Читать онлайн Астра бесплатно

Canada Council Conseil des arts for the Arts du Canada

Издательство выражает признательность Канадскому совету по делам искусств за финансовую поддержку перевода этой книги.

by arrangement with CookeMcDermid and Synopsis Literary Agency.

Originally published in English by McClelland & Stewart, a division of Penguin Random House Canada.

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме с помощью каких-либо электронных или механических средств, включая изготовление фотокопий, аудиозапись, репродукцию или любой иной способ, или систем поиска и хранения информации без письменного разрешения издателя.

***

Посвящается Майклу

Я не буду притворяться,
Я не стану улыбаться
И, конечно, не скажу,
Что тебе я подхожу, —
Тебе, кем ты мог бы оказаться,
Тебе, кем ты мог бы оказаться,
Тебе, кем ты мог бы оказаться.
Марта Уэйнрайт

Рэймонд

Рэймонду Брайну не хотелось думать о ребенке, который должен был появиться на свет. Он ни об этом думать не хотел, ни о Глории, ни о собственной роли во всей этой истории. Не хотел думать ни о скулящем и беспомощном создании, ни о пуповине, ни о первом крике, ни о нежной новорожденной коже. Ни о родной крови, ни о семейных чертах, ни о непреодолимой тяге человечества к перенаселению этой изрядно потасканной планеты он тоже не думал. Ему хотелось только одного – делать свою работу. Тянуть с товарищами лямку на землях Небесной Фермы под бескрайним куполом небес. Заниматься землей, ирригацией, видами на урожай, строительством новых домов для членов общины, но рождение этого ребенка приближалось со стремительностью полета кометы, превращая все в несусветный бардак.

Глория приехала в марте с весенней партией рабочих, и после долгой одинокой зимы в небольшой избушке на одну комнату, которую он смастерил из еловых бревен в первую зиму на Ферме, Рэймонд запал на ее звонкий смех и широкие плечи и позволил ей провести несколько ночей в своей постели. Когда вскоре выяснилось, что Глория была бы не против продолжать, он сказал, чтоб она перебиралась в барак к другим работникам, объяснив доходчиво, что не верит в любовь до гроба, дорожит своей независимостью и никогда не собирался связывать себя узами брака. Именно из-за этого его высказывания, в отместку, Глория ничего не говорила о беременности до июня и заявила об этом во всеуслышание за завтраком всех членов общины, а не с глазу на глаз.

После того как женщины ее поздравили, погладив пальцами по небольшому упругому животу и расцеловав в полные щеки, Рэймонд отвел ее в сторону и еще раз растолковал, что он не из тех мужчин. Не из таких, которые женятся, содержат или верят в то, что А плюс Б равняется В. Он не собирался переезжать в город, стричься, идти работать в банк или заниматься еще какой-нибудь лабудой в этом духе. Он не намерен покупать дом и обзаводиться детской коляской, потому что тогда всем этим радостям конца не будет. Его позвали в Небесную по вполне определенной причине, и ничто не сможет его ни отвлечь, ни сбить с пути истинного. Если Глория рассчитывала, что он создаст с ней семью или получит от него признание в любви, она положила глаз не на того парня.

Несмотря на решительную позицию Рэймонда, Глория все лето провела в Небесной. Иногда она встречала его у реки или в саду. Бывало даже, что храбро стучала в дверь избушки, чтобы показать связанный ею свитерок для ребенка или рассказать о том, как ночью он брыкался в животе. Когда он так с ней встречался – беззащитной и вместе с тем настойчивой, – Рэймонд смотрел куда угодно, только не в ее широко раскрытые зеленые глаза, и говорил, что ей лучше было бы уехать к матери, чтоб та ей помогала. Сам он не хотел иметь с ее ребенком ничего общего.

– Нашим ребенком, – твердо поправляла его Глория.

– Ну, тебе виднее, – отвечал он, закрывая дверь.

Лето сменилось осенью, но и после того, как большинство сезонных рабочих вернулись в город нежиться в тепле электрообогревателей, Глория никуда уезжать с Фермы не собиралась. Так что в октябре, когда живот уже прилично выпирал под украшенными вышивкой платьями, задирая подолы чуть не до бедер по мере роста плода, Рэймонд старался встречаться с ней как можно реже. Прежде всего он перенес часть своих пожитков из избушки к берегу реки и устроил там себе что-то вроде логова для привала. Потом перестал проводить утренние собрания и подниматься на холм, где проходили общинные трапезы. Вместо них он питался капустой, морковью, укропом и цукини, которые росли в огороде, и от такой диеты прилично похудел.

В ноябре Дорис, его подруга детства, вместе с ним основавшая Небесную, сообщила ему, что они с Клодой, подругой Глории, переселили Глорию в его избушку, где было теплее. Несмотря на то что все остальные уехали на зиму, они решили быть вместе до рождения ребенка – им не хотелось оставлять бедную женщину в одиночестве.

Хоть это изрядно действовало Рэймонду на нервы, он считал, что со временем Глория поймет, какую совершила ошибку, и потому продолжал придерживаться собственного мнения. Ночью он спал на каменистом берегу реки, подложив под голову скатанную куртку и глядя на мерцающие звездочки, раскиданные по черному небосводу. Позже, когда ночами заметно похолодало, он стал ночевать в небольшом загоне для коз и каждое утро просыпался в надежде на то, что эта женщина со своим беременным животом в конце концов уедет. А еще лучше было бы, проснувшись, понять, что весь этот головняк оказался лишь страшным сном.

В середине декабря Рэймонд стоял наверху деревянной лестницы, а новый член общины Уэсли крепко держал лестницу у основания, обеспечивая ей устойчивость на каменистой почве. Они готовили к зиме двенадцатифутовую теплицу, им оставалось закрыть всего пять окон. Вдали чирикали воробышки и щебетали дрозды, вода в реке негромко плескалась под тонкой ледяной корочкой. Обычную на Ферме разноголосицу природы в тот день нарушал лишь один звук, с рассвета доносившийся со стороны Лагеря, – пение женщин. В этом пении слышались непреклонность и твердость духа. Рэймонд отчетливо различал доносимые легким ветерком переливы женских голосов.

Засунув молоток в задний карман, он начал спускаться, когда внизу вскрикнул Уэсли и лестница стала крениться влево. Поношенные резиновые сапоги Рэймонда потеряли опору, а перекладины ступенек, за которые он держался руками в перчатках, стали скользить. К счастью, падая с высоты каких-то нескольких футов, ему удалось удержаться за лестницу, и он умудрился приземлиться без тяжких телесных повреждений.

Не оправившись от испуга, он почесал подбородок, скрытый длинной, спутанной бородой, а Уэсли тем временем не отводил от него пристального взгляда.

– Мне жаль, что так получилось. Это потому, что те женщины… там… вывели меня из себя, – заикаясь, пробормотал парень, лицо его раскраснелось, вид был встревоженный, будто он ждал хорошей взбучки.

– Не бери в голову. Никто не погиб.

Уэсли кивнул в сторону холма:

– Ты что, их не слышишь? Из-за чего, по-твоему, вся эта свистопляска? Они там всё поют и поют, не переставая, одну и ту же песню.

Рэймонд пожал плечами.

– Сам в толк не возьму, – ответил он, хотя был уверен, что знает причину происходившего.

Оставив парня возиться с лестницей, озябший Рэймонд застегнул куртку на молнию и побрел в сторону огороженной лужайки все еще нетвердым после падения шагом. По пути он внимательно смотрел по сторонам: десять акров отведенной под огород земли ждали весеннего сева; в яблоневом саду подрастали молодые деревца; геодезический купол почти готов; а вся земля, лежавшая по другую сторону ограды от оленей, терпеливо ждала, когда в Небесной будет достаточно народа, чтобы ее возделывать. Если судить о физической природе вещей, рождение ребенка в Небесной ничего бы не изменило. Но ощущение стало бы иным. Будто нависала угроза.

Рэймонд вынул из кармана зубочистку и ткнул ею себе в щеку.

Когда он вышел на лужайку, к нему, цокая копытцами по слежавшейся земле, подбежала их лучшая дойная коза Брейв. Рэймонд присел на корточки и позволил ей порыться у себя в карманах в поисках лакомства. Прислушался и с облегчением обнаружил, что пение женщин больше не доносится. Если не брать в расчет негромкое фырканье козы, над Небесной нависла тревожная тишина. Хотя не исключено, что женские голоса, раньше звучавшие по другую сторону холма, вдали от долины, заглушал поднявшийся ветер. А может быть, Глория всю дорогу ему врала. Может быть, под этим платьем своим она просто прятала большой воздушный шарик с завязкой на месте пупка.

Рэймонд закрыл глаза. Помолился пустоте. Потом звездам, космосу, Матери-природе, окружавшей его во всей ее безмерной совокупности. А что еще ему оставалось делать?

Заслышав вдали звук шагов, поскрипывавших-похрустывавших по морозцу, он поднял взгляд и озадаченно остановил на направлявшейся в его сторону Дорис. Она дулась на него еще с лета из-за этой его истории с Глорией. А потом, когда несколько недель назад объявился Уэсли – тощий, бледный и явно пытавшийся соскочить с иглы, – она взъелась на парня не на шутку. Ей вообще не терпелось дать ему от ворот поворот. Она не хотела, чтобы Рэймонда отвлекал от дел какой-то обкуренный сморчок, когда у него и без того проблем невпроворот. Но в Небесной тогда оставались только женщины, и, по правде говоря, Рэймонд хотел, чтобы рядом оказался кто-то, на кого можно было бы положиться, поэтому он по-тихому, наперекор мнению Дорис, сказал парню, что тот может остаться. Конечно, в итоге его решение оказалось ошибкой, и впервые с самого детства они с Дорис сильно повздорили – почти две недели вообще не разговаривали. Никогда еще в истории Фермы между мужчинами и женщинами не возникало столь явного противостояния: женщины были по одну сторону баррикады, мужчины – по другую.

Подойдя к лужайке, Дорис перелезла через верхнюю перекладину ограды, высоко закидывая ноги в камуфляжных рабочих штанах и ботинках со стальными набойками на мысках. Она тяжело дышала, лицо ее кривила гримаса.

– Ты ведь знаешь, почему я здесь, правда? – подойдя к нему, спросила она.

– Может быть, – уклончиво ответил Рэймонд, уперев взгляд в землю.

Резким движением она перекинула толстые косы за плечи и сменила одну гримасу на другую.

– Тогда скажи мне, есть какая-то вероятность того, чтоб ты перестал быть самовлюбленным придурком хоть на несколько часов? Только сегодня? Я не собираюсь с тобой пререкаться, но мне нужно, чтобы ты взял себя в руки.

Рэймонд присел на корточки, взял щепотку земли и растер ее между пальцами.

– Я только пытаюсь хранить верность своей судьбе, – сказал он. – Ты же это понимаешь.

– Это твоя судьба подсказывает, что теперь тебе надо быть идиотом? – спросила Дорис.

Ее слова слегка его задели, и он прикусил губу, чтоб не сказать ей об этом.

– Что именно ты хочешь, чтоб я сделал? – спросил он почти шепотом. – Честно говоря, я понятия об этом не имею. Просто ума не приложу.

Было ясно, что он нашел правильные слова. Дорис вздохнула и слегка смягчилась.

– Я хочу, чтоб ты наконец пришел в себя. Я хочу, чтоб ты снова стал порядочным человеком. Или тебе это так трудно? Представь себе, каково сейчас Глории.

Из загона для коз вышел Уэсли и оперся руками о верхнюю перекладину ограды. Потом сплюнул на землю.

– Что за шум, а драки нет? – спросил он.

– У нас разговор не для посторонних ушей, – холодно ответила Дорис.

Рэймонд вытер руки о штаны и встал.

– Вообще-то нам с Уэсом надо идти. Нас ждет кое-какая работа, – проговорил он, тщательно избегая взгляда Дорис.

Парень смахнул жирные волосы со лба.

– Да ну? А чего нам делать-то надо?

– Нам нужно до конца разобраться с последними окнами в теплице.

– Господи ты боже мой! – рявкнула Дорис. – Ты не можешь перестать из себя меня корежить, Рэймонд. Это займет несколько часов. Оставь окна на другой день.

– Почему? Я ведь не повитуха. Какой там от меня толк? Лучше я здесь останусь.

Дорис сощурила глаза до щелочек, потом снова широко их раскрыла.

– Ты не можешь оставить меня одну расхлебывать ту хрень, что сам сотворил. Я на это не подписывалась. Такого уговора не было.

– Ведь Клода здесь, разве не так? – сказал он. У подруги Глории был двухлетний сынишка, искусанный мошкарой серьезный мальчонка, который все лето подъедал что мог со всех тарелок и везде бегал голым – видимо, это был такой способ приучить его ходить на горшок. – Она тебе поможет. Разве не по этой самой причине она здесь осталась? – продолжил он свою мысль.

– Значит, на ней лежит за это ответственность? Или потому, что она женщина? Потому, что она мать? – Дорис в гневе сжимала и разжимала кулаки, ясно было, что внутри у нее все клокочет.

Вместо ответа Рэймонд удосужился лишь пожать плечами.

– Что-то я в толк не возьму. Из-за чего весь сыр-бор? – поинтересовался Уэсли.

– Глория рожает, – просветила его Дорис.

Парень насупился, потом повернул обветренное лицо к Рэймонду.

– А тебе какое до этого дело?

Рэймонд тряхнул головой.

– Иди в фургон, я скоро подойду, – отшил он парня.

Глядя на ковылявшего к грузовичку Уэсли, Дорис понизила голос и продолжила причитать:

– Поверить не могу, что ты позволил ему остаться. Есть в нем что-то противное. Мне не нравится, как он со мной разговаривает. И что это за ухмылка такая блудливая у него на роже? Он ко мне относится без всякого уважения.

– Он к тебе относится вполне уважительно. И что бы ты ни говорила, я просил Глорию уехать, а твое решение никогда не поддерживал, – пробубнил Рэймонд, прекрасно понимая, что два эти довода никак не пересекаются.

– Получается, что какой-то приблудный хмырь здесь желанный гость, а женщина, которая тебе рожает ребенка, – нет?

– Не знаю – может быть. Пожалуй, – пробурчал Рэймонд и тут, чувствуя, что ситуация может стать еще более мерзкой, пошел прочь. Отодвинув задвижку, он оглянулся и еще раз взглянул на подругу. – Я сказал ей ехать рожать в Ванкувер. Я не виноват, что она здесь осталась околачиваться. Не могу я быть ничьим отцом, Дорис. Не создан для этого. Я ей одолжение сделал тем, что сразу, как мы сошлись, все ей честно сказал. Разве ты не понимаешь?

– Нет, ты такой же, как любой другой паразит-халявщик, которому наплевать на своих детей! – Голос Дорис срывался на крик, она угрожающе трясла в воздухе кулаком. – Ты не гуру какой-то, которому можно творить все что в голову взбредет. Это твоя чертова проблема, Рэймонд!

Подойдя к грузовичку, он услышал, что Глория с Клодой снова затянули песню. Стиснув зубы, он взобрался на водительское сиденье и захлопнул дверцу.

Уэсли, плюхнувшийся на пассажирское место, подпирал головой оконное стекло, накрыв лицо соломенной шляпой.

– Я так думаю, тебя именно это доставало, да?

– Ты что имеешь в виду? – Рэймонд повернул ключ зажигания и включил радио.

Уэсли убрал с лица шляпу.

– Я не знал, что Глория носит твоего ребенка.

Рэймонд пожал плечами.

– Пожалуй, она слишком для тебя молода, тебе не кажется? Она ведь немногим старше меня.

Рэймонд почувствовал, как в лицо ударила кровь, и процедил сквозь сжатые зубы:

– Она старше тебя.

– Конечно. Но ненамного.

Конфликт уже назрел, однако Рэймонд решил спустить его на тормозах, неспешно ведя машину к дороге по рытвинам и колдобинам поля. Уэсли снова накрыл лицо шляпой, а по радио женщина запела народную песню, которую он раньше не слышал. Мысленно он вновь вернулся к Глории. К тому, как в прошлом месяце она нашла его у реки за ремонтом оросительной системы и рассказала, что у некоторых народов женщины во время родов поют и их голоса помогают ребенку спокойно найти выход в мир.

