Читать онлайн Громов: Хозяин теней – 3 бесплатно

Глава 1

«…научное образование при дурном воспитании, чем выше, тем опаснее и вреднее для общества, порождая плутов и негодяев весьма ловких, трудно уловимых и получающих в силу служебного или общественного своего положения более широкую арену и программу для своих вредных действий. А низшее образование при положительном отсутствии здорового воспитания, выводит на свет кулаков, шибаев, питейных адвокатов и всяких проходимцев.»

Книга-наставление родителям о воспитании отроков[1]

Когда я открыл глаза, было ещё темно. Свет луны увяз в полупрозрачных занавесях да и стёк на пол, расплескался редкими лужицами. И небо ясное, а значит, точно приморозило. Потому выбираться из-под тёплого одеяла не хотелось.

Никак.

Я со вздохом высунул руку и потрогал пол.

Леденющий.

Магия-шмагия, а полы леденющие. И сейчас бы натянуть одеяло по самые брови да и рухнуть обратно в уютный сон, в котором чего-то там было, хорошего, но чего именно – не помню. Главное, что продрых бы до полудня.

Но…

Нет.

Где-то там, в коридоре, скрипнула половица. Порой мне казалось, что Еремей нарочно на неё наступает, предупреждая, что рядом. И если сам не выползу, то вытряхнут и безо всяких там церемоний.

Выползаю.

Тапочки… под кроватью. И лезть за ними лень, а потому прыгаю к ковру, которых хоть как-то да защищает от холода.

– Чего? – Метелька просыпается и зевает во всю широту рта. – Уже… опять?

– И снова, – бурчу, подбирая упавшие на пол штаны. – Вставай, пока…

– Спите, оглоеды? – ласково интересуется Еремей, открывши дверь. И без стука, главное, обходится.

– Никак нет! – Метелька бодро вскакивает с кровати, будто и не спал.

– Шевелитесь, – Еремей дверь прикрывает.

А мы шевелимся.

Ёжимся.

Окна тут не закрывают, потому что детям, мол, свежий воздух полезен. И закаливание. Оно-то ладно, может, и полезен, но меру ж знать надо! Это сейчас середина осени, а там и зима близка. И что-то подсказывает, что зимой будет хуже. И надеяться, что окна закроют, не след.

Блин, угораздило…

– А… я д-думал, – у Метельки зубы клацать начинают громко. – Что д-дворяне… на п-перинах спят… да под п-пуховыми одеялами…

– И чего? Перина есть. Одеяло тоже выдали, – я спешно пытался управиться с пуговицами и завязками, но спросонья и от холода пальцы задубели и не слушались. Но надо поторопиться. С Еремея станется нас в одном исподнем во двор вывести.

А нам оно надо?

– Н-но окна… окна закрывать-то можно! У нас… в доме… их зимой и не открывали-то… – Метелька дует на пальцы. – А спать чтоб до обеда?

– И после…

Мы успеваем. И только шнурки ботинок Метелька завязывает под ворчание Еремея. А под его присмотром заправляем кровати.

И бегом.

Дети в нашем возрасте должны больше двигаться. А потому по дому мы перемещаемся исключительно бодрой рысью, ну, когда не речь о семейных обедах там или иных очень важных мероприятиях.

Во дворе та же темень. Луна висит круглым блином.

– Полная, – тянет Метелька, щурясь. – На полную луну гулять – дурная примета. У меня бабка сказывала, что только окаянники и бродят. А нормальный человек, ежели пойдёт, то…

Метелькина бабка явно знала о жизни многое. И знание своё успела передать, а что не успела, так то, подозреваю, Метелька сам додумывал, потому как буквально на каждый день находилась новая дурная примета. Правда, Еремею на то было плевать.

– Что стали, горемычные? – поинтересовался он, разминая самокрутку. – Будто в первый раз… вперёд и бегом, разомнёмся для начала…

– И носиться заполошно, – продолжил Метелька на ходу. – Тоже неможно, потому как…

Луна, зависнув над самой крышей Громовского особняка, внимательно слушала. И в мутном свете её стены казались кипенно-белыми, а окна, наоборот, этакими чёрными провалами.

Что сказать.

Я был жив.

И цел.

Правда… да, в себя я пришёл в том подвале, с ноющей болью в груди и ощущением, что если пошевелиться, то рассыплюсь на хрен на тысячу кусков, как тот Шалтай-Болтай.

Не рассыпался.

Дед крикнул Еремея.

А тот подхватил меня и поволок уже наверх. По пути я снова отключился, а снова очнулся в светлой чистой комнатушке.

– Юноша весьма сильно истощён, – скрипучий голос доносился из-за шёлковой ширмы, на которой в неравном бою сплелись драконы. – И физически, и нервически. Тонкое тело начинает восстанавливаться, но сами понимаете, процесс это небыстрый. И торопить крайне не рекомендую. Покой. Отдых. Хорошее питание. Укрепляющие отвары. Впрочем, не мне вас учить, Аристарх Яковлевич. Вы с укреплением, думаю, сами разберетесь. И да, никаких нагрузок, ибо это чревато…

Тогда я так удивился, что жив, и ещё драконам, и этой комнате, что отключился снова.

Так остаток лета, собственно, и прошёл.

Я просыпался. Глядел в окно, из которого был виден кусочек двора и пристройки. Ел. Пил. Спал. Спал, пил и ел… даже не знаю, как долго это длилось.

Нет, рядом со мной появлялись люди.

Я чуял Еремея.

И Метельку, который что-то там говорил, то ли рассказывал, то ли спрашивал, но сил не хватало понять. Тимофея научился определять. Тот тоже заглядывал. От него пахло лилиями и тенями. И целитель, частенько наведывавшийся в поместье, кажется, больше волновался о нём, чем обо мне. Это я уже начал понимать, когда собрал достаточно силёнок, чтобы не отрубаться от малейшего напряжения.

Оказывается, воскресать – это ни черта не весело.

А потом, когда сознание уже начало задерживаться в теле на более-менее долгий срок, ко мне пришёл дед. Подозреваю, что заглядывал он и раньше, но в том прежнем моём состоянии я эти визиты или пропустил, или не запомнил.

– Лежишь? – дед был высоким стариком не самого располагающего к симпатиям обличья. Длинный и худой, какой-то костлявый, словно источенный невидимой болезнью. И всё же сильный. Его сила была давящей, тяжёлой, и ощущалась даже когда он её сдерживал.

– Да, – выговорил я, и это были первые сказанные слова.

Нет, я пытался что-то там изобразить, но казалось, что губы склеились намертво, язык одеревенел и в целом утратил способность шевелиться.

– Лежи, – старик чуть кивнул.

А я вдруг понял – он смущён.

И даже растерян… ну, хотелось бы думать. Он же подвинул стул к кровати и, усевшись, поинтересовался:

– Как ты?

– Живой… кажется.

– Пить?

Я кивнул.

Говорить после долгого молчания сложно. И горло сухое, что труба. И ощущение, что голос мой – не мой, а какой-то совсем скрипящий.

Старик достал флягу. И меня поднял, подпихнул под спину подушку. Напиться помог опять же. Травы горчили, но вкус знакомый.

– Настой. Укрепляющий. Наш, Громовский. Поможет.

Говорил он отрывисто и сухо. А вот меня разглядывал с немалым интересом.

Ну а я его.

Костюм отметил чёрный. Белоснежную рубашку. Запонки. И серебряную брошь в виде змеи. Что-то с нею было… не то? Она не светилась и казалась вроде обыкновенной, только я вот не мог отвести от этой броши взгляда. Да и потрогать тянуло. И интересовала она меня куда больше, чем дед.

– Наглый, – сделал он вывод.

– Что это? – я решил, что раз наглеть, то по полной.

– Знак главы рода. Перстень так-то, – он поднял руку, демонстрируя печатку. Черный круг со свернувшейся змеёй. – Принято перстни. Но у Громовых вот… её дар.

И я поверил.

– Видел? – в свою очередь спросил дед.

– Да.

– Говорить дозволено? Попробуй рассказать, – он подвинул стул ближе.

Я… хотел.

То есть, я даже начал… не про всё. Не думаю, что им надо знать подробности. Фиг его знает, как отнесутся, что я – Савелий Громов, да немного не тот. Так что… про снег. Санки. Кладбище и матушку Савелия, которая благословила…

– Это хорошо, – дед кивнул. – Материнское благословение – большая сила…

И ведь на полном серьёзе. А главное, я сам точно знаю, что и вправду сила.

– Пить, – прошу.

И пью. Но уже воду. Вода холодная и после трав кажется пресной. А напившись, продолжаю говорить. Про обман. Книгу чёрную. Про рода другие. Про опасность, которая над Громовыми. Границу.

– Вот оно как… – произнёс дед задумчиво. – Стало быть, оно на самом деле, а не я – старый безумец… что ж…

Он замолчал.

– Мне… надо… знать.

– Подниматься тебе надо. Хватит болеть. А что до прочего, то помалкивай. С матушкой неладно получилось…

И снова замолчал.

То есть, на ответную откровенность и обмен информацией рассчитывать не стоит? Оно и понятно. Кто я в его глазах? Найдёныш? Своего рода посланец с того света? Принёс важные новости? Молодец. И хватит с тебя.

– Я… отца не помню. Почти. И что брат есть… сестра. Не представлял даже.

Сказал и замер.

А ну как… не знаю… может, нельзя мне их братом с сестрой называть. Может, бастарды, они по здешним нравам и не родня. Или родня, но с урезанными правами. Или ещё какие заморочки.

– Есть, есть, – отмахнулся дед. – Вона… Тимоха весь извелся. Но и ладно, ожил хоть, а то совсем уж… на Таньку не серчай. Она отходчивая… за мамку обижается, но то не столько на тебя, сколько на отца своего. Тебе так, за компанию. Языкастая, конечно, зараза… разбаловал её. Ничего, пообживётесь, подружитесь… им пока не говори то, чего мне. Ни к чему оно. Про санки вон можешь. Или что встречал мамку… это ладно, а про другое – не надо.

– А…

– Ни к чему, – повторил дед таким тоном, что всякое желание возражать отпало. – Что до прочего… то… так уж вышло… упустил я сына. Отец твой не был плохим человеком. Скорее уж слабым. Громовы… старый род, как ты уж понял. От самых истоков идём. Но богатства великого никогда не имели. И не стремились. Наше дело – границу держать да мир наш от тварей беречь.

Вздох.

И взгляд в окно. И давящее, что могильная плита, ощущение силы. Правда, исчезает тотчас.

– Он вторым был в семье. Старший – Алёшка, тот с малых лет при деле, как наследнику и подобает. А вот твой отец… он книжная душа. И учителя хвалили. С их подачи и в гимназию отправили, мол, грешно такие способности в землю-то. Он учился. Хорошо учился. Каждый год – похвальный лист. И окончил с отличием. Я уж думал, что на том всё, но он в университет запросился. В Петербург.

А тень у деда странная, такая… будто спрут щупальца расправил да во все стороны.

– Я бы и запретил. На кой оно Громовым университет? У нас своя наука. Но тут и Алёшка просить за брата стал. Мол, на кой мешать. Глядишь, и роду польза будет. Теперь времена иные. Учёные люди нужны. Честь там, слава… чай, наукою не уронишь. Я и поддался, дурак старый.

И щупальца у тени на всю комнатушку эту растянулись, от одной стены до другой.

– Род… да не убыло бы от роду, если б один из Громовых в науку пошёл. Мой брат был жив. Его дети. Алёшка женился. Хорошая девочка, славная… внука ждала. Никитку…

Я чувствую эхо боли. И вопрос застревает в горле.

Если эти люди были, а потом… что случилось? Почему от всего рода остался старик да Тимоха с Татьяной?

– Я и подумал, что может и вправду… от того, кто в книгах живёт, на охоте толку мало. Только и сам сгинет, и людей положит. А так… благословил. И содержание выделил, какое получилось. Всё ж жизнь в Петербурге дорогая. Ну да хватило, чтоб квартирку снять. И так-то… он учился, тут врать не стану. И хорошо. Те же листы похвальные привозил. Даже к награде был дважды представлен, за старание. Даже вон патент оформил, на артефакт. Я гордился.

Тонкие пальцы коснулись броши.

– Перед самым выпуском он вернулся. Не один… предложение ему сделали. С младшеньким Воротынцевым прибыл.

Имя-то знакомое.

И память услужливо подсказывает. Точно. Это про Воротынцевых синодник говорил, что с ними Сургат связан, а ещё, что их человек меня усыновить собирался. Или под опеку взять? Один хрен.

– Они… ко мне… – выдаю, потому как вдруг да важно. – Их человек… под опеку взять собирался.

– Паскуды, – старик сплюнул. – Никак не успокоятся… тогда-то предложение… союз… девку их подсовывали, мол, браком договорённости скрепить. И этот… готов из шкуры выпрыгнуть, чтоб только срослось. А Воротынцевы поют, мол, талант у него. А у них, стало быть, мастерские. И одну передадут под управление. С мастерами, оборудованием… горы золотые насыпали, а Васька, дурачок, и счастлив. Не понимает, что за такие подарки втрое отдариваться надобно.

Старик повернулся ко мне спиной.

А я… что я?

Лежу. Молчу. Надеюсь, что этот рассказ не прервется, потому что, чуется, часть ответов на вопросы там, в прошлом и не моём.

И папенька, как ни крути, во всей этой истории замазан по самую макушку.

– Сложный был разговор. И не столько с отцом твоим, который в своём Петербурге, кажется, позабыл, кто он есть, сколько с Воротынцевыми. Очень уж представитель их настаивал на союзе… даже без брака, раз уж он не возможен.

– А он был не возможен?

– Слово было дадено. Договор заключён. С Моровскими…

Так, снова фамилия знакомая. И память радостно подсказывает, где я её слышал.

– Род не сильно богатый, но из наших, первых… и отцу твоему я сказал, что отступаться и позорить девицу по его капризу я не стану. И что жду его домой. Нагостился, чай. Что, ежели ему артефактором быть охота, то пожалуйста. У нас места много, и мастерская имеется. И пусть работает на благо своего рода, а не…

Старик махнул рукой.

– Он не обрадовался?

– А то… кричать вздумал. Грозиться. Кому? Мол, из рода уйдёт… дверью хлопнул. Душевный раздрай у него. Сплин с тоскою и творческий кризис. Понаберутся дури в своих столицах. Ничего. Я ему объяснил всё. И про то, чего Воротынцевым от него надобно на самом-то деле… и что он-то, конечно, может отрешиться от рода и уйти, да только тогда век весь будет примаком на чужих харчах. И под чужим ошейником, который нацепят, конечно, нарядненьким, да всё одно тесным, чтоб не забывался.

И главное, я прекрасно понимаю, что прав старик.

И он понимает.

А вот отец…

– Показалось, что дошло. В Петербург поехали вместе… а там уж, после диплома, и домой, к свадьбе готовиться. И мастерскую я ему открыл. У нас даже сподручней. И всякого-разного, для дела нужного сыскать проще. Он же ж нашего дара, а стало быть, не с огнём там или водою работает. Васька и приспокоился вроде. Вспомнил, кто он есть и как… с Алёшкой на ту сторону ходить стал. Слабосилком, конечно, был, тут уж из песни, как говорится… ну да не важно. Свадьбу сыграли. Через год уж Тимоха появился. Там и Танюшка… и наладилось всё… так я, старый дурак, думал.

Наладилось.

И разладилось.

– Когда… – я нарушил паузу, и тень-спрут зашевелила щупальцами. – Когда всё пошло не так?

Глава 2

…тот факт, что люди научились справляться с тварями малыми и даже использовать их во благо, не должен привести к развитию заблуждения, будто бы сил человеческих хватит и на большее. Порождения тьмы весьма многообразны. И каждый, кто хоть раз сталкивался с тварью действительно опасною, знает, сколь наивно убеждение в том, будто бы современные технологии и оружие способны противостоять…

Из письма в редакцию «Вестника запределья»

Когда…

Он и сам не знал точно, этот старик, которому бы давно уже от дел отойти, да только как, если дела эти передать некому? Вот и держится. Силой воли.

Злостью.

И упрямством голым. Знакомые чувства. Родные прямо-так.

– Когда… – он повторил мой вопрос. – Тимошке десять было… Танечке – шесть. Алёшкины сыновья вовсе взрослые… хорошие были ребята. Славные.

И голос дрогнул.

– Зиночке два годика… всего два годика. Младшенькая Алёшкина. Последыш. Радость наша… Петька, младший мой братец, тоже со своими…

Он поднимает голову, задирает подбородок так, что бледная кожа опасно натягивается. Морщины и те почти исчезают. Того и гляди острый кадык прорвет этот пергамент.

– Может, оно и не надо бы о таком. Но ты имеешь право знать. И лучше бы от меня, чем то, чего понарассказывают. А рассказать будут готовы. Только слушай. Но правды там… правды всей и я не знаю. Но чего знаю, то вот… потому и говорю, чтоб от меня. Я же… сегодня есть, а завтра… сложно всё. В Петербург Васька собрался… твой отец. Пригласили… ладно бы куда, но при университете предложили место. Он и вправду толковым артефактором был. Книги какие-то писал. Я сперва, грешным делом, не особо-то одобрял такое, да Алёшка за брата вступился. Крепко они друг друга держались.

Дерьмом от этой истории пахнуло.

Таким, откровенным.

Щупальца дедовой тени поджались.

– Алёшка первое Васькино сочинение и отвез в университет. На эту… как его… рецензию. Там же ж и приняли. И сами издали, и ещё просили… переписываться начал. Пособия составлять помогал… учебники…

А папенька мой, выходит, был не просто охотником.

Артефактор.

Да ещё способный написать учебник? Это ж куда сложнее, чем просто мастерить, пусть и на высоком уровне. И вот как… не складывается. Категорически. И теории, мною построенные, на другую фигуру рассчитаны.

– Той зимою его пригласили выступить с речью. Да и в целом речь о переезде шла, о том, чтоб он преподавать пошёл. Многое сулили.

– Вы…

– Отпустил бы. Не скажу, что с радостью и лёгким сердцем, но отпустил бы, – худые пальцы сплелись меж собой и хрустнули. – Васька уже не был тем восторженным юношей, который смотрел в рот более умным и блестящим дружкам. Нет… возмужал. И понимать стал многое… такое, о чём в учебниках своих не писал. Да… в Петербург наведывался… лекции читал, по приглашению. Обменивался опытом или ещё чем. В общем, дела такие. Но всякий раз возвращался. Сам сказал, что истинные возможности для развития тут, на границе. Что в Петербурге слишком ровно всё да чисто. Столица, как-никак. Романовых там много, благословения… прорывы, если и бывают, то на окраинах. И размывает самый верх, где мелочь всякая. Материалы туда везут со всей страны, но одно дело свежая кровь, а другое – старая, пусть и хранят её, берегут, но всё одно.

Вот в это верю.

Старик опять замолчал. А в стекле он почти не отражался.

