Читать онлайн Абьюзер бесплатно
Глава 1. Пока ты думаешь, что ты сумасшедшая
Я проснулась от собственного рывка – как будто падала. Опять. Сколько уже этих снов, где я бегу, а земля уходит из-под ног? Где за мной следят? Где кто-то кричит, но слов не разобрать, только чувство – жгучее, липкое, будто кто-то рядом, слишком близко.
Я села на кровати. Сердце колотится, грудная клетка будто вибрирует от удара, как после пробежки. Но я не бегала. Я почти не выхожу из дома. Он говорит, что мне не стоит. Что мне небезопасно. Что мир стал жестокий. Люди – злые. И мне надо быть осторожной.
– Ты опять не спала? – его голос звучит спокойно, даже мягко. Я слышу, как он возится на кухне. Стучит ложкой по чашке. Я знаю: через три минуты он зайдет с кофе. Без сахара. Потому что "сладкое тебя возбуждает". Потому что "ты потом вся дерганая и раздражаешься".
Он прав. Я ведь правда часто нервная. Наверное, из-за сахара. Или… из-за того, что я стараюсь не ошибиться. Стараюсь держать в голове все, что он говорил, все, что он не любит. Папка с его правилами в моей голове каждый день обновляется.
Он заходит с чашкой, улыбается и протягивает ее, как будто ничего не произошло.
– Попей. А потом я расскажу, что мне приснилось, – говорит он, садясь рядом. Его рука ложится на мое бедро – слишком крепко, слишком точно, чтобы это можно было принять за ласку. Это якорь.
Я делаю глоток. Горький. Без сахара, как он любит. Он смотрит, как я пью. Я знаю, он будет смотреть до тех пор, пока я не проглочу весь напиток. И не поблагодарю.
– Спасибо, – говорю тихо.
Он кивает. – Молодец. Вот так хорошо. Видишь? Когда ты слушаешься – все спокойно.
Я киваю. Внутри – что-то гудит. Тонкий, едва уловимый протест. Но я придавливаю его. Он ведь прав. Он заботится. Он готовит мне кофе. Он не кричит. Сегодня.
***
Я протираю полки в зале, вжимаюсь в пыль, вжимаюсь в дыхание. Я уже дважды прошлась по тумбе под телевизором, но вдруг… вдруг я пропустила уголок? Я не слышу, как он заходит. Только ощущаю.
– Ты считаешь, это чисто? – его голос тихий. Это хуже, чем если бы он кричал. Я вздрагиваю, оборачиваюсь, смотрю туда, куда он указывает – микроскопическое пятнышко пыли возле рамки с фото.
– Прости. Сейчас… – я хватаю тряпку, вытираю, дышу быстрее.
– Ты устаешь, когда надо просто делать нормально? Я ведь просил: дом должен быть в порядке. Разве это много? – он смотрит так, как будто я его предала. Как будто я сделала это назло. Я чувствую, как подступают слезы.
Но я сдерживаюсь. Я не плачу. Потому что он говорил: "Ты плачешь, чтобы манипулировать. Не надо. Я тебя вижу насквозь".
Он уходит. Я слышу, как он громко закрывает дверь на кухню. Через час он приносит мне цветы. Букет лилий. Мои любимые. Заворачивает в теплую улыбку и говорит:
– Я же знаю, что ты у меня лучшая. Просто иногда ты устаешь. Я рядом, слышишь? Не бойся.
Я киваю. А в горле вяжет. Не от счастья. От ужаса, что я снова поверила.
***
Он называет это любовью. Говорит, что его строгость – это потому, что он не может иначе. Потому что он боится меня потерять. Потому что "мир слишком грязный, и ты слишком чистая".
Я смотрю на него. У него красивые руки. Чистые ногти. Он моет руки чаще, чем я. Он говорит, что все, что делает – только ради меня. Он хочет, чтобы я стала лучше. Чтобы я научилась молчать, когда надо. Чтобы я перестала суетиться. Перестала истерить. Перестала думать, что у меня есть способности.
– Ты не ведьма, ты просто впечатлительная. – он говорит это, когда я в третий раз за неделю угадываю, кто позвонит. Или когда песня, о которой я думала, начинает играть сама.
Он смеется. Но не как весело – как снисходительно. Как будто я ребенок, который нарисовал убогую каляку и ждет аплодисментов.
Я смеюсь в ответ. Чтобы не показать, что больно. Я хочу рассказать кому-то. Но кому? Мама давно замолчала, подруги "заняты", с работы я ушла "по его просьбе". Зачем тебе там работать, когда я тебя обеспечиваю?
Иногда я думаю, что если бы у меня осталась работа, я бы не стала такой… мнительной. Или наоборот – я бы раньше поняла, что сижу в золотой клетке. Он гладит мне волосы вечером. Говорит:
– Ты у меня как фарфоровая. Хрупкая. Ты не создана для шума, суеты. Все, что тебе нужно – это я.
Я засыпаю под это. И не знаю уже – боюсь ли я его, или люблю. Или и то и другое. Или просто путаю привязанность с подчинением.
Если будешь хорошей – все будет хорошо
Сегодня он ушел на работу. Я включила телевизор – и наткнулась на фильм, который мы с ним смотрели в первую неделю знакомства. Там была та же фраза, которую он мне когда-то сказал:
– «Если будешь хорошей – все будет хорошо».
Я вздрогнула. Переключила. Но следующая песня на радио была та, что играла в кафе, когда он впервые сказал, что любит меня.
Я смотрю на окно. Вижу свое отражение. Бледное, спокойное. Но внутри – кто-то шепчет. Очень тихо. Почти неслышно.
"Ты не сошла с ума. Ты просто начинаешь просыпаться."
Я быстро выключаю телевизор. Убираю комнату. Готовлю ужин. Надеваю платье, которое он любит. Если я буду хорошей – все будет хорошо. Ведь правда? Ведь он меня любит. Ведь он купил мне цветы. Ведь я сама выбрала остаться.
Глава 2. Истерика как метод
Он вернулся позже обычного. Вошел в квартиру, как всегда, беззвучно. Я услышала, как защелкнулась дверь, и замерла с ножом в руке – резала перец. Сердце вздрогнуло.
– Ты готовишь? – голос без эмоций.
– Да. Через десять минут будет готово.
– Ужин должен быть в семь. Не в 19:14, не в 19:20. В семь.
Он не кричал. Он просто смотрел на меня. Губы сжаты. Челюсть напряжена. Я стояла и кивала, как школьница. Хотела сказать: «Прости», но вспомнила, как в прошлый раз это его разозлило еще больше. Он кинул куртку на пол.
– Что ты теперь? Немая? Или думаешь, что если не отвечаешь, то не виновата?
Я опустила глаза. И тут он ударил по стене. Кулаком. Рядом со мной. С посудой. Со стеклом. Я вздрогнула. Он выдохнул и вышел на балкон.
Я дрожала, но продолжала резать овощи. Через пятнадцать минут он сел за стол. Как будто ничего не случилось. Посмотрел на тарелку, похвалил:
– Ммм, вкусно. Спасибо, солнышко.
Я кивнула, и впервые за вечер вдохнула свободно.
Ты без меня – никто
Он говорил это не прямо. Слишком умный. Он выбирал слова мягко. Заворачивал их в заботу.
– Тебе тяжело с людьми. Они не понимают тебя. А я понимаю. – Ты такая ранимая, а этот мир жрет таких. Я защищаю тебя. – Если бы не я – где бы ты сейчас была? Сломанная? Брошенная?
Я сначала думала – он заботится. Он спас меня. От родителей, от одиночества, от себя самой. Он дал мне дом. Еду. Покой. Но чем больше он говорил это, тем больше я чувствовала: я не человек рядом с ним. Я – проект. Объект.
Он контролирует, что я читаю. Он не любит, когда я ношу распущенные волосы. Говорит: «Ты же не та, кто выставляется. Ты же не как эти». Однажды я надела рубашку с узким вырезом. Он просто посмотрел. Минуту. Потом пошел в спальню и закрыл дверь. Я стучалась. Он не открывал.
Через день он вышел и сказал:
– Делай, что хочешь. Видимо, ты уже не та, кого я выбрал.
Я умоляла. Я плакала. Я снимала рубашку, дрожала, извинялась. Он обнял меня, поцеловал в лоб и сказал:
– Вот. Вот теперь моя девочка вернулась.
Тишина – лучшее оружие
Иногда он просто молчит. Часами. Днями. Не уходит, не скандалит – просто выключает себя из моего пространства. И это хуже крика.
Он ложится на диван. Не отвечает. Не смотрит в глаза. Не трогает меня. Я хожу по квартире – как призрак. Каждое движение – в тишине.
Я сама начинаю извиняться. За то, что не так посмотрела. За то, что пошутила не вовремя. За то, что дышала не в такт. А потом, на третий или четвертый день, он «оттаивает». Кладет руку на плечо. Говорит:
– Ну что ты, глупышка. Я не злюсь. Просто мне больно, когда ты становишься другой. Я скучаю по той тебе, которая была раньше.
И я – как идиотка – радуюсь. Что он снова меня «видит». Что тишина закончилась. Я больше не знаю, кто я. Я только учусь угадывать, какой я должна быть.
Но иногда ночью я слышу музыку. Песню, которую я напевала про себя – и она включается по радио. Или в телефоне случайно. И я замираю. Потому что это значит, что я все еще живая. Что кто-то где-то, как будто, отвечает мне.
Маленькая я и его холод
Иногда я думаю – все началось раньше. Гораздо раньше.