– Мне хочется, чтоб так было при рождении нашего ребенка, – закончила она, сложив руки на вздувшемся животе, ее красивое лицо светилось надеждой.

Хотя ему полегчало, когда он уехал, с каждой милей пути все сильнее нарастало беспокойство. Дело было совсем не в том, что он хотел как-то обидеть Глорию или ее ребенка. У него и в мыслях не было сделать им что-то нехорошее. Он просто не хотел иметь к этому никакого отношения.

До старого карьера было семьдесят километров, и Уэсли умудрился проспать всю дорогу. Вскоре из динамика стали доноситься только помехи, Рэймонд выключил приемник и прислушался к тому, как покрышки мерно шлепают по выбоинам разбитой дороги.

Когда они подъехали, он увидел, что у проржавевших желтых ворот припаркован другой грузовик. Рэймонд ткнул парня под ребра, чтобы разбудить.

– Приехали. К сожалению, мы тут не одни, – сказал он, глядя через плечо назад, чтобы развернуться, и проехал по дороге обратно, пока ворота не скрылись из виду. – Придется ждать, когда они отвалят.

– А нам что, вместе там стоять нельзя? – спросил Уэсли, когда они съехали с дороги в лес.

Рэймонд заглушил двигатель.

– Нет. У нас секретное задание.

Уэсли устроился на сиденье поудобнее, потопал ногами, чтобы согреться, а Рэймонд, порывшись в кармане, достал металлический десятигранный игральный кубик, потряс его в пригоршне и бросил на сиденье. Несколько раз перевернувшись на выгоревшей оранжевой обивке, кубик остановился. Рэймонд взял его, провел большим пальцем по цифре 7 и снова бросил.

Уэсли нахмурился.

– Ты зачем это делаешь?

– Время коротаю. Шевелю мозгами.

Парень протянул руку.

– Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так извилины гонял. А мне можно попробовать?

– Я просто прикидываю, что нам дальше делать. Надо ли мне вообще здесь торчать, – ответил Рэймонд, опуская кубик в карман, подальше от шаловливых пальцев парня, который вполне мог его заиграть.

Уэсли опустил руку на бедро.

– Ты что, отвалить отсюда собираешься? Из-за какой-то бабы?

– Может быть. Она вроде как решила, что Небесная – ее дом, а я ей не начальник, чтоб ее переубеждать, – ответил Рэймонд, хотя ощущение того, что земля уходит из-под ног, было вызвано не столько Глорией, сколько ребенком. Как будто его, Рэймонда, туда, под землю, затягивает. Как же он тогда сможет выполнить задуманное и достичь цели? Так ему наверняка придется предать свои убеждения, распрощаться с заветной мечтой; он помнил, что то же самое случилось и с его отцом.

– Не думал, что ты так легко позволишь бабе себя напугать. Мне казалось, ты здесь вечно будешь жить. Превратишься в вонючего старика, который никогда шмотки не меняет.

Рэймонд не смог удержаться от улыбки. Порой парню удавалось отчубучить нечто забавное.

– Думаешь, я размечтался? Не в моей власти ей приказывать. По закону Фермой владеет Дорис. Она за нее платила, – добавил он, но этим было сказано далеко не все.

Мысль о Ферме пришла в голову Дорис и Рэймонда, когда им было всего по шестнадцать. Им хотелось оставить город, сделать на этой планете что-то хорошее, создать желанное прибежище для всех, кто захотел бы к ним присоединиться. В Небесной можно было бы любить кого хочется, одеваться как нравится. Там не должно быть ни начальников, ни «хозяев», ни власти, диктующей человеку каждое его движение. Они представляли, как Ферма растет, растет и в один прекрасный день становится самостоятельным городом – самодостаточным и демократическим, с пекарней, молочным магазином, детским садом и домом культуры, куда будут приезжать с выступлениями знаменитые музыканты и писатели. Претворить в жизнь эту мечту оказалось труднее, чем представлялось поначалу, но они всегда отдавали себе отчет в том, что осуществление такого колоссального проекта потребует времени и самоотдачи.

Дорис просто влюбилась в эти места. К немалому удивлению Рэймонда, после кончины отца она приобрела здесь два невысоких плоскогорья, разделенных сотней акров плодородной долины. Они оба управляли экскаватором, расчищавшим ведущую на холм дорогу. Потом освободили землю под строительную площадку, на которой со временем возник Лагерь, притащили на буксире старый школьный автобус, возвели барак, распахали землю под сад и огород. Целое лето они убирали камни, с корнями выдирали черничник и другие кусты, от чего мышцы болели, как при сильной лихорадке. Позже, когда темнело, они поджигали наваленные кучи вырванных кустов и смотрели, как искры улетают в ночное небо. Земля принадлежала Дорис, но создавали они Небесную Ферму как одна команда.

– Не знаю, что там Дорис обо мне думает, – сказал Уэсли, – но я никогда не видел женщины, которая бы так мало улыбалась.

– Она могла бы смотреть на тебя по-другому, и ты заслужил бы ее уважение, если б вкалывал, как полагается. Она человек надежный и порядочный во всех отношениях.

Парень перестал покусывать ноготь большого пальца.

– Честно говоря, я бы свалил отсюда с тобой, если б ты решил оторваться.

Рэймонд бросил взгляд на синяки под глазами Уэсли. Если он решит свалить, значит, захочет избавиться от ответственности, а не увеличить ее по ходу дела.

Когда другой грузовик в конце концов убрался, они подъехали к воротам и увидели, что дальше путь перекрыт массивной новой цепью со здоровенным амбарным замком.

– Ну что ж, – сказал Рэймонд, – у нас есть ноги. Надо их использовать.

Пока они брели по грязной дороге, Рэймонд сказал, что об этом заброшенном карьере он узнал от хозяина универмага в Ланне. Он перечислил Уэсли все сокровища, которые там собрал: сиденье для сортира и дверь с проволочной сеткой для туалета в Небесной, доски для теплицы, несколько складных стульев, печку и цепи, чтобы подвесить что-то типа чердака или пола второго этажа в его избушке.

– Если Дорис такая богатая, разве она не может заплатить за все барахло, которое вам нужно? – спросил Уэсли.

Улыбка Рэймонда затерялась в клочковатой бороде.

– Которое нам нужно. Конечно, может. Но дело вовсе не в этом – купить можно все что хочешь. Но когда ты что-то найдешь на свалке или в мусоре и вернешь этой вещи ее изначальную ценность или когда повкалываешь до седьмого пота и создашь что-то реально значимое, долговечное, – почувствуешь ни с чем не сравнимое удовлетворение. В принципе, именно этим мы и занимаемся на Ферме. Естественно, нам еще предстоит пройти долгий путь, но когда-нибудь люди напишут об этом месте книги, помяни мое слово.

Разговор оборвался, когда они миновали последний поворот дороги и увидели за ним несколько беспорядочно расположенных хозяйственных строений. Место это было, как всегда, заброшенным, но здесь появились новые ярко-желтые знаки с надписями ПРОХОД ЗАПРЕЩЕН, прикрепленными к стенкам сдвоенных жилых трейлеров.

Рэймонд снял рюкзак и протянул Уэсли фомку.

– Давай, пора браться за работу, – поторопил он парня.

Им понадобилась пара часов, чтобы снять все оконные рамы. Потом, продолжая работать в молчании, они уже в сумерках перенесли оконные стекла к дороге, там обернули их шерстяными одеялами и аккуратно уложили в кузов грузовичка.

– Я вернусь, взгляну, может, мы там что полезное забыли взять, – сказал Рэймонд, когда они закончили. – По всей видимости, я сюда наведался в последний раз.

– Мне очень есть хочется. И я весь промерз, – пожаловался Уэсли и стал похлопывать руками.

– Да ладно тебе, как-нибудь переживешь, – ответил Рэймонд, поднял задний откидной борт грузовичка и тут же зашагал обратно, пока парень не опомнился и не увязался за ним.

Вернувшись к карьеру, он включил фонарик и не спеша вновь прошел по постройкам, откидывая ногами мусор и всякий хлам, заглядывая в чуланы и кладовки, выдвигая ящики столов. Под какой-то старой газетой он нашел отвертку, наполовину использованную книжку квитанций и металлическое ведро с толстым дном. Завершив осмотр, он сел на разбитое крыльцо и разложил на земле находки. Ему не хотелось возвращаться к машине, не решив, что делать дальше.

Когда летом они впервые завели разговор о ее беременности, Глория попросила его подумать о том, чтобы вернуться с ней в Ванкувер и жить там вместе, как все нормальные семьи. От такой перспективы он сразу наотрез отказался. Его пугала сама мысль о возвращении к обычной городской жизни. Ферма была для него святилищем, смыслом его существования. Но все дело в том, что он и в Небесной не хотел жить вместе с ней. Он даже представить не мог, как они втроем всю зиму напролет будут тесниться в его жалкой избушке и делать вид, что выдают себя совсем не за тех, кем были на самом деле. Так жили его родители – постоянно чем-то жертвуя, с чем-то смиряясь. Эта жизнь все время действовала им на нервы, разбивала сердце, надрывала душу. Нет, к такой жизни он совершенно не стремился.

Другой возможностью для него был побег. Полный отрыв еще до того, как ребенок впервые наполнит легкие воздухом. Чтоб никогда его не видеть. Никогда его не касаться. Чтоб имени его не знать. Чтоб он просто растворился в небытии, дематериализовался. Он мог ссадить Уэсли у Фермы и доехать до шоссе в одиночестве. Он мог найти какую-нибудь разношерстную команду в другом унылом городе и начать создавать что-то наподобие Небесной Фермы заново, с самого начала.

Но проблема заключалась в том, что, о чем бы он ни думал, Рэймонд снова и снова приходил к одному и тому же выводу. Независимо от того, возьмет он на себя ответственность или откажется от нее, ребенок все равно появится, и он никак не сможет об этом не узнать. И уже в скором времени это дитя станет настоящим, мыслящим, духовным существом, точно таким же, как он сам, и будет сильно на него обижено. Оно будет судить о том, есть ли он в его жизни или нет, о его любви или ее отсутствии, будет спрашивать себя, чем оно заслужило такого отца. При этом Рэймонда больше всего ужасало, что в итоге это дитя станет испытывать из-за него более или менее сильную боль. Настанет день, и оно будет его ненавидеть, или беспокоиться о нем, или ощутит потребность отпустить ему грехи. Время нельзя повернуть вспять. Часы не могут идти против часовой стрелки. История их семьи уже началась.

Он поймал себя на том, что мурлычет мотив песни, которую сегодня слышал по радио. Женский голос напомнил ему о пении, доносившемся до него этим утром в Небесной, – громком, слегка фальшивившем, но звучавшем непреклонно. Оно непроизвольно вызвало в памяти голос матери.

Воспоминания о ней были туманными: ощущение щекотки, когда он прижимался щекой к маминому шерстяному свитеру; вздутые вены на тыльной стороне ее загорелых рук; запах ее волос, когда она, подражая лошадке, скакала по лужайке, а он висел у нее за спиной, уцепившись за косу. У нее была гитара, а ни одна из матерей его друзей даже представить себе не могла, что можно выступать перед людьми, не то чтобы отважиться на это. А мама играла для него. Ее музыка еще жила в нем – теплая и живая, она еще в нем трепетала.

До его рождения родители Рэймонда яростно критиковали буржуазную культуру и капитализм, но когда ребенок появился на свет, отец стал говорить, что им нужно приличное жилье. Чарльз Брайн с семьей переехал из однокомнатной квартиры в восточной части Ванкувера в гараж, стоявший рядом с роскошным каменным особняком, где он получил работу смотрителя и садовника. Именно там Рэймонд встретился с Дорис (отцу которой принадлежала усадьба), и, хотя они ходили в разные школы – Дорис в частную на берегу океана, а Рэймонд в государственную, где училось много трудных подростков, – все свободное время они проводили вместе, бродили по территории, строили крепости или играли в карты за кухонным столом.

Если Чарльзу нравилась работа и обретенная семьей стабильность, мать Рэймонда жизнь в имении раздражала. Она считала, что муж попусту растрачивает жизнь на всякие, по ее выражению, «фривольности», ухаживая за цветами, аромат которых никто не вдыхает и красоту которых никто не ценит, или косит траву на лужайке, где можно было бы играть в гольф, но никто по этой лужайке не ходит. Она вступила в Социалистическую партию Британской Колумбии и по вечерам обычно где-то пропадала, участвуя в протестах и политических дебатах. Со временем, оставаясь дома по вечерам, она стала себе позволять швыряться в мужа тарелками и бутылками, и однажды Рэймонд порезал пятку об осколок глиняной миски, который она не удосужилась подмести с пола после одной из их разборок. Самым ярким воспоминанием Рэймонда о ней было то, как она зубами вытащила этот черепок, когда он сидел на столе, и при этом ее ничуть не смутил вкус его крови.

Его передернуло, и он судорожно сглотнул. Рэймонд редко позволял себе погружаться в воспоминания о раннем детстве. Потому что, когда ему было шесть лет, как-то утром мама поцеловала его в лоб, собрала манатки и ушла.

С годами Рэймонд очень старался простить ее за это. Поверить, что она ушла, чтобы выжить. Чтобы спасти духовность. Чтобы бороться за то, без чего, как ей казалось, мир бы пропал. Она была женщиной, опередившей свое время, а он – ее сын – стал жертвой, которую ей пришлось принести. Ему надо было верить, что, оставив их, она поступила смело, что трус не смог бы так поступить. Но на самом деле ему не было дано узнать ее чувства ни в тот день, когда она ушла, ни на следующий. Может быть, она жалела об этом. Может быть, ей не стало от этого легче. Может быть, если бы она осталась, у нее было бы все: любовь, работа, цель в жизни и сын.

Черт бы все это драл. Не надо ему, наверное, повторять ту же ошибку.

Услышав шум на грязной дороге, Рэймонд протер глаза и почесал бороду, пребывая в полной уверенности, что это Уэсли пришел его искать. Но вместо парня он заметил крупного оленя с ветвистыми рогами. Шея у него была массивная и мускулистая, шерсть хорошо защищала от холода. Либо не обращая на Рэймонда внимания, либо не замечая его, животное подходило все ближе, опустив голову под весом тяжелых рогов.

Поначалу Рэймонд был лишь поражен размерами зверя, но, когда тот подошел ближе, заметил, что олень ранен в круп. Длинная полоса разорванной плоти почти в дюйм шириной болезненно напухла и сочилась гноем; видимо, его ранила пуля, пройдя по касательной. Олень тяжело дышал и подволакивал заднюю ногу. Но рана, как казалось, была не единственной проблемой – в облике оленя можно было заметить еще и глубокую печаль, и Рэймонд, сам того не желая, воспринял присутствие животного как некий дурной знак.

– Пошел вон! – крикнул он, вскочив на ноги и звонко ударив отверткой по ведру. – Убирайся отсюда к чертовой матери!

Олень взглянул на него еще раз, потом повернулся и, пошатываясь, побрел в густой кустарник. Только когда зверь скрылся из виду, до Рэймонда дошло, что пора собирать вещи и возвращаться к машине.

Проехав в ворота Фермы, Рэймонд свернул на крутой подъем, который вел к Лагерю, а не на дорогу к козьему загону.

– Мне казалось, ты не хотел с этим связываться, или не так? – спросил Уэсли, который все еще был немного зол на него за то, что так долго пришлось ждать на холоде у карьера.

– Я так думаю, мне, по крайней мере, надо проверить, как там обстоят дела, – ответил Рэймонд.

– Знаешь, на сегодня с меня Дорис хватило. Я лучше подамся к козам.

– Как знаешь, – сказал Рэймонд, остановил грузовичок и высадил парня.

Доехав до вершины холма, он какое-то время пристально смотрел через окно на Лагерь – каменистую расчищенную поляну с рядом берез у крутого склона, школьный автобус, широкий жилой трейлер, барак и столовую на свежем воздухе с потрепанным от порывов ветра брезентовым тентом. Смотреть было особенно не на что, зато все это принадлежало им с Дорис.

