравы народу, на протяжении стольких лет привыкшему к мягкому управлению.

55. В консульство Друза Цезаря и Гая Норбана Германику назначается триумф, несмотря на то что война еще не закончилась. Хотя он деятельно готовился к тому, чтобы развернуть ее с наступлением лета, он выступил раньше и в начале весны внезапным набегом устремился на хаттов. Дело в том, что появилась надежда на разделение врагов на два стана – приверженцев Арминия и Сегеста, из которых один был примечателен своим коварством по отношению к нам, другой – верностью. Арминий – возмутитель Германии; а Сегест неоднократно извещал нас о том, что идет подготовка к восстанию[88], и в последний раз он говорил об этом на пиршестве, после которого германцы взялись за оружие; больше того, он советовал Вару, чтобы тот бросил в оковы его самого, Арминия, и других видных вождей; простой народ ни на что не осмелится, если будут изъяты его предводители; а вместе с тем будет время разобрать, на чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен. Но Вар пал по воле судьбы и сломленный силой Арминия. Сегест, хоть и был вовлечен в войну общим движением племени, все же оставался в разладе с Арминием; к тому же между ними усилилась личная вражда, так как Арминий похитил у него дочь, обещанную другому; зять был ненавистен тестю, и то, что у живущих в согласии скрепляет узы любви, у них, исполненных неприязни друг к другу, возбуждало взаимное озлобление.

56. Итак, Германик отдает под начало Цецине четыре легиона, пять тысяч воинов из вспомогательных войск и наспех собранные отряды германцев, обитавших по эту сторону Рейна; сам он ведет на врага столько же легионов и двойное число союзников. Построив крепостцу на развалинах оборонительных сооружений, возведенных его отцом на горе Тавне, он устремляется ускоренным походом на хаттов, оставив Луция Апрония для прокладки дорог и постройки мостов. Ибо, двигаясь благодаря сухости почвы и низкому уровню вод (что бывает в этих краях очень редко) быстро и беспрепятственно, он опасался дождей и подъема рек на обратном пути. К хаттам он подошел настолько внезапно, что все, кто из‑за возраста или пола не мог спастись бегством, были либо захвачены в плен, либо перебиты на месте. Мужчины зрелого возраста, переправившись вплавь через реку Адрану, мешали римлянам приступить к наведению моста. Отогнанные затем метательными снарядами и стрелами лучников и тщетно попытавшись начать переговоры о мире, некоторые из них перебежали к Германику, а остальные, покинув свои поселения и деревни, рассеиваются в лесах. Предав огню Маттий (главный город этого племени) и опустошив открытую местность, Цезарь повернул к Рейну; враги не осмелились тревожить тыл отходящих, что у них было в обыкновении, когда они отступали больше из хитрости, чем из страха. У херусков было намерение оказать помощь хаттам, но их устрашил Цецина, то здесь, то там появлявшийся с войском; и марсов, отважившихся напасть на него, он обуздал удачно проведенною битвой.

57. Немного спустя прибыли послы от Сегеста с просьбой о помощи против насилия соплеменников, которые его осаждали; Арминий был влиятельнее, так как настаивал на войне; ведь у варваров в ком больше дерзости, тот и пользуется большим доверием и, когда поднимается народное движение, берет верх над всеми другими. Вместе с послами Сегест направил и своего сына по имени Сегимунд; но тот медлил, зная за собою вину перед нами. Ибо назначенный жрецом при святилище убиев[89] в том же году, когда восстала Германия, он, сорвав с себя жреческие повязки, перебежал в лагерь восставших. Все же, положившись на милость римлян, он доставил письмо отца и, принятый благосклонно, был переправлен с охраной на галльский берег. Германик решил, что ради этого дела стоит повернуть войско; произошел бой с державшими в осаде Сегеста, и он был вызволен с большим числом родичей и клиентов. Здесь были и знатные женщины, и среди них жена Арминия, она же – дочь Сегеста, более приверженная устремлениям мужа, чем отца, и не унизившая себя до слез или мольбы, со скрещенными на груди руками и глазами, опущенными к своему отягощенному бременем чреву. Тут же несли доспехи, захваченные при поражении Вара и в качестве военной добычи розданные многим из тех, кто теперь передался римлянам; вместе со всеми был тут и Сегест, выделявшийся ростом и осанкою и спокойный от сознания, что всегда безупречно соблюдал союз с нами.

58. Он сказал следующее: «Сегодня я не впервые приношу доказательства моей верности и преданности народу римскому; с той поры как божественный Август даровал мне права гражданства, я избирал себе друзей и врагов, помышляя только о вашем благе, и не из ненависти к родной стране (ведь предатели омерзительны даже тем, кому они отдают предпочтение), а потому, что считал одно и то же полезным для римлян и германцев и мир мне был дороже войны. Итак, похитителя моей дочери и нарушителя договора, заключенного с вами, я обвинил пред Варом, который тогда начальствовал вашим войском. Встретив равнодушие со стороны полководца и не находя достаточной защиты в правосудии, я просил бросить в оковы меня самого, Арминия и остальных заговорщиков: свидетельница – та ночь, – о если б она была для меня последнею! Все случившееся в дальнейшем позволительнее оплакивать, чем оправдывать; и Арминий был закован мною в цепи, и я сам претерпел их от его приверженцев. И когда явилась возможность обратиться к тебе, я предпочел старое новому и покой – волнениям, и не ради награды, но чтобы снять с себя подозрение в вероломстве и стать полезным германскому народу посредником, если он предпочтет раскаяние гибели. Прошу снисходительно отнестись к юношеским заблуждениям сына; о дочери скажу откровенно, что она прибыла не по своей воле: тебе дано рассудить, что перевешивает: то ли, что она зачала от Арминия или что порождена мною». Цезарь в милостивом ответе обещает его детям и родичам безнаказанность, а ему самому – пребывание в прежней провинции. После этого он отвел назад войско и по внесенному Тиберием предложению получил титул императора. Жена Арминия родила ребенка мужского пола, который был воспитан в Равенне; о том, как над мальчиком насмеялась судьба, я расскажу в своем месте[90].

59. Слух о том, что Сегест передался римлянам и ему оказан благосклонный прием, воспринимается одними с надеждой, другими – с горечью, смотря по тому, были ли они против войны или стремились к ней. Похищение жены и то, что ее будущее дитя обречено рабству, приводили Арминия, гневливого и от природы, в безудержную ярость, и он носился среди херусков, требуя, чтобы они подняли оружие на Сегеста, оружие на Цезаря. Не воздерживался он и от поношений: превосходный отец, выдающийся полководец, храброе войско, столько рук, которыми увезена одна женщина! Перед ним полегли три легиона и столько же легатов[91]; он ведет войну не предательски и не против беременных женщин, но открыто и против вооруженных врагов. В священных рощах германцев еще можно видеть значки римского войска, которые он там развесил в дар отечественным богам. Пусть Сегест живет на покоренном берегу[92], пусть его сын снова станет жрецом у алтаря смертному[93], – германцы вовек не простят, что между Альбисом и Рейном им пришлось увидеть розги, и секиры, и тогу[94]. Другие народы, не знакомые с римским владычеством, не испытали казней, не знают податей. Германцы же избавились от всего этого, и с пустыми руками ушел от них этот причисленный к богам Август, этот его избранник Тиберий; так неужели они станут бояться неопытного юнца[95] и мятежного войска? Если они предпочитают родину, предков и старину господам над собою и новым колониям[96], пусть лучше пойдут за Арминием, который ведет их к свободе и славе, чем за Сегестом, ведущим к постыдному рабству.

60. Эти речи подняли не только херусков, но и соседние племена; примкнул к Арминию и его дядя со стороны отца Ингвиомер, издавна пользовавшийся у римлян большим уважением, и это еще больше озаботило Цезаря. Чтобы не встретиться с объединенными силами неприятеля, он посылает Цецину с сорока когортами римлян пройти через земли бруктеров к реке Амизии и отвлечь врага, а конницу ведет в область фризов префект Педон. Сам Цезарь перевозит на кораблях по озерам четыре легиона; пехота, конница и корабли одновременно прибыли к названной реке. Нашими союзниками в этой войне стали и хавки, предложившие выставить вспомогательные отряды. Бруктеров, поджегших свои селения, рассеял Луций Стертиний, посланный Германиком с отрядом легковооруженных; истребляя неприятеля, он среди добычи обнаруживает орла девятнадцатого легиона, захваченного врагами при поражении Вара. Затем войско проследовало до наиболее отдаленных границ бруктеров и опустошило земли между реками Амизией и Лупией, неподалеку от Тевтобургского леса, в котором, как говорили, все еще лежали непогребенными останки Вара и его легионов.

61. Тогда Цезаря охватывает желание отдать последний долг воинам и полководцу; и все находившееся с ним войско было взволновано скорбью о родственниках и близких и мыслями о превратностях войн и судьбе человеческой. Выслав вперед Цецину, чтобы обследовать чащи горных лесов, навести мосты и проложить гати через трясины и заболоченные луга, они вступают в унылую местность, угнетавшую и своим видом, и печальными воспоминаниями. Первый лагерь Вара большими размерами и величиной главной площади[97] свидетельствовал о том, что его строили три легиона; далее полуразрушенный вал и неполной глубины ров указывали на то, что тут оборонялись уже остатки разбитых легионов: посреди поля белелись скелеты, где одинокие, где наваленные грудами, смотря по тому, бежали ли воины или оказывали сопротивление. Были здесь и обломки оружия, и конские кости, и человеческие черепа, пригвожденные к древесным стволам. В ближних лесах обнаружились жертвенники, у которых варвары принесли в жертву трибунов и центурионов первых центурий[98]. И пережившие этот разгром, уцелев в бою или избежав плена, рассказывали, что тут погибли легаты, а там попали в руки врагов орлы; где именно Вару была нанесена первая рана, а где он нашел смерть от своей злосчастной руки и обрушенного ею удара; с какого возвышения произнес речь Арминий, сколько виселиц для расправы с пленными и сколько ям было для них приготовлено, и как, в своем высокомерии, издевался он над значками и орлами римского войска.

62. Итак, присутствовавшее здесь войско на шестой год после поражения Вара предало погребению останки трех легионов, и хотя никто не мог распознать, прикрывает ли он землей кости чужих или своих, их всех хоронили как близких, как кровных родственников, с возросшей ненавистью к врагам, проникнутые и печалью, и гневом. В основание насыпанного затем над их могилой холма первую дернину положил Цезарь, принося усопшим дань признательности и уважения и разделяя со всеми скорбь. Это не встретило одобрения у Тиберия, то ли потому, что все поступки Германика он всегда истолковывал в худшую сторону, то ли потому, что, по его мнению, вид убитых и оставшихся непогребенными должен был ослабить боевой дух войска и возбудить в нем страх перед врагом; к тому же полководцу, облеченному саном авгура и отправляющему древнейшие священнодействия, не подобало заниматься погребением мертвых[99].

63. Германик, следуя за Арминием, отступавшим в непроходимые дебри, при первой представившейся возможности приказывает коннице захватить стремительным натиском поле, на котором расположились враги. Арминий, повелев своим сомкнуться как можно теснее и направиться к лесу, внезапно поворачивает назад, а затем спрятанному им в лесистом ущелье отряду подает знак устремиться на римлян. Свежими силами неприятеля наша конница была приведена в замешательство, а посланные ей на подмогу вспомогательные когорты, смятые толпой беглецов, усугубили смятение; и они были бы загнаны в топь, хорошо известную одолевающим и гибельную для ничего не знавших о ней, если бы Цезарь не подоспел с легионами и не построил их в боевые порядки; это испугало врагов и вселило уверенность в наших: противники разошлись без перевеса на чьей‑нибудь стороне. Затем, снова приведя войско к Амизии, Цезарь переправляет легионы на кораблях, точно так же, как их доставил; части конницы было приказано следовать вдоль берега Океана до Рейна; Цецине, который вел свой старый отряд, было дано указание миновать как можно скорее, несмотря на то что он возвращался уже известным путем, длинные гати. Это узкая тропа среди расстилавшихся на большом пространстве болот, которая была когда‑то проложена Луцием Домицием; вдоль нее все было илистым, вязким от густой грязи и ненадежным из‑за обильных ручьев. Вокруг – леса, подымавшиеся на пологих склонах и занятые Арминием, который, двигаясь кратчайшей дорогой и с предельной поспешностью, опередил наших обремененных поклажей и оружием воинов. Цецина, будучи неуверен, сможет ли он одновременно чинить обветшавшие гати и отражать неприятеля, решил расположиться лагерем тут же на месте, чтобы одни принялись за работу, а другие вступили в бой.

64. Варвары, стараясь прорвать выставленные заслоны и ринуться на ведущих работы, затевают стычки, обходят, наступают с разных сторон; смешиваются крики работающих и сражающихся. Все было неблагоприятно для римлян: топкая почва, засасывавшая остановившихся и скользкая для пытавшихся двигаться, тела, стесненные панцирями; и воины, увязавшие в жидкой грязи, не могли как следует метать дротики. Херуски, напротив, привыкли сражаться в болотах, отличались большим ростом и своими огромными копьями могли разить с очень далекого расстояния. Только ночь избавила от разгрома дрогнувшие уже легионы. Но германцы, воодушевленные успехом, и тут не дали себе отдыха, и всю воду, рождавшуюся на окрестных возвышенностях, отвели в низину; она залила ее и смыла то, что уже было сделано, удвоив работу воинам. Сороковой год служил в рядах войска Цецина и как подчиненный, и как начальник; повидав и хорошее и плохое, он был благодаря этому неустрашим. Обдумав, как могут в дальнейшем обернуться дела, он не нашел лучшего выхода, как удерживать в лесах неприятеля, пока не продвинутся вперед раненые и весь громоздкий обоз; ибо между горною цепью и болотами расстилалась равнина, на которой можно было обороняться, построив войско неглубокими боевыми порядками. Итак, назначаются легионы: пятый на правый фланг, двадцать первый – на левый, первый – чтобы вести за собой остальных, двадцатый – отражать преследующего врага.

65. Ночь и в том, и в другом лагере прошла неспокойно: варвары праздничным пиршеством, радостным пением или грозными кликами оглашали разбросанные внизу долины и отвечавшие эхом ущелья, а у римлян – тусклые огни, заглушенные голоса, воины, здесь и там прикорнувшие возле вала или бродившие между палаток, скорее бессонные, нежели бдительные. И военачальника устрашил тревожный сон, ибо он видел и слышал Квинтилия Вара, поднявшегося из болотной пучины и залитого кровью и как бы его призывавшего, но не последовал за ним и оттолкнул его протянутую руку. На рассвете легионы, посланные на фланги, покинули отведенные им участки, то ли из страха, то ли из своеволия, и поспешно расположились на поле за заболоченною низиной. Арминий, однако, напал не сразу, хотя и мог это сделать, не встретив сопротивления; и лишь когда обозы увязли в грязи и рытвинах, пришли в смятение находившиеся возле них воины, был нарушен порядок движения, все сбилось в кучу, и, как это бывает в подобных обстоятельствах, каждый думал более всего о себе, и уши стали плохо воспринимать приказания, лишь тогда он велит германцам броситься в бой, воскликнув: «Вот он Вар и вторично скованные той же судьбой легионы!». И он тотчас же с отборными воинами врезается в ряды римского войска, поражая по преимуществу лошадей. Те, скользя в своей крови и в болотной топи, стряхивают с себя всадников, опрокидывают встречных, топчут упавших. Особенное смятение возникло вокруг орлов: не было возможности ни нести их под градом копий и стрел, ни воткнуть в топкую почву. Цецину, пытавшегося навести порядок в рядах, сбросил подколотый снизу конь, и он был бы окружен неприятелем, если б к нему не пришли на выручку воины первого легиона. Нашим помогла жадность врага, ради грабежа добычи прекратившего битву, и под вечер легионы выбрались наконец на ровное место и на твердую почву. Но и здесь их бедствиям еще не пришел конец. Нужно было насыпать вал и таскать для него землю, но многое из того, на чем ее носят и чем вырезают дерн, было потеряно; манипулы не имели палаток, нечем было перевязывать раненых; деля между собою забрызганные грязью и кровью припасы, воины горестно сетовали на надвигавшуюся гробовую тьму и на то, что для стольких тысяч людей пришел последний день.

66. Случилось, что сорвавшаяся с привязи лошадь, испугавшись какого‑то крика, бросилась бежать и сбила с ног нескольких оказавшихся на ее пути воинов. Из‑за этого среди римлян, решивших, что в лагерь вторглись германцы, возникло такое смятение, что все устремились к воротам, и особенно к задним, так как, находясь с противоположной от врага стороны, они сулили спасавшимся большую безопасность. Цецина, установив, что обуявший их ужас порожден ложной тревогой, тщетно пытался, приказывая, прося и даже хватая за руки, остановить или задержать воинов и наконец лег в самом проходе ворот, преградив таким образом дорогу бегущим, которые посовестились пройти по телу легата; к тому же центурионам и трибунам удалось разъяснить толпе, что ее страх ложен.

67. Затем, собрав всех на главной лагерной площади, он призвал их к молчанию и разъяснил, чего требуют сложившиеся обстоятельства. Единственное спасение в оружии, но применить его нужно обдуманно и оставаться внутри укрепленного лагеря, пока неприятель, рассчитывая захватить его приступом, не подойдет вплотную к нему; а тогда необходимо со всех сторон обрушиться на врага; благодаря этой вылазке они смогут достигнуть Рейна. Если они предпочтут бежать, их ожидают еще более глухие леса, еще более глубокие топи, свирепый и беспощадный враг; если одержат победу – почет и слава. Он напоминает им и о том, что каждому из них дорого на родине, и об их воинской чести; о трудностях их положения он умолчал. После этого он раздает коней, начав со своих и не делая исключения ни для легатов, ни для трибунов, наиболее доблестным воинам, чтобы они первыми ринулись на врага, увлекая за собой пехотинцев.

68. Не менее беспокойно было и у германцев, возбужденных надеждами, нетерпением и разногласием между вождями: Арминий советовал не препятствовать римлянам выйти из лагеря и затем снова загнать их в болота и непроходимые топи, тогда как Ингвиомер склонял к более решительным и желанным для варваров действиям, предлагая пойти на укрепления приступом: так они быстро захватят лагерь, им достанется больше пленных и добыча будет в полной сохранности. Итак, с первым светом они принимаются засыпать рвы, заваливать их валежником, расшатывать частокол на валу, на котором, словно оцепенев от страха, неподвижно стояли редкие воины. И когда враги сгрудились у вала, когортам был подан знак к выступлению и раздаются звуки рожков и труб. Римляне с громкими кликами бросаются на германцев, заходя на них с тыла и крича, что тут им не леса и болота и что на ровном месте все равны пред богами. Врагов, надеявшихся на то, что они с легкостью разгромят римлян и что биться придется с немногочисленным и кое‑как вооруженным противником, звуки труб и сверкающее оружие приводят в тем большее замешательство, чем неожиданнее они для них были, и они гибнут, столь же беспомощные при неудаче, насколько бывают дерзкими при успехе. Арминий вышел из боя целый и невредимый, Ингвиомер – с тяжелою раной; остальных римляне истребляли, пока длился день и не была утолена жажда мщения. Легионы вернулись в лагерь лишь ночью, и, хотя раненых было больше, чем накануне, и по‑прежнему не хватало продовольствия, в одержанной победе для них было все – и сила, и здоровье, и изобилие.

69. Между тем распространилась молва об окружении римского войска и о том, что несметные силы германцев идут с намерением вторгнуться в Галлию, и если бы не вмешательство Агриппины, был бы разобран наведенный на Рейне мост, ибо нашлись такие, которые в страхе были готовы на столь позорное дело. Но эта сильная духом женщина взяла на себя в те дни обязанности военачальника и, если кто из воинов нуждался в одежде или в перевязке для раны, оказывала необходимую помощь. Гай Плиний, описавший германские войны[100], рассказывает, что при возвращении легионов она стояла в головной части моста и встречала их похвалами и благодарностями. Все это глубоко уязвляло Тиберия: неспроста эти ее заботы, не о внешнем враге она помышляет, домогаясь преданности воинов. Нечего делать полководцам там, где женщина устраивает смотры манипулам, посещает подразделения, заискивает раздачами, как будто ей недостаточно для снискания благосклонности возить с собою повсюду сына главнокомандующего в простой солдатской одежде и выражать желание, чтобы его называли Цезарем Калигулой. Агриппина среди войска могущественнее, чем легаты, чем полководцы: эта женщина подавила мятеж, против которого было бессильно имя самого принцепса. Сеян разжигал и усугублял эти подозрения: хорошо изучив нрав Тиберия, он заранее сеял в нем семена ненависти, чтобы тот таил ее про себя, пока она вырастет и созреет.

70. Германик между тем из перевезенных на судах легионов второй и четырнадцатый передает Публию Вителлию и приказывает ему вести их дальше сухим путем; это было сделано ради того, чтобы облегченные корабли свободнее плавали в обильных мелями водах и с меньшей опасностью садились на них при отливе. Вителлий сначала беспрепятственно двигался по суше, лишь слегка увлажняемой во время прилива; вскоре, однако, северный ветер и созвездие равноденствия, от которого особенно сильно вздувается Океан, обрушились на войско тяжелыми ударами. И земля была залита: море, берег, поля – все стало одинаковым с виду, и нельзя было отличить трясину от твердой земли, мелководье от глубокой пучины. Воинов опрокидывают волны, поглощают водовороты; лошади, грузы, трупы плавают между ними и преграждают им путь. Перемешиваются между собою манипулы; воины бредут в воде то по грудь, то по шею и порою, когда теряют дно под ногами, отрываются друг от друга или тонут. Ни крики, ни взаимные ободрения не помогают против набегающих волн; исчезло различие между проворным и вялым, рассудительным и неразумным, между предусмотрительностью и случайностью: все с одинаковой яростью сокрушается волнами. Наконец, Вителлий, добравшись до более высокого места, вывел туда свое войско. Ночевали без необходимой утвари, без огня, многие раздетые и израненные, едва ли не более жалкие, нежели те, кто окружен врагом: ибо там смерть по крайней мере почетна, тогда как здесь их ожидала лишь бесславная гибель. Рассвет возвратил им сушу, и они дошли до реки[101], куда с флотом направился Цезарь. Легионы были посажены на суда, между тем как распространился слух, что они утонули: и никто не верил в их спасение, пока люди не увидели своими глазами Цезаря и вернувшееся с ним войско.

71. Между тем Стертиний, высланный навстречу пожелавшему передаться нам Сегимеру, брату Сегеста, доставил его вместе с сыном[102] в город убиев. Обоим было дано прощение; Сегимеру – легко, сыну – после некоторых колебаний, так как говорили о том, что он глумился над трупом Квинтилия Вара. Галлия, Испания и Италия, соревнуясь друг с другом в усердии, предлагали в возмещение понесенных войском потерь оружие, лошадей, золото – что кому было сподручнее. Похвалив их рвение, Германик принял только оружие и лошадей, необходимых ему для военных действий, а воинам помог из собственных средств. И для того чтобы смягчить в них воспоминание о пережитом бедствии еще и ласковым обращением, он обходит раненых и каждого из них превозносит за его подвиги; осматривая их раны, он укрепляет в них, – в ком ободрением, в ком обещанием славы, во всех – беседою и заботами, – чувство преданности к нему и боевой дух.

72. В этом году Авлу Цецине, Луцию Апронию и Гаю Силию присуждаются триумфальные знаки отличия за деяния, совершенные ими вместе с Германиком. Тиберий отклонил титул отца отечества, который ему не раз предлагался народом; несмотря на принятое сенатом решение, он не позволил присягнуть на верность его распоряжениям[103], повторяя, что все человеческое непрочно и что чем выше он вознесется, тем более скользким будет его положение. Это, однако, не внушило доверия к его гражданским чувствам. Ибо он уже восстановил закон об оскорблении величия[104], который, нося в былое время то же название, преследовал совершенно другое: он был направлен лишь против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству – смутами и, наконец, величию римского народа – дурным управлением государством; осуждались дела, слова не влекли за собой наказания. Первым, кто на основании этого закона повел дознание о злонамеренных сочинениях, был Август, возмущенный дерзостью, с какою Кассий Север порочил знатных мужчин и женщин в своих наглых писаниях; а затем и Тиберий, когда претор Помпей Макр обратился к нему с вопросом, не возобновить ли дела об оскорблении величия, ответил, что законы должны быть неукоснительно соблюдаемы. И его также раздражили распространявшиеся неизвестными сочинителями стихи о его жестокости и надменности и неладах с матерью.

73. Тут будет, пожалуй, нелишним рассказать о первых обвинениях подобного рода, испытанных на незначительных римских всадниках Фалании и Рубрии, чтобы стало понятно, с чего пошло это наитягчайшее зло, с каким искусством Тиберий дал ему возможность неприметно пустить ростки, как затем оно было подавлено, как в дальнейшем вспыхнуло с новою силой и, наконец, заразило решительно все. Фаланию обвинитель вменял в преступление принятие им в число блюстителей культа Августа, – которые были во всех домах, на положении жреческих коллегий, – некоего мима Кассия, известного телесным непотребством, и еще то, что, продав сад, он уступил вместе с ним в собственность покупателю и статую Августа. Рубрий обвинялся в том, что клятвопреступлением оскорбил святыню Августа. Когда это стало известно Тиберию, он написал консулам, что его отец признан небожителем не для того, чтобы это воздаваемое ему почитание было обращено на погибель гражданам; лицедей Кассий вместе со своими товарищами по ремеслу постоянно принимает участие в зрелищах, посвящаемых его, Тиберия, матерью памяти Августа; если статуи Августа, как и другие изображения богов, при сделках на дома и сады переходят вместе с ними во владение покупателей, то это не является святотатством; на нарушение клятвы нужно смотреть так же, как если бы был обманут Юпитер: оскорбление богов – забота самих богов.

74. Немного спустя претора Вифинии Грания Марцелла[105] обвинил в оскорблении величия его квестор Цепион Криспин, заявление которого было поддержано и Романом Гиспоном. Этот Криспин первым вступил на жизненный путь, который впоследствии сделали обычным тяжелые времена и человеческое бесстыдство. Нищий, безвестный, неугомонный, пока при помощи лживых наветов, питавших жестокость принцепса, не втерся к нему в доверие, он стал опасен для самых выдающихся людей государства и, сделавшись могущественным у одного и ненавистным для всех, подал пример, последовав которому многие, превратившись из бедняков в богачей и из презираемых во внушающих страх, приуготовили гибель другим, а под конец и самим себе. Что до Марцелла, то его он изобличал в поносных речах против Тиберия – неотвратимое обвинение, так как, выбрав из характера Тиберия самое мерзкое, обвинитель передавал это как слова обвиняемого. И так как все, о чем он говорил, было правдой, казалось правдой и то, что это было сказано обвиняемым. К этому Гиспон добавил, что свою собственную статую Марцелл поставил у себя в доме выше, чем статуи Цезарей, и что, отбив у другой статуи голову Августа, он заменил ее головою с лицом Тиберия. Выслушав это, Тиберий до того распалился, что, нарушив обычное для него молчание, заявил, что по этому делу открыто подаст свое мнение, подкрепив его клятвою, чтобы побудить и остальных поступить так же, как он. Но тогда еще сохранялись следы умиравшей свободы. И Гней Пизон на это сказал: «Когда же, Цезарь, намерен ты высказаться? Если первым, я буду знать, чему следовать; если последним, то опасаюсь, как бы, помимо желания, я не разошелся с тобой во мнении». Смущенный словами Пизона и тем больше раскаиваясь в своей горячности, чем неожиданнее она была для него самого, он позволил снять с подсудимого обвинение в оскорблении величия; разбор дела о вымогательстве был поручен рекуператорам[106].

