Читать онлайн Правда о Салли Джонс бесплатно

Глава 1

Я, старшой и «Хадсон Квин»

Для тех из вас, кто меня не знает, сразу скажу, что я не человек. Я человекообразная обезьяна. От ученых я слышала, что отношусь к виду Gorilla gorilla graueri. Большинство моих сородичей живут в Африке, в непролазных джунглях по берегам реки Конго. Сама я, видимо, тоже оттуда.

Как я оказалась среди людей – не знаю. И скорее всего, не узнаю никогда. Думаю, я была тогда совсем маленькой. Возможно, охотники или аборигены поймали и продали меня. Мое самое первое воспоминание: как я сижу на холодном каменном полу с цепью на шее. Быть может, это было в Стамбуле, точно сказать не могу.

С тех самых пор я живу в мире людей. Я научилась понимать ход ваших мыслей, научилась понимать вашу речь. Я умею читать и писать. Знаю, что такое воровство и предательство. Что такое алчность. И жестокость. У меня было много хозяев, и большинство из них я предпочла бы забыть. Не знаю, кто из них дал мне мое имя и почему.

Как бы то ни было, зовут меня Салли Джонс.

~

Многие думают, что теперь мой хозяин Старшой. Но Старшой не из тех, кто распоряжается другими. Мы с ним компаньоны. И друзья.

На самом деле Старшого зовут Генри Коскела.

Мы познакомились много лет назад, когда я ехала без билета на грузовом пароходе «Отаго». Меня обнаружили матросы, и капитан приказал бросить меня за борт. Но в дело вмешался старший механик и спас мне жизнь. Это и был Старшой.

Через несколько лет мы снова встретились, но теперь уже в сингапурском порту. Я была тяжело больна и сидела на привязи возле грязного бара. Старшой узнал меня и выкупил у хозяина бара. А потом взял на корабль, на котором тогда ходил, накормил и дал лекарства. Он спас мою жизнь во второй раз.

Со временем я поправилась и могла понемногу помогать Старшому в машинном отделении. Мне нравилась моя работа, и благодаря Старшому я отлично с ней управлялась. Все, что я знаю о морском деле и судовых двигателях, я знаю от него.

С тех пор мы со Старшим не расставались. Из Юго-Восточной Азии мы постепенно добрались до Америки. В Нью-Йорке купили бот, «Хадсон Квин», и стали возить на нем разные грузы вдоль берегов Америки, Африки и Европы. Мы были сами себе хозяева, и нашего заработка хватало, чтобы поддерживать судно в отличном состоянии.

Хорошо мы тогда жили. Лучше не придумаешь.

Как бы мне хотелось, чтобы все снова было как прежде.

~

Почти четыре года назад все изменилось и начались наши несчастья. Целое лето мы курсировали в британских водах. Пришла осень, и мы решили перебраться в более теплые широты, подальше от Северного моря с его зимними штормами. В Лондоне мы взяли груз, консервы, которые следовало доставить на Азорские острова – архипелаг среди Атлантического океана.

Поначалу плавание шло хорошо. Погода стояла прекрасная, с мягкими ветрами. Но однажды ранним утром удача отвернулась от нас. Наше судно столкнулось с китом. Кит не пострадал, но от сильного толчка руль на «Хадсон Квин» покривился. Пока мы пытались исправить неполадку, погода переменилась, поднялся крепкий ветер. Нас нещадно сносило. Если бы не плавучий якорь, мы бы погибли. Когда ветер утих, мы смогли наладить аварийное управление и двинулись к материковой Португалии. Причалили мы в Лиссабоне.

Разгрузившись, завели «Хадсон Квин» в сухой док, чтобы починить руль. Ремонт продолжался две недели и стоил всех наших сбережений. Старшой обошел все грузовые компании в порту, чтобы сговориться о новом грузе для «Хадсон Квин». Но увы. Вдоль причалов в ожидании лучших времен простаивало полным-полно судов с такими же пустыми грузовыми трюмами, как у нас.

Шли недели. Сидеть на берегу никогда не весело. Но хорошо еще, что мы застряли в Лиссабоне, а не в каком-нибудь захолустье. По субботам мы садились на трамвай и катались по городу. А ведь таких красивых трамваев, как в Лиссабоне, не найдешь нигде, даже в Сан-Франциско!

«Хадсон Квин» стояла, пришвартованная в порту у Алфамы. Алфама – старый бедный район, днем полусонный, а ночью полный опасностей. Население тут самое разношерстное. Никто и бровью не поведет при виде сиамских близнецов, торгующих шнурками для обуви на Руа-де-Сан-Педру. Или при виде ряженых с Перцового берега, исполняющих танец дьявола, которых можно встретить в самых темных закоулках в период старой луны. Даже горилла в рабочей одежде – и та никого здесь не удивит. И это прекрасно.

Вечера мы чаще всего проводили в кабачке «Пеликану». Сюда заходят многие моряки, оказавшиеся в Лиссабоне. «Пеликану» находится на Руа-ду-Салвадор – узкой, мрачной улочке, куда едва добирается солнечный свет. Хозяина зовут сеньор Баптишта. Раньше он ходил коком на кораблях «Трансбразилии», и заезжих моряков перед едой он всегда угощает рюмочкой агуарденте. Агуарденте – это что-то вроде водки, поэтому мне вместо нее обычно наливали стакан молока.

Об этом кабачке у меня сохранилось много приятных воспоминаний. Но среди них одно – неприятное.

Дело в том, что именно в «Пеликану» мы впервые встретились с Альфонсом Морру.

Глава 2

Морру

В тот вечер мы со Старшим допоздна работали в машинном отделении «Хадсон Квин». Помню, шел дождь, когда мы вышли на берег поужинать. Свет газовых фонарей блестел на мокрой брусчатке пристани. Вдоль узких улочек Алфамы в сточных канавах и колодцах журчала грязная вода.

В «Пеликану» было накурено и тепло. За круглыми столиками теснились завсегдатаи. Кто-то в знак приветствия кивнул, кто-то махнул рукой. Это были моряки и поденщики из порта, уличные женщины с ввалившимися от усталости глазами и бессонные музыканты. Большая, одетая в черное дама, которую звали Роза, пела фаду о несчастной любви. Фаду можно часто услышать в бедных кварталах Лиссабона.

Одного из посетителей я видела впервые. Он сидел у дверей за чашкой кофе и, когда мы вошли, поднял голову. Узкое лицо было очень бледно, из-под полей шляпы блеснули черные глаза. Я чувствовала, как он следит за нами взглядом, пока мы протискивались вслед за сеньором Баптиштой к свободному столику в дальнем углу заведения.

Супруга сеньора Баптишты, сеньора Мария, подала томатный суп с хлебом. Едва мы приступили к трапезе, как одинокий незнакомец поднялся и подошел к нам. Я подумала, что он поджидал нас.

– Меня зовут Морру, – сказал он. – Я слышал, у вас есть бот. И что вы ищете работу.

Старшой сперва удивился, а потом обрадовался.

– Точно, – ответил он. – Садитесь!

Человек, назвавшийся Морру, боязливо оглянулся через плечо и сел.

– Речь о нескольких ящиках, – сказал он так тихо, что Старшому пришлось немного податься вперед. – Забрать их надо в Ажиере. Это маленькая гавань на реке Зезере… у меня с собой карта…

Из внутреннего кармана Морру достал сложенную карту и развернул ее на столе. Старшой стал внимательно изучать ее. Я поняла, что его интересует глубина реки.

– За последнее время выпало много дождей, – сказал Морру. – Вода в реках высокая. Не беспокойтесь, на мель вы не сядете.

– Это зависит от груза, – возразил Старшой. – Сколько ящиков надо перевезти? И что в них?

– Азулежу, – ответил Морру. – Плитка, изразцы. Всего шесть ящиков. Каждый примерно по триста килограммов.

Старшой был удивлен.

– И это все? Не проще ли довезти ящики до Лиссабона на телеге?

– Это очень дорогие и хрупкие изразцы, – поспешно ответил Морру, словно ждал такого вопроса. – Дороги здесь плохие. Не хочу, чтобы плитка побилась. Ну что, возьметесь?

– Смотря сколько вы нам заплатите, – с улыбкой сказал Старшой.

Морру достал конверт и протянул Старшому. Тот открыл его и большим пальцем провел по купюрам. По его виду я поняла, что в конверте куда больше денег, чем он рассчитывал.

– Ящики следует доставить в Лиссабон, на Кайш-ду-Содре, – продолжил Морру. – Если управитесь за четверо суток, получите еще столько же.

Старшой просиял.

– Идет, – сказал он и протянул руку.

Морру быстро пожал ее и встал. Не сказав больше ни слова, он пробрался между столиками к выходу и исчез в ночи.

~

Часа через два мы со Старшим брели обратно в порт, к нашей «Хадсон Квин». Дождь перестал, из-за рваных облаков, бегущих по небу, выглядывала смазанная луна. Старшой был в превосходном настроении. Перед уходом он угостил выпивкой всех посетителей в «Пеликану» в честь того, что нам наконец-то подвернулась работа. Да еще за такие деньги.

– Ну все, удача снова с нами! – сказал он, когда мы спустились на пирс. – За эти деньги мы загрузим в трюм столько угля, что хватит до самого Средиземного моря! А уж там всегда найдется работенка для такого бота, как «Хадсон Квин»!

Я бы тоже хотела радоваться, но что-то меня тревожило. При мысли о человеке, назвавшемся Морру, мне делалось не по себе. Может, дело в его взгляде – глаза Морру блестели странным, горячечным блеском. А еще по его запаху я почувствовала, что ему страшно.

Глава 3

Ажиере

На следующее утро я встала засветло и начала разводить огонь в топке под паровым котлом. К тому времени, как мы позавтракали, пар поднялся до марки, и «Хадсон Квин» была готова к отправлению. Мы отчалили. Курс лежал на северо-восток, вверх по широкой реке Тежу.

Была превосходная осенняя погода. Светило солнце, Старшой стоял за штурвалом и во всю глотку распевал песню, которую поет всегда, когда мы выходим в море после долгой стоянки.

Первый день плавания прошел хорошо. Навигация на Тежу была оживленной. Нам встречались маленькие пароходики с пассажирами, махавшими нам вслед, и широкие парусные баржи, груженные вином, овощами и фруктами.

В сумерках мы добрались до Конштансии – небольшого городка с белыми домиками на высоком мысу. Мы пришвартовались на ночь и на следующий день спозаранку вошли в приток Тежу – Зезере. Течение здесь было сильнее, и Старшому пришлось попотеть, прокладывая курс между песчаными банками и отмелями. Здесь нам не встретилось ни одного судна, а по берегам почти не попадалось ни селений, ни отдельных домов.

Вечером мы подошли к небольшому водопаду. Дальше мы идти не могли. На южном берегу виднелась каменная пристань и одинокий дом. Судя по карте, которую нам дал Морру, это и был Ажиере.

Сквозь кристально чистую воду мы видели, как с песчаного дна реки поднимаются острые скалы. Я стояла на носу и смотрела, чтобы мы не сели на камни, а Старшой осторожно вел наше судно к пристани.

Пришвартовавшись, мы сошли на берег и огляделись. Дом оказался заброшенным. В окнах не было стекол, а крыша с обратной стороны провалилась. Между деревьями в лес убегала узкая дорожка. Посередине, между колеями, торчала молодая поросль и папоротник. Видимо, сюда давным-давно никто не заглядывал.