Они решили начать обустраиваться именно в этом месте, потому что, когда впервые уселись на краю обращенного к западу утеса и взглянули на долину, им представилась картина раскинувшейся внизу Фермы. Рэймонд и Дорис поклялись друг другу завершить там свои дни, когда вместе состарятся, коротая время в мире и дружбе. Возможно, Рэймонд не собирался выполнять это обещание, возможно, он не хотел иметь ребенка, но решиться на то, чтобы бросить Дорис или предать их мечту, он тоже никак не мог.

Небо к этому времени уже полностью заволокло тучами, понемногу стали падать снежинки, но Рэймонд знал, что над спустившейся тьмой сияет Венера, а по соседству ясно мерцает пояс Ориона. В то утро, проснувшись от звуков женского пения, он порылся в рюкзаке, вынул свою книжку по астрологии и выяснил, что ночью объявятся и Геминиды и всю следующую неделю будет идти метеоритный дождь. А новорожденное дитя может видеть так далеко? Может оно видеть небо? Он даже удивился, обнаружив, что теперь, когда решение было принято, думать о ребенке стало не так тяжело, как раньше.

Ему было интересно, придумала ли уже Глория ребенку имя. Ее подруга Клода назвала сына Фридом, но Рэймонду такое имя не понравилось[1]. С таким именем пареньку было непросто жить. Свобода – это то, что нужно завоевать или заработать. За красивые глаза ее не предоставляют. И потом, не стоит навязывать свои убеждения собственным отпрыскам таким способом. И меняться человеку не надо просто потому, что он стал родителем, – с ним самим такого наверняка не случится. Рэймонд решил, что выйдет на орбиту вокруг ребенка и его матери, как одна из дальних лун Юпитера. Если им захочется остаться здесь, он отдаст им свою избушку, а себе построит другую хибару у реки. Может быть, ребенок будет к нему время от времени забегать, и тогда он сможет его научить орудовать топором и мотыжить кукурузу. А со всем остальным вполне справится Глория.

Рэймонд вынул из кармана игральный кубик, пощупал пальцами числа, ощутил в руке его тяжесть. Обычно он не был сентиментален в отношении вещей, но этот предмет всегда держал при себе. Он нашел его в ящике тумбочки, стоявшей у кровати его матери, вечером того дня, когда она ушла, и это стало единственным вещественным напоминанием, которое от нее осталось. Он поднес кубик к губам, поцеловал его, потом положил в карман.

В его избушке резко, со стуком, распахнулась дверь, на землю Лагеря лег слабый отсвет свечей. Из помещения вихрем вылетела Дорис и решительно направилась к грузовичку.

– Я сомневалась, что снова тебя увижу, – сказала она, когда Рэймонд опускал оконное стекло.

– Я тоже не был в этом уверен… У вас здесь все в порядке? – Ему удалось выдавить вопрос, несмотря на то что внутри у него все сжалось.

– Все в порядке? Да нет, я бы так не сказала. Побожиться могу, Глория дожидается твоего возвращения, чтобы родить ребенка. Она вроде как в себе его зажимает. Я все говорила ей, что ты придешь, хотя сама понятия не имела, так это или нет. Это единственное, что ей хоть как-то может облегчить страдания.

– Черт, – негромко процедил он сквозь зубы. – Ну и что ты хочешь, чтоб я сделал?

– Мне нужно, чтобы ты вошел в свою избушку, сказал Глории, что любишь ее, что хочешь этого ребенка и что с твоим семейством все будет хорошо до скончания времен.

В этих словах не было и намека на шутку, однако Рэймонд чуть не рассмеялся.

– Я не могу этого сделать, Дорис. Угомонись.

– Знаю, что не можешь, но должен.

Положив руки на руль и прислушиваясь к негромкому перестуку связки ключей, один из которых оставался в замке зажигания над правым коленом, он вернулся к мысли о побеге. Потом вновь обратил внимание на подругу.

– Ладно, буду тут торчать. Я остаюсь. Но при этом не собираюсь корчить из себя не того, кто я есть. Врать, как тебе хочется меня заставить, я не могу.

– Нет, можешь. Здесь до ближайшей больницы многие мили, и мы должны делать все, что от нас зависит, – сказала Дорис. – Пожалуйста, сделай, как я тебя прошу, а в остальном можешь поступать по-своему. Никто тебе не будет говорить, как растить твоего ребенка. Мне до этого дела нет. Но в этот вечер мне нужно, чтоб ты соврал. Правду начнешь говорить, когда завтра взойдет солнце.

Рэймонд стоял внутри у самой двери избушки, которую сам мастерил по бревнышку, доска к доске, каждую оконную раму прилаживал своими руками. В центре комнаты на раскаленной печурке отчаянно бренчал крышкой кипящий чайник. Войдя с морозца в теплое помещение, Рэймонд почувствовал, что от внезапной смены температуры кожа по всему телу начала слегка зудеть и покалывать. Воздух был плотным, влажным, запах стоял не такой, как раньше. Теперь тут пахло потом и металлом, осадочными горными породами и недавно распаханной землей.

Он изо всех сил старался не привлекать к себе внимание, просто стоял у входа и смотрел на трех женщин. У всех на лбу выступили капельки пота, рукава были закатаны по локти, напряженная сосредоточенность придавала их лицам суровое выражение. Теперь они не пели. Он решил, что время песен прошло. Или песни не помогли, как на то рассчитывала Глория. Или уже было поздно – кто знает.

– Ты вернулся, – сказала Глория, подняв на него взгляд. В ее больших глазах отражалось напряжение и что-то еще – должно быть, страх. Рэймонд посмотрел прямо на нее и кивнул. – Ты останешься здесь со мной?

Это, по крайней мере, он мог ей пообещать.

– Да, останусь, – ответил он.

Сразу после этого ее пальцы впились в простыни, взгляд помутился и она начала негромко стонать. При этом у Рэймонда возникло ощущение, что с ходом минут комната как будто увеличивается в размере. Стропила поднимаются, доски пола удлиняются, бревенчатые стены расширяются. Избушка, которую он построил для себя одного, превращалась во что-то вроде храма – святилища, контроль над которым был ему неподвластен. Наоборот, все существо Рэймонда в итоге сдалось на его милость. Плечи опустились, руки плетьми обвисли по бокам. К чему бороться? Он ведь только человек. Небольшой. Незначительный. Напуганный, как все остальные. Единственной разницей между вчера и сегодня оказалось то, что теперь уже нельзя было сказать, что он в этой истории один как перст.

Кимми

Теперь мама Кимми во всем установила правила. Например, ложиться спать всегда надо было в семь часов, руки надо было мыть перед едой и после еды, Кимми не разрешалось поднимать, обнимать или целовать ее маленькую сестричку Стэйси. Еще одним правилом был тихий час, и каждый день в течение этих на самом деле двух мучительно долгих часов Кимми приходилось оставаться в своей спальне, пока малышка спала. Это было особенно противно, потому что здесь она терпеть не могла свою комнату. Стены в ней белые, голые, пахнет, как новым ковриком или краской; а в старой ее комнате в старом доме стены были обшиты деревом, как на пиратском корабле, там был темный чулан, манящий тайной опасностью, и ворсистый ковер цвета морской волны, в котором терялись всякие шарики, бусинки, детали пазлов и кукурузные зернышки. Та старая комната была в тысячу раз лучше.

Когда они три недели назад переехали в этот дом, Кимми привезла с собой все свои игрушки: маленьких лошадок, медицинский набор, всех Барби, коллекцию Тряпичных Энни и розовый деревянный кукольный дом. Но в ее новой комнате они выглядели совсем по-другому, все были какие-то вроде даже как потрепанные. Как будто за время долгого переезда в грузовике потускнел весь их искрометный блеск. Мама не понимала суть проблемы. Она считала, что Кимми надо перестать хныкать и быть благодарной за переезд в дом, где на стенах нет следов грязных пальцев предыдущих жильцов.

На самом деле Кимми больше всего хотелось перенести игрушки в гостиную. Если бы она могла играть под большим окном около высоких напольных часов и мама была бы рядом, может быть, ее куклы как-то опять вернулись бы к жизни. И дни, наверное, тянулись бы не так мучительно долго, когда каждая секундочка по-черепашьи тащится по циферблату. Но и на этот случай тоже есть правило: игрушки Кимми не должны покидать пределы ее спальни ни при каких обстоятельствах.

– А что, если малышка дотянется до туфельки на шпильке у твоей куклы, схватит бусинку, пуговичку или стеклянный шарик, положит в рот, проглотит и задохнется? – постоянно спрашивала мама. Как будто Кимми забыла семерых своих братиков и сестричек, которым не удавалось оставаться на этом свете живыми. Как будто она забыла горючие мамины слезы после потери каждого ребенка. Или что мама никогда не включала яркий свет. Или как у нее дрожали руки. Или как она могла часами сидеть на диване, в то время как в раковине скопилась целая гора посуды, а потом оправдываться с полными слез глазами: «Мне просто немного взгрустнулось, вот и все», – хоть было ясно как божий день, что на душе у нее с неистовой силой скребли кошки.

С рождения Кимми прошло целых семь лет, когда наконец на свет появилась прекрасная, здоровенькая малышка Стэйси, но именно это событие привело к тому, что число правил удвоилось, стиснув Кимми, как слишком сильно затянутый вокруг талии пояс. И теперь, когда мама должна бы быть счастлива, она стала всего бояться. Ей было страшно от того, что у ребенка могла сломаться косточка, выскочить сыпь или что девочка задохнется во сне, если пеленки перекроют доступ воздуха. Она всегда протирала абрикосы и горох на кухне, вытирала все поверхности в доме дезинфицирующими средствами и никогда никуда не хотела выходить, опасаясь, что какой-нибудь заразный незнакомец попытается коснуться щечек Стэйси своими грязными руками. Складывалось впечатление, что мама думает только о том и занимается только тем, чтобы сохранить ребенку жизнь, даже если ради этого ей надо будет забыть обо всем остальном. Даже если ей и о Кимми придется забыть.

Обычно, когда наступал тихий час, Кимми пряталась под одеялом от своих игрушек с погасшими глазами. Сползала в изножье кровати, находила там, где одеяло было заправлено под матрас, самое темное место, и принюхивалась в поисках застоявшегося запаха своей старой комнаты в складках стеганого одеяла. Время как будто поворачивало вспять, сестра еще как будто не родилась, но воздух постепенно становился жарким, и, начав задыхаться, она скидывала одеяло, чтобы глотнуть свежего воздуха новой комнаты. Однако в тот день, утомленная рутинным однообразием действа, вместо его повторения Кимми решила взять бумагу с карандашом и записать названия всех птиц и зверей, которые покажутся в окне. Все, кого она увидит за окном, будут занесены в список: утки, птицы, скунсы, олени. Она станет делать как мама, когда та играет в слова, – поставит четыре вертикальные палочки, а потом перечеркнет их пятой горизонтальной, и тогда они будут выглядеть как часть забора из штакетника.

Ей не разрешают открывать окно, потому что неизвестно, как легкие малышки Стэйси будут реагировать на пыльцу или на пыль, поэтому приходилось смотреть на чудесный летний день сквозь оконное стекло. Окно ее, к сожалению, всего в трех футах от земли, поэтому панорама открывалась не ахти какая. Внизу проходит покрытая гравием дорожка к гаражу, за ней неширокая полоска лужайки с побуревшей травой. Еще через несколько футов тянется сколоченная из редких жердей ограда, отделяющая их участок от соседского поля, где растет высокая переливчатая трава, которая со временем станет сеном. А вдалеке можно различить вершины двух не очень высоких холмов, поросших чахлыми деревцами.

Через двадцать минут у Кимми на бумаге набралось только шесть отметин, и все обозначали птиц. Она уже была готова прекратить свое занятие и залезть под одеяло, но тут заметила за оградой какое-то движение. Должно быть, там какое-то животное. Большое и бурое. Олень может быть бурым, подумала она, и медведи тоже. Сделала на бумаге отметку, поправила ленточку на голове, потом стала всматриваться в проемы в изгороди. Ошибки быть не могло – кто-то там двигался взад и вперед, оставаясь при этом частично скрытым травой. Потом это существо поднялось на задние лапы и стало ей махать. Оказалось, что это девочка. В забавном вельветовом платье. А рядом с ней вертелся пес черно-белого окраса с высунутым ярко-розовым языком.

Кимми напряженно вглядывалась в окружавшее девочку пространство. Где же ее родители? – недоумевала она. Ей самой было запрещено одной выходить из дома даже на веранду, чтобы полить анютины глазки.

Не успела она решить, надо ли ей помахать в ответ или просто улыбнуться, девочка пожала плечами, что-то сказала собаке, раздвинула высокую траву и исчезла в ее зарослях.

На следующее утро Кимми проснулась, надеясь, что девочка вернется. Она подошла к окну и выглянула во двор – там только мышка бежала по гравию. Кимми оделась и снова посмотрела в окно: солнце поднялось чуть выше, но девочки не было. Утро тянулось целую вечность, и, когда в конце концов пришло время обеда, Кимми охватило беспокойство, она расщипала на кусочки свой бутерброд, понадкусывала все морковки и взлохматила себе волосы.

– Не болтай ногами, сиди спокойно, – сказала мама.

– Извини. – Кимми решительно уперла пальцы ног в линолеум. Малышка Стэйси стукнула своей обрезиненной ложечкой по подносу и загукала. – Можно я попробую ее покормить? – спросила она, заранее зная, какой будет ответ.

– Ты еще маленькая, моя дорогая.

– Ты как будто и меня все еще считаешь младенцем, – проворчала Кимми себе под нос.

– Это что еще такое, детка?

– Ничего.

Маленькая Стэйси внимательно за ними наблюдала, потом стала смеяться, смех перешел в пронзительный, радостный вопль, и она швырнула ложку на пол. Мама что-то запричитала, вроде как делая малышке выговор, и начала убирать со стола.

Вернувшись в свою комнату к тихому часу, Кимми сразу же подошла к окну, потянула за шнурок и до самого верха подняла жалюзи. Вот так! Именно так, как ей очень того хотелось, – девочка сидела на корточках сразу же за оградой. Увидев Кимми, она встала и теперь не просто махнула рукой, а стала жестикулировать обеими руками, явно приглашая ее выйти из дома.

А мне разве можно? Кимми отпустила шнурок, и жалюзи со стуком упали на подоконник. Она плюхнулась спиной на пол, чтобы подумать, и тут мама резко распахнула дверь в комнату.

– Тише, – сказала она, прижимая малышку к груди. – Что ты как ненормальная с таким грохотом шмякаешься об пол? Неужели не можешь тихо себя вести, пока я укладываю Стэйси? Или я слишком много прошу?

– Прости, мамочка.

Дверь затворилась, мама запела в соседней комнате колыбельную; когда она укачивала малышку, под ногами у нее поскрипывал пол. Кимми помнила то время, когда мама так укачивала ее и пела колыбельные ей. Когда-то она сделала маму такой счастливой, что потом та снова и снова пыталась родить еще ребенка, чтобы семья стала больше.

– С тобой все было так легко, так хорошо. Ты меня вдохновляла, – говорила ей мама. Но Кимми не нравилось слово «было». Оно только лишний раз подтверждало то, что она знала и так: теперь от того времени остались одни воспоминания.

Каждый раз, когда мама беременела, Кимми нежно прижималась ушком к раздутому, гладкому маминому животу и прислушивалась, как там копошится и хлюпает незнакомое ей существо, представляя себе, чему она будет его учить: кувыркаться, танцевать, заплетать косички. Но даже несмотря на то, что с малышкой Стэйси все было в порядке, Кимми ничего не разрешали показывать сестренке. А когда родители сказали ей, что они переезжают на север Британской Колумбии, где ее папа, офицер Королевской канадской конной полиции, будет патрулировать двухсоткилометровый участок дороги, проходящей между Баркервиллем, Ланном и Хиксоном, Кимми плакала дни напролет. Она переживала из-за того, что ей придется расстаться с друзьями, и была уверена, что возненавидит места, куда им придется переехать, но мама сказала, чтобы она не дурила.

– У тебя же есть сестричка, – добавила она. – Тебе всегда будет с кем играть.

Но, если смотреть правде в глаза, Кимми чувствовала себя еще более одинокой, чем раньше.