75. Не довольствуясь дознаниями в сенате, он присутствовал и в обыкновенных судах, сидя в углу трибунала, чтобы не сгонять претора с курульного кресла; и в его присутствии было принято немало решений вопреки проискам и ходатайствам власть имущих. Однако, способствуя торжеству справедливости, он тем самым ущемлял свободу. Так, например, сенатор Аврелий Пий, жалуясь, что прокладка проезжей дороги и постройка водопровода расшатали и привели в негодное состояние его дом, обратился к сенату за вспомоществованием. Преторы казначейства ответили на его просьбу отказом, и тогда Цезарь пришел ему на помощь и оплатил Аврелию стоимость его дома, желая, чтобы все выплаты из казны производились по‑честному; эту добродетель, утратив все остальные, он сохранял в течение долгого времени. Бывшему претору Проперцию Целеру, просившему о своем исключении ввиду бедности из сенаторского сословия, он выдал миллион сестерциев, убедившись, что нужда была унаследована им от отца. Однако, когда другие попытались добиться того же, Тиберий велел им представить сенату доказательства своей недостаточности: из желания быть суровым он проявлял черствость и в том, что делал по справедливости. По этой причине прочие предпочли молчание и нужду признанию в ней и благодеяниям.

76. В том же году из‑за непрерывных дождей Тибр вышел из берегов и затопил низкие части Рима; после спада воды обрушилось много построек, и под ними погибли люди. По этому поводу Азиний Галл предложил обратиться к Сивиллиным книгам[107]. Тиберий, одинаково боявшийся гласности как в относящемся к воле богов, так и в делах человеческих, воспротивился этому, и изыскать средства к обузданию своенравной реки было поручено Атею Капитону и Луцию Аррунцию. Было решено освободить на время от проконсульской власти и передать в управление Цезарю Ахайю и Македонию, просивших облегчить им бремя налогов[108]. Распоряжаясь на гладиаторских играх, даваемых им от имени его брата Германика и своего собственного, Друз слишком открыто наслаждался при виде крови, хотя и низменной; это ужаснуло, как говорили, простой народ и вынудило отца выразить ему свое порицание[109]. Почему Тиберий воздержался от этого зрелища, объясняли по‑разному; одни – тем, что сборища внушали ему отвращение, некоторые – прирожденной ему угрюмостью и боязнью сравнения с Августом, который на таких представлениях неизменно выказывал снисходительность и благожелательность[110]. Не думаю, чтобы он умышленно предоставил сыну возможность обнаружить перед всеми свою жестокость и навлечь на себя неприязнь народа, хотя было высказано и это мнение.

Римская оргия блестящих времен цезаризма.

Художник Г. Семирадский.

77. В театре еще больше усилились беспорядки, начавшиеся в минувшем году: было убито не только несколько человек из народа, но также воины и центурион, был ранен трибун преторианской когорты, когда они пытались пресечь буйство черни, обрушившейся с бранью на магистратов[111]. Эти волнения обсуждались в сенате, и было внесено предложение предоставить преторам право налагать на актеров наказание розгами. Против этого заявил протест народный трибун Гатерий Агриппа, на которого напустился с бранной речью Азиний Галл, между тем как Тиберий хранил молчание, оставляя сенату эту видимость свободы. Все же протест трибуна возымел силу, так как божественный Август некогда заявил, что актеры не подлежат телесному наказанию[112], и Тиберию не подобало отменять его решение. Были приняты постановления о размере жалованья актерам и против разнузданности их поклонников; из этих постановлений важнейшие: чтобы сенатор не посещал мимов у них на дому, чтобы римские всадники не толпились вокруг них в общественном месте и не встречались с ними нигде, кроме как в театре: сверх того, преторы были наделены властью карать изгнанием распущенность зрителей.

78. Испанцам, согласно их просьбе, было дано разрешение на постройку в Тарраконской колонии храма Августу, и это послужило примером для всех прочих провинций. Народ обратился с ходатайством отменить налог с оборота в размере одной сотой его, введенный после междоусобных войн, на что Тиберий ответил эдиктом, в котором указывал, что у военной казны нет иных источников пополнения; вместе с тем он заявил, что государство не выдержит бремени непомерных расходов, если воины будут служить менее двадцати лет. Таким образом, непродуманные уступки, сделанные в силу необходимости во время последнего мятежа[113] и сокращавшие срок службы в войске до шестнадцати лет, были отменены.

79. Затем Аррунцием и Атеем был поставлен перед сенатом вопрос, считает ли он возможным для уменьшения разливов Тибра запрудить реки и озера, из‑за которых и повышается его уровень; по этому поводу были выслушаны представители муниципиев и колоний, причем флорентийцы просили ни в коем случае не отводить Кланиса из привычного русла и не направлять его в Арн, так как это было бы для них гибельно. Близкое к этому заявляли и жители Интерамны: плодороднейшие земли Италии придут в запустение, если река Нар, спущенная в канавы (как это предполагалось), заболотит близлежащую местность. Не молчали и реатинцы, возражая против постройки плотины на Велинском озере, в том месте, где из него изливается Нар, и говоря, что оно выйдет из берегов и затопит окрестности; что природа, определившая рекам их устья и течение, истоки и разливы, достаточно позаботилась о делах человеческих; к тому же нельзя не считаться с обычаями и верованьями союзников[114], посвятивших рекам родной страны обряды, рощи и жертвенники, да и сам Тибр не желает, чтобы у него отняли соседствующие с ним реки и его течение стало от этого менее величавым. Оказались ли тут решающими просьбы колоний, или трудности работ, или, наконец, суеверия, но взяло верх высказанное Гнеем Пизоном мнение, что все следует оставить как оно есть.

80. За Поппеем Сабином была сохранена провинция Мезия с добавлением еще Ахайи и Македонии. И вообще у Тиберия было обыкновение удерживать большинство должностных лиц во главе тех же войск и тех же гражданских управлений. Объясняют это по‑разному: одни говорят, что он оставлял в силе свои назначения из нежелания затруднять себя дополнительными заботами, некоторые – что делал это по злобе, чтобы не расточать милостей многим; есть и такие, которые полагают, что, будучи весьма проницателен умом, он был столь же нерешителен в суждениях. С одной стороны, он не выказывал предпочтения добродетелям, а с другой – ненавидел порочность: в выдающихся людях он видел опасность для себя, в дурных – общественное бесчестье. В этих колебаниях он дошел до того, что не раз поручал провинции тем, кого не согласился бы выпустить из Рима.

81. Что касается консульских выборов, происходивших тогда впервые при этом принцепсе и всех последовавших за ними в годы его правления, то я едва ли решусь сказать по этому поводу что‑либо определенное: до того разноречивы сведения не только у писавших о них, но и содержащиеся в речах самого Тиберия. Иногда, не называя имен кандидатов, он с такими подробностями говорил об их происхождении, образе жизни, проделанных ими походах, что всем было ясно, о ком идет речь; иногда, воздерживаясь даже и от таких объяснений, он увещевал кандидатов не осложнять выборов происками и подкупом и давал обещание взять на себя заботу об их избрании. В большинстве случаев он утверждал, что о своем желании выступить соискателями ему заявили лишь те, чьи имена он сообщил консулам; могут сделать подобное заявление и другие, если рассчитывают на общее расположение и свои заслуги; но это были красивые слова, на деле пустые и исполненные коварства, и чем больше в них было видимости свободы, тем большее порабощение они с собою несли.

Книга II

1. В консульство Сизенны Статилия (Тавра) и Луция Либона было нарушено спокойствие в царствах Востока и в римских провинциях. Началось с парфян, которые, испросив у Рима и получив оттуда царя, гнушались им, как чужестранцем, невзирая на то, что он принадлежал к роду Арсакидов. Это был Вонон, отданный Фраатом в заложники Августу. Ибо Фраат, хотя он и изгнал римское войско и его полководцев[115], все же оказывал Августу всяческое почтение и ради укрепления дружбы отослал к нему часть своего потомства[116] не столько из страха пред нами, сколько из недоверия к своим соплеменникам.

2. После смерти Фраата и следовавших за ним царей парфянская знать вследствие кровавых междоусобиц направила в Рим послов, призвавших на царство старшего из детей Фраата – Вонона. Цезарь[117] воспринял это как дань высокого уважения к себе и возвысил Вонона богатыми дарами. Варвары встретили его ликованием, как это чаще всего бывает при воцарении новых властителей. Вскоре, однако, их охватил стыд: выродились парфяне; на другом конце света вымолили они себе царя, отравленного воспитанием во вражеском стане; трон Арсакидов уже предоставляется наравне с римскими провинциями. Где слава тех, кто умертвил Красса, изгнал Антония, если раб Цезаря, на протяжении стольких лет прозябавший в неволе, повелевает парфянами? Да и сам Вонон давал пищу этой враждебности: чуждый обычаям предков, он редко охотился и был равнодушен к конным забавам; на улицах городов появлялся не иначе как на носилках и пренебрегал такими пирами, какими они были на его родине. Вызывали насмешки и его приближенные греки, и то, что любая безделица из его утвари хранилась под замком и опечатанной. Его доступность, ласковость и доброжелательность – добродетели, неведомые у парфян, – были, на их взгляд, не более чем пороками; и поскольку все это было несходно с их нравами, они питали равную ненависть и к дурному, и к хорошему в нем.

3. Итак, они вызывают Артабана, по крови Арсакида, выросшего среди дагов; разбитый в первом сражении, он собирает новые силы и овладевает Парфянским царством. Побежденный Вонон укрылся в Армении, которая тогда оставалась без государя и, находясь между могущественными державами парфян и римлян, была в отношении нас ненадежна вследствие бесчестного поступка Антония, завлекшего под личиною дружбы, затем бросившего в оковы и, наконец, предавшего смерти армянского царя Артавазда. Его сын Артаксий, враждебный нам в память отца, обезопасил себя и свое царство, опираясь на мощь Арсакидов. После того как Артаксий был предательски убит родичами, Цезарь дал армянам Тиграна, которого возвел на престол Тиберий Нерон[118]. Но ни царствование Тиграна, ни царствование его детей, соединившихся по чужеземному обычаю в браке и правивших сообща[119], не были длительными.

4. Потом по приказанию Августа власть над армянами получил Артавазд[120], который спустя короткое время был свергнут ими не без ущерба для нас. Тогда, чтобы навести порядок в Армении, туда был направлен Гай Цезарь. С согласия и одобрения армян он поставил царем над ними Ариобарзана, родом мидянина, отличавшегося телесною красотой и выдающимися душевными качествами. После того как его постигла смерть от несчастного случая, армяне не пожелали терпеть царями его детей; испытали они и правление женщины, которую звали Эрато, но и она была вскоре низложена; и вот растерянные и скорее потому, что были лишены государя, чем по свободному выбору, они принимают на царство бежавшего к ним Вонона. Но так как ему начал угрожать Артабан, – а если б мы стали его защищать, нам пришлось бы вступить в войну с парфянами, – правитель Сирии Кретик Силан вызвал Вонона к себе и, сохранив ему прежнюю роскошь и царский титул, окружил его стражею. Как поступил Вонон, чтобы снять с себя это бесчестье, мы сообщим в свое время.

5. Неурядицы на Востоке не были, впрочем, неприятны Тиберию: это был хороший предлог, чтобы разлучить Германика с преданными ему легионами и, назначив его правителем новых провинций, сделать его доступным и для коварства, и для случайностей. А Германик, чем большую преданность выказывали ему воины, а неприязнь – дядя, тем упорнее стремился ускорить победу и тщательно вникал в ход сражений и причины всех неудач и успехов, выпавших на его долю за время войны, которую он вел уже третий год. Он видел, что германцы не могут устоять в правильных битвах на подходящей для этого местности; им помогают леса, болота, короткое лето и ранняя зима; в действиях против германцев воины не столько страдают от ран, сколько от больших расстояний, которые им приходится проходить, и от убыли вооружения; Галлия больше не в со стоянии поставлять лошадей; длинная вереница обозов уязвима для засад, и охранять ее трудно. Но если отправиться морем, то римлян оно не страшит, тогда как врагам совершенно неведомо; в этом случае можно раньше начинать военные действия и одновременно с легионами перевозить необходимое им продовольствие; всадники и лошади, переправленные по устьям и течениям рек, прибудут свежими в самое сердце Германии.

6. Итак, он приступает к осуществлению своего замысла. Послав в Галлию для сбора податей Публия Вителлия и Гая Анция, он поручает Силию, Антею и Цецине руководить постройкою флота. Было сочтено достаточным соорудить тысячу судов, и вскоре они были готовы – одни короткие, с тупым носом и такой же кормой, но широкие посредине, чтобы лучше переносить волнение на море, другие – плоскодонные, чтобы могли без повреждения садиться на мели; у большинства кормила были прилажены и сзади, и спереди, чтобы, гребя то вперед, то назад, можно было причалить, где понадобится[121]; многие суда с настланными палубами для перевозки метательных машин были вместе с тем пригодны и для того, чтобы перевозить на них лошадей или продовольствие; приспособленные для плавания под парусами и быстроходные на веслах, эти суда, несшие на себе умелых и опытных воинов, могли устрашить уже одним своим видом. Местом сбора был назначен Батавский остров, так как тут было легко причалить и погрузить войско, с тем чтобы переправить его туда, где намечались военные действия. Дело в том, что Рейн, который на всем протяжении имеет одно единственное русло или обтекает небольшие острова, у границы земли батавов расчленяется как бы на две разные реки, причем там, где он проходит мимо Германии, он сохраняет то же название и ту же стремительность, пока не смешивается с водами Океана; у галльского же берега он разливается вширь и течет гораздо спокойнее. Местные жители, дав ему другое название, именуют его здесь Вагалом; а затем, сменив и это наименование на имя реки Мозы, он огромным устьем изливается в тот же Океан.

7. Между тем Цезарь в ожидании подхода судов приказывает легату Силию с налегке снаряженным отрядом сделать набег на хаттов; сам же, узнав, что поставленное на реке Лупии укрепление осаждено неприятелем, ведет туда шесть легионов. Но ни Силию из‑за внезапно разразившихся ливней не удалось сделать что‑либо большее, чем захватить незначительную добычу, а также жену и дочь вождя хаттов Арпа, ни Цезарю – дать сражение осаждающим, так как, прослышав о его приближении, они сняли осаду и рассеялись. Все же враги разметали могильный холм, недавно насыпанный над останками воинов Вара, и разрушили старый жертвенник, некогда поставленный Друзу. Полководец восстановил этот жертвенник и торжественно провел мимо него свои легионы, воздав отцу эту почесть. Насыпать еще раз могильный холм он счел излишним. И все пространство между укреплением Ализоном и Рейном было ограждено новыми пограничными сооружениями и валами.

8. Между тем прибыл флот; выслав заранее продовольствие и распределив суда между легионами и союзниками, Германик, войдя в канал, носивший имя Друза, обратился с мольбой к отцу Друзу, чтобы тот благосклонно и милостиво отнесся к сыну, дерзнувшему пойти по его следам, и помог ему своим примером и напоминанием о своих замыслах и деяниях; затем он в благополучном плавании прошел озера и Океан вплоть до Амизии. Войско высадилось с судов у устья Амизии, у левого ее берега, и это было ошибкой, так как воинов, направлявшихся в земли, лежащие по правую руку от этой реки, не подвезли и не переправили куда следовало; из‑за этого было потеряно много дней, потраченных на наводку мостов. И конница, и легионы бесстрашно перешли первые затопляемые низины, так как они еще не были залиты приливной волной, но шедшие последними вспомогательные отряды союзников, и среди них батавы, желая показать свое умение плавать и бросившись в воду, смешались, и некоторые были ею поглощены. Цезарь был занят разбивкой лагеря, когда пришло известие об отпадении у него в тылу ангривариев: посланный против них с конницей и легковооруженными воинами Стертиний огнем и мечом покарал их вероломство.

9. Между римлянами и херусками протекала река Визургий. На ее берег пришел Арминий с другими вождями. Осведомившись, прибыл ли Цезарь, и получив утвердительный ответ, он попросил разрешения переговорить с братом. Этот брат, находившийся в нашем войске, носил имя Флава; отличаясь безупречной преданностью, Флав, служа под начальством Тиберия, за несколько лет до этого был ранен и потерял глаз. Получив дозволение на свидание, Флав вышел вперед, и Арминий обратился к нему с приветствием; затем он отослал своих спутников и потребовал, чтобы ушли и наши лучники, которые были расставлены на берегу. После того как это было исполнено, Арминий спрашивает брата, откуда у него на лице увечье. Когда тот назвал место и битву, Арминий допытывается, какую награду он за него получил. Флав ответил, что ему увеличили жалованье и дали ожерелье, венец и другие воинские награды, и Арминий стал насмехаться над ним, говоря, что это дешевая плата за рабство.

10. После этого между ними разгорается спор; один говорит о римском величии, о мощи Цезаря, о суровом возмездии, ожидающем побежденных, о милости, обеспеченной всякому, кто покорится, о том, что с женою и сыном Арминия не обращаются как с врагами; другой – о долге перед родиной, об унаследованной от предков свободе, об исконных германских богах, о том, что и мать также призывает Флава вернуться и быть не перебежчиком и предателем в отношении родственников и близких, наконец всего племени, а его предводителем. Понемногу дело дошло до ссоры, и даже разделявшая их река не помешала бы им схватиться друг с другом, если бы подскакавший Стертиний не удержал распаленного гневом Флава, требовавшего оружие и коня. На другом берегу был виден Арминий, который разражался угрозами и вызывал римлян на бой; в свою речь он вставлял многое на латинском языке, так как когда‑то служил в римском войске, начальствуя над своими соотечественниками.

11. На следующий день германцы построились в боевом порядке на той стороне Визургия. Сочтя, что долг полководца возбраняет ему подвергнуть легионы величайшей опасности, когда мосты не наведены и надежные заслоны не выставлены. Цезарь переправляет вброд только конницу. Возглавляли ее Стертиний и центурион первого манипула Эмилий, которые бросились в воду на некотором расстоянии друг от друга, чтобы разъединить силы врага. Там, где поток был особенно бурным, пробился к тому берегу Хариовальда, вождь батавов. Херуски притворным бегством завлекли его на поляну, окруженную поросшими лесом холмами; здесь, снова появившись пред ним и высыпав отовсюду, они теснят противников, преследуют отходящих и поражают собравшихся в круг батавов, кто, вступая с ними в рукопашную схватку, кто – издали. Хариовальда, долгое время сдерживавший яростный натиск врагов, призвав своих сплотиться и прорвать напирающие на них толпы херусков, пробивается вперед и оказывается в самой их гуще; там, осыпаемый дротиками и стрелами, он падает с раненого коня, и рядом с ним – многие из знатных батавов. Других спасли от гибели собственная их сила и подоспевшие к ним на помощь всадники со Стертинием и Эмилием.

12. Переправившись через Визургий, Цезарь узнал из показания перебежчика, какое поле сражения выбрал Арминий и что другие племена собрались в посвященном Геркулесу лесу и решили произвести ночное нападение на римский лагерь. Это показание внушало доверие, да и были видны неприятельские костры; к тому же разведчики, пробравшиеся поближе к врагам, донесли, что слышно конское ржание и смутный шум, поднимаемый огромным и беспорядочным людским скопищем. Итак, сочтя, что перед решающей битвой следует ознакомиться с настроением воинов, Германик принялся размышлять, каким образом получить о нем неискаженные сведения. Трибуны и центурионы чаще всего сообщают скорее приятные, чем достоверные вести, вольноотпущенники по своей природе угодливы, приближенным свойственно льстить; если он созовет легионы на сходку, то что на ней скажут немногие первые, то и будет подхвачено остальными. Глубже можно познать душу воинов лишь тогда, когда, оставшись в своей среде и выйдя из‑под надзора, они делятся за солдатской едой своими надеждами и опасениями.

13. С наступлением ночи, выйдя всего с одним провожатым из авгурала[122] и пробираясь с накинутой на плечи звериною шкурой по неведомым ночной страже темным закоулкам, он обходит лагерные дорожки, останавливается возле палаток, слышит, что о нем говорят: один превозносит похвалами знатность своего полководца, другой – его благородную внешность, большинство – его выдержку и обходительность, постоянство характера и в важных делах, и в шутках, и все они приходят к решению, что должны отблагодарить его на поле сражения и что вероломных нарушителей мира нужно принести в жертву мщению и славе. И в это самое время один из врагов, знавший латинский язык, подскакав к валу, громко объявил, что Арминий обещает каждому, кто перейдет в войско германцев, жен и поля и по сто сестерциев в день, пока не закончатся военные действия. Это оскорбление разбудило гнев легионов: пусть только наступит срок и начнется сражение; они захватят земли германцев и завладеют их женами; они принимают только что явленное им предзнаменование[123] и предназначают себе в добычу женщин и имущество врагов. Около третьей стражи[124] на лагерь пытались совершить набег, но неприятелем не было брошено ни одного дротика, так как он обнаружил, что на укреплениях плотно стоят когорты и все надежно защищено.

14. Той же ночью Германику приснился хороший сон; ему снилось, что, принося жертву, он забрызгал себе претексту священною кровью и получил из рук своей бабки Августы другую, еще красивее. Окрыленный этим знамением и подкрепившими его ауспициями, он созывает воинскую сходку и излагает, чему учит предусмотрительность и как следует действовать в предстоящей битве. Римский воин может успешно сражаться не только в открытом поле, но, если разумно использует обстановку, то и в лесах, и в поросших лесом горах; ведь огромные щиты варваров и их непомерно длинные копья менее пригодны для боя среди древесных стволов и низкой поросли, чем римские дротики и мечи и покрывающие тело доспехи. Нужно учащать удары, направляя острие оружия в лицо: у германцев нет панцирей, нет шлемов, да и щиты у них не обиты ни железом, ни кожею – они сплетены из прутьев или сделаны из гонких выкрашенных дощечек. Только сражающиеся в первом ряду кое‑как снабжены у них копьями, а у всех остальных – обожженные на огне колья или короткие дротики. И тела их, насколько они страшны с виду и могучи при непродолжительном напряжении, настолько же невыносливы к ранам; германцы, не стыдясь позора, нисколько не думая о своих вождях, бросают их, обращаются в бегство, трусливые при неудаче, попирающие законы божеские и человеческие, когда возьмут верх. Если его воины хотят покончить с тяготами походов и плаваний, то это сражение приближает желанный отдых. Теперь река Альбис ближе, чем Рейн, а за нею воевать не с кем, лишь бы ему, идущему по той же земле, что отец и дядя, и ступающему по их следам, они добыли решительную победу.

15. Речь полководца воспламенила воинов, и был подан знак к началу сражения, Арминий и остальные вожди германцев также не переставали убеждать своих соплеменников, что это те самые римляне – наиболее быстрые в бегстве, какие были в войске у Вара, – которые, чтобы больше не воевать, подняли возмущение; они предстанут перед ожесточившимся снова врагом, пред разгневанными ими богами, часть – заклейменные ранами в спину, часть – с перебитыми в морских бурях членами, без малейшей надежды на спасение. Они прибегли к кораблям и окольному переходу по Океану, чтобы, направляясь сюда, не встретиться с теми, кто стал бы на их пути, кто, нанеся им поражение, преследовал бы их по пятам; но где сходятся врукопашную, там побежденные не найдут помощи у ветров и вёсел: «Вспомним о римской алчности, жестокости и надменности; есть ли у нас другой выход, как только отстоять свою независимость или погибнуть, не давшись в рабство?».

16. Распаленных такими речами и требующих боя воинов они выводят на равнину, носящую название Идиставизо. Расположенная между Визургием и холмами, она имеет неровные очертания и различную ширину, смотря по тому, отступают ли берега реки или этому препятствуют выступы гор. В тылу у германцев поднимался высокоствольный лес с голой землей между деревьями. Равнины и опушки лесов занимали отряды варваров; только херуски засели на вершинах холмов, чтобы во время сражения обрушиться сверху на римлян. Наше войско двигалось так: впереди вспомогательные отряды галлов и германцев, за ними – пешие лучники; затем – четыре легиона и Цезарь с двумя преторианскими когортами и отборною конницей; далее столько же других легионов и легковооруженные воины вместе с конными лучниками и когортами союзников. Воины были готовы вступить в бой, соблюдая тот же порядок, в каком они шли.

17. Увидев яростно устремившиеся вперед толпы херусков, Германик приказывает наиболее доблестным всадникам напасть на них с фланга, а Стертинию с остальной конницей обойти врага и ударить на него с тыла; сам он должен был в подходящий момент оказать им поддержку. Между тем внимание полководца привлекло прекрасное предзнаменование: восемь орлов пролетели по направлению к лесу и там опустились. Увидав это, он воскликнул, обращаясь к воинам, чтобы они последовали за римскими птицами, исконными святынями легионов. Навстречу херускам устремляются пехотинцы, и одновременно их тыл и фланги теснит высланная заранее конница. И удивительное дело! Два отряда врагов пускаются бежать в противоположные стороны, те, что были в лесу, – на открытое поле, а те, что стояли на поле, – в лес. Находившихся между ними херусков римляне теснили с холмов; среди врагов виднелся Арминий, который словом, примером в бою, стойкостью в перенесении ран побуждал их держаться. И он опрокинул бы лучников и прорвался, если бы ему не преградили пути когорты ретов, винделиков и галлов. Употребив всю свою силу и быстроту коня, он все же пробился, измазав себе лицо своею кровью, чтобы остаться неузнанным. Некоторые передают, что хавки, сражавшиеся среди римских вспомогательных войск, узнали его, но дали ему ускользнуть. Такая же доблесть или хитрость спасла и Ингвиомера; остальные были перебиты. Большинство пытавшихся переплыть Визургий погибло от пущенных в них стрел и дротиков или в стремнинах реки, наконец – в потоке бегущих или от обвалов под их тяжестью берегов. Некоторые, в позорном бегстве взобравшиеся на верхушки деревьев и прятавшиеся там между ветвей, расстреливались забавы ради подоспевшими лучниками, другие были раздавлены сваленными под ними деревьями.

18. Это была большая победа и почти не стоившая нам крови. С пятого часа дня[125] и до ночи наши рубили врагов; на протяжении десяти тысяч шагов все было усеяно их трупами и оружием, причем среди доставшейся нам добычи были обнаружены цепи, которые, не сомневаясь в исходе битвы, запасли для римлян германцы. Воины тут же на поле сражения провозгласили Тиберия императором и, выложив насыпь, водрузили на нее в виде трофея оружие с надписью, в которой были поименованы побежденные племена.

19. Не столько раны, потери и поражение, сколько вид этой насыпи наполнил германцев скорбью и яростью. Только что собиравшиеся покинуть свои селения и уйти за Альбис, они теперь жаждут боя, хватаются за оружие; простые и знатные, молодежь, старики – все совершают внезапные набеги на продвигавшееся римское войско и приводят его в расстройство. Наконец, они выбирают поле сражения, зажатое между рекой и лесами, с тесной и топкой равниною посередине; да и леса отовсюду были окружены непроходимым болотом, кроме той стороны, где ангриварии, чтобы отгородиться от херусков, возвели широкую насыпь. Здесь стала пехота, а всадники укрылись в ближайших рощах, с тем чтобы оказаться в тылу у вошедших в лес легионов.

