Читать онлайн Отель одиноких сердец бесплатно

Heather O’Neill

The Lonely Hearts Hotel

* * *

1. Рождение мальчика по прозвищу Пьеро

В тот день в 1914 году молоденькая девушка громко постучала в дверь больницы «Милосердие» в Монреале. Она была невысокой и пухленькой с круглыми щечками-яблочками и светлыми кудряшками. И всего двенадцати лет отроду.

Ее старший двоюродный брат Томас уплыл через океан во Францию на войну. Она его обожала еще с тех пор, когда была совсем маленькой девочкой. Шальной парень, он делал стойку на руках и брал ее с собой послушать оркестры, по воскресеньям игравшие в парке. Он был храбрым и всегда говорил ей, что хочет стать солдатом. Как-то днем прошедшей зимой он заглянул к ней домой и сказал, что проведет ей медицинское обследование, чтобы выяснить, годна ли она к действительной воинской службе, которую должны нести мальчики. Ей и впрямь хотелось знать, могла бы она тоже стать солдатом, если бы была мальчиком. Томас сказал, что для измерения температуры внутри ее тела ему нужно ввести в нее свой член. Закончив и убедившись в ее добром здравии, он наградил ее красной ленточкой, раньше украшавшей коробку с тортом, – приколол к кофточке как почетный знак за оказание выдающейся услуги своей стране. После убийства эрцгерцога Фердинанда Томас несколько месяцев молился о вступлении Канады в войну, чтобы сбежать от беременной кузины.

Родители послали девушку в больницу «Милосердие». Каждый день перед зданием больницы выстраивались в очередь молоденькие беременные девушки с таким большим животом, который уже нельзя было скрыть от родственников. Их выгоняли вон из дома. Некоторым перед уходом удавалось собрать в дорогу кое-что из вещей. Других выволакивали за волосы и вышвыривали за дверь. От отцовских побоев на лицах девушек оставались синяки и кровоподтеки, которые блондинки пытались скрыть под изящными светлыми локонами, а брюнетки – под прямыми прядями темных волос. Они чем-то напоминали фарфоровых кукол, вместе со своими детьми утративших благосклонность благодати.

Такие девушки калечили себе жизнь ради каких-то пяти минут удовольствия на черной лестнице. И теперь – с чужеродными телами, жившими собственной жизнью у них в утробе, – родители отсылали их с глаз долой в это убежище, а молодые отцы тем временем занимались своими делами, катались на велосипедах и посвистывали себе, купаясь в ванной. Здание больницы было выстроено именно с такой целью. Для того, чтобы из несказанной доброты к горемычным распутницам стать им убежищем.

Когда такие девицы переступали широкий порог больницы «Милосердие», сестры-монахини присваивали им прозвища. Они говорили, что поступают так ради защиты девушек, однако на самом деле это лишь добавляло им унижения, постоянно напоминая об их новом презренном и греховном статусе. Там встречались девушки с такими именами, как Честити, Саломея или Дизмел [1].

Девочку, щечки которой напоминали яблочки, милосердные сестры нарекли Игноранс. Обращаясь к ней, ее обычно называли Игги. Она не придавала никакого значения тому, что в чреве ее, в самом ее нутре угнездилось самое ценное из существующих в мире творений. Однажды она устроила схватку с кошкой. В другой раз она перепрыгивала с кровати на кровать, будто это были не кровати, а плавучие льдины. Ей нравилось кувыркаться в коридоре. Монахини делали все от них зависящее, чтобы прекратить эти безобразия. Порой они задумывались над тем, была ли девица и впрямь настолько наивна или ей хотелось, чтобы у нее случился выкидыш, и она подсознательно рассчитывала на то, что ей удастся пораньше покинуть это богоугодное заведение.

Когда у нее родился синюшный ребенок, никто этому не удивился. Мальчик выглядел как мертворожденный. Доктор проверил его пульс. Сердце мальчика не издавало ни звука. Доктор поднес руку ко рту ребенка, чтобы проверить дыхание, но дыхания не было.

Они оставили ребенка с вытянутыми вдоль тела ручонками лежать на столе. Ножки его кривоватые раздвинулись. Священник не знал, что случается с такими младенцами в чистилище. Он помахивал над ребенком четками, следуя рутине похоронного обряда. Потом от него отвернулся. Он собрался было положить малютку в большую сумку, специально предназначенную для таких случаев. Он уже решил похоронить его за церковью в большой хлебнице. Ведь никаких мудреных гробиков для такого рода покойников предусмотрено не было.

И тут странным и непостижимым образом детородный орган мальчика стал приподниматься. Потом младенец не то кашлянул, не то слабенько всхлипнул, кожица его стала розоветь, конечности начали подрагивать. Эрекция вернула дитя из царства мертвых. Священник решил, что стал свидетелем чуда. Чья работа здесь свершилась – Господа или дьявола?

Монахиня из больницы «Милосердие», которая принесла Иггиного младенца в сиротский приют, где ему предстояло провести все детство, сказала принявшим его там сестрам, чтобы они хорошенько за ним присматривали. С матерью его не обошлось без проблем, и было ясно, что с мальчонкой тоже не все в порядке, хоть сам он еще совсем крошка. У ног монашки все время терлась черная кошка, повсюду следовавшая за ней по пятам. Всех народившихся мальчиков, принесенных в приют, нарекали именем Джозеф. При этом им тоже непременно давали какие-нибудь прозвища. Монахини в приюте стали называть младенца Пьеро, потому что он был совсем бледненьким и на губах его неизменно играла глуповатая улыбка.

2. Печальное появление девочки по имени Роза

Розу родила восемнадцатилетняя девушка, не знавшая, что беременна, до шестого месяца. Отец Розы не особенно нравился ее матери. Паренек каждый день ждал ее на углу улицы, где она жила. Он постоянно просил ее зайти с ним в глухой закоулок, чтобы там она дала ему взглянуть на свою грудь. Как-то днем она решила уступить его домогательствам. Ей почему-то показалось, что, если она с ним согрешит, он отстанет от нее и оставит в покое. На деле так оно и случилось.

Поняв, что беременна, девушка все время пыталась скрыть живот под мешковатой одеждой. Она родила малюсенькую девочку дома, в ванной. Веки этого создания были пурпурного цвета. Выглядела малышка так, будто собиралась сочинить поэму. Все сестры молодой мамы потрясенно уставились на младенца, понятия не имея, что с ним делать. Они забыли прикрыть руками рот новорожденной, и та закричала так громко, что сбежались все, кто был в доме.

У молодой мамы из темных глаз, доставшихся ей от отца, хлынули слезы. Она завернула крошку в небольшое одеяльце, а сама надела черное пальто и ботинки. Ей полагалось сразу же идти в церковь. Младенцев постоянно оставляли на ступенях храмов. Ладошки девочки сжимались в кулачки и разжимались, как задумчивые морские актинии. Перед тем как уйти, девушка опустилась на колени и тихонько попросила у матери пятьдесят долларов. Мать дала ей деньги со смешанным чувством отвращения и сострадания. Пробормотав слова благодарности, девушка проворно выскользнула за дверь.

Она миновала церковь, прошла еще около мили и в глухом переулке постучала в дверь стоявшего особняком дома. Женщина, которая там жила, за пятьдесят долларов брала к себе новорожденных. За эту плату она гарантировала, что ребенок не окажется в детском приюте.

Женщина с седеющими волосами цвета пороха, в накинутом на плечи пальто открыла матери Розы дверь. В кухне она сказала, что пристроит девочку в богатую семью в Вестмаунте. Она пообещала одеть девочку в замечательные белые одежды с чудесным воротничком, в которых та будет выглядеть как цветок. К ней приставят гувернантку, а позже подарят ирландскую борзую. Она пристрастится к чтению интересных толстых книг. За небольшое вознаграждение. За небольшое вознаграждение. За небольшое вознаграждение она обеспечит ее дочери домашний очаг и счастливую судьбу.

Чтобы поверить лживым россказням этой женщины, мать Розы должна была иметь совсем уж неуемное воображение. Ничего хорошего такое воображение не сулило, особенно если вы были девушкой и жили в Монреале в начале двадцатого века. Ей бы лучше было иметь побольше сообразительности. Но она никогда никого не слушала.

Мужчина, решивший сократить путь с фабрики домой, нашел Розу, завернутую в одеяльце, в снегу под деревом, в парке Мон-Руаяль. Она замерзла, на щечках ее выступили два небольших пятнышка, похожих на голубые розы. Мужчина приложил ухо к личику девочки: ее щечки были холодны как лед, но он расслышал совсем слабый выдох. Он прижал ее к груди, накрыв полой пальто, и побежал в больницу. Там малышку положили в тазик с теплой водой. Когда она раскрыла глазенки, казалось, произошло настоящее чудо.

При обходе парка полицейские нередко находили на снегу младенцев, превратившихся в ледяных ангелов. Преступления жуткой торговки счастливым будущим детей вскоре были раскрыты, и ее арестовали. Когда мошенницу вели в суд, люди бросали в нее снежки, в которые были вложены камни. Женщину приговорили к повешению. Хотя все были возмущены и разгневаны из-за того, что произошло с Розой, девочку никто не вызвался удочерить. Люди могли себе позволить лишь возмущение.

Полицейские, которые принесли ребенка в приют, сказали:

– Присматривайте за ней. Счастливое будущее ей не суждено.

Всем девочкам в приюте давали имя Мария, и ее нарекли этим именем. Но, как было заведено, ей дали и прозвище – Роза. Именно так ее потом всю жизнь все называли. Она получила такое прозвище из-за двух ярких пятнышек на щечках, которые из голубых стали красноватыми, а потом – спустя две с небольшим недели – совсем пропали.

3. История невинности

Детский приют находился за северной границей города. Чтобы дойти до него от того места, где город кончался, понадобилось бы пройти еще около двух тысяч шагов. Теперь приюта там нет, а тогда он занимал обширное пространство. Вряд ли у вас возникло бы желание сделать эскиз этого здания пером и тушью, потому что рисовать многочисленные одинаковые квадратные окна невыразимо скучно. Да и мастерства особого это не потребовало бы, и потому, вероятно, вам бы захотелось потратить время более творчески, рисуя скачущего коня.

До того как приют построили, сирот принимал находившийся в центре города монастырь, служивший резиденцией конгрегации милосердных сестер. Такое расположение обители представляло собой изрядное искушение для сирот. Они не вполне осознавали, что были не такими, как другие. Им казалось, они тоже составляют часть городской жизни. А на деле им полагалось знать свое холопское место. Поэтому им лучше было бы не высовываться.

Здание кишело брошенными и осиротевшими детьми. Хоть на самом деле у многих родители здравствовали, таких питомцев приучали к мысли, что в их интересах и ради достижения их целей им тоже лучше считать себя сиротами. В противоположных концах здания располагались две раздельные спальни – одна для мальчиков, другая для девочек. Все кровати там были одинаковыми. Дети лежали в них, укрывшись одеялами, – как ряды пельменей на подносе. В ногах каждой кровати стоял деревянный сундучок, где ребенок хранил свои немудреные личные пожитки. Обычно туда складывали ночные рубашки или пижамы, зубные щетки и расчески. Иногда там прятали какой-нибудь особенный камушек. А в одном сундучке в коробочке из-под таблеток лежала бабочка со сломанным крылом.

За детским приютом раскинулся большой сад, за которым ухаживали дети. Там же находился курятник, где каждое утро, как по волшебству, появлялись небольшие округлые яички. Эти маленькие хрупкие подобия луны были необходимы для выживания обитателей приюта. Дети осторожно подходили к гнездам несушек, чтобы аккуратно забрать яйца, ни в коем случае не повредив скорлупы. Рукава свитеров были закатаны у них выше локтя, и детские ручонки казались хоботами слонов, лакомившихся земляными орехами.

Еще приют содержал двух коров, которых требовалось каждое утро доить. С этой задачей могли справиться только двое сирот вместе. Один нашептывал корове на ухо ласковые слова, чтобы та вела себя спокойно, а второй в это время ее доил.

Все дети были бледненькие. Они никогда не наедались досыта. Иногда они ловили себя на том, что не могут думать ни о чем, кроме еды. Когда все находились в классах, время от времени кто-нибудь бросал взгляд вниз и приказывал своему животу заткнуться – как будто под партой сидела собака и ждала, когда ей бросят объедки.

Зимой им всегда не хватало теплой одежды, сиротам было холодно месяцы напролет. Когда они расчищали от снега дорожку к курятнику, кончики пальцев у них немели. Они подносили руки к лицу и дышали на них, чтобы получилась хоть пригоршня тепла. А чтобы отогреть озябшие пальцы ног, они отбивали чечетку. По ночам под их тонкими одеялами им тоже никогда не удавалось согреться. Они натягивали одеяльца на голову, руками старались согреть ноги, пытались себя обнять, свернуться калачиком, силясь превратиться в маленькие теплые сплетения плоти.

Они никогда не знали, с какой стороны ждать очередного удара, потому что монахини били их за все без разбора. Сама природа такой системы наказаний совершенно не позволяла определить момент следующего избиения – дети были полностью лишены возможности его предугадать либо избежать. Мудрость милосердных сестер гласила, что дети порочны по факту самого своего существования. Отсюда следовал вывод, что порочны все их действия. А потому они заслуживают наказания за такие поступки, какие, будь они совершены другими детьми, полагались бы безобидными.

Вот краткий перечень некоторых нарушений, за которые в период с января по июль 1914 года приютские дети подвергались телесным наказаниям.

Из «Книги мелких нарушений»:

Мальчик поднял ноги в воздух и сделал такие движения, как будто катался на велосипеде.

Маленькая девочка посмотрела на бурундука и стала квохтать, пытаясь с ним пообщаться.

Мальчик стоял на одной ноге, держа свой поднос, в трапезной.

Маленький мальчик слишком озадаченно смотрел на свое отражение в ложке.

Маленькая девочка, не раскрывая рта, напевала мотив «Марсельезы».

Мальчик слишком агрессивно топал ногами, стряхивая снег с ботинок.

У девочки на коленке чулка была незаштопанная дырка.

В одном из математических примеров на месте ноля девочка нарисовала смеющуюся рожицу.

Семеро детей вытирали носы рукавами.

Девочка не смогла устоять перед искушением взять полную пригоршню снега и положить его себе в рот.

Мальчик умудрился прийти к завтраку в вывернутой наизнанку одежде.

Девочка заявила, что проснулась среди ночи и увидела мужчину на козлиных ногах, который украдкой обходил все кровати.

Трое детей не могли вспомнить название океана, расположенного между Канадой и Европой.

Девочка кончиком пальца писала в воздухе слова.

Маленькая девочка смотрела на солнце так, чтобы непременно чихнуть.

Мальчик притворялся, что отрывает большой палец от руки.

Девочка так обращалась с очищенной картофелиной, как будто это был ее ребенок, и спрятала ее в карман, чтобы спасти от кастрюли с кипятком.

По неизвестным ему причинам мальчик решил исповедоваться, крякая как утка.

Всем детям в приюте было грустно. Им постоянно недоставало любви. Побои угнетали их самолюбие. Поскольку их били каждый раз, когда им случалось о чем-то задуматься, они стали бояться отпускать мысль в полет по просторам разума. Их развивавшемуся сознанию не было дозволено тешить себя и баловать присущими детству счастливыми странствиями по магическому, мифическому Элизию рассудка. Но у Пьеро и Розы хватило сил пережить этот жестокий режим и не утратить чувство собственного достоинства.

Мать-настоятельница всегда уделяла особое внимание мальчикам и девочкам младшей группы – детям от двух до шести лет. Они располагались на втором этаже. Первым, что объединило Пьеро и Розу, стала черная кошка. Мать-настоятельница постоянно старалась избавиться от этого зверя, который, как ей казалось, навсегда прописался в детском приюте. Кошка обладала колючей шерстью и выглядела так, будто только что выбралась из цистерны с гудроном и очень печалилась о своей несчастной судьбе. Бывали дни, когда ее нигде нельзя было найти. Казалось, она просто исчезала, пройдя сквозь стены. Но однажды мать-настоятельница обнаружила кошку в постели Пьеро. Мальчик и животное спали, обняв друг друга руками и лапами, как любовники. Монахиня вышвырнула кошку в окно. При этом она была уверена, что видит ее в последний раз.

Но вскоре она снова увидела кошку: с ней разговаривала Роза. Девочка сидела перед ней на корточках и говорила с кошкой так, будто они обсуждали что-то очень важное. Правда, Роза была еще слишком маленькой, даже не могла выговорить нужные слова. Она просто что-то бормотала, издавая нечленораздельные звуки – нечто среднее между лепетом и бурчанием. Как бульканье воды, переливающейся через край маленькой кастрюльки. Кошка внимательно выслушала Розу, потом быстро выскользнула за дверь, как будто торопилась доставить сообщение повстанцам.

Когда Пьеро и Розе было по четыре года, мать-настоятельница заметила, что они оба делают вид, что черная кошка – их ребенок. Они целовали ее в мордочку и ласково гладили.

– Ты поганая котяра. Глупая, мерзкая тварь. Грязная оборванка. Ты отправишься прямо в ад, – говорила Роза.

– Да. Ты поганая и занудная. И молока ты не дождешься. Совсем не получишь молока. Ни капельки молока. Нет для тебя молока, – вторил ей Пьеро.

– А если заревешь, получишь кулаком по носу.

– Ой-ей-ей! Даже слышать ничего об этом не хочу.

– Какая же ты вонючка! Тебе надо лапы свои отмыть. Искупать тебя пора. Уродина вонючая.

– Гадкая грешница, гадкая, гадкая, гадкая. И лапы у тебя все грязные.

– Какая же ты бесстыжая! Посмотри на меня. Тварь ты бесстыжая.

Их никогда не учили словам любви. Хотя оба они знали только грубые выражения и слова принуждения, детям как-то удавалось придавать им оттенок душевной теплоты. Мать-настоятельница тут же сделала себе пометку о том, что этих двух детей надо держать порознь. Мальчики и девочки были разделены в спальнях и классах, но играли в общих помещениях, ели в одной большой столовой и сообща работали во дворе. В приюте требовалось пресекать любые проявления любви. Если существовало нечто, калечащее людям жизнь, то это была любовь. Именно это чувство, самое ненадежное из всех, загоняло людей в плачевные обстоятельства. Порой любовь возникала за несколько лет до того, как сами дети могли осознавать свою привязанность, и к тому времени, когда эти чувства становились очевидны, искоренить их уже было невозможно. Поэтому всем монахиням было строго-настрого наказано держать Розу и Пьеро подальше друг от друга.

«Только не у этих двух неслухов», – думала мать-настоятельница. Не у этих двух несчастных подкидышей, которым уже удалось избежать смерти. А им все неймется.

4. Ранние годы блистательного идиота

Таланты Пьеро проявились достаточно поздно. В самом раннем детстве он вообще ничего не делал. Даже сидеть ему не хотелось – он просто лежал на спине и глазел в потолок. А когда в конце концов мальчик научился сидеть, говорить он не спешил и молчал месяцы напролет. Ему, должно быть, больше нравилось, чтобы другие дети болтали обо всем, что придет на ум. Сам он предпочитал слушать остальных и не встревать. Время от времени он внезапно разражался хохотом, но понять, что именно его рассмешило, бывало непросто.

Мать-настоятельница уверенно полагала, что еще до того, как мальчику исполнится шесть лет, ей придется сложить его вещи в чемодан, объяснить ему, как дойти до психбольницы, и выдворить его из приюта.

Сестры милосердные поначалу решили было держать его в стороне от других мальчиков, но он совсем неплохо с ними играл. Ребята не пытались от него отделаться, как обычно поступали с детьми, которые отставали в развитии. Такое их отношение давало основания полагать, что он соответствовал их уровню. Дети сами лучше всего разбираются в таких вещах. И действительно, когда однажды в трехлетнем возрасте Пьеро раскрыл рот, оказалось, что он достаточно сообразителен.

Хотя, по правде говоря, от сумасшедшего дома, где он мог бы провести большую часть жизни, его скорее избавили некоторые поразительные способности, которые он всячески развивал. Он умел стоять на руках и ходить колесом. Он делал обратное сальто, как будто для любого ребенка это было обычное упражнение. Кроме того, он обладал врожденным актерским даром. Когда, например, Пьеро изображал, что сидит на стуле, хотя на самом деле под ним ничего не было, такая непритязательная в своей абсурдности сценка приводила детей в полный восторг. Иногда он разыгрывал другое представление – как будто в него ударила молния, и он замертво падал на землю. Зимой его иногда можно было встретить во дворе: он делал вид, что срывает цветы и вдыхает их аромат.

Когда он ничего подобного не изображал, вид у Пьеро был серьезным и ангельским, чему в немалой степени способствовала его белокурость. Он был очень стройным. По мере роста он становился только выше, но не шире. Трудно было представить, что он когда-нибудь достигнет половой зрелости. К одиннадцати годам Пьеро нередко посещали глубокие, диковинные мысли. Куда бы он ни шел, ему казалось, что они колышутся за ним на ветру хвостом воздушного змея. Как правило, люди сначала в уме формулируют мысль или желание, а потом уже их высказывают. Но у Пьеро мысли были вроде как на кончике языка, поэтому возникало впечатление, что он сначала говорит и только потом осознает произнесенное вслух. Казалось, пластичная форма речи мальчику нравится так же, как ее сущностное, смысловое значение. Именно поэтому он стал известен тем, что нередко высказывал мысли, которые были гораздо мудрее, чем сам он мог предположить.

Все, кто с ним общался, воспринимали Пьеро как своего рода парадокс. С одной стороны, он был совершенно бесподобен, а с другой, о нем трудно было сказать что-нибудь кроме того, что он – недоумок. Но именно потому, что он был таким забавным, Пьеро всегда присутствовал на всех приемах архиепископа.

Обычно архиепископ не задавал ранимым сиротам такого рода вопросы, но однажды – исключительно из любопытства по поводу того, каким будет ответ мальчика, – он спросил Пьеро, как тот представляет себе своих родителей.

– Ох, – ответил Пьеро, – я представляю себе печальную девочку-подростка, которую совратил бандит. Подобные вещи иногда случаются, и во всем мире нет такой силы, которая могла бы это остановить. Давайте будем честными – я родился в самой отвратительной сточной канаве.

