Читать онлайн Гринвуд бесплатно

Лесной храм Гринвуда

Они приезжали сюда ради деревьев.

Чтобы ощутить аромат их хвои. Чтобы ласково погладить их кору. Чтобы восстановить силы в смирении их образов. Чтобы постоять в их лиственных часовнях и помолиться их тысячелетним душам.

Из удушливой пыли городов мира они отважно прибывали на этот единственный в своем роде лесной курорт – затерянный в Тихом океане у берегов Британской Колумбии поросший лесом островок, – чтобы преобразиться, обновиться и настроиться на новый лад. Чтобы вспомнить о некогда буйной зелени сердца Земли, которое еще не перестало биться, о душах всех живых существ, которые еще не обратились в прах, о том, что еще не поздно и не все еще потеряно. Они оказывались здесь – в Лесном храме Гринвуда, чтобы усвоить эту возмутительную ложь, и работа лесного гида Джейк Гринвуд состояла именно в том, чтобы разжевать для них эту наглую выдумку и положить ее им в рот.

«Средний палец Господа»

С первыми лучами солнца, проникшими сквозь ветви деревьев, Джейк приветствовала группу паломников, которые собрались ранним утром у начала пути. В тот день ей предстояло вести их по тропинке, извивающейся среди упиравшихся верхушками в небо дугласовых пихт и западных красных кедров. Им надо было пройти между выпиравшими из земли гранитными плитами, покрытыми ярко-зеленым бархатом мха, к девственным лесным зарослям, где путников ожидало просветление. Прогноз погоды предсказывал дождь, и с дюжину паломников накинули выданные им куртки из имитировавшей листья деревьев ткани с нановолокнами – сменившего гортекс блестящего и пропускающего воздух материала, который подобно листве обладал способностью отталкивать капли воды. Храм выдал Джейк такую же куртку, но она редко ее надевала, опасаясь повредить собственность компании; она и так была по уши в долгах, и ей совсем не хотелось платить за достаточно дорогую замену. Тем не менее, с трудом продвигаясь вперед под моросящим дождем, который зарядил, как только они двинулись в путь, Джейк пожалела, что на этот раз не сделала исключение из правила.

В то утро Джейк перед работой залпом выпила литр густого черного кофе, но голова ее с похмелья оставалась тяжелой, мысли путались, каждый шаг острой болью отдавался в мозгу. Она совершенно не была готова выступать перед публикой, но как только они дошли до первой лесной прогалины, Джейк пришлось начать обычную вводную речь.

– Добро пожаловать в самое сердце Лесного храма Гринвуда! – громко сказала она не без намека на театральный эффект. – Вы находитесь на территории площадью в пятьдесят семь квадратных километров, где сохранился один из последних на Земле девственных лесов.

Паломники стали возиться со смартфонами и лихорадочно жать кнопки на экранах. Джейк никогда не могла понять, проверяют ли они ее слова, рассылают восторженно-удивленные восклицания, или занимаются чем-то совершенно не имеющим отношения к экскурсии.

– Эти деревья действуют как огромные воздушные фильтры, – продолжала она. – Их хвоя поглощает пыль, углеводород и другие токсичные вещества и выделяет чистый кислород, обогащенный фитонцидами – веществами, которые, как выяснилось, понижают наше кровяное давление и замедляют ритм биения сердца. Всего одна такая высокая пихта в день дает столько кислорода, сколько нужно четырем взрослым людям.

Паломники одновременно стали снимать видео, как они через нос полной грудью вдыхают воздух, обогащенный фитонцидами.

В принципе, Джейк могла упоминать о свирепых пылевых бурях, но политика Храма требовала помалкивать о том, что к ним привело: Великом иссушении – заражении насекомыми-вредителями и волне грибковых болезней, которая прокатилась по лесам всего мира десять лет назад, опустошая гектар за гектаром. Паломники прибывали, чтобы расслабиться и забыть об Иссушении, а ее работа (как и всякая другая работа, о которой она была в курсе и которая пользовалась спросом) состояла в том, чтобы это обеспечить.

После краткого вступительного рассказа она прошла с паломниками еще несколько миль к западу, где они оказались в роще гигантских реликтовых деревьев, стволы которых в обхвате были больше автомобиля средней величины. Громадные и величественные деревья казались нереальными, напоминая что-то вроде декораций к кинофильму или памятников. Рядом с этими гигантами паломники проникались благоговейным трепетом, вели себя почтительно и все больше помалкивали. Официально компания «Холткорп» называла лес Храмом, а визитеров – паломниками; Кнут, старший лесной гид острова Гринвуд и самый близкий друг Джейк, говорил, что лес был первой (а теперь, возможно, и последней) церковью. Раньше, когда на путешествие по воздуху еще не уходила годовая зарплата, Джейк однажды побывала в Риме в командировке по обмену опытом. Там, глядя на колонны и портики, она видела только изогнутые ветви и мощные стволы. Образ листа в куполе мечети, ростками устремленные ввысь шпили аббатства, ребристые своды собора – разве культовые сооружения любой религии не были созданы вдохновением, в основе которого лежит образ дерева?

Некоторые паломники стали подходить к деревьям и прижиматься к коре, задерживаясь в таком положении достаточно долго, причем без всякой иронии или смущения. В полученных ими информационных буклетах говорилось, что не следует слишком близко подходить к деревьям, поскольку под весом людей около стволов уплотняется почва и тем самым уменьшается объем воды, всасываемой корнями. Джейк в такие моменты предпочитала держать язык за зубами и наблюдать, как паломники общаются, фотографируются и шумно вдыхают очищенный хлорофиллом воздух с благоговением, отчасти присущим показному действу, отчасти вызванным искренней признательностью. Правда, определить соотношение этих двух компонентов было достаточно сложно. Вскоре паломники стали забрасывать ее вопросами и озадачивать высказываниями, на которые у Джейк не было ответов.

– Как вы думаете, сколько такая штуковина может весить? – спросил коротышка с присущим жителям Среднего Запада выговором.

– Это напоминает мне меня, когда я была молоденькой девушкой, – поглаживая поросший мхом кедровый ствол, проворковала специалистка по инвестициям, которой давно перевалило за пятьдесят.

Большинство паломников, казалось, настраивались на волну Зеленого великолепия, однако кое-кто выглядел растерянным, даже разочарованным. Джейк смотрела, как коротышка со Среднего Запада положил руку на кору дугласовой пихты, взгляд его скользнул вверх по стволу гигантского дерева, будто он пытался проникнуться благоговейным трепетом. Но она чувствовала, что паломник чем-то раздосадован. Вскоре он и некоторые другие снова занялись своими смартфонами, явно испытывая облегчение от возвращения к привычному делу. Этого следовало ожидать. Даже несмотря на уплаченные Храму большие деньги и перенесенные тяготы путешествия эпохи Иссушения, всегда находилось несколько человек, расстроенных тем, что они, пойдя на расходы, не получили такого расслабления, на какое рассчитывали.

Обвести паломников вокруг пальца было нетрудно, но Джейк их жалела. Разве она сама не осталась здесь, на острове Гринвуд, по тем же причинам? Чтобы обрести что-то необычное и благотворное от его деревьев, чтобы дышать чистым воздухом и оставаться здесь с надеждой на будущее? На большой земле паломники живут в роскоши в башнях с регулируемым искусственным климатом, защищающим их от реберной чахотки – новой разновидности туберкулеза, распространившейся в задыхающихся от пыли трущобах по всему миру. Ее так назвали из-за жуткого кашля, ломающего ребра, как щепки, особенно у детей. Но они все равно прибывали в Храм в поисках чего-то невыразимого, того, чего им не хватало в жизни. Они читали статью о пользе для здоровья ширин-ёку, что с японского можно перевести как «лесное купание». Они слушали в Интернете передачи о том, что даже несколько часов, проведенных среди деревьев, в три раза повышают творческие способности. И вот они оказывались здесь, чтобы хоть на время поправить здоровье. Если бы Джейк не погрязла в долгах за учебу и получила не такую обидно невостребованную на рынке труда специальность, как ботаник, она с удовольствием оказалась бы на месте одного из гостей.

Заметив патруль хранителей леса, неспешно двигавшихся на некотором удалении среди кедров, Джейк собрала всех паломников и отвела к площадке для отдыха, где им заранее приготовили ланч. Это место называлось «Верхний лесной лагерь», его украшало изображение повара, напоминавшего надутого толстячка с «мишленовской» рекламы со звездой. В тот день в меню входили хот-доги с грибным соусом, а десерт составили два экологически чистых печенья, между которыми был проложен кусочек шоколада, и поджаренная на костре пастила. Джейк смотрела, как паломники фотографируют на память процесс приема пищи. Ее взгляд задержался на одном из них, сидевшем в одиночестве в стороне от других. Часть его лица скрывали большие солнечные очки и низко надвинутая на лоб давно вышедшая из моды кепка. Он явно был богат – наверняка какой-нибудь начальственный чиновник компании «Холткорп» или актер, хотя на деле Джейк в этом мало что смыслила, поскольку не могла позволить себе роскошь иметь в служебном домике дисплей. Из-за выплаты процентов по студенческим займам у нее не оставалось средств на доступ к Интернету, и потому ей редко доводилось узнавать снискавших славу гостей лесного курорта. Хотя настоящих знаменитостей можно было определить по сиянию ауры, которую они излучали, по ощущению того, что они теснее связаны с миром, чем такие обычные люди, как она.

После плотного завтрака Джейк прошла с паломниками заключительную часть экскурсионного маршрута и вывела их к самой большой площадке острова Гринвуд, где обратилась к ним с поэтичной речью, которую написала и выучила еще несколько лет назад:

– Многим деревьям Храма больше тысячи двухсот лет. Это дольше истории наших семей, дольше истории наших имен. Гринвудские деревья старше нынешних форм наших правительств, старше многих наших мифов и верований. Например, вот это дерево, – сказала она, поглаживая толстенную кору самой высокой на острове дугласовой пихты, дерева, при виде которого захватывало дух. Они с Кнутом по секрету называли его средний палец Господа. – Этот гигант семидесятиметровой высоты дорос уже до сорока пяти метров, когда Шекспир сел за стол, обмакнул перо в чернила и начал писать «Гамлета».

Джейк остановилась, чтобы пауза придала ее словам больше значимости и настроила группу на серьезный лад. Она слегка преувеличила, но похмелье выветрилось из головы, к ней вернулся дар красноречия. А когда она входила во вкус, ей нужно было никак не меньше, чем ошеломить паломников чудесами всего сущего.

– Каждый год жизни это дерево чуть-чуть раздвигает кору и впускает под нее камбий – древесную ткань, образующую годичное кольцо древесины, которое покрывает кольцо, возникшее годом ранее. Этих двенадцати тысяч слоев сердцевины дерева достаточно, чтобы донести хвою его кроны до самых облаков.

Когда она смолкла, человек, стоявший в задней части группы, вскинул руку с массивными часами «Ролекс» на запястье.

– У вас вопрос? – спросила Джейк.

– Как вы думаете, сколько может стоить одна такая штуковина? – проговорила знаменитость, поглаживая квадратный подбородок большим и указательным пальцами. – Одно такое дерево. Приблизительно.

В обычной ситуации она бы просто пожала плечами вместо ответа на этот дурацкий вопрос, который мог возникнуть только у грубого и циничного охотника за наживой. Но в устах человека с таким лицом, с такими ровными, как солдаты на параде, зубами цвета жемчуга он прозвучал чуть ли не забавно.

– Даже не знаю, что вам ответить, – серьезным тоном сказала она. – Эти деревья находятся под надежной природоохранной защитой компании «Холткорп»…

– Вы просто назовите мне цифру, – настаивал мужчина.

Как лесному гиду Джейк обычно советовали воздерживаться от продолжительного визуального контакта с паломниками, чтобы не нарушать состояние их просветления. Но на этот раз она дерзко вглядывалась в зеленоватую глубину, прикрытую дорогими солнечными очками.

– Это зависит, – сказала она.

– От чего?

– От того, кто покупает. Еще есть у кого-нибудь вопросы?

– Хотите фотографию на память? – спросил ее знаменитый гость перед тем, как отправиться в обратный путь.

Мужчина так это произнес, будто предложил ей что-то чрезвычайно ценное. Она кивнула, он встал с ней рядом прямо перед «средним пальцем Господа», вытянул перед собой руку со смартфоном и склонил голову, чтобы оказаться в кадре. Ему было неведомо, что сниматься и делать селфи было оскорблением для лесного гида, которому по контракту приходилось с этим мириться. У Джейк эта часть работы вызывала отвращение. Интересно, сколько фотографий известных визитеров, яркая жизнь которых была выставлена напоказ всему миру, она могла бы здесь со спокойной улыбкой сделать за девять лет?

– Как вас зовут? – спросила ее заезжая знаменитость, просматривая после съемки фото на экране. – Мне нужно как-то назвать снимок.

Она ответила ему только потому, что он ее об этом попросил.

Его брови за оправой очков поднялись вверх.

– Это имеет какое-то отношение?.. – он сделал круговое движение мизинцем, как будто хотел сказать ко всему вокруг.

Джейк покачала головой:

– Все мои родные умерли. Но даже если бы они были живы, моя семья не из тех, кто владеет островами.

– Извините, – смутился мужчина.

– Ничего, – натянуто улыбнулась она в ответ. – Но нам пора возвращаться.

Когда группа двинулась в обратный путь, Джейк заметила, что в некоторых местах высоко с восточной стороны хвоя огромных старых пихт побурела. Странно, особенно для этого времени года. Она оставила паломников, предложив им внеочередной привал, а сама отправилась обратно через восковый подлесок из салала, внимательно осматривая верхушки деревьев. Паломники ждали ее на тропе, постукивая по земле мысками выданных им горных ботинок, отделанных той же тканью со свойствами листьев, из которой были сшиты их куртки. Им уже не терпелось вернуться в уютную роскошь отдельных вилл, питаемых, как им сообщили, от солнечных батарей. На самом деле все они были подключены к общей электросети, поскольку пропускаемого кронами высоких деревьев солнечного света хватило бы лишь для подзарядки тостера или телефона, причем либо того, либо другого, для обоих устройств энергии было мало.

При ближайшем рассмотрении Джейк обнаружила, что поврежденная хвоя двух пихт рядом со «средним пальцем Господа» приобрела буроватую светло-коричневую окраску. А ниже на стволах, ближе к земле она заметила, что несколько участков их толстой коры цвета серого цемента стали влажными. Кора дерева выполняет ту же функцию, что наша кожа: она не дает всякой заразе проникнуть внутрь, а питательным веществам – покинуть организм. Поэтому любое повреждение коры в перспективе предвещает гибель дерева. Сердце Джейк забилось так, словно хотело выскочить из груди. Она внимательно оглядела влажную кору, как будто из окна машины смотрела на дорожную аварию – с любопытством и ужасом, с состраданием и отвращением. Кора казалась неповрежденной, на ней не было заметно ни насекомых-вредителей, ни грибковых образований. Немного уняв волнение, Джейк бросила последний взгляд на деревья и поспешила обратно к ждавшим ее с нетерпением паломникам.

Желая собраться с мыслями на обратном пути к виллам, Джейк не стала рассказывать спутникам о значении береговой полосы, дающей лесу воду. «Их только две», – мысленно пыталась она себя успокоить. Там не оказалось ни насекомых, ни грибка, почва вокруг выглядела влажной, лес хорошо проветривался, поэтому те два дерева, наверное, были просто отклонением от нормы. Если они и впрямь были заражены, ей никогда раньше не доводилось видеть такого на острове.

Как дендролог – ботаник, специализирующийся на древесных растениях, – Джейк знала, что многие виды деревьев катастрофически вымирали задолго до того, как разразилось Великое иссушение. Это случилось с американским каштаном в 1900-е годы, с голландским вязом в 1960-е годы и с европейским ясенем в двухтысячные. Насекомые-паразиты, грибковые заболевания, червоточины, гниль и многие болезни растений, ржавчинный и другие грибы и наросты – врагов у деревьев много, в том числе такие страшные, как изумрудный жук-пилильщик, азиатский усач, жуткий патогенный гриб чалара. Но Иссушение произошло не из-за какого-то одного организма. Большинство специалистов (включая Джейк) связывали это явление с тем, что изменение климатических зон происходит быстрее, чем деревья могут к этому приспосабливаться, и это ослабляет их способность к защите от вредителей. Хотя формальные исследования, конечно, были проведены, кое-где ученые уже больше не могли свободно делиться результатами своих открытий в связи с развитием экологического национализма и концом эпохи свободного Интернета. Предположение Джейк в этой связи сводилось к тому, что локальный микроклимат острова Гринвуд каким-то образом способен к саморегуляции, и это создает благоприятные условия для жизни деревьев.

Но, возможно, случилось нечто, изменившее так долго действовавшие защитные свойства Храма, и теперь деревья стали уязвимы для возбудителей инфекции и вредителей? Но с чего бы это Великое иссушение нанесло свой удар именно теперь, спустя столько времени? Вероятнее, что это воздействие какого-то неорганического и неинфекционного происхождения, сказала себе Джейк. Что-то вроде недостатка азота или солнечного ожога коры. Или старый добрый сигнал об угрозе засухи. А может быть, эти две пихты просто состарились и, прожив рядом тысячу лет, питая друг друга через сеть мицелия и общаясь между собой, обмениваясь тонкими ароматами, решили вместе встретить кончину, как супруги, прожившие бок о бок полвека и ушедшие в мир иной с разницей в несколько дней.

«На самом деле мне сейчас нужно выпить», – чуть позже поняла Джейк по дороге к столовой для сотрудников, завершив последнюю в тот день экскурсию. Но если бы она промочила горло, ей захотелось бы рассказать о своем открытии Кнуту. Познания Кнута в ботанике были обширны, но она сомневалась, что он сможет помочь ей определить, что именно произошло с двумя заболевшими деревьями. Она не знала, что будет делать коллега – просматривать данные о количестве выпавших осадков или собирать образцы почвы и зараженных тканей, чтобы исследовать их под микроскопом, а может быть, он вообще предпримет более решительные меры. Хоть он был прекрасным специалистом, она всегда немного беспокоилась о его душевном равновесии. Он был своего рода романтиком леса, а это качество, как опасалась Джейк, вряд ли могло способствовать выживанию в условиях постоянных ударов, получаемых природой в реальном мире.

А если хранители недавно патрулировали перестойный лес на виду у паломников – значит, руководство однозначно уже могло быть на взводе. При обнаружении побуревшей хвои оно было способно пойти на необдуманные шаги и наделать глупостей. Например, решило бы опылить весь остров непроверенными средствами против грибковой инфекции или просто вырубить лес и перенести сам курорт куда-то в другое место, где еще сохранились остатки реликтовых лесов, – больше всего их оставалось в Канаде, меньше в России, Бразилии и Тасмании, в основном на небольших островах.

Но пока, решила Джейк, лучше будет, чтобы пара больных пихт оставалась ее тайной. В хранители брали простых вольнонаемных вояк, которые не имели никакой научной подготовки, поэтому они не стали бы обращать внимание на принявшую бурый цвет хвою. У других же лесных гидов были другие маршруты, и только Джейк водила группы к востоку от «среднего пальца Господа», так что у коллег вообще не было шанса увидеть эти пихты. Джейк знала, что Кнут в свободное время нередко бродит по реликтовому лесу, он мог бы заметить побуревшую хвою, но из-за проблем со зрением разглядеть что-то подозрительное ближе к верхушкам пихт ему бы просто не удалось. А что касается влажной коры, на это можно было обратить внимание только при целенаправленном осмотре.

Так что время у нее пока было. И она надеялась, что еще не стало слишком поздно.

Кнут

– Есть что-то поистине мерзкое в том, что высшее проявление великолепия природы низводится до примитивных декораций к оздоровительным процедурам толстосумов. Ты со мной согласна, Джейк?

Кнут изощрялся в напыщенной демагогии, что ему особенно нравилось, когда прибывала группа вновь набранных лесных гидов. Он проводил неофициальную ознакомительную беседу за обедом в столовой, положив ноги на общий стол рядом с разогретой в микроволновке едой.

– По крайней мере, Кнут, мы здесь вырубкой не занимаемся, – машинально ответила ему Джейк.

Обычно она с удовольствием играла свою роль в рутинно разыгрываемой ими комедии во время ознакомительных бесед Кнута, но в тот день ей хотелось сменить тему. Как правило, патрули хранителей леса занимались охраной береговой полосы, препятствуя вторжениям с большой земли групп всякого сброда, которые эпизодически совершали набеги на Храм с целью поживиться здесь запасами еды. Однако в последнее время Джейк заметила, что патрули стали все чаще появляться на территории самого курорта, а хранители пристальнее, чем раньше, приглядывали за сотрудниками Храма. Если бы они оказались поблизости от столовой, то вполне могли бы услышать оскорбительные высказывания Кнута. Ему уже говорили, что не надо критиковать Храм, и если бы его снова в этом уличили, то руководство без всяких сомнений могло выслать его с острова, обрекая вдыхать ядовитые, пыльные миазмы вместе с остальным человечеством, не сумевшим скопить денег на достойную жизнь.

– Почему бы тебе не рассказать им, как Джон Мьюр без посторонней помощи убедил правительство Соединенных Штатов создать систему национальных парков? – спросила она, пытаясь повернуть русло беседы в сторону одной из его излюбленных тем.

Но Кнут продолжал витиевато разглагольствовать. Она подошла к морозильнику, выбрала себе порцию репы с картофельным пюре – молочные продукты всегда вызывали у нее спазмы в желудке, – сняла пластиковую крышку с банки и поставила ее в микроволновку. Пока еда разогревалась, она выглянула в окно столовой, чтобы проверить, нет ли поблизости патруля хранителей, но ничего подозрительного не заметила. Тогда Джейк переключила внимание на группу из восьми только что прибывших новых лесных гидов. Всем им было где-то за двадцать; все они обучались на средства трастовых фондов и получили дипломы лучших университетов Лиги плюща по таким специальностям, как ботаника или науки об окружающей среде; скорее всего, никому из них за всю жизнь не пришлось дышать пылью. Они поработают в Храме несколько лет, чтобы «набраться опыта», а потом где-то еще сделают головокружительно успешную карьеру. Вполне состоятельные родители будут их навещать, выкладывая огромные деньги, чтобы только взглянуть, как здорово выглядят их отпрыски в форме лесных гидов, будут их подбадривать и аплодировать им во время экскурсий. Как она с ее непонятным дипломом умудрялась работать бок о бок с этими потрясающими, восхитительными детьми, готовыми трудиться за меньшие деньги, чем те, на которые она могла физически выжить, оставалось за пределами понимания Джейк. А если она упоминала о собственном образовании, собеседник, вскинув в недоумении бровь, переспрашивал: «Утрехтский университет?» – и предлагал что-нибудь вроде таблетки от кашля.

– Вы только вдумайтесь в невыразимую иронию происходящего, – гнул свою линию Кнут. – Влиятельные чиновники и всякие знаменитости приезжают сюда, желая обрести духовное обновление только для того, чтобы с новыми силами вернуться к жизни, которая прямо или косвенно вредит нашей планете и потому обрекает на исчезновение в будущем таких чудес природы, как эти реликтовые деревья, перед которыми, по их словам, они испытывают благоговение.

Пока ее закипавшее варево медленно вращалось в микроволновой печке, Джейк следила за взглядами, которые молодые лесные гиды бросали на Кнута. Ему было под шестьдесят, лицо его украшали седеющие усы, морщинистая кожа всегда выглядела загоревшей, хотя он уже много лет не покидал Храм. Его облик излучал настороженное очарование, какое мог бы вызвать диктор последних известий, во время передачи новостей пустившийся во все тяжкие. Но он, бесспорно, был самым опытным и знающим лесным гидом Храма. Только поэтому их начальник Давыдов не решался его уволить. Независимость и непокорный дух Кнута никак не были связаны с тем фактом, что одобрение его деятельности и рейтинг в Интернете зашкаливали: он всегда набирал не меньше 4,9 баллов из 5. Джейк знала о многих случаях увольнения и изгнания лесных гидов и других сотрудников Храма за менее серьезные нарушения, чем те, которые позволял себе он. Нередко это происходило даже в связи с жалобами на приготовленную в микроволновках еду для работников или беглое упоминание об Иссушении.

– Но ведь связь между Великим иссушением и изменением климата из-за выброса углерода экспериментально не доказана, – сказала девушка с черными как смоль волосами. Она прибыла на остров в составе группы новых гидов.

«Отлично, – подумала Джейк, – теперь он заставит их рассуждать об Иссушении, и еще до конца обеденного перерыва мы все окажемся на барже, которая возит продукты с большой земли».

– Большинство грибков в тепле прекрасно себя чувствуют, разве не так? – спросил Кнут у нового гида. Девушка вполне могла быть его внучкой.

Явно испытывая замешательство, она кивнула и негромко ответила:

– Да, большинство грибков.

– Так же себя чувствуют насекомые-вредители, или я не прав?

Девушка снова кивнула.

– Считайте эту связь доказанной, – Кнут театрально поклонился.

– Кто мы такие, смиренные ученые, чтобы постичь тайны мироздания? – с задумчивой обреченностью проговорила Джейк, перенося обжигающе горячую и совершенно безвкусную еду от микроволновки к столу. – А теперь, может, все вы будете так любезны, что заткнетесь и спокойно продолжите обед?

Снова проигнорировав слова Джейк, Кнут теперь сосредоточился на молодом человеке, на нашивке которого значилось его имя – Тори. У него были на удивление жесткие рыжие волосы.

– Вот скажи-ка мне, почему не обесценивается нечто духовное, когда ты вынужден смотреть, как люди платят непомерные деньги за то, чтобы получить доступ к этой духовной ценности?

Тори пожал плечами и смущенно улыбнулся, глядя на остальных в надежде на подсказку.

– Симония, так это называется, – добавил довольный собой Кнут. – А мы, друзья мои, те, кто живет здесь постоянно, оскверняем эти места. Если бы Джон Мьюр был жив, он бы сам изгнал нас из этого Храма.

Раньше Кнут уже рассказал новым гидам, что родился в немецком городе Пфорцхайм, расположившемся на краю Черного леса, который его предки вырубали и сплавляли вниз по Рейну в Нидерланды, где из полученных бревен корабелы мастерили мачты. Правда, позже там посадили множество деревьев, создав тем самым несколько первых в Европе природных заповедников. В свободное время он читал Линнея на шведском языке и фанатично преклонялся перед Джоном Мьюром – первым европейцем, описавшим прибрежную дугласову пихту.

– В отличие от большинства из вас, – сказал молодым гидам Кнут, – я приехал в Канаду еще до Иссушения. Не забывайте об этом.

– По крайней мере, мы делаем то, что нам нравится, – заметил Тори с неподдельной откровенностью.

– Да, друзья мои, – Кнут благосклонно возложил руку на плечо Тори, – Лесной храм Гринвуда – это место, где доблестные, любящие лес и преданные борьбе за сохранение окружающей среды воины идут на смерть, делая именно то, что им нравится.

Вслед за этим он перекрестился и, наконец, занялся своим куском расфасованного по упаковкам пирога.