Мне пять. Я в коридоре. Платье мятого синего цвета, бабушка гладила его перед сном. Я стою босиком и жду. Папа пришел с работы. Он прошел мимо. Не обнял. Не посмотрел. Просто снял обувь и пошел на кухню. А я ждала его. Почему? Не знаю…
Я стояла и ждала, что он обернется. Хоть что-то скажет. Хоть кивнет. Но он уже наливал себе чай.
Я сжимала пальцы ног в ковер и не дышала. Все тело звенело: заметь меня. Вот я здесь. Я ждала тебя… Скажи, что я хорошая. Скажи, что ты меня любишь…
Он любил моего брата. Улыбался ему. Шутил. А со мной был холодный. Как будто я делала что-то не так, просто существуя.
И с тех пор что-то внутри меня стало как тонкое щупальце – все время тянущееся к теплу. Я чувствовала, когда кто-то смотрел на меня с одобрением. Когда что-то в тоне человека было мягче. Когда случайное слово было знаком. Я искала подтверждение, что я есть. Что меня видят.
Отсюда пошли мои сны. В них я чувствовала то, чего не хватало в реальности. Там на меня смотрели. Обнимали. Говорили, что я важная. Иногда кто-то в этих снах говорил фразы, которые я потом слышала днем – по телевизору, от случайного человека, в рекламе. И я замирала. Как будто мир со мной разговаривает, когда люди – молчат.
Я часто ловлю себя на ощущении, будто я уже была в этом месте. Видела этот взгляд. Слышала эту фразу. Дежавю стали для меня утешением. Как будто я не одна. Как будто внутри меня есть кто-то еще. Более чувствительный. Более настоящий.
Я выбирала мужчин, которые были похожи на папу. Закрытых. Строгих. Молчаливых. Тех, перед кем нужно было заслужить улыбку. Я чувствовала себя дома рядом с холодом. Хоть это и парадоксально. Просто я привыкла к нему. Тепло – пугает.
Как Влад. Он тоже проходил мимо. А я каждый раз – замирала в ожидании.
Глава 3. Его хорошее лицо
После той тишины, что длилась почти неделю, он стал другим. Или притворился. Я не знаю.
Он принес теплые булочки из той самой пекарни на углу. Пахли детством. Сказал, что просто шел мимо и подумал обо мне. «Ты ведь любишь с корицей, да?» – сказал он так нежно, что мне стало стыдно за все свои мысли. За подозрения. За обиду.
Потом мы сидели на балконе. Он держал меня за руку, а я смотрела на его пальцы и думала: неужели это все действительно происходит? Он говорил негромко, как будто боялся спугнуть тишину:
– Я в детстве боялся темноты. Прям до коликов. Мне казалось, что если я закрою глаза, то кто-то придет и утащит меня. Прятался под одеяло и ждал рассвета… Я кивнула. Он продолжил:
– А мама… она не любила такие вещи. «Ты же мужик», – говорила она. – «Хватит ныть. Иди уроки делай». И если у меня были плохие оценки, она просто… просто переставала разговаривать со мной. На несколько дней. Игнор полный. Это было хуже наказания. Я слушала. И внутри все переворачивалось. Он был сейчас… не Влад, который ломает. А ребенок. Маленький. С огромными глазами. Мне хотелось обнять его. Хотелось простить все.
Я кивала, слушала, прижималась к его плечу. И где-то внутри меня все снова рушилось – но в другую сторону. Я чувствовала вину. Как я могла думать о нем плохо? Он же такой… настоящий сейчас. Такой живой.
Но вдруг – воспоминание. Вспышка. Я снова маленькая, стою в углу кухни, босая, испачканная, с разбитой губой. Бабушка кричит на меня:
– Кто тебе разрешал есть этот шоколад?! Это не для тебя, это было для Коли.
Сам Коля стоял на заднем плане и бил кулаком по спинке дивана, воя как сирена. Я снова обратила внимание, что так он ведет себя только при своих сестрах и при бабушке, при мне он совершенно другой… Может быть, он и правда притворяется? Хотя, сомнительная выгода притворяться шизофреником, разве что только для того, чтобы тебя все жалели и покупали мешки сладостей…
Я не знала, что сказать. Просто хотела попробовать, хотя бы кусочек – как нормальный ребенок. Коле постоянно покупали шоколадки, конфеты, мороженое. Ему все позволялось. А мне… мне оставалось лишь наблюдать, как он обжирается сладким до тошноты, потом блевал, и все повторялось.
Я смотрела на него, на эти завалы вкусностей, и никак не могла понять: разве взрослые не видят, что ему плохо потом? Он иногда несколько дней не встает с кровати и его рвет чернотой. Моя соседка говорит, что это у него потому что он – чистое зло, ну это между нами, как он всегда добавляла. Что желчь выходит у него, ему бы в церковь сходить, вздыхала баба Нюра. А я видела связь шоколада, после пяти или десяти шоколадок, которые он съедал буквально за час, его потом просто выворачивало нещадно.
И тогда я задавась мысленно вопросом… Почему они снова и снова тащат ему эти пакеты с шоколадом, как будто платят дань какому-то идолу? Родственников было много – и каждый считал своим долгом принести Коле горы сладостей. Не каждый день, но довольно регулярно.
Впрочем, мне как бы тоже кое-что перепадало. Не особо баловали, конечно – так, по мелочи. Иногда дарили что-то из вкусняшек, но бабушка тут же отнимала. Говорила, что Коле нужнее. Что он особенный, больной, а я – обычная. И вот в этом "обычная" я тонула, как в грязной луже: незаметная, неважная, лишняя. Иногда Коля сам протягивал мне обгрызенную конфету – с видом благодетеля. И я брала. Потому что другого не было. Потому что это была единственная крошка внимания, которую мне разрешали.
Бабушка считала, что я не заслуживаю. И не было такой шкалы, по которой я могла бы заслужить. Шизофрения – вот пропуск в мир сладкого. У тебя нет диагноза – сиди и молчи. Я тогда еще шутила сама с собой, что, возможно, мне стоит симулировать безумие, чтобы получить хотя бы одну шоколадку.
А потом… Потом начались чудеса. Люди появлялись в моей жизни как по команде свыше. Будто ангелы. Зауч Таисия Ивановна, которая меня, беспризорницу, выбрала из всех детей – звала на чай, приносила бутерброды, защищала от унижений. Потом – кружки. Танцы, вышивка, хор. Уроки, где взрослые впервые обращались со мной по-доброму, с уважением. Меня записали туда не просто так – кто-то вложился душой. Я чувствовала: я кому-то важна.
И вот они – мои первые по-настоящему близкие. Мои взрослые, которые любили меня просто так. Я не понимала, почему. Ведь я не была благодарной. Я убегала, устраивала сцены, хамила. Я была дикаркой, кусающей руку помощи. Но они не сдавались.
Я долго не верила. Думала: бросят. Как отец. Он любил меня – до рождения брата. До пяти лет. А потом… исчез. Ушел душой в другого ребенка. И я поняла: его любовь была ненастоящей. Как только появился кто-то «лучше», я стала ненужной. Поэтому, когда бабушка в очередной раз орала на меня за попытку съесть шоколад, внутри звучал знакомый рефрен: "Ты недостойна. Ты всегда недостойна. Даже если стараешься. Даже если хорошая."
Я не была плохой. Но меня убедили, что я – лишняя. А это намного страшнее, чем быть плохой.
“Ты опять лезешь, как таракан!” – кричит бабушка. А я дрожу, прячу руки за спину. Губа пульсирует болью. На полу крошки и капли крови. А в животе – пустота. Не от голода. От стыда.
Потом снова спышка воспоминания. Флешбек – другое лицо. Дядя. Его пальцы на моих ребрах. Он сжимает их, медленно, с наслаждением, словно проверяет, сколько я выдержу. Я не кричу. Я просто не могу дышать. В груди – огонь. Глаза мутнеют. А он смотрит и шепчет: – Ты – ошибка природы. Тебя не должно было быть.
Я снова вспоминаю, как он прижимал меня к полу, шепча гадости. Как ловко запирал дверь ванной, притворяясь, что моется, а сам ждал, пока бабушка уйдет. Как выжидал, пока я одна. Он был как хищник. Его взгляд – не человеческий. Хищный. С животной, холодной радостью в глазах.
И снова этот момент с долбаным шоколадом, когда я съела то, что не должна была. Как мой дядя псих стоял на заднем плане и выл, его удары кулака равномерные и монотонные по спинке дивана. Словно часы…
Я снова вспомнила, что так он вел себя только при родных, а без них он типа нормальный… Если так можно назвать…
И теперь Влад. Его рука на моей. Его голос, будто нежный:
– Ты знаешь, тебе ведь просто повезло, что ты встретила именно меня, – начал он мягко, почти ласково. – Другой бы давно плюнул и ушел. А я увидел в тебе то, чего никто бы не заметил. Слишком ранимая, слишком нежная, с этой твоей тонкой душой, как фарфор. Ты цепляешься за любую доброту, потому что тебе ее не хватало. И кто, если не я, мог это понять? Я был твоим спасением. Без меня… ты сама знаешь, ты бы не справилась. Ты бы развалилась. Тебе ведь нужна опора. И я ею стал. Признай это. Неужели ты не видишь, как сильно тебе повезло? Ты же сама это чувствуешь, признай.