Архиепископ, как и все присутствующие, понимал: если Пьеро прилично приодеть, он станет парнем хоть куда. Его даже можно будет принять за сына премьер-министра. Можно было даже вообразить, как он выступает с небольшой речью по радио по случаю кончины отца и говорит о том, как опечален потерей столь выдающегося родителя.

Но самым поразительным даром Пьеро была его способность подбирать на пианино некоторые мелодии всего после нескольких уроков. Он был невероятно талантлив. Ему незачем было учиться нотной премудрости, он играл со слуха, сочиняя собственные мелодии, а потом импровизируя на их темы. Чтение партитур слишком напоминало Пьеро работу в классе. А уроки математики, естествознания, географии и правописания он воспринимал как пытку. Очень скоро мальчик стал играть много лучше, чем сама мать-настоятельница. Пальцы Пьеро двигались невероятно проворно. Звуки его игры походили на торопливо разбегавшихся по полу мышей.

Родись он где-нибудь в ином месте, Пьеро наверняка стал бы молодым музыкальным дарованием. Но он воспитывался в детском приюте и потому играл на пианино во время обеда в столовой. Обычно он исполнял мелодии религиозного характера, которые приказывала ему сыграть мать-настоятельница. Но время от времени он не мог воспротивиться непреодолимому желанию сочинять собственную музыку. Тогда псалмы и церковные гимны превращались в джазовые мелодии. При этом все начинали смеяться и хлопать в ладоши. Слушатели так энергично трясли головами, что делались похожими на свинок-копилок, из которых хотели вытрясти немного мелочи.

Если он так отклонялся от заданного курса, подходила мать-настоятельница, закрывала крышку пианино и иногда била его линейкой по ладоням. Тем не менее потом она всегда снова просила его поиграть. Она ничего не могла с собой сделать. Когда дети знали, что Пьеро в одном с ними помещении, не было такой силы, которая могла бы заставить их слушать учителя или играть с другими детьми.

И, конечно, именно Роза, как-то вечером нарушив традицию, встала со стула и принялась танцевать под мелодию, которую исполнял Пьеро. Она изящно прошла колесом, потом встала на руки, вытянув прямо вверх ноги так, что юбка упала вниз, накрыв ей голову. При виде этого Пьеро сначала обомлел. Потом он чуть подался вперед, как будто только что уловил мелодию, подходящую для сопровождения столь экстравагантного выступления. Он сыграл еще один бравурный такт заводной мелодии, желая подбодрить девочку. Роза танцевала, помахивая руками над головой, как будто прощалась с солдатами, уезжавшими на поезде. Одна монахиня проворно поднялась с места, подскочила к Розе и так стукнула ее по затылку, что девочка упала на пол, а другая сестра милосердная тем временем занялась Пьеро. Матери-настоятельнице не нравилось, когда одновременно наказывали этих незаурядных детей, поскольку это могло пробудить в них дух солидарности. Но разве у нее был выбор?

Даже мать-настоятельница, которая частенько бывала суровой и злобной, испытывала к Пьеро что-то вроде симпатии. Он иногда так умильно ее изображал, что это вызывало у нее улыбку. Тем не менее она отвешивала ему тумаки, как и всем остальным детям, пока в приюте не появилась сестра Элоиза.

Сестра Элоиза пришла в приют еще совсем молодой – ей исполнилось только двадцать два года. У нее был высокий лоб, рыжеватые брови, веснушчатые щеки, симпатичный носик и розовые губы. Чтобы в полной мере оценить соблазн ее пышной, дородной фигуры, нужно было видеть ее нагой. Любой мужчина счел бы ее привлекательной. Впервые ее увидев, Пьеро почему-то подумал о стакане с молоком. Она вызвала у него ассоциации с выстиранными простынями, которые колышет на веревке ветер, когда они высохли и снова стали сухими, легкими и мягкими.

Всем детям казалось, что после прихода в приют новая молодая монашка будет оставаться доброй, нежной, хотя бы чуточку будет вести себя так, как вела бы себя настоящая мама. Но, конечно же, их простодушные надежды никогда не сбывались. Милосердные сестры всегда становились злыми и спустя несколько месяцев начинали бить детей и кричать на них. Старшие сироты со временем уже больше ни на что не надеялись, понимая, что эти перемены происходили с монашками из-за специфики самой работы.

Но Пьеро возлагал на сестру Элоизу большие надежды, поскольку она хорошо к нему относилась. В классе она подходила к его парте и поверх плеча смотрела на его работу. Почерк у него всегда был ужасный. Его рука постоянно пыталась написать не то слово, которое он хотел. Монашка никогда не давала ему подзатыльников, в отличие от других сестер, которые постоянно это делали, взглянув на его жуткие каракули. Она брала у него из руки мелок и прекрасным почерком изящно писала на его грифельной доске: люби и лелей. Ее рука парила над партой как птица, которая совершенно не боится упасть и разбиться.

Когда он проходил рядом с сестрой Элоизой, она ему улыбалась, а он краснел и вздрагивал.

Несмотря на молодость, сестре Элоизе вверили попечение над детьми от семи до одиннадцати лет, располагавшимися на третьем этаже. Она подмечала намерения детей совершить какой-нибудь поступок раньше, чем подобное желание у них возникало. Такой дар мать-настоятельница обнаруживала у очень немногих милосердных сестер. Элоиза обладала способностью заранее наказывать некоторых детей. Хотя некоторые другие сестры полагали, что это аморально, они не могли отрицать эффективность такого подхода.

Однажды, когда Пьеро пребывал в задумчивости, сестра Элоиза взяла его за руку и отвела в укромный уголок.

– Загляни-ка мне под сутану. Я приготовила тебе угощение.

Он бросил быстрый взгляд под ее облачение, как фотограф смотрит в фотокамеру, накрыв голову черной тканью, с намерением запечатлеть неуловимые тайны мироздания. Когда он сконфуженно вынырнул из-под юбки, на раскрытой ладони монахини лежал небольшой пирожок с малиновым вареньем. Детям в приюте никогда не давали сладостей. Потом ему стало стыдно, что он ел пирожок в одиночку и никому не мог об этом сказать. Пирожок оказался очень вкусным, но это был вкус смерти.

Когда ему задали трепку за то, что он собирался мыть пол, привязав к ногам тряпки, чтобы по нему скользить, вмешалась сестра Элоиза. После этого случая он обнаружил, что его вообще перестали бить, что бы он ни натворил. Он пришел бы от этого в восторг, если бы то же самое относилось и к другим детям, но, к своему огорчению, Пьеро выяснил, что на других детей это не распространялось. Его единственного избавили от жестоких наказаний. Это вызвало в нем чувство обособленности и вины. Вместе с тем он обратил внимание на то, что Розу стали наказывать чаще обычного. Он как-то увидел, что Роза с подбитым глазом кормит курочек. И ему вдруг захотелось, чтобы его побили. У него возникло внезапное желание разделить с Розой судьбу. Он не знал почему.

5. Заметки о юной возмутительнице спокойствия

Роза выглядела как вполне обыкновенная девочка. Она была привлекательна. Но назвать ее очаровательным ребенком, от которого нельзя оторвать взгляд, было бы неправильно. У нее были темные волосы и глаза им под стать. Она напоминала надменную бесстрастную куклу из тех, которые в те времена пользовались популярностью в дорогих магазинах. Единственной ее отличительной чертой, пожалуй, было то, что на морозе ее щеки ярко розовели. Только тогда люди замечали, что она красива. А когда она находилась в помещении, возникало такое ощущение, будто вся ее привлекательность только что испарилась.

Как и Пьеро, Роза с самого раннего возраста обожала кого-нибудь изображать. Свернувшись клубочком в изножье кровати, она притворялась котенком и при этом неподражаемо мяукала. Она могла свистеть, как закипающий чайник, и так округло надувать щеки, как это делают трубачи. Усаживаясь на стул, она могла издавать такие звуки, будто ее мучают газы. Это особенно веселило всех приютских детей.

Возможно, это было как-то связано с ее первым очень глубоким сном в снегу, но ребенком Роза была чрезвычайно склонна к самонаблюдению. Она задумывалась о разнице между тем, что происходит прямо перед глазами, и всякими странностями и заморочками в голове. Порой ей казалось, что между этими явлениями нет большой разницы. Иногда ей казалось глупым обращать все внимание на реальность при том, что у нас в мозгах существует этот чудесный мир, в котором мы точно так же можем существовать. И потому она могла внезапно поступать так, будто реальный мир не имеет никакого значения.

Все другие девочки смеялись от восторга, узнав, что ночью Роза будет совсем сходить с ума. Она села на кровати и накрылась с головой пальто. Потом вытянула вверх руку, уподобив ее страусовой шее. После этого забралась на спинку кровати, как на корабельные снасти. И, точно это был судовой канат, она осторожно по ней прошлась. Роза воскликнула:

– Вижу землю!

Сгрудившиеся вокруг нее дети повскакивали на кровати. Им очень хотелось попасть на борт этого судна. Им хотелось причалить к этой неведомой земле и исследовать то, что собралась исследовать Роза, – что там было на самом деле, не имело никакого значения. Им просто хотелось увидеть то, что видела Роза.

Она перепрыгивала с одной кровати на другую, как будто пыталась спастись от злого пирата, который заскочил на палубу и пытался ее убить – пронзить ей кинжалом сердце за отказ его полюбить. Она играла этот спектакль с таким поразительным мастерством, что негодяй, который ее преследовал, стоял у юных зрителей перед глазами словно живой. Они прикрывали маленькими ручонками ротики, чтобы сдержать испуганные возгласы.

Одна девочка как-то ночью во время такого представления настолько распереживалась, что упала в обморок. Ее окружили другие девочки, стали дуть ей в лицо и махать над ней подушками. Они пытались привести ее в чувство. Если бы в такой момент к ним заглянули милосердные сестры, они пресекли бы эти восхитительные игры раз и навсегда.

Из всех сценок, которые разыгрывала Роза, девочкам больше всего нравились те, в которых присутствовал ее воображаемый друг – медведь. Он всегда просил ее руки, чтобы взять в жены. Девочки освобождали стул у обеденного стола, оставляя это место для воображаемого друга Розы. Ночью в спальне она садилась на краешек кровати, глядя прямо перед собой, и отвергала любовь зверя:

– Ты, должно быть, совсем выжил из ума. С чего бы это мне выходить замуж за медведя?

Она ждала какое-то время, пока медведь ей отвечал.

– Хотя бы потому, что я не смогу с тобой ходить к друзьям! Я совершенно уверена, что, стоит мне лишь на минуточку отвернуться, ты тут же проглотишь их целиком.

Девочки при этом покатывались со смеху. Их хохот чем-то напоминал хлопанье крыльев напуганного фазана, вылетевшего из лесной чащи.

– Кроме того, ты всегда съедаешь весь мед. А это неправильно! Ты ведь знаешь, как я люблю положить в чашечку чая полную ложечку меда, но каждый раз, когда подхожу к банке, я вижу, что она уже пустая.

И они снова смеялись над этим большим медведем, который ни в чем не знал меры.

– К тому же ты ленивый бездельник. Ты можешь проспать всю зиму напролет. Я, конечно, знаю, как холодно бывает зимой, но это вовсе не значит, что всю зиму можно проспать. А кто будет платить по счетам? Или, может быть, ты думаешь, что мне хочется провести всю зиму, слушая, как ты храпишь? Нет, я не буду тебя целовать. Нет, нет и нет. Убери от меня свои огромные лапы!

Девочки хлопали в ладошки и пищали от восторга. Они себя от радости не помнили, задирали платьица до подбородка, подносили кулачки ко рту и прикусывали их. Одна девчушка так заливалась хохотом, что даже слегка обмочила трусики.

И пока в мальчишеской спальне мальчиков развлекал Пьеро, девочкам давала представление Роза. Поскольку крылья здания, предназначенные для мальчиков и девочек, были разделены, им не было дано стать персонажами воображаемых миров друг друга.

Пока не было дано.

Монахини были осведомлены, что Роза привлекает к себе излишнее внимание, и, скорее всего, именно поэтому ее наказывали чаще, чем других детей. На самом деле, частота, с которой ее имя появлялось в «Книге мелких нарушений», была достаточно тревожной. Сестре Элоизе не нравилось, как восторженно другие девочки воспринимали Розу. Ее обожали за изобретательность и веселый нрав, а с точки зрения милосердной сестры, это было неправильно – она твердо верила, что девочек надо обожать только за то, что они хорошие.

Элоиза ненавидела Розу еще и за ее стремление к знаниям, ведь девочкам не пристало этого делать. Она замечала, что Роза брала из мусора и читала газетные страницы, в которые была обернута рыба. Однажды монахиня увидела, что старый привратник дал что-то Розе, и та сунула это под свитер. Проведя соответствующее расследование, сестра выяснила, что это была история Франции с вырванной первой главой. Элоиза знала: такой тайный обмен не мог быть совершен в первый раз. В одной из ванных комнат она заметила неплотно прилегавшую к полу доску. Она подняла ее и под ней обнаружила припрятанную стопку книг, среди которых оказались Виктор Гюго, Сервантес и Жюль Верн!

В качестве избранного для Розы наказания всем детям в тот день запретили с ней разговаривать. На шею Розе повесили табличку с надписью «Не обращайте на меня внимания». Если какую-нибудь девочку заставали за разговором с Розой, ей на шею вешали такую же табличку.

В другой раз Розе велели стоять на стуле за непристойно панибратское отношение к ее воображаемому медведю. На голове она должна была держать тяжелый атлас. Он был полон карт всех стран мира.

Роза носила с собой в кармане белую мышку – подарок садовника. Ночью, когда девочка спала, мышка оставалась в банке, стоявшей на дне ее сундучка. Как-то утром мать-настоятельница узнала об этом мышином стеклянном жилье. На глазах у всех она наполнила банку водой и закрыла ее винтовой крышкой. Мышка плавала внутри, разведя в сторону лапки, как будто и впрямь изумлялась жизни.

Повар всегда угощал Розу сигаретами. Ему нравилось, когда во время перекуров кто-нибудь составлял ему компанию. Она курила, угнездившись на разделочном столе и скрестив ноги, слушая болтовню повара о муже его сестры.

Когда сестра Элоиза ее поймала, Розу заставили встать перед всеми и выкурить целую пачку сигарет. Дети смотрели, как она курит. Она делала это очень элегантно. Роза пускала колечки дыма, и дети ей аплодировали. Они не могли взять в толк, как ей удается так умело изображать взрослую.

– Быть драконом очень трудно, – сказала Роза, – и неважно, что вам об этом говорят. Так случается, что каждый раз, когда я оборачиваюсь, сзади стоит рыцарь и толкает меня в спину. Вы меня простите, но разве я вламываюсь к вам в дом и толкаю вас в спину? Нет, я этого не делаю.

Как всегда, воздух вокруг нее взорвался смехом, напоминавшим звуки воды, падающей вниз со статуи фонтана. Громче всех хохотал Пьеро. Он считал, что Роза просто великолепна. Она казалась ему непокорной мятежницей. Она даже чем-то его пугала.

А Роза чувствовала себя так, будто может выкурить все сигареты во всем этом проклятом городе. Позже в тот день она много времени провела над помойным ведром – ее рвало.

Когда однажды вечером Элоиза снова застукала Розу, обнимавшую своего медведя, она решила, что с нее довольно.

Обычно мысли Элоизы были подобны прекрасным фарфоровым безделушкам, аккуратно расставленным по своим местам на полках застекленного серванта. Когда в комнату вошла Роза, каждое слово девочки минометным снарядом било по этому серванту, полки его тряслись, мысли падали вниз и вдребезги разбивались. Гнев Элоизы шел не от разума, и потому против него нельзя было устоять.

– Ты что делаешь?

– Я хочу, чтобы маленькие не боялись темноты. Мне хочется дать им знать, что творения ночи милые.

– В темноте ничего нет. Им достаточно верить в Бога, и все будет в порядке. Во тьме все вокруг них есть Бог.

– Но иногда нам хочется себе представить, что мы говорим с медведями. Я приглашаю их выйти, сесть рядом с нами и выпить чашечку чая.

– Это все козни дьявольские.

– Нет, это просто игра такая.

– Как ты смеешь мне перечить?

Следующие три дня Розе предстояло проводить некоторое время в чулане. Когда ее наконец выпускали, Пьеро подмечал, что она идет с вытянутыми перед собой руками и прищуривается, потому что ее слепит свет.

Тех, кого в приюте изобличали в мастурбации, наказывали пятьюдесятью ударами линейкой по ладоням. После этого они должны были встать в общей комнате на стул и надеть красные перчатки, чтобы все знали, чем они занимались. Там был один странный маленький мальчик, который стоял на стуле каждый месяц. А однажды на стуле оказалась прелестная Роза. Никто не мог этому поверить. Но, наверное, самым поразительным при этом было выражение ее лица. Она стояла с высоко поднятой головой, и это выражение однозначно свидетельствовало о том, что она собой гордилась.

Потом Пьеро иногда говорил, что влюбился в Розу именно в тот момент.

6. Портрет мальчика с зонтиком

Когда Пьеро было одиннадцать лет, как-то ночью он мастурбировал с закрытыми глазами. Губы его скривились в левую сторону, пальцы напряженных и разведенных в стороны ног выглядывали из-под одеяла. Он раскрыл глаза и вздрогнул, увидев стоявшую в ногах кровати сестру Элоизу. Он пришел в ужас. Его возбужденный пенис конусом вздымал тонкое одеяло.

Пьеро был уверен, что его ждет жестокое наказание. Вместо этого милосердная сестра ласково взяла его за руку, одновременно поднеся палец другой руки к губам, тем самым давая ему знак вести себя тихо. Этим жестом она как бы ставила себя в положение сообщницы его преступления. Она изящно пошла на цыпочках к выходу, и он последовал за ней. Элоиза привела его в ванную комнату и вошла туда вместе с ним. Он подумал, что она, скорее всего, привела его сюда, чтобы выпороть, не разбудив при этом всех остальных детей. Или собиралась заставить его залезть в ванну с холодной водой, что было в приюте довольно распространенным наказанием.

При виде наполненной водой ванны Пьеро стал бить озноб. Монреальские дети жутко боялись холода. Можно было подумать, что из-за долгих зим у них выработалась сопротивляемость морозу, но на деле все обстояло как раз наоборот. Холод преследовал их и мучал до такой степени, что они остерегались и боялись его больше, чем дети в других местах. Так же, как покусанные собаками дети потом боятся их всю свою жизнь.

– Разденься и полезай в ванну, – сказала монахиня.

Когда Пьеро стягивал через голову ночную рубашку, у него зуб на зуб не попадал. Мальчик дрожал так, будто за окном проходил поезд. Сестра Элоиза взглянула вниз на его пенис. Хотя эрекция прошла, он все же был больше, чем у других мальчиков в его возрасте. Заметив, куда она смотрит, Пьеро заслонил это место руками, вновь испытав смущение. Он вошел в ванну, забыв на какой-то момент о холоде, как будто она могла стать для него укрытием.

Нога его коснулась воды, и он поразился, потому что вода была теплая и на удивление приятная. Он чувствовал себя так, будто ждал затрещину, а получил дивный, восхитительный поцелуй. Пьеро быстро погрузился в воду, отдавшись ее чудесному теплу. Никогда раньше он не принимал такую теплую ванну. Каждый месяц, когда детей купали, вода оказывалась чуть теплой и грязной.

Он не задавался вопросом, кто позволил ему получить такое удовольствие. Пьеро просто нежился от приятного ощущения. Он как бы растворялся в теплоте воды. Кран выглядел как слон, развесивший в стороны уши. Элоиза покрутила эти уши, в ванну из слоновьего хобота вылилось еще немного теплой воды, и Пьеро закрыл глаза.

Вновь их открыв, он увидел, что сестра Элоиза сняла сутану, оставшись в короткой нижней рубашке. Было странно видеть ее волосы. Несмотря на то что они были коротко острижены, Пьеро заметил, что они мягкие и светлые, как плоды молочая. Монахиня так качнула головой, будто у нее были длинные, роскошные локоны.

– Я тебя вымою, – сказала она.

Пьеро встал, и Элоиза принялась энергично натирать куском мыла все его худенькое тело. Когда она скребла его и терла, на ее комбинацию попадали брызги. И по мере того, как она намокала, мальчик лучше различал под тканью округлости пышной женской груди. Он сам не знал почему, но его постепенно охватывал страх.

Дно ванной у него под ногами скользило и казалось непрочным, как тонкий лед. Он чувствовал себя так, будто в любой момент лед мог расколоться, и ему пришлось бы пролететь сотню футов вниз и рухнуть в холодную воду, которая там таилась.

– Хочешь почувствовать странное, но очень приятное ощущение? – спросила его Элоиза.

Пьеро пожал плечами. Как любой ребенок, он всегда был готов испытать что-то новое и, может быть, замечательное. Но в тот момент он пребывал в нерешительности. Внутренний голос мешал ему сказать «да», однако он не сказал ей «нет». Он навсегда запомнил, что не сказал ей «нет».

Положив мыло и мочалку на край ванны, Элоиза встала на колени. Она взяла его пенис в руку, чуть подалась вперед и охватила его ртом. Сначала она ввела только головку и стала ее облизывать и посасывать. Его пенис увеличивался в размере. Ему казалось, что он так и будет расти, подобно волшебному бобовому ростку. Мальчик чувствовал себя омерзительно, но ему было очень приятно.

Внезапно у него возникло спонтанное желание сжать руками голову монашки и втолкнуть пенис вглубь, прямо ей в глотку. Он пытался сдержать себя, но руки его и пальцы двигались сами по себе, помимо его воли. Пьеро хотелось коснуться кончиками пальцев ее шелковистых волос. И как только он это сделал, устоять уже не мог. Обеими руками мальчик ухватил Элоизу за волосы, затолкнул ей пенис глубоко в рот и тут же испытал оргазм. Ощущение оказалось настолько острым, что он так и не понял, хорошим оно было или плохим. Он так его испугался, как не боялся ничего раньше. Он понял только то, что легко мог бы заниматься этим всю оставшуюся жизнь.