С этого момента обед продолжался в молчании и – слава богу – без визитов хранителей. В тот день очередь чистить холодильник сотрудников выпадала на Джейк, поэтому когда после обеда все ушли, она осталась в столовой. Через какое-то время приглушенный голос у нее за спиной произнес:

– Сегодня там с деревьями все в порядке?

Джейк высунула голову из холодильника и увидела стоявшего у входа со скрещенными на груди волосатыми руками Давыдова. Кто-то из гидов распускал слухи, что до Иссушения он служил каким-то оперативником в российском спецназе. Давыдов был невысоким и обрюзгшим мужчиной с мертвенным взглядом глаз, напоминавших грязные пятицентовые монетки. Джейк не замечала исходившей от него скрытой угрозы, о которой многие говорили.

– У моей группы, сэр, сегодня состоялось прекрасное посвящение, – сказала она. – Паломники задавали много вопросов по существу. Некоторые испытали подлинное просветление.

– По дороге вам не встретился новый патруль хранителей? – спросил начальник, гордо выпятив грудь. – Мне удалось получить дополнительное финансирование, и теперь патрули будут чаще проверять территорию. Есть основания полагать, что визитеры с большой земли собираются совершать набеги на курорт.

– Мои паломники даже не подозревали об их существовании, а я чувствую себя в большей безопасности, когда хранители неподалеку, – ответила Джейк, натянуто улыбнувшись. – Должна вам сказать, я обратила внимание на одно небольшое отклонение от нормы, – прибавила она с таким безразличием, какое только могла изобразить. – На некоторых небольших пихтах около домиков сотрудников кое-где побурела хвоя. Беспокоиться в этой связи нет оснований, но проверить все-таки надо. Если не возражаете, для полной уверенности я бы хотела взять микроскоп, устройства для измерения осадков и набор образцов почвы.

– Ты ведь не станешь заниматься нашими реликтовыми деревьями, правда? – скептически поинтересовался он. – Если хранители застанут в Храме кого-нибудь с микроскопом, они выдворят его с острова еще до того, как я об этом узнаю.

– Нет, конечно же, нет, – проговорила она, чувствуя, как от вранья все внутри сжалось. – О старых пихтах речь вообще не идет. Я имею в виду только несколько деревьев у моего домика, причем мне хочется убедиться, что с ними все в порядке, только из собственного любопытства.

– Я ценю твой интерес к нашему величественному лесу, Гринвуд, – произнес Давыдов с улыбкой, которой совершенно не соответствовал его мертвенный взгляд. – Можешь взять на складе все, что тебе нужно. А мне нужно, чтобы к завтрашнему дню ты хорошенько отдохнула. На завтра на раннее утро заказана индивидуальная экскурсия с тобой, и ты должна быть в отличной форме.

– Со мной? – удивилась Джейк. Визитеры никогда не заказывали индивидуальных экскурсий с ней, потому что она была лет на десять старше других гидов, а такие путешествия с девушками помоложе интересовали исключительно мужчин. Ее рассеянная мысль остановилась на знаменитости, входившей в состав сегодняшней группы – Корбине Галланте, о визите которого она узнала за обедом от вновь прибывших гидов, говоривших о нем с придыханием. – Для кого?

– Точно не знаю, – ответил Давыдов. – Но кто-то из руководства Корпорации специально заказал экскурсию с тобой. Поэтому мне нужно, чтобы завтра ты одарила его традиционным гринвудским шармом.

Пока Джейк торопливо шагала к помещению склада, чтобы успеть до его закрытия, в голове ее роились мысли о ничем не подтвержденных пересудах, относившихся к индивидуальным экскурсиям. Говорили, например, что после недолгой прогулки среди деревьев одна девушка – лесной гид, чье имя не разглашалось, – за пять тысяч долларов сделала массаж с кедровым маслом саудовскому принцу, занимавшемуся солнечными батареями. Джейк стало стыдно при мысли, что она, возможно, сделала бы то же самое, поскольку на следующий год проценты по студенческим займам должны были составить ее двухнедельную зарплату. Наверное, жизнь ее сложилась бы по-другому, если бы она жила на деньги семьи, как Тори и другие новые лесные гиды. Но ничто лучше бедности не учит нас тому, какой роскошью на самом деле являются честь и достоинство.

Великое иссушение

Когда джасинде гринвуд было восемь лет, ее мать Мина Бхаттачарья – первая скрипка симфонического оркестра Лос-Анджелеса – возвращалась домой в Нью-Йорк с сольного концерта в Вашингтоне. Электропоезд, в котором она ехала, сошел с рельсов и упал с двенадцатиметровой высоты на оживленную автостраду, проходившую под железной дорогой. Ее тело нашли на разделительной полосе между проезжими частями автотрассы, ведущими на север и на юг, череп был пробит, но очки для чтения каким-то чудом уцелели и остались на месте. Смерть матери слишком рано в жизни Джейк показала, насколько хрупко человеческое тело, и продемонстрировала, что наша быстротечная жизнь может прерваться в любой миг так же внезапно, как хлопает дверь при случайном порыве ветра.

После гибели матери мир Джейк стал черно-белым, лишившись красок. Она стала реже кушать и говорила только шепотом. Ее отослали в Дели на воспитание к дедушке с бабушкой, которые были государственными служащими. Они жили в южной части города в районе, заселенном представителями среднего класса. Джейк сразу же стала скучать по Америке. Четкие линии американских тротуаров, узор кетчупа, выдавленного на картошку фри, – эти воспоминания были для нее как врезавшиеся в кожу шипы, от которых ей не удавалось избавиться. Но больнее всего было без доносившихся из соседней комнаты мелодий материнской скрипки, баюкавших ее напевов, которые почти не отличались от звуков маминого голоса.

Спустя неделю после приезда в Индию Джейк обнаружила на кровати картонную коробку, на которой маминой рукой сбоку было написано: ЛИАМ ГРИНВУД. Мина говорила ей только о том, что отец умер, когда нелегально работал плотником в Штатах. Тогда девочке было три года. Возможно, из-за того, что она никогда не видела его лица, даже на фотографиях, Джейк всегда представляла себе отца как Пола Баньяна – ростом чуть ли не с дерево, с ослепительной улыбкой, крепкими руками плотника, в клетчатой рубашке и с опилками в волосах.

Глядя на имя, написанное на коробке, Джейк вспомнила, что как-то раз, когда они ехали куда-то на метро в Нью-Йорке, с большим, неудобным футляром со скрипкой, зажатом между ними, как между телохранителями, мама сказала:

– У твоего папы была беспокойная душа. – Именно такими были ее слова, произнесенные со свойственной ей удивительной добротой, с какой она относилась даже к самым обездоленным городским нищим. Несколько таких бродяг сидели с ними в одном вагоне подземки. – Но человеком он был хорошим. И под конец старался поступать правильно. Ты кое-что получишь от него, когда вырастешь, а кроме того, он оставил тебе денег на образование и старую ферму в Саскачеване, которую я до сих пор не сумела продать.

Эта коробка стала для Джейк чем-то вроде откровения, приветом из недостижимо далекого прошлого. Она снова прочитала имя отца, представила себе чудеса, лежавшие в коробке, то, как эти чудеса изгонят из ее чрева темную тварь, поселившуюся там после маминой смерти. Но когда она набралась смелости и открыла коробку, оказалось, что внутри нет даже его фотографии, нет ни связки писем, ни дневника, в котором он бы объяснил, почему так и не нашел времени ее навестить и что значили мамины слова «под конец старался поступать правильно». Вместо этого в коробке оказались пожелтевшая купчая на бросовый участок земли, несколько старых столярных инструментов, дюжина виниловых пластинок без этикеток и пара рабочих рукавиц, которыми, как ей показалось, никто никогда не пользовался. Она что-то буркнула с досады и запихнула коробку в кладовку. У дедушки с бабушкой не было проигрывателя, и она прослушала отцовские пластинки только через несколько месяцев у подруги. Ее еще сильнее задело, что на пластинках были не записи маминой игры на скрипке и не папино чтение сказок перед сном, а какие-то монотонные стихи, которые заунывно бубнил нудный декламатор.

Мина была у родителей единственным ребенком, и так как дедушка с бабушкой Джейк произвели на свет дочку лишь для того, чтобы неисповедимыми путями потерять, в отношениях с внучкой они проявляли сдержанность и, когда ей хотелось поиграть, отправляли ее на просторный задний двор. Там росло большое баньяновое дерево, раскинувшее по двору в общей сложности тридцать восемь стволов, все из которых каким-то образом составляли единое живое существо. Поначалу этот странный лабиринт, отороченный листьями цвета крокодиловой кожи, внушал девочке страх, казался чудовищем, которое пытается одурманить ее и сожрать. Но поскольку так случилось, что баньян оказался единственным существом, с которым она могла подружиться, скоро Джейк стала помнить очертания всех его стволов лучше, чем свою комнату. Сделав все уроки после школы, она уходила в тень дерева, взяв с собой иллюстрированные книжки по ботанике и полный чая чайничек с чашкой. Там она лежала часами, беседуя с баньяном и представляя себе его корни как лапу с бесчисленными пальцами, которые проникают вглубь Земли, спускаясь до самой ее души. Через шесть месяцев она уже чувствовала родство не только с баньяном, но и со всеми деревьями, обожая их с такой страстью, с какой другие девочки-подростки относятся к белым жеребцам или к сладкоголосым сердцеедам из индийских мелодрам.

К счастью, денег, оставленных отцом на образование, хватило, чтобы оплатить обучение в международной школе, где она брала дополнительные уроки ботаники. К десяти годам девочка почти наизусть знала дендрологическую энциклопедию. К одиннадцати могла отличить изображение бальзамина от болиголова, дуба от кизилового дерева. К двенадцати она различала растения на слух – по шелесту колышимой ветром листвы, достаточно было услышать этот звук на Ютубе.

Когда ей исполнилось четырнадцать лет, она уговорила дедушку с бабушкой отпустить ее в девятичасовое путешествие в битком набитом автобусе на север, в город Дехрадун, где находится знаменитый Институт исследований леса. Обширное лесное хозяйство, созданное англичанами в предгорьях Гималаев, было одним из старейших в мире учреждений, где велись научные исследования лесов. Сойдя с автобуса в неприлично мятой с дороги одежде, она встретилась с директором Института доктором Бисвас, ведущей специалисткой по дереву Бодхи, тому самому, под которым в городе Бодх-Гая достиг просветления Будда. Джейк написала директору Института кучу писем, серьезность которых произвела на ученую женщину настолько сильное впечатление, что она предложила девочке-подростку неофициально провести в Институте неделю. Этого времени хватило на знакомство с лабораториями, коллекциями растений, дендрарием и многочисленными видами флоры, о которых раньше Джейк только читала. Несколько лет подряд она каждый год приезжала в день своего рождения на неделю в Дехрадун, а когда окончила школу, доктор Бисвас дала ей рекомендацию для поступления на ботанический факультет Университета Британской Колумбии в Ванкувере – зеленом городе, где, как ей как-то говорила Мина, жил ее отец.

В Канаде, если не считать непродолжительной помолвки со студентом, вместе с которым она занималась биологией, Джейк полностью посвятила себя изучению годичных колец и стержневых корней деревьев, полиплоидам и триплоидам, опылению, гаметам, семяпочкам и генетике семян. Каждый день она получала внушительный объем новой информации, на основе которой делала соответствующие выводы. Она убедилась, что правильное и глубокое понимание скрытой от глаз работы дерева может дать убедительные ответы на все волновавшие ее вопросы. И если смотреть сквозь зеленоватые линзы такого необыкновенно сложного организма, можно найти подходы к постижению неразгаданных тайн времени, семьи и смерти.

Спустя четыре года Джейк работала над докторской диссертацией в Утрехтском университете. Докторский диплом достался ей нелегко, чтобы его получить, понадобилось несколько студенческих займов, стипендий и махинаций с кредитными карточками, оставшихся так и не понятыми в налоговых органах. Именно в Нидерландах она впервые обнаружила признаки явления, которое позднее в связанных с дендрологией журналах и научных публикациях стало называться Великое иссушение. По мере того как все больше девственных лесов на планете болели и вымирали, почва без деревьев, защищавших ее от иссушающих солнечных лучей, высыхала, и возникали убийственные облака мелкой, как мука, пыли, от которых задыхалась земля. То же самое происходило во время пыльных бурь, но теперь масштаб бедствия стал неизмеримо большим – пыль хоронила даже самые крупные промышленные фермы, под ней задыхались целые города.

Вернувшись в Северную Америку, в Университете Колорадо в городе Боулдер Джейк представила работу о химическом составе контактных ароматов, которые источают прибрежные дугласовы пихты. Как раз в то время самое большое в мире дерево – секвойя, которая росла в Северной Калифорнии и называлась «Генерал Шерман», – при умеренном ветре по всей высоте расщепилось пополам; обе половины ствола с грохотом обрушились на лесную траву, и стало ясно, что дерево было насквозь изъедено грибком. В экологическом плане потеря была незначительной – гигантских секвой, или, как их еще называют, калифорнийских мамонтовых деревьев, оставалось немало, – но мрачная символика этого события привела к трагическим последствиям в экономике, тем самым спровоцировав экономический крах, который, в свою очередь, вызвал Великое иссушение. Пустели и прекращали работу фермы, обрушивались биржи, безработица стала массовой, всюду бушевали страшные пожары, которые невозможно было унять, люди бунтовали из-за нехватки самого необходимого, и единственной реакцией на эти бедствия становилось безысходное отчаяние.

Банковская карточка Джейк теперь была бесполезной. Она на перекладных отправилась из Боулдера на север. По дороге ей приходилось просить у людей еду, она обматывала голову мокрой от пота майкой, чтобы пыль не забилась в легкие. Ей приходилось спать в сточных канавах и на стоянках для отдыха на границах штатов, а когда, в конце концов, она добралась до канадской границы, ее шатало от голода. К счастью, Иссушение тогда еще только начиналось, и на границе оставалось много неохраняемых участков. Поэтому формально Джейк можно назвать одной из первых «климатических беженок», которым удалось беспрепятственно пересечь границу.

Неподалеку от городка Эстеван в провинции Саскачеван ей удалось найти заброшенную ферму, завещанную ей отцом. Большинство расположенных на ее территории построек разграбили, с них сорвали все деревянные детали, поля чуть не по колено покрывала пыль, но каким-то образом у старой ивы уцелел колодец, где можно было набрать чистой воды, и нетронутым оставалось убежище от ураганов. Джейк пряталась в нем около месяца, питаясь просроченными консервами, отсыпаясь и собираясь с силами. Как-то под вечер до нее донеслись голоса людей, обыскивавших наверху развалины. Кто-то даже пытался взломать дверь погреба, служившего штормовым убежищем, но Джейк подперла ее толстым железным прутом. Через некоторое время грабители угомонились и ушли.

На следующее утро она по удушливой пыли добрела до железной дороги в находившемся неподалеку Эстеване. Там ей удалось забраться в большой грузовой вагон, где она обнаружила новые автомобили, покрытые белой полиэтиленовой пленкой. Вагон вез двенадцать новеньких «мерседесов», на которые, как ни странно, нашлись покупатели, несмотря на то, что по обочинам дороги брели задыхавшиеся, голодные люди с бледными, синюшными лицами. Она отыскала машину с незапертой дверцей и села в кресло, обтянутое серой кожей. Запах новой машины был настолько резким, что у нее тут же разболелась голова. Джейк нашла в бардачке ключ зажигания и во время путешествия на запад слушала радио, откидывала сиденье, включала печку, а когда ветровое стекло покрывал особенно густой слой пыли, приводила в движение дворники.

Поезд прибыл в Ванкувер через два дня. Там она узнала, что университет закрыт, а имущество его разграблено. Тем не менее ей удалось найти некоторые свои вещи, включая отцовскую коробку, а в банке она смогла снять остатки сбережений. Там же она выяснила, что долги по студенческим займам, которые она собиралась выплатить из профессорской зарплаты, пережили Иссушение. Она сняла дешевый номер в старой гостинице на берегу океана, но еда была безумно дорогая, а если бы она не начала выплачивать задолженность, ей грозило банкротство. В отчаянии она подала заявление о приеме на работу, о которой в объявлении говорилось лишь в самых общих чертах. Работать предстояло на острове, расположенном к северо-западу от города. Правда, уровень ее образования был гораздо выше того, который требовался для лесного гида в Лесном храме Гринвуда. Полученный ею положительный ответ избавлял Джейк от реберной чахотки и нищей жизни в удушливой пыли, а главное – давал возможность умиротворяющего общения с растущими на острове деревьями. Она была уверена, что основной причиной выбора компанией «Холткорп» ее кандидатуры из тысяч других было странное и бессмысленное совпадение ее фамилии с названием острова.

Запеченный лосось

Джейк подошла к хозблоку перед закрытием. Там она выписала микроскоп, три прибора для измерения осадков и набор образцов почвы. Провести измерения, связанные с больными деревьями, во время экскурсий было невозможно, поэтому она решила тайком вернуться к тем деревьям после окончания рабочего дня. Правда, это могло быть рискованно, особенно если принять во внимание участившиеся наезды хранителей. К тому же на следующее утро у нее была назначена индивидуальная экскурсия, поэтому, скрепя сердце, она решила подождать с осуществлением задуманного до следующей ночи. А пока, чтобы успокоиться и привести мысли в порядок, Джейк захотелось ненадолго прогуляться к океану.

Когда она шла к причалу, где швартовались доставлявшие припасы баржи, дул легкий ветерок, на небе мерцали звезды. Проходя мимо группы индонезийских горничных, она уловила запах кедрового масла, которым женщины опрыскивали виллы паломников после уборки с применением чистящих средств, от которых воспалялись глаза. У самой воды Джейк остановилась под декоративным вишневым деревом, глядя, как четверо сальвадорских смотрителей молча чистят установленные у берега джакузи с горячей водой. Другие работники при встрече обычно ей дружески кивали, хотя кто-то ей сказал, что она представляется им неразгаданной загадкой, постоянно вызывая недоумение. Кожа ее была такой же темной, как и у них, но фамилия непонятно почему совпадала с названием Лесного храма и самого острова. И при этом она получала такую же жалкую зарплату, как остальные. По мнению большинства, такое положение означало самый низкий уровень социального падения.

Джейк наблюдала за одним из смотрителей – он взял дырчатый черпак для чистки бассейнов и вытащил им из джакузи, над которым вился пар, древесную лягушку. Несмотря на приличное расстояние, отделявшее ее от джакузи, Джейк заметила, как под воздействием хлора изумрудная окраска лягушки поблекла и стала напоминать цвет бледно-зеленого горошка. Это зрелище вызвало у нее отвращение. Когда она уже собралась уходить, откуда ни возьмись появилась группа одетых в черную форму хранителей, которые окружили одного из смотрителей, курившего самокрутку. Такой поступок был серьезным нарушением противопожарных правил Храма. Когда хранители направили на спутников нарушителя короткоствольные автоматы и стали искать у них контрабанду, те, потупив головы, сложили свои инструменты на землю. Джейк не хотела нарываться на неприятности из-за научных приборов, которые взяла в хозблоке, и незамеченной вернулась на тропу, а хранители тем временем грубо волокли нарушителя на баржу, которая первой отплывала на большую землю.

Когда она вернулась к своему домику, уже стемнело. Около двери Джейк увидела поджидавшего ее Корбина Галланта. Его подбородок, казалось, приклеился к груди: он не отрывал пристального взгляда от смартфона, с которым никогда не расставался. Мужчина был небрит, фирменную куртку Храма он сменил на дорогую рубашку из жатой ткани на пуговицах. Когда Корбин был без кепки и солнечных очков, его лицом можно было залюбоваться.

– Вы случайно не потерялись? – спросила его Джейк, подойдя к домику.

Он оторвал взгляд, в котором было что-то детское, от смартфона и прищурился, подлаживаясь к слабому свету.

– Рад приветствовать Даму Древа, – сказал он, будто они были старыми приятелями. – У меня есть еще несколько вопросов, на которые мне хотелось бы получить от вас ответы.

– Мне не рекомендуется встречаться с паломниками после работы, – ответила она, вглядываясь в сумерки, чтобы убедиться в отсутствии патруля хранителей поблизости. – Может быть, отложим разговор на завтра и пообщаемся во время сбора на экскурсию? Там мы сможем обсудить все вопросы, связанные с реликтовой древесиной, которую я вам продам по низкой до смешного цене.

– Вообще-то я надеялся, что мы сможем пропустить у вас по рюмочке и поболтать. Хотя теперь сомневаюсь, что мы здесь одновременно поместимся, – проговорил он, глядя на выстроившиеся в ряд крохотные домики сотрудников. На деле они скорее были убогими кабинками, обшарпанность которых курорт пытался скрыть от паломников, упрятав их на другом, не таком величественном конце острова, где росли молодые и хилые деревья. – Я бы сказал, что цена этих деревьев гораздо больше соответствует той, какую я могу предложить, чем цена тех деревьев, которые вы показывали мне раньше.

– В материалах, которые вы получили, – Джейк понизила голос, – об этом ничего не сказано, но половина острова Гринвуд в тысяча девятьсот тридцать четвертом году выгорела дотла. В той части острова огонь не пощадил деревьев, оставив от большинства лишь обгорелые пеньки. Поэтому я с сожалением должна признать, что лишь половина территории Храма представляет собой настоящий реликтовый лес. – Она почувствовала себя немного лучше, раскрыв некоторую часть правды, хотя это служило слабым утешением после целого дня рассказов по заранее заготовленному сценарию.

– Я ничего не расскажу об этом ни одной живой душе, – отозвался Корбин, положив руку на сердце. – Тогда, может быть, пойдем в мою виллу?

Джейк взяла оторопь. Лесным гидам запрещалось посещать виллы, особенно после работы. Но Корбин, видимо, был тем самым заказавшим индивидуальную экскурсию паломником, о котором раньше ей сказал Давыдов. И даже если это был не он, в самом крайнем случае Джейк могла сделать вид, что ничего об этом не знает, и избежать наказания, если бы ее задержали. Однако появление после работы в форме лесного гида около вилл могло обернуться для нее серьезными проблемами при встрече с хранителями.

– Подождите меня минутку, – попросила она и юркнула в домик, чтобы сменить форму гида, некую смесь наряда бойскаута и костюма инструктора по физической подготовке, на зеленое платье от «Прада», которое ей перепало в столе находок. Она давно ждала случая его обновить. Поверх платья она накинула куртку из имитировавшей листья ткани, чтобы еще больше походить на паломницу.

Вернувшись к Корбину, Джейк глубоко вздохнула и, перед тем как отправиться на его сторону острова, бросила быстрый взгляд на тропу, чтобы исключить возможность встречи с хранителями.

Вилла номер двенадцать, прекрасное деревянное строение с великолепным видом на океан, была роскошным и самым престижным местом отдыха на острове. Не случайно поэтому она всегда была зарезервирована на годы вперед. Несколько месяцев назад здесь со всей семьей гостил канадский премьер-министр, которого многие считали наиболее могущественным человеком на планете.

– В последнее время я стал задумываться о переезде на новое место жительства, – сказал Корбин, с помощью смартфона неспешно открывая украшенную искусной резьбой дверь, как будто нарочито демонстрируя ее красоту. – Вот мне и захотелось посмотреть, не подойдет ли для этого Канада.

Джейк прошла за ним в дом, вспоминая напыщенные рассуждения Кнута о том, что многие представители элиты США поговаривали об эмиграции в Канаду, особенно после неудачно прошедших для них выборов. С началом Иссушения, после того как в Америке иссякли некогда казавшиеся неисчерпаемыми запасы воды в почве, многие из них так и поступили, оставив бедняков, которые не имели возможности туда перебраться, страдать и мучиться в пыли.

Учитывая предрасположенность России к тоталитаризму и недавний государственный переворот в Новой Зеландии, изобильная водой и лесами Канада стала лучшим прибежищем для представителей мировой элиты. Теперь на улицах таких малоизвестных раньше городков, как Мус-Джо, Вернон, Тандер-Бей, Чикутими и Дартмут, можно было встретить многих звезд кино, руководителей и владельцев промышленных гигантов и банкиров, успешно занимающихся инвестициями.

– Вот так вежливый и непритязательный ближайший сосед Америки, – говорил Кнут, – в котором раньше видели что-то вроде склада полезных ископаемых величиной с огромную страну или бездонной сундук, полный всякого добра и заброшенный на американский чердак, стал самым востребованным местом на Земле.

Когда Корбин вызвался стать ее гидом по вилле, Джейк с трудом сдержала охвативший ее восторг. Куда бы она ни взглянула, всюду красовалась великолепная мебель из датского тика, имелась даже настоящая печка, в которой горели настоящие поленья, а всю северную стену сплошь занимали книжные полки, где, вероятно, хранились тысячи настоящих бумажных книг. Причем все это охватывал поистине бесценный, изумительно украшенный стоечно-балочный каркас из реликтовых пород дерева. Казалось, конца не было роскоши, наполнявшей виллу, но больше всего Джейк потрясли книги. Почти все они были напечатаны еще до Иссушения; в них, должно быть, содержались сведения обо всем, что только можно себе представить. После того как большинство книг в мире переработали в макулатуру, чтобы делать такие вещи первой необходимости, как пылезащитные маски, воздушные фильтры и бумажные купюры, цена оставшихся изданий подскочила до небес. Пять лет назад в день рождения Джейк чуть не потратила половину своих сбережений на прекрасно иллюстрированную бумажную книгу по ботанике, но в последнее мгновение одумалась. Теперь та книга стоила в три раза дороже.

– Когда смотришь на это, гложет тоска по прошлому, правда? – спросил Корбин, разливая в стаканы на кухонном столе чистый виски «Бэйзил Хейденс», именно такой, какой она бы покупала, будь у нее возможность.

В начале Великого иссушения, когда ужасающие дендрологические данные со всего света стекались в ее компьютер, Джейк могла лишь пить коктейли с виски и по много раз без перерыва пересматривать пиратские серии Би-би-си «Планета Земля». Эти кадры некогда огромных лиственных лесов, при замедленной съемке из космоса менявших цвет листвы – от зеленого к красновато-золотистому, потом к бурому и вновь к зеленому, – вызывали у нее рыдания, от которых ее трясло как в истерике. Со временем она перестала так реагировать – то ли от обезвоживания, то ли от пьянства, то ли от отчаяния, она сама не знала, от чего именно.

Корбин подбросил в печку несколько еловых поленьев, предложил ей устроиться на обтянутом шерстяной тканью диване, и они чокнулись и выпили. Огонь в печи грел им ноги, тепло, исходившее от него, было не таким, как от электрических обогревателей, к которым привыкла Джейк, оно лучше согревало и глубже проникало.

– И вот еще, – сказал он, – должен вас попросить отключить телефон.

Она похлопала по платью без карманов.

– У меня его нет, – ответила Джейк, чуть не добавив: «С моим кредитным рейтингом мне даже самый дешевый мобильник-раскладушку не продадут».

Тут Корбином овладело какое-то наигранное, театральное состояние, какое бывает свойственно заключительным эпизодам слезливых короткометражных мелодрам.