И я улыбаюсь. Киваю. И во мне снова просыпается та девочка. Та, что старалась быть удобной. Что кивала бабушке, чтобы ее не били. Что благодарила всех Богов, когда дяде становилось плохо, когда он лежал, рвало его по три дня, и он не мог подняться. Когда не мог замахнуться. И тогда я не дрожала от страха в подвале или на лестничной клетке, ожидая, когда бабушка вернется. Тогда я могла остаться дома. Тогда было тихо. Безопасно. На какое-то время.
И именно в это время я стала замечать странные совпадения. Стоило мне – совсем ребенком, в слезах, сжавшись в комок – мысленно просить, чтобы дядя исчез, чтобы кто-то его остановил, как его начинало внезапно рвать. Он корчился в кровати, ходил под себя, стонал. Его увозили. А я… я знала, что это не просто так. Это было слишком точно. Словно кто-то слышал меня. Словно кто-то мстил за меня.
Сначала я думала, что это связано с тем, что он ел много шоколада. И это реально было так, ну не может человек съесть столько и не помереть. Удивительно, что он вообще после такого выживал!
А потом поняла – это происходило и без шоколада. Было такое, что он месяц мог не есть сладкое, после приступов ему врачи запрещали есть и бабушка строго соблюдала эти правила. Только ему все равно внезапно могл стать плохо. Это было связано со мной. Я не могла этого объяснить, но знала – есть Сила. Что-то или кто-то, кто на моей стороне.
Позже сам Коля начал замечать. Он смотрел на меня мутным, перекошенным взглядом и шептал бабушке, что я чистое зло. Что за моей спиной стоит тень. Что она нападает на него. Он кричал, бил стены и орал, что я ведьма. А бабушка? Она просто повторяла: "Он просто болен. Не обращай внимания." Но я знала. Это не просто его безумие. Это что-то большее. Что-то, что защищало меня. У меня есть Ангел-хранитель. Может быть, этот тот же Ангел, что приходит ко мне во сне и рассказывает о будущем?
И вот теперь Влад держал меня за руку – и эта странная, знакомая иллюзия тепла расползалась по телу. Внутри что-то сжималось и отпускало, словно я снова в детстве. Мне казалось, что он рядом – и значит, все будет хорошо. Что его жесткость – это сила. Что его холод – это защита. Что его контроль – это забота. Что его насилие – это любовь. А я – просто благодарна, что сейчас он тихий. Что не кричит. Что не злится. Что он – рядом. И не страшно. Пока не страшно.
Иногда мне казалось, что в такие моменты я могла бы поверить в эту иллюзию до конца. Забыть все – его крики, унижения, удары. Ведь он сейчас просто держит меня за руку. И если закрыть глаза, можно представить, что он любит. Что заботится. Что я – важна.
Но позже, когда я вышла на кухню, случилось нечто странное… Радио включилось само. Там звучало: "Ты не обязана быть удобной. Ты имеешь право быть собой."
Я застыла. Как будто ток прошел по телу. Эти слова вонзились, как иглы. Они будили меня. Разбивали морок. Но больше всего меня потрясла не сама фраза – а то, как она возникла. Словно ее вложили в эфир специально для меня. Как будто кто-то наблюдает. Слышит мои мысли. Как будто это был сигнал – прямой, точный, рассчитанный.
Я почувствовала, как все внутри замирает. Это была та самая синхрония, о которой я читала у Юнга. Знак. Словно кто-то говорил со мной через мир. А может, я и правда уже это проживала? Дежавю? Как будто знала, что эти слова прозвучат. Что я именно так их услышу. И в этот момент что-то во мне проснулось. Стало ясно: меня ведут. Не бросили. Не забыли.
А потом Влад вошел – и выключил радио.
– Зачем ты это слушаешь? Там всякая чушь. Тебе вредно это слушать. Сектанство какое-то…
И я снова кивнула. Сказала: «Ты прав». Хотя внутри все дрожало. Как будто кто-то невидимый, но живой, говорил: «Не соглашайся. Это – ложь». А девочка во мне плакала. И впервые – не от страха, а от узнавания. От боли, что правда, та самая настоящая, наконец пробилась сквозь глухую стену – и шепчет, срываясь: «Ты имеешь право быть собой. Ты достойна большего».
Глава 4. Маленькое "нет"
Утром он попросил меня принести ему телефон с зарядки.
Я как раз вытирала пол на кухне и уже была на коленях, тряпка в руке, вода капает с локтя. Я подняла голову и сказала:
– Сам возьми, – сказала я, не отрываясь от пола. – Ты не видишь, я занята? Я почти закончила.
Он замер. Буквально на долю секунды. А потом медленно сказал:
– Что ты сказала?
Я вдруг поняла, что это было «нет». Не грубое. Не резкое. Просто нормальное человеческое «сейчас не могу». Но в его системе координат это звучало как вызов. Как дерзость. Как предательство.
Он не стал кричать. Просто встал. Медленно. Молча прошел мимо. Гулко закрыл дверь в спальню.
Весь день он не разговаривал со мной. Не смотрел. Не прикасался. Вечером просто сказал:
– Знаешь, я начал думать, что ты уже не та. Что ты начинаешь забывать, кто ты без меня.
Я молчала. Я хотела сказать, что устала. Что я просто человек. Что я не его служанка. Но язык стал тяжелым. Словно каждое слово – пуля.
Я снова почувствовала вину. За то, что посмела. За то, что выбрала себя. Даже на две минуты.
Потом он купил мне новую пижаму. Мягкую, с цветочками. Сказал:
– Я все-таки люблю тебя. Даже когда ты капризничаешь. Я прощаю тебя.
И я снова кивнула. А ночью мне приснилось, как я кричу. Прямо в лицо. Во все горло. Без слов. Только крик. И он… улыбается.
А потом мне приснился сон, который снится мне переодически. Мой кошмар, который не дает мне покая по ночам… Я стою на перроне. Он рядом. Держит мою руку, и от его прикосновения мне тепло. Это не тот Влад, с которым я живу, а тот, в которого я влюблена. С которым у меня есть какая-то сакральная связь. Но этот Влад только в моих снах. Сколько раз я просыпалась и разочаровано смотрела на мужа. Они как близнецы, но совершенно разные…
И вот мы стоим… Перед нами поезд – черный, будто вынырнувший из чужого сна. Пар клубится, будто из легких мертвого зверя. Влад сжимает мою ладонь чуть сильнее, а потом… отпускает.
Я теряю равновесие, как будто вместе с этим жестом меня оторвали от земли. Он делает шаг в вагон, и я жду. Вот-вот подаст мне руку. Скажет: «Пошли, Лера». Но вместо этого я слышу:
– Лера, ты не едешь со мной. Тебе на другой поезд.
– Что? – слова не слушаются, горло сжимается. – Мы же… вместе едем.
Он смотрит на меня с каким-то странным сочувствием, почти ласково, но как будто совершенно чужой мне человек:
– Нет. Мы никогда не ехали вместе. Просто ты долго не замечала.
А я стою, как статуя. Холодная. Он поворачивается и исчезает внутри. Я кричу ему что-то вслед – но голос не выходит. Только воздух. Только боль.
Поезд начинает двигаться. Скрежет металла рвет тишину. И я понимаю – он больше не вернется. Я осталась.
И самое страшное – где-то внутри я знала это всегда. Просто цеплялась. Просто не хотела уходить с пустого перрона, потому что надеялась, что он вернется, одумается, протянет руку.
Мне было лет восемь, когда мама сказала, что приедет в выходные. Я ждала ее с самого утра. Села на лавку во дворе с рюкзачком – туда я положила тетрадку, книжку и старую обложку от комикса. Дождь начинался легкий, почти невидимый, а потом стал холодным, липким и тяжелым. Я промокла до нитки, но не двигалась.
Я все ждала. Потому что если она сказала, значит приедет. Она ведь мама. А мама – не может не приехать.
Час. Два. Три. Люди проходили мимо, смотрели на меня странно. Я не замечала. Я всматривалась в повороты дороги, в каждую машину. И вдруг… страх. А если с ней что-то случилось? А если она попала в аварию, спеша ко мне?..
Телефонов сотовых тогда не было. Связи – никакой. Мы не знали, что происходит с теми, кто не приходит. Мы просто ждали и молились. И я молилась – в голове, шепотом, с дрожью в сердце. Пожалуйста, пусть с ней все будет хорошо. Я не переживу, если с ней что-то случится, тем более из-за меня. Пусть она просто задержалась…
Когда я вернулась домой с заледеневшими руками, бабушка сказала: "Придурочная, заболеешь теперь. У меня денег нет на твое лечение" – и захлопнула дверь.
А мама позвонила на стационарный телефон только через два дня. У них в деревне не было телефонов ни у кого, и чтобы позвонить, нужно было ехать в соседний город. Это было довольно далеко. Но она поехала, чтобы позвонить мне! Она сказала, что не смогла вырваться. Извинилась. Плакала.
А я ничего не сказала, я просто рыдала. Потому что внутри уже знала: иногда те, кого ты ждешь больше всего, просто не приходят. Не потому что не любят. А потому что не могут. И когда я услышала ее голос в трубке – я не сдержалась. Я захлебываясь слезами, прижимая телефон к уху как спасательный круг. Все это время я жила в страхе – а вдруг с ней что-то случилось? Вдруг авария? Вдруг она умерла, и я больше никогда не услышу ее? Я винила себя. Если бы не я, она бы не поехала… если бы не я…
После этого я, всхлипывая, прошептала:
«Мам, забери меня, пожалуйста. Мне плохо. Бабушка бьет меня. Коля тоже. Я не хочу тут больше жить». На том конце – пауза. Тяжелая, как бетонная плита. А потом мамин голос – дрожащий, сдержанный: «Ты же знаешь, Лерочка… Папа будет против. Мы уже пробовали… Каждый раз скандалы. Он сходит с ума. Кричит. Переживает. Нервничает. Я не могу…»
А потом она заплакала. И попросила прощения. Извинялась за то, что не может меня забрать. За то, что бессильна. Что не справляется.