20. Цезарь был обо всем этом осведомлен: он знал замыслы и места расположения неприятеля, все явное и все тайное, и обращал его хитрость ему же на погибель. Легату Сею Туберону он поручает конницу и открытое поле; пехотинцев же выстраивает таким образом, чтобы часть их вошла в лес ровной дорогой, а другая – преодолев противолежащую насыпь. Более трудное он оставляет себе, остальное поручает легатам. Кому выпало наступать по равнине, те вторглись без трудностей, но кому досталось захватить насыпь, на тех сверху посыпались удары, как если бы они подошли к крепостной стене. Полководец понял, что ближний бой невыгоден римлянам, и, отведя поодаль легионы, приказывает пращникам и камнеметателям бить по врагу. Извергали копья и метательные машины, и чем больше защитников показывалось на насыпи, тем большее число раненых сваливалось с нее. По овладении валом Цезарь первым во главе преторианских когорт ворвался в лес, и там завязалась рукопашная схватка; у врагов к тылу примыкало болото, у римлян – река и горы; и тем и другим некуда было податься: они могли рассчитывать только на свою доблесть, их спасение было только в победе.

21. Германцы дрались с неменьшей отвагой, чем римляне, но условия боя и их оружие были неблагоприятны для них: стиснутые во множестве на узком пространстве, они не могли ни наносить ударов своими чрезмерно длинными копьями, ни быстро отводить их назад, ни применять выпады, используя свою подвижность и ловкость; напротив, римские воины, у которых щит был тесно прижат к груди, а рука крепко держала рукоятку меча, пронзали огромные тела варваров и их ничем не защищенные лица, пробивая себе дорогу в гуще повергаемых ими врагов; да и Арминий действовал с меньшей стремительностью, чем прежде, то ли потому, что был утомлен непрерывными битвами, или, может быть, свежая рана сковывала его движения. И Ингвиомера, который носился по всему полю боя, скорее покинуло военное счастье, чем личная доблесть. Германик, чтобы его легче могли узнать в рядах римлян, снял шлем с головы и призывал своих не прекращать сечу: не нужны пленные, только уничтожение племени положит конец войне. Уже на исходе дня он вывел из боя один легион, чтобы разбить лагерь; прочие легионы лишь с наступлением темноты пресытились вражеской кровью. Всадники сражались с переменным успехом.

22. Созвав сходку воинов и воздав на ней хвалу победителям. Цезарь повелел сложить в груду захваченное оружие с гордой надписью: «Одолев народы между Рейном и Альбисом, войско Тиберия Цезаря посвятило этот памятник Марсу, Юпитеру и Августу». О самом себе Германик ничего не добавил, опасаясь ли зависти или довольствуясь сознанием выполненного им дела. Вслед за тем он поручает Стертинию пойти походом на ангривариев, если они не поторопятся изъявить покорность. Те смиренно попросили пощады на любых условиях и получили прощение за все прошлое.

23. Но так как первая половина лета уже миновала. Цезарь, отправив сухим путем несколько легионов в зимние лагери, посадил остальную, большую, часть своего войска на корабли и провел их по реке Амизии в Океан. Сначала спокойствие морской глади нарушалось только движением тысячи кораблей, шедших на веслах или под парусами; но вскоре из клубящихся черных туч посыпался град; от налетавших со всех сторон вихрей поднялось беспорядочное волнение: пропала всякая видимость, и стало трудно управлять кораблями; перепуганные, не изведавшие превратностей моря воины или мешали морякам в их работе, или, помогая им несвоевременно и неумело, делали бесплодными усилия самых опытных кормчих. Затем и небом, и морем безраздельно завладел южный ветер, который, набравшись силы от влажных земель Германии, ее полноводных рек и проносящегося над нею нескончаемого потока туч и став еще свирепее от стужи близкого севера, подхватил корабли и раскидал их по открытому Океану или повлек к островам, опасным своими отвесными скалами или неведомыми мелями. Лишь с большим трудом удалось немного от них отойти, но, когда прилив сменился отливом, который понес корабли в ту же сторону, куда их относил ветер, стало невозможно держаться на якоре и вычерпывать беспрерывно врывавшуюся воду; тогда, чтобы облегчить корабли, протекавшие по бокам и захлестываемые волнами, стали выбрасывать в море лошадей, вьючный скот, снаряжение воинов и даже оружие[126].

24. Насколько Океан яростнее прочих морей и климат в Германии суровее, чем где бы то ни было, настолько и это бедствие выдавалось небывалыми размерами. Кругом были враждебные берега или такое бесконечное и глубокое море, что казалось, будто оно на краю света и земли больше не будет. Часть кораблей поглотила пучина, большинство было отброшено к лежащим вдалеке островам; и так как они были необитаемы, воины, за исключением тех, кого поддержали выкинутые прибоем конские трупы, погибли от голода. Только трирема Германика причалила к земле хавков; дни и ночи проводил он на прибрежных утесах или вдававшихся в море мысах, называя себя виновником этого бедствия, и приближенные с большим трудом удержали его от того, чтобы он не нашел себе смерть в том же море. Наконец, вместе с приливом и попутным ветром вернулись разбитые корабли с немногочисленными гребцами и одеждой, натянутой взамен парусов, иные – влекомые менее пострадавшими. Поспешно починив корабли, Германик отправил их обойти острова; благодаря этой его заботливости было подобрано немало воинов; многие были возвращены недавно принятыми под нашу власть ангривариями, выкупившими их у жителей внутренних областей; некоторые были увезены в Британию и отпущены тамошними царьками. И каждый, вернувшись из дальних краев, рассказывал чудеса о невероятной силе вихрей, невиданных птицах, морских чудовищах, полулюдях‑полузверях – обо всем, что он видел или во что со страху уверовал.

25. Слух о гибели флота возродил в германцах воинственный пыл, и это заставило Цезаря принять необходимые меры. Он велит Гаю Силию с тридцатью тысячами пехотинцев и тремя тысячами всадников выступить в поход против хаттов; сам он с еще большим войском нападает на марсов, недавно передавшийся римлянам вождь которых Малловенд сообщил, что зарытый в находящейся поблизости роще орел одного из легионов Квинтилия Вара охраняется ничтожными силами. Туда немедленно был выслан отряд с предписанием отвлечь неприятеля на себя, и другой – чтобы, обойдя его с тыла, выкопать орла из земли; и тем и другим сопутствовала удача. Тем решительнее Цезарь устремляется внутрь страны, опустошает ее, истребляет врага, не смевшего сойтись в открытом бою или если кое‑где и оказывавшего сопротивление, тотчас же разбиваемого и никогда, как стало известно от пленных, не трепетавшего так перед римлянами. Ибо они, как утверждали марсы, непобедимы и не могут быть сломлены никакими превратностями: ведь, потеряв флот, лишившись оружия, усеяв берега трупами лошадей и людей, они с той же доблестью и тем же упорством и как будто в еще большем числе вторглись в их земли

26. После этого воины были отведены в зимние лагери, и у них было радостно на душе оттого, что несчастье на море они уравновесили удачным походом. Воодушевил их и Цезарь своею щедростью, возместив каждому заявленный им урон. Было очевидно, что неприятель пал духом и склоняется к решению просить мира и что нужно еще одно лето, и тогда можно будет закончить войну. Но Тиберий в частых письмах напоминал Германику, чтобы тот прибыл в Рим и отпраздновал дарованный ему сенатом триумф. Довольно уже успехов, довольно случайностей. Он дал счастливые и большие сражения, но не должен забывать, что ветры и бури, без вины полководца, причинили жестокий и тяжелый ущерб. Божественный Август девять раз посылал самого Тиберия в Германию, и благоразумием он добился там большего, нежели силою. Именно так были им подчинены отдавшиеся под власть римлян сугамбры и укрощены мирным договором свебы и царь Маробод. И херусков, и остальные непокорные племена, после того как римляне им должным образом отмстили, можно предоставить их собственным междоусобицам и раздорам. В ответ на просьбу Германика дать ему год для завершения начатого Тиберий еще настойчивее пытается разжечь в нем тщеславие, предлагая ему консульство на второй срок, с тем чтобы свои обязанности он отправлял лично и находясь в Риме. К этому Тиберий добавлял, что если все еще необходимо вести войну, то пусть Германик оставит и своему брату Друзу[127] возможность покрыть себя славою, так как при отсутствии в то время других врагов он только в Германии может получить императорский титул и лавровый венок. И Германик не стал дольше медлить, хотя ему было ясно, что все это вымышленные предлоги и что его желают лишить уже добытой им славы только из зависти.

27. В это же время на Либона Друза из рода Скрибониев поступил донос, обвинявший его в подготовке государственного переворота. О возникновении, ходе и окончании этого дела я расскажу подробнее, так как тогда впервые проявилось то зло, которое столько лет разъедало государство. Сенатор Фирмий Кат, один из ближайших друзей Либона, склонил этого недальновидного и легковерного юношу к увлечению предсказаниями халдеев, таинственными обрядами магов и снотолкователями; настойчиво напоминая ему, что Помпей – его прадед, Скрибония, некогда жена Августа, – тетка. Цезари – двоюродные братья[128] и что его дом полон изображений прославленных предков, он, соучаствуя в его разгульном образе жизни и помогая ему в добывании взаймы денег, всячески побуждал его к роскошеству и вводил в долги, чтобы собрать возможно больше изобличающих его улик.

28. Найдя достаточное число свидетелей и хорошо осведомленных рабов, он начинает домогаться свидания с принцепсом, предварительно сообщив ему через римского всадника Флакка Вескулария, имевшего доступ к Тиберию, о преступлении и виновном в нем. Отнюдь не отвергая доноса, Цезарь все же отказался встретиться с Катом: ведь они могут общаться при посредстве того же Флакка. Между тем Тиберий жалует Либона претурой, допускает на свои пиршества, разговаривает с ним, не меняясь в лице и ни словом не выказывая своего раздражения – так глубоко затаил он гнев! И хотя он легко мог сдержать Либона, Тиберий выжидает, предпочитая знать все его слова и дела, пока некий Юний, которого Либон попросил вызвать заклятиями тени из подземного царства, не донес об этом Фульцинию Триону. Этот Трион среди обвинителей слыл выдающимся и дорожил своей недоброю славой. Он тотчас же берет на себя обвинение, отправляется к консулам, требует, чтобы сенат произвел расследование. И сенаторы созываются на заседание, оповещенные о том, что предстоит рассмотреть важное и ужасное дело

29. Между тем в траурной одежде, в сопровождении знатных женщин Либон ходит из дома в дом, упрашивает родственников, ищет у них поддержки против грозящей ему опасности, но под разными предлогами, а в действительности вследствие все той же боязни ему повсюду в этом отказывают. В день сенатского заседания его, измученного страхом и телесным недугом или, как утверждали некоторые, притворившегося больным, доставляют на носилках к дверям курии, и он, опираясь на брата, протягивает руки и обращает слова мольбы к Тиберию, но тот встречает его с окаменевшим лицом. Затем Цезарь оглашает доносы и вызывает свидетелей, стараясь показать, что он беспристрастно относится к обвинениям, не смягчая и не отягощая их.

30. К Триону и Кату присоединились в качестве обвинителей также Фонтей Агриппа и Гай Вибий, и у них возник спор, кому должно быть предоставлено право произнесения обвинительной речи, пока наконец Вибий не заявил, что, поскольку они не смогли между собою договориться и Либон явился в суд без защитника, он по отдельности изложит обвинения, после чего предъявил письма Либона, настолько нелепые, что в одном из них, например, им задавался магам вопрос, будет ли он настолько богат, чтобы покрыть деньгами Аппиеву дорогу[129] вплоть до Брундизия. За этим письмом следовали другие, столь же глупые и вздорные, а если отнестись к ним снисходительнее – в высшей степени жалкие. Было, однако, и такое письмо, в котором, по утверждению обвинителя, возле имен Цезарей и некоторых сенаторов рукою Либона были добавлены зловещие или таинственные и непонятные знаки. И так как подсудимый отрицал, что это сделано им, было решено допросить под пыткою принадлежавших ему и свидетельствовавших против него рабов. Однако старинным сенатским постановлением воспрещалось пытать рабов, когда дело шло о жизни или смерти их господина, и искусный изобретатель судебных новшеств Тиберий повелел казначейству приобрести через своего представителя нескольких рабов Либона, дабы их можно было подвергнуть допросу под пыткою, не нарушая сенатского постановления. Вследствие этого обвиняемый попросил отложить на день разбирательство его дела и, возвратившись домой, через своего родственника Публия Квириния обратился к принцепсу с просьбою о прощении.

31. Ему было отвечено, чтобы свое ходатайство он направил сенату. Между тем дом его окружили воины; они толпились у самого входа, так что их можно было и слышать, и видеть, и тогда Либон, измученный пиршеством, которым он пожелал насладиться в последний раз, начинает призывать, чтобы кто‑нибудь поразил его насмерть, хватает рабов за руки, протягивает им меч, а они, трепеща от страха, разбегаясь от него в разные стороны, опрокидывают находившийся на столе светильник, и в уже объявшей его как бы могильной тьме он двумя ударами пронзил свои внутренности. На стон, который он издал падая, сбежались вольноотпущенники, между тем как воины, увидев, что он мертв, удалились. Однако в сенате дело Либона разбиралось с прежним рвением; ему был вынесен обвинительный приговор, и Тиберий поклялся, что попросил бы сохранить ему жизнь, сколь бы виновным он ни был, если бы он сам не избрал добровольную смерть.

32. Имущество Либона было поделено между его обвинителями, и тем из них, кто принадлежал к сенаторскому сословию, вне установленного порядка были даны претуры[130]. Тогда же Котта Мессалин предложил, чтобы на похоронах потомков Либона его изображение не допускалось к участию в шествии, а Гней Лентул – чтобы никто из рода Скрибониев не принимал фамильное имя Друз. По предложению Помпония Флакка были назначены дни благодарственных молебствий богам, а решения о дарах Юпитеру, Марсу, Согласию и о том, чтобы день сентябрьских ид[131], в который Либон покончил самоубийством, отныне считался праздничным, добились Луций Пизон, Галл Азиний, Папий Мутил и Луций Апроний; я остановился на этих угодливых предложениях, чтобы показать, сколь давнее это зло в нашем государстве. Были приняты также сенатские постановления об изгнании из Италии астрологов и магов; из их числа Луций Питуаний был сброшен с Тарпейской скалы, а Публия Марция консулы, повелев трубить в трубы, предали за Эсквилинскими воротами казни принятым в старину способом[132].

33. На следующем заседании сената пространно говорили против распространившейся в государстве роскоши бывший консул Квит Гатерий и бывший претор Октавий Фронтон, и было принято постановление, воспрещавшее употреблять на пирах массивную золотую посуду и унижать мужское достоинство шелковыми одеждами. Фронтон шел и дальше, требуя установить предельную меру для домашнего серебра, утвари и проживающих при доме рабов (ведь тогда у сенаторов еще было в обычае высказываться, когда подходила их очередь голосовать, обо всем, что они считали существенным для общего блага). Но против этого выступил с возражениями Азиний Галл: с увеличением государства возросли и частные средства, и в этом нет ничего нового, так повелось с древнейших времен: одно состояние было у Фабрициев, иное у Сципионов; все соотносится с общественным достоянием; если оно скромно, тесны и дома граждан, но, после того как оно достигло такого великолепия, богатеет и каждый в отдельности. А что касается количества находящихся при доме рабов, серебра и всего прочего, приобретаемого для удовлетворения наших потребностей, то чрезмерное или умеренное определяется здесь только одним: совместимо ли оно с возможностями владельца. Имущественные цензы сената и всадников[133] выше не потому, что они по природе отличаются от остальных граждан, но для того, чтобы, имея преимущество в местах[134], звании и общественном положении, они располагали им также и в том, что необходимо для душевного удовлетворения и телесного здоровья, если только людей, наиболее выдающихся, которые должны брать на себя больше забот и подвергаться большим опасностям, чем кто бы то ни было, не следует лишать средств, приносящих смягчение этих забот и опасностей. Признание за пороками права называться благопристойными именами и приверженность к ним со стороны слушателей легко доставили Галлу общую поддержку. Да и Тиберий добавил, что дальнейшие ограничения в роскоши несвоевременны, но, если нравы хоть в чем‑нибудь пошатнутся, то найдется кому заняться их исправлением.

34. На этом заседании выступил и Луций Пизон, который обрушился на происки при ведении общественных дел, на подкупность судов, на дерзость ораторов, угрожающих обвинениями, и заявил, что он удаляется и покидает Рим, чтобы поселиться в глухой и дальней деревне; закончив речь, он направился к выходу из сената. Это взволновало Тиберия, и, хотя ему удалось успокоить Пизона ласковыми словами, он, сверх того, обратился к его родственникам и близким, чтобы они удерживали его своим влиянием или просьбами. Вскоре тот же Пизон с неменьшей свободой проявил свое недовольство существующими порядками, вызвав на суд Ургуланию, которую дружба Августы поставила выше законов. Ургулания, пренебрегая Пизоном и не явившись на вызов, отправилась во дворец Цезаря, но и Пизон не отступился от своего иска, несмотря на жалобы Августы, что ее преследуют и унижают. Тиберий, полагая, что ему следует пойти навстречу пожеланиям матери хотя бы открытым заявлением, что он отправится к трибуналу претора и окажет поддержку Ургулании, вышел из дворца, повелев воинам следовать за ним в некотором отдалении. Встречный народ мог наблюдать, как, затевая с бесстрастным лицом безразличные разговоры, он всячески тянул время и медлил в пути, пока Августа не приказала внести причитавшиеся с Ургулании деньги, так как попытки родственников Пизона убедить его отказаться от своих притязаний оказались напрасными. Так и закончилось это дело, из которого и Пизон вышел не посрамленным, и Цезарь с вящею для себя славою. Все же могущество Ургулании было настолько неодолимым для должностных лиц, что, являясь свидетельницей в каком‑то деле, которое разбиралось в сенате, она не пожелала туда явиться; к ней пришлось послать претора, допросившего ее на дому, хотя, в соответствии с давним обыкновением, всякий раз как весталкам требовалось свидетельствовать, их выслушивали на форуме или в суде.

35. Я не стал бы рассказывать, что разбирательство дел, подлежащих суду сената, было в этом году отложено, если бы не считал заслуживающими упоминания противоположные мнения, высказанные по этому вопросу Гнеем Пизоном и Азинием Галлом. Пизон полагал, что, хотя Цезарь, как он сам сообщил, будет в отъезде, эти дела тем более должны быть подвергнуты рассмотрению и что государству послужит к чести, если сенат и всадники, несмотря на отсутствие принцепса, смогут отправлять возложенные на них обязанности. Галл, которого Пизон опередил в показном свободолюбии, настаивал, напротив, на том, что без Цезаря и не у него на глазах не может быть ничего блистательного и возвеличивающего римский народ, и поэтому нужно повременить с разбирательством дел, на которое соберется вся Италия и стекутся провинции, до его возвращения. Тиберий все это слушал, сохраняя молчание, хотя обе стороны спорили с большою горячностью; разбирательство дел все же было отложено.

36. У Галла возник спор с Цезарем. Он предложил избирать высших должностных лиц сразу на пятилетие, так, чтобы легаты, начальствовавшие над легионами и занимавшие в войсках эту должность до получения ими претуры, уже заранее были избираемы в преторы и чтобы принцепс ежегодно называл двенадцать своих кандидатов. Не было ни малейших сомнений, что предложенные им новшества метят гораздо глубже и затрагивают самую сущность единодержавия. Однако Тиберий, словно дело шло о возвеличении его власти, возражал Галлу следующим образом: для его скромных способностей непосильно выдвигать или отклонять столько кандидатур. Даже при выборах на один год едва удается не нанести кому‑либо обиды, хотя потерпевший неудачу в данном году может легко утешиться надеждами на успех в следующем; сколько же неприязни возникнет среди тех, чье избрание будет отложено на целое пятилетие? И разве можно предвидеть, какими будут по истечении столь долгого промежутка времени образ мыслей, домашние обстоятельства и состояние у каждого заранее избранного? Люди проникаются высокомерием даже при избрании за год вперед; чего же можно от них ожидать, если своей должностью они будут кичиться в течение пятилетия? Все это означает не больше, не меньше как пятикратное увеличение числа высших должностных лиц, как ниспровержение действующих законов, установивших для соискателей определенные сроки, в течение которых они должны показать себя достойными своих притязаний, быть включенными в число кандидатов и вступить в должность. При помощи этой по видимости заслуживающей одобрения речи Тиберий сохранил за собой безраздельную власть

Сцена из жизни Древнего Рима.

Художник Э. Форти.

37. Некоторым сенаторам он помог восполнить их состояние до уровня, требуемого законом[135]. Тем более непонятно, почему просьбу Марка Гортала, молодого человека знатного рода, пребывавшего в явной нужде, он встретил с открытой неприязнью. Гортал, внук оратора Квинта Гортензия, был склонен щедростью божественного Августа, который пожаловал ему миллион сестерциев, взять жену и вырастить детей, чтобы не угас столь прославленный род. Итак, поставив своих четырех сыновей у порога курии, Гортал, когда до него дошла очередь голосовать (на этот раз сенат заседал во дворце), устремляя взгляд то на изображение Квинта Гортензия, находившееся среди изображений ораторов, то на изображение Августа, начал речь таким образом: «Почтеннейшие сенаторы, тех, число и малолетство которых вы воочию видите, я вырастил не по своей воле, но потому, что таково было желание принцепса: да и предки мои заслужили, чтобы у них были потомки, ибо я, из‑за превратности обстоятельств[136] не имевший возможности ни унаследовать, ни достигнуть – ни богатства, ни народного расположения, ни красноречия, этого исконного достояния нашего рода, был бы доволен своею судьбой, если бы моя бедность не покрывала меня позором и не была в тягость другим. Я женился по повелению императора. Вот потомство и отпрыски стольких консулов, стольких диктаторов[137]. Я вспоминаю об этом не из тщеславия, но чтобы привлечь сострадание. В твое правление, Цезарь, они получат от тебя почетные должности, которыми ты их соблаговолишь одарить; а пока спаси от нищеты правнуков Квинта Гортензия и тех, к кому благоволил божественный Август!».

38. Благожелательность сената к Горталу повела лишь к тому, что Тиберий тем резче обрушился на него, высказавшись примерно в таких словах: «Если все бедняки, сколько их ни есть, станут являться сюда и выпрашивать для своих детей деньги, то никто из них никогда не насытится, а государство между тем впадет в нищету. И, конечно, не для того дозволено нашими предками отвлекаться порою от обсуждаемого предмета и вместо подачи голоса высказывать клонящиеся к общему благу суждения, чтобы мы устраивали здесь наши дела и умножали свои состояния, навлекая на сенат и принцепсов неприязнь, снисходят ли они к просьбе или отказывают в ней. Ведь это – не просьба, а вымогательство, несвоевременное и неожиданное, подниматься со своего места, когда сенаторы собрались для обсуждения совсем иных дел, и давить на добрые чувства сената числом и малолетством своих детей, применять то же насилие и надо мною и как бы взламывать государственную сокровищницу, пополнить которую, если мы опустошим ее своими искательствами, можно будет лишь преступлениями. Да, божественный Август даровал тебе, Гортал, деньги, но он сделал это по доброй воле и не беря на себя обязательства, что они будут выдаваться тебе и впредь. Притом же иссякнет старательность и повсюду распространится беспечность, если основание для своих опасений или надежд никто не будет видеть в себе самом, но все станут беззаботно ждать помощи со стороны, бесполезные для себя, а нам – в тягость». Это и прочее в том же роде, хотя и выслушанное с одобрением теми, у кого в обычае восхвалять все, что исходит от принцепсов, будь оно честным или бесчестным, большинство восприняло в молчании или с глухим ропотом. Тиберий это почувствовал и, немного помедлив, сказал, что таково его мнение по делу Гортала, но, если сенаторы пожелают, он выдаст его детям мужского пола по двести тысяч сестерциев каждому. Сенаторы стали изъявлять Тиберию благодарность, но Гортал молчал, то ли от волнения, то ли, несмотря на жалкие свои обстоятельства, сохраняя унаследованное от предков душевное благородство. Позднее Тиберий больше не проявлял к его семье сострадания, хотя род Гортензиев и впал в позорную нищету.

39. В том же году дерзость одного раба могла бы, не будь своевременно приняты меры, привести к смуте и гражданской войне и потрясти государство. Раб Агриппы Постума по имени Клемент, узнав о кончине Августа, задумал с несвойственной рабской душе отвагою отплыть на остров Планазию и, похитив там силою или обманом Агриппу, доставить его затем к войску, стоявшему против германцев. Осуществлению его замысла помешала медлительность торгового судна, и расправа над Агриппой была совершена. Тогда Клемент, решившись на еще большее и более дерзновенное, выкрадывает его прах и, перебравшись на мыс в Этрурии Козу, скрывается в уединенных местах, пока у него не отросли волосы и борода; а внешностью и годами он был похож на своего господина. Затем, при посредстве сообщников, пригодных для этого и знающих его тайну, он распространяет слух, что Агриппа жив, о чем сначала они говорят с осторожностью, как это обычно бывает, когда речь заходит о чем‑нибудь недозволенном, а затем широко и открыто перед людьми бесхитростными и легковерными, готовыми ловить их слова, или недовольными существующими порядками и жаждавшими поэтому перемен. Клемент и сам, после того как стемнеет, посещал муниципии, избегая, однако, показываться на людях и нигде подолгу не оставаясь, и так как истина утверждает себя доступностью взорам и временем, а ложь – неопределенностью и суетливостью, он здесь оставлял по себе молву, а там упреждал ее.

40. Между тем по всей Италии распространился слух, что попечением богов Агриппа спасся от гибели; верили этому и в Риме: уже в народе шли толки о его прибытии в Остию, уже в городе[138] происходили тайные сборища, а Тиберий, озабоченный и встревоженный, все еще метался между двумя решениями, обуздать ли своего раба военною силой или выждать, чтобы этот нелепый слух со временем рассеялся сам собою: колеблясь между стыдом и страхом, он то утверждался в мысли, что нельзя пренебрегать никакими мерами, то – что не подобает всего бояться. Наконец, он поручает Саллюстию Криспу взяться за это дело. Тот выбирает из своих клиентов двоих (по словам некоторых – воинов) и внушает им, чтобы, притворившись единомышленниками Клемента, они посетили его, предложили ему денег и уверили в своей преданности и готовности разделить с ним опасности. Они поступили как им было приказано. Затем, выждав ночь, когда он остался без всякой охраны, и взяв с собою достаточно сильный отряд, они связали Клемента и, заткнув ему рот кляпом, доставили во дворец. Рассказывают, что на вопрос Тиберия, как же он стал Агриппою, Клемент ответил: «Так же, как ты – Цезарем». Его не смогли принудить выдать сообщников. И Тиберий, не решившись открыто казнить Клемента, повелел умертвить его в одном из глухих помещений дворца, а труп тайно вынести. И хотя говорили, что многие придворные, а также всадники и сенаторы снабжали Клемента средствами и помогали ему советами, дальнейшего расследования произведено не было.