– Мы аккурат перед отъездом с ним и говорили. Хорошо. Душевно. Он прощения просил за ту, давнюю, дурость свою… я – за то, что был чересчур резок. И в Петербург он меня позвал. Сказал, что нужна будет моя консультация. Помощь… что речь не только о Громовых, но и о многих других старых семьях. Что мир меняется. Что в этом, новом, нам следует бы занять достойное место… нет, ничего такого… он говорил, что мы сдаём добычу скупщикам за десятую часть стоимости, после чего те перепродают её снова и снова. И есть смысл создать единый реестр. Он существует, если так-то, но тот, который есть, от государя. И то, что идёт по нему, уходит на государственные нужды, тогда как частные компании готовы платить больше. Что разговоры о том давно уже ходят среди артефакторов. И нынешний глава Академии имел уже беседу, и ему намекнули на возможность создание этого вот, частного реестра, который и позволит разрешить нынешние сложности…

То есть, прикрыть рынок контрабанды, который в этих условиях должен был цвести буйным цветом. Потому как если есть возможность продать товар дороже, то ею воспользуются. А раз имелись люди, готовые платить, то найдутся и те, кто будет готов продать.

Ничего личного.

– Честно говоря, Васька не называл имён. Сказал лишь, что в эту поездку разговор будет предметным, что потому и хочет, чтобы я отправился с ним, чтобы не затягивать всё.

– И вы…

– Отправился, – он обернулся и одарил меня тяжёлым взглядом. – В конце концов… род вырос, как никогда прежде, а доходы… да, есть, но не сказать, чтобы такие… мне же казалось, что нужно будет их как-то обеспечить. И Алёшкиных мальчиков, и Тимофея… Танечку и Зинаиду… пусть малышки, но приданое опять же надобно. И нет, я не позволил бы Василию нарушить закон.

Охотно верю.

Что-то прям шкурой чувствую, что в этом вопросе, как и во многих других, дед до крайности принципиален.

– Однако речь шла о разрешении свыше. И о том, что реестр этот, пусть и частный, но под высочайшею рукой…

Тоже охотно верю. Никто в здравом уме не откажется от такого куска.

– И слухи о грядущих реформах давно уж ходили… вон, аккурат тогда и земства дозволили, собрания всякие. И в целом многие послабления вышли. Так что мы поехали. И Аннушку взяли с собой. Думали и Тасеньку с Зиночкой, чтоб погуляли по столице, нарядов там прикупили, другой какой бабьей ерунды. Но Зиночка прихворнула. И Тасенька с нею осталась. А мы вот… отправились.

Спина выпрямляется. Но даже по ней, прямой, что палка, читается всё. Или это я просто таким умным стал? Он до сих пор простить себе не может, что уехал.

– Телеграмма пришла аккурат под Рождество, – сухой голос. Мёртвый. – Прорыв. С нижних уровней… черная хмарь. Никого живого… никого…

А… такое возможно?

Этот… старший брат моего отца. Алексей. Его сыновья, тоже не младенческого возраста. Обученные. Тренированные. Вот я готов душу об заклад поставить, что в этом доме тренировали всех. Брат старика со своими детьми.

И все охотники.

Что там за хмарь, с которой они не справились? И какая тварь устроила прорыв? Не та ли, случайно… и имя само срывается с губ.

– Моровские…

– Слышал уже?

– Да. Знакомый Еремея рассказывал.

– А мне Еремей ни о том знакомом, ни о его словах не упомянул, – старик упёр указательный палец в подбородок и чуть нахмурился.

– Может, значения не придал.

– Может, – он чуть кивнул. – Да… пожалуй… толковый, хоть и старый. Но Громовы теперь не перебирают. В тот день погиб не только мой род. Дюжина ближников. Их семьи… прислуга от лакеев до конюхов с кухарками. Лошади. Собаки. Канарейки. Хмарь никого не оставляет…

– Что за она?

Не думал, что мне ответят, но старик, пожевав губами, словно перебирая слова, которые стоит сказать, произнёс:

– Никто не знает.

Вот теперь я точно охренел.

– Живых, которые могли бы рассказать, не остаётся. Никого… только тела, будто слизью чёрной покрытые. Точнее сперва она как слизь, но через дней пять твердеет, а тела ссыхаются. Плоть чернеет. Мышцы стягиваются.

Мумификация?

По описанию весьма похоже. И что мне это даёт?

А ни хрена не даёт. Я в мумиях не специалист.

– Есть пара старых описаний. О том, как чёрное облако накрывает деревню, а потом исчезает, оставляя лишь мертвецов… к счастью, она редка.

– Как «Туман»?

Думаю, ему о наших приключениях доложили и весьма подробно.

– Верно мыслишь, – кивнул старик. – Но тогда… тогда всё сочли несчастным случаем. Мы ведь тоже не заговорённые, что бы там люди ни думали… разрывы… прорывы… другое дело, чтоб в доме? Дом наш… у тех же Моровских всё случилось не в родовом особняке, а в городском. А у нас – тут.

Я даже огляделся.

Комната.

Никаких следов потустороннего воздействия.

– Не переживай, всё убрали давно, – это дед сказал с ехидною насмешкой. Правда, хватило его не надолго. Он снова сделался серьёзен. – К нашему возвращению всё было закончено. Хмарь всегда уходит сама… она просто появляется, а потом исчезает, будто и не было. Ни следов, ни… ничего. Только мертвецы.

Это я уже слышал.

Мертвецов не допросишь. Или… есть ведь та, которая может. Но она ничего не сказала… и это что-то значит? Или нет?

– Официальная версия – несчастный случай. Пусть я и твердил, что это невозможно… прорыв в родовом особняке, где стоит её печать, её… слово.

– А стоит?

– А то ты не почуял? Кто орал, что ему холодно?

Я орал? Не помню.

– Так холодно. Как на глыбу льда положили, – ворчу в ответ.

– Пол там. Потом можешь сходить, поглядеть. Пол и её печать.

– И клинок?

– И он.

– И убивать меня…

– Не убил же, – пожал плечами дед. – Да, обычно к посвящению готовятся. Учат. Объясняют, что да как… дар вон раскрывают. Тимоху я отвёл сам, когда ему шестнадцать было. Танечку в восемнадцать… оно-то для женщины и не обязательно, но когда такое вот…

Такое.

Вот.

– Признаюсь, не особо верил, что ты выдюжишь… но ничего. Видать, в отца характером пошёл.

И клянусь, это было похвалой.

Приятной даже.

– Васька тогда словно обезумел. Сперва в ступор впал… честно говоря, я уж опасаться начал, как бы он вовсе не лишился разума. Он же ж с Алёшкой всегда дружны были, а в последние годы и вовсе, читай, неразлучные. И сынов его, как своих, любил… и дочку вот… крестным стал. Не гляди, у нас тоже имеются… а тут такое. Он замолчал. Сидел. В стену уставившись. Ни слова. Ничего. Потом слёг с нервною горячкой. Я к целителям. Те только руками разводят. Мол, потрясение. Только ждать и надеяться на лучший исход. – передразнил он. – Да, потрясение. Но он же ж не барышня… Аннушка вон… но держалась. А Васька… мне ж ехать надобно. Я здесь был нужен. И там. И как быть? Оставил его в лечебнице, под присмотром Аннушки… ей тоже тяжко, да только как… детей вот. Запросил помощи государевой, защиты. Чуял, что неладно оно, неспроста. А сам сюда вот… разбираться.

Щупальца опять зашевелились, выдавая волнение.

Это было давно. Задолго до Савкиного рождения, но такую боль время не упокоит.

– Пока разбирательство… многие приехали, чтоб помогать. Моровские вот… я тогда говорил, что не само оно, что… никто не поверил. Решили, верно, что свихнулся старик от горя. Тот же Моровский сочувствие выражал. Говорил, что готов Аннушку с детьми взять, пока тут… – старик махнул рукой. – Похороны. Потом дом убрать. Людей успокоить. Дела опять же крепко пострадали. Аннушка к родне отбыла. Там, среди своих, ей и вправду легче. Да и мне спокойней. Твой отец… очнулся и запил. Ну это понятно… легче… каждый по-своему переживает. Я отправил к нему своего… ближника. Чтоб приглядел там. И мозги вправил, потому как выходило, что нет больше сильного рода Громовых… что остались лишь я да он, да дети его…

Тимофей.

И Татьяна.

И старик… вот мнится мне, что старик в этом уравнении крепко лишним был. Интересно, а если б он остался, эта дрянь… убила бы? Или его сил хватило бы противостоять? Пока сложно, но… а если б убила? Очередной несчастный случай и главой рода становится мой папенька?

– А тут Варфоломей возвращается. И прям весь седой. Письмецо привозит. От Васьки. А в том письмеце признание. Что, мол, тяжко жить стало и просит он понять и простить. Ну и следом извещение от канцелярии, что батюшка твой от рода откладывается. По причине великой любви… и что брак свой расторгает. А поскольку совершённый тот не в господнем храме, то и разрешения Синода для того ему не надобно.

Как всё… интересно.

Охрененно интересно.

– Я думал поехать, тряхнуть этого поганца, да… он исчез. Вот будто не было.

И прав я, что не в любви дело.

Совсем не в ней.

Брат погиб. Дядька. Кузены. Племянники. Ещё куча народу, а у него от ступора большая любовь приключилась? И такая, что прям терпения никакого нет подождать, когда всё хотя бы немного стабилизируется? К чему такая спешка?

И потом исчезнуть?

Что-то это мне больше побег напоминает.

– Потом уж, через пару лет, пришло послание, что, мол, сын у него родился. Савелием нарекли… что с матушкой твоей он браком не сочетался, однако же просит в случае чего сына, тебя то бишь, без присмотра не оставлять. Пусть даром ты и обделён, но всё одно кровь… была у меня мысль отправиться, поглядеть в глаза его бесстыжие, да… подарки к рождению отправил и всё. Ни к чему оно.

И главное, снова ощущение, что далеко не всё мне рассказывают.

– Его не искали?

Теперь старик повернулся ко мне. И улыбка тронула губы.

– И вправду сообразительный. Спрашивали. Приезжал аккурат после несчастья один. Приятелем представился. Университетским. Мол, долго за границею жил, утратил связь и ныне желает восстановить… и не будет ли у меня адресочка.

– А вы?

– Откуда. Говорю же, сгинул, как и не было… вот… я и о смерти-то его, почитай, случайно узнал. Письмецо подбросили. Ни обратного адреса, ни штемпселей. Стало быть, прямо в корреспонденцию и сунули…

– И… что в нём?

– А ничего-то. Адрес ваш с матушкой. И слова, что, дескать, ежели письмо пришло, стало быть, он погиб. Однако надеется, что не зря. И что в доме матушки твоей то, чего ему удалость отыскать… ну и просьбу повторил позаботиться. Я и подумывал поехать, да с Тимофеем неладное вышло. Подзадержался. Весточку отправил, а в ответ пришло, что ты прихворнул. А там и о смерти… надо было бы проверить толком, да… чего уж тут. Как вышло, так и вышло. Но теперь ты дома. Выздоравливай. Обживайся. И учить тебя надо, ибо, гляжу, этим мой сын не больно-то себя утруждал.

Чистая правда, как по мне.

Вот с того разговора моя жизнь снова переменилась.

Глава 3

Вместе с тем всё большее беспокойство вызывает какое-то безумное и совершенно бесконтрольное использование препаратов, в состав которых входят различные ингредиенты кромешных тварей. Мода и вера в чудодейственность приводят к тому, что ныне газеты полны рекламных объявлений. В любой, кажется, лавке полно самосотворённых эликсиров, патентованных бальзамов или смесей, которые обывателям предлагают пить, втирать или же вдыхать дым их. В лучшем случае подобные составы бесполезны, но безопасны, тогда как иные являются сильнейшими ядами, действие которых проявляется не сразу. Не рискну оценивать то, как подобные якобы аптечные средства влияют на душу, но с точки зрения физиологии…

Из ежегодного доклада лейб-целителя, князя Сухомлинского

– Охо-хоюшки, – Метелька в комнату возвращался, прихрамывая сразу на две ноги и руками за спину держась. Стонал он довольно жалостливо, вот только слушать стоны было некому.

Кроме меня.

Я бы и сам постонал, потому как Еремей к вопросу нашего обучения подошёл с немалым энтузиазмом. И главное, что день ото дня энтузиазм лишь крепчал.

– Он нас когда-нибудь зашибёт… – Метелька остановился, упёрся в стену и попытался разогнуться. – Точнёхонько я тебе говорю, зашибёт…

– Если и зашибёт, то не до смерти, – я потёр саднящий бок. – А когда зашибать будет не он, то возможны варианты. И не стони, не так сильно тебе досталось.

– Ага… не сильно. Так бахнул, что всё нутро отбилось. Мне порой кажется, что все мозги из нас вытрясет…

– Было бы там чего вытрясывать… давай, шевелись, ты ж не хочешь к завтраку опоздать.

И в животе заурчало, намекая, что опаздывать и вправду не след, ибо тогда можно и вовсе без завтрака остаться. Знаю. Проходили.

Распорядок дня тут был простым.

Подъем.

Разминка, как её именовал Еремей. Занятия утрешние, больше пока похожие на избиение младенцев, хотя к Еремеевой чести бил он очень аккуратно, и даже на землю ронял бережно. Я-то это понимал, пусть от понимания легче не становилось.

Ну не привычно было Савкино тело к этаким вывертам.

Категорически.

И оказалось, что все-то мои прошлые знания с умениями вкупе, они только и дают, что понимание процесса, но никак не помощь в обучении. Что ноги не желают становиться правильно, а рукам не хватает силы, чтобы удержать даже деревянную сабельку. Что падает тело упрямо мешком, не желая группироваться, и что легчайшее прикосновение вялыми мышцами воспринимается как удар.

И главное, я думал, что какой-никакой прогресс был… может, и был, но настолько мизерный, что болезнь и месяц валяния в койке напрочь его перечеркнули.

Нет, сейчас-то, определённо, стало получше, но… в общем, пахать нам и пахать.

И не только на площадке, где бойцы тренировались.

Тут вся жизнь – учёба.

Вон, завтрак, к которому нужно явиться не только вовремя, но и в виде должном, ибо за стол могут и не допустить.

Потом учебные классы, потому как к нашему образованию тоже вопросы имеются. Грамматика, арифметика, литература, чтоб её, чистописание и каллиграфия, латынь и древнегреческий. Основы государственного права. Уложения. Геральдика…

Занятия с Тимофеем и тенью.

И вечерняя пробежка с вечернею же разминкой. Ну, чтоб, по словам Еремея, нам, набегавшимся, спалось лучше.

В общем, пряникам в дворянской жизни места не оставалось.

К завтраку мы успели.

И только Метелька привычно ворчал, что это дурость – мыться перед завтраком, что зазря воду переводить и можно было полотенчиком обтереться, потому как там, под одеждою, тело чистое. А что чутка взопрело, так до вечера при нашей нынешней жизни ещё не раз и не два взопреет.

И рубашки белые переводить вот так, каждый день меняя на новую, – тоже дурость.

Что нарядное надобно до особого случая, что…

– Доброго утра, – Тимофей махнул рукой. – Как? Живые?

– Всё нутро отшиб, окаянный, – пожаловался Метелька, берясь за стул. – Добьёт он нас, дяденька Тимофей… вы б сказали…

– Я б сказал, что слабо он вас гоняет, если ещё силы есть языком шевелить, – братец хохотнул, а тень его, просочившись под стол, попыталась дотянуться до меня когтистою лапой, но я ногу убрал. И тень обиженно засвистела. – А ну тихо, Буча, разошлась…

И хорошо.

Значит, ему сегодня легче, если выпустил погулять. Лапа убралась под стол, а сама тень, вернувшись к хозяину, облеглась. Туманные кольца обвили ноги, а узкая змеиная голова устроилась на Тимохиных коленях. Вот если моя походила на грифона, то Тимохина Буча была драконом, узкотелым, длинным, словно с той, поднадоевшей мне китайской ширмы сошедшим.

– Доброго утра, – Татьяна вошла под руку с дедом. И мы поклонились, что ей, что патриарху, который ответил кивком. Взгляд его задержался на мне, явно выискивая недостатки в облике, потом на Метельке. И тот под взглядом замолк и вытянулся.

– Савелий, после завтрака загляни, – произнёс старик, помогая Танечке сесть.

Вот… семейный завтрак. Все свои. Разве что Еремея нет. Небось или отбыл по поручению, или остатки гвардии Громовых гоняет.

Сложно тут всё.

Ненадёжно.

А мы тут в приёмы играем.

Великосветские.

Нет, я понимаю, что и это – наука, только… вон, лакеи подают завтрак. Звучит негромкая музыка. Беседа идёт. Щебечет Танечка, что-то ей отвечает Тимоха. И дед порой снисходит, чтобы замечание сделать. Или спросить. Мы помалкиваем. Не то, чтобы кто-то затыкал, но… не доросли мы ещё до взрослых разговоров.

Да и не особо тянет.

Я слушаю одним ухом, но всё больше по привычке, потому как не принято за завтраком говорить о вещах серьёзных. Вот, о погоде, которая держится неплохою и хорошо бы, чтоб ещё пару недель так. О театре Менском, где чего-то там ставят и даже будто бы столичная прима приехать должна. О заседании благотворительного комитета, куда Танечка собирается наведаться. О выставке автомобилей, оранжереях графини Панской, о которых даже писали в местных газетах, о сортах чая и кормушках для птиц… кто бы знал, о какой ерунде можно говорить и весьма серьёзно. И главное, будто бы ничего-то более важного не происходит.

Это злило.

Несказанно… и хотелось встрять в щебет Танечки, поинтересовавшись, планируются ли ремонт крыши над западным крылом или, раз уж оно заперто, то и плевать? И когда будем людей в гвардию нанимать, от неё же и четверти не осталось. А нас, между прочим, убить хотят. Или вот завод третий квартал вместо прибыли убытки показывает, с этим тоже бы разобраться.

А они…

Про чудесное контральто какой-то там…

– Ещё немного, – Тимоха склонился ко мне и шепнул. – И лопнешь от злости.

А потом подмигнул.

И меня отпустило.

– Просто…

– Потом, – Тимоха покачал головой. – Поговорим.

И улыбнулся. Он как-то так вот улыбался, что злость уходила, раздражение, да и дышать становилось легче. И не магия это, разве что какая-то такая, особая, врождённая, которая случается с некоторыми людьми.

Я киваю.

Поговорим.

И чувствую тяжёлый взгляд деда, и недовольный – Татьяны. Вот с кем у меня категорически отношения не складываются. Не любит меня сестрица.

– И о чём шепчетесь? – интересуется она, слегка щурясь.

– О театре, – вру я. – Никогда прежде в театре не был. Там что, взаправду поют? И что, всё время?

И физию преудивлённую делаю.

– Ага, – Метелька, которого вынужденное молчание угнетает едва ли не больше, чем предстоящий урок арифметики, тоже оживает. – Я слыхал, будто эта… как её там… Во! Прима! Что она так голосит, что прям люстра упасть может!

