Читать онлайн Тельма бесплатно

Глава 1

Сон за сном видела она,

И каждый новый ярче прежнего.

Алджернон Чарлз Суинберн

Полночь выдалась светлой будто день, хотя и совсем без звезд. Полночь – но солнце, точно совсем не уставшее за день, все еще отчетливо виднелось в небесах и казалось королем-победителем, сидящим на розово-фиолетовом троне, обрамленном золотистой каймой. Небо – балдахин, накрывающий трон, – было глянцевого холодновато-синего цвета. По нему медленно плыло несколько бледно-янтарных облаков, которые по мере приближения к солнечному диску становились темно-оранжевыми. Струящийся сверху поток света заливал весь Альтен-фьорд, искрящиеся воды которого то и дело меняли оттенок, блистая то бронзой, то медью, то серебром, то лазурью и бирюзой. Окружающие фьорд холмы темнели фиолетовыми громадами, испещренными там и сям легкими ярко-красными мазками, словно сказочные феи разжигали на их склонах праздничные костры. Поодаль виднелась темная глыба ближайшей горы, но ее резкие линии смягчались нежной розоватой дымкой, наводившей на мысль, что вдали только что закатилось еще одно солнце, поменьше. Стояла полная, глубокая тишина, не нарушаемая даже криками чаек или других морских птиц. Воздух был совершенно неподвижен – даже легкий бриз не наводил рябь на зеркально-гладкую поверхность воды. Все это очень походило на картину воображаемого художника, мастерство которого превышает все мыслимые пределы. Однако это было замечательное зрелище, созданное норвежской природой и вполне привычное для этих мест, особенно для Альтен-фьорда. Хотя он и находился за полярным кругом, летом здешняя погода могла сравниться с погодой в Италии, а местные пейзажи, поистине прекрасные, – служить таким же эталоном красоты, как Эндимион[1].

Наблюдал это великолепие всего один человек. Это был мужчина с правильными чертами лица, благородной наружности. Сидя на специально расстеленной на берегу накидке из шкур, он взирал на окружающий мир с выражением искреннего восторга в ясных светло-карих глазах.

– Восхитительно! Превосходно, просто восхитительно! – пробормотал он вполголоса и, взглянув на наручные часы, увидел, что они показывают ровно полночь. – Что ж, кажется, мне удалось увидеть максимум из возможного. Даже если мои друзья найдут для «Эулалии» хорошее местечко, они не увидят ничего более прекрасного, чем все это.

Затем мужчина поднес к глазам подзорную трубу и вгляделся в даль в поисках своей прогулочной яхты, на которой трое его друзей пожелали отправиться на расположенный напротив остров Сейланн. Он возвышался на три тысячи футов над уровнем моря, а главной достопримечательностью был пик Джедке – самый северный ледник во всей необжитой части Норвегии. Паруса возвращающегося судна мужчина не обнаружил и продолжил рассматривать великолепное небо. Цвета и оттенки становились все более насыщенными, и облака, окаймлявшие снизу солнечный диск, сделались плотными и налились пурпуром, напоминая своим видом подставку для ног у королевского трона.

– Как странно тихо, будто только что отгремели трубы, провозгласившие воскрешение из мертвых, и ангелы вот-вот спустятся на землю, – негромко проговорил мужчина, улыбаясь собственным словам: несмотря на поэтическую жилку в глубинах его души, все же в целом он был скептиком. Весьма глубокое влияние оказал на него модный в последнее время атеизм, поэтому он не мог всерьез думать об ангелах и трубном гласе, возвещающем о воскрешении из мертвых. Но в то же время в нем все еще жила природная склонность к мистицизму и романтике, которую не смогли уничтожить даже учеба в Оксфордском университете и холодная скука английского материализма. Да и в самом деле, до того величаво и впечатляюще выглядело дневное светило на небосклоне в полночный час, настолько чудесным, почти неземным казалось созерцание все еще наполненного светом неба и эта невероятная тишина, царящая вокруг, что мужчина на миг действительно погрузился в состояние, близкое к религиозному экстазу. На память ему пришли строфы из стихотворений поэтов-мистиков, чье творчество он любил, фрагменты старинных песен и баллад, которые он слышал в детстве и не забыл до сих пор. Он переживал один из тех моментов, которые порой переживаем мы все: когда время словно прерывает свой бег, а окружающий мир замирает, и мы получаем возможность дышать вольно и свободно. В такие моменты все мы можем остановиться, оглянуться, прислушаться и на какое-то время задуматься о неизъяснимой силе, таящейся внутри нас и движущей нами, позволяющей нам спокойно размышлять, задержавшись в крохотной сиюминутной точке, которая есть настоящее и расположена между темными бездонными пропастями прошлого и будущего. На краткий миг наступает безмолвие, гигантские жернова Вселенной перестают вращаться, и сама бессмертная человеческая Душа подчиняется высшей и вечной Мысли, которая властвует надо всем. Балансируя на тонкой, почти неразличимой грани, что отделяет реальность от мира грез, мужчина позволил себе отдаться сладостному, но отчасти болезненному ощущению полного погружения в мечты и забыл обо всем. Внезапно покой и тишину, царившие вокруг, нарушило пение. Голос был женский – сильное, звучное контральто, в неподвижном воздухе подобное звону золотого колокола. Это была старая норвежская песня из тех, где собраны все страстные чувства – горе, восхищение, грусть, какие-то еще переживания, слишком сильные, чтобы выразить их словами; потому они и выплескивались из сердца единственно возможным способом, через музыку. Мужчина поднялся с земли и огляделся в поисках певицы. Однако вокруг никого не было видно. Янтарные полосы на небе тем временем стали превращаться в багряные огненные языки. Воды фьорда тоже, казалось, пламенели, словно горящее озеро, которое создал в своем воображении Данте. Где-то высоко в сияющих небесах бесшумно пролетела одинокая чайка, и отблески этой цветовой симфонии замерцали на ее белом оперении словно бриллианты. Никаких других признаков присутствия животных или птиц не было и в помине. Голос, чья обладательница все еще оставалась незримой, продолжал выводить мелодию. Единственный слушатель, изумленный и очарованный, стоял неподвижно, потрясенный совершенством звучания каждой ноты, слетавшей с невидимых губ.

«Голос женский, – подумал он. – Но где же сама женщина?»

Озадаченный, он еще раз посмотрел направо и налево, а затем устремил взгляд на сверкающие воды фьорда, уже почти готовый к тому, что сейчас увидит там неизвестную вокалистку, которая, сидя в лодке, работает веслами и поет на ходу. Но и на поверхности моря не было ни души. Внезапно голос смолк, и в воздухе стал отчетливо слышен скрежет, какой обычно издает трущееся о каменистый берег днище лодки, которую тащат волоком. Повернув голову в том направлении, откуда раздался звук, мужчина в самом деле увидел лодку, которую выталкивал из пещеры в скале, которая располагалась вблизи от кромки воды, кто-то, кого он по-прежнему не мог рассмотреть. Исполненный любопытства, он сделал шаг по направлению к пещере – и вдруг, совершенно неожиданно, оттуда появилась девушка. Выпрямившись, она встала в лодке, глядя на пришельца. Лет девятнадцати на вид, ростом девушка была выше большинства женщин. Бросилась в глаза грива чудных, неприбранных волос цвета полуночного солнца, рассыпавшаяся по плечам. Волосы обрамляли изумительно белую кожу лица, при этом щеки заметно порозовели. Голубые глаза незнакомки выражали одновременно удивление и возмущение. Мужчина же, явно не готовый к столкновению с такой совершенной красотой в столь уединенном месте, на мгновение был до такой степени поражен, что утратил дар речи. Наконец, восстановив свое обычное самообладание, он приподнял шляпу, а затем, указывая на лодку, корпус которой торчал из пещеры чуть больше, чем наполовину, просто сказал:

– Могу я вам помочь?

Девушка, не ответив, пристально рассматривала его, причем в ее взгляде явственно читались неприязнь и подозрение.

«Полагаю, она не понимает по-английски, – подумал мужчина. – А я ни слова не знаю по-норвежски. Что ж, буду объясняться жестами».

Приняв такое решение, он изобразил сложную пантомиму, довольно смешную и нелепую, но в то же время достаточно понятную. Девушка рассмеялась – громко и искренне, и от этого смеха ее чудесные глаза словно заискрились.

– Это было очень недурно, – с достоинством сказала она по-английски с легким акцентом. – Вас поняли бы даже лапландцы, хотя они, бедолаги, очень глупые!

Изрядно смущенный смехом этой высокой девицы с великолепными волосами, – понимая, что именно он причина ее веселья, – мужчина, прервав свою жестикуляцию, застыл неподвижно, глядя на незнакомку и чувствуя, что краснеет.

– Я знаю ваш язык, – спокойно сказала девушка после небольшой паузы, за время которой явно успела оценить внешность и манеры незнакомца. – Я поступила невежливо, не ответив вам сразу. Да, вы можете мне помочь. Киль лодки за-стрял между камнями, но вдвоем мы легко сдвинем ее с места.

Затем, выпрыгнув из суденышка, она ухватилась за край борта своими сильными белокожими руками и весело воскликнула:

– Ну же, толкайте!

Следуя ее указанию, мужчина, не теряя времени, налег на нос лодчонки, используя свой немалый вес и мышечную силу, и вскоре суденышко было уже на воде и нетерпеливо танцевало на небольших волнах, словно ему ужасно хотелось поскорее отплыть. Девушка уселась на банку, отвергнув попытку незнакомца помочь ей забраться на борт. Взяв весла, она вставила их в уключины и, казалось, уже готова была начать грести, но затем внезапно спросила:

– Вы моряк?

Мужчина улыбнулся:

– Только не я! А что, я похож на моряка?

– Вы сильный, и по тому, как вы обращаетесь с лодкой, видно, что для вас это привычное дело. Да и выглядите вы так, как будто вам доводилось бывать в море.

– Вы верно угадали! – ответил мужчина с улыбкой. – Мне действительно доводилось бывать в море. Я прошел по морю вдоль побережья всей вашей замечательной страны. Сегодня днем моя яхта отправилась на Сейланн.

Девушка вгляделась в собеседника более пристально и, будучи женщиной, без труда заметила, что одет он с большим вкусом. Не укрылись от ее внимания ни модный покрой его дорожного сюртука, ни отделанная великолепным лисьим мехом накидка, небрежно брошенная на землю неподалеку. Когда девушка закончила осмотр, на ее лице появилось смешанное выражение заносчивости и чего-то еще, напоминающего презрение.

– Так у вас есть яхта? О! Значит, вы джентльмен. Выходит, вы ничего не делаете, чтобы заработать себе на жизнь?

– В самом деле, ничего! – Мужчина пожал плечами – этот жест выражал одновременно скуку и жалость к самому себе. – Кроме одного: я живу.

– И что, тяжелая это работа? – с любопытством поинтересовалась девушка.

– Очень.

Оба замолчали. Лицо девушки стало серьезным. Она взялась за весла и посмотрела на мужчину прямым и честным взглядом, который, будучи оценивающим и любопытным, в то же время совершенно не казался наглым. Это был взгляд человека, в прошлом которого нет секретов, – взгляд ребенка, довольного свой нынешней жизнью и не думающего о будущем. Немного найдется таких существ женского пола – даже среди тех, кто еще находится в подростковом возрасте. Светское притворство, ломанье, неутолимое тщеславие, то есть все то, что стимулируют в женской природе современные жизнь и воспитание, очень быстро подавляют такую ясность и прямоту во взгляде. Между тем прямота и искренность взгляда, встречающиеся так редко, восхищают и очаровывают куда больше, чем кокетство и откровенное приглашение, которые читаются во взглядах большинства хорошо воспитанных светских дам, научившихся вовсю использовать в отношениях с мужчинами свои глаза, но не сердца. Эта девушка явно не получила надлежащего светского воспитания, иначе она бы «опустила внутренний занавес», чтобы не дать увидеть свет ее души. Она немедленно подумала бы о том, что находится на берегу в полночь, хотя солнце все еще остается на небе, а рядом с ней незнакомый мужчина. Она принялась бы жеманничать, изобразила бы смущение – даже если бы вовсе его не чувствовала. Однако она не стала делать ничего подобного. Когда она заговорила после паузы, голос ее звучал мягко, в нем слышались кротость и, пожалуй, тень сочувствия.

– Если вы не любите саму жизнь, – сказала девушка, – вы наверняка любите красоту, которая есть в жизни, разве не так? Взгляните вон туда! Это то, что мы называем встречей ночи и утра. Когда видишь такое, поневоле радуешься тому, что живешь на свете. Посмотрите, скорее! Этот свет скоро померкнет.

Девушка указала на восток. Ее собеседник взглянул туда и издал восклицание, почти вскрик, от изумления и восхищения. Всего за несколько последних минут вид неба полностью изменился. Преобладавшие на нем пурпурный и фиолетовый тона будто растаяли и уступили место розовато-лиловому сиянию – нежному, как цветущая сирень. На этом фоне по небосводу плыли два тонких, словно сотканных из паутины, облака – зеленоватые, с бледно-желтой оторочкой цвета лепестков примулы. Между этих облаков, перламутрово-полупрозрачных, похожих на крылья стрекозы, сиял полированным золотом солнечный диск. Испускаемые им лучи, словно копья изумрудно-зеленого оттенка, пронизывали воздух и заливали все вокруг нереальным светом. Казалось, что луна соперничает с солнцем за право господствовать над окружающим пейзажем. Она также была видна где-то на юге, но напоминала собственный призрак – бледная, тающая.

Опустив голову, мужчина посмотрел в лицо девушке, находящейся рядом с ним, и поразился ее невероятной красоте, которой меняющийся, словно танцующий свет лишь придал выразительности. Сама лодка, в которой сидела девушка, казалось, излучает бронзовое сияние, мерно покачиваясь в зеленовато-серебристой воде. Полуночное солнце переливалось и играло в водопаде длинных волос, подсвечивая каждый локон, каждую прядь медово-янтарным сиянием. Странный свет, заливавший небо, казалось, наполнил и глаза девушки, придав им бриллиантовый, колдовской блеск. Мужчине был отчетливо виден ее безукоризненный профиль – благородный высокий лоб, мягкие очертания губ и округлый подбородок. Отсветы солнечных лучей играли на алом лифе ее платья и причудливых застежках из старинного серебра на поясе и воротнике. Мужчине, глядящему на девушку во все глаза, вдруг показалось, что она – неземное существо, фея из сказочного северного королевства Альвхейм, «обители светлых божеств».

Девушка смотрела вверх, в небеса, и на лице ее читался благоговейный восторг. Какое-то время она сидела совершенно неподвижно, словно ангел на картинах Рафаэля или Корреджо. Затем, глубоко вздохнув, будто возвращаясь с небес на землю, она медленно опустила голову. И тут же заметила устремленный на нее откровенно восхищенный взгляд мужчины. Девушка чуть вздрогнула, и щеки ее загорелись румянцем. Однако она тут же подавила свое волнение и, легонько помахав ему рукой, взялась за весла, готовая отчалить от берега.

Ощутив внезапный порыв, сдержать который он попросту не смог, мужчина положил руку на край борта ее лодки.

– Вы прямо сейчас уезжаете? – поинтересовался он.

Девушка удивленно приподняла брови и улыбнулась.

– Уезжаю? – переспросила она. – Ну да. Я и так окажусь дома довольно поздно.

– Подождите минутку, – сказал мужчина, чувствуя, что просто не может позволить, чтобы случайно встреченное им чудесное создание покинуло его, словно сон в летнюю ночь, не позволив ничего узнать ни о своем происхождении, ни о том, куда она направляется. – Может быть, скажете мне свое имя?

Девушка выпрямилась с возмущенным видом:

– Сэр, я вас не знаю. Норвежские девушки не сообщают свои имена незнакомцам.

– Извините меня, – сказал мужчина, слегка смутившись. – Я не хотел вас оскорбить. Просто мы с вами вместе наблюдали полуночное солнце, и… и я подумал…

Он умолк, так и не закончив фразу. При этом почувствовал себя ужасно глупо.

– Вы можете часто встретить на берегах Альтен-фьорда крестьянских девушек, любующихся полуночным солнцем в то же самое время, когда это делали и вы, – заявила девушка, и мужчине почудился в ее голосе сдерживаемый смех. – В этом нет ничего странного. Такое мелкое событие даже не стоит запоминать.

– Стоит или нет, а только я его никогда не забуду, – сказал мужчина с внезапной пылкостью. – И вы не крестьянка. Послушайте, а если я сообщу вам мое имя, вы и тогда не скажете мне, как зовут вас?

Девушка сдвинула свои великолепные брови к переносице с несколько высокомерным видом, явно собираясь возражать.

– Мне ласкают слух только те имена, которые мне уже знакомы, – подчеркнуто холодно отчеканила она. – Мы с вами больше не увидимся. Прощайте!

Не произнося больше ни слова и не глядя на мужчину, она изящно наклонилась вперед, взяла в руки весла и решительно сделала первый сильный гребок. Лодка легко, стрелой двинулась вперед по искрящейся воде. Мужчина стоял неподвижно, глядя ей вслед, пока она не превратилась в крохотную точку, сверкающую, словно бриллиант, на фоне прозрачных вод. Когда он почти перестал различать ее невооруженным глазом, он достал подзорную трубу и продолжил наблюдать за движением суденышка. Оно шло по прямой, однако затем внезапно стало отклоняться к западу – по-видимому, держа курс на скалы, далеко вдающиеся в воды фьорда. К этому времени лодка почти пропала из виду, а достигнув скал, вообще исчезла. Одновременно роскошные цвета, которыми было украшено небо, стали уступать место сероватой, жемчужного оттенка мгле, которая расползалась вокруг, словно кто-то набросил накидку на роскошный дворец короля – солнца. В воздухе быстро распространились прохлада и особый, не поддающийся описанию аромат приближающегося рассвета. Над водой возник легкий туман, скрывший от глаз близлежащие острова. В окружающем пейзаже появилось что-то неуловимо осеннее, хотя стоял июль. Из гнезда, спрятанного в поле, взлетел жаворонок и, поднимаясь все выше и выше, огласил окрестности великолепными трелями. Полуночное солнце больше не сияло в небесах. Оно словно бы спокойно и умиротворенно улыбалось, спрятавшись за туманной пеленой наступающего утра.

Глава 2

Приди же, я буду петь тебе песни, которым научили меня кладбищенские души!

Чарлз Роберт Мэтьюрин

– Вот тебе и на! – воскликнул мужчина с несколько смущенным смехом, когда лодка окончательно исчезла из виду. – Ну и женщина! Кто бы мог подумать?

В самом деле, кто бы мог представить подобное! Сэр Филип Брюс-Эррингтон, баронет, весьма состоятельный человек и завидный жених, за которого мечтали выдать своих дочерей многие дамы, занимавшие видное положение в высшем обществе, объект восхищения и вожделения, способный стать прекрасной партией для любой знатной молодой леди… И вдруг ему оказан такой холодный прием, им, можно сказать, пренебрегли – и кто? Какая-то заблудившаяся принцесса, а то и вообще просто крестьянка. Размышляя по поводу случившегося, он зажег сигару и принялся расхаживать по берегу, причем черты его красивого лица выражали нечто близкое к раздражению. Он не привык к пренебрежительному отношению к себе, даже в шутливом разговоре. Его завидное положение в обществе позволяло ему практически всегда чувствовать свое превосходство, и большинство людей ему льстили или пытались добиться его дружбы. Он был единственным сыном баронета, известного как своей эксцентричностью, так и размерами своего состояния. В детстве его очень баловала мать. Теперь же, когда его родители умерли, он, унаследовав богатство отца, остался один на всем белом свете и ощущал себя совершенно свободным во всех своих действиях. Своеобразной платой за его богатство и внешнюю привлекательность было то, что дамы буквально преследовали его, и потому теперь его изрядно раздосадовало высокомерное равнодушие, которое проявила одна из красивейших – если не самая красивая женщина в его жизни. Он был уязвлен, его самолюбию нанесли ощутимый удар.

– Я уверен, что мой вопрос был совершенно безобидным, – угрюмо пробормотал он себе под нос. – Она вполне могла бы на него ответить.

Мужчина окинул воды фьорда нетерпеливым взглядом. Однако своей яхты, возвращающейся обратно, вновь не обнаружил.

– Да где же они? – раздраженно проговорил он. – Если бы на борту не было лоцмана, я бы решил, что они посадили «Эулалию» на мель.

Докурив сигару, мужчина бросил окурок в море. Затем, остановившись у самой воды, он принялся уныло наблюдать за тем, как небольшие волны ласкают гладкий коричневый берег у его ног. При этом он продолжал думать о странной девушке с прекрасными лицом и фигурой, с огромными голубыми глазами и копной золотистых волос. Она поразила его своим изяществом и гордой, независимой манерой держаться.

Встреча с ней стала для баронета своеобразным приключением – первым за долгий период времени. Он уже давно ощущал странную усталость, вызывавшую резкие перемены настроения. В результате такого внезапного порыва он и покинул Лондон в самый разгар сезона и отправился на яхте в Норвегию с тремя спутниками. Один из них, Джордж Лоример, вместе с которым баронет учился в Оксфорде, на данный момент был его закадычным приятелем – и, в частности, его, так сказать, жрецом-прорицателем, преданным другом, пользующимся абсолютным доверием. Именно благодаря тому, что этот молодой джентльмен, обычно довольно вялый и бездеятельный, в последнее время испытывал прилив энергии, Филип Брюс-Эррингтон в данный момент оказался один, хотя обычно нигде не появлялся без хотя бы одного из своих приятелей, а в большинстве случаев – без компании из троих молодых людей. Пребывание в одиночестве для него было очень странным и редким явлением, и потому казалось удивительным. Но Лоример Томный, Лоример Ленивый, Лоример, который остался совершенно равнодушным и сонным даже при виде великолепной панорамы норвежского побережья, включая Согне-фьорд и нависающие над берегом пики ледника Йостедаль; тот самый Лоример, который мирно спал в гамаке на палубе даже в те моменты, когда с борта яхты можно было насладиться красотами Мельснипы; так вот, этот самый Лоример, когда судно пришло в Альтен-фьорд, великолепный в лучах светящего постоянно солнца, вдруг обнаружил внезапный и какой-то ненормальный всплеск интереса к местным пейзажам. Находясь в этом необычном для себя состоянии, он выразил желание «произвести наблюдения» за полуночным солнцем с острова Сейланн, и даже объявил о своем намерении почти невозможного: взойти на ледник Джедке.

Эррингтон, узнав об этой идее, расхохотался.

– Только не говорите мне, – сказал он, – что вы собираетесь карабкаться на самую вершину. Неужели вы думаете, что я поверю, будто вас – именно вас, а не кого-то другого – настолько интересуют небесные тела?

– Почему бы нет? – отозвался Лоример с непринужденной улыбкой. – Это земные тела меня нисколько не интересуют – за исключением моего собственного. Что же касается солнца, то это очень приятный персонаж. В его нынешнем состоянии оно вызывает у меня симпатию. Оно устроило вечеринку, которая затянулась, и никто не может заставить его отправиться спать. Мне прекрасно известны чувства, которые оно должно испытывать. И мне просто хочется увидеть его нетрезвый лик с какой-нибудь другой точки. Не смейтесь, Фил, я серьезно! И к тому же мне в самом деле хочется проверить мои навыки альпиниста-любителя. Да, восхождение будет нелегким (тут Лоример с трудом подавил зевок), но я люблю преодолевать трудности. Это станет для меня неплохим развлечением.

Лоример настолько серьезно настроился предпринять вылазку, что сэр Филип не стал даже пытаться его отговоривать, но отказался составить компанию под тем предлогом, что планирует закончить эскиз, над которым недавно начал работать. Поэтому, когда на «Эулалии» развели пары, подняли якорь и яхта направилась к расположенным неподалеку островам, ее владелец по собственному желанию остался один на берегу в укромном местечке на побережье Альтен-фьорда, где сумел запечатлеть в наброске развернувшееся перед ним великолепное зрелище. Однако краски неба явно вышли за пределы доступной ему цветовой палитры, и после нескольких попыток перенести на холст невероятные оттенки пейзажа, он в отчаянии бросил это занятие и погрузился в сладостное безделье и созерцание окружающих красот. Затем он снова переключился на приятные, но в то же время грустные воспоминания и стал представлять себе голос неизвестной девушки, которая так поразила его воображение и в то же время так задела его тем, что в ее чудесных глазах он прочел нечто похожее на презрение.

Поскольку с ее отъездом его интерес к окружающему пейзажу несколько остыл, он остался глух и к пению уже проснувшихся птиц. В его памяти то и дело всплывали лицо и голос незнакомки. Более того, он испытывал недовольство собой из-за того, что повел себя неправильно и допустил промашку, обидев девушку и таким образом оставив у нее неблагоприятное впечатление о себе.

– Пожалуй, я в самом деле был груб, – произнес он через некоторое время. – Во всяком случае, ей, судя по всему, так показалось. Боже милостивый, ну и взгляд она на меня бросила! Крестьянка? Ну нет, только не она. Я бы не слишком удивился, если бы она назвалась императрицей. И потом, у нее такая фигура, такие белоснежные руки! Нет, никогда не поверю, что она простая крестьянка. Быть может, наш лоцман, Вальдемар, знает, кто она такая. Надо будет его спросить.

Внезапно сэр Филип подумал, что было бы интересно взглянуть на пещеру, из которой появилась незнакомка. Она находилась совсем рядом и представляла собой естественный грот с высоким сводом в виде арки. Мужчина решил его обследовать. Взглянув на часы, он обнаружил, что еще нет и часа ночи. Тем не менее со стороны близлежащих холмов отчетливо раздавались крики кукушки, а вокруг стремительно чертили по воздуху ласточки, чьи крылышки временами поблескивали, словно драгоценности, в теплом свете так и не ушедшего за горизонт солнца. Подойдя ко входу в пещеру, сэр Филип заглянул под свод. Пол пещеры, проделанной в прочной скальной породе водой, был покрыт толстым слоем отшлифованных волнами камней-голышей. Войдя, он смог сделать лишь несколько шагов в полный рост. Затем потолок пещеры начал понижаться, а пространство сузилось. Сразу стало темнее. Сюда, в глубину, пробивался лишь тоненький лучик света, так что, не видя толком, куда ступает, сэр Филип был вынужден зажечь фальшфейер. Сначала он не заметил никаких следов пребывания человека – ни веревки, ни цепи, ни крюка, необходимых для того, чтобы держать здесь лодку. Фальшфейер быстро погас, и сэр Филип зажег еще один. Оглядевшись вокруг более внимательно, он различил на плоском скальном выступе небольшую старинную лампу, этрусскую, судя по форме, сделанную из металла и исписанную странными, похожими на буквы значками. В лампе оставалось масло, а ее фитиль сгорел до половины. Нетрудно было понять, что лампой пользовались совсем недавно. Он решил зажечь ее.

Фитиль загорелся ровным пламенем, и появилась возможность получше разглядеть все вокруг. Прямо перед ним располагались уходящие вниз кривоватые ступеньки, ведущие к закрытой двери.

Замерев, сэр Филип прислушался. Его уши не уловили ничего, кроме плеска волн у входа в пещеру. Толстые каменные своды глушили все остальное – и веселый щебет птиц, и другие звуки просыпающейся природы. Тишина, промозглый холод и почти полная темнота оказали гнетущее воздействие – Эррингтону почудилось, что даже кровь понемногу остывает и медленнее циркулирует по жилам. Другими словами, сэр Филип испытывал примерно те же ощущения, какие возникают даже у самого беззаботного и жизнерадостного путешественника, впервые оказавшегося в римских катакомбах. Человеку становится зябко, тело начинает бить мелкая дрожь, а в душе возникают безотчетный страх, ощущение безнадежности и предчувствие ужасного. Преодолеть это неприятное телесное и душевное состояние можно только одним способом – быстро вернувшись на поверхность земли, залитую яркими солнечными лучами, и выпив хороший глоток вина.

Сэр Филип, однако, держа над головой горящую лампу, осторожно спустился по неровным ступенькам, которых насчитал двадцать, и остановился перед закрытой дверью. Она была сделана из прочного, твердого как железо дерева, потемнела от времени и казалась почти черной. На ней были вырезаны замысловатые символы и надписи. При этом в самом центре отчетливо виднелось написанное крупными буквами слово – «ТЕЛЬМА».

– Боже милостивый! – воскликнул сэр Филип. – Вот я и узнал его! Конечно же, это имя девушки! Это, должно быть, ее частное прибежище – что-то вроде будуара моей леди Уинслей, но только в несколько ином виде.

Мужчина громко рассмеялся, вспомнив обшитые изысканным золотистым атласом панели комнаты в одном богатом особняке на Парк-лейн, где некая дама аристократического происхождения, из высшего света, законодательница мод, занималась с ним тем, что очень близко к занятиям любовью, но все же позволяет женщине не потерять репутацию порядочной и сохранить высокое положение в обществе. Хохот громким и странным эхом отразился от сводов пещеры, словно какой-то невидимый демон, веселый, но страшный, как все демоны, насмехался над непрошеным пришельцем. Мужчина долго, с любопытством и даже восхищением прислушивался к отзвукам, которые, казалось, доносились с разных сторон.

– Такое эхо произвело бы фурор при представлении «Фауста». Если бы Мефистофель так адски хохотал – «Ха! Ха!», – а эхо вторило бы ему, это было бы просто шедеврально, – сказал сэр Филип, а затем снова занялся разглядыванием имени на двери. Внезапно он, ощутив странный порыв, громко крикнул: – Тельма!

– Тельма! – повторило эхо.

– Это ее имя?

– Ее имя! – снова продублировало эхо.

– Я так и думал! – выкрикнул сэр Филип и снова рассмеялся – и эхо послушно захохотало в ответ. – Такое имя кажется очень подходящим для норвежской нимфы или богини. Тельма – это звучит очень колоритно и уместно. Но, если я не ошибаюсь, в английском языке это имя ни с чем не рифмуется. Тельма!

Филип ощущал странное удовольствие, проговаривая эти звуки.

– В звучании этого имени есть что-то таинственное, неземное. Оно словно музыка, доносящаяся издалека. Ну, а теперь, я полагаю, мне следует попробовать войти в эту дверь?

Баронет легонько толкнул дверь рукой. Она лишь слегка подалась. Он повторил свое движение еще раз, и еще, но без особого результата. Тогда он поставил лампу на пол и изо всех сил налег на дверь плечом. Раздался неприятный скрип, и дверь дюйм за дюймом растворилась. За ней царила темнота, и поначалу Филип не увидел ничего. Он снова поднял лампу над головой, посветил в проем, и из его груди вырвался возглас удивления. Внезапный порыв ветра, прилетевший со стороны моря, погасил лампу, и вокруг снова сгустилась непроглядная тьма. Нисколько не смущенный этим, сэр Филип нащупал мешочек с фальшфейерами – оставался всего один. Он торопливо зажег его и, с осторожностью прикрывая свет рукой, снова поджег фитиль лампы, а затем смело шагнул в глубь таинственного грота под шелест и бормотание ветра и волн, напоминающие голоса невидимых духов.

Он очутился в просторном тоннеле, который, по всей видимости, вырубили в скале человеческие руки. Удивляли стены – они были облицованы раковинами моллюсков самых разных форм и цветов. Некоторые тонкие, словно лепестки роз, другие толстые, с острыми выступами, третьи походили на отшлифованную слоновую кость. Нашлись и такие, которые сверкали и переливались всеми цветами радуги, и белоснежные, словно морская пена. Многие были развернуты к свету блестящей внутренней частью – пурпурной, молочно-белой или жемчужной. Все они были выложены в определенном, математически правильном порядке, образуя разнообразные фигуры – звезды, полумесяцы, бутоны роз, соцветия подсолнухов, сердечки, скрещенные кинжалы и другое холодное оружие, даже корабли. И все это было выполнено с удивительной тщательностью, словно каждая фигура или эмблема, каждое изображение служило своей определенной цели.

Сэр Филип шел по тоннелю медленно, восхищенный открывшимся ему необыкновенным зрелищем, то и дело останавливаясь, чтобы получше рассмотреть каждый участок стен, представавший перед ним. И, разумеется, он размышлял о том, для чего была создана эта замечательная пещера, которую кто-то украсил так кропотливо и старательно.

«Вероятно, это какое-то культовое сооружение, – думал он. – Должно быть, таких много спрятано в различных частях Норвегии. Это не имеет ничего общего с христианской верой, потому что среди всех этих фигур и эмблем я не видел ни одного креста».

И действительно: крестов нигде не было. В то же время очень часто встречались самые разные изображения солнца – восходящего, заходящего, в зените. Лучи его выкладывались из крохотных ракушек, размером с замочек английской булавки.

«Кто-то потратил на это очень много времени и усилий, – продолжал рассуждать сэр Филип. – Кто стал бы это делать в наши дни? Страшно подумать, сколько старания и терпения потребовалось, чтобы расположить все эти раковины в нужном порядке! Причем все они закреплены с помощью раствора, то есть предполагалось, что вся эта конструкция будет очень прочной и просуществует долго».

Крайне заинтересованный, он продолжал продвигаться вперед, проходя под многочисленными арками, каждая из которых также была богато украшена, – пока не дошел до высокой круглой колонны, которая, похоже, поддерживала свод всей пещеры, поскольку все арки с разных сторон сходились именно к ней. Колонну сверху донизу украшали бутоны и листья роз, сделанные из розовых и сиреневых ракушек, среди которых были разбросаны вкрапления из полированного янтаря и отшлифованного малахита. В свете лампы, которую сэр Филип держал в руке, все это сверкало, словно сплошная масса самоцветов. Поглощенный созерцанием, сэр Филип не сразу заметил, что из самой дальней арки также струится свет. Арка вела дальше вниз, куда он еще не успел заглянуть. В этот момент его внимание отвлек яркий блеск на одном из фрагментов гигантского панно из раковин. Быстро подняв голову, он, к своему изумлению, увидел на участке облицовки странное сияние с красновато-розовым оттенком.

Повернувшись в ту сторону, откуда оно должно было исходить, сэр Филип в нерешительности замер. Неужели там, в одном из дальних концов пещеры, куда, по всей видимости, вел проход, часть которого он уже миновал, кто-то есть? Кто-то, кому могло не понравиться его дерзкое вторжение? Скажем, какой-нибудь эксцентричный художник или отшельник, для которого пещера служила жилищем? А может, пещера служит убежищем контрабандистам? Сэр Филип в тревоге прислушался, но вокруг не было слышно ни звука. Выждав минуту или две, он без колебаний двинулся вперед, намереваясь разрешить загадку.

Арочные своды, под которыми он шел, здесь были ниже, чем в других коридорах пещеры, где он уже успел побывать. Вскоре ему пришлось снять шляпу, а затем и наклониться, чтобы не цеплять потолок головой. Когда сэр Филип добрался до площадки, к которой вел коридор, и смог выпрямиться, ему сразу стало ясно, что он оказался в святилище. И властвовала в нем не Жизнь, а Смерть. Ниша в теле скалы, где он находился, имела квадратную форму. Она была украшена раковинами с еще большей щедростью и великолепием, чем все остальное пространство грота. У восточной стены располагался алтарь, вытесанный из цельной скальной породы и отделанный крупными кусками янтаря, малахита и перламутра. На алтарь были нанесены непонятные эмблемы и символы какого-то давно забытого культа, также украшенные раковинами изысканных цветов и форм. Но при этом на алтаре стояло распятие из черного дерева и резной слоновой кости, а перед ним – зажженная лампа, излучающая устойчивое красное сияние.

Сэру Филипу стало ясно, что было источником таинственного света. Но теперь его больше всего интересовал главный, центральный объект в этом ответвлении грота. Это был гроб, или, точнее, вырубленный из гранита саркофаг, располагавшийся на полу и направленный от северной стены к южной. На нем, странно контрастируя с темным холодным камнем, лежал большой венок из явно недавно сорванных цветов мака. Пурпурные лепестки цветов, сияющая инкрустация из раковин на стенах, выточенная из слоновой кости фигура распятого Христа на фоне непонятных значков и эмблем, мертвая тишина, если не считать приглушенного плеска волн где-то снаружи пещеры – все это, равно как и полное ощущение того, что он оказался в некой необычной усыпальнице, произвело на сэра Филипа сильнейшее впечатление. Постепенно преодолевая благоговейное оцепенение, охватившее его поначалу, он медленно приблизился к саркофагу и стал его рассматривать. Он был плотно закрыт крышкой, которая, по всей вероятности, крепилась к саркофагу с помощью раствора. Впрочем, судя по его внешнему виду, саркофаг вполне мог быть и просто цельным камнем, который обтесали таким образом, чтобы придать ему форму гроба. Подойдя вплотную, сэр Филип взглянул на венок из цветов мака и слегка отпрянул, издав легкое восклицание: на гранитной поверхности были вырублены буквы, и он второй раз прочел странное имя – Тельма.

Значит, так, по всей видимости, звали некую покойницу, а не ту полную жизни прекрасную молодую женщину, с которой сэр Филип совсем недавно встретился при свете полуночного солнца? Ему стало не по себе от того, что он, поторопившись, связал это имя с ней, излучавшей красоту и здоровье, хотя на самом деле так когда-то звали ту, которая прежде тоже была жива, а теперь превратилась в тлен, скрытый в герметично закрытом каменном саркофаге! Мысль об этом вызвала у сэра Филипа эмоциональный шок. Ну конечно же, золотоволосая нимфа Альтен-фьорда и смерть – это просто несопоставимо! Очевидно, он случайно набрел на какое-то древнее захоронение. Тельма – так, по всей вероятности, звали какую-то давным-давно умершую норвежскую королеву или принцессу. Но, с другой стороны, если так, то откуда в пещере взялись распятие, красная лампа и цветы?

Сэр Филип еще немного помедлил, с любопытством оглядываясь вокруг, словно надеялся, что инкрустированные раковинами стены подскажут ему ответы на роившиеся в голове вопросы. Но вокруг по-прежнему стояла тишина, так что все его предположения таковыми и оставались. Фигура распятого на кресте Христа из слоновой кости, казалось, наблюдала за тем, чтобы все оставалось на своих местах. В воздухе ощущался слабый, едва заметный запах трав или пряностей. Продолжая стоять неподвижно, погруженный в раздумья сэр Филип вдруг ощутил недостаток воздуха. Венок из красных маков, мягкий свет лампы, установленной на алтаре, мерцание раковин, покрывающих стены, и гладких, обточенных волнами камешков – от всего этого у него зарябило в глазах, возникли головокружение и дурнота. Сэр Филип двинулся прочь из усыпальницы. Оказавшись в центральной части пещеры, он на несколько минут прислонился к массивной колонне, чтобы прийти в себя. Порыв ветерка проник внутрь пещеры, и сэр Филип почувствовал его прохладное дыхание у себя на лбу. Это освежило его, и он, быстро преодолев неприятные ощущения, зашагал обратно по сводчатым коридорам. При этом он с внутренним удовлетворением думал о том, с каким удовольствием будет рассказывать Лоримеру и остальным о случившемся с ним романтическом приключении. Внезапно коридор на его пути озарился вспышкой света, а затем кто-то громогласно крикнул: «Эй!» Сэр Филип замер на месте. Свет погас, но затем вспыхнул снова. Опять погас – и снова загорелся, ярко освещая облицованный ракушками коридор. При этом источник света явно приближался. Под сводами снова раздалось громовое «эй!», отражаясь эхом от потолка и стен храма, расположенного внутри скалы. Сэр Филип продолжал стоять неподвижно, в ожидании объяснения столь непредвиденному повороту событий.

Он был весьма храбрым мужчиной, и мысль о том, что его приключения будут иметь продолжение, ему импонировала. Однако, несмотря на всю свою смелость, он все же немного попятился при виде странного существа, показавшегося из темноты. Это была неясных очертаний темная фигура, бегущая по направлению к нему и державшая в худой руке сыплющий искрами факел из сосновой ветки. Таинственное существо, напоминающее человека, похоже, заметило незваного гостя, только когда оказалось в двух шагах от него, и резко остановилось. Размахивая самодельным факелом, оно испустило резкий, словно бы протестующий крик.