Может быть, эта девочка с другой стороны изгороди сможет все исправить? Как-то Кимми видела по телевизору передачу про детей, которые из жестяных банок и веревочек делали телефоны. Они соединяли тонкими веревками банки в двух соседних домах и устраивались у окон, чтобы поболтать. Почему бы ей не попробовать сделать то же самое? Девочка может продолжать прятаться за забором, сама она устроится у окна, а их слова будут перелетать через дорожку к гаражу по натянутой бечевке.

Кимми встала на колени, приподняла с одного краешка жалюзи и прямо перед собой увидела девочку, прижавшуюся лбом к оконному стеклу. Как будто Кимми смотрела в мамино увеличительное косметическое зеркало, но глаза были не ее и лицо выглядело совсем по-другому. Черты лица были перекошены наподобие лоскутного одеяла. Кимми поняла, что смотрит на шрамы. Слева от носа через губы и далее вдоль линии челюсти проходили ярко-красные бороздки, одновременно прекрасные и пугающие. На какой-то момент она представила, что это и в самом деле зеркало – что она смотрит на собственное отражение, что это она находится снаружи и ничего не боится, и что она совсем не похожа на свою маму. Охватившее ее чувство было настолько сильным, что, когда девочка насупила густые брови и отстранила лицо от стекла, Кимми вскочила на ноги, до самого верха отдернула жалюзи и настежь распахнула окно, чтоб не оставить девочке пути к отступлению, как в прошлый раз.

– Привет, – прошептала Кимми, затаив дыхание. – Можешь залезать, только совсем-совсем тихонечко.

Девочка ухмыльнулась, быстренько перемахнула через подоконник и, не сказав ни слова, опустилась на коврик. На ней было то же самое вельветовое платье, как и днем раньше. Кимми обратила внимание на то, что ноги ее были покрыты следами от укусов насекомых и ссадинами, а нечесаные космы выглядели так, будто она обрезает их хлебным ножом. Когда девочка заправила за ухо прядь почти черных волос, Кимми внимательно посмотрела на ее шрамы, тугие и блестящие. Девочка чем-то напоминала сказочный персонаж, сошедший со страниц книги. Как Гретель, фея Динь-Динь или Красная Шапочка. Храбрая. Отважная. Она и глазом не моргнет, столкнувшись с диким зверем, ведьмой или кем-нибудь пострашнее. И не боится незнакомцев. Кимми не могла противиться нахлынувшим чувствам: она уже полюбила ее всем сердцем.

Девочка прошлась по комнате Кимми, осмотрела ее игрушки, провела пальцами по полкам, ее грязные босые ноги оставляли на ковре золотистые и серебристые отпечатки, похожие на волшебную пыль. Вспомнив о маме в соседней комнате, Кимми быстренько подперла дверь стулом и шепотом сказала:

– Меня зовут Кимми. А тебя как?

Девочка подняла голову, чудаковато сощурилась, но ничего не ответила.

– А тебя как зовут? – повторила вопрос Кимми и сделала шаг в ее сторону.

Девочка взяла с полки Тряпичную Энни и, перед тем как ответить, понюхала ее волосы.

– Астра, – сказала она, и губы ее расплылись в улыбке, обнаружившей два недостающих передних зуба.

– Ой, какое красивое имя, – застенчиво произнесла Кимми, вспомнив, что при знакомстве с кем-то этому человеку надо сказать что-нибудь приятное, – так учила мама. – Но ты должна вести себя очень тихо, если хочешь здесь остаться. Я ничего про тебя маме не рассказала, а она не позволяет мне ни с кем играть, пока не встретится с их родителями.

– Рэймонд.

– Кто это – Рэймонд?

– Он просто Рэймонд. – Астра села на краешек кровати и стала слегка покачиваться. Кимми подумала, что Рэймонд тоже герой какой-нибудь волшебной сказки. – Знаешь, мне очень нравится твой дом, – призналась Астра. – Он такой странный и на удивление белый.

Кимми улыбнулась и, надеясь поразить ее еще больше, сняла с верхней полки стенного шкафа свой рюкзачок и вывалила на кровать содержимое.

Астра взяла один из блокнотов и стала его листать.

– Зачем тебе все это барахло?

– Для школы, глупышка.

– А я в школу не хожу. Рэймонд в нее не верит. Он считает, что детей надо учить навыкам и умениям, которые могут по-настоящему пригодиться в жизни. Он говорит, школа только превращает людей в баранов. – Выражение лица Астры было вполне серьезным, и Кимми задумалась, почему кто-то считает, что детей в школе учат именно этому. Но не успела она задать вопрос, как Астра продолжила: – И мне тоже хочется с тобой подружиться, правда хочется, но сначала я должна тебе сказать что-то важное. Кое в чем признаться, чтоб успокоить совесть.

– Ладно, – нерешительно сказала Кимми, поправив ленточку на голове.

– Когда строили этот дом, я его прокляла заклятьем на вороньем скелете. – Она хлопнула руками по бедрам, уперлась взглядом в пол и продолжила говорить о том, что раньше как раз там, где теперь комната Кимми, росла гигантская ель с огромными голубовато-зелеными ветками, спускавшимися почти до земли. – Я смотрела, как ее рубили и потом выкорчевывали корни. А потом эти душегубы даже ни одного деревца тут не посадили. Они не восполнили потерю Земли! Тогда я дождалась, когда строители разойдутся по домам, и палочкой затолкала кости в сырой цемент. Клянусь тебе, что никогда бы этого не сделала, если б знала, что ты будешь жить в этом доме.

Кимми стояла, раскрыв рот именно так, как мама терпеть не могла, но ей было все равно. Эта история со всей очевидностью доказывала, что Астра – чародейка. А вороньи косточки объясняют, почему этот дом ей самой не нравится так, как нравился старый дом в Ванкувере, почему здесь игрушки ее были не так хороши, как раньше, и почему с тех пор, как они сюда переехали, с мамой ей совсем не стало легче.

– Сколько же будет длиться твое заклятие? – полюбопытствовала Кимми. Потому что при мысли о жизни в этом проклятом доме она приходила в легкое замешательство и одновременно испытывала возбуждение, схожее с тем, какое будоражит, когда переживаешь приключение.

– Этого я не могу тебе сказать. Думаю, раньше или позже его действие пройдет. Так ты можешь меня простить?

– Да, конечно, я ни чуточки на тебя не обижаюсь, – ответила Кимми.

Астра встала с кровати, подошла к шкафу и начала перебирать висевшие на перекладине вешалки с одеждой.

– У тебя здесь так много хороших вещей! – сказала она и сняла с плечиков новый белый свитер Кимми, который та хотела надеть в первый школьный день. Спереди на нем была картинка: серый котенок с блестящим бантиком между стоящими торчком острыми ушками. Астра через голову натянула свитер на себя.

– Я возьму его у тебя пока что поносить.

– Что, насовсем? – спросила Кимми.

– У тебя он тоже любимый? Тогда мы можем носить его по очереди. Нормально будет.

Кимми не знала что ответить. А если мама обнаружит, что свитер пропал из шкафа?

Устроившись на полу, Астра придвинула к себе кукольный дом и предложила переделать его в конюшню. Не переставая тихонечко болтать и не спрашивая разрешения, она срезала ножницами для рукоделия прическу Тряпичной Энни, смастеренную из оранжевых ниток, и сделала вид, что это сено, которым она кормит лошадей. Включившись в игру, Кимми нашла в шкафу коробку с игрушками и добавила к лошадкам Астры деревянных свинок, козочек и змеек. Потом села и стала смотреть, как новообретенная подруга расставляет зверюшек на ковре. Кимми была счастлива – ей казалось, что в руках Астры игрушки вновь возвращаются к жизни.

Когда они играли, Астра задавала Кимми вопросы о «туалете с унитазом», о «душе с горячей водой», о комнате ее маленькой сестренки. Расспрашивала о маме с папой, о том, нравится ли ей сидеть и кушать «внутри» столовой. Когда Кимми сказала Астре, что ей не разрешают одной выходить из дома, та заявила, что это «жестоко». И хотя Кимми понятия не имела, что значит это слово, ей понравилось его звучание, то, что Астра такая разговорчивая, все ее странные слова, и потому она согласилась:

– Да, это очень жестоко.

– Слушай, а что случится, если меня здесь поймают? – спросила Астра. – У тебя будут неприятности?

– Ну да, меня обязательно накажут.

– А что бывает, когда наказывают?

– Это когда тебе не разрешают выходить из дома или ходить в гости к друзьям. – Кимми помолчала, потом добавила: – Подожди-ка, может быть, я уже наказана?

Астра так задорно рассмеялась, что даже упала на ковер и, задыхаясь от смеха, проговорила:

– Мне бы совсем не хотелось быть на твоем месте! Жизнь у тебя просто жуткая. – Заметив, что эти слова задели Кимми, она сказала: – Ладно, не переживай. А тебе разве хочется все время быть самой собой? Постоянно в доме околачиваться? Я даже представить такое не могу.

Кимми на секунду призадумалась.

– Может быть, и нет.

Когда они услышали, что ребенок проснулся, Астра вскочила на ноги и подошла к окну.

– Можно мне завтра прийти где-то в это же время?

– Да, приходи. Тогда будет моя очередь носить свитер? – спросила Кимми, решив, что готова согласиться с тем, чтобы носить свитер по очереди, если в таком случае Астра точно будет возвращаться.

– Конечно, все будет в порядке, не переживай, – сказала Астра и выпрыгнула из окна на гравий дорожки, хрустнувший у нее под ногами. Перед тем как махнуть на прощание рукой, она перелезла через ограду и погладила своего пса, который терпеливо ждал ее все это время.

Кимми рассмеялась, сердце радостно билось; хоть мама и рассердилась бы, узнав, что она позволила незнакомке пробраться к себе в спальню через окно, теперь это не имело никакого значения. Она будет нарушать это правило снова и снова, если они с Астрой смогут оставаться подругами. Потому что впервые с тех пор, как они сюда переехали, Кимми наконец почувствовала себя счастливой.

На следующий день еще до наступления тихого часа Кимми уже стояла у окна, подняв жалюзи до самого верха, в ожидании возвращения Астры. Как она ни напрягала зрение, ей не удавалось увидеть ни избушку, ни теплицу, ни автобус, ни что-то еще, о чем говорила Астра, рассказывая о месте, которое называла «Небесная». Значит, решила Кимми, это место находится где-то подальше. У нее даже голова начинала кружиться при мысли о том, что она идет по этому полю одна, и сердце падало, когда она представляла, что можно уйти так далеко от мамы. Что она будет делать, если ее кто-нибудь укусит, если нога подвернется или ужалит змея? Ей очень захотелось узнать, как Астре удалось стать такой храброй.

Кимми уже начало казаться, что новая подружка ей только примерещилась, но тут она заметила странное колыхание высокой травы в поле. В зарослях появилась Астра. Хотя на дворе стоял полдень и солнце жарило вовсю, поверх ее обычного платья был надет свитер Кимми с котенком. Блестящий бантик между остренькими ушками отражал яркий солнечный лучик.

– Сколько тебе нужно времени, чтобы сюда добраться? – шепотом спросила Кимми, когда Астра улеглась на ковер.

– Минут двадцать, наверное. Небесная немного выше будет по реке.

– Там что, есть река?

– Конечно, глупенькая. А где бы мы иначе брали воду?

Раньше Кимми никогда об этом не задумывалась. Она понятия не имела о том, откуда у них вода и электричество, почему в доме тепло. Просто так было – и все.

В тот день Кимми попросила Астру поиграть с ней в доктора, потому что ей больше всего хотелось лечить людей, когда она вырастет. После того как мама потеряла всех малышей из своего животика, доктор пригласил ее пожить пару месяцев в больнице до рождения Стэйси. С тех пор мама стала называть его «кудесником», поэтому Кимми так хотелось стать такой же, как он.

Когда Кимми открывала аптечку и вешала на шею стетоскоп, Астра сказала:

– Знаешь, мне больницы тоже нравятся. Я раньше лежала в одной взаправдашней. Там все санитарки были такие полненькие, от них пахло лекарствами, и всех их так и подмывало меня приобнять. Они мне даже мороженое давали – ты знаешь, что оно у них там есть?

– Да нет, мне не хочется быть пациенткой. Я хочу лечить больных и умирающих людей, как доктор, – пояснила Кимми.

– Мы все болеем, Кимми. И все в конце концов умираем. И с тобой такое случится. Нельзя избежать неизбежного.

Кимми ненадолго притихла и стала вертеть в руках головку стетоскопа. «Неизбежное»? Что бы это могло значить?

– Если тебе хочется мороженого, почему бы его не купить и не съесть дома? – спросила она.

– Знаешь, Рэймонд говорит, что сахар – это яд. Я ела мороженое только один раз. И все равно, у нас дома нет морозильника.

– А тот, который у вас в холодильнике?

Астра взглянула на Кимми, как будто услышала самую большую глупость в своей жизни, потом перевернулась на спину.

– А ты можешь мне лицо зашить? Только так, как будто у меня все еще кровь идет. Сначала промокни кровь ваткой.

Лучше было, наверное, не знать, откуда у Астры эти шрамы, чем знать, потому что она могла получить их каким угодно образом: от пиратской сабли, от медвежьих когтей, или это были следы ран, нанесенных ей, когда она сражалась с бандитами. Поэтому, вместо того чтобы докучать подруге расспросами о том, что с ней приключилось, Кимми стала подражать действиям докторов, которых видела по телевизору. Начала с заморозки покрытой шрамами части лица с помощью шприца из аптечки – снова и снова тыкала иголкой в щеки и подбородок Астры. Когда все ее лицо «заморозилось», Кимми принялась зашивать рубцы винно-бордового цвета. Внутрь и наружу, внутрь и наружу. Она делала аккуратные стежки вокруг шрамов, начав сшивать их у губ и продолжив вниз по подбородку. Закончив, она завязала узелок под мочкой уха.

– Сколько ты мне сделала стежков? – спросила Астра, нарочито нечетко произнося слова и коверкая их, как будто еще не отошла от местного наркоза.

– Восемнадцать.

– Маловато будет. Сделай больше, – попросила она, на этот раз забыв о действии заморозки. – Мне тогда сорок шесть сделали.

Спустя некоторое время, когда в соседней комнате заплакала Стэйси, Кимми наконец набралась смелости и спросила, может ли она забрать свой свитер.

Астра, размышляя, прикусила губу.

– Нет, у тебя в шкафу полно красивых вещей. А мне хочется поносить этот свитер еще немножко.

Кимми не очень понравилось такое изменение планов. Манжеты и воротничок уже нельзя было назвать чистыми, ушко котенка пересекала багряного цвета полоска.

– Но ведь он же все еще мой… Ты же мне его вернешь? – неуверенно спросила она.

– Что значит «твой»? Ты что, не даешь его поносить всем, кто здесь живет?

Кимми слегка напряглась.

– Нет… он никому не налезет.

– Понятно, – сказала Астра, изменившись в лице.

Но когда она уже начала стягивать рукава, Кимми ее остановила:

– Ладно, неважно. Мне он не к спеху. Только принеси его завтра.

Каждый день до конца недели Астра приходила к тихому часу в свитере с котенком, надетом поверх вельветового платья, и Кимми больше ни разу не просила ее вернуть вещь. Главное было в том, что Астра залезала в окно и они продолжали игру, прерванную днем раньше.

В лексиконе Астры было много непонятных, замысловатых слов, таких как «консумеризм», «демократия», «протест», «органический», «компостирование», «деспотический», «эмоции», и поскольку Кимми не хотела, чтобы Астра считала ее дурочкой, она никогда не просила ее объяснить их значение. Астра была не такая, как бывшие подружки Кимми в Ванкувере. Она постоянно покусывала кожу больших пальцев, а в карманах платья хранила странные съестные припасы – перезрелые ягоды или кусочки черствого хлеба. Однажды она даже предложила Кимми ломтик вяленого лосиного мяса.