– Тоже в театре не был? – интересуется дед, пряча улыбку.

Выражение лица у Танечки уж больно любопытное. Она пытается сохранять невозмутимость, и всё же из-под маски выглядывают – ужас от нашей необразованности, тоска от понимания, что мы, такие дикие, всё же теперь роднёй считаемся, и мрачное желание нас образовать и цивилизовать.

– Не, в театре не был, чтоб в самом. Ну… так-то на ярмарке был! – спохватывается Метелька и глядит на меня победно. – Там тоже театра была! Приезжали одни! И я на забор залез.

– Зачем?

– Так… не пущали. Пять копеек стребовали, а откудова у меня пять копеек? Но они стали бочком, и если на забор, то и ничего так, видать было. Так вот… там тётка такая выходила. Красивая. Большая.

Метелька и руки развёл, показывая объемы красоты ярморочной примы.

– И вся рожа набелённая, сама ж в кудельках. Один в один, как овечка наша. Вышла такая, глянула по сторонам и ка-а-к заверещит. Сама здоровая, а голосок – тонюсенький… и руки к сердцу, типа она помирает. А мужик один из-за кулисок тотчас выскочил и ну вокруг неё бегать и тоже петь. Громко так. Гулко. Вот аккурат, как поп на службе.

Лицо у Танечки вытягивалось.

– И главное, поёт и её хватает, когда за руки, когда за задницу… – Метелька запнулся, запоздало вспомнивши, что в приличном обществе чужие задницы не обсуждают. – А когда… и за верхние достоинства. Они там очень достойные были.

Тимоха фыркнул и плечи его мелко затряслись.

– Ну она тогда верещать перестала и помирать тоже. Наверное, от злости… у нас на деревне за такое любая баба бы коромыслом и по плечам… а тут только верещать перестала. Воспитанная… а! после они ещё частушки пели. Похабные. Частушки народу больше понравились…

Тимоха заржал уже не сдерживаясь.

А на лице Танечки проступил румянец. Такой вот…

– Дедушка…

– Что ты хочешь, дорогая. Юноша действительно в театре нормальном не был. И думаю, не надо его пока травмировать искусством. Не выдержит он.

И Метелька, представивши, верно, перспективу поездки в театр в сопровождении моей дорогой сестрицы, спешно закивал, подтверждая, что так и есть.

Не выдержит.

– Что ж… Тимофей, тебя Николай Степанович ждёт. Танечка… ты, как обычно. Савелий, идём.

В дедовом кабинете пахнет табаком. Запах этот пропитал и ковры, и дубовые стены, и плотную ткань занавесей, которые дед раздвигал длинным крюком на палке.

Слуги сюда не допускались.

А потому на полках старого шкафа лежала пыль, она же неуловимым покрывалом легла и на кожаный диванчик у стены, и на огромный древнего вида глобус, смазав и без того выцветшие линии, отчего материки и океаны слились в одно пятно. На экваторе из-под пыли плесень проглядывала, грозясь разрастись новым континентом. Пыль лежала и в углах, и на покрытом коваными узорами коробе сейфа, ныне приоткрытого. Пыль была такой же частью этого места, как и запах.

– Садись, – разрешил дед, указывая на кресло. Сам он, отставивши крюк в сторону, откинул крышку хьюмидора[2] и вытащил сигару. – Пришло письмо от Анчуткова.

Сажусь.

Кресло слишком велико для меня, тем паче тело Савки после болезни и тренировок вовсе будто истаяло. Но сижу. И спину держу прямо. И в целом, как подобает воспитанному отроку, слушаю патриарха со всем вниманием.

Анчутковы уехали ещё когда я болел. Знаю, что гостили. Что генерал имел беседу с дедом. И что Серега уезжать не желал, во всяком случае, не попрощавшись. И что Метелька передал от него привет и визитную карточку, которая стала первой и единственной в личной моей визитнице.

Знаю, что Алексей Михайлович с овдовевшей Аннушкой отбыли за границу.

А генерал в Городне обосновался, то ли с инспекцией, то ли со службой.

– Он собирается нанести визит, – дед разминает сигару, и сухие его пальцы заставляют табачные листья поскрипывать. Тень же, выползая, растекается по полу.

Его тень, в отличие от Тимохиной, я не видел, чтоб целиком. И честно, не хочется. Если у неё щупальца такие, что дотягиваются от стены до стены, то сама она тоже немалых размеров будет.

– Если я верно понял, он желает заключить договор…

Взгляд деда отрешён. Говорит он неспешно, а я продолжаю изображать внимание.

– …о помолвке.

Дед замолкает и смотрит.

– Кого? – уточняю. – И с кем?

– Своей внучки с тобой.

Чего?

Вот всё-таки лицо я держать не умею, если старик хмыкает.

– Для меня это тоже несколько… неожиданно. Но предложение весьма… интересное.

– Она же мелкая совсем!

Какая, на хрен, помолвка? У нас тут мир того и гляди рухнет… граница опять же… а он…

– Да, девочка довольно юна…

Ага.

Сколько ей? Пять? Четыре? Да по любому, ей ещё в куклы играть, а я так в ближайшие годы точно жениться не собираюсь.

– Договор о помолвке – это в первую очередь договор о намерениях, – продолжил дед, откидываясь на спинку кресла. Взгляд у него тяжёлый. Прям так и тянет, вскочить и заорать чего-то вроде «служу отечеству»… ну или «служу Громовым». Но сдерживаюсь. И глаза не отвожу, что заставляет старика хмыкнуть. Как-то… довольно, что ли.

– Ситуация сложная, – он поглядел на сигару и отложил. Переплел пальцы, благо, длинные, узкие. Вздохнул и поморщился, явно не привык он разъяснять. – Невеста Тимофея… точнее будет сказать, что Святитские расторгли помолвку в связи с неопределенностью… нестабильностью душевного состояния.

Молчу.

Не знаю, любил ли Тимоха свою невесту, но… дерьмо. «Душевное состояние». Это они, считай, моего братца ненормальным на весь свет объявили, что и дало право помолвку расторгнуть без ущерба для себя. В ином случае не поняли бы. Даже останься он калекой, всё одно не поняли бы.

Долг там.

Честь.

А с ненормальным – можно. Только Тимоха куда нормальнее многих. И за него реально обидно.

– Как понимаешь, формулировку они выбрали… подходящую… – дед осторожно подыскивал слова. – Более того… позаботились, чтобы некоторые… подробности случившегося стали известны свету.

А чтоб ещё я знал, чего случилось.

Точнее я знал. В общих чертах.

Посёлок близ Городни. Пара заводиков, где и жили, и работали.

Полынья.

Та сторона. Тени… и там то ли прорыв, то ли провал, который Тимоха пытался заткнуть в одну свою могучую силу. И закрыл. Его нашли у самой полыньи, сидящим и перебирающим камушки. А случилось это не на Громовских землях, и потому отвезли Тимоху не домой, но в госпиталь. Там он провёл пару дней, никого не узнавая. И наверное, его можно было счесть безумцем, но… сейчас-то Тимоха нормальный. Слабый, да. Но идёт ведь на поправку.

– Пошёл слух о родовом безумии… кто-то высказал предположение, что и тогда, много лет, или мой брат, или мой сын… что они сошли с ума и устроили прорыв.

Тень под ногами шевельнулась, и я ощутил прикосновение её, легчайшее, но в то же время очень явное. А дед сдерживается. Я чую и его ярость, и гнев, и бессилие. Ну да, слухи – дело такое. Не заткнёшь.

– Хуже того, что Татьянину помолвку тоже… вон… – он поднял какой-то конверт. – Ввиду вновь открывшихся обстоятельств… и виру выплатить готовы.

Конверт выпал из пальцев.

– Она знает?

– Пока не говорил. И ты помалкивай. Ни к чему оно. Расстроится…

Можно многое говорить, но внуков своих Аристарх Громов любил. Искренне. И обида душила не за себя, не за род, а за них вон.

– Пусть катятся, – я скрестил руки на груди. – Получше найдём… а такие… нужны они.

Кивок.

– Найдём, – произнёс дед не слишком уверенно. – Если… боюсь… из-за давней моей настойчивости у меня сложилась своеобразная репутация.

Старого дурака, которому везде мерещатся заговоры? Вслух это лучше не произносить, но…

– Анчутков не верит?

– Георгий со мной давно знаком. Будь Сиси пятнадцать-шестнадцать, сосватал бы за Тимофея… но он старший, ему род наследовать. И времени ждать с невестой нет.

И стало быть, хочет мой братец того или нет, его оженят. Вот как на ноги станет, так и оженят.

– А вот ты – дело другое… – пальцы шелохнулись, а следом зашевелились и щупальца тени, заплясали на стенах. – Этот договор многие рты заткнёт. Анчутков ныне в милости…

И найти невесту для Тимофея станет проще. А Татьяне – жениха.

Стало быть, помолвка эта роду нужна.

– Если хотите знать моё мнение, – начал было я. И запнулся, потому как дед, взявши сигару, снова глянул. Ну да. Не принято тут о мнении спрашивать и всяких недорослей. – То… что я должен буду сделать?

Кивок.

И тень то ли радости, то ли довольства.

– Особо ничего. Девочка и вправду мала ещё… подарок к помолвке Танюша выберет. Так-то… принято подарки отправлять. К именинам, к Рождеству там, раз уж Анчутковы его празднуют… к иным каким случаям. Письма. Не реже одного в неделю. Если сам получишь – отвечать и вежливо. Чтоб никаких там… глупостей. Ясно?

Киваю.

Помолвка, значит.

Ну… помолвка – это ещё не свадьба. А до свадьбы ждать не один десяток лет. Там, как говорится, или ишак, или падишах… или ещё чего. Дали б нам этот десяток. А вот союз с Анчутковыми – это дело нужное.

Так что…

– Иди, – дед разом будто утратил ко мне интерес. – Завтра в город с Танюшей съездите. Одеть вас надо прилично, а то право слово, не жених, а недоразумение одно… ладно, Гошка, но супружница его тоже явится, а она, чуется, не больно рада будет.

И Матрёна.

Вот без её участия я бы точно обошёлся. Но опять же, кто ж меня спрашивает-то?

Глава 4

• Ехал
• Барин
• Из
• Палицы,
• Таракана
• Раздавил
• И
• За
• Это
• Приключенье
• Три
• С
• Полтиной
• Заплатил.

Детская считалочка[3]

Тимоху я нашёл в библиотеке. Он устроился на обычном своём месте – в старом кресле, что втиснулось меж двух шкафов. Тимоха откинулся на спинку, вытянул ноги, полностью распрямив левую, правая же так и осталась полусогнутой. Босая ступня завернулась внутрь и пальцы поджались. Домашние туфли валялись тут же, как и носки.

Левой рукой Тимоха поддерживал правую, кисть которой вяло повисла, и в щепоти, в пальцах, братец силился удержать каучуковый мячик. Пальцы подрагивали, мячик держался.

Напротив Тимохи устроилась Буча, которая внимательно следила даже не за движением – за намёком на него, готовая прийти на помощь хозяину. И не понимающая, что здесь и сейчас помочь она не может. Лицо Тимохи застыло. На лбу выступили капли пота. Губа призадралась, и теперь его улыбка больше походила на оскал. Я пожалел, что не постучал. Знал же, что он тут, но…

– Отпустил? – моё появление заставило Тимоху выдохнуть, и легчайшее это движение окончательно нарушило равновесие. Пальцы дёрнулись, и мячик выскользнул, покатившись куда-то под шкаф. Впрочем, Буча тотчас нырнула следом, радостно повизгивая.

– Ага. Опять, да?

– И снова.

– Когда?

Тимоха переложил руку на ногу.

– Да вот… сразу после… массажа. Чтоб его… – голова его дёрнулась налево. – А наш добрейший доктор утверждает, что есть прогресс…

Есть.

Я знаю, что есть. Он ведь и ходит сам, даже способен по лестнице подняться и опуститься. И кресло своё, на колёсах, не признаёт. И в целом между приступами Тимоха выглядит почти обычно, разве что чутка заторможенный и движения такие, плавные, как у человека, привыкшего, что любое резкое способно причинить боль.

– Пройдёт, – говорю я, не слишком веря в сказанное.

Тимоха поправлялся. Медленно, как понимаю, тяжело, но всё же. Если бы ещё не эти приступы, судороги, которые случались вдруг, совершенно беспричинно, словно напоминая, что всё не так и просто.

– Пройдёт, – он опёрся рукой на подлокотник.

– Погоди, я и тут послушать могу… вон, на ковре сяду.

Закуток этот, облюбованный братом, нравился и мне. Стена за спиной, шкафы по сторонам. И ощущение, что ничего-то больше и нет.

Буча притащила шарик и сунула его Тимохе в руку.

– Меня женить хотят, – поспешно сказал я, прежде чем братец придумал особо вескую причину, которая не позволит провести урок здесь. – Договор о помолвке заключать будем.

– С кем?

– С Анчутковыми. С Сиси.

– Милая девочка.

– Ребенок.

– Можно подумать, ты взрослый, – он позволил себе улыбку, и я выдохнул. После приступов Тимоха словно… гас, что ли? Не знаю, как ещё объяснить.

– Я всё равно старше.

– Так и должно быть, – он почесал Бучу за ухом. – Выпусти свою… имя придумал?

– Не-а… ну не Мурзиком же называть.

Тень выпускаю, и Тимоха подталкивает Бучу к моей. А та, тоненько взвизгнув, делает вид, что ей ну очень страшно, и пытается спрятаться за мной. Буча обиженно отворачивается и только длинный хвост её разматывается. Хвост тонкий, что струна, а на конце кисточка. И эта кисточка дёргается влево-вправо. Вправо-влево. Она переливается, перекатывается живым клубком, завораживая не только Тень, но и меня. В какой-то момент Тень не выдерживает. И когтистая лапа высовывается из укрытия, пытаясь поймать эту кисточку.

– Можно и Мурзиком, – Тимоха сжимает-таки пальцы и выдыхает.

Я знаю, что ему страшно, что однажды всё так и останется, это вот скованное, разбитое болезнью тело, над которым он не хозяин. И хотел бы я сказать, что так не будет, но…

– Не солидно как-то, – возражаю. – И не подходит… а вообще не понять, какого он пола. Или она. Буча ведь девочка?

– Без понятия. Никогда не задумывался, – Тимоха осторожно наклоняется и, подхватив ступню, закидывает её на колено второй ноги.

– Помочь?

– Без сопливых обойдусь.

– Я не сопливый… так-то… дед сказал, что тебя тоже женит.

– Это вряд ли, – Тимоха спокойно разминает стопу, перехватывая её пальцами левой. Правая придерживает, но пальцы её шевелятся. – Разве что снизойдёт до мещанок. Ну или найдёт совсем уж кому деваться некуда. И то… сомнительно.

– Да ладно… – отвечаю. – Ты же…

И ловлю взгляд, в котором предупреждение. Ну да, о таком Тимоха говорить не готов.

– С Татьяной помолвку расторгли, – перевожу тему.

И снова уловка помогает, потому как Тимоха разом забывает и про ногу, и про судорогу. Сжимает кулаки.

– С-скотина, – его голос шипит, и Буча, которая пыталась поймать тень, опутать её кольцами, оборачивается. Моя тоже. Они чуют волнение и готовы защищать, но…

Знать бы от кого.

– Плохо, да?

– Плохо, – Тимоха отпускает ногу. – Но если Анчутков… в общем, ты ж дурить не станешь?

– Не стану, – качаю головой.

Здесь не поймут.

Свобода воли. Выбора… ага, тут воля одна – родительская, ну или патриарха, коим дед является. А любовь и вовсе блажью считают. То ли дело долг и род, и прочие очень важные вещи.

– Хорошо…

– Она видит тени. Сиси, – говорю осторожно. – Там, в поезде… она мою точно видела. И не испугалась. И значит, у неё дар?

– Тогда понятно.

Мне вот категорически ничего не понятно, а потому жду, пока Тимоха снизойдёт до объяснений. Он же не спешит. Сидит, задумчивый такой.

– Наш дар у женщин редко бывает. У Танечки вот проснулся.

Это я знаю.

Как и то, что у Танечки не только дар, но и тень имеется, которую она сама на изнанке добыла. И что тренируется Танечка, пусть и отдельно от прочих, но всё же. И что это не принято, но…

– Вокруг нашего дара много слухов ходит, – Тимоха растирает стопу и движения его злые, нервные. – Нехороших.

– Это вроде как, что если охотников выбить, то и тени исчезнут?

– Вроде, – соглашается Тимоха и медленно наклоняется, чтобы дотянуться до носков. – Про женщин говорят, что они из близких, из тех, кто даром Её не отмечен, жизнь тянут. Особенно из мужей… причем в эту ерунду даже Охотники некоторые верят.

То есть, найти жениха Татьяне не так просто?

– С другой стороны, от жены с сильным даром и дети сильные родятся.

– С даром?

– Именно. В старых семьях это знают…

– Но?

– Что «но»?

– Если б просто знали, то тут уже бы вереница из женихов стояла бы.

– В своё время и стояла.

Тимоха попытался натянуть носок. Я дёрнулся было помочь, но к счастью, предложение не озвучил. Братец мой – ещё тот баран упёртый. Прям сразу видно, что кровный родственник.

– До того как…

– До того, – кивает Тимоха. – А потом несчастье это… и отец из рода ушёл. Слухи…

– Что кто-то из наших открыл полынью? Дед… сказал.

Взгляд внимательный такой. Но Тимоха снова кивает:

– Да. Он требовал следствие провести. Синодников позвал. Канцелярию государеву… других… всех просил приехать, кто мог. Но…

– Оказалось, что не мог никто?

– Именно. Точнее не захотели. Несчастья порой бывают. И прорывы, и стихийные провалы. Твари всякие… особенно тут, на границе. А дед… он упрямо не хотел верить, что это несчастье – само по себе, беспричинно. Что… просто не повезло.

– И его сочли ненормальным?

– Скорее уж помешавшимся от горя. Но не настолько, чтобы представлять опасность для окружающих. Ему выражали сочувствие. Следствие… да, проводилось. Не могло не проводиться. Но всё признали несчастным случаем.

– А слухи тогда…

– Слухи… вспомни, ты был на грани истощения. Какие мысли в голову лезли?

Те мысли и близко вспоминать не хочется. Меня и сейчас передёрнуло от понимания, насколько я был на грани. Нет, не смерти, а того, чтобы выпустить тень и…

– То есть… вариант, что кто-то… перенапрягся настолько, чтобы взять и… – я взмахнул рукой. – И сотворить…

– Скажем так, я в это не верю. Но с точки зрения большинства эта теория куда правдивей, той, которую предлагает дед. И чем больше он настаивал, тем…

Сильнее все уверялись, что его одержимость не на пустом месте возникла. И что за попытками свалить вину на таинственного недруга дед скрывает неприглядную правду о свихнувшемся охотнике.