– Вот это совершенно обворожительно, – сказал он так, как будто она была не по годам развитым ребенком, который без всякой задней мысли произнес что-то разумное. Потом он махнул рукой в сторону полок: – Наверное, вам и бумажные книги больше нравится читать, или я неправ?

– Каюсь, признаю себя виновной, – шутливо ответила она.

Корбин придвинулся к ней ближе и какое-то время рассуждал об опасностях технологического развития, потом по телефону заказал ужин на двоих в бистро курорта. Когда им принесли запеченного лосося на толстой кедровой доске, Джейк спряталась в отделанной роскошной плиткой ванной. Официант – Рамон, парень, которого она знала, вкатил тележку с ужином на кухню.

Когда Джейк вернулась, Корбин наполнил два бокала тонкого хрусталя вином, они сели на табуреты у кухонного стола и приступили к трапезе. Сначала она попробовала салат: негибридные пурпурно-красные помидоры, листья зелени, нежные, как шелк. Она не видела лосося и не лакомилась им уже несколько лет, с тех пор, как Иссушение осушило все нерестовые реки и своенравной рыбе пришлось томиться в океане. Филе лосося было приправлено чесноком, бальзамическим уксусом и настоящим кленовым сиропом – еще одним диковинным деликатесом. Толстенькие ломтики рубиновой лососиной плоти были восхитительны, они очень напоминали текстуру древесины, особенно, как ей показалось, дугласовой пихты. Присущая Джейк склонность к сравнениям побуждала ее проводить такого рода параллели роста. С каким же упорством живые организмы наращивали ткани – слой за слоем, год за годом!

По завершении ужина Корбин бросил хмурый взгляд на свой «ролекс» и провел ее обратно к дивану, на котором они тут же прильнули друг к другу в поцелуе.

– Мне очень неприятно касаться этой темы, – через некоторое время отстранился он, его терпковато-винное дыхание щекотало ей ухо. – Я бы хотел, чтоб мы были откровенны друг с другом.

– Конечно, – ответила она, не совсем понимая, к чему он клонит.

– Мне надо кое в чем тебе признаться, хоть это для меня очень неприятно. – Он перевел дыхание. – У меня сильная аллергия на латекс, и врачи запретили мне пользоваться презервативами. Если бы ты увидела, что бывает, когда я нарушаю их запрет, тебе бы это совсем не понравилось. Поэтому я должен спросить: у тебя все нормально со здоровьем?

У нее чуть было не вырвалось: «Я могу быть рассадником любых инфекций, потому что компания "Холткорп" хоть и раздает бесплатно всем женщинам, работающим в Храме, внутриматочные спирали, медицинское обслуживание она не обеспечивает. Поэтому я не была у нормального врача с тех пор, как училась в аспирантуре. Так что кто ж его на самом деле знает». Но ей было так хорошо и так не хотелось возвращаться в свой тесный, унылый домик, что она усмехнулась и ответила:

– Конечно. А у тебя?

Он улыбнулся в ответ. Было непонятно, означает ли его улыбка: «Конечно, я здоров» или «Конечно, нет, но ты все равно это сделаешь». Но если не случится ничего из ряда вон выходящего, она смогла бы поступить так, как ему хотелось. А почему бы и нет? Ни к чему не обязывающий половой контакт в каком-то смысле может облегчить переживания из-за бесконечно растущего долга и неизбывного отчаяния, вызванного экологической катастрофой. Конечно, она бы предпочла вступить в более продолжительную связь с Корбином, но разве может быть что-то долговременное в искалеченном мире? В таком мире, где каждую ночь тысячи детей умирают от жуткого кашля и даже самые большие деревья порой не могут выжить?

– Такой образованной и преданной своему делу женщине, – произнес Корбин, когда они потом лежали на диване, укрывшись невероятно мягким кашемировым одеялом, – должно быть непросто водить таких идиотов, как я, на экскурсии и рассказывать им об этих прекрасных деревьях. – Он ухмыльнулся, уверенный в том, что к подобному мудрому выводу может прийти только совсем не идиот.

Джейк глубоко вздохнула. В отличие от Кнута, она тщательно выбирала слова, особенно при разговорах с паломниками.

– Я привыкла к здешней жизни, – ответила она. – Занимаюсь тут любимой работой, жуткий кашель меня не мучает. И за это я благодарна.

– Но в глубине души ты, наверное, чувствуешь разочарование?

– Моя жизнь лучше той, на какую я или кто-то из тех, кого я знаю, мог бы по здравому рассуждению рассчитывать, – сказала она. – Кроме тебя, разумеется.

Его ухмылка стала постепенно тускнеть, медленно, как закат при взгляде на него сквозь кроны деревьев Храма.

– Знаешь что? Я завидую тебе, – сказал он с таким недоумением, будто сам не поверил этому поразительно несуразному заявлению.

«Тогда дай мне сто пятьдесят тысяч долларов, – подумала она. – Ты можешь изменить всю мою жизнь здесь за цену одной такой поездки на курорт».

Но вместо этого сказала:

– Не надо, не говори так.

– Да нет, почему же? Чем плохо здесь жить? На этом острове, в этом лесу, делать то, что тебе нравится. И при этом читать настоящие бумажные книги и вообще жить без телефона! Ты ведешь здоровый, простой образ жизни.

«Простой образ жизни?» Джейк бросила на него полный презрения взгляд. В университете при подготовке к защите диссертации ей приходилось иметь дело с разными комитетами, состоявшими в основном из чопорных мужчин в твидовых пиджаках. Тогда она отчетливо ощутила отвращение к людям, относившимся к ней со снисходительным высокомерием.

– Ты хочешь сказать, что я живу, как какая-то простушка-недотепа? – вопрос сам собой сорвался у нее с языка, и она тут же об этом пожалела.

Корбин переменился в лице, на нем проступило выражение острой боли, как в кино у человека, узнавшего о смерти жены.

– Я обидел тебя, мне очень жаль.

Спорить было бессмысленно, поэтому Джейк приняла его извинение, и они продолжили беседу, темы которой выбирал Корбин. Он говорил о применении инноваций при защите окружающей среды, об опасном, но неодолимом развитии социальных сетей, об удивительных возможностях человеческой изобретательности. Казалось, не было такой проблемы, которая была бы ему неинтересна, он ко всему относился с неизменным юношеским энтузиазмом.

– Так ты еще не расхотел завтра утром отправиться на индивидуальную экскурсию? – спросила Джейк спустя час после еще одного акта близости. Она напряженно думала о том, каким путем лучше прошмыгнуть среди деревьев обратно к служебному домику в такой поздний час.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Корбин, бросив взгляд на часы. – Завтра рано утром я лечу в Нунавут на встречу со старейшинами инуитов. Они будут проводить обряд исцеления при свете северного сияния. Это должно стать поистине судьбоносным событием.

История, достойная рассказа

В семь утра на следующий день Джейк пришла на назначенную индивидуальную экскурсию и увидела, что у места встречи топчется ее бывший жених.

– У тебя такое же странное ощущение, как у меня? – спросил Сайлас, протянув ей руку.

Прошло тринадцать лет с тех пор, как Джейк купила билет в один конец из Ванкувера в Нидерланды. Перед этим она без всяких объяснений отправила обручальное кольцо Сайласу. Ей больше не хотелось его видеть никогда, а с началом Великого иссушения она решила, что шанс случайной встречи с ним равен нулю.

– Вот это сюрприз! – Джейк сжала его мягкую, влажную ладонь в своей, и они торопливо обнялись, избегая лишних эмоций.

Никто из ее прошлой жизни, до Иссушения, раньше на остров не приезжал. Появление здесь Сайласа она восприняла как визит из иного мира, как будто он вдруг во плоти явился из ее сна. Вместе с захлестнувшим ее чувством вины Джейк ощутила стыд от того, что оказалась в таких унизительных обстоятельствах, в нелепой форме лесного гида, в этом затерянном на краю света лесу, где развлекались заезжие толстосумы.

После кратких формальных объятий они какое-то время стояли рядом, испытывая определенную неловкость и прикидывая, что делать дальше.

– Слушай, Сайлас, – сказала Джейк, перебив его, как только он собрался что-то сказать. – Я прекрасно тебя пойму, если захочешь, чтоб мы нашли тебе другого гида для экскурсии.

– Ты что, смеешься надо мной? – Сайлас махнул рукой, как будто отгоняя ее слова, и лицо его озарила широкая улыбка. – Кто же лучше тебя расскажет об этих потрясающих деревьях, о которых все только и говорят?

– Ну ладно… – нерешительно проговорила Джейк, стремясь не выходить за рамки чисто профессиональных отношений. Даже если Сайлас был последним в мире человеком, с которым ей хотелось провести несколько следующих часов, он все же был паломником, и ее работа зависела от того, насколько ему понравится экскурсия. – Тогда начнем.

После того как она произнесла первую из давно набивших оскомину речей, Джейк пропустила Сайласа вперед, и он двинулся по сужавшейся тропинке, извивавшейся в лабиринте гигантских стволов. Сидящая идеально куртка из ткани, имитировавшей листья, стройная фигура, мышцы, накачанные в спортивном зале, ухоженная кожа, лучившееся здоровье – Иссушение благосклонно отнеслось к Сайласу. Очевидно, среди ученых компании «Холткорп» он стал птицей настолько высокого полета, что ему дали путевку в один из курортов Корпорации для полноценного отдыха. При встрече Джейк показалось, что, увидев ее, он совсем не удивился. Или он намеренно заказал экскурсию с ней, чтобы на несколько часов почувствовать себя на высоте положения и дать ей понять, какую катастрофическую ошибку она когда-то совершила?

Они встретились на лекции по наукам о земле, когда Джейк училась на первом курсе в Университете Британской Колумбии. Сайлас, страстный защитник окружающей среды, привлек ее к сбору средств и работе с документами, тем самым ненамеренно избавив от одиноких выходных, которые она проводила в общежитии, штудируя тексты по ботанике и восхищаясь структурой веток, как будто это были модные наряды. Он был неглуп, остроумен, но не язвителен, и уже через несколько месяцев у них сложились такие тесные отношения, будто они стали единым организмом, каждая часть которого была неспособна выжить в одиночку.

Но вскоре Джейк утомили частые визиты на дни рождения и годовщины, которые в большой и весьма обеспеченной семье Сайласа отмечались постоянно. Она порой чувствовала себя как бродяжка, случайно прибившаяся к ним то в шале в горах, куда они ездили кататься на лыжах, то на вилле на берегу озера. Нередко она наблюдала за тем, как его родители вместе с пятью братьями и сестрами Сайласа готовят изысканные блюда, которыми потом лакомятся за большими, роскошно сервированными столами под не стихающие оживленные разговоры. Джейк воспитывалась в одиночестве, и интенсивность семейной жизни Сайласа интриговала ее и очаровывала настолько, что эти чувства распространялись и на отношение к нему. К счастью, он был достаточно сообразителен, чтобы не спрашивать ее о прошлом. Их разговоры обычно касались вопросов о кредите на квоты выброса углерода в атмосферу, экологическом бедствии и пагубном влиянии лоббирования интересов крупных нефтяных компаний. Это было простодушное время до наступления Иссушения, когда люди еще верили, что, руководствуясь благими намерениями и действуя обдуманно, можно предотвратить катастрофу.

По мере приближения окончания университета Сайласом овладевало усиливавшееся беспокойство из-за их неизбежной разлуки. Он сделал Джейк предложение и заставил ее пообещать, что аспирантуры, где они продолжат образование, будут расположены неподалеку друг от друга. Она согласилась и некоторое время была довольна своим решением. Но когда ей предложили работать над диссертацией в научно-исследовательской лаборатории в Утрехте, а ему – стипендию в Калифорнийском университете в Ирвайне, Джейк оказалась перед выбором: Сайлас или деревья. Ее охватила паника, она заблокировала его звонки, сообщения и электронную почту, а потом вылетела в Нидерланды. В аэропорту ее никто не провожал, там были только чужие люди.

Короче говоря, Джейк выбрала деревья.

– Господи, как же я по всему этому соскучился, – проговорил Сайлас, когда тропинка стала шире и они смогли идти рядом. – Солнышко, свежий воздух, земля, вода – все, что нужно для жизни.

– Сайлас, – она нерешительно завела разговор, – я знаю, что поступила не лучшим образом…

– Пожалуйста, Джейк, не надо ни в чем себя винить, – ответил он, качая головой. – Все давным-давно прошло и быльем поросло. Ты сделала тогда то, что считала нужным сделать. Я просто счастлив видеть, что тебе удалось полностью раскрыть свой талант.

Она поблагодарила его, напряженно пытаясь найти в его словах намек на обиду или уловить снисходительность в тоне, но ничего подобного не обнаружила.

– Честно говоря, – продолжал он, – я почти не сомневался, что, увидев меня утром, ты с криком убежишь куда-нибудь подальше. («Значит, он заранее выяснил, что это буду я», – мелькнуло в голове у Джейк.) Я рад, что ты этого не сделала. Мне стало гораздо спокойнее, когда я узнал, что ты оказалась в таком чудесном и безопасном месте.

– А где оказался ты?

– В Сан-Франциско. Точнее говоря, рядом, там, где еще что-то осталось. Это закрытая зона в Аламиде. Но я собираюсь перебраться обратно в Канаду. Пылевые бури усиливаются, миллионы людей продолжают нищать, каждый день границу переходит все больше климатических беженцев…

– Не гони лошадей, ковбой, – перебила его Джейк, пытаясь придать своим словам шутливый оттенок. – Я ведь тоже иммигрант, ты не забыл?

– Ну, это совсем не такие, как ты, труженики, которые ищут возможность для применения своих способностей. Я уверен, что когда-то они были вполне достойными людьми. Но несколько лет жизни в пыли довели их до такого отчаяния, что они готовы разделаться с твоей семьей и разграбить твой дом, даже не удосужившись по-хорошему попросить тебя дать им что-нибудь поесть.

С Сайласом можно было о многом поспорить, но Джейк предпочла этого не делать, опасаясь вызвать его недовольство.

– А дети у тебя есть? – спросила она, стремясь сменить тему разговора, но тут же разозлилась на себя за бестактность вопроса. Интересоваться этим еще не настало время.

Он покачал головой и, вскинув брови, вопросительно взглянул на нее. Джейк тоже отрицательно покачала головой:

– Храм не может себе позволить, чтобы здесь жили сотрудники с детьми. Нам даже бесплатно раздают противозачаточные средства, чтобы не допускать рождения детей. – Она не стала распространяться, что уже давно отказалась от материнства и многого из того, что Иссушение сделало невозможным для подобных ей людей. Она не нуждалась теперь ни в своем доме, ни в прочных отношениях, ни в исследовательской лаборатории, ни в постоянной преподавательской работе в штате. Даже если бы у нее были деньги, к чему ей было рожать ребенка, обрекая его на существование в этом гибнущем, вымирающем мире? Детям нужны надежда и благополучие, как деревьям – свет и вода, а у Джейк Гринвуд не было ни того, ни другого.

Она надолго погрузилась в невеселые раздумья, вернувшись к реальности только тогда, когда они с Сайласом дошли до «среднего пальца Господа». Во время своего основного заранее заготовленного монолога она иногда украдкой поглядывала на две большие заболевшие пихты, отмечая, что со вчерашнего дня их побуревшая хвоя не изменилась. Ее спутник задал несколько традиционных вопросов, но, несмотря на его попытки играть роль паломника, возникало странное чувство, что с ним что-то не то, как будто каждую его реплику сопровождало нетерпеливое тиканье часов.

– Ты раньше упомянул, что ждал меня сегодня утром, – сказала Джейк, когда они шли к площадке для отдыха, чтобы посидеть и попить. – Значит, все получилось не случайно?

Сайлас сконфуженно улыбнулся:

– Должен тебе сказать, что после поступления в аспирантуру я оставил биологию и занялся юриспруденцией.

«Нет ничего удивительного, что он такой великодушный, – решила Джейк, – значит, ему от меня что-то нужно».

Ей пришла в голову мысль о том, что он сюда приехал, чтобы ее уволить. Но в таком случае компании «Холткорп» проще было прислать вместо него команду хранителей.

– Значит, теперь ты как юрист работаешь на «Холткорп»?

– Я работаю на независимую юридическую компанию, которая, действительно, иногда защищает интересы «Холткорп». Но кроме того, я еще работаю на тебя, – ответил он. Теперь взгляд его стал мягким и открытым, чуть ли не уязвленным. – Или, по крайней мере, мне бы этого хотелось.

– И как же ты себе это представляешь? – скептически поинтересовалась Джейк.

Сайлас нервно усмехнулся:

– Мне кажется, мы немного торопим события – я собирался поговорить с тобой об этом позже, хотел обсудить это за ужином.

– В программу индивидуальных экскурсий ужин не входит! – обрезала она. – А твоя уже подошла к концу.

– Ну ладно, хорошо, – он поднял обе руки, как бы сдаваясь. – Я здесь, поскольку весь этот остров мог бы стать твоим, Джейк. Я хочу сказать, твоим по праву. Так вот, я здесь, потому что хочу помочь тебе сделать это реальностью. Но чтобы понять, можно ли это, мне надо, чтобы ты ответила на несколько вопросов, касающихся твоей семьи. В частности, имеющих отношение к твоему отцу Лиаму Гринвуду.

«Значит, он стервятник», – мелькнула у нее мысль.

После начала Иссушения она где-то читала о новой категории юристов: они разыскивают сомнительные или незавершенные дела – такие как спорные процессы о завещаниях, тяжбы о наследствах, переданных не тем, кому они предназначались, об упущениях, – которые можно использовать для захвата земель или обжалования в суде. Джейк полагала, что Сайлас умнее. Положение, видимо, действительно было угрожающим, если он собирался использовать случайное совпадение ее фамилии с названием острова как средство заявить претензию на лес стоимостью в миллиарды долларов.

– «Холткорп» назвала этот курорт Лесным храмом Гринвуда, Сайлас, просто потому, что такое название хорошо звучит, – сказала Джейк. – Это решение принято исключительно из рекламных соображений. Ко мне это не имеет никакого отношения. Мой отец Лиам Гринвуд был плотником. Он умер, когда ремонтировал чей-то дом в Коннектикуте, я даже точно не знаю день, когда это случилось. Ты считаешь, подобный ему человек мог иметь собственный остров?

Произнеся имя отца впервые за много лет, она почувствовала, что мышцы в горле напряглись, как натянутые гитарные струны.

– Я знаю, это нелегко, – сказал Сайлас, сочувственно склонив голову. – Но, может быть, на этот раз ты все-таки меня выслушаешь и никуда не сбежишь? Разве я не заслужил такую малость?

От ощущения вины сердце Джейк невольно сжалось. Ей бы не стало хуже, даже если бы она провалилась в тартарары.

– Хорошо, – ответила она, придя в себя, – у тебя есть пять минут до того, как мы отправимся обратно.

Сайлас достал из кармана толстую картонную карточку и принялся читать:

– Харрис Гринвуд, олигарх, сколотивший на западном побережье огромное состояние на лесоматериалах, купил этот остров в тысяча девятьсот тридцать четвертом году на пике Великой депрессии у самого Джона Дэвисона Рокфеллера-младшего. Тот, в свою очередь, приобрел его у англичан, а они еще раньше захватили его у испанцев, которые украли его у индейских племен хайда и пенелакут после того, как эти племена впервые столкнулись с европейцами. Харрис Гринвуд назвал остров в свою честь. Он, естественно, оставил его в наследство своей дочери Уиллоу Гринвуд – хиппи, придерживавшейся радикальных взглядов на защиту окружающей среды. Она отблагодарила его, передав остров вместе со всем состоянием Гринвудов одной неприбыльной организации защитников природы. Тем самым она обрекла своего сына Лиама Гринвуда на полную лишений жизнь рабочего, зарабатывающего на хлеб тяжким трудом, а его дочь Джасинду Гринвуд, жившую отдельно, на непосильное бремя студенческих долгов и подневольную службу на лесном курорте. Однако со временем эта неприбыльная организация превратилась в компанию, занимающуюся экологически чистыми источниками энергии, но в две тысячи восьмом году она понесла большие убытки и была вынуждена продать остров компании «Холткорп», чтобы поправить свое положение. Сначала в корпорации не знали, что с ним делать, но после того, как началось Великое иссушение, «Холткорп» оценила привлекательность его девственной природы – и вот что из этого получилось… Такие вот, понимаешь, дела.

Он чуть склонил голову, потом протянул Джейк картонную карточку.

– Эти сведения подготовили два моих лучших специалиста. Все данные подтверждены официальными государственными документами. А карточка – мой тебе подарок.

Джейк стояла, утратив дар речи, голубовато-зеленые кроны гигантских пихт шелестели в десятках метров над ее головой. Она медленно подняла руку и взяла карточку. Настоящий, плотный картон было приятно сжимать пальцами. Она внимательно смотрела на аккуратно распечатанный по пунктам текст. Уиллоу Гринвуд. Она не припоминала, чтобы Мина когда-нибудь называла мать Лиама по имени. И в картонной коробке с бесполезными вещами отца не было ничего, что могло быть с ней связано. Но это не значило, что ее не было вовсе. У Джейк слегка кружилась голова, хотя она ощущала странную приподнятость. Всю жизнь она почти ничего не знала о своей семье, и вдруг нежданно-негаданно на нее обрушилась эта лавина имен и событий, от которых у нее перехватило дух, – и это совершенно выбило ее из колеи. Очевидно, что она не на пустом месте родилась. Естественно, что ее предки корнями уходили в века, как деревья годами наращивая концентрические слои годичных колец, поддерживающих их стволы. Как же так случилось, что никогда раньше ей не приходила в голову мысль навести справки о своих предках? Ответ на этот вопрос был прост: ей некого было об этом спрашивать.

– Но даже если этот остров назван в честь моего прадеда, – проговорила Джейк, пытаясь вернуться к действительности, – он принадлежит компании «Холткорп». А если ты вообразил, что мы сможем его у нее отобрать, – значит, пыль повредила твои мозги. Спасибо большое, Сайлас, за эти сведения, но мне сегодня еще надо провести пять экскурсий, поэтому нам, пожалуй, пора идти.

– А что если я тебе скажу, что Харрис Гринвуд на самом деле не твой кровный родственник? – спросил он с лукавым, самодовольным выражением, которое всегда действовало ей на нервы. – И представь себе, мы можем доказать обоснованность твоих притязаний на остров Гринвуд. Включая этот уникальный лес, который, я знаю, ты так любишь и которому грозит опасность исчезновения. И дело здесь вовсе не в том, что твоя фамилия Гринвуд, а в том, что ты – потомок настоящего основателя компании «Холткорп» – Эр Джей Холта.

«Тогда я бы тебе ответила, что если ты прямо сейчас не уберешься к чертовой матери и не оставишь меня одну, чтобы я смогла выяснить, почему эти деревья болеют, – хотела сказать ему Джейк, – к этому времени в следующем году остров Гринвуд может стать голой скалой. И вопрос о том, кому он принадлежит, не будет иметь ровно никакого значения».

Но она молча смотрела, как он снял с плеча дорожную сумку и достал из нее тонкий блокнот в твердой обложке.

– Когда-то он принадлежал твоей бабушке, – сказал Сайлас, аккуратно сжимая блокнот кончиками пальцев. – Сначала мы хотели послать его тебе по почте, но я сказал коллегам, что ты очень недоверчива, и вызвался передать его тебе лично. И дело не только в том, что мне хотелось снова тебя увидеть, – поверь, это так, – но я очень надеюсь, что ты мне все еще доверяешь.

Джейк взяла блокнот в руку и почувствовала, как все ее существо накрыла волна магической зачарованности. Она раскрыла переднюю сторонку твердой обложки, от которой исходил слабый затхлый запах, местами потрескавшуюся, с красновато-бурыми пятнами. Она листала блокнот, и с его страниц мягко слетали сухие травинки и мельчайшие частицы черной пыли. Страницы были исписаны перьевой ручкой, аккуратным почерком, записи в дневнике разделялись на параграфы. Бумага цвета обжареного миндаля оставалась прочной, ее сделали еще в те времена, когда запасы древесины казались неистощимыми, а количество деревьев представлялось бесконечным. Тогда, приняв душ, человек мог вытереться целым рулоном бумажных полотенец, а сама Джейк расточительно напечатала свою диссертацию на одной стороне листа, использовав целую толстую пачку белоснежной бумаги.

– Сегодня вечером я уезжаю, – прибавил Сайлас. – Но мне позволили оставить у тебя эти записи до моего возвращения. Поэтому тебе не обязательно принимать решение о подаче искового заявления сейчас. И я бы не хотел, чтобы ты так сделала. Думаю, тебе надо прочитать это, все обдумать, свыкнуться с ощущением, которое возникает, когда узнаешь историю своей семьи. Единственное, о чем я тебя прошу: береги, пожалуйста, этот блокнот как зеницу ока – он чрезвычайно ценен. Прежде всего для тебя.

– У меня на ночном столике уже лежит стопка такого чтива, – пошутила Джейк, пытаясь скрыть неодолимое желание прочитать написанное в блокноте, который она вместе с карточкой прижимала к животу. – Но я постараюсь и до этого добраться.

Сайлас покачал головой и широко улыбнулся.

– Мы сейчас ведем переговоры о приобретении еще одного важного элемента этой загадки, который бы значительно увеличил шансы на удовлетворение нашего иска. Когда нам это удастся, я вернусь. – Он подошел к ней и взял за руки. – Я разобрался в твоей ситуации с долгами, Джейк, и знаю, что положение очень сложное. Но то, о чем я рассказал, может все изменить. Имею в виду не только деньги. У тебя раньше никогда не было истории, достойной рассказа. Я всегда чувствовал, что тебя это гложет изнутри, независимо от того, признаешь ты это сама или нет. Теперь все может измениться.

Позже вечером Джейк вернулась в свой служебный домик, налила себе виски и угнездилась с блокнотом на коленях на коротком диванчике. После пяти экскурсий с паломниками по Храму ей сложно было разбирать витиеватые старомодные завитушки авторского почерка. (Она много лет не встречалась ни с кем, кто писал бы в такой архаичной манере, а в начальной школе в Дели ничего об этом не рассказывали.) Ей удалось пробежать глазами лишь пару страниц, потом голова стала склоняться на грудь, и те сюжетные нити, которые, как ей казалось, удалось распутать, запутались окончательно.

«Зря я тебя обнадежила», – сказала она себе, вставая с диванчика, чтобы положить блокнот в старую отцовскую картонную коробку, куда складывались все бесцельные семейные реликвии. Хоть она понимала, что этот дневник мог оказать огромное влияние на ее жизнь, к сожалению для Сайласа и его намерений, Джейк никогда не считала верным выражение «знать свои корни». Ведь корни по самой своей природе непознаваемы. Любой дендролог скажет вам, что корни леса дугласовых пихт простираются на многие километры. Они темные и переплетенные, спутанные и скрученные, их невозможно ни проследить, ни изобразить. Они часто срастаются вместе и даже общаются между собой, втайне делясь питательными соками и ядовитыми веществами. Поэтому на самом деле нет четкой разницы между одним деревом и другим. А корни их могут быть чем угодно, только выяснить, чем именно, невозможно.