Его пенис пульсировал у нее во рту. По всему его телу прошла дрожь, его качало, словно флаг на ветру. Элоиза поперхнулась и закашлялась. Потом мягко вытолкнула его наружу и сплюнула в ванну.

– Можешь возвращаться в постель, – сказала она.

Пьеро вышел из ванны. Он быстро вытерся и надел ночную рубашку. Потом, дрожа, на цыпочках быстро вернулся в кровать. За окнами шел дождь, превращавшийся в лед, когда капли достигали земли, – звук при этом был такой, как будто за Пьеро гналась сотня ребятишек. Ему было холодно, пришлось закутаться в одеяло, чтобы снова заснуть, придя в себя после странного сна наяву. Он даже не осознал, что именно они с сестрой Элоизой там делали. Раньше он вообще понятия не имел о том, что такое бывает. При этом он понимал, что произошедшее как-то связано с сексом.

Он был слишком юн, чтобы жениться на монашке. Она была обвенчана с Господом! Что бы сказал Господь, узнав о случившемся? Ведь Господь знает абсолютно все, поэтому Он наверняка знает и об этом. Почему же он так глупо поступил, обидев Господа? Он ведь считал, что ему в последнее время очень везет, потому что его не бьют, как других детей.

Он плакал в подушку. Он не знал, почему плачет. На следующий день он заплакал, взглянув на кашу. Его обильные слезы придали каше особенный вкус.

Сестра Элоиза продолжала будить Пьеро посреди ночи. Это случалось столько раз, что Пьеро сбился со счета. Это продолжалось, пока на улице не растаял зимний снег. Однажды, когда Элоиза ему это делала, он сосредоточивался настолько сильно, что на ветках деревьев прорвались маленькие почки, а когда испытал оргазм, то распустились листики. На следующий день он стал натягивать свой черный свитер с высоким горлом, собираясь выйти на улицу. Ему трудно было просунуть в узкий ворот голову, он сел на кровать и представил себе, что выглядит как шахматная пешка. Когда он вышел из приюта, его обдал порыв весеннего ветра. Пьеро рассказал детям о том, как плавал на корабле в Париж, как ездил на поезде в Италию. Дети танцевали с босоногим, беззаботным ветром.

Ни с кем из приютских сирот Пьеро не делился тем, что с ним творится. Как будто происходившее между ним и Элоизой было всего лишь сновидением. Дети редко рассказывали про свои сны. Что толку было растить лошадь о двух головах, которая совала бы свои головы в спальню? По ночам скрывавшиеся под кроватями чудовища просили его спуститься, чтобы заняться с ними любовью.

Сестра Элоиза заставила Пьеро поклясться, что на исповеди он не станет рассказывать священнику, чем они с ней занимаются. Она сказала: то, что они делают, это секрет, но не грех. А способность хранить секрет составляет признак любви. Но здесь было что-то не так, он чувствовал, что здесь что-то неправильно. А это чувство тоже было признаком чего-нибудь? Может быть, различия между добром и злом? Но Пьеро не осмелился рассказать об этом священнику. И потому самым главным стало чувство Пьеро, что он раз за разом проваливается в ад.

Другие стали замечать, что с Пьеро происходят некоторые перемены. Если раньше он почти всегда казался счастливым ребенком, то теперь мальчик часто бывал печальным. Он просил оставить его в покое, потому что боялся смерти и ему надо было поплакать. Порой складывалось впечатление, что он изображает тоску.

Он сжимался в комок, как будто и впрямь был живым воплощением безысходности. Какое-то время он раскачивался вперед и назад, а потом кувыркался. При этом после каждого кувырка он делал вид, что потрясен, и в подтверждение этого будто с перепугу раскидывал в стороны руки и ноги. Все дети прыскали со смеху.

Он бежал, натыкался на стену, бился об нее, как птица о стекло, потом сползал по ней на пол.

Он выходил из здания в сад и там останавливался. В руках у него был зонтик матери-настоятельницы, он раскрывал его и поднимал над головой. Когда дети спрашивали его, что он там делает, Пьеро отвечал: ждет, когда пойдет дождик.

Когда у него случался приступ печали, Пьеро окружали дети. По какой-то причине его грусть отгоняла их собственную тоску. С их горестями можно было легко справиться. Их плохое настроение казалось просто какой-то глупостью. Их грусть была совсем не страшной. Над ней можно было просто посмеяться. На такую ерунду можно было начихать. Она длилась не дольше боли от пчелиного жала.

Пьеро просто стоял себе под зонтиком и стоял. Рядом прошествовала курица, выпятив грудь, как малыш, который учится ходить. Дети вскоре устали глазеть на Пьеро и пошли играть в свои игры. Все, кроме Розы. Она продолжала на него смотреть. Девочка подошла к нему на цыпочках, чуть склонила голову и встала вместе с ним под зонтик. Она взяла его за руку, и он почти сразу почувствовал себя лучше, как будто Роза была решением всех важнейших философских проблем.

– Я ужасный человек, – сказал ей Пьеро.

– Я тоже нехорошая, – отозвалась с улыбкой Роза.

Пьеро знал, что Розу наказывают каждый раз, когда она заводит с ним разговор. Все ее слова были как контрабанда, как дорогой товар с черного рынка. Каждая ее фраза была как баночка с вареньем в военное время.

– Тебя это беспокоит? – спросил ее Пьеро.

– Нет. Мы же здесь не останемся навсегда. А когда мы отсюда уйдем, сможем делать все, что нам понравится.

Какая замечательная мысль! Разве можно было отсюда убежать? Пьеро никогда об этом не задумывался. Всю свою жизнь он был ребенком, поэтому вполне резонно было бы ожидать, что ребенком он и останется до конца своих дней. А при таком подходе к делу существовала возможность освобождения.

Роза сделала жест рукой в сторону поля, раскинувшегося перед приютом. За ним был виден город, в котором ни на день не прекращалось строительство. Каждый раз при взгляде на город панорама его менялась. Там постоянно возникали новые башенки и мансарды, крыши, окна и кресты. Они приближались к приюту, как армада военных кораблей, подплывающая все ближе и ближе к берегу.

Из здания вышли три монахини с поднятыми над головами палками, чтобы разлучить мальчика с девочкой. Роза отпустила руку Пьеро и бросилась бежать через двор.

В тот вечер Пьеро тихонечко нашептывал слова: «Я тоже нехорошая». Ему это нравилось. Ему нравилось самому произносить ее слова. Ему хотелось открыть рот и услышать ее смех. У него возникло странное страстное желание, которое он не мог ни выразить словами, ни понять, логически себе его объяснив: ему хотелось слиться с ней воедино.

Позже тем же вечером Розу выпустили из чулана, и она пошла в свою спальню. Она была довольна, что уже настал поздний вечер, потому что от яркого света у нее болела голова. Она считала, что ей повезло. В этот раз она просидела в чулане всего пять часов, а не пять дней.

Все проведенное в чулане время она расшатывала большой коренной зуб. Он начал шататься, когда ее ударили по лицу за то, что она разговаривала с Пьеро. Теперь этот зуб лежал у нее в кармане.

Сестра Элоиза сказала ей, что она потаскушка и что она хотела его соблазнить. Может быть, сестра была права. Ей очень хотелось быть рядом с Пьеро. Это всегда доводило ее до беды. Ради него она рисковала всем.

Другие девочки уже уснули. Сиявшая на небе полная луна освещала спальню причудливым светом. Роза села на краешек матраса, сняла туфли и поставила их под кровать. Потом сунула руки под платье и стянула чулки. Выпрямив ноги, она какое-то время ими любовалась. Ноготь на большом пальце правой ноги был совсем черный и скоро должен был отвалиться, потому что по нему стукнули палкой. На левом колене темнел синяк от падения после того, как ее сильно ударили.

Она начала через голову стягивать платье. Но перед этим девочка не до конца расстегнула пуговицы, запуталась в нем и стала похожа на бабочку, пытавшуюся вылезти из кокона. Наконец Розе удалось его стянуть, она сложила платье и положила в свой сундучок. Руку, за которую ее грубо схватили, полукольцом охватывал еще один фиолетовый синяк.

Она сняла рубашку, служившую ей нижним бельем, тоненькую, как дымок от сигары. На спине остались отметины там, где ее били палкой. А на боку – во время предыдущего избиения ей сломали ребро – все еще виднелся коричневато-бурый след. В нижней части трусиков алели три пятнышка, потому что у нее были месячные. Они выглядели как лепестки розы.

Девичье тело представляет собой самую большую опасность в мире, поскольку именно над ним, вероятнее всего, может быть совершено насилие.

Роза натянула на себя ночную рубашку и прыгнула в кровать. Она долго вертелась под одеялом, думая о Пьеро. Она не знала, что означает желание постоянно быть рядом с кем-то. Ей хотелось, чтобы его переживания совпадали с ее ощущениями. Ей хотелось так его ударить, чтобы синяк появился на теле у нее.

– Я ужасный человек, – шептала Роза в потолок.

– Я тоже нехорошая, – шептал ей в ответ Пьеро.

7. Снег, идущий снизу

Рождественские праздники в Монреале волшебные. Снежинки в это время года огромные. Они такие белые, что у детей болят глаза, когда они на них смотрят. Повсюду царит удивительная белизна. Повсюду царит поразительная чистота.

Под Рождество в приюте надо было провести большую работу. Там всегда готовились к представлениям для публики в мэрии. К примеру, в 1926 году показывали пьесу о пророке Данииле во рву львином. Головы детей украшали гривы, сделанные из ермолок с пришитыми желтыми нитями. Им приходилось тщательно следить за тем, чтобы перед представлением эти желтые нити не упали в их суп. В этом спектакле принимала участие Роза, зрители громко смеялись, когда она неподражаемо рычала и покачивала головой.

На следующий год, когда Пьеро и Розе исполнилось тринадцать лет, художественный комитет приюта, состоявший из монахинь, собравшихся за обеденным столом, принял решение о постановке представления о зиме. Вечером перед началом представления все дети оделись снежными ангелами. На них были крылья, сделанные из белых перьев, с тесемками, чтобы надевать их на плечи, и маленькие проволочные нимбы, приделанные сзади к их одеяниям с таким расчетом, чтобы они парили у детей над головами. Когда все спешили к повозке, которую лошадь должна была довезти до места выступления, они приподнимали руками одежды, чтобы не испачкать полы и подолы в слякоти и грязном снегу. Цокот лошадиных копыт чем-то напоминал звуки, раздающиеся в комнате, полной детей, которых мучает икота.

Дети прошли на сцену. Все они молитвенно сложили руки. Их взгляды были устремлены в пол, губы сжаты. Они боялись смотреть на собравшихся, потому что при этом могли рассмеяться. Все они старались поскорее выстроиться в одну линию. Одна девочка повернула голову и взглянула на зрителей. На пару секунд она замешкалась, спешившие за ней дети толкнули ее, и она упала.

Они пели песню о зиме. Дети повторяли вууууу, вууууу, вууууу, подражая вою ветра. Они тянули вверх ручонки с растопыренными пальцами и раскачивали ими из стороны в сторону, как будто это были не руки, а ветви деревьев. Некоторые совсем маленькие дети вышли на сцену и стали бить в металлические барабаны, имитируя звуки бури. Внезапно грохот стих, и все дети взглянули вверх. И тут к восторгу зрителей с «небес» над детскими головками посыпались бумажные снежинки.

Пока они падали, дети пели «Тихую ночь».

Когда Пьеро поднимался на сцену, Роза с нее спускалась. Он сильно сжал ей запястье:

– Стой здесь. Я хочу сыграть эту мелодию для тебя.

Снежинки еще падали, когда Пьеро вышел из-за занавеса. Он прошел к большому коричневому фортепиано, которое выкатили на середину сцены. Раньше Пьеро никогда не видел этот инструмент. Он устроился на табурете, чуть склонил голову к клавиатуре и провел рукой по клавишам, не нажимая на них, как будто хотел их согреть. Когда он на них нажал, Пьеро тут же в удивлении отдернул руки – настолько клавиатура этого инструмента была мягче, чем у приютского пианино. Этим клавишам гораздо больше хотелось быть его соучастниками, чем тем. Этот инструмент любил, когда на нем играют, в отличие от того, упрямого и своенравного. Он пробежал пальцами по клавишам, очаровав и себя, и собравшихся в зале. Его игра звучала как смех в школьном дворе. Поначалу он играл сумбурно, но вскоре присутствовавшие стали улавливать ненавязчивую, изящную, трогательную мелодию, которую он исполнял, импровизируя и развивая ее прямо тут, перед ними. Ее звучание производило такое впечатление, как будто только что раскрыли шкатулку с самым магическим драгоценным украшением.

Эту мелодию он впервые играл, когда Роза стала под нее танцевать. С тех пор Пьеро работал над ней каждый день. Вспоминая о том, что она не смогла устоять перед его музыкой, он хотел соблазнить Розу снова. Девочка закрыла глаза, слушая мелодию и наслаждаясь ею, в эти мгновения весь мир утратил для нее значение. Она начала танец, перенося тяжесть тела с одной ноги на другую, двигаясь за кулисами в ритме музыке. Внезапно сзади раздался взрыв смеха. Ей казалось, что она находится в безопасности за черным занавесом, непроглядным, как ночь в безлунном лесу. Но когда Роза открыла глаза, оказалось, что она стоит на сцене лицом к этому занавесу. Она очень медленно повернулась – зрители смотрели только на нее.

Все в зале мгновенно успокоились в тот момент, когда увидели бледное, потрясенное лицо Розы. Они не могли отвести от нее взгляд. Она выглядела такой удивленной оттого, что была еще жива. Никто не мог взять в толк, почему они все находят ее такой красивой. Что заставляет их смотреть на нее неотрывно? Огромные глаза, казавшиеся необычайно темными? Или темные волосы? Или рот, подобный розовому бутону? Порозовевшие щеки?

Пьеро продолжал играть. Он играл как бы в нерешительности, будто сама мелодия тоже удивилась и тревожилась оттого, что звучала перед собравшимися. Роза улыбнулась зрителям. Чтобы выйти из положения, в котором она оказалась, девочка взмахнула руками, словно пытаясь взлететь к небесам, но при этом оступилась и упала на попу.

Всех рассмешило обаятельное выражение ее лица и то, сколь эксцентрично она продолжала стремиться улизнуть со сцены. Роза ощутила восхищение публики. Казалось, она стояла у огня, который обдавал жаром. И каждое ее движение вызывало у нее такое ощущение, что она в этот огонь подбрасывала хворост.

В этот момент на сцену выбежала сестра Элоиза. Ей было необходимо прекратить происходившее перед зрителями. Но она не смотрела себе под ноги. Монахиня споткнулась о веревку, привязанную к наполненному искусственными снежинками ведру, которое по какой-то таинственной причине раньше не опрокинулось. Теперь оно получило возможность наверстать упущенное. На сцену обрушился буран бумажных снежинок. Роза втянула голову в плечи и сама себя обняла, как будто оказалась в эпицентре снежной бури.

Она качнула головой, стряхивая с волос бумажные снежинки. Потом сильнее обхватила себя руками, как делают люди, когда мерзнут на автобусной остановке. Она стала переминаться с ноги на ногу, якобы пытаясь согреться. А потом начала исполнять танец снежного ангела. Она делала вид, что земля морозит ей ноги, а ветер такой сильный, что в вихре своем ее кружит. Она встала на одной ноге на цыпочки, а другую подняла выше головы, но быстро опустила, прежде чем платье соскользнуло вниз. Под ним мелькнули белые штопаные чулки и высокие черные ботинки на шнуровке.

А Пьеро продолжал играть, аккомпанируя Розиному танцу. Их дуэт выглядел настолько гармоничным, что зрители не могли понять, то ли музыка Пьеро сопровождает ее танец, то ли Роза танцует в ритме его музыки. Всем казалось, что они без устали репетировали этот номер на протяжении многих лет.

Пьеро стал играть так быстро, что Розе ничего не оставалось, как сделать сальто с заложенными за спину руками. Она подалась всем телом вперед, словно намеревалась нырнуть. На мгновение действительно показалось, что она вот-вот взлетит. Потом девочка наклонилась, раскинула руки как крылья, перекувырнулась и оказалась прямо у ног Пьеро.

Мальчик доиграл последние ноты своей мелодии. Девочка протянула вперед руку. Пьеро ее взял, помог Розе подняться; они вышли на середину сцены и поклонились публике.

Рядом с матерью-настоятельницей сидела очень богатая дама. Она приходилась двоюродной сестрой бывшему премьер-министру. На ней красовалась шляпка из состаренного бархата. Дама выглядела так, будто ее только что ранили в голову на поле брани и вся голова у нее перевязана. Шляпку она так низко надвинула на лицо, что о его выражении можно было судить только по тонким губам, которые она обычно презрительно поджимала. На плечи ее был накинут норковый палантин, совершенно не умевший себя вести, потому что он постоянно соскальзывал и вступал в борьбу с пекинесом сидевшего рядом с дамой с другой стороны зрителя. Она склонилась к матери-настоятельнице.

– Эти двое просто бесподобны, – сказала она по-французски и перешла на английский: – Мне необходимо, чтобы эти дети выступили у меня. Я сделаю значительное благотворительное пожертвование.

Эти ее слова изменили жизнь сирот.

По дороге домой Роза приложила к щеке снежок в том месте, куда ее ударила сестра Элоиза, когда девочка сошла со сцены. Она сидела в задней части повозки вместе с другими девочками. Мать-настоятельница сидела впереди, а рядом с ней – сестра Элоиза.

– Думаю, как только мы вернемся, Розу надо будет посадить в чулан на неделю, – сказала сестра Элоиза.

– Она уже достаточно наказана.

Сестра Элоиза поразилась. Мать-настоятельница повернулась и сурово на нее посмотрела:

– Я не хочу, чтобы ты снова била ее по лицу. У нее теперь две недели синяки не сойдут.

– Мне кажется, уже пора послать Розу работать. Чтобы она не довела нас до беды.

– Не теперь, сестра Элоиза. Не теперь.

На следующее утро после выступления Пьеро стянул из платяного шкафа пару крыльев. Он надел их и на цыпочках вышел в коридор. Мальчик не собирался их снимать. Прошлый вечер оказался для него триумфальным, потому что ему удалось добиться того, что Роза для него танцевала.

Сестра Элоиза позволила ему носить крылья. Она не могла себя заставить отказать ему в этом, потому что крылья его очень красили. Все в приюте считали, что для него было совершенно естественно ходить с этими крыльями. Казалось, Пьеро излучает свет – настолько яркой была их белизна. Но на самом деле им двигало другое желание – он хотел, чтобы на крылья обратила внимание Роза. А она даже взглянуть на Пьеро боялась, потому что на ее скуле лиловел большой синяк.

Когда он проходил рядом с ней по коридору, Роза прислонила швабру к стене и не могла удержаться от того, чтобы коснуться пальцами перьев.

– Как думаешь, какой птицы эти перья? – спросила она.

– Не знаю. Лебединые?

– Тогда тебе лучше их не носить. Лебедь мог бы в тебя влюбиться. А ты, наверное, знаешь, что лебеди влюбляются на всю жизнь.

– Забавная ты, Роза.

Сестра Элоиза поймала его, когда он бежал за Розой. Роза подумала, что ей достанется на орехи, но избиения не последовало. Вместо этого Элоиза назло Пьеро отняла у него крылья. Она убрала их обратно в шкаф, где им положено было храниться до следующего Рождества, когда они пригодятся для поклонения тому, кто поистине был Божьим любимцем, – Иисусу.

Но их снова позвали на представление задолго до этого. Благотворительное дамское общество было настолько впечатлено представлением Пьеро и Розы в мэрии, что рекомендовало его посмотреть другим благотворительным организациям. Двоих детей просили выступать по всему городу.

Когда мать-настоятельница сказала об этом сестре Элоизе, та пришла в ярость. Лицо ее так побледнело, точно ей сообщили об ужасной болезни.

– Помяните мои слова, – сказала сестра Элоиза матери-настоятельнице, – это будет иметь ужасные последствия. Таких детей нужно учить скромности. Они должны смириться с мыслью о том, что, когда вырастут, им придется работать на фабриках или прислугой. А если они привыкнут к красивой жизни, с ними все будет кончено. Они не смирятся с долей, выпавшей им по жизни, и встанут на путь преступлений.

Мать-настоятельница пожала плечами.

– Мы нуждаемся в средствах, сестра Элоиза.

– Но вы же всегда говорили мне, что этих двоих нужно держать порознь.

– Иногда такие вещи невозможно предотвратить.

Элоиза выскочила из комнаты как ошпаренная. По пути она пнула черную кошку. Розе и Пьеро было суждено полюбить друг друга. Для нее это было ясно как божий день. Все это знали. Но теперь никого это не заботило. Деньги были не абстрактной идеей, как Бог, и потому они одерживали верх над всеми суетными соображениями. В ту ночь она разбудила Пьеро, сильно его встряхнув. Когда семя мальчика оказалось у нее во рту, она немного успокоилась.

Начав вместе путешествовать по городу, Пьеро с Розой удивились, выяснив, что умеют делать одинаковые трюки. Он снимал с ее головы бумажный цветок, а она с его – полосатый мячик. Они удивленно смотрели друг на друга. Они оба умели стоять на руках. У него все высыпалось из карманов. У нее платье спадало ниже головы. Они смеялись, стоя вверх тормашками и глядя друг на друга.

Они стали бывать в домах состоятельных людей. Для выступления им требовались лишь пианино и лежащий рядом ковер, и почти у всех богачей это находилось. Иногда они убирали с ковра небольшие журнальные столики, чтобы освободить достаточно места для выступления Розы.

Пьеро садился на табурет у пианино и начинал играть свои причудливые, чудесные мелодии. Он качал головой в упоении, как будто был гением, исполняющим произведения Рахманинова перед тысячей зрителей в Праге, а не наигрывал напевы, сочиненные им самим.

А Роза демонстрировала эксцентричные пантомимы. В одной из них она изображала, что ее сдувает ветер. В какой-то момент ветер дул на нее сзади, она делала переворот назад и вновь становилась на ноги. Когда Пьеро завершал свою мелодию ветра, девочка слегка покачивалась, как будто у нее кружилась голова и она была сбита с толку. После этого она склонялась перед зрителями в самом изящном в мире поклоне.