– Дерьмо, – сказал я совершенно искренне, и заработал лёгкую оплеуху.

– Нехорошо ругаться, – Тимоха произнёс это с укоризной. – А так… в общем, доказательств не было. Обвинений роду тоже не предъявляли, но…

Желающих породниться с потенциальными безумцами не нашлось.

Точнее какие-то нашлись.

– Мой договор был заключён ещё в год моего рождения. А вот Танечке пришлось сложно… – Тимоха постучал по подлокотнику. – Дед пока не говорил?

– Нет.

– И ты помалкивай.

– Не дурак.

– Вот и хорошо…

– Но всё равно ведь узнает.

– Это да, – Тимоха вздохнул. – Но… глядишь… если о вашей помолвке объявят… Анчутков опять же…

То и сестрицу не сочтут отверженной.

М-да.

Перспектива, однако.

Не так я себе спасение рода представлял. Но жаловаться грех.

– Кстати… а почему она… в смысле, почему Сиси вообще с нашим даром? Анчутков же не охотник. И дочь его… и её муж, кажется, тоже не был. А девочка вот… другой крови.

Объяснение, которое приходило в голову при всей своей логичности никак не увязывалось с трепетным образом Аннушки. Нет, такому, как Аполлоша, грешно рога не наставить, заслужил, но… Алексей Михайлович тоже не охотник. А кого-то третьего в эту схему давних страстей совать – это уже не любовный треугольник, а бразильский сериал выходит.

– Ты… – Тимохина лапища легла на голову. – Этого только вслух не ляпни, да?

– Да понимаю, но…

– Приёмная она, – лапища убралась. – Родная дочь… умерла.

Чтоб тебя.

И хорошо, что сейчас спросил. У Тимохи. Потому как с такими данными мог и вляпаться.

– Не сплетен ради, но чтоб знал. Родная внучка Анчутковых мозговую горячку подцепила… и случилось это там, где приличных целителей не сыскать. Тот, который нашёлся, он… в общем, не помог. Тогда Анна едва не помешалась.

А дед мог бы и предупредить.

Это ж… это хорошо, что я с Тимохой говорю, а так-то…

– Её в Петербург привезли, вроде бы как в лечебницу даже отправить хотели, да… а потом всё успокоилось. И появилась Сиси. Анна её родною считает. Точнее знать знает, что не родная, но считает. Вот пусть и считает.

Странно, что муженёк эту приёмную принял.

Или его не посвящали?

Или…

Вспомнилась давящая сила генерала. Может, и посвятили, заодно намекнув, что не след разрушать душевное спокойствие супруги. Один хрен, как понимаю, с детьми он не возился, так что одним больше, одним меньше – разницы особой нет. Зато понятно, почему генеральша в отсутствии целителей нервничает.

Многое понятно.

– И что делать-то? – спрашиваю.

А Тимоха, хохотнув, взъерошил волосы и ответил:

– К помолвке готовиться. И радостную рожу перед зеркалом тренировать, чтоб невеста не обиделась. Ну а пока… давай, попробуй отпустить свою тень подальше, сколько можешь. Не корчи рожу, будто у тебя запор, наоборот, расслабься. Не надо силой, пытайся наладить мягкий контакт. Она и так тебя слышит. И имя уже придумай, а то как не родная, право слово… вот обидится и уйдёт от тебя к Танюхе.

Врёт же ж.

Не уйдёт.

Не могут тени брать и уходить. Это я уже знаю, как и то, что мы с нею теперь до самой смерти связаны, моей или её вот. Или одной на двоих. Хотелось бы, конечно, верить, что мы будем жить долго и счастливо, но… в общем, реальность – она другая.

– Тимоха, – я решился-таки задать вопрос, который давно на языке вертелся. – А если бы… если бы тогда дед тоже погиб, кто бы стал главою рода?

Тимоха замер.

И взгляд его сделался тяжёл. Неприятная тема. И мне даже почти совестно, что лезу в душу, но не лезть нельзя. Больно уж всё тут… накручено.

– Отец, – сказал он.

– А когда он ушёл.

– Сбежал.

– То утратил право? Даже если б дед погиб, то… главою был бы ты?

– Не совсем, – взгляд не становится мягче. – Я бы считался главою рода, но сугубо формально. Реально род передали бы под совместную опеку Синода и Романовых.

Даже так?

– А почему…

– Видать, до судебных прецедентов вы с Татьяной ещё не дошли. Так издревле заведено. Чтобы защитить. Чтобы у других не возникало желания подмять под себя ослабевший род. Синод обычно отправляет своего дознавателя, а тот уже следит и за воспитанием, и за управляющими. И Романовы проверяют, чтоб не было злоупотреблений.

– И как? Не бывает?

Тимоха хмыкнул:

– Бывают, конечно, но… не такие. Главное, что обобрать сложнее. Или устроить наследникам скоропостижную кончину. Романовы… они к таким вещам серьёзно относятся.

Интересно.

Очень интересно.

Глава 5

…затянувшаяся забастовка рабочих на красильных фабриках купеческого товарищества Баркасовых грозила перерасти в настоящий мятеж. Однако бунт был остановлен совместными силами жандармерии и добровольцев из числа акционеров фабрики, таким образом выразивших деятельное несогласие с чрезмерными требованиями. Зачинщики выявлены и в самом скором времени предстанут перед судом.

«Полицейский вестник»

Анчутковы прибыли к полудню и на трёх машинах. Черный «Руссо-Балт», низкий и приземистый, медленно катил по дорожке, сияя лаком и хромом. Сзади держались две машины поскромней. Ага… так и есть. Из второй тяжко вздыхая, выбралась Матрёна, на лице которой издали читалась просто-таки нечеловеческая радость. А вот Серега не удержался и помахал нам рукой. Зря это он. Сухопарый тип, выбравшийся следом за Серегой, склонился к уху и что-то сказал. Наверняка, что нужно быть сдержанным.

Степенным.

И вообще вести себя прилично.

Нам вот это уже второй день кряду твердят. И Татьяна закатывает очи, всем видом своим показывая, сколь мало она верит в нашу способность вести себя прилично.

Пускай не верит.

Главное, в город взяла. И даже мнением моим, что удивительно, поинтересовалась, позволив из сотни атласных лент выбрать две на свой вкус, а ещё перчатки, платки и целую склянку бусин.

– От рода мы подарим нефритовую брошь, – сказала она тогда. – Но, думаю, ей будет приятно получить что-то и от тебя.

Ага.

Наверное.

Я бы сам до такого не додумался. И потому совершенно искренне сказал тогда:

– Спасибо.

А Татьяна кивнула, показывая, что услышала. И потом уже бодро командовала процессом упаковки, затянувшемся едва ли не на час. Ну да, шёлковая бумага, какие-то цветочки, лепесточки, коробки, банты… в общем, ну его.

А теперь вот мы стоим.

На крылечке.

Дед.

Рядом Татьяна в тёмно-синем платье с белым воротничком. За дедовым плечом – Тимоха, который ради этого случая взял-таки трость, явно решив, что лучше уж она, чем кувырок со ступеней, если нога вдруг подведёт. Ну а чуть в стороночке мы с Метелькой.

Я пытаюсь таращиться в никуда, надеясь, что вид имею в должной мере торжественный и благообразный. Жесткий воротничок рубашки сдавил шею. Накрахмалили его до состояния дерева, причём нешлифованного. Пиджак сидит хорошо, но дышу я всё одно с опаскою. Метелька за спиной едва слышно ворчит что-то про дурные игрища и про гостей…

– Доброго дня, – дед спускается навстречу генералу и жмёт протянутую руку. – А вы, как всегда, прелестны…

Генеральше руку целуют. И чего-то там ещё говорят.

Она отвечает.

Слушать это не особо нужно, но слушаем. Улыбаемся. И заслуживаем похвалу:

– Мальчики изменились чудесным образом, – генеральша даже руками всплеснула. И камешки на пальцах её заискрились. – Вот что значит обрести дом…

– Савка! – Сиси, которую Матрёна вела под руку, сумела вывернуться. И бросилась навстречу. Взметнулись кружевные юбки, ленты, что-то там ещё, хрупко-воздушное и нежное. – Ты совсем живой! А я говорила, что не помрёшь…

Сиси споткнулась и, взмахнув руками, почти рухнула на дорожку.

Тень успела.

Она вынырнула, подхватывая малышку, и та вцепилась в длинную шею. Чтоб тебя…

– Хорошая… – детские пальчики безо всякого страха вцепились в клочья тьмы. – Ох ты ж боже ж ты мой, чутка не упала…

Причём последнее она сказала до боли знакомым тоном.

– Сиси! – генеральша чуть нахмурилась. – Матрёна, мне казалось…

– Дети, – дед позволил себе улыбнуться. – Порой мы забываем, что это просто дети… пусть погуляют. Вон, в саду. Погода хорошая стоит…

Анчутков ненадолго задумывается.

А вот генеральша не рада. Визиту ли, помолвке, погоде… хрен поймёшь. Но не рада. Нет, она улыбается такой вот профессиональною светской улыбкой – в том мире я успел их повидать – но я ощущаю… что-то не то.

– И вправду, – соглашается генерал. – А то Сергей весь извёлся прямо… идите уже, пока мы там… о делах переговорим.

И рукой взмахивает. По лицу генеральши скользит тень недовольства, и я уверяюсь в своих предположениях: эта затея ей не по нраву.

Категорически.

– Деда сказал, что ты мой жених теперь, – Сиси сама берет меня за руку и заглядывает в глаза.

Чтоб вас…

Ну не укладывается такое в моей голове. Какой, на хрен, жених. Она ж ребенок. Ей бы в куклы… и Савка… Савка – ладно, по местным реалиям он почти взрослый уже. А эта пигалица… не воспринимаю.

Вот не воспринимаю и всё.

Есть в этой затее нечто глубоко ненормальное, противное моей прежней натуре. И дело даже не в том, что о нашем согласии не спрашивают, скорее просто вот…

– Жених, – отвечаю и, чуть склонив голову, говорю. – Если ты согласишься стать моей невестой.

– Соглашусь, – Сиси говорит это важно и громко. А потом добавляет. – А Матрёна сказала, что таких женихов, как собак… и что выбирать надо с толком…

Генерал, кажется, споткнулся. Всё же далеко уйти они не успели. А Матрёна краской залилась и взгляд её недобрый упёрся в спину. Ну да, кто ж ещё виноват. Я, тут и гадать нечего.

– Как вы? – Серега пытается держаться по-взрослому, подозреваю, не желая вызвать недовольство наставника, который не собирается оставлять нас наедине. – Я волновался. Мне сказали, что ты выздоравливаешь, но…

– Как видишь, – я сжимаю пальчики Сиси. – Хочешь сад покажу? Он, правда, чутка заросший…

– Ага, потому что Громовы – нищие… – Сиси явно слышала куда больше, чем хотелось бы Матрёне. – И скоро разорятся. И нужно им только приданое, но и то изведут на всякие глупости…

Громогласный хохот Тимофея несколько разрядил обстановку.

– Тогда, – отсмеявшись, сказал он, – надеюсь, юная леди, что за вами дадут приличное приданое.

– Не-а, – Сиси мотнула головой и с интересом поглядела на моего брата. – Деда сказал, что пять тысяч, а дядя Лёша сказал, что ещё дом мне отпишет и имение. Ну, когда вернётся и жениться будем. А когда жениться будем?

– Когда ты немного подрастёшь.

Тимофей медленно спустился. Ступеньки он не любил, и двигался крайне аккуратно. Татьяна держалась рядом, готовая в любой момент подставить плечо. Да и я поглядывал, но…

Обошлось.

– Я быстро подрасту, – пообещала Сиси. – А у меня тоже такая будет? Тень. Дед сказал, что если ты научишь, то будет. А ты научишь?

– Я пока сам немногое умею…

– Твоя тень тебя найдёт, – Тимофей встал между нами и Матрёной, которой явно хотелось подойти поближе, а то и вовсе вырвать подопечную из моих загребущих рук. – В своё время. Пока – рановато ещё.

– А у тебя есть?

– Есть.

– А у тебя? – Сиси требовательно посмотрела на Татьяну, и та, улыбнувшись, щёлкнула пальцами. Её Тень не была большой. Да и форма… птичья.

Сокол?

Ястреб?

В хищных птицах я мало понимаю. А эта хищная. Вон, когти черные, клюв острый и на меня косится, явно ощущая настрой хозяйки.

– Ух ты… а бабушка говорит, что девочкам тени ни к чему, что от этого один вред… а можно погладить.

– Можно, – Татьяна присела и руку вытянула. Тень её, не сводя с меня взгляда, подползла ближе и наклонилась.

– Пёрышки… мягкие…

Сиси гладила.

– А я не вижу, – произнёс Серега, стараясь говорить ровно, но обида в голосе всё одно проскользнула.

– Ну… это легко исправить. Позволишь? – Тимофей коснулся висков мальчишки. – Долго не продержится, но на пару часов…

– Что вы… – встрепенулся наставник.

– Сумеречное зрение. Его многие маги используют.

– Ух ты… – перебил Серега. – Какая она…

– Вы не имеете права… без разрешения, – наставник попытался было обойти Тимоху, но мой брат просто перехватил его и, развернув к дому, сказал:

– Думаю, вам стоит немного отдохнуть с дороги. Мы сами разберемся.

И видят боги, тон у него был такой… с намёком, что перечить брату не стоит.

А сад и вправду зарос. Верю, что когда-то он был роскошным, вон, дорожки белым камнем выложены, вьются, протискиваются меж каких-то горок. На чудом уцелевших клумбах упрямо цепляются за жизнь астры, и белые, желтые цветы их выделяются на побитой морозами зелени.

Шелестят листья.

Дерево наклонилось над тропой, и нам приходится подныривать. Что почему-то веселит несказанно. И первым начинает хохотать Метелька, совершенно без причины, следом хихикает Сиси… и кажется, я сам ощущаю себя ребенком.

Ненадолго.

Но это уже много, если даже ненадолго.

Останавливаемся в беседке. Ту обжил дикий виноград, который далее перебрасывался на каменную стену и уже по ней полз до самого дома. Беседка казалась прикрытой краем пурпурного плаща, и это было даже красиво.

– Сейчас, – Тимоха первым пробирается внутрь, чтобы вытащить из-под каменной лавки короб. – Надеюсь, не разрядились, а то ведь давно уже никто не заглядывал…

Фигурка балерины встаёт в центре стола и поворачивается, а следом я ощущаю тепло.

– Ух ты, – Серега первым тянется к артефакту. – Это же старая работа! Конечно, энергоэффективность современных выше…

Татьяна фыркает.

И не заходит.

– Сидите, – Тимоха тоже отступает. – А мы с Танюхой к пруду сходим… помнишь?

– Помню.

Она отвечает и лицо её каменеет, а я понимаю, что не стоит напрашиваться. Может, в другой раз, а может – никогда. Что этот пруд, уже больше похожий на болотце, затянутый ряской и заросший до крайности, – он только их воспоминание.

– …но старые всегда делали красивыми. И надёжными. Сейчас считается, что в дублировании рунных цепей нет особого смысла, но вот как по мне…

Тимоха приобнимает сестру за плечи, и та склоняется к нему. Я же поспешно отворачиваюсь.

– Ты совсем поправился, – говорит Серега. – Похудел только.

– Это да… ну и почти совсем. Видеть вот лучше стал.

Или правильнее будет сказать, что чётче? Зрение не стало прежним, уж не знаю, почему. В возможностях ли дело или в том, что организм, получив пинок свыше исцелился, но по своей собственной программе. В результате глаза у меня по Метелькиным уверениям, так и остались жуткими, а вот зрение выправилась. Я теперь даже цвета вижу, причём чем дальше, тем чётче. Если в первые дни они были мутными, как пылью припорошёнными, то теперь вот вполне ясные, только тёмные, будто яркости лишённые.

Но это мелочи.

Главное, что в принципе вижу.

И читать могу.

– А ты как вообще, – говорю, понимая, что надолго нас не оставят, что еще минут десять и начнут искать. Матрёна ли, наставник… или вот сам генерал, точнее супруга его.

– Нормально так-то… – Серега пожимает плечами. – В гимназию вот устроили…

– Нравится?

– Не знаю. Я… как-то… бабушка говорит, что не обязательно, что можно и дома учиться. А дед сказал, что этак и вовсе от реальности оторваться можно. И в гимназии меня никто не съест, а учат хорошо…

– А мама твоя?

– Уехала. За границу.

С Алексеем Михайловичем во исполнение давешнего плана.

– Она звонила недавно. Говорила, что скоро вернется. К Рождеству – так точно… а вы приедете? У меня каникулы будут.

– Не знаю. Если дед отпустит.

– Я своего попрошу… бабушка сказала, что нужно устроить приём. Дед, правда, не особо рад… у меня наставник новый.

– Этот? Ну, который там, – Метелька мотнул головой.

– Ага.

Содержательный детский разговор. А Сиси дёргает за руку.

– Если я буду невестой, – говорит она, когда я наклоняюсь, – то ты мне дашь тень поиграться?

– Дам. Но…

– Я знаю. Об этом никому нельзя рассказывать, – серьёзно ответила она и палец к губам прижала. – Тайна.

– Точно. Тайна…

Но сомневаюсь, что тайная, раз уж Матрёна видела. Хотя… это нас она не любит, но Сиси – дело другое.

– …он занудный, конечно, – Серега подвигает к себе танцовщицу, – но не злой. По рукам не бьёт. Только нудит, что нужно быть внимательней, собранней. Я и так стараюсь. Ещё рассказывает интересно. Всякое…

– А Матрёна сказала, что от науки мозги пухнут! – выдала Сиси. – А дед сказал, что теперь времена иные, и что мне тоже надо учителей искать… а Матрёна и бабушка – не хотят. Говорят, что я ещё маленькая и расти надо. И что это Серега пусть учится…

Как я угодил в этот детский сад?

И главное, почему мне нравится сидеть вот и слушать эти разговоры про Матрёну, нового Серегиного наставника, его гимназию, куда его определили, но пока ещё не пускают, потому что бабушка не уверена, что он полностью пережил ужасное потрясение.

Про Алексея Михайловича и его письма.

Посылки…

Хороший он человек всё-таки. По местным меркам никто б и не осудил, оставь он детей Анчутковым, а то и вовсе сдай мужниной родне. Но видишь, не забывает.

– А у тебя как? – Серега осёкся. – Всё хорошо?

– Лучше, чем можно представить. Вон, у Метельки спроси. Спим на перинах, под одеялами пуховыми, едим с фарфора да вилками серебряными…

– Ага, – Метельку аж передёрнуло. – Только нормально ни поспать, ни пожрать не выходит… Еремей гоняет вон… тебя ж, кстати, с нами должны были оставить. Чего не оставили?

– Не знаю.

– Потому что у Громовых – не безопасно, – важно ответила Сиси. – Матрёна говорит, что один уже свихнулся и всех поубивал.