Джейк пригубила виски, достала блокнот из коробки и открыла переднюю сторонку обложки. На ее обороте корявыми детскими каракулями печатными буквами было написано карандашом:

СОБСВИНОСТЬ УИЛО ГРИНВУД

Несмотря на сомнения по поводу истинных мотивов Сайласа и недоумение, вызванное непонятными названиями параграфов, на которые был разделен текст дневника, при виде имени бабушки – хоть оно было написано с грубыми ошибками – сердце Джейк чуть не выпрыгнуло из груди. Продолжая отпивать виски, чтобы скорее погрузиться в желанное забытье, она думала об Уиллоу Гринвуд, кем та была и что ее побудило отдать все свое состояние. Она думала об отце, пил он тоже или нет, и может ли так быть, что как раз это имела в виду мать, когда говорила о его «беспокойной душе». Если даже так и было, Джейк уже простила его. Возможно, она и сама была не против пропустить рюмочку, потому что ей по наследству достались его гены. Или потому, что в ее жизни его не было. Или, может быть, потому, что его гены привели к его отсутствию, она стала прикладываться к бутылке. А может быть, он чувствовал себя нежеланным гостем в этом мире, так же, как она сейчас чувствовала себя, и выпивка была единственным средством, дававшим ему временное облегчение. Или, возможно, ее корни слишком сильно перепутаны, и нет ни у одного из них истории, достойной рассказа.

Далеко за полночь, укрывшись казенным одеялом, выданным Храмом, готовая отойти ко сну, она взяла блокнот, еще один, последний раз перед сном провела пальцами по его страницам с чернильными пятнами. Как же отчетливо этот блокнот напоминает дерево и его кольца, подумала она. Кольца времени, сохраненные и выставленные на всеобщее обозрение.

Двадцать семь и пять восьмых

За окном день. Шелест листьев. На сводчатых стенах дрожащие блики света.

«Почему я сплю днем? И без одеяла?» – не доходило до него, а все вокруг было зыбко и расплывчато. Но он не спал. С ним что-то случилось. Он был без сознания. Сколько времени, он не помнил. К тому же ноги странно онемели, стали такие тяжелые, как мешки с песком. И самые простые вещи теперь вроде как ему недоступны – даже собственное имя он может изобразить только кончиками пальцев.

Растянувшись на спине, он повернул голову набок и щекой ощутил прохладу пола. Бетонный пол был покрыт блестящей плиткой и казался влажным. На нем возвышались трехъярусные леса. «Вот, значит, откуда я свалился», – мелькнуло в голове. О самом падении он ничего не помнил, но откуда-то точно знал высоту потолка – он сам ее замерял и никогда не забудет. Высота сводчатого потолка составляла двадцать семь футов и пять восьмых дюйма.

Он поднял голову, она ему показалась шаром для боулинга, в ушах звенело. Ему удалось кое-как приподняться на локте и оглядеться. Помещение было просторным, вместительным, современным. Видимо, это была гостиная, обставленная угловатой, непритязательной пластмассовой мебелью. Выложенный булыжником камин. Белоснежные стены. Пихтовые балки, скрепленные чугунными скобами под старину. Сделанные на заказ окна от пола до потолка, обрамляющие потрясающий вид с утеса на океан. Вода цвета джинсовой ткани, поверхность плоская, как грифельная доска.

«Это не мой дом», – понял он. Это вилла какого-то богача. Сюда приезжают на выходные. Виллой пользуются всего несколько недель в году, в основном летом. И поскольку он знал точную высоту потолка, а бедра стягивал пояс с инструментами, ему стало ясно, что он плотник, который делает здесь ремонт. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль, что хватит валяться без дела, пора вставать и браться за работу, но сознание туманилось и ноги оставались такими тяжелыми, что двигаться он не мог. Перед тем как вновь браться за дело, надо бы выяснить, что с ним приключилось.

Он бросил взгляд на журнальный столик, надеясь увидеть на нем телефон и вызвать скорую помощь, но там ничего не было. Заметив в одном из кармашков пояса с инструментами сотовый телефон, он как-то умудрился до него дотянуться, но стекло изрезала паутина трещин, а экран под стеклом мертвенно чернел, как пустой зрачок. Он стал нажимать кнопки, но ничего не произошло. С досады он швырнул бесполезный алюминиевый корпус через всю комнату. От этого раздраженного движения у него где-то глубоко внутри, в области копчика, что-то сдвинулось с места, и он почувствовал такую жуткую боль, будто кто-то резал его тело на куски газовой горелкой. Его чуть не оглушил собственный страшный крик.

С болью массой подробностей вернулась память – образы воспоминаний как птицы слетелись домой и расселись на ветвях сознания. Его зовут Лиам. Он канадец, хоть работает в Соединенных Штатах, – об этом явственно свидетельствует воздух: он теплее, в нем ощущается что-то химическое, вроде слабого запаха давно сожженной пластмассы. На дворе ноябрь. Он ремонтирует дом в Дарьене, штат Коннектикут. Ему тридцать четыре года, и, несмотря на все усилия матери, он продолжает оставаться Гринвудом.

Припасы

1 десятифунтовый пакет органического риса

1 десятифунтовый пакет органического гороха

1 десятифунтовый пакет органических соевых бобов

5 баллончиков аэрозольной краски «Крилон» каштанового цвета

1 пара болторезов на 36 дюймов

4 пакета белого сахара по 25 фунтов

2 блока ментоловых сигарет

Дерево на Хеллоуин

Лиаму десять лет, он свернулся калачиком на пассажирском сиденье маминой «вестфалии» небесно-голубого цвета. Уиллоу ведет машину от Ванкувера на юг вдоль побережья Тихого океана. Она без умолку трещит о вырубке лесов, кислотных дождях, безмолвной весне, грядущем экологическом армагеддоне и талидомиде, прикуривает одну сигарету от другой, а когда заняты обе руки, придерживает руль костлявым коленом. Лиам не ходит в школу. Он пытался ходить туда несколько недель в Уклуэлете, где они провели шесть месяцев, когда мать протестовала против вырубки леса, но возненавидел каждую секунду школьного заточения. Потом мама купила ему на барахолке несколько старых учебников для четвертого класса, которые он пытался штудировать в машине. Но чтение его утомляло, ему больше по душе было слушать рокот дизельного двигателя микроавтобуса, строгать ножиком палочки и время от времени поглядывать в зеркало заднего вида, проверяя, не гонятся ли за ними полицейские машины.

Лесорубы не работали только по воскресеньям – в свой выходной. Именно тогда Уиллоу переходила к тактике «прямых действий». В тот день рано утром Лиам наблюдал, как мама взяла из машины болторезы и срезала массивный замок с ворот, которые должны были преграждать злоумышленникам доступ к участку земли, где рос реликтовый лес. У Лиама сердце в пятки ушло от страха, когда мама подъехала к деревьям и поставила микроавтобус рядом с валочно-пакетирующими машинами – чудовищными механизмами для вырубки леса, всегда напоминавшими ему желтых динозавров. Уиллоу взяла два спрятанных под сиденьями пакета белого сахара по двадцать пять фунтов и стала его пересыпать в бензобаки лесоповалочных гигантов. После этого, несмотря на просьбы Лиама вернуться в микроавтобус до приезда полицейских или лесорубов, она провела около часа в окрестном лесу, тщательно закрашивая краской из баллончиков метки, которые лесорубы оставили на особо ценных деревьях, предназначенных для вырубки. Лиаму часто снились кошмары, связанные с валочно-пакетирующими динозаврами, настолько мощными, что они могли истреблять целые леса. Тот факт, что мать его была не в себе, выступая против этих гигантов, представлялся ему кощунством, которое рано или поздно навлечет на них двоих величайшее бедствие.

Но тогда все обошлось. Полицейские не объявились. И поскольку на следующий день ему исполнялось десять лет, Уиллоу, как он ее просил, отвезла его на пляж в Орегон, чтобы Лиам попробовал заняться там серфингом. Ему больше хотелось поехать в Калифорнию, но Уиллоу через три дня должна была участвовать в протестной акции в Ванкувере.

– Так что это самое лучшее, что мы можем сделать, – сказала она, ероша ему волосы.

В детстве Лиам был худосочным наблюдательным ребенком, всегда хватавшимся за цветастую батиковую юбку мамы-хиппи, когда рядом были чужие люди. Изначально его звали Лиам Новая Заря, но позже он назвал себя Лиам Гринвуд, и как раз это имя стало его официальным в тот день, когда ему исполнилось восемнадцать лет.

– Вот так я попыталась дать тебе возможность все начать с чистого листа, – ответила ему мама, когда, заполнив все бумаги, он спросил у нее:

– Зачем унижать себя таким именем, как это?

Уиллоу родила его поздно, ей было уже сорок. Он оказался незапланированным ребенком – она где-то слышала такое выражение. В принципе, она никогда не испытывала восторга при мысли о материнстве. С непристойными (по крайней мере, для него) зарослями волос под мышками, всегда готовая лихорадочно побросать их вещи в «вестфалию» и нестись невесть куда, она была для него как тест Роршаха, как размытый образ облака, плывущего через весь его мальчишеский горизонт. Мама меняла свои решения с такой быстротой и убежденностью, что это его ужасало. Если серьезная и уважаемая компания совершала какой-то небольшой экологический грех, Уиллоу больше никогда не пользовалась ее продуктами. Если любовник, пытаясь ее поддеть, вступал с ней в пустой спор о нарушении каких-то прав военно-промышленным комплексом, она больше никогда не появлялась на своей «вестфалии» в том городе, где он жил. Лиам всегда помнил, что само его выживание зависело от таких же внезапных перемен ее отношения к нему. Поэтому он лез вон из кожи, чтобы сделать ей приятное: повторял ее выражения, ходил, как оборванец, в тряпках, которые она покупала ему на барахолках, восхищался приводившими ее в восторг закатами и деревьями.

Уиллоу, наверное, в чем-то можно было сравнить со странствующим монахом, который постоянно покуривал травку и питался в основном горохом и соевым молоком. Она сама выжимала молоко. Ее истинной религией была Природа, с особой силой она проявлялась в отношении к деревьям. Ее вера в зеленые растения была чиста и беззаветна, как у любого буддиста, готового принести себя в жертву. Именно поэтому больше всего на свете Лиам боялся ее страстной преданности защите природы – он знал, что рано или поздно эта страсть сможет навсегда ее у него отнять.

Они ехали несколько часов, потом остановились на ночевку в лесу у реки где-то посреди штата Вашингтон. Уиллоу залила рис водой и варила его на маленьком огне пропановой горелки, которую всегда возила с собой в машине. Одновременно мать вслух читала книгу «Ласточки и амазонки», которая ей нравилась еще в детстве, хоть была «от начала до конца буржуазной». Позже Лиам никак не мог заснуть, лежа под навесом на крыше «вестфалии». Его даже подташнивало от страха, так он боялся, что нагрянет дорожный патруль, полицейские начнут стучать хромированными фонарями в запотевшие окна микроавтобуса, найдут травку и пакеты с сахаром, засадят маму в тюрьму, а его упрячут в какой-нибудь американский сиротский приют, где у всех детей есть выкидные ножи. Уиллоу тем временем беспокоила тема более общего порядка. При свете фонарика она пила свой специфически заваренный чай и записывала последние соображения о том, как остановить продолжавшуюся вырубку лесов на северо-западном побережье Тихого океана.

На первый взгляд, его мать представлялась фанатично преданным своему делу защитником природы, но Лиам знал ее маленькие секреты. Травку и грибы она держала в основном в открытых местах, но в «вестфалии» у нее были тайники, где хранились ее богатства. Флакончик «Шанель № 5» был засунут между трухлявыми сиденьями. Пакетики с отличным английским чаем лежали на самом дне бардачка. Мало кто из других защитников природы, с которыми она общалась, знал, что его мать росла в очень богатой семье. За усадьбой, где прошло ее детство, следил садовник, там была конюшня, где ей давали уроки верховой езды, она училась в частных школах, носила формы из шотландки, в общем, имела все, что можно пожелать. Ее отец Харрис Гринвуд в 1919 году основал компанию «Древесина Гринвуд» и нажил целое состояние так, как это делалось тогда в Канаде: разорял природные богатства и с огромной прибылью продавал добычу. Он умер, когда Лиам был еще совсем маленьким, но навсегда остался человеком, перед которым внук втайне преклонялся. Дед, по крайней мере, создавал настоящие, вполне осязаемые вещи, а не то, в чем Уиллоу видела свою цель и что называла «обеспечением информированности». Смысл этого выражения Лиам так и не смог постичь.

Несмотря на сложившиеся у них натянутые отношения, перед смертью Харрис завещал все свое состояние Уиллоу: огромные деньги, большой особняк в Шейонесси, престижном районе Ванкувера, и собственный остров. Все это его мать позже передала в дар группе защитников окружающей среды, занимавшихся защитой лесов в глобальном масштабе. Уиллоу нередко воспроизводила Лиаму в «вестфалии» свой бескорыстный поступок, уплетая из консервной банки чуть приправленный морской солью горох: «И это все – глоток, – мисс Гринвуд?» – говорила она, подражая тону ошеломленного управляющего банком, составлявшего дарственную. «Да, все», – отвечала она с вежливой улыбкой, выступая теперь от собственного имени, и тут же разражалась безумным хохотом.

Проснувшись утром следующего дня, на столике микроавтобуса он нашел обернутый в газетную бумагу подарок ко дню рождения. Сначала он решил, что подарок этот от отца, который под именем Мудрец прибыл сюда из Оушенсайда, штат Калифорния, и был он вроде как сразу и серфером, и поэтом. Он скользил по волне у побережья Орегона и обращал таких женщин, как Уиллоу, в свою религию, которую выдумал, слушая альбом «Любимые звуки» группы «Бич Бойз». Но Мудрец оставил «вестфалию» задолго до того, как Лиам родился, и мальчик никогда его не видел.

Он взял подарок в руки. Денег всегда было в обрез, поэтому он особенно губу не раскатывал. Чтобы как-то поддержать скудное существование, раз в год они собирали лисичек. В конце лета мать с сыном шли пешком к секретным местам Уиллоу – ее «волшебным угодьям», затерянным в глубине девственного леса. Лиам всегда поражался, когда они приходили туда, где росли сотни лисичек, целые оркестры миниатюрных желтых фанфар, понатыканных между древесных корней. Он не мог взять в толк, как Уиллоу удавалось год за годом находить эти места без карт и без компаса. Каждый набирал по пять корзин, потом они нанизывали грибы на леску и развешивали для сушки вокруг машины. После этого она обжаривала немного в масле и добавляла к рису, но Лиам всегда их выковыривал. Лисички слишком сильно отдавали лесом, очень напоминая дух матери: легкий аромат персиков с орехами, смешанный с запахом влажной земли. Когда грибы были высушены, Уиллоу отвозила их в фешенебельные французские рестораны в Сиэтл, Ванкувер и Сан-Франциско, где продавала их расфасованными по пакетам по ценам, радовавшим поваров, которые встречали их у заднего входа во время перекура. Но после того, как они запасались едой и пополняли припасы, необходимые Уиллоу для применения тактики «прямых действий», денег оставалось всего ничего.

Лиам развернул газетную бумагу и увидел внутри свертка «ловца снов», точно такого же, как в прошлом году. Мать сама его сделала из цветных ниток и нескольких тоненьких веточек кипариса. Заметив его разочарование, Уиллоу завела давно надоевший разговор о современных игрушках и комиксах, «которые придуманы корпорациями, контролирующими средства массовой информации, и торговцами пластмассовыми изделиями, несущими смерть». Лиам невнятно ее поблагодарил и принялся укладывать вещи в машину. Перед самым отъездом он сказал, что ему надо пописать, и скрылся за деревьями. Там он со злостью растоптал «ловца снов», порвал его на мелкие кусочки и разбросал их по лесной земле, покрытой мшистым ковром.

То было первым в его жизни предательством и первым его бунтом. А она этого даже не заметила. Хотя мама постоянно пророчила Лиаму блестящее будущее и вслух беспокоилась по поводу того, останутся ли вообще какие-нибудь девственные леса, когда сын станет взрослым, он считал недели между теми моментами, когда она всерьез смотрела на него своими зелеными глазами или внимательно слушала, что он говорил. По этой причине каждый Хеллоуин (праздник, который она обычно отмечала и в который каждый год приводила его на одну и ту же вечеринку в помещении экологической компании «Земля теперь! Общий дом» в Ванкувере) Лиам облачался в костюм дерева, точнее говоря, ее любимой дугласовой пихты. Он натягивал на себя серую картонную кору и ветки с хвоей из цветной бумаги, которую усердно вырезал сам, и украшал их шишками, сделанными из ее винных пробок. Он надевал этот костюм в надежде, что мама, в конце концов, обратит на него внимание. Но это никогда не срабатывало.

И потому в тот год Лиам решил впредь наряжаться в костюм дровосека.

Настоящая жизнь

Он почувствовал облегчение, когда из трясины памяти его вытащил перестук воздушного компрессора, стоявшего около лесов метрах в трех справа от него. Устройство включилось, чтобы поднять давление в цилиндре. Это его агрегат – уверенность Лиама подтверждали царапины и вмятины на корпусе. «Но почему он здесь? – мелькнул в голове вопрос. – Я его сам сюда притащил?» Да. Он и его помощник Альварес утром принесли компрессор из микроавтобуса в дом. Где же тогда Альварес? Они разве не вместе установили здесь леса? Не вместе подложили резиновые прокладки под ножки, чтобы не поцарапать пол?

Когда компрессор выключился, Лиам бросил взгляд вверх вдоль лесов до самого потолка, который предстояло полностью обновить. Они с Альваресом меняли его отделку. Покрывавшим потолок тиковым шпонкам было всего десять лет, и состояние дерева было прекрасное, но они меняли входящие друг в друга шпонки на фирменные дощечки Лиама из восстановленного дерева. Можно себе представить, какими шуточками при этом обменивались плотники.

Каждую весну Лиам давал небольшое объявление в «Нью-Йоркер» – одно из тех странных, безвкусно оформленных объявлений, которые публикуют на последних страницах этого журнала:

ПОДРЯДЫ ГРИНВУДА:

ВОССТАНОВЛЕННОЕ ДЕРЕВО. АВТОРСКАЯ РАБОТА.

НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ.

Восьми маловразумительных слов было достаточно, чтобы его телефон звонил не смолкая. Он знал, что очень богатые люди готовы платить любые деньги за что-то, чего нет у других, например, чтобы их дома снаружи выглядели как космические корабли, а изнутри – как фабрики времен Великой депрессии. Независимо от того, что ими руководило, Лиам с удовольствием им в этом помогал, и восстановленное дерево стало его хлебом с маслом. Он не снимал пояс с инструментами 406 дней подряд и спал на тонком поролоновом матрасе в рабочем микроавтобусе. Машина стала ему домом, когда он потерял дом в районе Форт Грин после того, как на рынке недвижимости разразился кризис. Свою машину он парковал рядом с объектом, на котором работал. Вероятно, в этом сказалось его неустроенное детство в «вестфалии» Уиллоу. Сам Лиам был вполне доволен таким бродячим образом жизни, позволявшим ему меньше думать о прошлом. Да и плотницкое дело, связанное с необходимостью постоянно что-то замерять, забивать гвозди, пилить, шлифовать, а потом браться за следующую работу, оставляло совсем немного времени для назойливых воспоминаний. И это его вполне устраивало.

Дощечки из восстановленного дерева были аккуратно сложены у ближайшей стены, на них стояло его фирменное клеймо и был указан возраст дерева. Лиам хорошо помнил, как отдирал доски от старого сарая на ферме тетки его матери Темпл, расположенной неподалеку от городка Эстеван в Саскачеване, где еще мальчиком он как-то провел лето. У Темпл и ее спутника жизни детей не было, и, когда они умерли, Лиам получил в наследство их никчемный участок земли. Продать его он не смог, а на земле работать не хотел, поэтому с годами разобрал постройки на доски – и сам дом, и протянувшийся на километры забор, которые были восстановлены в 1935 году, после того, как во время пылевой бури их разрушил торнадо. За такой прекрасный материал он выставит хозяину этого дома, дальнему родственнику Рокфеллеров, счет на двадцать тысяч, и тот заплатит не моргнув глазом.

Только если он не придет в себя и не закончит работу, счет он никому не выставит. Слава богу, острая боль в копчике прошла, муть в голове стала рассеиваться, хоть ноги так и не слушались. Лиам принял ощущение покалывания в мышцах бедер за признак того, что приключившаяся с ним беда продлится недолго. Видать, у него трещина в копчике или, в худшем случае, перелом костей таза, что привело к защемлению нервов. Ему доводилось быть свидетелем как раз таких несчастий, случавшихся на работе с другими парнями.

Какое-то время он продолжал лежать на спине, пытаясь составить план дальнейших действий. Регулятор отопительной системы, прогревавшей бетонный пол, как обычно в межсезонье, был выставлен на минимальную температуру. Сам дом стоял на участке земли в пятьдесят акров в прибрежной полосе, на высоком утесе в трех милях от автомагистрали. Значит, почту, скорее всего, оставляли в придорожном почтовом ящике. Сам собой напрашивался вывод, что никто здесь в ближайшее время не объявится и не спасет его. Да, видимо, до весны сюда никто не заглянет. Лиам снова приподнял голову, оглядел помещение, задержав взгляд на большой куче обрезков, сваленных рядом с его торцовочной пилой «Деволт». Тут он вспомнил, что Альварес выглядел сегодня неважно, взгляд его глаз с паутиной красноватых сосудов был тяжелым и болезненным. И работал он спустя рукава – все его обрезки были не меньше доброй восьмой части дюйма, а то и больше. Он просто выкидывал на ветер отличную древесину, за которой приходилось таскаться в этот чертов Саскачеван. В наказание Лиам отослал Альвареса в микроавтобус до конца дня.

Когда ему в помощники требовался плотник, он давал бесплатное объявление в один еженедельник и связывался с тем малым, который присылал ему в ответ самое грубое и безграмотное электронное сообщение. Он нанимал алкашей, бывших преступников, наркоманов, ущербных на голову психов. Большинство из них не задерживались у него дольше нескольких недель – они исчезали, как только он им платил. Такого рода благотворительность при найме работников отчасти объяснялась унаследованным от Уиллоу стремлением хиппи творить добро, отчасти он был обязан этому Темпл, которая когда-то бесплатно кормила на ферме нищих. Иногда Лиаму казалось, что этим можно объяснить его стремление как-то искупить вину за бесцельно прожитые годы. Он сам не знал, помогает тем самым этим бедолагам или просто дает им деньги, чтобы они сами скорее довели себя до ручки. Но ему больше нравилась компания людей, жизнь которых медом не казалась. Они рассказывали ему много интересного и редко упрекали, что он сам испоганил себе жизнь.

Альварес был неплохим помощником, и они работали вместе уже месяцев шесть. Но он играл. Причем играл по телефону, что еще хуже, чем в казино, потому что телефон всегда был у него в кармане и постоянно вводил его в соблазн. Иногда Альварес уже в день зарплаты проигрывал всю получку в микроавтобусе еще до того, как Лиам привозил его к матери в Квинс. Значит, он сейчас ждал в машине, когда босс кончит работу и отвезет его домой. Поэтому теперь Лиаму надо было только выбраться из дома и по дороге доползти до машины. У него в бардачке лежал еще один телефон с оплаченной связью, которым он пользовался, когда ездил в Канаду. Вот и решение проблемы. Хоть он боялся, что при движении вернется ужасная острая боль и состояние может ухудшиться, выбора у него не оставалось.

Лиам сделал глубокий вдох, перевернулся на живот и, опираясь на локти, прополз несколько метров. Гвоздодер титанового молотка, который подарила ему Мина в самом начале их отношений, царапал бетон, ботинки со стальными мысками оттягивали ноги как пудовые гири. Тяжело дыша, он отстегнул рабочий пояс с инструментами, чтобы было легче двигаться, и нечаянно рассыпал паркетные гвозди, которые раскатились по полу. Он дал себе зарок обязательно их собрать, как только ноги придут в норму. Что бы с ним ни происходило, какой бы паршивой ни была жизнь, он всегда оставлял рабочее место в идеальном порядке.

Поскольку дом стоял на склоне невысокого утеса с видом на Атлантический океан, гостиная находилась ниже остальных помещений, и ему надо было подняться на два лестничных пролета по низким бетонным ступенькам. Всего их было двенадцать. Руки его ослабли еще раньше от того, что он весь день забивал гвозди в восстановленное деревянное покрытие на потолке, поэтому он с большим трудом поднялся на шесть ступенек. Он вспотел от усилий, ему очень хотелось пить. Водопровод наверняка был отключен, а если бы Лиам отважился спуститься в подвал и включить воду, то вряд ли смог бы оттуда выбраться. У него в машине всегда лежало несколько баночек энергетического напитка «Ред Булл». Он пил их штук по десять в день, потому что терпеть не мог черный кофе, а молоко его желудок не переваривал. То же самое было с Уиллоу, поэтому она сама выжимала соевое молоко и крошила в капустный салат козий сыр. Лиам пять лет крепко сидел на наркоте, потом подсел на эти нелепые, заряженные кофеином сахарные бомбы. Он так и не понял, было ли это благословением или проклятием, скорее всего, это зависело от дня недели. В группе анонимных наркоманов, куда он когда-то ходил, такие проявления вторичной зависимости встречались на каждом шагу. Большая часть бывших торчков курила не меньше пачки в день. Другие постоянно пили кофе, как авиадиспетчеры. Так как существовать вообще без зависимости они уже не могли, среди этих людей бытовало молчаливое согласие в том, что от таких менее пагубных пороков избавления не требовалось.

C грехом пополам Лиам прополз на локтях еще шесть ступенек и, вконец обессилев, упал на верхнюю лестничную площадку. Через некоторое время он приподнялся на одной руке, напряг спину и, потянувшись к ручке, отворил тяжелую стеклянную дверь. Кончалась осень, морозный воздух снаружи чуть не обжигал кожу. Было позже, чем ему казалось. Холодное солнце закатывалось за аккуратную рощицу вязов и магнолий, на равном расстоянии друг от друга умело посаженных вокруг дома дорогим ландшафтным дизайнером.

Лиам полз вдоль кирпичной дорожки, упираясь голыми локтями в морозный грунт. Когда он достиг вымощенной восьмигранными брусками цвета ржавчины подъездной дороги, стал виден его белый рабочий микроавтобус, припаркованный в тридцати с небольшим метрах около оборудованного под мастерскую сарая. Он позвал Альвареса, но дверцы машины остались закрытыми. Помощник, видимо, заснул. Хотя скорее играл по телефону, надев наушники.

Он оперся на руки, приподнялся, прикинул расстояние, которое ему предстояло проползти, и в отчаянии уткнулся лицом в холодную землю. Ему показалось, что у него в ломящих до одури плечах и зудящем позвоночнике именно теперь сосредоточилась усталость всех лет тяжкого труда, напряженной работы и трудной жизни, именно теперь все его беды и несчастья дали о себе знать. Еще никогда он не чувствовал себя таким изможденным. Внезапно он ощутил странную влажность в штанах, будто его там щекотала теплая струйка. Он повернулся на спину, протянул дрожащую руку вниз, под ремень, потом сунул ее в ширинку рабочих штанов «Кархарт». Пальцы стали влажными и теплыми, в нос ударил резкий запах мочи. Он не обмачивался с тех пор, как сидел на дюжине доз оксикодона в день и запивал их восемью банками пива «Лаки лагер».