А я слушала – и умирала внутри. Словно я – проклятие. Словно я – причина ее страданий. Этот ангел, моя мама, плакала… из-за меня. А значит, я – зло. Я причина всех бед. Я – лишняя. Я – обуза. Я – ошибка.
После этого разговора я больше не просила. Никогда. Я решила: не буду делать ей больно. Никогда. Лучше я буду молчать. Буду хорошей. Терпеливой. Невидимой. Лишь бы она не страдала.
С тех пор я начала сдерживать слезы. Прятать боль. Учиться не плакать. Даже когда все внутри выло. Даже когда хотелось разорваться на куски от одиночества и страха. Потому что если я покажу, как мне больно – мама снова заплачет. А я не переживу, если ангел снова заплачет из-за меня.
Глава 5. Ее голос
На следующий день я пошла в аптеку. Впервые за долгое время – одна. Влад обычно все приносит сам. Говорит, что мне не нужно лишний раз выходить. Но он забыл купить пластырь, и я вышла, почти не дыша, как будто сбежала.
Женщина в аптеке была лет сорока, с уставшими глазами. Я спросила про пластырь, а она вдруг взглянула на меня как-то иначе. Внимательнее.
– У вас все хорошо? – спросила она, будто мимоходом, но в голосе было что-то теплое, живое.
Я не ожидала этого. Меня как будто ударило током. Я не знала, что ответить. Кивнула. Слишком быстро. Улыбнулась, как умею: натянуто, вежливо.
– Просто вы очень напряженная, – продолжила она. – У нас, когда я в приюте работала, дети так смотрели. Как будто ждали, что сейчас кто-то ударит.
Я выронила кошелек. Не специально. Просто пальцы вдруг стали ватными. Она молча подняла и подала мне. А потом тихо добавила:
– Я знаю этот взгляд… – Она чуть наклонилась ко мне, тепло улыбаясь. – Когда внутри ком, а рот будто зашит. Когда хочется выговориться, а не знаешь с чего начать.
Я молчала. Но она продолжила:
– Если когда-нибудь захочешь просто поговорить – приходи. Я после шести одна тут. У меня чай есть. И тишина, в которой можно быть собой. Я умею не только молчать, но и слушать. Без осуждений. Без советов. Просто рядом.
Она смотрела на меня так, будто знала обо мне больше, чем я сама. Будто знала, сколько всего я не сказала. И не спешила заставлять говорить – просто давала пространство. Это было страшно… и очень спокойно одновременно.
Я ушла, не оборачиваясь. Шла домой и все слышала ее голос. Он звучал у меня в голове громче, чем все Владины слова за последние месяцы. Потому что он был без давления. Без ожиданий. Без ловушек.
Я пришла домой. Влад был на кухне. Улыбался. Что-то рассказывал. А я смотрела на него – и вдруг поняла: у него нет запаха свободы. Он весь – как закрытая дверь. Красивая, лакированная, уютная. Но без ручки с моей стороны.
А ее голос… он был как открытое окно. Даже если за ним был дождь. В нем было что-то родное, до слез знакомое. Я замерла. И внезапно внутри – теплый отклик. Напоминание. Ее интонации, мягкость и доброжелательность… они напомнили мне маму. Ту, что просто любила. Бескорыстно. Тихо. Готовая отдать за меня все. С ней было по-другому – мы редко виделись, но каждый раз, когда она приезжала, я чувствовала: время останавливается.
Существовали только я и она. Ее руки, ее глаза, ее голос, наполненный болью и любовью.
Она не всегда знала, как поступать правильно – но я чувствовала, как ее боль сочится сквозь расстояние. В каждом ее взгляде, в каждом слове, в каждом редком звонке на стационарный телефон, я слышала: «Прости». И это «прости» было не за вину, а за бессилие. Она рвалась между мной и своей новой жизнью, как птица, запутавшаяся в сетях. Хотела забрать, спрятать, прижать – но знала, что не может. Я чувствовала это, даже когда она молчала. Особенно – когда молчала.
Она тонула в вине, не понимая, как разорваться между мной и своей семьей. Она пыталась сделать все правильно – и в итоге делала больно и мне, и себе. Но я никогда не винила ее. Потому что каждый раз, когда я слышала ее голос – я чувствовала любовь. Ту, безусловную. Единственную. Она просто была рядом. Не всегда физически – но душой. И это спасало меня от полного безумия.
И я прекрасно видела, как ее душа рвется. На одной чаше была я, а на другой мой отец и брат. И судьба заставляла сделать ее выбор. И она сделала, но не в мою пользу. И она жила с этой виной, а скорее не жила, а существовала, потому что вина настолько поглощала ее, что вся ее жизнь казалась ей настоящим злом.
Я прекрасно понимала, что она – жертва обстоятельств. И никогда не винила ее в этом выборе. Я смирилась. Но она винила себя, и от этого было еще больнее. Потому что она не виновата. А я ощущала себя виноватой. За все. За то, что живу. За то, что из-за меня плачет мама.
Я так сильно любила ее, что моим главным страхом было потерять ее однажды. Я боялась, что с ней что-то случится. И, чтобы жить хоть как-то и не плакать каждую минуту от страха, я просто клялась сама себе, что если она умрет, то я тоже. В ту же минуту я умру. Потому что зачем тогда жить, если ее не станет?
А потом… меня отбросило в другое воспоминание.инание.
Мне одиннадцать. Мама сильно страдает без меня, постоянно плачет, хочет, чтобы я жила с ними. И вот, наконец, отец соглашается вернуть меня в семью. Они переезжают в мой город, в частный дом к моему деду по отцовской линии. И этот момент – как будто я перешагиваю порог в иной мир.
Мой дед… Он был олицетворением зла. Не так, как Коля – хаотичный, необузданный. Нет. Мой дед был холодным, продуманным злом. Он не орал. Он шептал. Смотрел, как будто прожигал взглядом насквозь. Он не бил. Он проклинал. Его хобби – колдовство. Он хранил книги по черной магии, знал обряды. И получал удовольствие, когда кто-то болел, страдал, умирал. Он радовался чужим несчастьям. Он жил ими.
Когда я была маленькой, меня иногда оставляли у него в гостях на выходные. Это были одни из самых жутких дней моей жизни. Его дом был мрачный, холодный. Даже летом. Запахи – трав, пыли, и чего-то… мертвенного. Словно сам воздух был больным.
И вот теперь мы переехали туда жить. Я, мама, папа, мой младший брат и этот человек. С первых дней он атакует меня. Смотрит, как на врага. И говорит:
– С тобой что-то не так. От тебя исходит… что-то чуждое. Темное. Ты как будто приносишь с собой холод. Ты портишь энергетику в этом доме. Я это чувствую кожей. Это не просто энергия – это угроза. Ты должна уйти. Исчезнуть. Или я сам тебя уберу. Навсегда.
Я знала, что он не шутит. Я ощущала в теле, как сжимаются мышцы. Как сердце уходит в пятки. Я больше не могла спать. Каждую ночь ждала, что он откроет дверь моей комнаты. Что он стоит за ней, прислушивается. Я слышала его шепот. Слышала, как он читает свои тексты внизу, у каких-то черных икон, у свечей, у странных фигурок. Я знала: он проклинает меня.
Но я не уходила. Потому что мама была рядом. Она была слепа к его злу. Она не видела. А я не могла ее бросить. Она – как ребенок. Такая наивная, хрупкая. Я знала, что не выживет. А я могла. Я умела терпеть. У меня уже был опыт ада. Я бы умерла за нее, лишь бы ей было хорошо. Моя жизнь ничего не стоила.
С отцом мы не общались. Жили, как соседи. Он меня не трогал, я его тоже. Но однажды случилось то, что сломало мой мир снова… Он убил мою собаку…
Рэм был не просто собакой. Он был как снежинка в аду. Маленький белый щенок, родившийся слишком поздно для осени и слишком рано для жизни рядом с моим дедом. Он появился у меня в те дни, когда все вокруг рушилось, и, наверное, именно поэтому стал для меня всем.
Глава 6. Пожалуйста, только живи
Я построила ему домик в сарае, где было потеплее – из старых коробок, шуб, тряпья – что нашлось. Мама мне помогала, а дед ходил за мной словно тень и на его лице отображалась ехидная улыбка.
– Он сдохнет! Клянусь тебе, твоя псина сдохнет! – шипел он.
– Нет! Я не позволю! Он будет жить! – твердила я.
И в тот злосчастный период, когда температура на улице была просто невероятно низкой, я грела Рэма по утрам на груди, прятала под шубу. Потому что было минус тридцать семь – это жесть. Потому что он дрожал, но не плакал. Потому что я – плакала, а он – нет.
По ночам я молилась, чтобы он пережил эту ночь, потому что именно после сумерек и особенно под утро температура падала еще ниже.
Я умоляла пустить его в дом. Хоть на одну ночь. Дед не разрешал. Слова были те же, что всегда: «Это моя территория». Только на этот раз он смотрел слишком спокойно. Слишком легко согласился, когда мама взмолилась всерьез. Слишком быстро махнул рукой: «Да пусть живет в сарае». И я, глупая, поверила. Мне было одиннадцать, я хотела верить.