– Сиси!

– Чего? – она поглядела на брата с удивлением. – Это она говорит. А дед вот сказал, что она сама дура…

Но детей здесь не оставил.

Чтоб вас всех…

Сам обряд прошёл до отвращения обыкновенно.

Холл.

Стол.

Дед и генерал за столом, оба весьма довольные, чего нельзя сказать о генеральше, которая вымученно улыбалась, но так, что всем становилось ясно, чего она на самом деле думает. Огромная книга.

Тимоха.

Татьяна.

Сиси, которую переодели в новое платье, наверное, чем-то отличавшееся от прежнего, но чем именно, я так и не понял. Она держала перо обеими руками и старательно вывела крестик. А потом Анчутков обмакнул руку в чернила и оставил на странице отпечаток ладошки.

Я расписаться сумел, но палец всё одно откатали.

Затем расписались дед и сам Анчутков.

А там и свидетели – Тимофей, Татьяна, Еремей, для этакого случая обрядившийся в костюм, наставник Сереги… в общем, две страницы и написали.

Затем такие же подписи, кроме нашей с Сиси, были оставлены на двух грамотах. Первую вручили Анчутковым. Вторую – деду. И ляжет она, думаю, в сейф… и всё бы ничего, только и книга, и грамоты слабо светились, как и чернила, которыми я подпись оставлял. И что-то подсказывало, что легко спрыгнуть не получится…

Разберемся.

Глава 6

Слухи о длительных засухах и повсеместном неурожае уже сейчас будоражат народ, вызывая рост цен на зерно, что в будущем грозит некоторым дефицитом. Особенно острым он будет в ряде областей, а потому уже сейчас необходимо предпринимать решительные меры, с тем дабы исключить саму возможность возникновения голода…

Из доклада князя Н.

Тимоху я нашёл у пруда, уже вечером, когда гости отбыли. Случилось сие сразу после небольшого торжественного ужина, который мне донельзя напоминал театр, где все-то играли свои роли, но как-то переигрывая, что ли. Анчутков и дед старательно улыбались. Генерал шутил. Генеральша нервно смеялась над его шутками и пыталась о чём-то щебетать с Татьяной, которая чрезмерно старательно изображала эту увлечённость разговором. Мы притворялись обычными воспитанными детьми.

Сиси и та отвечала мало и односложно. И лишь коробка, перевязанная розовым бантом, вызвала у неё искреннюю улыбку. Впрочем, та коробка была тотчас унесена до крайности недовольною Матрёной. Надеюсь лишь, что вернут.

В общем, когда ужин подошёл к концу, кажется, все выдохнули с облегчением.

Проводы тоже не затянулись надолго. И дед, глядя как растворяются в сумерках машины, произнёс:

– Я тобой доволен.

И от похвалы приятно.

– Они не слишком рады, – ловлю момент, чтобы выразить опасения. – Генеральша… и Матрёна.

Дед фыркнул.

– Матрёна – дура.

– И говорит много, – согласился я с определением. – А вот то, что она говорит, мне совсем не нравится. Думаю, что даже при её глупости, её многие слушают… эту помолвку расторгнут при первом удобном случае.

Дед повернулся ко мне.

И кивнул.

– Именно. Потому она и скреплена не только словом, но и силой.

Стало быть, не примерещилось.

– Георгий тоже всё понимает прекрасно. Так что, как-нибудь дотянем. Главное, повода не дай.

Знать бы ещё, как и чем этот повод даётся-то.

Но я кивнул.

И заметил:

– Татьяне сказать надобно… узнает от кого иного, ещё больше обидится.

– Это да… верно… скажу. А ты вон, найди Тимофея, как бы он опять…

Я и пошёл искать, благо, тень на вопрос отозвалась сразу и место выдала.

Пруд.

Чёрная вода. Листья кувшинок и какой-то травы, что растёт со дна, протыкая гладь тонкими стеблями. Пахнет илом, тиной и сыростью. Берег тёмен, вода забирается по всклоченным кудрям клеверов, до самой лавки доползая. Ну а братец на ней сидит. показалось даже сперва, что придремал, но нет. Вон, повернулся, скользнув по мне взглядом, и руку поднял. Но как-то… будто через силу, что ли.

– Уехали? – спросил он.

– Сбежал?

Сразу после ужина, пока мы там прощальные танцы танцевали.

– Да… ноет… не хватало при людях упасть, – он потёр ногу.

– Размять?

– Сам справлюсь. Дед послал?

– Он.

– Скажи, что всё нормально…

Ни хрена оно не нормально.

– Скажу, – соглашаюсь, устраиваясь рядом. А что, лавка большая, места хватит. – Потом… а пока ты мне скажи.

– Что сказать?

– Ну… например, скажи, почему мы в такой заднице?

– Что за выражения, мелкий, – Тимоха взъерошил голову.

– Какое положение, такие и выражения, – я вывернулся из-под руки. – А то выходит, что жопа есть, а слова нету.

– Примерно так.

– Только другие говорят. Та же Матрёна…

– Нашёл специалиста.

– Ладно, она дура, это я ещё когда понял. Но ведь она не сама придумывает. То есть, придумывает тоже, точнее додумывает, однако основу берет не сама. У неё мозгов не хватит, чтобы вот так. Значит, где-то услышала. Среди прислуги? А та откуда? Сомневаюсь, что чьей-то прислуге мы сами по себе интересны. Там скорее будут услышанное от хозяев перепевать.

– И в кого ты такой сообразительный?

– В папу с мамой, – огрызнулся и сразу мысленно отвесил себе затрещину. Не та эта тема. Или… вон, Тимоха чуть поморщился, но не отвернулся как всегда. А может, как раз… – Тим… если вот… я чего не того ляпну, то извини. Я же дикий. Невоспитанный.

– Воспитаем, – хмыкнул братец.

– Скажи… тема неприятная, но… та давняя история… когда хмарь… и все вот…

– Умерли?

– Да. Ты не думал, что…

– Оно неспроста? Я тогда, честно говоря, не особо понимал, что произошло. Нам с Танькой никто ничего и не говорил. Помню, радовался очень поездке этой. Тут же… не то, чтобы скучно было… не было. В доме всегда людно. И есть с кем играть. Школа тоже своя была. Детей хватало, – он смотрел на воду, и я не спешил тревожить. Хорошо, что он говорит об этом. – Но отец сказал, что мы переедем скоро. В Петербург.

– Так сразу и…

– Как я понимаю, не сразу. Ты… видишь ли, это сейчас с тобой и дед возится, и Еремей.

И он с Татьяной, которой выпала высокая честь учить нас правилам этикета, а заодно грамматике с арифметикой. И если в последней я соображал худо-бедно, то Метелька плавал конкретно.

А местная грамматика и меня уделывала.

И это не говорю о каллиграфии, без которой тут тоже жизни не мыслят. А у меня почерк такой, что я сам собою написанное с трудом читаю.

– Тогда же… у меня был наставник, который и занимался. У Таньки – нянечка, но гувернантку тоже присматривали. Мама даже с кем-то переписывалась. Я и про переезд-то узнал, потому что она отцу письма претенденток показывала, а он отмахнулся, что нет смысла здесь искать, что в Петербурге выбор больше и даже в агентство можно обратиться, а не самой объявления в газетах перебирать. Я вообще родителей видел дважды в день. Первый раз – за завтраком. Таньку и к нему по малолетству не допускали. А второй – перед сном, когда мама приходила пожелать спокойной ночи.

Да уж. Вовлечённое воспитание.

– Ещё когда случались… проказы там. Или наоборот, отец приходил к учителям, чтобы оценить успехи или лично проэкзаменовать.

Ну да. И делиться планами с Тимохой никто не стал бы. Но дети, как я теперь понимаю, видят куда больше, чем представляется взрослым.

– Они и дом выбирали… мама ходила такая довольная. А потом вдруг всё изменилось. Мы жили в гостинице. Я с Танькой в детской. За нами обеими няня смотрела. Гувернера, как понимаю, решили с собой не брать. Вот… хороший был дядька. Почти как твой Еремей.

Похвала.

Определённо. И спрашивать, куда подевался, не стоит. Туда, куда все в поместье.

– Помню нянечка заплаканная. Глаза красные и всё обнимает, повторяет… помню, целители бегают. Дед мрачный. Кричит на кого-то. Матушка белая вся. Гвардию помню. И Синодников. Их много было. Помню, что нас переселили. Во дворец. Особое распоряжение и всё такое… там мы и жили. Долго довольно. Потом уехали к родичам мамы… тогда я и узнал, что случился прорыв. Вот. Потом дед нас забрал.

– А… мама?

– После того, как отец отложился от рода, она оказалась… в неприятной ситуации. С одной стороны, она получала свободу. С другой… выходило, что она разведена. Знаю, что дед предлагал ей остаться. Но она пожелала вернуться к своим. Сначала на воды уехала…

Чтоб вас. Как понимаю, одна.

Вполне в духе местной аристократии.

– Потом ей нашли мужа… мы переписываемся.

Охренеть.

Высокие отношения. С другой стороны, если видеть детей раз в день, то, может, так оно и бывает? Я вообще детей не имел, не мне судить.

– Сейчас она живёт в Эстляндии… наверное, хорошо.

– Почему?

– Её супруг, пусть из купечества, но состоятелен. И далёк от всего этого. И когда беда пришла к Моровским… в общем, её это больше не заденет.

Да.

Наверное.

– Слушай, – в моей голове что-то щёлкает. – А выходит, что ты и Моровский… ну, наполовину?

– Наполовину, – Тимоха глядит с усмешкой, и если не приглядываться, то она вполне себе обычная, такая, снисходительная весьма. Обыкновенная. А если приглядеться, то видно, что слева губа приподнимается выше, чем справа. И в целом лицо… ну, разное.

Немного.

– И?

– Есть официальный наследник. Он находится под патронажем Романовых…

– А потом? Что будет потом?

– Потом… думаю, женят на ком-то из нужных людей. И дальше будут приглядывать.

Точнее диктовать, как жить и служить на благо отечеству. Нет, ничего-то против блага отечеству не имею, но вот… лучше бы не под диктовку.

– А ты?

– Если он погибнет, то… да, теоретически я могу претендовать по праву крови. Если дом меня примет. Был бы у меня младший брат, он бы тогда и сменил имя, стал бы из Громовых Моровским. Прецеденты случались. Не дошли ещё?

Это он про Татьяну, которая помимо этикета с арифметикою пытается вложить в наши головы геральдические премудрости. Вот честно, этикет и тот впихивается куда легче. А на геральдику мои мозги просто отключаются.

– Или, что вернее, мои дети могут претендовать на имя и земли. Старший сын унаследует за Громовыми. Младший – за Моровскими… если будут сыновья.

И теперь улыбку его перекосило куда больше.

– Скажи… а тогда… ну, что отец ушёл, тебя не удивило?

– Меня тогда удивляли другие порядки, овсянка с маслом, но на воде вареная, и то, что рядом ни одной знакомой рожи. А отец… я об этом далеко не сразу узнал.

– И с тобой не связывался?

Смотрю…

Тимохе сейчас сколько? Вот странно, но этим вопросом я не интересовался. Так… всё, что случилось, не год и не два…

– Было как-то… кое-что… в том числе и письмо, – ответил он довольно уклончиво. И не соврал, нет. Скорее не всю правду рассказал. А чего не рассказал?

– И что в нём?

– В нём… ну, прощения просил. Сказал, что поступок его не слишком красив, но так было нужно. И что он скоро встретится и сможет объяснить. А, и про тебя написал…

– И ты…

– И что я? – Тимоха взъерошил волосы. – Я… честно… сперва разозлился. Сперва он исчезает хрен знает на сколько лет, а потом, здравствуйте, я тут… и ты вот… появился. Из ниоткуда. Ну… может… я потом бы и поехал. Посмотреть. А тогда… ну…

Он неловко пожимает плечами.

– Мне бы подумать, но…

– Не дали.

– Не дали.

– А тот прорыв… ты помнишь вообще что-нибудь?

Потому что уж больно одно к одному собирается. Папенька исчезнувший вдруг выныривает из ниоткуда, а потом снова исчезает, как понимаю, окончательно. Тимоха попадает под прорыв, который его едва не добивает. Дед, вместо того, чтобы возиться с новым внуком, пытается не дать помереть старому. А Савку с матушкой берут в оборот.

Вот…

Не случайно оно.

Категорически.

– Ничего, – Тимоха качнул головой. – Потом… знаешь, я даже понять не мог, как оказался на том заводе. Меня никто не приглашал. Завод не наш. Что я там вообще делал?

Он взялся за голову.

– Пытаюсь вспомнить, болеть начинает.

– Тогда нельзя.

– Вот и целитель наш так же… нельзя. Дед думает, что меня просто кто-то попросил глянуть, по-свойски, без договора. Так бывает… но кто и как? Владельцев трясли, но они клялись, что знать про меня не знали и никого-то не приглашали. Что не было у них проблем. До того, как я полез, не было. А как и с чего полез – сам не знаю. И прорыв этот. Я бы справился с обычным. Но там темнота какая-то. Муть… помню, что страшно ещё очень. А чего и как? Буча вот вывела. Точно она.

Буча высунулась и ткнулась в ноги.

– Усохла вся…

– Усохла?! – мне Тимохина тень представлялась огромной.

– Это сейчас уже чуть отошла, да и то… раньше она раз в пять больше была.

Это как… это натуральный дракон выходит. В масштабе один к одному.

– Ты деда попроси Дымку показать, – Тимоха смеется. – Думаю, удивит… и да, твоя тоже расти будет. Но не спеши. Для тебя она и без того великовата, а если ещё, то будет тяжко удержать.

– Сожрёт?

– Не должна бы. Когда дикая или только-только вот, то может. А вы вот давненько рядом. Она уже часть тебя. А вот сил тянуть будет много. Когда она из тебя, а когда ты из неё. С твоим полем точно рассинхрон пойдёт и тогда опять сляжешь. Но если бы не Буча, я б точно не выжил.

Буча стрекочет. Почему-то мне кажется, что ещё немного и она заговорит. Вот как в сказке прямо, человеческим голосом.

– Тише ты, неугомонная… – Тимоха чешет тень и та прикрывает глаза. – Так… ты о чём хотел-то поговорить?

– Проще сказать, о чём не хотел, – ворчу, потому что и вправду слишком много всего. И прыгаю с одной темы на другую зайцем бешеным. Надо систематизировать это всё как-то. – Ты… скажи, тебе в голову никогда не приходило, что отец так поступил… почему он так поступил? На первый взгляд этот побег вот… и любовь его вдруг да случившаяся. Все умерли, а у него любовь.

Взгляд у Тимохи тяжелеет. Вот сейчас скажет, что это не моего ума дело, что… в общем-то, возможно, где-то и будет прав. Только…

– Опасные вопросы задаёшь, Савка, – братец со вздохом поднимается. – Пойдём… прогуляемся. Воздух хороший. Примораживает вон слегка… зима скоро. А зима – время затишья. Они её не больно-то жалуют, тени. На Севере, к слову, пробои редко случаются. И чем холоднее, тем реже… вот на Аляске, говорят, и вовсе не бывает. Но может, не от холода. Тамошние шаманы многое умеют. Я читал дневники одного путешественника. Не из наших, англичанин, но толково писал. Интересно… жаль, что из последней экспедиции не вернулся. Слыхал про «Террор»? Корабль…

– Тимоха…

– Идём, – это прозвучало очень жёстко. Почти приказом. А следом. – Там корабля два было, но название второго напрочь из головы вылетело… известная история. Отправились искать Северный путь и сгинули, будто их и не было[4]. А ведь Франклин… точно, видишь, вспомнил, Франклин не в первый раз ко льдам ходил. Опыт был немалый[5].

Идём вдоль пруда.

К ограде?

Точно… дом окружён стеной, и если там, с парадной части, от стены осталась лишь основа, на которую присобачили приличного вида чугунную решетку, такую вот, с извивами и цветочками, то здесь стена поднималась выше моего роста, серая, сложенная из валунов.

Перед этой стеной клубится колючий шиповник. Или это не шиповник? Огромные плети с шипами, длинною в мой палец. Жухлые листья ещё виднеются в переплетениях их. И совсем уж редко выглядывают из темноты мелкие красные ягоды, уже побитые морозом.

Ну и какого, спрашивается…

Глава 7

Склад изделий Российско-Американской мануфактуры предлагает Carnet de bal самого изысканного виду с инкрустацией и страницами из слоновой кости по чрезвычайно приятным ценам. Большой выбор и возможность изготовления по персональному заказу.

«Ведомости»

– Погуляй, – велел Тимоха, и тень послушно скользнула вперед, скрываясь в колючей стене. И как по мне, эта будет куда надежней каменной. Впрочем, Тимоха, остановившись, огляделся и рукой махнул. А ветки взяли и расступились.

Что за…

– Ещё в детстве мы сюда бегали, – пояснил он.

На тропу я ступал не без опасения.

Уж больно ненадёжною она казалась. Такая ниточка, что пробирается меж огромных, иные с мою руку толщиной, ветвей. Седые иглы растопырились, и вот прям вижу в них готовность проткнуть моё такое мягкое и беззащитное тельце.

– Дай, – Тимоха протягивает руку. – Ладонь. Познакомлю.

И подносит её к шипу, о который распарывает. Кровь в сумерках тёмная и, скатываясь по коре, впитывается в неё же. Так себе… растеньице.

Своеобразное.

– Что это такое?

Ветви слабо движутся, потрескивая и пощёлкивая, будто переговариваясь друг с другом. Скрип их давит на уши, и находится здесь неприятно.

Я заставляю себя стоять, когда колючая плеть касается головы.

Вторая цепляется за брюки и… если сдавят, то раздавят на хрен. И иголочками…

– Призрачный тёрн, – говорит Тимоха так, будто это что-то да объясняет. – Это растение, которое меняли… в общем, когда подрастёшь, чуть с силой освоишься, то и увидишь. Не все, конечно, но есть такие и растения, и животные, которые могут… меняться. И сами собой, и под направленным воздействием. Правда, второе вот для животных редко… всё ж не выдерживают они.

Слушаю.

И чувствую, как тонкие стебельки щекочут шею.

– Этот тёрн, если деду верить, посадили ещё когда только-только дом поставили. Защитой… ну и в целом…

Ага, если он вот так шевелится, то защита может быть вполне приличною.

– Времена тогда были тяжёлые. Граница только-только наметилась, ну и лезло из-за неё всякое-разное. А он неплохо справлялся. Ему что люди, что твари – разницы особой нет. Всех потребит при нужде. Потом уж особой нужды-то и не было, но и не выводили.

Тимоха развернул ладонь. И тяжёлый побег лёг поперек неё, даже и шипы обложил, прижал к стеблю. Это как оно? Ладно, потом разберусь.

– Он на кровь настроен… ну и так-то… дружка своего можешь привести, но лучше пока не надо.

– Что-то… не так?