Играла Астра тоже не так, как обычные девочки. Она заставляла кукол Барби ходить голышом, при каждом визите стригла им волосы все короче, ей нравилось рисовать татуировки на мягкой пластиковой шкурке лошадок. Еще более странным было то, что, как только Кимми добавляла в какую-нибудь их игру маму, Астра тут же изобретала тщательно продуманные способы ее смерти: то она падала с высокого утеса, то тонула в озере, или у нее просто случался «тяжелый сердечный приступ». После этого неизменно следовал обряд «похорон», исполнявшийся путем засовывания куклы под комод. Кимми считала, что это свидетельствовало о богатом воображении ее новой подруги. Благодаря визитам Астры тихий час пролетал быстро и незаметно.

Хотя они всегда играли только в комнате Кимми, Астра настолько живо рассказывала о своей ферме, о ее людях, о том, чем она там занимается, что Кимми порой казалось, будто она тоже там живет. Теперь, когда она открывала дверь своей комнаты и шла по дому, у нее возникало ощущение, что она вступает в чужой мир. Вокруг все было так чисто, ворс на покрывале кушетки был такой густой, в воздухе стоял запах чистящих средств и лака для волос. А в буфете на кухне было полно такого, о чем Астра понятия не имела: сладкие колечки из овсяной муки, глазированные двухслойные пирожные с начинкой, шоколадный сироп, чипсы, овсяное печенье с кусочками шоколада. Все эти лакомства Кимми потихоньку таскала к себе в комнату дать Астре попробовать.

Еще Кимми стала замечать, что мама не может больше и минуты усидеть без дела: она всегда занята, постоянно суетливо мечется по дому. Если задуматься, становилось ясно, что мама всегда была такой. Днем раньше, когда Кимми лежала на кушетке и попросила маму, чтоб та ее обняла, вид у мамы был крайне озадаченный, как будто ее испугала мысль о такой тесной близости к дочери. А в тот день, когда Кимми после обеда поцеловала ее в щеку, она внезапно отпрянула, а потом вытерла то место, где Кимми коснулась ее кожи.

Как гласило одно из правил дома, к завтраку все должны были выходить одетыми, но в последнее время мама умудрялась переодеться только к шести часам, перед приездом с работы папы. Кимми понимала, что это что-то значило в отношениях родителей. Возможно, мама не хотела, чтобы папа знал, как она крутится весь день по дому или что она все еще такая же грустная, как была раньше. А может быть, это значило вот что: важнее, чтоб казалось, что у тебя все хорошо, чем чтобы все было хорошо на самом деле.

Кимми тоже стала с тех пор по-другому относиться к правилам. Действительно, то, что касалось игрушек в гостиной, могло иметь отношение к безопасности Стэйси, но правило о тихом часе никак ее не затрагивало. Оно действовало потому, что мама не хотела, чтобы Кимми была рядом. Мама придумала правило про тихий час, чтобы побыть одной.

Когда в следующий раз Астра влезла в окно, свитера Кимми на ней не было, бурое платье местами намокло, к влажным ногам прилипли семена травы.

– Где это ты так промокла? – удивилась Кимми.

– Стирала на речке. Оставила наш свитер сушиться на камнях.

Кимми сморщила нос и уставилась себе на ноги, в животе у нее заурчало, как будто она только что выпила стакан солодового уксуса. У нее возникло такое чувство, что больше она свой свитер не увидит.

Тем не менее, желая, чтобы тихий час прошел как положено, она сделала вид, что все у нее в порядке, и спросила:

– А почему ты сама стираешь свои вещи?

– Я сама и стираю, и готовлю, и в огороде работаю. Я не такая, как ты, не сижу в запертой клетушке, как курица на птицефабрике, – резко сказала Астра.

Это уже было слишком. Кимми пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержать слезы.

– Я тебе не курица.

– Я же не говорю, что ты в этом виновата. Я только хочу сказать, что ты уже родилась в такой ненормальной обстановке. – Астра вскинула густые брови, глаза ее блестели. – А знаешь, я принесла кое-что тебе показать. Мне это помогает, когда у меня неприятности, вот я и подумала, что тебе это поможет с твоей семьей.

Она опустила руку в карман, вынула небольшой серебристый предмет и дала его Кимми. Он был прохладный, увесистый, странной формы – похож на игральный кубик, только граней у него было больше.

– Это что такое? – проговорила Кимми.

– Он называется декаэдр, это такой десятигранник. Мой волшебный талисман. Мне дал его Рэймонд, но сначала он принадлежал Глории.

– А Глория – это кто?

– Мать, которая меня родила.

– Значит, Рэймонд – это твой отец?

– Конечно. А кем же, ты считаешь, он еще может быть?

Кимми пожала плечами. Ей хотелось спросить, где же тогда мать Астры, потому что, хотя ее мама и была строгой, хотя она слишком много внимания уделяла малышке Стэйси, даже представить было невозможно, чтобы не видеться с ней каждый день.

– Ладно, не о том речь, – продолжала Астра. – У меня декаэдр всегда с собой, потому что Рэймонд сказал мне, что эта штука знает ответы на все вопросы во Вселенной. Тебе только надо задать декаэдру вопрос. Давай попробуй его спросить.

Кимми взглянула на кубик. Ей показалось, что он слишком мал, чтобы обладать таким могуществом.

– Да нет, мне что-то не хочется, – сказала она.

– Тогда я это сделаю, – заявила Астра. Она взяла десятигранник у Кимми и закрыла глаза. – Если я выкину двойку, значит, родители любят Кимми всем сердцем. Но если выпадет любой другой номер, тогда она их вообще не волнует, и потому они никогда не разрешают ей играть на улице и не дают быть свободной.

Придя в ужас при мысли о том, что кто-то чужой станет плохо отзываться о ее семье, Кимми вскрикнула:

– Не надо! – и попыталась выхватить кубик из рук Астры.

Но было слишком поздно. Декаэдр выскользнул у той из пальцев и упал на ковер, показывая цифру 10. Кимми расплакалась.

– Не расстраивайся, – Астра обняла ее рукой за талию. – Теперь, когда у тебя есть я, они тебе вообще не нужны.

– Откуда ты знаешь, что кубик говорит правду?

– Он никогда не врет, – ответила Астра.

Кимми коснулась щекой обнаженного плеча Астры и вдохнула запах влажных волос, пахнущих рекой. Астра пахла совсем не так, как мама. В ее запахе даже намека не было на клубничный шампунь. Если и был там какой-то оттенок, то, скорее, легкой гнильцы.

Астра взяла с полки «Повесть о Кролике Питере» и быстренько юркнула под одеяло. Кимми свернулась рядом с ней калачиком и стала смотреть, как подруга листает страницы большого формата. Астра еще не умела читать, но придумывала собственный текст сказки, пользуясь картинками. Кроликов пригласили в сад помочь фермеру собрать урожай лука. Там они подружились с кошкой, поиграли в прятки, потом кролики скинули с себя мешавшую им одежду, попрощались с садовником и пошли спать в маленькую кроличью норку, такую же, как заячья.

Когда Астра закрыла книгу, Кимми с удивлением увидела, что у той из глаз текут слезы.

– Что с тобой? – спросила она.

– Просто у тебя такая кровать удобная и мне кажется, я никогда не была такой счастливой.

Кимми хотелось, чтобы Астра перестала плакать, и она сказала:

– Я тоже счастлива.

– Я рада, что мы с тобой лучшие подруги, – вздохнула Астра. И прибавила ворчливо, чуть ли не обиженно: – Только я хочу, чтобы ты любила меня так же сильно, как любишь свою сестру. Вот мне чего на самом деле хочется.

– Я и тебя очень люблю, – сказала Кимми не вполне уверенно, как будто сомневалась, так это на самом деле или нет; ясно, что они были подругами, но ведь не сестрами.

Астра вытерла щеки тыльной стороной ладони.

– Ты уверена? Потому что теперь, когда ты у меня есть, я совсем не хочу, чтобы когда-нибудь у меня тебя не было.

– Конечно, – ответила Кимми, хотя, по правде говоря, ей захотелось, чтобы теперь Астра ушла к себе пораньше. Остаток тихого часа ей бы лучше побыть одной, чем с подругой, потому что та стала себя вести как-то странно.

– Знаешь, я все думала и придумала, как тебя спасти, – заявила Астра, встав с кровати.

– Но мне совсем не надо, чтоб меня спасали.

У Астры от удивления округлились глаза.

– Нет, конечно, тебе это надо! Мы должны больше быть вместе. Не только во время этого дурацкого тихого часа.

Кимми от волнения непроизвольно сглотнула.

– А ты можешь в сентябре пойти в школу? Моя мама считает, что такие предметы, как математика, и всякие науки можно выучить только с учителем.

– Знаешь, она ошибается, – проворчала Астра, как будто Кимми донельзя ее расстроила, сказав такую глупость. – Мне нужно, чтобы на завтра ты приготовила подгузник и какую-нибудь одежду Стэйси. Мы с тобой потренируемся. А эту книжку я возьму с собой.

– Но у тебя уже есть мой свитер, – напомнила ей Кимми.

– Знаю. Но тебе надо отучиться поклоняться твоим вещам. Там, где я живу, мы всем делимся. Так жить лучше.

Кимми открыла книжку. Под названием маминым почерком было написано: С днем рождения, дорогая Кимми. Когда Астра вылезла в окно, Кимми совсем не хотелось расставаться с книгой, но она ее отдала.

На следующий день Кимми дала Астре несколько вещей Стэйси и два ее подгузника, которые взяла из ящика шкафчика малышки. Когда Астра попыталась заткнуть подгузник между ног Тряпичной Энни, Кимми вспомнила, что у нее тоже созрел план. Если она сделает так, что Астра будет довольна, все время будет повторять, что они лучшие подруги, и если не даст ей снова использовать десятигранник, их дружба станет прежней, какой была в самом начале.

– Твоя сестра по размеру такая же? – спросила Астра.

– Нет, она, пожалуй, побольше будет.

Астра топнула ногой и швырнула подгузник на пол.

– Черт. Дай мне подумать.

Кимми отступила на шаг назад. Ругань была запрещена по всем маминым правилам.

– Ты снова хочешь поиграть в больницу?

– Нет, – тряхнула головой Астра. – Ты не понимаешь. А это важно. Я хочу вызволить тебя из этого дома. Вы с твоей сестрой станете и моими сестрами.

– Но мы не можем на самом деле быть твоими сестрами. Это можно только понарошку.

– Нет, мы можем быть сестрами. Я спросила у декаэдра, и он сказал, что это отличное решение. В Небесной у меня для вас полно места.

Астра принялась подробно описывать свой дом, кровать над печкой, на которой они будут спать, и стеганые одеяла, под которыми им будет тепло. Она перечислила рецепты всех ее любимых супов, рассказала об одежде, которую они будут вместе носить. Она сказала Кимми, что переехать им будет совсем просто, потому что ее свитер с котенком и книжка про кролика уже ждут ее в том самом доме.

– А ты говорила об этом со своим папой? – спросила Кимми, пытаясь сменить тему, чтобы доводы ее звучали убедительно, чтоб только не думать о том, что ее свитер засунут в ящик старого трухлявого комода в доме, который она никогда не видела.

– С нами может жить любой, кто захочет. Рэймонд проводит политику открытых дверей. Мне не надо будет его ни о чем просить, – сказала Астра и начала мерить шагами комнату. Кимми обратила внимание на новую дырку на подоле ее платья и царапину сзади на бедре. Рану не перевязали, хотя она была достаточно глубокая и совсем свежая. Астра остановилась. – Ты что, не хочешь больше быть моей сестрой?

Она спросила это так громко, что Кимми приложила палец к губам:

– Тише, у меня из-за тебя могут быть неприятности.

– Сейчас я узнаю, что ты на самом деле думаешь. – Астра порылась в кармане и вынула игральный кубик. Кимми даже смотреть на него не хотела, ее взгляд, казалось, мог обжечь. Она ненавидела этот десятигранник сильнее всего на свете.

– Если ты хочешь быть мне сестрой, если любишь меня по-настоящему, тогда я выкину восьмерку. – Астра трясла кубик в сложенных руках чуть не целую вечность. Потом остановилась, дунула в щелочку между большими пальцами и наконец метнула декаэдр на ковер. – Ой! – воскликнула она.

Кимми взглянула на поблескивавший на полу кусочек металла сначала с ужасом, а потом ощутила огромное облегчение: выпала восьмерка.

Мгновенно забыв о том, какой сердитой она только что была, Астра принялась все планировать заново:

– Я знаю, что мы сделаем. Мы потренируемся на Стэйси. Давай ненадолго возьмем ее сюда.

– Мы не можем это сделать.

– Все будет хорошо, – пообещала Астра. – Ты должна мне верить.

Проскочить в детскую было проще простого, но когда Кимми оказалась в комнате и взглянула на колыбельку, ее охватили сомнения. Маленькая грудка Стэйси вздымалась и опускалась. А вдруг она слишком тяжелая? – мелькнула мысль у Кимми. Хватит ли у нее сил поднять ребенка и перенести через боковину кроватки?

Внезапно у ее плеча оказалась Астра, и Кимми проследила направление ее взгляда: через переводные картинки с буквами алфавита, вдоль обоев с рисунками животных, потом медленно вверх к игрушкам, подвешенным над кроваткой. Астра протянула руку и коснулась пары кожаных пинеток, лежавших на комоде.

– Ну что? Будешь ты ее оттуда брать или нет? – поинтересовалась она.

– Не уверена, что смогу, – шепотом ответила Кимми, все еще глядя в кроватку.

Астра отстранила ее локтем, склонилась над верхней планкой боковой перегородки и без видимых усилий подняла Стэйси с матрасика.

Тихонько вернувшись в свою спальню, Кимми отодвинула стул от своего столика и подперла им дверь, пока Астра сидела с ребенком на руках на кровати. Кимми, привыкшую видеть Стэйси на руках у мамы, поразило то, что в тонких ручонках Астры сестренка выглядела значительно больше и неповоротливее. Кимми коробили грязные пальцы Астры с обкусанными ногтями и ее перепачканное, заношенное платье. Она вспомнила, что Астра говорила о смерти как о заурядном событии, что ко всем она приходит. Кимми не только нарушила все мамины правила, теперь из-за нее жизнь Стэйси оказалась в руках Астры. Ей нужно срочно уберечь малышку от микробов. Она должна вернуть ее в кроватку, где сестричка снова будет в безопасности.

Астра безмятежно улыбнулась, как будто все в мире шло своим чередом.

– Хочешь ее подержать? – предложила она.

Кимми открывала и закрывала рот, как рыбка, выброшенная на берег. Потому что, даже если бы она закричала и позвала маму, Астра была права. Ей и впрямь хотелось подержать сестричку, она даже подавила в себе ревность, вызванную тем, что первой это сделала Астра.

– Я не знаю, как это сделать. Никогда ее не держала, – призналась Кимми.

Пружины матраса негромко скрипнули, когда она села рядом с Астрой.

– Сложи руки так, будто хочешь поймать мяч, – объяснила подруга.

– Откуда ты знаешь, что надо делать?

– Я выращиваю козлят.

Устроившись на коленях у Кимми, Стэйси раскрыла глазки и в упор уставилась на старшую сестру. Кимми напряглась. Она что, сейчас заорет? Нет. Она только гукала. Кожа у нее была бледная и нежная. Кимми наклонилась и поцеловала ее в лобик. В самый первый раз. Прижалась щекой к бархатистой щечке сестрички и вдохнула ее запах. Малышка пахла пудрой, хозяйственным мылом, маминым шампунем. Просто чудо какое-то. Эта мысль ее просто потрясла: Стэйси – ее сестра. И будет оставаться сестрой каждый божий день ее жизни. Кимми чуть плохо не стало от охватившего ее чувства невыносимого счастья. Нет, ей не хотелось прямо сейчас снова укладывать Стэйси в кроватку. Кимми хотела еще подержать ее на руках, потому что никто не знал, когда выдастся другой такой случай.

Астра встала с постели и взяла с полки детскую аптечку.

– Нам надо убедиться, что тело у нее работает как надо. И покормить ее можно.

Из холщовой сумки, которую она оставила у окна, Астра вынула подозрительного вида бутылку, и Кимми поняла, что подруга все спланировала заранее.

– Стэйси не голодна, – быстро сказала она.

– Ты права. Еще не время, – согласилась Астра. – Почему бы тебе не принести ее сюда?