41. В конце года близ храма Сатурна[139] была освящена арка по случаю возвращения потерянных при гибели Вара значков, отбитых под начальством Германика при верховном руководстве Тиберия; на берегу Тибра, в садах, завещанных народу диктатором Цезарем, был также освящен храм в честь богини Фортуны, а в Бовиллах – святилище рода Юлиев и статуя божественному Августу.

В консульство Гая Целия и Луция Помпония, в седьмой день до июньских календ[140], Цезарь Германик справил триумф над херусками, хаттами, ангривариями и другими народами, какие только ни обитают до реки Альбис. Везли добычу, картины, изображавшие горы, реки, сражения; вели пленных; и хотя Тиберий не дал Германику закончить войну, она была признана завершенной. Особенно привлекали взоры зрителей прекрасная внешность самого полководца и колесница, в которой находилось пятеро его детей. Многие, однако, испытывали при этом затаенные опасения, вспоминая, что всеобщее поклонение не принесло счастья его отцу Друзу, что его дядя Марцелл еще совсем молодым был похищен смертью у горячей народной преданности; что недолговечны и несчастливы любимцы римского народа.

42. Впрочем, Тиберий роздал от имени Германика по триста сестерциев на человека и выдвинул себя ему в сотоварищи на время его консульства. Но не добившись этим веры в искренность своей любви и привязанности к Германику, он порешил удалить молодого человека под видом почестей и для этого измыслил уважительные причины или, быть может, ухватился за случайно представившиеся. Царь Архелай пятидесятый год владел Каппадокией и был ненавистен Тиберию, так как в бытность того на Родосе не оказал ему никакого внимания. Поступил же Архелай таким образом не из надменности, но вследствие предостережения приближенных Августа, ибо пока был в силе Гай Цезарь, посланный тогда на Восток для устроения дел, дружба с Тиберием считалась небезопасной. Завладев после пресечения рода Цезарей императорской властью, Тиберий заманил Архелая написанным Августой письмом, в котором, не умалчивая о нанесенных сыну обидах, она предлагала ему его милость, если он прибудет, чтобы ее испросить. И Архелай, не заподозрив коварства или опасаясь насильственных действий, если поймут, что он его разгадал, поспешил отправиться в Рим; неприязненно принятый принцепсом и затем обвиненный в сенате, он преждевременно завершил дни своей жизни, то ли по своей воле, то ли по велению рока, но не потому, чтобы сознавал за собой приписываемые ему мнимые преступления, а от охватившей его тревоги, старческого изнурения и оттого, что царям непривычно пребывать даже на положении равного, не говоря уже об униженном положении. Царство его было превращено в провинцию, и Цезарь, заявив, что доходы с нее позволяют снизить налог, составлявший до этого одну сотую с торгового оборота, повелел ограничиться в будущем одной двухсотой. Тем временем скончались Антиох, царь коммагенский, и Филопатор, царь киликийский, что вызвало среди их народов волнения, причем большинство выражало желание, чтобы ими правили римляне, а остальные – чтобы их собственные цари; тогда же провинции Сирия и Иудея, обремененные непомерно большими поборами, обратились с ходатайством о снижении податей.

43. Итак, Тиберий выступил перед сенаторами с изложением всего этого, а также того, что я уже упоминал об Армении, утверждая, что со смутою на Востоке может справиться лишь мудрость Германика; ведь сам он уже в преклонных летах, а Друз еще не вполне достиг зрелого возраста. Тогда сенат вынес постановление, которым Германик назначался правителем всех заморских провинций, располагая, куда бы он ни направился, большею властью, нежели та, какою обычно наделялись избранные по жребию или назначенные по повелению принцепса. Вместе с тем Тиберий отстранил от управления Сирией Кретика Силана, связанного свойством с Германиком, так как дочь Силана была помолвлена с Нероном, старшим из сыновей Германика, и поставил на его место Гнея Пизона, человека неукротимого нрава, не способного повиноваться; эту необузданность он унаследовал от отца, того Пизона, который во время гражданской войны своею кипучей деятельностью немало помог в борьбе против Цезаря враждовавшей с ним партии, когда она снова поднялась в Африке, и который, примкнув затем к Бруту и Кассию, после того как получил разрешение возвратиться, упорно воздерживался от соискания государственных должностей, пока его не уговорили принять предложенное ему Августом консульство. Впрочем, помимо унаследованного им от отца духа строптивости, гордыня его находила для себя обильную пищу в знатности и богатстве его супруги Планцины; он едва подчинялся Тиберию, а к детям его относился с пренебрежением, ставя их много ниже себя. Он нисколько не сомневался, что Тиберий остановил на нем выбор и поставил во главе Сирии с тем, чтобы пресечь надежды Германика. Некоторые считали, что и Тиберий дал ему тайные поручения, но не подлежит сомнению то, что Августа, преследуя Агриппину женским соперничеством, восстановила против нее Планцину. Ибо весь двор был разделен на два противостоящих друг другу стана, молчаливо отдававших предпочтение или Германику, или Друзу. Тиберий благоволил к Друзу, так как тот был его кровным сыном; холодность дяди усиливала любовь к Германику со стороны всех остальных; этому же способствовало и то, что он стоял выше Друза знатностью материнского рода, имея своим дедом Марка Антония и двоюродным дедом – Августа[141]. Напротив, прадед Друза Помпоний Аттик, простой римский всадник, считался недостойным родословной Клавдиев[142], да и супруга Германика Агриппина превосходила числом рожденных ею детей и доброю славой Ливию, жену Друза. Впрочем, братья жили в примерном согласии, и распри близких нисколько не отражались на их отношениях

44. Вскоре Друз был отправлен в Иллирию; это было сделано для того, чтобы он освоился с военною службой и снискал расположение войска; Тиберий считал, что молодого человека разумнее держать в лагере, вдали от соблазнов столичной роскоши, а вместе с тем что и сам он обеспечит себе большую безопасность, если легионы будут распределены между обоими его сыновьями. В качестве предлога Тиберий воспользовался просьбою свебов помочь им против херусков, ибо, после ухода римлян, избавившись от страха перед внешним врагом, оба племени, как это постоянно случается у германцев, а на этот раз борясь к тому же за первенство, обратили друг против друга оружие. Силы этих племен и доблесть властвовавших над ними вождей были равны; однако титул царя, который носил Маробод, был ненавистен его соплеменникам, тогда как Арминий, отстаивая свободу, находил повсюду сочувствие и поддержку.

45. Таким образом, в войну со свебами вступили не только херуски и их союзники – давние воины Арминия, – но и примкнувшие к нему, отмежевавшись от Маробода, свебские племена семнонов и лангобардов. После их присоединения Арминий был бы сильнее противника, если бы к Марободу не перешел с отрядом зависимых от него воинов Ингвиомер, сделавший это не по какой‑либо иной причине, как только из‑за того, что, приходясь Арминию дядей и будучи в летах, он не желал повиноваться молодому племяннику, сыну своего брата. Войска устремляются в бой с равною надеждою на успех; и германцы не бросаются беспорядочно на врага, как это некогда бывало у них, и не дерутся нестройными толпами; ибо за время длительной войны с нами они научились следовать за значками, приберегать силы для решительного удара и повиноваться военачальникам; и вот Арминий, верхом объезжая войско и наблюдая за ходом сражения, напоминает каждому отряду, что не кто иной, как он, Арминий, возвратил им свободу и уничтожил римские легионы, и указывает при этом на захваченные у римлян оружие и доспехи, которыми все еще пользовались многие из его воинов; Маробода он называет жалким трусом, уклонявшимся от сражений и укрывавшимся в чаще Герцинского леса, впоследствии добившимся посредством даров и посольств заключения мира с римлянами, предателем родины, заслуживающим, чтобы его отвергли с такою же беспощадностью, с какою они истребляли легионы Квинтилия Вара. Пусть они вспомнят о стольких битвах, исход которых, равно как и последовавшее затем изгнание римлян, в достаточной мере показывают, кто взял верх в этой войне.

46. И Маробод также не воздерживался от самовосхваления и поношений врага: держа за руку Ингвиомера, он заявлял, что в нем одном воплощена вся слава херусков и что победа была достигнута исключительно благодаря его советам и указаниям; между тем Арминий – человек безрассудный и в делах совершенно несведущий – присваивает чужую славу, ибо коварным образом завлек три заблудившихся легиона и их полководца[143], не подозревавшего об обмане, что, однако, навлекло на Германию великие бедствия, а на него самого – позор, поскольку его жена и сын все еще томятся в рабстве[144]. А он, Маробод, выдержав натиск двенадцати легионов, во главе которых стоял сам Тиберий[145], сохранил непомеркнувшей славу германцев, а затем заключил мир на равных условиях, и он отнюдь не раскаивается, что теперь зависит от них самих, предпочтут ли они новую войну с римлянами или бескровный мир. Помимо этих речей, которыми были распалены оба войска, у них были и собственные причины, побудившие их к столкновению, ибо херуски и лангобарды сражались, отстаивая былую славу или только что обретенную ими свободу, а их противники – ради усиления своего владычества. Никогда прежде они не устремлялись друг против друга с такой яростью, и никогда исход боя не оставался столь же неясным; ожидали, что сражение разразится с новою силой, но Маробод отошел на возвышенности, где и расположился лагерем. Это свидетельствовало о том, что он потерпел поражение; лишившись в конце концов из‑за большого числа перебежчиков почти всего своего войска, он отступил в пределы маркоманов и отправил послов к Тиберию с мольбою о помощи. Ему ответили, что он не вправе призывать римское войско для борьбы против херусков, так как ничем не помог в свое время римлянам, сражавшимся с тем же врагом. Впрочем, как мы уже сообщили, ради пресечения этих усобиц отправили Друза.

47. В том же году были разрушены землетрясением двенадцать густо населенных городов Азии, и так как это произошло ночью, бедствие оказалось еще неожиданнее и тяжелее. Не было спасения и в обычном в таких случаях бегстве на открытое место, так как разверзшаяся земля поглощала бегущих. Рассказывают, что осели высочайшие горы; вспучилось то, что было дотоле равниной; что среди развалин полыхали огни. Больше всего пострадали жители Сард, и они же удостоились наибольших милостей со стороны Цезаря, ибо он пообещал им десять миллионов сестерциев и на пять лет освободил от всех платежей, которые они вносили в государственное казначейство или в казну императора. Жители Магнесии, что поблизости от горы Сипил, чей город пострадал почти так же, как Сарды, получили сходное вспомоществование. Было принято постановление освободить на тот же срок от уплаты податей жителей Темна, Филадельфии, Эги, Аполлониды, тех, кого называют мостенцами или македонскими гирканами, а также города Гиерокесарию, Мирину, Киму и Тмол, и послать к ним сенатора, который на месте ознакомился бы с их положением и оказал необходимую помощь. Избран был для этого Марк Атей, бывший претор, так как Азией управлял бывший консул; тем самым устранялась опасность соперничества между людьми равного звания, из‑за чего могли бы возникнуть нежелательные помехи.

48. Эту благородную щедрость в делах общественных Цезарь подкрепил милостивыми пожалованиями, доставившими ему не меньшую благодарность: имущество Эмилии Музы, на которое притязала императорская казна, так как эта богатая женщина не оставила завещания, он уступил Эмилию Лепиду, поскольку умершая принадлежала, по‑видимому, к его роду, а наследство после состоятельного римского всадника Пантулея, хотя ему самому в нем была отказана доля, отдал Марку Сервилию по более раннему и не внушавшему подозрения завещанию, единственному, как он узнал, наследнику Пантулея, причем, объясняя свое решение, Тиберий сказал, что знатности того и другого нужно оказать денежную поддержку. И вообще он принимал наследство только в том случае, если считал, что заслужил его своею дружбой, и решительно от него отказывался, если оно было завещано человеком, ему неизвестным, питавшим вражду ко всем прочим и лишь поэтому назначившим своим наследником принцепса. Облегчая честную бедность людей добродетельных, он вместе с тем удалил из сената – или не возражал, чтобы они ушли из него по своей воле, – заведомых расточителей или впавших в нужду по причине распутства, а именно Вибидия Варрона, Мария Непота, Аппия Аппиана, Корнелия Суллу и Квинта Вителлия.

49. Тогда же Тиберий освятил обветшавшие или пострадавшие от огня древние храмы, восстановление которых было начато Августом: храм Либеру, Либере и Церере возле Большого цирка[146], построенный по обету диктатора Авла Постумия, находящийся там же храм Флоре, возведенный эдилами Луцием и Марком Публициями, и святилище Янусу, сооруженное близ Овощного рынка[147] Гаем Дуилием, первым из римлян одержавшим победу на море и удостоенным морского триумфа над карфагенянами. Храм Надежде был освящен Германиком, – обет построить его дал во время той же войны Авл Атилий.

50. Закон об оскорблении величия приобретал между тем все большую силу: на его основании доносчик привлек к ответственности внучку сестры Августа Аппулею Вариллу, которая, как он утверждал, издевалась в поносных словах над божественным Августом и Тиберием, равно как и над его матерью, и, кроме того, являясь родственницей Цезаря, пребывала в прелюбодейной связи. Что касается прелюбодеяния, то сочли, что оно в достаточной мере наказуется по закону Юлия[148], но оскорбление величия Цезарь потребовал выделить и, подвергнув особому разбирательству, покарать Аппулею, если она действительно отзывалась непочтительно о божественном Августе; за сказанное ему, Тиберию, в поношение он не желает преследовать ее по суду. На вопрос консула, каково будет его решение касательно того, что обвиняемая якобы говорила о его матери. Цезарь ничего не ответил; на следующем заседании сената он попросил, однако, от имени матери не вменять кому‑либо в вину слова, сказанные против нее. В конце концов он снял с Вариллы обвинение в оскорблении величия; он также ходатайствовал о том, чтобы за прелюбодеяние ей не было назначено чрезмерно сурового наказания, и посоветовал, чтобы, последовав в этом примеру предков, ее выслали за двухсотый милиарий от Рима. Прелюбодею Манлию было запрещено проживать в Италии, а также в Африке.

51. В связи с назначением претора на место умершего Випстана Галла разгорелась борьба. Германик и Друз (оба тогда еще были в Риме) поддерживали родственника Германика Гатерия Агриппу[149]; напротив, большинство настаивало на том, чтобы из числа кандидатов предпочтение было отдано наиболее многодетному, что отвечало и требованиям закона[150]. Тиберий радовался, что сенату приходится выбирать между его сыновьями и законом. Закон, разумеется, был побежден, но не сразу и незначительным большинством голосов, как побеждались законы и в те времена, когда они еще обладали силою.

52. В том же году в Африке началась война, возглавляемая со стороны неприятеля Такфаринатом. Нумидиец родом, он служил в римском лагере во вспомогательном войске; бежав оттуда, он принялся ради грабежа и захвата добычи набирать всякий привычный к разбою сброд, а затем, создав по принятому в войске обыкновению отряды пеших и конных, стал вождем уже не беспорядочной шайки, как это было вначале, но целого племени мусуламиев. Племя это, значительное и сильное, обитавшее близ африканских пустынь и тогда совершенно не знавшее городской жизни, взялось за оружие и вовлекло в войну с нами соседних мавританцев, которыми предводительствовал Мазиппа. Неприятельское войско было разделено на две части: Такфаринат держал в лагере отборных и вооруженных на римский лад воинов, приучая их к дисциплине и повиновению, тогда как Мазиппа, неожиданно налетая с легковооруженными, жег, убивал и сеял повсюду ужас. Они успели подбить на то же самое и кинифиев, народ немалочисленный и отнюдь не слабый, когда проконсул Африки Фурий Камилл повел на врага легион вместе с воинами вспомогательных войск, какие только у него были, – ничтожную силу, если сравнить ее с множеством нумидийцев и мавританцев; к все же римский военачальник больше всего опасался, как бы враги из страха не уклонились от битвы. Но надежда на победу привела их к поражению. Итак, легион располагается посередине, а по флангам – когорты легковооруженных и два конных отряда. Такфаринат не отказался от боя. Нумидийцы были разбиты, и вновь после долгих лет имя Фуриев украсилось воинской славою. Ибо после знаменитого освободителя Рима[151] и его сына Камилла полководческая слава принадлежала другим родам, да и сам Фурий, про которого мы здесь вспоминаем, считался человеком, в военном деле несведущим. Тем охотнее Тиберий превознес в сенате его деяния, а сенаторы присудили ему триумфальные почести, что, по причине непритязательного образа жизни Камилла, прошло для него безнаказанно.

53. В следующем году Тиберий получил консульство в третий раз, Германик – вторично. В эту должность, однако, он вступил в ахейском городе Никополе, куда прибыл, следуя вдоль иллирийского побережья, чтобы повидать брата, находившегося в Далмации, после тяжелого плаванья сначала по Адриатическому, а затем Ионическому морю. В Никополе он провел несколько дней, пока чинились корабли его флота; вместе с тем он побывал в Актийском заливе и посетил знаменитый храм, построенный Августом на вырученные от продажи добычи средства[152], а также места, где находился лагерь Антония, вспоминая о своих предках. Ибо, как я уже говорил, Август был ему дядей, Антоний – дедом, и там пред ним постоянно витали великие образы радости и скорби. Отсюда направился он в Афины, где в честь союзного, дружественного и древнего города оставил при себе только одного ликтора. Греки приняли его с изысканнейшими почестями, непрерывно превознося дела и слова своих предков, чтобы тем самым придать большую цену расточаемой ими лести.

54. Отплыв затем на Эвбею, он переправился оттуда на Лесбос, где Агриппина родила ему Юлию, своего последнего ребенка. Потом, пройдя мимо крайней оконечности Азии, он посещает фракийские города Перинф и Бизантий, минует пролив Пропонтиды и достигает выхода в Понт, движимый желанием познакомиться с этими древними и прославленными молвою местами; одновременно он пытается успокоить и ободрить провинции, изнуренные внутренними раздорами и утеснениями со стороны магистратов. На обратном пути дувший навстречу северный ветер помешал ему добраться до Самофраки, где он хотел увидать тамошние священнодействия[153]. Итак, посетив Илион и осмотрев в нем все, что было достойно внимания как знак изменчивости судьбы и как памятник нашего происхождения[154], он снова направляется в Азию и пристает к Колофону, чтобы выслушать прорицания Кларосского Аполлона. Здесь не женщина, как принято в Дельфах, но жрец, приглашаемый из определенных семейств и почти всегда из Милета, осведомляется у желающих обратиться к оракулу только об их числе и именах; затем, спустившись в пещеру и испив воды из таинственного источника, чаще всего не зная ни грамоты, ни искусства стихосложения, жрец излагает складными стихами ответы на те вопросы, которые каждый мысленно задал богу. И рассказывали, что Германику иносказательно, как это в обычае у оракулов, была возвещена преждевременная кончина.

55. Между тем Гней Пизон, торопясь приступить к осуществлению своих целей, обрушивается со злобною речью на испуганный его стремительным появлением город афинян, задев в ней косвенным образом и Германика, слишком ласково, по его мнению, обошедшегося не с подлинными афинянами, которые истреблены столькими бедствиями, а с носящим то же название сбродом племен и народов: ведь это они заодно с Митридатом пошли против Суллы[155], заодно с Антонием – против божественного Августа. Он упрекал их также за прошлое, за их неудачи в борьбе с македонянами[156], за насилия, которые они чинили над своими согражданами[157], питая при этом и личную неприязнь к их городу, так как, невзирая на его просьбы, они не простили некоего Теофила, осужденного за подлог ареопагом[158]. Затем, поспешно совершив плаванье с заходом на Киклады и всячески сокращая путь по морю, Пизон настигает у острова Родоса Германика, для которого не было тайною, с какими нападками тот обрушился на него; но Германик повел себя с таким великодушием, что, когда разразившаяся буря понесла Пизона на скалы и гибель его могла бы найти объяснение в случайном несчастье, Германиком были высланы на помощь ему триремы, благодаря чему тот избежал кораблекрушения. Это, однако, нисколько не смягчило Пизона, и, едва переждав один день, он покинул Германика и, опережая его, отправился дальше. Прибыв в Сирию и встав во главе легионов, щедрыми раздачами, заискиванием, потворством самым последним из рядовых воинов, смещая вместе с тем старых центурионов и требовательных трибунов и назначая на их места своих ставленников или тех, кто отличался наиболее дурным поведением, а также терпя праздность в лагере, распущенность в городах, бродяжничество и своеволие воинов в сельских местностях, он довел войско до такого всеобщего разложения, чти получил от толпы прозвище «Отца легионов». Да и Планцина не держалась в границах того, что прилично для женщин, но присутствовала на учениях всадников, на занятиях когорт, поносила Агриппину, поносила Германика, причем кое‑кто даже из добропорядочных воинов изъявлял готовность служить ей в ее кознях, так как ходили смутные слухи, что это делается не против воли самого принцепса. Все это было известно Германику, но он считал своей первейшей заботой как можно скорее прибыть к армянам.

56. Этот народ испокон века был ненадежен и вследствие своего душевного склада, и вследствие занимаемого им положения, так как земли его, гранича на большом протяжении с нашими провинциями, глубоко вклиниваются во владения мидян; находясь между могущественнейшими державами, армяне по этой причине часто вступают с ними в раздоры, ненавидя римлян и завидуя парфянам. Царя в то время, по устранении Вонона, они не имели[159]; впрочем, благоволение народа склонялось к сыну понтийского царя Полемона Зенону, так как, усвоив с раннего детства обычаи и образ жизни армян, он своими охотами, пиршествами и всем, что в особой чести у варваров, пленил в равной мере и придворных, и простолюдинов. Итак, Германик в городе Артаксате, с полного одобрения знатных и при стечении огромной толпы, возложил на его голову знаки царского достоинства. Присутствовавшие, величая царя, нарекли его Артаксием, каковое имя они дали ему по названию города. Между тем жители Каппадокии, преобразованной в римскую провинцию, приняли правителем легата Квинта Верания; при этом, чтобы породить надежду, что римское управление окажется более мягким, были снижены кое‑какие из царских налогов; над жителями Коммагены, тогда впервые подчиненной преторской власти, ставится правителем Квинт Сервей.

57. И хотя государственные дела были успешно улажены, Германика это не радовало из‑за заносчивости Пизона, который пренебрег его приказанием либо самому привести часть легионов в Армению, либо отправить их со своим сыном. Встретились они только в Кирре, зимнем лагере десятого легиона, – оба с непроницаемыми и бесстрастными лицами, – Пизон, чтобы показать, что он ничего не боится, Германик – чтобы не выдать своего раздражения: ведь он был, как я уже сказал, мягким и снисходительным. Но злокозненные друзья, стремясь разжечь в нем вражду, преувеличивали в своих сообщениях правду, нагромождали ложь и всеми возможными способами чернили в его глазах и Пизона, и Планцину, и их сыновей. Наконец, в присутствии нескольких приближенных, Цезарь, стремясь подавить в себе гнев, первым обратился к Пизону; тот принес извинения, в которых, однако, чувствовались упорство и своеволие: и они разошлись с открытой обоюдною ненавистью. После этого Пизон редко бывал в трибунале, заседавшем под председательством Цезаря, а когда ему все же случалось присутствовать на его заседаниях, был мрачен и всем своим видом выражал несогласие. А однажды, когда на пиру у царя набатеев Цезарю и Агриппине были предложены массивные золотые венки, а Пизону и остальным – легковесные, он громко сказал, что это пиршество дается не в честь сына царя парфян, а в честь сына римского принцепса, и, оттолкнув от себя венок, добавил многое в осуждение роскоши, что, сколь бы неприятным оно ни было для Германика, тот молча стерпел

58. Между тем явились послы от парфянского царя Артабана. Он направил их ради того, чтобы они напомнили римскому полководцу о дружбе и договоре и заявили о его, Артабана, желании возобновить прежние связи: стремясь оказать Германику честь, он прибудет, помимо того, к берегам Евфрата; а пока он просит о том, чтобы Вонон не оставался более в Сирии и не подстрекал к смуте вождей парфянских племен, посылая своих людей в близлежащие местности. Германик в достойных словах отозвался о союзе римлян с парфянами, а на сообщение о приезде царя и о воздании ему, Германику, почестей ответил любезно и скромно. Вонон был удален в Помпейополь, приморский город Киликии. Цезарь сделал это, не только идя навстречу просьбам царя, но и с тем, чтобы задеть Пизона, который был весьма расположен к Вонону, пленившему Планцину многочисленными услугами и подарками.

59. В консульство Марка Силана и Луция Норбана Германик отбывает в Египет для ознакомления с его древностями. Впрочем, он ссылался на необходимость позаботиться об этой провинции и, действительно, открыв государственные хлебные склады, снизил благодаря этому цены на хлеб и сделал много добра простому народу; здесь он повсюду ходил без воинской стражи, в открытой обуви и в таком же плаще, какой носили местные греки, подражая в этом Публию Сципиону[160], который, как мы знаем, сходным образом поступал в Сицилии, невзирая на то, что война с Карфагеном была еще в полном разгаре. Тиберий, слегка попеняв Германику за его одежду и образ жизни, суровейшим образом обрушился на него за то, что, вопреки постановлению Августа, он прибыл в Александрию, не испросив на это согласия принцепса. Ибо Август наряду с прочими тайными распоряжениями во время своего правления, запретив сенаторам и виднейшим из всадников приезжать в Египет без его разрешения, преградил в него доступ, дабы кто‑нибудь, захватив эту провинцию и ключи к ней на суше и на море[161] и удерживая ее любыми ничтожно малыми силами против огромного войска, не обрек Италию голоду.

60. Но Германик, еще не зная о том, что его поездка осуждается принцепсом, отплыл из города Канопа по Нилу. Основали этот город спартанцы, похоронившие здесь корабельного кормчего, прозывавшегося Канопом, что произошло в те времена, когда Менелай, возвращаясь в Грецию, был отброшен бурею в противолежащее море, к земле Ливии. Затем Германик направился в ближайший отсюда рукав реки, посвященный Геркулесу, относительно которого туземные жители утверждают, что он родился в этих местах и является древнейшим их обитателем и что те, кто позднее обладал такою же доблестью, были наречены его именем; посетил Германик и величественные развалины древних Фив. На обрушившихся громадах зданий там все еще сохранялись египетские письмена, свидетельствующие о былом величии, и старейший из жрецов, получив приказание перевести эти надписи, составленные на его родном языке, сообщил, что некогда тут обитало семьсот тысяч человек, способных носить оружие, что именно с этим войском царь Рамсес овладел Ливией, Эфиопией, странами мидян, персов и бактрийцев, а также Скифией и что, сверх того, он держал в своей власти все земли, где живут сирийцы, армяне и соседящие с ними каппадокийцы, между Вифинским морем, с одной стороны, и Ликийским – с другой. Были прочитаны надписи и о податях, налагавшихся на народы, о весе золота и серебра, о числе вооруженных воинов и коней, о слоновой кости и благовониях, предназначавшихся в качестве дара храмам, о том, какое количество хлеба и всевозможной утвари должен был поставлять каждый народ, – и это было не менее внушительно и обильно, чем взимаемое ныне насилием парфян или римским могуществом.