– Всё не так, Савелий. Всё… и твои вопросы… не задавай их в доме.

– Почему?

– Потому что людей в нём многовато.

Многовато? Как для такой громадины, то даже наоборот. Пара лакеев, тройка горничных, кухарка с помощниками. Гвардейцы, но те больше в пристройках, в дом не суются.

– Когда… случилось несчастье… – Тимоха хлопнул по ветке, и та приподнялась. – Погибли не только наши родичи, но и все-то, кто был в доме. А были – слуги, из числа родовых, те, которые не десятилетиями, а веками Громовым служили. Гвардия… да почти вся, кроме тех, что в дозоре или вон в иных местах.

Это я слышал.

Хотя…

Туплю. Как есть туплю. И от осознания глубины своей тупости охота башкой о ветку побиться.

– Ты не доверяешь новым?

– Именно, – Тимоха кивнул. – Идём, тут шалашик есть.

Ага.

Шалашик.

Такой себе… шалашик. Из толстенных, даже не с руку – с ногу мою стеблей, покрытых тёмною, в наплывах и потёках, корой, сплетшихся так прочно, что, можно сказать, сроднившихся в одно целое. Беседка? Дом? Что-то третье?

– Мы тут в детстве играли. Прятались от наставников… правда, за такие шутки потом прилетало розгами да по заднице, но… все-то знали, что здесь можно было укрыться.

Тимоха наклоняется. Он слишком велик, чтобы просто войти. Но дом этот изнутри оказывается весьма просторным.

– Осторожно, тут порог… – Тимохино предупреждение запаздывает. – И лестница.

Он успел подхватить меня.

Лестница в четыре ступеньки уходила под землю.

– Тут пол на корнях, мы расширяли, думали тайник сделать… сделали. Смотри, – Тимоха положил руку на стену. – Тёрн не так разумен, как Тени, но в целом способен воспринимать простые команды. Прикажи зажечь свет.

Тоже кладу ладони.

Давлю ими и мысленно, скрежеща мозгами от натуги, пытаюсь приказать. Да будет свет… и по узловатым стеблям от моих ладоней расползаются тонкие нити. Свет? Натурально? Как… хотя… главное, что есть. С потолка, что выгибался этаким шатром, свисают тончайшие нити, а уж на них связками мелкие то ли ягоды, то ли ещё какая фигня, главное, что и она источает ровный свет.

– Можно приказать и он закроет дверь. Тогда сюда никто не войдёт, – Тимоха стоит, опираясь на стену. – Тут…

Указал на противоположную стену, вдоль которой вытянулись плетеные короба.

– Одеяла. Запас еды. Простой. Сухари. Сало. Сушеное мясо. Хватит, чтобы продержаться пару недель.

– Тимоха…

Он мотнул головой:

– Мне неспокойно… что-то да будет. Анчутковы зря приезжали.

А ещё недавно он был в обратном уверен. Хотя… если кто-то очень сильно не желал Громовым счастья в их семейной и личной жизни, и в целом в жизни, то этот кто-то вполне может обеспокоиться потенциальным усилением.

– Огня бояться не след. Даже если дарник шибанёт, то обойдётся. Молодые побеги выгорят, конечно, но старые поглотят и пламя, и силу. Он в целом силу любит… под корнями… сюда иди.

И снова не обходится без крови. На сей раз Тимоха, опустившись на четвереньки – сидеть на корточках у него не получается – рисует моей кровью какие-то символы, бросив короткое:

– Запоминай.

А я что? Я запоминаю.

И потом повторяю. Раз за разом, пока не начинает получаться. И потом всё одно повторяю.

– А теперь добавляешь силы…

И пол вздрагивает. Ещё недавно казавшийся монолитным, он вдруг приходит в движение. Толстенные стебли шевелятся, трутся друг о друга, расступаясь, высвобождая проход.

– Выводит он к реке… но если вдруг, то сразу не пользуйся. У реки точно будут ждать.

– Кто?

– Если бы я знал, Савка… надеюсь, что блажь это. Или там… старею. Болею. Вправду с ума схожу. Вот и предчувствия дурные… в общем, ты, главное, запоминай.

Запоминаю.

– Туда, извини, не полезу… не уверен, что сил хватит выползти, – Тимофей садится, скрестивши ноги и хлопает по полу. Дыра затягивается.

– И об этом… знали? – я осматриваюсь совсем иначе.

Шалашик?

Ага. Бронированный и с запасным выходом. Скорее уж сейфовая комната.

– Знали.

– Все?

– Все, кто нашей крови…

То есть, дедов брат, его сыновья, мой покойный ныне дядя со своею семьёй. И ещё десяток-другой человек, что просто-напросто неизбежно. Не сомневаюсь, что в этот домик таскали друзей и приятелей.

– Почему… – я касаюсь стены. А та тёплая. Живая и тёплая, и на прикосновение отзывается. – Почему никто не воспользовался?

– Не знаю. Я… не рисковал задавать эти вопросы. Дед… очень не любит вспоминать. Помню, когда впервые заикнулся, он на меня вообще наорал, – Тимоха пожал плечами. – Потом, правда, извинился. И попросил не лезть. Забыть.

Ага, что-то дед не походил на того, кто может забыть и простить.

И…

– Потом… когда вместе пошли на ту сторону… он сказал, что иные разговоры стоит разговаривать там, где их никто не может услышать.

То есть, прислуге и дед не особо верил?

С другой стороны… кто-то же прибирал письма, Евдокией Путятичной отправленные. И со звонками телефонными играл. И если могли посадить человека на телефонную линию, то что мешало в дом внедрить?

– Те, кто в доме, большей частью пришлые. Да, наняты. Мы платим и неплохо. Служат они не один год, и не могу сказать, что работают плохо. Но вот верить… были моменты… – Тимоха потёр ногу.

– Болит?

– Немного. Но здесь легче. Мне бы на ту сторону, но пока нельзя. Не выдержу. А тут ничего… спокойный фон. Я всем так и говорю, что медитирую.

Ага.

А одеяла-то старые, но крепкие. И сало вон брусочками ровными, солью пересыпано. Оно и правильно. С салом и медитировать легче.

– Орехов надо будет ещё. Они питательные. Шоколад, – вношу предложения. – И… что?

– Очень конкретный вопрос.

– Не смейся.

– Порой только и остаётся, что посмеяться… ну или свихнуться от жалости к себе, – Тимоха переложил ногу. – Из моей комнаты исчезли письма. Когда… я вляпался. Сперва я и не заметил. Не до того было. Пока одно, другое… пока вообще соображать начал хоть что-то. Я бы, честно говоря, и не заметил. Но приятель мой один, из старых, звонил. Интересовался, что я думаю по его предложению. А я ж не помню этого предложения. Спрашивать начал… оказывается, в тот день я от него письмецо получил, и там это вот предложение… он его, конечно, озвучил опять, но мне стало интересно. Я и перебрал всю почту. Вот только не нашёл. Ни этого письма, ни других за те дни. Три дня, Савелий. Три дня и ничего… даже газет. Почему? Татьяну спросил. Та говорит, что не брала. Что ей не до писем было, что она вообще думала, что меня похоронит. Какие письма… потом знаю, что комнату обыскивали и не единожды. Скорее всего и раньше тоже, но я тогда-то особо не обращал внимания. Это уже после писем насторожился… и кстати, нашёл. То, от приятеля. И ещё пару за те дни. В книге, которую читал… тот, кто устраивал обыски, знал, как и что делает. Скажи я кому, списали бы на болезнь, ослабевший разум и всё такое… взял письма и потерял. А потом нашёл…

Логичное объяснение. Очень.

Вот только все ли нашёл?

– А ещё он знал, как сделать так, чтоб следов не осталось ни для человека, ни для тени. Буча, может, и ослабевшая, но почуяла бы чужака. А так… мелочь разная. У меня память… – Тимоха прижал палец к голове. – Своеобразная. Людей, так не очень запоминаю… даты вот не могу, а картинку если захвачу, то очень точно. Танька говорит, что я не нормальный, но я просто люблю, когда всё лежит там, где должно. А вещи двигали. Положили почти там, но не там.

М-да.

И верю братцу. Не как себе, но вполне охотно.

– Деду говорил?

– Хотел, но… думаю, он и так знает, что за нами приглядывают. Романовы или ещё кто.

– Воротынцевы?

– Могут и они, – Тимоха поморщился. – Являлись как-то… предлагали вассальный договор. Покровительство оказать. И Таньку сватали за кого-то там из своих… они многих подмяли, но большею частью слабосильных. Вот и решили породу улучшить.

И главное, опять спокойно так, будто о деле в принципе обыкновенном.

– Дед не согласился?

– А то… нашёл этих, Весновских. Тоже далеко не сразу, а тут вот… теперь и вовсе… мои две невесты, Танькин жених… для света это клеймо, считай.

– Две?

– Мне уже двадцать шесть, Савка, – Тимоха глядит с обычною своею насмешкой. – В этом возрасте обычно не только жену, но и пару-тройку детишек имеют. А я вот…

Правду говорит.

Имеют.

И жену. И детей. И об этом я как-то прежде не задумывался.

– Первый договор подписали незадолго до того как… всё случилось.

То есть, Тимоха был ещё моложе меня. Хотя… чего это я. Уже знаю, что принято оно так. И порой вовсе младенцев сговаривают, а бывает и детей, которых нет, наперёд, так сказать.

Дурной мир.

Дурные нравы.

– Она младше на пять лет. Свадьба должна была состояться, как только ей исполнится шестнадцать.

Но не состоялась.

– Что произошло?

– Сбежала. С офицером… в общем, ещё тот скандал, если так-то… дед оскорбился. Он очень рассчитывал на этот брак.

Я думаю.

– И характер у него… наговорил много разного… обозвал… нехорошо. Там тоже обиделись. Договор, конечно, расторгли, тут и думать нечего. Но и поведение его… в общем, его опять выставили самодуром и ненормальным. Тогда-то, как мне кажется, и слух пошёл, что в той, давней, беде виноваты сами Громовы. Я вот не помог… случилась пара… дуэлей, – Тимоха вздохнул. – Молодой был. Вспыльчивый. Промолчать, потерпеть – это не про меня… категорически. В итоге заработал высочайшее недовольство… ну и в целом как-то так вышло, что Громовы из старого благородного семейства, с которым не грех породниться, превратились в…

– Психопатов?

– Как-как?

– В ненормальных.

– Точно… вот… ну пришлось ждать, пока всё обляжется. Потом опять в свет выходить… дед пытался списаться то с одними, то с другими, но видеть нас не желали. Ещё и в делах началось расстройство. Точнее оно давно было… как понимаешь, дом восстановить после случившегося, было недёшево. Семьям тех, кто погиб, виру и содержание. Поиск новых людей. Найм… в проклятое место особо никто не желал, а переехать… сам понимаешь.

Не очень.

Или… дом можно перевезти. А вот подвал тот, который с ледяным полом? И как дед говорил? Защиту? Тёрн? Стену? Всё это разом? Нет, это вряд ли возможно.

– Нам одолжили денег. И Романовы ссуду выписали на десять лет, но всё одно её возвращать надобно. Охотников в роду не стало. Дед один пытался, но один при всей своей силе не сумеет добыть столько, сколько получалось… пару заводов пришлось продать, тех, которые переработкой занимались. Всё одно загрузить их было нечем. Добыча вся уходила на погашение долгов. Ну и так-то… с нашими обычными заводами стали расторгать контракты. Был у нас суконный, пара красильных и так ещё, по мелочи. Снова слухи, что будто мы проклятые и, стало быть, всё, что наше, тоже проклятое. Что как зараза. А заразы люди боятся.

Вот интересно, эти слухи сами собой пошли или как?

– Толковые управляющие ушли… побоялись, что где один прорыв, там и второй. С ними – и работники. Хороший работник себе место с лёгкостью найдёт. Остались те, кому уходить особо некуда.

А это контингент, весьма далёкий от идеалов потенциального работодателя.

– Дед пытался управиться. А тут ещё мама замуж выходит, а стало быть, надо ей приданое обеспечить. Нет, она не требовала, но его бы просто не поняли, если бы он отказал. Так что… одно, другое… третье…

Тимоха поднялся на четвереньки.

– Так вот, к разговору об отце. В какой-то момент я получил деньги. Просто в конверте. Посыльным. Тот не знает, от кого и за что. Десять тысяч. Потом ещё раз. И записку, что не стоит озвучивать деду… в общем, раз в пару месяцев конверт приходил.

Алименты от папеньки?

Несколько запоздалые.

– Деду я выставил всё, как пару удачных контрактов. Он не слишком хотел, чтобы я брался за частные, но… нищим выбирать не приходится.

Это мой братец реальной нищеты не видел. Хотя, наверное, с точки зрения отпрыска благородного семейства она вокруг и была.

– Не стану врать, эти деньги весьма пригодились. Закрыли кое-какие долги. Дом вот доправили. Его содержать весьма недёшево. Слуги. Гвардия… налоги опять же. На первые пять лет после несчастья нам дали послабление, но после уж… – Тимоха развёл руками. – Большая часть добытого и уходила в погашение обязательств. Правда, если дед узнает, откуда они…

– Не узнает, – ответил я.

Он прав. Дед наш – человек хороший, но порой чересчур принципиальный.

– Тимоха… а вот ты не думал, что отец… что он не просто так ушёл тогда? Что он… хотел защитить род. Что… он знал или, скорее уж, догадывался, что тут произошло.

– Знал и промолчал?

– Ну… тут как раз понятно.

– Чего тебе понятно, мелкий?

Может, и мелкий, но это ещё не повод обзываться.

– Смотри, у него наверняка были какие-то дела в обход деда. В столице… может, с теми же Воротынцевыми… допустим, они попытались прямо действовать, но дед воспротивился. Сделали вид, что отступили, но вовсе от отца не отстали. Сыграли там… сочувствие. Я не знаю. Дружбу по переписке.

Тимоха слушает.

Внимательно так.

– Он с ними и делился там… мыслями или что. А может, работал по их наводке. Они ж не за красивые глаза в него вцепились. Надо было что-то. И если как охотник он был не особо, то как артефактор… – я ёрзаю. Всё же одно дело самому в пустой голове мысли гонять, и другое – кому-то пересказывать. – Скорее всего они ему и помогли. С книгой там. С университетом… у них, как понял, власть есть. Протекцию составить смогли. А он им в благодарность что-то…

«Туман»?

Или нечто подобное?

Мало ли чего знающий человек сотворить способен при наличии времени, ресурсов и желания.

– Чем дальше, тем прочнее становились связи. Потом это приглашение. Не удивлюсь, если его и выдернули-то, чтобы из-под удара вывести.

– Это серьёзное обвинение.

А по глазам вижу – не удивлён. И если так-то, значит, сам думал. Явно думал. Он ведь сообразительный, мой здешний старший брат. И киваю, соглашаясь с его мыслями, а сам продолжаю:

– Ну… да… скорее всего он и сам не понимал, к чему всё идёт. Я… я его не помню совершенно.

Правда, к слову.

– Он в доме появлялся редко… и так-то… не было там особой любви к маме. Да и ко мне. Может вот… просто тосковал. Хотел какую-никакую семью. Нет, заботиться заботился… содержал вон… дом был. Учителя… какие-то.

– Оно и заметно, что какие-то, – проворчал Тимоха. – У тебя в одном месте густо, в другом – пусто.

Это он про моё незнание местной истории с литературой, которые давались ну очень тяжко. А вот с математикой у меня весьма даже неплохо дела обстоят.

– Не об этом речь, – я тряхнул головой, а то сейчас опять не туда уйдём. – Смотри… деда он позвал в последний момент. Какие-то разговоры-переговоры, реестр… и ехать тот тоже не собирался. Но потом решил пойти навстречу сыну и поехал. Тогда как вы совершенно точно ехать собирались.

Выдыхаю.

А Тимоха молчит.

– Прорыв этот убил всех в доме. И деда, думаю, тоже убил бы. И главой рода остался бы отец. Возможно, там рассчитывали, что он скушает эту сказку про несчастный случай. Воротынцевы бы пришли на помощь… не факт, что они…

Но уж больно часто эта фамилия звучала.

– Главное, что рядом бы оказались нужные люди. Помогли бы. Поддержали. И финансовый вопрос решили бы…

– А потом заставили бы принести вассальную клятву?

Ага, про неё мы с Татьяной говорили… ладно. Татьяна говорила, но большею частью этак, вскользь. Мол, что если род ослабевает, то может искать заступничества под крылом другого, более могучего и успешного, обменявши свою свободу на экономические, политические и прочие важные выгоды.

– Вот скажи, что не думал об этом?

И Тимоха усмехается:

– Думал…

– Вот. И тогда сходится. Отец… может, охотник был и не самый сильный…

Хотя Она как раз говорила, что на него возлагала большие надежды.

– Но мозги у него имелись. И сумел сопоставить одно с другим. И понял, что если останется, то деда тоже уберут. Террористы там… несчастный случай очередной. Или ещё что. И сделал так, чтобы нужды в том не было.

– Сбежал.

– Именно. Вышел из рода. И теперь, если бы деда убрали, то главой стал бы ты, но…

– Под присмотром Синода и Романовых.

– Именно. А это им было не надо… так что по сути этим побегом он выбил передышку.

И судя по тому, что Громовы до недавнего времени жили вполне себе спокойно, манёвр удался.

– А сам… сам, думаю, решил выяснить, что да как…

– Мог бы… сказать.

– Кому? Деду? Как? Вот как сказать, что ты вляпался в какое-то дерьмо, из-за которого почти всю семью вырезали? – я смотрю в Тимохины глаза и вижу понимание. – И сам ты не думал, не гадал… что бы дед сделал?

– Не знаю, – Тимоха глаза прикрывает. – Он бы…

– Не вынес? Сердце там? Инсульт, инфаркт… и полная задница. Нет, отец не рискнул. Да и доказательств, я думаю, не было… без доказательств эти обвинения – так, сотрясание воздуха. Вот он и полез их искать.

– И нашёл, – это Тимоха произнёс с полной уверенностью. – Нашёл… поэтому его и убрали.

Его.

Потом Тимоху…

– Оружия бы сюда ещё, – осматриваю домик. – Какого вот… только незаметно.

Потому как лучше сейфа только сейф, из которого можно отстреливаться.

– А ты… – я понял, что ещё мучило. – Не ездил? К дому, где я жил?

В том моём видении искали чёрную книгу, а не папенькин дневник. То ли искавший о записях не знал, то ли…

– Я – нет. Как видишь, я из дома дальше Городни стараюсь не уезжать. Но… Варфоломей ездил.

Варфоломея я пока не видел. Знал, что дедов ближник и правая рука, а потому и отправили его в Петербург, в Канцелярию государеву с прошением от деда да прочими документами, меня, сиротинушку, к роду приписывать.

– И?

– Сгорел ваш дом. Через неделю после отъезда твоей матушки.

Надо же… как до хрена неожиданно.

Вот только…

Отец был артефактором. И все твердят, что хорошим. А значит записи, которые полагал ценными, сумел бы защитить.