Она опустилась на ковер на колени, и Кимми положила Стэйси на пол между ними. Астра аккуратно расстегнула красную пижаму Стэйси и положила ей между ног подгузник. Малышка смеялась, болтала ручками и ножками, выгибала спинку. Кимми улыбалась. Если раньше на ее комнате лежало заклятье, отныне оно пропало. Стоило только принести сюда Стэйси, как от него и следа не осталось. Комната будто наполнилась радостью.

Девочки по очереди смотрели на пупок Стэйси через увеличительное стекло. Они послушали ей сердце, легонько постучали по полненьким коленкам деревянным молоточком, посчитали складочки у нее на бедрах. Когда Кимми стала щекотать сестричке бедра, та залилась громким, неудержимым смехом.

– Ну ладно, теперь пришло время ее кормить, – сказала Астра, взяла с пола бутылку и поднесла ко рту Стэйси. Девочка плотно сжала губы и отвернулась.

– Где ты это взяла? – спросила Кимми.

– В сарае, – резко ответила Астра. – Я животных этим кормлю.

– Это смесь?

– Какая еще смесь?

– Молочная смесь, которой кормят маленьких детей.

– Знаешь, меня вскармливали козьим молоком. И ей оно тоже подойдет, – сказала Астра, снова пытаясь засунуть соску между губами Стэйси.

Кимми знала, что должна остановить Астру. Она знала, что от содержимого бутылки ее сестричка могла заболеть. Ей надо было сказать Астре, что они никогда не станут сестрами, она никогда не переселится в барак на Небесной Ферме и, перед тем как продолжать играть вместе, ее маме надо будет обязательно встретиться с Рэймондом. Но не успела она собраться с духом, как из соседней комнаты донесся пронзительный вопль. Он прозвучал с нечеловеческой силой. Как непереносимый звук отчаянного ужаса. Потому что в спешке Кимми, конечно, забыла закрыть дверь в спальню Стэйси, и теперь выяснилось, что малышка пропала. Сбылись самые жуткие мамины кошмары, и виновата в этом была она. Правильно мама делала, что защищала ребенка от Кимми. Что придумывала все эти правила, которые следовало неукоснительно выполнять, потому что вы только посмотрите, что она наделала!

Стэйси стала кричать вместе с мамой, и от их воплей у Кимми начала раскалываться голова. Отчаянно желая исправить положение, она подняла сестру с пола и держала ее на безопасном расстоянии от Астры, которая вскочила на ноги, сжимая в руке грязную бутылку.

Кимми склонилась над маленьким, встревоженным личиком Стэйси.

– Тише, моя любимая, – сказала она, и при звуке голоса старшей сестры крики Стэйси немного стихли. Она протянула влажную ручонку и ухватила локон волос Кимми.

Дверь в спальню Кимми с громким маминым криком распахнулась, прислоненный к двери стул отлетел к стене – он никак не смог помешать взрослой женщине ворваться в комнату. Конечно, он ее не остановил, ничто не могло бы ее остановить в этот момент. Горе, которое она испытывала, свирепости ей не убавило.

Когда мама бросилась через комнату к ним, Кимми еще крепче прижала к себе сестру. Она склонилась над ней и целовала Стэйси в лобик, пытаясь ее защитить.

Увидев это, мама резко остановилась.

– Ты что делаешь? – крикнула она, в изумлении уставившись на Кимми. – Почему ребенок не в кроватке?.. Я не понимаю, что здесь происходит, – добавила она, опустившись на колени.

Из распахнутого окна веял легкий летний ветерок, доносивший запахи пыльцы и сена. На порядочном расстоянии, где-то уже далеко-далеко, Астра неслась по полю. Кимми была на седьмом небе от счастья, понимая, что подруга ушла. Эта Астра вообще ничего не понимала. Она думала, что дети выживают сами по себе, потому что ей самой так довелось расти. Она считала, что правила «деспотичны», что бы это ни значило. И что какой-то кусочек металла может все знать о любви. А Кимми была любима. Может быть, иногда это не лучший вариант, но она каждый день получала доказательства того, что ее любят.

– Мне просто захотелось ее подержать, вот и все, – сказала она, и из глаз по щекам потекли слезы. – Мне нужно, чтобы она любила меня так же сильно, как любит тебя. И мне кажется, мамочка, она меня тоже так любит. Я даже в этом уверена. Ты просто не давала нам возможности узнать об этом.

Клода

Клода ехала на восток по нагретой августовским солнцем дороге, покрытой гравием, позади минивэна над канавами ураганом вихрились тучи пыли. Пассажирское сиденье до самого потолка было завалено сумками, на полу в беспорядке валялись всякие головоломки, пластинки, чугунные сковородки и корзинка с разной кухонной утварью, столовые приборы бились друг о друга на ухабах и колдобинах проселочной дороги, как цимбалы в нескончаемой заунывной дорожной мелодии.

Ее не покидало беспокойство, хотя ей доводилось переезжать несчетное число раз. Непросто матери перевозить детей на новое место. Особенно когда она запугана и разорена, а ее безопасность зависит от тех, кого она встретит, когда доберется до места. И этот минивэн, под завязку набитый их барахлом, неизвестно сколько еще протянет. В любое мгновение он мог заглохнуть на обочине дороги, оставив их на милость первого человека, чью машину ей удалось бы остановить.

После того как в шестнадцать лет Клода покинула свой последний детский дом, у нее всегда был такой микроавтобус, как этот: подержанный «шевроле», достаточно вместительный, чтобы в нем можно было спать или в любой момент погрузить все их пожитки. Машины были белые с пятнами ржавчины, темно-красные, темно-синие, стального серого цвета и болотного, с деревянными панелями. Ей нравилось давать им имена: Боб, Чарли, Винона и Дед – в честь ее настоящего дедушки, который растил ее до двенадцати лет. Но этому ее минивэну, Дженис, уже давно было место на свалке. Клоде приходилось постоянно поднимать капот, она свешивалась над горячим, как печка, двигателем и заливала воду в пышущий паром радиатор. Вот и теперь на этой проселочной дороге стрелка термометра зашкаливала, и вода в радиаторе кончилась.

Она легонько коснулась рукой приборной панели.

– Ну же, Дженис, давай, – сказала Клода. – Неужели прямо посреди дороги ты хочешь нам такую свинью подложить?

Она бросила взгляд через плечо назад – машина была полностью загружена коробками, картинами в рамах, мешками для мусора, наполненными одеждой. Ее восьмилетняя дочка Сатива соскользнула с сиденья и спала на полу вместе с кошкой, потные рыжеватые волосы малышки налипли на лицо, как залитые чаем кружева. Потом Клода взглянула в боковое зеркало заднего вида и убедилась, что машина Фридома едет за ней на совсем небольшом расстоянии. Она слегка расслабила сжимавшие руль руки. Все в порядке. Пока дети мои со мной, подумала она, у меня есть все, что мне нужно.

Последние три года Клода с двумя своими детьми жила в городке Нельсон в провинции Британская Колумбия с мужчиной, у которого были длинные рыжие волосы и охочие до работы руки. Дэйл зарабатывал на жизнь, выращивая в сарае коноплю. На плече у него всегда болталось ружье, он говорил, что это из-за воров, покушающихся на его дурь, хотя Клода никогда не видела поблизости ни одного подозрительного, который совал бы свой нос куда не положено. Честно говоря, Дэйл ей вообще не особенно нравился, но она не обращала внимания на его приступы ярости и теории заговора, потому что Фридом ходил в местную среднюю школу, Сативе нравилась Катерпиллар – рыжевато-каштановая кошка Дэйла, а дом напоминал Клоде дом ее деда с террасой перед входом и крепкими оштукатуренными стенами. Она осталась здесь, потому что после рождения Фридома переезжала с места на место уже раз двадцать, и у нее просто не было сил ехать куда-то еще. Они жили на чердаках, в общинах, в затхлых вигвамах, в маленьких лачугах на Галф-Айлендс, в скрипучих лодках, в женских приютах и даже в переоборудованном железнодорожном вагоне, установленном во дворе дома профессора неврологии в Ванкувере. Но ни в одном из этих мест она не чувствовала себя как дома и в безопасности и потому решила остаться в Нельсоне с человеком, которого не любила. Хотя, разве на самом деле здесь есть какая-то разница? Она слишком устала, чтобы как раньше думать о романтике, о любви или продолжать искать кого-то, кто будет ей по душе. А Дэйл, надо сказать, был совсем не плохим мужиком. Он становился омерзительным только тогда, когда «входил в раж». Но она уже давно убедила себя, что детей это не коснется. Что они ничего не заметят. Что они никогда не узнают.

Но прошлой ночью, когда мяуканье новорожденных котят Катерпиллар не давало Дэйлу уснуть, он встал с кровати, разбудил Сативу и заставил ее смотреть, как вынимает их совсем еще мягкие тела из картонной коробки, швыряет в наволочку и завязывает наволочку веревкой на узел. Клода ничего не сказала, когда он выволакивал ее брыкавшуюся и оравшую дочку по прогнившим ступенькам террасы, потом тащил по покрытому мхом двору и дальше по колено в воде по заросшему ряской, игравшему лунными бликами пруду, в который он опустил наволочку с котятами и держал ее там, пока они не перестали шебуршиться. Вот тогда, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, Клода в конце концов очнулась от охватившего ее оцепенения. Ну ты и дура, подумала она. Слабая женщина. Если прямо сейчас не прочистишь себе мозги, детей у тебя больше не будет.

Она бросила взгляд на темный дом с опущенными занавесками на окнах, потом перевела глаза на дочку, рыдавшую и дрожавшую в воде. Надо их отсюда вытаскивать. Прямо теперь. Но без денег, без работы, без чего бы то ни было, что можно было бы кому-либо предложить, она могла думать только об одном месте, куда им оставалось податься.

Вот так она снова очутилась на дороге. Пар, валивший из-под капота, вихрился на лобовом стекле, когда минивэн, совсем выбившись из сил, вскарабкался на последний холм и покатился с него в долину. Вокруг все было так же, как запечатлелось в ее памяти: низкие скалистые горы к западу, запах сосен, отблески речки Уиллоу, черной как вороново крыло. Она остановилась перед дощатыми воротами, увенчанными аркой, на которой красовалось выцветшее от времени название Фермы.

Когда позади микроавтобуса затормозил Фридом, Клода вышла из машины и босиком подошла к раскрытому окну его машины.

– Ну что? Теперь ты вспомнил? – спросила она, засунув голову внутрь.

Задняя часть его драндулета тоже была набита битком, но здесь было больше порядка, чем у нее. На полу аккуратные стопки книг. На сиденье две корзины для белья со сложенной одеждой и коробки с обувью.

– Мне было пять лет, когда мы в последний раз сюда приезжали. Хватит меня заставлять вспомнить это место, – ответил он.

– Хорошо, прекрасно. Я только думала, что этот вид сможет вызвать у тебя какие-нибудь воспоминания, и тогда ты станешь себя здесь лучше чувствовать.

В его взгляде сквозила недоверчивость.

– Да нормально я себя чувствую, Кло. Не я только что бросил хахаля. Ты-то как сама?

– Отлично. Это давно пора было сделать, – чирикнула она в ответ, хоть и не вполне искренне. Она была напугана? Несомненно. Взволнована? По всей видимости. Но, может быть, она действовала чересчур поспешно? Дэйл ведь их содержал, и это было чистой правдой. Не слишком ли она много на себя берет, чтобы все еще гоняться в поисках пристойного жилья, так страстно желать его обрести? Ведь, черт возьми, сороковник не за горами маячит, а самое ценное ее сокровище – эта гнилая развалюха на четырех колесах.

Клода подняла руки и потянулась, расслабляя напрягшуюся спину, на запястьях звякнули браслеты, а Фридом тем временем включил приемник, потом нервно вцепился в руль. Его пепельно-светлые волосы, которые в детстве Клода ему отращивала и заплетала в косичку, свисавшую на спину, теперь были коротко пострижены и скрыты под шапкой. Ей бы не стоило больше сравнивать его с тем, каким он был в детстве, ведь он уже почти взрослый мужчина. Но иногда, когда он на нее смотрел, ей казалось, что он снова стал шестилетним мальчуганом: круглолицым, озорным и зависимым. А когда сын замечал на себе ее взгляд, он будто деревенел, отдалялся от нее, становился каким-то чужим. Тогда ей приходилось с этим смиряться и глубоко дышать, чтобы сдерживать слезы. Наверное, в этом мире Фридом был единственным человеком, который мог сделать ей так больно.

Она еще раз на него посмотрела, потом взглянула на поля по другую сторону ворот, поросшие высокой травой, колючими кустами и чертополохом.

– Может быть, тебе здесь понравится, Фри, если сможешь приспособиться, – проговорила она.

– Что ты сказала? – спросил он, пытаясь перекричать динамики, глухо бухавшие басами.

Клода снова склонилась к окну машины.

– Я только сказала, попробуй сделать так, чтоб тебе здесь понравилось.

– Зачем? Я отвалю отсюда меньше чем через неделю.

– Может быть, ты сможешь остаться?

– Да ладно тебе, Кло. Хватит.

– Как это там называется? Академический отпуск?

– Когда люди его берут, они обычно едут на Тайвань или на Гоа, а не со своей матушкой на какую-то паршивую ферму, созданную хиппи в забытой Богом глухомани. – Фридом облизнул палец и стер с дверцы машины грязное пятнышко.

– Ты прав. Что я могу об этом знать…

– Я пообещал помочь тебе с Сативой здесь устроиться. А ты мне сказала, что не будешь меня прессовать и требовать еще чего-нибудь.

– Я на тебя не давлю, – сказала Клода, хотя, конечно, здесь она лукавила и продолжала на него наседать, пока еще было время. Потому что он был ей нужен. Потому что они были вместе с тех пор, когда она сама еще не вышла из детского возраста. Потому что она боялась его ухода, понимая, что обратно он не вернется.

В Лагере Клода остановилась под сенью серебристой березы, где играли в салочки солнечные зайчики. Движок минивэна дымил. Она его выключила и перестала с силой сжимать руль. Сомнения мучали ее так, что даже в горле перехватывало.

Много лет назад в Небесной часто шли разговоры о строительстве большого, удивительного дома для работников общины. В центре его собирались соорудить печь из речного камня, в которой круглый год можно было выпекать хлеб, а зимой использовать ее как центральный обогреватель. А потом, двигаясь по периметру, стали бы пристраивать комнаты, башенки, всякие укромные закутки, спальни с кроватями, и все было бы сделано из дерева, украшенного замысловатой резьбой. По вечерам, когда рабочие устраивались вокруг огня, Рэймонд каблуком ботинка рисовал в пыли планы будущей стройки, а они сидели как завороженные. Наблюдали, слушали, верили ему. Внимательно следили за каждым его движением.

– Здесь будет главный вход. А тут, – продолжал он, оживленно жестикулируя, – будут кладовка, музыкальный салон и столовая. Рядом, думаю, мы устроим кухню, вот в этом месте, с видом на утес. Всем будет тепло, у всех будет крыша над головой. И у вас не станет болеть голова ни из-за квартплаты, ни по другим дурацким поводам. А ваши дети тут получат систематическое образование. Все это сделает для вас община!

– Отлично! Здорово! – хором кричали рабочие.

Вот почему она надеялась, что Небесная продолжает процветать. Но вместо этого увидела, что Лагерь практически не изменился, казался чуть ли не покинутым. Не было там ни места для костра, ни дома, ни общины единомышленников, которые собрались бы вместе, чтобы их приветствовать. У обеденного стола валялись коробки из-под банок с пивом и бутылки из-под виски, повсюду были разбросаны изношенные покрышки и мешки с мусором. В тени рядом с матово-черным школьным автобусом ютилась небольшая избушка Рэймонда, вызвавшая в памяти болезненные воспоминания. А у самого леса стоял барак, два лета служивший домом для Клоды с Фридомом, но теперь он обветшал и подгнил.

– Черт, – пробурчала она себе под нос, когда Фридом снова пристроился за ее минивэном. – Черт. Черт. Черт.

– Это здесь, мама? Это и есть наш новый дом? – спросила Сатива, проснувшаяся от материнской ругани.

– Не знаю, – неуверенно проговорила она, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. – Давай пойдем посмотрим.