61. Но Германик обратил внимание и на прочие чудеса Египта, из которых главнейшими были вытесанное из камня изображение Мемнона, издающее, когда его коснутся солнечные лучи, громкий звук, похожий на человеческий голос[162], пирамиды наподобие гор среди сыпучих и непроходимых песков, возведенные иждивением соревнующихся царей, озеро[163], искусно вырытое в земле и принимающее в себя полые нильские воды, и еще находящиеся в другом месте теснины, через которые пробивается Нил, здесь настолько глубокий, что никому не удается измерить его глубину. Отсюда он прибыл на Элефантину и в Сиену, некогда пограничные твердыни Римского государства, которое простирается ныне вплоть до Красного моря.

62. Пока для Германика это лето проходило во многих провинциях, Друз, подстрекая германцев к раздорам, чтобы довести уже разбитого Маробода до полного поражения, добился немалой для себя славы. Был между готонами знатный молодой человек по имени Катуальда, в свое время бежавший от чинимых Марободом насилий и, когда тот оказался в бедственных обстоятельствах, решившийся ему отомстить. С сильным отрядом он вторгается в пределы маркоманов и, соблазнив подкупом их вождей, вступает с ними в союз, после чего врывается в столицу царя и расположенное близ нее укрепление. Тут были обнаружены захваченная свебами в давние времена добыча, а также маркитанты и купцы из наших провинций, которых – каждого из своего края – занесли во вражескую страну свобода торговли, жажда наживы и, наконец, забвение родины.

63. Для Маробода, всеми покинутого, не было другого прибежища, кроме милосердия Цезаря. Переправившись через Дунай там, где он протекает вдоль провинции Норик, он написал Тиберию, – однако, не как изгнанник или смиренный проситель, но как тот, кто все еще помнит о своем былом положении и достоинстве: хотя его, некогда прославленного властителя, призывают к себе многие племена, он предпочел дружбу римлян. На это Цезарь ответил, что пребывание в Италии, если он пожелает в ней оставаться, будет для него почетным и безопасным; если же его обстоятельства сложатся по‑иному, он сможет покинуть ее так же свободно, как прибыл. В сенате, однако, Тиберий доказывал, что ни Филипп для афинян, ни Пирр или Антиох для народа римского не представляли столь грозной опасности. Сохранилась речь Тиберия, в которой он говорит о могуществе этого человека, о неукротимости подвластных ему племен, о том, как близко от Италии находится этот враг, и сообщает о мерах, которые он предполагает принять, чтобы его сокрушить. И Маробода поселили в Равенне, всячески давая понять, что ему будет возвращена царская власть, если свебы начнут своевольничать; но он в течение восемнадцати лет не покидал пределов Италии и состарился там, немало омрачив свою славу чрезмерной привязанностью к жизни. Сходной оказалась и судьба Катуальды, и убежище он искал там же, где Маробод. Изгнанный несколько позже силами гермундуров, во главе которых стоял Вибилий, и принятый римлянами, он был отправлен в Форум Юлия, город в Нарбоннской Галлии. Сопровождавшие того и другого варвары, дабы их присутствие не нарушило спокойствия мирных провинций, размещаются за Дунаем между реками Маром и Кузом, и в цари им дается Ванний из племени квадов.

64. Получив одновременно известие о том, что Германик поставил Артаксия царем над армянами, сенаторы постановили предоставить Германику и Друзу триумфальное вступление в Рим. По бокам храма Марсу Мстителю были возведены арки с изображениями обоих Цезарей; и Тиберию, достигшему мира разумным ведением дел, он принес большую радость, чем если б война была закончена на поле сражения. Таким образом, он решает действовать хитростью и против царя Фракии Рескупорида. Всеми фракийцами правил ранее Реметалк; после его кончины власть над одной частью фракийцев Август отдал его брату Рескупориду, а над другой – его сыну Котису. При этом разделе пашни и города – все, что находится по соседству с греками, – отошло к Котису, тогда как все невозделанное, дикое и граничащее с врагами – Рескупориду; различны были и нравы самих царей; первый был уступчив и мягок, тогда как второй – свиреп, жаден и неуживчив. Все же вначале они жили в притворном согласии; но затем Рескупорид стал понемногу выходить за пределы своих земель, присваивать отданное во владение Котису, а если тот оказывал сопротивление, то и применять против него насилие; при жизни Августа, который предоставил царства и тому, и другому и пред которым Рескупорид испытывал страх, так как он мог бы его покарать за самоуправство и ослушание, действия его были нерешительны и осторожны, но, прослышав о смене принцепса, он принялся засылать в царство Котиса шайки разбойников и разрушать его крепости, выискивая поводы к открытой войне.

65. Ни о чем Тиберий так не тревожился, как о том, чтобы не нарушалось улаженное. Он выбирает центуриона и велит ему возвестить обоим царям, чтобы они прекратили вооруженные споры, после чего Котис немедленно распустил набранные им вспомогательные отряды. Рескупорид, лицемерно изображая покорность воле Тиберия, предлагает Котису выбрать место, где бы они могли встретиться, чтобы разрешить распри посредством переговоров. Они быстро пришли к соглашению о времени, месте, а потом и об условиях мира, так как один из миролюбия, а другой из коварства уступали и шли навстречу друг другу. Рескупорид, ведя речь о закреплении договора, устраивает пир и посреди веселья, затянувшегося до поздней ночи, налагает оковы на Котиса, который беззаботно пил за пиршественным столом, а когда, наконец, раскрылось вероломство Рескупорида, тщетно пытался воззвать к его совести, напоминая ему о святости царского сана, о том, что они одного и того же рода и поклоняются тем же богам, о законах гостеприимства. Завладев всею Фракией. Рескупорид написал Тиберию, что против него строились козни и он предупредил коварного злоумышленника; вместе с тем под предлогом войны против бастарнов и скифов он укрепил свои силы вновь набранными всадниками и пехотинцами. На это Цезарь в сдержанных выражениях ответил ему, что, если он не обманывает, то может положиться на свою невиновность; впрочем, ни он сам, ни сенат, не рассмотрев дела, не могут решить, на чьей стороне право и кто допустил насилие; поэтому пусть, передав римлянам Котиса, он выезжает в Рим, чтобы отстранить от себя возможное обвинение.

66. Это письмо пропретор Мезии Латиний Пандуса отправил во Фракию с воинами, которым Рескупорид должен был передать Котиса. Колеблясь между страхом и злобой, Рескупорид в конце концов предпочел быть обвиненным не в задуманном только, но в уже совершенном злодеянии: он велит убить Котиса и измышляет, будто тот сам себя лишил жизни. Цезарь, однако, не изменил полюбившемуся ему образу действий, и после смерти Пандусы, на которого Рескупорид жаловался, что тот питает к нему неприязнь, назначил правителем Мезии старого воина Помпония Флакка, остановившись на нем главным образом потому, что, связанный с царем тесною дружбою, он был наиболее пригодным, чтобы его обмануть.

67. Флакк прибыл во Фракию и, надавав царю далеко идущие обещания, склонил его, несмотря на колебания, которые вызывало в нем сознание своей преступности, посетить вместе с ним пограничное укрепление римлян. Здесь царя под видом почетной охраны окружил сильный отряд, и трибуны с центурионами стали завлекать его сначала приглашениями и уговорами, а когда отошли подальше, прибегая и к более откровенному принуждению, и, наконец, осознавшего, что он попал в западню, повезли в Рим. Обвиненный в сенате женою Котиса, он присуждается к изгнанию из своего царства. Фракия была поделена между сыном его Реметалком, о котором было известно, что он не одобрял козней отца, и детьми Котиса, и так как они были тогда малолетними, к ним приставили бывшего претора Требеллена Руфа, чтобы тот некоторое время правил за них, подобно тому как наши предки послали в Египет Марка Лепида опекать детей Птолемея. Рескупорида отправили в Александрию, и там он был убит, то ли пытаясь бежать, то ли по чьему‑то навету.

68. В это самое время Вонон, об удалении которого в Киликию я упоминал выше, предпринял попытку перебежать в Армению, чтобы перебраться оттуда к альбанам и гениохам и далее к своему родичу царю скифов. Отдалившись под предлогом охоты от моря, он укрылся в чаще горных лесов, а затем, используя резвость своего коня, примчался к реке Пираму; но на реке не оказалось мостов, так как, прослышав о бегстве царя, их разрушили местные жители, а переправа через нее вброд была невозможна. На берегу этой реки он и был схвачен Вибием Фронтоном, префектом всадников, и здесь же ветеран Ремий, который был прежде приставлен к царю, чтобы за ним надзирать, якобы придя в ярость, пронзил его насмерть мечом. Принимая во внимание все обстоятельства, более вероятно, однако, что, будучи пособником этого преступления, он умертвил Вонона, страшась его показаний.

69. На обратном пути из Египта Германик узнал, что все его распоряжения, касавшиеся войска и городов, или отменены, или заменены противоположными. Отсюда – тяжкие упреки, которые он обрушивал на Пизона и не менее ожесточенные выпады последнего против Цезаря. Наконец, Пизон решил удалиться из Сирии. Болезнь Германика задержала, однако, его отъезд, и, когда его известили, что Германик поправился и что в городе выполняют обеты, данные ради его исцеления, он разгоняет, послав своих ликторов, жертвенных животных у алтарей, тех, кто совершал жертвоприношения, и толпу участвующих в праздничном торжестве антиохийцев. После этого он отбывает в Селевкию, где ждет исхода болезни, снова одолевшей Германика. Свирепую силу недуга усугубляла уверенность Германика в том, что он отравлен Пизоном; и действительно, в доме Германика не раз находили на полу и на стенах извлеченные из могил остатки человеческих трупов, начертанные на свинцовых табличках заговоры и заклятия и тут же – имя Германика, полуобгоревший прах, сочащийся гноем, и другие орудия ведовства, посредством которых, как считают, души людские препоручаются богам преисподней. И тех, кто приходил от Пизона, обвиняли в том, что они являются лишь затем, чтобы выведать, стало ли Германику хуже.

70. Все это наполняло Германика столько же гневом, сколько и тревогою: если его порог осаждают, если придется испустить дух на глазах у врага, то какая же участь уготована его несчастной жене, его малолетним детям? Действие яда Пизону, видимо, кажется чересчур медленным: он спешит и торопит, чтобы единолично властвовать над провинцией, над легионами. Но Германик еще в состоянии постоять за себя, и убийца не извлечет выгоды из своего злодеяния. И он составляет письмо, в котором отказывает Пизону в доверии; многие утверждают, что в нем, сверх того, Пизону предписывалось покинуть провинцию. И Пизон, не задерживаясь, отплывает на кораблях, но умышленно замедляет плаванье, чтобы поскорее вернуться, если смерть Германика снова откроет перед ним Сирию.

71. На короткое время Цезарь проникся надеждою, но вскоре силы его иссякли, и, видя близкую кончину, он обратился к находившимся возле него друзьям с такими словами: «Если бы я уходил из жизни по велению рока, то и тогда были бы справедливы мои жалобы на богов, преждевременной смертью похищающих меня еще совсем молодым у моих родных, у детей, у отчизны; но меня злодейски погубили Пизон и Планцина, и я хочу запечатлеть в ваших сердцах мою последнюю просьбу: сообщите отцу и брату, какими горестями терзаемый, какими кознями окруженный, я закончил мою несчастливую жизнь еще худшею смертью. Все, кого связывали со мною возлагаемые на меня упования, или кровные узы, или даже зависть ко мне живому, все они будут скорбеть обо мне, о том, что, дотоле цветущий, пережив превратности стольких войн, я пал от коварства женщины. Вам предстоит подать в сенат жалобу, воззвать к правосудию. Ведь первейший долг дружбы – не в том, чтобы проводить прах умершего бесплодными сетованьями, а в том, чтобы помнить, чего он хотел, выполнить все, что он поручил. Будут скорбеть о Германике и люди незнакомые, но вы за него отомстите, если питали преданность к нему, а не к его высокому положению. Покажите римскому народу мою жену, внучку божественного Августа, назовите ему моих шестерых детей. И сочувствие будет на стороне обвиняющих, и люди не поверят и не простят тем, кто станет лживо ссылаться на какие‑то преступные поручения»[164]. И друзья, касаясь руки умирающего, поклялись ему в том, что они скорее испустят последнее дыхание, чем пренебрегут отмщением.

72. Затем, повернувшись к жене, он принялся ее умолять, чтобы она, чтя его память и ради их общих детей, смирила свою заносчивость, склонилась пред злобною судьбой и, вернувшись в Рим, не раздражала более сильных, соревнуясь с ними в могуществе. Это было сказано им перед всеми, а оставшись с нею наедине, он, как полагали, открыл ей опасность, угрожающую со стороны Тиберия. Немного спустя он угасает, и вся провинция и живущие по соседству народы погружаются в великую скорбь. Оплакивали его и чужеземные племена, и цари: так ласков был он с союзниками, так мягок с врагами; и внешность, и речь его одинаково внушали к нему глубокое уважение, и, хотя он неизменно держался величаво и сдержанно, как подобало его высокому сану, он был чужд недоброжелательства и надменности.

73. Похоронам Германика – без изображений предков, без всякой пышности – придала торжественность его слава и память о его добродетелях. Иные, вспоминая о его красоте, возрасте, обстоятельствах смерти и, наконец, также о том, что он умер поблизости от тех мест, где окончилась жизнь Александра Великого, сравнивали их судьбы. Ибо и тот, и другой, отличаясь благородною внешностью и знатностью рода, прожили немногим больше тридцати лет, погибли среди чужих племен от коварства своих приближенных; но Германик был мягок с друзьями, умерен в наслаждениях, женат единственный раз и имел от этого брака законных детей; а воинственностью он не уступал Александру, хотя и не обладал его безрассудной отвагою, и ему помешали поработить Германию, которую он разгромил в стольких победоносных сражениях. Будь он самодержавным вершителем государственных дел, располагай царскими правами и титулом, он настолько быстрее, чем Александр, добился бы воинской славы, насколько превосходил его милосердием, воздержностью и другими добрыми качествами. Перед сожжением обнаженное тело Германика было выставлено на форуме антиохийцев, где его и предали огню: проступили ли на нем признаки отравления ядом, осталось невыясненным, – ибо всякий, смотря по тому, скорбел ли он о Германике, питая против Пизона предвзятое подозрение, или, напротив, был привержен Пизону, толковал об этом по‑разному.

74. Затем легаты и оказавшиеся налицо другие сенаторы стали совещаться о том, кому поручить управление Сирией. И так как все остальные не очень стремились к этому назначению, его долго оспаривали между собой Вибий Марс и Гней Сенций, пока Марс не уступил старшему возрастом и более настойчивому Сенцию. И Сенций, по настоянию Вителлия, Верания и других, собиравших доказательства и готовившихся предъявить обвинение, как если бы дело шло об уже изобличенных преступниках, отправил в Рим известную в этой провинции и чрезвычайно любимую Планциной смесительницу ядов Мартину.

75. Агриппина, изнуренная горем и страдающая телесно и все же нетерпимая ко всему, что могло бы задержать мщение, поднимается с прахом Германика и детьми на один из кораблей отплывавшего вместе с ней флота, провожаемая общим состраданием: женщина выдающейся знатности, еще так недавно счастливая мать семейства, окруженная общим уважением и добрыми пожеланиями, она несла теперь, прижимая к груди, останки супруга, неуверенная, удастся ли ей отомстить, страшащаяся за себя и подверженная стольким угрозам судьбы в своей многодетности, не принесшей ей счастья. Между тем Пизона у острова Коса настигает известие о кончине Германика. Приняв его с торжеством, он устраивает жертвоприношения и посещает храмы, не скрывая своих истинных чувств, а Планцина ведет себя еще непристойнее и, сняв тогда впервые траурную одежду, которую носила по случаю смерти сестры, сменяет ее на нарядное платье.

Смерть Германика.

Художник Н. Пуссен.

76. Между тем к Пизону стекались центурионы и убеждали его в готовности легионов оказать ему всяческую поддержку: ему нужно только вернуться в провинцию, отнятую у него незаконно и все еще не имеющую правителя. На совещании, которое он собрал, чтобы решить, как следует действовать, его сын Марк Пизон предложил поспешить в Рим: еще не сделано никаких непоправимых шагов и нечего опасаться ни вздорных подозрений, ни пустой болтовни. Раздоры с Германиком могут, пожалуй, навлечь на его отца ненависть, но они не подлежат наказанию; к тому же отнятие у него провинции вполне удовлетворило его врагов. Но если он туда возвратится, то вследствие сопротивления Сенция дело не обойдется без гражданской войны, а центурионы и воины недолго будут оставаться на его стороне, так как возьмет верх еще свежая память об их полководце и глубоко укоренившаяся преданность Цезарям.

77. Напротив, Домиций Целер, один из ближайших друзей Пизона, настаивал, что нужно использовать случай: Пизон, а не Сенций поставлен правителем Сирии, и ему вручены фасции, преторская власть и легионы. Если туда вторгнется враг, то кому же еще отражать его силой оружия, как не тому, кто получил легатские полномочия и особые указания? Со временем толки теряют свою остроту, а побороть свежую ненависть чаще всего не под силу и людям, ни в чем неповинным. Но если Пизон сохранит за собой войско, укрепит свою мощь, многое, что не поддается предвидению, быть может, обернется по воле случая в лучшую сторону. «Или мы поторопимся, чтобы причалить одновременно с прахом Германика, чтобы тебя, Пизон, невыслушанного и не имевшего возможности отвести от себя обвинение, погубили при первом же твоем появлении рыдания Агриппины и невежественная толпа? Августа – твоя сообщница, Цезарь благоволит к тебе, но негласно; и громче всех оплакивают смерть Германика те, кто наиболее обрадован ею».

78. Неизменно склонный к решительным мерам, Пизон легко присоединяется к этому мнению и в письме, отосланном им Тиберию, обвиняет Германика в высокомерии и чрезмерно роскошном образе жизни: изгнанный Германиком из провинции, чтобы не мешать ему в осуществлении государственного переворота, он снова и с прежнею преданностью берет на себя попечение о войсках. Одновременно он приказывает Домицию отплыть на триреме в Сирию, держа курс мимо островов и подальше от берега. Тем временем Пизон распределяет собравшихся у него перебежчиков по манипулам, вооружает нестроевых, и, переправившись кораблями на материк, перехватывает подразделение шедших в Сирию новобранцев, и пишет киликийским царькам, чтобы они помогли ему своими отрядами; в этих военных приготовлениях принимает участие и молодой Марк Пизон, не разделявший, однако, взгляда, что нужно открыть военные действия.

79. Следуя вдоль берегов Ликии и Памфилии, они встретились с кораблями, сопровождавшими Агриппину, и обе стороны схватились было за оружие, но вследствие страха, который они друг другу внушали, дело ограничилось перебранкой, причем Марс Вибий вызвал Пизона в Рим для судебного разбирательства. Тот насмешливо ответил ему, что, разумеется, не замедлит туда прибыть, как только ведающим делами об отравлениях претором будет назначен день явки подсудимому и обвинителям. Между тем Домиций, пристав к сирийскому городу Лаодикее, направился на зимние квартиры шестого легиона[165], так как считал его наиболее пригодным для осуществления своих планов, но его опередил легат Пакувий. Сенций обращается к Пизону с письмом, в котором сообщает ему об этом и увещевает его не возбуждать лагерь засылкою в него возмутителей, а провинцию – военными действиями. Собрав всех, о ком ему было известно, что они чтят память Германика или враждебны его врагам, он настойчиво убеждает их в том, что Пизон поднимает оружие на величие императора, на Римское государство; и Сенций выводит навстречу Пизону сильный и готовый к бою отряд.

80. Несмотря на неудачи, постигавшие Пизона в его начинаниях, он не упустил случая обезопасить себя, насколько это было возможно при сложившихся обстоятельствах, и занял сильную киликийскую крепость Келендерий; пополнив перебежчиками, недавно перехваченными новобранцами и рабами, своими и Планцины, присланные ему на помощь царьками отряды киликийцев, он довел численность своих сил до уровня легиона. Он заверял своих, что его, легата Цезаря, не пускают в провинцию, отданную ему в управление, не воины легионов (ибо они и призвали его возвратиться), но Сенций из личной ненависти к нему, которую он прикрывает ложными обвинениями. Так пусть же они выйдут на поле боя – ведь легионеры не станут сражаться, когда поймут, что Пизон, кого они еще так недавно звали своим отцом[166], одержит верх, если спор будет решаться на основании права, и не бессилен, если – оружием. Затем он располагает свои манипулы у стен крепости на обрывистом и крутом холме, – с других сторон ее окружало море. Против них стояли построенные боевыми порядками ветераны и резервы; здесь было преимущество в выучке воинов, там – в труднодоступной местности, но у тех, кто ее занимал, не было ни боевого пыла, ни веры в успех, ни даже оружия, кроме того, каким располагают сельские жители, или изготовленного наспех. Когда враги сошлись врукопашную, исход битвы мог вызывать сомнение лишь до тех пор, пока когорты римлян не вышли на ровное место; киликийцы бежали и заперлись в крепости.

81. Между тем Пизон тщетно попытался овладеть флотом, ожидавшим невдалеке исхода сражения; возвратившись к стенам крепости, он, то ударяя себя в грудь, то называя по имени римских воинов и суля им награды, старался склонить их к измене и успел привести их в такое смущение, что значконосец шестого легиона перешел к нему со значком. Тогда Сенций приказал трубить в рожки и трубы, устремиться к валу, установить лестницы и наиболее храбрым и ловким пойти на приступ, а всем остальным, используя метательные машины, осыпать врага дротиками, камнями и горящими факелами. Когда, наконец, упорство защитников было сломлено, Пизон стал просить, чтобы, по сдаче оружия, ему было дозволено оставаться в крепости, пока не придет указание Цезаря, кому править Сирией. Эти условия были, однако, отклонены, и единственное, что было ему предоставлено, – это корабли и безопасное возвращение в Рим.

82. А в Риме, лишь только стали доходить вести о болезни Германика, как все доходящие издалека, до последней степени мрачные, воцарились общая скорбь и гнев, а порой прорывались и громкие сетования. Для того, очевидно, и сослали его на край света, для того и дали Пизону провинцию; вот к чему привели тайные совещания Августы с Планциною. И сущую правду говорили старики относительно Друза: не по нраву пришлась властителям приверженность к народоправству их сыновей, и их погубили не из‑за чего‑либо иного, как только за то, что они замышляли вернуть римскому народу свободу и уравнять всех в правах. Весть о смерти Германика настолько усилила в толпе эти толки, что прежде указа властей, прежде сенатского постановления все погружается в траур, пустеют площади, запираются дома. Повсюду безмолвие, прерываемое стенаниями, нигде ничего показного; если кто и воздерживается от внешних проявлений скорби, то в душе горюет еще безутешнее. Случилось так, что купцы, выехавшие из Сирии, когда Германик был еще жив, привезли более благоприятные вести о его состоянии. Этим вестям сразу поверили, и они тотчас же распространились по всему городу; и всякий, сколь бы непроверенным ни было то, что он слышал, сообщает добрую новость каждому встречному, а те передают ее, приукрашивая от радости, в свою очередь, дальше. Люди носятся по всему городу, взламывают двери храмов, и ночь немало способствует их легковерию, так как во мраке всякий скорее поддается внушению. Тиберий не пресекал ложных слухов, предоставив им рассеяться с течением времени; и народ погрузился в еще большую скорбь, как если бы Германик был у него отнят вторично.

83. Между тем для Германика были придуманы почести, какие только могла внушить каждому в меру его изобретательности любовь к умершему, и сенат постановил следующее: чтобы имя Германика провозглашалось в песнопении салиев; чтобы всюду, где отведены места для жрецов августалов, были установлены курульные кресла[167] Германика с дубовыми венками над ними; чтобы перед началом цирковых зрелищ было проносимо его изображение из слоновой кости; чтобы фламины[168] или авгуры, выдвигаемые на его место, избирались только из рода Юлиев. К этому были добавлены триумфальные арки в Риме, на берегу Рейна и на сирийской горе Амане, с надписями, оповещавшими о его деяниях и о том, что он отдал жизнь за отечество; гробница в Антиохии, где его тело подверглось сожжению, и траурный постамент в Эпидафне, где он скончался. И нелегко перечислить все его статуи и места поклонения его памяти. Но когда было предложено поместить большой золотой щит с его изображением среди таких же изображений столпов римского красноречия[169], Тиберий решительно заявил, что он посвятит Германику щит такой же и того же размера, что и все остальные: ведь красноречие оценивается не по высокому положению в государстве, и пребывать среди древних писателей – уже само по себе достаточно почетно. Сословие всадников присвоило имя Германика тому сектору амфитеатра, который носил название Сектора младших, и, кроме того, постановило, чтобы в июльские иды отряды всадников следовали позади его статуи. Большая часть упомянутого сохраняется в силе и посейчас, кое‑что сразу же было заброшено или забылось за давностью лет.

84. Немного позднее, при все еще свежей печали по случаю смерти Германика, сестра его Ливия, жена Друза, родила двух младенцев мужского пола[170]. Событие это, редкое и приносящее радость даже в простых семьях, наполнило принцепса таким ликованием, что он не удержался, чтобы не похвалиться им перед сенаторами, подчеркивая, что ни у кого из римлян такого сана не рождались до этого близнецы: ведь решительно все, даже случайное, он неизменно обращал во славу себе. При сложившихся обстоятельствах народу, однако, и это доставило огорчение, ибо он опасался, как бы Друз, обогатившись потомством, не оттеснил еще больше семью Германика.

85. В том же году были изданы строгие указы сената против распутного поведения женщин и строжайше воспрещено промышлять своим телом тем, чьи деды, отцы или мужья были римскими всадниками. Поводом было то, что Вистилия, дочь претора, объявила эдилам, что занимается проституцией[171], – поступила же она так в соответствии с принятым у наших предков обыкновением, согласно которому достаточной карою для продажных женщин почиталось их собственное признание в своем позоре. Были потребованы и от Титидия Лабеона[172], мужа Вистилии, объяснения, почему он не наказал, согласно закону, свою изобличенную в непотребстве жену. И так как в свое оправдание он сослался на то, что предоставленные ему по закону шестьдесят дней на обдумывание еще не прошли, сочли достаточным принять постановление против Вистилии, и она была сослана на остров Сериф. Обсуждался и вопрос о запрещении египетских и иудейских священнодействий, и сенат принял постановление вывезти на остров Сардинию четыре тысячи зараженных этими суевериями вольноотпущенников[173], пригодных по возрасту для искоренения там разбойничьих шаек, полагая, что если из‑за тяжелого климата они перемрут, то это не составит большой потери; остальным предписывалось покинуть Италию, если до определенного срока они не откажутся от своих нечестивых обрядов.

86. После этого Цезарь сообщил о необходимости избрать девственницу на место Окции, которая в течение пятидесяти семи лет с величайшим благочестием руководила священнодействиями весталок; при этом он выразил благодарность Фонтею Агриппе и Домицию Поллиону за то, что, предлагая взамен нее своих дочерей, они соревновались в преданности государству. Предпочтение было отдано дочери Поллиона, ибо супружеские узы ее родителей продолжали пребывать нерушимыми, тогда как Агриппа расторжением первого брака нанес урон доброй славе своей семьи. Цезарь, впрочем, утешил отвергнутую, даровав ей приданое в размере миллиона сестерциев.