– Надо будет… – говорю, глядя на Тимоху. – Самим наведаться.

Глава 8

Бедный обиженный судьбою молодой человек некрасивой наружности просит знакомства с женщиной с целью брака. Москва. Главный почтамт. Предъявителю квитанции «Брачной газеты»

«Брачная газета»

Красные глаза Татьяны говорили сами за себя.

Узнала.

И плакала. И теперь отчаянно пыталась выглядеть равнодушной, но обида её ощущалась даже на расстоянии. А виноватым почему-то опять сочла меня. Вон, взглядом полоснула, губы поджала…

– Сволочь, – сказал я раньше, чем Танька открыла рот. – И вообще, можно сказать, тебе повезло.

– П-повезло?! – глазища полыхнули.

Красивая она.

Не сказать, что прямо глаз не отвесть – странно было бы, потому как всё же сестра – но красивая. Личико аккуратное. Глазища огромные, ресницы пушистые.

Губы пухлые.

И сама такая стройная, хрупкая, но в хрупкости этой сила ощущается.

– Ещё как, – киваю старательно. – Вот сама подумай. Он бросил тебя сейчас, когда всё тихо и спокойно.

Хотя бы с виду.

– Он не бросал, – она всё же шмыгнула носом и платок достала. – Род… настоял…

– А он не устоял, – отвечаю небрежно. – Откуда узнала-то?

– Письмо написал. Просит… подарки вернуть.

– Ещё и жлоб, – говорю это совершенно искренне. А Тимоха кривится, явно, сдерживая слова более крепкие и точные.

– Да что ты понимаешь!

– Ничего, – соглашаюсь. Пусть лучше злится на меня, такого лишнего и не понимающего, чем слёзы льёт. – Я вообще тупеньким уродился, но глядишь, твоими стараниями, чего-то да соображать начну…

– Савелий, – произнёс Тимоха с укоризной. – Тань… на самом деле он прав. Лучше, что до свадьбы всё выяснилось и прояснилось, а так бы… зачем тебе муж, который вот так готов взять и бросить?

– После свадьбы он бы не посмел, – произнесла Татьяна, правда, не слишком уверенно. – Клятвы…

– Любую клятву можно обойти. К тому же брак не в церкви заключали бы, а в дела охотников Синод принципиально не вмешивается. И да, пусть о разводе и не объявил бы, но что бы помешало отослать тебя куда подальше?

По поджатым губам, которые всё-таки подрагивают, вижу, что прав Тимоха.

И да, прав.

Отослать. А там, глядишь, ещё один несчастный случай. Грибов там объелась или утопла от тоски душевной. При общесемейном анамнезе никто б и не удивился.

– Или ты его так любила? – уточняю на всякий случай и получаю возмущённый взгляд.

– Я его видела два раза!

– Ну… порой и того хватает…

– Я приличная девушка!

– Не сомневаюсь.

– Тимоха, скажи ему, что…

– В общем, ты его не любишь, – снова перебиваю сестрицу. – Он тебя тоже. На подвиги ради твоих прекрасных глаз он не готов, а подставить вполне может. Кроме того, жадный и мелочный, раз уж подарки назад требует. Вот и чего огорчаться-то?

Татьяна чуть нахмурилась.

А потом буркнула:

– Обидно… все ведь скажут, что это я виновата.

– В чём?

– В чём-нибудь… придумают… – она обняла себя и тихо спросила: – Кто теперь с нами вообще захочет связываться.

– Анчутковы?

– Если ты про своего приятеля, то он слишком молод. Я столько ждать не смогу. Я и так почти перестарок уже…

По местным меркам. И рассказывать, что в тридцать лет женская жизнь только начинается, смысла нет.

– Ну… если сильно замуж охота, – я бочком отодвигаюсь к лестнице. – Можно за Еремея сосватать.

– Чего?!

Остатки слёз высыхают мгновенно.

– А что? Человек он взрослый. Степенный. И в курсе твоих особенностей. К тому же сам говорил, что хочет невесту подыскать. Какую-нибудь не сильно притязательную девицу из благородных…

Гогот Тимохи заглушает возмущённый писк. И в меня летит клочок темноты, который Тень подхватывает в прыжке. А вот от атаки клокочущего сокола уклоняется, ныряя под комод.

Оттуда уже и до лестницы.

И вниз.

И в гимнастический зал вваливаюсь, задыхаясь от смеха.

– Чего? – Метелька уже тут и вон, руками машет. – Случилось чего?

– Ага… случилось.

– Чего? – теперь в голосе любопытство, а я закрываю дверь и прижимаюсь к ней спиною. Не знаю, спасёт ли… хотя… спасёт. Сейчас Татьяна вспомнит, что в отличие от некоторых, она – девица благородная и хорошо воспитаная, а потому не подобает ей носиться за младшими братьями.

Даже если очень хочется.

– Сватал… Еремея за Татьяну.

– Чего?! – надо же, одно слово, а сколько разных интонаций.

– Очень обрадовалась.

– А дверь ты держишь, чтоб радость сюда не добралась? – уточнил Метелька и гыгыкнул, так, громко.

– Явился… – не знаю, слышал ли Еремей наш разговор, но затрещину я получил увесистую. Если б Татьяна видела, сочла бы себя полностью отомщённой. – Что-то вы, барин, ныне разленились…

В общем, лень из меня в этот раз выбивали с особым усердием. Метелька и тот сочувственно поглядывал, но не вмешивался.

Усвоил, что себе дороже.

– Еремей… – к концу тренировки я держался на ногах исключительно благодаря упрямству и стене, в которую упирался обеими руками. Руки дрожали. И не руки. И всё-то тело ныло, предупреждая, что надо бы его поберечь.

Поберегу.

Вот… разгребусь со всем как-нибудь… когда-нибудь… и сразу начну себя беречь со страшной силой.

– Еще говорить можешь? – Еремей глянул с насмешкой.

– С трудом… другое… тут… ты можешь оружие достать? Так, чтоб тут… ну… никто…

Сейчас вокруг зала кружит тень. И людей поблизости она не чует. Вот только это ещё не гарантия. Артефакты же бывают. Разные. Всякие. А я не настолько самоуверен, чтобы полагать, будто она или вот я все найдём.

– Тишком?

Еремей глянул на Метельку, который усевшись на полу, прислонился к стене.

– Тишком, – подтверждаю.

А можно ли самому Еремею верить?

Хотя… пожалуй, что ему я поверю больше, чем кому бы то ни было, кроме родни.

– Что-то затевается?

– Скорее чуется, – я потёр шею. Кажись, потянул и завтра ныть будет. – Неладное… Тимоха согласен. Помолвка эта… многим будет не в радость. Тут есть одно место…

– Схрон?

Улавливает на лету.

– Да. Там… Тимоха кое-какой еды притащил. Одеяла, чтоб пересидеть, если вдруг…

– Гвардия, конечно, маловата, но прямо лезть – это так себе, – Еремей, к счастью, понимает с полуслова. Да и разубеждать меня не спешит. Скорее застывает, задумавшись ненадолго. – Метелька… ходь сюда.

– Чего? – Метелька вскакивает – к этому времени мы оба усвоили, что такие приказы надо исполнять быстро и со всем возможным рвением. Желательно ещё и радость демонстрируя.

– Того… на кухне бывал?

– Ну…

– И не только. Да не бойся… слышал чего?

– Чего?

Эти их «чегоканья» крепко на нервы действуют. Никак крупицы приличных манер, сестрицей брошенные, прорастают.

– Не знаю… о чём болтают?

– Ну… так… о всяком… что вороны кружились третьего дня. И ещё молоко прокисло. Стало быть, тварь какая-то добралась. Собираются на молебен…

– Все?

– Ну… так-то… кухарка точно, ещё помощницы её две. Горничные… – Метелька загибал пальцы. – Их экономка повезет. Из лакеев будет… там же ж не просто, там же ж праздничная служба, перед началом малой четыредесятницы[6], будет.

Чего?

Твою ж… прилипчивое какое.

– Пост это, который перед Рождеством, – Еремей оглаживает усы. – Стало быть…

– Ага! Там ещё вроде или архидиакон прибыть должен, или даже сам патриарх! Но думаю, патриарх не поедет. Чего ему в Городне делать-то? А вот кого послать – это могёт. Тётка Устинья говорила, что служба будет красивая. И в прошлым годе хозяин всех не только отпустил, но и машины дал…

А в этом?

Мы с Еремеем переглянулись.

– Я так понял, что их каждый год отпускают. Ну, грехи замаливать. И на Рождество ещё. И перед Пасхой. На Пасху…

Понятно.

Мы-то иной веры, но люди в доме большей частью христиане. А здесь к вере относятся совсем не так, как в старом моём мире. Что и понятно. Тут она куда более… близка? Материальна?

Не в этом суть.

Главное, что время-то больно удобное. Дом опустеет… нет, гвардию в полном составе, конечно, никто не отпустит. Но количество охраны уменьшится. Посторонние… если и есть чужие шпионы, а они есть, в этом я с Тимохой полностью согласен, то самое время их из-под удара вывести. Если кто-то свалит перед нападением, это будет заметно. А вот когда все и по очень вескому поводу.

– Чтоб вас… – матерится Еремей с душой, а главное, очень тянет присоединиться. Но молчу. Детям здесь ругаться не стоит, во всяком случае в непосредственной близости от тяжкой руки наставника.

Когда ж я уже вырасту-то?

– А может… в гости? – Метелька потёр затылок. – Тоже в город… вон, к твоей невесте. Серега ж приглашал? Бал там…

– Рождественский, – я пытаюсь сложить в голове. – Бал – рождественский. А до него – пост. И перед постом этим служба? Так?

Кивают оба.

– До Рождества, подозреваю, нам дотянуть не позволят. Чем больше времени, тем сильнее мы можем стать. Вдруг да Анчутков ещё людей даст или чего другого придумает. Нет, до Рождества ждать не будут. А ехать? Без приглашения?

Не принято.

Да и как-то… не уверен я, что это остановит. Дед говорил, что в доме нас достать тяжко, а вот вне его… и не вышло бы так, что этой поездкой в гости мы подставим Анчутковых. Ладно, взрослые, но дети же… нет, не выход.

– Надо с дедом говорить.

– И в город съездить, – соглашается Еремей презадумчиво. – Видел я тут одного старого знакомого… торговлей пробивается. Думаю, поможет…

С чем?

Лучше не уточнять.

Еремей зверь битый, знает. А дед… с дедом говорить придётся. И про домыслы наши, и про дом, и про тот, другой, сгоревший, в который бы наведаться.

Или про этот пока не стоит?

– Время и вправду удобное, – как ни странно, дед меня выслушал со всем вниманием, пусть и хмурился, и пощипывал седую бровь. Привычка эта выдавала, что вовсе не так уж он невозмутим, каким хочет казаться. – Если ты прав…

– Прав, – согласился Тимоха, которого я тоже попросил присутствовать.

Ну а Татьяна просто вошла в кабинет и осталась.

И теперь глядела на меня так… как на сумасшедшего.

– Бред, – она покачала головой. – Тим, ну… в самом деле… это же…

– И виновный, если так, готов, – я указал на Тимоху. – Есть же свидетельства, что ты… ну… не совсем в себе.

– Он нормальный! – возмутилась Татьяна.

– Тихо, – рявкнул дед и сестрица замолчала. – Прав младший. Дело не в том, что он нормальный. Дело в том, что все уже считают его не совсем нормальным. А значит, и срыву не удивятся.

Он сцепил пальцы и откинулся в кресле, о чём-то раздумывая. И мысли были недобрыми.

– Я могу уехать… – Тимоха поглядел на свою руку, которая мелко подёргивалась. – В клинику лечь…

– И подтвердить слухи? – возмутился я. – Извините.

Здесь не принято, чтобы младшие перебивали.

– Да и не поможет, – раз уж мне позволено говорить, то надо пользоваться моментом. – Если тебе определили роль, то ты её сыграешь. В той же клинике… тебя могут выкрасть, усыпить, привезти сюда.

Звучит бредовенько, но меня слушают.

– Или просто устранят, там… сыпанут чего в вечерний бульон. Или целителя подкупят, чтоб устроил скоропостижную кончину. Тело прикопают, а всем скажут, что ты всех убил и сбежал. Нет. Нельзя разделяться.

– Таня, а ты не хочешь маму проведать? И вот их взять с собой…

– Нет, – я опять позволил себе перебить Тимоху. И повторил. – Говорю же, нельзя разделяться. Не факт, что в гостях… безопасно. И что по дороге никто не выкрадет её вот… нас…

Нас, конечно, попробуй выкради, но Таньку могут. Она, конечно, и драться умеет, и тень у неё есть, но одно дело противостоять деду или гвардейцам в тишине гимнастического зала, и совсем другое – взаправду бороться.

К этому она не готова.

– Ты так говоришь, будто они… их там много и все против нас… – Тимоха махнул.

– Много, – вот тут у меня было время подумать. – Это точно не дело одного человека. Да, стоять во главе может и один… и скорее всего. Власть обычно не делят.

Я-то знаю.

– Но исполнители у него имеются. И возможности обширные. Убрать мою маму. Организовать покушение на меня. На Громовых. На тех же Моровских… помочь купцу… даже элементарно на почте кого-то подбить, чтобы письма перехватывал. И на телефонной станции.

– Воротынцевы? – предположил Тимоха.

– Не уверен. Я… не знаю.

– Хоть чего-то ты не знаешь, – проворчал дед. – А то прям умный, что спасу нет.

И вот пойми, это похвала или наоборот.

А может, просто намёк. Вон, взгляд какой превнимательный. И чуется, что спалился я с этими теориями крепко. Ладно, если вдруг, буду врать, что там, на той стороне, мне мозгов отсыпали, вроде как нематериальным вкладом в светлое будущее рода.

– Но кое в чём ты прав… – продолжил дед, глаз не отводя. – Если что и есть, то мимо такой оказии не пройдут.

А я вот начинаю думать, случайно ли этот самый архидиакон прибывает или тоже частью тайного плана. Нет, этак вовсе на почве конспирологии свихнуться недолго, но… раньше-то не приезжал. А теперь вдруг раз и собрался?

Но тогда… Синод тоже замешан?

Спокойно.

Этак я и батюшку-царя заподозрю в недобром. Так что будем потихоньку…

– И что делать станем? – задаю вопрос, который интересует больше прочих.

А дед, сцепивши руки на животе, окидывает нас взглядом, вздыхает и отвечает:

– Готовиться… там… скоро Варфоломей вернётся. Напишу ему, чтоб нанял кого, но тишком… а вы… учитесь.

Глава 9

«Новый скандал в среде английской аристократии. Женится герцог Ноксбург, один из пэров Шотландии, 27 лет, на дочери нью-йоркского миллионера мисс Мари Вильсон Геле, или, как зовут ее обыкновенно, Май Геле. Невеста приходится родственницей двум миллиардерам Астору и Вандербильду; отец оставил ей приданное в 40 миллионов долларов».

Газета-Копейка

Подъем.

Тренировка.

Завтрак.

И учёба. Будто ничего-то и не было. Всё вокруг следует своему распорядку, разве что дед дважды выезжает в город, но возвращается один. И о поездках своих рассказывать не спешит. Он и вовсе занят, семейные обеды вон пропускать начал. А нам нельзя.

Но я эти обеды почти полюбил. Какая-никакая передышка.

После обеда – снова тренировка. Тени, которые пытаются догнать друг друга, а я – не утратит связь и чётко контролировать энергетический поток. Большего нельзя.

Структура ещё восстанавливается. А магический перегруз – это не шутки. И если физически тело мое находилось в более-менее нормальном состоянии, то вот энергетические каналы пострадали сильно.

Мне ещё повезло, что вовсе не выгорел.

И окружающим тоже повезло, как я понимаю. И не только я.

А значит, из всей магии мне остаётся лишь теория, медитации и игры с тенью, но такие, которые не вызывают напряжения.

– Как только ты научишься не только чётко видеть связь, но и ощущать потоки исходящей и входящей энергии, станет легче, – Тимоха любил устраиваться на полу в библиотеке. Он подсовывал под задницу бархатную подушку и прислонялся к стене. – Связь двухсторонняя. Смотри, твоя сила идёт к тени и даёт ей фактическую защиту от нашего мира. Она как бы делает тень частью этого мира.

Тени тоже устраивались.

Буча вытягивалась поперек прохода, разворачивая и длинный хвост свой, и шею. Моя же пряталась за спиной, делая вид, что вообще просто так сидит.

– Но в то же время она сама поглощает силу с той стороны и отдаёт тебе. Когда поток входящий более-менее равен исходящему, то и ты, и она чувствуете себя неплохо. Также ты можешь управлять потоками. К примеру, поделиться силой с ней, что увеличит её возможности…

– А я тогда?

– Ты, как она, поглощаешь силу своего мира. Это исконное свойство всех людей. И не только людей. Все живые и неживые существа, возникшие в этом мире, являются его частью. Соответственно, связаны с миром.

Я не особо любил учиться.

Раньше.

Теория так вообще доходила туго, но Тимоху слушал. И старался.

– Способность пропускать или накапливать внешнюю энергию у разных существ или веществ отличается. Именно поэтому одни камни годятся для нужд артефакторов, а другие – нет. С золотом они работать любят, серебро тоже принимают, а вот медь или бронза – уже не то. Рубины, топазы и иные благородные камни из первой дюжины – это одно, а вот нефрит и яшма – совсем иное. Опять же, на свойства влияют огранка, окрас, целостность. У крупных камней вовсе свой характер имеется. В этом, отчасти, и сложность, что, допустим, александрит в одной огранке усиливает потоки, а в другой, напротив, гасит. Розовый алмаз отлично накапливает, а прозрачный – идеально проводит и уравновешивает разные потоки, потому их используют в сложных артефактах с ядром из многих камней. В общем, нюансов много. С растениями тоже непросто. Свойства их во многом зависят от места, в котором они росли. Да и в целом условий. Важно не просто собрать, а вовремя. Ясно?

Киваем, причём и я, и Тени.

– В живых созданиях сила накапливается, и вот в людях – куда больше, чем в животных. Тут я… не особо скажу, почему. Одни уверяют, что это будто бы свойство души, другие – что разума, который и создаёт тонкое тело. Но как по мне всё сомнительно. Есть же весьма умные неодарённые и тупые, уж извини за прямоту, дарники.

– Возможно… это свойство, но оно как… ну… талант. Кто-то умеет играть на скрипке, а кто-то нет, – отвечаю.

– Может… отец… сколь знаю, он интересовался вопросами развития дара. В том числе.

Об отце Тимоха говорить не любит.

Даже там, в дедовом кабинете, мы не стали делиться мыслями. Я не рискнул. Он промолчал. А сейчас вот… два сопливых заговорщика.

– Он от рождения был не слишком силён. Дядька… тот сильнее. Гораздо. И год от года силы прибавлялось. Когда есть тень, то растёте вдвоём. Она и ты вот.