Никаких ящиков с изразцами мы не увидели.

– Ну что, – сказал Старшой, почесав в затылке. – Думаешь, нас надули?

Я пожала плечами. Похоже, надули. Хотя, с другой стороны, человек, назвавшийся Морру, заплатил нам вперед изрядную сумму. Все это было очень странно. И очень тревожно. Жутковатое место.

Мы вернулись на борт «Хадсон Квин», Старшой занялся ужином, а я навела порядок в машинном отделении. Мы решили подождать до утра. Идти назад под парусом по узкой реке, да еще ночью, чересчур опасно.

Поели мы, как всегда, в каюте Старшого. Потом достали карты и сыграли партию в канасту. Старшой выкурил сигару. Я выиграла, и посуду пришлось мыть Старшому.

Был тихий и приятный вечер. Солнце медленно садилось за горизонт, в вечерней дымке над водой плясала мошкара. Я привязала свою койку между мачтой и вантами, легла и стала смотреть на стрижей, метавшихся высоко в небе. Старшой сидел на палубе и вязал сплесни на новых швартовых для спасательной шлюпки. Когда стемнело, он отложил работу и тоже притащил свою койку.

Шум водопада усыплял. Я еще лежала с открытыми глазами, а Старшой уже вовсю храпел в своей койке.

~

Не знаю, который был час, когда я проснулась. На черном небе мерцали звезды. Через секунду я поняла, что меня разбудило.

Это был звук – в лесу позади заброшенного дома что-то потрескивало. Вскоре далеко за деревьями я увидела мелькающий свет.

Я вылезла из койки и прокралась к Старшому. Он сразу проснулся, стоило мне слегка потрясти его за плечо. Моряк на борту никогда не спит глубоким сном.

Я указала на лес. Свет между деревьями стал ярче, судя по всему, кто-то шарил с фонарем по кустам.

Не прошло и минуты, как мимо дома проехала запряженная лошадью телега и выкатилась на ухабистую лужайку перед пристанью. На козлах сидело трое мужчин, еще один ехал следом за телегой верхом на собственной лошади. Все четверо были одеты как крестьяне, в потертые куртки, цигейковые жилетки и фетровые шляпы с широкими полями.

Всадник спешился, потянулся и сошел на пристань. У него была короткая черная борода, поблескивающая серебром в лунном свете. Старшой перелез через релинг и спрыгнул к нему на пристань.

– Ну слава богу! – воскликнул бородач и загоготал. – Вы добрались! Не иначе, вас охранял сам святой Николай! Монфорте я. Можете звать меня папа Монфорте. Так зовут меня друзья!

Он протянул Старшому огроменную пятерню.

– Мои люди хотят поскорее вернуться домой, в свою деревню, – продолжил папа Монфорте, когда они пожали друг другу руки. – Так что лучше нам сразу погрузить ящики на ваш бот. Вы не возражаете?

Мужчины, сидевшие на козлах, уже соскочили на землю и начали развязывать веревки, которыми был перевязан груз.

– Да нет. Можно и погрузить… – ответил Старшой.

– Вот и славно! – засмеялся папа Монфорте и дружески похлопал Старшого по плечу. – Тогда за дело!

Старшой снова забрался на борт. Мы зажгли две керосиновые лампы, открыли грузовые трюмы и стали готовить паровую лебедку. Старшой трудился молча и сосредоточенно. Он был очень задумчив.

– Не нравится мне все это, – шепнул он, когда мы уже приготовились выдвинуть грузовую стрелу. – Зачем грузить изразцы среди ночи? Да еще в такой глуши?

Я кивнула. Странно, очень странно.

Папа Монфорте и его работники ждали возле телеги. В свете фонаря я разглядела, что они следят за Старшим мрачными, пристальными взглядами. Такой взгляд бывает у солдат и бандитов, никак не у крестьян.

Старшой почесал подбородок – так он делает всегда, когда собирается принять решение. Потом взял фонарь и спустился на берег. Я протянула руку, пытаясь остановить его. Но было поздно.

– Все готово? – услышала я голос папы Монфорте.

– Готово, – ответил Старшой. – Но сперва я хочу заглянуть в ящики.

Лица папы Монфорте было не разглядеть. Он снова загоготал. Почти как раньше, только не так сердечно.

– Как это понимать? – спросил он.

– Хочу посмотреть, что в ящиках.

– Вы же и так это знаете, друг мой. В ящиках – азулежу.

По спине Старшого я видела, как он напряжен.

– Изразцы – вещь хрупкая, – ответил он. – Я должен убедиться, что плитка цела. Вдруг что-то побилось в дороге, а мне потом отвечать. Не хочу оказаться крайним.

– Не волнуйтесь, гарантирую вам – все цело, – сказал папа Монфорте. Его голос звучал приглушенно, но жестко. – Начинаем грузить.

Старшой поставил фонарь на землю и сунул руки в карманы.

– Нет, – уперся он. – Так не пойдет. Я должен знать, какой груз я беру на борт.

Папа Монфорте и Старшой молча переглянулись. Папа Монфорте вздохнул и подал работникам знак.

В следующую секунду работники достали из-за поясов револьверы.

Глава 4

В ящиках оружие

Мы работали под прицелом. Когда мы снимали ящики с крана и запихивали в трюм, Старшой так злился, что руки его тряслись. У меня руки тоже дрожали, правда от страха. Я до ужаса боялась, что Старшой начнет препираться с бандитами или сделает еще какую-нибудь глупость, и они откроют пальбу.

Папа Монфорте и один из его парней поднялись в рубку и зажгли керосиновую лампу над навигационным столом. Они что-то внимательно изучали – вероятно, карту реки. Люки были раздраены, и я слышала их спор. Папа Монфорте хотел отчалить немедленно, второй же считал, что надо подождать рассвета. В конце концов папа Монфорте сказал:

– Меня больше волнуют солдаты республиканской гвардии, чем какие-то там песчаные банки. Идти надо ночью. Всё, нам пора.

Старшому велели приготовиться к отплытию, но он отказался повиноваться.

– Раз так, мой друг, – спокойно заявил Монфорте Старшому, – вы мне больше не нужны. Придется вам сойти на берег, и я сам встану у штурвала. Гориллу я, разумеется, оставлю себе. Без механика мне никак не обойтись. А если сядем на мель, я все свалю на нее. И тогда ей конец.

Папа Монфорте и Старшой в упор посмотрели друг на друга. Старшой двинулся в рубку. Глаза его почернели от злости. Я понимала, что ничего хорошего это не сулит.

Один из бандитов проводил меня в машинное отделение – проследить, чтобы я раскочегарила двигатель. Удивленно глядел он, как я подбрасываю свежий уголь в топку.

– Ну ты даешь, в жизни не видел таких обезьян, – сказал он, крутанув револьвер вокруг пальца. – Надо же, каким трюкам тебя обучили.

Я его не слушала. Чтобы не поддаться страху, мне нужно было полностью сосредоточиться на своем деле. Я смазала все необходимые детали маслом, и как только закончила обход, раздался звонок машинного телеграфа. Старшой приказал: «Малый вперед». Я подняла пар. Заработали поршни и шатуны. «Хадсон Квин» отошла от причала. Я думала об острых камнях под водой – каждая жилка во мне была готова к удару.

Чтобы маневрировать, спускаясь по течению, судно должно набрать скорость. А иначе его будет просто сносить. Я полагала, что, как только мы выйдем на середину реки, Старшой отдаст команду «средний вперед». Так он и поступил.

Я пыталась вычислить, насколько далеко мы отошли от берега. И только я подумала, что опасность миновала, как откуда-то снизу донесся глухой, резкий удар. У меня перехватило дыхание. На мгновение мне показалось, будто время остановилось. Потом судно сильно тряхануло. Перекрывая шум двигателя, раздался жуткий скрежет жестяной обшивки о камень. Мы с бандитом повалились на пол. Но он вскочил первым и бросился к трапу, чтобы поскорее выбраться на палубу.

Я перекрыла подачу пара в двигатель, затем подняла слани и посветила в трюм. Но и без всякого фонаря было ясно, что произошло. Мало что может напугать моряка так, как звук бурлящей воды под сланями. В панике кинулась я искать, чем заткнуть пробоину: обрезки досок, тряпки. Хотя понимала, что без помощи мне не обойтись. Нужно во что бы то ни стало позвать сюда Старшого.

На палубе творилась кутерьма. Люди папы Монфорте поняли, что судно дало течь. Они орали и ругались, решая, как им спасти ящики с тонущего бота. Один из бандитов все еще стоял возле Старшого, направив дуло револьвера ему в спину. Видно, думал, что так безопасней. Глаза Старшого горели безумным блеском.

– Где пробоина? – спросил он, едва завидев меня.

Я указала на правый борт, чуть впереди парового котла.

– Из машинного отделения подобраться можно?

Я кивнула.

– Ясно, – ответил Старшой. – Тогда за работу.

Не обращая внимания на бандита с револьвером, Старшой развернулся и помчался к спуску в машинное отделение.

– Стой, не то буду стрелять! – рявкнул бандит.

Старшой почти никогда не бранится, но слова, которые он, оглянувшись, бросил в ответ бандиту, я даже привести здесь не могу.

Мы со Старшим изо всех сил пытались заделать течь. Но увы. Уже через четверть часа вода поднялась до сланей, и к пробоине было не подобраться. Старшой побежал наверх и бросил в воду лот – измерить глубину. Он хотел понять, насколько глубоко опустится «Хадсон Квин», когда достигнет дна. Я последовала за Старшим.

Папа Монфорте и его бандиты сбросили на воду шлюпку и стали грузить на нее ружья.

Это были ружья из ящиков!

Так вот что мы должны были доставить в Лиссабон! Никакие не изразцы, а оружие!

Только Старшой бросил в воду лот, как под нами раздался грохот. Стекло иллюминатора на правом борту лопнуло, и в прохладный ночной воздух вырвалось шипящее облако пара. Мы со Старшим понимали, что произошло. Холодная вода уже поднялась до самых дымогарных труб парового котла. Скоро она доберется до раскаленной печи. И это вызовет новые, более мощные взрывы.

Папу Монфорте и его бандитов охватила паника. Они опрометью бросились в шлюпку. Последнему из них – тому, что стоял в трюме и подавал оружие, – пришлось прыгнуть в воду и догонять их вплавь.

Нам со Старшим тоже не оставалось ничего другого, кроме как покинуть судно. Старшой хотел сначала спуститься в свою каюту, забрать наши сбережения. Но ничего не вышло. Внутри уже все было заполнено горячим, обжигающим паром.

Я не умею плавать. Старшой натянул на меня спасательный пояс. Всего их на «Хадсон Квин» два. Второй он надел сам. А потом мы прыгнули в воду. Мы отплыли метров на тридцать, когда за спиной раздался еще один глухой взрыв. Из трубы «Хадсон Квин» рванул пар и белым облаком уплыл в ночное небо.

Глава 5

Печальное зрелище

Мокрые и продрогшие, мы сидели на берегу под ивой, глядя, как «Хадсон Квин» идет ко дну. Свет фонарей и керосиновой лампы в рулевой рубке освещал эту печальную сцену. Старшой закрыл лицо руками.

А я радовалась, что мы не погибли.