87. Вследствие жалоб народа на дороговизну хлеба Тиберий, установив цену, которую должен был платить покупатель, объявил, что хлеботорговцы будут получать от него дополнительно по два нумма за модий[174]. Предложенный ему за это и предлагавшийся ранее титул отца отечества он, однако, не принял и высказал суровое порицание тем, кто называл его попечение о народе божественным, а его самого – государем. Вот почему любое высказывание в присутствии принцепса, которому свобода внушала страх, а лесть – подозрения, бывало сдержанным и настороженным.

88. У историков и сенаторов того времени я нахожу сообщение о письме предводителя хаттов Адгандестрия, которое было оглашено в сенате и в котором он предлагал умертвить Арминия, если ему пришлют яду, чтобы он мог осуществить это убийство; Адгандестрию было отвечено, что римский народ отмщает врагам, не прибегая к обману, и не тайными средствами, но открыто и силой оружия. Благородством ответа Тиберий сравнялся с древними полководцами, запретившими отравить царя Пирра и открывшими ему этот замысел. Впрочем, притязая после ухода римлян и изгнания Маробода на царский престол, Арминий столкнулся со свободолюбием соплеменников; подвергшись с их стороны преследованию, он сражался с переменным успехом и пал от коварства своих приближенных. Это был, бесспорно, освободитель Германии, который выступил против римского народа не в пору его младенчества, как другие цари и вожди, но в пору высшего расцвета его могущества, и хотя терпел иногда поражения, но не был побежден в войне. Тридцать семь лет он прожил, двенадцать держал в своих руках власть; у варварских племен его воспевают и посейчас; греческие анналы его не знают, так как их восхищает только свое, римские – уделяют ему меньше внимания, чем он заслуживает, ибо, превознося старину, мы недостаточно любопытны к недавнему прошлому.

Книга III

1. Ни разу не прервав плаванья по бурному зимнему морю, Агриппина прибывает на остров Коркиру, лежащий против побережья Калабрии. Объятая горем и неспособная с ним совладать, она проводит там несколько дней, чтобы восстановить душевные силы. Между тем, прослышав о скором ее прибытии, ближайшие из друзей и множество воинов, служивших под начальством Германика, а также многие, никогда не видавшие его прежде обитатели расположенных невдалеке муниципиев, иные – полагая, что этим они выполняют свой долг перед принцепсом, иные – последовав их примеру, устремляются в город Брундизий, так как для плывущей в Италию Агриппины тут было всего ближе и удобнее высадиться на сушу. Едва флот показался в открытом море, как толпой заполняются не только гавань и набережные: люди облепляют укрепления и крыши домов, они всюду, откуда открывался вид на далекое расстояние, и, погруженные в печаль, спрашивают друг друга, как пристойнее встретить сходящую с корабля Агриппину – безмолвием или каким‑либо возгласом. И все еще оставалось нерешенным, что здесь уместнее, когда флот стал медленно подходить к месту причала; не весело и размашисто, как принято в таких случаях, заносили весла гребцы, но все было проникнуто глубокою печалью. Когда же, сойдя на берег вместе с двумя детьми и погребальною урной в руках, Агриппина вперила взор в землю, раздался общий стон, и нельзя было отличить, исходят ли эти стенания от близких или от посторонних, от мужчин или женщин; но встречающие превосходили в выражении своего еще свежего горя измученных длительной скорбью спутников Агриппины.

2. Тиберий прислал в Брундизий две преторианские когорты и, кроме того, повелел магистратам Калабрии, Апулии и Кампании воздать последние почести памяти его сына. В соответствии с этим прах Германика снесли трибуны с центурионами; им предшествовали нечищенные[175] и лишенные украшений значки и опущенные вниз фасции; и, когда шествие проходило через колонии, простой народ в черном и облачившиеся в трабеи[176] всадники, смотря по достатку места, сжигали ценные ткани, благовония и все, что предусмотрено похоронным обрядом. Выходили навстречу и жители остававшихся в стороне городов: принося жертвы душам усопших[177] и воздвигая им жертвенники, они изливали свою печаль в слезах и горестных восклицаниях. Друз с теми детьми Германика, которые оставались в Риме[178], и его братом Клавдием проследовал в Таррацину. Погребальное шествие заполнило дорогу. Тут были консулы Марк Валерий и Марк Аврелий (они успели уже вступить в должность), сенат и значительная часть населения Рима, которые шли нестройной толпой; никто не сдерживал слез, и никакой лести здесь не было, так как все хорошо знали, что Тиберий обрадован смертью Германика и едва это скрывает.

3. Тиберий с Августою не показались в народе, то ли считая, что унизят свое величие, предаваясь горю у всех на виду, то ли боясь обнаружить свое лицемерие под столькими устремленными на их лица взглядами. Ни у историков, ни в «Ежедневных ведомостях»[179] я не нашел никакого упоминания о том, чтобы мать Германика Антония принимала заметное участие в погребальном обряде, тогда как все прочие кровные родственники, не говоря уж об Агриппине, Друзе и Клавдии, упомянуты поименно; быть может, ей помешала болезнь, быть может, ее сломленная горем душа не могла вынести лицезрения столь большого несчастья. Я склонен скорее думать, что Тиберий с Августой, которые не покидали дворца, умышленно не пустили ее на похороны, чтобы могло казаться, будто бабка и дядя скорбят одинаково с матерью и что их всех удерживает дома одна и та же причина.

4. В день, когда останки Германика были переносимы в гробницу Августа[180], то царило мертвенное безмолвие, то его нарушали рыдания: улицы города были забиты народом, на Марсовом поле пылали факелы. Там воины в боевом вооружении, магистраты без знаков отличия, народ, распределенный по трибам, горестно восклицали, что Римское государство погибло, что надеяться больше не на что – так смело и так открыто, что можно было подумать, будто они забыли о своих повелителях. Ничто, однако, так не задело Тиберия, как вспыхнувшая в толпе любовь к Агриппине: люди называли ее украшением родины, единственной, в ком струится кровь Августа[181], непревзойденным образцом древних нравов, и, обратившись к небу и богам, молили их сохранить в неприкосновенности ее отпрысков и о том, чтобы они пережили своих недоброжелателей.

5. Были и такие, кто находил, что общенародные похороны на счет государства могли бы быть более пышными, и сравнивал их с великолепием погребальных почестей, оказанных Августом отцу Германика Друзу. Ведь в разгар зимы он проехал вплоть до Тицина и, не отходя от тела покойного, вместе с ним вступил в Рим; катафалк окружали изображения Клавдиев и Юлиев; умершего почтили оплакиванием на форуме, хвалебной речью с ростральных трибун; было исполнено все завещанное от предков и добавленное позднейшими поколениями; а Германику не воздали даже тех почестей, которые полагаются всякому знатному. Правда, из‑за дальности расстояния его тело было кое‑как сожжено на чужбине; но если случайные обстоятельства не позволили своевременно окружить его должным почетом, то тем более подобало выполнить это впоследствии. Да и брат его выехал только на день пути, а дядя – до городских ворот[182]. Где же обычаи древности, где выставляемая у погребального ложа посмертная маска, где стихи, сложенные для прославления его памяти, где слезы или хотя бы притворное выражение горя?

6. Это стало известно Тиберию, и, чтобы пресечь толки в народе, он напомнил ему особым эдиктом, что множество прославленных римлян отдало жизнь за отечество, но ни о ком не сокрушались столь безутешно, как о Германике. Это было бы великою честью и для него, и для всех, если бы соблюдалась должная мера Но мужам, занимающим высокое положение, и народу‑повелителю не пристало уподобляться рядовым семьям и малым общинам. Свежему горю приличествовали стенания, и оно утолялось трауром; однако пора обрести былую душевную твердость, как это сделали некогда, подавив печаль, божественный Юлий, понесший утрату единственной дочери, и божественный Август, потеряв внуков[183]. Нет нужды обращаться к более древним примерам, – сколько раз римский народ стойко переносил поражения своих войск, полное истребление знатных родов. Правители смертны – государство вечно. Поэтому пусть они возвращаются к повседневным занятиям и – так как близились театральные представления на празднествах в честь Великой Матери[184] – не отказываются также от удовольствий.

7. По снятии траура все вернулись к своим делам, и Друз выехал к иллирийскому войску. Но ненависть к Пизону не улеглась: со всех сторон раздавались требования обрушить на него кару, и часто слышались сетования на то, что он объезжает прелестные местности Азии и Ахайи, нагло и коварно затягивая возвращение в Рим, чтобы тем временем уничтожить доказательства своих преступлений. И в самом деле, распространился слух, что знаменитая отравительница Мартина, высланная в Италию, как я уже говорил, Гнеем Сенцием, умерла внезапною смертью в Брундизии, причем в ее убранных узлом волосах нашли припрятанный ею яд, однако на ее теле не было обнаружено следов отравления.

8. Послав впереди себя сына и поручив ему дать принцепсу объяснения, которые могли бы того смягчить, сам Пизон между тем направляется к Друзу, рассчитывая найти в нем скорее признательность за устранение соперника, чем ненависть за умерщвление брата. Тиберий, желая показать, что он далек от предвзятости, принял молодого человека радушно и одарил его с такою же щедростью, какая была обычна по отношению к сыновьям знатных семейств. Но Друз заявил Пизону, что если обвинения против него справедливы, никто не принес ему столько горя, как он; впрочем, он, Друз, предпочел бы, чтобы они оказались пустыми и лживыми и смерть Германика не повела к чьей‑либо гибели. Это было высказано в присутствии многих, а от беседы наедине Друз уклонился; и в то время не сомневались, что такое поведение ему предписал Тиберий, ибо, обычно бесхитростный и по‑молодому податливый, он на этот раз прибегнул к стариковским уловкам.

9. Переплыв Далматинское море и оставив корабли у Анконы, Пизон направился через Пицен и далее по Фламиниевой дороге и нагнал легион, следовавший из Паннонии в Рим, а оттуда в Африку для усиления находившегося там войска. Много толковали о том, что Пизон часто показывался в дороге двигавшимся походным порядком воинам. Из Нарнии, чтобы избежать подозрений или, может быть, потому, что у тех, кто охвачен тревогою, решения переменчивы, Пизон спустился по Нару и затем по Тибру, но еще больше восстановил против себя народ и тем, что его судно причалило возле гробницы Цезарей[185], и тем, что в самое оживленное время дня, когда берег был заполнен людьми, на глазах у всех прошествовал вместе с Планциной, он – сопровождаемый большою толпой клиентов, она – целою вереницею женщин, – и оба с веселыми лицами. Ненависть к нему распаляло и то, что его возвышавшийся над форумом дом был украшен по‑праздничному и в нем собрались на пиршество гости, а вследствие людности места все происходившее в нем было у всех на виду.

10. На следующий день Фульциний Трион потребовал Пизона к ответу перед консулами. Этому воспротивились Вителлий, Вераний и другие из находившихся при Германике, заявившие, что Трион – лицо постороннее, а сами они не в качестве обвинителей, но рассказывая и свидетельствуя обо всем происшедшем, выполнят данное им Германиком поручение. Трион, отказавшись от своего требования, добился разрешения обвинять Пизона за его предыдущие преступления, и принцепса попросили взять на себя их расследование. Ничего не имел против этого и обвиняемый, который боялся враждебности сенаторов и народа, а вместе с тем знал, что Тиберий располагает достаточной властью, чтобы пренебречь слухами, и к тому же связан причастностью к этому делу собственной матери: одному судье легче отличить истину от клеветы, а если их много, над ними всесильны зависть и ненависть. Но Тиберий не обманывался в трудности такого расследования и в том, какая молва шла о нем самом. Итак, выслушав в присутствии всего нескольких приближенных нападки со стороны обвиняющих и просьбы – с другой, он полностью передал это дело сенату.

11. Между тем возвратился из Иллирии Друз, и, хотя за переход к нам Маробода и совершенные прошлым летом деяния сенат назначил ему триумфальное вступление в Рим, он въехал в него безо всякой торжественности, на время отложив эти почести. После этого обвиняемый обращался к Луцию Аррунцию, Публию Виницию, Азинию Галлу, Эзернину Марцеллу и Сексту Помпею, прося их себе в защитники, но так как они под разными предлогами отказались, защищать его взялись Маний Лепид, Луций Пизон и Ливиней Регул; Рим проникся настороженным ожиданием: насколько друзья Германика окажутся верны его памяти, насколько уверенно поведет себя подсудимый, сможет ли Тиберий в достаточной степени сдержать и подавить свои чувства. Возбуждение народа достигло крайних пределов: никогда прежде не позволял он себе стольких тайных пересудов о принцепсе и стольких молчаливых подозрений.

12. На заседании сената Цезарь выступил со сдержанной, тщательно продуманной речью. Пизон был легатом и другом его отца, и по совету сената он, Цезарь, дал его в помощь Германику для устроения дел на Востоке. Раздражал ли там Пизон молодого человека своим упрямством и препирательствами и только ли радовался его кончине или злодейски его умертвил – это требует беспристрастного разбирательства. «Ибо, если он превышал как легат свои полномочия и не повиновался главнокомандующему, радовался его смерти и моему горю, я возненавижу его и отдалю от моего дома, но за личную враждебность не стану мстить властью принцепса. Однако если вскроется преступление, состоящее в убийстве кого бы то ни было и подлежащее каре, доставьте и детям Германика, и нам, родителям, законное утешение. Подумайте и над тем, разлагал ли Пизон легионы, подстрекал ли их, заискивал ли пред воинами, домогаясь их преданности, пытался ли силой вернуть утраченную провинцию, или все это – ложь и раздуто его обвинителями, чрезмерное рвение коих я по справедливости осуждаю. Ибо к чему было обнажать тело покойного, делая его зрелищем толпы, к чему распускать, к тому же среди чужеземцев, слухи о том, что его погубили отравою, раз это не установлено и посейчас и должно быть расследовано? Я оплакиваю моего сына и буду всегда оплакивать, но я никоим образом не запрещаю подсудимому изложить все, что бы он ни счел нужным, для установления его невиновности или в подтверждение несправедливости к нему Германика, если она и вправду имела место; и прошу вас отнюдь не считать доказанными предъявленные ему обвинения только из‑за того, что с этим делом тесно связано мое горе. И вы, защитники, которых ему доставили кровное родство или вера в его правоту, насколько кто сможет, помогите ему в опасности своим красноречием и усердием; к таким же усилиям и такой же стойкости я призываю и обвинителей. Единственное, что мы можем предоставить Германику сверх законов, это – рассматривать дело о его смерти в курии, а не на форуме, перед сенатом, а не пред судьями[186]; во всем остальном пусть оно разбирается в соответствии с заведенным порядком, пусть никто не обращает внимания ни на слезы Друза, ни на мою печаль, ни на распространяемые нам в поношение вымыслы».

13. Затем сенат выносит постановление предоставить два дня обвинителям и три, после шестидневного перерыва, подсудимому для защиты. Тогда Фульциний заводит речь о вещах давних и незначительных, о том, что Пизон управлял Испанией заносчиво и своекорыстно; но ни изобличение не могло бы ему повредить, если бы он отвел от себя новые обвинения, ни признание его невиновности – принести ему оправдание, если бы было доказано, что на его совести более тяжелые преступления. После этого Сервей, Вераний и Вителлий с одинаковым рвением, а Вителлий и с выдающимся красноречием обвинили Пизона в том, что из ненависти к Германику и желания захватить власть он настолько развратил солдатскую массу, попустительствовал ее распущенности и насилиям над союзниками, что наиболее разнузданными из воинов был прозван «Отцом легионов»; и, напротив, беспощадно преследуя всякого исправного воина, и особенно друзей и приближенных Германика, он в конце концов погубил его чарами и отравой; обвинили они Пизона и в нечестивых жертвоприношениях и молебствиях, устроенных им и Планциною, в том, что он поднял оружие на государство и что для того, чтобы он предстал пред судом, его нужно было одолеть на поле сражения.

14. Против большинства обвинений защита была бессильна: Пизон не мог опровергнуть ни заискивания у легионов, ни того, что провинция была отдана им во власть негодяям, ни даже оскорбительных выпадов против главнокомандующего. Единственное, что казалось опровергнутым, – это обвинение в том, что он умертвил ядом Германика, так как даже обвинители, показывавшие, что на пиру у Германика Пизон, возлежа выше него, своими руками отравил ему пищу, не очень настаивали на этом. Ибо казалось в высшей степени невероятным, чтобы среди чужих рабов, на виду у стольких присутствующих, рядом с самим Германиком, он решился на это. Подсудимый предложил подвергнуть пытке его рабов и требовал того же для прислуживавших на пиршестве. Но судьи по разным причинам остались неумолимы: Цезарь – так как провинция была ввергнута в междоусобную распрю, сенат – так как никогда не был до конца убежден, что Германик не погиб от коварства[187] … требуя то, что писали, чему Тиберий воспротивился не меньше Пизона. Между тем в народе, собравшемся перед курией, слышались выкрики, что они не выпустят из своих рук Пизона, если он выйдет из сената оправданным. И толпа потащила статуи Пизона к Гемониям[188] и разбила бы их, если бы по приказанию принцепса их не спасли и не водворили на прежние места. Затем Пизона поместили на носилки, и в сопровождении трибуна преторианской когорты он был доставлен к себе, что вызвало в народе противоречивые толки, так как одни считали, что трибун приставлен к нему, чтобы охранять его жизнь, а другие – чтобы предать смерти.

15. Планцину окружала такая же ненависть, но она располагала могущественной поддержкой, и поэтому было неясно, насколько по отношению к ней Цезарь располагает свободой действий. Пока по делу Пизона можно было надеяться на благополучный исход, она не раз заявляла, что не расстанется с ним, какая бы участь его ни постигла, и если так повелит судьба, пойдет с ним на смерть. Но добившись тайным заступничеством Августы прощения, она начала понемногу отдаляться от мужа и защищать себя обособленно от него. Увидев в этом верное предвестие гибели, подсудимый стал сомневаться, продолжать ли ему борьбу за свое оправдание, но, вняв настояниям сыновей, укрепился духом и явился в сенат. Стойко вынеся возобновившиеся обвинения, угрозы сенаторов, всеобщую враждебность и озлобление, он ничем не был так устрашен, как видом Тиберия, который, не выказывая ни гнева, ни сострадания, упрямо замкнулся в себе, чтобы не дать обнаружиться ни малейшему проявлению чувства. Возвратившись домой, Пизон некоторое время что‑то писал, как бы набрасывая, что он скажет в защитительной речи, и, запечатав, вручил написанное вольноотпущеннику. Затем он уделил обычное время трапезе и отдыху. Поздней ночью, после того как жена вышла из его спальни, он велел запереть двери, и, когда забрезжил утренний свет, его нашли с пронзенным горлом, а на полу лежал меч.

16. Припоминаю, что слышал от стариков, будто в руках у Пизона не раз видели памятную записку, которую он так и не предал гласности, но друзья его говорили, что в ней приводились письма Тиберия и его указания, касавшиеся Германика, и что Пизон готовился предъявить их сенаторам и обличить принцепса, но был обманут Сеяном, надававшим ему лживые обещания; говорили и о том, что он умер не по своей воле, но от руки подосланного убийцы. Не решаясь утверждать ни того, ни другого, я, тем не менее, не счел себя вправе умолчать о рассказах тех, кто дожил до нашей юности. Цезарь, придав лицу печальное выражение, жаловался в сенате, что смертью такого рода хотели вызвать против него ненависть…[189] и принялся допытываться, как Пизон провел последний день и последнюю ночь. И после того как тот, кого он расспрашивал, ответил ему по большей части благоразумно и осторожно, а кое в чем и не очень обдуманно, он оглашает письмо Пизона, составленное приблизительно в таких выражениях: «Сломленный заговором врагов и ненавистью за якобы совершенное мной преступление и бессильный восстановить истину и тем самым доказать мою невиновность, я призываю в свидетели бессмертных богов, что вплоть до последнего моего вздоха, Цезарь, я был неизменно верен тебе и не менее предан твоей матери; и я умоляю вас, позаботьтесь о моих детях, из которых Гней Пизон решительно не причастен к моим поступкам, какими бы они ни были, так как все это время был в Риме, а Марк Пизон убеждал меня не возвращаться в Сирию. И насколько было бы лучше, если б я уступил юноше сыну, чем он – старику отцу! Тем настоятельнее прошу вас избавить его, ни в чем не повинного, от кары за мои заблуждения. В память сорокапятилетнего повиновения, в память нашего совместного пребывания консулами, ценимый некогда твоим отцом, божественным Августом, и твой друг, который никогда больше ни о чем тебя не попросит, прошу о спасении моего несчастного сына». О Планцине он не добавил ни слова.

17. После этого Тиберий снял с молодого человека[190] вину за участие в междоусобной борьбе, оправдывая его приказом отца, которому сын не мог не повиноваться; одновременно он выразил сожаление об участи столь знатной семьи и даже о печальном конце самого Пизона, сколько бы он его ни заслужил. В защиту Планцины он говорил с чувством неловкости и сознанием постыдности своего выступления, и притом сославшись на просьбу матери, о которой честные люди отзывались в разговорах между собой со все возраставшим негодованием. Итак, бабке позволительно благоволить к той, чьими происками умерщвлен ее внук, видеться с ней, укрывать ее от сената! И одному Германику было отказано в том, что обеспечивается законом всякому гражданину! Цезаря оплакивали Вителлий с Веранием, а Планцину вызволили принцепс с Августой! И теперь ей только и остается, что обратить свои яды и столь успешно испытанные козни против Агриппины, против ее детей и насытить кровью несчастнейшего семейства превосходную бабку и дядю! Этому подобию судебного разбирательства было отдано два заседания, причем Тиберий настойчиво побуждал сыновей Пизона отстаивать невиновность матери. Но так как обвинители и свидетели непрерывно выступали один за другим и никто их не оспаривал, Планцина, в конце концов, стала вызывать скорее жалость, чем ненависть. Приглашенный первым высказать свое мнение консул Аврелий Котта (ибо, когда по делу докладывал Цезарь, магистраты также привлекались к выполнению этой обязанности)[191] предложил: выскоблить из фастов имя Пизона, часть его имущества конфисковать, часть – передать его сыну Гнею Пизону, которому, однако, надлежит сменить личное имя[192]; Марка Пизона лишить сенаторского достоинства и, выдав ему пять миллионов сестерциев, выслать из Рима сроком на десять лет; Планцину, по просьбе Августы, от наказания освободить.

18. Многое в этом приговоре было смягчено принцепсом: он признал неуместным изымать из фастов имя Пизона, раз в них сохраняются имена Марка Антония, пошедшего войной на отечество, и Юла Антония, нанесшего оскорбление дому Августа. Больше того, он избавил от бесчестья Марка Пизона и отдал ему оставшееся от отца имущество, как всегда щепетильный, о чем я уже неоднократно упоминал, во всем, касавшемся денег, а на этот раз к тому же более снисходительный, так как стыдился, что Планцина осталась безнаказанной. Он же отклонил предложение Валерия Мессалина – установить золотую статую в храме Марса Мстителя, и Цецины Севера – воздвигнуть жертвенник Мщению[193], заявив, что подобным образом отмечаются победы над внешним врагом, а домашние неурядицы следует таить под покровом печали. Тогда Мессалин предложил принести благодарность Тиберию, Августе. Антонии, Агриппине и Друзу, воздавшим возмездие за Германика, причем он не упомянул Клавдия. И Луций Аспренат перед всем сенатом спросил Мессалина, умышленно ли он его пропустил, после чего имя Клавдия было, наконец, внесено в этот перечень. Чем больше я размышляю о недавнем или давно минувшем, тем больше раскрывается предо мной, всегда и во всем, суетность дел человеческих. Ибо молва, надежды и почитание предвещали власть скорее всем прочим, чем тому, кому судьба определила стать принцепсом и кого она держала в тени.

19. Спустя несколько дней Цезарь внес предложение о даровании сенатом жреческих званий Вителлию, Веранию и Сервею. Пообещав Фульцинию поддержать его своим голосом на выборах магистратов, он вместе с тем преподал ему совет удерживать свое красноречие от излишней порывистости. На этом закончилось дело о покарании виновных в смерти Германика, о которой не только среди современников, но и в позднейшее время ходили самые разнообразные слухи. Так большие события всегда остаются загадочными, ибо одни, что бы им ни довелось слышать, принимают это за достоверное, тогда как другие считают истину вымыслом, а потомство еще больше преувеличивает и то и другое. Между тем Друз, покинув Рим, чтобы возобновить ауспиции[194], вступил в него вскоре как триумфатор. Спустя несколько дней скончалась его мать Випсания, единственная из детей Агриппы, умершая своей смертью, ибо все остальные были умерщвлены, – кто явно оружием, кто, по общему мнению, – ядом и голодом[195].

20. В том же году Такфаринат, предыдущим летом, как я указывал, разбитый Камиллом, возобновив войну в Африке, сперва совершает беспорядочные набеги, вследствие его стремительности оставшиеся безнаказанными, а затем принимается истреблять деревни, увозя с собою большую добычу, и, наконец, невдалеке от реки Пагида окружает когорту римлян. Начальствовал над укреплением Декрий, усердный и закаленный в походах воин, смотревший на эту осаду как на бесчестье. Решив дать бой на открытом месте, он обратился с увещанием к своим воинам и построил их перед лагерем. При первом же натиске неприятеля когорта была рассеяна, и он, осыпаемый дротиками и стрелами, бросается наперерез бегущим и накидывается на значконосцев, браня их за то, что римские воины показали тыл беспорядочным толпам и дезертирам; получив вскоре затем несколько ран, он устремляется, несмотря на пробитый глаз, навстречу врагу и не перестает драться, пока, покинутый своими, не падает мертвым.

21. Узнав об этом, Луций Апроний (ибо он сменил Камилла в должности проконсула), встревоженный не столько добытой врагами славой, сколько позором своих, прибегает к применявшемуся в те времена крайне редко старинному наказанию: отобрав жеребьевкой каждого десятого из осрамившей себя когорты, он до смерти забивает их палками[196]. И эта суровая мера оказалась настолько действенной, что подразделение ветеранов, числом не более пятисот, отогнало то же самое войско Такфарината, напавшее на укрепление, которое называется Тала. В этой битве рядовой воин Руф Гельвий совершил подвиг спасения римского гражданина, и Апроний наградил его ожерельем и почетным копьем[197]. Цезарь пожаловал ему, сверх того, гражданский венец, скорее сетуя на словах, чем на самом деле досадуя, что Апроний не сделал этого своей проконсульской властью. И так как подавленные неудачею нумидийцы не желали осаждать укрепления, Такфаринат повел войну сразу во многих местах, отступая там, где на него наседали, и затем опять появляясь в тылу у римлян. Пока варвары применяли эти уловки, они безнаказанно издевались над терпящими неудачи и утомленными римлянами, но, когда они повернули в приморские области и им, связанным добычей, пришлось осесть в постоянном лагере, Апроний Цезиан, которого отец выслал против них с конницей, когортами вспомогательных войск и добавленными к ним наиболее проворными и ловкими легионерами, успешно сразившись с нумидийцами, изгнал их в пустыню.