Они закрыли Катерпиллар в минивэне, и Клода сказала Сативе все время держаться с ней рядом. Ей не хотелось, чтобы Рэймонд увидел, как они шатаются по округе или занимаются чем-то, что могло бы вызвать неверные ассоциации, связанные с воспоминаниями, потому что ей нужно было всего лишь отдохнуть несколько дней, а Дженис показать механику, перед тем как снова можно было бы тронуться в путь. Дольше, чем на несколько дней, они здесь не задержатся. Зря она сюда приехала.

Минут через десять она услышала, как кто-то идет по тропинке в их направлении. Потом до нее донесся чистый и четкий звук все той же мелодии, которую обычно насвистывал Рэймонд. Тра-та-та-тра-а-а.

– Что за черт! – громко рявкнул он, выйдя на поляну. Позади шла девушка, наполовину скрытая его телом. Бороду Рэймонд так и не брил, был таким же тощим, болтавшиеся холщовые штаны подпоясывал веревкой вокруг бедер, под клетчатой рубашкой виднелась голая грудь. Девушка встала рядом с ним, он положил руки ей на плечи. – Там что, и впрямь женщина стоит или мне это примерещилось?

– Да, – ответила девушка, которой на вид было лет пятнадцать. Ее свисавшие до пояса почти черные волосы были разделены на прямой пробор, как будто она подражала стилю, заимствованному с обложки старой пластинки с записями народных песен. На ней была юбка с узором из турецких огурцов, такая же, как у самой Клоды, которую она выбрала себе в общинном чулане.

– Ты именно то, чего мне сегодня не хватает. Просто как раз то, что мне нужно! – Рэймонд, как всегда, часто и выразительно моргал. Он потопал навстречу по разбросанному мусору, широко раскинув руки. – Я просил об этом, Клода. Клянусь тебе, я проснулся сегодня утром и сказал: «Что-то должно перемениться. Что-то должно произойти». Правда, я так сказал, Астра? – бросил он через плечо.

– Да, так ты и сказал, – согласилась его молодая спутница.

Клода напряглась. Конечно, это была его дочка. Смуглая, высокая, худая, точно такая же, как он. От круглолицей, зеленоглазой матери она не переняла ничего. Не то чтобы Клода забыла Астру – разве она могла? Но по какой-то причине ее образ стерся из памяти, поскольку нельзя было даже представить, что девочка все еще жила здесь. Ведь должна же была какая-нибудь добрая душа очутиться в этом месте и вырвать ее из лап Рэймонда. Клода никак не могла понять, радоваться ей или ужасаться, увидев Астру во всей ее подростковой угловатости.

Подойдя к Клоде, Рэймонд крепко ее обнял. Чем только от него ни пахло: деревом, глиной, соленым потом, козьим молоком и еще бог знает чем. Волосы у него на груди покалывали ей щеку. Клоде никогда особенно не нравились затянувшиеся мужские объятия, она мягко от него отстранилась и сделала шаг назад.

– Ты должна посмотреть наш огород, Клода. Там просто ужас что творится. Мы не меньше чем на месяц задержались с прополкой. Вьюнок душит фасоль и салат. От морковной мухи морковь снова гниет. А я моложе не становлюсь. Скажи мне, как я выгляжу?

– Хорошо выглядишь. Точно так же, как раньше, – сказала она именно так, как он ожидал. Клода хорошо знала этого мужчину.

– Ну что ж, я рад, что выгляжу «хорошо», потому что так работать, как раньше, уже, конечно, не могу. А эти парни, которые у нас теперь кучкуются, просто пустое место. Нет, скорее, они как вредители. На пустом месте все хорошо растет. А эти – только расход еды. Они вернутся завтра, тогда все сама увидишь. – Рэймонд тряхнул головой, с бровей слетели капли пота. – А ты, Астра, как считаешь? Может быть, Уэсли не такой? Он стал, наконец, работать как следует?

Клода уже поняла, что это они такое представление разыгрывают: Рэймонд выступает в роли эдакого бедового парня хоть куда, а Астра ему подыгрывает, следуя за ним как тень. Но на этот раз его дочь в ответ только неопределенно пожала плечами, шлепая ботинком по земле.

– Вот такие дела, Клода, народ к нам больше валом не валит. Настали новые времена. Немного таких людей, как мы, шатается теперь по округе. Так что выкладывай мне все как на духу. – Он резко свел вместе мозолистые руки с таким звуком, как будто куском пемзы стукнули по скале. – Ты поможешь мне, я помогу тебе. Что у нас за дела?

– Хорошо, – проговорила она, еще раз внимательно оглядев Лагерь. – Попробую тебе объяснить.

Клода спала урывками, часто просыпалась от мерного комариного писка из-за сеток на окнах. Ни одно из ее обычных средств расслабления не действовало – ни счет, ни замедление дыхания, ни прикосновение к руке Сативы, чтобы почувствовать ее пульс. По всей видимости, Фридом, парившийся в школьном автобусе на коротком сиденье, с которого у него свисали ноги, чувствовал себя ничуть не лучше. Он скинул шерстяной плед, связанный ему Клодой, когда сын был еще совсем маленьким.

Днем, когда Рэймонд сказал, что они могут распоряжаться автобусом, у Клоды не хватило духу сказать ему, что, снова увидев Небесную, задерживаться здесь ей не с руки. Вместо этого она взяла банку пива и стала смотреть, как Фридом с Астрой вытаскивают из автобуса подгнившие матрасы и коробки с заношенной, изъеденной молью одеждой и сваливают это в кустарнике рядом с другим набросанным там хламом. После этого они соскребли грязь, въевшуюся в пол и стены, потом до блеска вымыли окна водой с уксусом. Дженис теперь была свободна от барахла, а они без всякой на то видимой причины обустроились в автобусе.

Денька два здесь проторчим, подумала она. Этого, пожалуй, хватит, чтобы сообразить, куда потом податься.

Когда она пыталась выкинуть все мысли из головы, сосредоточившись на легком ветерке, шелестевшем листвой деревьев, до слуха ее донесся новый звук – где-то ехала машина. Прошуршав покрышками по камням подъездной дороги, машина остановилась, водитель заглушил двигатель. Хлопнули дверцы. Кто-то что-то крикнул.

– Давайте разожжем костер, – громко произнес знакомый голос.

Она прислушивалась к тому, как мужчины носили, по всей видимости, коробки с едой к трейлеру, служившему кухней, что-то роняли по дороге, повсюду прорезая лучами фонариков мглу, окутывавшую Лагерь. Фридом вертелся на своем коротком диванчике, Клода придвинулась ближе к Сативе и стала что-то шептать ей на ухо, чтобы хоть как-то заглушить шум.

Кто-то плеснул в кострище бензина, и от вспыхнувшего огня на матрасе Клоды тут же заиграли блики. Мужчины открыли пиво и чокнулись, потом стали подкалывать друг друга, говорили о какой-то «мини-юбчонке», встретившейся им в баре. Она узнала голос Уэсли. Парень ей и раньше не нравился. Все женщины его недолюбливали. Он и теперь больше других ругался по-черному, перебирая пальцами струны гитары. Всегда он носился с этой гитарой. Но даже за все прошедшие годы толком бренчать так и не научился.

– Мама, – шепотом спросила ее Сатива, придвинувшись еще ближе, – что случилось?

– Тише, детка. Это просто приятели Рэймонда. Они нас не обидят, – сказала Клода, целуя мягкие волосы дочки.

Несмотря на шум, Сативе снова удалось уснуть, но в автобусе ярко мерцали оранжевые сполохи костра, и сна у Клоды не было ни в одном глазу. Говор мужчин у костра становился грубее и напористей, один из них принялся рубить топором горевшие поленья, мимо окон автобуса полетели искры. У нее не шел из головы звук сухого хруста валежника в лесу и высохших от засухи веток деревьев над Лагерем, которые давно пора было срезать. Немного раньше, когда еще только смеркалось, Рэймонд сказал ей, что, как и в былые времена, в летние месяцы он спит у реки, поэтому Клода тревожилась за Астру, которая оставалась одна в избушке. Интересно, они ее тоже разбудили?

Больше это безобразие нельзя было терпеть. Клода отодвинулась от Сативы, надела платье и тихонечко прошмыгнула мимо Фридома. Как только она вышла из автобуса, один из мужчин крикнул:

– Господи! Ты что – долбаное приведение?

– Пока еще нет, – ответила она, стараясь говорить спокойно. – Но мне совсем не по душе этот ваш костер. У меня тут дети спят.

– Я тушил лесные пожары, – сказал другой мужчина. Он сидел на пеньке, широко расставив ноги, земля возле него намокла от пролитого пива. Клода обратила внимание, что руки у него величиной с лопату, на одной не хватало указательного пальца.

– Ты раньше тушил лесные пожары, – заметил первый мужчина. – А потом тебя турнули оттуда за пьянку, – добавил он с недоброй усмешкой.

Все мужчины были одеты одинаково: резиновые сапоги, грязные джинсы, рабочие рубашки, дырявые под мышками. Клоде хотелось оставаться спокойной, демонстрировать свою невозмутимость, но их грубость напоминала ей о Дэйле. Общаться с подобными типами ей было совсем не легко.

– Я работал в лесу почти всю жизнь. С этим костром здесь все в порядке, – проговорил пожарный, поднялся со своего пня и подбросил в огонь еще пару поленьев как бы в доказательство собственной правоты. Искры фонтаном брызнули в небо, по коже Клоды пробежали мурашки.

– Привет, Уэсли, – без особой теплоты сказала она, переключив внимание на человека с гитарой на коленях. – Ты меня помнишь?

– Нет, – ответил тот, почесывая реденькую бороденку и искоса поглядывая на своих приятелей.

– Клода, – напомнила ему она.

– Может и так, – пробурчал он.

– Не хочу быть занудой, но, может, ты попросил бы своих приятелей загасить костер или хотя бы поубавить огонь. Не сделаешь мне такое одолжение в память о былых временах?

Уэсли ничего не ответил, а пожарный снова встал и стоял, пошатываясь.

– Знаешь, ты напоминаешь мне бывшую жену. Эта стерва всем любила заправлять да командовать.

– Видишь ли, мне не кажется, что, если не хочу, чтоб вокруг нас выгорел лес, я прошу слишком много, – отбрила его Клода. Она услышала, как хлопнула дверца автобуса, и к ней подошел сын.

– Мужики, не могли бы вы просто его погасить? Тут очень сухо, а костер вы и впрямь разожгли большой, – сказал Фридом.

– Это же надо, – выдержав паузу, пробурчал пожарный, плюхнулся на свой пень и глотнул пива. – Ну, гундосые, своим нытьем весь кайф обломали. Если вам это так важно, сами гасите. Я без всякой причины свой шедевр заливать не собираюсь.

Фридом сжал ей руку:

– Я займусь этим, Кло, возвращайся в постель.

– Спасибо тебе, – сказала она.

Фридом шел через весь Лагерь за водой, Клода возвращалась в автобус, и в этот момент Уэсли свистнул так длинно и выразительно, как будто кого-то хотел за что-то поблагодарить. Проследив за его взглядом, Клода заметила шпионившую за ними из тени Астру.

– Ну, привет тебе, дорогая, – сказал Уэсли, и все трое мужчин расхохотались.

– Нам так тебя не хватало, малышка! – крикнул ей пожарный. – В большом городе не найти такой красотки, как ты.

Клода подошла к Астре и отвела ее за автобус, где их никто не видел. Впервые с приезда в Небесную Клода оказалась совсем рядом с Астрой, и ей стало жаль девочку, потому что даже при свете костра шрамы на ее лице виднелись совершенно отчетливо.

– Я тебе так сожалею, моя дорогая, – сказала она.

– Почему? В чем ты видишь проблему? – спросила Астра, лениво прищурившись и поигрывая кожаным мешочком на веревочке, свисавшем у нее с шеи.

– Эти мужики не должны с тобой разговаривать в таком тоне. – Не в силах противиться порыву, она заложила прядь волос Астры ей за ухо. – Можешь мне все рассказать. Ты чувствуешь себя из-за них не в своей тарелке? Когда они только что гомонили, я беспокоилась за тебя, потому что ты была в доме совсем одна.

Астра скорчила гримасу и отстранилась от Клоды.

– Почему я должна из-за них как-то себя чувствовать? Они мои друзья.

Ничего себе друзья, подумала Клода.

– Ну, знаешь, не думаю, что тебе там надо оставаться одной. Это совсем ни к чему. Мы были бы очень рады, если б ты ночевала с нами в автобусе.

– Мне там места мало, – фыркнула девушка. – Но Фридом и Сатива могут спать в избушке, если захотят. Мы называем ее «детским домом». Взрослым туда вход воспрещен. Просто к нам давно никто не приезжал.

Теперь Клода начала узнавать в ней ту маленькую девочку, которую когда-то хорошо знала. Взгляд ее пытливых, почти черных глаз. Желтоватую кожу с оливковым оттенком. Серьезное выражение лица. Неизменно сильную личность.

– Хорошо, – согласилась Клода, поддавшись нахлынувшим воспоминаниям. – К сожалению, Сатива для этого пока слишком мала. Она еще очень привязана к матери.

Астра взглянула себе под ноги.

– А что с Фридомом?

Клода бросила взгляд на сына, который нес два ведра воды от кухни к костру, оставляя на земле следы от пролитой воды.

– С ним ничего, все в порядке.

– Пойду сама его спрошу, – сказала Астра, повернулась на каблуках и двинулась в его сторону.

Вернувшись в постель, Клода прижалась к Сативе и слушала, как сын тушит костер. Мужчины продолжали болтать, но теперь их голоса звучали тише. Вода, шипя, тушила пламя, автобус наполнила вонь гари, смешанной с паром.

Позже Фридом зашел в автобус взять свою подушку и одеяло.

– Кло, – шепотом сказал он, – Астра сказала, что в доме есть для меня место. Этот диванчик слишком короткий, я на нем не могу уснуть.

Последние дни, которые они проводили вместе, ей очень хотелось быть к нему как можно ближе, но спорить у Клоды не было сил.

– Хорошо, – ответила она, опустив голову на подушку. – Спокойной ночи, сынок.

– Спокойной ночи, Кло.

Следующим утром, пока все еще спали, Клода решила прибраться. Она никак не могла отделаться от мысли о том, что подумала бы Глория, узнав, что ее дочь растет на этой мусорной свалке, поэтому в память о покойной подруге ей захотелось привести Небесную в божеский вид за то время, которое она собиралась тут оставаться. Клода разожгла покрывшуюся коростой грязи печку, работавшую на пропане, чтобы согреть воду, и Сатива помогла вымыть кастрюли и сковороды, оттереть столы, отчистить алюминиевую дверь от мышиного дерьма. Потом они принялись за уборку в столовой на открытом воздухе, загрузили пустые бутылки, банки и коробки в щербатую тачку и отвезли все в минивэн, где уже было полно грязных, набитых окурками бутылок, которые она собиралась сдать, когда поедет искать механика. Когда Клода оттаскивала сломанные инструменты и мешки с мусором с дороги, Сатива подергала ее за рукав и стала канючить, упрашивая повесить их старый плетеный гамак между двумя толстыми деревьями. Как только это было сделано, девочка устроилась там с книжкой.

Через какое-то время из домика вышла Астра, и Клода последовала за ней на кухню.

– Вы хорошо спали после этого загула? – спросила она.

Астра бросила на нее настороженный взгляд.

– Да, только Фридом очень громко храпел.

– Что правда, то правда. С ним такое бывает, – сказала Клода, мысленно спросив себя о том, сколько времени прошло с тех пор, когда Астра в последний раз общалась с женщиной. Было ясно, что девушка, выросшая в мужском обществе, чувствует себя неловко.

Астра вытащила из шкафа коробку с картошкой и взяла нож.

– Я так думаю, на вас завтрак тоже надо готовить? – спросила она.

– Было бы здорово. Спасибо, – ответила Клода. Потом, вспомнив, что девушка и прошлым вечером делала всю работу на кухне, и стремясь с ней как-то сблизиться, она поинтересовалась: – Ты всегда готовишь на всех, кто живет на Ферме?

– Да. Это вроде как моя работа.

Клода оперлась о стол.