Время от времени она выступала и с более рискованными номерами. Так, однажды она вернулась к сюжету с медведем. Роза сидела и ела из воображаемого горшочка мед. Она сказала медведю, что не хочет с ним делиться, потому что он был ненасытным обжорой. Но потом уступила, и медведь сожрал весь мед до последней капли, пока она смотрела на него, покачивала головой и хмыкала, говоря ему, что теперь у него обязательно заболит живот.

Когда она закончила, у хозяйки дома в глазах стояли слезы. Женщина сказала, что сама не знает почему. Представление Розы было самым печальным зрелищем, какое ей довелось видеть.

В отличие от историй любви некоторых детей, Пьеро и Роза никогда не ссорились. Они очень подходили друг другу характерами. Когда они выступали на сцене, между ними возникало такое взаимопонимание, какого зрители не могли не ощущать. Во время представления эти двое подростков напоминали совсем юную супружескую пару. Они интуитивно предугадывали движения друг друга.

И действительно, где бы они ни находились, действия их отличала удивительная слаженность. Порой казалось, что они являют собой такое чудовище с четырьмя детскими руками. Мать-настоятельница наблюдала за ними, когда они накрывали на стол, разговаривая друг с другом. Они делали это быстро, причем ни разу никто из них не потянулся за одним и тем же столовым прибором или одним и тем же блюдом. И за все время совместной работы они ни разу не толкнули друг друга – такого она не видела уже много лет.

Их покровители нередко задавали детям вопросы. Они шли на всякие уловки, чтобы разговорить ребят. Ведь, как ни удивительно, этим сиротам было что рассказать, причем порой они говорили вполне разумные вещи.

Иногда покровители спрашивали их о действительно печальных обстоятельствах. Конечно, задавать вопросы о грустном с их стороны было достаточно бестактно. С обычными детьми они никогда не стали бы заводить такие беседы, которые бы тех наверняка расстроили. Но Роза и Пьеро были сиротами. В их эмоциональных рассказах о трагических событиях слышалось что-то магическое. Они метафорически воплощали печаль. Как будто кто-то играл реквием на ксилофоне. Каждый день вы таких рассказов не услышите. Особенно сирот любили спрашивать об их происхождении.

– Моя мама очень болела, – говорил Пьеро. – Она все время кашляла. Я клал руку ей на спину, надеясь, что от этого ей станет лучше, но, боюсь, лучше от этого ей совсем не становилось… Однажды ночью она скончалась от кашля, – добавлял он по-французски.

– Мои родители работали в гостинице, и там случился пожар, – рассказывала Роза. – В панике они бросили меня в мусоропровод, и так я спаслась. Внизу я свалилась в мусорный ящик. Родителям тоже надо было спастись в мусоропроводе, но они были слишком большие.

– Мой папа ушел на войну и погиб, – печально признавался Пьеро. – Рядом с ним взорвалась граната, и его разорвало на миллион кусочков. А мама моя так расстроилась, что выпрыгнула в окно.

Они придумывали начало своей жизни. Им не хотелось распахивать душу перед посторонними. Они бережно хранили свои души для самих себя.

– Моего отца повесили за убийство моей матери.

У всех собравшихся в комнате перехватило дыхание. Роза бросила в сторону Пьеро суровый взгляд, говорящий о том, что на этот раз он слишком далеко зашел.

Когда они вышли на улицу, Пьеро ей сказал:

– Мне захотелось убить их двоих в одном предложении.

Поскольку они ходили по городу вместе, у них сложились тесные, доверительные отношения. У других сирот такие отношения не складывались. Доверие внушает вам мысль о вашей уникальности. Доверие позволяет вам чувствовать себя избранным, потому что кто-то в этом мире верит, что вы обладаете особыми качествами, которых больше ни у кого нет.

– Могу поспорить, что на других планетах живут такие же люди, как мы, – однажды вечером неожиданно сказала Роза. – Спорим, что люди живут и на луне.

Они оба взглянули на луну. Она напоминала детское личико, которое следовало протереть тряпкой.

– Как тебе кажется, на что там похожа жизнь? – спросил подругу Пьеро.

– Наверное, она там такая же, как и на этой планете, только на луне все светится. Вот, например, берешь ты стакан молока, а он светится. А когда ты его выпиваешь, смотришь на свой живот, а молоко в нем просвечивает.

– И яблоки там выглядят, как будто они сделаны из серебра, только их можно кусать.

– А белые кошки светятся так сильно, что их можно использовать как комнатные лампочки.

– И у всех там седые волосы, как у стариков, даже у маленьких детей.

Теперь они знали, как весело проводить время вместе. Пьеро и Роза даже стали придумывать свой язык. Они создали собственный набор слов, значение которых слегка отличалось от смысла, вкладываемого в них другими людьми. Теперь никто не мог понять, что они говорили друг другу. Каждое слово, которое они произносили, было образным выражением.

Поскольку они оба ловко показывали фокусы и выделывали руками всякие магические трюки, им не составляло труда воровать. Как-то раз Роза украла упаковку колотого сахара, спрятав ее в рукав, а потом высыпала все в карман. Вернувшись в приют, она вытянула руку, в которой были зажаты несколько кусочков сахара. Дети открывали рот, как птенцы клюв, и она каждому давала по кусочку. Благодаря этому другие дети благосклонно относились к ее забавным выходкам с Пьеро. Скоро Роза и Пьеро стали выступать дуэтом и перед приютскими детьми.

Номера, которые они демонстрировали этой аудитории, носили более прозаический характер, чем представления, разыгрываемые ими в гостиных сливок общества. Они оба прекрасно имитировали рыдания. Они плакали навзрыд так усердно, что это скоро становилось смешным. Все дети начинали смеяться. Роза подносила к лицу платок, чтобы утереть слезы. Потом она протягивала его перед собой и выжимала, прислушиваясь к звукам падающих на пол капель.

Как-то днем в общей комнате Роза и Пьеро поставили рядом свои стулья. Они стали на них покачиваться, приподниматься и опускаться, как будто ехали на поезде. Представление было очень простенькое, но поездку они изображали так замечательно, что дети уставали смеяться. Они удивлялись тому, что такая простая игра могла быть такой веселой. Так Роза с Пьеро путешествовали, мерно покачиваясь под стук колес по рельсам в своем маленьком поезде, где-то около часа.

Роза представляла себе, что за окном вагона раскинулись места, о которых она читала в книгах. Девочка вообразила, что находится в Париже. Ей вспомнилась картинка города, которую она видела в детской книжке. Герой повествования – гусь с чемоданом в руке – говорил, что это самый прекрасный город в мире. Она проезжала мимо толпившихся людей, все они были в беретах и рубашках в полоску, под мышками несли багеты, губами сжимали сигареты.

Пьеро не задумывался над тем, что происходит за окнами поезда. Он сосредоточился на чемоданах, стоявших на полках над головами пассажиров, и на проводниках, разносивших небольшие подносы с бутербродами. Он представлял себе, что они с Розой были богаты и могли себе позволить съесть по бутербродику.

Но тут вошла монахиня и заявила, что поколотит их двоих, если они немедленно не прекратят свое безобразие. «Кем мне надо было бы стать в жизни, чтобы ездить на таком поезде и смотреть на все эти удивительные вещи?» – спрашивала себя Роза, отправляясь в постель.

В это время Пьеро больше, чем раньше, стали беспокоить отношения с сестрой Элоизой. Сильнее всего, наверное, он переживал из-за невозможности перестать думать об их сексуальных действиях. Он постоянно вспоминал, что они делали накануне ночью. Образы, возникавшие в памяти, представляли собой такую смесь стыда и наслаждения, что пенис его становился твердым. Пьеро теперь постоянно думал о всяких непристойностях. Его пугали собственные мысли. Они просто сводили его с ума. Они были как погрязшие в оргиях люди у подножия горы Синай.

Он представлял себе, что все девочки выстроились в ряд и стоят на коленях, как будто ждут причастия, – но ждут они того, чтобы ублажить его ртом. Он ужаснулся, когда осознал свое желание. У него мелькнула мысль, что сестра Элоиза, видимо, сумела разглядеть в нем эту его особенность и потому отвела его тогда в ванную.

Он пытался отогнать от себя непристойные мысли о Розе. Пьеро проводил с ней так много времени, что ему казалось, она тоже видит в нем это. Но о ней он думал все больше и больше. Роза вряд ли имела отношение к фантазиям, доводившим его до оргазма. Он представлял себе, как она покусывает локон волос. Перед ним вставала картина того, как она уронила книжку и наклонилась ее поднять. А однажды фантазия преподнесла ему видение, в котором кончиком пальца она написала в воздухе слово член.

По всей видимости, чувствуя, что Роза играет все большую роль в его внутреннем мире, Элоиза желала получать от Пьеро все больше и больше. Ей перехотелось быть девственницей. Она мечтала о близости с Пьеро. После этого, как ей казалось, они станут мужем и женой. Тогда у них будет то, чего не было у него с Розой. Тогда она станет его первой любовью, и он никогда не сможет ее бросить. Все будет так, как и заведено в мире. Проблема состояла не в том, что Элоиза не могла отличить хорошее от плохого, скорее всего, у нее не было с этим трудностей. Самые опасные в мире люди – это те, кто верит в добро и зло, но то, что они принимают за «добро» и «зло», абсолютно безрассудно. Они по сути своей плохие, но сами убеждены в том, что они хорошие. Эта идея составляет движущую силу зла.

И вот как-то ночью Элоиза привела Пьеро в небольшую раздевалку рядом с часовней. Там, на обогревателе, разрисованном розами, лежала стопка сборников церковных гимнов. В этом помещении во время посещений приюта оставляли верхнюю одежду и сантехники, и врачи. Там для них стояла старая кушетка, на которую они садились, чтобы развязать шнурки на ботинках. Хотя обивку кушетки местами разодрала кошка, на ней еще можно было различить изображение средневековой принцессы, сурово указывавшей на дракона, как будто это был нашкодивший пес. Элоиза легла на кушетку и сказала Пьеро войти в ее нутро. Сначала Пьеро не мог сообразить, как это сделать. Они оба стали неловко мять его член. А когда он в нее вошел, его охватило странное чувство вины. Пьеро внезапно осознал омерзительную реальность происходящего. Две большие груди Элоизы опали с двух сторон ее тела. Он видел голубоватые жилки, просвечивающие сквозь кожу, – как будто груди кто-то изваял из мрамора. Светлыми лобковыми волосами, казалось, заросла половина тела монахини. Ему захотелось с нее слезть, но он не знал, как по-другому избавиться от семени. Он боялся, что эрекция пропадет.

Пьеро закрыл глаза и представил себе Розу. Он лишь вообразил, что она лежит под ним, а он нежно покусывает ей сосок. И тут же кончил, как дикий белый мустанг, вырвавшийся из загона. Пьеро лежал там, на кушетке, потный, зловонный и опустошенный, но чувствовал он себя так, будто впервые был близок с Розой. И с этого момента он будет верен ей всегда. В тот самый миг, на том самом месте Пьеро решил, что скорее умрет, чем снова прикоснется к Элоизе.

– Думаю, чтобы опять это делать, нам надо подождать, пока мы не поженимся, – сказал он монахине. – По отношению к тебе это непочтительно. Мне хочется быть с тобой, когда все остальные, и особенно Бог, будут тому свидетелями.

Вот что сказал Пьеро сестре Элоизе, чтобы избежать ее объятий. Сестра Элоиза никогда не чувствовала себя более счастливой.

8. «Феерия снежной сосульки»

Как-то днем, когда Роза с Пьеро выступали в доме одной благотворительницы, начался сильный снегопад. Снежинки падали с неба густыми хлопьями, чем-то напоминая детей, которые сгрудились вместе и катятся с горки, держа друг друга за руки. Пока Роза и Пьеро давали свое обычное представление, город неведомо для них покрыл снег. Когда они закончили спектакль, кто-то раздвинул шторы на окнах, и оказалось, что все деревья стали белыми.

Пьеро и Роза были одеты совсем не по погоде, они пришли в заношенных пальто. И хотя у них были тонкие шарфики, узлом завязанные на шее, ни у того, ни у другой не было шапок, чтобы покрыть голову. Когда хозяйка дома увидела, что они собрались уходить так легко одетыми, она стала копаться в своих вещах, чтобы найти и отдать им за ненадобностью какие-нибудь головные уборы. Для Розы женщина нашла белую меховую шапку. Она была слишком велика и несуразно выглядела на молоденькой девушке, но в такой шапке голове должно было быть тепло. А Пьеро благотворительница дала мужское пальто и пару галош, которые оказались ему велики на два размера.

Еще она им предложила взять с собой в приют фруктовый торт и чемодан, набитый старыми игрушечными плюшевыми мишками. Пьеро и Роза отправились обратно по улице как престарелая пара, магическим заклинанием ведьмы обращенная в детей. По дороге домой снежинки падали им на головы и плечи.

– Она была очень милой, как ты считаешь? – спросил Пьеро, когда они шли по улице. – Или, может быть, слишком милой?

– Мне кажется, она печальна, потому что никогда не влюблялась. Хотя ей нечего беспокоиться, потому что любви нет.

– Откуда ты знаешь?

Роза смахнула снежинку с ресницы и подняла голову, желая поймать другую языком. Пьеро вытянул руку, чтобы ему на ладонь тоже упали снежинки.

– Я читала один русский роман, – ответила она, бросив взгляд на Пьеро. – У русских на все есть ответ, потому что зимы у них очень долгие. Оттого они такие вдумчивые.

– Как случилось, что ты так много знаешь? – спросил ее Пьеро.

Одной из причин, почему Розе и впрямь нравился Пьеро, была его способность очень быстро схватывать то, о чем она говорила. Она сбилась бы со счета, решив сосчитать, сколько раз в ответ на ее особенно умные слова монахини в приюте говорили, что надо бы подумать над тем, чтобы сделать ей лоботомию.

Они прошли мимо рекламного стенда, на котором несколько наклеенных плакатов извещали о представлении, которое скоро должно было состояться в центре города.

Там были парижские танцовщицы канкана. Там была группа отбивающих чечетку танцоров из Польши. Там были воздушные гимнасты из Болгарии. Там была акробатка, утверждавшая, что она сама прислала себя в ящике из Германии. Там был «Оркестр белых летучих мышей» из России. Там была группа украинцев, стреляющих в себя из пушек. Там был русский блошиный цирк. Мужчина с развесистыми усами в меховой шапке кричал на крошечных блошек. Он перевез их через океан в чемодане с роскошной подкладкой. Каждой блохе полагалась отдельная спичечная коробка для сна. Пьеро и Роза решили, что, если бы у них было немного денег, они пошли бы посмотреть это представление.

– Мне бы тоже хотелось создать собственное шоу, – после паузы заметила Роза. – Я разыщу всех в мире клоунов, заберу их из всех цирков, где они работают, и сделаю так, что они будут выступать в моем. А еще я найду самых-самых печальных клоунов. Мне понадобится кто-то, кто умеет кататься на велосипеде.

– Ну да. Тогда тебе нужно найти такого клоуна, который бы постоянно падал отовсюду и плакал.

В трамвае Роза вынула из кармана кусочек бумаги и огрызок карандаша. Листок она положила на сиденье между собой и Пьеро. И стала записывать все, что только что ему говорила.

– Мы сможем разъезжать по разным городам, о нас узнают во всем мире. Про нас станут писать всякие истории в газетах.

Пьеро выглядел заинтригованным. Он всегда жил только настоящим моментом, ему никогда не приходило в голову заглядывать в будущее. А Роза всегда смотрела далеко вперед.

– А наше выступление мы оставим на самый конец, – заявила она. – Давай сделаем огромную луну и будем вместе под ней танцевать.

– А если луна свалится нам на головы и убьет нас?

– Мы ее подвесим на очень прочных веревках.

– А как это представление будет называться?

Некоторое время Роза пристально смотрела на Пьеро. Потом перевела взгляд на свою бумажку, что-то на ней нацарапала и показала ему. Вверху листка печатными буквами было написано: ФЕЕРИЯ СНЕЖНОЙ СОСУЛЬКИ.

– Ну как тебе?

– Много клоунов, да?

– Все, кого сможем найти.

Они знали, что вместе у них работа спорится. Теплый, как святая вода, растаявший снег капал с шапки Розы ей на нос.

– Если у тебя хорошее шоу, ты с ним путешествуешь по всему миру. Можешь себе такое представить? – спросила она. – Укладываем все наши приспособления в поезда и на корабли и отправляемся в самые замечательные уголки мира.

– Мне никогда такое в голову не приходило. Какая чудесная мысль!

Пьеро какое-то время сидел, пытаясь принять к сведению эту новость. Он считал, что Розины мечты просто восхитительны.

– Но ведь это потребует огромной работы, – сказал Пьеро. – Я лично считаю себя очень ленивым человеком.

– Знаешь, мой дорогой, лениться сможешь, когда будешь лежать в гробу.

Трамвай остановился на их остановке, они сошли по ступенькам на тротуар, а потом вернулись на дорогу. Все вокруг укрывал снег. Они через поле направились к приюту. Верхний слой снега уже слегка затвердел и похрустывал под ногами, как корочка десерта крем-брюле, которого им в жизни не доводилось пробовать.

– Мне нравится, когда ты называешь меня «мой дорогой», – сказал Пьеро.

– Неужели?

– Ну да. Просто удивительно, как сильно мне это нравится.

– А почему тогда ты мне в ответ не скажешь что-нибудь в том же духе?

– Ладно… хорошо… как ты сегодня… любимая?

Они оба захихикали.

– Ну и что? Как ты теперь себя чувствуешь?

– Хорошо, очень хорошо.

– Правда?

– Да.

– Любимая.

– Дорогой.

– Любимая.

– Дорогой.

Они смолкли, глядя друг на друга. Снежинки летели вниз и падали им на нос, на губы, таяли на лице и румянили им щеки.

– Любимая.

– Дорогой.

Их губы блестели, алели и манили Розу и Пьеро друг к другу. Вот так в тринадцать лет они дали друг другу брачный обет.

Весной они продолжали походы в город. Все, что раньше им представлялось белой страницей, начинало обретать цвет. Распускавшиеся цветы были как нижнее белье, сорванное порывом ветра с веревок. С чугунных ворот свешивались орхидеи, как девушки в нижних юбках, спрашивавшие почтальонов, нет ли для них писем. Они ходили в город до осени, когда листья на деревьях стали как цветастые обертки для сладостей, как память о чудесных летних деньках.

Роза и Пьеро давали представления во всех значительных домах Монреаля. Они совершенно свободно говорили на двух языках и потому играли как перед зрителями, говорившими по-французски, так и перед англоговорящей аудиторией. Монреаль был самым восхитительным городом в мире. Ему хотелось поведать двум сиротам свои истории. А какому городу не хочется себя похвалить? Фавны на горгульях тянулись с фронтонов зданий, нашептывая о своих любовных похождениях. Толстый сом в оранжерее божился, что знает секреты фондовой биржи. Кони на скаку поднимали головы, готовясь к битве со статуями русалок на пруду. В витрине магазина игрушек электрический поезд без устали обегал вокруг малюсенькой горы, а внутри вагончиков дремали лилипутики-пассажиры в малюсеньких беретиках. В то время чувства Розы и Пьеро друг к другу становились все сильнее и глубже.

Так прошли два года. В 1929 году им исполнилось по пятнадцать лет, и то, что вскоре случилось, видимо, было неизбежно.

Когда они находились в приюте, их часто разлучали, как обычно разделяют девочек и мальчиков. Роза шла в спальню после причастия, когда увидела Пьеро. Он сидел на скамье у стены рядом с раздевалкой для посетителей. Лицо его расплывалось в широкой глуповатой улыбке.

– О чем ты думаешь? – осведомилась Роза.

– Не хочу тебе говорить, потому что, если скажу, ты можешь огорчиться и сильно разозлиться.

– Да ладно, скажи мне просто, о чем ты думал, и прекрати разыгрывать этот смешной спектакль.

– Можно я скажу тебе это на ушко? Мне не хочется, чтобы кто-нибудь, проходя мимо, услышал, что я тебе скажу.

– Никто нас не услышит.

– Если кто-нибудь еще узнает, о чем я думаю, я сгорю от стыда.

Роза наклонилась, чтобы ему было удобнее придвинуться поближе. Она чувствовала его губы рядом со своим ухом. Его дыхание касалось ее слуха раньше слов. Ей одновременно хотелось и отпрянуть от Пьеро, чтобы предотвратить неприятность, о которой он говорил, и приникнуть к нему. Двойственность этого ощущения донельзя ее озадачила.

– Мне хочется снять с тебя чулки, чтобы увидеть все твои пальчики на ногах. И каждый пальчик хочется поцеловать.

Эти слова Розу просто потрясли. Они ее потрясли потому, что она не вполне им поверила. Она, конечно, слышала всякие разговоры о том, что такие слова иногда произносят. Но Роза не приняла их за чистую монету. Ощущение у нее было такое, как будто он держал в руках стеклянную банку, в которой плескалась русалка. Или шел по улице и вел на поводке единорога.

Она уже разомкнула губы, чтобы ему ответить, но во рту у нее пересохло, а горло оказалось пустым, там совсем не было слов. Как будто она открыла холодильник, чтобы взять бутылку с молоком, а там было пусто.

– А еще мне хочется, чтобы ты коснулась моего члена. Просто взяла бы его в руку и очень сильно сжала.

Она бросила взгляд вниз и увидела, что его штаны вздулись.

– Он набухает и твердеет каждый раз, когда я думаю о том, что делаю с тобой такие вещи.

Сестра Элоиза заметила, что они шепчутся. Она быстренько проскользнула в часовню и зашла в раздевалку через заднюю дверь. Там она села на скамью и через вентиляционное окно стала слушать, о чем говорили Пьеро с Розой по другую сторону стены. Такие вентиляционные устройства были сделаны в каждом помещении, чтобы никто не мог остаться в уединении.

На самом деле Пьеро не шептал на ушко Розе. Он только произносил слова чуть тише, и голос его звучал более хрипло, чем обычно. Почти так, будто слова скинули с себя одежду. И потому сестра Элоиза слышала каждое из них.