Тень поглядела на меня и кончиком хвоста дёрнула. Крылья приподнялись, готовые распахнуться. Летать у неё пока не выходило, зато планировать научилась, с ветки на ветку так вообще отлично получалось.

– Помню, он всё замерял что-то. И с дядькой много говорил. Потом заставлял меня упражнения какие-то делать. Глупые… я делал. А он цеплял на шею амулетик. Камешек такой…

И в памяти вдруг выскочила картинка.

– Белый, – выдал я. – Такой… с одной стороны гладкий-гладкий, а с другой – колючий.

Я помню этот камень Савкиной памятью. И это что-то да значит.

– Горячий, – подумав, согласился Тимоха. – На цепочке.

Витой.

Камень тяжёлый и цепочка врезается в кожу. Сперва её просто чувствуешь, но чем дальше, тем сильнее она давит. И звенья впиваются, будто врастают внутрь. Это больно.

– Тяжёлый…

– Значит, и ты?

– Плохо помню… я… после горячки вообще мало что помню. И про камень не помнил, пока ты не сказал.

И не белый он, скорее такой вот, молочный, полупрозрачный, а внутри – искорки.

– Просто подержи для начала, – камень ложится в руку, а цепочка обвивает её, словно змея. – И посмотри. Видишь огоньки? Вот за ними и следи. Считай. Считать-то тебя научили?

В голосе сквозит эхо недовольства. Кажется, отец раздражён. И Савка замирает. Его пугает этот человек, который вдруг появился в их с мамой тихом доме. От него нехорошо пахнет. И мама становится беспокойной.

Ещё они ругаются. И мама плачет.

А он приказывает Савке идти следом. И приводит в этот… подвал? Куда? Так, надо полегче, чтоб не разрушить хрупкое это воспоминание. Привёл и привёл. Расслабимся…

– Савка? – Тимоха качнулся навстречу.

– Пытаюсь вспомнить. Не мешай.

– Тень призови, пусть поделится. Иногда они видят больше, чем ты можешь. И лучше работают с тонкими структурами.

Зову, хотя не совсем понимаю, как она поможет. Но тень нависает надо мной, крылья её разворачиваются, заслоняя меня от Тимохи. А в выпуклых глазах отражаюсь я-нынешний.

Или…

Да, так и есть.

Теперь я вижу, реально вижу, но как бы… точно не на плазме. Скорее уж напоминает первые телевизоры, кинескоп которых сверху накрывали увеличительным стеклом. И фигурки нелепы, но ведь…

Так, а запомнить она запомнит, если что?

– Тени способны вытащить почти любое воспоминание из числа активных, – подсказывает Тимоха. – Правда… скажем так, особенности восприятия накладываются.

Ну да.

И отец в этом телевизоре чужих глаз похож скорее на ворона, чем на человека. Он несуразно длинен и тощ, а чёрные одеяния – то ли плащ, то ли ряса, усиливают сходство. Лицо и то выглядит серым.

И недовольным.

До крайности.

– Смотри, – снова звучит приказ.

И Савка подчиняется.

Я отвожу глаза от тени. Пересмотрю позже, а пока надо самому в себе разобраться. Значит… отца не было, а потом он появился. И принёс какую-то подвеску, которая ни хрена не простая, потому что я ощущаю, как она нагревается в руке. Медленно так. И от этого страшно.

Мама рассказывала, что есть такие артефакты, которые, если в руку взять, загорятся и руку спалят.

А в других – проклятья прячутся.

Но отец не стал бы.

Так, опять мысли и личности путаются. Ладно. Пусть. Позже разделю.

– Смотри.

Смотрю. Уже не Савка – я. От жара и страха в животе урчит. И сидеть неудобно. Табурет жёсткий, подушечку никто подложить не додумался.

А искорки.

Играют. Вспыхивают и гаснут. Вспыхивают… только камушек тяжелеет.

– Нет, – отец чем-то недоволен. – Так дело не пойдёт. Дай.

И вырывает. Резко. Так, что цепочка больно скользит по руке. Отец же, перехватив ладонь, одним движением вспарывает кожу. И острая боль пронизывает руку до локтя. Савка вскрикивает.

– Хватит ныть. Как баба…

Он бросает это и морщится, добавляя:

– Чего ещё ожидать от…

Правда, в последний момент сдержался. Но и так понятно.

Любовь?

Ага. Хрена с два. Он же возит камнем по Савкиной раскровавленной ладони, чтобы потом сунуть платок.

– Прижми.

И Савка прижимает. Теперь ему совсем-совсем страшно.

– Послушай, – отец, кажется, начинает понимать, что как-то иначе надо диалог выстраивать. Гений педагогики, хренов. – Это просто проба. Я хочу понять, можно ли разбудить в тебе кровь. Это неприятно, да, но нужно потерпеть. Если у тебя есть хоть крупицы дара, они откликнутся. И перед тобой откроются весьма интересные перспективы. Ясно?

Нет.

Я-то вижу, что Савке эта речь – белый шум. Но он кивает. На всякий случай. Потому что боится разозлить отца ещё сильнее.

– Нужно просто немного потерпеть, – он и себе руку прокалывает, но куда как аккуратней. – Постарайся.

Можно подумать, есть иные варианты.

И Савка снова кивает.

– Вот так…

Цепочка ложится на шею, а отец, оттянув ворот рубашки, пальцем пропихивает её глубже, к коже. Он же и пуговицы пытается расстегнуть. Когда же те не поддаются, просто дёргает и пуговицы летят на пол. Мама расстроится. Она всегда расстраивается, когда Савка одежду портит. Даже если он не специально.

– Смирно сиди, – отец обрывает попытку сползти с табурета и собрать пуговицы. – Попытайся нащупать внутри себя источник.

Какой?

Он бы объяснил ребёнку, чего искать.

А камень начинает разогреваться. И тяжелеть. Он, сперва лежавший где-то на груди, медленно съезжает, оставляя после себя горячий след. И повисает на цепочке, и шея клонится под тяжестью её.

Что за…

А потом воспоминание просто обрывается.

– Савка? – меня держат. И Тимоха явно нервничает. – Савка, ты…

– Что случилось?

– Ты сидел. С ней вот. А потом вдруг полыхнул силой и падать начал.

Тень крутится рядом, посвистывая и пощёлкивая. И перья её стоят дыбом. Буча тоже взволнована. Почему-то мне кажется, что эти двое вполне сносно болтают между собой. Буча вон и башкой кивает. Вот… точно обсуждают.

Или это уже паранойя?

– Вспомнил… кое-что.

Голова гудела. А внутри вот… вот дерьмо. Тонкое тело зияло свежими дырами.

– Погоди. Сидеть можешь? – Тимоха придерживал меня. – А лучше ложись… вот так…

– Тим? У вас всё в порядке? – Татьяна, конечно, не нашла момента лучше. – Я ощутила всплеск…

– Это Савка вспомнил кое-что. Вот теперь…

– Вот… вот я говорила, что нужно ограничители носить! Нет, ну где это…

Где это видано, где это слыхано… и прочее, прочее…

– Клади его на пол, давай… – Татьяна вытаскивает из-под платья камушек.

На цепочке.

Правда, не белый, а желтый, что капля солнечного света.

– Н-не надо…

– Это стабилизатор, – соизволил пояснить Тимоха. – Тебе бы такой на постоянной основе носить, хотя бы пару месяцев, но он восстановление замедлит.

Камень был тёплым.

Интересно.

– И да, у меня дар нестабильный! – Татьяна сказала это с вызовом. – До сих пор…

– Из-за белого камушка?

От нынешнего янтаря исходило тепло. Оно пробиралось внутрь и растекалось по телу приятной истомой. И прорехи, что расползались в тонком поле, перестали расползаться, даже затягиваться стали, этакой дрожащей полупрозрачной плёнкой.

Интересно.

Очень.

– Он… откуда? – Татьяна растерялась.

– Похоже, у нас больше общего, – ответил за меня Тимоха, – чем мы предполагали. Значит, и над тобой опыты ставил?

Не знаю, кому из нас адресовался вопрос, но я кивнул. И Татьяна кивнула.

И что сказать?

– Мне он сказал, что дар слабый, а потому нужно развивать дополнительно, – Тимоха на правах старшего заговорил первым. – Забирал в лабораторию. Раз в неделю. И надевал этот камушек. Сперва, правда, тот был небольшим, с ноготь мой. И отец прижимал его к коже, и камень приклеивался.

Очень интересно.

Вот чем больше про папеньку узнаю, тем больше возникает вопросов.

– От него было то жарко, то холодно. Потом только жарко. В какой-то момент камней стало два, затем с десяток мелких, которые он крепил на руки и ноги. Но потом, как я сейчас думаю, собрал в единую конструкцию. Тогда стало совсем тяжко. Он горячий. И потом сила… в общем, её прибавлялось, да…

Тимоха глянул виновато:

– Нестабильной, – добавил он так, будто тайну страшную открыл. – Потом… уже выровнялась. И всплесков с лет пятнадцати не было.

– А до того?

– Случались.

– И это…

– Семейный целитель знает.

А значит, где-то там, в карточке, и запись будет о всплесках и о том, что когда-то давно Тимоха был нестабилен. Вот и главное, врач этот мне ещё когда не понравился.

– А у меня дара не было, – произнесла Татьяна тихо. – Но отец пообещал, что исправит. И исправил. Только… у меня до сих пор случается… сбои. Правда, сейчас их Птаха гасит почти полностью. Возможно, что и стабилизатор скоро будет не нужен.

Исправил, значит.

Бесталанный папенька хотел получить сильно одарённых детей?

Осталось понять, не исправил ли он и Савку в том числе.

И главное, как?

Глава 10

Париж. В спектаклях видят много черных бархатных шляп, тисненых и гладких, с розовыми очень короткими перьями. Нынешним сезоном в моду возвращается блонд, а ещё ленты и позумент, каковой, однако, надобно использовать с большою оглядкой, ибо излишнее его количество в наряде будет свидетельствовать скорее о дурном вкусе владелицы…

Дамский журнал

Тимоха приложил палец к губам и покачал головой.

Понятно.

Тему это обсуждать стоит не здесь и не сейчас. Татьяна чуть нахмурилась, но спорить не стала.

– Жарко здесь, – сказала она капризным тоном. – И надоело до жути. День за днём то же самое. Возись с ними… прогуляемся? Кстати, где второй бездельник?

Это она про Метельку?

– Еремей его забрал, – я отлипаю от пола и возвращаю камешек. – Спасибо. Уже лучшее… и… просто, спасибо.

– Пожалуйста, – она нервно пожимает плечами и камешек забирает, чтобы закинуть цепочку на шею. – Так что, меня будут сопровождать? Кстати, ты был прав. Я подумала и поняла, что со стороны Весновского было довольно низко отправлять мне то письмо. Нет, конечно, подарки я верну… но вот теперь думаю, стоит ли возвращать ношеные перчатки? Я с ними, конечно, обращалась очень бережно, однако…

Голос у сестрицы звонкий.

– Возвращай, – отвечает Тимоха и, подав руку, рывком поднимает на ноги. – Всё – так всё… носовые платки не забудь.

– Носовые это я ему отправляла. С вышивкой. Но, пожалуй, требовать не стану.

– Ты весьма великодушна…

Таньяна задирает голову и фыркает. И кажется, улыбается, вот только сколько правды в этой улыбке. А в коридоре я натыкаюсь на горничную, одну из трёх, что скользят по дому невидимыми тенями. Немолодые, не слишком красивые и старающиеся не попадаться на глаза лишний раз. Эта вот замерла, а потом, присев, поинтересовалась:

– Эмма Матвеевна велела спросить, будем ли завтра серебро чистить…

– Завтра? – Танечка сделала вид, будто задумалась. – Нет, пожалуй, не стоит пока. Гостей мы не ждём, а тут скоро и пост начнётся. Уже перед Рождеством почистим.

И женщина, опять присев, ушла.

А я не удержался, посмотрел вслед. Отправить бы за нею тень.

Нет, сейчас не след. Рваные дыры затягивались, но чуялось, что любое мало-мальски серьёзное напряжение сорвёт эту, созданную янтарным камнем, плёнку. Ничего-то серьёзного нет, к вечеру и следа-то не останется, но это к вечеру.

– Я дедушке и сказала, что, если Весновские столь мелочны, то пускай, а нам не след уподобляться, – голос Татьяны заполнил узкий коридор. Тёмный.

Безлюдный.

На первый взгляд.

А ведь то, что мы с Тимохой занимаемся, все знают. И эта вот женщина… да. Могла и случайно тут оказаться. А могла и не случайно.

– …и мне кажется, что моё появление на рождественском балу губернатора будет вполне себе уместно. Как и твоё, Тимофей. Савелий ещё пока молод, хотя вот графиня Контанская организует очень милые детские балы. И это отличная возможность представить тебя свету, хотя, конечно, ты категорически не готов… нужно будет поискать учителя по танцам.

Если кто-то слушал, то он явно проникся заботами.

Я вот проникся, пытаясь представить, куда в моё расписание ещё и танцы впихнуть.

– Манеры опять же… я бы сказала, что они отвратительны, но правда в том, что их просто-напросто нет!

– Ты преувеличиваешь.

– Я? А ты видел, что он сделал? За завтраком? Он ложку облизывал!

Ну… было дело.

А что, завтрак вкусный, но маленький, а я маленький, но голодный. И до обеда ещё тьма времени, а на ложке еда оставалась. Как было не воспользоваться случаем?

– Чудо, что ещё крошки со скатерти было собирать не стал…

Была мысль. Но отказался, сообразил, что это как-то слегка чересчур. А вот с ложкой да, с ложкой прокололся. Я вот даже задумался над тем, облизывал ли я ложки там, в прошлом мире, потому как вроде и случалось бывать и на вечерах званых, и на банкетах всяких, но вот хоть убей… ладно, если и облизывал, то желающих указать мне на неправильность сего действа не находилось.

– …и вообще не удивлюсь, если он в носовой платок сморкаться станет!

А что с ним ещё делать-то?!

Я хотел спросить, но поймал предостерегающий взгляд Тимохи. Ясно. Точнее не совсем ясно, что там не так с платками, но лучше помолчать.

Так мы и молчали сперва до пруда, а потом до знакомой уже колючей стены, которая этими самыми колючками приветливо помахала.

– Ты его и сюда таскал? – возмутилась Татьяна, но как-то без былого вдохновения. – Ох… я уже и забыла, как тут. Тимоха, ты вперёд иди, и ты тоже… а я вот… может… просто постою. Прогуляюсь.

– Чулки порвать боится, – Тимоха фыркнул. – Тань, а помнишь, раньше ты прям напролом лезла…

– Когда это было.

– Было.

Она закатила глаза.

– Ладно… но если что, платье будешь штопать ты!

– Сама ж не доверишь, – Тимофей действительно коснулся лозы и та услужливо скаталась клубком, освобождая путь.

– Дамы вперед, – сказал я Татьяне. И та не стала спорить. Она вовсе молчала до самого убежища, а в нём вдруг втянула воздух резко и со свистом, как бывает, когда долго-долго сдерживаешься перед вдохом.

– Иногда мне кажется, что они правы… и дед действительно сходит с ума. И ты тоже… и я с вами… что эта подозрительность ненормальна, – Татьяна прошлась вдоль стены. А убежище, как мне кажется, стало чуть больше. Нет. Глубже. Точно. Вон, ступенька прибавилась.

Или всё-таки кажется?

Надо было сосчитать.

– Они – это кто?

– Дамы из благотворительного комитета… знаешь, меня приглашали Никольские. Они на воды собираются…

– На зиму?

– Вот и меня удивило. А они с собой зовут. Мы довольно дружны с Лизонькой. Это их старшая. И она прямо каждый раз теперь… вчера вот снова написала. В Кисловодск собираются. Отбывают через неделю.

Тимоха ничего не говорит. А я прохожусь, отмечая, что одеял стало больше. Лежат, свернутые тугими скатками. И вот фляги появились. Вода? Вино? Тянет заглянуть. Пара коробов. И свертки из плотной промасленной бумаги.

– Прямо умоляет отправиться… это даже неприлично, такая настойчивость.

– Может, стоит?

– Нет, – Татьяна покачала головой. – Когда там, с ними, сидишь и пьёшь чай. Обсуждаешь… поэзию или вот музыку… кажется, что вот оно, настоящее. А вот здесь, с вами, мрак какой-то.

Она одёрнула руку.

– Я думала согласиться. В конце концов, почему бы и нет… я даже сказала Лизоньке, что с дедом переговорю. Обещала завтра ответ дать. Она так обрадовалась. И матушка её обрадовалась. Сказала, что даже расходы готовы возместить. И это странно, верно?

А на меня чего смотреть? Я понятия не имею, что тут странно, а что нормально. Вроде и язык тот же, и люди те же, а вот порой такое всё другое, что прямо слов нет описать.

– А к нынешнему Лизонькиному письму её матушка своё приложила. Знаешь, такое сочувствующее. И что, мол, в моём положении лучше нет, чем обстановку сменить. У них свой дом имеется. И я их нисколько не стесню. И Лизонька будет рада. И можно до самой весны отдыхать. Лизонька живопись изучает, ей даже наставника выписали. Из Италии. И я могу присоединиться.

– Ты же всегда хотела.

– И хочу. Только… знаешь, наверное, будь всё иначе, я бы согласилась с радостью. Дед отпустил бы…

Он и сейчас отпустит, если это даст хоть малейший шанс вывести Татьяну из-под удара.

– Но я слишком долго жила рядом с ним, чтобы просто взять и поверить. Откуда они узнали о разрыве помолвки? Я сама письмо только-только получила. Как и вы… да не врите, знаю, что дед вам сказал. И Лизонька… она хорошая, искренняя, но в прошлом году мы не были особо близки. А тут она первой начала подходить, писать… и матушка её такая добрая, ласковая. Прямо до приторности.

Татьяна стиснула кулаки.

– Ещё у Лизоньки появился кузен. Вдруг. Я не помню, чтобы она о нём прежде упоминала.

А сестрица у меня не промах. И головой пользоваться умеет.

– Теперь же только и разговоров о том, какой он замечательный…

– Может быть совпадением, – сказал Тимоха, но как-то так, что стало ясно – сам он в такие совпадения не верит.

– Может. Только какое-то очень своевременное. Кто едет к морю на зиму? Учиться? Об учёбе тоже договариваются заранее… и мои акварели, которые якобы отправили итальянцу. Те, что я Лизоньке подарила… но я ей не дарила. Я акварель вовсе не люблю, мне уголь больше по вкусу. Мелочи… я уже давно перестала обращать внимание на то, что в моих вещах копаются. Уверена, что и письма читают…

Тимоха кивает.

Согласен?

– Но сейчас это делать стали как-то… чаще… наглее? То же серебро… мы давно договорились, когда его чистить. Это есть в плане хозяйственных работ, который мы составляли и расписывали на каждый день, – улыбка у Татьяны нервная.