Надо было продолжать двигаться, иначе его опять затянула бы трясина воспоминаний. Он снова перевернулся на живот и с мучительной болью пополз дальше как диверсант по земле, накрытой покрывалом промерзших листьев. Он всегда воспринимал собственное прошлое как прицеп, который приходилось тащить за собой по жизни, и нельзя было остановиться, потому что тогда этот прицеп наехал бы на него, сбил с ног и раздавил. Лиам полз, работая локтями так споро, как только мог, но чувствовал, что разум его мутится и дает сбои. Ползти быстрее он уже не мог при всем желании. У него не осталось выбора – прицеп памяти догнал его и переехал.

Мастер

Когда Лиаму исполнилось шестнадцать лет, Уиллоу повела его в настоящий ресторан, что случалось нечасто.

– Пришло время всерьез обсудить, кем ты собираешься стать, – сказала она. Сын тем временем бросал на нее скептические взгляды, отрываясь от бифштекса, который заказал только для того, чтобы ей досадить. – Ты ведь не хочешь, чтобы я вечно таскала тебя с собой, правда?

Мать всегда надеялась, что он станет художником, поэтом, воспевающим природу, или мистиком-хиппи, как тот мужчина с наивным взглядом, которого она в то время обхаживала. А может быть, он выберет стезю выдающегося ученого – профессора марксистской социологии или бородатого биолога и посвятит жизнь изучению деревьев. Но лучше всего, если он станет адвокатом, который будет истово, как цепной пес, защищать природу и бескорыстно бороться с компаниями, вырубающими леса, и нефтяными магнатами. Но Лиама никогда не волновали ни политика, ни искусство, ни абстрактные рассуждения. С ранних лет он восхищался тружениками, такими людьми, которые зарабатывают на жизнь собственным трудом, как его дед Харрис или Темпл, тетка Уиллоу. Назло матери Лиам нередко задумывался, не заняться ли ему лесозаготовками, хотя отлично знал, что теперь эту работу делают валочно-пакетирующие машины. Они сами могли сровнять с землей целый лес, и при этом человеку даже не надо было касаться древесной коры. Когда Лиам сказал ей, что хочет пойти работать подмастерьем к плотнику и собирается учиться в местном колледже, чтобы получить лицензию на самостоятельную работу, Уиллоу сразу как-то сникла, взгляд ее погас, и она попросила счет.

– Я только не понимаю, зачем тебе нужно косить под работягу, – сказала мать через пару месяцев, устроившись на ночь в микроавтобусе, когда Лиам при свете фонарика изучал местные строительные нормы и правила.

– Мне нужно работать, Уиллоу, – устало ответил он. – Я не собираюсь ни под кого косить.

– Работать можно по-разному, ты ведь знаешь, – продолжала она. – То, что я делаю, это тоже работа. Важная работа. Может быть, самая важная из всех.

– Если ты называешь работой лишение людей заработка, – бросил он, выключив фонарик, – тогда, конечно, у тебя работы по горло.

Когда Лиаму исполнилось восемнадцать, он получил лицензию, взял напрокат небольшой грузовик и открыл собственное дело по установке окон в крышах. Его работа сразу стала пользоваться огромным спросом. В течение года он вставлял такие окна по всей Британской Колумбии. Дело его разрослось, он стал нанимать людей, некоторые из них были в два раза старше него, покупал грузовики, устанавливал на них специальные сейфы для хранения лучшего немецкого электрооборудования. В двадцать два года он купил себе дом с пятью спальнями в Лэнгли – пригороде Ванкувера, понаделал в крыше окон, а на заднем дворе установил барбекю-жаровню величиной с гроб для взрослого человека.

Успеху Лиама, в частности, способствовало почти полное отсутствие конкурентов, потому что страховка окон в крышах была очень дорогой. Ведь со временем, если смотреть правде в глаза, все такие окна давали течь. За пару лет Лиам установил по всей провинции где-то около пятисот окон в крышах, и они уже начали или вскоре должны были начать пропускать воду. Тем не менее, один из уроков, которые дала ему Уиллоу, состоял в том, что он знал, как выходить сухим из воды, когда начинало пахнуть жареным, как бежать от неприятностей без оглядки. Однажды Лиам повредил мышцы плеча, но не захотел брать отгулы, чтобы как следует вылечиться. Один из плотников, с которым они долго работали, предложил ему таблетку оксикодона – он не раз получал на работе травмы и знал, что делать в таких случаях.

Наверное, это было еще одним проявлением темной стороны наследия Уиллоу – Лиама всегда одолевала неуемная тяга, непреодолимая предрасположенность к искусственному кайфу, но хуже было то, что эту потребность надо было регулярно удовлетворять. Сначала он это делал с помощью сладких газированных напитков, которые мать запрещала пить, и ему приходилось их воровать на бензоколонках, где они с Уиллоу останавливались заправиться. Потом он тайком их потягивал, когда она вела машину. Следующим шагом в этом направлении была ее травка. Она сама стала предлагать покурить, когда ему стукнуло тринадцать и он до этого дозрел. Немного позже – правда, ненадолго – к этому добавились обычные сигареты и выпивка; к одному и другому она относилась неодобрительно, однако сама прилично злоупотребляла. Но ничто не могло сравниться с восхитительным ощущением растворения в желудке оксикодона, когда по всему телу разливалось тепло, приносившее ему отпущение грехов, чувство успокоения и защищенности – такое чувство, с которым ничто не могло сравниться. Оно было сродни любви. Или тому, что имеют в виду, описывая это чувство, которое на самом деле никогда не возникает. Вскоре Лиам уже принимал по несколько таблеток в день и без всяких проблем работал по восемьдесят часов в неделю.

Но когда коллекторы страховщиков, в конце концов, его поймали, они отняли у него за неуплату дом, все его грузовики и инструменты. Как раз тогда Лиам быстро покатился по наклонной, его пагубное пристрастие вскоре пронеслось лесным пожаром по всем остававшимся сбережениям. После недолгой отсидки его доконали ломка и безденежье, и Лиам вернулся в материнскую «вестфалию». К этому времени Уиллоу было уже за шестьдесят. Теперь ее протестная деятельность проявлялась в менее агрессивной форме: она рассылала по почте листовки и вела активную переписку в Интернете. Она отвезла Лиама в одно из своих «волшебных угодий», где в первую неделю пребывания он глухо молчал от стыда. К счастью, она не заводила речь о пагубности рыночного капитализма и не пилила его за опрометчивый выбор профессии.

Чтобы как-то отвлечь сына от печальных мыслей, она ставила ему старые пластинки с записями стихов, начитанных заунывным мужским голосом.

– Это пластинки твоего деда, – как-то сказала она с несвойственной ей серьезностью. – Я их храню уже много лет, но не ставила тебе их в детстве. Думала, они тебе не понравятся.

Хоть смысл слов, произносимых чтецом, Лиам не вполне улавливал, ритмичная монотонность звуков голоса успокаивала его воспаленные нервы, и со временем состояние у него стало почти терпимым. Целый месяц он пил крапивный чай и соевое молоко Уиллоу, ел ее горох и вдыхал дым благовоний из сандалового дерева, слушал ее незамысловатую мудрость хиппи и пластинки с поэтическими записями. Но главным, что помогло ему снова стать самим собой, были долгие вечера, проведенные среди деревьев. Когда силы к нему вернулись, они с матерью отправились собирать лисички и, продав их, получили столько денег, что хватило на пару ботинок со стальными мысками и хорошую рулетку. В Ванкувере его взяли в бригаду строителей, которые делали фундаменты жилых зданий. Эта работа считалась унизительной, в среде плотников она нередко воспринималась как последний круг ада. Пять дней в неделю бригада барахталась в грязи, сколачивая молотками деревянные щиты, которые они вытаскивали, как только затвердевал бетон. Пальцы рук и ног у них были постоянно распухшими, как у детей, часами не вылезавших из ванны. И все это делалось ради того, чтобы воздвигнуть башню из стекла и бетона с тысячей дизайнерских клетушек, ни одну из которых Лиам никогда не смог бы купить.

Однако затаенная склонность его матери к роскоши не прошла для него бесследно. Парни из его бригады частенько насмехались над ним, когда Лиам приходил на стройку со своим ежедневным десятидолларовым сэндвичем: сыр бри в багете, купленном в шикарном бистро в центре города. Через какое-то время хозяин этого бистро проникся к нему симпатией и подрядил сделать там прилавок из восстановленного дерева. Лиам в панике отправился после работы в публичную библиотеку и проштудировал все книги по восстановлению и обработке древесины, которые нашел в фондах. Лучшие книги были написаны Джорджем Накашимой – мастером столярного ремесла, который вырос в лесах вокруг Спокана, где сам Лиам ребенком провел некоторое время. Он решил просто скопировать отдельные работы Накашимы и увлеченно взялся за дело. Начал он с того, что из парка Стэнли незаконно утащил в машине Уиллоу часть ствола перестойной пихты, поваленной ураганным ветром. Именно у Накашимы Лиам позаимствовал «книжный дизайн», при котором из двух последовательно отпиленных от одного ствола досок выпиливались почти одинаковые пластины, которые потом скреплялись боковыми планками в зеркальном отражении, что создавало чуть ли не сверхъестественный эффект разложенных страниц раскрытой книги.

После того как он соединил края планок, несколько раз обработал полученную инсталляцию тунговым маслом и нанес сверху два слоя полиуретанового лака, начала проявляться уникальная текстура дерева. Медово окрашенные частички искрились как живые, как маленькие солнечные системы, веками вмурованные в дерево и только теперь открывшиеся взору. Получилось произведение изысканной и вместе с тем поистине взрывной красоты. Хозяин бистро утверждал, что инсталляция удвоила его клиентуру. Кое-кто из авторитетов в мире дизайна вскоре обратил внимание на работу Лиама, увидев ее в Интернете, и уже через месяц у него была собственная квартира, он ушел из бригады строителей и все свое время стал уделять исключительно дизайнерской работе. Он переоформлял рестораны, пивные бары и кафе, украшал их изделиями из восстановленного дерева – старого, до времени позабытого, оставленного чахнуть и томиться без должного применения. Все доходы он клал на счет, к которому не имел доступа без подписи матери, и жестко подавлял любую возможность рецидива зависимости неустанным тяжелым трудом.

Вскоре он переехал в Нью-Йорк по приглашению группы инвесторов, которые хотели переделать популярное кафе в районе Парк-Слоуп. Как-то во время работы он случайно услышал разговор молодых парней, работавших в заведении. Они сетовали друг другу на большие долги по студенческим займам, распад музыкальных групп, бесполезные научные степени, неоплачиваемую практику. В двадцать восемь лет Лиам чувствовал себя древним старцем, каким-то мифическим канадским лесным существом, которое случайно забрело в огромный город. Работники кафе выглядели так, будто сошли со страниц романов Стейнбека: на них были старомодные парусиновые фартуки, холщовые рабочие рубахи, стоптанная обувь, а бороды пахли распрямителем для волос. Лиам их не осуждал. Времена были тяжелые. Не такими тяжелыми, как в тридцатые годы, когда тетка матери Темпл варила на ферме суп для нищих, но все равно жизнь была нелегкой даже в богатом Нью-Йорке. А в трудные времена, чтобы облегчить боль настоящего, в котором они обречены существовать, люди ищут утешения в других трудных временах, которые случались в прошлом или еще настанут в вымышленном загубленном будущем. Он не особо разбирался в таких вопросах, но ему казалось, что этим молодым людям достались лишь объедки со стола поколения Уиллоу. Если бы Лиам не был мастером своего дела и не родился Гринвудом, с древесным соком в жилах, он бы, наверное, стал таким же потерянным человеком, как они.

Когда работа в кафе была завершена, он договорился о создании нескольких столов для заседаний в стиле «книжного дизайна» для контор крупных компаний в Манхэттене, в частности «Холткорп», «Шелл» и «Вейерхаузер». Именно против этих корпораций Уиллоу боролась всю свою жизнь.

Он прожил в Нью-Йорке уже два года и ремонтировал в Бруклине пивной бар, отделывая его ценными породами дерева. Там он познакомился с Миной Бхаттачарьей, которая помогала советами по дизайну помещения хозяйке бара, своей давней приятельнице. Хоть их представили друг другу, каждый раз при виде Мины Лиам с головой уходил в работу и делал вид, что очень занят. В действительности Мина ему нравилась так, как раньше не нравилась ни одна девушка.

– Почему ты работаешь без рукавиц? – однажды спросила она его, когда Лиам склонился над циркулярным станком, готовясь сделать сложный распил. – А если, не дай бог, коснешься лезвия? Без пальцев ты не сможешь больше делать такие прекрасные вещи.

– Эта штука жрет рукавицы на завтрак, – ответил Лиам, указав на полотно пилы. – Рукавицы могут притупить бдительность, поэтому лучше работать без них. А еще мне нравится лучше чувствовать дерево.

На следующий день она пригласила его после работы на чашечку кофе. Они сидели рядом в битком набитом кафе за стойкой, которую Лиам когда-то сделал, но он не сказал ей об этом из-за присущей ему застенчивости. Впервые за несколько месяцев он сидел не в туалете, не за рулем и не под кайфом, а нормально, просто так.

– Я рада, что руки у тебя не поранены, – сказала Мина, как бы побуждая его обратить внимание на ее руки – такие же мозолистые и жилистые.

Она ему рассказала, что была первой скрипкой в симфоническом оркестре Лос-Анджелеса, что ее на шесть месяцев пригласили на концерты в Линкольн-центр. Она была умна, забавна и откровенна. Ее политические взгляды были вполне разумны, по крайней мере, основаны не на домыслах, а на фактах. Мина росла единственным ребенком амбициозных родителей в одном из пригородов Дели.

– Мне хотелось учиться играть на электрогитаре, а родителям нравилась виолончель, – с сожалением сказала она. – Мама решила, что компромиссом станет скрипка.

На следующие выходные Лиам пригласил Мину в Национальный музей естественной истории, чтобы посмотреть поперечный срез огромной секвойи, сделанный в лесу, где они с Уиллоу провели немало времени. Когда они ехали в метро, он впервые рассказал Мине о матери, стараясь представить ее действия в защиту природы так, будто они определялись не столько фанатизмом, сколько идеализмом, а недостаток внимания к родительским обязанностям объясняя скорее чудачеством, чем вредностью. В музее он расстроился, увидев, что секвойю покрыли лаком, – теперь они не могли ощущать острый запах дубильных веществ, естественным путем защищавших ценные породы дерева от гниения, о чем он ей рассказывал. Тем не менее, посещение музея произвело на Мину глубокое впечатление, и потом она впервые пригласила его к себе.

В следующие месяцы Лиам с Миной каждую неделю ездили за город искать для его работы древесину, которую можно было восстановить. Они платили фермерам за пострадавшие от времени и непогоды доски и бревна, потом грузили их в микроавтобус, а фермеры тем временем смотрели на них так, будто они сбежали из сумасшедшего дома. Поначалу она втянулась было в это занятие, орудовала гвоздодером и помогала Лиаму таскать штакетины старых заборов и куски развалившихся конюшен. Но после того, как Мина поранила большой палец и понадобилось делать ей прививку от столбняка, из-за чего чуть было не пришлось отменять концерт, она просто тихонько сидела где-нибудь в сторонке и смотрела, как он работает.

– Мне совсем не нравится выражение «восстановленное дерево», – как-то в субботу сказала она, когда они возвращались в город.

– Ну вот, снова-здорово, – бросил Лиам и коснулся ее колена, давая понять, что он так шутит.

– В таком случае напрашивается вопрос: восстановленное почему? Или, если говорить точнее, изъятое для восстановления у кого? Ответ простой: у людей, которые неправильно его используют. У бедняков. Людей, у которых нет вкуса. Людей, которые его не заслуживают.

«У таких людей, как я», – подумал Лиам, но ничего не сказал.

– Почему так получается, что богатые всегда хотят выкупить то немногое, что они позволили иметь бедным? Наверное, тем самым они напоминают всем, что на самом деле беднякам ничего не принадлежит?

Несмотря на такого рода резкие заявления, Мина во многом отличалась от Уиллоу. Ей были свойственны дисциплина, основательность, неторопливость и вдумчивость. Она обладала сдержанностью и во всем знала меру – никогда не позволяла себе выпить больше бокала белого вина, но даже такую малость она воспринимала чуть ли не как горькое пьянство. Лиаму нравилось, что, не успев сесть к нему в машину, она всегда подключала свой телефон к стереосистеме, и салон наполнялся звуками музыки. Вопреки классическому музыкальному образованию, в нерабочее время она терпеть не могла оркестровые произведения. Ей особенно нравилась музыка шестидесятых годов в стиле соул, и она громко пела, двигаясь в такт на сиденье рядом с ним. «Be My Baby», «Baby Love», «Baby I Need Your Loving». «Для женщины, которая откладывает материнство ради карьеры, в твоих любимых песнях подозрительно много детей», – подкалывал он Мину.

Именно во время таких поездок ему впервые пришла в голову мысль об открытии собственной мастерской где-нибудь на природе, подальше от города. Он мог бы там делать на заказ мебель по собственным проектам так же, как Джордж Накашима в Нью-Хоуп, штат Пенсильвания.

– Твои столы и прилавки восхитительны, Лиам, – сказала Мина, проведя рукой ему по затылку, когда он поделился с ней своими соображениями. – Я даже представить себе не могу чудеса, которые ты будешь творить, работая в собственной мастерской, и никакие наглые корпоративные оформители не будут заглядывать тебе через плечо.

Лиам был в восторге от неподдельного интереса, который Мина проявляла к его столярному искусству, как будто оба их ремесла имели равную культурную ценность. Его удивляло, что она считала свою игру на скрипке тяжким трудом, неукоснительно следуя безжалостному режиму репетиций, запрещавшему все, что мешало ей играть, включая неурочные встречи с ним. В результате все то время, когда он не работал, Лиаму очень хотелось проводить в ее компании.

Через шесть месяцев срок контракта Мины закончился, ей предстояло освободить квартиру и вернуться в Лос-Анджелес. Лиам, как и раньше, жил тогда в маленькой комнате над автомобильной мастерской в Краунт-Хайтс и не мог пригласить ее, пока она была в городе. Поэтому он собрал все свои сбережения и купил небольшой дом в перспективной части района Форт Грин. К счастью, Мина оценила этот широкий жест по достоинству и пообещала делить свое время между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком.

Однако вскоре ее обязанности стали мешать ей приезжать так часто, как было задумано, и от половины времени, проводимого ими вместе, осталась только четверть. Лиам не чувствовал особой уверенности в себе, и ему казалось, что, поскольку она привыкла к престижным гостиницам и роскошным концертным залам, его дом ей не нравится. Поэтому после работы он занялся ремонтом, снял обшивку всех стен и покрыл их панелями из пихты и калифорнийского мамонтового дерева. Покупка одних только материалов почти удвоила его долги, и хотя Мина внешне восхитилась его работой, приезжать так часто, как он рассчитывал, не смогла. А когда она заключила договор на двухмесячные гастроли в Праге, Лиаму стало казаться, что он попал в какую-то пещеру без света и воздуха, и впервые за долгие годы ему отчаянно захотелось принять таблетку оксикодона.

Вопрос

– Ты любишь лес больше, чем меня?

Мать изменила положение в шезлонге, который принесла из «вестфалии», чтобы посидеть на берегу океана, и провела рукой по соленым от воды спутанным волосам. В его десятый день рождения они, наконец, добрались до побережья Орегона, но вода оказалась темной и холодной, а волны были такими маленькими, что о занятии серфингом не могло идти речи. Весь день у Лиама было отвратительное настроение, он собирал на берегу розовые ракушки, клал их на один камень, а другим разбивал вдребезги. Несмотря на прохладную погоду, Уиллоу все утро то и дело заходила в воду, ныряла и выходила из воды, вся покрытая бурыми водорослями. Ему хотелось, чтобы она купалась в купальнике, который он с гордостью купил ей на свои деньги в нормальном магазине, но она даже бирку с него не сняла.

Его вопрос завис в воздухе без ответа, а она тем временем разрезала французским ножиком апельсин на четыре части и откусила кусочек. Он уже задавал ей этот вопрос раньше и знал, что он ее раздражает, но не мог удержаться от повторения. Ответ требовался ему больше, чем что бы то ни было другое, и, видимо потому, что был день его рождения, на этот раз он его получил.

– Ты хороший человек, Лиам. Один из лучших. Но ты всего лишь один человек, – ответила мать, посасывая сладкую апельсиновую мякоть и сплевывая на песок косточки. – А природа больше, чем все мы, вместе взятые.

Скрипка

Во время двухмесячной поездки Мины на гастроли в Прагу Лиаму удалось преодолеть пристрастие к оксикодону благодаря нескольким контрактам, которые ему сразу удалось заключить. Работал он на износ, но помощников нанимать не стал. Когда она вернулась, какое-то время все снова шло хорошо. Так продолжалось до тех пор, пока она впервые не принесла в дом скрипку Страдивари.

– Официально она известна под названием «русская скрипка», – взволнованно сказала Мина, когда они ужинали, заказав еду в корейском ресторане, – потому что раньше она принадлежала Советскому государству. Но после перестройки ее заполучила женщина по имени Таня Петрова, жена одного нефтяного олигарха. Вскоре она уехала из Санкт-Петербурга и вообразила себя меценатом. Таня слышала, как я играла в Праге, и дала мне скрипку на выходные, пока она в Нью-Йорке.

– Вот здорово! – произнес Лиам, демонстрируя бурную радость. По правде говоря, он ненавидел все эти разговоры о Европе и богатых покровителях искусств, одалживающих Мине уникальные музыкальные инструменты, за что она вечно должна быть им признательна.

После ужина Мина вынула скрипку из футляра, защищенного кевларом военного образца, и играла Лиаму, пока он мыл посуду на кухне, стены которой были отделаны деревянными панелями, еще слегка пахнувшими лаком. Он смотрел на инструмент, звук его был насыщенным, но четким, хотя после того, как она закончила играть, он решил, что ему больше нравится чистый и мощный звук ее обычной скрипки.

Позже, когда Мина пошла в душ, Лиам взял в свои мозолистые, израненные щепками и занозами руки скрипку Страдивари. Первым его желанием была попытка найти в ней изъяны, но он помимо воли восхитился поразительным мастерством, с которым она была сделана. На верхнюю деку пошла отборная ель, внутренняя отделка и некоторые детали были, вроде, из липы, нижняя дека, обечайки и гриф – из зрелого клена. Текстура дерева, сборка и отделка были выше всяких похвал. Он украдкой сделал на телефон несколько фотографий, которые могли ему послужить справочным материалом, и постарался хорошенько запомнить все особенности структуры дерева. Когда Мина вышла из ванной, обмотав полотенцем волосы, он сказал ей, что тревожится из-за того, что в доме у них бесценный инструмент.

– Эта скрипка стоит больше всего, что у нас было и будет за всю нашу жизнь, – прибавил он.

– Не переживай, – как ни в чем не бывало ответила Мина. – Она застрахована.

Однако спал он плохо, ему не давали покоя мысли о всяком жулье и хулиганах, шатавшихся в его перспективном районе – безнадежно обнищавших людях, каких он редко встречал в Канаде. К его немалому облегчению, перед тем, как в понедельник улететь на концерт в Лос-Анджелес, Мина отдала скрипку хозяйке. Впрочем, уже на следующие выходные она вернулась вместе с тем же пуленепробиваемым футляром со скрипкой и сразу же после приезда получила заем без определенного срока возврата. Опасения Лиама сбылись: теперь, когда ее имя стало ассоциироваться с мистикой «русской скрипки», на Мину как из рога изобилия посыпались новые приглашения на весьма выгодные частные приемы за границей, сольные концерты и участие в выступлениях квартетов. Когда Таня Петрова пригласила Мину играть на приеме, который устраивала в «Уолдорф-Астории», Лиам сказал, что у него нет подходящего костюма, и весь вечер восстанавливал дверцы дубового шкафчика, поврежденные при обработке на строгальном станке.

Мина провела дома, если это можно так назвать, несколько недель и снова на месяц отправилась на гастроли в Европу. Чтобы не покупать у живущих по соседству торчков оксикодон, Лиам стал читать материалы о создании скрипок. Он погрузился в исследования – так много ему не доводилось читать с тех пор, как он получил лицензию на столярные работы, – и обнаружил всякие невразумительные теории о том, как Страдивари удалось добиться потрясающего звучания. Авторы этих работ полагали, что сначала итальянский мастер обрабатывал дерево минеральными растворами – натрия, силиката калия, борной кислоты, – а потом покрывал его лаком vernice bianca, в состав которого входили яичный белок, мед и гуммиарабик. Когда Лиам не мог найти ответы на свои вопросы, он звонил специалистам в соответствующих областях – престарелым профессорам, преподававшим в университетах Вены или Флоренции. Они обычно тяжело вздыхали, когда он озадачивал их своими замысловатыми техническими проблемами, но все-таки давали ему нужный ответ. Как выяснил Лиам, некоторые авторы утверждали, что Страдивари использовал восстановленное дерево из старинных соборов, возможно, даже брал только части крестов. Но датировка по годичным кольцам доказала несостоятельность таких теорий.

– Значит, вы говорите, скрипки можно делать из современного дерева? – спросил Лиам одного профессора, и тот ему ответил:

– Да, конечно.

Лиам заказал в Интернете лучшие плоские заготовки необходимых сортов дерева и смонтировал в подвале паровую установку. Как и Страдивари, он создавал свой инструмент, исходя из внутренней формы, а не использовал внешние формы для приблизительного определения внутренних, как это делал имитатор Вийом. Когда Мина вернулась, Лиам продолжал заниматься проектом. Он запретил ей спускаться в подвал, где громко играла его любимая музыка, заглушая визг ленточной пилы, когда он вырезал изгибы частей инструмента. Чтобы лучше получились завитки, он использовал ручные инструменты – долота для резьбы по дереву, ножи, шаберы и маленькие рубанки, унаследованные от дяди матери, который под старость стал вырезать шахматные фигуры. Лиам знал, что если скрипка не будет соответствовать нужным параметрам хоть на десятую часть миллиметра, правильно звучать она не будет. И даже если Мина примется его уверять, что обожает эту скрипку, она, конечно, почувствует дефект. Результат мог быть слишком печальным, чтобы его обсуждать.

За все годы работы с деревом Лиам никогда еще не делал ничего настолько одухотворенного, как эта скрипка, тембром звука и очертаниями своими так напоминающая человеческие. После того как он отшлифовал места соединений и кисточкой из соболиных волосков положил последний слой лака, пропорции компонентов которого тщательно продумал, его поразила мысль о том, что мать его, наверное, была права, когда говорила, что у деревьев есть душа. Тогда получается, что древесина – это своего рода плоть. И может быть, звучание деревянных инструментов так ласкает нам слух как раз по этой причине: многоголосые гитарные переборы, стук барабанов в ритме биения сердца, печальные напевы скрипок – они нам так нравятся, потому что их звучание подобно нашему.