Она очень рассердилась. Это был так пошло. Пьеро не хотел иметь с ней никакого физического контакта, делая вид, что он чистое создание, стремящееся к невинному и святому союзу. А теперь он изъяснялся языком маркиза де Сада, да так искусно и складно, как мог бы говорить Казанова.

В монахине вскипела ужасная бесконтрольная ярость. Но, как обычно, ее гнев был направлен не против Пьеро. Ее переполняла ненависть к Розе, которая на деле была лишь пассивной слушательницей. Роза даже ответить была не в состоянии. Как будто Розу угощали вишней в шоколаде. Как будто Роза собиралась получить все то, от чего сестра Элоиза всегда уговаривала себя отказаться.

По другую сторону стены Роза быстро выпрямилась, испуганная словами Пьеро. Хотя на самом деле это был не испуг, его слова вызвали у нее такое чувство, будто она делает что-то странное. Как будто ее тело обрело собственный разум. Ей хотелось снять с себя всю одежду. Ей хотелось, чтобы он назвал ее миссис Пьеро.

Розе надо было подумать над этими странными непроизвольными реакциями перед тем, как действовать в соответствии с ними. Новые ощущения и желания, которые ее будоражили, одновременно восхищали девочку и сбивали с толку. Именно поэтому она вскочила и умчалась прочь. Она успела войти в спальню и прислониться к стене, когда сестра Элоиза вошла по ее душу.

Сестра Элоиза ненавидела даже выражение на лице Розы – таким оно было спокойным и невозмутимым, всему открытым. В такое лицо самые разные люди могут влюбиться до безумия. Ей всегда хотелось взять Розино лицо в руки, как будто это мягкая глина, и вылепить на нем другое выражение – горькое, озлобленное и раздраженное. Но что бы она ни делала с Розой, потом та всегда смотрела на нее с прежним выражением лица, которое ничуть не изменилось, будто ничего не произошло.

В этот самый момент Элоиза сумела пресечь свой порыв и остановилась, не причинив Розе никакого вреда. Она поняла, что если тут же не оставит ее в покое, то убьет девочку. Милосердная сестра повернулась и стремглав сбежала вниз по лестнице.

Роза смотрела вслед Элоизе. Эту монахиню она никогда не могла понять.

Роза мыла пол в вестибюле приюта у главного входа. Пол у подножия лестницы был выложен плитками коричневого и белого цвета. Витраж в окне изображал агнца Божьего, сквозь него проходил свет. Он падал прямо на Розу, которая старательно терла именно эти плитки, поскольку там башмаки оставляли больше всего следов, похожих на пойманную в сети рыбу.

Сестра Элоиза терпеливо ждала, когда Роза допустит какую-нибудь оплошность, чтобы наказать ее за нарушение порядка. Обычно ее ожидание не затягивалось. Как правило, достаточно было последить за ребенком несколько минут, и тот делал какую-нибудь нелепую ошибку. Разве есть в нашем мире что-то столь же ущербное и далекое от совершенства, как ребенок? Ей нужно было, чтобы Роза сделала что-нибудь не так, допустила ошибку, – не только для того, чтобы оправдать перед другими детьми наказание, которому она собиралась подвергнуть девочку, но еще и для того, чтобы оправдаться перед самой собой.

Солнечный свет пьянил Розу и дурманил. От него ей хотелось спать. Он навевал ей сладкие грезы. Он слепил ее, скрывая в своем блеске окружающий реальный мир. Швабра так билась о ведро, словно была не шваброй, а свинкой, которой очень хотелось отрыть из земли трюфели. Она опрокинула швабру на пол. Роза задумалась над словами, услышанными от Пьеро. Не могла о них не задуматься. Потом ненадолго взяла швабру в руки и стала с ней танцевать, продолжая мыть пол. Фантазируя, она представляла себе, что танцует с Пьеро, его руки лежат у нее на талии, а пальцы постепенно соскальзывают ниже и ниже.

Сестра Элоиза тут же обратила на это внимание. Она быстро схватила Розу за шиворот, при этом ее собственные руки были как клюки, которыми актера стаскивают со сцены. Сестра Элоиза чувствовала себя Самсоном. Ее прекрасные волосы были острижены, но ее наполняла сверхъестественная сила. Она любого могла поднять над головой. Она могла упереться руками в любую колонну при входе в здание, навалиться на нее изо всех сил, сокрушить и смотреть, как рушится все строение.

Вместо этого весь свой гнев и всю свою ярость она обрушила на Розу. Она так ее толкнула, что девочка упала на пол. Она колотила ее так, что, казалось, избиению не будет конца. Она била ее в спину ручкой швабры. Била до тех пор, пока ручка не сломалась. Элоиза забыла, как сильно ей нравилось бить другое человеческое существо. Ей просто хотелось наносить девочке удары, причем каждый раз с все большей силой. Она чувствовала, что может просто дубасить ее без перерыва до тех пор, пока та не помрет. С каждым наносимым ударом она ненавидела ее все сильнее. Ненависть переполняла все ее существо. Каждый дюйм ее тела кипел от ярости.

Роза лежала на боку, свернувшись в клубочек, как собачонка. Синяки расцветали на ней фиалками. Места, куда приходились удары, темнели грозовыми тучами. Капельки пота на носу походили на капли дождика. Синяки расползались, как чернила с кончика пера расплываются на мокрой салфетке.

А сестра Элоиза продолжала колотить девочку, пока Роза не потеряла сознание, и только тогда мать-настоятельница крикнула:

– Довольно!

Мать-настоятельница понимала, что Элоиза может забить Розу насмерть. А это, несомненно, вызвало бы переполох. Она искала какой-нибудь повод, чтобы прекратить совместные хождения Розы и Пьеро по городу. Справедливости ради надо сказать, что она немало на них заработала. Это позволило построить новый солярий рядом со спальнями монахинь и отремонтировать водопровод. Но все больше благотворителей напрашивались на визиты, а это влекло за собой значительно более дорогие ремонтные работы, чем те, деньги на которые приносили Роза с Пьеро. И в любом случае, чтобы продолжать вести дела в приюте, была нужна некоторая уединенность. Невозможно должным образом приучать детей к дисциплине, если люди постоянно проверяют, как здесь обстоят дела, и вмешиваются в жизнь детей. Приют отнюдь не обитель счастья.

Мать-настоятельница придерживалась мнения, что счастье всегда ведет к трагедии. Она понятия не имела, почему люди так ценят это ощущение и так к нему стремятся. Ведь это не что иное, как быстротечное состояние опьянения, приводящее к принятию худших решений. Не было на этой планете ни одного умудренного жизнью человека, который не признал бы, что счастье и грех неразрывно связаны, как пара, которую составляют два сапога. Никакие два других состояния бытия с такой силой не тянулись друг к другу, не стремились всегда быть рядом. Эта парочка была создана не на небе, а в аду.

Мать-настоятельница смотрела на тело Розы на приподнятой кровати в лечебнице приюта. Она еще была в полубессознательном состоянии, вся покрытая жуткими синяками и ранами, с вставленной для внутривенных вливаний трубкой. Мать-настоятельница думала о том, что это справедливое воздаяние за дозволение детям думать о себе как о чем-то уникальном. В частности, такое случалось, когда сироте было позволено думать о себе как о ком-то из ряда вон выходящем.

Сестре Элоизе было стыдно кому-нибудь сказать, почему Роза оказалась в лечебнице и кровать девочки отгородили занавесом. Поэтому сначала никто этого не знал. Все считали, что она набедокурила и ее заперли в чулан. Пьеро был уверен: Роза на него злится. Когда его возбуждение спало, ему, как обычно, стало немного стыдно. Он чувствовал, что зашел слишком далеко. Господи, насколько же он был бестактен! Чем дольше он об этом думал, тем больше его потрясало и ужасало собственное поведение.

Всего за день до этого Роза рассказывала ему о своем восхитительном плане, который наверняка должен был принести ей всемирную известность, – и, может быть, он тоже смог бы стать к нему причастен. И как же он ей ответил? Заявил, что хочет познакомить ее со своим членом!

Пьеро шептал что-то в дверь чулана, но Роза ему не отвечала.

Каждый раз, думая об этом, он хлопал себя по лбу ладонью. Он бился головой о стену, как будто вместо головы у него было куриное яйцо, скорлупу которого он хотел разбить. Он даже думать об этом не мог! Он был извращенным подонком. Чтобы хоть как-то поднять себе настроение, он воображал «Феерию снежной сосульки» – представление, в котором будет выступать вместе с Розой, когда она его простит.

Настал первый день весны, а Роза по-прежнему оставалась в лечебнице. Над ее головой висело небольшое распятие с пригвожденным к нему голубым глиняным Иисусом. Мимо окна пролетела бабочка. Крылышки у нее были сделаны из спрессованных цветочных лепестков.

9. Пьеро по ошибке принимают за гения

Легенда гласит, что престарелый житель Монреаля Альберт Ирвинг усыновил Пьеро, услышав под окном приюта его игру на пианино. Худощавый человек преклонного возраста, слегка горбившийся при ходьбе, в тот день он был в черном костюме, с цилиндром на голове и импортным белым шелковым шарфом, повязанным на шею. В отличие от соседей, он ничего не знал о талантливой паре, жившей в приюте. Время от времени он давал приюту деньги – как и другим общественным учреждениям, – чтобы иметь основания называть себя филантропом, но заходил туда крайне редко. Он очень расстраивался, думая об ужасной доле обитавших там детишек. Мистеру Ирвингу нравилось, когда его шофер жал на клаксон, и из приюта выходила милосердная сестра. Он вручал ей чек на приличную сумму и ехал дальше по своим делам. Но в тот раз, когда водитель его большого черного лимузина уже распахнул перед ним дверцу заднего пассажирского сиденья, до слуха его донеслись звуки неспешной мелодии, каждая нота которой как птичка усаживалась на оконный карниз.

Игра настолько его очаровала, что, несмотря на артрит, он поднялся по лестнице и постучал в дверь. Его проводили в кабинет матери-настоятельницы. Мать-настоятельница сидела за большим столом, на котором были разложены стопки книг и бумаг. Позади нее на полке стояли статуэтки разных святых, все они смотрели в потолок. Старика приворожили звуки чудесной музыки, наполнявшие коридор. У него возникали такие чувства, каких он не испытывал уже многие годы. Ему захотелось отбросить в сторону палку и выскочить из кабинета. Это походило на потрясающее целительное снадобье. Он был настолько богат, что мог себе позволить все, что только пожелает. Альберт Ирвинг тут же вознамерился заполучить чудесного пианиста.

Он попросил, чтобы ему представили того, кто играл на пианино, и к нему привели бледного и стройного белокурого паренька. Пьеро стоял в дверном проеме и широко улыбался.

– Это ты играл на пианино, мой мальчик?

– Можно и так сказать, хотя можно сказать и так, что это пианино на мне играло. Или, по крайней мере, что мы вели с ним беседу.

– Ты хочешь сказать, что с тобой говорили клавиши пианино? Какая замечательная мысль, мой мальчик. Хотя не думаю, что ты мог бы привести мне какой-нибудь пример того, что тебе сказало пианино.

– Пианино только что мне рассказало о странных чувствах, которые охватывают человека, когда идет дождь. Дождь может внезапно вызвать ощущение вины за малюсенькие прегрешения, которые ты совершил, например за то, что не сказал подруге, что любишь ее.

– Я знаю это чувство. Мне не раз доводилось его испытывать. И до этого момента я и впрямь думал, что такое было дано мне одному. Ну что же, молодец, мой мальчик, браво! Тем самым ты дал мне возможность почувствовать себя не таким одиноким в этом мире и не таким уж ненормальным.

– Я всегда к вашим услугам, достопочтенный гость. И благодарю вас, что уведомили меня о том, что я оказался в состоянии доставить удовольствие такому, несомненно, глубокоуважаемому господину, как вы.

У матери-настоятельницы глаза выкатились из орбит, а мистер Ирвинг не смог удержаться от смеха.

Мать-настоятельница пожала плечами, когда спустя неделю мистер Ирвинг вернулся, чтобы навести справки о Пьеро. Она откинулась на спинку зеленого кожаного кресла и сложила руки так, будто не собиралась ничего скрывать от почтенного старика.

– Наши сестры постоянно спорят друг с другом о том, одарен ли этот мальчик сверх меры или он полный идиот, – сказала она.

– Знаете ли вы, что очень часто такого рода странности являются признаком артистического склада ума? – спросил мистер Ирвинг, усевшись в кресло поменьше по другую сторону стола и подавшись немного вперед.

– Если взглянуть на это в позитивном плане. Но я могу вам сказать о том, что свойственно всем этим сиротам. Все они порочны. Они воруют. Их даже людьми не назовешь в полном смысле слова. Ребенку в жизни нужны мать с отцом, чтобы привить ему представление о морали. Пьеро – самый ленивый мальчик из всех, кого мне довелось повидать. Его отвлекает от дела любая мелочь. Если мимо пролетела птица, он бросает начатое занятие и просто глядит на нее.

– Может быть, он так поражен красотой птицы, что хочет полюбоваться ею, даже рискуя быть за это наказанным?

– Неужели вы и впрямь хотите взять себе такого большого мальчика? К этому возрасту у них уже могут сформироваться некоторые дурные привычки.

– Да, думаю, его возраст мне вполне подходит. Я слишком стар, чтобы приглядывать за малышом. Другие мои дети никогда со мной не говорили, достигнув этих лет. Мне кажется, что такие юноши очень интересны. Они как раз в том возрасте, когда у них начинают развиваться собственные идеи. Их личности могут быть как очень сильными, так и слабыми. Мне кажется, у этого мальчика складывается незаурядный характер. И представьте себе, он смог его сделать таким, живя в сиротском приюте. Вам известно что-нибудь о его матери?

Мать-настоятельница снова пожала плечами. Ее переполняло отвращение ко всем бестолковым девчонкам, которые были настолько глупы, что дали себя обрюхатить. Она смутно припоминала какую-то историю про некую особенно шкодливую девицу, известную в больнице «Милосердие» под именем Игноранс. Но ради такой особы не стоило ворошить былое и напрягать память.

– Такие мамаши для меня все одинаковы.

Мать-настоятельницу беспокоило то обстоятельство, что Пьеро не придется работать весь день напролет. Мистер Ирвинг пообещал, что собирается использовать его в качестве слуги – своего личного камердинера. Но на самом деле он изменил решение как раз в то время, когда говорил ей об этом. Но он тоже подразумевал своего рода работу.

– Я пожертвую приличную сумму приюту.

Пьеро дали картонный чемодан, чтоб он сложил туда вещи. Раньше он принадлежал чьей-то матери, скончавшейся родами. На чемоданной подкладке красовались темно-багряные перья. Пьеро сел на краешек кровати и поместил чемодан себе на колени, чтобы использовать его как письменный столик. У него был листок бумаги и карандаш, который он позаимствовал у другого мальчика. Пьеро быстро написал Розе письмо.

Дорогая Любимая,

даже не знаю, что на меня нашло. Я просто клоун! Ты ведь это знаешь. Я буду жить у необычного джентльмена, чтобы играть ему на пианино и ослаблять какую-то боль, которая вроде как его мучает. Пожалуйста, напиши мне по этому адресу, чтобы дать мне знать, что ты меня простила. А я тебе напишу кучу любовных писем. И конечно, скоро мы снова будем вместе.

– Я бы на твоем месте поторопилась. Пока мистер Ирвинг не передумал, – сказала мать-настоятельница.

Покидая приют в своем пальто, длинном шарфе и с пустым чемоданом, Пьеро прошел мимо сестры Элоизы. Она думала, он скажет ей, как больно ему с ней расставаться. Но вместо этого он просто прошел мимо. Она взяла его за руку, но он отдернул руку и при этом слегка вздрогнул, но, кроме сестры Элоизы, на это никто не обратил внимания. Сознание того, что он покидает приют, придало Пьеро удали. Он остановился перед матерью-настоятельницей, стоявшей в дверях в нескольких футах от Элоизы, и вручил ей письмо, не придав значения тому, что милосердная сестра это заметила.

– Вы сможете передать Розе, что я люблю ее и вернусь за ней? – спросил Пьеро мать-настоятельницу. – И обязательно на ней женюсь, когда мне улыбнется удача.

Вскоре после того, как Пьеро покинул здание приюта, сестра Элоиза украла письмо со стола матери-настоятельницы, порвала его на сотню клочков и выкинула в мусор. Его обрывки лежали на дне корзины, как бабочки, погибшие при внезапных заморозках.

Выйдя через парадный вход из приюта, Пьеро почувствовал себя виноватым, что покидал этот дом, хотя уже несколько недель не видел Розу. Он сам был в этом виноват. Он мог бы что-нибудь вытворить, чтобы старик его возненавидел. Мог бы, например, обозвать его дегенератом, и тогда тот наверняка отвязался бы от него! Но, по правде говоря, Пьеро сам хотел уйти. Его донельзя тяготили отношения с сестрой Элоизой. И теперь у него появилась возможность жить дальше и никогда больше не слышать, как она дышит ему в ухо. Но ведь тем самым он предавал Розу, разве не так? Если бы он остался, в конце концов ему удалось бы ее убедить, что он не хам. Даже если бы она продолжала относиться к нему с презрением, разве не должен он был, как влюбленный, остаться и покорно смириться с тем, что она на него дуется? Но на самом деле, получив такую возможность, он воспользовался ею и покинул Розу. Шагая по улице рядом с водителем, который его забрал, он заметил следовавшую за ним черную кошку. Кошка заставила его почувствовать себя просто ужасно.

«Не оставляй меня в этом проклятом доме. Кто даст мне немножко молочка, если ты уйдешь? Я ведь буду голодать! Я умру с голоду! Кто на мне блох передавит? Я же себя до смерти расчешу. Они меня сожрут живьем. Вот проснусь однажды утром, а от меня только кости останутся. Кто мне слово доброе скажет? Все будут меня корить, что я приношу людям одни напасти. Но ведь это же просто досужие домыслы. Они закидают меня камнями. Они будут лить на меня кипяток. Они будут дергать меня за хвост. Без тебя мне незачем жить. Ты мне кое-что должен. Ты должен мне кое-что!»

Может быть, такое творится с вами из-за тех, кого вы любите: ведь именно из-за них вы чувствуете себя отвратительно. Пьеро бросил чемодан в багажник и быстренько прошмыгнул на заднее сиденье автомобиля. Разве он только Розу здесь оставлял? Он уезжал от всех детей. Он частенько развлекал и смешил их. И в этом они зависели от него. Но он все равно их бросил!

10. Розе сообщают о ее новой участи

Спустя две недели Роза стала чувствовать себя лучше и смогла вернуться в общую спальню. Она сняла больничный халат и надела под платье черные рейтузы, потом вышла в коридор с выкрашенными в синий цвет стенами. Над арками окон в камне были высечены изображения цветов. Она прошла в широко распахнутые двери общей комнаты. На улице шел дождь. Все дети, болтавшие и игравшие в куклы, повернули головы и уставились на нее. В их взглядах сквозила тревога – Роза не знала, что Пьеро покинул приют.

К ней быстро подошла сестра Элоиза и сказала, что Пьеро ушел и что Роза не будет больше давать представления в городе. Она ведь не может выступать в одиночку, разве не так? Эта известие воздействовало на Розу наподобие небольшого удара молнии. Она, наверное, чувствовала себя так же, как Рип ван Винкль, – пролежала в кровати в лечебнице сотню лет лишь для того, чтобы все, что было ей знакомо и дорого, безвозвратно исчезло. Но Роза смотрела на Элоизу так, что та даже не заподозрила, насколько расстроили девочку ее слова. Она кивнула и пошла прочь, надеясь лишь, что не подкосятся ноги.

Роза не понимала, почему Пьеро ушел, не попрощавшись с ней. Ей казалось, такое просто невозможно. Особенно потому, что ему не удавалось сдерживать чувства. Следующую пару недель она ждала от него какой-нибудь весточки. Почему же, в конце концов, он не писал ей писем? В приюте жил один мальчик, который получал письма от старшего брата, после войны оставшегося в Европе. Это были замечательные послания. Мальчик снова и снова читал их вслух. И когда он их читал, все другие дети окружали его плотной толпой, как будто он был выдающейся личностью, а им хотелось получить его автограф.

Детей очень интересовало, что именно произошло с Пьеро, какие приключения выпали на его долю. Они небезосновательно рассчитывали, что Роза получит от него какие-то известия, которыми тут же с ними поделится, как делилась всем остальным. Но писем от него не было. От этого она чувствовала себя как-то неуютно. Ей стало ясно: личность человека может в корне измениться, узнать кого-то на самом деле невозможно. Человеку не дано понять до конца даже самого себя. Можно считать себя самым обаятельным и привлекательным, самым щедрым и великодушным, а на самом деле быть головорезом и наглецом.

Однажды осенним днем мать-настоятельница сказала Розе, что ее посылают работать гувернанткой. Матери-настоятельнице хотелось разлучить Розу и Элоизу. Однако были и другие причины для того, чтобы отослать девочку из приюта. В последнее время становилась все более настоятельной потребность отправлять детей старшего возраста из приюта на работу. Монахиням позарез нужно было освобождать места для других брошенных родителями детей.

В Монреаль пришла Великая депрессия.

Вновь поступавших детей привозили на задних сиденьях автомобилей священников. В тот месяц дверной колокольчик, казалось, звенел каждый день. Как-то утром мать-настоятельница открыла дверь и увидела священника, державшего за руки двух детей – девочку в белом свитере и синеньких кожаных туфельках и босого мальчика в помятом галстуке-бабочке.

Раньше на той же неделе привели красивого мальчика с большой спортивной сумкой, в которой лежали его праздничная одежда и плюшевый мишка с одним глазом. Вскоре после него появилась девочка со светло-русыми кудряшками, родители которой умерли от чахотки. У нее была небольшая овальная жестяная коробочка с нарисованными на ней голубыми розами, где хранились мятные леденцы. Это было ее наследство.

Еще один мальчик с голубиной грудью обошел всех детей, всем пожал руки и спросил, как они поживают. Всем показалось, что он рубаха-парень. Он сказал, что его отец застрелился, потеряв деньги на фондовой бирже. А новый муж его матери решил, что он слишком уродлив, чтобы оставить его дома.