Я укутала Рэма в шубы, подложила под бок старую куртку, натаскала тряпья. Он свернулся клубком, положил голову на лапы и посмотрел на меня, как будто все понял. Как будто заранее знал. А я пообещала, что буду рядом. Всегда.
Утром я нашла его в сугробе. Он был твердый, как ледяной брусок. Глаза – открыты. Пена на губах. Его вынесли. Выбросили. Как хлам.
Я закричала. Кричала так, что потрескались небеса. Меня рвало от этой боли – чистой, первобытной. Я прижимала его к груди, умоляла: «Дыши… Прошу, только дыши…» Обещала все, что могла – что буду рядом всегда, что никогда больше не оставлю, что все будет хорошо… Только бы он вдохнул. Только бы моргнул. Я гладила его по мордочке, и все повторяла, шептала, молила, как заклинание: «Пожалуйста, живи…»
А в окне – дед. Стоит. С кривой ухмылкой. Смотрит, как я реву в снегу, как душа моя ломается на куски. Он знал, что делает. Он хотел это увидеть. Он кормился этим.
Мама вышла, взяла меня за плечи, оттащила, укутала. Сказала: «Он не мучился. Замерз быстро». Но я не верила. Потому что не так умирают ангелы.
А потом она пошла на кухню. Варить обед. Для всех. Включая его. И в тот момент я поняла: даже если ты свет, ты все равно проигрываешь, если ужинаешь за одним столом с тьмой. С того дня я больше никого не просила о защите.
Это было так давно… И все же это воспоминание возвращается ко мне снова и снова – как будто я проваливаюсь сквозь трещину времени прямо туда, в ту реальность. В ту точку боли, где все остановилось.
Я сижу на холодном снегу на коленях – онемевших, мокрых, будто не моих. В моих ладонях – он. Уже не теплый. Почти каменный. Еще чуть-чуть – и застынет совсем. Если приглядется, то может показаться, что его ушко дергается, еле-еле. Или мне это кажется? Но дыхания… нет. Совсем.
– Дыши. Прошу тебя… просто дыши… Прости меня… Прости меня, Рэм… Прости меня, мой ангел, это я виновата… Я обещала, но не уберегла тебя… А теперь… Дыши. Прошу… просто дыши…
Он не двигается. Его глаза приоткрыты, но там уже нет взгляда. Я глажу его между ушами, как делала всегда, когда он засыпал у меня запазухой, когда я его грела своим телом.
– Я здесь, слышишь? Я не уйду. Никогда. Только дыши…
Мое лицо мокрое, я не знаю, плачу ли я или просто потею от боли. Он больше не дышит.
Я качаю его на руках, как ребенка, и бормочу все то, что не сказала: что он был лучшим другом, что он спасал меня от одиночества, что я не заслуживала такой любви, но он все равно любил. Просто за то, что я есть.
В груди зияет провал. Холодный. Гулкий. Бездна, в которую падает мой крик. Я не слышу себя. Только тишину.
А пальцы все еще гладят его замерзшую шерсть. Она уже стала жесткой. Он пахнет – сыростью, холодом, улицей. Как всегда. Как дом, который никогда не был домом.
И вдруг – обрывок воспоминания.
Первая встреча. Он сидел в коробке за сараем. Маленький, облезлый, с диким взглядом. Шипел на всех, не подпускал. Только ко мне – подошел. Просто подошел. Обнюхал руку. Облизал. И остался. Навсегда.
Я прошептала тогда: «Я тебя не оставлю». И не оставила.
А теперь… он ушел. Но я осталась. Одна. И мне казалось – навсегда.
Я снова и снова повторяю: «Дыши… дыши…», будто это молитва. Будто магия. Но она не срабатывает. И я впервые за долгое время зову вслух:
– Господи, ну пожалуйста… Забери меня вместо него…
Воздух неподвижен. Снег ложится на его мордочку, на мои руки, на мои волосы. Я не шевелюсь. Я обещала. Я рядом. До конца.
И тогда я чувствую, как будто вся эта боль – это я. Вся. От пяток до макушки. Как будто тело больше не мое. Я – просто оболочка для страдания. Я – сосуд, в который вылили всю несправедливость мира.
Он лежит тихо. Неподвижно. Замер в одном мгновении времени. Для него оно больше не существует. А я живу дальше. А я сижу. И глажу. И жду. Что? Чуда. Или конца. Или хотя бы сна, в котором он оживет и будет бежать ко мне, как раньше.
Но пока есть только реальность. Холодная. Бездыханная. Настоящая. А за окном – торжествующий взгляд деда. Он счастлив. Он победил. Ему не нужно было ничего говорить – его мысли были написаны на лице. Это было нерафинированное счастье. Настолько явное, что казалось: сотри его щеткой – и все равно проступит снова, как грязь на потрескавшейся стене. Он смотрел, как я сжимаю остывшее тело в руках, и улыбался. Как будто это он вырвал у меня сердце и теперь любовался его пульсацией в своих ладонях.
Глава 7. Он чувствует
Я не сказала Владу, что выходила. Не предупредила, как обычно. Просто сделала. И внутри что-то зашевелилось, как будто первый раз вдохнула воздух без его фильтра. Но он почувствовал. Он всегда чувствует.
Вечером он молчал. Не так, как обычно – с демонстрацией, с напряжением. А спокойно. Хищно. Как кошка перед прыжком. Я накрывала на стол и чувствовала, как его взгляд будто сверлит спину.
– Где ты была сегодня? – спросил он, когда я принесла еду. Без эмоций. Словно между делом.
Я растерялась. Улыбнулась, как умею.
– Просто… в аптеку ходила. Ты же забыл про пластырь.
Он кивнул. Медленно. Долго жевал. Поставил вилку. Посмотрел в глаза:
– Ты могла просто написать мне. Или подождать, когда я вернусь. Ты же знаешь – я забочусь о тебе.
Я кивнула. Слишком быстро. Виновато. Сжалась внутри.
– Ты ведь не встретила там кого-то? – он сказал это будто невзначай, но я уже чувствовала, как сжимается горло.
– Нет. Просто купила и ушла.
Он опять кивнул. Снова замолчал. Но уже не смотрел. И не касался. Просто сидел и ел. А я снова превратилась в тень. В воздух. В ту, кого можно наказать даже молчанием.
Я легла в кровать раньше него. Спиной к стене. Не выключала свет. Потому что когда он так замолкает – я начинаю бояться темноты.
И только одна мысль билась в голове: он знает. Он всегда знает, когда я чуть-чуть дышу не по его правилам.
И он всегда ревнует. Без причины. Без повода. Без факта. Он говорит, что мужчина должен контролировать женщину, потому что она – это слабое место. Эмоциональное, спонтанное, нелогичное. Он говорит, что я могу ошибиться. Могу увлечься. Случайно. Даже не поняв сама.
– Женщины не думают головой, – говорил он. – Вы фантазируете. Один взгляд, одна улыбка – и все, вы уже там, в воображении. А потом поздно.
Я слушала и не понимала, к кому он это. Я никогда не давала ему повода. Я не флиртую. Я даже не смотрю по сторонам.
Однажды мы смотрели сериал. Он спросил: «Тебе нравится этот актер?» Я, не задумываясь, ответила: «Ну… симпатичный». И все. С тех пор – периодически, язвительно, буднично:
– Может, ты опять про своего красавчика думаешь? Ну, как там он? Уже позвонил тебе из телевизора?
Я пыталась сказать, что это просто актер. Просто слово. Он не слушал. Он говорил:
– Я знаю, что ты думаешь. Знаю лучше, чем ты сама. Мысли – это не игрушки. Женские мысли – особенно. Они требуют контроля.
И я начинала бояться даже думать. Потому что если он узнает, что я думаю не так – накажет молчанием. Или усмешкой. Или доброй фразой, в которой будет яд.
И я снова училась держать себя в узде. Даже внутри головы.
***
На следующий день он принес мне чай в постель. С медом и лимоном. Как я люблю. Как будто знал, что я не спала полночи, что внутри все дрожит. Он поцеловал меня в лоб и сказал:
– Я просто хочу, чтобы ты была в безопасности. Я не враг тебе. Я люблю тебя. Но ты… ты иногда ведешь себя, как будто не понимаешь, что такое любовь.
Я молчала. Он держал чашку в руке, сидел на краю кровати и говорил мягко:
– Понимаешь, настоящая порядочная женщина не бродит по улицам одна. Не ищет поводов. Не играет с огнем. Ты ведь не хочешь разрушить то, что между нами?
Я быстро покачала головой. Нет, конечно нет. Я ничего не хочу разрушать. Я просто… я просто хотела дышать. Немного. Незаметно.
– Ты же сама знаешь, – продолжил он, – мужчины на тебя смотрят. Они чувствуют. Ты – не как все. Ты можешь даже не заметить, как втянулась. А потом все, поздно. Вот поэтому я рядом. Я направляю. Я держу тебя в руках, потому что люблю. Потому что ты сама не знаешь, как себя беречь.
Он говорил это так искренне. Словно спасает меня от самой себя. Я слушала и ловила себя на мысли, что снова чувствую вину. Стыд. Как будто мои мысли – преступление. Как будто свобода – это вирус, и он лечит меня от него.
Он ушел, а я сидела с чашкой на коленях. Не пила. Смотрела, как тонкий пар поднимается и исчезает. Как и я – в этих стенах. И в какой-то момент, глядя в этот прозрачный дым, меня ударило. Как током. Осознание. Просвет.