Спустя почти три месяца неустанной работы и разочарований скрипка была готова. И когда Мина приехала в Нью-Йорк в свой тридцать второй день рождения, они поужинали в дорогом ресторане в Ред-Хуке, который Лиам когда-то реставрировал. Потом вернулись домой и были близки – как оказалось, в последний раз. Через некоторое время он спустился в подвал и вернулся в спальню со скрипкой в руках.

– Что это? – спросила она, поставив на тумбочку бокал с вином.

Он с гордостью протянул ей инструмент:

– Это подарок.

– Она поразительна, – произнесла Мина. Какое-то время она с неподдельным восхищением разглядывала инструмент, касалась гладкого грифа, мозолистыми пальцами проверяла натяжение струн. – Где ты ее взял?

– Я сам ее сделал, – ответил Лиам, безуспешно пытаясь сглотнуть непонятно почему быстро скапливавшуюся во рту слюну. – Для тебя.

Внезапно она резким движением положила скрипку на одеяло, как будто инструмент вдруг стал горячим и обжег ей руки.

– Ох, Лиам, – она прикрыла рот ладонью, невидящий взгляд блуждал по комнате. Мина поднялась и встала рядом с кроватью. – Я не могу ее принять, – добавила она, покачав головой. – Это слишком.

– Сначала тебе нужно на ней что-нибудь сыграть, – ответил он, чувствуя, как его охватывает холодное отчаяние, подобное тому, какое в последний раз он испытывал в машине Уиллоу в те дни, когда избавлялся от наркозависимости. – Я часами проводил исследования. Это точная копия скрипки Страдивари.

Не говоря ни слова, Мина бросилась в ванную и заперла за собой раздвижную дверь. Он подошел к закрытой двери и услышал, как она за ней всхлипывает.

– Я не понимаю, – сказал Лиам, заставив себя улыбнуться. – Тебе просто надо на ней поиграть. Она звучит так же хорошо, как настоящая, клянусь тебе. Даже лучше. Я проверял.

– Я уверена, что она чудесно звучит, Лиам, – ответила она из-за двери, и в это мгновение он вспомнил, как навешивал ее и все время что-то переделывал, чтобы дверь легко скользила, не царапая каркас, и в случае нужды ее можно было быстро снять. – Я просто не могу поверить, что ты этим занимался все это время, – продолжала Мина. – Я думала, ты там оборудовал мастерскую, которую тебе всегда хотелось иметь – как у Джорджа Накашимы, – чтобы делать там мебель. Я думала, ты делаешь там что-то, что нужно тебе – для себя. А не просто для других людей.

– Зачем мне делать что-то для себя? – спросил он, ощущая, как в животе стянулся тугой узел. – У меня есть все, что мне нужно.

– Мне очень жаль, Лиам, – сказала она и глубоко вздохнула. – Мне очень жаль, что ты не понимаешь, что я имею в виду.

– Но я и впрямь создал эту скрипку для себя, – проговорил он с полными слез глазами, и ему стало даже неловко от того, что его голос звучал совсем по-детски. – Я ее смастерил, чтобы тебе не надо было больше делать все, что пожелает Таня Петрова. И тебе не придется так много путешествовать. Ты сможешь давать концерты в Нью-Йорке и проводить здесь больше времени.

– Я путешествую и даю концерты потому, что сама этого хочу, – ответила уже явно измотанная Мина, – а не потому, что кто-то мне это навязывает. И уж точно не потому, что хочу уехать от тебя.

– Но выглядит это, черт побери, совсем по-другому! – рявкнул он и так саданул кулаком по тонкой двери, что на деревянной панели остались три выбоины от костяшек пальцев.

Оглядываясь назад, Лиам понимал, что реакция Мины на скрипку была действительно такой, какую в глубине души, в самых потаенных ее закоулках он и ожидал. В последующие годы отказ принять инструмент воплотит все ее тайны, которые он не смог постичь, все то, что она от него ждала, а он оказался не в состоянии предложить. И если создание скрипки, без всяких сомнений, доставило ему самое большое удовольствие от работы, именно скрипка дала ему понять, что Мина никогда с ним не останется, по крайней мере, навсегда. И точно так же, как Уиллоу, она всегда будет готова его оставить, чтобы уйти к тому, что она больше любила.

Лиам отошел от двери, взял скрипку и вынес ее из дома. Он привязал ее оранжевым шнуром за великолепный кленовый гриф к крюку для прицепа, оставив длину шнура достаточной, чтобы инструмент лежал на земле. Потом включил двигатель и всю ночь ездил по Бруклину с открытыми окнами, пока не перестал различать стук дерева об асфальт.

На следующее утро Мина встала рано, собрала все свои вещи, которые были в доме, и вызвала такси, чтобы доехать до аэропорта. В тот день Лиам без перерыва проработал четырнадцать часов. На следующий день сделал то же самое. И через день столько же. Три месяца спустя во время жилищного кризиса его дом потерял половину стоимости, он перестал выплачивать ипотеку и объявил о банкротстве. После того как право собственности на его дом перешло к банку, он перебрался в свой рабочий микроавтобус и стал там жить постоянно. Парковал он его на общественной автостоянке в Монтоке, куда люди иногда приезжали с палатками отдохнуть и развеяться. Там он и спал, а брызги волн зимнего океана стучали в тонкую сталь стенок микроавтобуса.

К счастью, банк позволил ему оставить инструменты и машину, поэтому вместо возвращения к наркоте Лиам дал первое объявление в «Нью-Йоркере» и заключил столько контрактов на столярные работы, сколько поместилось в его ежедневнике. После этого с такими же парнями, как Альварес, он ремонтировал загородные дома семь дней в неделю пятьдесят две недели в году.

Тем, кто считает, что ярость снижает производительность, надо было бы принять в расчет все потрясающие вещи, которые создал Лиам Гринвуд за тридцать четыре года жизни. Тогда станет ясно, что и обратный тезис может быть справедливым, а именно: ярость, возможно, является самым продуктивным из всех видов топлива.

Пробелы

Он не помнил, как добрался до машины. Но было уже темно, вдоль подъездной дороги светили фонари. Он различал следы тела, волочившегося по мерзлой слякоти, покрытой опавшей листвой, вплоть до самого дома, выглядевшего теперь как несколько стеклянных кубов, светившихся вдалеке сиянием состоятельности.

Он громко постучал в боковую панель микроавтобуса, чтобы привлечь внимание Альвареса, но ответа не последовало. Стиснув зубы, с дрожью в плечах от напряжения, уже почти без сознания Лиам взгромоздился на водительском сиденье, подтянув руками ноги и кое-как поместив их под рулем. Несмотря на жгучий холод, сидя на этой высоте и опираясь на спинку кресла, он стал чувствовать себя лучше.

– Альварес, ты здесь? – спросил Лиам, по кругу оглядывая багажный отсек машины в зеркало заднего вида. – Альварес?

Ответом ему была тишина.

Какое-то время Лиам сидел без движения, глядя на белый пар, клубившийся у рта, потом зависавший у лобового стекла. Когда к рукам вернулась чувствительность, он порылся в бардачке, но запасной телефон не нашел. Альварес, должно быть, так озверел, когда он выгнал его из дома, что решил позвонить двоюродному брату, чтобы тот отвез его домой, а телефоном расплатился за бензин. Но вместо злости по отношению к Альваресу он испытывал только жалость. Тот был хорошим работником, и Лиам надеялся, что он обретет мир в душе, может быть, в интернет-казино или где-нибудь еще среди опустошенных людей с несбывшимися надеждами.

Стуча зубами от холода, Лиам достал из кармана рабочих штанов ключи от машины и завел двигатель. Бак был наполовину полон, выключать мотор он не стал, и скоро отопители согрели воздух в кабине. Замерзшая на штанинах моча растаяла и впиталась в обивку сиденья. Похоже было на то, что ему самому придется вести машину до больницы. Когда он поймет, что готов, надо будет нажать на педаль газа бейсбольной битой, которая всегда была у него под рукой на тот случай, если, пока он спит, заберутся воры, чтобы украсть инструменты. А если будет слишком трудно, он просто пустит машину на малой скорости по подъездной дороге до автомагистрали. Это, конечно, займет больше времени, но лучше поздно, чем никогда.

– Ты вырос в машине, всю жизнь ездил на ней на работу и теперь здесь же в машине и помираешь, – пробормотал он сам себе и рассмеялся так сильно, что закашлялся. От этого поясницу пронзила внезапная и такая острая боль, что он чуть не отключился. Уиллоу больше нет, подумал он, когда боль немного отступила. Тогда почему даже после всех лет ее небытия он чувствует, что мать может прямо сейчас подъехать к нему сзади на своей «вестфалии» и подтолкнуть? Причем у него нет на этот счет никаких сомнений.

Ее сожрал рак легких. Дурь, ментоловые сигареты и органическое садоводство – в этом была вся Уиллоу. Ездил к ней Лиам, когда она болела? Ездил. Он поехал в Ванкувер, заботился там о ней и облегчал ее страдания. По крайней мере, это он сделал.

Хотя, по правде говоря, немного было ошибок, которых Лиаму удалось избежать в жизни, мало он принял таких решений, о которых ему позже не приходилось жалеть. И в результате возникло очень много пробелов в том, о чем он позволял себе думать, слишком многое он оставил в собственном зеркале заднего вида – как раз так, как учила его Уиллоу.

Ему уже пора было ехать, но он еще не был готов. Лиам опустил руки и стал ладонями разминать мышцы бедер, но ничего не почувствовал. До этого дня тело его так верно ему служило – оно разрывало, вырезало и строило, оно поднимало, толкало и тащило, оно забило миллион гвоздей и вкрутило миллион шурупов, оно избавилось от тысячи фунтов дурмана и отпилило миллион кусков дерева необходимой длины. Оно тысячи раз поднимало его по утрам, когда было еще темно, и ради выживания могло испытывать тяжелые лишения. А теперь оно его подвело.

Лиам сидел, согреваясь и собираясь с силами. Он давно не сидел просто так, не думая о том, что надо срочно возвращаться к работе, и чем дольше он сидел, тем труднее ему было отгонять мысли о том, что должно было бы заполнять пробелы, остававшиеся в его истории. С каждой проходящей минутой он оказывался все ближе к краю бездны, где таились воспоминания, которых он так ловко научился избегать. Ему казалось, что именно сейчас он должен низвергнуться с края этой бездны и впустить в свои мысли ее – дочку, с которой никогда не встречался. Лиам сжал руку в кулак и, насколько хватило сил, ударил по зеркалу заднего вида и разбил его вдребезги. Только в том месте, где оно крепилось на лобовом стекле, остался круглый липкий след. От напряжения, которое потребовалось, чтобы нанести удар, у него в пояснице как будто с дикой силой что-то сжали тисками, и при каждом резком, судорожном вздохе тиски сжимались все сильнее и сильнее. Он почувствовал, как задрожали веки.

И все пробелы сразу заполнились.

Уиллоу Гринвуд

На посту у выхода из тюрьмы в Эдмонтоне Уиллоу предъявила водительское удостоверение и расписалась. «Ничего так меня не напрягает, – думала она, – как это слово: ГРИНВУД».

Одного взгляда на него было достаточно, чтобы лицо ее заливала краска стыда. Как могло случиться, что такое приятное сочетание его значимых частей (разве обе они – зеленый лес [1] – не вызывают приятных ассоциаций?) стало символическим обозначением ненасытной жадности, подлого предательства и непрестанного надругательства над Землей? И как могло случиться, что это проявление варварства, этот символ всего, что связано у людей с захватами, паразитизмом и недомыслием, пристал к ней клеймом позора?

После того как Уиллоу поставила подпись, ее проводили в небольшую комнату ожидания. Там валялись старые журналы на пластмассовом кофейном столике, а рядом стояла бутыль с холодной питьевой водой, булькая как огромное голубоватое брюхо. Если за стенами тюрьмы трепетали на солнце листья тополя, толокнянка шуршала листочками кустов, то в этой камере без окон не было ни растений, ни естественного освещения. Тюрьма – это противоположность лесу, такой вывод напросился у нее сам собой. Тюрьма предназначена для того, чтобы губить души и подавлять чувства, отрывать человеческое существо от всего, что критически важно для жизни. Уиллоу не могла себе представить судьбу страшнее, чем заключение в тюрьме.

Она сидела и, дрожа от холодного воздуха кондиционера, одну за другой курила ментоловые сигареты. Платье облегало ее как клейкая обертка, пот от поездки под жарким солнцем скопился во впадинках рядом с ключицами. У нее бурлило в животе, наверное, потому, что в состав кекса, который она от отчаяния купила на заправочной станции, входило слишком много молока.

Чтобы сюда добраться, она одна вела «вестфалию» через горы на восток от Ванкувера четырнадцать часов подряд. Когда-то покрывавшие эти горы леса вырубила ликвидированная десятилетия тому назад компания ее отца, сколотившего на этом огромное состояние. Миновав холмистые равнины Альберты, она проезжала мимо отравляющих природу нефтяных буровых вышек. Растянувшиеся до горизонта товарные поезда тащили добычу грабительского капитализма: древесину и нефть, зерно агропромышленных ферм и уголь. Она как-то слышала, что «Древесина Гринвуд» погубила в Северной Америке больше девственных лесов, чем «ветер, дятлы и Господь Бог, вместе взятые». Эту потугу на шутку повторял каждый попыхивающий сигарой промышленный магнат и каждый занюханный член парламента, которого хоть раз приглашали в особняк ее отца в Шейонесси.

Большинство полицейских, суетливо сновавших рядом с комнатой ожидания, были в основном тюремщиками, а не следователями, но Уиллоу все равно старалась не смотреть им прямо в глаза. Две недели назад в глухом лесу Британской Колумбии она насыпала из десятикилограммовых пакетов сахарный песок в бензобаки трех валочно-пакетирующих машин компании «Макмиллан Блодель» и навсегда вывела из строя этих монстров, стоивших миллионы долларов. Они, как она считала, были повинны в уничтожении тысяч гектаров леса, где старые дугласовы пихты спокойно себе росли тысячу лет. Это было ее первое «прямое действие», первая попытка серьезно предупредить вырубавшие леса компании и замедлить надругательство над невосполнимой жизнью. После этого она почувствовала себя так, будто выпила стакан чистого адреналина.

Но потом, удирая с участка вырубки по лесовозной дороге, она разминулась с грузовиком, который вез бригаду лесорубов. Естественно, прежде чем въехать в лес, она сняла с машины номера, но дорога была узкая, и ее микроавтобус прошел на достаточно близком от грузовика расстоянии, чтобы лесорубы успели хорошо рассмотреть ее лицо и адресовать ей несколько неприличных жестов. По возвращении в Ванкувер она сразу же перекрасила свою желтую «вестфалию» в небесно-голубой цвет, купила себе парик из светлых волос и большие солнечные очки. И тем не менее, когда Уиллоу своим обычным путем ездила за припасами, она сомневалась, что следовавший за ней черный седан не ведет за ней наблюдение.

А может быть, это был Мудрец – ее любовник, которого она отшила несколько месяцев назад, когда он стал слишком навязчивым. Но скорее всего, в седане были следователи федеральной полиции, ждавшие ее возвращения в центр «Земля теперь! Общий дом» в Китсилано, где она провела последние пять лет. С тех пор как Уиллоу стала жить в коллективе, она писала листовки, проводила сидячие манифестации, организовывала протестные акции и перекрывала движение на дорогах. Все эти формы борьбы были, конечно, действенными, но когда она впервые предложила постепенно переходить к тактике «прямых действий», соратники ее не поддержали. Иногда ей казалось, что члены группы «Земля теперь! Общий дом» спасению хотя бы одного живого дерева скорее предпочтут выкрикивать умные лозунги в программе новостей.

Ехать домой теперь было опасно – она рисковала навлечь подозрения полицейских на сподвижников. Ведь все знали, что многие служители закона состоят на содержании заправил промышленности и были бы только рады возможности нанести удар по группе защитников природы. Поэтому с тех пор она решила всегда оставаться в микроавтобусе. Кроме того, среди соратников Уиллоу никогда не чувствовала себя в своей тарелке. Там всегда кому-то что-то не нравилось, кого-то заедало самолюбие, кто-то зацикливался на собственных мелочных дрязгах. А ведь самые важные жертвы, считала она, люди приносят лишь в одиночку, без игры на камеру.

Федеральная тюрьма особо строгого режима была последним местом, где ей хотелось сейчас оказаться, но слишком уж заманчивым представлялось заключенное с отцом соглашение. Они не общались уже около года, когда Уиллоу обнаружила загадочное сообщение, ожидавшее ее на почте в Ванкувере по адресу, куда ей приходила корреспонденция до востребования. Они условились о встрече в дальнем конце парка Стэнли. Там Уиллоу собиралась отсиживаться, пока не сойдет жара. Она была уверена, что за ней следит федеральная полиция. Но вскоре подъехал черный «мерседес» отца и, поравнявшись с ее микроавтобусом, остановился.

– Тебя нелегко отыскать, – обратился к ней Харрис, когда шофер помогал ему выйти из машины. Однажды в детстве она видела такую же картину, но тогда отец за это уволил водителя.

– Мне нравится, когда меня трудно найти, – ответила Уиллоу, глядя, как Харрис, сориентировавшись по звуку голоса дочери, пошел в ее направлении.

Ее отец родился на рубеже веков и утверждал, что точная дата появления на свет была тайной для него самого (долгое время она подозревала, что он это говорит, чтобы не праздновать дни рождения). Несмотря на потерю зрения, Харрис всегда оставался физически сильным, потому что сам собирал хворост и рубил дрова для дома, даже тогда, когда по всей усадьбе установили электрические батареи, а камины замуровали. Но выглядел он заметно хуже, его рыжеватые когда-то волосы поредели и стали совсем седыми. После ликвидации «Древесины Гринвуд» Харрис годами ничего не делал, только контролировал из домашнего кабинета состояние своих земельных владений и капиталовложений. А после официального выхода на пенсию три года назад половину времени он стал проводить в Сан-Франциско. Там он каждое утро брал такси и с проводником уезжал в лес, где росли секвойи, и слушал пение птиц, помечая что-то в своем особом блокноте. Но, учитывая быстрое ухудшение его физического состояния, было ясно, что для безделья ее отец не приспособлен.

Он подошел к ней и сделал нечто невообразимое – протянул руки и обнял ее.

– Ты пахнешь, как барак в одном из моих поселков для лесорубов, – заметил он, разжав объятия.

– А от тебя несет домом престарелых, – не осталась в долгу Уиллоу, сбитая с толку его жестом. – Чему обязана такой чести, Харрис?

В детстве он запрещал ей употреблять слова папа и отец, хотя, естественно, в подростковом возрасте она не раз над ним насмехалась, отвечая: «Как скажешь, папуля!» Но сейчас он, казалось, сделав над собой усилие, хотел проявить учтивость. Дочь не стала подливать масла в огонь.

– Через пару дней твоего дядю должны выпустить, – сказал он, явно проявляя давнюю неприязнь к пустой болтовне. – И, учитывая ваши особые отношения, я подумал, может, ты захочешь его оттуда забрать?

Ей показалось, что в голосе отца прозвучала нотка ревности, как будто не сам Харрис придумал и оплатил эти «особые отношения».

Когда Уиллоу было шесть лет, Харрис пообещал платить ей по двадцать пять центов за каждое письмо, которое она напишет своему дяде Эверетту Гринвуду, и даже оставил ей на письменном столе стопку конвертов с наклеенными марками. Ей очень хотелось купить арабского скакуна, как у других девочек в ее частной школе, и она писала по письму каждый день, а иногда и по несколько. В течение десяти лет они писали друг другу каждый из своего заключения: Эверетт из федеральной тюрьмы строгого режима, а Уиллоу из дома отца. Поначалу его письма походили на детские каракули с массой грамматических и орфографических ошибок, которые даже тогда бросались ей в глаза. Но с годами она видела, что дядя стал писать более грамотно, как будто слайд наводили на резкость, и в каком-то смысле грамоте они учились вместе.

Уиллоу давно казалось, что даже если бы каким-то чудом к Харрису вернулось зрение, он все равно не видел бы ее так, как дочке нужно, чтобы на нее смотрел отец. Как ни странно, но как раз благодаря переписке с дядей вместе с деньгами на покупку первого чистокровного арабского жеребца она получила и признание, которого ей так долго не хватало. Порой Эверетт писал ей письма на тридцати страницах мелким почерком заглавными буквами, но в этих посланиях никогда ничего не говорилось о жизни в тюрьме. Вместо этого он рассказывал ей о таких увлекательных предметах, как собственный способ получения кленового сиропа, о старых фильмах, которые он смотрел, о сочинениях Гомера, Эмили Дикинсон, Генри Дэвида Торо, Марка Аврелия, которые читал, или о бульварных романах из тюремной библиотеки, где почерпнул массу любопытных сведений. Уиллоу относилась к переписке с дядей скорее как к ежедневному ведению дневника, чем к общению с реальным, живым другом по переписке. Она призналась ему: «Жаль, что у меня нет матери», – потому что некому ей заплетать косички (ее мать была прачкой в одном из лагерей для лесорубов Харриса, она умерла при рождении дочери). Еще она писала дяде о редких путешествиях с отцом на остров Гринвуд и о сильной привязанности к своему коню. Когда Уиллоу исполнилось шестнадцать лет, у нее больше времени стали отнимать друзья и подруги, она больше занималась верховой ездой, начала интересоваться мальчиками и перестала писать дяде. Эверетт послал ей еще три письма, оставленных без ответа, и после этого тоже прекратил писать.

Лишь много позже она поняла, насколько странно было платить шестилетнему ребенку за письма сидевшему в тюрьме дяде, учитывая тот факт, что дядя был осужден на тридцать восемь лет за преступление, о котором никто никогда ничего не говорил. Любой ее вопрос, касавшийся подробностей преступления Эверетта, всегда приводил к тому, что над обеденным столом повисала гробовая тишина. А иногда Харрис вставал и уходил к себе в кабинет, закрывал дубовую дверь, запирал ее и оставался наедине со своими книгами, напечатанными шрифтом Брайля, и долгоиграющими пластинками с записями стихов. Когда Уиллоу было уже порядком за двадцать, она попросила своего приятеля, учившегося на юридическом факультете, навести справки о деле Эверетта, но приятель смог выяснить только то, что по ходатайству обвинения подробности этого дела закрыты. Он предположил, что это обстоятельство как-то связано с преступлением против ребенка или против детей. После этого Уиллоу перестала интересоваться прошлым дяди. Она всегда представляла себе семью Гринвудов как дом, возведенный из тайн, слоями уложенных одна на другую, причем одни тайны были окутаны другими. Она долго подозревала, что при попытке разгадать хоть одну из них все здание обрушится.

В конце концов, она решила, что в эмоциональном отношении Харрис слишком ущербный, чтобы самому переписываться с братом. Поэтому он переложил эту задачу на ее плечи. Такой поступок отца был вполне в его стиле: он привык платить людям, чтобы они делали его грязную работу.

– Забери его сам, – ответила Уиллоу. – Он ведь твой брат.

Отец закрыл незрячие глаза и глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя, – как страдающий морской болезнью человек, который пытается подавить накатывающий приступ тошноты.

– Я так думаю, твоя компания будет ему приятнее, чем моя, – спустя некоторое время приглушенно ответил он.

– У меня полно дел до конца лета, и прямо сейчас я занята деревьями, разве ты не видишь?

– Ну да, конечно, ты всегда носишься со своими деревьями, – проговорил Харрис, немного подняв голову, как будто и в самом деле мог видеть затейливую хвою стройных кедров и пихт высоко над ними. – Ты в них разбираешься даже лучше, чем я. К чему тогда тебе все эти проблемы? Главное, что тебе нужно, это получить диплом. Пойдешь работать в правительство. Будешь принимать политические решения, Уиллоу. Я знаю, ты считаешь это грязной работой, но что-то изменить на деле можно, только если держишь в руках подлинные рычаги власти.

Разве, удивилась Уиллоу, кто-то мог еще верить в старомодные политические перемены в такое время, как сейчас? Время, когда президент Соединенных Штатов врет как сивый мерин, дождь разъедает людям кожу, еда полна заразы, войны длятся вечно, а самых древних в мире живых существ валят, чтобы разделать на палочки для эскимо?

– Вся эта больная система, Харрис, бьется в агонии. И мне кажется, что те, кто держится за эти рычаги власти, станут первыми, кого эта система погубит.

– Знаешь, такие же разговоры люди вели и сорок лет назад, – Харрис небрежно махнул рукой. – И через сорок лет будут говорить то же самое, запомни мои слова. Время движется циклично. В итоге все возвращается на круги своя. Поживешь с мое – узнаешь сама.

Уиллоу почувствовала, как от его пренебрежительного жеста ее голос стал звучать тверже:

– То, что ты разрушил, папуля, не восстановится никогда.

При обычных обстоятельствах такое беспардонное оскорбление немедленно вызвало бы у него приступ гнева и привело к тому, что они перестали бы общаться еще на несколько лет. Но вместо этого он сморщил губы, щеки его покраснели, и, если бы перед ней стоял не Харрис Гринвуд, Уиллоу могла бы подумать, что эти слова его больно задели. Ничего не говоря, он повернулся и поковылял обратно к машине. Его неожиданная сдержанность в сочетании со старческой походкой вызвали в ней странное ощущение жалости.

– Харрис, а что я за это получу? – крикнула она ему вдогонку.

Отец остановился и повернулся к ней, глаза его сузились, на губах заиграла дьявольская ухмылка.

– А чего бы тебе хотелось?

Переговоры всегда были его родной стихией, единственной стихией, в которой до него можно было достучаться.

– Дарственную на остров Гринвуд, – ответила Уиллоу.

Харрис беззвучно усмехнулся. Потом, поняв, что она не шутит, нахмурил седые брови. Когда Уиллоу была девочкой, Харрис иногда соглашался взять ее на пару недель в уединенный домик на его частном острове, но только после долгих упорных уговоров и оказываемого всеми возможными способами отчаянного давления. Там они были только вдвоем – таков был уговор, – ни помощников, ни работников туда не брали. Каждый день они ходили гулять по девственному лесу, Уиллоу задирала голову, с удивлением глядя на гигантские деревья, а Харрис завороженно слушал пение птиц. По вечерам они говорили о ботанике, книгах и войне в Европе, а потом, перед тем, как отойти на боковую, слушали пластинки с записями стихов. За пределами своей конторы Харрис становился другим человеком. Он никогда не журил ее за слишком громкое чавканье за едой, никогда не читал ей нотации об исключительной важности промышленности, а иногда даже позволял себе пошутить. Тогда для нее такие поездки были самыми желанными событиями – единственной возможностью сбежать от гнетущего уныния их дома, где она медленно задыхалась, единственной возможностью увидеть, что, наконец, отец ее хоть в малой степени чем-то доволен.