Филип спокойно, без особой тревоги, оглядел его. Существо выглядело так странно, что трудно было поверить в реальность его существования. Оно могло вызвать у кого угодно вполне простительный испуг. Это был уродливый карлик ростом не более четырех футов, с непропорционально крупными неуклюжими конечностями и маленькой головой. Черты его лица были тонкими, почти как у женщины. Из-под мохнатых бровей на мир смотрели большие ярко-синие глаза. Густые, жесткие льняного цвета волосы, длинные и спутанные, доходили до перекошенных плеч. На существе было одеяние из шкуры северного оленя, весьма искусно скроенное и расшитое разноцветными бусинами. Помимо этого, карлик, словно пытаясь изобразить из себя художника, запахнулся в кусок ярко-алой шерстяной материи. На его фоне и без того бледное лицо, говорившее о его слабом здоровье, казалось еще бледнее. Сверкающие гневом глаза были устремлены на Эррингтона. Тот же невозмутимо смотрел на бедолагу с высоты своего роста. Сэр Филип сразу понял, что перед ним хозяин пещеры, которую он только что исследовал. Не зная, что делать дальше – попробовать заговорить или продолжать молчать, – он чуть сдвинулся с места, пытаясь обойти карлика. Однако возбужденное существо прыгнуло в сторону и, решительно преградив дорогу, издало несколько громких невнятных криков, которые, судя по всему, несли в себе угрозу. Эррингтон разобрал только пару слов, сказанных по-норвежски, – «Nifleheim» и «Nastrond».

«Кажется, он посылает меня в древний норвежский ад, – подумал молодой баронет с улыбкой. Его развеселила очевидная нервозность маленького человечка. – Конечно же, это не слишком вежливо с его стороны. Но, в конце концов, я здесь чужак. Так что, наверное, лучше извиниться».

Сэр Филип заговорил, стараясь использовать самые простые английские слова и произносить их максимально медленно и раздельно.

– Я не понимаю вас, мой дорогой сэр; но я вижу, что вы сердитесь. Я собираюсь сейчас же уйти отсюда.

Его объяснение произвело на карлика странный эффект. Он придвинулся к сэру Филипу еще ближе, трижды повернулся вокруг своей оси, а затем, подняв свое худое, бледное личико и пристально глядя на сэра Филипа, стал с огромным интересом его разглядывать. Затем он разразился громким хохотом.

– Уйдете? Да? – выкрикнул он на вполне сносном английском. – Уйдете сейчас? Вы сказали – уйдете? Никогда! Никогда! Вы никогда и никуда отсюда не уйдете. Нет, вы ни за что не уйдете с чем-нибудь краденым! Вас позвали сюда мертвые! Их белые костлявые пальцы затащили вас в глубь пещеры и провели по ее коридорам! Разве вы не слышали их голоса, глухие, холодные, как зимний ветер, которые звали вас, звали, звали и говорили: «Иди, иди сюда, высокомерный вор из-за дальних морей; иди и завладей прекрасной розой северных лесов». Разве не так? Да! Так! Так! И вы послушались мертвецов – тех, которые прикидываются спящими, но никогда не дремлют. Вы пришли сюда в золотую полночь как вор, и вам нужна жизнь Сигурда! Да, да! Это правда. Духи не могу лгать. Вы пришли убить и украсть. Вы хотите увидеть, как кровь капля за каплей вытекает из сердца Сигурда. А что до драгоценности, которую вы хотите украсть, – ах, какая это драгоценность! Другой такой не сыщешь во всей Норвегии!

По мере того, как карлик говорил, голос его становился все тише и тише, пока не превратился в скорбный беспомощный шепот. Бросив жестом отчаяния свой импровизированный факел, который продолжал гореть, на землю, он уставился на него с совершенно безнадежным видом. Глубоко тронутый всем этим, Эррингтон, сразу поняв неподдельность чувств, обуревавших человечка, заговорил с ним успокаивающим тоном.

– Вы меня неправильно поняли, – сказал он мягко. – Я ничего не собираюсь у вас красть, и я прибыл сюда вовсе не для того, чтобы вас убить. – Сэр Филип протянул карлику руку. – Я ни за что на свете не стану причинять вам вред. Я не знал, что эта пещера принадлежит вам. Простите меня за то, что я дерзнул войти в нее. Теперь я собираюсь уйти и вновь присоединиться к моим друзьям. Прощайте!

Странное, явно полупомешанное существо осторожно коснулось протянутой руки Эррингтона, и в глазах карлика появилось молящее выражение.

– Прощайте, прощайте, – пробормотал карлик себе под нос. – Они все говорят «прощайте», даже мертвецы. Но они никогда не уходят – никогда, никогда! Не может быть, чтобы вы отличались от остальных. А вы правда не собираетесь причинять вред бедному Сигурду?

– Конечно, правда, если Сигурд – это вы, – сказал Филип, едва не рассмеявшись. – Мне было бы очень жалко вас обижать.

– Вы уверены? – с нажимом произнес карлик. – Хотя у вас правдивые глаза. Но есть кое-что более правдивое, чем взгляд. Это то, что можно прочесть в воздухе, в траве, в волнах – все они отзываются о вас очень странно. Ну конечно же, я вас знаю! Я познакомился с вами целую вечность назад – еще до того, как увидел вас мертвым на поле боя, и черноволосая валькирия унесла вас в Вальхаллу. Да, я знал вас задолго до этого, и вы тоже меня знали. Ведь я был вашим королем, а вы моим вассалом, свирепым и мятежным, а не тем гордым богатым англичанином, которым вы являетесь сейчас.

Слова маленького человечка озадачили Эррингтона. Откуда этот карлик, именующий себя Сигурдом, мог знать его национальность и уровень его благосостояния?

Заметив изумление собеседника, карлик хитро улыбнулся.

– Сигурд мудрый, – заявил он, – Сигурд храбрый! Его не обманешь. Он хорошо знает вас, и всегда будет знать. Древние боги учат Сигурда мудрости – боги моря и ветра, спящие боги, которые живут в сердцах цветов, маленькие боги, которые прячутся в раковинах и все время поют, днем и ночью.

Маленький человечек умолк, и его глаза засветились напряженным вниманием. Он придвинулся еще ближе к сэру Филипу.

– Пойдемте, – промолвил он, – пойдемте, вы должны послушать мою музыку. Может, вы сможете сказать мне, что она значит.

Он подобрал с земли свой теперь уже едва тлеющий факел и снова поднял его над головой. Затем он, маня за собой Эррингтона, направился к небольшому гроту, уходящему в тело скалы. У его входа не было украшений из ракушек. В расщелинах, прорезавших скальную породу, густо рос папоротник. Сверху по камням стекали струйки воды, питая нежные растения. Карлик ловким движением отодвинул в сторону камень, прикрывавший вход. Как только он это сделал, откуда-то изнутри раздался, расходясь под сводами пещеры, странный вибрирующий звук – он был похож на унылые завывания, которые то усиливались, то затихали, порождая многочисленные раскаты эха.

– Послушайте ее, – с грустью в голосе пробормотал Сигурд. – Она все время жалуется. Очень жаль, что она не может хоть немного передохнуть! Она – это дух, понимаете? Я часто спрашивал у нее, что ее беспокоит, но она мне ни разу так и не ответила – только плачет, и больше ничего!

Сэр Филип взглянул на карлика с сочувствием. Ему было ясно, что звук, который так нервировал его собеседника, воздействуя на его возбужденное воображение, вызывал ветер, сквозняк, образовавшийся от того, что карлик убрал с дороги камень, закрывавший вход. Но, учитывая душевное состояние несчастного, бесполезно было пытаться ему это объяснить.

– Скажите мне, – мягко поинтересовался сэр Филип, – вы здесь живете? Это ваш дом?

Карлик в ответ бросил на него презрительный взгляд.

– Мой дом! – повторил он, словно эхо. – Мой дом везде – в горах, в лесах, на скалах и на пустынных морских берегах! Моя душа живет между солнцем и морем. Мое сердце с Тельмой!

Тельма! Возможно, это и есть ключ к тайне, подумал Эррингтон.

– Кто такая Тельма? – спросил он, пожалуй, с несколько излишней торопливостью.

Сигурд громко и язвительно расхохотался.

– Вы думаете, что я скажу это вам? – громко выкрикнул он. – Вам – представителю сильной и жестокой расы, которая стремиться забрать все, что видит и до чего может дотянуться? Она старается захватить все хорошее, все красивое, что существует под небесами, пытаясь купить это ценой чужой крови и слез! Неужели вы думаете, что я отопру вам дверь, ведущую к моему сокровищу, вам? Нет, нет. И потом, зачем вам Тельма? Ведь она мертва.

Последние две фразы карлик произнес, понизив голос. Затем, словно обуреваемый приступом гнева, он резко взмахнул над головой тлеющей сосновой веткой, с которой посыпался целый сноп искр, и с яростью воскликнул:

– Подите прочь, прочь, и не беспокойте меня! Я еще не прожил всех отведенных мне дней, время еще не пришло. Зачем вы пытаетесь ускорить мой конец? Уходите, уходите, говорю вам! Оставьте меня в покое! Я умру, когда Тельма призовет меня – но не раньше!

Затем маленький человечек бросился бежать вдоль длинного коридора, размахивая остатками искрящего самодельного факела, и вскоре исчез в самом дальнем проломе в теле скалы. Перед этим он издал громкий рыдающий крик, звук которого потом еще долго гулял по пещере, отражаясь эхом от стен и постепенно затихая.

Чувствуя себя так, словно только что увидел причудливый и хаотичный сон, Эррингтон, озадаченный и заинтригованный, продолжил путь к выходу из пещеры. В голове его вертелось множество вопросов. Что это за странное место, на которое он случайно набрел? И как с этим местом связано загадочное существо, с которым он вступил в контакт? Что за непонятные предметы ему довелось увидеть? Во-первых, конечно, его интересовала прекрасная девушка, с которой он немного пообщался. Во-вторых, таинственный гроб, запрятанный в глубине украшенного морскими раковинами храма. И наконец, уродливый сумасшедший карлик с бледным лицом и ясными голубыми глазами, чьи бессвязные речи заставляли заподозрить в нем то ли поэта, то ли провидца. И еще – какие тайны скрывались за именем Тельма. Чем больше сэр Филип думал о своем приключении, тем более загадочным оно ему казалось. Как правило, он, как и большинство людей, больше верил в рациональную подоплеку любых событий, нежели в то, что они являлись выражением действия каких-то потусторонних, сверхъестественных сил и обстоятельств. Но, правду говоря, явления, имеющие сверхъестественную подоплеку, встречаются в жизни куда чаще, чем принято думать. Немного найдется людей, с которыми в те или иные моменты не случались какие-то эпизоды, которые выходили за рамки обыденной жизни. И даже среди закоренелых материалистов и циников нечасто встретишь тех, которые, прожив целую жизнь, от рождения до смерти, ни разу не сталкивались с тем, что нельзя объяснить с помощью одного лишь разума и здравого смысла.

Эррингтон скептически относился к историям о всяческих необычных приключениях, считая их плодом фантазии рассказчиков. И если бы он сам прочел в какой-нибудь книге о том, как вполне уважаемый яхтсмен девятнадцатого века встретился и разговаривал с неким сумасшедшим в таинственной пещере на морском побережье, он бы рассмеялся, хотя вряд ли смог бы объяснить, почему подобное событие, с его точки зрения, невероятно. Теперь же, когда это случилось с ним самим, произошедшее казалось ему удивительным и забавным, но отнюдь не невозможным. Более того, этот факт его заинтересовал, и теперь его грызло любопытство и желание как следует во всем разобраться.

Тем не менее, наводя порядок в той части пещеры, которая предстала перед его взором первой, он ощутил некое подобие облегчения. Эррингтон снова поставил лампу на вырубленную в скале полку, откуда взял ее, и вышел на берег, где царил уже не рассвет, а великолепное утро во всей красе. Он ощутил на коже восхитительно приятный, благоуханный ветерок. Каждое его дуновение колыхало длинные стебли травы, испускающие тысячи ароматов, среди которых выделялись запахи дикорастущего тимьяна и восковницы.

Оглядевшись, сэр Филип увидел «Эулалию», бросившую якорь на прежнем месте стоянки во фьорде. Яхта вернулась, пока он отсутствовал, занятый изучением пещеры. Собрав свою накидку, мольберт, краски и кисти, он громко свистнул в свисток три раза. С яхты ему ответили, и вскоре по направлению к нему по воде плавно заскользила шлюпка с двумя матросами-гребцами. Через короткое время она достигла берега. Эррингтон забрался в нее, и шлюпка, подгоняемая ударами весел, стала быстро удаляться от того места, где на рассвете с ним приключились удивительные события, унося сэра Филипа по направлению к его плавучему дворцу. Его друзей нигде не было видно – по всей вероятности, они спали.

– Как насчет ледника Джедке? – поинтересовался сэр Филип, обращаясь к одному из матросов. – Они взобрались на него?

Загорелое лицо матроса медленно расплылось в улыбке.

– Благослови вас бог, нет, сэр! Мистер Лоример только взглянул на него – и уселся в тенечке. А другой джентльмен все время играл морскими камешками в расшибалочку. Потом они оба здорово проголодались и съели по порядочной порции ветчины с маринованными огурцами. А потом взошли на борт и сразу улеглись в койки.

Эррингтон рассмеялся. То, как быстро иссяк внезапный энтузиазм Лоримера, его позабавило – но не удивило. Впрочем, его мысли занимало нечто совсем другое. Поэтому дальше последовал вопрос, касающийся совершенно иной темы.

– А где наш лоцман?

– Вы имеете в виду Вальдемара Свенсена, сэр? Как только мы бросили якорь, он тоже отправился в койку – сказал, что хочет вздремнуть.

– Хорошо. Если он выйдет на палубу раньше меня, скажите ему, чтобы ни в коем случае не сходил на берег, пока я с ним не поговорю. Я хочу сделать это после завтрака.

– Ладно, ладно, сэр.

После этого сэр Филип спустился в свою каюту. Он зашторил иллюминатор, чтобы отсечь ослепительные лучи солнца, которые заливали помещение светом, хотя было всего около трех часов утра. Затем он быстро разделся и рухнул в койку, испытывая ощущение сильнейшей, но при этом довольно приятной усталости. Когда его веки уже сонно смыкались, у него в мозгу мелькнуло воспоминание о плеске воды у входа в зияющую в скале пещеру. И еще отчаянный невнятный крик Сигурда. Затем все это слилось воедино с легким шумом волн, ударяющих в борт «Эулалии». Последнее, что пронеслось в его сознании, прежде чем сон окончательно сморил его и он перестал что-либо слышать и ощущать, было имя Тельма.

Глава 3

«…Гостья неземная,

Как среди смертных ты наречена?

Заздравный кубок алого вина

Поднимут ли друзья твои высоко,

Родные соберутся ль издалека?»[2]

Джон Китс

– Это совершеннейший абсурд, – пробормотал спустя семь часов Лоример слегка уязвленным тоном, сидя на краю койки и глядя на Эррингтона. Тот, полностью одетый и пребывающий в приподнятом настроении, внезапно обрушился на своего приятеля с упреками в лени из-за того, что он, Лоример, видите ли, все еще толком не проснулся и не успел облачиться в достойное джентльмена одеяние и привести себя в порядок. – Говорю вам, дорогой мой, есть испытания, которые не в состоянии выдержать даже самая крепкая дружба. Я сижу тут перед вами в рубашке, брюках и только одном носке, а вы осмеливаетесь заявлять мне, что пережили какое-то приключение! Да даже если бы вам удалось отрезать кусок солнца, вы все равно должны были подождать, пока я побреюсь, прежде чем сообщать мне об этом.

– Не будьте таким сварливым, старина! – радостно рассмеялся Эррингтон. – Надевайте второй носок и слушайте. Я пока не хочу говорить об этом остальным, потому что они могут начать наводить о ней справки…

– О, так значит, в вашем приключении присутствовала еще и некая «она», не так ли? – широко раскрыл глаза Лоример. – Слушайте, Фил! Мне казалось, у вас и так уже было достаточно, и даже более чем достаточно, интрижек с женщинами.

– Это не такая женщина, с которой можно завести интрижку! – горячо и страстно заявил сэр Филип. – По крайней мере, мне такие женщины еще никогда не встречались! Это какая-то лесная повелительница, или морская богиня, или солнечный ангел! Я не представляю, что это за создание, клянусь своей жизнью!

Лоример смерил друга взглядом, в котором явственно читались обида и упрек.

– Не продолжайте – пожалуйста, не надо! – умоляюще воскликнул он. – Я этого не вынесу – правда, не вынесу! Болезненная поэтичность – это для меня чересчур. Лесная повелительница, морская богиня, солнечный ангел – господи боже! Что дальше? Вы явно пошли по неверной дорожке. Если я правильно помню, у вас была с собой фляжка с зеленым шартрезом хорошей выдержки. Ага! Так вот в чем дело! Хороший напиток, но, пожалуй, слишком крепкий.

Эррингтон расхохотался и, нисколько не смущенный добродушными шутками своего друга, с горячностью продолжил свой изобиловавший красочными подробностями рассказ об утренних событиях. Лоример терпеливо слушал его со снисходительным выражением на открытом, румяном лице. Дождавшись окончания повествования, он поднял взгляд на сэра Филипа и спокойно поинтересовался:

– Значит, все это не выдумка, так?

– Выдумка?! – воскликнул Эррингтон. – Вы полагаете, я стал бы выдумывать такое?

– Не знаю, – невозмутимо произнес Лоример. – Вы вполне на это способны. Причем звучит все весьма правдоподобно – благодаря шартрезу. Такой вымысел вполне достоин Виктора Гюго – это вполне в его духе. Место действия, обстановка – все очень подходит. Норвегия, полночь. Таинственная красавица-девушка выходит из пещеры, садится в лодку и уплывает вдаль; мужчина, герой рассказа, забирается в пещеру, находит каменный гроб и бормочет себе под нос: «Что бы это могло быть? О боже! Это сама смерть!» Какой ужас! Перепуганный мужчина, чувствуя, как его спина покрывается липким потом, осторожно пятится и сталкивается с сумасшедшим карликом, держащим в руке горящий факел. Этот сумасшедший карлик оказывается весьма говорливым – у ненормальных это очень часто бывает, – а потом испускает вопль и убегает в неизвестном направлении. Мужчина же выбирается из пещеры и … и … и отправляется удивлять своим рассказом друзей. Но один из этих друзей, как выясняется, нисколько не удивлен – это я.

– Думайте, что хотите, – сказал Эррингтон. – Но все, что я рассказал – это правда. Только еще раз прошу: не говорите остальным. Пусть это будет нашим с вами секретом…

– Браконьерам на территорию поместья «Солнечный ангел» ходу нет! – мрачно промолвил Лоример. Сэр Филип, не обратив на это внимания, продолжил:

– После завтрака я расспрошу Вальдемара Свенсена. Он всех здесь знает. Когда я дам вам знак, выходите покурить на палубу, и мы с вами вместе с ним поговорим.

Было видно, что Лоример все еще настроен скептически.

– И какой в этом смысл? – вяло спросил он. – Даже если все правда, вам следует оставить эту самую богиню, или как там вы ее называете, в покое – особенно если у нее в округе есть сумасшедшие друзья или родственники. Чего, собственно, вы от нее хотите?

– Ничего! – заявил Эррингтон, заметно повысив тон. – Ничего, уверяю вас! Мной движет простое любопытство. Мне хочется узнать, кто она такая – только и всего! Дальше этого дело не пойдет.

– С чего вы взяли? – поинтересовался Лоример и стал энергичными движениями приглаживать свои растрепавшиеся жесткие, кудрявые волосы. – Как вы можете говорить так? Я не спиритуалист и вообще не из тех шарлатанов, которые заявляют, что могут предсказывать будущее. Но иногда у меня бывают предчувствия. Еще до того, как мы отправились в этот круиз, ко мне привязалась строчка из старинной мрачной баллады «Сэр Патрик Спенс»: «Узнать, как имя дочки короля норвежского – вот в чем твой долг!» И вот теперь вы ее нашли – во всяком случае, мне так кажется. И что, интересно, из этого выйдет?

– Ничего! Ничего из этого не выйдет, – со смехом ответил Филип. – Как я вам уже говорил, она сказала, что принадлежит к крестьянскому сословию. Так, вот и звонок – пора завтракать! Поторопитесь, старина, я голоден как волк!

Не дожидаясь, пока его друг закончит одеваться, Эррингтон отправился в кают-компанию, где поприветствовал двух других своих товарищей – Алека, или, как его чаще называли, Сэнди Макфарлейна, и Пьера Дюпре. Первый из них был студентом Оксфорда, второй – молодым человеком, с которым Филип познакомился в Париже и с тех самых пор поддерживал постоянный дружеский контакт. Трудно представить себе более непохожих друг на друга людей, чем эти двое приятелей Эррингтона. Долговязый Макфарлейн, мосластый и неуклюжий из-за крупных и выступающих суставов, походил на складную линейку. Дюпре же был невысоким, худощавым, но в то же время крепким и жилистым, не лишенным определенного изящества. Макфарлейн отличался грубоватыми манерами и неистребимым акцентом уроженца Глазго. При этом говорил он медленно и монотонно, так что выслушивать его было весьма утомительно. В свою очередь, невероятно подвижный Дюпре постоянно жестикулировал, сопровождая свои движения весьма выразительной мимикой. К тому же он явно гордился своим знанием английского и в разговоре то и дело бесстрашно переходил на него, что делало его манеру выражать свои мысли какой-то беспечной и легкомысленной, хотя временами и весьма колоритной. Макфарлейн был обречен стать видным деятелем официальной Шотландской церкви и по этой причине относился ко всему крайне серьезно. Что же касается Дюпре, то он был избалованным ребенком крупного французского банкира и занимался главным образом тем, что порхал по жизни в поисках наслаждений, и, можно сказать, делал это весьма увлеченно, нисколько не заботясь о будущем. Взгляды и вкусы этих двух молодых людей кардинально различались. Впрочем, обоих, тем не менее, объединяло то, что они были добродушными парнями, без ненужной аффектации и без склонности как к порокам, так и к чрезмерной добродетели.

– Ну, так вы в конце концов взобрались на ледник Джедке? – со смехом спросил Эррингтон, когда друзья уселись за стол завтракать.

– Мой друг, что вы такое говорите?! – воскликнул Дюпре. – Я не утверждал, что собираюсь на него забираться – нет, нет! Я никогда не говорю о своих намерениях сделать что-то, если не уверен в своих силах. Как я мог такое сказать? Это все милый ребенок, Лоример – он выступил с таким хвастливым заявлением! На самом деле все произошло так. Мы прибыли и высадились на берег. Кругом горы – черные, высочайшие. Горные пики, острые, как иголки. И самый высокий, самый страшный на вид – этот самый Джедке. Ба! Ну и название! Оказалось, что он отвесный, как шпиль собора. Чтобы забраться на него, надо быть мухой. Ну, а мы – мы не мухи. Ma foi! Клянусь честью! Лоример сначала смеялся, а потом начал зевать и сказал: «Нет уж, на сегодняшний день это не для меня, благодарю покорно!» А потом мы стали наблюдать за солнцем. О, это было великолепно, прекрасно, просто сногсшибательно!

И Дюпре, поднеся к губам кончики пальцев, поцеловал их.

– Ну, а вы что скажете по этому поводу, Сэнди? – поинтересовался сэр Филип.

– Я об этом не особенно задумывался, – коротко ответил Макфарлейн. – Но вообще-то это зрелище понравилось мне куда меньше, чем обычный закат. Хотя, конечно, это просто поразительно, когда видишь, как солнце вдруг теряет свою пунктуальность и продолжает неподвижно висеть на небосклоне, хотя ему давно уже пора уйти за горизонт. Что до меня, то я считаю, что это явный перебор. Это неестественно и совершенно ненормально, говорите, что хотите.

– Ну разумеется, – согласился Лоример, который как раз в этот момент вошел в кают-компанию. – Сама природа совершенно неестественна – я всегда так думал. Фил, налейте мне, пожалуйста, чаю. От кофе я слишком быстро просыпаюсь. Ну, так какая у нас программа на сегодня?

– Рыбалка в Альтен-фьорде, – мгновенно ответил Эррингтон.

– Меня это полностью устраивает, – сказал Лоример, лениво прихлебывая чай. – Я прекрасный рыбак. Забрасываю удочку, но, как правило, забываю нацепить наживку на крючок. И пока поплавок моей безопасной удочки дрейфует по поверхности воды, а рыба спокойно плавает где-то в глубине, я дремлю. Так что все довольны – и я, и рыба.

– А сегодня вечером, – продолжил Эррингтон, – мы должны нанести ответный визит местному священнику. Он побывал у нас на яхте уже дважды. Надо проявить вежливость.

– Господи помилуй! – застонал Лоример.

– Какой же он восхитительно толстый, этот добрейший местный служитель культа! – воскликнул Дюпре. – Живое доказательство целебности норвежского климата!

– Он не местный, – вставил Макфарлейн. – Он из Йоркшира. И здесь он всего три месяца, заменяет постоянного священника, который уехал куда-то, чтоб сменить обстановку.

– В любом случае этот деятель – типичный образчик мошенника, – сонно вздохнул Лоример. – Впрочем, я буду вежлив с ним, если только он не попросит меня послушать, как он читает молитву. Если он попытается это сделать, я его побью. При его тучности я ему быстро наставлю синяков и шишек.

– Вы слишком ленивы, чтобы с кем-нибудь драться.

Лоример довольно улыбнулся.

– Спасибо, огромное спасибо! Осмелюсь заметить, что вы совершенно правы. Всегда считал излишним напрягаться, о чем бы ни шла речь. Никто никогда и не просит меня напрягаться. Никто не хочет, чтобы я лез из кожи вон. Ну, и зачем мне это тогда?

– Выходит, вы ни к чему в жизни не стремитесь? – грубовато поинтересовался Макфарлейн.

– Нет, дорогой мой, не стремлюсь! Что за странная идея – стремиться к чему-то, чего-то добиваться! Ради чего? Мой доход составляет пятьсот фунтов в год. А когда моя матушка покинет этот бренный мир – замечу, что мне хотелось бы, чтобы это произошло как можно позже, потому что я очень люблю мою милую старую маму, – он вырастет до пяти тысяч в год. Этого более чем достаточно для любого здравомыслящего мужчины, который не собирается заниматься спекуляциями на фондовой бирже. В вашем случае, мой дорогой Мак, дело обстоит иначе. Вы станете уважаемым шотландским священнослужителем. Будете читать молитвы перед толпами богобоязненных олухов – про предопределенность, судьбу и прочее в том же роде. Вы станете оратором, призывающим других людей застолбить для себя места в раю. Только спокойно, спокойно, не надо со мной спорить. Это всего лишь фигура речи! А олухи будут называть вас «редким проповедником, чьи слова в самом деле пробуждают в человеке лучшие порывы» – кажется, они выражаются именно так? А когда вы умрете – а сделать это вам, увы, придется, – они вознаградят вас треугольным куском гранита, который водрузят на вашу могилу и на котором красивыми буквами выбьют ваше имя. Это, конечно, в случае, если каждый из них решит раскошелиться на несколько полупенсовых монет. Все это прекрасно, и некоторых людей это вполне устраивает. Но не меня.

– А что же тогда устроит вас? – поинтересовался Эррингтон. – Ведь вы буквально все находите в большей или в меньшей степени скучным.

– Ах, мой милый юноша, – вступил в разговор Дюпре. – Париж – вот подходящее место для вас. В самом деле, вам следует жить в Париже. Этот город вам никогда не надоест.

– Избыток абсента, тайных убийств и маниакального стремления покончить с собой, – задумчиво произнес Лоример. – А идея с гробами была неплоха. Я никогда не надеялся, что мне доведется трапезничать, используя гроб вместо обеденного стола.

– А! Вы имеете в виду «Tavern de l’Enfer»? «Адскую таверну»? – воскликнул Дюпре. – Да! Официантки там были одеты в саваны, а вино подавали в чашах, выполненных в виде черепов. Отлично! Да, помню, помню. И столы там действительно имеют вид гробов.

– Хосподи боже мой! – набожно прошелестел Макфарлейн. – Что за страшная хартина!

Как только он с ярко выраженным шотландским акцентом произнес эту фразу, в глазах Дюпре загорелось любопытство.

– Что только что сказал Макфарлейн? – осведомился он.

– Он сказал, что вы изобразили «штрашную хартину», – повторил Лоример, утрируя акцент Сэнди. – Это, mon cher[3] Пьер, означает то, что на вашем языке передается словами, выражающими нечто ужасное: affreux, epouvantable, navrant.

– Но все это выглядело вовсе не кошмарно, – живо возразил француз. – Наоборот, просто очаровательно! Помнится, мы смеялись до упаду, а это куда лучше, чем плакать! И еще там была одна замечательная девушка в саване. Каштановые кудряшки, лукавые глаза и маленький ротик. Ха! Ха! Ее так и хотелось поцеловать!

– Я бы лучше сам умер, чем стал бы целовать девушку, облаченную в погребальный саван, – пафосно заявил Сэнди. – Об этом даже думать омерзительно.

– Но видите ли, мой друг, – не унимался Дюпре, – вам не разрешили бы участвовать в ваших собственных похоронах, это невозможно – вуаля! Хотя, будучи живым, вы можете поцеловать красотку, закутанную в саван. Это возможно. Почувствуйте разницу!

– Да забудьте вы про «Адскую таверну», сейчас не время о ней думать, – сказал Эррингтон, который поторопился расправиться со своим завтраком. – Сейчас самое время для того, чтобы вы, парни, переоделись во что-нибудь подходящее для рыбалки. А я пока пойду переговорю с лоцманом.

С этими словами сэр Филип покинул кают-компанию. За ним, но гораздо медленнее, последовал Лоример, которому, несмотря на показное равнодушие, очень хотелось разузнать побольше про утреннее приключение приятеля. Друзья нашли лоцмана, Вальдемара Свенсена, на палубе. Он стоял в весьма вольной позе, опираясь на заблокированный штурвал и глядя на небо в восточном направлении. Это был рослый, крепко сложенный мужчина, типичный представитель скандинавской расы. Он держался с невыразимым достоинством. У него были ясные карие глаза и слегка задумчивое выражение лица. В его каштановых волосах красиво серебрилась седина; на низком лбу, чуть выше мощных надбровных дуг, залегли глубокие морщины – результат частых и, видимо, весьма непростых раздумий. Загорелая мозолистая пятерня, лежащая на одной из рукояток штурвала, ясно говорила о привычке к честному и тяжелому физическому труду. У Вальдемара не имелось ни жены, ни детей, ни каких-либо других живых родственников. Единственной его страстью было море. Сэр Филип Эррингтон нанял лоцмана в городке Кристиансунн – местные судачили, будто все извивы фьордов и опасности, подстерегающие мореплавателей вблизи скалистого побережья, известны Вальдемару так же хорошо, как если бы речь шла о торной дороге через высохшее озеро. С тех пор управление «Эулалией» полностью доверили ему. Любопытно, что, будучи бывалым моряком с огромным практическим опытом судовождения, он тяготел к мистицизму и верил в самые странные и неправдоподобные местные легенды куда более убежденно, чем христиане – в свои религиозные заповеди. При виде направляющихся к нему Эррингтона и Лоримера Вальдемар в знак уважения снял свое красное кепи и с улыбкой пожелал им доброго дня. Сэр Филип предложил ему сигару и, сразу переходя к делу, внезапно спросил:

– Скажите, Свенсен, в Боссекопе есть красивые девушки?

Лоцман вынул изо рта только что зажженную сигару и в явном сомнении потер лоб широкой грубой ладонью.

– Я в этом деле ничего не смыслю, – сказал он после довольно долгой паузы, – потому что я женщин обхожу стороной. Девушек там, наверное, много, но…

Лоцман снова на некоторое время умолк. Затем его загорелое лицо, словно луч солнца, озарила широкая улыбка, и он снова заговорил:

– Вот что, джентльмены, я помню очень хорошо: люди говорят, что там, в Боссекопе, живут самые скромные и невзрачные девки во всей Норвегии.

Услышав этот ответ, Эррингтон разом помрачнел. Лоример отвернулся, чтобы скрыть лукавую улыбку, появившуюся на губах при виде явного разочарования друга.

«Я знаю, что все дело было в шартрезе, – подумал он. – В нем, и еще в воздействии полуночного солнца. Вот и все!»

– Как же так? – продолжил разговор с лоцманом Филип. – Неужели там совсем нет хорошеньких девушек, а?

Свенсен, все еще улыбаясь, покачал головой.

– Только не в Боссекопе, сэр. Я, во всяком случае, никогда ничего о них не слышал.

– А теперь моя очередь! – вмешался в беседу Лоример. – А есть там какие-нибудь старые могилы или пещеры на морском побережье? Ну, или еще что-нибудь в том же роде – что стоило бы исследовать?

На этот вопрос Свенсен ответил весьма охотно, причем без каких-либо колебаний:

– Нет, сэр! Никаких древностей или чего-то подобного. А что до пещер, промоин и гротов, то их очень много, но все они естественного происхождения, образовались сами собой под воздействием морских волн. Красивых или хотя бы интересных с этой стороны фьорда нету.

Лоример одной рукой приобнял друга, а другой шутливо ткнул его в ребра.

– Вам все приснилось, старина! – язвительно прошептал он. – Я так и знал, что все, о чем вы говорили – это какая-то чушь!

Эррингтон добродушно стряхнул руку Лоримера.

– А можете вы сказать мне, – снова обратился он к Вальдемару, пытаясь зайти с другой стороны, – есть ли здесь какое-то место, или человек, или какой-то предмет, который называется «Тельма»?

Лоцман вздрогнул. В глазах его мелькнуло изумление и испуг. Его рука инстинктивно метнулась к красному кепи, словно от хотел отдать честь или как-то еще выразить уважение, услышав произнесенное Филипом имя.

– Фрекен Тельма! – воскликнул он, но при этом заметно понизил голос. – Возможно ли, что вы видели ее?

– Ну, Джордж, что вы теперь скажете? – торжествующе выкрикнул Эррингтон. – Да, да, Вальдемар. Да, я говорю о фрекен Тельме, как вы ее называете. Кто она такая? Что это вообще за девушка? И как вы можете говорить, что в Боссекопе нет симпатичных девушек, если там живет такая красавица?

После слов Эррингтона Вальдемар явно встревожился. Было видно, что ему стало не по себе.

– Честно говоря, когда вы упомянули о фрекен Тельме, у меня и мысли не возникло о девушках, – сказал он мрачно. – Не мое это дело – говорить о дочери Олафа. – Голос лоцмана становился все тише, а его лицо – все более озабоченным. – Простите меня, сэр, но каким образом вы с ней встретились?

– Это произошло случайно, – тут же ответил Эррингтон, который, однако, явно не собирался рассказывать лоцману о своем утреннем приключении. – Она что, какая-то знаменитость этих мест?

Свенсен вздохнул и как-то неуверенно улыбнулся.

– Знаменитость? О, нет. У вас таких людей не называют знаменитостями. Ее отец, Олаф Гулдмар – он бонд, ну, то есть свободный фермер, сам по себе. У него большой красивый дом, несколько акров хорошей земли. Он нанимает работников и хорошо платит им. Но он ни с кем не общается, кроме своих работников, – ни он, ни его дочь никогда не появляются в поселке. Они живут в стороне от всех остальных и не поддерживают отношений с соседями.

– А где именно они живут? – спросил Лоример, который теперь казался настолько же заинтересованным, насколько еще совсем недавно был недоверчивым.

Лоцман слегка оперся одной рукой на леер[4] и указал на запад.

– Видите вон ту скалу, похожую на шлем великана? А там, подальше, холм, поросший березами и соснами. Видите?

Молодые люди кивнули.

– На склоне холма находится дом бонда. От окраины Боссекопа это милях в восьми. Если вы когда-нибудь захотите там отдохнуть, джентльмены, – сообщил Вальдемар спокойно, но твердо, – сомневаюсь, что там вас будет ждать теплый прием.

После этих слов лоцман бросил пытливый взгляд на своих собеседников, словно хотел понять, каковы их намерения.

– Вот как? – лениво процедил Лоример, чувствительно, хотя и незаметно, пихнув своего приятеля локтем в бок. – Ага! Ну, мы не будем беспокоить хозяев! Спасибо вам за информацию, Вальдемар! Мы вовсе не собираемся отправляться на поиски этого самого – как вы его называете? – ах да, бонда, раз уж он такой нелюдимый. Лично мне нравятся люди гостеприимные, готовые накормить гостя дармовым обедом.

– Вообще-то гостеприимство свойственно людям в наших краях, – грустно, но со значением ответил лоцман. – Как вы помните, в течение всей вашей поездки вас встречали и принимали с радостью. Но Олаф Гулдмар не такой, как все остальные. Он горд, свиреп и неукротим, как люди в старые времена. Его привычки и манеры отличаются от привычек и манер других жителей этих краев. Таких, как он, немного. Его очень боятся.

– Выходит, вы с ним знакомы? – небрежно поинтересовался Эррингтон.

– Я знаю его, – спокойно ответил Вальдемар. – А его дочь красива, как солнце и море. Но не мне говорить о ней и ее отце.

Лоцман умолк, словно бы смутившись, а затем после небольшой паузы спросил:

– Господа сегодня будут сниматься с якоря?

– Нет, Вальдемар, – ответил Эррингтон с деланым равнодушием. – Мы совершим небольшое плавание завтра – посетим Каа-фьорд, если, конечно, погода позволит.

– Очень хорошо, сэр, – сказал лоцман и, чтобы избежать продолжения беседы со своим работодателем о таинственной Тельме и ее столь же таинственном отце, принялся внимательно осматривать штурвал и компас, словно они вдруг потребовали его самого пристального внимания. Эррингтон и Лоример отправились рука об руку прогуливаться по тщательно выскобленной, обшитой светлым деревом палубе, разговаривая вполголоса.

– Вы не стали спрашивать его про гроб и карлика, – сказал Лоример.

– Нет. Дело в том, что, по моему мнению, он ничего не знает ни о том, ни о другом, и это стало бы для него новостью, которой я предпочитаю с ним не делиться. Если мне удастся встретиться с той девушкой еще раз, возможно, тайна пещеры прояснится сама собой.

– Ну хорошо, но что вы собираетесь предпринять?

Лицо Эррингтона приняло задумчивое выражение.

– Пока ничего. Мы отправимся на рыбалку вместе с остальными. Но вот что я вам скажу: если вы к этому готовы, мы с вами сегодня вечером оставим Дюпре и Макфарлейна в доме священника и скажем им, чтобы они ждали нас там. Они займут друг друга беседой и не заметят, как пройдет время. А мы с вами тем временем сядем в лодку и на веслах отправимся на поиски обители этого фермера. Я полагаю, по воде до него не слишком далеко. Так или иначе, я знаю, в каком направлении гребла она.

– «Я знаю, где ступала ты, о Мод, с пленительным букетом…»[5] – со смехом процитировал Лоример. – Похоже, она вас зацепила, Фил, «удар, и очень явственный»[6]! Кто бы мог подумать! Выходит, Кларе Уинслей теперь не нужно травить своего супруга, чтобы выйти за вас замуж, поскольку теперь вас устроит только девушка – повелительница солнца.

– Не будьте глупцом, Джордж, – ответил Эррингтон. Однако было видно, что слова приятеля его несколько смутили, поскольку к его лицу помимо воли прилил непрошеный румянец. – Я испытываю лишь чистое любопытство, и ничего больше. После того, что нам сказал Свенсен, мне так же интересно увидеть этого старика фермера, как и его дочь.

Лоример укоряющим жестом поднял вверх палец.

– Вот что, Фил, не унижайте себя ложью – во всяком случае, когда говорите со мной. К чему скрывать свои чувства? Зачем, как пишут сочинители трагедий, подавлять самые сильные эмоции, на которые способен человек? Благородные порывы, восхищение женской красотой, стремление завоевать ту, что вас пленила – все это мне понятно, боже ты мой! Но мой дар провидца подсказывает, что вам придется задушить замечательного Олафа Гулдмара, – боже! ну и имечко! – прежде чем вы получите возможность предаться страсти с его чудесной до-о-ченькой. Да, и не забывайте про сумасшедшего с факелом – он может появиться в самый неожиданный момент и создать вам бесчисленное множество неприятностей. Но, бог ты мой, это в самом деле романтическое приключение, прямо-таки театральный сюжет! Из этого в любом случае что-нибудь да выйдет, либо трагедия, либо комедия. Вот только что именно?