~

Взошло солнце, а утренний туман плотной пеленой все еще лежал над рекой. Когда он рассеялся, мы увидели, что наше судно достигло дна: из воды торчали мачта, труба и половина рулевой рубки. На верхушке мачты сидела цапля и оглядывала свои охотничьи угодья. У берегов плавали обломки кораблекрушения.

Папа Монфонте и его бандиты исчезли. Шлюпку они привязали к дереву неподалеку от пристани. Мы пробрались туда лесом и последний отрезок пути шли крадучись: не исключено, что ночью бандиты укрылись в заброшенном доме.

Мы тихонько оттолкнули шлюпку от берега, и Старшой направил ее к «Хадсон Квин», быстро и бесшумно погружая весла в воду. Пришвартовавшись у рубки, мы залезли на крышу, чтобы осмотреть повреждения. Палуба и остов были целы. Определить, что поломалось внутри, было не так просто.

Больше ничего сделать мы не могли. К тому же глупо было оставаться дольше, чем необходимо. Если бандиты спрятались в доме, они могли в любую минуту выйти и открыть стрельбу.

Мы оставили «Хадсон Квин» и двинулись на юг. Мы шли по течению и потому развили неплохую скорость. Старшой все больше помалкивал, он думал. Иногда его глаза чернели, и он так налегал на весла, что казалось, они не выдержат и вот-вот сломаются. Наверное, в эти минуты он думал о папе Монфорте и его бандитах. А может, о человеке по имени Морру.

В Конштансию мы добрались сильно после полуночи.

Редкие огни маленького города отражались в воде. На фоне темного неба виднелся силуэт колокольни на холме. Мы затащили шлюпку на песчаную банку и вышли на дорожку, убегавшую вверх между сонными домами с закрытыми ставнями.

Городская площадь находилась недалеко от реки. Из открытой двери какого-то дома падал теплый свет. Подойдя ближе, мы почувствовали запах свежего хлеба. Старшой постучал, пекарь, увидев меня, подпрыгнул от удивления. Когда он наглазелся вдоволь, мы смогли купить хлеба – две еще горячие буханки. Старшой спросил, есть ли в городе полицейский участок.

– Конечно, – ответил пекарь. – Правда, полицмейстер уехал на свадьбу в Сантарен. Наш констебль женится. Полагаю, вернутся они не раньше чем через несколько дней.

Старшой поблагодарил пекаря, и мы вернулись к шлюпке. Не дожидаясь рассвета, мы отчалили и вышли в Тежу.

Утром нас подхватила на буксир дровяная баржа. Рулевой оказался милейшим человеком и угостил нас супом с сухариками, хотя денег расплатиться у нас не было. Последнюю мелочь Старшой потратил на хлеб. У нас не осталось ничего. Все, что у нас было – кроме шлюпки, – лежало на дне Зезере.

Когда мы добрались до Лиссабона, шкипер отцепил нас, и мы подошли к нашему обычному месту стоянки – туда, где раньше швартовалась «Хадсон Квин». Привязав швартовый конец к свае под высокой пристанью, мы выбрались на берег и направились прямиком на Руа-да-Алфандега, в портовую полицию Лиссабона.

Участок только что закрылся, и хотя Старшой изо всех сил колотил в дверь, нам так и не открыли. Старшой сел на землю, прислонясь спиной к стене, и опустил голову на колени. Я села рядом. Так мы просидели довольно долго, но наконец Старшой тяжело вздохнул и поднялся. Лицо его было серое, глаза покраснели от усталости.

– Пища и сон, – сказал он. – Вот что нам нужно. И все сразу покажется не таким уж и мрачным. Идем в «Пеликану».

Сеньор Баптишта, как только мы ступили на порог его заведения, сразу заметил неладное. Они с сеньорой Марией подали нам жареную рыбу и рис. Старшой объяснил, что расплатиться нам нечем. Но сеньор Баптишта этого как будто и не слышал. Он сходил за бутылкой агуарденте и налил Старшому рюмочку.

– Сперва выпей, – сказал сеньор Баптишта. – А потом расскажешь, что у вас стряслось.

Старшой поведал, что с нами случилось. Сеньор Баптишта слушал его, широко раскрыв рот.

– Вот это да! – несколько раз повторил он. – Не может быть!

Было заметно, что сеньору Баптиште трудно поверить в то, что рассказывал Старшой. Еще бы. Вся эта история действительно казалась неправдоподобной. Даже я так думала, хотя все произошло на моих глазах.

– Вот так, – закончил свой рассказ Старшой. – Клянусь тебе, все чистая правда!

Сеньор Баптишта молчал. Потом он сказал:

– Должно быть, это анархисты. Они взрывают бомбы и устраивают всякие беспорядки. Кому еще понадобится контрабандой переправлять оружие в Лиссабон?

Старшой устало пожал плечами.

– Это были бандиты. Анархисты или нет – понятия не имею. Знаю только, что из-за них мое судно пошло ко дну. Их главарь называл себя папа Монфорте. И вот еще… Человека, который заманил нас туда, зовут Морру. С ним мы познакомились здесь, у тебя.

– Да, это я, конечно, помню, – сказал сеньор Баптишта. – Тощий такой. Усатый, разодетый. Никогда его здесь раньше не видел. Но если он снова появится, я сразу вызову полицию. А вы, кстати, в полицию еще не обращались?

Старшой рассказал, что мы пытались – и в Конштансии, и на Руа-да-Алфандега.

– Тогда советую вам пойти в Байшу – там участок работает круглые сутки, – решительно заявил сеньор Баптишта. – Это примерно в двух кварталах от Праса-ду-Комерсиу. Чем быстрее вы напишете заявление, тем лучше! Нет смысла ждать до утра. Я дам вам мелочь на трамвай.

Старшой не хотел брать деньги на билет. Не так уж это и далеко, считал он. Правда, теперь я думаю, что, наверное, нам стоило все-таки поехать на трамвае. Тогда все могло обернуться совсем по-другому. А может, и нет. Кто знает.

Глава 6

Ночная трагедия

Когда мы вышли из «Пеликану», было темно. Из баров и открытых окон домов доносились брань, смех и жалобные звуки расстроенных гитар. Мы спустились в порт и вдоль пристани зашагали к Праса-ду-Комерсиу.

Еда и рюмка агуарденте пошли Старшому на пользу. У реки с Атлантики веял мягкий бриз, Старшой остановился у воды, набрал полные легкие воздуха и сказал:

– Вот увидишь, все образуется. Полиция схватит бандитов, и страховой компании – хочешь не хочешь – придется отбуксировать наш катер в Лиссабон. Уверен, они оплатят нам новый котел и ремонт капитанской каюты! А мы тем временем будем жить в отеле и каждый день обедать у сеньора Баптишты. Неплохо, да?

Со Старшим так всегда. Он легко выходит из себя, легко огорчается, но, как правило, быстро отходит. Правда, сейчас я не была уверена, что он сам верит в свои слова. Уж слишком радужную картину он нарисовал.

Мы все еще стояли у пристани, когда я услышала сзади чьи-то тихие, быстрые шаги. Я обернулась.

Сперва я его не узнала. Лицо полностью затеняли поля шляпы. Он подошел ближе и спросил:

– Коскела?

Старшой тоже обернулся. Перед нами был человек, который называл себя Морру.

Газовый фонарь отбрасывал желтоватый свет на его узкое лицо. Глаза казались выпученными, словно от ужаса. Куртка была расстегнута, на шее свободно повязан платок. В дрожащей вытянутой руке он держал крошечный пистолет.

Дуло указывало Старшому прямо в грудь.

Сердце мое замерло. Краем глаза я видела, что Старшой стоит, раскрыв от изумления рот. Потом рот он закрыл, лицо его побелело.

Медленно шли секунды. Я старалась не двигаться и еле сдерживалась, чтобы не оскалиться. Рука Морру тряслась все сильнее. Из-под шляпы на лоб его выкатилась и медленно поползла вниз капля пота.

Казалось, прошло несколько минут, пока капля добралась до кончика носа. Там она повисла, слегка дрожа, а потом сорвалась и упала.

И тут Морру сделал шаг назад. Потом еще один шаг. Потом опустил пистолет, пробормотал что-то невнятное и побежал.

Старшой застыл как вкопанный, стиснув зубы и глядя ему вслед. На щеках его запылали красные пятна, глаза сверкнули.

– Ну уж нет, ты у меня не уйдешь! – рявкнул он и бросился за ним.

Морру бежал на запад, в сторону Праса-ду-Комерсиу. Ночь была теплой, на набережной прогуливались люди. Я не могла бежать так же быстро, как Старшой, но я видела, что он догоняет Морру.

Потом, на суде, многие говорили, будто Старшой столкнул Морру в воду. А некоторые утверждали даже, что Старшой сперва ударил Морру по голове, а потом уже толкнул. Но это неправда! Потому что я сама видела, как было дело. Старшой схватил Морру за воротник, чтобы остановить его. Морру потерял равновесие, споткнулся о канат и упал в воду. Это был несчастный случай, и всякий, кто утверждает обратное, лжет!

Когда я добежала до Старшого, он стоял, тяжело дыша, и смотрел в воду. На краю причала лежало маленькое украшение на разорванной цепочке. Эта цепочка – я узнала ее – только что висела на шее Морру. Видно, она порвалась и во время потасовки слетела, ровно перед тем, как Морру свалился в воду. Я подняла украшение и сунула в карман, чтобы никто не украл его.

Дело в том, что вокруг нас стали собираться люди. Они что-то говорили, возмущенно перекрикивая друг друга. Старшой лег на живот и заглянул под причал. Морру нигде не было. Тогда Старшой скинул куртку и прыгнул в воду.

Я жалею, что не остановила его. Начался отлив, вода убывала со скоростью не меньше восьми узлов. У Старшого не было ни малейшего шанса найти Морру. Он едва мог держаться на плаву. Когда он наконец вынырнул, его снесло метров на двадцать.

К счастью, там стояла баржа, и Старшой ухватился за швартовую цепь. Он повис на ней, хватая ртом воздух. Я помчалась к нему, но меня опередили рабочие из порта: они спрыгнули на баржу и вытащили Старшого из воды. Никогда – ни до этого случая, ни после – я не видела Старшого в таком жалком, плачевном состоянии.

– Господи милосердный, – всхлипывал он. – Что же я натворил…

Полиция, вероятно, была где-то поблизости, потому что меньше чем через минуту на пристань вкатились две черные машины. Пассажирская дверь первой машины открылась, и из нее вылез коренастый мужчина в сером суконном пальто. Из второй машины высадились несколько констеблей в синих мундирах. Человек в суконном пальто стал расспрашивать людей из толпы, что произошло. А потом приказал констеблям начать поиски человека, упавшего в воду.

Отовсюду на пристань стекались люди. Констебли пытались как-то организовать толпу любопытных: громкими голосами призывали собравшихся рассеяться и искать пропавшего.

Старшой немного пришел в себя и теперь взволнованно бегал взад-вперед по пристани, высматривая в черной воде Морру.

– Надо спуститься ниже по течению, – в панике говорил он. – Боже мой, если его унесет далеко от берега, ему не спастись. Нам нужна лодка…

Подошли два констебля. Один взял Старшого за плечо, второй держал руку на пистолете, торчавшем из открытой кобуры у него на поясе.

– Пошли!

Старшой удивленно взглянул на них.