Потом проходило расследование. В то время ей было одиннадцать лет, но она на всю жизнь запомнила закрытые сборища постоянно торчавших в доме судейских с прилизанными волосами, отца, который, закрыв глаза, что-то кричал в телефонную трубку. В итоге особая комиссия обвинила его в тайном сговоре с врагом, потому что накануне Второй мировой войны он продавал большие объемы древесины японцам. И дело здесь было не только в том, что большая часть его активов была изъята и поделена между его злейшими соперниками. Самым значительным поражением для отца стало то, что он вчистую лишился всех колоссальных прибылей, которые сулило участие в послевоенном восстановлении Европы. Именно тогда он и впрямь исчез: как будто в дополнение к потере зрения утратил собственную видимость, перестал занимать в этом мире подобающее ему место. Он стал призраком, бродившим по их дому, и больше никогда на острове Гринвуд они вместе не бывали. Если бы не конь и не письма от дяди, Уиллоу, наверное, умерла бы от тоски и одиночества.

– Я поражен твоей дерзостью, дочка, но должен признать, что остров и теперь еще представляет для меня определенную сентиментальную ценность, – сказал Харрис. – Он стал одним из нескольких небольших участков земли, которые мне позволили оставить эти жалкие трусы. А как тебе известно, мне было нелегко его приобрести. Чтобы его купить, мне пришлось положить на обе лопатки Джона Дэвисона Рокфеллера!

Об этой истории она раньше ничего не знала и потому не могла понять, то ли он шутит, то ли его разум катится по наклонной так же быстро, как и его тело.

– Так что подарить его я тебе не могу, – продолжал Харрис, – но что ты скажешь, если я предложу тебе бывать там столько, сколько тебе заблагорассудится?

Рассчитывать выторговать у Харриса Гринвуда хоть кусок земли, особенно такой, на которой растет девственный лес, было несбыточной мечтой. Поскольку Уиллоу была несговорчивой и непочтительной дочерью, источником его огорчений и разочарований, отец еще несколько лет назад сказал ей, что вычеркнул ее из завещания. Так что эта небольшая уступка была лучше, чем ничего. Кроме того, остров был очень удобным местом, чтобы скрываться от полицейских.

– Хорошо, – согласилась Уиллоу, подошла к отцу и пожала ему руку.

И только спустя несколько часов, когда она готовила себе на газовой горелке немудреный обед, до нее дошло, что совсем недавно она стала свидетелем настоящего чуда: они с отцом смогли о чем-то договориться.

Рад тебя видеть

В мыслях она всегда рисовала себе дядю как высохшего, трясущегося старика с бородой до колен. Кто еще, как не Рип ван Винкль, мог выйти к ней после тридцативосьмилетнего тюремного заключения? Но человек, появившийся два часа спустя из конвойного помещения – камеры со стенами зеленовато-мятного цвета, разделенной скрипучими дверями с большими заклепками, – очень ее удивил. Хоть Эверетт слегка прихрамывал на левую ногу, он был высок и плотно сбит, как ее отец. На нем были дешевые тренировочные штаны на резинке, тюремные кроссовки на липучках и безукоризненно белая футболка с короткими рукавами, на которой еще были заметны следы складок от упаковки. Его угловатое лицо, как это ни странно, можно было назвать красивым, черные с проседью волосы, цветом походившие на железную руду, были коротко острижены – теперь никто, кроме полицейских и лузеров, такую прическу не носил.

– Рад тебя видеть, Уиллоу, – сказал он, не отрывая взгляд от пола.

Она понимала, что после многих лет переписки ей следовало бы обнять дядю, но, несмотря на недавний приступ сентиментальности отца, Гринвуды были не из тех, кто привык обниматься. Поэтому она без особого энтузиазма пожала ему руку, как будто только что продала дяде машину.

– Давай-ка поскорее отваливать отсюда к чертовой матери.

Выслушав напутственные указания ответственного за освобождение тюремщика, они взяли дядину сумку и вышли на солнечный свет. Уиллоу была в восторге, что завершилось двухчасовое ожидание, она даже представить себе не могла, какие чувства должен был испытывать в этот момент Эверетт. Но, когда они шли к стоянке, его взгляд все так же был опущен, прикованный теперь к тротуару.

– Вот так машина, – произнес дядя, когда они поравнялись с ее «вестфалией». Бросив взгляд на сложенный брезент на крыше, он спросил: – Ты там можешь поставить палатку?

Уиллоу гордо кивнула:

– Я ее называю машиной отрыва. Она помогает мне быть ближе к природе.

– Такую же я мог бы использовать в мое время, – с грустью отозвался Эверетт.

– У нее утечка на выхлопе, поэтому на ходу приходится открывать все окна, чтобы голова не кружилась, но для меня это не проблема.

Они сели в машину, и Уиллоу рассказала дяде, как купила микроавтобус на деньги, заработанные за посадку деревьев на земле, где в двадцатые годы ее отец провел сплошную вырубку лесов. Упомянула она и о том, что с тех пор, как бросила университет, ни цента не взяла из его состояния, нажитого на разорении природы. Еще Уиллоу поведала Эверетту, что каждое лето одна проводит месяц в путешествиях по национальным паркам, навещает такие места, где никто не бывает, загорает на пляжах, о существовании которых никто даже не подозревает, плещется в горячих источниках, которые никто никогда не видел.

– Я там совсем одна, у меня с собой несколько пакетов риса, соевые бобы и горох, а еще спальный мешок и бескрайние леса Северной Америки, где я чувствую себя как в личной комнате отдыха.

– Здорово, должно быть, – откликнулся дядя без особого энтузиазма, давая понять, что он не особенно большой любитель отдыха на свежем воздухе.

– Ну, и куда мы едем? – спросила Уиллоу, когда двигатель, насилу прочихавшись, наконец завелся. Они с Харрисом не говорили о том, куда отвезти Эверетта после выхода из тюрьмы. Сам он теребил расшитый бисером чехол сиденья.

– Мне нужно кое-что сделать в Саскачеване, – слегка смутившись, ответил он. – Я собирался слетать туда на самолете.

Уиллоу покачала головой:

– Саскачеван отсюда недалеко. Ты бы лучше сел на поезд, который идет на восток.

Она готова была поклясться, что от этих слов дядю передернуло.

– На поездах я свое откатал, – буркнул он с непроницаемым выражением лица.

Она вспомнила, что как-то на Рождество отец, прилично перебрав саке, рассказывал, что в годы Великой депрессии Эверетт был бродягой, безбилетником, разъезжавшим на поездах, а до того – ветераном Первой мировой войны. Ей казалось, что все это происходило в доисторический период.

– Но перед тем, как я куда-то поеду, – добавил он, – мне надо отметиться в полицейском участке в Ванкувере.

– Имей в виду: когда на Ближнем Востоке разразился нефтяной кризис, билеты на самолет прилично подорожали.

– Ничего страшного, – ответил он. – Пока я был в тюрьме, мне там поручали кое-какую работу по плотницкой части. Я смастерил около десяти тысяч скворечников и полки для тюремной библиотеки. На этом мне удалось скопить немного денег.

– Значит, едем в Ванкувер, – заявила Уиллоу не без доли смущения при мысли о возвращении в большой город, где она снова может привлечь к себе пристальное внимание правоохранительных органов.

Она закурила очередную ментоловую сигарету и не без труда вывела «вестфалию» с тюремной стоянки. Где-то в глубине сознания ее не оставляли мысли о зловещем черном седане, следовавшем за ней по пятам.

А в эти годы…

Как правило, поселившийся внутри Уиллоу защитник природы с отвращением относился к удовольствию, которое она испытывала от вождения машины, к радости, которую ей доставляло это действие, так сильно загрязняющее биосферу. Но в тот день езда была ей в тягость. Она привыкла ездить одна, и ей не было легче от того, что тюремное заключение, как она считала, притупило стремление Эверетта к общению, которое он выказывал в письмах. Дядя был очень напряжен, слишком любезен и все время избегал смотреть ей в глаза. Ей казалось, что во плоти ее загадочный дядя, преступивший закон, был подарком под стать ее отцу. После нескольких часов езды в молчании веки Уиллоу отяжелели, ее стало клонить в сон. Эверетт тем временем удивленно всматривался в проносившиеся мимо пейзажи, как новичок, только что подсевший на иглу. Тут она вспомнила про амфетамин в бардачке, оставшийся от последней, порочной недели, проведенной с Мудрецом. Чтобы как-то взбодриться и компенсировать молчание дяди, она тайком взяла пару таблеток.

– Спасибо, что приехала за мной, – в конце концов сказал Эверетт еще где-то через час езды. Все это время Уиллоу одну за другой курила свои ментоловые сигареты, через каждые несколько секунд поглядывая воспаленными от дыма глазами в зеркало заднего вида, чтобы проверить, не преследует ли их черный седан. – Я так и не научился водить машину.

– Не стоит благодарности, – ответила она, стараясь не скрипеть зубами.

– Так как там дела у старины Харриса?

– Вообще-то мы с ним общаемся нечасто, – ответила племянница и во второй раз задумалась о невероятной сентиментальности отца во время их последней встречи. – С ним все в порядке, мне кажется. Правда, после выхода на пенсию он стал понемногу сдавать. По крайней мере, все рабочее время больше не занимается вырубкой лесов. Теперь ему больше нравится слушать пение птиц.

– А что этот его приятель? Как там его – Фини?

Ей показалось, что в вопросе заключался какой-то скрытый смысл, которого она не могла уловить, но само это имя ничего ей не говорило.

– Наверное, это было еще до меня, – ответила Уиллоу. – Приятелей Харрис особо не жаловал, он предпочитал помощников. Им гораздо легче приказывать.

Ее ответ опечалил дядю, взгляд его затуманился, и какое-то время он хранил молчание.

– По крайней мере, у него есть ты, – сказал он позже.

Она горько усмехнулась:

– Мне кажется, я для него скорее головная боль, чем что-то другое, особенно с тех пор, как меня отчислили из его альмаматер.

Очень быстро и сбивчиво она рассказала ему о своем недолгом пребывании в Йельском университете – последней жертве, на которую она пошла ради того, чтобы завоевать расположение Харриса, но это оказалось в принципе невозможно. Поначалу ей нравились экскурсии в лесные чащи штатов Нью-Йорк и Мэн и занятия по «управлению лесами», но позже она поняла, что это образное выражение на деле означало лишь выявление тех деревьев, которые раньше других подлежат вырубке. В конце второго семестра под огромным каштаном, который рос рядом с церковью студенческого городка, она читала книжку под названием «Наша разграбленная планета», перевернувшую все ее представления о мире. В ней черным по белому описывались эксплуатация, бессмысленная расточительность, ущерб, наносимый земле и коренным народам, но хуже всего было то, что все эти преступления совершали такие люди, как она.

– И в ту же неделю я бросила университет и пошла сажать деревья, – закончила Уиллоу рассказ. – Я тебе не надоела своей болтовней?

– Вовсе нет, – отозвался дядя. – Я готов тебя слушать весь день напролет.

Когда они миновали раскинувшиеся за окнами луга и поднялись в долину, где росли высокие сосны, в зеркале заднего вида Уиллоу заметила темный седан. «Сколько времени он едет за нами?» – мелькнула в ее голове паническая мысль.

– Мне нужно по малой нужде, – сказала она и свернула на лесную дорогу, ощутив огромное облегчение после того, как неизвестная машина промчалась мимо по шоссе. Остановив микроавтобус на покрытой гравием стоянке неподалеку от горной речки с голубой водой, Уиллоу пошла в лес. Вернувшись, она увидела, что дядя медленно подошел к одинокому кипарису, склонившемуся к речному берегу, оперся рукой о ствол и сорвал несколько мелких молодых листочков с самых нижних веток. Он растер их в пальцах, поднес ладони к лицу и глубоко вдохнул запах. Это действо выглядело настолько интимным, что Уиллоу ощутила стыд, став ему свидетельницей. В каждой культуре есть мифы, связанные с деревьями: от широко распространенного образа древа жизни до чудовищных деревьев, пожирающих младенцев и пьющих человеческую кровь, деревьев шалунов и проказников и деревьев, исцеляющих больных, помнящих всякие истории или проклинающих врагов. Глядя на дядю, который пришел к ней из другого времени, она вспомнила о том, что деревья тоже способны возрождаться.

Когда Эверетт вернулся к машине – его мокрые от речной воды волосы были зачесаны назад, – она ощутила лимонный аромат соснового леса.

– Спасибо. Мне это было нужно, – сказал он, явно взбодрившись, и впервые взглянул ей прямо в глаза. Уиллоу вспомнила гнетущее ощущение, которое вызвали у нее сталь и бетон тюрьмы при полном отсутствии дерева. Надо полагать, проектировавшие ее архитекторы сделали так назло заключенным в отместку за их преступления. – Когда срок такой большой, они таскают тебя из одной тюрьмы в другую, – продолжал Эверетт, пока Уиллоу с опаской возвращалась из леса на шоссе, перед самым выездом на которое она внимательно посмотрела направо и налево, но черных машин не обнаружила. – Сначала я сидел в Стони Маунтин. Потом меня перевели в Кингстон Пен. Несколько лет в окошке камеры вообще никакой зелени не было. В другие времена оттуда виднелись несколько чахлых черных кленов по периметру двора. Однажды меня определили в камеру, окно которой выходило на юг, и из него была видна береза, ее кора закручивалась, будто кусочки пергамента. То были мои лучшие пять лет.

– Знаешь, когда я подрастала, твои письма были для меня очень важны, – призналась она. – Извини, что я так грубо оборвала нашу переписку и даже не поблагодарила тебя.

– Я всегда знал, что она должна прекратиться. Это я тебя должен благодарить. Даже не знаю, что бы я делал в первые годы заключения без твоих писем – я все время их ждал.

– Как тебе там пришлось? – спросила она и тут же об этом пожалела. Детский вопрос.

– Вроде как едешь в вагоне поезда, который никуда не идет, – ответил он. – И ты сидишь в нем иногда с самыми плохими, а иногда с самыми хорошими людьми, которых тебе довелось встретить в жизни. Так и едешь в никуда десятки лет.

– А моя самая долгая отсидка за незаконное проникновение на охраняемый лесной участок продолжалась меньше суток, но и этого мне хватило с лихвой, – сказала Уиллоу. Она задумалась над тем, сколько бы ей дали, если бы поймали за вывод из строя трех лесоповальных машин, каждая из которых стоила миллион долларов.

На губах Эверетта впервые с момента их встречи мелькнула улыбка.

– Ко всему можно привыкнуть, найти способы чем-то заняться. Меня упекли за решетку в то время, которое называют Великой депрессией. Но даже когда я научился читать, меня интересовали только романы, а на новости я не обращал внимания. Сейчас, когда я вышел, мне думается, настали совсем другие времена. Я пропустил что-нибудь важное?

– Биржевой крах снова наполовину обрушил инвестиции, – вспомнила Уиллоу. – Хотя, думаю, это было не так катастрофично, как в дни твоей молодости. Как я уже говорила, бывают перебои с газом, потому что цены на нефть подскочили до небес. В Орегоне ограничили скорость, чтобы экономить горючее.

Она прикурила очередную ментоловую сигарету и продолжила лекцию о тлетворном влиянии человеческой жадности и стремления к безудержному потреблению. Не забыла упомянуть и о том, как мать-природа мстит кислотными дождями, истощением природных ресурсов и превращением ранее плодородных земель в пустыни, добавив, что только ущерб, нанесенный природе во всемирном масштабе, в конечном итоге станет для людей уроком. Задумываясь над собственными словами, описывающими неизбежный конец мира, она пыталась сообразить, не слишком ли это жестоко для человека, который вновь обрел этот мир после стольких лет заключения.

– Но ведь за все это время были и хорошие годы, правда? – спросил Эверетт, дав ей выговориться до конца. – Не такие, как годы Второй мировой войны?

– Конечно, после нее какое-то время дела шли вполне прилично.

Он кивнул.

– Мне жаль, что я его пропустил. Нет, я не войну имею в виду, а время после ее окончания.

Не буду больше об этом говорить

На закате они снова свернули на проселочную дорогу, чтобы сделать остановку на ужин. Для успокоения постоянно урчащего желудка Уиллоу заварила на газовой горелке крапивный чай. Эверетт осторожно взял предложенную ею наполненную до краев глиняную чашку, как будто это был не чай, а жидкое золото. Она сама собирала крапиву в одном из своих тайных «угодий», надев перчатки из воловьей кожи. В чае было так много дубильных веществ и хлорофилла, что он казался жирным.

– Мне нравится простая еда, – сказала она позже, размешивая кунжутную пасту в горохе, который варила, перед тем, как положить ему полную ложку этого варева в миску с рисом. – Надеюсь, ты не возражаешь.

– Не могу себе представить такую еду, от которой я бы отказался, – ответил он и взял свою миску.

– Когда мы меньше зависим от промышленно произведенной еды и живем там, где еще не все подчинила себе цивилизация, – продолжая посасывать таблетки, Уиллоу процитировала мысль, почерпнутую из журнала «Каталог всей земли», – наши тела становятся бодрее. На нас нисходит безмятежность жизни в гармонии с ритмами Земли. Мы перестаем притеснять друг друга.

– Логично, – согласился дядя, вилкой отправляя в рот рис. Она так и не смогла сообразить, способен он на сарказм или нет.

На десерт Уиллоу предложила ему согретое соевое молоко с добавлением меда. Эверетт отхлебнул глоточек с явным одобрением, а она тем временем рассказывала о подробностях приготовления напитка: сначала варят соевые бобы, потом размешивают, протирают и образовавшуюся массу процеживают через холщовую тряпочку.

– Когда ты была еще совсем малышкой, с коровьим молоком у тебя уже были большие проблемы, – усмехнулся он, сделав еще один глоток. При воспоминании о прошлом голос его стал звучать теплее. – Я тебе обычно давал козье молоко, когда мог его достать. Но это молоко из соевых бобов отличная ему замена.

– Забавно. Харрис никогда мне не говорил, что ты нянчился со мной совсем маленькой. Когда именно это было?

– Ой, – вырвалось у Эверетта, который смущенно уткнулся в чашку. – У меня, наверно, все в голове перемешалось. Твой отец прав. Тогда меня рядом с тобой не было. Вся эта история с козьим молоком приключилась с ним, а он мне потом об этом рассказал.

Теплота в его словах о прошлом растрогала Уиллоу, пусть даже он все это выдумал. Харрис никогда не вспоминал о прошлом с такой теплотой, особенно когда речь заходила о ее раннем детстве.

Покончив с ужином, Эверетт не терпящим возражения тоном заявил, что вымоет посуду в небольшом тазике в микроавтобусе. Между тем последние розовато-оранжевые лучи солнца исчезали за горными вершинами.

– Почему ты выбрала такой образ жизни? – спросил Эверетт, занятый мытьем посуды. – Мне кажется, при желании ты могла бы жить по-другому.

– Я не круглый год живу в машине, – ответила она. – Раньше я зимовала в одном общежитии в Ванкувере, хотя теперь придется придумать что-то другое. А здесь, в лесу, мне все постоянно напоминает, что я не более важна, чем любое другое живое существо, и что главнейшая сила из всех – это природа.

Эверетт понимающе кивнул:

– В молодости у меня тоже не было своего угла. И близких людей не было.

– Ты знаешь, что раньше на планете было шесть триллионов деревьев? – озадачила она дядю вопросом. – А теперь осталось только три триллиона. Как долго, по-твоему, они еще будут существовать при таком темпе уничтожения? До того как они совсем исчезнут, мне больше хотелось бы быть на их стороне. Надеюсь, мне удастся спасти хоть сколько-то деревьев.

Когда он домыл посуду, уже стемнело. Но Уиллоу все еще была под кайфом и не могла заснуть. Поэтому она заявила, что им лучше ехать дальше. Ей очень хотелось как можно скорее попасть на остров Гринвуд – единственное место, где можно было не опасаться черных седанов, включая тот, который какое-то время ехал за ними по шоссе. Она прекрасно понимала, что, если наблюдение за ней составляло часть скоординированного расследования, таких седанов могло быть много. Уиллоу села за руль, и хотя движок завелся с пол-оборота, когда она включила фары, свет не зажегся. Она давно уже вставала и ложилась вместе с солнцем и ночью не ездила бог знает сколько времени. А вести машину по извилистым горным дорогам в безлунную ночь без света фар значило напрашиваться на верную гибель.

– Тебе придется добраться туда, куда ты собрался, немного позже, – сказала она, объяснив, в каком положении они оказались.

– Меня это не беспокоит. Мы с временем достигли взаимопонимания, – ответил Эверетт, глядя на темневшие деревья. – Здесь прекрасное место, чтобы переночевать.

Когда Уиллоу ставила на крыше палатку, ее соски случайно потерлись о синтетическую ткань рубашки, которая показалась ей наждачной бумагой. Потом, переодевшись в лесу и надев ночную пижаму, в свете фонарика она разглядела на нижнем белье пятна крови. Вполне возможно, что месячные запаздывали, но календарями она не пользовалась, считая их неестественными изобретениями железнодорожных операторов и счетоводов. Она и в самом деле не нуждалась в календаре, чтобы обнаружить присутствие у себя в утробе другого существа – трепетного гостя из будущего. За тридцать девять лет жизни ее навещали восемь таких трепетных существ, которые вскоре покидали ее чрево с маточным кровотечением. Надолго они не задерживались – со всеми она расставалась в первый триместр. «И в тебя я особенно вкладываться не стану», – подумала она.

Вернувшись в машину, она увидела, что в тусклом свете лампочки Эверетт читает книгу.

– Что это там у тебя? – спросила она, раскладывая их постельные принадлежности.

Он показал ей обложку «Одиссеи».

– Я так часто брал ее в тюремной библиотеке, что библиотекарь позволил мне взять ее с собой. Мне нравятся книги о путешествиях. Особенно такие, в которых люди возвращаются домой. Их, наверно, пишут для заключенных.

Потом, когда она задергивала занавески, к горлу подкатил комок с привкусом гороха. Она высунула голову в проем раздвижной двери, и ее вырвало на гравий стоянки.

– Не беспокойся, это не еда, – откашлявшись, сказала она, когда к ней подошел Эверетт.

Уиллоу почистила зубы, затем на откидном столике скатала небольшую аккуратную самокрутку с дурью. Как она и рассчитывала, от дыма травки тошнота стала проходить, и просто по привычке она протянула самокрутку Эверетту, который удивил ее, не отказавшись затянуться.

– Я прекрасно высплюсь снаружи, если хочешь остаться в машине одна, – сказал он, выдохнув струю серебристого дыма и указав на раскладушку в задней части микроавтобуса.

– Так высоко в горах по ночам довольно холодно, – отозвалась Уиллоу. – Тебе будет лучше лечь здесь.

Она взобралась в палатку на крыше, выключила фонарик и стала слушать, как сквозь сетку от комаров дует ветер, пока окурок самокрутки не обжег ей пальцы. Травка всегда служила ей кратчайшим путем к достижению самого комфортного естественного состояния, лучшим способом постижения в великом космическом порядке вещей того места, которое она занимала по праву. Так она и лежала на крыше микроавтобуса, ощущая сворачивающиеся и растягивающиеся контуры времени, слушая великую симфонию травы, ветра и деревьев. Когда она уже начала засыпать, снизу донесся голос дяди:

– Много воды утекло с тех пор, когда я был вместе с человеком, который оставался со мной по собственной воле.

– Почему вы с отцом не разговариваете? – засыпая, спросила она.

Эверетт глубоко вздохнул.

– Харрис мне кое-что сделал, – ответил он. Голос его от травки осип, дядя явно был настроен на философский лад. – То, что он сделал, хорошим поступком назвать никак нельзя. Но я понимаю, почему он так поступил. Он защищал то, что ему было дорого. То, что в итоге он все равно потерял.

– Дай-ка я угадаю, что он защищал, – сказала она. – Наверное, то, что хранят в банке.

– Что-то в этом роде, – уклончиво произнес Эверетт.

– У Харриса есть талант разрушать все, к чему он прикасается. Достаточно взглянуть на гектары вырубленных лесов, от которых остались одни пеньки да кучи обрубленных веток. Но, должна тебе сказать, для него было очень важно, чтобы за тобой поехала я. Он мне за это предложил жить на острове Гринвуд сколько я захочу.

– Очень щедро с его стороны, – сказал дядя и добавил: – Место там замечательное.

– Ты там был?

– Нет, – ответил он. – Но мне рассказывали.

– Ну да, больше всего Харрис любит, чтобы делали то, что ему хочется. Он от этого чувствует себя всемогущим.

– Знаешь, поначалу я разволновался, когда узнал, что ты приедешь за мной. Я понятия не имел, что тебе говорить, как себя вести, – признался Эверетт, и голос его вдруг сорвался от нахлынувших чувств. – Но я тебе передать не могу, как это здорово. Просто видеть тебя. Так давно все это было! С тех пор ты так выросла и стала еще прекраснее, чем я себе тебя представлял, Под.

Уиллоу даже подскочила, ударившись головой об алюминиевую распорку палатки, – на мгновение у нее возникло какое-то более чем странное воспоминание.

– Как ты меня назвал?

– П-прекрасной? – заикаясь, спросил он. – Извини, я так сказал без задней мысли. Я долго ни с кем не разговаривал. А от этой твоей травки у меня голова кругом пошла.

– Да нет, что это за имя – Под?

– Ох, – разнервничался он, – это просто прозвище такое, я так тебя называл, когда ты была совсем крошка, такая потешная. Как пакетик маленький, полный жизни.

– А мне казалось, ты вообще со мной дела не имел, когда я была совсем маленькой, – холодно произнесла Уиллоу.

– Д-да, – снова стал заикаться он. – Верно.

На нее вдруг навалилась страшная усталость от прошедшего дня: гнетущей тюрьмы, неясного будущего, отказавших фар, мучительной тревоги из-за черного седана. И теперь ее окончательно доконали нелепые тюремные фантазии обкурившегося дяди о том, как он за ней ухаживал, когда она была еще совсем крошкой.

– Сделай одолжение, оставь свои прозвища при себе, – сказала Уиллоу, легла и удобно устроилась в спальном мешке. – Я сюда не развлекаться приехала, понял? Я уже давно не ребенок. И уж точно не чья-то любимая игрушка.

Последовало продолжительное молчание.

– Ты права, – ответил Эверетт так тихо, что она едва его услышала. – Ты не игрушка. Не буду больше об этом говорить. Спокойной ночи, Уиллоу.

Чивото што нимагло быть маё

Они встали утром, не сказав друг другу ни слова – еще не развеялся неприятный осадок от вчерашнего разговора, – выпили горячего черного чая и позавтракали овсяными хлопьями, которые для экономии времени Уиллоу замочила на ночь. Следующие пять часов, спускаясь с гор к Ванкуверу, они молча ехали в сизом тумане, окутывавшем дорогу.