– Дорис, помнится, хотела, чтоб уборкой и готовкой все занимались поровну – и мужчины, и женщины. Рэймонд, кажется, придерживается другого мнения.

– Я не против. Он говорит, что стряпня – дело политическое. Я готовлю еду только из того, что мы не можем продать. Мы все здесь за безотходное производство. В городе люди не покупают овощи, если в них есть хоть малюсенький изъян. Просто смешно.

– Я уверена, ему приятно, что ты так стараешься.

– А мне кажется, ему до этого никакого дела нет. Он бы вообще забывал поесть, если бы я перед ним тарелку с едой не ставила. Мне приходится за ним следить.

От такого признания Клода даже слегка растерялась. Рэймонд мог считать себя человеком прогрессивных взглядов, но при этом его дочь выполняла всю «женскую работу» для него и его друзей. Она представила, как он за обе щеки уплетает стряпню Астры, а та смотрит на него, стремясь понять, о чем он думает, все подмечает, в уме составляет меню на следующий день. Его почти всегда интересовали лишь собственные заботы.

Клода бросила взгляд на Сативу, качавшуюся в гамаке, потом спросила:

– Как тебе здесь живется? Тебе тут нравится?

– Конечно. С чего бы это мне не нравилось? – ответила Астра вопросом на вопрос.

Картошка на сковородке уже подрумянивалась, девушка взяла кусок тофу, бросила его в миску и стала перемешивать с морской солью и кусочками красного перца.

– У тебя здесь поблизости или, может быть, в Ланне есть друзья?

– Раньше были. Девочка по соседству моего возраста, но она несколько лет назад уехала. Еще пес был, но потом он сдох.

– О господи!.. Извини. А как он сдох?

– Рэймонду пришлось его застрелить. Он подцепил бешенство от койота или от летучей мыши, а может, и еще от кого-то.

– А к ветеринару вы его не могли отвести?

Астра пропустила вопрос мимо ушей и переложила тофу в кастрюлю. Но Клоде хотелось ближе узнать эту девочку, даже если с ней непросто будет пойти на контакт. Глория хотела бы, чтоб Клода постаралась.

– Отец рассказывал тебе, что мы были очень близки с твоей мамой, когда тебя еще не было? А когда ты здесь родилась, я была в этой самой избушке.

Девушка пожала плечами и сказала:

– А потом ты уехала. Как и все остальные. У всех вас, работников старой школы, силенок маловато было, чтобы остаться в Небесной.

– Кое-кому из нас это было вполне по плечу. Уверена, что и мама твоя тут бы осталась.

Астра фыркнула.

– Ты знаешь, как здесь бывает холодно зимой? Никто этого не может выдержать.

– Я-то это хорошо знаю. В тот год я оставалась здесь до февраля, – сказала Клода. – Ведь одно из твоих имен – Винтер[2], разве не так? Астра Винтер Сорроу[3] Брайн – я все правильно помню?

– Терпеть не могу мои имена. Они мне как кость в горле.

– Это мама хотела назвать тебя Винтер. Хотела, чтоб это было твое первое имя. Дорис проследила, чтобы Рэймонд как-то это имя использовал.

Астра пристально на нее посмотрела.

– Не надо все время ее вспоминать. Мы не станем ближе друг другу просто потому, что ты ее знала, – сказала она, бросив ложку на стол. – И мне не должно нравиться мое имя просто потому, что она его выбрала. Воспитывал меня Рэймонд.

– Так оно и есть, – согласилась Клода, а сама подумала: Ох, Рэймонд, что же ты наделал? Зачем тебе понадобилось корежить ее память?

Больше всего Клоду беспокоило то, что во всех домах, во всех общинах, во всех тех треклятых местах, где она побывала, ей встречались точно такие девушки, как Астра, и точно такие женщины, как она сама. Незаметные, тянущие на себе всю тяжелую работу: готовку, уборку, уход за детьми, зачастую без гроша за душой, без дома, который они могли бы назвать своим. А мужчины тем временем сидели без дела, разглагольствуя об освобождении, свободной любви, о том, какой они создают прекрасный новый мир, где все могут быть по-настоящему «свободны», если только у них на это хватит духу. Все это полная ерунда. За долгие годы Клода встречала сотни свободных мужчин, но не могла похвастаться, что знала хоть одну свободную женщину.

Она коснулась подбородка Астры, провела большим пальцем по шрамам. Они были жесткими, упругими, отталкивающими и такими красными, что казались все еще воспаленными. Клоде совсем не было холодно, но она поежилась, будто ее знобило.

– Что ты делаешь? – Астра резко отстранилась от нее. – Зачем ты постоянно норовишь до меня дотронуться?

– Извини. Постараюсь больше этого не делать, – сказала Клода. – Только знаешь, тебе нужно бы ставить Рэймонда в известность, когда эти парни так с тобой разговаривают, как прошлым вечером. Это твой дом. Важно, чтобы здесь ты чувствовала себя в безопасности. Ты еще ребенок.

Девушка вновь обратила на Клоду взгляд черных глаз.

– Я же сказала тебе, что все было в порядке. Тебе бы лучше помалкивать о том, в чем ты совершенно не разбираешься. Ведь это не твой дом.

– Почему, Астра?

– Потому что я так сказала.

Это случилось тем летом, когда Фридому исполнилось пять лет. Дорис и ее подруга, уже отчаявшиеся пригласить женщин на Ферму, убедили Клоду вернуться и еще раз попытаться там обосноваться. Астре тогда исполнилось всего два года. Дело было на исходе августа, ранним вечером, в воздухе разносилось жужжание стрекоз, все работники либо купались в речке, либо нагишом загорали на берегу. Клода позволила течению наброситься на ее плоть и смыть с волос и тела налипший за день пот, а дети тем временем тешились, играя в высокой траве – ныряли в заросли и выныривали в неясном свете занимавшихся сумерек. Все молчали, и тишина, казалось, сама по себе была наполнена каким-то мощным духовным смыслом, как будто становилась неким свершением в отблесках света солнца, неспешно закатывавшегося за горный кряж. И в этот момент до купавшейся в речке Клоды донеслись крики Фридома.

Она помнила, как сухие стебли травы обвивали ей голые ноги, когда они бежали на поиски детей, как шипы и колючки впивались в подошвы исцарапанных ног. Дети были еще так малы, что терялись в густой траве, поле было таким огромным, что просто в голове не укладывалось. Но вскоре удача им улыбнулась, и при виде Рэймонда – рычавшего, вопившего, мчавшегося прямо на зверя – пума разжала челюсти, выронила Астру и умчалась к зарослям кустарника на горном склоне. Девчушка тем временем встала на ноги – молчаливая, окровавленная, обмякшая, как кукла.

Фридом стоял рядом с работниками, окружившими Астру, грудь у него резко вздымалась и опадала, как при рыданиях, но слез на лице видно не было. Он издавал какие-то жуткие звуки. Клоду вывело из себя то, что рыдания его были настолько сильными и так страшно действовали ей на нервы. Ее корежило от происходившего, от того, в каком свете это выставляло ее как мать. Она помнила, как, глядя на искаженные черты его лица, думала, что лучше было бы, чтоб дети погибли. Потому что ей тогда было всего двадцать два года, и жизнь ее была бы гораздо проще и легче, если б не ответственность за другого, если бы она могла вернуться в реку и течение унесло бы ее в океан.

Рэймонд, которому требовалось что-нибудь, чтобы остановить кровотечение у Астры, заметил, что только на Фридоме была какая-то одежда, но это лишь все ухудшило. Клода довольно грубо попыталась сорвать майку с дрожавшего сына, а он попытался ей помешать – прижимал тонкие ручонки к бокам и все время истошно вопил. Она не выдержала и ударила его. Ей надо было как-то заглушить эти жуткие крики. Ей надо было, чтобы он перестал быть таким упертым, смирил свое дерзкое неповиновение, не осложнял ей и без того непростую жизнь. Но он не хотел расстаться со своей одеждой, и она снова стала его бить. По плечам. По лицу. По затылку. Она била его, пока Дорис не оттолкнула ее от мальчика, и она упала на спину в затоптанную, окровавленную траву.

Потом, когда Дорис поцеловала Фридома в лоб, легонько коснувшись его лица, Клода увидела, как эта нежность его изменила. Он поднял руки и позволил Дорис аккуратно снять с него майку через голову. В тот самый миг на Клоду будто озарение снизошло. Этим детям придется расплачиваться за такую жизнь в Небесной. Они будут платить за эксперименты и ошибки родителей, за все их дурацкие мечтания. Потому что Рэймонд ошибался. Эта земля не была доброй и мирной, она не могла ни спасти их, ни избавить от прошлого, и уж точно не могла защитить их детей. Именно в тот день ее представления о Небесной безвозвратно разбились в пух и прах. Там, на этом поле, под этим небом, где Рэймонд перевязывал лицо своей дочери.

Вскоре после этого работники один за другим начали уезжать. Некоторые вернулись обратно в город. Некоторые разъехались по домам. У некоторых из тех, кто пообещал вернуться на Ферму следующим летом, возникли другие планы. Так случилось и с Клодой. Она уехала, дав себе обет стать лучшей матерью, быть мягче к сыну, всегда прежде всего заботиться о нем. Она уехала и поклялась, что никогда больше ноги ее не будет на этой Богом забытой земле. Как же она смогла забыть тот момент истины, снизошедшую на нее ясность и силу? Потому что – это же надо! – она снова сюда приехала, разве не так? Она оказалась настолько глупой, что решила все вернуть на круги своя.

На их четвертое утро на Ферме, когда Астра с Фридомом ухаживали за посадками в геодезической теплице, Клода работала вместе с Рэймондом на западном склоне. Они накрывали грядки с морковкой черной пластиковой пленкой, чтобы покончить с морковной мухой. Она знала, что не сможет остаться на Ферме, но не могла подавить в себе тяги к запахам этого места – здешних садов, огородов, папоротника, козьего навоза, чернозема и пыли. Время от времени она делала паузу, чтобы прислушаться к биению собственного сердца или полюбоваться облаками над головой. После всех прошлых лет, бездарно потраченных на жизнь с Дэйлом, она благодарила судьбу за эту передышку, за этот шанс вновь обрести себя.

Днем дети наполнили корзинки фасолью, цукини и свеклой, выбирая овощи из всего огородного изобилия, и Астра, устроившись под ивой, стала готовить обед, умело орудуя складным ножом. Потом Уэсли с приятелями отправились на грузовичке в город, а Сатива устроилась на шерстяном одеяле под покачивавшимися ветвями.

Прислонившись натруженной спиной к дереву, Клода наблюдала за подростками, которые плечом к плечу сидели на корточках на берегу реки и мыли посуду. Астра хлопнула Фридома по руке, обрызгала водой, тряхнула волосами, но он тоже с ней заигрывал. Когда она сорвала с него шапку и натянула ее себе низко на лоб, Фридом слегка приобнял Астру за талию, а потом побежал за ней по тропинке, громко повторяя ее имя.

– Астра сказала мне, что у Фридома далеко идущие планы, – заметил Рэймонд, присев рядом с Клодой и протянув ей кружку с водой.

– Да, это так, – подтвердила Клода и, сделав большой глоток, добавила: – И я почти ошарашена. Через несколько дней мой малыш пойдет в университет! Можешь себе представить, он хочет учиться на финансиста.

– Все они должны раньше или позже двигаться куда-то дальше.

– Ну да, только надо ли ему продолжать учиться? Мне кажется, учителя на него слишком сильно давили. Они всегда что-то говорили о его больших возможностях, считали, что он гений или кто-то в этом духе.

– Гениев не бывает.

– Вот именно, – согласилась Клода, поигрывая одним из своих браслетов. – Ты ведь не знаешь, как мой сын толкал речь на выпускном торжестве. Когда Фридом выступал, он казался мне чужим человеком. Он говорил только о достижениях и успехах. Ну скажи на милость, разве так должен думать семнадцатилетний парнишка? А когда он кончил, все в зале встали с мест. – Клода откинула волосы назад, за плечи, и уставилась на ветви, которые над головой покачивал легкий ветерок. – Он говорит такие вещи, которые вызвали бы гордость у большинства родителей. И он прав. Но я не нормальный родитель. Меня с души воротит от его материализма. Конечно, в детстве его изрядно помотало с места на место, бардака и хлопот на его долю выпало немало, и, как я понимаю, ему совсем не хочется быть таким же нищим, как я. Ну и ладно. Только почему до него не доходит, что ни деньги, ни престижная работа не могут ничего в жизни исправить и сделать человека счастливым? Однако он говорит, что хочет именно этого. Называет это нормальной жизнью…

– Его детство было как приключение, – перебил ее Рэймонд. – Когда-нибудь он это поймет. Не стоит тебе себя за это винить.

Она едва заметно улыбнулась.

– Я в это не особенно верю. А если говорить честно, мне хотелось бы, чтоб он передумал и еще какое-то время оставался со мной. Я пока не готова с ним расстаться.

Рэймонд вынул из кармана зубочистку и легонько сжал в зубах.

– Так что, – спросил он, – значит ли это, что ты уже приняла решение? Ты в этот раз собираешься здесь остаться и быть моей главной помощницей?

– Ну, не знаю. А что стало с Дорис? Разве это была не ее работа?

– Она наведывается сюда время от времени, но мне нужен кто-то другой. Кто-то, кто готов пахать как лошадь. – Он слегка улыбнулся.

Клода посмотрела на реку – всю в солнечных брызгах, серебристую, быструю, потом перевела взгляд на спавшую Сативу, прижимавшую худенькими ручонками коленки к груди.

– Трудно принимать такие важные решения за своих детей. Я только хочу, чтобы она была счастлива, вот и все.

– О ней не беспокойся, – сказал Рэймонд. – Дети все могут пережить. Они с чем хочешь справятся. Когда Астра уработается до седьмого пота, я говорю ей: «Ты как звездочка в космосе, как повелительница небес!» Ты бы видела ее лицо, когда я так ей говорю, – она вся прямо светится. Астра самый способный человек из всех, кого я знаю.

Как бы мне хотелось родиться мужчиной, подумала Клода, чтобы быть настолько уверенной в себе.

– Ты и в самом деле думаешь, что это все, что нужно?

Рэймонд широко улыбнулся.

– Да. И уж точно не вижу ничего такого, что этому противоречит.

Клода занималась прополкой, когда подбежала Сатива. У нее на щеке, вымазанной малиновым соком, явственно различался отпечаток руки.

– Фри с Астрой целуются, – заявила дочка.

Клода встала и помассировала себе поясницу. Окна теплицы поблескивали на солнце. Было жарко, но над холмами начинали собираться грозные тучи, а в воздухе уже чувствовалось электрическое напряжение.

– Ты что, шпионила за ними? – спросила она.

– Нет. – Улыбка Сативы казалась застенчивой. – Хотя, может быть, но только самую чуточку.

– Знаешь, мне кажется, они уже достаточно взрослые, чтобы самим решать, как им поступать, – сказала Клода.

– А я тоже уже достаточно взрослая, чтобы кого-нибудь поцеловать?

– Конечно, нет. Тебе, детка, еще годы надо до этого расти, – немедленно ответила Клода, потому что лишь при мысли об этом ее чуть не вывернуло наизнанку.

Позже, хотя солнце скрылось за облаками, она отвела Сативу к речке и научила ее зависать в воде, держась за надутую старую автомобильную камеру. Они оттолкнулись от берега и поплыли в неспешном течении. Их двигавшиеся под водой ноги походили на ленты – грациозные, шелковистые и гладкие.

Через некоторое время, взявшись за руки, подбрели старшие дети. Волосы Астры были стянуты в высокий конский хвост, на ней были совсем короткие шорты из обрезанных потрепанных джинсов и одна из белых рубашек Фридома, завязанная на узел у пупка. Без присущих ей хипповских прикидов она стала напоминать девчушку из школы Фридома, не такую опрятную, не накрашенную, с небритыми ногами, но вполне похожую.

– Здесь очень здорово, Фридом. Не хотите с нами поплавать? – спросила Клода, радуясь возможности некоторое время побыть с сыном. – И с сестрой пообщаться тебе бы не мешало.

1 Freedom – свобода (англ.).

2 Winter – зима (англ.).

3 Sorrow – печаль (англ.).

Продолжить чтение