– Но в воде человек. Мы должны…

– Об этом позаботятся другие. С тобой хочет поговорить комиссар Гарретта.

Констебли увели Старшого к машинам. Я пошла за ними, потрясенная и полная дурных предчувствий.

Человек в пальто стоял, прислонившись к полицейской машине, и листал блокнот.

– Имя? – спросил он, не поднимая глаз, когда констебли подвели к нему Старшого.

– Коскела, – ответил Старшой.

– Полностью, пожалуйста, – сказал мужчина, по-прежнему глядя в свои записи.

– Генри Коскела, – нетерпеливо ответил Старшой. – Послушайте, надо скорее достать лодку и фонари…

Человек в пальто жестом прервал Старшого. И только после этого медленно поднял глаза. Взгляд его ничего не выражал.

– Генри Коскела, вы задержаны, – сообщил он.

Старшой обомлел. Не успел он и слова сказать, а констебли уже затолкали его на заднее сиденье автомобиля. Я шагнула вперед, чтобы тоже сесть в машину. Человек в пальто преградил мне путь.

– Никаких животных в моем автомобиле, – тихо сказал он. – Пшла отсюда!

Он уселся на пассажирское место, мотор завелся. Машина с рывком тронулась и быстро укатилась куда-то в сторону Праса-ду-Комерсиу. А передо мной лишь мелькнуло перепуганное лицо Старшого.

На пристани тем временем столпилась куча народу. Все были взбудоражены. Я не знала, куда мне податься, и в замешательстве так и стояла на месте, пока не заметила, что люди злобно поглядывают на меня. Какие-то увальни, с виду не вполне трезвые, начали окружать меня.

– Давайте поймаем эту обезьяну! – возбужденно говорили они.

Всего в нескольких метрах стоял пожилой полицейский со строгим лицом.

– А ну разойдись! – крикнул он. – На сегодня довольно беспорядков. Не трогайте животное, пусть себе бежит!

И я побежала, не оборачиваясь. Мне вслед полетела бутылка и разбилась совсем рядом, чуть впереди меня. Полицейский снова что-то крикнул. Только пробежав метров пятьдесят, я осмелилась обернуться. Кто-то тряс кулаками, но погони не было.

Вскоре, добравшись до Алфамы, я слезла по шаткому железному трапу к воде. Здесь, покачиваясь на волнах, стояла наша шлюпка. Я быстро отвязала ее и завела как можно глубже под пристань.

Сердце бешено колотилось, страх не давал сосредоточиться. Но я знала, что здесь мне, скорее всего, ничего не грозит. По крайней мере до утра.

Глава 7

Обезьяна убийцы

Я пролежала в лодке две ночи и два дня.

Сперва я боялась, что рассвирепевшие люди с пристани найдут меня. Я лежала, прислушиваясь, готовая в любую секунду отвязать веревку и вытолкнуть лодку на открытую воду. Река была моим путем к отступлению. Но если я покину наше старое место стоянки, как Старшой найдет меня, когда полиция его отпустит?

Должно быть, поздней ночью я в конце концов уснула от изнеможения. Меня разбудил холод, и я укрылась парусом, спасаясь от промозглого рассветного тумана, поднимавшегося с реки.

Наступивший день был, пожалуй, самым длинным днем в моей жизни. Воды Тежу, шелестя, бежали мимо, солнце еле-еле ползло по небу. Я все время ждала, что услышу голос Старшого или увижу его лицо – увижу, как он смотрит на меня, перегнувшись через край причала. Почему он не идет? Ведь полицейские наверняка отпустили его, как только разобрались, что произошедшее с Морру – несчастный случай.

Когда снова спустилась тьма, я от волнения не могла найти себе места. Где Старшой? Неужели полиция до сих пор не отпустила его? Почему? Человек в суконном пальто здорово напугал меня. Что он сделал со Старшим?

От холода и страха я всю ночь не сомкнула глаз. Я сильно устала, но тем быстрее крутились в моей голове ужасные мысли. Все напоминало страшный сон. «Хадсон Квин» утонула, Старшой исчез. Я же понятия не имела, что мне теперь делать.

С солнцем пришло тепло, и я наконец уснула. На этот раз я, должно быть, проспала довольно долго, потому что, когда проснулась, солнце уже поднялось высоко. Волнение и страх снова всадили в меня свои когти. В довершение всего живот сводило от голода.

Когда начало смеркаться, я поняла, что еще одну ночь я не продержусь. Я должна как-то остановить этот бешеный поток мыслей. А еще нужно поесть.

На ум мне пришло только одно место. «Пеликану». Сеньор Баптишта накормит меня. И наверняка удивится, что я пришла одна. Он поможет мне найти Старшого.

Стемнело. Под покровом темноты я вылезла на причал и нырнула в переулки Алфамы. Опустив фуражку пониже на глаза, я продвигалась вперед, избегая света фонарей. Но когда я переходила через трамвайные пути в том месте, где Руа-даз-Эшколаш-Жерайш делает поворот, меня все же заметили. На улице возле табачной лавки играли в карты какие-то мужики. Один из них увидел меня и закричал:

– Смотрите! Та самая обезьяна! Обезьяна убийцы!

Люди вокруг начали озираться. Кто-то показывал на меня пальцем. Я прибавила шагу, стараясь не оглядываться. Я свернула на Руа-ду-Салвадор и уже видела вывеску над «Пеликану». Оставалось совсем немного. За спиной я слышала громкие голоса. Из окон и приоткрытых дверей высовывались любопытные лица. Передо мной несколько человек обернулись.

– Лови обезьяну! – крикнули у меня за спиной. – Это обезьяна убийцы! Хватай ее!

Шедшие передо мной люди широко расставили руки и преградили мне путь. Сердце в моей груди колотилось как бешеное.

Я свернула в какую-то подворотню. Двор был погружен во тьму. В углу я увидела водосточную трубу и полезла наверх. Возбужденные голоса моих преследователей, ворвавшихся во двор, эхом отдавались от стен домов. Я продолжала ползти, не глядя вниз.

Через несколько минут я сидела, съежившись, на крыше в нескольких кварталах оттуда. Я вся дрожала. Сердце колотилось так же отчаянно.

Постепенно дрожь стихла. Я раскачивалась взад и вперед, пытаясь унять сердцебиение. Надо двигаться дальше, думала я. Надо раздобыть что-то поесть. Больше ничего разумного в мою бестолковую голову не приходило.

Вскоре я смогла вычислить, где нахожусь. Сверху город выглядел совсем по-другому. Ноги едва держали меня, поэтому я встала на четвереньки, чтобы не оступиться на черепице и не сорваться вниз. Несколько раз мне пришлось перепрыгивать с одного дома на другой. Это был кошмар.

Наконец я оказалась на выступе крыши прямо напротив «Пеликану». Я осторожно глянула вниз. У сеньора Баптишты посетителей было навалом. Кто-то курил у дверей. По переулку разносились шум и смех. Хватит ли мне смелости спуститься?

От голода кружилась голова, сводило желудок. Я снова забралась на конек. С обратной стороны был внутренний двор с помойными баками. Я осторожно сползла по водосточной трубе и начала копаться в баках. Мне повезло. Кто-то выбросил мешок с черствым хлебом.

Закинув мешок на плечо, я полезла по водосточной трубе обратно и дальше, вверх по крыше, пока не нашла укромное место за трубой. Там я съела свой хлеб. Корочки были такие сухие, что мне пришлось размачивать их в водосточном желобе.

После сытости на меня навалилась усталость. Я прислонилась к трубе и стала смотреть на огромный город. Тысячи огоньков мерцали в черной ночи. Они светились так безмятежно и радушно. Но только не для меня. Я осталась одна. Повсюду подстерегали опасности.

Я так и слышала пронзительные выкрики:

«Смотрите! Это та самая обезьяна! Хватай ее! Это обезьяна убийцы!»

Обезьяна убийцы.

Почему они так сказали?

Когда до меня дошло, почему, по спине пробежал холод.

Они решили, что Старшой – убийца.

Что он убил Морру.

А вдруг полиция думает точно так же?

Может, поэтому они его и не отпускают?

А вдруг Старшой попадет за решетку?

Глава 8

Песня

Так я и просидела на крыше всю ночь. Меня терзали разные мысли. Только когда начало светать, я смогла привести их в порядок. Все будет хорошо. Ведь не я одна видела, как Морру упал в воду. Любой, кто стоял в тот вечер на набережной, подтвердит полицейским, что это был несчастный случай. Старшой не убийца. Поэтому его обязательно освободят. Что бы там ни кричали глупые люди на улице.

Теперь мне надо немного поспать. А после я наверняка придумаю, как повидать сеньора Баптишту.

Я обнаружила на крыше люк и спустилась на крошечный грязный чердак. В нос ударил запах голубиного помета. Здесь меня никто не найдет, и я отдохну.

Живот снова заурчал. У меня оставалось еще несколько кусочков хлеба. Пошарив в карманах, я нащупала там кое-что еще. Я вытащила тонкую серебряную цепочку и какую-то секунду смотрела на нее, не узнавая. А потом вспомнила. Это же украшение, которое Морру обронил на пристани.

На цепочке висел медальон. Я аккуратно открыла крышку. Внутри лежал локон, перевязанный тонкой красной ленточкой. На внутренней стороне крышки был нарисован чей-то портрет, а под ним что-то написано.

Я похолодела. Девушка на портрете – наверняка возлюбленная Морру. Это она написала эти строчки.

А теперь Альфонс Морру мертв.

Утонул и пропал навсегда.

Бедная, бедная девушка.

И бедный Старшой. Он не виноват в том, что случилось. Но он все равно никогда себе этого не простит. Это я знала точно.

Я обхватила голову руками и легла на грязный деревянный пол.

~

Я проспала весь день. Во сне я слышала, как вдалеке кто-то поет. Песня была печальная и красивая. Во сне я, кажется, плакала.

Когда я открыла глаза, был уже поздний вечер. Голуби влетали и вылетали, воркуя, через большое отверстие под крышей. От запаха птичьего помета кололо в носу.

Вскоре я поняла, что до сих пор слышу песню из сна. Она звучала очень тихо, время от времени заглушаемая грохотом с улицы.

Но она звучала.

Я вылезла на крышу. На небе загорались звезды. С севера дул мягкий бриз. Это ветер доносил сюда песню. Я прислушалась.

И вдруг в животе у меня, сама не знаю почему, разлилось какое-то приятное тепло. Мне показалось, что, возможно, все не так уж и плохо, как кажется.

Не задумываясь, я осторожно сползла по еще теплой черепице и перепрыгнула через узкую улочку на другой дом. Забралась выше, на конек, и заглянула на ту сторону. Песня слышалась отчетливей. И я видела, откуда идет звук.

У открытого чердачного окна сидела женщина. На коленях она держала какую-то работу и пела. На плечи накинута шаль, темные волосы небрежно собраны в узел.

Приятное чувство не покидало меня. Я прислонилась спиной к трубе и стала слушать. Вскоре я закрыла глаза, мне было хорошо и спокойно.

Наверное, я снова задремала и не заметила, что над холмами, вдали от моря, встала луна, залив город своим холодным светом. Когда я открыла глаза, песня утихла.

Свет в чердачном окне погас.

Но женщина не ушла. Она смотрела прямо на меня. Лицо ее было бледно, глаза широко раскрыты.