Эррингтон рассмеялся, но ничего не ответил. В этот момент на палубу из кают-компании поднялись их приятели, идеально одетые и снаряженные для рыбалки. За ними следовал стюард с большой корзиной продуктов. Так что откровенную беседу Эррингтону и Лоримеру поневоле пришлось прервать. Торопливо закончив приготовления к поездке, вскоре они уже плыли по водам фьорда в длинной лодке с экипажем из четырех гребцов-матросов, которые мощно работали веслами; и судно быстро и плавно, как выпущенная из лука стрела, скользило по волнам. Добравшись до берега, все выбрались из лодки и стали взбираться по влажному от росы склону холма, поросшему незабудками и поздними фиалками. Вскоре они оказались на берегу речки, русло которой скрывала густая растительность. Вокруг не было больше ни души. Воздух звенел от щебетания сотен сладкоголосых птиц. Люди принялись рыбачить и так увлеклись этим занятием, что не заметили, как время перевалило за полдень.

Глава 4

Тебя насильно совращают с пути добродетели. Ты одержим дьяволом в образе жирного старика. Твой товарищ бочка, а не человек[7].

Уильям Шекспир

Преподобный Чарльз Дайсуорси сидел в одиночестве в небольшой столовой своего дома в Боссекопе и несколько позже обычного допивал чай. Одновременно он один за другим поедал поджаренные, намазанные маслом тосты с быстротой и целеустремленностью, которые всегда проявлял при потреблении вкусных и питательных продуктов. Это был крупный, крепкого сложения мужчина старше пятидесяти лет, все тело которого заплыло жиром. Его круглое чисто выбритое лицо блестело, словно покрытое слоем масла, которое преподобный не удосужился смыть мылом. Рот его казался слишком маленьким для такого большого человека. Его нос как будто пытался спрятаться между пухлыми щеками, словно ощущая собственную никчемность и ненужность. Глаза у Чарльза Дайсуорси были маленькие, цвета красного дерева, и смотрели на мир без какого-то определенного выражения. Они больше походили на стеклянные бусины, посверкивающие из-под бесцветных ресниц. В них проглядывала не то хитрость, не то насмешка, но нельзя было определить, что именно. Волосы у преподобного имели неопределенный цвет, не темный и не светлый – оттенка запыленной картофельной кожуры, до того как ее вымоют. Впрочем, они были с дотошностью расчесаны и разделены посередине головы прямым как стрела пробором. На затылке шевелюра священника тоже делилась на две части, каждая из которых была заправлена за ухо – правое или левое. А вот придраться к рукам преподобного мистера Дайсуорси не смог бы даже самый придирчивый критик. Кисти были очень красивыми – хорошей формы, белые, полные, мягкие. Ногти тоже выглядели просто великолепно – чистые, ухоженные, розовые. Поскольку он улыбался даже во время чаепития, могло показаться, что священник – очень приятный человек. Собственно, он улыбался практически постоянно. Недоброжелатели говорили, что он растягивает губы в улыбке нарочно, стараясь сделать свой крохотный рот шире – дабы он выглядел более пропорциональным на большом круглом лице. Впрочем, подобные замечания отпускали только люди злые и завистливые, те, кому не удавалось достичь того ореола славы и популярности, который не покидал мистера Дайсуорси, где бы он ни появлялся. Он действительно был известным и уважаемым человеком – этого не мог отрицать никто. В маленьком городке в графстве Йоркшир, где он жил большую часть времени, его просто обожали женщины основанной им секты. Они собирались целыми толпами, чтобы послушать его пылкие проповеди, и, когда он заканчивал говорить, практически бились в истерике – настолько остро и глубоко их нежные души воспринимали его изобличительные публичные выступления и его учение. Мужчины проявляли большую сдержанность в выражениях своего восхищения, но даже они всегда готовы были признать, что «он прекрасный человек с добрым сердцем».

Он выработал привычку в нужный ему момент «заболевать», а лечение его недугов требовало смены обстановки. Когда это случалось, его почитатели с готовностью собирали деньги, необходимые для того, чтобы их любимый пастырь мог отдохнуть и расслабиться в выбранной им части мира. В этом году, однако, он не стал обращаться с просьбой к своим прихожанам собрать ему, как обычно, средства на очередное путешествие. Это объяснялось тем, что священник небольшого норвежского городка Боссекоп, обслуживающий местный приход, добрый, но слабый здоровьем пожилой человек, зимой застудил легкие. По этой причине ему потребовалось срочно сменить климат и как следует отдохнуть. Он лично знал Дайсуорси как ревностного последователя лютеранской веры, который к тому же в молодости прожил несколько лет в Осло, где обучился норвежскому языку. Исходя из этого, занедуживший священнослужитель пригласил Дайсуорси на время своего вынужденного отсутствия принять под свое крыло местный приход. Он предложил Дайсуорси временно поселиться в его доме, где имелась прислуга, а также пользоваться его экипажем, в который запрягали низкорослую лошадку. Кроме того, гостю обещали выплату довольно внушительной суммы за его помощь. Это предложение преподобный Чарльз охотно принял. Хотя Норвегия не была для него совершенно незнакомой страной, тот регион, где находился Альтен-фьорд, ему посещать не приходилось. Он сразу же почувствовал, хотя и не мог бы объяснить причину этого, что сам воздух этого места благотворно воздействует на его здоровье, тоже не слишком крепкое. Кроме того, мистер Дайсуорси счел, что хотя бы один раз предпринять летнее путешествие, не прося своих прихожан оплатить его поездку, будет полезно. Это будет выглядеть как весьма щедрый, почти благородный жест с его стороны.

Женщины из его прихода, провожая его, рыдали. До его отъезда они вязали ему носки, шерстяные кашне, теплые тапочки и прочие вещи, которые должны были сделать жизнь их обожаемого проповедника более комфортной и одновременно служить напоминанием о его почитателях, пока он будет находиться вдали от них. Однако мистер Дайсуорси, правду говоря, почти не думал об этих самозабвено любящих его людях. Ему было слишком хорошо в Боссекопе, чтобы тосковать по маленькому неказистому провинциальному городку в Йоркшире, из которого он на какое-то время уехал. Он прекрасно обжился в колоритном, красивом доме местного священника. Прислуга прилежно выполняла все пожелания нового хозяина. Предоставленный Дайсуорси фаэтон отлично вмещал его громоздкое тело, а невысокая лошадка оказалась весьма спокойной – она безропотно везла его туда, куда он ее направлял, никогда ничего не пугаясь и ни от чего не шарахаясь. Да, преподобный Дайсуорси чувствовал себя комфортно на новом месте – чего, собственно, и заслуживал такой добродетельный дородный человек, как он. Единственной работой, которой ему приходилось заниматься, были две еженедельные воскресные проповеди. Прихожане его оказались людьми простыми, спокойными, дисциплинированными. Они слушали его очень внимательно, хотя и не демонстрировали при этом проявлений восторга. Их невозмутимость, впрочем, его нисколько не огорчала – он читал проповеди ради собственного удовольствия. Ему больше всего на свете нравилось слышать звук собственного голоса, особенно когда он произносил гневные филиппики в адрес Римско-католической церкви. Сейчас, когда он наливал себе третью чашку чая, добавлял в нее сахар и сливки и размешивал их, покачивая головой, его мысли снова потекли именно в этом привычном направлении. Священник вынул из кармана у пояса какой-то небольшой блестящий предмет и положил его на стол перед собой, продолжая качать головой и улыбаться снисходительной, мудрой улыбкой с оттенком превосходства. Предмет оказался символом христианской веры – распятием, сделанным из серебра и перламутра. Казалось, однако, что оно не вызывает в душе мистера Дайсуорси никаких святых чувств. Напротив, он смотрел на него с выражением молчаливой насмешки, граничащей с презрением.

– А распятие-то католическое, – пробормотал он себе под нос, отхватив от тоста один кусок и собираясь откусить еще один. – Выходит, девушка католичка, а значит, безнадежно проклята Богом.

Священник снова улыбнулся. На этот раз улыбка получилась более мягкой, словно мысль о том, что на ком-то лежит вечное проклятие, почему-то доставляла ему удовольствие. Развернув свой смоченный дорогим одеколоном льняной носовой платок, он тщательно вытер им толстые пальцы от остатков масла с поджаренных тостов. Затем, осторожно подняв перед собой на вытянутой руке распятие с таким видом, словно оно раскалено и жжет кожу, Дайсуорси осмотрел его со всех сторон. На обратной стороне было выгравировано несколько слов. Сделав над собой усилие, преподобный Дайсуорси прочел их вслух. Надпись, выполненная на латыни, гласила: «Страсти Христовы, укрепите меня. Тельма».

Дайсуорси снова покачал головой с выражением смиренного веселья на лице.

– Безнадежно проклята, – опять пробормотал он. – Если только не…

Он так и не договорил, и соображения, которые пришли ему в голову, так и остались не высказанными вслух, так как его мысли приняли более фривольное направление. Закончив чаепитие, священник встал из-за стола, достал маленькое карманное зеркальце и с одобрительным выражением лица осмотрел свое отражение в нем. Кончиком носового платка он осторожно смахнул крошки с уголков губ, теперь уже снова сложенных благочестивым бантиком. Затем он тем же платком убрал кусочек масла, каким-то образом прилипший к кончику носа. После этого он снова, теперь с еще большим удовлетворением оглядел себя и, убрав зеркальце, позвонил в колокольчик. На зов тут же явилась высокая, крепкого сложения женщина с равнодушным, невыразительным лицом, словно вытесанным из дерева, так что трудно было даже представить на нем выражение каких-то эмоций.

– Ульрика, – мягко сказал мистер Дайсуорси, – вы можете прибрать со стола.

Ульрика, не отвечая, принялась методично собирать чайные принадлежности. При этом не было слышно ни звяканья тарелок или блюдец, ни лязганья металлических приборов. Аккуратно сложив все на поднос, женщина уже собиралась выйти из комнаты, но мистер Дайсуорси внезапно окликнул ее:

– Ульрика!

– Да, сэр?

– Вам когда-нибудь раньше доводилось видеть такую вещь? – поинтересовался он и поднес к ее лицу распятие.

Женщина вздрогнула, и в ее глазах внезапно промелькнул ужас.

– Это ведьминский амулет, – глухо проворчала она, и ее и без того бледное лицо побелело еще больше. – Сожгите его, сэр! Сожгите, и силы покинут колдунью.

Мистер Дайсуорси снисходительно рассмеялся.

– Моя дорогая, вы ошибаетесь, – вкрадчиво произнес он. – Ваша истовость в вопросах веры и праведное следование религиозным заповедям в данном случае сыграли с вами злую шутку. На свете есть тысячи заблуждающихся людей, которые поклоняются таким вещицам, как эта. Зачастую они очень мало знают о нашем великом Господе. И это печально, очень печально! И все же, хотя они, увы, не принадлежат к избранным и, что совершенно очевидно, обречены на вечные муки, их нельзя назвать ведьмами и колдунами, Ульрика.

– Она точно колдунья, – ответила собеседница, и в ее голосе прозвучали жесткие нотки. – Будь моя воля, я бы сказала ей это прямо в лицо и посмотрела бы, что с ней тогда случилось!

– Ай-ай-ай, – весьма дружелюбным тоном произнес мистер Дайсуорси. – Времена ведьм и колдунов прошли. По вам видно, Ульрика, что вы – женщина не слишком образованная, немного темная, так сказать. Вы незнакомы с последними учениями лучших богословов.

– Может быть, может быть, – сказала Ульрика и, повернувшись, пошла к двери, но затем остановилась у самого порога и пробормотала: – Есть люди, которые знают, что она ведьма, но есть и такие, кто этого не понимает.

Выйдя из комнаты, Ульрика резко захлопнула за собой дверь. Мистер Дайсуорси, оставшись в одиночестве, снова улыбнулся. Просто удивительно, насколько это вышла мягкая, беззлобная, можно сказать, отеческая улыбка! Затем он подошел к окну и выглянул на улицу. Было семь часов пополудни. В любом другом месте уже наступил бы вечер, но в Боссекопе в это время года до сих пор было светло и все вокруг выглядело как днем.

Ярко сияло солнце, и в саду перед домом священника бутоны роз оставались полностью раскрывшимися. На каждом листке и травинке сверкала капелька росы. В воздухе с каждым дыханием легкого ветерка отчетливо ощущался чудный сладкий запах фиалок. Время от времени издалека доносился крик кукушки – несмотря на расстояние, он слышался удивительно ясно.

Стоя у окна, мистер Дайсуорси мог частично видеть за деревьями главную улицу Боссекопа. Она была неширокой, застроенной невысокими домишками, непритязательными снаружи, но просторными и уютными внутри. Вдали поблескивали воды фьорда. Оттуда, с моря, дул тот самый освежающий бриз, который нес с собой цветочные ароматы. На лице мистера Дайсуорси, только что напившегося чаю и насытившегося тостами, по-прежнему оставалось довольное выражение – все, что он видел, действовало на него успокаивающе. Со вздохом удовлетворения преподобный устроил свое массивное тело в легком, но глубоком и удобном кресле и погрузился в благочестивую медитацию.

Медитировал он долго, плотно закрыв глаза и приоткрыв рот. О том, что в его голове действительно происходит мыслительный процесс, можно было судить по безудержному, с оттенком торжества, сопению, которое издавал крохотный холмик на его лице, который лишь из вежливости можно было назвать носом. Внезапно сладкие грезы преподобного прервал звук шагов нескольких человек, которые, судя по всему, медленно шли по протоптанной в саду тропинке. Привстав с кресла, священник увидел четверых мужчин, одетых в белые фланелевые костюмы. Все они были в легких соломенных шляпах, украшенных голубыми лентами. Мужчины неторопливо двигались по тропинке к двери его дома, временами ненадолго останавливаясь, чтобы полюбоваться цветами, которые попадались им на пути. Лицо мистера Дайсуорси заметно покраснело от возбуждения.

– Джентльмены с яхты, – негромко пробормотал он себе под нос и стал торопливо приводить в порядок воротничок и галстук. Затем он пригладил разделенные пробором волосы и заправил их за уши.

– Вот уж не думал, что они придут, – продолжил он рассуждать вслух. – Ну надо же! Это ведь сэр Филип Эррингтон собственной персоной! Нужно срочно раздобыть какие-нибудь закуски и напитки.

С этими словам мистер Дайсуорси торопливо покинул комнату, на ходу отдавая приказания Ульрике. Прежде, чем визитеры успели позвонить в дверь, он сам распахнул ее перед ними. Стоя у порога и вежливо улыбаясь, он горячо поприветствовал гостей, не забыв при этом особо отметить, какой честью для него является тот факт, что сам сэр Филип Эррингтон внезапно решил наведаться в его скромное жилище. Эррингтон вполне учтиво, но не без юмора дал понять, что комплименты священника чрезмерны, и позволил проводить себя и своих друзей в лучшую в доме комнату. Это была гостиная, небольшое помещение с окнами, выходящими на густо поросшую яркими цветами лужайку.

– Прекрасно, – прокомментировал Лоример, небрежно присаживаясь на подлокотник софы. – Какое уютное место. Думаю, вам здесь очень комфортно?

Радушный хозяин, обливаясь потом, легонько потер ладонью о ладонь.

– Я благодарю небеса за то, что здесь все полностью удовлетворяет мои скромные потребности, – смиренно ответил он. – Роскошь – это не то, что нужно простому служителю Господа.

– Ах вот как. Значит, вы отличаетесь от многих из тех, кто служит тому же владыке, что и вы, – заметил Дюпре с тонкой улыбкой, в которой сквозила ирония – похоже, сам дьявол подтолкнул его к этому. – Месье Бог весьма беспристрастен! Кто-то из его слуг постоянно переедает, кто-то все время голодает, но перед ним, похоже, все равны! Как вы думаете, каких священнослужителей Господь любит больше – толстых или худых?

Сэнди Макфарлейн, который был довольно-таки нетерпим к кощунствам и шуткам по поводу религии и священников, тем не менее, услышав остроту Дюпре, не смог сдержаться и разразился смехом. Однако круглое лицо мистера Дайсуорси выразило крайнюю степень ужаса.

– Сэр, – мрачно произнес он, – есть темы, на которые не следует говорить без должного почтения. Бог знает, кого выбирать себе в слуги. Он с самого начала их жизни поставил их на этот путь. Он призвал, выделив из миллионов, великого апостола реформ, Мартина Лютера…

– Весельчака и кутилу! – смеясь, перебил священника Дюпре. – Его соблазнила хорошенькая монашенка! Хотя какой мужчина устоял бы! Лично я бы нарушил постулаты какой угодно веры из существующих на свете, если бы встретил симпатичную монашенку, которая стоила бы того, чтобы за ней побегать. Нет, серьезно! Жаль вот только, что бедняга Лютер умер от обжорства. Его уход из жизни был таким недостойным!

– Заткнитесь, Дюпре, – жестко одернул его Эррингтон. – Ваши дурацкие шутки не нравятся мистеру Дайсуорси.

– О, молю вас, сэр Филип, не беспокойтесь, – негромко произнес преподобный с выражением бесконечного терпения на лице. – Мы должны уметь без гнева выслушивать мнения всех людей, даже если они заблуждаются – в противном случае мы не сможем достойно выполнить возложенный на нас долг. Однако мне горько сознавать, что на свете существует человек или люди, которые недостаточно крепки в вере для того, чтобы исполнились обетования Божьи.

– Вы должны понимать, мистер Дайсуорси, – сказал медленно и раздельно Макфарлейн, который, казалось, тщательно обдумывал каждое свое слово, – что перед вами молодой француз, который не верит ни во что, кроме собственного существования – да и то не уверен, существует ли он на самом деле или же представляет собой нечто мифическое, нематериальное. У него даже на этот счет есть сомнения, причем очень серьезные.

– Именно так! – воскликнул Дюпре и в восторге кивнул. – Наш дорогой Сэнди так замечательно все объяснил! Быть мифом – это нечто оригинальное. Быть же просто человеком – нечто тривиальное и скучное. Я верю, что может найтись какой-нибудь профессор, деятель науки, который докажет мне, что я миф, движущаяся тень, сон. Только представьте себе! Это так поэтично.

– Вы слишком много болтаете для мифа или персонажа из сна, мой дорогой, – со смехом сказал Эррингтон и, повернувшись к мистеру Дайсуорси, добавил: – Я опасаюсь, что мы вас шокируем, и вы подумаете, что мы ужасные люди. Но, боюсь, ни один из нас не отличается чрезмерной религиозностью. – Сэр Филип изо всех сил старался сохранять серьезность. – Если бы не мистер Лоример, в прошлое воскресенье мы сходили бы в церковь. Но, к сожалению, мистер Лоример был к этому не очень-то расположен.

– Да уж! – процедил упомянутый Эррингтоном джентльмен, отходя от небольшого окна. Непосредственно перед этим он, высунувшись из окна в сад, сорвал розу и вставил ее себе в петлицу. – Я был так измучен. Перед этим у меня случился запой со всеми вытекающими последствиями. Так что этим троим джентльменам в прошлое воскресенье пришлось потратить немало сил, чтобы привести меня в человеческое состояние!

– Бог мой! – Мистер Дайсуорси, похоже, собирался поподробнее расспросить мистера Лоримера о текущем состоянии его здоровья, но тут вдруг дверь открылась, и вошла Ульрика. Она держала в руках большой поднос, уставленный бутылками с вином, закусками и прочим угощением. Поставив поднос на стол, она окинула комнату быстрым настороженным взглядом, словно хотела запомнить внешность всех находившихся в гостиной молодых людей. Затем, сделав довольно неуклюжий книксен, она вышла из комнаты так же бесшумно, как и вошла. Однако она, похоже, произвела не самое приятное впечатление на Эррингтона.

– Угрюмая у вас горничная, – заметил он, глядя на священника, который старательно откупоривал одну из винных бутылок. – Не похожа на романтическую пастушку.

Мистер Дайсуорси в ответ улыбнулся.

– О нет, нет! Она вовсе не угрюмая, – сказал он елейным голосом. – Наоборот, она очень добрая и дружелюбная. Единственный ее недостаток – это то, что она, пожалуй, чересчур ретива – да, она очень ревностно отстаивает чистоту веры. На ее долю выпало много страданий. Но она прекрасная женщина, просто прекрасная! Сэр Филип, отведаете этого вина? Это «Лакрима Кристи».

– «Лакрима Кристи»! – воскликнул Дюпре. – Но разве оно есть в Норвегии?

– Это в самом деле кажется странным, – ответил мистер Дайсуорси, – но факт остается фактом – итальянские и церковные, причастные вина здесь можно встретить нередко. У священника, которого я в силу своих скромных возможностей временно заменяю, винный погреб забит ими. Все это объясняется просто. Темные, дикие итальянцы, жители страны, погрязшей в ошибках и заблуждениях, все еще живут впроголодь. Норвежские моряки поставляют им в больших количествах рыбу для их идолопоклоннических ритуалов, обменивают ее на их вино и привозят его сюда.

– Очень неплохая идея, – сказал Лоример, с видимым удовольствием прихлебывая «Лакрима Кристи». – Фил, я сомневаюсь, что ваши вина на борту «Эулалии» превосходят это.

– До этого им в самом деле далеко, – с удивлением отозвался Эррингтон, попробовав напиток в своем бокале и оценив его изумительный вкус. – Священник, которого вы временно заменяете, мистер Дайсуорси, должно быть, знаток вин. А много ли здесь других жителей, которые так же хорошо разбираются в вине?

Мистер Дайсуорси как-то двусмысленно улыбнулся.

– Есть здесь одно семейство, члены которого являются настоящими знатоками в этом вопросе, – ответил он. – Но они нечестивцы, и благонамеренные люди справедливо избегают общения с ними. По этой причине я полагаю, что мне не следует называть их имен.

– Вот как? Вы серьезно? – удивился Эррингтон, и в душе его внезапно вспыхнуло возмущение. Кровь буквально закипела в его жилах, и лицо его покраснело. – А могу я поинтересоваться …

Тут, однако, Лоример, стоявший рядом с сэром Филипом, незаметно ткнул его локтем в ребра и едва слышно произнес:

– Остыньте, старина. А что, если он как раз говорит о семье Гулдмара! Спокойнее – вам совершенно ни к чему, чтобы всем стало известно о ваших планах.

Получив это предупреждение, Филип не стал задавать никаких вопросов, а вместо этого выпил большой глоток вина, чтобы взять себя в руки, и сделал вид, что его заинтересовал разговор о повадках и капризах пчел – в разговор именно на эту тему как раз в этот момент мистер Дайсуорси вовлек Дюпре и Макфарлейна.

– Пойдемте посмотрим на моих пчелок, – с торжественными нотками в голосе сказал преподобный Чарльз. – Они – прекрасный пример трудолюбия и терпения. Ведь они собирают мед для того, чтобы им пользовались другие.

– Возможно, они не стали бы так делать, кабы знали, чем все заканчивается, – со значением заметил Сэнди.

Услышав это, мистер Дайсуорси буквально просиял.

– В том-то и дело, сэр, что они все равно стали бы собирать мед, даже если бы все знали! Потому что на то есть воля Божия. Именно ею они руководствуются, демонстрируя нам образец бескорыстия. Они работают, перелетая с цветка на цветок, чтобы затем разделить результаты своего кропотливого труда с другими, совершенно непохожими на них существами. Это прекрасный урок. Пчелы учат нас, что сладкий мед, собираемый ими, они с радостью готовы разделить с неверующими, и сама эта идея слаще любого меда.

И священник с набожным видом несколько раз покачал головой. При этом поры на его лице продолжали источать пот. Дюпре сдавленно хихикнул. Что же касается Макфарлейна, то он принял самый торжественный и благочестивый вид.

– Пойдемте же, – повторил свое приглашение преподобный, приторно улыбаясь. – Поглядите на моих пчелок – и на клубнику тоже! Буду очень рад послать на яхту корзинку ягод – сэр Филип, надеюсь, вы позволите?

Эррингтон в приличествующих случаю выражениях выразил священнику свою благодарность и тут же ухватился за представившуюся возможность откланяться.

– Надеюсь, вы извините нас, если мы отлучимся минут на двадцать или около того, – сказал он. – Но дело в том, что мы с Лоримером хотим проконсультироваться с одним человеком, живущим здесь, в Боссекопе, насчет новых рыболовных снастей. Мы ненадолго сходим к нему. Мак, вы с Дюпре подождите нас, пожалуйста, здесь. И смотрите не съешьте всю клубнику мистера Дайсуорси.

Причина отлучки сэра Филипа и Лоримера была объяснена так просто и естественно, что ее приняли без каких-либо возражений. Дюпре предвкушал возможность подразнить преподобного Чарльза атеистическими заявлениями. Макфарлейн же, который любил споры даже больше, чем виски, надеялся устроить острую дискуссию по поводу морального и физического превосходства Джона Нокса над Мартином Лютером. Поэтому, когда Эррингтон и Лоример ушли, это не вызвало у их приятелей ни малейшего подозрения. Тем более не возникли они у мистера Дайсуорси, который, если бы узнал, куда именно они отправились, не стал бы с тихой радостью рассказывать о повадках пчел, хотя всегда с огромной увлеченностью рассуждал на темы, которые были ему интересны. Идя впереди Дюпре и Макфарлейна по росистой траве, которой густо зарос сад, он первым делом отвел гостей в место, которое с мягким юмором называл «Пчелиным Метрополисом». Тем временем Эррингтон и Лоример вернулись на берег фьорда, где оставили лодку, пришвартовав ее к маленькому пирсу, корявому и неказистому. Отвязав лодку, они сели на весла и повели ее вдоль побережья, посылая суденышко вперед длинными, мощными гребками, техника которых была разработана и распространена студентами Оксфорда и Кембриджа и которой владели многие выпускники этих двух университетов. Минут через двадцать активной работы веслами Лоример взглянул на Эррингтона и, в очередной раз рассекая лопастью ярко-зеленые воды фьорда, заговорил:

– Я чувствую себя так, словно одновременно вам помогаю и подстрекаю вас к какому-то преступлению, Фил. Знаете, мое отношение ко всему этому остается прежним. Я считаю, что вам лучше отказаться от своих планов.

– Почему? – холодно поинтересовался Эррингтон.

– Клянусь жизнью, я не знаю, почему. Просто я на своем немалом опыте испытал, что бегать за женщиной – значит навлечь на себя неприятности, а то и опасности. Пусть она за вами бегает – при желании вы рано или поздно сможете этого добиться.

– Вам сначала следует взглянуть на нее. Кроме того, я вовсе не бегаю ни за какой женщиной, – с жаром возразил Филип.

– О, прошу прощения, я и забыл. Она не женщина – она солнечный ангел. Да, вы не бегаете за этим солнечным ангелом, вы гребете изо всех сил. Это верно, по крайней мере? Прекратите так дергать веслами – вы того и гляди лодку перевернете.

Эррингтон чуть сбавил темп, а затем, на секунду перестав грести, рассмеялся.

– Мною движет всего лишь любопытство, – заявил он, приподняв шляпу и откидывая назад темно-каштановые пряди волос, облепившие вспотевший лоб. – Готов побиться об заклад, что этот жирный тип Дайсуорси, говоря о нечестивцах, с которыми избегают общаться порядочные люди, имел в виду старого фермера и его дочь. Чтобы жители Боссекопа были настолько разборчивы – что за абсурд!

– Мой дорогой друг, не притворяйтесь таким ужасающе несведущим! Вы ведь прекрасно знаете, что захолустные деревеньки и крохотные городки и поселки в этом вопросе как раз куда более разборчивы, чем большие города, верно? Я бы ни за что на свете не хотел жить в такой глухой провинции. Здесь каждый житель до мельчайших деталей знал бы покрой моей одежды и был в курсе, какое количество пуговиц у меня на жилетке. Местный зеленщик стал бы копировать мои брюки, а мясник носил бы такую же трость, как у меня. Это было бы просто невыносимо. А теперь, чтобы сменить тему разговора, я хотел бы спросить у вас, знаете ли вы, куда именно мы направляемся? Мне лично кажется, что мы вот-вот налетим на ту отвратительную скалу и разобьемся. Там наверняка некуда причалить.

Эррингтон снова опустил весло в воду и, встав, принялся с интересом осматривать окрестный берег. Они с Лоримером находились вблизи скального выступа, по форме напоминавшего «шлем великана», на который им указывал Вальдемар Свенсен. Он поднимался из воды почти вертикально. С одной стороны на него налипли красивые разноцветные морские анемоны в форме звезд. Мелкие волны с приятным для слуха шумом разбивались о его ребра и выступы, превращаясь в белоснежную пену, в которой разноцветными бликами искрились солнечные лучи. Изумрудные воды фьорда под днищем лодки были настолько прозрачны, что удавалось разглядеть белое песчаное дно, усеянное ракушками, между которыми ползали другие морские обитатели разных форм и размеров. Время от времени можно было видеть проплывающих на глубине нескольких метров ярко окрашенных медуз с ритмично колеблющимися длинными щупальцами, похожими на шелковые нити пурпурного и лазурного цветов.

Стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь криками чаек, которые кружили над водой и над массивным утесом. Время от времени некоторые из них пикировали, чтобы схватить замеченную зоркими глазами птиц вблизи поверхности неосторожную рыбу, а затем снова взмывали вверх. Грациозно взмахивая крыльями, они то и дело издавали резкие звуки, которые в таком уединенном месте звучали очень тоскливо. Эррингтон в течение нескольких минут в сомнении оглядывался по сторонам, а затем просиял. Он снова уселся на банку и взялся за весло.

– Гребите осторожно, Джордж, – сказал он. – Сильно не наваливайтесь – нам надо обойти скалу слева.

Весла погрузились в воду почти бесшумно, и суденышко двинулось вперед параллельно берегу, затем резко повернулось носом к линии прибоя – и перед друзьями открылась небольшая бухточка с пляжем из белого, сверкающего, словно серебряная пыль, песка. От пляжа в море тянулся небольшой, но крепкий на вид деревянный пирс. Он был украшен резьбой в виде фигур каких-то фантастических существ. На равных расстояниях друг от друга к пристани были приделаны металлические кольца для безопасной швартовки лодок. Одна уже находилась у пирса, и Эррингтон с восторгом узнал ее – это оказалось то самое суденышко, на котором уплыла от него вдаль таинственная девушка. Аккуратная парусная шлюпка стояла на песке, вне досягаемости волн – прилив еще не начался. На корме было написано ее название – «Валькирия».

Когда двое друзей подвели лодку к берегу и причалили, привязав ее к самому дальнему от берега кольцу пирса, они услышали доносящееся откуда-то воркование горлиц.

– Что ж, вам на этот раз все удалось, мой друг, – шепотом произнес Лоример, хотя не понимал, что заставило его понизить голос. – По всей видимости, это частная пристань старого фермера. А вот и тропинка, которая ведет куда-то. Следует ли нам пойти по ней?

Филип решительно кивнул, и друзья, двигаясь осторожно и стараясь производить как можно меньше шума, поскольку казались самим себе нарушителями, незаконно проникнувшими в чужие владения, стали подниматься по узенькой тропке, которая вела вверх по склону. Их путь лежал через густой сосновый лес. Бесшумно ступая по мягкому зеленому ковру из шелковистого зеленого мха, они миновали несколько полян, испещренных красными точками спелой земляники. Вокруг царили тишина и покой, и нигде не было видно никаких следов человеческого присутствия. Внезапно друзья услышали тихое жужжание. Эррингтон, который шел чуть впереди Лоримера, резко остановился, издал приглушенный возглас удивления, на цыпочках попятился и схватил приятели за руку.

– Господи боже! – возбужденно прошептал он. – Мы вышли прямо к окнам дома. Взгляните!

Лоример посмотрел туда, куда указывал Филип, и шутка, которую он собирался произнести, замерла у него на губах. Удивление и восхищение не дали ему сказать ни слова.

Глава 5

Она пряла и улыбалась – и мне показалось, что она опутала своей нитью мое сердце.

Генрих Гейне

Перед ними буквально на расстоянии вытянутой руки находилось нечто такое, что, казалось, вполне могло быть заключено в рамку, и в этом случае предстало бы в виде прекрасной картины с тщательно подобранной палитрой цветов и безукоризненно выписанными деталями. Однако на самом деле это было самое настоящее окно, защищенное решетками, но в данный момент широко распахнутое, чтобы дать свободный доступ свежему воздуху. Друзья стояли прямо перед притаившимся в тени величественных сосен длинным невысоким бревенчатым домом, неказистым на вид, но крепким. Строение густо заросло вьющимися растениями. Впрочем, молодые люди почти не обратили внимания на сам дом. Их взоры приковало то, что они увидели в окне. Оно было окаймлено непривычно массивными ставнями, покрытыми резьбой, и такими темными, словно они сделаны из черного дерева. Ставни тоже были густо оплетены растениями – цветами душистого горошка, резеды и крупными, яркими анютиными глазками. Широкий неструганый подоконник усеивали белые и красные бутоны плетистой розы. Над окном, на крыше, была установлена большая, причудливой формы голубятня. В ней на жердочках сидели несколько птиц с веерообразными хвостами и, выпятив белоснежные грудки, о чем-то меланхолично ворковали. Рядом с голубятней прямо на крыше устроились еще три или четыре вяхиря. На них падал луч солнца, и птицы радостно растопыривали свои крылья, словно паруса, наслаждаясь теплом и светом.

В противоположном от окна конце комнаты, в затененном дверном проеме, словно драгоценный камень, уложенный на темный бархат, сидела за прялкой девушка. Это была та самая таинственная красавица, которую видел рядом с выложенной ракушками пещерой Эррингтон. На ней красовалось простое шерстяное белое платье без декольте, открывавшее лишь шею. Ее изящные руки были частично обнажены. Наблюдая за тем, как вертится колесо прялки, и придерживая кудель, она улыбалась, словно думая о чем-то приятном. Ее улыбка как будто освещала погруженную в тень комнату – настолько она выглядела искренней и доброй. Такую можно увидеть разве что на губах счастливого ребенка. Однако темные синие глаза девушки при этом оставались серьезными и задумчивыми. Вскоре ее улыбка тоже погасла, но мечтательное выражение на прекрасном лице осталось. Жужжание колеса прялки, которое вращалось все медленнее, затихало. Наконец колесо остановилось. Девушка встрепенулась и прислушалась, словно ее ухо уловило какой-то незнакомый звук. Затем она одной рукой отбросила со лба золотистую прядь волос, медленно встала и подошла к окну. Одной рукой она осторожно отвела в сторону бутоны роз и выглянула в сад, посмотрев сначала в одну сторону, а затем – в другую. Тем самым она дала молодым людям возможность в полной мере оценить ее красоту.

Лоример медленно выдохнул, до этого долго сдерживаясь.

– Вот это да, старина, – прошептал он. Эррингтон в ответ сдавил его руку, словно в тисках. Оба молодых человека, опасаясь быть замеченными, отступили еще дальше под сень сосен. Девушка между тем задержалась у окна, словно в ожидании чего-то. Несколько голубей, сидевших на крыше, слетели вниз и опустились на землю перед ней, громко и гордо воркуя, будто пытались привлечь ее внимание. Один из них взлетел на подоконник. Красавица задумчиво поглядела на него и тихонько погладила его молочно-белые крылья и головку, стараясь не напугать. Голубь, казалось, испытывал восторг от того, что его заметили, и чуть ли не разлегся на подоконнике, чтобы его удобнее было ласкать. Продолжая осторожно поглаживать его оперение, девушка высунулась подальше в заросшее цветами окно и довольно низким грудным голосом выкрикнула:

– Отец! Отец! Это вы?

Ответа не последовало. Через минуту-другую она вернулась на свое место и снова села за прялку, колесо снова завертелось с монотонным жужжанием. Голуби же принялись прогуливаться по крыше.

– Вот что я вам скажу, Фил, – шепотом произнес Лоример, решив, что на этот раз не даст себя перебить. – Я чувствую себя просто ужасно! Мы ведем себя недостойно, словно двое воришек, которые вознамерились украсть пару голубей, чтобы испечь себе пирог с птичьим мясом. Давайте уйдем отсюда! Вы ее увидели? Ну, и довольно с вас.

Эррингтон молчал и не двигался с места. Придерживая рукой отведенную назад сосновую ветку, он с пристальным вниманием наблюдал за движениями девушки, сидевшей за прялкой.

Внезапно ее прекрасные губы разомкнулись, и она запела, выводя необычную мелодию. Она чем-то походила на стремительно бегущий по камням горного склона поток, шум которого отражался эхом от холмов и смешивался с печальными завываниями ветра.

Голос у девушки был звонким, словно хрусталь, и то же время глубоким и нежным. В нем звучала сдерживаемая страсть, которую всем сердцем ощутил Эррингтон и которая вызвала в его душе беспокойство и тоску – непривычные для него эмоции. Осознав это, он вдруг испытал странное нетерпение, которое заставило его самого смутиться. Теперь он тоже с радостью бы покинул свой наблюдательный пункт, но только по той причине, что ему захотелось избавиться от нахлынувших на него чувств. Он невольно попятился на пару шагов, но на этот раз уже Лоример заставил его остановиться, положив руку ему на плечо.

– Ради всего святого, давайте дослушаем песню до конца, – сказал он негромко. – Что за голос! Просто какая-то золотая флейта, право слово!

Лицо Лоримера выражало истинное наслаждение, и Эррингтон не стал ему возражать. Глядя сквозь оконный проем, обрамленный цветами, он буквально впился взглядом в изящный силуэт в глубине комнаты. Фигура девушки в такт ритму песни и вращению колеса прялки слегка покачивалась. Время от времени солнечные блики вспыхивали на золотистых прядях ее волос и освещали покрытые нежным румянцем щеки и прекрасную шею, которая казалась белее платья. Песня лилась из ее губ, словно из горлышка соловья. Слова были норвежские, поэтому содержания двое ее слушателей не понимали. Но мелодия, чу́дная мелодия была такова, какой должна быть настоящая музыка, и она трогала самые глубокие струны в сердцах молодых людей, уводя их в царство сладких грез.

– А вы говорите «Гретхен» Ари Шеффера, – пробормотал со вздохом Лоример. – Насколько жалко и беспомощно она выглядит на фоне этой великолепной, невероятной красавицы! Я сдаюсь, Фил. Вынужден отдать должное вашему вкусу. И готов признать, если хотите, что она в самом деле солнечный ангел. Ее голос окончательно убедил меня в этом.

В этот момент пение оборвалось. Эррингтон повернулся и пристально уставился на приятеля.

– Что, и вас зацепило, Джордж? – поинтересовался он, несколько принужденно улыбаясь.

Лоример покраснел, но не отвел взгляда.

– Я не браконьер, который охотится на чужих землях, – ответил он, стараясь говорить как можно хладнокровнее. – Думаю, вам это известно. Так что, если душа этой девушки так же прекрасна, как ее лицо – вперед, и желаю вам успеха!

Сэр Филип улыбнулся. Мрачная гримаса на его лице уступила место выражению облегчения. Это произошло неосознанно, но Лоример сразу же заметил перемену.

– Какая чушь! – радостно воскликнул Эррингтон. – Мне здесь ловить нечего. Что, по-вашему, мне остается делать в такой ситуации? Если я подойду к окну и заговорю с ней, она вполне может принять меня за вора.

– Вы и выглядите как вор, – заявил Лоример, оглядывая атлетическую фигуру своего друга, облаченную в свободный, но прекрасно скроенный белый фланелевый костюм, сшитый специально для путешествий на яхте, с серебряными пуговицами с эмблемой в виде якоря. Он также отметил про себя гордо посаженную голову, красивое породистое лицо, а затем, посмотрев вниз, обозрел изящные ступни с высоким подъемом. – Ну да, прямо-таки вылитый грабитель, так ведь? Странно, что я не замечал этого раньше. По идее, любой лондонский полисмен должен был бы арестовать вас прямо на улице из-за того, что вы очень подозрительно выглядите.

Эррингтон тихо рассмеялся.

– Что же, мой друг, о чем бы ни свидетельствовала моя внешность, сейчас я в любом случае нарушитель права чужой собственности, незаконно забравшийся в частные владения – и вы, кстати, тоже. Что будем делать?

– Найдем входную дверь и позвоним в звонок, – тут же предложил Джордж. – Скажем, что мы несчастные заблудившиеся путешественники. Надеюсь, этот самый бонд всего лишь сдерет с нас кожу живьем. Наверное, это будет больно, но вряд ли затянется надолго.

– Джордж, вы неисправимы! Предположим, что мы пройдем через эту сосновую чащу где-нибудь в другом месте. Возможно, в этом случае мы выйдем к фасадной части дома.

– Я не вижу причин, по которым мы не могли бы просто обогнуть дом с другой стороны, пройдя мимо окна. А если нас из комнаты увидит эта красавица, мы можем сказать, что пришли повидать бонда.