У другого мальчика был очень серьезный вид и такие толстые губы, как бывает, когда прижимаешь их к оконному стеклу.

Однажды, когда зазвонил колокольчик и дверь распахнулась, за ней оказалась девочка в черной курточке и высоких ботинках на шнуровке, державшая на руках младенца.

– Бонжур, – сказала она и продолжила по-английски: – Это мой братик. Мама сказала мне принести его сюда. Она еще не дала ему имя. Но, если вы не против, мне бы хотелось назвать его Эммануэлем. Только мне нельзя разворачивать его одеяльце.

Женщины рожали в больницах. В ту секунду, когда врачи перерезали пуповину, они натягивали свои изъеденные молью, заношенные кофты и стремглав убегали с парадного входа, потому что не могли прокормить лишнего нахлебника.

Одного мальчика привела в приют мать. На ней было пальто темно-синего цвета, разорванное на плече, и мужские ботинки с розовыми ленточками вместо шнурков. Она встала перед ребенком на колени:

– Я приду за тобой, мой дорогой. Я постоянно, каждую секундочку буду думать о тебе. Как только найду работу и новое жилье, я за тобой вернусь.

На таких женщин у монахинь не было терпения. Они оставляли целые списки странных указаний. О том, какие их дети любят слушать перед сном колыбельные и какой степени подогрева им нравится молоко. И о том стихотворении, которое следует им читать, когда они шевелят всеми пальчиками на ногах.

Чем подробнее мать давала инструкции, тем сильнее была вероятность, что дитя уже никогда ее не увидит. Так, по крайней мере, считала мать-настоятельница. Подобного рода заявления делались не от большой любви. Любовь здесь играла далеко не главную, а скорее подчиненную роль. Основное значение имело чувство вины. И потому все эти инструкции отправлялись в огонь вместе с письмами, которые Пьеро посылал и посылал Розе.

Там был мальчик, говоривший на языке, которого никто не понимал. Вроде бы он что-то говорил о том, что потерял любимого гуся, но никто в этом не был уверен. Он пришел с чемоданом, полным тонкого дорогого фарфора, на вид столетнего. Монахини вынули оттуда все фарфоровые предметы, а чемодан мальчика отдали Розе, чтобы она уложила в него свои вещи.

Сам чемодан был синий, а внутри полосатый, причем полосы зеленого и желтого цветов чередовались. И запах от него исходил какой-то необычный. Роза сунула в чемодан голову и сделала глубокий вдох. Он пах другой страной. Он пах большой семьей.

Розе нравилась мысль о предстоящем переезде, хоть она знала, что далеко ехать не придется. Тем не менее ей хотелось покинуть приют. Она чувствовала себя униженной, потому что Пьеро бросил ее, не сказав на прощание ни слова. Ей казалось, что все остальные дети в приюте теперь смотрели на нее свысока. А с этим она смириться не могла. Ей не было дела до обстановки, в которой она жила, но только если на нее не смотрели как на ту, которую бросил любимый человек.

Она надела пальто и положила в чемодан меховую шапку с перчатками. Остальные дети сгрудились вокруг нее, чтобы попрощаться. Она пожимала им руки и целовала в щеки. Перед уходом на прощание она сделала переворот назад. Дети печально ей аплодировали, зная, что цирк уже сложил шатер и покинул приют.

Роза села в машину, которая ожидала ее у входа. Машину трясло, как плот, преодолевающий пороги. Казалось, она ехала кругами по извилистой дороге, ведущей в гору. По мере приближения к ее вершине дома становились все более и более внушительными. Они слишком высоко вознеслись над землей, чтобы быть осведомленными, как быстро люди нищают. Великая депрессия в общем и целом их не затронула. Водитель вышел из машины, чтобы открыть ворота перед домом, и потом машина въехала во двор. Особняк из красного кирпича был большой, участок, на котором он стоял, занимал весь небольшой квартал. Дом был очень красив. На верхушке одной из башенок развевался небольшой синий флажок, как будто это было маленькое королевство.

Водитель посигналил, и из парадной двери навстречу им вышла горничная в форменной одежде. У ее ног стоял мопс и смотрел на Розу.

– Здравствуй, моя дорогая, – сказала горничная. – Позволь мне проводить тебя в твою комнату. Там ты сможешь устроиться.

Горничная велела мопсу вернуться домой и затворила за ним дверь. Они с Розой вошли в дом с черного хода и поднялись по узкой белой лестнице, начинавшейся в кухне. Розина комната располагалась на верхнем этаже, где находились комнаты детей.

– Большую часть времени ты будешь присматривать за детьми. Я слышала, ты особенно хорошо обращаешься с теми, кто поменьше.

– Да, думаю, это так. Я люблю смешить людей. А детей рассмешить нетрудно. Но мне еще очень нравится смешить взрослых.

Горничная пристально на нее посмотрела. Роза взглянула в ответ с тем непроницаемым выражением лица, по которому, как она знала, невозможно определить, что она думает на самом деле.

– Еще мне говорили, ты весьма своеобразная девушка.

Горничная отворила дверь в спальню, которой предстояло стать комнатой Розы. Ей это было непривычно, потому что она всегда спала вместе с лежавшими в ряд детьми. Девочки просыпались по утрам и вставали со своих одинаковых кроватей в своих одинаковых ночных рубашках. Они напоминали кукол из бумаги, вырезанных одним махом. И сколько их было – одна или сто тридцать пять таких одинаковых девчушек, на этот вопрос могла ответить только математика.

Стены в крохотной комнатке были выкрашены в белый цвет, будто напоминая Розе о том, что ей следует оставаться непорочной. Там стояла маленькая кроватка, а в углу – маленький белый письменный стол. Места хватало лишь на то, чтобы преклонить колени у кровати и помолиться перед сном. Единственным украшением комнатенки служило зеркало в чудесной металлической оправе, напоминавшей венок из цветов. Роза чуть склонилась, чтобы посмотреться в него, но тут же ощутила бессмысленность своего желания, как будто ей захотелось проверить, осталась ли она в своем собственном обличье.

Розе выдали голубое платье с передником, которое ей надлежало носить каждый рабочий день в доме. Еще ей дали белую крахмальную шапочку, делавшую ее похожей на медицинскую сестру. Переодевшись, она вышла в кухню, где встретилась с горничной, пообещавшей показать ей дом.

Она шла рядом со старшей горничной, женщиной лет тридцати на вид. Дом был такой большой, что если бы Роза потерялась, то без карты ни за что не отыскала бы свою спаленку. Ее знакомили с каждой комнатой, как будто каждое помещение было одним из обаятельных жильцов дома со своими особыми потребностями.

Там была курительная комната, где важные люди курили толстые сигары. Стены там были цвета хаки, но если бы кому-нибудь пришло в голову снять со стен картины, то на их месте можно было бы увидеть прямоугольники изумрудно-зеленого оттенка – в такой цвет комнату покрасили, когда строили дом.

Была там и библиотека, где фолианты в кожаных переплетах хранили ценную информацию и статистические данные о мире.

– А можно мне будет ненадолго брать отсюда кое-какие книги?

– Ой, да брось. Это же только для видимости. Такие книги никто никогда не читает.

Еще одна комната была отведена для чаепития после часу дня. Стены там были разрисованы голубенькими цветочками, на полу стояли большие часы с маятником. Их громкое тиканье звучало так, будто человек, задумавший самоубийство, снова и снова взводит курок ружья.

Посреди зала искусств стоял мольберт. Еще там был небольшой столик с вазой, полной засушенных цветов. В этом помещении в разных сосудах стояло множество кисточек самых разных форм, которыми можно было на холсте воспроизвести любой существующий в мире предмет.

Дальше располагались кабинет, бильярдная и оранжерея. Еще был маленький зал с небольшим бассейном. На поверхности воды в нем одиноко плавали мальчуковые шорты, чем-то напоминавшие морскую черепаху. Еще в одной комнате были собраны предметы, кем-то привезенные из дальних странствий. В застекленной витрине там покоилась засушенная голова. Солнце только что село, и Роза спросила, можно ли ей посмотреть в направленный в окно телескоп.

– Ладно, давай, – сказала горничная. – Только, пожалуйста, не смотри в него слишком часто.

Впервые за последние пять лет кто-то взглянул в телескоп, так долго к нему вообще никто не подходил. В доме уже давно никто не смотрел в небеса. Роза выпрямилась и отошла от телескопа на пару шагов. Она никак не ожидала настолько близко увидеть луну. Это ее испугало. Небесное светило больше не походило на поцарапанную поверхность ледового катка. Оно было серым, корявым и злым. Оно выглядело так, будто его сделали из пороха. У нее возникло чувство, что она только что распахнула дверь, а за ней стоял кто-то голый. Смотреть на луну было непросто. Розе показалось, что она увидела там чье-то лицо.

Старшая горничная сообщила Розе, что мистер Макмагон часто отлучается по делам или ночует в квартире в центре города. А когда он все же приходит домой, это всегда случается поздно ночью, уже после того, как все легли спать. Его жена, наоборот, выходит из дома очень редко.

Они остановились у спальни хозяйки, чтобы поздороваться с миссис Макмагон. Она лежала на кровати поверх одеяла, полностью одетая. На ней были замечательное голубое бархатное платье на пуговицах спереди и пара черных туфель. На лоб она себе положила влажную салфетку. У жены Макмагона была необычайно чувственная пышная фигура. Она знала, что в молодости ей удалось покорить мистера Макмагона именно благодаря своему телу. Он на все был готов ради того, чтобы видеть ее гигантские груди. Даже несмотря на то, что половину лица миссис Макмагон скрывала салфетка, Роза увидела, что она просто красавица.

– Ну ладно, теперь иди к детям, – сказала ей миссис Макмагон. – Хэйзл и Эрнест. Они совершенно невменяемые. Я не для красного словца это говорю, а только потому, что я их мать.

За исключением детской, до которой они с горничной еще не дошли, в доме было немного признаков присутствия детей. Тем не менее кое-где Роза уже видела их недвусмысленные сигналы с просьбами о помощи, когда они проходили из одной комнаты в другую. Так, в зале искусств ее внимание привлек карандашный рисунок мальчика с отвалившейся головой. А на оконном стекле помещения с бассейном кто-то кончиком пальца написал: ПОМОГИТЕ.

Они повернули по коридору и направились к детской. В конце коридора стоял маленький светловолосый мальчик, которому на вид можно было дать лет шесть. На нем была полосатая маска, а в руке он держал кнут. При виде его горничная заметно вздрогнула.

– Я слишком долго мирился с львиным дерьмом, – сказал мальчик.

Из комнаты вышла девчушка с лошадиной головкой на палочке, которую она с силой уперла в пол, будто древко копья. У нее были светло-каштановые волосы и карие глаза, выглядела она лет на семь. Кроме белья и носков, на ней ничего не было.

У Розы возникло ощущение, что эти дети дикие. Что, войдя в их спальню, она увидит заросли джунглей, пышную тропическую растительность, диких кабанов и бабочек с большими, как теннисная ракетка, крыльями.

Горничная громко хлопнула в ладоши, направив руки в сторону детей. Они оба подпрыгнули, как маленькие зверьки, и с криками побежали в детскую. Она проводила туда же Розу и оставила ее знакомиться с детьми. Детская оказалась большим помещением с выкрашенными в голубой цвет стенами, по верхнему краю которых плыли небольшие кучевые облака. На полках там были расставлены великолепные игрушки, а на полу стоял замечательный кукольный дом, сделанный на манер викторианского замка. Хэйзл и Эрнест уставились на Розу.

– Вы видели волка, который вошел через заднюю дверь?

– Что-что-что-что ты тут такое несешь, черт возьми? – отозвались дети.

– Я с ним встретилась на заднем дворе как раз перед тем, как развесить стираное белье на веревке. Он пытался утащить что-нибудь из одежды вашего отца.

Оба ребенка тут же рванули к окну посмотреть, нет ли на заднем дворе волка.

– Там его уже нет. Я ему прямо сказала, что думаю о краже одежды вашего папы, а он мне тогда ответил, что спросит вашу маму, можно ли ему взять что-нибудь из отцовской одежды.

– Ты что, с ума сошла? – взвизгнула Хэйзл. – Волка нельзя посылать к маме! Он же может ее съесть.

– Ну ладно, схожу гляну, как там дела.

– Мама не любит, когда ее беспокоят, – заметил Эрнест.

– Знаешь, если ее кушает волк, я уверена, она не будет возражать против того, что я его остановлю.

– Тогда, пожалуйста, поторопись! – крикнула Хэйзл.

Роза спустилась по ступенькам. Дети переглянулись, одновременно испуганные за свою мать и пораженные храбростью Розы. Когда она вернулась в детскую, на ней был один из костюмов Макмагона и его цилиндр, который она обнаружила в кладовке в прихожей.

– Я слышал, что здесь меня искали какие-то дети. Я – мистер Волк.

Хэйзл так резко вскочила со стула, что он опрокинулся позади нее. Она захлопала в ладоши от счастья, потому что ей рассказали сказку, о которой она даже не просила.

– Посмотрите на меня. Я совсем не чудовище. Мне только надо немножко одежды, чтобы я мог устроиться на постоянную работу. Ну, может быть, я время от времени и съем ребеночка. Такая уж у меня натура. Но я ем только непослушных детей. Только таких, которые прогуливают школу. И когда они шляются по улицам средь бела дня, я их ловлю. Или поджидаю у кондитерской каких-нибудь обжор, а потом сам их пожираю. А еще я бросаю маленькие камушки в окна, чтобы узнать, какие дети по ночам не спят. И если они допоздна колобродят, это, конечно, потому, что хотят, чтобы я их съел.

Хэйзл и Эрнест не знали, как им отнестись к Розиному представлению. Впечатление, которое она на них произвела, нельзя было сравнить ни с чем другим. Оно было сильнее, чем если одним глотком выпить чашку горячего шоколада. Оно было лучше, чем когда висишь вниз головой на детской площадке в парке. И потом, к их неописуемому удивлению, Роза сняла цилиндр, дала его девочке, сделала переворот назад и нарочито неловко приземлилась на попу.

Дети хлопали в ладоши, еще не вполне поверив, что им так повезло. А на мопса, который выглядел как маленький старичок в купальном халате, этот спектакль не произвел никакого впечатления.

11. Изменчивая судьба Пьеро

Несмотря на ясно выраженное пожелание матери-настоятельницы, Пьеро никогда не работал целый день напролет. Если, конечно, не считать того, что он составлял компанию мистеру Ирвингу. Пьеро отвели в доме просторную спальню. Здесь все комнаты казались ему большими. Он чувствовал себя так, будто ему необходимо постоянно иметь при себе рупор, чтобы можно было говорить с Ирвингом, когда тот был в другом конце помещения.

По дому без проблем можно было ездить на велосипеде. Пьеро это знал, потому что уже пробовал. Когда Ирвинг хотел, чтобы мальчик был рядом, в комнате Пьеро звенел маленький звоночек. Для экономии времени он садился на велосипед, прислоненный к стене в коридоре, и ехал до самых покоев Ирвинга, как будто коридор – это отличная сельская дорога. При этом он приветствовал всех встречавшихся ему слуг.

По пути к спальне Ирвинга он проезжал по нескольким коврам. На каждом красовались разные картины природы. Он проезжал по полю красных маков. Потом пересекал поле с овцами и драконами. Следом шли густые зеленые заросли джунглей.

Во всех помещениях дома висели совершенно потрясающие люстры. Они выглядели как деревья после ледяной бури. В жизни Ирвинга был такой период, когда ему очень нравились люстры, и он покупал их в крупнейших европейских городах. С тех пор эта его собирательская страсть поугасла, но люстры в доме остались. Они все продолжали висеть в каждой комнате. Пьеро казалось, что перед тем, как дойти до столовой, он проходил путь под несколькими галактиками.

«Что бы подумала Роза, – спросил он себя, – увидев, как я сейчас живу? Может, решила бы, что я высоко взлетел и теперь вращаюсь среди верхов общества? Интересно, простит ли она мне все те непристойности, что я ей наговорил, в теперешней ситуации?»

Он вошел в столовую как раз в тот момент, когда подали еду. Каждый вечер он сидел за столом напротив Ирвинга. Ему приносили такие же изысканные блюда, как старику. В первые три месяца каждый раз, когда перед Пьеро ставили тарелку, он не мог удержаться от восторженного восклицания. А на протяжении шести месяцев он постоянно прерывал застольную беседу, чтобы отдать должное прекрасной еде. Потом он привык к яствам, подававшимся на ужин, и стал больше настраиваться на философский лад разговоров в противоположность обсуждению поданных блюд.

Он постоянно сопровождал Ирвинга, они говорили обо всем на свете. Ирвинг спрашивал, что Пьеро думает о развешанных на стенах картинах, которые он собирал много лет. Одна представляла собой натюрморт с распустившимися гвоздиками. На другой было изображено облако, освещенное вспышкой молнии. На третьей – сокол в характерных полосатых штанишках. Ястребы щеголяли одеяниями по елизаветинской моде, которой никогда не изменяли. Еще там был рисунок с девочкой с завязанными глазами, которая шла куда-то совсем одинокая, вытянув вперед руки. Впечатление было такое, будто другие дети ей что-то кричали, но она не слышала. Пьеро рассказал Ирвингу о том, как они с Розой и другими детьми в приюте играли в жмурки. И добавил, что картина с девочкой самая замечательная, потому что изображает всеобщее ужасающее состояние, которое зовется детством.

– Хорошо сказано, – отметил Ирвинг. – Это действительно одна из самых ценных картин в моей коллекции. Твой опыт сделал тебя знатоком изящных искусств. Пойдем, покажу тебе мои собачьи портреты.

Пьеро никогда не упоминал о сестре Элоизе. Он ничего не говорил Ирвингу о том, что только здесь, в доме старика, впервые в жизни ложился спать, чувствуя себя в безопасности. В первые несколько недель ему снилось, что сестра Элоиза занимается с ним своими причудами. Если бы у него при этом не происходило семяизвержение, он бы называл это кошмарами. От стыда, который он после этого испытывал, Пьеро иногда плакал в темноте. Но вскоре он научился спать самым глубоким сном, каким только мог. Он уходил в землю Нод, не просыпая хлебных крошек, чтобы найти обратный путь. Обретенная им свобода была восхитительна, и он был так этому рад, что едва не тронулся умом.

Пьеро ежедневно благодарил Ирвинга за бесценный дар, которым тот его одарил. Все остальные близкие в жизни Ирвинга были настроены против старика. Отчасти это определялось тем, что у него скопилось слишком много денег. А когда у вас так много денег, тогда все ваши родные и близкие полагают, что эти деньги должны принадлежать им. Дети Альберта Ирвинга считали отца скрягой, потому что он не увеличивал их доли в трастовых фондах. Его деньги лишали всех его детей инициативы и делали зависимыми. Лежа в постелях с супругами, они его проклинали. Все супруги его детей страстно его ненавидели. Они были убеждены, что эти деньги должны принадлежать им еще в большей степени, потому что они вступали в брак с его детьми из-за его денег.

Пьеро искренне любил мистера Ирвинга. Но ведь он с такой же искренностью любил почти всех, с кем его сводила жизнь. Когда дети Ирвинга выяснили, какие у старика с Пьеро отношения, они стали ненавидеть его еще больше, потому что он был счастлив. Их самой заветной надеждой было то, что Ирвинг состарится в одиночестве, жалким и проклинающим свою скаредность. Но они часто видели, как Пьеро на роликовых коньках кругами возит Ирвинга по улицам в кресле-коляске.

Доктор пришел проверить состояние Пьеро по наущению снохи Ирвинга. Та заявила, что мальчик совсем спятил и может убить ее свекра во сне, по ошибке приняв мистера Ирвинга за дракона.

Она как-то заглянула навестить старика и увидела сидевшего на крыше Пьеро. Позади него в небе неспешно проплывали серые облака, как версальские аристократы, выстроившиеся в очередь на гильотину. За ухо у него была заткнута большая гардения. Он размахивал зажатой в руке кочергой для камина и кричал:

– Идите сюда, все драконы! Я вас не боюсь! В один прекрасный день я всех вас порешу. Потому что я рыцарь.

Все соседи были вполне согласны с поставленным снохой Ирвинга диагнозом: безумие. Каждое утро Пьеро видели во дворе стоящим на руках. Он ездил по улице на велосипеде в развевающемся на ветру длинном шарфе и всем прохожим говорил: «Добрый день!» Когда Пьеро исполнилось шестнадцать лет, Ирвинг уволил шофера и вручил мальчику ключи от машины. Пьеро водил машину бесшабашно, заезжая на газоны. Вместо того чтобы звонить в дверной звонок, он гудел в автомобильный гудок.

Но Ирвинг не ругал Пьеро за это и не наказывал. Ребенок, по его мнению, был немного тронутым, но эта ненормальность очаровывала. Она составляла признак гениальности. Мальчик явно был со странностями. Он напоминал старику о его собственных выходках в молодости. Будь он существенно моложе, Ирвинг тоже размахивал бы на крыше кочергой, требуя от драконов, чтобы они показали ему свои мерзкие морды.

Но гораздо важнее было то, что Ирвинг обожал игру Пьеро на пианино.

Слушая мелодии мальчика, он вспоминал, как чувствовал себя абсолютно невинным. Как чувствует себя добропорядочный человек. Он вновь ощущал себя молодым. Когда Пьеро играл на пианино, время как понятие исчезало. Ирвинг закрывал глаза и становился девятилетним ребенком в полосатом купальном трико, стоящим на цыпочках в ледяной воде. Он закрыл глаза, загадывая желание перед тортом ко дню рождения. Он готов был пожелать себе стать премьер-министром.

Нет, он не будет слушать никаких докторов, выносящих приговор его дорогому другу. Ему не нравилось, что к Пьеро относятся без такого же уважения, с каким доктор относился к другим детям Ирвинга. Поэтому они поехали к портному за новой одеждой для Пьеро.

– Терпеть не могу смотреть на второсортную одежду, – заявил Ирвинг с пассажирского сиденья. – Я хочу тебя приодеть не для тебя, а для себя.