Я пустилась бежать – тем же путем, которым пришла, не останавливаясь до тех пор, пока не добралась до своего укрытия с голубями.

Как я могла так сглупить? Как могла позволить этой женщине обнаружить меня? Вдруг она позвонит в полицию? Или расскажет соседям, что́ она видела? Вдруг внизу уже стали собираться люди, чтобы искать меня по крышам?

Я просидела на чердаке до поздней ночи. Но «Пеликану» уже закрылся. В окнах кабака было темно. Сеньор Баптишта и сеньора Мария ушли домой. Где они живут, я понятия не имела.

Возвращаясь в свое укрытие, я набрала немного сморщенных яблок в помойном баке на заднем дворе, поела и уснула. Спала я беспокойно и проснулась только после полудня на следующий день.

Стемнело, и я в третий раз пробралась на крышу напротив «Пеликану». И снова попыталась набраться мужества, чтобы спуститься и войти внутрь. Но люди постоянно входили и выходили. Стоит мне появиться в дверях кабака, и обо мне тут же узнает вся Алфама. И сеньор Баптишта никак не сможет меня защитить.

Вскоре я заметила широкую деревянную дверь в десяти метрах от «Пеликану». Дверь была приоткрыта и вела, по всей видимости, во внутренний двор. А что, если черный ход «Пеликану» ведет туда же?

Я решила рискнуть. Дождавшись, когда улица опустеет, я спустилась на землю. Еле дыша, добежала до деревянной двери. Она легко распахнулась, и я скользнула внутрь. Кажется, меня никто не заметил.

Я была права. Я попала на маленький темный двор. Две двери справа вели в дом, где находился «Пеликану». Первая оказалась заперта. Вторая с трудом открылась. Из глубины доносился гул кабака. Я не ошиблась.

Стараясь ступать осторожно, я прошла по короткому узкому коридорчику. В конце его я увидела еще две двери. Одна, судя по звукам, вела в «Пеликану», вторая – на лестницу в подвал. Я не знала, что мне делать. Может, спрятаться в подвале и подождать, пока не разойдутся посетители?

Но я не успела принять никакого решения, потому что дверь в кабак открылась. На пороге стоял сеньор Баптишта с ящиком пустых бутылок в руках. Насвистывая, он ногой захлопнул за собой дверь. Увидев меня, он подскочил и чуть не выронил ящик из рук.

– Салли Джонс, – выдохнул он. – Господи, как же ты меня напугала!

Он поставил ящик на пол и сделал несколько медленных вдохов, чтобы прийти в себя. А потом сказал:

– Что ты тут делаешь? Разве о тебе никто не позаботился?

Я не очень поняла, что он имеет в виду.

– Старшого задержали за убийство! – продолжил сеньор Баптишта. – Ты была с ним, когда это случилось?

Мои ноги налились свинцом, в животе похолодело.

Старшого задержали. За убийство.

– Это правда… что пишут в газетах? – спросил сеньор Баптишта. – Что он убил этого Морру и сбросил в реку?

Я пристально посмотрела на него и помотала головой.

– Да, так я и думал… – проговорил сеньор Баптишта. – Я не слишком близко знаком с Коскелой, но убийство… Нет, на такое он не способен.

Вдруг на лице его промелькнуло беспокойство, он покосился на дверь.

– Сегодня у нас полно народу, – сказал он. – Дел невпроворот…

Он замолчал и задумался. Потом нервно кашлянул и сказал:

– Я не знаю, почему ты сюда пришла… но может быть, нам стоит позвонить в полицию, чтобы они о тебе позаботились? Одна ты пропадешь…

Я снова помотала головой.

– Тебя ищут, – продолжил сеньор Баптишта. – Многие думают, что ты опасна. Если они тебя поймают – не пощадят. Неизвестно, чем это кончится. Но и здесь тебе оставаться нельзя. Тогда проблемы будут у меня. И у Марии. Я не готов так рисковать. Понимаешь?

Я не могла шевельнуться. Грудь сдавило. Сеньор Баптишта был моей единственной надеждой, только он мог мне помочь.

– Это очень непросто, – грустно проговорил сеньор Баптишта. – Но у меня нет другого выхода. Мне правда очень, очень жаль…

Но вдруг он просиял.

– А что, если нам позвонить в зоопарк?

Я вздрогнула и попятилась к двери.

– Подожди, – сказал сеньор Баптишта и попытался остановить меня. – В Лиссабоне замечательный зоосад! Там за тобой наверняка будут хорошо ухаживать! Ты будешь в безопасности…

Убегая, я слышала, как сеньор Баптишта зовет меня.

На улице никого не было. Я уцепилась за водосточную трубу и быстро полезла вверх. Только добравшись до крыши, я оглянулась. Сеньор Баптишта стоял у большой деревянной двери, озираясь по сторонам. Потом он грустно пожал плечами и вернулся в кабак.

Я долго просидела наверху. Я знала, что надо уносить ноги: ведь сеньор Баптишта мог позвонить в полицию. Но не могла сдвинуться с места.

Переждав еще немного, я медленно поползла обратно. Рассвет окрашивал небо в металлический серый цвет. Когда солнце взошло, я уже была на своем чердаке в окружении голубей.

~

Я проснулась от голода, но вставать не хотелось. Который час, я не знала. Я лежала в полудреме, страшные сны сменяли друг друга длинной бессвязной чередой.

И тут я снова ее услышала.

Эту песню.

Я тяжело приподнялась на локтях. Голуби беспокойно вспорхнули. В воздухе поднялась пыль, я чихнула. И окончательно проснулась.

Когда я выбралась на крышу, было уже темно. Ветер улегся, звуки лились звонко и отчетливо. Я пробралась ближе тем же путем, что и накануне. Женщина в окне словно ждала меня. Когда я села, прислонившись спиной к трубе, она посмотрела на меня.

Прошел час, а может, два. Мне хотелось, чтобы песня никогда не кончалась. И только когда совсем стемнело, женщина перестала петь и исчезла. Через несколько минут она снова вернулась. Осторожно повесила что-то на крючок под окном и закрыла раму.

Я оставалась сидеть. Вскоре я учуяла восхитительный запах свежего хлеба. И сразу поняла, откуда он идет. Через полчаса свет в окошке женщины погас. Я подождала еще полчаса, потом встала; ноги затекли, но я перепрыгнула на другую крышу и подползла к ее окошку. Это могла быть ловушка, но меня это не волновало.

На крючке висел тряпичный мешок. Я бесшумно сняла его и быстро перебралась на ту сторону. Там я села, развязала его и заглянула внутрь. В мешке лежала целая буханка хлеба, кусок сыра, бутылка молока и четыре крупных яблока.

Я съела все не сходя с места. Потом с трудом добралась до чердака и сразу уснула.

~

Весь следующий день я провела в своем укрытии. И только когда вечером зазвонили колокола, я пробралась к трубе напротив окна, где пела женщина. Окно было закрыто, свет в комнате не горел.

Но вскоре после захода солнца свет в комнате загорелся. Я видела, как в окне несколько раз мелькнул силуэт женщины, и вскоре створки отворились. Женщина сразу поглядела в мою сторону. Я не шевелилась. Мы смотрели друг на друга. Потом она села за свою работу и запела.

Незадолго до полуночи она вывесила за окошко новый мешок с едой и затем закрыла окно.

~

На третий день в Лиссабон пришел шторм с Атлантики. Лил дождь, черепица на крыше беспокойно постукивала под порывами ветра. Я промокла насквозь, пока ждала появления женщины в окне.

Наконец она выглянула, всматриваясь в дождевую завесу. Завидев меня, она закричала наперекор ветру:

– Если хочешь послушать мою песню, иди сюда. Иначе мы с тобой простудимся.

Глава 9

Женщина в окне

Ее звали Ана. Ана Молина.

Хотя этого я, конечно, еще не знала, когда залезала в ее окно в тот ненастный вечер. Она стояла в глубине полутемной комнаты. Лицо ее было спокойно, но я видела, что руку она держит на дверной ручке. Вероятно, приготовилась дернуть ее и бежать. Ничего в этом странного не было. Выглядела я ужасно. Грязная шерсть свалялась. Комбинезон продрался – на коленях и локтях длинные прорехи. Ступни и ладони в трещинах и ссадинах от бесконечного лазания по шершавым стенам и ржавым крышам.

Я опустилась на пол. Помолчав, она тихо сказала:

– Меня зовут Ана. И я тебя знаю. Говорят, ты опасна. Это правда?

Я медленно покачала головой.

Зрачки ее глаз слегка расширились, когда она заметила, что я ее понимаю. Она пристально поглядела на меня. И в конце концов, видимо, решила, что я не опасна. Она отпустила ручку двери и осторожно приблизилась. Учуяв резкий запах птичьего помета, она заткнула нос.

– Святая мадонна, ну и запах! – воскликнула она. – В коридоре есть ванная. Хочешь, я наберу воды?

Я кивнула. Дикие гориллы не очень-то любят купаться. Но я научилась пользоваться водой и мылом. Когда работаешь в машинном отделении, важно следить за собой.

Пока я мылась, Ана почистила мой комбинезон и фуражку в раковине. Думаю, уже перевалило за полночь, когда она достала хлеб, молоко и фрукты и накрыла единственный в комнате стол. Моя одежда сохла у камина, а я сидела на кухонном диване, завернувшись в плед. Ана устроилась напротив и молча наблюдала, как я ем. Когда я закончила, она убрала со стола и сказала:

– Я лягу. Ты можешь спать здесь, на диване. Рано утром я уйду на работу. Я не стану тебя будить. Когда проснешься, сама решишь – оставаться или нет. В шкафчике есть еще хлеб и фрукты. Если захочешь уйти, возьми сколько тебе нужно. Я вернусь вечером. И если ты меня дождешься, я накормлю тебя ужином.

Ана потушила керосиновую лампу над столом, сказала: «Спокойной ночи» и скрылась за занавеской у печной трубы. Там у нее был небольшой альков с кроватью и умывальником. Я легла на диван и укрылась пледом.

Дождь колотил по стеклу. В камине вздыхали горящие поленья. Перед тем как уснуть, я подумала, что завтра, пожалуй, дождусь возвращения Аны. Быть может, она споет мне. Сегодня вечером она об этом забыла.

~

Так вот и получилось, что я поселилась у Аны Молины. Пустив к себе, она уже не могла выгнать меня на улицу. В Алфаме давно гуляли слухи об обезьяне убийцы. Ана понимала, что мне некуда деваться. Добрее Аны Молины я никого не встречала. Ни раньше, ни потом. И никто не пел красивее нее.

Ана работала на обувной фабрике в Алкантаре. Директора звали Сантуш. Это, как я поняла со временем, был настоящий зверь. Каждое утро, кроме воскресенья, Ана вставала вместе с солнцем, покупала хлеб в кондитерской «Граса» на Руа-де-Сан-Томе наискосок от ее дома. Выпив кофе, бежала на трамвай. Возвращалась она не раньше девяти вечера и всегда приносила с собой ужин. Чаще всего – сардины с фасолью или рисом. После еды она садилась у окна и пела, штопая носки заказчикам из ее квартала. По вечерам ей приходилось подрабатывать штопкой, фабричного жалованья на жизнь не хватало. Когда ее маленькие настенные часы били одиннадцать, Анна откладывала штопку и ложилась спать, чтобы утром найти силы встать и снова отправиться на работу.