Молодые люди, сами того не замечая, перестали сдерживаться и, споря, заговорили громче, чем прежде. Внезапно после последней фразы Лоримера на их плечи легли тяжелые ладони. Чьи-то мощные руки развернули их в противоположную сторону от окна, в направлении которого они продолжали смотреть.

– Бонда? – услышали они низкий мощный голос. – Ну что же, молодые люди, можете больше не искать – я и есть Олаф Гулдмар!

В этих словах прозвучала такая же гордость, как если бы незнакомец заявил: «Я – император!»

Эррингтон и его друг на какой-то момент потеряли дар речи – отчасти из-за бесцеремонности, с которой их ухватили за плечи и развернули, словно каких-то безродных молокососов, отчасти от изумления и даже безотчетного восхищения, которые вызывал у них человек, который безо всякого внешнего усилия подверг их такому неучтивому обращению. Перед ними стоял мужчина выше среднего роста, который мог бы стать прекрасной моделью для честолюбивого скульптора, решившего вылепить статую предводителя войска древних галлов или бесстрашных викингов. Он был крепкого, даже могучего сложения, мускулистым и явно обладающим исключительной физической силой. В то же время в его осанке и движениях чувствовалась неуловимая грация, что делало его внешность еще более колоритной. У него были широкие плечи и мощная грудь. Его крупное лицо покрывал румянец. Но наибольшее внимание привлекала его голова. Ее украшала густая шевелюра белоснежных седых волос, которые сверкали на солнце, словно серебро. Густая борода незнакомца была коротко подстрижена – как у воинов Древнего Рима. Из-под густых седых бровей смотрели на мир пронзительные глаза. Взгляд их был острым и смелым, словно у орла или другой хищной птицы, и на редкость пристальным – казалось, что от такого взгляда не укроется даже самая незначительная ложь. Мужчина выглядел лет на пятьдесят восемь – шестьдесят. На самом же деле ему минуло семьдесят два, но он был сильнее, энергичнее и решительнее многих из тех, кому еще не исполнилось тридцати. Его необычный наряд напоминал одновременно традиционные костюмы шотландских горцев и древних греков: что-то вроде нательной фуфайки, а поверх нее – куртка из шкуры северного оленя, обшитая непонятными значками и украшениями из суровой нитки и разноцветного бисера. На плечи его был небрежно накинут и завязан узлом у пояса широкий шарф из белой шерстяной ткани, на вид очень теплой и мягкой. На поясе висел огромный охотничий нож. Говоря с незваными гостями, мужчина небрежным жестом положил одну ладонь на увесистый сосновый посох, который был испещрен причудливыми письменами и резными фигурками и на одном конце имел чуть изогнутую рукоятку. Хозяин явно ждал, что пришельцы заговорят, но, видя, что они хранят молчание, сердито сверкнул глазами и повторил:

– Я бонд – Олаф Гулдмар. Говорите, зачем явились, и уходите. У меня мало времени!

Лоример посмотрел на него, и на лице молодого человека возникло обычное слегка небрежное выражение, а на губах – легкая улыбка. Он сразу понял, что со старым фермером лучше не шутить, а потому, перед тем как заговорить, вежливо приподнял шляпу.

– Случилось так, – честно сказал он, – что мы забрели сюда без всякого дела – просто так, без каких-либо причин. И мы прекрасно это осознаем! Мы нарушили границы чужих владений, и это тоже понимаем. Умоляю вас, не будьте к нам слишком строги, мистер … мистер Гулдмар!

Бонд бросил на него пристальный взгляд, словно молнию метнул, и где-то в зарослях его бороды зародилось нечто вроде подобия улыбки. Он повернулся к Эррингтону.

– Это правда? Вы пришли сюда намеренно, зная, что эта земля является частной собственностью?

Эррингтон, в свою очередь, также приподнял шляпу, скрывавшую его густые каштановые волосы, с небрежным изяществом, но при этом выказывая уважение к собеседнику, – манера, давно ставшая частью его натуры.

– Да, так и есть, – признался он, решив следовать примеру Лоримера и видя, что в сложившейся ситуации лучше не вилять. – Мы слышали, как люди в Боссекопе говорят о вас, и пришли сюда, чтобы выяснить, не окажете ли вы нам честь и не позволите ли познакомиться с вами.

Старик сильно ударил сосновым посохом о землю, и лицо его покраснело от гнева.

– Боссекоп! – воскликнул он. – Вот уж осиное гнездо! Боссекоп! Там вы могли узнать обо мне достаточно, чтобы ваш аппетит к новостям был удовлетворен. Боссекоп! В те времена, когда мой род правил в этих местах, таким людишкам, как те, что живут сейчас там, дозволялось бы только править мой клинок на точильном камне. Эти ничтожества стояли бы, голодные, в очереди, дожидаясь, когда им бросят объедки с моего стола!

Пожилой фермер говорил с такой горячностью и страстью, что его явно требовалось как-то успокоить. Лоример исподтишка бросил взгляд на зарешеченное окно и увидел, что девушка, сидевшая у прялки, куда-то исчезла.

– Мой дорогой мистер Гулдмар, – с вежливой настойчивостью заговорил Джордж, – заверяю вас, что, по моему мнению, жители Боссекопа не заслуживают чести точить ваш клинок и питаться объедками с вашего стола! Лично я их презираю! И мой друг, сэр Филип Эррингтон, тоже относится к ним с презрением – верно ведь, Фил?

Эррингтон с притворной скромностью молча кивнул.

– То, что сказал мой друг – совершеннейшая правда, – продолжил Лоример. – Мы действительно очень хотим, чтобы вы оказали нам честь, познакомившись с нами. Для нас это величайшая радость. Мы были бы просто в восторге, если бы это произошло.

При этих словах лицо Филипа озарилось искренней мальчишеской улыбкой, которая была на редкость заразительной и, похоже, подействовала на старого бонда, потому что его тон стал намного мягче.

– Никто и никогда, молодые люди, не ищет знакомства со мной, – проворчал он. – Те, кто поумнее, стараются держаться от меня подальше. Я не люблю незнакомцев, зарубите это себе на носу. Но я готов простить вам то, что вы забрались в мои владения. Я вас отпускаю – идите себе с миром.

Друзья обменялись огорченными взглядами. Однако, похоже, им оставалось только одно – выполнить неприятное им приказание старого Гулдмара. Эррингтон, однако, решил все же предпринять еще одну попытку.

– Могу я надеяться, мистер Гулдмар, – поинтересовался он с изысканной вежливостью, – что вы хотя бы один раз нарушите свой обет затворничества и посетите меня на борту моей яхты? Вы наверняка ее видели – она называется «Эулалия» и стоит на якоре во фьорде.

Фермер посмотрел Эррингтону прямо глаза.

– Я видел ее. Красивая игрушка для молодого повесы! Значит, вы тот, кого в Боссекопе, этом скопище дураков, называют «богатым англичанином» – бездельник, который не знает, чем заняться, и у которого поэтому масса свободного времени. Праздношатающийся путешественник, прибывший с тех туманных берегов, где толстосумы копят золото и не могут удовлетворить свой аппетит к богатству, пока не умрут от обжорства! Я слышал о вас – рыцарь из рода паразитов, плесень с благородными манерами, эфемерный росток, отпочковавшийся от гниющего старого дерева, корни которого превратились в труху и остались в давно забытом прошлом.

Густой низкий голос старика вибрировал, когда он произносил свою тираду, а на лице проступила тень меланхолии. Эррингтон слушал его совершенно спокойно и безмятежно. Его нисколько не обидело то, что у пожилого фермера имелся свой взгляд на молодого аристократа, на его образ жизни, его богатство и титул. И, хотя бонд продолжал пристально смотреть на него, сэр Филип не отвел взгляд, а лишь легонько наклонил голову, давая понять, что с уважением относится к его мнению.

– Вы совершенно правы, – просто сказал он. – Мы, современные люди, всего лишь пигмеи по сравнению с гигантами прежних времен. Даже королевская кровь теперь уже не та. Но, что касается лично меня, то я не придаю значения ни титулу, ни деньгам, ни прочим атрибутам, то есть всему тому, если можно так выразиться, багажу, который сопровождает нас в нашем кратком путешествии по этой жизни. Мне достаточно самой жизни.

– И мне, – заявил Лоример, который был просто в восторге от того, что его друг вполне благодушно отнесся к презрительным характеристикам, которые дал ему старый фермер. – Но, знаете ли, мистер Гулдмар, прогоняя нас, вы осложняете нам жизнь. Наша беседа становится такой интересной! Почему бы не продолжить ее? У нас в Боссекопе нет друзей, а нам хотелось бы задержаться в этих местах на несколько дней. Надеюсь, вы позволите нам прийти сюда снова и повидаться с вами?

Олаф Гулдмар молча сделал шаг вперед и стал настолько откровенно и пытливо разглядывать молодых людей, что оба они, зная, что на самом деле привело их к дому бонда, невольно покраснели, особенно Эррингтон, который побагровел до корней своих каштановых волос. Однако старик продолжал изучающе рассматривать их, словно желая взглядом проникнуть в их души. Затем он что-то пробормотал себе под нос по-норвежски, после чего, к искреннему изумлению обоих англичан, выхватил из ножен свой охотничий нож и быстрым, сильным движением бросил его на землю и поставил на него ногу.

– Да будет так! – произнес он. – Я убираю свой клинок! Вы мужчины и, как должно мужчинам, говорите правду. А раз так, я готов вас принять! Если бы вы сказали мне хоть маленькую ложь по поводу своего прихода сюда – попытались бы сделать вид, что заблудились, или испробовали какой-то другой трюк, наши с вами пути больше никогда бы не пересеклись. В общем, я говорю – добро пожаловать!

С этими словам Гулдмар с достоинством вытянул вперед руку, ногой все еще прижимая нож к земле. Молодые люди, пораженные его действиями и обрадованные тем, что он явно сменил гнев на милость, о чем говорило и смягчившееся выражение суровых черт его лица, с готовностью обменялись с ним рукопожатиями. Фермер поднял с земли нож и убрал его в ножны с таким видом, словно не сделал ничего особенного, а затем предложил гостям подойти к самому окну, к которому их взгляды были прямо-таки прикованы еще совсем недавно.

– Пойдемте! – сказал он. – Мы с вами должны выпить по бокалу вина прежде, чем вы уйдете. Не зная здешних мест, вы по ошибке пошли не по той тропинке. Я видел вашу лодку, пришвартованную у моего пирса, и задался вопросом – кто же это такой храбрый, что решился прогуляться по моему лесу. Я мог бы догадаться, что только двое беззаботных молодых людей вроде вас могли зайти на территорию, которой все добропорядочные жители Боссекопа, а также все последователи дьявольской лютеранской веры избегают, словно здесь можно заразиться чумой.

Старый фермер гулко расхохотался, и его искренний смех оказался таким заразительным, что Эррингтон и Лоример присоединились к нему, толком не понимая, чему именно они смеются. Лоример, впрочем, подумал, что, может быть, таким образом они с другом протестуют против того, что гостеприимный хозяин отнес их к категории «беззаботных молодых людей».

– За кого вы нас принимаете, сэр? – спросил он с ленцой, но весьма добродушно. – Я несу на своих плечах тяжкий груз прожитых двадцати шести лет. Филип страдает под бременем тридцати. Вам не кажется, что в этой ситуации слова «молодые люди» как-то унижают наше достоинство? Вы ведь совсем недавно назвали нас мужчинами, не забывайте!

Олаф Гулдмар рассмеялся снова. Его угрюмая подозрительность исчезла без следа, и теперь лицо фермера сияло добродушным весельем.

– Да, вы и правда мужчины, – жизнерадостно признал он, – только в зародыше, вроде листьев на дереве в еще не распустившихся почках. Но старому пеньку вроде меня вы все же кажетесь молодыми людьми, мальчишками. Так уж я устроен. Вот и моя дочь, Тельма – все говорят мне, что она уже взрослая женщина, а для меня она всегда будет ребенком. В этом состоит одна из многих привилегий старости – в способности видеть мир вокруг себя молодым, полным детей.

С этими словами Гулдмар повел друзей мимо окна с широко открытыми решетками, где они увидели смутные очертания прялки, рядом с которой теперь никого не было и которой еще совсем недавно касались прекрасные девичьи руки. Обойдя дом, Эррингтон и Лоример, следуя за хозяином, оказались перед фасадом строения, которое выглядело невероятно живописно, от фундамента до крыши покрытое живым ковром из разросшихся роз. Входная дверь была открыта – чтобы подойти к ней, требовалось миновать крыльцо, широкое, просторное, украшенное причудливой резьбой. На крыльце по разные стороны от двери стояли два весьма удобных на вид кресла. Молодые люди прошли через дверной проем, ощутив легкое прикосновение листьев и бутонов розовых и белых роз, и очутились в широком коридоре, где по стенам из темной полированной сосны висело всевозможное оружие весьма необычных форм. Среди экспонатов были примитивные каменные дротики и топоры, а также луки, стрелы и двуручные мечи, огромные, словно легендарное оружие Уильяма Уоллеса.

Открыв одну из дверей с правой стороны коридора, фермер вежливо отступил в сторону и пригласил гостей войти. Друзья оказались в той самой комнате, которую видели через окно и в которой находилась прялка.

– Садитесь, садитесь! – радушно предложил хозяин дома. – Сейчас мы выпьем вина, а там и Тельма придет. Тельма! Тельма! Где же это дитя? Она носится туда-сюда с быстротой горного ручейка. Подождите здесь, ребята, я сейчас вернусь.

Гулдмар вышел из комнаты. Эррингтон и Лоример были в восторге от того, что их планы успешно осуществились, но в то же время и несколько сконфужены. Комната, в которой они находились, казалась удивительно уютной, но при этом все ее убранство было таким простым и непритязательным, что это почему-то тронуло рыцарские, благородные струны в их душах, и они сидели молча, не произнося ни слова. С одной стороны располагались полдюжины книжных полок, уставленных книгами в довольно дорогих, хороших переплетах. На них можно было видеть напечатанные золотистым шрифтом имена Шекспира и Вальтера Скотта. Были здесь «Гомер» Чапмена, «Чайльд Гарольд» Байрона, поэмы Джона Китса, труд Эдуарда Гиббона «История упадка Римской империи» и сочинения Плутарха. Кое-где между ними попадались корешки книг на религиозные темы, на французском языке, Альфонса де Лигуори, «Имитация» (также на французском). Стояло на полках немало книг и на норвежском. Словом, библиотека в комнате была собрана неоднородная, но довольно интересная и говорящая о хорошем литературном вкусе и высоком культурном уровне тех, кому она принадлежала. Эррингтон, хорошо разбиравшийся в литературе, удивился, увидев так много классических произведений среди книг, которыми владел человек, который был всего лишь простым норвежским фермером, и его уважение к могучему пожилому бонду сразу же возросло. Картин в комнате не было. Большое зарешеченное окно выходило прямо на настоящее море цветов, а из окна поменьше был хорошо виден фьорд. Мебель, стоящую в комнате, изготовили из сосны, причем, судя по всему, вручную. Некоторые из стульев, входивших в интерьер, выглядели очень оригинальными и колоритными – их, наверное, при желании можно было бы продать в антикварных магазинах, выручив по соверену за каждый.

На широкой каминной полке стояло множество весьма любопытных на вид фарфоровых предметов посуды и фигурок, собранных, похоже, со всех частей света. При этом большинство из них очевидно представляли собой немалую ценность. В затемненном углу комнаты располагалась старинная арфа. Была здесь и уже виденная молодыми людьми прялка, сама по себе достойная того, чтобы стать музейным экспонатом. Все эти предметы молчаливо свидетельствовали о широком круге интересов их хозяйки. На полу оказалось кое-что еще – нечто такое, что оба молодых человека сразу же захотели взять в руки. Это был венок из крохотных луговых маргариток, скрепленный голубой лентой. Гости сразу же поняли, кто именно его обронил, но не сказали ни слова, и к тому же оба, повинуясь странному порыву, избегали смотреть на невинный венок из безобидных цветков, словно он таил в себе некое ужасное искушение. Оба заметно смутились, и, чтобы преодолеть неловкость, Лоример негромко заметил:

– Бог мой, Фил, если бы старик Гулдмар знал, что вас на самом деле сюда привело, он, наверное, вышвырнул бы вас, как какого-нибудь негодяя или мошенника! Вы не почувствовали себя обманщиком, когда он сказал, что доволен тем, что мы, как настоящие мужчины, сказали ему правду?

Филип мечтательно улыбнулся. Он в этот момент сидел в одном из резных кресел, явно погруженный в сладкие грезы.

– Нет, не совсем, – ответил он на вопрос приятеля. – Потому что мы в самом деле сказали ему правду. Мы действительно хотели познакомиться с ним – он ведь тоже достоин того, чтобы узнать его получше! Он выглядит впечатляюще. Разве тебе так не кажется?

– Еще бы, конечно, кажется! – с горячностью откликнулся Лоример. – Жаль, что я никогда не смогу в старости быть таким здоровяком. А это было бы здорово уже только потому, что мне доставляло бы удовольствие время от времени поглядывать на себя в зеркало. Но он изрядно удивил меня, когда бросил на землю нож. Вероятно, это какой-то старинный норвежский обычай?

– Полагаю, да, – ответил Эррингтон и умолк, потому что в этот самый момент дверь в комнату отворилась, и старый фермер вернулся в сопровождении девушки, несущей поднос, на котором поблескивали бутылки с итальянским вином, высокие изящные бокалы в форме кубков, но на очень тонких ножках. При виде девушки, однако, молодые люди испытали разочарование – она, безусловно, выглядела довольно миловидной, но это оказалась не Тельма. Она была невысокая и пухленькая, с непокорными волнистыми локонами орехового цвета, которые то и дело налезали ей на лицо, выбиваясь из-под тесного белого чепца. Щеки у нее были круглые и румяные, словно яблочки, а в голубых озорных глазах, казалось, так и искрился сдерживаемый смех. На ней красовался безукоризненно чистый передник с кокетливыми оборками. Правда, руки девушки, увы, были большими и грубыми. Но когда она, поставив поднос на стол, уважительно сделала книксен и улыбнулась, обнажив мелкие, но белые и ровные, похожие на жемчуг зубки, эта улыбка показалась друзьям очаровательной.

– Вот и хорошо, Бритта, – сказал Гулдмар по-английски, помогая девушке расставить на столе бутылки и бокалы. – А теперь быстрей! Беги на берег за своей хозяйкой. Ее лодка наверняка еще не вышла из бухты. Попроси ее вернуться и зайти ко мне. Скажи ей, что у меня в гостях друзья, которые будут ей рады.

Бритта тут же убежала, а у Эррингтона упало сердце. Тельма уплыла! Вероятнее всего, она в очередной раз отправилась на другой берег фьорда, в ту самую пещеру, где он впервые ее увидел. Он был уверен, что она не вернется по просьбе Бритты. Ему казалось, что даже по требованию своего отца эта прекрасная гордая девушка не станет менять свои планы. Как же ему не повезло! Погруженный в мрачные раздумья, Филип почти не слышал восторженные похвалы, дипломатично расточаемые Лоримером по поводу вина фермера. Он почти не ощутил вкуса напитка, хотя вино действительно оказалось превосходным и вполне заслуживало того, чтобы его подавали к монаршему столу. Гулдмар заметил, что молодой баронет несколько рассеян и, возможно, чем-то расстроен, и с совершенно искренним радушием обратился к нему:

– Вы, верно, вспоминаете, сэр Филип, мои резкие слова в ваш адрес? Я вовсе не хотел вас обидеть, мой юный друг, не хотел! – Тут старый фермер сделал небольшую паузу, а затем заговорил снова: – Нет, честно говоря, я все же хотел вас задеть. Но когда я увидел, что вы не приняли обиду близко к сердцу, мое настроение изменилось.

Губы Эррингтона тронула едва заметная, немного усталая улыбка.

– Заверяю вас, сэр, – сказал он, – что я и тогда был, и сейчас по-прежнему согласен с каждым словом, которое вы сказали. Вы оценили меня очень правильно. Добавлю к этому, что никто не осознает незначительность моей личности так, как я. Жизнь, которой живу я и подобные мне люди, ничтожна и бессодержательна. Хроники наших мизерных, пустяковых дел и поступков нисколько не заинтересуют тех, кому предстоит в будущем изучать историю нашей страны. Среди целого поколения бесполезных людей я чувствую себя самым бесполезным из всех. Вот если бы вы могли показать мне, как сделать, чтобы моя жизнь приобрела ценность и смысл…

Тут Эррингтон внезапно умолк, и его сердце отчаянно заколотилось. Со стороны крыльца донесся звук легких шагов и шорох платья. В воздухе еще более отчетливо повеяло ароматом роз. Дверь комнаты распахнулась, и высокая, невероятно красивая девушка, одетая в белое платье, возникла на темном фоне дверного проема. Чуть помедлив, девушка, явно смущенная, бесшумно и чуть неохотно подошла к отцу. Старый бонд повернулся в своем кресле и заулыбался.

– А, вот и она! – воскликнул он. – Где ты была, моя Тельма?

Глава 6

«Как мы ни стремимся несть

Нурланду Благую Весть,

Тор – кумир мужей развратных,

И среди норвежцев знатных

Чернокнижников не счесть»[8].

Генри Лонгфелло. Сага о короле Олафе

Девушка стояла молча. На ее щеках проступил легкий румянец. Молодые люди при ее появлении встали, и она с первого же мимолетного взгляда узнала Эррингтона, но никак не дала этого понять.

– Видишь, моя дорогая, – заговорил ее отец, – здесь у нас двое гостей, приехавших в Норвегию из Англии. Это Филип Эррингтон. Он путешествует по бурным морям на своей паровой яхте, которая сейчас стоит на якоре во фьорде. А это его друг, мистер… мистер… Лоример. Я правильно произнес ваше имя, юноша?

И Гулдмар, повернувшись к Джорджу Лоримеру, послал ему добрую улыбку.

– Да сэр, правильно, – без малейшей задержки ответил Джордж, после чего надолго умолк, неожиданно почувствовав смущение в присутствии молодой женщины выдающейся красоты. Тельма, которую отец приобнял одной рукой, подняла свои синие глаза и спокойно, с достоинством поклонилась Лоримеру после того, как Гулдмар его представил.

– Будь с ними поприветливей, дорогая моя Тельма! – продолжил старый фермер. – Друзья в наше время – это большая редкость, и мы должны быть благодарны судьбе за то, что она послала нам хорошую компанию. Да! Да! Я могу отличить честных молодых людей, когда их вижу! Улыбнись же им, моя Тельма! А потом мы согреем их сердца еще одним бокалом вина.

После этих слов отца девушка сделала несколько грациозных шагов вперед и, с большим достоинством вытянув в направлении гостей обе руки, сказала:

– Я полностью к вашим услугам, друзья. Будьте здесь как дома. Мир вам, и от всего сердца желаю вам всего наилучшего!

Эти слова, которые Тельма сказала по-английски, были буквальным переводом весьма распространенного во многих частях Норвегии приветствия, то есть, по сути, простым выражением вежливости. Но они были произнесены проникновенным тоном и самым приятным голосом, который когда-либо приходилось слышать молодым англичанам. К тому же они сопровождались пожатием обеих маленьких, изящных, чудной формы ручек ослепительной красавицы с манерами молодой королевы. Все это произвело на хладнокровных, блестяще воспитанных молодых англичан, настоящих светских львов, такое потрясающее впечатление, что оба совершенно сконфузились. Чем они могли ответить на столь поэтичную форму приветствия? Обычными затертыми фразами вроде «смею заверить, я в восторге» или «счастлив познакомиться с такой очаровательной девушкой, как вы»? Разумеется, нет. Было очевидно, что подобные слова, которые принято говорить, обращаясь к светским львицам лондонских гостиных, для этого случая совершенно не подходят. Это примерно то же самое, что поставить рядом мужчину, одетого в современный костюм, и прекрасную статую обнаженного Аполлона. Невозможно было произносить общепринятые в высшем свете банальности в присутствии Тельмы, прекрасное лицо которой, казалось, просто отторгает любую, даже самую незначительную фальшь.

Мозг Филипа едва не кипел от напряжения, занятый лихорадочными поисками достойного ответа, но он никак не находился. Лоример тоже стоял красный, словно оскандалившийся школьник, и бормотал какую-то несусветно глупую чушь – он все еще находился под впечатлением от пожатия двух чудных ручек.

Тельма, казалось, совсем не замечала того, что оба гостя пребывают в состоянии глубочайшего смущения – она еще не закончила приветственную процедуру. Наполнив самый большой из стоящих на столе бокалов вином до краев и прикоснувшись к напитку губами, она, лучась ослепительной улыбкой, с искрящимися глазами, приподняла бокал, глядя на Эррингтона. Изящество, с которым она двигалась, невольно восхитило его и помогло выйти наконец из состояния изумленного оцепенения. В душе он боготворил древние семейные ритуалы, и потому дальше действовал так, как и должно мужчине. Обхватив обеими ладонями руки Тельмы, сжимавшие ножку бокала, он низко склонил голову и отпил большой глоток вина, едва не коснувшись своими темными кудрями светлых волос девушки. Затем, в тот самый момент, когда Тельма следом за ним подошла к Лоримеру и повторила те же действия, Филипа вдруг охватил сумасшедший приступ ревности.

Между тем девушка, тихонько смеясь, поднесла уже наполовину пустой бокал фермеру.

– Пей, пей до самого дна, отец! – сказала она. – Знаешь ведь, если ты оставишь хоть каплю, молодые люди с нами рассорятся, или ты с ними.

– Это правда! – заявил Олаф Гулдмар с серьезным лицом. – Но если это случится, в этом не будет моей вины, дитя, и выпитое вино тоже тут будет ни при чем.

С этими словами он допил вино и поставил бокал вверх ножкой на стол с глубоким вздохом удовлетворения. Церемония завершилась. Было очевидно, что первый лед сдержанности сломан. Тельма с изяществом молодой королевы села и грациозным жестом предложила гостям последовать ее примеру.

– Как вы нашли дорогу сюда? – спросила она вполне любезно, но совершенно неожиданно, и во взгляде, который она на мгновение метнула на Филипа, промелькнули веселые искорки. Впрочем, они почти сразу же погасли, прикрытые длинными ресницами.

Ее непосредственность помогла молодым англичанам также почувствовать себя более свободно, и они приняли участие в беседе. Эррингтон позволил Лоримеру на свой лад рассказать о том, почему они проникли во владения старого фермера, ни разу его не перебив. Он инстинктивно почувствовал, что девушка, слушавшая эту весьма правдоподобную историю со скромной улыбкой, на самом деле прекрасно знала об истинных мотивах, которые привели молодых людей в дом, где она жила вместе с отцом. Но при этом она никак не высказывалась на этот счет, что бы ни думала.

Лоример искусно избегал упоминания о том, что они с Филипом наблюдали за ней через окно и наслаждались пением. Тельма терпеливо слушала объяснения гостей до тех пор, пока в разговоре не был упомянут Боссекоп. Как только это произошло, ее прекрасное лицо сразу же приняло холодное и суровое выражение.

– От кого именно вы узнали там о нас? – поинтересовалась она. – Мы не общаемся с теми, кто там живет. С какой стати они стали о нас говорить?

– Правду сказать, – произнес Эррингтон, несколько меняя направление разговора и с чувством глубочайшего восхищения глядя на прелестные фигуру и лицо девушки, – впервые я услышал о вас от моего лоцмана. Его зовут Вальдемар Свенсен.

– Ха, ха! – с горячностью воскликнул старый Гулдмар. – Вот тип, который не умеет держать язык за зубами! Что я тебе говорил, дитя? Холостяк ничем не лучше болтливой старухи. Он постоянно чувствует нужду говорить, даже если вокруг него только лес или морские волны. Только женатый мужчина по-настоящему знает, как это здорово – молчать!

Все рассмеялись, хотя глаза Тельмы, несмотря на то, что на губах ее играла улыбка, стали задумчивыми.

– Но ты ведь не будешь винить бедного Свенсена за то, что он одинок, отец? – с надеждой спросила девушка. – Разве его не стоит пожалеть? Судьба жестоко обходится с ним, если нет никого на всем свете, кто любил бы его. Нет большей жестокости, чем это!

Гулдмар насмешливо взглянул на дочь.

– Вы только послушайте ее, – сказал он. – Она говорит так, словно что-то понимает в таких вещах. Но если есть на свете ребенок, который не знает, что такое горе, то это, конечно же, моя Тельма! Ее здесь обожает каждый цветок и каждая птица. Да, да. Я даже иногда думаю, что ее и само море любит. Так и должно быть. Сама она просто обожает море. Что же касается ее старого отца, то он ее совсем не любит. Спросите у нее! Она знает.

Тут Гулдмар издал негромкий смешок, но глаза его подозрительно увлажнились.

Тельма быстро встала и поцеловала его. Эррингтон невольно восхитился тем, как соблазнительно она сложила губы перед поцелуем, и в то же время ощутил необъяснимый приступ гнева по отношению к почтенному бонду – по той причине, что тот принял поцелуй без всяких эмоций, по крайней мере, внешне.

– Тише, отец! – шутливо шикнула Тельма на Гулдмара. – Наши гости прекрасно видят, как сильно ты меня балуешь. Но скажите мне, – внезапно обратилась она к Лоримеру с повелительными интонациями, которые также показались молодым людям просто очаровательными, – с кем именно вы говорили о нас в Боссекопе?

От звука ее голоса Лоример встрепенулся, словно беговая лошадь, получившая посыл от своего жокея. Вопрос девушки вызвал у него растерянность, поскольку никто из жителей небольшого городка не говорил о Тельме и ее отце ни с ним, ни с Филипом. Что же касается слов мистера Дайсуорси о неких людях, «общения с которыми приличные прихожане избегают», то они, в конце концов, могли и не относиться к членам семьи Гулдмаров. Теперь, во всяком случае, было весьма трудно предположить, что священник имел в виду именно их, более того, это казалось чем-то невероятным, просто абсурдом. По этой причине Джордж ответил на вопрос девушки очень осторожно:

– Мне кажется, преподобный мистер Дайсуорси вас немного знает. Разве он не ваш друг?

Эти вроде бы простые слова произвели совершенно неожиданный эффект. Олаф Гулдмар резко вскочил с горящими гневом глазами. Дочь попыталась взять его за руку, чтобы успокоить, но это не помогло. Одного только упоминания имени лютеранского священника оказалось достаточно, чтобы вызывать у него вспышку ярости. Он устремил возмущенный взгляд на удивленного Эррингтона.

– Если бы я знал, что вы пришли от этого дьявола, я бы тут же отправил вас обратно, да еще сказал бы пару ласковых слов, чтобы вы поскорее убрались! Я бы не стал пить вино из этого бокала, а разбил бы его вдребезги! Друзья того, у кого лживое сердце, мне не друзья. Тех, кто притворяются, строя из себя святых, не принимают под крышей моего дома! Почему вы сразу не сказали мне, что пришли сюда, как шпионы, присланные лжецом и фарисеем Дайсуорси? Почему сразу не признались в этом? Зачем обманывали, словно воры, меня, старого дурака, введенного в заблуждение тем, что вы вели себя по-мужски, и я отбросил опасения, которые поначалу были у меня по поводу того, с какой целью вы появились здесь? Позор вам, молодые люди! Позор!

Гневные слова потоком лились с губ старого фермера, лицо его горело возмущением. Он освободился от руки дочери, которая стояла совершенно неподвижно, с бледным лицом, опираясь одной рукой на стол. Седые волосы бонда растрепались, глаза его горели. Его поведение было угрожающим, но в то же время настолько искренним и непосредственным, что Лоример поймал себя на том, что любуется хозяином дома и пытается представить, как бы его мощная фигура выглядела в мраморе, в виде скульптуры разгневанного викинга.

Правильным в поведении Эррингтона и Лоримера в этой непростой ситуации явилось то, что они не вышли из себя и не потеряли самообладания. Для этого один из них был слишком ленив, а другой слишком хорошо воспитан. Несомненно, для них обоих это было бы дурным тоном. Их индифферентность в данном случае сослужила им хорошую службу. Они не выказали никаких признаков того, что обижены, хотя вспышка ярости со стороны старого фермера была настолько внезапной и нежелательной для молодых людей, что они на какое-то время замерли от удивления, не в силах произнести ни слова. Затем оба, сохраняя хладнокровие, неторопливо встали и надели шляпы, явно собираясь уйти. В наступившей тишине раздался невозмутимый голос Эррингтона.

– Вы ошибаетесь, мистер Гулдмар, – произнес он несколько холодно, но исключительно вежливо. – Я сожалею о том, что вы поторопились в своих суждениях о нас. Если вы приняли нас за мужчин, как вы сказали поначалу, то я просто не могу вообразить, почему вы вдруг решили увидеть в нас шпионов. Эти два слова никак нельзя назвать синонимами. Я ничего не знаю о мистере Дайсуорси кроме того, что он пригласил меня к себе. Я же, как и должно в такой ситуации, принял его приглашение. У меня нет никакого представления о том, что он за человек. К этому я могу добавить, что у меня нет никакого желания это выяснять. Я нечасто испытываю антипатию к кому бы то ни было, но так случилось, что по отношению к мистеру Дайсуорси я ее ощущаю. Мне известно, что Лоримеру он безразличен, и я не думаю, что остальные мои друзья испытывают к нему какие-то теплые чувства. Больше мне нечего сказать – за исключением того, что, боюсь, мы у вас засиделись и тем самым злоупотребили вашим гостеприимством. Позвольте мне пожелать вам доброго вечера. А вы, – добавил Филип, с низким поклоном обращаясь после некоторых колебаний к Тельме, которая, слушая его, все больше мрачнела, – вы, я надеюсь, не станете думать, что у нас было намерение обидеть вашего отца или вас? Наш визит оказался неудачным, но…

Тельма перебила его, положив свою ручку на его руку жестом, выражающим сожаление и в то же время словно прося его замолчать. Это простое движение было удивительно изящным, естественным и в то же время невероятно милым. От него кровь вскипела в жилах Эррингтона и резко ускорила свой бег.

– Пожалуйста, не делайте глупостей, – сказала она с большим достоинством и в то же время с явным желанием загладить случившееся. – Разве вы не видите, что мой отец сожалеет о том, что произошло? Разве мы зря пили вино из одного бокала? Неужели все напрасно? Вино было выпито до последней капли. Как же тогда мы можем, если мы друзья, расстаться так холодно? Отец, тебе должно быть стыдно. Ведь эти джентльмены впервые в Альтен-фьорде и ничего не знают ни о мистере Дайсуорси, ни о других людях, которые здесь живут. И когда их корабль снова уплывет за моря, к родным берегам, что они будут думать о тебе? Будут ли они вспоминать о тебе как о человеке с добрым сердцем, который помог сделать их пребывание здесь приятным? Или как о том, кто впадает в гнев без видимых причин, не помня о законах гостеприимства?

Бонд слушал укорявшую его дочь, словно суровый старый лев своего укротителя, не в состоянии решить, что делать – успокоиться или же наброситься на него. Затем он утер брови, на которых выступили бисеринки пота, и оглядел всех, кто находился в комнате, со сконфуженным лицом. Решив сменить гнев на милость, он глубоко вздохнул, сделал два шага вперед и протянул руки Эррингтону и Лоримеру, каждый из которых ответил ему теплым пожатием.

– Что же, молодые люди, – сказал он, – извините меня за мои слова! Простите и забудьте! Это самый большой мой недостаток – уж больно я вспыльчив. Хоть и стар вроде уже, а все же недостаточно стар, чтобы быть терпеливым и спокойным. А когда я слышу имя этого подлеца Дайсуорси – клянусь вратами Вальхаллы, я так злюсь, что, кажется, готов разрушить собственный дом! Нет, нет, не торопитесь уходить! Что, сейчас около десяти? Ну ничего, ночь здесь все равно что день, вот увидите – не имеет значения, когда человек ложится спать. Пойдемте посидим немного на крыльце. Заодно я там побыстрее остыну. Тельма, дитя мое! Я вижу, ты смеешься над вспыльчивостью своего старого папаши! Ну ладно, ладно. В конце концов, разве все это не из-за того, что я за тебя беспокоюсь?

Продолжая держать Эррингтона за руку, Гулдмар повел всю компанию на красивое крыльцо. Лоример шел позади всех с пылающим лицом – выходя из комнаты, он успел поднять маленький букетик маргариток, который давно заметил лежавшим на полу. С чувством странного удовлетворения он быстро спрятал его в нагрудный карман, хотя до этого вовсе не думал о том, чтобы его сохранить. Затем он лениво оперся о край оконного проема, увитого розами, и стал смотреть на Тельму. Та поставила низкий стул у ног отца и села на него. Со стороны фьорда потягивал легкий освежающий ветерок, от дуновения которого что-то таинственно шептали ветви сосен. На небе там и тут виднелись небольшие пушистые облачка. Воздух был наполнен пением птиц. Старый Гулдмар испустил глубокий вздох, словно приходя в себя после своей недавней вспышки и чувствуя облегчение.

– Я скажу вам, сэр Филип, – произнес он, поглаживая локоны своей дочери, – я скажу вам, почему я терпеть не могу этого злодея Дайсуорси. Вам будет полезно это знать. Эй, Тельма! Зачем ты пихаешь меня в колено? Ты боишься, что я снова могу обидеть твоих друзей? Нет, я уж позабочусь о том, чтобы этого не произошло. Так вот, первым делом я хочу спросить, какой религии вы придерживаетесь? Впрочем, я знаю, что вы не лютеране.

Эррингтон, несколько ошеломленный таким вопросом, улыбнулся.

– Мой дорогой сэр, – ответил он после небольшой паузы, – буду с вами честен. Видите ли, я не придерживаюсь какой-либо веры. Если бы я являлся последователем какой-то веры, то, полагаю, я бы назвал себя христианином, хотя, если судить в целом по поведению христиан, мне трудно представить себя одним из них. Я не исповедую никакого вероучения, не хожу в церковь и за всю жизнь не прочел ни одного религиозного трактата и ни разу не молился. Я с глубоким уважением отношусь к христианской доктрине и к фигуре Христа и полагаю, что, если бы мне была ниспослана привилегия знать его и беседовать с ним, я бы не покинул его в беде, как это сделали его робкие последователи. Я верю в премудрого Создателя. Моя мать была австрийкой и католичкой, и мне кажется, что в раннем детстве меня воспитывали в соответствии с канонами того же вероучения. Но боюсь, что сейчас я мало что из этого помню.

Фермер мрачно кивнул.

– Да, – сказал он, – и Тельма католичка, хотя здесь у нее почти нет возможностей исполнять ритуалы своей религии. Это хорошее и светлое вероучение, оно подходит для женщин. Что же до меня, то я сделан из более жесткого материала, и заветы этого доброго создания, Христа, не находят отклика в моей душе. Ну, а вы, молодой сэр? – внезапно обратился Гулдмар к Лоримеру, который задумчиво разглаживал на ладони опавший с цветка розовый лепесток. – Вы пока ничего не сказали. Какой веры придерживаетесь вы? Я спрашиваю не из любопытства и нисколько не хочу никого обидеть.

Лоример апатично рассмеялся.

– Что касается меня, мистер Гулдмар, то вы слишком многого от меня требуете. У меня вообще нет никакой веры. Я не верю в Бога – ни на йоту! Из меня, можно сказать, выбили все зачатки религиозности. Я пытался ухватиться за христианство, как за последнюю соломинку во время вселенского кораблекрушения, которым представляется мне жизнь, но ее вырвал из моих рук ученый профессор, который, вероятно, сделал это нарочно, и… и… после этого я все же как-то продолжаю держаться на воде!

Гулдмар с сомнением улыбнулся. Тельма же посмотрела на Лоримера удивленно и с сочувствием.

– Мне жаль, – просто сказала она. – Вы, должно быть, очень часто чувствуете себя несчастным.

Лоримера ее слова не привели в замешательство, хотя нотки жалости в ее голосе привели к тому, что на его щеках показался непрошеный румянец.

– О нет, – сказал он, обращаясь к ней, – я вовсе не принадлежу к тем, кто по тем или иным причинам ощущает себя несчастным. Например, я не боюсь смерти, хотя многие верующие ужасно ее боятся – несмотря на то, что то и дело заявляют, будто это всего лишь путь на небеса. Они очень непоследовательны. Что же до меня, то я, видите ли, не верю ни во что. Я появился из ничего, я сам ничто и стану ничем. Если исходить из этого, мне попросту нечего бояться.