По дороге в центр города, где работал портной, Пьеро умудрился чуть не наехать на стайку девчушек, парочку изысканно одетых молодых дам и семерых кошек. В ателье Пьеро настоял на том, чтобы костюм ему сшили из многоцветной ткани в клетку. Портному поручили сшить костюм по самой последней моде из забавного материала. На голове у пошивочных дел мастера была ермолка, изо рта торчали булавки, он суетливо снимал с Пьеро мерки, умело орудуя кусочком мела. И спустя неделю костюм был доставлен прямо к двери.

Ирвинг пил чай в саду. Пьеро вышел в новом костюме, разведя руки в стороны. Над его головой пролетела ласточка, перышки ее хвоста были тоненькими, как ножницы белошвейки.

– Я счастлив видеть, как ты здесь ходишь в таком щегольском костюме. Интересно, кто были твои родители? Наверняка какая-то очаровательная девушка из весьма состоятельной семьи, соблазненная на балу в День святого Валентина. Ты, несомненно, аристократ. Ты мой юный принц. Мы с тобой оба в одной лодке. Никто не знает, кто мы такие на самом деле. И мы не будем больше с тобой одиноки, потому что мы есть друг у друга. Мы вместе будем наслаждаться жизнью, без всяких дурацких ярлыков, которые пытаются навесить на нас злопыхатели. Какое нам дело до прошлого? Какое дело прошлому до каждого из нас?

Когда кто-нибудь спрашивал его о приюте, Пьеро всегда рассказывал людям о прекрасной Розе. Он ничего не говорил им ни о холоде, ни о сестре Элоизе, ни обо всех одиноких детях, которых он там оставил на ее попечение. От этого он испытывал такое острое чувство вины, которое было непереносимо даже для самого черствого сердца. Пьеро продолжал посылать Розе письма. Она, наверное, жутко на него злилась из-за того, что он ушел из приюта. Может быть, лучше было бы о ней забыть. Но постоянно преследовавшие и терзавшие его мысли о ней позволяли ему отрешиться от других воспоминаний о приюте. Так случилось, что Роза стала его единственным воспоминанием о детстве. Память о ней усиливалась и оплетала все другие его мысли, как розовый куст.

12. Мистер красавец и мисс зверюга

Роза обладала талантом развлекать людей, но хорошей гувернанткой она не стала. Ее не беспокоили дикие выходки детей, она не собиралась приучать их к порядку или воспитывать. Ведь Хэйзл и Эрнест были ей родственными душами. Она просто играла с ними и заботилась о них, помогая им удовлетворять насущные потребности.

Они устраивали фейерверки на заднем балконе. Им полагалось дождаться Рождества, но они не могли сдержаться. Они регулярно получали десерт после каждой трапезы три раза в день. Однажды они забежали на кухню с перемазанными зеленой краской лицами. Хэйзл на секунду остановилась и взглянула на повариху.

– Привет тебе, жительница Земли, – сказала она.

Роза никогда не убирала за детьми, только брала в руки свою тряпицу, разрисованную лимонами, когда мимо проходила хозяйка дома. Однажды, увидев, что ванна полна лягушек, одна из горничных громко закричала. В ванную вошла Хэйзл и сообщила горничной, что они с Розой всех лягушек уже перецеловали, а теперь ждали, давая им время превратиться в принцесс. Наверное, в мгновение ока это не могло произойти.

– Может быть, голые принцессы сейчас бродят по земле в поисках чертовых девчонок, которые их поцеловали и тут же смылись, – предположила Хэйзл.

Как-то поздно вечером Роза с детьми ела из миски взбитые сливки. Внезапно сливки превратились в белого жеребца, вставшего на дыбы. Эрнест настолько взбудоражился, когда доел все сливки, что в одном исподнем побежал по улице и бросил бейсбольный мяч в окно приятеля.

В другой раз рядом с домом возник снеговик с ножом в груди, у которого из раны вытекал пищевой краситель. На месте рта у него был большой камень, что создавало впечатление, будто снеговик орет что есть мочи.

Хотя под присмотром Розы Хэйзл и Эрнест становились все менее управляемыми, уволить Розу не мог никто, поскольку дети с полной определенностью решили, что она останется с ними. Если бы только кто-нибудь попытался выгнать ее с работы, поднялся бы такой сыр-бор, какого этот дом еще не знал.

Бывали, правда, и такие дни, когда Роза решала, что должна стоять тишина, как в немом кино. Она жестами выражала свои потребности и желания. Она гладила себя по животу, спрашивая таким образом детей, не хотят ли они есть. Она бранила их, строя мрачные гримасы, топая ногами и яростно грозя им пальцем. Старшая горничная видела, как Роза наказывает маленьких дикарей только в такие моменты. Хотя, конечно, наказания были шуточными.

Как-то днем в детской она учила детей делать колесо и переворот назад. Их коленки были в крови от первого упражнения: делая его, Хэйзл и Эрнест постоянно падали. Хоть у них текла кровь, они выглядели счастливыми, когда сидели за кухонным столом и уплетали на обед шоколадный торт. Горничная подумала, что ей следует рассказать о проделках Розы миссис Макмагон ради своего же блага.

– Она с ними занимается, и они мне не докучают, так какое мне дело до того, что они где-то там убивают маленьких зверьков? – ответила ей хозяйка.

– И я сама против этого не возражаю, миссис Макмагон. Нам всем эта девочка очень нравится. Я вам об этом говорю только для того, что если вы увидите, как ваши дети бегают по двору совершенно голые, не беспокойтесь и не вините в этом меня.

– Хорошо, хорошо. Дарую тебе неприкосновенность.

Несмотря на то что старшая горничная не рекомендовала ей слишком часто смотреть в телескоп, Роза эту рекомендацию игнорировала.

Она клала рядом с телескопом небольшую тряпочку, чтобы в случае надобности в любой момент схватить ее и сделать вид, что вытирает с телескопа пыль. Она так его настраивала, что луна была видна как будто с близкого расстояния. Это всегда ее поражало, как если бы она обернулась и увидела, что луна катится за ней по улице. Или что она отворяет дверь к себе в спальню, а луна лежит там себе на кровати, укрытая простыней.

Роза пыталась разглядеть, существует ли на луне параллельный мир. Она внимательно всматривалась, надеясь увидеть себя и Пьеро, стоящих по щиколотку в серебристом песке с протянутыми к Земле руками.

Глядя в телескоп, она всегда задавала себе серьезные вопросы. Кто нас создал? И почему тот некто определил нам находиться посреди всей этой огромной пустоты? Какой в этом смысл? Почему все звезды убрали от нас так далеко? Почему всяких странных тварей поселили на дно океана? И зачем нам дан разум, с помощью которого мы их нашли, если кто-то не хотел, чтобы мы их находили? Интересно, спрашивала себя Роза, если пойти в университет учиться астрономии и математике, смогла бы она ответить на эти вопросы?

Как-то раз Хэйзл тоже захотела глянуть в телескоп. Роза поставила рядом стул, чтобы окуляр оказался на уровне ее глаз. Они по очереди заглядывали далеко-далеко во вселенную. Сатурн походил на коленку, измазанную йодом, Нептун был как заплесневелый персик, Юпитер напоминал наполовину обсосанный леденец, Меркурий можно было сравнить с мраморным шариком, галактики выглядели как раскрошенное печенье и как пена из мыльной ванны, пузырящаяся на ладони.

– Тебе очень повезло, – сказала она Хэйзл. – Ты получишь образование! Наверное, это здорово? Мне бы хотелось пойти учиться и читать толстенные книги по математике как увлекательные романы. Тебе не кажется, что математические проблемы прекрасны, если на них посмотреть? Мне кажется. Они мне напоминают маленьких забавных насекомых, приколотых булавками к пробковой доске. Смотришь на них и думаешь, откуда они такие взялись.

– А я вообще никогда на учителя не обращаю внимания, когда он приходит.

– Ну, это ты зря. Постарайся себя хорошо вести, когда он тебя учит.

– Нет, я не могу удержаться и не быть плохой. Я все время себе обещаю, обещаю, обещаю, что не буду плохой. А потом опять беру и делаю что-нибудь плохое.

– Это потому, что мы девочки. Нам полагается иметь только чувства. Мысли нам иметь не позволено. Замечательно бывает грустить, быть счастливым, сходить с ума и влюбляться, но все это только настроения. Чувства ничего не могут сделать. Чувства – это только реакция. А мне не хочется всю жизнь только реагировать. Мне еще хочется действовать, причем действовать продуманно.

Остальным слугам Роза очень нравилась. На кухне она жонглировала яйцами. Младшие горничные с поварихой помирали со смеху, кричали, что она обязательно все их перебьет.

Она в чулках ходила по перилам. Принося тарелки из столовой, она делала вид, что путешествует. Челядь визжала от восторга, полагая, что у нее не все дома. Им особенно нравилось, когда она изображала, как пытается пройти в открытую дверь, но ее, словно в аэродинамической трубе, выталкивает ветер.

Они еще никогда не видели девочек, высмеивающих людей, которые пукают. Наклоняясь вперед, чтобы что-то поднять, Роза издавала громкие звуки, имитирующие выход газов. При этом все раскатисто ржали. У нее было восхитительное чувство юмора.

Еще никогда Хэйзл и Эрнест не были так счастливы. Роза могла их контролировать просто в силу того, что была ненормальнее самих детей. Они втроем сидели во дворе в сложенных из газет треуголках. Прислуга очень удивлялась, узнав, что она выросла в приюте и ей там не сделали лоботомию.

Как-то ночью Роза сидела у себя в комнате. Весь вечер шел дождь. Мягкий шелест капель по крыше напоминал звук, с которым девочки снимают чулки, постепенно скатывая их с ног. Она скучала по Пьеро.

Роза вытащила из-под кровати чемодан. В нем лежали ее самые дорогие вещи. Она вынула план, который набросала на листке бумаги в трамвае, когда они с Пьеро были еще совсем детьми. Он показался ей самым нелепым планом в мире. Он пришел ей в голову, когда на нее нахлынуло вдохновение. Разве кто-нибудь знает, почему к кому-то внезапно приходит вдохновение? Возможно, это ангел шепнул ей что-то на ушко. По краю листка были нацарапаны какие-то каракули, чем-то напоминавшие виноградную лозу, ползущую вверх по белой стене.

Все казалось фантастичным и глупым. Это походило на придуманную историю, которую она когда-нибудь будет рассказывать детям. Будущее ей сулило лишь роль уборщицы в богатых домах. Больше она ни на что не годилась. Но этот листок Роза продолжала бережно хранить. Это была самая дорогая для нее вещь, вместе с ее детской фотографией. Глядя на то и другое, она с ностальгией вспоминала обо всем хорошем, что было в приюте, забывая обо всем плохом.

Но ей надо было знать свое место.

13. Портрет Пьеро в роли молодого аристократа

Хотя Пьеро был изящен от природы, Ирвинг решил, что может развить в молодом человеке утонченность натуры. Он заставлял Пьеро ходить с томом энциклопедии на голове, стараясь, чтобы фолиант не упал. Вскоре Пьеро достиг больших успехов в балансировании такого рода. Как-то днем, услышав, что на кухне царит необычайное оживление, Ирвинг туда зашел и увидел окруженного прислугой Пьеро: юноша удерживал на голове небольшую табуретку, на которой лежали стопкой три книжки, а сверху помещалось яблоко.

– Никогда никому не позволяй тебе говорить, что не можешь сойти за аристократа. Помни: все это привходящее. Это просто причуды такие. Ты можешь научиться сходить за аристократа, следуя нескольким правилам совсем коротенькой книжки. Ничего особенного в этом нет, – напутствовал его старик и вручил ему брошюру под названием «Манеры истинного аристократа».

Он научил Пьеро выше держать голову и с апломбом задавать вопрос о том, почему, черт возьми, он не в Италии. Несуразность происходившего ни в малейшей степени не беспокоила Ирвинга. Он достиг уже возраста, когда нелепостью был сам по себе факт того, что он еще жив, и потому теперь пребывал за пределами царства здравого смысла.

Ирвинг записал Пьеро в частную школу. Принимая во внимание его артистический темперамент, он думал, что учиться юноше будет легко, но оказался неправ. Пьеро никто не мог превзойти в полемике. Никто из его оппонентов толком не понимал, о чем он говорит, и потому было очень сложно ему предметно отвечать или оспаривать его доводы. Тем не менее по всем остальным предметам он явно не тянул. Пьеро не был совместим ни с какой упорядоченностью, упорным трудом или дисциплиной. Он отказывался понимать даже самые простые алгебраические уравнения. Он не мог запомнить дату начала ни одной войны. Он даже музыкой не мог толком заниматься, потому что не знал нотной грамоты. Дело кончилось тем, что он стал прогуливать почти все уроки, оставаясь с Ирвингом дома.

Каждый вечер Ирвинг выпивал. Как-то раз, когда Пьеро уже исполнилось семнадцать, мэр прислал Ирвингу бутылку очень дорогого вина в качестве подарка за крупное благотворительное пожертвование монреальскому музею искусств. Старику совсем не хотелось пить в одиночестве, и он велел слуге налить юноше полную рюмку вина, чтобы тот выпил с ним за компанию.

– Выпей, мой мальчик. Я хочу произнести тост, и мне нужно, чтобы кто-нибудь выпил за сказанное. Тост должен быть поддержан. – Он поднял свой бокал, а Пьеро – свою рюмку. – Давай выпьем за то, что мы родились интеллигентными людьми. В мире каждый день рождается все больше и больше людей бестолковых. А мы как маяки блестящих идей, затерянные во тьме в поисках тех, кто нас услышит.

Они чокнулись. Пьеро осушил рюмку. Ему понравились ощущение тепла, разливавшееся в горле, и странная бордовая сладость вина. Пустую рюмку он поставил на стол. Хмель дошел до сердца и оттуда резкими толчками стал по жилам растекаться по всему его телу.

На какой-то момент Пьеро почудилось, будто под ним открылся люк и он вниз головой нырнул в воду. Он так себя ощущал, будто соскользнул с трамплина и кувыркается под водой. Он чувствовал, что тело его немеет. Он взял вилку и уколол себя. Он удивился, что как бы сильно ни прижимал острия к телу – почти этого не чувствовал.

Что-то похожее происходило и с его разумом. Когда он думал о том, что раньше в душе отдавалось болью, это лишь легонько его щекотало. Он всегда боялся вспоминать о детях, которых оставил в приюте, это разрывало ему сердце. А теперь он думал о них, но эти воспоминания не причиняли боли. Они не вызывали у него вообще никакого внутреннего отклика.

После седьмого тоста Пьеро выпил еще четыре рюмки вина. Губы его раскраснелись так, будто он целовал парижскую шлюху. Зубы тоже покраснели – как будто он искусал какого-то зверя. Ему стало жарко. Он расстегнул рубашку и сбросил ее на пол. Он походил на сумасшедшего римского императора.

Пьеро рассмеялся, взял свой стул, перенес его и сел рядом с Ирвингом по другую сторону стола. Приобняв старика, он заявил, что тот сам парень хоть куда. Когда подошла служанка, он вскочил со стула и крепко поцеловал ее в губы.

– Сядь! – потребовал Ирвинг и продолжил: – Пусть это тебе послужит уроком. Независимо от того, как ты распалишься, одно из правил, которое тебе надлежит соблюдать, состоит в том, что нельзя брюхатить служанок. Симпатичная служанка как конфетка – ты получишь удовольствие, но оно быстро пройдет. Ты же не будешь связывать себя с ней какими-то обязательствами. Ведь должна быть разница между тем, что высоко, и тем, что низко. Взгляд на людей сверху вниз – это важная движущая сила. Я стал таким, каким стал, чтобы смотреть на людей сверху вниз. Вот почему врач, создавший вакцину против оспы, сделал это совсем не для того, чтобы облегчить страдания больным. Видишь ли, он сделал это исключительно для того, чтобы коллеги ему завидовали.

Пьеро забрался на стол и, выпрямившись, раскинул руки в стороны:

– Попробуй теперь посмотреть на меня сверху вниз!

– Не надо, мой мальчик, понимать это в буквальном смысле слова. Смотри на вещи шире, тебе ясно?

– Позволь мне взять блокнот! – воскликнул Пьеро. – Я должен записать эти твои наставления. Мне еще так много нужно узнать, чтобы наверстать упущенное!

Иногда, когда Ирвинга особенно распирало красноречие, Пьеро записывал его изречения в блокнот. У Пьеро была особая манера пристально смотреть, широко раскрыв глаза. При этом его поразительно голубые глаза светились неподдельным сопереживанием. Тем самым он побуждал Ирвинга делиться с ним сокровенными соображениями.

– Самое главное – это внешность. Людей редко интересуют другие вещи. Они слишком ленивы, чтобы доставлять себе лишние хлопоты. Достаточно просто купить хорошо сшитый костюм, не вникая в человеческие качества, и так далее… Записал?

– Да, все отлично. Только слова танцуют на странице, но ты продолжай.

– Любовь. Такое нелепое понятие. Еще хуже, чем Бог.

Истина заключалась в следующем: Пьеро менее всего нуждался в том, чтобы проводить время с полубезумным старым миллионером. Он оказался единственным сиротой, которого воспитывали как представителя самой состоятельной верхушки общества. Конечно, это имело обратную сторону, особенно если учесть, что у него самого за душой гроша ломаного не было. Ему бы следовало быть лучше приспособленным к работе на фабрике или, может быть, к торговле.

Пьеро нуждался в порядке. Ему требовалась дисциплина. Ему нужно было стать крепче и выносливее. Происходившее развращало его и обрекало на гибель. После сладкой жизни он не был приспособлен ни к какой работе. Мать-настоятельница оказалась права. На попечении Ирвинга он вел жизнь философа, которую никак иначе не мог себе позволить. Такого рода развращенность была присуща многим наркоманам, которым со временем стал и Пьеро.

Когда спустилась ночь, цветы поникли, как девушки, уснувшие на церковной скамье.

Пьеро научился подражать Ирвингу. После двух лет жизни в богатом доме он стал себя вести высокомерно. Когда он прогуливался по улице в Вестмаунте, то, если вы не знали, кто он такой, можно было бы подумать, что это юноша из богатого семейства. Складывалось впечатление, что он вырос на этих улицах. Что у него была обожавшая его мать, надевавшая ему на голову в детстве нелепые беленькие шапочки. Что у него была гувернантка, которая пересчитывала его маленькие пальчики. Она показывала ему глобус и проводила пальцем линию от Монреаля через океан, как будто на другой его стороне было место, куда можно уехать.

По вечерам Пьеро читал Ирвингу вслух. Старику хотелось, чтобы он ему перечитывал классические произведения, которые Ирвинг знал с детства. Пьеро прекрасно читал с выражением. Если на какой-нибудь странице ему попадались незнакомые слова, на следующий день он так их произносил, словно знал всю жизнь. Они звучали из его уст совершенно естественно. Он ведь мог бессознательно запоминать слова, не вникая в их значение. Ему стоило просмотреть газету, и все новые выражения пополняли его лексикон. С годами его словарный запас значительно расширился.

– Ты когда-нибудь задумывался обо всех звездах на небе? – обратился он как-то к старику. – Наука постоянно сообщает самые странные вещи о небесах. Но я не думаю, что все они истинны. Мне кажется, если сделать достаточно высокую лестницу, можно будет до этих звезд добраться, просто сорвать их и наполнить ими ведерки. Тогда можно было бы положить всего одну звездочку в печку, и она всю зиму согревала бы дом. Для этого нужно всего двое храбрых людей. Одного – достаточно смелого, который соорудил бы лестницу до небес. А другого – достаточно храброго, чтобы по этой лестнице туда забраться.

– Хорошо сказано, мое чудесное дитя, – отвечал Ирвинг. – Хорошо сказано.

Есть ли разница между тем, кто действует как истинно интеллигентный человек, и тем, кто является истинно интеллигентным человеком? Кто, скажите на милость, просто взглянув на него, мог бы определить, что Пьеро подвергся изнасилованию? Чем больше времени проходило после тех событий, тем труднее было ему с этим совладать. Он знал, насколько это было гнусно и жутко, но понятия не имел, как должен себя вести переживший подобное человек. У него не было иного выбора, кроме как действовать так, будто этого никогда не случалось. А если никто не мог об этом узнать, может быть, ничего и не случилось? Пьеро надеялся, что так оно и было.

Но в глубине души он знал: независимо от того, каким он казался умным, случившееся не прошло для него бесследно.

14. Портрет дамы в разладе с миром

Некоторых женщин из домов по соседству вполне устраивала роль домохозяек. Они приветливо махали руками при виде Розы и детей. Они посещали общества садоводов, пили чай со льдом и читали книги. Их волосы были уложены в замысловатые прически и закреплены лаком. Миссис Макмагон не могла себя заставить стать одной из таких счастливых женщин. На протяжении двух лет, которые Роза прожила у нее в доме, она почти каждый день казалась расстроенной.

Супруга мистера Макмагона постоянно обвиняла мужа в изменах. Это делало ее несчастной. Свою безысходность она вымещала на всех обитателях дома. Ее горем полнились все комнаты. Если бы на столе стояла чайная чашка, она была бы до краев полна ее бедой.

Она возбужденно носилась по гостиной, швыряя вещи на пол и в стены. Ее лицо отражало все чувства, какие только можно себе представить. Всю их гамму. И каждое выражение при этом было своего рода оперой. Ее воспитатели внушили ей мысль о том, что взгляду женщины следует быть бесстрастным, что проявлять чувства на людях неприлично. Неприкрытая демонстрация эмоций подобна проститутке, высунувшейся из окна с голой грудью, выставленной на всеобщее обозрение. Но миссис Макмагон на это было наплевать.

Она бросила вазу в стену и пробила в ней дыру. Потом подошла к стене и оторвала несколько больших кусков обоев. Она схватила диванную подушку с таким видом, будто хотела ее растерзать или сделать с ней еще что-нибудь непотребное. А когда, видимо, поняла, что этой подушкой никакого ущерба ничему причинить не может, от осознания собственной беспомощности стала выглядеть как побитая кошка.

Миссис Макмагон села на диван, уткнулась лицом в ту же подушку и зарыдала. Она захлебывалась от рыданий, таких сильных, что, казалось, исходили они из самых потаенных глубин ее легких, как будто кто-то вытягивал невод из морской пучины. Всхлипы бились о палубу, наполняя все вокруг ощущением отчаяния и безысходности.