Такова была ее жизнь. И мое появление не так уж и сильно ее изменило. Во всяком случае, поначалу.

Первое время я спала – дни и ночи напролет. Я страшно устала и просыпалась только затем, чтобы выпить немного молока и съесть кусок хлеба. На третий день, проснувшись, я не смогла больше уснуть. Я села и выглянула в окно. Серые облака неслись над крышами Алфамы. По ту сторону внутреннего двора я видела трубу, у которой я недавно сидела и слушала пение Аны.

У стола на стуле лежала стопка старых газет. Я сразу вспомнила о сеньоре Баптиште. Что он сказал? Точно, будто бы в газете писали, что Старшой убил Морру и бросил его в реку. Но ведь это неправда! Должно быть, сеньор Баптишта что-то перепутал.

Я положила газеты на стол. Пролистав почти всю пачку, я увидела небольшую заметку. Ее напечатали всего два дня назад.

ДИАРИУ ДЕ НОТИСИАШ, 12 ОКТЯБРЯ

УБИЙЦА ЗАКЛЮЧЕН ПОД СТРАЖУ

Как уже сообщало наше издание, в прошлый четверг на набережной в районе Алфама разыгралась трагедия со смертельным исходом. Двадцатишестилетний Альфонс Морру, родом из Байрру-Алту, служивший писарем в портовой конторе Лиссабона, погиб в драке с финским моряком по фамилии Коскела. Тело Морру найдено не было – вероятно, его снесло течением, которое в тот момент было невероятно быстрым из-за прилива в сочетании с высокой водой в реке Тежу. Коскелу задержали на месте и отправили в полицейский участок в Байше. После того как несколько свидетелей единогласно заявили, что видели, как Коскела сперва избил, а потом бросил безжизненное тело Морру в реку, Коскела был заключен под стражу по подозрению в убийстве и переведен в главную лиссабонскую тюрьму в Камполиде.

Я перечитала заметку дважды. Видно, надеялась, что неверно поняла ее с первого раза. Но нет. Мне вдруг стало тяжело дышать. Как будто глубоко в горле что-то застряло. Я снова легла на диван и свернулась в клубок, натянув плед на голову.

Так меня и нашла Ана, когда вернулась вечером с фабрики Сантуша.

Я слышала, как она шуршит газетой на столе. Потом почувствовала, что она села рядом со мной на краешек дивана. Тихонько погладила меня.

– Этот моряк, о котором пишут в газете. Коскела, – осторожно начала она. – Он твой друг?

Какое-то время я собиралась с духом. Потом кивнула, все еще не вылезая из-под пледа.

– Когда такое случается, люди начинают болтать, – продолжила Ана. – Я слышала, ты работала на судне этого Коскелы. Что ты механик. Неужели это правда?

Я снова кивнула.

Ана сидела молча и гладила меня по плечу.

– Значит, ты умеешь читать, – немного погодя сказала она. – Раз газета лежит тут, на столе. А писать ты умеешь? Мне хотелось бы знать, как тебя зовут.

Я слышала, как она подошла к секретеру и выдвинула ящик. Потом вернулась ко мне и сказала:

– Вот бумага и карандаш.

Я выпустила плед из рук и заставила себя сесть. В глаза мне ударил свет от керосиновой лампы. Скоро я привыкла. Взяла карандаш и написала свое имя. У меня ужасный почерк, но прочесть можно.

– Салли Джонс, – сказала Ана. – Можно я буду называть тебя Салли?

Я помотала головой. Никто из моих знакомых не называет меня Салли.

Ана немного растерялась. Потом сказала:

– Салли Джонс?

Я кивнула. Это у людей есть имя и фамилия. А я горилла, и у меня есть только имя. И это имя – Салли Джонс.

– Ну что ж, Салли Джонс, – улыбнувшись, сказала Ана. – Поможешь накрыть на стол? Я купила к ужину рис и два кукурузных початка – тебе и мне.

После ужина Ана пела мне, сидя за штопкой у окна. Мне стало тепло и спокойно, и я проспала всю ночь без просыпу.

Утром, когда я проснулась, мне в голову пришла одна мысль. Пока Ана ходила в кондитерскую «Граса» за хлебом, я взяла карандаш и бумагу, которые так и лежали на столе, написала записку и оставила ее возле кофейной чашки Аны. Вернувшись, Ана сразу ее увидела:

– «Я была там. Это несчастный случай», – прочла Ана вслух.

Потом она серьезно посмотрела на меня, подумала немного и сказала:

– Если это правда, твоего друга освободят. На суде то есть. Нельзя обвинить в убийстве человека, если нет доказательств, что он виновен.

Помедлив, она добавила:

– Хотя в газете писали, что были свидетели…

Я покачала головой, взяла карандаш и написала:

Они лгут

Ана озабоченно посмотрела на меня.

– Зачем им врать?

Я немного подумала и пожала плечами. На этот вопрос у меня не было ответа.

Мы посидели молча. Потом Анна погладила меня по руке.

– Не волнуйся, все будет хорошо. Вряд ли кому-то может понадобиться держать в тюрьме невиновного.

В глубине души я чувствовала, что она говорит это только для того, чтобы утешить меня. Но я старалась об этом не думать. Мне так хотелось, чтобы это было правдой.

Глава 10

Дом возле парка без названия

Когда Ана ушла, я осталась сидеть у стола, размышляя, чем мне заняться. Нельзя же валяться целый день на диване, предаваясь раздумьям. Так я просто сойду с ума. Несколько раз обойдя крошечную квартирку Аны, состоявшую из одной-единственной комнаты, я открыла дверь на лестницу. Там было тихо. Я спустилась на один марш вниз и выглянула в окно. На улице навстречу друг другу двигались два трамвая. Какой-то грузовик, чтобы пропустить их, заехал на тротуар. Кричали люди, сигналили машины. Посетители уличного кафе размахивали руками, опасаясь, что грузовик опрокинет их столики.

Дом, где жила Ана, находился возле маленького парка, не имевшего названия, как раз в том месте, где узкая темная Руа-ду-Салвадор сливается с более оживленной Руа-де-Сан-Томе. В парке, зажатом между домами, было всего-то несколько высоких деревьев и скамеек. На одной из них сидел пожилой мужчина в белом костюме и курил. Дети в поношенной школьной форме играли в шарики.

Невероятно, казалось мне, что жизнь там, на улице, продолжается как ни в чем не бывало. Есть ли хоть кто-нибудь, кроме меня, кому небезразлична судьба Старшого?

Я долго просидела так, глядя через пыльное окно на улицу. Вдруг меня осенило, что Старшой наверняка тоже переживает и беспокоится. И не только о том, что станется с ним самим, но и обо мне. Ведь ему неизвестно даже, жива я или нет. Откуда ему знать, что я попала к доброму человеку? Ведь меня могли запросто отправить в зоопарк и посадить в клетку. Полицейские могли меня усыпить. Одна мысль об этом разбила бы Старшому сердце.

Все мое самообладание, собранное с таким трудом, рассеялось как облако. И пока уныние снова не завладело мной, я поспешила обратно в квартиру. Нужно чем-то заняться, чтобы отогнать ужасные мысли.

Мой взгляд упал на корзину с носками, которые штопала Ана. В прошлый раз я наблюдала за ней и примерно поняла, как она это делает. Я взяла иглу, пряжу и несколько шерстяных носков с огромными дырами на пятках. Через два часа я овладела техникой штопки. Остаток дня я без остановки чинила носки.

Ана, конечно же, удивилась, когда после ужина в тот вечер села к окну и взялась за работу. Все носки в корзине была уже починены. Она погладила меня по щеке и чуть внимательнее посмотрела на мое рукоделие.

– Штопать можно чуть плотнее. Но кроме этого придраться не к чему – мне и самой лучше не сделать, – сказала она.

Потом открыла шкафчик под раковиной в кухне. Там лежал большой мешок, а в нем – множество мешочков поменьше. На каждом был пришит отрезок ткани с фамилией человека, чьи носки лежали в мешочке.

И я поняла, что сидеть днем без дела мне больше не придется.

~

Каждое утро, когда Ана уезжала на фабрику Сантуша, я спускалась к окну на лестнице со стулом и корзиной для штопки. Там я работала, а почувствовав голод, возвращалась наверх перекусить. Потом снова шла к окну и штопала носки до самого возвращения Аны.

Я смотрела в окно, это не давало мне заскучать и отгоняло ужасные мысли, которые постоянно крутились у меня в голове. На улице всегда было на что посмотреть. Всего через несколько недель я знала в лицо почти всех жителей квартала. Знала, кто из соседских женщин с кем враждует и какие дети таскают яблоки у торговца фруктами. Знала, как часто продавец из рыбной лавки ходит бриться к цирюльнику и по каким дням цирюльник покупает рыбу.

Среди тех людей, которых я видела каждый день, был мужчина в белом костюме – тот самый, что сидел на лавочке в парке, когда я в первый раз выглянула в окно. Я не сразу поняла, что он живет в нашем доме.

Каждый день, стоило часам пробить полдень, он появлялся на улице прямо под моим окном. Он шел по Руа-де-Сан-Томе в северном направлении и вскоре исчезал из виду. Спустя три четверти часа он возвращался обратно той же дорогой. Ненадолго останавливался в парке, выкуривал тонкую сигару и шел к нашему дому. Затем я слышала, как где-то внизу очень тихо закрывается дверь.

Я долго ломала голову, кто же этот человек. Выглядел он аристократично в своем отутюженном костюме и с изящной резной тростью. Его волосы и аккуратная бородка были такого же белого цвета, как костюм. Лицо суровое и высокомерное.

Но похоже, кроме Аны и этого господина, в доме никто не жил. В квартире под нами всегда было тихо, никто никогда не входил и не выходил из нее. Иногда мне казалось, что я слышу звуки ручной гармоники, но разобрать, где именно играют – на первом этаже нашего дома или же где-то в соседних домах, не могла.

~

Однажды вечером, когда Ана вернулась с обувной фабрики, она принесла домой свежую газету. Найдя нужную страницу, она протянула газету мне.

– Плохие новости, – серьезно сказала она.

Я села на диван и стала читать.

ДИАРИУ ДЕ НОТИСИАШ, 5 НОЯБРЯ

ПОЛИТИЧЕСКОЕ УБИЙСТВО?

Последние дни ходят упорные слухи, будто бы убийство писаря Альфонса Морру произошло по политическим мотивам. Наши источники сообщают, что Альфонс Морру придерживался монархических взглядов. Несколько раз он в открытую призывал к свержению республики и выступал за то, чтобы король Мануэл был снова признан главой государства. Если эти пока еще не подтвержденные сведения окажутся верными, то придется допустить версию, что моряк Коскела совершил убийство по заданию некоей революционной леворадикальной группировки. Анархисты уже доказали, что готовы пойти на убийство своих политических оппонентов.

Комиссар уголовной полиции Раул Гарретта, который расследует дело Альфонса Морру, опроверг слухи о политической подоплеке этого преступления.

«Ничто не указывает на то, что это убийство хоть как-то связано с политикой. Скорее всего, имела место случайная встреча, а потом между мужчинами завязался спор, переросший в драку со смертельным исходом. Подобные происшествия, к сожалению, нередки в Алфаме и вокруг нее. При этом я не исключаю, что Коскела все же окажется анархистом! Это бы нисколько меня не удивило. Анархические взгляды всегда были особенно притягательны для таких морально недоразвитых индивидов, как Коскела».