Гулдмар расхохотался.

– Вы странный молодой человек, – сказал он весело. – Но вы пока проживаете самое начало, можно сказать, утро своей жизни. Утром всегда бывает туман, как и к вечеру. Когда к вам придет зрелость, вы будете смотреть на вещи по-другому. Ваша вера в Ничто не обеспечивает вам моральных критериев. В ней нет места совести, она не сдерживает страстей человеческих. Разве вы этого не видите?

Лоример победоносно, по-мальчишески открыто улыбнулся.

– Вы чересчур добры, сэр, пытаясь наделить меня чувством совести! – воскликнул он. – Не думаю, что она у меня есть. Но уверен, что и страстей я тоже лишен. Я всегда был слишком ленив, чтобы потакать им. А что касается моральных критериев, то я придерживаюсь человеческой морали самым неукоснительным образом, ибо, если человек становится аморальным, то он перестает быть джентльменом. Поскольку в наше время джентльменов осталось очень мало, то, полагаю, я уж постараюсь оставаться им как можно дольше – столько, сколько смогу.

Эррингтон решил вклиниться в разговор.

– Вам не следует воспринимать его слова всерьез, мистер Гулдмар. Он и сам никогда не говорит серьезно. Я могу обрисовать вам, что он за человек, всего в нескольких словах. Да, он не придерживается никакого религиозного вероучения, это правда. Но он замечательный человек – лучший из всех, кого я знаю!

Лоример взглянул на Филипа с благодарностью, но ничего на это не сказал, поскольку увидел, что на него смотрит Тельма, причем с самой завораживающей улыбкой.

– А! – сказала она, с шутливым упреком указывая на него пальцем. – Вы, как я понимаю, любите дурачиться? Вам нравится всех смешить – разве не так?

– Ну да, – признался Джордж. – Пожалуй, что так. Но иногда эта задача просто титанически трудна. Если бы вы когда-нибудь побывали в Лондоне, мистер Гулдмар, вы бы поняли, как трудно в этом городе заставить людей хотя бы улыбнуться. А когда они это все же делают, их улыбки кажутся, мягко говоря, не очень-то искренними.

– Почему? – удивленно спросила Тельма. – Они что, все такие несчастные?

– Если они и не несчастны, то, по крайней мере, делают вид, что это так, – сказал Лоример. – Такая уж там мода – находить недостатки во всех и во всем.

– Это так и есть, – задумчиво прогудел Гулдмар. – Я однажды был в Лондоне, и мне показалось, что я попал в ад. Бесконечные ряды больших, некрасивых, отвратительно построенных домов, длиннющие улицы, грязные переулки. А лица у всех такие мрачные и усталые, словно им отказала в благословении сама природа. Этот город достоин жалости – причем вдвойне с точки зрения такого человека, как я, чья жизнь прошла среди фьордов и гор, таких пейзажей, как тот, что вы видите. Ну, теперь, когда стало ясно, что никто из вас не лютеранин, и похоже, что вы вообще не знаете толком, кто вы такие по вероисповеданию (тут Гулдмар негромко хохотнул), я могу быть откровенным и говорить, опираясь на мою собственную веру. Я горд тем, что могу сказать, что никогда не отступал от верований моих отцов, дедов и прадедов, которые делают мужчину духовно сильным, бесстрашным и не приемлющим зло. Считается, что эти верования в нас убили, но они все еще живы и хранятся в сердцах многих людей, которые ведут свой род от викингов, как я. Да! Они проросли и пустили корни в их сердцах и душах. И сколько бы трусливые людишки, принимающие другие вероучения, ни пытались скрыть этот факт, на свете всегда будут те, кто никогда не отступится от веры своих предков. Я – один из этих немногих. Пусть позор падет на головы тех мужчин, которые добровольно отказываются от всего того, чем дорожили их прародители-воины! Для меня всегда будут святыми имена Одина и Тора!

Гулдмар с гордым видом воздел руку вверх. Глаза его сверкнули. Эррингтона эта тирада заинтересовала, но не удивила: верования старого бонда полностью соответствовали его личности и характеру. Лицо же Лоримера сияло – для него человек, который в столкновениях бесчисленных мнений, жизненных и религиозных позиций стойко придерживался традиций своих предков, был чем-то совершенно новым.

– Мой бог! – с энтузиазмом воскликнул он. – Я думаю, что поклонение Одину подошло бы мне идеально! Это воодушевляющая вера, зовущая к борьбе – я уверен, что она сделала бы из меня мужчину. Вы посвятите меня в ее таинства, мистер Гулдмар? В Лондоне есть один молодой человек, который пишет стихи на индийские сюжеты – так вот он, говорят, считает, что его религиозные устремления лучше всего удовлетворит буддизм. Но мне кажется, что Один – это божество, которое внушает куда больше уважения, чем Будда. Так или иначе, я хотел бы попробовать стать его почитателем. Вы дадите мне такой шанс?

Олаф Гулдмар улыбнулся суровой улыбкой и, встав со своего места, указал рукой на западную часть небосвода.

– Видите вон там, молодой человек, тонкие белые полоски, вроде нитей паутины, на голубом фоне? – спросил он. – Это остатки небольших облаков, которые быстро тают. Они исчезают прямо на наших глазах и скоро пропадут бесследно. Вот так же будет и с вашей жизнью, если вы станете от скуки, просто ради препровождения времени или, еще того хуже, с иронией в душе пытаться постичь тайны Одина! Они не для вас – ваш дух недостаточно крепок и силен для того, чтобы ожидать смерти с такой же радостью, с какой жених ожидает встречи с невестой! Христианский рай – это обиталище для женщин и детей. Вальхалла – место для мужчин! Говорю вам, моя вера имеет такое же божественное происхождение, как любая другая из тех, что существуют на земле. Мост из радуги – это куда более достойный путь для воскрешения, то есть возвращения от смерти к жизни, чем скорбный и унылый крест. Да и темные, зовущие глаза красавицы-валькирии – это куда лучше, чем оскаленный череп и скрещенные кости, которые являются символом смерти и смертности в христианстве. Тельма считает – и точно так же считала прежде ее мать, – что при всем том, что мои верования сильно отличаются от современных религий, со мной все будет в порядке в следующем мире, в новой жизни, то есть там я устроюсь ничуть не хуже, чем любой благочестивый христианин в раю. Может, так оно и есть – но мне до этого нет дела! Но, видите ли, суть любой ныне существующей цивилизации – это неудовлетворенность. Между тем я, благодаря почитанию богов, которым поклонялись мои предки, счастлив и не хочу ничего такого, чего у меня нет.

Гулдмар на время умолк и, казалось, погрузился в раздумья. Молодые люди с живым интересом наблюдали за игрой эмоций на его одухотворенном лице. Тельма смотрела в противоположную сторону, поэтому ее лицо было от них скрыто. Наконец старый фермер снова заговорил, но уже спокойнее:

– Теперь, молодые люди, вы знаете, что мы из себя представляем. Мы оба, по мнению лютеранской общины, заслуживаем того, чтобы предать нас анафеме. Моя дочь принадлежит к так называемой идолопоклоннической Римской церкви. Я – один из последних варваров, язычников. – Старый фермер улыбнулся с явным сарказмом. – Впрочем, правду говоря, для варвара я не так глуп, как обо мне говорят некоторые типы. Если бы мы с гнусавым Дайсуорси одновременно держали экзамен по правописанию, я бы наверняка победил и получил приз! Но, как я уже говорил, вы теперь нас знаете. Если общение с нами может каким-то образом обидеть вас, давайте лучше расстанемся, пока мы еще добрые друзья и клинки еще не извлечены из ножен.

– Ни одна из сторон не станет извлекать клинки из ножен, уверяю вас, сэр, – сказал Эррингтон, шагнув вперед и положив руку на плечо бонда. – Надеюсь, вы поверите мне, если я скажу, что буду считать честью и привилегией дальнейшее знакомство и общение с вами.

– И даже если вы не примете меня в последователи Одина, – добавил Лоример, – вы не можете помешать мне пытаться сделать так, чтобы я стал приятным для вас человеком. Предупреждаю вас, мистер Гулдмар, что буду навещать вас весьма часто! Таких мужчин, как вы, нечасто встретишь.

Лицо Олафа Гулдмара выразило удивление.

– Вы серьезно? – спросил он. – Ничего из того, что я вам сказал, на вас не подействовало? Вы по-прежнему ищете дружбы с нами?

Оба молодых человека искренне заверили старого фермера в том, что так оно и есть. После этого Тельма встала со своего низкого сиденья и посмотрела на гостей с радостной улыбкой.

– Знаете ли вы, – сказала она, – что вы – первые два человека, которые, посетив нас однажды, хотите навестить нас снова? Вижу, вы удивлены моими словам, но это так, правда ведь, отец?

Гулдмар кивнул с довольно мрачным видом.

– Да, – сказала Тельма и стала загибать свои белые пальчики. – У нас три недостатка: во‐первых, мы прокляты; во‐вторых, у нас дурной глаз; и в‐третьих, мы не являемся приличными, почтенными и уважаемыми людьми!

И девушка разразилась смехом, похожим на звон хрустальных колокольчиков. Молодые люди, следуя ее примеру, тоже расхохотались. Немного успокоившись, Тельма, с прекрасного лица которой еще не сошло выражение искреннего веселья, откинула голову назад, коснувшись затылком разросшегося розового куста, и снова заговорила:

– Мой отец так не любит мистера Дайсуорси, потому что тот хочет… о… что там они делают с дикарями, отец? Да, вспомнила… он хочет обратить нас в лютеранство. А когда преподобный в очередной раз понимает, что это бесполезно, он сердится. И хотя сам он такой набожный, но если он слышит, как кто-то в Боссекопе рассказывает о нас какие-то нелепицы, он добавляет к этому еще что-нибудь, не менее лживое и неправдоподобное. И все это копится и копится, и… Что такое?! Что с вами?

Удивленное восклицание девушки было вызвано тем, что Эррингтон выругался и угрожающе сжал кулаки.

– Сейчас я бы с удовольствием сбил его с ног! – сказал он негромко.

Старый Гулдмар засмеялся и посмотрел на молодого баронета одобрительно.

– Кто знает, кто знает! – жизнерадостно пробасил он. – Может, когда-нибудь вы так и сделаете! И это будет доброе дело! Я и сам готов это сделать, если он снова начнет меня допекать. А теперь давайте проделаем кое-какие приготовления для вас. Когда вы приедете, чтобы повидаться с нами снова?

– Сначала вы должны нанести визит мне! – тут же откликнулся сэр Филип. – Если вы и ваша дочь удостоите меня чести принять вас завтра, я буду горд и счастлив. Считайте, что яхта в вашем распоряжении.

Тельма, по-прежнему не отходя от зарослей роз в оконном проеме, бросила на Эррингтона долгий вопросительный взгляд – казалось, она хотела понять, каковы его намерения по отношению к ней и к ее отцу.

Гулдмар сразу же принял приглашение. Когда время визита, намеченного на следующий день, было согласовано, молодые люди собрались уходить. Пожав Тельме руку на прощание, Эррингтон решил рискнуть. Он легонько дотронулся до розы над ее головой, которая почти касалась волос девушки.

– Могу я взять ее? – негромко спросил он.

Глаза Тельмы и сэра Филипа встретились. Девушка густо покраснела, а затем вдруг стала бледной. Она сорвала цветок и вручила его Эррингтону. Затем она повернулась к Лоримеру, чтобы попрощаться. Друзья спустились с крыльца. Тельма прикрыла ладонью глаза, в которые били солнечные лучи, и смотрела им вслед, пока они спускались по извилистой тропинке к берегу, сопровождаемые фермером, который любезно вызвался проводить их к лодке. Друзья пару раз оглянулись, желая еще раз увидеть стройную высокую девушку в белом, которая стояла среди роз, похожая на ангела, а солнце освещало золотистую корону ее волос. Наконец, уже в самом конце тропинки, Филип приподнял шляпу и помахал ею в воздухе, но уже не смог разглядеть, помахала ли Тельма рукой ему в ответ.

Оставшись одна, девушка вздохнула, медленно вернулась в дом и снова села за прялку. Услышав жужжание колеса, в комнату вошла служанка Бритта.

– Вы не будете спускать на воду лодку, фрекен? – поинтересовалась она тоном, в котором слышались одновременно почтение и теплота.

– Уже поздно, Бритта, и я устала.

В глубоких синих глазах Тельмы, взгляд которых перебегал с прялки на широко открытое окно и обратно, временами ненадолго останавливаясь на темных кронах торжественно выстроившихся неподалеку от дома сосен, можно было заметить мечтательное выражение.

Глава 7

Есть шип в центре сердца моего;

Нет цирюльника, кто бы вытащил его, —

Только любовь своей ручкой.

Народные стихи

Эррингтон и Лоример довольно долго гребли по водам фьорда в молчании. Гулдмар стоял на краю своего небольшого причала до тех пор, пока их лодка не скрылась из глаз. Поэтому до того момента, пока суденышко не оказалось за сильно выдающимся вперед выступом скалы, который закрыл от них и бонда, и сам причал, молодые люди видели живописную фигуру старика с серебристыми седыми волосами, которая четко рисовалась на фоне неба. Небосклон теперь уже был окрашен в нежно-розовые тона, словно внутренняя часть хрупкой, изящной ракушки. После того как фермер перестал быть виден друзьям, они еще какое-то время работали веслами, не произнося ни слова, слушая, как лопасти, вызывая рябь на поверхности моря, с плеском ритмично уходят в оливково-зеленую воду. Воздух был странно неподвижным. На мелких волнах, возникавщих от движения весел, играли блики. В западной части горизонта то и дело возникали розовые всполохи, а над склонами гор клубился розоватый туман. Он медленно сползал вниз, в долины и ущелья, время от времени принимая очертания фантастических фигур, словно это потусторонние духи спешили по своим тайным и скорбным делам. Наконец Эррингтон спросил почти с досадой:

– Вы что, утратили дар речи, Джордж? Вам совсем нечего сказать мне, вашему другу?

– Именно такой вопрос я как раз хотел задать вам, – беззаботным тоном ответил Лоример. – И еще я хотел отметить, что в доме Гулдмара мы не видели вашего сумасшедшего приятеля.

– Нет, не видели. И все же я не могу отделаться от ощущения, что он как-то связан с ними, – задумчиво произнес Эррингтон. – Говорю вам, он выругался в мой адрес, произнеся какое-то слово, которое для древних норвежцев обозначало ад – или что-то вроде этого. Осмелюсь предположить, что и он тоже поклоняется Одину. Но оставим его. Что вы скажете о ней?

Лоример, сидя на банке, с ленцой повернулся, чтобы взглянуть приятелю в лицо.

– Знаете, старина, если вы хотите услышать честный ответ, то я скажу, что она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел – и даже, если хотите, о которой когда-либо слышал. А я в этом вопросе беспристрастный критик – абсолютно беспристрастный.

С этими словами Джордж погрузил лопасть своего весла в воду, а затем снова поднял его над бортом, наблюдая за тем, как тяжелые капли падают в воду, словно бриллианты, сверкая в лучах солнца, все еще остающегося на небе, несмотря на поздний час. Затем он снова бросил любопытный взгляд на Филипа. Тот сидел молча с мрачноватым и сосредоточенным лицом. По нему сразу было видно, что Филип Эррингтон честен, благороден и порядочен, но его грызет какая-то глубоко спрятанная мысль. Он выглядел как человек, которого кто-то удостоил высокого доверия и который чувствует по этой причине не только гордость, но и нежность. Лоример, говоря его собственными словами, встряхнулся и с шутливым видом дотронулся до руки друга.

– Вы наконец встретили дочь короля Норвегии, Фил, – сказал он с легким оттенком печали в голосе, – и вам придется привезти ее домой, как поется в старой песне. Полагаю, вы нашли наконец женщину, которую можно назвать достойной вас. А вашему другу, то есть мне, после этой истории придется играть в вашей жизни вторую скрипку – а, старый приятель?

Эррингтон густо покраснел, но при этом крепко ухватил руку Лоримера и сжал ее с невероятным жаром.

– Господи боже, я оторву вам кисть, если вы будете говорить в таком тоне, Джордж! – со смехом воскликнул сэр Филип. – Вы ведь знаете: ваше место в моей жизни не изменится никогда. Говорю вам, – добавил Эррингтон, в раздумье подергивая себя за ус, – я совершенно не могу понять, что со мной происходит. Эта девушка просто завораживает меня! В ее присутствии я чувствую себя дураком. Вероятно, это признак того, что я влюблен?

– Разумеется, нет! – тут же воскликнул Джордж. – Потому что в ее присутствии я тоже ощущаю себя дураком, но я не влюблен.

– Откуда вы это знаете? – поинтересовался Эррингтон, устремляя на своего друга полный пристального внимания вопросительный взгляд.

– Откуда я знаю? Да бросьте! Вот это мне нравится! Разве я зря изучал себя все эти годы? Посмотрите сюда. – Лоример осторожно достал уже начавший вянуть маленький букетик маргариток, который он похитил. – Вот вам, держите. Я знал, что вы хотели завладеть этими цветами. Но вы не решились подобрать их – а я решился. Я подумал, что, возможно, вы захотите положить их себе под подушку, и все такое. Я считаю, если уж кто-то собрался превратиться в пораженного любовью лунатика, то все надо делать как следует – терпеть не могу полумеры. Так вот, если бы во мне трепетала хотя бы легкая тень влюбленности, то – надеюсь, вы это понимаете – этот миленький букетик было бы не вырвать у меня из рук даже с помощью упряжки диких лошадей! Я бы ни за что не выпустил его из пальцев, а вы никогда бы о нем не узнали. – Джордж мягко рассмеялся. – Возьмите же его, дружище! Вы теперь богаты – ведь Тельма подарила вам еще и розу. Чего стоит все ваше состояние по сравнению с той ценностью, которую представляют эти растения! Послушайте, не надо смотреть на меня с таким ликованием, или мне придется высмеять вас – просто ради того, чтобы вернуть вам чувство здравого смысла. Значит, вы влюбились в девушку с первого взгляда, и дело с концом. Ну, так и не ходите вокруг да около.

– Я в этом не уверен, – сказал Филип, тем не менее с благодарностью принимая от Джорджа маргаритки и пряча их в свою записную книжку. – Я не верю в любовь с первого взгляда!

– А я верю, – твердо заявил Лоример. – Любовь – она как электричество. Двух телеграмм достаточно, чтобы дело завертелось – одну посылает глазами мужчина, другую таким же образом – женщина. А вы с мисс Гулдмар обменялись по меньшей мерой дюжиной таких посланий.

– А вы? – с нажимом поинтересовался Эррингтон. – У вас ведь были такие же шансы, как у меня.

Джордж пожал плечами.

– Мой дорогой друг, – сказал он, – между солнечным ангелом и мной не установлена телеграфная линия. Ничего, кроме самого обычного невинного пейзажа, на фоне которого когда-нибудь может родиться хорошая, крепкая дружба. Да, девушка очень красива – просто невероятно. Но я не «человек из воска», как говорила старая нянька Джульетты, меня при всем желании никак нельзя назвать впечатлительным. – Тут Лоример снова принялся грести. – Послушайте, Фил, остальные, должно быть, уже ругают нас последними словами за то, что мы так надолго оставили их в компании Дайсуорси. Мы отсутствуем уже два часа!

– Не может быть! – воскликнул пораженный Эррингтон и тоже изо всех сил заработал своим веслом. – Они сочтут меня ужасно невоспитанным. Боже мой, они, наверное, уже не знают, куда деваться от скуки!

Подгоняемые мыслью о том наказании, которому они безвинно подвергли своих друзей, молодые люди стали грести с такой энергией, словно участвовали в гонках. Вдруг они услышали громкий крик «Ау!» и увидели другую лодку, которая медленно выходила из бухты Боссекопа. В лодке стояли два человека, которые отчаянно жестикулировали.

– Вон они! – воскликнул Лоример. – Фил, похоже, они наняли какую-то посудину и вышли нас искать.

Примерно так и оказалось. Дюпре и Макфарлейн, устав ждать своих явно где-то задержавшихся компаньонов, взяли внаем первый же попавшийся им неуклюжий ялик. На весла сел еще более неуклюжий норвежский лодочник, хозяин, которого тоже пришлось нанять, потому что он ни за что не отдал бы никому свое корявое плавсредство из опасений, как бы с ним чего-нибудь не приключилось. В итоге ялик с Макфарлейном и Дюпре на борту отчалил от берега. Но они направились не на поиски Эррингтона и Лоримера, а обратно в сторону яхты. Несколькими длинными, элегантными гребками Филип и Джордж вплотную приблизились к ялику, и друзья перелезли в их суденышко, с радостью избавившись от общества моряка с задубевшим малоподвижным лицом, которого с таким трудом уговорили оказать им услугу и который теперь, получив расчет, невозмутимо погреб восвояси на своем корыте, не удосужившись ни попрощаться, ни поблагодарить своих нанимателей. Эррингтон принялся извиняться за их с Лоримером долгое отсутствие, ссылаясь на встречи с некими влиятельными жителями побережья, которым никак нельзя было отказать во внимании и о которых он якобы забыл, а затем вдруг вспомнил.

– Мой дорогой Фили-ип! – воскликнул Дюпре со своим характерным поющим акцентом. – К чему извиняться? Наш дорогой Сэнди обладает просто изумительной юмористической жилкой! Мы времени не теряли. Нет! Мы буквально сделали мистера Дайсуорси нашим рабом. Мы его завоевали, мы добились его полной покорности! Теперь он все равно что воск в наших руках. Он поклоняется всем богам или не поклоняется вообще ни одному божеству – смотря за какую ниточку мы потянем! Если называть вещи своими именами, mon сher, этот любезный служитель культа пьян!

– Пьян! – одновременно удивленно вскрикнули Эррингтон и Лоример. – Господи! Вы ведь не всерьез?

Макфарлейн взглянул на них своими глубоко посаженными глазами, в которых тлела искорка язвительного юмора.

– Видите ли, – с деланой серьезностью пояснил он, – «Лакрима Кристи», или, как говорит этот благочестивый священник, папское вино, оказалось крепкой штукой. Мы заставили его выпить приличное количество – в самом деле порядочную дозу. Потом он уселся и завел философскую беседу сразу на множество тем – жаль, что вы не слышали его рассуждений. Но потом он запутался в каких-то метафизических лабиринтах. Это стало ясно, потому что две мухи, спикировав, уселись на его просторный и очень потный лоб, а он даже пальцем не шевельнул, чтобы их согнать. Потом я попробовал влить в него виски – моя карманная фляжка всегда со мной – и… О боже! Он был так рад и благодарен мне, когда я дал ему отхлебнуть из нее! Он заявил, что напиток во фляжке – дьявольски приятная штука, и глотнул еще, потом еще и еще. – Гнусавый шотландский акцент Сэнди становился все более и более явственным. – Через некоторое время он уронил голову на руки и задремал на минуту-другую. Но затем проснулся как ни в чем не бывало, выхватил фляжку у меня из рук и сделал настоящий, полновесный глоток! Боже правый! Вы бы видели, что с ним стало после этого! Он начал хохотать, как безмозглый дурень, и тереть ладонями свою башку, пока его волосы на стали похожи на солому, которую жевала корова!

Лоример, представив себе описанную картину, прислонился спиной к корме лодки и оглушительно захохотал – как, впрочем, и все остальные.

– Но это еще не все, – продолжил, отсмеявшись, Дюпре, в темных лукавых глазах которого читался неподдельный восторг. – Наш дорогой священник открыл нам свое сердце. Он говорил не очень внятно, но мы его все же поняли. Знаете, он был очень убедителен – во всяком случае, на мой взгляд. Так вот, он заявил, что религия – это чушь, выдумки, сказки. Мол, настоящий и единственный бог – это Мужчина, а Женщина – это его творение и должна ему подчиняться. Опять же, мужчина и женщина должны составлять пару, и это свято, это необходимость, закон. Он очень четко обозначил этот момент. Мы спросили – почему же он сам является служителем культа и проповедует религию, если сам в бога не верит? Тут он чуть не разрыдался! Ответил, что дети в этом мире любят сказки, а ему платят за то, чтобы он их рассказывал. Мол, это его кусок хлеба с маслом – неужели мы хотим, чтобы его лишили этого куска? Мы заверили его, что такая жестокая мысль никак не могла возникнуть в наших сердцах! И еще он нам признался, что любвеобилен – да, да! Этот толстяк любвеобилен! Мол, он стал бы не просто проповедником, а настоящим священнослужителем, если бы не узнал в свое время, что во время исповеди решетка не дает возможности даже толком видеть раскаивающуюся грешницу, а тем более поцеловать ее. Так что он отказался от этого плана. При той форме служения культу, которую он практикует, по его словам, он может целовать женщин и целует их – разумеется, речь идет исключительно о святых поцелуях! Знаете, он такой изобретательный! И такой восхитительно откровенный! Это просто очаровательно!

Молодые люди снова рассмеялись. Однако по виду сэра Филипа было видно, что он испытывает отвращение.

– Ну и скотина же он! – в сердцах произнес Эррингтон. – Надо бы, чтобы кто-нибудь дал ему хорошего пинка – конечно, это должен быть святой пинок, а потому более сильный, чем любые другие.

– Пусть вы будете первым, Фил, – со смехом отозвался Лоример, – а потом мы все по очереди. Дайсуорси будет как тот индиец из повести «Ватек», который обладал способностью свертываться в шар. Никто не мог удержаться, чтобы не пнуть его, когда он катился мимо. Вот и мы, я полагаю, не сможем удерживаться от искушения, если такого толстяка, как Дайсуорси, отдать нам на расправу.

– Вообще-то он порассказал много чего, Эррингтон, – снова заговорил Макфарлейн. – Слышали бы вы его, когда он говорил про свое любовное приключение! Подумать только, нашлась же женщина, польстившаяся на такого жирного скота.

Как раз в этот момент лодка вплотную подошла к борту «Эулалии», и гребцы подняли весла из воды.

– Остановитесь ненадолго, – сказал Эррингтон. – Расскажете остальное на борту.

– Ну, продолжайте, – потребовал Лоример после того, как все оказались на яхте. Джордж расположился на палубе в удобном шезлонге и, небрежно откинувшись на спинку, зажег сигару. Остальные остались стоять, опираясь на поручни вдоль борта. – Давайте же, Сэнди, – это забавно! Любовное приключение Дайсуорси – это должно быть интересно. Полагаю, он добивается благосклонности той ужасной, похожей на колоду женщины, которую мы видели у него дома и которая наверняка благочестиво внимает «слову Господа», которое доносит до прихожан наш проповедник.

– Ничего подобного, – ответил Сэнди исключительно мрачным тоном. – У старого сатира вкус получше. Этот тип утверждает, что за ним бегает молодая девушка, прямо-таки сохнет по нему. Бедное создание, должны быть, ей совсем не из кого выбирать среди мужчин! Но преподобный пока еще не принял решения, хотя признает, что вообще-то она красивая девушка и обладает всеми качествами, которые нужны мужчине. Вот только он побаивается, что она уж слишком на него нацелилась – мужчина он видный, сильный, да только у нее глаза как у ведьмы, – Макфарлейн хохотнул. – В общем, может, он ее пожалеет, а может, и нет. Короче, пребывая во хмелю, он сообщил нам, что намерен до последнего момента дразнить эту несчастную. Он, кстати, назвал нам ее имя, но оно очень странное, и я не могу его вспомнить.

– Я его помню, – тут же отозвался Дюпре. – Оно удивило меня своей красотой и необычностью. Девушку зовут Тельма Гулдмар.

Эррингтон так вскинулся и побагровел, что Лоример испугался, как бы его друг в результате вспышки гнева не натворил чего-нибудь. Но Филип усилием воли сдержался. Он вынул изо рта сигару и выдохнул целое облако дыма, после чего холодно сказал:

– Должен заметить, что мистер Дайуорси, помимо того, что он пьяница, еще и отпетый лжец. Случилось так, что Гулдмары – это те самые люди, с которыми я только что встречался. Это во всех отношениях более достойные люди, чем все те, с кем мы до сих пор сталкивались в Норвегии. Собственно, завтра мистер и мисс Гулдмар придут в гости к нам на яхту. Я пригласил их отобедать с нами. Это даст вам возможность самим судить о том, соответствует ли упомянутая молодая леди тому описанию, которое дал ей мистер Дайсуорси.

Дюпре и Макфарлейн обменялись изумленными взглядами.

– А вы уверены, – мягко осведомился Сэнди, – что это не является с вашей стороны неосторожным поступком? Помните, вы ведь сами говорили, что пока никого не собираетесь приглашать на обед. Что же это за внезапный приступ гостеприимства?

Эррингтон, продолжая невозмутимо попыхивать сигарой, ничего не ответил. Дюпре вполголоса пропел себе под нос куплет из какой-то французской шансонетки и улыбнулся. Лоример лениво бросил на его взгляд, в котором сквозило легкое любопытство.

– Облегчите душу, Пьер. Ради всего святого! – процедил он. – Ваше сознание вроде навьюченного до предела верблюда. Позвольте ему лечь, снимите с его спины мешки с багажом, один за другим, и покажите, что там внутри. Короче говоря, что произошло?

Дюпре возбужденно всплеснул руками.

– Mon cher, я боюсь разочаровать Фили-ипа! Он пригласил этих людей, и они придут – что ж! Здесь не о чем больше говорить.

– Не согласен с вами, – возразил Макфарлейн. – Я думаю, Эррингтон должен узнать, что мы услышали. Думаю, будет честно, если он узнает, что за люди будут сидеть с ним за одним столом. Видите ли, Эррингтон, вы должны как следует подумать, прежде чем приглашать к себе лиц с сомнительной репутацией.

– А кто сказал, что у них сомнительная репутация? – раздраженно поинтересовался Эррингтон. – Пьяный Дайсуорси?

– Он был не так уж пьян, когда сказал нам об этом, – упрямо настаивал на своем Макфарлейн в своей привычно грубоватой манере. – Видите ли, дело обстоит следующим образом …

– Ах, извините – вмешался Дюпре. – Наш дорогой Сэнди прекрасный оратор, но он говорит немножко медленно. Вот в чем дело, mon cher Эррингтон. У этого самого джентльмена, которого зовут Гулдмар, была очень красивая жена – таинственная и явно необычная женщина. Эту красавицу никто никогда не видел в церкви, а также в местных городках или поселках. Иногда ее встречали в горах, в долинах, на берегах рек – с ребенком на руках. Люди стали ее бояться, но потом случилось вот что. Она вдруг вообще перестала где-либо появляться. Кто-то рискнул спросить у месье Гулдмара: «Что произошло с мадам?» Его ответ был очень коротким: «Она умерла!» Что ж, вроде бы все ясно, но не совсем. Потому что, если мадам умерла, то что стало с ее телом? Его никто не видел, гроб никто не заказывал, а значит, совершенно очевидно, что женщину так и не похоронили! Что ж, допустим! И что из этого следует? Добропорядочные жители Боссекопа делают единственный возможный вывод – месье Гулдмар, про которого говорят, что он очень вспыльчив, убил мадам и избавился от ее тела. Вуаля!

И Дюпре с удовлетворенным видом помахал рукой.

Эррингтон нахмурился.

– Так вот это и есть ваша история? – спросил он, помолчав какое-то время.

– Этого достаточно, разве не так? – со смехом воскликнул Дюпре. – Но, в конце концов, какая разница? Это будет очень интересно – отобедать с у…

– Остановитесь! – рявкнул Филип с таким жаром, что легкомысленный Дюпре, пораженный, разом умолк на полуслове. – Не называйте так человека до тех пор, пока не будете точно знать, что он этого заслуживает. Если Гулдмар, как вы утверждаете, подозревается в убийстве, почему никто не арестовал его и не предъявил ему обвинение?

– Потому что, видите ли, – снова заговорил Макфарлейн, – доказательств для того, чтобы начать следствие, было недостаточно. Более того, нынешний приходской пастор заявил, что все в порядке, потому что этот Гулдмар придерживается очень странных верований и, возможно, похоронил свою жену в соответствии с какими-то диковинными обрядами. Ну, и что не так?

Тут Эррингтона внезапно осенило – он все понял, и лицо его прояснилось. Он засмеялся.

– Это вполне вероятно, – сказал он. – Мистер Гулдмар в самом деле необычный человек. Он является поклонником Одина, и даже Дайсуорси не под силу обратить его в христианскую веру.

Макфарлейн ошеломленно уставился на него – сказанное Филипом его по-настоящему поразило.

– Боже! – воскликнул он. – Вы же не хотите сказать, что существует человек, который, живя в нашем просвещенном девятнадцатом веке, настолько глубоко заблуждается, что продолжает почитать вселяющих страх богов скандинавской мифологии?

– А-ах! – зевнул Лоример. – Вы можете удивляться, сколько хотите, Сэнди, но слова Эррингтона вполне правдивы. Старый Гулдмар поклоняется Одину. Да, он живет в нашем благословенном, просвещенном девятнадцатом веке, в котором христиане развлекаются тем, что презирают и осуждают друг друга и тем самым нарушают все заветы почитаемого ими, по их словам, Христа. В нашем мире действительно живет человек, который придерживается традиций и обычаев своих предков. Странно, не правда ли? В нашy замечательную, просвещенную эпоху, когда больше половины людей недовольны своей жизнью и при этом не хотят умирать, живет себе за Северным полярным кругом пожилой мужчина, который полностью удовлетворен своим существованием. Мало того, он считает смерть блаженством, которое когда-нибудь снизойдет на него. Должен сказать, весьма комфортное мировоззрение! Я сам испытываю серьезное желание тоже стать почитателем Одина.

Сэнди все еще никак не мог оправиться от изумления.

– Значит, вы не верите, что он расправился со своей женой? – медленно осведомился он.

– Ни на йоту! – решительно ответил Лоример. – И вы тоже не поверите, когда завтра его увидите. Он гораздо лучше знает литературу, чем вы, мой друг, клянусь, судя по книгам, которые он держит у себя дома. А когда он упомянул о своей жене – это произошло всего однажды, – по его лицу сразу стало видно, что он никогда не причинял ей никакого вреда. Кроме того, его дочь…

– А! Я и забыл, – снова вмешался в разговор Дюпре. – Тельма, дочь, как раз и была тем ребенком, которого носила на руках таинственно пропавшая женщина. После ее исчезновения случилась еще одна загадочная вещь. Ребенок тоже пропал, и месье Гулдмар стал жить один. При этом все уважаемые люди общения с ним тщательно избегали. А потом вдруг дитя снова появилось. Ребенок уже вырос и почти превратился в девушку – говорят, просто невероятно красивую. Она живет вместе с отцом. И она тоже, как и ее странная мать, никогда не появляется ни в церкви, ни в городке – то есть фактически ни в одном из тех мест, где бывает много людей. Кажется, три года назад она снова пропала, но затем через десять месяцев опять появилась и стала еще красивее, чем прежде. С тех пор с ней ничего такого не происходило, но она продолжает неизменно сторониться других людей – и кажется, что в любой момент может снова куда-то запропаститься. Все это странно. Не правда ли, Эррингтон? Неудивительно, что у нее весьма странная репутация.

– Я вас умоляю, – процедил Филип ледяным тоном. – Репутация женщины сегодня – это ничто. Ну, давайте дальше – откровенно, раз уж начали!

Тем не менее лицо Эррингтона побледнело, в глазах появился опасный блеск. Совершенно непроизвольно он то и дело трогал пальцами подаренную ему Тельмой розу, которой он украсил свою петлицу.

– Mon dieu![9] – с изумлением выкрикнул Дюпре. – Перестаньте так на меня смотреть! Похоже, мои слова вам не по вкусу, если они вызвали у вас гнев! Однако не я придумал эту историю! Я ведь не знаю мадемуазель Гулдмар. Но, поскольку ее красоту считают сверхчеловеческой, люди говорят, что тот, кто подбирает ей духи, ее парикмахер и тот, кто ухаживает за кожей ее лица – это сам дьявол. Короче говоря, ее считают самой настоящей ведьмой, опасной для жизни и здоровья других.

Эррингтон громко рассмеялся – последние слова Дюпре явно вызвали у него облегчение.

– И это все? – спросил он слегка презрительным тоном. – Господи боже! Что за сборище дураков все эти люди, причем омерзительных дураков, раз они считают, что красота – это признак злых чар. По крайней мере, Дайсуорси вовсе не испуган до смерти тем, что, как он думает, так называемая ведьма пытается его завлечь.

– Да, но ведь он рассчитывает обратить ее в христианство, – серьезно сказал Макфарлейн. – Изгнать из нее зло, так сказать. Он сказал, что добьется этого, какие бы средства ему ни пришлось для этого применить.

Что-то в этих словах Сэнди насторожило Лоримера. Он приподнялся в шезлонге и спросил:

– Надеюсь, мистер Дайсуорси при всей своей глупости все же на заходит так далеко, чтобы всерьез верить в существование ведьм и колдуний?

– Он в них верит, – заявил Дюпре. – Он верит в то, что они есть – в самом буквальном смысле! Он утверждает, что об этом сказано в Библии. И он очень упорен в этом своем убеждении – и чем пьянее, тем упорнее.

С этими словам Дюпре весело засмеялся.

Эррингтон пробормотал себе под нос что-то нелестное по поводу умственных способностей мистера Дайсуорси, но его друзья не расслышали, что именно. Затем он сказал:

– Пойдемте-ка все в кают-компанию. Нам надо поесть. Давайте оставим пока разговоры о Гулдмарах. Я нисколько не жалею, что пригласил их завтра нанести нам визит. Не сомневаюсь, что всем вам они очень понравятся.

Вся компания спустилась по трапу на лежащий более низко уровень палубы. Макфарлейн, следуя за хозяином яхты, спросил:

– Так вы говорите, что эта девушка прямо милашка?

– Милашка – неподходящее слово для этого случая, – хладнокровно сказал Лоример, отвечая вместо Эррингтона. – Мисс Гулдмар потрясающая женщина. Вы такой никогда не видели, Сэнди, мой мальчик. Она только один раз на вас взглянет – и вы начнете петь соловьем. Она вас разом в копченую селедку превратит! Что же до вас, Дюпре, – добавил Джордж, критически оглядев миниатюрного француза, – то дайте-ка прикинуть… Ну да, вы, пожалуй, достанете ей до плеча, но, конечно, никак не выше.

– Это невозможно! – воскликнул Дюпре. – Выходит, эта мадемуазель – великанша.

– Ей необязательно быть великаншей, чтобы превзойти вас ростом, mon ami, – засмеялся Лоример, лениво пожимая плечами. – Господи, как же я хочу спать, Эррингтон, старина. Мы что, вообще не собираемся ложиться? Тут ведь бесполезно ждать, когда стемнеет, видите ли.

– Сначала поешьте чего-нибудь, – сказал сэр Филип, садясь за стол в кают-компании, на который стюард подал вкусную холодную мясную закуску. – Нам пришлось много грести и бродить вверх-вниз по холмам, – пояснил он остальным, – так что мы немного устали.

После этого радушного приглашения друзья, рассевшись за столом, отлично поужинали. Когда с едой покончили, Дюпре осушил небольшую ликерную рюмку шартреза в завершение долгого и богатого на события дня. Остальные присоединились к нему – за исключением Макфарлейна, который в очередной раз заявил, что «мужчина без виски – не мужчина». Он решил продолжить сжигать свой организм алкоголем, вопреки всем доктринам сохранения здоровья, и погрузился в приготовление смеси из лимонного сока, сахара, горячей воды и яда, то есть виски – своего обычного напитка, принимаемого на сон грядущий.

Лоример, часто весьма словоохотливый, на этот раз наблюдал за ним, не произнося ни слова. Затем он встал, потянулся, встряхнулся, словно лабрадор-ретривер, зевнул, подошел к пианино, которое стояло в почти не освещенном углу кают-компании, и начал тихонько ласкать клавиши пальцами. Надо сказать, такая манера не всегда свидетельствует о высоком исполнительском мастерстве, но почти безошибочно указывает на человека, любящего музыку, который тонко чувствует любую мелодию и воспринимает фальшивую ноту как пытку. Лоример не претендовал на то, чтобы его считали талантливым музыкантом. Когда его спрашивали, играет ли он на музыкальных инструментах, он небрежно отвечал, что «бренчит немножко». Однако это его «бренчанье» зачастую доставляло окружающим гораздо больше удовольствия, чем игра опытных исполнителей, настоящих виртуозов, обладающих отточенным мастерством. На этот раз он, казалось, испытывал некоторую нерешительность. Начав с небольшой изящной прелюдии Шопена, он лишь затем перешел к исполнению другой композиции. Эта музыка была настолько проникающей в душу, страстной, мощной, вызывающей то грусть, то восторг, что даже флегматичный Макфарлейн перестал прихлебывать свое пойло, а Дюпре обернулся, не скрывая изумления.