Это не забота. Это клетка. Бархатная. Теплая. С плюшевыми стенами. Но все же – клетка. Его слова – как мягкие оковы. Его "любовь" – как ошейник.
Мне стало страшно. Потому что я поняла, что не знаю, как дышать по-настоящему. Я разучилась. Я привыкла делать вдох с его разрешения. Привыкла считать, что свобода – это опасно. Что сама я – ошибка, угроза, сбой системы.
Он называл это любовью. А на деле – это была дрессировка. Ласковая, но все равно дрессировка.
Я впервые увидела в его голосе сталь. В его прикосновении – контроль. В его "теплых" словах – ледяную грань. Он не хотел, чтобы мне было хорошо. Он хотел, чтобы мне было удобно – быть с ним. Он хотел, чтобы я не думала. Чтобы я чувствовала себя виноватой за каждый вдох, сделанный без его участия.
И в этой чашке с чаем я увидела всю свою жизнь. Закипающую. Испаряющуюся. Исчезающую. Без следа.
Он называет это заботой. А я вдруг поняла: я хочу не чай в постель. Я хочу, чтобы меня слышали. Чтобы уважали. Чтобы я могла сказать «нет» – и не бояться расплаты. Чтобы мое «я» было не тенью в его коридоре, а голосом, телом, светом.
Я хочу быть собой. А он – никогда не даст мне этого. Потому что его любовь – это не любовь. Это удобство. Контроль. Власть.
И тут я вдруг вспомнила бабушку. Иногда, будто по праздникам внутреннего календаря, у нее случался внезапный приступ "заботы". Обычно по выходным. Она надевала старый передник с пятнами вековой давности и торжественно объявляла:
– Сейчас сварю кашу. Полезно же.
Готовка у нее была сродни некромантии – непонятный, пугающий процесс с сомнительным результатом. Все выгоралось до стадии черного дзена. Каша превращалась в нечто среднее между промокшей картонкой и пригоревшим цементом. Липкая, серая масса с редкими вкраплениями комков, похожих на печальные глазки мертвых котят. И вот она ставила передо мной эту тарелку с видом мученицы, в голосе пафос эпохального самопожертвования:
– Ешь. Я ведь не просто так готовлю, я забочусь о тебе. А ты неблгодарная. Ты никогда не ценишь, что для тебя делают. Я весь день вкалываю. И не обязана тебе, между прочим. Но вот, готовила. Потому что забочусь. Не потому что ты заслужила – а потому что надо же кому-то заботиться о тебе.
А я смотрела в эту мерзкую массу и чувствовала, как внутри все сжимается. Меня мутило. Я была голодна, но не настолько, чтобы есть это. Я знала: если положу это в себя – будет как будто мой желудок стал мусорным баком. Но у меня не было права отказаться. Потому что если я скажу «не хочу» – это будет неблагодарность. Это будет предательство.
– Ну? Чего сидишь? – раздражалась она. – Я стараюсь, а ты носом крутишь. Кому ты такая нужна будешь? Не умеешь даже простую еду уважать.
Я зажимала нос, делала глоток – и давилась. Не потому что хотела. А потому что должна. Потому что иначе – никакой любви. Только обвинения. Только стыд.
И вот тогда я впервые почувствовала: эта забота не про тепло. Это – сделка. Молчаливая, давящая, как плита. Ты ешь – ты хорошая. Ты не ешь – ты обуза.
А я хотела быть хорошей. Хотела, чтобы меня любили. Хоть как-нибудь.
Бабушкина забота не грела. Она душила. Была как еда, которую тебе всучили, потому что "так надо". Ешь, говорила она, и я ела, зажимая нос, пытаясь не дышать – потому что от запаха вонючей перловки с жирными разводами мутило. А потом – меня рвало. Прямо этой же кашей. Желудок выворачивало, будто он сам хотел избавиться от унижения. А бабушка, закатывая глаза, только бурчала: «Неблагодарная. Жрет мое и еще воротит нос».
Это была не любовь. Это был договор. Ты хорошая – и тебе позволено дышать рядом.
И сейчас, глядя в эту чашку, я поняла: я снова в том детстве. Только вместо бабушки – Влад. Только вместо каши – чай. А смысл один: будь удобной. Иначе – замолчи.
И пока чай остывал, внутри меня что-то просыпалось. Что-то забытое. Что-то очень важное. Моя настоящая – та, которую он все это время пытался заглушить.
Глава 8. Первый шаг наружу
Вечером я осталась одна. Он ушел «по делам». Обычно он предупреждает, что будет на связи, присылает фото, где находится. Сегодня – тишина. Это было странно.
Я бродила по квартире, как будто стены дышали вместе со мной. Все было на своих местах. Чисто. Безопасно. Как он любит.
Но внутри было неспокойно. И не от страха – от желания. Я хотела кому-то сказать. Не вслух. Просто… написать. Букву. Слово. Намек. Хоть что-то. Чтобы зафиксировать, что я еще думаю. Что во мне что-то шевелится. Что я – не он.
Я вспомнила аптекаршу. Ее взгляд. Тепло. Чай. Молчание, которое не пугает. И медленно, как будто я крадусь через минное поле, я нашла ее визитку. Там был номер. Написано от руки. Мелко. «Если что – просто напиши. Без объяснений».
Я открыла мессенджер. Смотрела на экран, как будто он может укусить. Пальцы дрожали. Я стерла, переписала. В конце концов отправила только:
«Добрый вечер. Это я. Просто… можно я когда-нибудь к вам зайду?»
Секунды текли, как капли в пустом доме. Сердце колотилось. И вдруг – ответ:
«Конечно. Всегда. Я просто буду. Без вопросов.»
Я выключила телефон и села обратно на кровать. Сжалась. Как будто согрешила. Как будто обманула. Как будто изменила.
Но внутри – впервые – было что-то похожее на тепло. На что-то свое.
Он пришел позже. Пах табаком и дорогим одеколоном. Поцеловал меня в щеку, посмотрел внимательно:
– Все хорошо?
Я улыбнулась. Слишком быстро. Отвела взгляд, чтобы не смог прочитать ничего по глазам. И вдруг поняла – я начинаю учиться скрывать свои чувства, защищать свое внутреннее Я.
И это значит, что я начинаю учиться быть собой.
***
Аптека была почти пуста. Я зашла, как будто в чужой дом, с опаской и легким предательским трепетом внутри. Она стояла за прилавком, перебирала коробки.
Когда подняла глаза – просто улыбнулась.
– Проходи. У меня как раз кипяток есть. Молча, если хочешь. Или вслух.
Я села за маленький столик в углу. Рядом – чашки, чайник, старый плед на спинке стула. Так пахло домом, которого у меня не было.
– Я не знаю, зачем пришла, – сказала я, опуская глаза.
– Это лучший повод, – пожала она плечами. – Когда не знаешь – это значит, что хочешь понять.
Минуты текли. Я что-то рассказывала – отрывками, сбивчиво. О Владе. О том, как он может быть добрым. Как заботится. Как угадывает мои мысли. Как говорит, что знает меня лучше, чем я сама.
Она слушала. Не перебивала. Только наливала чай и изредка кивала. Потом вдруг тихо спросила:
– Ты не видишь, что паттерн тот же?
– Какой паттерн?
– Как с отцом. Он тоже заставлял тебя заслуживать взгляд. Одобрение. Любовь. Только другими методами. Влад – тактичнее. Умнее. Но суть та же. Ты опять у двери. С надеждой, что он обернется.
Я помолчала.
– Но Влад меня не бьет. Он ни разу не тронул меня пальцем. Отец бил. Иногда. Громко. А Влад… он любит. Просто не умеет это выразить.
Она наклонилась ближе:
– А тебе не кажется иногда, что он фальшивит?
Я сжала пальцы в замок. Посмотрела в чашку.
– Иногда. Мне кажется… как будто он испытывает вину передо мной. И я чувствую себя виноватой, что он так страдает. Словно это я довела его. Я – причина его боли.
Я замолчала, а потом тихо добавила:
– Иногда мне кажется, что я недостойна его. Что он мог бы быть счастлив с другой. Уверенной. Тихой. Более… правильной.
– Он сам говорил тебе это? Или ты придумала?
– Он… намекал. А может, и я придумала. Но мне часто снятся сны. Будто он уходит. Бросает меня. Я рыдаю. Умоляю его остаться. Как будто если он уйдет – я исчезну.
Она молчала. А я продолжала:
– А потом бывают другие сны. Мы вместе. Он такой заботливый. Мы едины, как будто душа одна на двоих. Без слов – все понятно. И я просыпаюсь с чувством любви. С ярким, почти сияющим ощущением. А потом смотрю на него… и понимаю: это не он. Не совсем. Это как будто два разных человека. Один – из сна. Второй – рядом. И я не могу понять, кто из них настоящий.
Она поставила чашку на блюдце, медленно.
– А ты когда-нибудь думала, что тот, из сна – это ты? Только та, которой не дают быть. Та, что любит, чувствует, говорит. Настоящая ты.
И мне вдруг стало страшно. Потому что, может быть, она права.
Я не ответила сразу. Просто опустила взгляд. Горло сжалось, как будто внутри вдруг образовался ком – не из слез, а из слов, которые я никогда не произносила.
Она налила мне еще чаю.
– Не спеши, – сказала она. – Но если хочешь, я дам тебе одну вещь. Маленькую практику.
Я подняла глаза. Она достала из ящика блокнот с обложкой, потертой по краям, и положила передо мной.