Суд пока не назначил дату заседания по делу Коскелы, но предположительно оно состоится не позже чем через два месяца.

Несколько дней подряд я перечитывала эту статью. Но так ничего и не поняла. Я плохо разбираюсь в политике. Старшой тоже мало интересовался такими вопросами. Ну какой из него анархист? Глупость все это. Я даже сомневаюсь, что Старшой знает, что означает это слово – «анархист».

Хотя какая-то связь тут все же есть. Сеньор Баптишта тоже сразу подумал об анархистах, когда Старшой рассказал ему про груз. Что это значит?

Больше ничего мне в голову не приходило. Я решила, что самое важное в статье говорится в конце. Не позже чем через два месяца состоится суд над Старшим. Тогда-то прояснится вся правда и Старшого отпустят из тюрьмы!

Чем больше я об этом думала, тем сильнее крепла во мне надежда. С каждым днем, проведенным в заключении, полицейские будут все лучше узнавать Старшого. Ни один человек, хорошо знакомый со Старшим, не может всерьез считать его убийцей!

Глава 11

Смотритель трамвайного депо

Ана делала все возможное, чтобы у нее дома я чувствовала себя в безопасности. Однако я каждую минуту была настороже, готовая бежать, если кто-то придет за мной. Я чутко спала ночью и часто просыпалась от звуков, доносившихся с улицы. А проснувшись, уже с трудом могла снова уснуть.

Однажды ночью, спустя всего какую-нибудь неделю после того, как Ана приютила меня, во сне я услышала где-то в отдалении тяжелые шаги. Я села на край дивана и прислушалась. Это был не сон. Кто-то действительно поднимался по лестнице. Я быстро шмыгнула в альков и осторожно потрясла Ану.

Первые секунды спросонья Ана не могла понять, в чем дело. Потом она тоже услышала приближающиеся шаги.

– О Господи, мой создатель, – сказала она. – Это Жорже.

Ана свесила ноги с кровати, схватила халат, а потом взяла меня за руку.

– Не волнуйся, – поспешно прошептала она. – Жорже – мой жених. Он хороший, ты не думай, но мне бы не хотелось, чтобы он узнал, что ты здесь живешь. Я это потом ему объясню. Вылезай через окно и жди на крыше, пока я не подам тебе знак. Обычно он уходит затемно. Поторопись…

Только я выбралась на крышу, на прохладный ночной воздух, как в дверь Аны громко постучали. Она быстро закрыла окно, а я бесшумно пробралась дальше – в укромное место за дымоходом. Я не хотела подслушивать.

Жорже пробыл до рассвета, точь-в-точь как сказала Ана. Когда первые лучи солнца блеснули на кресте церкви Санта-Круш-ду-Каштелу, Ана открыла окно.

Я влезла в полутемную комнату. Ана стояла у раковины и споласкивала пепельницу. На ней была только ночная рубашка, волосы растрепались. В комнате стоял затхлый запах вина и табака. На столе остались пустая бутылка и опрокинутый бокал.

Ана обернулась и потянулась за шалью на спинке стула.

– Мне надо привести себя в порядок перед работой, – сказала она и быстро накинула шаль на плечи.

Я успела заметить, что она пытается скрыть. На правом плече ее темнел большой синяк.

~

Полное имя Жорже было Жорже Амадеу Томаш да Кошта. Я прочла это на фотографии, которая висела в алькове у Анны. На снимке Жорже был одет в какую-то форменную одежду и самоуверенно улыбался.

– Мой Жорже – смотритель в трамвайном депо, – с гордостью сказала Ана, когда показывала мне эту фотографию через несколько дней после его визита.

Мне было не очень понятно, чем занимается смотритель. Честно говоря, я этого до сих пор так и не поняла.

Синяк на руке Аны стал бледнеть. Она с большой нежностью рассказывала о том, какой молодец ее Жорже и какая важная у него работа. Ана и Жорже были помолвлены уже пять лет и собирались пожениться, как только Жорже съедет от своей старой матери.

– Он так добр к своей матушке, – говорила Ана. – Сейчас она нуждается в нем больше, чем я. А я могу и подождать.

Я сразу поняла, что за тип этот Жорже. Настоящий мерзавец. И я не изменила своего мнения о нем. Пока я жила у Аны, он приходил к ней примерно раз в неделю. Чаще всего – среди ночи, и по его шагам на лестнице было ясно, что он пьян. И всегда, заслышав его шаги, я была вынуждена сломя голову прыгать в окно.

– Я не хочу, чтобы Жорже тебя видел. Так будет лучше и для тебя, и для него, – однажды объяснила мне Ана. – Понимаешь, Жорже не любит животных. Животных любят не все. И все-таки, несмотря на это, у него доброе сердце.

Но у Жорже было не доброе сердце. Иногда по субботам он приходил к Ане ужинать. Ана заранее покупала вино из Алентежу, доставала фарфоровые тарелки и готовила лейтан-а-байррада, жаркое из молочного поросенка. Это любимое блюдо Жорже, говорила она. Я же перед его приходом вылезала на крышу и ждала, пока он не уйдет. Только теперь я всегда держалась поблизости, на случай, если Ана меня позовет.

Мне было больно слышать, как он орет на нее. Он считал, что вино, которым она его угощает, слишком дешевое. Корочка на жарком – недостаточно хрустящая. А ее новое платье похоже на халат для уборки. Смотритель трамвайного депо Жорже всегда находил повод для недовольства.

Иногда, когда Жорже оставался ночевать, у Аны появлялись синяки на одной или даже на обеих руках. Но я никогда не слышала, чтобы она кричала или звала на помощь. Бывало, она плакала после его ухода. Однажды она сказала:

– Мне так жаль моего Жорже. В нем столько злобы.

Глава 12

Синьор Фидардо

По воскресеньям Ана не работала. Она наводила порядок дома, ходила в церковь и писала письма своей сестре, служившей миссионером в Африке. Вечером она часто готовила на ужин что-нибудь особенное.

В мое второе воскресенье у нее дома она рассказала, что к ужину мы ждем гостя. К счастью, не Жорже.

– Вечером к нам придет синьор Фидардо, – сказала Ана. – Он мой сосед. И добрый друг.

Ана сходила в гавань за покупками – она решила сварить рыбный суп. Пока мы вместе резали овощи, она немного рассказала мне про синьора Фидардо. Он был хозяином этого дома и сдавал чердачную комнату Ане. Сам он проживал на втором этаже, а на первом держал мастерскую. Синьор Фидардо делал музыкальные инструменты, в основном ручные гармоники. Он выучился этому делу еще мальчишкой в Италии. В юности он хотел эмигрировать в Америку, но дальше Лиссабона не добрался. Именно из Лиссабона уходили корабли в Америку. Ана точно не знала, но думала, что пока синьор Фидардо ждал в Лиссабоне отплытия, он встретил кого-то и влюбился. Как бы то ни было, он остался. Синьор Фидардо прожил в этом доме возле парка без названия почти сорок лет.

Я нервничала перед его приходом. Ана это заметила.

– Я уже говорила синьору Фидардо о тебе, – сказала она, чтобы меня успокоить. – Он никому ничего не расскажет. Даю тебе слово.

Ровно в семь вечера в дверь легонько постучали. Ана отворила, и в комнату вошел пожилой человек в ослепительно белом льняном костюме. То, что синьор Фидардо и есть человек в белом костюме, которого я видела из окна, я уже и так догадалась. В одной руке он держал бутылку вина и большой букет роз. В другой была гитара и кулек со сладостями из кондитерской «Граса».

Маленькая комната сразу наполнилась мускусным запахом его одеколона. Я чихнула. Я очень чувствительна к сильным ароматам.

Синьор Фидардо недовольно взглянул на меня. Потом повернулся к Ане:

– Обезьяна простужена? – спросил он. – В таком случае не лучше ли нам поужинать у меня? Я бы не хотел заболеть обезьяньим гриппом.

– Не говори глупостей, Луиджи, – сказала Ана. – Это Салли Джонс. И она будет ужинать с нами.

Перед тем как сесть за стол, синьор Фидардо протер сиденье стула носовым платком. Полагаю, он боялся, что к его белоснежным брюкам прилипнет обезьянья шерсть.

Как только на столе появились еда и вино, синьор Фидардо, казалось, забыл о моем присутствии. Они с Аной болтали о разных вещах – в основном о музыке и об общих знакомых. После кофе синьор Фидардо взял гитару и стал наигрывать печальную мелодию. Ана откинулась на стуле и запела.

Они музицировали до тех пор, пока в окне не показалась луна. Я сидела, поджав ноги, на диванчике и мечтала, чтобы песня никогда не кончалась. Синьор Фидардо играл с закрытыми глазами, и все недовольные морщины на его мрачном лице разгладились.

~

Синьор Фидардо ужинал с нами почти каждое воскресенье. Чаще всего угощение готовила Ана, а синьор Фидардо приносил вино и пирожные на десерт. Иногда он вызывался принести главное блюдо и покупал омара на рынке Рибейры в порту.

После ужина Ана пела, а синьор Фидардо аккомпанировал ей на гитаре или на ручной гармонике. Он замечательно владел обоими инструментами. Чаще всего Ана пела грустные фаду. Я слышала, как Роза в «Пеликану» поет те же самые песни, но у нее получалось совсем не так выразительно и проникновенно, как у Аны. Когда Ана пела, можно было забыть о своих печалях и обо всем вокруг.

Синьор Фидардо хотел, чтобы Ана выступала на сцене.

– Ты самая одаренная фадистка во всей Алфаме. Нет, во всем Лиссабоне! Да что там, во всей Португалии! Нельзя скрывать от мира такой талант!

Судя по Аниным щекам, ей было очень приятно это слышать, но она всегда отвечала одно и то же:

– Мне нравится петь дома. Сцена не для меня.

– Кьакьере! Ерунда! – восклицал синьор Фидардо. – Это все Жорже! Это он тебе запрещает! Думаешь, я не понимаю?

Но Ана не желала говорить на эту тему.

Со временем я поняла, что синьор Фидардо – лучший друг Аны. Поэтому я решила, что постараюсь его полюбить. Но только совсем немного. Потому что сам он меня не любил.

– Бог знает, сколько всякой дряни копошится в шкуре этого чудовища, – как-то раз пробормотал он, окинув меня недовольным взглядом.

– Думай, что говоришь, – сказала Ана. – Салли Джонс понимает больше, чем тебе кажется.

Тогда синьор Фидардо впервые посмотрел мне в глаза. А потом сказал:

– Сомневаюсь.

Глава 13

Дурные предчувствия

Шли недели. Близился день судебного заседания. Я ждала его с надеждой, но в то же время мне было очень страшно и я не могла думать ни о чем другом.

Бывало, за ночь мне не удавалось и глаз сомкнуть. Тогда я открывала окно и вылезала на крышу. Если ветер дул с запада, он приносил запах соли и водорослей с Атлантики. Это меня успокаивало. Я думала, что мне все-таки повезло. Я сыта, здорова и иногда даже могу наслаждаться запахом моря. Мне бы очень хотелось, чтобы Старшой об этом знал.

Так мне в голову пришла мысль написать ему письмо.