– Как же это красиво, боже! – негромко пробормотал он.

Эррингтон промолчал. Он узнал ту мелодию, которую напевала Тельма, сидя за прялкой, и взгляд его глаз смягчился и стал задумчивым. В его воображении снова возникло прекрасное лицо и стройный стан девушки. Погрузившись в мечты, он едва не вздрогнул, когда Лоример перестал играть и как ни в чем не бывало небрежно сказал:

– Ну, спокойной ночи, друзья! Я отправляюсь в постель! Фил, не будите меня в такую невозможную рань, как сегодня утром. Если вы так сделаете, дружбе между нами конец – нам придется расстаться!

– Ладно! – рассмеялся Эррингтон, глядя, как его приятель идет к выходу из кают-компании. Затем, заметив, что и Дюпре с Макфарлейном встают из-за стола, он вежливо добавил: – А вы двое, пожалуйста, не торопитесь уходить следом за Лоримером. Я совсем не хочу спать и с удовольствием посижу с вами еще часок.

– Как-то странно ложиться спать среди бела дня, – заметил Дюпре. – Но все же надо это сделать. Филип, mon cher, у вас уже глаза слипаются. Как там говорила блестящая леди Макбет? «В постель, в постель». Ах, какая женщина! Какой замечательной женой она была своему мужу. Пойдемте все следом за нашим дорогим Лоримером. Та музыка, что он играл, просто чудесна. Что надо сейчас желать остальным – доброй ночи или доброго утра? Я не знаю, что сейчас здесь, в этих странных землях, где все время светит солнце! Это меня ужасно путает!

Обменявшись рукопожатиями, молодые люди разошлись. Эррингтон, однако, по-прежнему на находил себе места. Едва зайдя в свою каюту, он тут же покинул ее и отправился на палубу, решив, что будет прогуливаться там до тех пор, пока не почувствует сонливость. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Он чувствовал необходимость понять и осознать до конца то странное чувство, которое им овладело. Удивительно приятное и в то же время болезненное – оно к тому же вызывало у него что-то похожее на стыд. Мужчина, если он здоров и силен, всегда бывает несколько смущен, когда им одним мощным усилием овладевает Любовь, тем самым доказывая ему его слабость, подобную слабости травинки, колеблемой ветром. Как?! Все его достоинство мужчины, вся его решительность, сила воли – все это, оказывается, ничто, пустое место? По причине своей собственной природы, своего уважения к себе он просто не может не испытывать стыда! Это все равно, как если бы маленький, голенький смеющийся ребенок насмехался над силой льва и сделал его своим беспомощным пленником, надев на него цепочку, сплетенную из маргариток. Но если уж Эрос вступает в битву, то он неизбежно одерживает победу. Сначала тот, кого он атакует, испытывает страх и стыд, потом – неудержимое желание, страсть. А затем любовь полностью овладевает человеком. А что дальше? Ах! Дальше Эрос бессилен – в дело вступает бог более сильный и всемогущий, божество высшего порядка. Его дело – довести Любовь до ее наивысшего выражения и наилучшего выполнения той цели, для которой она предназначена.

Глава 8

Буйный ветер, несущийся с гор,

Мне безумье собой навевает[10].

Виктор Гюго

Минуло полпервого ночи. Сэр Филип, размышляя, в полном одиночестве прогуливался по палубе. Море по-прежнему заливал свет, и на берегу тоже все было видно ясно, словно днем, так что для охраны или сигнальной службы на «Эулалии» никого из моряков не требовалось. Яхта хорошо просматривалась со всех сторон и совершенно безопасно стояла на якоре, так что ее не могли не заметить на других судах или рыбацких лодках, пересекающих фьорд. Единственную возможную опасность мог представлять внезапный шквал, однако при той погоде, которая стояла, он не ожидался. Так что не было ничего такого, что могло бы заставить экипаж и пассажиров яхты пренебречь заслуженным отдыхом. Эррингтон медленно расхаживал взад-вперед по палубе. Его специальные моряцкие ботинки не производили никакого шума и не оставляли ни царапин, ни каких-либо других следов на безукоризненно чистых, светлых палубных досках, чья отполированная поверхность в свете ночного солнца поблескивала и даже, казалось, отливала серебром. Воды фьорда были совершенно спокойны. Их поверхность испускала золотистое сияние, на фоне которого четко обозначался силуэт «Эулалии» с мачтами и остальным рангоутом и неподвижно висящим флагом – все это словно нарисовали остро заточенным черным карандашом. Западную часть неба озарял свет. Вдали громоздились перпендикулярно одно на другое плотные на вид темно-коричневые облака, напоминавшие по форме горный хребет, вертикально вздымавшийся, казалось, от самой воды. Над вершинами этого воображаемого хребта частично виднелся сияющий солнечный диск, словно глаз гигантского существа. Солнечные лучи окрашивали массу облаков в самые разнообразные цвета, и они отливали то зеленью, то медью, а воображаемые горные пики испускали ослепительный блеск, словно сияющие наконечники копий. На юге небосклон заливала розовая дымка, сквозь которую частично виднелась бледная луна, которая, казалось, с грустью озирается вокруг, словно узник тюрьмы, оплакивающий свое счастливое прошлое, которое давно минуло, но все еще не забыто.

Вокруг стояла торжественная тишина. Эррингтон, глядя на небо и море, все глубже погружался в свои мысли и становился все более серьезным. Пренебрежительные слова, сказанные о нем гордым стариком Олафом Гулдмаром, звенели у него в ушах и больно жалили душу. «Лентяй, бездельник, слоняющийся по миру от нечего делать!» Слышать это было горько, но, в конце концов, это соответствовало истине! Оглядываясь на прожитую жизнь, Эррингтон мучился от чувства, которое было сродни презрению. Можно ли назвать стоящими делами все то, чем он занимался? Да, он следил за тем, чтобы его владениями толково управляли – ну и что? Любой человек, обладающий хотя бы малой толикой самоуважения и стремления к независимости, делал бы то же самое. Он путешествовал по миру и развлекался, изучал языки и литературу, у него было много друзей. Но, несмотря на все это, резкая оценка, которую дал ему фермер, описывала его достаточно точно. Безделье, беззаботность, присущие людям из обеспеченных слоев современного общества, незаметно для него стали свойствами и его личности. Беспечное, равнодушное, небрежное отношение ко всему на свете мужчин, принадлежащих к его классу и воспитывавшихся так же, как он, было свойственно и ему. Он никогда не считал нужным использовать все дремавшие в нем способности и таланты. Почему же теперь он вдруг задумался о том, чтобы все это изменить, предпринять усилия для того, чтобы добиться уважения в глазах других людей, добиться чего-то такого, что отличало бы его от остальных? Почему он вдруг ощутил внезапное сильнейшее желание стать кем-то, кто не был бы просто «рыцарем из рода паразитов, плесенью с благородными манерами»? Что стало тому причиной? Может, стремление почувствовать себя достойным… Да, вот оно! Вот, похоже, ключ ко всему! Стать достойным – но чего? Кого? Во всем мире, пожалуй, не нашлось бы ни одного человека, кроме разве что Лоримера, которому не было безразлично, станет ли в будущем Филип Эррингтон, баронет, какой-то выдающейся личностью. Или же он так и будет, как сейчас, развлекаться и развлекать своих многочисленных знакомых, щедро угощая их на дружеских пирушках и всячески ублажая их – и самого себя – благодаря всем тем преимуществам, социальным и прочим, которые давало ему его финансовое благосостояние? Но почему же тогда он, праздный и изнеженный, именно сейчас вдруг так глубоко и мрачно задумался о собственной бесполезности? Неужели потому, что наткнулся взглядом на доверчивый и искренний взгляд огромных голубых глаз норвежской девушки?

Он был знаком со многими женщинами, светскими львицами, коварными соблазнительницами, красавицами, обладательницами аристократических титулов, блестящими актрисами. Но ни одной из них не удалось завоевать его сердце. Даже общаясь с самыми прекрасными из них, он всегда оставался хозяином ситуации. Он знал, что все они видели в нем хороший «улов», выгодную партию, а следовательно, весьма достойную добычу. Но сейчас он впервые ощутил свою незначительность, если не ничтожность. Эта высокая, статная девушка, похожая на богиню, понятия не имела о социальном жаргоне, принятом в тех кругах, где он обычно вращался. Ее прекрасное открытое лицо, зеркало чистой души, ясно говорило о том, что ей даже в голову не придет оценивать мужчину по его социальному или материальному положению. Если бы она и приняла что-то во внимание, то только личные его качества, но никак не финансовое благосостояние. А оценивая себя с такой непривычной позиции, а не с той, с которой современные женщины, выбирая себе мужа, смотрят на потенциальных кандидатов, Филип не чувствовал себя достойным женихом. И это было хорошим знаком: любой мужчина, который искренне недоволен собой, подает большие надежды. Сложив руки на груди, Эррингтон небрежно оперся локтями о поручень, идущий вдоль борта, и мрачно уставился на неподвижные воды фьорда, в которых, словно в зеркале, отражалось небо. Вдруг раздался скрежещущий звук, словно что-то столкнулось с бортом яхты или задело его по касательной. Эррингтон посмотрел вниз и, к своему удивлению, увидел в воде, под планширом, маленькую гребную лодку. Она находилась так близко к яхте, что плавное колебание поверхности моря, вызванное приливом, время от времени заставляло ее слегка прижиматься к нижней части борта «Эулалии». Одно из этих касаний и вызвало звук, который привлек внимание Филипа. В лодке кто-то был. Человек, находящийся в ней, лежал поперек банки лицом кверху. Эррингтон бесшумно перешел по палубе туда, откуда можно было лучше разглядеть шлюпку и человека в ней. Сердце его забилось быстрее – ему показалась знакомой длинная нечесаная шевелюра и странная одежда. Он узнал человека, с которым ему довелось столкнуться в пещере на берегу. В лодке находился сумасшедший карлик, который называл себя Сигурдом. Теперь было ясно видно, что он лежал на спине, закрыв глаза. Спит он или умер? Нельзя было исключить последнее – лицо человечка выглядело страшно бледным и изможденным, губы – совершенно бескровными. Эррингтон, удивленный тем, что он оказался рядом с яхтой, негромко окликнул его:

– Сигурд! Сигурд!

Ответа не последовало. Сигурд не шелохнулся и не открыл глаз.

«Может, он в трансе? – подумал сэр Филип. – Или просто потерял сознание от физического истощения?»

Он снова позвал человечка – и опять не получил никакого ответа. Тут он заметил в лодке большой букет фиалок, цветом напоминавших лиловый бархат. Они явно были сорваны недавно, а это означало, что Сигурд некоторое время назад прогуливался по близлежащим долинам и по склонам холмов, где в Норвегии фиалки летом росли в изобилии. Эррингтон начал чувствовать себя неловко, глядя на распростертое в лодке неподвижное тело, и уже собирался сбросить вниз веревочный трап, чтобы посмотреть на человечка с более близкого расстояния. Но тут вдруг фьорд залили светом яркие лучи солнца, вышедшего из-за плотных темных туч, которые в течение какого-то времени скрывали его красоту – словно воин в золотых доспехах сбросил с себя врагов и встал во весь рост. Почувствовав на себе сияние солнца, Сигурд зашевелился и открыл глаза. Поскольку они были направлены вверх, он, что вполне естественно, увидел прямо над собой борт «Эулалии», а затем встретился взглядом с Эррингтоном, который внимательно и с беспокойством смотрел на него. Сигурд резко вскочил, его утлое суденышко опасно накренилось.

– Осторожно! – непроизвольно выкрикнул Филип.

Сигурд выпрямился во весь рост на дне лодки и презрительно рассмеялся.

– Осторожно! – насмешливо передразнил он Эррингтона. – Это вам следует быть осторожным! Вы – жалкий мотылек, от которого ничего не останется, когда заревет сумасшедший шторм! Это вам надо бояться – не мне! Видите, все небо залито светом. Это все для меня! В мою честь! Да, весь свет, вся слава – для меня. А темнота и позор – для вас!

Эррингтон какое-то время слушал все это с терпеливым и снисходительным, слегка жалостливым видом, а затем с абсолютным хладнокровием сказал:

– Вы совершенно правы, Сигурд! Уверен, вы всегда правы. Поднимитесь же сюда и посмотрите на меня как следует. Я не причиню вам вреда! Давайте же, поднимайтесь!

Дружеский тон и вполне приветливое выражение лица Филипа, казалось, немного успокоили несчастного карлика. Во взгляде его мелькнуло сомнение, но затем он улыбнулся. После этого, двигаясь, словно загипнотизированный, он взял в руки весло и довольно ловко направил лодку к вырезу в фальшборте, где Эррингтон спустил трап. Сэр Филип, протянув вниз руку, помог гостю подняться, не забыв при этом и надежно привязать лодку к трапу. Оказавшись на палубе, Сигурд принялся оглядываться вокруг с озадаченным видом. Он захватил букет c собой и теперь задумчиво перебирал пальцами стебли и лепестки цветков. Внезапно его глаза сверкнули.

– Вы здесь один? – спросил он вдруг.

Боясь испугать своего странного гостя упоминанием о своих товарищах, Эррингтон ответил:

– Да, сейчас совершенно один, Сигурд.

Сигурд сделал шаг по направлению к нему.

– А вы не боитесь? – поинтересовался он голосом, исполненным благоговейного страха.

Сэр Филип улыбнулся.

– За всю свою жизнь я никогда ничего не боялся, – ответил он.

– Значит, – продолжил карлик, внимательно разглядывая Эррингтона, – вы не боитесь, что я вас убью?

– Ни в малейшей степени, – спокойно ответил Эррингтон. – Вы не сделаете подобной глупости, мой друг.

– Ха, ха! – рассмеялся Сигурд. – Вы называете меня другом. Вам кажется, что это слово подразумевает, что я для вас безопасен. Нет, говорю вам. Нет! Друзей сейчас не существует. Весь мир – это поле битвы, на котором каждый человек сражается с остальными. Мира нет нигде! Ветер сражается с лесами, и вы можете слышать звуки этой жестокой битвы всю ночь – когда на самом деле стоит ночь, долгая, долгая ночь! Солнце бьется с небесами, свет с тьмой, жизнь со смертью. Это непримиримая вражда, в которой никто и никогда не отступит и никогда не перестанет сражаться. Никто больше никогда и ни с кем не будет дружить. Слишком поздно! Мы с вами не можем быть друзьями!

– Что ж, можете смотреть на все это по-своему, – покладистым тоном произнес Филип, жалея, что Лоример спит и не слышит, что говорит поднявшийся на палубу весьма странный представитель рода человеческого, который явно сбился в пути в своих рассуждениях об окружающем мире. – Если хотите, пусть так – будем находиться с вами в состоянии войны. Все что хотите, чтобы доставить вам удовольствие!

– Мы в самом деле воюем, – подтвердил Сигурд, в голосе которого звенела непоколебимая убежденность в своей правоте. – Возможно, вы этого не знаете. Но я это знаю! Я ощутил на себе удар вашего клинка. Он скрестился с моим клинком. Стойте! – Глаза Сигурда словно заволокло пеленой. – Зачем же меня послали отыскать вас? Дайте подумать… Дайте подумать!

Тут Сигурд уселся в один из стоящих на палубе шезлонгов и попытался привести свои мысли в порядок. Эррингтон молча наблюдал за ним с терпеливой сдержанностью. В глубине души ему очень хотелось узнать, связан ли каким-то образом Сигурд с Гулдмарами, однако он решил воздержаться от вопросов. Вместо этого он весьма жизнерадостным тоном сказал:

– Да, Сигурд, расскажите, почему вы решили меня повидать? Я рад этому, это очень любезно с вашей стороны, но мне кажется, что вы даже имени моего не знаете.

К его изумлению, после этих слов Сигурд взглянул на него куда более спокойно, и на лице его появилось вполне осмысленное выражение. Он ответил Эррингтону так же связно и логично, как это сделал бы любой здоровый человек:

– Мне прекрасно известно ваше имя, – сказал он вполне хладнокровно. – Вы – Филип Эррингтон, богатый английский аристократ. Судьба занесла вас к ее могиле – могиле, рядом с которой никогда не ступала нога ни одного непосвященного человека, за исключением вас. И так я узнал, что вы – тот человек, которого дожидалась ее душа. Именно она и привела вас сюда. Как глупо думать, будто она спит под камнем – на самом деле она всегда бодрствует и занята делом. Она всегда занимается тем, что противостоит мне! Да, хотя я молился о том, чтобы она успокоилась, мои молитвы на нее не действуют!

В голосе Сигурда снова появились безумные нотки. Филип, надеясь, что это успокоит его гостя, очень спокойно поинтересовался:

– О ком вы говорите, Сигурд?

Голос Эррингтона, похоже, действительно оказал положительное воздействие на полубезумного карлика, который сразу же ответил на заданный ему вопрос:

– О ком я могу говорить, как не о Тельме? Тельма, прекрасная роза северных лесов… Тельма…

Внезапно голос Сигурда прервал длинный судорожный вздох, и он принялся раскачиваться взад и вперед, устремив полные грусти глаза в море.

В мозгу у Эррингтона мелькнула смутная догадка по поводу спрятанного в пещере гроба.

– Вы имеете в виду живую Тельму? Или… Тельму мертвую?

– Обеих, – коротко ответил Сигурд. – Они ведь единое целое, их невозможно разделить. Мать и дочь – роза и розовый бутон! Одна ходит по земле походкой королевы, другая парит в воздухе, словно серебристая тучка. Но я вижу, как они сливаются воедино, и возникает нечто настолько красивое, что прекраснее даже красоты ангелов! И вы – вы знаете об этом не хуже меня. Вы ведь видели Тельму и пили с ней чашу дружбы. Но помните: не со мной! Не со мной!

Сигурд вскочил с шезлонга, подбежал почти вплотную к Эррингтону и положил ему на грудь свою маленькую искривленную руку.

– Какой же вы большой, сильный и храбрый! – воскликнул он с каким-то детским восхищением. – Я думаю, вы не можете не быть еще и щедрым, правда?

Эррингтон посмотрел на карлика с сочувствием. Из его бессвязных разговоров он выяснил достаточно, чтобы частично прояснить для себя суть того, что казалось тайной.

Чудовищные слухи о Гулдмаре не соответствовали действительности. Было очевидно, что он похоронил останки жены в пещере – по каким-то причинам, которые, вероятно, связаны с его религиозными убеждениями. Теперь нетрудно стало понять, зачем посещала пещеру Тельма. Вне всякого сомнения, именно она ежедневно клала на место захоронения свежие цветы, следила за тем, чтобы не гасла маленькая лампа перед распятием в знак уважения к вере, которой следовала ее покойная мать и сама Тельма-младшая. Но кто такой был Сигурд и какое отношение он имел к Гулдмарам? Раздумывая об этом, Эррингтон ответил на вопрос карлика своим вопросом:

– Как именно я могу проявить свою щедрость, Сигурд? Скажите мне. Что я могу сделать, чтобы доставить вам удовольствие?

В голубых полубезумных глазах Сигурда сверкнула радость.

– Я скажу! – выкрикнул он. – Вы можете уехать, быстро, быстро, далеко. За дальние моря, чтобы в Альтен-фьорде вас больше никто и никогда не видел! Поднимите ваши белые паруса! – Карлик возбужденно указал на высокие мачты «Эулалии». – Вы ведь здесь главный. Скомандуйте, и остальные вас послушают! Уезжайте от нас, уезжайте! Что вас здесь держит? Горы у нас темные и мрачные, поля заброшенные и неухоженные. А еще у нас ледники, с которых стекают водопады ледяной воды и шипят, словно змеи, низвергаясь в море! О, наверняка на свете есть куда более красивые и благословенные места, чем эти – такие, где океан и небеса похожи на драгоценные камни, вправленные в одно и то же кольцо, где полно ярких цветов и сладких фруктов, где живут прекрасные, улыбчивые женщины с чудными глазами! Вы сильны и красивы, словно бог – ни одна женщина не сможет не оценить этого и не будет холодна по отношению к вам. Ах, скажите же, что вы уедете отсюда! – Лицо Сигурда исказила болезненная гримаса. – Вот зачем я разыскал вас – чтобы попросить вас поднять паруса и уехать отсюда. Ведь вы же не захотите уничтожить меня? Я ведь пока не причинил вам никакого вреда. Уезжайте! И сам Один благословит вас в путь!

Сигурд умолк, словно обессилел после того, как честно изложил свою просьбу. Эррингтон молчал. Он решил, что просьба карлика есть не что иное, как доказательство того, что он не в своем уме. Сама идея о том, что Сигурд замышляет причинить Филипу какой-либо ущерб, показывала, что его психика нестабильна. Для обращения к Эррингтону с просьбой немедленно уехать не могло быть никаких резонных причин. Было бы странно, подняв паруса, бежать из Альтен-фьорда, который теперь так привлекал сэра Филипа, только потому, что об этом попросил сумасшедший. Во всяком случае, Эррингтон никак не мог на это согласиться, и потому в ответ на призыв Сигурда промолчал. Сигурд же, внимательно вглядываясь в его лицо, заметил, или ему показалось, что заметил, выражение некой решимости в серых глазах англичанина. Карлик тут же со стремительностью, свойственной многим людям, рассудок которых частично, но не полностью расстроен, уловил смысл этого выражения.

– А! Жестокий и вероломный! – в ярости воскликнул Сигурд. – Вы не уедете. Вы полны решимости разорвать в клочья мое сердце ради вашей прихоти! Я обратился к вам с просьбой как к благородному человеку, но это было напрасно – напрасно! Значит, вы не уедете? Послушайте, я вижу, что вы не уедете. – Сигурд поднял букет фиалок, а звук его голоса понизился почти до шепота. – Взгляните! – Он потряс цветами, зажатыми в пальцах. – Взгляните! Они такие мягкие, нежные, прохладные, покрытые капельками росы, а цветом напоминают закатное небо. Вот таковы и мысли Тельмы. Да, помыслы ее так же чисты и прекрасны, как эти фиалки, которых грубо не касалась ни одна рука, не оскорбляла их подобным прикосновением. Эти цветы всегда обращены к небу, они никогда не вянут, не складывают лепестков. У них нет секретов, кроме секрета их красоты. И вот появились вы, и вы не знаете жалости – вы будете не только срывать эти цветки, но и тревожить мысли Тельмы, играть с ними, словно с безответными милыми растениями. Вы помнете их, повредите, они съежатся и погибнут. А вы… Вам до того и дела нет! Ни один человек никогда не жалеет сорванный и засохший цветок – даже если он сам его сорвал.

Грусть, звучавшая в голосе Сигурда, глубоко тронула его слушателя. Сэр Филип догадался, что находящийся перед ним человек с больной душой пришел к ошибочному выводу, что он, Эррингтон, приехал, чтобы сделать что-то очень нехорошее с Тельмой или тем, что ей принадлежало, и невольно пожалел несчастного, который своими ложными мыслями терзал сам себя.

– Послушайте меня, Сигурд, – сказал Эррингтон с повелительными нотками в голосе. – Я не могу обещать вам, что уеду. Но я могу пообещать, что не сделаю ничего плохого ни вам, ни… ни… Тельме. Это вас устроит?

Сигурд отсутствующе улыбнулся и покачал головой. Он с печалью во взгляде посмотрел на фиалки и очень осторожно положил их на доски палубы.

– Мне пора, – произнес он едва слышно. – Она зовет меня.

– Кто вас зовет? – с удивлением спросил Эррингтон.

– Она, – сказал Сигурд и твердой походкой направился к вырезу в борте, с которого свешивался трап. – Я ее слышу! Нужно полить розы, покормить голубей и сделать много разных других дел. – Карлик посмотрел на сэра Филипа, который, видя, что он твердо намерен уйти, помог маленькому человечку спуститься по трапу в его маленькую лодку. – Вы уверены, что не уплывете?

Эррингтон чуть покачнулся и, опираясь на борт, ответил:

– Да, я уверен, Сигурд! У меня нет никакого желания уплывать отсюда. Ну что, вы готовы? Все в порядке?

Эти слова Эррингтон сказал нарочито жизнерадостным тоном, потому что, по его мнению, небезопасно было маленькому сумасшедшему человечку пускаться в плавание по глубоким водам фьорда одному в жалкой скорлупке: скалы у берегов остры и опасны, как зубы мифических морских чудовищ. Но Сигурд ответил ему чуть ли не с презрением:

– Да, все в порядке! Именно так всегда говорят англичане. Все в порядке! Как будто со мной может что-то случиться в море! Мы с ним хорошо знаем друг друга и не причиним друг другу никакого вреда. Это вы можете погибнуть в море, но со мной этого не случится! Нет, меня в Вальхаллу ведет другой путь!

– О, осмелюсь сказать, что таких путей бесконечное множество, – благодушно заметил Эррингтон, все еще склоняясь над трапом, держась одной рукой за борт яхты и наблюдая за тем, как его поздний гость берется за весла и начинает грести. – До свидания, Сигурд! Будьте осторожны! Надеюсь, вскоре я снова вас увижу.

Сигурд, однако, не ответил. Наклоняясь то вперед, то назад, он равномерно и сильно работал веслами. Сэр Филип, поднимая трап, успел увидеть, как маленькое суденышко быстро скользит по поверхности фьорда в том направлении, где находился причал Гулдмара. Эррингтон снова и снова спрашивал себя, какое отношение полусумасшедший карлик имеет к фермеру и его дочери. То, что он все о них знал, было совершенно очевидно. Но откуда? Взгляд сэра Филипа упал на фиалки, лежавшие на палубе. Он поднял их и, спускаясь в кают-компанию, поместил в кувшин с водой, стоявший на столе.

«Бедный маленький человечек сравнил их с мыслями Тельмы, – с улыбкой вспомнил он. – Он ее мысли представляет в виде цветов. Он верит, что это мысли самой Тельмы – в виде цветов. Помнится, он сказал, что ни одно грубое прикосновение не испортило их нежной красоты. В этом он прав, я уверен. Так должен ли я касаться милых листочков, грубо мять и обрывать нежные лепестки? Или мне следует просто превратить эти цветки из фиалок в розы? Из мечты о любви в саму любовь?»

Эррингтон посмотрел на уже начавшую увядать розу у себя в петлице, которую подарила ему сама Тельма, и взгляд его смягчился. Он направился в каюту, где осторожно вынул бутон из петлицы. Затем он взял книгу, которую очень ценил, потому что она принадлежала его матери, и решил вставить розу между ее страницами. Книга называлась «О подражании Христу». Томик был в красивом, затейливом переплете, снабженном серебряными зажимами. Филип уже собирался положить свой ароматный трофей на первую страницу, которая услужливо раскрылась сама собой, но тут его взгляд упал на написанные на ней слова.

«Нет ничего прекраснее любви, ничего сильнее, ничего выше, ничего глубже, ничего приятнее, ничего полнее и лучше – ни на небесах, ни на земле!» Красивое лицо Эррингтона залилось легким румянцем. Он с улыбкой нежно прикоснулся губами к лепесткам, а затем благоговейно спрятал бутон в его секретное хранилище.

Глава 9

Наши манеры постепенно становятся все хуже; среди наших обычаев есть много варварских и зверских.

Мишель де Монтень

Следующий день выдался очень теплым и солнечным, и благочестивому лютеранскому священнику Чарльзу Дайсуорси, с учетом большой массы его избыточной плоти, пришлось нелегко, когда он, сидя на веслах, греб через фьорд по направлению к частной пристани Олафа Гулдмара, так что преподобный порядочно устал. Капли пота обильно оросили его брови. Он пришел к выводу, что небеса чересчур щедро снабдили его тело жиром – во всяком случае, его у пастора было гораздо больше, чем требуется человеку, желающему отличиться в качестве гребца. Солнце палило немилосердно, поверхность фьорда выглядела гладкой, словно зеркало, но вода казалась мистеру Дайсуорси слишком тяжелой. У него создавалось впечатление, будто она сопротивляется каждому его неуклюжему гребку. В общем, для него это была тяжелая, неприятная работа – тем более что священник ощущал во всем теле некоторую вялость после обильного употребления виски Макфарлейна. Тем не менее, несмотря на несколько угнетенное состояние духа и тела, мистер Дайсуорси вдохновлялся тем, что выполняет важную душеспасительную миссию, которая должна была поднять среди паствы его репутацию и авторитет как местного священника. Он нашел распятие с выгравированным на нем именем Тельмы – и намеревался вернуть его той, кому, очевидно, оно принадлежало. Но, возвращая его, он собирался публично заявить, что в данном случае это символ «блудницы, сидящей на звере багряном с семью головами», а те, кто рискнет считать его истинным святым распятием, будут обречены на вечные муки «там, где червь их не умирает и где огонь не угасает». Дайсуорси тщательно продумал все, что собирался сказать. Он составил и отшлифовал в уме несколько весьма ярких и убедительных фраз. И теперь, работая веслами, время от времени негромко проговаривал их вслух по мере того, как лодка, хотя и медленно, но все же продвигалась вперед.

– Да! – негромко пробормотал он себе под нос. – Вас превратят в стадо заблудших овец, ваши души сгорят, как подожженное жнивье, и вы будете полностью уничтожены. – Дайсуорси сделал небольшую паузу и промокнул потный лоб чистым, надушенным носовым платком, а затем продолжил: – Да! Тех, кто поклоняется ложным поддельным святыням, предают анафеме. Они будут есть пепел и пить желчь! Дадим же им возможность покаяться и исправиться, дабы гнев Господа не превратил их в соломинки, уносимые ветром. Покайтесь! Иначе вы будете брошены в огонь, который никогда не погаснет. Ваша красота вам никак не поможет, знания вам никак не помогут, не помогут покорность и смирение – потому что адское пламя горит всегда, оно неизбежно настигает нечестивцев и уничтожает их…

Тут мистер Дайсуорси слишком глубоко погрузил в воду одно весло и, как говорят у гребцов, «поймал леща», затем резко повалился назад и оказался лежащим на дне лодки в весьма неблагопристойной позе. Медленно приподнявшись и снова усевшись на банку, он сконфуженно огляделся и впервые за время своего плавания заметил, что пространство фьорда выглядит странно пустым. Чего-то в той картине, которая предстала его глазу, явно не хватало. Он сразу же понял, чего именно – английская яхта «Эулалия» снялась с якоря и ушла.

– Бог мой! – довольно громко воскликнул мистер Дайсуорси. – Какое внезапное отплытие! Хотелось бы знать: молодые люди, прибывшие на яхте, убрались отсюда совсем или еще вернутся? Приятные ребята, очень приятные! Легкомысленные, пожалуй, но приятные.

На губах священника появилась благожелательная улыбка. Он не помнил ничего, что было после того, как он опустошил принадлежавшую молодому Макфарлейну флягу виски «Гленливет», и понятия не имел, что его практически отнесли из его сада в гостиную его временного жилища, где бросили на диван и оставили отсыпаться после допущенного излишества. Ни малейшего представления не имел он и о том, что проболтался о своих намерениях по отношению к Тельме Гулдмар, а заодно и совершенно открыто, без утайки изложил свои «религиозные» взгляды. Не подозревая обо всем этом, он снова принялся грести и еще примерно через час нелегкой работы веслами добрался до цели своего путешествия. Подойдя к небольшому пирсу, он привязал там лодку и с величавым видом человека, буквально олицетворяющего добродетель, неспешно, но решительно подошел прямо к входной двери дома фермера. Дверь, вопреки обыкновению, оказалась закрытой, а сам дом выглядел пустым – изнутри не доносилось ни звука. Стоял разгар дня, и солнце пекло так немилосердно, что даже певчие птицы на какое-то время умолкли, прячась на ветках в тени листвы. Цветки вьющихся роз, оплетающих крыльцо, под действием солнечных лучей слегка поникли. Вокруг было слышно лишь воркование голубей на крыше и легкое журчание ручейка, который сбегал по слону холма и протекал по участку неподалеку от дома. Несколько удивленный, но ничуть не смущенный тем обстоятельством, что жилище фермера выглядит так, словно его обитателей нет дома, мистер Дайсуорси громко постучал в дубовую дверь костяшками пальцев, поскольку такого современного устройства, как дверной звонок или колокольчик, нигде не было. Выждав некоторое время и не получив ответа, священник постучал еще несколько раз, соблюдая определенные временные интервалы и при этом бормоча себе под нос ругательства, которые, безусловно, пастору ни в коем случае произносить не следовало. Наконец дверь резко распахнулась, и перед священником возникла розовощекая, со спутанными волосами Бритта. Причем вид у нее был уж никак не вежливый и не любезный. Ее круглые голубые глаза дерзко блестели, обнаженные полные руки с покрасневшей кожей, на которой виднелись остатки мыльной пены, упирались в крепкие бедра – словом, выглядела Бритта весьма вызывающе.

– Ну, и что вам нужно? – грубо и прямо спросила она.

Мистер Дайсуорси, потеряв на время дар речи, разглядывал ее с видом оскорбленного достоинства. Затем, не соизволив произнести ни звука, он попытался протиснуться мимо Бритты в дом. Но она очень решительно развела руки шире, не позволяя священнику это сделать. Голос ее зазвучал еще более резко.

– Даже не пытайтесь войти – это бессмысленно. В доме никого нет, кроме меня. Хозяин ушел на целый день.

– Вот что, милая, – заговорил мистер Дайсуорси вежливо, но весьма сурово, – мне очень жаль, что ваши манеры заслуживают того, чтобы над ними как следует поработали. Отсутствие вашего хозяина меня нисколько не волнует. Я хочу поговорить с фрекен Тельмой.

Бритта засмеялась и отбросила со лба назад растрепавшиеся каштановые кудри. У уголков ее губ появились небольшие ямочки – это было признаком того, что она не без труда сдерживается, чтобы не расхохотаться во весь голос.

– Фрекен тоже нет дома, – произнесла она с наигранной сдержанностью. – Пора ей немного поразвлечься. А молодые джентльмены обращаются с ней так, словно она королева!

Мистер Дайсуорси вздрогнул, и лицо его слегка побледнело.

– Джентльмены? Какие джентльмены? – нетерпеливо поинтересовался он.

Бритте его вопрос явно доставил немалое удовольствие.

– Джентльмены с яхты, конечно, – ответила она. – Какие еще здесь сейчас могут быть джентльмены? – При этом Бритта окинула лютеранского священника с ног до головы презрительным взглядом, прозрачно намекая на его чрезмерную дородность. – Вчера вечером сэр Филип Эррингтон и его друг приезжали к нам в гости и пробыли у нас довольно долго. А сегодня к берегу пристала шлюпка с двумя парами весел и забрала хозяина и фрекен Тельму на яхту. На ней они отправились в Каа-фьорд или еще в какое-то из здешних мест – не могу вспомнить, куда именно. И я так рада! – Бритта в восторге всплеснула полными руками. – Эти англичане – самые красивые и приятные молодые мужчины, которых мне когда-либо приходилось встречать. И сразу видно, что они очень высокого мнения о фрекен. Ну, да она этого и заслуживает!

На лице мистера Дайсуорси было явственно написано отчаяние. События приняли совершенно неожиданный для него оборот, который он ни в малейшей степени не предвидел. Бритта с любопытством наблюдала за ним.

– Передать что-нибудь хозяину и фрекен, когда они вернутся? – спросила она.

– Нет, – с мрачным видом ответил священник. – Хотя погодите. Да! Передайте! Скажите фрекен, что я нашел кое-что, что принадлежит ей, и когда она захочет это получить, я сам ей доставлю эту вещь.

На лице Бритты появилось недовольное выражение.

– Если эта вещь принадлежит ей, вам незачем держать ее у себя, – жестко сказала она. – Почему бы вам не оставить ее – что бы это ни было – у меня?

Мистер Дайсуорси уставился на собеседницу кротким взглядом человека, привыкшего думать не о сиюминутном, а о возвышенном.

– Я не доверюсь наемной прислужнице, – заявил он. – Тем более, когда речь идет о женщине, которая отказывается от общества людей, среди которых она выросла, которая работает на тех, кто блуждает в темноте, и близко общается с ними, и которая к тому же забывает многое из своего родного языка и посвящает себя…

Что собирался сказать священник, так и осталось неизвестным, потому что в этот самый момент его едва не опрокинуло нечто, проскользнувшее у него между ног и коснувшееся при этом обеих его толстых икр. Это было похоже на мяч, но на самом деле оказалось человеческим существом. Не кто иной, как сумасшедший Сигурд, проделав свой рискованный фокус, вскочил на ноги и, отбросив назад нечесаные волосы, дико расхохотался.

– Ха, ха! – воскликнул он. – Это здорово; это умно! Если бы я вас не перебил, вы бы наговорили всякой чуши! Зачем вы здесь? Вам здесь не место! Все ушли отсюда. Она ушла – а значит, здесь все опустело! Здесь нет ничего, кроме воздуха, воздуха, одного лишь воздуха! Ни птиц, ни цветов, ни деревьев, ни солнца! Все это ушло вместе с ней по искрящимся морским водам! – Сигурд широко развел руки, а затем резко свел их вместе и громко щелкнул пальцами прямо перед лицом священника. – До чего же вы безобразны! – в сердцах воскликнул он. – Думаю, вы еще более безобразны, чем я! Да, спина у вас прямая, но вы похожи на груду торфа, тяжелую и бесполезную – если не считать того, что ее можно использовать как топливо. Мое же тело похоже на искривленный ствол дерева, но ведь дерево по крайней мере имеет листья, под которыми могут прятаться птицы, поющие весь день! А от вас никакого толку – ни птичьего пения, ни листьев, дающих тень. Одно лишь уродство и способность гореть, отдавая тепло!

Сигурд от всей души громко рассмеялся. Затем он заметил стоящую в дверном проеме Бритту, на которую его эксцентричное поведение не произвело никакого впечатления. Он подошел к ней и взялся пальцами за угол ее передника.

– Пусти меня в дом, дорогая Бритта – красавица Бритта! – попросил он с умоляющими интонациями в голосе. – Сигурд голоден! Бритта, сладкая маленькая Бритта, поговори со мной и спой мне! До свидания, толстяк! – добавил он неожиданно, снова повернувшись к Дайсуорси. – Вы никогда не догоните и не захватите судно, которое ушло по водам и унесло на своем борту Тельму. Тельма вернется – да! Но в один прекрасный день она уедет и не вернется уже больше никогда. – Голос Сигурда упал до таинственного шепота. – Прошлой ночью я видел, как из бутона розы появился маленький дух. Он держал в руках крохотный золотой молоточек и золотой же гвоздик. А еще скатанный в клубочек, словно нить, золотистый солнечный луч. Этот маленький дух улетел так быстро, что я не смог за ним последовать, но я знаю, куда он направился! Он вбил маленький золотой гвоздик в сердце Тельмы – глубоко, так, что даже показались несколько капелек крови. А затем привязал к нему солнечный лучик и стал тянуть куда-то другой его конец – куда, к кому? Он ведь должен соединить лучом сердце Тельмы еще с чьим-то сердцем. С чьим?

Лицо Сигурда казалось хитрым и грустным одновременно. Он глубоко вздохнул. У преподобного Дайсуорси рассказ маленького человечка явно вызывал раздражение и отвращение.

– Очень жаль, – сказал он голосом, выражающим бесконечное терпение, – что этот несчастный, проклятый Богом и людьми, не находится в стенах какой-нибудь обители, предназначенной для ему подобных, где его могли бы излечить от его душевного недуга. А вы, Бритта, будучи любимой прислугой э-э, скажем так, странной хозяйки, должны уговорить ее отправить это… это существо куда-нибудь в такое место, где странности его поведения никому не смогут причинить вреда.

Бритта с большой симпатией посмотрела на Сигурда, который все еще держался за угол ее передника с видом доверчивого ребенка.