– Пиши. Не обязательно красиво. Не обязательно умно. Просто – все, что чувствуешь. Каждый день. Что Влад сказал. Как ты на это отреагировала. Какие мысли пришли. Даже если они пугают.
– Это дневник? – спросила я.
– Это зеркало. Чтобы ты видела себя. Настоящую. Не ту, на которую он смотрит. Не ту, которую ты придумала, чтобы выжить. А ту, которая внутри дрожит от боли. Или от радости. Или от свободы.
Я провела пальцами по обложке. Захотелось заплакать, но слез не было.
– И еще, – добавила она. – Наблюдай. Не за ним. За собой. Как ты себя чувствуешь рядом с ним. До разговора. После. Когда он рядом. Когда молчит. Когда уходит. Где сжимается тело? Что говорит сердце? Это все тоже текст. Твой внутренний дневник.
Я молчала. У меня вдруг возникло ощущение, будто я стою на краю. И если шагну – обратно уже не будет дороги. Но и оставаться там, где я была, больше невыносимо.
Она посмотрела на меня внимательно:
– Тебе не нужно принимать решений сейчас. Просто начни замечать. Все. Даже мельчайшее. И не вини себя за то, что видишь.
Я кивнула. Забрала блокнот. Спасибо не сказала – не смогла. Но внутри вдруг что-то дрогнуло. Как будто в темной комнате зашевелилась живая птица.
Может быть, я правда есть. Просто меня давно никто не слушал. Даже я сама.
Глава 9. Ты на меня как будто по-другому смотришь
Я долго сидела с блокнотом в руках. Лист чистый, но в голове – шум, как будто кто-то шепчет, перебивая сам себя. Я не знала, с чего начать. Поэтому просто встала, накинула пальто и вышла.
Ноги сами привели меня к старой церкви неподалеку. Там пахло свечами, холодом, пылью и чем-то очень теплым. Я зашла, тихо, почти неслышно, и просто села на лавку.
Я не молилась. Я просто сидела. Слушала, как сердце в груди стучит иначе, как будто освобожденное. Как будто его никто не держит пальцами за горло.
Когда я вернулась домой, Влад стоял у окна. Он повернулся сразу, будто ждал.
– Где была? – голос ровный, но в нем уже натянутые струны.
– В церкви, – сказала я. Честно. И тихо.
Он усмехнулся.
– В церковь? Правда? Ты теперь из этих? – он фыркнул. – Это все для идиотов. Что, свечки ставила? Отпущения грехов искала?
Я подняла глаза. Медленно. Ровно.
– Мне это, возможно, поможет. Я не знаю. Я просто… попробовала. Я ничего не теряю, Влад.
Он резко замолчал, и тишина стала вязкой. А потом неожиданно:
– Да пожалуйста. Сходи. Конечно. Ты же не пленница. Делай, что хочешь. Может, тебе и правда поможет. А то ты какая-то… странная стала в последнее время. Смотрю на тебя – и не узнаю.
Я замерла.
– Что значит – не узнаешь?
Он подошел ближе. Прищурился. Словно изучал.
– У тебя взгляд изменился. Понимаешь? Ты на меня как будто по-другому смотришь.
– Как? – прошептала я.
Он пожал плечами, все еще с этим своим спокойствием, в котором пряталась угроза:
– Как будто убить хочешь.
Я отпрянула, как будто он ударил меня словом.
– Что за бред? Я не смотрю на тебя так. Зачем ты это говоришь? Почему ты всегда считаешь, что я… злая? Плохая?
Он усмехнулся. Уверенно. Буднично.
– Потому что ты смотришь именно так. Просто ты не знаешь. Мне со стороны виднее. Я тебя лучше чувствую. Ты не замечаешь, когда в тебе что-то темное. А я – да.
Он отошел на шаг и бросил:
– Так что сходи. Может, тебе и правда поможет стать спокойнее. И снова покладистой. Такой, какой я тебя всегда любил.
Я осталась стоять. Сердце будто замерло, не желая биться под таким весом. Внутри все кричало. Но снаружи – только тишина.
Потому что я поняла: он говорит, что я злая – чтобы у меня не было права злиться на него.
***
Прошла неделя. Я несколько раз заходила в церковь. Один раз попала на библейскую школу. Там были обычные люди: кто-то молчал, кто-то задавал вопросы, кто-то делился болью. И никто не пытался меня исправить. Я просто сидела и слушала. И впервые за долгое время чувствовала себя частью чего-то большего, живого.
Я вернулась домой с легким сердцем. Даже шаг был другим. Я снова была похожа на человека. Впервые за много месяцев.
Влад сидел в кресле и смотрел в окно. Услышал, как я вошла – но не повернулся сразу. А потом, не глядя, сказал:
– Мне не нравится, что ты увлеклась религией.
Я замерла.
– Почему?
Он обернулся. В его глазах не было гнева. Только разочарование, которое он всегда использовал как оружие:
– Я считал, что ты умная женщина. А ты, выходит, из этих? Из быдла, которое верит в сказки? Ты правда думаешь, что Бог существует?
– Я не знаю, – сказала я. – Может быть. Я просто чувствую, что есть что-то… большее. И что в этом плохого? Ведь это дает надежду. Помогает жить. Радоваться.
– Это все инструменты для контроля. Механизм, придуманный, чтобы управлять массой. Людям легче верить в небо, чем взять ответственность за себя. Все можно объяснить логикой.
– Нет. Не все, Влад. Есть вещи, которые мы не можем объяснить. Есть то, что мы просто чувствуем. Почему это плохо?
Он встал. Прошелся по комнате. Потом резко повернулся:
– Потому что моя жена сходит с ума!
– Я не схожу с ума.
– Да? А с какого перепугу ты вдруг стала верующей? Всю жизнь тебе было все равно. А теперь что?
Я выдохнула.
– Я всегда верила. В глубине. Просто… не говорила об этом. И не могла это чувствовать, потому что постоянно жила в страхе. Сейчас я просто… хочу молиться. Просто медитировать в тишине. Иногда. Это не значит, что я уйду в монастырь. Я просто хочу немного тишины в душе.
Он посмотрел долго. А потом, будто внезапно остыв, кивнул:
– Ладно. Сядь. Попьем чаю.
Он принес чашки. Молча. Потом сел рядом, взял меня за руку и сказал:
– Знаешь… для меня все это бред. Но если тебе это помогает быть счастливой – сходи, молись, медитируй, ходи туда. Я не буду мешать. Просто ты должна знать: мне это не нравится. Я не одобряю.
Я кивнула. Снаружи – спокойно. Но внутри – впервые за долгое время я сказала ему мысленно: мне плевать.
Потому что я не делаю ничего плохого. Я просто хочу жить. Дышать. Молиться. Быть собой.
И, кажется, я только сейчас это поняла: мне больше не нужно его одобрение, чтобы быть собой.
Глава 10. Он это чувствует
На следующий день он был особенно внимателен. Не в том смысле, как раньше – без упреков, без давления. Наоборот: молчалив, отстранен, но смотрел пристально. Как будто выжидал.
Я приготовила завтрак. Он сел, не притронулся. Просто смотрел, пока я наливаю чай, двигаюсь по кухне. А потом сказал:
– Ты изменилась.
Я замерла.
– В каком смысле?
Он не ответил сразу. Только склонил голову и добавил:
– Не знаю. Ты другая. Не говоришь ничего плохого. Не споришь. Но ты… другая.
Я пожала плечами. Хотела сказать, что это хорошо. Но промолчала.
– Ты что-то скрываешь? – спросил он резко.
– Нет.
Он встал, подошел ближе.
– У тебя взгляд другой. Раньше ты смотрела с ожиданием. А теперь – будто… у тебя внутри своя жизнь. Скрытая. Без меня.
Я посмотрела на него и вдруг почувствовала: он боится. Не за меня. А потерять контроль. Он не понимает, как я стала другой. Ведь он не давал на это разрешения.
– Мне просто стало спокойнее, – тихо сказала я. – Вот и все.
Он кивнул, но скулы были напряжены. Он взял телефон, ушел в другую комнату. Дверь он не захлопнул, но я услышала: он говорит с кем-то. Тихо. Быстро. Резко.
Я не вслушивалась. Я просто записала все это в блокнот. Каждую реплику. Каждую эмоцию.
И с каждым словом я чувствовала, как внутри вырастает то, что невозможно больше остановить. Сопротивление.
То, что нельзя назвать
Близость с ним… сначала я хотела ее. Я помню, как поначалу тянулась к нему. Просто – как женщина, как человек, как тело, жаждущее прикосновений. Хотелось быть любимой. Хотелось отдавать и получать.
Но Влад всегда считал, что я должна заслужить его желание. Он не говорил это прямо. Он делал паузы, смотрел оценивающе, морщил нос или медленно говорил:
– Ты могла бы и поработать над собой. Ну правда. Немного соблазна, женственности. Это же несложно.
А потом, когда у него ничего не получалось, он шептал:
– У тебя… неидеальное тело. Ты же видишь. У меня просто физиологически не получается. Я стараюсь, правда.
Я слушала – и чувствовала, как умираю изнутри. Я винила себя. Я смотрела в зеркало и видела только недостатки. Я пыталась быть желанной. Голодала. Давилась таблетками. А потом – ела. Без остановки. В слезах. В отчаянии. И тут же – бежала в ванную. Меня рвало от ненависти к себе.
Так началась булимия. Она вошла в мою жизнь тихо. Как утешение. Как наказание. Как способ вернуть себе хоть какой-то контроль.