22. Между тем в Риме на Лепиду, которая, принадлежа к славному роду Эмилиев, была к тому же правнучкой Луция Суллы и Гнея Помпея, поступает донос, что она обманным образом утверждает, будто родила от бездетного богача Публия Квириния. К этому присоединялись обвинения в прелюбодеянии, отравлениях и в том, что она обращалась к халдеям, имея враждебные семье Цезаря умыслы; защищал подсудимую ее брат Маний Лепид. Квириний, продолжая преследовать ее своей ненавистью и после того как объявил ей развод[198], усилил сострадание к ней, сколь ни была она обесчещена и изобличена в преступлениях. И нелегко было в ходе этого разбирательства распознать истинные помыслы принцепса, – настолько часто он менял и перемежал проявления гнева и милости. Попросив сначала сенат не заниматься разбором обвинения в оскорблении величия, он в дальнейшем склонил бывшего консула Марка Сервилия и прочих свидетелей сообщить в своих показаниях о вещах, которых он якобы не хотел затрагивать. Он же передал содержавшихся в военной тюрьме рабов Лепиды в распоряжение консулов, но не допустил, чтобы их под пыткой допрашивали о том, что касалось его семьи. Далее, он воспрепятствовал Друзу, хотя тот был избранным на ближайший год консулом, первому предложить приговор[199], в чем одни усматривали гражданскую скромность и желание освободить остальных от необходимости согласиться с предложением Друза, а некоторые – коварство и злобность: ведь Друз не уступил бы первенства, если бы не имел предписания осудить обвиняемую.

23. В дни публичных игр, прервавших на время судебное разбирательство, Лепида, появившись в театре в сопровождении знатных женщин, принялась с горестными рыданиями взывать к своим предкам и к самому Помпею, чье сооружение и чьи статуи она видела пред собой[200], и вызвала такое к себе сострадание, что присутствовавшие, обливаясь слезами, стали осыпать Квириния угрозами и проклятиями: в угоду бездетному старику темного, никому не ведомого происхождения собираются расправиться с той, которая некогда предназначалась в жены Луцию Цезарю и в невестки божественному Августу. Но затем показаниями подвергнутых пыткам рабов она была изобличена в преступлениях, и сенат присоединился к мнению Рубеллия Бланда, потребовавшего лишить ее воды и огня[201] .Это было поддержано Друзом, тогда как другие предлагали более мягкие меры. Из уважения к Скавру, который имел от Лепиды дочь[202], было решено не подвергать ее имущество конфискации. И только тогда Тиберий, наконец, заявил, что он узнал от рабов Квириния о попытке Лепиды отравить мужа.

24. Некоторым утешением в постигших знатные семьи ударах (ведь за короткое время Кальпурнии потеряли Пизона, а Эмилии – Лепиду) было возвращение Децима Силана из рода Юниев. Коротко сообщу об этом случае. Насколько божественный Август был счастлив в делах государственных, настолько же был он несчастлив в семейных своих обстоятельствах из‑за распутного поведения дочери, а потом внучки[203], которых он удалил из Рима, наказав их любовников смертью[204] или изгнанием. Присвоив этому столь обычному между мужчинами и женщинами проступку грозные наименования святотатства и оскорбления величия, он отступал от снисходительности предков и своих собственных законов. Но об исходе остальных дел этого рода и прочих событиях того времени я буду рассказывать, лишь завершив начатое, если только жизнь моя продлится и я смогу взяться за другие работы[205]. Хотя Децим Силан, изобличенный в любовной связи с внучкою Августа, не был подвергнут суровому наказанию, и принцепс только лишил его своей благосклонности, он понял это как приказание отправиться в ссылку и лишь при Тиберии решился обратиться к сенату и принцепсу с просьбою о прощении, сделав это через своего брата Марка Силана, который благодаря выдающейся знатности и красноречию пользовался большим влиянием. Однако Марку Силану, в присутствии сенаторов приносившему Тиберию благодарность, Тиберий ответил, что рад возвращению его брата из дальнего изгнания и что тот имеет на это право, так как не был сослан ни сенатским постановлением, ни в силу закона, но что он, Тиберий, хорошо помнит о нанесенных его отцу оскорблениях и что с прибытием Силана отнюдь не отменяются распоряжения Августа; Децим Силан жил после этого в Риме, но не был допущен к занятию государственных должностей.

25. После этого рассматривался вопрос о смягчении закона Папия и Поппея, введенного престарелым Августом в дополнение к Юлиеву закону об ограничении прав не состоящих в браке и направленного также к усилению притока средств в государственную казну[206]. Однако супружества не стали от этого чаще и детей рождалось не больше, чем прежде, так как против желания оставаться бездетными эта мера оказалась бессильной Но зато росло число тех, кому угрожала опасность, – ведь каждая семья по навету доносчиков могла подвергнуться разорению, и если раньше она страдала от порчи нравов, то теперь – от законов. Это и побуждает меня подробнее рассказать о первых начатках права и о том, каким образом мы дошли до такого бесконечного множества всевозможных законов.

26. Первородные смертные, не зная еще дурных побуждений, жили без проступков, без злодеяний и поэтому без наказания и стеснений. Не было нужды и в наградах, ибо люди по своим природным качествам стремились к честности; а раз они не желали ничего непозволительного, то ничто и не запрещалось через устрашение карой[207]. Но после того как согласие между ними нарушилось и на смену умеренности и скромности пришли честолюбие и насилие, возникло единодержавие, и у многих народов оно осталось навечно. Но некоторые народы, либо сразу, либо после того как им стали в тягость цари, предпочли управляться законами. Сначала, пока души людей были бесхитростными, – и законы были простыми; самые прославленные молвой – это составленные Миносом для критян, Ликургом для спартанцев и более многочисленные и сложные – написанные Солоном для афинян. У нас Ромул повелевал по своему усмотрению; затем Нума связал народ религиозными обрядами и божественным правом; кое‑что было установлено Туллом и Анком; но главным создателем законов, которым должны были подчиняться даже цари, был Сервий Туллий.

27. После изгнания Тарквиния простой народ, чтобы защитить свободу и укрепить согласие, принял многочисленные меры против партии знатных, и были избраны децемвиры, которые, взяв отовсюду все лучшее, составили Двенадцать таблиц – последний свод нелицеприятного права. Ибо последующие законы, хотя и бывали порою направлены против преступников, чаще, однако, проводились насильственно, среди раздоров между сословиями, для достижения недозволенных почестей, для изгнания знаменитых мужей или в других злонамеренных целях. Отсюда – возмутители плебса Гракхи и Сатурнины и не менее щедро именем сената расточавший обещания Друз; отсюда – обольщенные надеждой и вследствие противодействия того же сената обманутые союзники[208]. Далее, во время италийской, а затем и гражданской войны[209] продолжали принимать многочисленные и противоречащие друг другу законы, пока диктатор Луций Сулла, отменив или изменив предшествующие и добавив еще больше новых, не пресек на короткий срок деятельность этого рода. Вскоре Лепид внес свои мятежные предложения[210], и немного спустя была возвращена трибунам свобода вести за собою народ, куда бы они ни хотели[211]. И тут начали появляться указы, относившиеся уже не ко всем, но к отдельным лицам, и больше всего законов было издано в дни наибольшей смуты в республике.

28. Тогда для исправления нравов был избран в третий раз консулом Гней Помпей[212], применивший ради их врачевания средства более пагубные, чем самое зло[213], создавший свои законы и сам же ниспровергнувший их[214] и потерявший от оружия то, что защищал оружием. Затем началась непрерывная, в течение двадцати лет[215], усобица, когда не стало ни нравственности, ни правосудия: оставались безнаказанными преступнейшие деяния, а добродетель бывала причиною гибели. Наконец, в шестое свое консульство Цезарь Август, обеспечив себе прочную власть, отменил сделанные во время триумвирата распоряжения и дал законы, чтобы мы наслаждались миром и нами управлял принцепс. В дальнейшем их путы стали еще крепче; появились надзиратели, по закону Папия и Поппея поощряемые наградами, чтобы римский народ наследовал как общий отец после отказавшихся от преимуществ отцовства выморочное имущество. Но эти надзиратели заходили гораздо дальше, накидывались на Рим, на Италию, на все, где только были римские граждане, и довели многих до разорения. И опасность грозила бы уже всем, если бы Тиберий не назначил по жребию, чтобы справиться с этой бедой, пятерых бывших консулов, пятерых бывших преторов и столько же из прочих сенаторов, и они, устранив многочисленные стеснения, созданные этим законом, не принесли на короткий срок облегчения.

29. Тогда же, представив сенату уже достигшего юношеского возраста Нерона, сына Германика, Тиберий, не без насмешливых перешептываний присутствующих, испросил для него, чтобы, освобожденный от вигинтивирата[216] и на пять лет раньше установленного законом возраста, он был допущен к квестуре[217]. При этом Тиберий ссылался на то, что по ходатайству Августа такое же решение было принято о нем самом и о его брате[218]. Не сомневаюсь, что и тогда не было недостатка в тайно насмехавшихся над подобными домогательствами, но то было в начале возвышения Цезарей, и старинные установления были еще у всех пред глазами, да и родственные связи пасынков с отчимом менее близки, чем у деда с внуком. Нерону присваивается, сверх того, жреческий сан, и в день, когда он впервые вступил на форум, раздавался конгиарий[219] простому народу, ликовавшему, что перед ним возмужалый отпрыск Германика. Еще более радостно было встречено бракосочетание Нерона с дочерью Друза Юлией. Но насколько одобрительно отнесся к этому народ, настолько же неприязненно принял он сообщение, что сыну[220] Клавдия назначается в тести Сеян. Считали, что Тиберий запятнал этим честь своего рода и еще больше возвысил Сеяна, и без того внушавшего подозрения, что он слишком далеко заносится в своих замыслах.

Пир во дворце Нерона.

Художник У. Чеко.

30. В конце года скончались выдающиеся мужи Луций Волузий и Саллюстий Крисп. Волузий принадлежал к древнему роду, не поднявшемуся, однако, выше претуры; что касается его самого, то он достиг консульства, наделялся цензорской властью для проведения выборов всаднических декурий и скопил те богатства, которые так возвеличили и усилили эту семью. Крисп, происходивший из всаднического сословия, был внуком сестры прославленного римского историка Гая Саллюстия, усыновившего его и давшего ему свое имя. Но хотя Криспу был открыт легкий доступ к высшим магистратурам, он последовал примеру Мецената и, не имея сенаторского достоинства, превзошел могуществом многих отпраздновавших триумф или облеченных званием консула. Стремясь к изысканному образу жизни, он отошел от обычаев предков и, окруженный богатством и роскошью, был склонен к изнеженности. Но при всем этом в нем таилась душевная сила, способная вершить большие дела и тем более бурная и кипучая, чем равнодушнее и бездеятельнее он старался казаться. При жизни Мецената – один из многих, а затем – первый, кому император доверял свои тайны, он был причастен к убийству Агриппы Постума; но на старости лет он скорее по видимости, чем на деле сохранял дружеское расположение принцепса. То же случилось и с Меценатом, потому ли, что волею рока могущество редко бывает незыблемым, или потому, что наступает пресыщение, охватывающее как тех, кто даровал все, что было возможно, так и тех, кому желать больше нечего.

31. Затем следуют четвертое консульство для Тиберия, второе – для Друза, примечательное разделением консульской власти между отцом и сыном. За три года до этого тот же почет был оказан Германику и Тиберию, но дяде это не доставило радости, и они были не так тесно связаны природными узами. В начале того же года Тиберий якобы для укрепления пошатнувшегося здоровья удалился в Кампанию, то ли постепенно подготовляя длительную непрерывную отлучку, то ли для того, чтобы Друз в отсутствие отца единолично отправлял консульские обязанности. И вышло так, что ничтожное дело, вызвавшее, однако, жаркие споры, доставило молодому человеку возможность снискать общее расположение. Бывший претор Домиций Корбулон обратился к сенату с жалобой на знатного молодого человека Луция Суллу, не уступившего ему места во время гладиаторских игр. На стороне Корбулона были его возраст, дедовские обычаи, сочувствие стариков; против него выступали Мамерк Скавр, Луций Аррунций и другие родичи Суллы. С обеих сторон произносились речи; делались ссылки на предков, суровыми указами осуждавших непочтительность молодежи, пока не выступил Друз, сумевший умерить страсти. Кончилось тем, что Корбулону принес извинения дядя и отчим Суллы Мамерк, самый красноречивый из ораторов того времени. Тот же Корбулон, повсюду крича о том, что из‑за злоупотреблений подрядчиков и нерадивости магистратов дороги в Италии по большей части совершенно разбиты и приведены в непроезжее состояние, охотно взялся навести в этом деле порядок, что не принесло большой общественной пользы, но оказалось гибельным для весьма многих, с чьим добрым именем и имуществом он беспощадно расправился посредством осуждений и продаж с торга.

32. Немного спустя в присланном сенату письме Тиберий сообщал о набеге Такфарината, снова вызвавшем осложнения в Африке, и велел сенаторам по своему усмотрению избрать для нее проконсула, который знал бы военное дело, отличался крепким здоровьем и мог взять на себя руководство войной. Этот повод был использован Секстом Помпеем для очернения Марка Лепида, который, по его словам, был ленив, беден и являлся позором для своих предков, вследствие чего его не следует допустить к жеребьевке на управление Азией; сенат, однако, не разделял этого мнения, считая, что Лепид скорее мягок, чем нерадив, что нужду он унаследовал от отца и что, ничем не запятнав своей знатности, скорее заслуживает похвалы, чем бесчестья. Итак, Лепида направили в Азию, а относительно Африки было вынесено постановление предоставить самому Цезарю выбрать, кому ее поручить.

33. Между тем Цецина Север предложил воспретить уезжающим в провинцию магистратам брать с собой жен; предварительно он несколько раз повторил, что живет с женой в добром согласии, что она шесть раз рожала ему детей и что предлагаемое им в качестве общественного мероприятия он неуклонно соблюдал у себя в семье, оставляя ее в Италии, хотя его сорокалетняя военная служба протекала во многих провинциях. Ведь недаром некогда было вынесено решение не возить с собой женщин ни к союзникам, ни к чужеземцам: присутствие женщин неминуемо связано с осложнениями, из‑за их роскоши в мирное время, из‑за их страхов – в военное; из‑за них римское войско в походе уподобляется кочующей орде варваров. Этот пол не только слабосилен и неспособен к перенесению трудностей, но, если дать ему волю, то и жесток, тщеславен и жаден до власти; они выступают перед воинами, прибирают к рукам центурионов – и вот недавно женщина распоряжалась упражнениями когорт, боевыми учениями легионов[221]. Пусть они, сенаторы, сами припомнят, что всякий раз, когда происходят осуждения за лихоимства, в большей части преступлений бывают повинны жены; вокруг них тотчас же собираются худшие люди провинции; женщины предпринимают и совершают всевозможные сделки. Торжественные встречи устраиваются обоим, существуют два претория[222], в своих приказаниях женщины чаще всего упорны и неумеренны, и те, которые некогда были обузданы Оппиевыми и другими законами[223], а теперь освободились от этих оков, норовят распоряжаться не только дома и на форуме, но и в войсках.

34. Лишь немногие слушали эту речь с одобрением: большинство перебивало ее, выкрикивая, что этот вопрос не был поставлен на обсуждение и что не Цецине быть судьей в таком деле. С ответом ему выступил Валерий Мессалин, который, будучи сыном Мессалы, в некоторой мере унаследовал отцовское красноречие: многие из суровых установлений древности заменены лучшими и более снисходительными – ведь вокруг Рима уже не свирепствуют, как некогда, войны, и в провинциях не осталось былой враждебности. И если кое‑что отпускается на женские нужды, то это не ложится тяжелым бременем на плечи мужей и, тем более, на союзников; всем остальным жена пользуется наравне с мужем, и в мирное время это не мешает ему заниматься своими делами. На войну, разумеется, нужно идти только тем, кто способен носить оружие; но есть ли для возвращающихся после бранных трудов более чистое и добродетельное отдохновение, чем даруемое супругой? Некоторые из них охвачены тщеславием или жадностью? Но разве многие магистраты и сами не подвержены различным страстям? Тем не менее, их все‑таки посылают в провинции. Испорченность жен совращает мужей? Но разве всякий холостяк безупречен? Некогда были приняты Оппиевы законы, что было вызвано обстоятельствами, в которых тогда пребывала республика[224]; кое в чем в них позднее были сделаны послабления и уступки, ибо это требовалось общею пользой. Тщетно прикрывать нашу слабость, выискивая для нее другие названия: если жена в чем бы то ни было преступает должную меру, виноват в этом муж. Далее, несправедливо из‑за безволия нескольких отнимать у мужей подруг, делящих с ними и счастье, и горести, и, покидая пол, по природе слабый, предоставлять его собственной невоздержанности и чужим вожделениям. Ведь и в присутствии мужа едва удается сохранить нерушимость супружеского союза; что же произойдет, если жены на долгие годы будут забыты, словно они получили развод? Поэтому, противодействуя непорядкам вне Рима, следует помнить и об охране нравов в самом Риме. Несколько слов было добавлено Друзом, сославшимся на свою семейную жизнь: ведь принцепсам приходится посещать отдаленнейшие места империи. Сколько раз божественный Август ездил на Запад и на Восток в сопровождении Ливии! Да и сам Друз выезжал в Иллирию и, если понадобится, отправится и к другим народам, но не всегда хранил бы спокойствие духа, если бы отрывался от своей дорогой супруги и матери стольких его детей. Итак, предложение Цецины было отвергнуто.

35. На ближайшем заседании сената было прочитано письмо Тиберия, в котором, бросив скрытый упрек сенаторам за то, что все заботы они взваливают на принцепса, он называл Мания Лепида и Юния Блеза в качестве кандидатов, одного из которых надлежало избрать проконсулом Африки. После этого были выслушаны выступления их обоих: Лепид с большой настойчивостью уклонялся от этого назначения, ссылаясь на слабость здоровья, малолетних детей, дочь на выданье, но всем было ясно и то, о чем он умалчивал, – что Блез – дядя Сеяна и поэтому преимущество на его стороне. Для вида отказывался и Блез, но не упорствовал, когда льстецы единодушно поддержали его подлинные желания.

36. Затем открыто заговорили о том, на что многие жаловались лишь в тесном кругу друзей. Все чаще случалось, что последние негодяи, прикасаясь к изображению Цезаря[225], безнаказанно поносили честных людей и возбуждали против них ненависть; стали бояться даже вольноотпущенников и рабов, когда те бранили своего патрона или хозяина или угрожали ему расправой. И вот сенатор Гай Цестий выступил с речью, в которой сказал, что хотя принцепсы подобны богам, но и боги прислушиваются лишь к справедливым просьбам молящихся, и никто не укрывается в Капитолии или других храмах Рима, чтобы, пользуясь этим убежищем, совершать преступления. Законы полностью отменены и повержены, если на форуме, рядом с сенатом, Анния Руфилла, которую судья по его иску признал виновной в мошенничестве, осыпает его руганью и угрозами, а он не смеет воззвать к правосудию, потому что ее защищает изображение императора. Зашумели со всех сторон и другие, сообщая о сходных или еще более возмутительных случаях, и принялись упрашивать Друза преподать устрашающий пример наказания; в конце концов, Руфилла была допрошена, изобличена и по приказанию Друза заключена в государственную тюрьму.

1 Согласно установившейся в древности традиции, Рим был основан, в переводе на наше летосчисление, в 754 – 753 гг. до н.э. Та же традиция рассказывает о 7 римских царях, правивших до установления в Риме республиканского строя, – Ромуле, основателе города, Нуме Помпилии, Тулле Гостилии, Анке Марции, Тарквинии Древнем, Сервии Туллии и Тарквинии Гордом.

2 В случае каких‑либо чрезвычайных обстоятельств сенат мог повелеть консулу назначить кого‑либо диктатором. С назначением диктатора как бы восстанавливалась прежняя царская власть, но на короткий срок (6 месяцев).

3 В 451 г. до н.э. под давлением простого народа в Риме была избрана комиссия десяти с задачей сформулировать в виде законов нормы обычного права; члены этой комиссии получили название децемвиров (decemviri legibus scribundis, что означает: 10 мужей для записи законов). Децемвиры были наделены чрезвычайной властью: во время их деятельности не избирались ни консулы, ни народные трибуны. Плодом их работы явились Законы двенадцати таблиц. Несмотря на ограничение 2 годами срока пребывания у власти, децемвиры удержали ее за собой и на третий год (449 г. до н.э.), в связи с чем римская историческая традиция считала их узурпаторами.

4 В период с 444 по 367 г. до н.э. вместо консулов в Риме избирались военные трибуны с консульскими полномочиями (сначала 3, потом 8).

5 С 31 г. до н.э. Октавиан на каждый год избирался консулом; в 29 г. он получил цензорские полномочия, на основании которых в 29 – 28 гг. составил новый список сенаторов. В нем его имя стояло первым, откуда и его титул Princeps senatus (первый в сенате) В 27 г. Октавиан сложил с себя чрезвычайные полномочия, но уже спустя несколько дней получил их наново и, кроме того, прозвание Августа. Не желая подчеркивать самодержавный характер своего правления, он именовал себя принцепсом; с Августа слово «принцепс» приобретает ранее не свойственное ему значение «самодержец», «государь».

6 Т.е. в 42 г. до н.э.

7 В 36 г. до н.э., в битвах при Милах и Навлохе.

8 Вызванный со своим войском для борьбы с Секстом Помпеем Лепид после разгрома Помпея в 36 г. до н.э. сделал попытку захватить Сицилию, но был нейтрализован Октавианом.

9 Антоний покончил самоубийством в 30 г. до н.э.

10 Юлианской партией Тацит называет партию сторонников Юлия Цезаря, вступивших после его убийства в длительную борьбу с республиканцами.

11 Октавиан получил пожизненную трибунскую власть (т.е. был провозглашен народным трибуном) еще в 36 г. до н.э., после победы над Секстом Помпеем; с 23 г. до н.э. трибунская власть стала обозначаться и в его титулатуре.

12 Проскрипциями назывались как списки лиц, объявленных в силу тех или иных политических причин вне закона, так и их физическое уничтожение. Впервые прибег к проскрипциям Сулла. В результате проскрипции 43 г. до н.э. было умерщвлено, согласно свидетельствам древних авторов, 300 сенаторов и 2000 всадников, не говоря уже о массовых убийствах, которыми сопровождались проскрипции.

13 Коллегия верховных жрецов (вначале из 4, потом 8 и, наконец, из 15 членов) ведала всеми вопросами религиозного культа.

14 Эдилы ведали устройством зрелищ, городским благоустройством, наблюдали за состоянием общественных зданий, осуществляли полицейский надзор. С 493 г. до н.э. в г. Риме было 2 народных эдила (aediles plebis), в 367 г. прибавилось еще 2 курульных эдила (aediles curules), в 46 г. – еще 2, обеспечивавших продовольственное снабжение города (aediles cereales). На курульных эдилов возлагался главным образом полицейский надзор. Курульными они назывались из‑за того, что им, наравне с консулами и преторами, была присвоена привилегия отправлять свои обязанности, сидя в особом, выложенном слоновой костью или позднее мрамором, а также металлическом складном кресле (sella curulis).

15 Агриппа занимал должность консула в 28 и 27 гг. до н.э.

16 Т.е. будущего императора Тиберия и его младшего брата полководца Друза Старшего.

17 Со времени Октавиана, внучатого племянника и приемного сына Юлия Цезаря, римские императоры называли себя и своих сыновей (преимущественно наследников) Цезарями. Таким образом, наименование одной из ветвей рода Юлиев превратилось в конце концов в титул.

18 Тогу претексту носили мальчики свободных сословий до шестнадцатилетнего возраста.

19 Глава молодежи (Princeps iuventutis) – первый в списке всадников; в императорскую эпоху главами молодежи были сыновья императора, наследники престола.

20 В Списке деяний Августа, найденном в Анкире (нынешняя Анкара в Турции), сообщается о том, что «сенат и римский народ назначили их [Гая и Луция] консулами, когда им пошел пятнадцатый год, с тем чтобы они вступили в должность по миновании пяти лет» (Анкирский памятник, II, 46).

21 Друз Младший.

22 Битва при Акции произошла в 31 г. до н.э.; гражданские войны – после убийства Юлия Цезаря (44 г. до н.э.). Таким образом, характеризуя состояние Римского государства при Августе, Тацит имеет в виду последние годы его правления.

23 Ко двору принцепса Тиберий попал на девятом году отроду после смерти своего отца (Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Тиберий. 6); консулом в первый раз он был в 29 г., во второй – в 13 г., в третий – в 7 г. до н.э. До своего удаления на остров Родос он дважды справлял триумф, в 9 и в 7 гг. до н.э.

24 Тиберий жил на Родосе с 6 г. до н.э. по 2 г. н.э. Официально он не был отправлен в изгнание, но фактически его пребывание на Родосе представляло собой ссылку, и на его просьбу разрешить ему возвратиться в Рим Август ответил отказом. О пребывании Тиберия на Родосе см.: Светоний . Жизнь двенадцати цезарей. Тиберий, 11 – 13.

25 Т.е. сыну Тиберия Друзу и племяннику и приемному сыну Тиберия Германику.

26 Преторианская когорта – первоначально отряд лучших воинов, состоявших при полководце и несших его охрану. Август сформировал 9 когорт численностью по 1000 человек каждая, которым присвоил то же название. При нем 3 когорты, являясь императорской гвардией, имели постоянное местопребывание в Риме. В дальнейшем количество преторианских когорт увеличилось и преторианцы стали играть большую роль в политической жизни Рима, возводя или свергая по своей воле императоров.

27 Т.е. в сенат.

28 Т.е. весталками, жрицами богини Весты; при ее храме их было 6; взятые в храм в возрасте 6 – 10 лет, они были обязаны в течение 30 лет соблюдать обет безбрачия, после чего возвращались к частной жизни и могли вступать в брак. Важные документы и деньги обычно сдавались на хранение в храмы, в Риме – в храм Весте.

29 Ливия принадлежала к роду Ливиев (ее отец – Ливий Друз); чтобы она вошла в род Юлиев, к которому принадлежал усыновленный Юлием Цезарем Август, требовалось ее удочерение Августом, что и было сделано им в завещании, составленном за 1 год и 4 месяца до смерти.

30 Иначе говоря, в случае смерти Тиберия и Ливии права наследования переходили к внукам и правнукам, а в случае их смерти – к названным Августом в завещании наиболее знатным гражданам.

31 Сестерций – римская серебряная монета, равная 4 ассам; в переводе на золото стоимость сестерция – приблизительно 5 – 6 копеек.

32 Августом были сформированы 3 когорты городской стражи, предназначенные для несения полицейской службы в г. Риме.

33 Когорты римских граждан – отдельные войсковые подразделения, не сведенные в легионы; в императорскую эпоху их насчитывалось, по имеющимся данным, свыше 30.

34 После сожжения трупа Юлия Цезаря возбужденная толпа направилась разрушать дома заговорщиков – убийц Цезаря; с большим трудом удалось предотвратить погром и пожары.

35 Август умер 19 августа 14 г. н.э., впервые был избран консулом 19 августа 43 г. до н.э. (см.: Светоний . Жизнь двенадцати цезарей. Август, 100); другие античные авторы сопоставляли дату его смерти с датой битвы при Акции или с датой присвоения ему титула Августа.

36 Август был консулом 13 раз, Валерий Корв – 6, Гай Марий – 7 раз.

37 Здесь имеется в виду почетный титул, присуждаемый войском своему военачальнику.