– Он не более опасен, чем вы, – коротко бросила она в ответ на слова священника. – Сигурд хороший, добрый, и, хотя он говорит странные вещи, он может приносить пользу – в отличие от кое-каких других людей, про которых такого не скажешь. Он может пилить и колоть дрова, заготавливать сено, кормить скот, управляться с лодкой и ухаживать за садом. Верно ведь, Сигурд? – Бритта положила ладонь на плечо карлика, и он старательно кивнул, подтверждая, что она права, перечисляя его умения и навыки. – А еще он может быть проводником в горах и показать вам дорогу куда угодно, даже сумеет по руслам малых ручьев довести вас до больших водопадов – никто другой не сделает этого лучше. Ну а что до того, что он странный, то моя хозяйка отличается от других людей – я знаю, что это так, и меня это только радует. Она слишком добра, чтобы отправить этого бедного парнишку в сумасшедший дом! Без вольного воздуха он просто умрет.

Бритта замолчала – она слегка задохнулась, произнося свою тираду. Мистер Дайсуорси в изумлении поднял обе ладони.

– Вы болтаете как заводная, милочка, вас прямо не остановишь, – сказал он. – Я должен, не теряя времени, проинструктировать вас по поводу того, как вы должны говорить и вести себя в присутствии тех, кто занимает более высокое положение, чем вы.

Бац! Дверь резко захлопнулась перед самым носом мистера Дайсуорси с оглушительным грохотом, и в тишине нагретого солнцем воздуха разнеслось эхо, а пораженный священник еще какое-то время молча пялился на дверную филенку. Разгневавшись, он собирался было снова постучать, требуя, чтобы ему немедленно открыли; но, поразмыслив немного, решил, что препираться с прислугой, а тем более с такими ненормальными, как Сигурд, будет ниже его достоинства. Поэтому он счел за благо вернуться к своей лодке, мрачно думая о том, что ему предстоит тяжкий труд – грести обратно в Боссекоп.

Впрочем, когда он снова принялся устало работать веслами, его мучило и тревожило еще одно соображение, из-за которого он пришел в совершенно недопустимое для христианина состояние уныния. Будучи лгуном и лицемером, он, тем не менее, не был глупцом и прекрасно понимал психологию людей и сложившуюся на данный момент ситуацию. Он осознавал тот факт, что Тельма Гулдмар исключительно красива, и совершенно не сомневался в том, что ни один мужчина не может смотреть на нее без восхищения. В то же время до сих пор она оставалась вдали от людских глаз – вблизи владений Олафа Гулдмара из людей мужского пола появлялись лишь заготовщики сена и рыбаки, которых совсем немного. Он, Дайсуорси, был исключением. Располагая рекомендательным письмом от священника, постоянно обслуживающего приход, и заменив его на какое-то время, он довольно активно навязывал свою компанию старому фермеру и его дочери, хотя и знал, что является для них крайне нежеланным гостем. Он по крупицам собрал о них всю информацию, какую только возможно. Выяснил, что Олаф Гулдмар, исходя из каких-то своих интересов, избавился от жены, убив ее; что никто не знал, откуда была родом его жена и откуда она вообще взялась; что Тельма каким-то таинственным образом получила образование и знала много разных вещей о других странах и землях, о которых никто из местных жителей и понятия не имел; что ее считали ведьмой и верили, что она заколдовала несчастного Сигурда, лишив его рассудка; и, наконец, что никто не мог сказать и того, откуда взялся сам Сигурд.

Выслушав с большим интересом все эти местные байки, мистер Дайсуорси, который в душе всегда был больше материалистом, пришел к выводу, что сложившаяся ситуация предоставляет ему широкое и весьма удобное поле для действий. Он мог попытаться покорить и сломить злой дух, поселившийся в ведьме; обратить ее в святую и созидательную лютеранскую веру; спасти ее душу для Господа, а также воспользоваться ее прекрасным телом – в личных целях. Таковы были благочестивые цели мистера Дайсуорси. Он не имел конкурентов, которые могли бы ему помешать, и к тому же располагал большим количеством времени для обдумывания и реализации своих планов. Так он считал. Он не был готов к появлению на сцене сэра Филипа Брюса-Эррингтона – молодого, привлекательного, хорошо воспитанного мужчины, к тому же обладающего большим состоянием, которое могло послужить серьезной поддержкой любым его намерениям, если бы таковые появились.

«Как он мог узнать о ней и найти ее? – напряженно раздумывал преподобный Чарльз Дайсуорси, налегая на весла и выбиваясь из сил. – А этот грубый мужлан, язычник Гулдмар, еще делает вид, что терпеть не может иностранцев!»

От этих размышлений в душе священника закипало праведное возмущение, отчего его обрюзгшее лицо, и без того красное от физических усилий, краснело еще больше.

– Пусть она бережется, – негромко пробормотал он себе под нос с неприятной ухмылкой. – Пусть бережется! Есть много способов сбить с нее спесь, сделать так, чтобы она умерила свою гордость! Сэр Филип Эррингтон, должно быть, слишком богат и чересчур известен в своей стране, чтобы захотеть жениться на девушке, которая, в конце концов, всего лишь дочь фермера. Он может позабавиться с ней, да! И тем самым он мне поможет. Чем больше грязи будет выплеснуто на ее имя, тем лучше для меня. Чем больше позора на ее голову, тем больше она будет нуждаться в спасении и очищении, и тем большую благодарность она будет испытывать по отношению ко мне. Одно слово Ульрике – и скандал распространится по всей округе. Терпение, терпение!

Немного ободренный собственными рассуждениями, хотя и все еще ощущая болезненную обиду из-за того, что его оскорбили и унизили, священник продолжал грести, то и дело поглядывая, не вернулась ли «Эулалия», но место стоянки яхты все еще пустовало.

Между тем, пока священник обдумывал свои замыслы, совсем другие планы обсуждались в маленькой полуразрушенной каменной хижине, стоящей позади группы деревьев на унылом склоне холма на самой окраине Боссекопа. Место в самом деле выглядело весьма тоскливо – на сухой почве почти ничего не росло, даже вся трава вокруг пожелтела, а строение выглядело так, словно в него ударила молния. Эту жалкую лачугу в качестве места встречи выбрали две женщины. Одной из них была служанка священника, угрюмолицая Ульрика. Она в подобострастной позе сидела на земляном полу, у ног другой участницы разговора – высокой дамы в возрасте весьма импозантной внешности, которая стояла над Ульрикой и смотрела на нее сверху вниз со смешанным выражением злости и презрения. В хижине царил полумрак, поскольку крыша все же была недостаточно сильно разрушена, чтобы пропускать дневной свет. Солнечные лучи проникали внутрь строения сквозь отверстия в кровле, имевшие разный размер и форму. Они довольно ярко освещали осанистую фигуру стоящей женщины и ее увядшее лицо с резкими чертами. Ее глубоко запавшие глаза, чем-то напоминавшие глаза хищной птицы, злобно сверкали.

– Как долго? – заговорила она суровым, повелительным тоном. – Как долго я еще должна видеть проделки Сатаны в этих местах? Поля оскудели, земля перестала родить. На всех нас лежит проклятие нищеты и запустения, и только он, этот язычник Гулдмар, процветает и собирает богатые урожаи, в то время как все вокруг голодают! Разве я не понимаю, когда вижу все это, что это работа дьявола? Я ведь недаром богоизбранная служительница Господа! – И женщина с силой ударила об пол длинным посохом, чтобы подчеркнуть свои слова. – Разве я не осталась в одиночестве в моем почтенном возрасте? Малышка Бритта, единственная дочь моей единственной дочери – разве ее не украли и не удерживают вдали от меня? Разве ее сердце не оторвали от моего? И все из-за этой поганой ведьмы, проклятой Богом и людьми. Это она накликала запустение на наши земли; она делает руки наших мужчин неуклюжими, а сердца беспечными, так что даже рыбаки лишились удачи. А ты все еще колеблешься, все откладываешь, не выполняешь свое обещание! Говорю тебе, в Боссекопе есть люди, которые готовы бросить ее голой в воды фьорда и оставить там – чтобы она утонула или уплыла куда-нибудь подальше, как ей и положено по ее природе!

– Я знаю, – робко пробормотала Ульрика, чуть приподнявшись, – я хорошо это знаю! Но, Ловиса, имейте терпение! Я делаю все, что могу! Мистер Дайсуорси сделает для нас больше, чем мы сами сможем сделать для себя. Он мудр и осторожен…

Ловиса резким взмахом руки прервала собеседницу.

– Дура! – выкрикнула она. – К чему здесь осторожность? Ведьма есть ведьма. Сожгите ее, утопите ее! Другого пути нет! Всего два дня назад сынишка моей соседки Энглы прошел мимо нее на берегу фьорда. И теперь бедный мальчик заболел какой-то странной болезнью, и говорят, что он умрет. Или вот еще – стадо, принадлежащее Хильдмару Бьорну гнали домой, а она прошла мимо. И вот теперь животных поразил ящур, начался падеж! Расскажи об этом святому отцу Дайсуорси. Если он не сможет найти средство против всего этого, то я смогу – и найду!

Ульрика слегка вздрогнула и поднялась во весь рост, кутаясь в шаль.

– Почему вы так ненавидите ее, Ловиса? – спросила она почти застенчиво.

Лицо Ловисы потемнело, а ее желтые пальцы, чем-то похожие на ястребиные когти, крепко и грозно сжали рукоятку посоха.

– Да, я ненавижу ее, – тихо произнесла она. – Ненавижу с самого ее рождения! А прежде я ненавидела ее мать! Душа каждой из них – гнездо дьявола, обитель нечисти. И на всех нас будет лежать проклятие, пока она находится здесь, на нашей земле…

Помолчав немного, женщина устремила на Ульрику пристальный взгляд.

– Запомни, – сказала она со злобной ухмылкой на устах, – я знаю твой секрет, и для тебя будет лучше, если о нем никому не станет известно! Я даю тебе еще две недели – в течение этого времени ты должна все сделать! Уничтожь ведьму и сделай так, чтобы ко мне вернулась моя внучка, Бритта, а если нет – настанет моя очередь.

И она беззвучно засмеялась. И без того бледное лицо Ульрики побледнело еще больше, а рука, сжимающая край шали, задрожала, словно в лихорадке. Тем не менее она, сделав над собой усилие, попыталась взять себя руки.

– Я поклялась повиноваться вам, Ловиса, – сказала она, – и я буду это делать. Но скажите мне одно – откуда вы знаете, что Тельма Гулдмар в самом деле ведьма?

– Откуда я знаю? – резко переспросила, почти выкрикнула Ловиса. – Разве я даром прожила свою жизнь? Посмотри на нее! Разве я на нее похожа? А ты на нее похожа? Хоть одна честная женщина в нашей округе похожа на нее? Попробуй встретиться с ней в холмах, прихватив с собой нож или булавку, и кольни ее – думаешь, у нее потечет кровь? Вот увидишь – не вытечет ни капельки! Ни единой капельки, клянусь! Посмотри на ее кожу. Она у нее слишком белая – в ее жилах нет крови, только пламя! Взгляни на ее румяные щеки, на ее прекрасную плоть, на блеск в ее глазах, на ее золотистые волосы – все это дело рук дьявола, все нечеловеческое, все обман! Я подглядывала за ней, подглядывала за ее матерью и всякий раз, когда видела их, проклинала, насколько у меня хватало дыхания…

Ловиса внезапно умолкла. Ульрика взглянула на нее с максимальным удивлением, какое только могло выразить ее простое грубое лицо. Перехватив ее взгляд, Ловиса мрачно улыбнулась.

– Можно подумать, будто ты никогда не знала любви и не представляешь, что это такое! – сказала она с издевательской насмешкой в голосе. – Даже ты с твоей куриной душонкой однажды ощутила на себе этот огонь! Но я… в молодости я была красавицей, такой, какой ты не была никогда, и я любила Олафа Гулдмара.

Ульрика издала возглас изумления.

– Вы! И теперь вы так его ненавидите?

Ловиса царственным жестом подняла руку.

– Я вырастила ненависть в своей груди, как растят цветок, – сказала она с нажимом. – Я пестовала ее год за годом, и теперь она стала такой сильной, что мне тяжело сдерживать ее! В молодости Олаф Гулдмар говорил мне, что я красавица. Однажды, прощаясь, он поцеловал меня в щеку! Именно за эти слова и за этот поцелуй, за которые когда-то я любила его, теперь я его ненавижу! Когда я узнала о том, что он женился, я прокляла его. В день моей собственной свадьбы с другим мужчиной я продолжала презирать и проклинать его! Я проклинала его и всех, кто его окружал, ежедневно множество раз! Я смогла немного отыграться – да! – Ловиса мрачно рассмеялась. – Но я хочу большего! Бритта заколдована злой магией дочери Гулдмара. Но Бритта моя, и я должна ее вернуть. Пойми меня как следует, наконец! Сделай то, что ты должна сделать, безотлагательно! Ведь это совсем несложно – погубить доброе имя женщины!

Ульрика, встав, казалось, на какое-то время задумалась и молчала. Наконец, она сказала словно бы самой себе:

– Мистер Дайсуорси мог бы сделать много… если…

– Тогда попроси его об этом, – повелительным тоном сказала Ловиса. – Скажи ему, что она наводит страх на поселок. Скажи, что если он будет продолжать бездействовать, то в дело вступим мы. Если же ничего не выйдет, приходи ко мне снова. И помни! Я буду не только действовать – я буду говорить!

Сделав акцент на последнем слове так, что оно прозвучало как угроза, Ловиса повернулась и вышла из хижины.

Ульрика медленно последовала за ней, но затем отправилась в другом направлении. Вернувшись в дом священника, она обнаружила, что мистер Дайсуорси все еще не вернулся из своей поездки на лодке. Она не стала никак объяснять свое отсутствие двум другим слугам и пошла прямо к себе в комнату, расположенную на чердаке под самой крышей. Там она аккуратно сняла платье и обнажила плечи и грудь. Затем встала на колени прямо на жесткие доски пола и стала корчиться, словно ее тело вдруг начали сводить судороги. Она стонала, а из глаз ее катились слезы. Затем она принялась щипать себя так, что на ее теле появились синяки, и царапать кожу ногтями до крови. При этом Ульрика одними губами шептала молитву, и весь ее облик говорил о том, что она пребывает в отчаянии. Иногда ее движения становились лихорадочно-хаотичными, иногда она словно о чем-то умоляла. Однако все это происходило практически беззвучно и никак не могло привлечь внимание других обитателей дома. Грубоватые черты лица Ульрики были искажены выражением физической и моральной боли. Она казалась заблудшей монахиней, которая по каким-то причинам ненавидела свою веру, за какое-то неизвестное преступление наложила сама на себя епитимью и при этом испытывала угрызения совести от того, что не смогла наказать себя еще более сурово.

За этим странным занятием Ульрика провела четверть часа или двадцать минут. Затем, поднявшись с колен, она вытерла слезы и снова оделась, приняв свой обычный спокойный, бесстрастный вид, хотя и испытывала сильную боль от нанесенных себе повреждений. Она спустилась в кухню, чтобы со всей тщательностью приготовить для мистера Дайсуорси чай и подать его на стол вместе с закусками, подходящими для такого замечательного, почти святого человека.

Глава 10

Она верила, что, если будет обращаться достойно со всеми, то и все будут вести себя достойно; так что, что бы она ни делала, это шло ей на пользу.

Хафиз

Когда длинный день уже начинал клониться к вечеру и ослепительный солнечный диск, смещаясь вдоль горизонта, на какое-то время, казалось, замер на месте, «Эулалия» с наполненными прохладным, освежающим бризом парусами изящно вошла во фьорд и расположилась на прежнем месте стоянки. Ее якорь, падая в воду, издал приятный всплеск, за которым последовали лязг и грохот сползающей в воду якорной цепи. Как раз в этот момент мистер Дайсуорси, усталый, вспотевший и раздраженный тем, что день для него прошел неудачно, вошел в свой дом. На борту яхты сели обедать. Это был весьма утонченный обед, состоящий из самых изысканных блюд – сэр Филип Эррингтон очень хорошо знал, как нужно организовывать подобные мероприятия. Тельма, сидевшая чуть откинувшись на фиолетовые бархатные подушки, для удобства подложенные ей под спину, выглядела как настоящая королева пира, каковой, собственно, и являлась. Макфарлейн и Дюпре были изумлены и даже сконфужены ее невероятной красотой. С того самого момента, когда она поднялась на борт в сопровождении отца, одетая в простое белое платье c малинового цвета легким капюшоном, наброшенным на светлые волосы, она бесповоротно пленила их. Оба в глубине души превратились в ее смиренных рабов, хотя и пытались изо всех сил демонстрировать свою мужскую независимость и невозмутимость. Каждый из присутствующих на борту мужчин по-своему старался заинтересовать или позабавить ее – кроме, как ни странно, самого Эррингтона. Он, впрочем, проявляя глубочайшие вежливость и почтение к гостье, в то же время, казалось, больше был озабочен тем, чтобы произвести приятное впечатление на старого Олафа Гулдмара, нежели снискать благосклонность прекрасной дочери фермера. Девушка между тем пришла в восторг от всего, что увидела на борту яхты, и восхищалась с детской непосредственностью красотой и изяществом самого судна. Она открыто упивалась скоростью, с которой сверкающий заостренный нос яхты разрезал волны, и хлопала в ладоши от радости, когда пена с шипением обтекала корпус, оставляя позади стремительно несущегося вперед судна ослепительно-белый след. Тельма была настолько искренней и непосредственной во всех своих реакциях, что даже осторожный и хладнокровный Макфарлейн не мог не проникнуться по отношению к ней такой нетипичной для него эмоцией, как восхищение. Когда Тельма еще только поднялась на борт, Эррингтон, приветствуя ее, всерьез извинился за то, что на яхте нет ни одной женщины, которая могла бы составить ей компанию. Но девушка, казалось, даже не поняла смысла этих извинений. Ее простодушная улыбка и бесхитростный взгляд тут же развеяли всю неловкость по поводу несоблюдения каких-то принятых в обществе стандартов и правил.

– А зачем здесь другая женщина? – просто, как ни в чем не бывало, спросила Тельма. – Разве это обязательно?

– Конечно, нет! – торопливо и с явной радостью заявил Лоример. – Я уверен, что мы сможем развлечь вас, мисс Гулдмар.

– Вот как? – сказала она и слегка пожала плечами жестом, чем-то напоминающим тот, который характерен для француженок. – Вообще-то я привыкла развлекаться сама! Мне уже весело, так что вам не стоит беспокоиться!

Когда девушку представляли Дюпре и Макфарлейну, она в обоих случаях сделала старомодный, изящный, весьма учтивый книксен, отчего оба вдруг почувствовали себя едва ли не самыми неуклюжими молодыми людьми на свете. Макфарлейн разозлился на собственные ноги, которые, как ему показалось в этот момент, слишком длинны. Что же касается Дюпре, то он, хотя и поклонился в ответ именно так, как принято кланяться в Париже, решил, что этот жест нелеп и неуместен. Тельма же в обществе молодых людей вела себя свободно и раскованно. Она смеялась их шуткам, всякий раз внимательно и без всякого смущения глядя на того, кто в данный момент был центром внимания, с живым, неподдельным интересом слушала их рассказы о рыбалке и походах в горы. При этом она, в свою очередь, сама описывала им местные потаенные бухточки, ручьи и водопады, о которых они понятия не имели и названий которых никогда не слышали. Впрочем, молодых людей очаровала не только Тельма, но и ее отец, Олаф Гулдмар. Могучий старый язычник находился в прекрасном настроении, ему явно все нравилось, и он тоже рассказывал интересные и забавные истории и смеялся – весело, заразительно, от всей души и с такой непосредственностью, что было ясно, что скучать в его обществе просто невозможно. Разумеется, ни у самого Эррингтона, ни у кого-либо из его товарищей даже мысли не возникало о том, чтобы всерьез отнестись к тому, что рассказывал о фермере и его дочери мистер Дайсуорси.

Компания целый день провела в плавании, во время которого яхту вел Вальдемар Свенсен. На его лице было весьма красноречиво написано удивление, которое вызвало у него появление на борту «Эулалии» Гулдмара и его дочери, но он из осторожности предпочел никак не комментировать этот факт. Фермер дружески поприветствовал его как старого знакомого – правда, тоном, которым обычно хозяева разговаривают со слугами. Тельма же тепло улыбнулась ему – но и в этом случае была четко обозначена некая черта, граница между людьми, занимающими более высокое и более низкое положение, и ни одна из сторон не обнаружила никакого желания эту границу нарушать. Во время плавания Дюпре несколько раз случайно переходил на французский, и Тельма, к его удивлению, отвечала ему на том же языке, хотя и с не совсем правильным, чересчур мягким произношением. В какой-то момент разговора она воскликнула по-французски «чудесно!», и в этом слове можно было уловить диалект, на котором говорят в Провансе. Дюпре принялся расспрашивать девушку и выяснил, что она училась в монастырской школе в Арле, а французский язык изучала, общаясь с монашками. Отец Тельмы, услышав, что разговор идет о ее учебе, добавил:

– Да, я отправлял мою девочку для получения образования за границу, хотя знаю, что и в Кристиании[11] учат хорошо. Но ей показалось, что все же недостаточно хорошо. К тому же ваше современное «высшее образование» не очень-то подходит для женщины – в нем много лишнего и попросту бесполезного. Тельма понятия не имеет о математике, об алгебре. Она умеет петь, читать и писать – и, кроме того, шить и прясть. Но для меня даже все эти вещи – не главное. Мне хотелось, чтобы у нее выработалось правильное отношение к жизни и чтобы у нее все было хорошо с телесным здоровьем. Поэтому я сказал этим женщинам в Арле: «Послушайте, вот ребенок! Мне не так важно, много или мало она будет знать о манерах и насколько образованной она станет. Я хочу, чтобы она выросла цельной личностью – от макушки до пят. Чистые помыслы и здоровое тело, так сказать. Научите ее самоуважению и сделайте так, чтобы ложь для нее была хуже смерти. Растолкуйте ей, что злоба и зависть – это проклятие, а добрый нрав и умение радоваться жизни – это благо. Этого мне будет достаточно!» Наверное, те монашки сочли меня странным, но, так или иначе, они, похоже, меня поняли. Тельма была очень счастлива у них, и в конечном итоге результат получился очень даже неплохим.

И Гулдмар с любовью взглянул на дочь.

Все рассмеялись, а Тельма залилась румянцем. Взгляд, который как раз в этот момент бросил на нее Эррингтон, выражал восхищение и страсть, хотя он совершенно не отдавал себе в этом отчета. Для всех участников плавания день прошел слишком быстро, и теперь, когда они сели обедать в богато украшенной кают-компании, среди них не было никого, кто не жалел бы о том, что столь приятное времяпрепровождение скоро закончится. Подали десерт. Тельма принялась перебирать ложечкой фрукты у себя на тарелке, маленькими глотками прихлебывая из бокала шампанское. При этом лицо ее стало серьезным, сосредоточенным и, пожалуй, даже печальным. Она, казалось, перестала слышать веселые разговоры вокруг, и только голос Эррингтона, который громко задал вопрос ее отцу, сразу же привлек ее внимание.

– Вы знаете кого-нибудь по имени Сигурд? – поинтересовался Филип. – Это бедняга, который, если говорить о состоянии его рассудка, похоже, витает в облаках, а не ходит по земле.

Черты симпатичного, но сурового лица Олафа Гулдмара смягчились, на нем проступило выражение жалости.

– Сигурд? Вы с ним встречались? Бедный парнишка. У него печальная судьба! Этот несчастный не то чтобы безумен, но его рассудок работает как-то не так. Мозг вроде бы функционирует, но при этом все у него в голове шиворот-навыворот. Да, мы знаем Сигурда довольно хорошо – за неимением лучшего он живет с нами. О-хо-хо! Мы в свое время спасли его от смерти, хотя, возможно, это было опрометчиво с нашей стороны. Но у него доброе сердце, и он все же получает удовольствие от жизни.

– Он в каком-то смысле поэт, – снова заговорил Эррингтон, наблюдая за Тельмой, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Вы знаете, что он навещал меня на борту яхты вчера ночью и просил меня поскорее и навсегда уехать из Альтен-фьорда? Мне показалось, что он боится меня, словно ожидал, что я попытаюсь причинить ему какой-то вред.

– Как странно, – негромко сказала Тельма. – Сигурд никогда не говорит с незнакомыми людьми – он слишком стеснительный. Я не могу понять, какие у него для всего этого причины!

– Ах, моя дорогая! – вздохнул ее отец. – Бывают ли у него вообще какие-нибудь причины? И вообще, понимает ли он, что говорит и делает? Его фантазии меняются с такой же легкостью, как меняет свое направление ветер! Я расскажу вам, как он стал одним из обитателей нашего дома. – С этими словами Гулдмар посмотрел на Эррингтона, давая понять, что его слова адресованы в первую очередь ему. – Незадолго до рождения Тельмы я как-то раз днем прогуливался с женой по берегу моря. Вдруг мы оба увидели какой-то предмет, который качался на волнах и время от времени ударялся о наш маленький пирс – что-то вроде коробки или корзины. Я сумел зацепить его багром и вытащил из воды. Это в самом деле походило на плетеную корзину, в которую складывают рыбу. В ней я увидел обнаженное тельце младенца, который, казалось, уже захлебнулся. Это было довольно уродливое существо – новорожденный ребенок с явными деформациями. На груди у него зиял ужасный порез в виде креста. Выглядело это так, будто ребенка кто-то жестоко искромсал перочинным ножом. Я решил, что он мертв, и уже собирался бросить его обратно в воды фьорда, но моя жена, добрый ангел, взяла крохотное изуродованное тельце на руки и закутала его в шаль. Через некоторое время маленькое существо открыло глаза и уставилось на нее. Что вам сказать! Знаете, ни я, ни жена – мы так и не смогли забыть взгляд, которым ребенок тогда посмотрел на нас. В нем было столько всего! Его глаза словно бы одновременно выражали печаль и некое предупреждение, внушали жалость и вызывали симпатию! Сопротивляться этому взгляду было невозможно, и мы взяли бедного малыша с собой, стали заботиться о нем и делали для него все, что могли. Мы назвали его Сигурдом, и когда родилась Тельма, она и Сигурд, немного подросши и окрепнув, играли вместе целыми днями. Мы никогда на замечали за мальчиком никаких странностей, если не считать его врожденного уродства – во всяком случае, до того момента, когда ему исполнилось то ли десять, то ли двенадцать лет. Тогда мы увидели, что, к нашему огромному сожалению, боги решили частично лишить его разума. Тем не менее мы по-прежнему относились к нему с нежностью, и он никогда не становился неуправляемым. Бедный Сигурд! Он обожал мою жену. Мог часами прислушиваться в надежде на то, что где-то поблизости раздадутся ее шаги. Он буквально заваливал порог дома цветами, чтобы она могла ступать по ним, выходя из дома или входя в него. – Старый фермер вздохнул и потер глаза ладонью – этот жест выражал одновременно душевную боль и некоторое смущение. – Ну, а теперь он раб Тельмы и постоянно пытается ей услужить. Она может управлять им лучше всех – с ней он смирный как ягненок и делает все, что только она ему скажет.

– Меня это не удивляет, – заявил галантный Дюпре. – В подобном послушании есть веская логика!

Тельма вопросительно посмотрела на него, не обратив никакого внимания на весьма прозрачный комплимент.

– Вы так думаете? – спросила она. – Что ж, я рада! Я всегда надеюсь, что в один прекрасный день рассудок вернется к нему, поэтому любой признак того, что он способен мыслить логично, мне приятен.

Дюпре в ответ промолчал. Было совершенно очевидно, что бесполезно даже пытаться льстить этот странной девушке. Она, конечно же, не воспринимала те комплименты, которые другие женщины чуть ли не заставляли мужчин им делать. Молодой человек смутился – от его парижского воспитания в данной ситуации не было никакого толку. Собственно, он целый день чувствовал себя не в своей тарелке по той причине, что даже ему самому его высказывания, попытки принять участие в общей беседе казались какими-то пустыми и бессодержательными. Эта мадемуазель Гулдмар, как он называл про себя Тельму, была ни в коем случае не глупа. Она не просто девушка, о которой можно сказать лишь то, что она красива, и тем самым исчерпать все эпитеты, которые можно было к ней применить. Нет, она не просто статуя из прекрасной плоти, чья внешняя красота полностью определяла все ее основные качества. Она обладает блестящим интеллектом, много читает и много думает о самых разных вещах. А элегантность и достоинство, с которыми она держалась в обществе, сделали бы честь самой королеве. В конце концов, с задумчивым видом размышлял Дюпре, вполне могло оказаться так, что правила и принципы, действовавшие в парижском обществе, являлись ошибочными – да, это было возможно! Вероятно, в самом деле в природе существуют женщины, которым свойственна настоящая женственность, красивые девушки, свободные от тщеславия и не ведущие себя фривольно. Да что там – видимо, на свете существовали представительницы прекрасного пола, рядом с которыми самые утонченные парижские кокетки выглядели бы всего лишь как размалеванные куклы. Все это было ново для легкомысленного француза. Незаметно для себя самого он стал вспоминать романтические истории, случавшиеся в давно ушедшие времена французских шевалье, когда пуще всего остального почитались любовь, верность и благородство и когда Франция могла гордиться тем, что прославилась во всем мире своей приверженностью этим ценностям. Для Пьера Дюпре такой поворот мыслей был странным и совершенно нетипичным. Он никогда не задумывался ни о прошлом, ни о будущем и вполне довольствовался возможностью получать максимум удовольствия от настоящего. Единственной причиной того, что это все же случилось, видимо, было присутствие на борту яхты Тельмы. Оно, конечно же, как-то необычно влияло на всех остальных, хотя сама Тельма этого не осознавала. Не только Эррингтон, но и каждый из его товарищей в течение дня оказался глубоко убежденным в том, что, несмотря на всю обыденность и «негероичность» современной жизни, даже в ней можно найти возможности проявить добрые чувства и благородство – нужно только сделать определенные усилия в нужном направлении.

Таков был эффект воздействия не замутненного ничем лишним, наносным, разума Тельмы, зеркалом которого было ее лицо, на всех молодых людей на борту яхты, разных по характеру и темпераменту. При этом она не понимала этого и всем улыбалась, со всеми весело и дружелюбно беседовала. Ей даже в голову не приходило, что, общаясь со всеми с искренней доброжелательностью и удивительной непосредственностью, она способствовала тому, что в умах и душах тех, кто слушал ее, зарождались весьма серьезные намерения совершить благородные и бескорыстные поступки! Так уж получилось, что под ясным взглядом глаз цвета морской волны, принадлежавших прекрасной молодой женщине, молодые мужчины внезапно осознавали всю бесполезность своего существования. Макфарлейн, задумчиво наблюдая за красавицей из-под своих светлых ресниц, вдруг вспомнил о матримониальных претензиях мистера Дайсуорси, и на его тонких губах появилась язвительная улыбка:

– Ну как же! Ведь этот тип очень высокого мнения о себе, – пробормотал он себе под нос. – С таким же успехом он мог бы предложить руку королеве – шансы на успех были бы такими же.

Тем временем Эррингтон, узнав все, что хотел, по поводу Сигурда, весьма искусно пытался выведать у Олафа Гулдмара, каковы в целом его взгляды на жизнь и жизненные принципы. В решении этой задачи к нему присоединился Лоример.

– Значит, вы не считаете, что мы, то есть человечество, сейчас идем по пути прогресса? – спросил последний с выражением интереса на лице. В голубых глазах Лоримера при этом в самом деле зажглась искорка ленивого любопытства.

– Прогресс! – воскликнул Гулдмар. – Да ничего подобного! Человечество пятится назад. Возможно, это неочевидно, но это так. Англия, например, утрачивает ту великую роль, которую она когда-то играла в мировой истории. И такие вещи всегда случаются с разными нациями, когда деньги становятся для людей, их представляющих, важнее, чем чистота души, совесть и честь. Алчность – вот что я считаю самой отвратительной особенностью нынешних времен. Она приведет ко всеобщему хаосу и катастрофе, последствия которых человеческий рассудок не в силах даже представить. Мне говорят, что доминирующей силой на земле в будущем станет Америка, но я в этом сомневаюсь! Ее политики слишком продажные, а темп жизни американцев слишком высок – они жгут свечку сразу с обоих концов, что является неестественным и очень нездоровым. Мало того, в Америке практически не существует искусства в его высших выражениях. Так что говорить, если там все подвластно «его величеству Доллару»? И такая страна рассчитывает подчинить себе весь мир? Нет, говорю вам, нет – десять тысяч раз нет! Америка лишена практически всего того, что в истории человечества делало нации великими и могущественными. И я верю, что то, что уже было, повторится, а то, чего не было, не случится никогда.

– То есть, я полагаю, тем самым вы хотите сказать, что в мире не может произойти ничего нового, такого, что ознаменует собой движение человечества в каком-то другом, возможно, более перспективном, но еще не изведанном направлении? – уточнил Эррингтон.

Олаф Гулдмар с решительным видом покачал головой.

– Этого не может быть, – уверенно заявил он. – Все на свете когда-то уже начиналось и заканчивалось, а затем забылось – чтобы когда-нибудь снова начаться и закончиться и снова быть предано забвению. И так далее – до нового цикла. Ни одна нация в этом смысле не лучше любой другой. Так уж все устроено – ничего нового произойти не может. У Норвегии, например, тоже был период величия. Вернутся ли те времена, я не знаю, но в любом случае я до них не доживу и потому их не застану. Но все же, какое у этой страны прошлое!

Гулдмар умолк и устремил в пространство задумчивый взгляд.

– Если бы вы жили в прежние времена, вы были бы викингом, мистер Гулдмар, – с улыбкой сказал, глядя на него, Лоример.

– В самом деле! – ответил старый фермер и совершенно неосознанно гордо вскинул голову. – И для меня не могло бы быть лучшей судьбы! Бороздить моря, преследуя врагов или в поисках новых земель, которые стоило бы покорить, чувствовать напор ветра и лучи солнца и ощущать, как в твоих жилах пульсирует живая, горячая кровь – да, вот это удел мужчины, настоящего мужчины! Гордость, сила, ощущение собственной непобедимости – это и есть жизнь. Насколько же это лучше, чем жалкое, ничтожное, скучное существование мужчин сегодняшних! Я стараюсь жить как можно дальше от них, дышать вольным воздухом, делать так, чтобы мое тело и мой ум могли наслаждаться радостями природы. Но часто я чувствую, что герои прежних времен намного превосходят меня во всем. Мужчины были другими, когда Горм Храбрый и Неистовый Зигфрид захватили Париж и устроили стойла для своих лошадей в часовне, где когда-то был похоронен Шарлемань!

Пьер Дюпре поднял голову и с легкой улыбкой сказал:

– Ах, простите! Но ведь это наверняка случилось очень давно!

– Это правда! – спокойно согласился Гулдмар. – И вы, конечно, не поверите в то, что было много веков назад. Скоро настанет день, когда люди оглянутся, чтобы оценить историю вашей империи или вашей республики, и скажут: «Конечно же, все эти события – мифы. Да, возможно, когда-то это и произошло, но даже если и так, все это произошло слишком давно!»

Последние слова были сказаны уже гораздо громче и с нажимом.

– Месье философ! – дружелюбно заметил Дюпре. – Я бы не решился с ним спорить.

– Видите ли, мой мальчик, – продолжил Гулдмар, снова успокаиваясь, – многие факты, происходившие в древней истории Норвегии, сегодняшними студентами забыты или просто игнорируются. Путешественники, которые сюда приезжают, интересуются только нашими ледниками и фьордами. Но они знают очень мало или вообще ничего о племени героев, которые когда-то владели этой землей. Если вы знаете историю Греции, вы, вероятно, слышали о Пифее, который жил за триста пятьдесят лет до Христа. Он был захвачен в плен войском норманнов и увезен ими с собой – они захотели, чтобы он увидел «землю, где зимой солнце спит». Весьма вероятно, что он побывал именно здесь, в Альтен-фьорде. Так или иначе, древние греки хорошо отзывались о так называемых «внешних северянах», как они именовали норвежцев – по их отзывам, эти «внешние северяне» были «людьми, живущими в мире со своими богами и самими собой». Скажу еще вот что: в давние времена одно из самых древних в мире племен, финикийцы, тесно общались с нами – среди нас до сих пор сохранились остатки их традиций и обычаев. Да! Нам есть на что оглянуться, испытывая при этом как гордость, так и печаль. Поэтому всякий раз, когда я слышу о чудесах Нового Света, о диковинах цивилизации американцев и ее стремительном развитии, я думаю о том, что лучше уж я буду норманном, чем янки.

Произнеся эту тираду, Гулдмар рассмеялся.

– Во всяком случае, на слух первое кажется куда более достойным и благозвучным, чем второе, – заметил Лоример. – Однако, должен вам сказать, мистер Гулдмар, что в том, что касается истории, вы осведомлены намного лучше, чем я. Историю моей страны мне довелось изучать в нежном возрасте, так что теперь у меня в голове осталось лишь весьма туманное представление о ней. Я хорошо помню разве что Генриха Восьмого, который придумал быстрый и удобный способ избавляться от своих жен, да еще знаю, что королева Елизавета стала женщиной, которая первой в мире надела шелковые чулки и даже станцевала в них нечто вроде джиги с графом Лестерским. Когда-то, на заре туманной юности, эти вещи казались мне интересными, и потому сейчас намертво отпечатались в моей памяти – в отличие от многих других, вероятно, намного более важных фактов.

В ответ на эти слова старый Гулдмар улыбнулся, а Тельма, сверкая глазами, громко рассмеялась.

– Ага, теперь я вас раскусила! – заявила она и несколько раз с заговорщическим видом кивнула. – Вы совсем не такой, каким пытаетесь казаться! Да, теперь я буду намного лучше вас понимать. Вы настоящий эрудит, очень много знаете, но вам нравится казаться невежей!

Лоример просиял и бросил на Тельму взгляд, в котором можно было прочесть благодарность и тихое восхищение.

– Уверяю вас, мисс Гулдмар, я вовсе не пытаюсь казаться болваном. И никакой я не эрудит. Вот Эррингтон, если хотите, да – про него можно это сказать. Если бы не он, я бы вообще никогда не закончил Оксфордский университет. В учебе он всегда шел прямо на препятствие и преодолевал его, в то время как я предпочитал без конца топтаться перед ним и, глядя на него, убеждать себя в том, что оно непреодолимо. Фил, не перебивайте меня – вы знаете, что так оно и есть! Он во всем преуспел – в греческом, в латыни, в остальных предметах. Мало того, он, я считаю, прекрасно пишет стихи и даже опубликовал несколько поэм – но только теперь он никогда не простит мне того, что я об этом упомянул.

– Успокойся, Джордж! – воскликнул Эррингтон со смущенным смехом. – Ты вызываешь скуку смертную у мисс Гулдмар!

– Скуку? Что вы, – мягко запротестовала Тельма, переводя взгляд на молодого баронета. – Мне приятно слышать, что когда-нибудь вы будете жить, не убивая птиц и не вылавливая рыбу; ведь литературное творчество никому не может нанести вреда. – Тут девушка улыбнулась мечтательной улыбкой, которая на ее лице выглядела чарующей. – Вы должны показать мне свои чудные поэмы!

Эррингтон густо покраснел.

– Да это все чушь, мисс Гулдмар, – торопливо сказал он. – Ничего в них нет чудного, честно вам скажу! Там каждая строчка – просто литературный мусор!

– Тогда вам не следует писать стихи, – спокойно заметила Тельма. – Потому что в этом случае творчество для вас является источником только сожалений и разочарования.

– Если бы все думали так же, как вы, – со смехом вставил Лоример, – это избавило бы нас от большого количества посредственных стихов.

– А! В вашей стране вы имеете лучшего скальда в мире! – воскликнул Гулдмар, шутливо ударяя кулаком по столу. – Он может научить вас всему, что вам необходимо знать.

– Скальда? – с сомнением переспросил Лоример. – А, вы имеете в виду лучшего поэта. Полагаю, вы намекаете на Шекспира?

– Верно, – с восторгом в голосе подтвердил старый фермер. – Он – единственное достояние вашей страны, которое вызывает у меня зависть! Как жаль, что он не норвежец! Клянусь Вальхаллой, будь он одним из поэтов, прославляющих Одина, мир, возможно, все еще был бы таким же прекрасным, как когда-то давно! Если что-нибудь и способно убедить меня принять христианскую веру, так это то, что Шекспир был христианином. Если память об Англии и сохранится в истории навсегда, то именно благодаря славе одного лишь Шекспира – точно так же, как мы до сих пор с нежностью относимся к современной Греции благодаря Гомеру, жившему много веков назад. Да уж! Сами по себе страны и империи – штука довольно бесполезная. В истории живут только имена героев. Это дает человечеству возможность лишний раз повторить урок, который оно никак не может усвоить как следует – а именно, что человек и только человек может стать бессмертным.