Такие приступы нагоняли ужас на все семейство. Мистер Макмагон в эти минуты чувствовал себя несчастным. Побледневшие дети тихо сидели, ни на что не способные до окончания материнского припадка. Но Роза не была членом семьи, и потому их страдания ее не трогали. Она спокойно читала роман.

Миссис Макмагон только хотела, чтобы муж сознался в изменах. Для этого ей требовались неопровержимые доказательства. Он всегда все отрицал. А она чувствовала измену по запаху его одежды. Когда она обнюхивала все его вещи, Роза стояла рядом. И однажды хозяйка дома внезапно рухнула на пол.

Роза взяла вещи мистера Макмагона и вдохнула их запах. Ароматы, от которых у его супруги подкосились ноги, были восхитительны. Одежда его пахла прекрасными женщинами с другого конца города. Та часть его жизни никак не была связана с размеренной рутиной дома. Там давали представления все театры. Там находились все кабаре. Там выступали все странствующие артисты.

Роза глубоко вдохнула. Она представила себе, что въезжает в город с духовым оркестром на поезде из Нью-Йорка. Одна из певиц, прекрасная негритянка, так громко рассмеялась, что пролила напиток на меховой воротник. Роза уловила запах джина.

Она ощутила запах сигар. Это был один из ее любимых ароматов. Возможно, потому что он так сильно щекотал ноздри. Она представила себе деловых людей, сидящих вокруг стола, дымящих сигарами и говорящих о работе и о том, как делать деньги.

В ее воображении нарисовалась картина того, что она тоже сидит за этим столом. Странная была фантазия для молоденькой девушки.

Жена Макмагона представлялась Розе гением ясновидения. Она была способна определить, что он делал в любую конкретную ночь. И по выражению его лица становилось понятно, что она не ошибается. Проблемы домашнего хозяйства ее явно не волновали. Ее разум скорее был создан для того, чтобы она стала лучшим в мире следователем по уголовным делам. Она могла бы выслеживать в обществе гениальных преступников или разгадывать вражеские шифры. Но вместо этого миссис Макмагон оставалась в стенах своего дома и сосредотачивала необъятный интеллектуальный потенциал и проницательность, из разрозненных частей составляя полную картину того, как ее муж провел тот или иной вечер.

Желая как-то компенсировать отвратительное отношение супруга, которое ей приходилось переносить, она покупала самые дорогие вещи. Она делала покупки, чтобы напомнить себе о приобретении своего рода могущества благодаря замужеству с состоятельным человеком. Диковинные кресла и кушетки с обивкой в цветочек, картины на стенах, серванты с чайными сервизами тонкого фарфора, дорогие ковры, заглушавшие звук подобно зыбучим пескам, полный нарядов гардероб – все это служило свидетельством его предательства.

А еще она постоянно подчеркивала свое положение хозяйки дома, чтобы возникало ощущение, будто она распоряжается слугами. Так она могла не чувствовать служанкой себя.

Хотя Розе было уже семнадцать лет, миссис Макмагон не боялась, что юная гувернантка привлечет внимание мужа. Она знала, что Макмагона прельщают исключительно женщины с пышной грудью. Его никогда не увлекали странные девицы вроде Розы. Она не была ни изящной, ни эффектной. Роза вызывала у миссис Макмагон ощущение, близкое к отвращению. Между тем, не обладая женскими качествами, Роза вела себя и действовала так, будто отражение твое тебя обманет.

Миссис Макмагон велела Розе прийти и оттереть бордовое пятно на обоях от бокала с вином, который она швырнула в стену. Хозяйка сидела в кресле, на обивке которого красовались корабли, якоря и русалки, и выглядела она так, будто ее обнимали сильные руки моряка, покрытые татуировкой.

– Тебя это не волнует?

Смущенная Роза лишь взглянула в ее сторону.

– Я хочу сказать, что ты такая дурнушка.

– Нет, совсем не волнует.

– Я имею в виду, что ты, может быть, сама не понимаешь, какая ты некрасивая. Потому что если посмотришься в зеркало – всю себя там не увидишь. Важно только то, что о тебе думают мужчины в физическом смысле.

– Я знаю, мадам. Я с этим смирилась.

– Никак не могу решить, слишком много ты говоришь или не очень.

– Так это зависит от прогноза погоды. Мои разговоры, они как дождик. В какие-то дни льет как из ведра, а в другие, когда на небе ни облачка, из меня словечка не выдавишь.

– Удивительно, что тебе так разрешали разговаривать в приюте.

– Иногда меня за это наказывали.

– Порой мне кажется, что детям с тобой быть небезопасно.

– Это только вам решать, мэм.

Миссис Макмагон вздохнула, ненадолго смягчаясь. Роза без труда отражала ее нападки и оскорбления, как будто они играли в теннис.

– Ох, прекрати. Ты же знаешь, что эти два чудовища закатят истерику, если я тебя выгоню. Ты на них двоих наложила какое-то заклятье. Скажи мне, ты когда-нибудь видела, чтоб на женщину наслали такое злосчастье, как эти два капризных паршивца? Они избалованы сверх всякой меры. Ни ему, ни ей уже не будет даровано искупление. И дело здесь вовсе не в том, что я их не люблю, это не так, просто я уже отчаялась привести их в чувство. Это все из-за того, что их отец меня довел до такого ужасного состояния. Именно поэтому они стали такими, какими стали.

Она вытянула руку и схватила Розу за запястье, как будто сковала ее наручниками. Как будто решила не отпускать Розу от себя, пока та с ней не согласится.

– Мне следовало выйти замуж за кого-нибудь другого. Мой брак оказался ошибкой. И детей не надо было заводить.

Роза инстинктивно отпрянула от миссис Макмагон, как от бездонной пропасти, куда девушка могла свалиться. Ее встревожило и смутило горе этой женщины в возрасте. Роза чувствовала необъятность того, что было отнято у ее хозяйки, но понять это разумом не могла.

15. Печальная участь Пьеро в роли Казановы

Пьеро исполнилось восемнадцать лет. Он уже три года писал Розе письма, но ни разу не получил ответ и решил, что она обиделась на него навсегда. Ему только хотелось, чтобы она прислала хоть одну весточку, подтверждающую его опасения. Но теперь стало ясно, что продолжать ей писать бессмысленно, и на третий год он перестал посылать Розе письма. Тем не менее каждый день он с нарастающим беспокойством думал о незавершенности их отношений, пока эти мысли не стали частью его существа.

Он чувствовал себя так, как будто что-то из его жизни исчезло, как будто к концу каждого дня что-то должно было произойти, но ничего не случалось. Как будто он читал книгу и, дойдя почти до конца, обнаруживал, что из нее вырваны две последние страницы. Он часто рылся в карманах, стремясь найти там то, что потерял, но что именно потерял – не знал.

Он ни с кем не сумел познакомиться и так кого-то узнать, как знал Розу. Пьеро хотел съездить ее проведать, но боялся встречи с сестрой Элоизой. Он думал, что каким-то чудом опять станет мальчиком, и монахиня снова сможет его обидеть. В конце концов он решил, что возьмет дело в свои руки и поедет навестить Розу. Он просто скажет сестре Элоизе, чтоб она убралась с его дороги. Теперь он был вполне похож на состоятельного человека. Ему хотелось сказать Розе о своей любви и о том, что он совсем не такой дурак, каким она его считает.

Пьеро вел машину к приюту на большой скорости. Он вертел рулем так, словно это был замок, комбинацию которого ему предстояло разгадать. Всю дорогу он сигналил в гудок. Отчасти он это делал, чтобы люди расступались и он мог скорее достичь приюта. Но еще он гудел от радости. Он представлял себе, как Роза услышит этот звук, оторвется от мытья пола и поймет, что это он. Пьеро на автомобиле чем-то напоминал стаю гусей, возвещающих о возвращении с юга, и все правители, обманом захватившие власть, тут же должны были к чертовой матери попадать со своих тронов. И голубям, рассевшимся на статуях, предстояло потесниться.

Услышав шум его машины, из дверей приюта вышла сестра Элоиза, чтобы встретить визитера. Она удивилась, увидев Пьеро и то, как он был одет. Возможно, если бы на нем было что-нибудь другое, она была бы к нему не так жестока. Но несмотря на то, что она надеялась когда-нибудь с ним встретиться, монахиня никак не предполагала увидеть его таким, каким он вышел из машины. Если бы на него обратил внимание кто-нибудь посторонний, он никогда бы не подумал, что этот юноша был сиротой. На Пьеро были костюм с иголочки и до блеска начищенные ботинки. Волосы были прекрасно пострижены и уложены. С заднего сиденья он взял букет цветов, обернутых в коричневую бумагу. Букет был составлен неряшливо, цветы выглядели как дети, которых посреди ночи разбудила пожарная тревога.

Держался молодой человек так, как себя ведут богатые люди. Походка его отличалась легкостью, как у состоятельных молодых людей, которым море по колено.

В какое-то мгновение сестра Элоиза подумала, что эти цветы предназначены ей, но потом почувствовала себя полной дурой. Когда Пьеро прислонился к двери, она увидела цветы букета – это были розы – и тут же сообразила, для кого они были куплены. Она испытала безмерное унижение от собственного первоначального предположения и покраснела до корней волос. Сколько же раз ей еще предстоит удивляться нарушению им обещания ее любить?

Пьеро надеялся, что сестра Элоиза сделает вид, что происходившего между ними вообще никогда не случилось. Ведь как-никак это было преступление. Он начал разыгрывать эту игру, надеясь, что монахиня ему подыграет.

– Будьте добры, мне бы хотелось увидеть Розу.

– Ее здесь больше нет. Ее нет здесь уже несколько лет.

– Ох! Конечно же, она уехала несколько лет назад! Потому что я послал ей множество писем, а она ни на одно не ответила, и поэтому я стал думать, что она их не получала. Ведь, я уверен, вы со мной согласитесь, Роза всегда относилась ко мне по-особому. А такая привязанность за один день пройти не может.

– Возможно, я тебя удивлю, но романтическая любовь – это мираж. Это порождение дьявола, и, как большинство его творений, она очень недолговечна.

– Я понял. Вы же знаете, я всегда был вам благодарен, когда вы делились со мной вашей жизненной философией. Это любопытная теория. Тем не менее мне бы хотелось получить адрес Розы. Нам уже по восемнадцать лет, и вреда от того, что вы дадите мне ее адрес, не будет. Даже если она не хочет меня больше видеть, ей, по крайней мере, следует мне об этом сказать, и для меня этого будет достаточно. Просто у нас не было возможности попрощаться. У меня от этого возникает ощущение незавершенности.

– Думаешь, я тебе адрес ее дам, чтобы ты ее беспокоил? Ты просто идиот. Неужели ты не понимаешь, сколько лет прошло с тех пор? Она замужем. У нее трое сыновей. О муже ее я мало что знаю, но думаю, он очень жесток.

– Я не приезжал все это время ее проведать, потому что боялся, что она на меня злится.

– Как глупо. Какой же ты слабак. Тебе надлежит быть похрабрее, ты так не считаешь?

– Да.

– С чего бы это ты ей нравился? Ты же извращенец. Ты меня соблазнил. Ты жизнь мою разрушил. Ты первый затеял всю эту грязь между нами. Пошел бы ты к черту! Никогда тебе этого не прощу. Я все ей о нас рассказала.

– Рассказала? Почему? Ты же сама говорила, что мы никогда никому ничего не расскажем… А она что сказала?

– Она плакала как дитя, а потом сказала, что никогда больше рожу твою поганую видеть не хочет. Она была очень благодарна за то, что ты не ввел ее во искушение.

После этих слов Элоиза ушла, довольная, что раз и навсегда загасила пламя этой жалкой, мелкой страстишки. Пьеро швырнул цветы на землю. Стоя спиной к приюту, он громко крикнул, повернувшись в сторону города. Какое-то время он так и стоял, пытаясь понять, подействовал ли его крик на что-нибудь в этом мире, может быть, разрушил город. Но город остался цел. Тогда Пьеро сел в машину и не торопясь поехал обратно, уверенный лишь в собственной трусости.

Сестра Элоиза сказала правду. Он был извращенцем. Он был нелеп. Он годился лишь для скабрезных мыслей. Он себя ненавидел.

По дороге домой он заметил стайку девушек. Все они были в бежевых беретах, что делало их похожими на пучок грибов. Он затормозил перед ними и предложил сесть к нему в машину. Ему пришло в голову, что он может быть близок с каждой из них. Девицы громко хихикали и без умолку болтали. Они были настолько поглощены общением друг с другом, что заметили опасность только тогда, когда рядом взвизгнул полицейский автомобиль.

Полицейский их остановил. Увидев стольких девушек в машине, он не поверил своим глазам. Он не мог взять в толк, как все они там умещаются.

Страж порядка наблюдал, как девушки пытаются выкарабкаться из машины. Все они были в полном смятении. Как будто их туда скопом затолкали и зажали в забавных позах. Как одежду, небрежно брошенную в багажник, которую теперь поштучно вынимали и разглаживали. Полицейскому никак не удавалось разглядеть их тела целиком. Как будто это была коробка с перемешанными частями кукол. Там виднелась туфля с пряжкой. На долю секунды мелькнула задница в розовом белье. Показалась колено, похожее на яблоко без кожуры, от которого собрались откусить кусок. Выглянула худая рука с растопыренными пальцами, устремленными в небо. А еще там обозначилась прядь рыжих пружинящих кудряшек.

Пьеро решил, что все вместе они выглядели как прекрасный, изысканный зверь с сотней конечностей, который мог заключить вас в бесчисленные объятия и заняться с вами любовью. Пьеро вздохнул. Что в целом мире теперь могло сделать его счастливым?

16. Роза курит сигары

До того как Розе исполнилось восемнадцать лет, она редко видела Макмагона. Он всегда был на работе. В центре города у него был какой-то роскошный клуб, дела которого шли отлично. Он запрещал жене и детям приходить туда в ресторан, поскольку его жизнь в клубе никак не пересекалась с его жизнью в семье.

Все, что Роза о нем знала, рассказали ей другие гувернантки в парке. Она отсылала Хэйзл и Эрнеста поиграть, чтобы посудачить с девушками об их отце.

– Идите, дети, поиграйте сами. Я хочу поболтать с моими сверстницами. А потом я расскажу вам историю одной чайки, которая проглотила зонтик и остаток жизни прожила как лебедь.

– Ой-ей-ей-ей! Расскажи нам об этом прямо сейчас! – кричали дети.

– Нет, мне нужно побыть полчасика без вас.

Но, поскольку Хэйзл и Эрнест оставались достаточно близко и могли слышать их разговоры, гувернантки не могли себе позволить обсуждать с Розой скандальные подробности.

– У него там ночной клуб, – сказала одна из них по-французски. – Он хозяин «Рокси», что в центре города.

– Да это же большой ночной клуб! – воскликнула Роза. – Как бы мне хотелось посмотреть представления, которые там дают! Не могу дождаться, когда вырасту и схожу туда на все их постановки. Думаю, я тоже могла бы там выступать.

– Да неужели! У тебя что – талант?

– У меня его полно. Я стала известной исполнительницей, когда была еще девочкой. Выступала с номерами по домам.

– А петь можешь?

– Нет, мне медведь на ухо наступил. Зато я могу так пародировать мелодию, что все будут со смеху покатываться.

– А чечетку отбивать умеешь?

– Нет, вообще-то не умею. Никогда не училась. Как вы считаете, можно отбивать чечетку без подготовки?

– Не-е-е-ет! – в один голос ответили все гувернантки.

– Давайте-ка я вам лучше покажу, что умею делать.

Роза вскочила со скамейки, отошла от собеседниц на несколько шагов и нашла удобное место на газоне. Там она встала на руки. Хэйзл, исполнявшая роль ее отважного ассистента, положила ей на ноги большой мяч, который Роза принялась вращать.

Кое-кто из посетителей парка смотрел на этот мяч, крутившийся невероятно быстро. Но многие предпочитали разглядывать Розино белье или юбку, которая теперь покрывала ей голову.

Она встала на ноги. Лицо ее краснотой походило на свеклу.

– Я умею делать много других вещей, я вам их покажу. Только не сегодня, а в следующий раз, потому что нам пора идти.

Гувернантки не представляли, как относиться к этой девушке. Им было ясно, что она делает нечто поистине чудесное, много часов подряд они могли смотреть, как она это делает. Но вместе с тем они понимали, что на этом она не заработает ни единого пенни.

Яснее ясного казалось, что у нее не все дома. Но вместе с тем она отчетливо давала им понять, что в этом мире нет ничего зазорного в том, чтобы быть девушкой немного не в себе. Может даже статься, что миру не хватает пары-тройки шальных девчушек.

Другим детям в парке тоже нравились представления Розы. Она всегда всех смешила. Люди окружали ее, когда она заводила разговор со своим другом медведем, который все эти годы не отставал от нее, пытаясь завоевать ее благосклонность.

Все павлины в парке были белые, они повсюду разгуливали, волоча за собой свои свадебные наряды.

Иногда после представлений с воображаемым медведем на нее нападала тоска, ведь он был единственным, с кем она имела дело с того времени, когда жила в приюте. Порой ей казалось, что она случайно встретится с Пьеро, но этого ни разу не произошло. Все другие гувернантки понимали, что Роза относится к тому типу девушек, которые легко поддаются искушениям. Они знали об этом, так как слышали ее странные разговоры с медведем. Казалось, невидимый медведь становится все более и более агрессивным.

Роза отвела детей домой. Хэйзл и Эрнест съели мороженое с кусочками шоколада из одной большой чашки. Кусочки шоколада выглядели как обломки только что затонувшего корабля.

Как-то вечером, уложив детей, Роза неожиданно встретилась с Макмагоном, когда шла по коридору с атласом на голове. Это было одним из ее наказаний в приюте, которое ей удалось преобразовать в полноценный номер для выступления.

– Ты все еще служишь гувернанткой.

– Да.

– Поздравляю. Но какого черта у тебя книга на голове?

– О чем вы говорите? Какая книга?

– Ради всего святого, неужели ты одна из этих приютских детей с промытыми мозгами?

Мистер Макмагон был подобен большому кораблю, курсировавшему между разными мирами. Ведь он смотрел все театрализованные представления.

– Расскажите мне, что вы смотрели сегодня вечером.

– Выступала одна труппа из Парижа. Это было что-то жуткое. У всех артистов где-то по дороге случилось помутнение рассудка. Ты даже не представляешь, как часто такое происходит. За семь лет гастролей с постоянными переездами им всем пора бы уже серьезнее относиться к делу.

– Ой, как здорово! Еще расскажите, пожалуйста, только не молчите.

– Они были в костюмах белых мышей. С матерчатыми ушами на голове и длинными хвостами, пришитыми сзади к трико. Представление называлось «Опера мышей в тапочках». Я и сам толком не пойму, почему был потрясен, когда они вышли на цыпочках, одетые грызунами. Но так уж получилось. А одна девушка на пуантах оказалась без рубашки. Все наблюдали за ней в остолбенении, так что трудно было понять, был это ее артистический выбор или она просто забыла надеть рубашку перед выходом на сцену. Поначалу я решил, что это парень, потому что грудь у нее совсем плоская, но большинство зрителей сразу поняли, что это девушка, и стали свистеть и улюлюкать. Как бы то ни было, полиция запретила представление, потому что ей только четырнадцать лет.

– Каково это – каждый вечер смотреть самые потрясающие постановки со всего мира?

– Мне кажется, ко всему можно привыкнуть.

– А вы не возьмете меня с собой как-нибудь вечерком?

– Ты что, из ума выжила? Разговор окончен. Отправляйся обратно к себе в детскую. Я вижу, от таких разговоров у тебя голова идет кругом.

– Но мне надо увидеть этот чудесный мир. Я ведь, когда была маленькой, тоже выступала. Может быть, вы видели одно из наших известных рождественских представлений? В мэрии. Называлось «Путешествие звезды Давида».

– Нет. Я руковожу клубом «Рокси» в центре города. Там идут все представления, которые стоит посмотреть. Ты выступала в «Рокси»? Нет? Думаю, нет.

– В меня все влюблялись.

– А я в тебя не влюблен. Можешь мне поверить.

– Вы тоже не в моем вкусе.

– У тебя, наверное, работы мало. Иди занимайся своим делом. Это последний раз, когда я с тобой разговариваю. Поняла?

– Да. Я больше никогда не буду с вами разговаривать. Буду общаться с вами только так, чтобы все было ясно без слов.

Он снова хотел ей возразить, но, зная, что это бесполезно, не стал ее задерживать. Это был лучший способ отвязаться от нее как можно быстрее. Перед тем как уйти, она подвигала кончиком ноги так, будто что-то написала мелом. Макмагон задумался, что бы это могло означать.

Роза слышала от других девушек, что Макмагон торгует героином. Просто удивительно, как много знали гувернантки. Они были прекрасно осведомлены и про другие занятия Макмагона. Об этом много болтали их хозяева. А еще они видели, как к нему приезжала полиция и допрашивала его. К тому же он заправлял публичными домами.

– Я слышала, что, как только в городе появляется новая девушка, мистер Макмагон всегда спит с ней первым. А потом подсаживает ее на героин. После этого она становится сама не своя, и уйти от него у нее уже нет никакой возможности. Тебе надо бы посмотреть на всех этих девиц, которые работают в его борделях в центре города. Они все поголовно сидят на игле.

– Моя кузина хотела заняться чем-нибудь другим, но мистер Макмагон ее не отпустил. Все деньги, которые она получала от мужчин за то, что спала с ними, она отдавала мистеру Макмагону за еду и жилье. У нее самой не оставалось ни гроша. Ей хотелось выброситься из окна.

– Все они как рабыни. Они сами уже не знают, живы или нет. Одна из этих девушек весь день вообще глаз не раскрывала.

1 Честити (от англ. chastity) означает «целомудрие»; Саломея – иудейская царевна, потребовавшая казнить Иоанна Крестителя, голову которого ей принесли на блюде; Дизмел (от англ. dismal) – «уныние». – Здесь и далее примечания переводчика.

Продолжить чтение