38 Т.е. – к войне против республиканцев во главе с Брутом и Кассием, после убийства Юлия Цезаря.

39 По настоянию Антония был проскрибирован и Цицерон, убитый 7 декабря 43 г. до н.э.

40 Этот — Лепид, тот – Антоний.

41 Т.е. находящимися в отдаленных от Рима землях.

42 В 44 г. Август переманил к себе на службу IV (Скифский) и XIV (Марсов) легионы, находившиеся ранее в подчинении у Антония.

43 Соглашение в Брундизии было заключено в 40 г. до н.э., соглашение в Таренте – в 37 г: Антоний женился на сестре Октавиана Октавии вскоре после соглашения в Брундизии.

44 Это произошло в 38 г. до н.э.; Ливии было тогда 19 лет.

45 В этом месте рукопись не дает достоверного чтения; наш перевод исходит из предположительного чтения этого места некоторыми издателями.

46 О Ведии Поллионе многие античные авторы сообщают, что он кормил рыб в своих садках живыми рабами.

47 Официальное обожествление Августа, как видно из дальнейшего, состоялось только после егс смерти. Но с 29 г. до н.э. он разрешил возводить храмы (правда, с обязательным двойным посвящением, а именно ему и Роме, богине‑покровительнице города Рима), и в таких храмах, построенных как частными лицами, так и общинами (особенно в провинции), ему воздавались божеские почести. Жрец – родовое название всякого священнослужителя, фламин – жрец определенного божества, в данном случае, очевидно, Августа.

48 В 9 г. н.э.

49 Об этой памятной записке сообщает и Светоний (Жизнь двенадцати цезарей. Август, 101).

50 Речь идет о постановлении консулов, которым Тиберию препоручался принципат и на которое Тиберий, располагая трибунской властью, мог наложить запрет.

51 Ливня, после смерти Августа принятая в род Юлиев, именовалась порой, как в этом случае, Юлией, хотя обычно ее называли Августой.

52 Т.е. жертвенник в память ее удочерения по завещанию Августа.

53 Проконсул – наместник сенатской провинции.

54 Трибы – подразделения населения города Рима, объединяемые сначала по родовому признаку, впоследствии по территориальному.

55 4 кандидатов в преторы из 12 подлежавших избранию.

56 Т.е. были бы внесены в государственный календарь и тем самым узаконены раз навсегда.

57 Триумфальная одежда состояла из расшитой тоги, вышитой узором из пальмовых ветвей туники, и т.д.

58 Приезжать в цирк или театр на колесницах разрешалось лишь преторам, и притом только в тех случаях, когда им поручалось устройство зрелищ.

59 А именно VIII (Августов), IX (Испанский) и XV (Аполлонов).

60 Вексилларии – отслужившие срок (20 лет) воины, до фактического ухода из армии освобождаемые от работ в лагере, но обязанные сражаться с врагами в случае нападения.

61 Денарий был равен 16 ассам.

62 Увольняемые в отставку ветераны награждались земельными наделами, но так как эти наделы, как указано выше, часто не имели никакой реальной ценности, Перценний выдвинул требование о выдаче ветеранам денежного вознаграждения.

63 Каждый легион имел своего орла; каждая когорта (а в легионе их было 10) по 3 значка (когорта подразделялась на 3 манипула, манипул состоял из 2 центурий).

64 Насыпь, возвышение.

65 Муниципий – город, пользовавшийся самоуправлением; жителям муниципия были присвоены права римских граждан.

66 В обязанности префекта лагеря входил надзор за возведением лагерных укреплений и поддержанием их в исправности, а также за обозом, лагерным лазаретом и т.д., иными словами, за хозяйственными и тыловыми подразделениями.

67 Т.е. римскими легионами, размещенными в Верхней и Нижней Германии, в восстании которых см. главу 31 и сл.

68 Таким образом, воины требовали сокращения срока службы с 20 до 16 лет.

69 Т.е. Луна – богиня луны, дочь Латоны (римская мифология).

70 Их было 8, тогда как паннонских только 3. В Нижнем войске I (Германский), V (Жаворонки), XX (Валериев Победоносный) и XXI (Стремительный); в Верхнем II (Августов), XIII (Сдвоенный), XIV (Сдвоенный Марсов Победоносный) и XVI (Галльский).

71 Эта армия называлась германской, так как ее назначение было вести военные действия против германцев; прозвание Германик (Germanicus – «германский») было присвоено к тому времени брату Тиберия Друзу Старшему и его сыну Юлию Цезарю, обычно именуемому просто Германиком.

72 В легионе было 60 центурий и, стало быть, столько же центурионов.

73 Т.е. Тиберия и Августы.

74 Caligula – по‑латыни «сапожок».

75 По рассказу Светония (Жизнь двенадцати цезарей. Юлий, 70), Цезарь начал свое выступление перед взбунтовавшимся Х легионом, не желавшим отправиться вместе с ним в Африку, с обращения – «квириты!» (т.е. «граждане!») вместо обычного – «воины!».

76 В 30 г. до н.э. в Брундизии, когда взбунтовались ветераны, требовавшие увольнения и наград.

77 После поражения Вара I легион был наново сформирован и отправлен на Рейн под началом Тиберия, где он и выдал ему значки.

78 Т.е. Тиберию, усыновившему Германика по желанию Августа в 4 г. н.э.

79 Т.е. главнокомандующим; для этой поры за словом «император» еще не закрепилось значение самодержавного властителя.

80 Милиарий – столб с указанием расстояния от того или иного пункта в тысячах двойных шагов, откуда и название меры длины – миля; таким образом, зимние лагери V и XXI легионов отстояли от местопребывания Германика (города убиев, в будущем Кельна) на расстоянии 60 римских миль.

81 Старые лагеря (Vetera casira) находились близ нынешнего Ксантена на берегу Рейна.

82 Т.е. на правый (германский) берег Рейна.

83 Во время похода в Германию в 10 – 11 гг. н.э.

84 Помимо Регия у Мессинского залива (ныне Реджо), был еще один Регий – в Циспаданской Галлии на Эмилиевой дороге (ныне Реджо д’Эмилиа), чем и объясняется уточнение Тацита.

85 Юлия Старшая пребывала в ссылке 16 лет (со 2 г. до н.э. по день смерти, последовавшей в 14 г. н.э.).

86 Августалы – жреческая коллегия, созданная Тиберием для отправления и поддержания культа обожествленного после смерти Августа.

87 В «Истории» (II, 95) Тацит говорит о том, что коллегия титиев была создана Ромулом; версия о создании этой коллегии Титом Татием приводится у Варрона Реатинского (О латинской речи, V, 85).

88 Это восстание под предводительством Арминия произошло в 9 г. н.э. Арминий ранее служил в римском войске, получил от Августа римское гражданство и был возведен во всадническое достоинство; пользуясь полным доверием Вара, он тайно подготовил восстание и нанес римлянам тяжелое поражение, в результате которого римляне лишились плодов своих предшествующих успехов.

89 В городе убиев (в последующем Colonia Agrippina – ныне Кельн) существовал храм в честь Августа; Сегимунд, имея римское гражданство, как и его отец Сегест, был назначен жрецом при этом храме.

90 Рассказ о судьбе сына Арминия был приведен Тацитом в не дошедших до нас книгах «Анналов»; по сообщению Страбона (VII, 1), этого сына Арминия звали Тумеликом.

91 Речь идет о поражении, нанесенном Арминием Вару.

92 Т.е. на левом (галльском) берегу Рейна.

93 Т.е. Августа, которого Арминий не желал признавать богом.

94 К 5 г. н.э. римляне, как им казалось, прочно закрепили за собой территорию между Рейном и Эльбой и создали на ней провинцию Германия. Восстание Арминия лишило их господства на этой территории. Розги, секиры и тога – символы римской власти (как военной, так и гражданской).

95 Германику во время летнего похода 15 г. н.э. было неполных 30 лет.

96 Т.е. римским поселениям на правом берегу Рейна, на территории германцев.

97 Римский лагерь строился по определенному, раз навсегда установленному плану: у палатки командующего оставлялось свободное пространство – главная лагерная площадь – на котором полководец собирал воинов на сходку; таким образом, размеры этой площади косвенным образом указывают на численность собранных в лагере войск.

98 Трибунами и центурионами первых центурий первого манипула первой когорты назначались наиболее заслуженные офицеры легиона.

99 По представлениям римлян, прикосновение к мертвым оскверняло священнослужителей; авгур – жрец‑птицегадатель.

100 В не дошедшем до нас сочинении «Германские войны».

101 Т.е. Визургия.

102 По сообщению Страбона (VII, 1), этого сына звали Сеситаком.

103 В 42 г. до н.э. триумвиры (Октавиан, Антоний и Лепид) поклялись нерушимо соблюдать все законы и распоряжения, изданные Юлием Цезарем. В дальнейшем, в эпоху империи, вошло в обыкновение в первый день нового года присягать на верность распоряжениям правящего принцепса и всех его умерших предшественников.

104 Этот закон (обычно его называют законом об оскорблении величества, что не совсем точно, так как под величеством подразумевается достоинство властителя, монарха) был издан во время диктатуры Корнелия Суллы (приблизительно в 80 г. до н.э.) и именовался Lex Cornelia. Сообщаемое Тацитом о его первоначальной направленности подтверждается и Цицероном в «Письмах к друзьям» (III, 11).

105 В правление Августа было принято постановление, согласно которому часть провинций переходила в непосредственное подчинение принцепса, часть оставалась в ведении сената. Наместники сенатских провинций обычно именовались проконсулами. Граний Марцелл был бывшим претором, и в данном месте Тацит именует его по званию.

106 Рекуператоры – особая судебная коллегия, занимавшаяся рассмотрением имущественных тяжб между римлянами и чужестранцами; из факта передачи дела Марцелла рекуператорам следует, что ему, кроме того, было предъявлено обвинение и в вымогательстве.

107 По преданию, при царе Тарквинии Гордом (в действительности, вероятно, в первые годы республики) в Риме появились так называемые Сивиллины книги, составление которых приписывалось прорицательнице Сивилле из г. Кум в Кампании. Эти тексты, написанные по‑гречески, представляли собой собрание всевозможных оракулов. В дальнейшем Сивиллины книги были помещены на хранение в храм Юпитера, и в трудных для государства обстоятельствах к ним стали обращаться за прорицаниями, соответственно которым принимались те или иные решения. Истолкование Сивиллиных книг было поручено особым жрецам, сначала 2, потом 10, в правление Суллы и Августа – 15 (квиндецимвирам).

108 Ахайя (Ахея) и Македония принадлежали к числу сенатских провинций, подати с которых поступали в общегосударственную казну; передача их в управление императору могла лишь в очень незначительной мере облегчить бремя взимаемых с них поборов.

109 Кровавые побоища на арене были в Риме обычным и желанным зрелищем и никого не трогали; в данном случае зрителей возмутила «чрезмерная» кровожадность Друза, распоряжавшегося на этих представлениях (от распорядителя зависело, пощадить ли того или иного раненого гладиатора или повелеть, чтобы он был добит победителем, зависели условия поединков или групповых боев и т.д.).

110 См.: Светоний . Жизнь двенадцати цезарей. Август, 45.

111 Зрители театральных и цирковых представлений шумно и непринужденно выражали свое одобрение или неодобрение того или иного зрелища или тех или иных актеров и гладиаторов. Среди зрителей постоянно вспыхивали на этой почве ссоры и потасовки, в которые вмешивались присутствовавшие на представлениях воинские наряды; о подобных беспорядках сохранились многочисленные свидетельства античных авторов, неоднократно упоминает о таких бесчинствах театральной толпы и Тацит (см., например: Анналы, XIII, 25; XIV, 17).

112 Впрочем, «Светоний» сообщает о нескольких случаях, когда актеров подвергли телесному наказанию по распоряжению Августа (Жизнь двенадцати цезарей. Август, 45).

113 Т.е. во время мятежа паннонских и германских легионов в 14 г. н.э.

114 Союзниками (socii) издавна назывались покоренные римлянами народы, с которыми Рим как бы вступал в союз (объединение). В данном случае термин «союзники» по отношению к обитателям Италии – явный анахронизм, так как подавляющее большинство италиков получило римское гражданство после Союзнической войны, закончившейся в 88 г. до н.э.

115 Речь идет о поражении Антония в 36 г. до н.э.

116 Вонона и еще 3 сыновей и 4 внуков.

117 Т.е. Август.

118 Т.е. будущий император Тиберий.

119 Его сына Тиграна IV и его дочери Эрато; ссылаясь на чужеземный обычай, Тацит, по‑видимому, имел в виду брак Птолемея и Клеопатры в Египте, Мавзола и Артемпсии в Карии и т.д.

120 Артавазд III был либо отцом упоминаемого ниже Ариобарзана, либо братом Артаксия и Тиграна III.

121 О судах, способных причаливать к берегу носом и кормой, см. также: Тацит. Германия, 44.

122 Авгурал – место, в котором производились ауспиции (птицегадания); в лагере авгурал устраивали в отдельной палатке, справа от палатки полководца.

123 Т.е. обещание Арминия.

124 В римском войске от наступления темноты до рассвета происходило 4 смены караула, отсюда и обозначение ночного времени: в такую‑то стражу.

125 Час по римскому счету – 1/12 светлого времени в течение суток; таким образом, длительность часа в зависимости от времени года была неодинаковой.

126 Это описание бури, очевидно, позаимствовано Тацитом у эпического поэта Альбинована Педона (в «Свасориях» Сенеки Старшего – I, 15 – приводится фрагмент в 22 стиха из его поэмы, в котором эта буря изображается почти в тех же словах): Педон был современником и другом Овидия и, возможно, участвовал в походе 15 – 16 гг. н.э., будучи начальником конницы в войске Германика (упоминание о Педоне см.: Тацит. Анналы, I, 60).

127 Речь идет о сыне Тиберия Друзе Младшем, которого Тиберий называет братом Германика, поскольку последний был им усыновлен

128 Т.е. Гай и Луций, дети Випсания Агриппы и Юлии, дочери Августа, умершие первый – в 4 г. н. в., второй – во 2 г. н.э.

129 Аппиева дорога – дорога из Рима на юг Италии, проложенная в 312 г. до н.э. по инициативе Аппия Клавдия (Слепого); сначала она доходила до г. Капуи, а затем (при имп. Траяне) была доведена вплоть до г. Брундизия.

130 Т.е. вне очереди.

131 Т.е. 13 сентября.

132 Т е. засечением насмерть с последующим обезглавливанием.

133 Ценз – общая стоимость имущества; для сенаторов Августом был установлен имущественный ценз в размере 1 000000 сестерциев; имущественный ценз всадников – 400.000 сестерциев.

134 Имеются в виду лучшие места в театре, отведенные для сенаторов и всадников (по закону Росция в 67 г. до н.э. всадникам были отведены первые 14 рядов).

135 21. См. прим. 19.

136 Отец Марка Гортала Квинт Гортензий Гортал после убийства Юлия Цезаря сначала примкнул к партии цезарианцев, затем перешел в стан Брута и Кассия, вследствие чего лишился всего своего имущества: был убит в битве при Филиппах (42 г. до н.э.).

137 Из предков Марка Гортала консулами были его дед оратор Квинт Гортензий Гортал (в 67 г. до н.э.) и Луций Гортензий (в 108 г. до н.э.); диктатором – Квинт Гортензий (в 286 г. до н.э.); выдающимися деятелями в республиканский период были и его предки по женской линии.

138 Т.е. в Риме.

139 Храм Сатурну находился на Римском форуме у подножия Капитолия.

140 26 мая 17 г. н.э.

141 Мать Германика Антония была дочерью Октавии, сестры Августа и жены Марка Антония.

142 Мать Друза Випсания (у Светония она именуется Агриппиной) по материнской линии была внучкой Помпония Аттика; Тиберий принадлежал к знатному роду Клавдиев, и его брак с правнучкой простого римского всадника считался неравным.

143 Т.е. Квинтилия Вара (9 г. н.э.).

144 См.: Тацит. Анналы, I, 57 – 58.

145 В 6 г. н.э. Тиберий готовился напасть на Маробода одновременно с юга и с запада, чему, однако, помешало восстание в Паннонии и Далмации.

146 Большой цирк находился между Авентинским и Палатинским холмами в Риме.

147 Овощной рынок находился между Капитолием и Тибром.

148 Речь идет об изданном Августом в 18 г. до н.э. законе о прелюбодеяниях, согласно которому изобличенные в них карались изгнанием и конфискацией части имущества

149 По‑видимому, мать Гатерия Агриппы была дочерью Марка Агриппы и Марцеллы, дочери Октавии, бабки Германика.

150 Имеется в виду закон Паппия и Поппея, изданный в 9 г. н.э. и отдававший предпочтение тем из соискателей на управление сенатскими провинциями, кто был женат и у кого было больше детей.

151 Речь идет о Марке Фурии Камилле – римском полководце, 5 раз избиравшемся диктатором и в 390 г. до н.э. освободившем Рим от захвативших его галлов.

152 После разгрома Антония и Клеопатры в битве при Акции (31 г. до н.э.).

153 На острове Самофрака сохранялся и поддерживался культ древнейших греческих божеств Кабиров. Этот культ уже и тогда (в 1 в. н. э ) представлялся современникам таинственным и загадочным; о Кабирах см.: Геродот, II, 51.

154 Имеется в виду версия о происхождении римлян от Энея, бежавшего вместе со спутниками из захваченной греками Трои и ставшего родоначальником римлян.

155 Во время первой войны с Митридатом царем Понтийским (88 – 84 гг. до н.э.).

156 Т.е. за порабощение Греции македонянами в IV в. до н.э.

157 Т.е. за несправедливости афинян по отношению к таким людям, как Фемистокл, Аристид, Перикл, Сократ, Фокиоп, Демосфен и т.д.

158 Ареопаг – верховное судилище афинян на горе Ареса.

159 Тацит возвращается к рассказу о событиях в Армении, прерванному им в главе 4 книги II.

160 Речь идет о Публии Корнелии Сципионе Африканском во время Второй Пунической войны; см.: Тит Ливий, XXIX, 19.

161 Ключами Египта считались с суши – укрепленный город Пелузий, близ устья восточного рукава Нила, с моря – о. Фарос близ Александрии со знаменитым маяком, сооруженным при Птолемее Филадельфе.

162 О звуке, издававшемся этой статуей при восходе солнца (до ее реставрации в правление римского императора Септимия Севера), см. также: Страбон, XVII, 1.

163 Речь идет о ныне высохшем озере в Фаюмском оазисе; было ли оно действительно искусственным или возникло естественным образом, не установлено. Древние греки называли его Меридой.

164 Намек на распространенные в то время слухи о том, что Пизон и Планцина действовав по прямому указанию Тиберия и его матери Юлии Августы.

165 Этот легион назывался Ferrata, т.е. «Закованный в железо».

166 См. Тацит. Анналы, II, 55.

167 См прим. 14 к книге I «Анналов».

168 См. прим 48 к книге I «Анналов»; Германик был фламином Августа.

169 В помещении библиотеки Палатинского дворца, где находились медальоны с изображениями выдающихся писателей и ораторов. См.: Тацит. Анналы, II, 37.

170 Тиберия Гемелла (умер в 37 г. н.э.) и Германика Младшего (умер в 23 г. н.э.).

171 Об аналогичных случаях сообщает и Светоний (Жизнь двенадцати цезарей, Тиберий, 35).

172 По свидетельству Плиния Старшего (Естественная история, XXXV, 4), этот Титидий Лабеон умер в глубокой старости и в свое время был претором и наместником Нарбоннской Галлии.

173 Это были иудеи; значительное количество их, проданное в рабство после захвата Иудеи Помпеем (67 г. до н.э.), было доставлено в Рим; здесь некоторые из них, получив свободу и став вольноотпущенниками, поселились в Заречье, за Тибром.

174 Модий – римская мера сыпучих тел, около 8.5 кг.

175 В знак траура.

176 Трабея – парадная одежда (белый плащ с пурпурными полосами, а в правление императоров – пурпурный плащ), который в торжественных случаях надевали всадники и авгуры.

177 Душам усопших (манам) римляне воздавали божеские почести.

178 Т.е. с Нероном, Друзом, Агриппиной и Друзиллой.

179 «Ежедневные ведомости» – римская хроника происшествий, дневник постановлений и распоряжений городских властей и пр. (род газеты).

180 В построенный Августом мавзолей на берегу Тибра, к северу от Марсова поля.

181 Тиберий был усыновлен Августом, но по крови не происходил от него, тогда как матерью Агриппины была дочь Августа Юлия.

182 Т.е. Друз и Тиберий.

183 Гая и Луция Цезарей.

184 Эти празднества происходили с 4 по 10 апреля, когда давались ежедневные сценические и цирковые представления. Культ Великой Матери был заимствован из Малой Азии, где это божество именовалось Кибелой, или Реей; введен он был в Риме после Второй Пунической войны на основании указаний, якобы обнаруженных в Сивиллиных книгах. Великая Мать или, точнее, Великая Мать богов считалась началом всякой жизни, как божеской, так и человеческой. Поклоняющиеся ей верили, что от нее также зависит жизнь животных и растений, что она царит на земле и в подземном мире.

185 Речь идет о мавзолее, о котором см. прим 6.

186 Эти слова Тиберия и ответ Пизона Марсу Вибию (см.: II, 79) указывают на то, что дела такого рода, как дело Пизона (обвинение в преднамеренном отравлении), рассматривались не сенатом, а в обычном порядке.

187 В этом месте в рукописи довольно значительный пропуск.

188 Гемонии – высеченная на скалистом склоне Капитолийского холма лестница, по которой стаскивались в Тибр трупы казненных.

189 В этом месте в рукописи пропуск.

190 Т.е. с Марка Пизона.

191 В остальных случаях, когда в сенате докладывал консул, претор или кто‑нибудь другой из должностных лиц, высшие магистраты (начиная с квестора) имели право высказаться по данному делу, не дожидаясь опроса.

192 Гней Пизон в соответствии с этим постановлением стал именоваться Луцием.

193 Т.е. в память отмщения.

194 Т.е. чтобы снова принять командование над войском, что было обязательным условием для празднования триумфа.

195 Здесь Тацит имеет в виду, по‑видимому, его детей от брака с Юлией Старшей Гая и Луция Цезарей (см.: I, 3), Юлию Младшую (сообщая о ее смерти в IV, 71, Тацит, впрочем, прямо не говорит о том, что и она умерла насильственной смертью), Агриппину Старшую (см.: VI, 25) и Агриппу Постума (см.: I, 6). Випсания была дочерью Агриппы от его первой жены Помпонии, дочери друга Цицерона Помпония Аттика.

196 Это наказание называлось децимацией.

197 Почетная награда за спасение римского гражданина.

198 Расторжение брака происходило у римлян свободно, по желанию обоих супругов или лишь одного из них, без объявления причин; по изданному при Августе Юлиеву закону о нарушении супружеской верности, о расторжении брака надлежало объявить в присутствии 7 свидетелей, вручив супругу или супруге разводное письмо.

199 Избранные на следующий год консулами при опросе сенаторов обычно первыми излагали свое мнение по обсуждавшимся в сенате делам.

200 Театр на Марсовом поле был возведен Помпеем Великим и носил его имя.

201 Лишение воды и огня – старинное наименование наказания; присужденный к нему утрачивал гражданскую правоспособность, и его имущество подлежало конфискации.

202 Обвинение против Лепиды было выдвинуто Квиринием не сразу после развода, а спустя некоторое время; в дни разбирательства его дела Лепида состояла в браке со Скавром.

203 Т.е. Юлии Старшей и Юлии Младшей.

204 По приказанию Августа покончил самоубийством любовник Юлии Старшей Антоний Юл; удалиться из Рима должен был любовник Юлии Младшей Децим Силан.

205 Тацит говорит здесь, по‑видимому, о своем намерении написать историю Августа, что, однако, им не было выполнено.

206 Юлиев закон был издан в 18 г. до н.э., закон Папия и Поппея – в 9 г. н.э.

207 В этих словах Тацита излагается широко распространенная концепция о так называемом золотом веке.

208 Ливий Друз собирался предложить закон о предоставлении римского гражданства всем италийским союзникам; проведенный с большим трудом в сенате, этот закон был вслед за тем отменен.

209 Италийская, или Союзническая, война происходила в 90 – 88 гг. до н.э. и закончилась предоставлением римского гражданства всем италикам; гражданская война – с 88 по 82 г. до н.э.

210 Консул в 78 г. до н.э. Марк Лепид вскоре после смерти Суллы выступил против сулланской конституции; после окончания срока своего консульства, не добившись осуществления своих предложений, он двинул подчиненное ему войско на Рим, но был разбит на Марсовом поле, после чего удалился в Сардинию, где вскоре умер.

211 Власть народных трибунов была полностью восстановлена в консульство Красса и Помпея (70 г. до н.э.).

212 В 52 г. до н.э. и, вопреки принятому обыкновению, без коллеги.

213 Тацит имеет в виду строгие законы Помпея против виновных в насилии и подкупе (52 г. до н.э.), давление, которое он оказывал на суды, господство военной силы, огромную власть, которой он располагал, сосредоточив в своих руках различные магистратуры (консульство, проконсульство в Испании, чрезвычайные полномочия по снабжению продовольствием Рима).

214 Тацит подразумевает закон De iure magistratuum (о праве на занятие магистратур), проведенный Помпеем и им же нарушенный в своих интересах и интересах Юлия Цезаря.

215 От битвы при Фарсале (48 г. до н.э.) до шестого консульства Августа (28 г. до н.э.).

216 Вигинтивират – коллегия из 20 членов (vigintiviri), состоявшая из 4 самостоятельных коллегий: коллегии, ведавшей чеканкой монеты (из 3 лиц), надзиравшей за тюрьмами и приведением в исполнение приговоров по уголовным делам (из 3 лиц), следившей за состоянием и постройкой дорог (из 4 лиц) и судебной коллегии (из 10 лиц).

217 По закону должность квестора могла быть предоставлена лишь по достижении 24 лет.

218 Т.е. Друзе Старшем.

219 Конгиарий – определенное количество продуктов (зерна, масла, вина и т. д.), которые в известных случаях бесплатно раздавались городской бедноте, воинам и пр.

220 Это был Друз Клавдий Нерон, сын Клавдия от его первой жены Ургуланиллы; Друз умер в отроческом возрасте спустя несколько дней после помолвки с дочерью Сеяна.

221 Речь идет о Планцине, жене Гнея Пизона.

222 Преторий – штаб главнокомандующего, канцелярия наместника провинции.

223 Оппиев закон – закон, направленный к пресечению роскоши среди женщин; был издан народным трибуном Гаем Оппием в 215 г. до н.э. и отменен в 195 г. н.э.

224 В 215 г. до н.э. Вторая Пуническая война была в полном разгаре: Ганнибал, разгромив римлян во многих сражениях в Италии (битва при Каннах произошла в 216 г. до н.э.), угрожал самому Риму, и вообще положение Римского государства было крайне тяжелым.

225 Прикосновение к изображению императора, – понимать ли соответствующие слова Тацита буквально или видеть в них, как выдающийся филолог‑классик прошлого века Карл Ниппердей, лишь переносное выражение, – заключало в себе угрозу выдвинуть обвинение в оскорблении особы императора или в каком‑нибудь другом важном государственном преступлении.

Продолжить чтение