– Вы верите в бессмертие? – весьма серьезным тоном осведомился Макфарлейн.

Гулдмар впился в лицо шотландца внимательным, сосредоточенным взглядом, в котором читался живой интерес.

– Верю ли я в бессмертие? Да я владею им! Как его можно отнять у меня? Это все равно, что отнять у птицы крылья, у дерева – питающие его соки, океан лишить глубин. Невозможно представить человека без бессмертной души. Какие тут могут быть вопросы? Разве вы не обладаете этим даром небес? И почему я не могу им обладать?

– Не обижайтесь, – примирительно сказал Макфарлейн, в душе удивленный горячностью, с которой говорил старый фермер. На самом деле даже он сам, человек, собирающийся стать священником, время от времени испытывал мучительные сомнения по поводу того, справедливо ли вероучение, утверждающее, что, кроме земной жизни, существует еще и другая. – Я только имел в виду, что вы, возможно, иногда задаетесь вопросом, существует ли бессмертие на самом деле?

– Я никогда не подвергаю сомнению власть богов, – ответил Олаф Гулдмар, – и жалею тех, кто это делает!

– А вот эта самая власть богов, или бога, – вдруг подал голос Дюпре с легкой саркастической улыбкой на губах, – как вы ее понимаете и в чем она выражается?

– Она проявляется в самом законе существования, которому подчиняюсь и я, молодой сэр, – сказал Гулдмар. – В тайнах мира, существующего вокруг меня, в великолепии небес, в секретах морских глубин! Вы, вероятно, до сих пор жили только в больших городах, и потому ваше сознание стеснено определенными рамками. И это неудивительно… трудно разглядеть звезды над крышами домов. Города – это продукт деятельности человека, боги и пальцем не пошевелили ради их создания. Я полагаю, что, живя в них, вы и другие люди невольно забываете о существовании власти богов и их воли. Но здесь, среди гор, вы скоро о них вспомните! Вам следует жить здесь – это сделает из вас человека!

– А вы считаете, что сейчас я не человек? – спросил Дюпре по-прежнему весело и благодушно.

Гулдмар рассмеялся.

– Ну, не совсем, – искренне признался он. – У вас маловато мускулов. Признаюсь, мне приятно видеть сильных молодых людей, способных управлять миром, в котором они живут. Так уж я устроен! Но вы – довольно приятный парнишка, и, полагаю, тоже кое на что годны и в конечном итоге справитесь!

Гулдмар благодушно прищурился и, налив себе прекрасного хозяйского бургундского, выпил его до дна. Между тем Дюпре, с притворной грустью пожав плечами после вердикта старого фермера, спросил у Тельмы, не порадует ли она присутствующих пением.

Девушка, не требуя, чтобы ее долго упрашивали, сразу же встала и подошла к пианино. Играла она хорошо и аккомпанировала сама себе весьма умело, но ее голос, чистый, мягкий, сильный, проникающий в душу – вот что производило наиболее сильное впечатление. Казалось, такого замечательного тембра нет больше ни у одной женщины на земле. Голос Тельмы, подобный свежему ветру, не был искалечен техническими приемами, придуманными мастерами цивилизованного пения и представляющими собой пытки для голосовых связок. Она исполнила норвежскую любовную песню на родном языке. Ее слова приблизительно можно было перевести так:

«Ты любишь меня за мою красоту? Тогда не люби меня! Люби сияющее солнце, бессмертное, вечное, чудное!

Ты любишь меня за мою молодость? Тогда не люби меня! Лучше люби весну, что каждый год неизменно приходит и делает все вокруг краше!

Ты любишь меня за мои сокровища? О, тогда не люби меня. Люби могучее море с его глубинами, в нем скрыты сокровища, которые куда больше, чем я, заслуживают любви!

Ты любишь меня просто так, ради самой любви? Ах, дорогой мой, тогда люби меня! Мое верное сердце – это больше, чем солнце, весна и море, и я отдам его тебе!»

Когда песня закончилась, в кают-компании какое-то время стояла тишина. Хотя молодые люди не понимали слов, старый Гулдмар, как мог, тихонько переводил им содержание песни, и благодаря этому впечатление, которое произвело на них пение Тельмы, еще больше усилилось. Эррингтон непроизвольно вздохнул. Девушка услышала это и, смеясь, развернулось на винтовом стуле, стоявшем у пианино.

– Вы так сильно устали, или вам грустно – в чем дело? – жизнерадостно спросила она. – Может, мелодия была слишком печальная? Напрасно я выбрала именно эту песню, вы ведь не могли понять ее смысла. Она о любви, а там, где есть любовь, конечно же, всегда присутствует и грусть.

– Всегда? – уточнил Лоример, едва заметно улыбаясь.

– Я не знаю, – призналась девушка и очаровательным жестом развела руками. – Но так говорится во всех книгах! Должно быть, любовь – это большая боль. Но в то же время и огромное счастье. Дайте-ка я подумаю, что еще вам спеть. А может, кто-то из вас споет что-нибудь?

– Ни у одного из нас нет голоса, мисс Гулдмар, – заявил Эррингтон. – Я, правда, думал, что у меня-то он есть, но Лоример меня в этом разубедил.

– Мужчины не должны петь, – заявил Лоример. – Они бы этого никогда и не делали, если бы знали, как глупо они выглядят, когда, стоя во фраках и белых галстуках, распевают какую-то бессмысленную чушь о любви. Они ни за что не пошли бы на это. Только женщина может выглядеть привлекательной во время пения.

– Что ж, прекрасно! – сказала Тельма со скромной улыбкой. – Значит, вам приятно на меня смотреть, когда я пою?

Приятно? Тельма явно выбрала слишком слабый эпитет – все разом вскочили со своих мест за столом и направились к ней, заверяя ее в том, что, слушая ее пение, испытали восторг и восхищение. Но она тут же умерила поток их комплиментов едва заметным жестом, который выражал одновременно недоверие и безапелляционный приказ остановиться.

– Вам не следует так меня расхваливать, – сказала она и коротко посмотрела снизу вверх на Эррингтона, который, опершись на пианино, буквально пожирал ее взглядом. – Умение петь ничего не значит. Человек, умеющий петь, – он все равно что птица. Они тоже поют, но мы ни слова не понимаем на птичьем языке – как и вы по-норвежски. Вот, послушайте – я вам спою балладу, которую вы все знаете.

Тельма, проиграв короткую прелюдию, снова запела, но на этот раз намного тише – по сути, она просто проговаривала под музыку строки из стихов Сент-Бёва:

Тельма пропела большую часть этого текста своим прелестным голосом с весьма серьезным видом, но, дойдя до последних слов, случайно перехватила устремленный на нее полный неподдельного восхищения взгляд Эррингтона. Ее голос дрогнул, а щеки покрылись румянцем. Допев до конца, она сразу же встала и, обращаясь к старому Гулдмару, который наблюдал за ней с удовольствием и гордостью, сказала:

– Отец, уже поздно. Нам следует попрощаться с нашими друзьями и возвращаться домой.

– Нет, пожалуйста, не торопитесь! – взмолился сэр Филип. – Пойдемте на палубу – там мы выпьем кофе, а затем вы покинете нас, если захотите.

Гулдмар принял это предложение прежде, чем его дочь успела что-либо возразить. Все отправились на палубу, где Тельму усадили в удобный шезлонг, с которого прекрасно просматривалось все небо. Оно в этот вечер напоминало море расплавленного золота, на котором кое-где были разбросаны неровные, извилистые пурпурно-малиновые прожилки. Молодые люди собрались на носу яхты выкурить по сигаре, но так, чтобы дым не попадал на Тельму. Старый Гулдмар не курил, но оживленно участвовал в общей беседе. Эррингтон, видя, что пожилой фермер полностью сосредоточился на описании лучших методов ловли семги с помощью копья, осторожно приблизился к сидящей девушке, задумчивый взгляд которой был устремлен на сверкающий красками небосвод.

– Вам не холодно? Может, принести плед? – поинтересовался он с нотками нежности в голосе, которых сам, кажется, даже не заметил.

Тельма улыбнулась.

– У меня есть капюшон, – сказала она. – Он очень хорошо согревает – только не зимой, конечно.

Филип посмотрел на капюшон, который девушка надвинула поглубже на голову, и подумал, что, пожалуй, трудно представить какую-то другую деталь женской одежды, которая была бы столь очаровательна и так же подходила Тельме. Ему никогда раньше не приходилось видеть ничего подобного – капюшон действительно был теплым и имел ярко-малиновый цвет, напоминавший цвет лепестков алой дамасской розы. Он в самом деле идеально гармонировал со светлыми волосами девушки и ее голубыми глазами, которые в этот момент казались задумчивыми.

– Скажите мне, – поинтересовался Эррингтон, подходя еще чуть ближе и еще больше понизив голос, – вы простите мне грубость, которую я проявил во время нашей первой встречи?

На лице девушки промелькнуло выражение беспокойства.

– Пожалуй, я тоже вела себя невежливо, – мягко сказала она. – Но я ведь была с вами не знакома. Я подумала…

– Вы были совершенно правы, – перебил ее Филип. – Было очень дерзко и бесцеремонно с моей стороны требовать, чтобы вы назвали свое имя. Я мог бы выяснить его сам, что и сделал впоследствии.

Произнося последнюю фразу с некоторым нажимом, Филип улыбнулся. Девушка подняла на него взгляд, в котором по-прежнему читалась грусть.

– И вы рады? – тихонько поинтересовалась она с некоторым оттенком удивления.

– Рад ли я, что узнал ваше имя? Что познакомился с вами? Ну конечно! Как вы можете в этом сомневаться?

– Но почему? – настаивала Тельма. – Вы ведь не страдаете от одиночества – у вас уже есть друзья. Мы для вас никто. Скоро вы уедете отсюда, и Альтен-фьорд станет для вас просто сном, и наши имена вы забудете. И это естественно!

У Эррингтона буквально кровь закипела от этих слов Тельмы, и он с трудом сдержал поток слов, которые так и рвались у него из груди. Весь пыл Ромео, которого он до сих пор был склонен считать глупым, не в меру романтичным юнцом, разом стал понятен ему в эти секунды. Сейчас он, хладнокровный, гордящийся своим самообладанием молодой англичанин, пожалуй, вполне мог превзойти в пылкости и безрассудстве возлюбленного Джульетты. Несмотря на всю сдержанность Эррингтона, его голос, когда он отвечал Тельме, немного дрожал.

– Я никогда не забуду ни Альтен-фьорд, ни вас, мисс Гулдмар. Разве вы не знаете, что есть вещи, которые невозможно забыть? Такие, например, как потрясающе красивый пейзаж, или прекрасная песня, или чудные стихи?

Тельма наклонила голову в знак того, что понимает, о чем говорит Филип.

– А здесь столько всего, что нельзя забыть, – продолжил молодой баронет. – Свет полуночного солнца, живописные горы, красота здешней природы!

– Здесь красивее, чем в других странах, в которых вы бывали? – с явным интересом спросила девушка.

– Намного красивее! – горячо воскликнул сэр Филип. – Скажу вам больше, по моему мнению, нет более прекрасных мест, чем эти.

Тельма тихонько засмеялась.

– Вы, я вижу, – как это правильно сказать? – просто в экстазе, – весело заметила девушка. – А скажите, вы бывали на юге Франции и в Пиренеях?

– Конечно. Я объездил весь континент. Путешествовал столько, что даже устал от этих странствий. А что, юг Франции нравится вам больше, чем Норвегия?

– Нет, я бы так не сказала, – с сомнением в голосе произнесла Тельма. – Ну, может быть, кое в чем. Там так тепло и солнечно, и люди очень веселые. Здесь люди мрачные и упрямые. Мой отец очень любит путешествовать по морям под парусами, и перед тем, как я впервые попала в школу в Арле, мы с ним проделали большой, длинный, чудесный морской круиз. Сначала мы дошли до Голландии и посмотрели тамошние красивые города с их каналами и причудливыми мостами. Потом мы отправились через Английский канал в Брест, потом через Бискайский залив в Байонну. Этот город показался мне очень красивым, но мы там пробыли недолго. Дальше мы путешествовали по суше и преодолели большое расстояние, увидев по пути тоже много интересного, и наконец прибыли в Арль. И хотя маршрут получился очень длинным – немногим людям он под силу, – я дважды проделала весь этот путь до Арля и обратно, так что юг Франции я знаю довольно хорошо. Да, я думаю, кое в чем там лучше, чем в Норвегии.

– Что заставило вашего отца отправить вас учиться в такую даль? – с любопытством поинтересовался Филип.

– Ну, это нетрудно понять, – сказала девушка, и взгляд ее еще больше смягчился – настолько, что в нем промелькнула нежность. – Моя мама была родом из Арля.

– Значит, она француженка? – изумился Эррингтон.

– Нет, – печально ответила Тельма. – Она была норвежкой, потому что ее родители, и отец, и мать, родились здесь. Она, как принято говорить, «нежеланный ребенок». Пожалуйста, не надо меня больше расспрашивать о ней!

Эррингтон тут же смущенно извинился, и щеки его снова залились румянцем.

Тельма посмотрела на него открытым взглядом.

– Может быть, я когда-нибудь расскажу вам о ней, – сказала она, – когда мы получше узнаем друг друга. Знаете, мне очень нравится с вами разговаривать! Наверное, большинство англичан такие же, как вы?

– Ну, я не думаю, что являюсь каким-то исключением, – со смехом ответил Филип. – А почему вы спрашиваете?

Тельма неопределенно пожала плечами.

– Вообще-то я видела кое-кого из них, – медленно произнесла она, – но они какие-то глупые. Они целыми днями охотятся, все время стреляют или ловят рыбу. И ужасно много едят…

– Моя дорогая мисс Гулдмар, но ведь и я делаю то же самое, – с улыбкой сказал Эррингтон. – Это всего лишь внешние, так сказать, поверхностные недостатки. Вообще-то англичане – лучшие люди, каких только можно встретить где бы то ни было. Вы не должны судить о них только по их приверженности спорту и активному отдыху, как и по их неумеренному аппетиту. Если вы хотите узнать, какие они, вы должны выяснить, что таится в их душах и сердцах.

– А еще лучше – в их карманах! – игривым тоном заметила Тельма и приподнялась с шезлонга, чтобы взять чашку кофе с подноса, с которым к ней почтительно приблизился стюард. – О, какой приятный вкус! Он напомнил мне о кофе, который мы пили в Арле!

Эррингтон посмотрел на нее с легкой улыбкой, но продолжить беседу не решился, поскольку к ним с Тельмой подошли остальные.

– Вот что я предлагаю! – сказал Лоример, лениво опускаясь в соседний шезлонг и глядя на Тельму. – Мисс Гулдмар, приходите поглядеть, как мы завтра будем ловить семгу с помощью копья. Ваш отец пообещал показать нам, как это делается, так сказать, в норвежском стиле.

– Ну, это занятие для мужчин, – слегка высокопарно сказала Тельма. – Женщинам не следует ничего знать о подобных вещах.

– Бог мой! – воскликнул Лоример, который, похоже, был искренне изумлен таким ответом. – Что вы, мисс Гулдмар, в наше время женщины занимаются и интересуются чем угодно! Охотой, стрельбой, боями быков, дуэлями, скачками, чтением лекций – да бог знает, чем еще! Они ни перед чем не останавливаются, так что охота на семгу с копьем – это, можно сказать, мелочь в списке достижений представительниц современного феминистского движения.

Тельма послала Лоримеру язвительную улыбку.

– Я вижу, вы всегда будете гнуть свою линию, – сказала она чуть снисходительно. – Похоже, вам нравится переворачивать все с ног на голову? Но, как бы то ни было, вам никогда не удастся заставить меня поверить, что женщины в самом деле способны на все эти ужасные вещи. Как такое вообще возможно? Мужчины им этого не позволят!

Эррингтон засмеялся, а Лоример, казалось, просто впал в ступор от изумления.

– Мужчины… этого… не позволят? – медленно повторил он. – О, мисс Гулдмар, вы очень слабо представляете себе, как сегодня обстоят дела! Вы все еще живете представлениями о былой славе викингов! Разве вы не знаете, что власть мужчин в этом мире закончилась и женщины делают то, что им хочется? Сегодня проще управлять ударом молнии, чем помешать женщине идти тем путем, который она выбрала, и действовать так, как она пожелает.

– Все это чепуха! – решительно возразила Тельма. – Там, где есть мужчина, который может править, он должен править, это совершенно ясно.

– Вы действительно придерживаетесь этого мнения? – уточнил Лоример с еще большим изумлением.

– Разумеется. Так думают все! – заявила Тельма. – Было бы ужасно глупо, если бы женщины не повиновались мужчинам! В мире наступил бы хаос! Нет, даже не пытайтесь переубедить меня и заставить согласиться с вашими смешными представлениями – это бесполезно! – Девушка звонко засмеялась, встала с шезлонга и уже более настойчиво сказала: – Отец, дорогой, разве нам не пришло время попрощаться?

– Думаю, так оно и есть на самом деле, – ответил Гулдмар, встряхнув головой, словно старый лев, и прерывая весьма утомительную беседу с Макфарлейном. – Сигурд будет нас разыскивать, да и бедная Бритта, наверное, уже думает, что мы слишком надолго оставили ее одну. Спасибо, молодой человек! – Последняя фраза Гулдмара была адресована сэру Филипу, который немедленно приказал спустить на воду шлюпку. – Вы подарили нам прекрасный день, в течение которого мы постоянно получали радость и удовольствие. Надеюсь, я смогу каким-то образом отплатить вам за это. Мы с вами должны общаться как можно чаще.

Гулдмар и Эррингтон обменялись сердечным рукопожатием, и Филип предложил проводить старого фермера и его дочь до пристани. Однако Гулдмар отказался.

– Ерунда! – жизнерадостно воскликнул он. – Еще не хватало, чтобы нас везли обратно четверо гребцов. С какой стати мы будем прерывать ваше общение с друзьями? Даже слушать не хочу! А теперь по поводу водопада Ньедегорзе. Мистер Макфарлейн говорит, что вы на нем еще не были. Лучший гид в данном случае – это Сигурд. Мы все соберемся и отправимся туда, когда вам будет удобно. Виды там великолепные – есть что посмотреть. Завтра мы встретимся, чтобы заняться ловлей семги копьем – гарантирую, что время для вас пролетит незаметно! Как долго вы собираетесь оставаться здесь?

– Как можно дольше, – рассеянно ответил Эррингтон, чей взгляд в этот момент был устремлен на Тельму, которая пожимала руки его друзьям и желала им всего хорошего.

Гулдмар засмеялся и хлопнул молодого человека по плечу.

– Это означает, что вы еще не устали от здешних мест, – добродушно сказал старый фермер. – Ну, думаю, я смогу не позволить вам скучать. До свидания, и спасибо вам за гостеприимство.

– Да, конечно! – добавила Тельма, подходя к Филипу и вкладывая в его ладонь свою маленькую изящную ручку для пожатия. – Я весь день была так счастлива, и все это ваша заслуга! Я вам очень благодарна!

– Это я должен благодарить вас, – торопливо возразил Эррингтон, осторожно пожимая ее пальцы, – за то, что вы и ваш отец побывали у нас в гостях. Я надеюсь, что мы проведем вместе еще много приятных дней.

– Я тоже на это надеюсь! – просто ответила девушка.

Тельма и ее отец сели в лодку, готовую к плаванию, и она отчалила от борта яхты. Эррингтон и Лоример, опершись на бортовые поручни, долго махали им на прощанье шляпами, наблюдая за тем, как небольшое суденышко исчезает вдали, среди покрытых бликами вод, пока даже малиновый капюшон Тельмы совершенно перестал быть видимым. Тогда они вернулись к остальным членам компании, которые прогуливались взад-вперед по палубе, покуривая сигары.

– Она красива, словно ангел! – сказал Дюпре весьма лаконично. – Хотя я сомневаюсь, что ангелы настолько же прекрасны!

– Этот старый язычник образованный человек, – задумчиво добавил Макфарлейн. – Он несколько раз поправил меня, когда мы с ним решили поговорить немного на латыни.

– Правда? – беспечно рассмеялся Лоример. – Полагаю, теперь вы думаете о нем лучше, чем прежде, Сэнди?

Сэнди ничего на это не ответил. Между тем Эррингтон стал предпринимать настойчивые попытки добиться того, чтобы его приятели перестали обсуждать достоинства или недостатки гостей, и через некоторое время разговор переключился на другие темы. Однако позже, уже ночью, Лоример, положив другу руку на плечо и внимательно глядя на него, поинтересовался:

– Ну что, старина, ты принял решение? Правильно ли я понимаю, что имел честь пообщаться с будущей леди Брюс-Эррингтон?

Сэр Филип улыбнулся и после небольшой паузы твердо ответил:

– Да, Джордж, так оно и есть! Но, конечно, если я смогу ее завоевать!

Лоример тихонько засмеялся и вздохнул.

– В этом нет никакого сомнения, Фил, – сказал он. Затем он с улыбкой оглядел красивую фигуру и благородные черты лица Эррингтона и еще раз задумчиво повторил: – Да, никаких сомнений, мой друг! Что ж, пора ложиться спать – спокойной ночи!

– Спокойной ночи, старина! – ответил Эррингтон, крепко пожал другу руку и отправился в свою каюту.

Лоример, однако, провел весьма неспокойную ночь. Спал он плохо, все время ворочался. Ему снились странные сны – будто бы к нему то и дело приходили совершенно неожиданные и странные визитеры. Пару раз за ночь с его губ срывалось неясное бормотание.

– В этом нет никаких сомнений… ни малейших… да если бы они и были…

Но последняя фраза осталась неоконченной.

Глава 11

…лети, коль ищешь нови,

Опасен радужный дурман.

Звезд восходящих манки зовы,

И застит ясный взор обман[12].

Альфред де Мюссе

Прошло две недели. За первой экскурсией на «Эулалии» с Тельмой и ее отцом на борту последовали другие, и знакомство Эррингтона с Гулдмарами быстро становилось все более близким – ко взаимному удовольствию. Молодой человек привык проводить ту часть дня, которую по привычке, несмотря на обилие яркого солнечного света, по-прежнему называли вечером, в уютной, приятно старомодной гостиной фермерского дома. Глядя на окружающие красоты в окно, по периметру густо заросшее вьющимися розами, он с удовольствием слушал норвежские легенды, рассказываемые Олафом Гулдмаром, или просто наблюдая за красавицей Тельмой, сидящей в углу за прялкой. С Сигурдом он тоже подружился – во всяком случае, настолько, насколько это позволил несчастный карлик. У Сигурда очень часто и резко менялось настроение, и, побыв какое-то время спокойным и кротким, как дитя, он мог внезапно из-за какой-то ерунды, расцененной им как обида, прийти в ярость. Иногда, находясь в хорошем настроении, он рассуждал почти здраво, как более или менее нормальный человек, и пытался придумывать стихи, посвященные морю, цветам или солнцу. Но гораздо чаще он бывал мрачным и молчаливым. Частенько он подтаскивал низкую табуретку к тому месту, где расположилась Тельма, и подолгу сидел около нее, крепко сжав губы и полузакрыв глаза. Никто не мог сказать, слышал ли он в такие моменты то, что говорили находящиеся в комнате другие люди, или полностью пропускал их беседы мимо ушей, совершенно ими не интересуясь. Он заметно симпатизировал Лоримеру, но при этом явно и весьма упорно пытался избегать Эррингтона или же реагировал на него враждебно. Последний делал все возможное, чтобы преодолеть необъяснимую антипатию карлика, но все усилия были тщетны. В конце концов Филип пришел к выводу, что для него лучшим выходом в этой ситуации будет не обращать внимания на поведение и отношение к нему Сигурда или воспринимать его выходки с юмором. Поэтому он в конечном итоге оставил карлика в покое и стал уделять практически все свое внимание Тельме.

Однажды вечером после ужина в доме старого фермера Лоример, который какое-то время наблюдал за Филипом и Тельмой, негромко беседовавшими о чем-то у открытого окна, осторожно поднялся со своего места за столом. Затем, не привлекая внимания Гулдмара, который рассказывал какую-то морскую историю Макфарлейну, выскользнул в сад, с рассеянным видом отошел от дома на небольшое расстояние и вскоре оказался у нескольких сосен, растущих «пучком», вплотную друг к другу. Это было то самое место, где они с Эррингтоном прятались, наблюдая за домом, во время их первого визита сюда. Затем Лоример улегся на мягкий изумрудный мох и зажег сигару, при этом то и дело тяжко вздыхая.

– Клянусь жизнью, – пробормотал он себе под нос с легкой улыбкой, – я в самом деле чуть ли не герой, прямо мученик – из тех, что изображают в театральных пьесах. Просто чудеса благородства! Господи боже, как же жаль, что я не солдат! Уверен, я бы гораздо лучше чувствовал себя под огнем врага, чем в той ситуации, в которой оказался! Самоотречение? Самопожертвование? Что ж, неудивительно, что служители культа так много кудахчут по этому поводу. Это в самом деле тяжело и неприятно. Но можно ли сказать, что я в самом деле жертвую собой? Да ничего подобного! Посмотрите на себя, Джордж Лоример! – С этими словами молодой человек несколько раз весьма чувствительно ударил себя кулаком в грудь. – Не надо строить из себя благородного и добродетельного человека! Да если бы вы были настоящим мужчиной, вы бы никогда не позволили чувствам взять над вами верх, победить лучшее в вас! Нет, вы сохранили бы величественное равнодушие, стоическое спокойствие. А что получилось? Вы позволили вползти к вам в душу такому презренному чувству, как зависть. Именно оно овладело вами, когда вы только что вышли из комнаты! Вам перед самим собой не стыдно? Негодяй!

Внутреннее «я», к которому обращался Лоример, вероятно, было порядком сконфужено такой постановкой вопроса. Впрочем, вскоре помрачневшее лицо Джорджа прояснилось, словно он получил некие объяснения и оправдания от собственной совести. Он лениво пыхнул сигарой и ощутил некоторое облегчение. Вдруг неподалеку от него раздались чьи-то шаги. Оглядевшись, он увидел, как мимо прошли Тельма и Филип. Они медленно шагали по узкой тропинке, ведущей во фруктовый сад, который располагался на некотором расстоянии от дома. Голова девушки была склонена, Филип же что-то горячо ей говорил. Лоример уставился им вслед – в его честных глазах читалась тревога.

– Да благословит бог их обоих! – пробормотал он вполголоса. – Так или иначе, в моих словах нет ничего плохого! Старина Фил, дружище! Интересно…

Лоример так и не закончил фразу, поскольку именно в этот момент увидел нечто такое, что его сильно напугало. Между сосновых веток он заметил худое, бледное лицо человека с горящими безумием сине-зелеными глазами, наблюдавшего за Тельмой и Филом. Блеск его взгляда чем-то напомнил Лоримеру блеск отточенного клинка.

Узнав этого человека, Лоример окликнул его вполне дружелюбным тоном:

– Привет, Сигурд! Что вы собираетесь делать? Хотите залезть на дерево?

Сигурд осторожно отвел рукой в сторону ветки и приблизился к Лоримеру, сел рядом с ним на землю, а затем, взяв руку молодого человека в свою, почтительно поцеловал ее.

– Я следил за вами. Видел, как вы ушли, чтобы погрустить в одиночестве. Я пришел сюда тоже для того, чтобы погрустить! – сказал карлик мягко и с сочувствием.

Лоример вяло рассмеялся.

– Господи боже, Сигурд, вы слишком умны для вашего возраста! Так вы решили, что я вышел из дома, чтобы попереживать, а? Все не так, мой мальчик – я вышел, чтобы покурить! Разочарую вас! Я никогда не переживаю, не печалюсь и не скорблю и даже не знаю, как это делается. Что такое печаль?

– Это любовь! – мгновенно ответил Сигурд. – Это когда видишь, как прекрасная фея с золотыми крылышками легко порхает, порхает в небесах, спускаясь все ниже и ниже, подставляешь руки, чтобы поймать ее – и раз! В тот самый момент, когда вам кажется, что вы ее поймали, она уклоняется от ваших рук и вдруг спрыгивает прямо в сердце, но не в ваше, а в чье-то еще! Вот это печаль, это горе. Потому что, когда это происходит, оказывается, что в небе нет больше фей, во всяком случае, для вас. Для других – может быть, но для вас небеса пусты!

Лоример помолчал, с любопытством глядя на собеседника.

– Откуда подобная чушь берется у вас в голове, а? – мягко поинтересовался он через некоторое время.

– Я не знаю, – со вздохом ответил Сигурд. – Появляется откуда-то сама собой! Но скажите мне, дорогой друг, добрый друг, – спросил он с грустной улыбкой, – это правда или нет? Для вас небеса действительно пусты! Вы ведь знаете, как обстоит дело!

Лоример густо покраснел, а затем резко побледнел, после чего после небольшой паузы заговорил своим обычным ленивым тоном:

– Послушайте, Сигурд, вы романтик. Я – нет. Я ничего не знаю о феях и опустевших небесах. Со мной все в порядке! Так что не беспокойтесь за меня.

Карлик внимательно вгляделся в лицо Лоримера, и на его худом лице внезапно возникла коварная, злобная улыбка. Он положил свою слабую на вид костлявую руку, обтянутую бледной кожей, на руку Лоримера и, понизив голос, произнес:

– Я скажу вам, что делать. Убейте его!

Последние два слова были произнесены с такой страстью, а лицо карлика исказила такая ужасная гримаса, что Лоример невольно отшатнулся.

– Вот что, Сигурд, так дело не пойдет, – запротестовал он. – Вы не должны говорить об убийстве, знаете ли! Это никуда не годится. Люди в наше время не убивают друг друга просто так, запросто, как вы, верно, думаете. Это невозможно, Сигурд! Никто так не поступает.

– Это можно сделать! – убежденно заявил карлик. – Это должно быть сделано, и это сделаете либо вы, либо я! И тогда он нас не ограбит, не украдет у нас сокровище солнечной полуночи. Он не сорвет главную розу из всех роз…

– Стоп! – резко воскликнул Лоример. – О ком вы говорите?

– О ком?! – возбужденно вскричал Сигурд. – Вы, конечно же знаете, кого я имею в виду. Я говорю о нем – об этом высоком, надменном сероглазом англичанине, вашем враге, вашем сопернике. О богатом и жестоком Эррингтоне…

Рука Лоримера тяжело легла на плечо карлика, а тон, когда он заговорил, разом стал резким и жестким.

– Что за чушь, Сигурд! Вы сами не знаете, что несете сегодня! Эррингтон – мой враг? Да он мой лучший друг! Слышите меня?

Сигурд, с удивлением глядя в лицо Лоримеру, вяло кивнул.

– Что ж, вам стоит запомнить то, что я вам говорю, как можно лучше! Ваши духи вам врут, мой дорогой, если говорят, что Эррингтон мой враг. Да я жизнь готов за него отдать, если потребуется спасти его жизнь!

Заканчивая свою тираду, Лоример, уже несколько успокоившись, встал на ноги. Лицо его выражало благородное негодование и решимость. Сигурд смотрел на него, словно зачарованный.

– А вы… вы не любите Тельму? – пробормотал он с вопросительной интонацией.

Лоример едва снова не вспылил, но тут же взял себя в руки. Его честные английские глаза встретились со взглядом Сигурда, который взирал на своего собеседника чуть ли не с мольбой.

– Конечно, нет, – сказал Лоример, сопроводив свои слова безмятежной улыбкой. – Откуда вы это взяли? Все совсем не так, Сигурд, – ваши духи снова ошиблись! Пойдемте-ка к остальным.

Но Сигурд не послушался и не отправился в дом вместе с Лоримером. Он внезапно бросился бежать, как вспугнутое животное, и вскоре исчез в лесу, примыкающему к владениям Олафа Гулдмара. Лоример лишь озадаченно поглядел ему вслед – ничего другого ему не оставалось.

«Интересно, может ли Сигурд быть опасен? – подумал он. – Человек с таким странными идеями в голове способен нанести серьезный ущерб, даже не желая этого. Пожалуй, мне следует за ним присматривать!»

В тот вечер у Лоримера пару раз возникало желание поговорить с Эррингтоном о Сигурде, но удобной возможности для этого так и не представилось. Так что через некоторое время он в свойственной ему манере практически забыл о своем намерении.

В следующее воскресенье Тельма сидела одна на заросшем цветами крыльце дома и читала. Ее отец и Сигурд в сопровождении Эррингтона и его друзей отправились на прогулку в горы, пообещав вернуться к ужину. Предполагалось, что он будет весьма обильным, так что Бритта уже занималась готовкой. День выдался довольно жарким – это был один из тех длинных знойных дней, наполненных светом и теплом, от которых сама природа, казалось, получала наслаждение, словно ребенок, беззаботно заснувший на солнце с венком увядающих цветов в руках. Даже плеск протекавшего неподалеку ручья звучал приглушенно. Тельма, чьи глаза были устремлены на страницы книги, пару раз тяжело вздохнула, словно от усталости. В девушке что-то изменилось. Трудно определенно сказать, что именно, но создавалось впечатление, словно некий дух, пролетев над ней, сделал ее поразительную красоту менее яркой, чем прежде. Она была бледнее обычного, а под ее чудесными глазами залегли тени. Даже в том, как она, устав читать, откинула голову на темную, украшенную резьбой деревянную панель крыльца, смутно ощущалось что-то вроде апатии. В уголках красиво изогнутых губ, по форме напоминающих натянутый лук, залегли едва заметные грустные складки. Весь облик Тельмы свидетельствовал об усталости и о том, что она чем-то опечалена. Когда время от времени она отрывалась от страниц книги, взгляд ее рассеянно блуждал между садом, наполненным ароматом цветов, серебристой полоской вод фьорда и видневшимися даже от дома стройными мачтами «Эулалии». Затем девушка снова погружалась в чтение, но при этом время от времени нетерпеливо ерзала на месте.

Томиком, который Тельма держала в руках, были «Восточные мотивы» Виктора Гюго. Хотя благодаря богатому воображению она в основном получала такое же наслаждение от стихов, как от солнечного света, на этот раз ей трудно было в полной мере сосредоточиться на чтении, смакуя удивительную красоту языка автора и яркость метафор, которая всегда отличала произведения «Шекспира Франции». В доме Бритта, занятая приготовлением ужина, что-то радостно напевала, и это был единственный звук, который отчетливо слышался в окружающей тишине. Две или три бабочки с крылышками бледно-голубого цвета лениво порхали над медоносными цветами, время от времени едва не задевая плечо Тельмы. Неподалеку на садовой тропинке сидел крохотный черный котенок с розовой ленточкой на шее и умывал мордочку бархатными лапками так тщательно, как это делают только избалованные домашние коты и кошки. Все в этот воскресный полдень дышало миром и покоем. Поэтому, когда поблизости раздался звук приближающихся тяжелых шагов, девушка невольно вздрогнула и поднялась со скамейки, стоявшей на крыльце, так торопливо, что бабочки, которые, возможно, принимали ее волосы за какую-то разновидность цветов, шарахнулись в сторону и взлетели повыше. Напуганный котенок торопливо вскарабкался на ближайшее деревцо. Нарушителем спокойствия оказался преподобный мистер Дайсуорси. Тельма, стоящая во весь рост на крыльце, словно бы преграждала ему путь в дом. Лицо ее приняло суровое и решительное выражение, а глаза холодно сверкнули.

Не обращая внимания на все это, мистер Дайсуорси, который заметно запыхался и вспотел, продолжал идти вперед. При этом он без конца благосклонно улыбался и в знак приветствия кивал головой, не снимая при этом шляпы.

– А, фрекен Тельма! – любезно, но со снисходительной интонацией произнес он. – Как вы себя чувствуете сегодня? Выглядите вы просто замечательно, в самом деле замечательно!

С этими словами он с головы до ног окинул Тельму одобрительным взглядом.

– Со мной все хорошо, спасибо, – негромко ответила Тельма. – Моего отца нет дома, мистер Дайсуорси.

Неожиданный гость утер потное лицо, и его улыбка стала еще шире.

– Ну и что? – вкрадчиво произнес он. – Вне всякого сомнения, мы и без него хорошо проведем время! Вообще-то, фрекен, я хотел побеседовать именно с вами.

Не спрашивая у Тельмы разрешения, он поднялся на крыльцо и удобно устроился на скамье напротив девушки, издав при этом вздох облегчения. Тельма осталась стоять. Похотливые глазки лютеранского священника алчно скользнули по округлостям чудесной фигуры девушки, по белоснежной коже ее стройной шеи и роскошным волосам. Тельма молчала, и в этом ее молчании и в том, как она вызывающе стояла перед ним, было нечто такое, что смущало его и мешало заговорить. Он сконфуженно похмыкал, издал еще несколько невнятных звуков и наконец, набравшись храбрости, решился:

– Я нашел… э… э… вашу вещь… вроде игрушки… которую, возможно, вы будете рады получить назад.

С этими словами священник осторожно вынул из кармана некий небольшой предмет, упакованный в оберточную бумагу. Затем преподобный развернул бумагу своими толстыми пальцами, и в руках у него оказалось то самое маленькое распятие, которое он долгое время держал у себя.

– Что касается этого, – продолжил он, – то я огорчен и обеспокоен и желаю сказать по этому поводу несколько необходимых слов, поскольку…

– Это распятие моей матери, – перебила его Тельма и протянула руку к фигурке Христа, висящего на кресте. На глазах девушки показались слезы, а голос ее предательски дрогнул. – Оно было у нее на шее, когда она умерла. Я думала, что потеряла его, и очень переживала из-за этого. Благодарю вас от всего сердца за то, что вы вернули его мне!

Тут суровое выражение лица Тельмы смягчилось, и она улыбнулась своей чудесной, светлой улыбкой, которая походила на луч солнца, выглянувший из-за туч.

Мистер Дайсуорси дышал часто и тяжело, с хрипом. Лицо его побледнело, на лбу выступили росинки пота. Он взял руку, протянутую Тельмой, – маленькую, мягкую розовую ладошку, чем-то похожую на перевернутую створку ракушки – в свою и вложил в нее маленькое распятие. Затем, продолжая удерживать руку девушки, запинаясь, произнес:

– Так значит, мы друзья, фрекен Тельма? Добрые друзья, я надеюсь?

Девушка быстро выдернула свои пальцы из потной лапищи преподобного, и улыбка исчезла с ее губ.

– Я так не считаю! – холодно заявила она. – Дружба – явление очень редкое. Чтобы люди стали друзьями, у них должны совпадать вкусы и симпатии – а мы с вами очень во многом расходимся, и единства между нами никогда не будет. И вообще, чтобы с кем-то подружиться, мне нужно много времени.

Маленький рот мистера Дайсуорси, обычно похожий на куриную гузку, сжался в тонкую ниточку.

– За исключением тех случаев, – промолвил он с омерзительной ухмылкой, – когда этот кто-то – богатый англичанин с приятным лицом и непринужденными манерами. В этом случае вам не требуется много времени, чтобы завязать дружбу, фрекен, – наоборот, все произошло удивительно быстро!

Холодный, презрительный взгляд, которым девушка окинула священника, казалось, мог бы превратить любого менее спесивого и самовлюбленного человека, чем священник, в глыбу льда. Но не мистера Дайсуорси.

– Что вы хотите этим сказать? – резко спросила Тельма, в голосе которой, однако, послышались нотки удивления.

Преподобный потупил маленькие, как у хорька, глазки, полуприкрыв их веками с редкими ресницами, и под суровым взглядом Тельмы сконфуженно заерзал на скамье.

– Вы непохожи на саму себя, моя дорогая фрекен! – сказал он умильным голоском, успокаивающим жестом подняв ухоженные ладони. – Обычно вы говорите открыто и откровенно, но сегодня вы – как бы это сказать – какая-то скрытная! Да, назовем это так – скрытная! Да-да, вы не можете не понимать, о чем я говорю! Все местные жители судачат о вас и об этом джентльмене, в обществе которого вас часто видят. Что касается сэра Филипа Эррингтона – вы ведь знаете, как быстро у нас распространяются слухи – то поначалу, когда его яхта только причалила сюда, он планировал отправиться к Северному мысу, и он должен был сделать это много дней назад. Честно говоря, я думаю – и точно так же думают и многие другие неравнодушные к вам люди, – будет лучше, если он как можно быстрее покинет этот мирный фьорд. И чем меньше он будет общаться с местными женщинами, тем больше у нас будет шансов избежать какого-нибудь скандала.