Это началось через два года жизни с ним. А спустя три я уже не знала, как есть, чтобы не вызывать в себе отвращение. Я все время думала: может, он просто хочет другую? Может, я – ошибка?
Но потом успокаивала себя: нет. Он не изменяет. Он просто несчастный. Просто мое тело его не возбуждает. Это моя вина. И я должна что-то с собой сделать.
Я изводила себя. А он хвалил:
– Молодец. Я вижу, ты стараешься. Ты хочешь быть стройной. Заботишься о здоровье. Вот это правильно.
Он не знал, что я по ночам стою перед зеркалом в истерике. Что не могу дышать от ужаса. Что ненавижу себя. И что все это началось из-за его фраз, взгляда, молчаливого отвращения.
А сейчас… спустя пять лет…
Меня трясет от одной мысли о близости. Мне страшно. Его руки – холод. Его взгляд – давление. Я не хочу. Я вся сжимаюсь, когда он подходит ближе.
Но он говорит:
– Мне надо. Ты же моя жена. Это нормально. Потерпи. Это часть жизни. Не выдумывай.
И я терплю. Лежу. Не двигаюсь. Закрываю глаза и мысленно отрываюсь от тела. Словно меня нет.
А ведь раньше я чувствовала что-то. Было тепло. Было даже удовольствие. Но теперь – только боль.
И я знаю: это не про тело. Это про страх. Про ненависть к себе, которую он во мне вырастил. Про то, что любовь нельзя построить на стыде. Только я узнала это слишком поздно.
Первая мысль о свободе
Все чаще я ловлю себя на одном и том же: я стою у окна, в полном молчании, и думаю – а что, если просто уйти? Не громко. Не скандально. Просто встать и уйти. Открыть дверь и исчезнуть.
Раньше мне казалось, что я не смогу. Что без него – провал. Тьма. Ничто. Он говорил это так часто, что я начала в это верить. Что только рядом с ним я защищена. Что мир – опасен. Что люди – хищники. Что мне повезло, что он меня «выдерживает».
Но теперь, когда я смотрю в окно, я впервые вижу не опасность. Я вижу дорогу. Я вижу жизнь.
Не легкую, не сказочную. Но свою.
Я не знаю, когда во мне появилась эта мысль. Может, в аптеке, когда женщина сказала «если что – я просто буду». Может, в церкви, где я впервые услышала себя. А может, когда Влад снова сказал:
– Ты опять ела ночью? Ты думаешь, я не слышу, как ты потом в туалет идешь?
Я не ответила. Я просто смотрела на него – и думала: а ты не слышишь, как я умираю каждый день рядом с тобой.
Эта мысль не громкая. Она не требует немедленного действия. Она – как тихий внутренний звон. Как колокольчик в густом тумане.
Я не собираю чемоданы. Я не покупаю билеты. Я просто впервые в жизни допускаю, что могу уйти.
И от одной этой мысли – становится легче дышать.
Я не знаю, когда это случится. Но теперь я знаю, что это возможно.
Глава 11. Первый удар
В тот день я снова пошла в церковь. Было тихо, спокойно. После службы я осталась поговорить с женщиной, которую недавно встретила. Ее звали Оля. У нее маленький сын, муж ушел от нее, когда она была на четвертом месяце.
– И как ты справилась? – спросила я. Честно. С замиранием внутри. Я не знаю, зачем спросила. Может быть, хотела проверить, выживают ли вообще люди после такого.
Она усмехнулась, горько и светло одновременно.
– Сначала никак. Я неделю просто лежала. Не ела, не пила, просто тупо смотрела в потолок. Потом пришла подруга, поставила поднос с едой и сказала: «Если ты не поднимешься – я сама тебя вымою и покормлю». Я тогда впервые за долгое время заплакала не от боли, а от того, что кто-то остался рядом.
Я слушала ее и удивлялась: в ее голосе не было жалости к себе. Только сила. Сила, которую не кричат, а носят в себе.
– Потом началось. – Оля улыбнулась. – Кто-то привозил памперсы, кто-то помогал донести коляску до маршрутки. А однажды знакомый бывшего мужа, да, тот самый друг, который раньше только бухал с ним, просто привез мне мешок детского питания. Сказал: «Не принимай это как помощь, просто пусть ребенок не голодает». И исчез. Я тогда поняла, что чужие люди могут стать ближе, чем семья.
Я молчала. У меня не было ни подруг, ни таких знакомых. Никогда. Все, что у меня было – это Влад. Или я так думала.
Потом мы пошли в парк. Она катала сына в коляске, а я шла рядом и впервые за долгое время чувствовала себя не вещью, а человеком.
– А ты хочешь детей? – вдруг спросила она.
Я растерялась. Пожала плечами.
– Боюсь. Муж ненавидит детей. Или боится. Или просто… сам еще не взрослый.
Оля кивнула.
– Вот я тебе что скажу. Никогда не бойся хотеть. Даже если все вокруг говорит: нельзя, не время, не с тем человеком. Хотеть – это нормально. Главное – не предавать себя.
Когда я вернулась домой, Влад уже ждал. Лицо было спокойное, но что-то в нем дрожало. Он смотрел, как я раздеваюсь, снимаю шарф, вешаю пальто. И молчал. До той секунды, пока я не подошла ближе.
– Ты снова была в церкви? – тихо спросил он.
– Да.
– Так долго? – в голосе уже зазвучала сталь.
– Мы с моей новой подругой гуляли после службы. Я встретила женщину в церкви, и мы пошли в парк…
– В парк? – перебил он. – С кем?
– Я же сказала… С женщиной. С ее ребенком. Мы просто гуляли.
– Разговор, да? Может, она не такая уж и женщина? Может, ты просто врешь? Или, может, вы вместе кого-то там ждете? Мужчинка должен был подойти позже, да? Признайся!
– Это бред. Ты сам слышишь, что говоришь?
– Нет, ты слышишь, как это выглядит?! Ты исчезаешь на часы, возвращаешься сияющая, с глазами, как будто ты снова живая – и все это благодаря какому-то разговору в парке? С чужой женщиной? Ты реально думаешь, я поверю в эту чушь?
– Боже, Влад… Мы правда просто гуляли с Олей и ее сыном. Никаких мужчин там не было!
– Просто гуляли? – голос стал тише. Густее. Опаснее. – Ты теперь просто гуляешь с кем угодно, не ставя меня в известность? А может, ты уже нашла себе кого-то там в своей церкви? И твои походы – это только предлог, чтобы видеться с ним? Отвечай мне!
– Влад, что за бред? Мы просто разговаривали с женщиной! Я что, не могу разговаривать с другими людьми?
– Это все сказки. Ты мне врешь! – взревел он. – Я знаю, как все это выглядит. Ты уходишь все чаще. Ты ищешь почву. Чтобы потом меня бросить, да? Чтобы найти кого-то «духовного», «доброго»? Иначе, чего ты таскаешься в свою церковь как идиотка?
– Ты с ума сошел! Никого я там не ищу! Там, блин, вообще мужчин почти нет! Одни бабульки! Уж если бы я хотела найти кого-то, наверное, пошла бы в другое место? А если не доверяешь – сходи со мной! Посмотри сам, с кем я там!
– Вот еще. Я что, совсем тупой по-твоему – по церквям шляться? – фыркнул он. – Хотя знаешь… может быть, и схожу. Чтобы увидеть, кто там за тобой ухлестывает.
– Влад, прекрати…
– Нет! – перебил он. – Ты не понимаешь, что ведешь себя как… как будто я для тебя никто! Ты исчезаешь на полдня, возвращаешься с довольной рожей, и мне даже не объясняешь, где была и с кем!
– Я же сказала. Мы гуляли с Олей. С ее ребенком. Просто поговорили, прошлись по парку.
– А ты не видишь, как это выглядит? – голос с каждым словом становился острее. – Ты мне врешь. Я это чувствую. Ты отдаляешься. Ты стала другой. Смотришь на меня, как будто сканируешь. Как будто сравниваешь. С кем, а? С кем ты меня сравниваешь?
Я устала объяснять. Просто опустила глаза.
– Я просто чувствую себя лучше там, в церкви. Там спокойно. Там можно говорить. Можно молчать. Там меня не обвиняют в каждом шаге.
– А здесь, значит, тебе плохо?! – голос его надломился, но не стал тише. – Я тебя кормлю, пою, обеспечиваю! Я терплю твои загоны, твои качели! А ты уходишь, чтобы "чувствовать себя лучше"?!
– Да, – сказала я, и голос предательски дрогнул. – Потому что мне там хорошо. Потому что впервые за долгое время я себя там чувствую… живой.
Он шагнул ближе. Прямо в мое лицо.
– Ты серьезно? Церковь делает тебя живой? Это сектантство. Промывка мозга. Я думал, ты умная женщина. А ты превращаешься в какую-то фанатичку! Ты что, реально веришь во все это?!
– Да. Верю. Я не стану монахиней, Влад. Я просто хочу… молиться. Иногда. Быть там. Потому что мне это нужно. Потому что мне это помогает.
Он застыл. А потом прошипел:
– Ты меня позоришь. Ходишь как шалава. Я не знаю, что ты там делаешь, но точно не просто молишься!
Я почувствовала, как внутри что-то оборвалось. И все же – выдохнула:
– Мне больше не нужно твое разрешение.
Он врезал кулаком по стене. Осколки от полки посыпались на пол. А потом… он ударил меня. Быстро. Резко. Не со всей силы – но достаточно, чтобы щеку свело от боли.