В городе Уиллоу поставила машину в проезде за полицейским участком, где должен был отметиться Эверетт, задвинула шторки на окнах, надела парик с солнечными очками и в ожидании возвращения дяди одну за другой курила свои ментоловые сигареты. Когда он пришел, она отвезла его в расположенный на уровне моря аэропорт и припарковала микроавтобус в зоне разгрузки. Там она подождала, пока Эверетт соберет свои тюремные пожитки. Потом Уиллоу переставила микроавтобус на оживленную стоянку с множеством машин, некоторые из которых оказались черными седанами. Но разве в этом было что-то удивительное? От ядовитых выхлопов перехватывало дыхание. Когда у них над головами с жутким воем проносилось белое брюхо самолета, дядя каждый раз вздрагивал, как дикий олень.

– Ты уверен, что денег хватит? – спросила она, хоть ей было нечего ему дать. Но как раз такой вопрос подходил для налаживания отношений.

Он кивнул, снова отводя взгляд в сторону:

– С этим у меня все в порядке.

– Только не забудь вовремя вернуться, чтоб на следующей неделе отметиться в полиции. Я не собираюсь опять таскаться в Альберту, – сказала она с улыбкой, пытаясь хоть немного поднять обоим настроение, чтобы при расставании на душе так не скребли кошки.

Он снова кивнул:

– Не думаю, что это займет у меня много времени.

– Я тебя раньше не спрашивала – что там такого важного в Саскачеване?

– Там живет одна женщина, с которой я был знаком. То есть я хочу сказать, ну… – теперь он и вправду покраснел, – отчасти это связано с ней. Но у нее должна быть моя книжка. Я отдал ее этой женщине много лет назад на хранение.

– Так ты что, собираешься лететь в Саскачеван и даже готов вовремя не явиться в полицию, потому что дал ей на время какую-то книжку? Надо же, какая это должна быть женщина.

Эверетт в очередной раз кивнул:

– Такая она и есть. И книжка тоже важная, – добавил он. – Надеюсь, особенно интересна она будет тебе. Вообще-то, если смогу ее получить, мне бы хотелось отдать ее тебе. Как подарок на память.

– Некоторое время назад я потеряла вкус к книгам, – сказала Уиллоу. – Теперь лес и небеса меня учат всему, что мне нужно знать.

– У твоего отца всегда была масса книг, как со шрифтом Брайля, так и обычных. Я уверен, все они со временем перейдут к тебе.

– Ты имеешь в виду библиотеку Харриса Гринвуда – это хранилище допотопной мудрости, которая теперь никому не нужна? Нет, премного благодарна. Мне такое без надобности. Или ты намекаешь, что книжные полки существуют только для того, чтобы ненавязчиво показать гостям умственное превосходство хозяина?

– Представь себе, что я все-таки найду книжку, о которой тебе говорил. Как мне тогда с тобой связаться?

– Мне очень хотелось бы какое-то время быть недосягаемой, – ответила Уиллоу. – Я собираюсь пожить на острове Гринвуд, а там нет телефона, и почту туда не доставляют, связь можно поддерживать только по радио. Поэтому можешь послать книгу отцу. Я к нему заезжаю каждые лет десять. Там я ее и возьму.

Эверетт поднял голову, они взглянули друг на друга с таким выражением, какое бывает у людей перед расставанием. Теперь он не походил на себя вчерашнего, когда она увидела его при выходе из тюрьмы: дядя выглядел более усталым, каким-то надломленным. Ему сильно досталось, в глазах зияла опустошенность. Могла ли их многолетняя переписка сыграть здесь такую большую роль? Нечто подобное случилось с Мудрецом, который через несколько проведенных вместе месяцев внезапно проникся к ней чересчур сентиментальной любовью. Наверное, у дяди сдвиг по фазе случился, решила Уиллоу. Она сердечно пожала ему руку, а потом смотрела, как он уходил, исчезая в глубине здания аэропорта, – капелькой жизни человеческой в бурном море вселенского бытия. Он был создан из того же материала, что ее непостижимый отец.

Она с черепашьей скоростью вывела «вестфалию» обратно на шоссе и влилась в несущийся с ревом и грохотом полуденный поток машин, напоминавший ей крысиные бега. Она решила, что не станет больше волноваться, даже если ее снова будет преследовать черный седан. Проблем хватало и без него: кислотные дожди, безудержная инфляция, стреляющая в студентов полиция, тупой конформизм, угроза экономической катастрофы, перенаселенность, вытеснение людей на городские окраины, истребление целых видов живых существ, преступная вырубка лесов – миру недоставало лишь еще одного небольшого человеческого усилия по добыче ресурсов, чтобы окончательно все разрушить. Не говоря уже о таком обстоятельстве, как возможность начатого против нее полицейского расследования, когда в мире еще остается около трех миллиардов деревьев, требующих защиты. Эти пакеты с сахарным песком были только началом, и ей ни к чему иждивенец, который стал бы досадной помехой для ее усилий.

Она закурила очередную ментоловую сигарету и направилась в порт, где собиралась нанять баржу, чтобы уплыть на остров Гринвуд. Табачный дым разбередил память, она вспомнила о начале переписки с дядей, о первом послании из той пачки писем, которые хранила в коробке из-под обуви, засунутой куда-то в машине с другими ее детскими безделушками. Когда Уиллоу его написала, ей было шесть лет, и по детской наивности она спросила дядю, почему он не может приехать на празднование ее дня рождения и покататься на пони, которого арендовал отец, почему судьи и полиция не разрешают ему ее навестить.

Я взял чивото, – было написано в его малопонятном ответе.

Какой чивото? – спросила она в ответном письме.

Чивото што нимагло быть маё.

Конечно, он был к ней добр, ее странный осужденный дядя. Было время, когда его письма составляли для нее единственную возможность почувствовать, что к ней относятся как к ребенку. Но теперь, когда он вернулся в мир, она ощутила всю силу его загадочной привязанности и вымышленной близости, как ему казалось, разделяемой ею. Эта странность дополнялась непонятными книгами, которые он хотел ей подарить, и придуманными им без ее ведома прозвищами. Поэтому ей было по барабану, увидит она его когда-нибудь снова или не встретится с ним больше никогда. В конце концов, ей стало ясно, что таинственный дядя – это всего-навсего еще один Гринвуд, который хотел, чтобы она была такой, какой она на самом деле не являлась.

Крик

В ту ночь до хижины Эверетта Гринвуда донесся громкий звук. Как будто кто-то о чем-то просил не смолкая, было невозможно не обращать на это внимания. Иногда по ночам, особенно когда шел дождь, он слышал пыхтенье паровозов, перевозивших уголь на баржи в порт неподалеку от Сент-Джона, или крики животных – при родах или перед смертью. Но этот звук, как ему показалось, был не от мира сего.

Он два раза собирался взять керосиновую лампу и идти на поиски источника этого звука – и будь что будет, – но, к счастью, где-то через час звук стих, и он снова заснул.

Незадолго до восхода солнца по талому весеннему снегу Эверетт отправился вставлять трубки для сбора кленового сиропа, испытывая облегчение от того, что назойливый звук стих. Если бы его попросили какие-нибудь представители власти – например, федеральные полицейские или судейские, – возможно, он смог бы тот звук опознать. Но другая, трусоватая часть его существа скорее заявила бы, что это просто два клена на ветру терлись друг о друга или рыжая лиса попала в один из его капканов, поставленных на зайца.

Вот-вот наступит апрель, кленовые леса еще стоят без листвы, там свежо от талой воды. Сок от самых их корней может начать течь в любой день, и Эверетт должен установить свои трубки, чтобы освободить деревья от сахара. Он знает, что хозяин этого леса один очень богатый человек. Этот человек редко сюда наведывается взглянуть на свою собственность, разве что изредка приедет поохотиться на тетерева и лисицу с гостями в роскошных охотничьих костюмах, трубящими в рога, с патронами в десять раз большего калибра, чем нужно для охоты на мелкую дичь. Так что скрывать Эверетту особенно нечего.

Он открыл для себя эти леса лет десять назад, когда в пьяном угаре свалился с поезда и здесь очухался. После войны – времени жизни, о котором ему хотелось бы забыть, – он несколько лет бродяжничал и ездил по железной дороге. В основном он зайцем таскался без цели, часто пьяный в дупель, крал мелочь у таких же бродяг, стучался в двери домов и просил еду, предлагая взамен нарубить дров. В те годы он иногда взбирался на высокие железнодорожные эстакады, пошатываясь на ветру, и собирался спрыгнуть вниз, представляя, какое облегчение снизошло на него, если бы его голова раскололась об острые скалы.

Спасением для него стало затерявшееся в лесу предприятие по сбору кленового сока. С тех пор как оно было создано, Эверетт капли в рот не брал. Наряду с резьбой по дереву и плотницким ремеслом он еще мальчиком научился надрезать деревья, сцеживать сок и выпаривать кленовый сироп. А во время войны он даже выточил несколько трубок из стреляных гильз пятидесятого калибра и вогнал их в черные клены, когда на Сомме ударили холода. Крестьяне жили в тех местах тысячи лет, но когда из деревьев потек густой, пахучий сок, глаза их округлились от удивления. Эверетт считал, что кленовый сироп – это один из немногих даров природы, истинная благодать, даруемая без расчета на воздаяние.

Он шел по оленьей тропе, бежавшей по краю поросшего лесом ущелья, ботинки хлюпали в лужах слякотной грязи. Эверетт дошел до первого сахарного клена, на серебристо-серой коре которого были видны отметины от зарубок прежних лет. Он достал сверло и проделал очередное отверстие с южной стороны. Кора быстро поддалась, сверло вошло в светлую древесину, отторгнутые частички которой ссыпались с желобков на резьбе. Он взял деревянную колотушку и забил в отверстие стальную трубку – если ее вставить слишком глубоко или недостаточно, сок может вообще не потечь. Какое-то время он любовался делом рук своих, потом повесил ведерко для сбора сока и пошел дальше.

Деревья всегда ему нравились больше, чем люди. Их особенности и склонности гораздо проще распознавались. И эти деревья были ему вполне понятны: тысяча акров плодородной почвы, поросшей лучшими сахарными кленами, порожденными землей, листья их походили на огромную ладонь с растопыренными пальцами, и все они сочились таким густым и сладким соком, что выпаривать его нужно было всего ничего. В этом году, когда сок перестанет течь, он разольет сироп по бутылкам и обменяет его в Сент-Джоне на овсяные хлопья, свиное сало, сахар, муку и немного денег. Вся работа займет не больше месяца. А остаток года он в праздности будет проводить время у ручья, теша себя обрывками мыслей, глядя, как растут травы и неспешно течет вода. Порой бывает, что взгрустнется от одиночества, зато это мирная жизнь, и после долгих лет трудов и борьбы, как ему казалось, этот созерцательный досуг был им вполне заслужен.

Он вставил трубочки для сока еще в десяток деревьев, потом разжег небольшой костер и разогрел завтрак – овсяные лепешки в прошлогоднем сиропе. Он вымыл посуду, перешел вброд ручей и вставил трубочки еще в пару десятков деревьев на восточном берегу. Эверетт уже почти закончил обход, когда на последнем клене заметил что-то необычное. Это было высокое, развесистое дерево, одно из лучших, много лет дававшее ему сок, настолько большое, что в него можно было вогнать целых четыре трубки. С гвоздя, вбитого в этот клен, свисало что-то, завернутое в парчовую ткань. Подойдя ближе, он обратил внимание на то, что сверток висел как-то странно, и отогнал грязную ворону, глазевшую на него с другой ветки того же дерева. Птица недовольно каркнула и перелетела на ветку повыше, не желая уступать больше необходимого. С близкого расстояния он заметил слабое шевеление ткани, должно быть, от легкого ветерка. И тут до слуха Эверетта донеслось тихое сопение.

«Оставь все как есть, – сказал ему внутренний голос. – Лес сам обо всем позаботится».

Скрепя сердце, он раздвинул парчу и сунул мозолистую руку внутрь. Там было что-то теплое, и оно дышало.

– Черт, – шепотом выругался он.

Харви Беннет Лоумекс

Утром большого дня Харви Лоумекс вез своего хозяина по заснеженным улицам Сент-Джона на восьмицилиндровом «Паккарде» последней модели. Все заднее сиденье было завалено подарками, поэтому мистеру Холту пришлось сесть спереди рядом с водителем. Ради сегодняшнего случая он выбрал костюм в тонкую полоску по самой последней моде – а не скромный твидовый, какие обычно носил, – и воткнул под ленту на тулье котелка перо, выдернутое у тетерева. Он когда-то его подстрелил в лесу, окружавшем усадьбу в его обширных владениях, как раз там, куда они направлялись. Несмотря на нарядный вид мистера Холта, Лоумекс, работавший на него уже двадцать лет, видел, что настроение у хозяина скверное: об этом свидетельствовало напряженное и сердитое выражение его глаз. Поэтому он языком не трепал и тихо себе курил свои сигареты «Парламент». Ехали они недолго, но спина уже начала его беспокоить – из-за распространявшегося онемения он постоянно раскачивался и ерзал всем телом, сидя за рулем.

– Как вы себя сегодня чувствуете, мистер Лоумекс? – спросил его мистер Холт, неотрывно глядя прямо перед собой. – Вам помогают медицинские сигары, которые изготовил мой доктор?

– Я их еще не пробовал, сэр, – ответил Лоумекс, вздрогнув от боли, причиненной новой чередой спазмов в области позвоночника. – Я знаю, что эти снадобья могут сделать с человеком, и не собираюсь идти путем моего батюшки.

– С вашей стороны это очень мужественно, – сказал мистер Холт. – Но переносить страдания нет никакой нужды.

Харви Лоумекс был как большой ребенок, огромный малыш, чем-то напоминавший детеныша мамонта. Как-то утром, когда ему было одиннадцать лет, он признался отцу, что каждый раз, когда встает с кровати, ему в спину как будто ударяет молния, болью отзываясь в руках и ногах. Отец отвел Харви к доктору, который постучал маленьким молоточком ему по локтям и коленкам, посветил в глаза фонариком и сказал, что, кроме необыкновенно большого роста, никаких физиологических отклонений, вызывающих неудобства, у мальчика нет.

– Удачно потраченные деньги, – с горечью произнес отец и, грубо схватив паренька за локоть, потащил его домой.

С годами, когда Харви вырос еще больше, пронзавшая его боль лишь усилилась. Вскоре она стала его терзать не только по утрам, но и средь бела дня. Боль доставляла ему мучения, которые невозможно описать. При этом с каждым днем она вгрызалась чуть глубже, и от этого с каждым днем он становился чуть злее. Он пробовал глушить ее всеми средствами: жаром и холодом, притирками и примочками. А когда понял, что ничего не помогает, смирился с тем фактом, что такое большое тело, как у него, просто не может существовать без приличной дозы страданий и что эта молния – просто дань, которую он должен платить за выживание.

Тем не менее, размер имел и определенные преимущества. При виде его огромных ручищ и громадного, нескладного тела ростом больше двух метров люди уступали ему дорогу, расходясь в стороны, как шлюпки перед грузовым кораблем. Поскольку у человека такого телосложения сравнительно немного возможностей получить работу, ему повезло, что последние двадцать лет он исправно служил лично мистеру Р. Дж. Холту, улаживая для него дела самого деликатного свойства. Если жилец в принадлежащем хозяину доме не платил за квартиру, или шахтер, работавший на его шахте, пытался прикарманить алмаз, или какая-то его девушка позволяла себе вольности, именно Лоумексу надлежало с этим разбираться. Осечек у него в этом ремесле пока не случалось.

– Мне всегда хотелось быть отцом, – задумчиво проговорил мистер Холт, когда они ехали уже где-то час и шоссе сменилось проселочной дорогой с покрытием из гравия. Извиваясь, она тянулась через густой лес, окружавший его усадьбу на пятьдесят акров во всех направлениях. – Но жене моей не дано справиться с этой задачей. Господи, сколько мы старались! Ваша-то, конечно, таким недугом не страдает, ведь так, мистер Лоумекс? Сколько их уже у вас? Шестеро?

– Семеро, сэр, – ответил Харви, прочистив горло. – Первый не был запланированным. А когда мы женились, хотели еще только двоих. Но оказалось, что у нас с Лаверн в департаменте чудес проблем нет. Если мы с ней одним мылом мылились, через девять месяцев нас ждала больница.

Холт улыбнулся редкой улыбкой из тех, что особенно нравились Лоумексу. Надо сказать, что разговоры о семерых детях всегда заставляли его вспоминать о глубокой дыре, которую те проделывали в бюджете. Она составила весьма значительную сумму ипотеки на его дом, включив в себя лишь недавно консолидированные долги. А деньги на беспроцентную ипотеку ему великодушно выделил хозяин.

– Может, вы что-нибудь мне посоветуете? – спросил мистер Холт. – Как один отец другому?

– Мне нечего вам посоветовать, – без всякого выражения ответил Лоумекс. – И не понадобится тратить чужие деньги.

– Хорошо сказано, с этим я согласен, – сказал мистер Холт, и его лицо приняло суровое и отстраненное выражение, как всегда, когда он заводил речь о своих делах. – Вскоре я, возможно, разделю с вами финансовые невзгоды, мистер Лоумекс, если этот кризис и дальше будет сказываться на работе моих компаний.

Лоумекс знал, что вероятность проблем у компаний его хозяина даже в эпоху кризиса крайне незначительна. Тот унаследовал свое огромное состояние от отца – Р. Дж. Холта-старшего, несмотря на наигранную озабоченность, при нем дело значительно разрослось, и теперь он владел половиной провинции Нью-Брансуик. Ему принадлежали уголь, сталь, нефть, обе газеты, банки, станции техобслуживания, торговые автоматы, продуктовые магазины и морские перевозки. Люди говорили, что нельзя выйти на воскресную прогулку без того, чтобы к ее концу волей-неволей не положить пятьдесят центов в карман Холта.

– А ребенок? – спросил мистер Холт. – Вы уверены, что он правильного телосложения?

– Да, сэр, – заверил его Лоумекс. – Мать все еще оправляется от некоторых осложнений. Но малышка совершенно здорова.

– Хорошо, очень хорошо. Девочка, мальчик – мне все равно. Мне нужно иметь кого-то, кому я смогу завещать все эти деньги, вы же понимаете? Если, конечно, мне удастся их сохранить.

– Конечно, сэр, вам удастся.

– А что там с матерью? – спросил мистер Холт после непродолжительного молчания, как будто о чем-то случайно вспомнил. – Вы сказали, она полностью оправилась?

Как и в большинстве случаев, связанных с амурными победами, одержанными мистером Холтом, Евфимия Бакстер начинала работу как его служащая. После того как он обратил на нее внимание, когда она убиралась в одном из его банков, он попросил Лоумекса устроить ее в квартиру, которую держал для такого рода ситуаций. На протяжении шести месяцев он регулярно ее посещал, пока его жена играла в бридж. Со временем пылкая страсть мистера Холта стала угасать, как это всегда в подобных случаях происходило, и он уже принялся посещать другую девушку, когда Евфимия заявила, что она беременна. Как ни странно, мистер Холт этому обрадовался сразу по двум причинам: в связи с перспективой получить наследника, а также потому, что эта беременность подтвердила его правоту в вопросе о том, что невозможность зачать ребенка объяснялась не его бесплодием, а проблемами его жены. Тут же он договорился с Евфимией о выплате ей определенной суммы денег за вынашивание ребенка, которого впоследствии усыновит чета Холтов. Чтобы не допустить скандала, мистер Холт предложил Евфимии оставаться в занимаемой ею квартире до родов. В связи с этим в период ее беременности задача доставки продуктов, книг из библиотеки и десятицентовых журналов, которые ей нравились, была возложена на Лоумекса. Три недели назад, незадолго до появления ребенка на свет, мистер Холт потребовал, чтобы Лоумекс перевез ее в уединенный сельский дом хозяина, где ей предстояло готовиться к родам.

– Она еще не совсем поправилась, – ответил Лоумекс. – У нее были кровотечение и спазмы, а еще высокое кровяное давление, но…

– О господи, Лоумекс, – прервал его мистер Холт, махнув рукой перед его лицом, как будто отгоняя воображаемый образ, – избавьте меня от этих кровавых подробностей.

– Последние две недели она отдыхает. К ней вернулось хорошее настроение. Доктор сказал, что пока она лежит в постели и никуда не ходит, с ней все будет хорошо.

– Хорошо, очень хорошо. Вы ведь проследите, чтобы она никуда не ходила, не правда ли, мистер Лоумекс?

– Конечно, сэр.

– А когда на следующей неделе миссис Холт вернется от матери из Коннектикута, – продолжал мистер Холт, – мы оформим документы на удочерение и перевезем ребенка к нам в Сент-Джон.

Лоумекс припарковал «паккард» на брусчатке около загородного дома, стоящего в живописной лесной местности в окружении деревьев, холмов и ручейков. Мистер Холт платил егерю за то, чтобы там в изобилии водились лисы и тетерева, на которых он с гостями приезжал поохотиться каждое лето.

Выходя из машины, Лоумекс от боли не смог сдержать стон – как будто несколько сильных электрических разрядов ударили ему в позвоночник и тут же разнесли боль по спине и ногам. Нагнувшись, чтобы взять с заднего сиденья подарки, он снова застонал.

– Повариха еще не встала, – сказал Лоумекс, глядя на темные окна первого этажа, когда они шли к дому.

– Мы не будем шуметь, – отозвался мистер Холт, часто моргая и помахивая букетом золотистых нарциссов. – Пойдем поприветствуем будущее, вы не против?

Он рывком распахнул дверь и размашистым шагом направился к спальне, расположенной в глубине дома. По пути мистер Холт снял шляпу и затянул галстук.

– Евфимия, дорогая, это Эр Джей, – мягко сказал он, прислонив ухо к деревянному полотну двери, по которой негромко постукивал массивным перстнем.

Молчание.

– Они с ребенком, должно быть, еще спят, сэр, – тихо сказал Лоумекс.

– Если мы туда одним глазком заглянем, вреда не будет, – ответил мистер Холт, осторожно нажав на дверную ручку. Дверь не поддалась. Он снова постучал.

После десятой попытки достучаться настроение мистера Холта резко ухудшилось, как у ребенка, который радостно вышел из дома прогуляться с новым воздушным шариком и сразу же отпустил веревочку.

– А где же ключ? – спросил он, разглядывая замок.

– Замки здесь старые, сэр, свой к каждой двери.

– О господи! – взревел мистер Холт. – Зачем мне такое чудовище, как вы? Уж точно не для разговоров, уверяю вас.

Лоумекс опустил подарки на пол и расправил плечи, примериваясь, как лучше ударить, чтобы вышибить дверь. Он отошел немного назад, неловко пробежал несколько шагов и ударил в дубовую панель, которая оказалась крепче, чем он рассчитывал, – но дверная рама со скрипом и скрежетом вывалилась из дверной коробки. Ввалившись за ней в комнату, Лоумекс испытал жуткое чувство, будто кто-то рвет его позвоночник на части, и почти потерял сознание. Его чуть не вырвало от ударившей в спину молнии, которая с треском дробила его позвонки и норовила садануть по мозгам. Он услышал, как мистер Холт сказал:

– Они сбежали.

Стоя на четвереньках, Лоумекс заставил себя собрать глаза в кучку. Кровать, на которой он в последний раз видел Евфимию, кормившую грудью ребенка, теперь была пуста. Выходившие на задний двор и дальше в лес французские двери рядом с ней были распахнуты настежь.

– После родов женщины могут вести себя необычно, сэр, – еле выдавил из себя Лоумекс, с огромным трудом пытаясь подняться с колен. – Они способны на странные вещи. Лаверн мерещились привидения. А Евфимия, думается, просто вышла в лес погулять.

– По снегу? С новорожденным? – взвизгнул Холт. – Это ведь не один из двух десятков ваших детенышей, мистер Лоумекс! Она украла мое единственное дитя!

Разъяренный мистер Холт потребовал немедленно организовать поиски, и Лоумекс поковылял к телефону.

В ожидании поискового отряда, который Лоумекс вызвал, заявив, что пропал один из гостей мистера Холта, сам он добрел, прихрамывая, до комнат прислуги, чтобы опросить повариху и горничную, которые не видели Евфимию со вчерашнего вечера. Незадолго до полудня прибыли слуги из особняка мистера Холта в Сент-Джоне и несколько особенно доверенных людей с его сталелитейного завода. Когда все члены группы были в сборе, егерь с отделанным серебром охотничьим рогом повел их в лес. Они разыскивали беглянку до самого вечера. К вящей досаде мистера Холта физическое состояние Лоумекса не позволило ему даже ненадолго принять участие в поисках. Когда стали спускаться сумерки, мистер Холт подошел к Лоумексу, стоявшему на террасе второго этажа, откуда открывался вид на лесные владения хозяина.

– Вы были у Евфимии вчера вечером, ведь так? – спросил мистер Холт.

– Да, сэр, – ответил Лоумекс. – Около семи. Проверял ее самочувствие.

– Она ничего не говорила о том, что хочет пересмотреть наше соглашение?

У Лоумекса сердце ушло в пятки и чуть не остановилось.

– Нет, сэр, ничего такого она не говорила, – с трудом произнес он. – А почему вы спрашиваете?

– Просто так, – ответил мистер Холт, кивнув головой. – Но вышло так, что мы очень умно придумали, как вы считаете? Я хочу сказать, что мы привезли ее сюда.

– Да, сэр, – подтвердил Лоумекс, чье сердце забилось с новой силой. Когда мистер Холт впервые потребовал, чтобы Евфимия рожала в этом доме, Харви смекнул, что хозяин принял такое решение не только потому, что место это было совсем на отшибе – мистер Холт подумал тогда, что если Евфимия пересмотрит их договоренность, ей некуда будет бежать.

– К тому же она слишком слаба, чтобы далеко уйти, сэр, – добавил Лоумекс. – Тем более с ребенком на руках. Я думаю, мы скоро ее найдем. С ней все будет в порядке.

– Я уверен в этом, уверен, – сказал мистер Холт. – А вам что-нибудь известно о ее книжке?

– О книжке, сэр?

– О том дневнике, в котором она всегда что-то писала, – пояснил он с явным раздражением. – Его нет в ее комнате – я сам там все обыскал. Вы видели его?

– Нет, сэр, – покачал головой Лоумекс. – Должно быть, она взяла его с собой.

При этих словах что-то в Холте изменилось: он нахмурил брови, взгляд стал беспокойным, как будто он читал какую-то жуткую надпись, искусно вырезанную на деревянных деталях террасы.

– Не уверен, что до вас дошел смысл случившегося, мистер Лоумекс, – произнес он нерешительно и натянуто. – Дело в том, что, оставляя записи в этой своей книжке, Евфимия могла описывать некоторые… действия. Действия интимного свойства, – если вы понимаете, что я имею в виду, – которые мы совершали – по собственному желанию, должен вам сказать. Но если этот дневник попадет в дурные руки, мне это может нанести большой вред.

Теперь Лоумекс стал припоминать синяки и кровоподтеки, время от времени появлявшиеся на телах девушек мистера Холта, включая Евфимию, особенно в первые дни, когда он испытывал к ним страстную влюбленность. Слабые следы их, скрытые манжетами платьев с длинными рукавами, ему не раз доводилось видеть у них на руках или на шее под отороченными мехом выдры воротниками пальто, которые хозяин им покупал. Но, поскольку ни одна девушка никогда ни на что не жаловалась, Лоумекс почитал за благо не задавать лишних вопросов.