Однажды, когда Ана ушла на работу, я достала красную жестяную коробку из нижнего ящика ее секретера. Обычно Ана брала эту коробку, когда садилась писать письмо своей сестре в Африку. В коробке лежали карандаш, бумага, конверты и марки.

Я столько всего хотела рассказать Старшому. И о стольком хотела расспросить. Мысленно я исписала не один лист, но когда попыталась переложить слова на бумагу, все оказалось не так просто, как я думала. В конце концов я решила, что просто сообщу ему самое главное.

У меня все хорошо. Надеюсь, тебя скоро освободят.

На конверте я написала:

Моряку Генри Коскеле

Тюрьма в Камполиде, Лиссабон

От Аны Молины, Руа-де-Сан-Томе, 28, Алфама, Лиссабон

Следующей ночью, когда Ана уснула, я сбегала на улицу и опустила письмо в почтовый ящик в нескольких кварталах от ее дома. А через четыре дня почтальон принес Ане маленький коричневый конверт. Ана редко получала письма и, конечно, немного удивилась. Но когда она открыла и прочитала письмо, она удивилась еще больше.

Дорогая госпожа Ана Молина,

Меня зовут Коскела, и я сижу в тюрьме. Меня обвиняют в том, что я убил человека, но это неправда.

Я получил от Вас письмо. Хотя думаю, что написала его Салли Джонс, мой механик. Вы и представить себе не можете, как я обрадовался. Салли Джонс – замечательное и доброе существо, и случись с ней несчастье только из-за того, что я оказался за решеткой, это было бы величайшее горе в моей жизни.

Дорогая госпожа, прошу Вас, позаботьтесь о ней, если я не выйду на свободу. И найдите ей работу. Она очень способная.

Ради Господа Бога и Его ангелов на небесах – не дайте им засадить ее в клетку.

С величайшим почтением, Г. Коскела,

попавший в беду моряк

Ана прочла письмо вслух. Она дошла до конца, и внутри у меня разлился холод. Это было совсем не похоже на Старшого. В его словах не слышалось ни радости, ни надежды. Казалось, он не верит, что суд освободит его.

Я почти пожалела, что написала ему. Больше я не могла убеждать себя, что он не сдался, не унывает и ждет своего освобождения. Мной овладели дурные предчувствия.

~

Всего через девять дней, в четверг 3 февраля, Старшой предстал перед судом. В тот вечер Ана принесла домой газету. Она с беспокойством поглядела на меня.

– Плохие новости, – колеблясь, вымолвила она. – Вчера суд признал твоего друга Коскелу виновным в убийстве. Его приговорили к долгому тюремному заключению. Двадцать пять лет…

Я обхватила руками голову и заползла на диван.

Глава 14

Дни и ночи

Не знаю, сколько я так пролежала.

Дни и ночи сменяли друг друга.

Длинные, беспросветные.

Я не находила ни сил, ни желания встать. Все, чего я хотела, это чтобы Старшой вернулся. Только этому не бывать. Он просидит в тюрьме долгих двадцать пять лет.

А когда освободится, меня, возможно, уже не будет в живых.

~

Иногда к нам заглядывал синьор Фидардо. Он смотрел на меня, но ничего не говорил. Потом я слышала, как они с Аной шепчутся в прихожей.

– Она ничего не ест, – как-то вечером сказала Ана со слезами в голосе. – И почти не встает. Я боюсь, что она умрет. Думаю, мне придется позвать ветеринара.

– Позови, – сказал синьор Фидардо. – Тогда ее отвезут в зоосад и посадят в клетку. Или усыпят. Это давно уже надо было сделать.

Ана рассердилась. Она попросила синьора Фидардо уйти и захлопнула за ним дверь.

~

Ана все больше тревожилась за меня. Теперь она уже боялась оставлять меня одну и перестала ходить на работу.

Однажды вечером синьор Фидардо принес Ане конверт. Рассыльный оставил его внизу. Я слышала, как Ана вскрыла его.

– Ну что там? – спросил синьор Фидардо.

– Это от Сантуша. Если я на этой неделе не выйду на работу, меня уволят.

– Ну вот все и решилось само собой, – сказал синьор Фидардо, и в его голосе как будто послышалось облегчение. – Я прямо сейчас могу позвонить в зоосад. Возможно, тебе повезет и они сегодня же заберут твою обезьяну.

– Нет, Луиджи. Салли Джонс останется у меня. И я не выйду на работу, пока не буду уверена, что с ней все в порядке.

Синьор Фидардо нетерпеливо хмыкнул.

– Не говори глупостей, Ана. Что важнее – твоя работа или какая-то обезьяна? Позволь мне помочь! Обезьяну надо сдать в зоосад.

Какое-то время было тихо. Потом Ана спросила:

– Ты правда хочешь мне помочь?

– Дорогая Ана, конечно же хочу.

– Тогда можно Салли Джонс побудет у тебя в мастерской? Только днем, пока я на работе. Она очень непритязательна…

– В моей мастерской? – резко оборвал ее синьор Фидардо. – Это совершенно, абсолютно, полностью исключено! Я не могу позволить обезьяне шастать по моей мастерской! Как ты себе это представляешь?

– Я все понимаю. Можешь не объяснять, – сказала Ана.

Звук закрывшейся двери пробудил меня из забытья.

Я задумалась о том, что натворила. Синьор Фидардо прав. Ана не должна из-за меня лишиться работы.

Надо взять себя в руки.

~

Я собрала всю свою волю, чтобы подняться с дивана. Но на большее меня не хватило. Я так и осталась сидеть за столом. Сперва Ана обрадовалась. Она, конечно, решила, что я пошла на поправку. Но время шло, и она засомневалась. Я просто сидела, глядя перед собой таким же стеклянным взглядом, как и раньше. К фруктам и молоку, которые она поставила на стол, я так и не притронулась.

Синьор Фидардо снова зашел к нам вечером. Вид у него был усталый и встревоженный.

– Прошу тебя, скажи, что завтра выйдешь на работу, – взмолился он.

Ана покачала головой.

– Но это безумие, Ана! На что ты будешь жить, если потеряешь это место?

– Что-нибудь да придумаю, – ответила Ана.

Синьор Фидардо тяжело вздохнул. Плечи его опустились.

– Ва бене, пусть будет по-твоему, – сдался он. – Пусть обезьяна остается у меня, пока ты на работе. Но только две недели. Ни днем больше! Потом ты сдашь ее в зоосад. Раз сама не можешь о ней позаботиться.

Ана просияла и обняла синьора Фидардо.

– Спасибо, Луиджи. Надеюсь, ты будешь к ней добр?

– Не знаю, – мрачно буркнул синьор Фидардо.

Ана еле заметно улыбнулась. Потом посмотрела на меня.

– Ты не против? Побудешь у синьора Фидардо, пока я на работе?

Мне совершенно не хотелось обременять синьора Фидардо. Равно как и ему не хотелось держать меня в своей мастерской. Но мы с ним оба хотели, чтобы Ана вышла на работу. Поэтому я кивнула.

~

Мастерская синьора Фидардо находилась на первом этаже дома. Два окна ее выходили на улицу. На двери висела простая эмалированная табличка:

Синьор Фидардо

Гармонный и скрипичный мастер

Несмотря на небольшие размеры, все в ней было на своем месте. У одной стены стояли рабочий стол и верстак, над ними висели инструменты и длинные ряды жимков и струбцин. Стамески и отвертки были развешаны в соответствии с размером – от маленьких до самых больших. Некоторые инструменты я никогда прежде не видела. Вероятно, их используют только в музыкальных мастерских.

Вторая стена сплошь была увешана полками и шкафчиками с различными стеклянными флакончиками и банками с краской. В одном углу стоял сверлильный станок, с виду совершенно новый. Электрические лампы на потолке создавали хорошее рабочее освещение, и свет отражался на гладких отполированных гитарах и скрипках, которые висели на веревке, натянутой через всю комнату. На полке стояли ручные гармоники разной величины, украшенные яркими орнаментами и изящно вырезанными латунными узорами.

В глубине мастерской была тесная и захламленная каморка. Дверь в каморку закрывалась. Туда синьор Фидардо и собирался меня посадить.

– Чтобы ты мне не мешала, – объяснил он. – И не испугала моих заказчиков.

Я освободила немного места в углу и просидела там целый день, пока за мной не пришла Ана.

На следующее утро синьор Фидардо принес в каморку большой деревянный ящик с кнопками. Кнопки были самые разные – из перламутра, слоновой кости и черного дерева.

– Это кнопки для гармоник, – объяснил он. – Я купил этот ящик в Милане на распродаже имущества разорившегося мастера. Их надо рассортировать по размеру, материалу и цвету. Можешь начинать. Ана сказала, ты умеешь штопать носки. Значит, и с кнопками справишься. Нечего сидеть тут без дела. Иначе я снова отправлю тебя наверх к Ане. И тогда она останется без работы.

Мне не хотелось начинать. Я долго сидела неподвижно, глядя на ящик, и слушала звуки, доносившиеся из мастерской синьора Фидардо. Я чувствовала запах стружки, лака и хорошо смазанных стальных инструментов. Эти запахи напоминали мне о нашей со Старшим мастерской на «Хадсон Квин».

Я вдруг задумалась: а есть ли в тюрьме какая-то мастерская? Ведь узники должны чем-то заниматься днем. Если у Старшого будет хорошая работа, то, возможно, заключение покажется ему не таким мучительным. По крайней мере на какое-то время.

За этими размышлениями я и сама не заметила, как высыпала на пол горсть кнопок и начала их сортировать.

~

В ящике было не меньше тысячи кнопок, и сортировка продвигалась медленно. Я все время думала о Старшом. Мне было больно. Я часто погружалась в тягостные раздумья и могла часами сидеть, словно парализованная.

Но работа все равно пошла мне на пользу. Через несколько дней ко мне начал возвращаться аппетит. Ана чуть не расплакалась от счастья, когда я в первый раз за много дней прикоснулась к ужину.

Через неделю все кнопки были разобраны.

– Не быстро, – заметил синьор Фидардо.

В его голосе звучало напускное недовольство, однако от меня не укрылось, что он удивлен моими способностями. Из кармана фартука он достал тряпку, протянул ее мне и сказал:

– Теперь кнопки надо отполировать. Каждую отдельно. Так, чтобы сверкали!

Глава 15

Маленькая красная гармоника

Синьор Фидардо держал свою мастерскую в чистоте и порядке. Однако в каморке творилось черт-те что. Пол и шкафчики были завалены сломанными музыкальными и столярными инструментами, запасными деталями, пустыми банками из-под краски и обрезками разных сортов дерева.

Еще в первый день я обратила внимание на маленькую красную гармонику, которая лежала на одной из верхних полок. Поломанная и некрасивая – казалось, кто-то с высоты уронил ее на землю. Из отверстия с одного боку торчали загнутые металлические пружинки.

Почему-то эта сломанная гармоника все чаще и чаще притягивала мой взгляд. У меня было странное чувство, что она хочет мне что-то сказать.

По вечерам мы с Аной ужинали, а потом она садилась штопать чулки и пела мне. Я заметила, что она выбирает песни повеселее, видимо для того, чтобы я не впадала в уныние. Это было очень заботливо с ее стороны, но от веселых песен мне становилось только еще грустнее. Уж не знаю почему.

Пока Ана пела, я старалась не думать о Старшом и о том, как ему живется в тюрьме. Вместо этого я думала о красной гармонике. Сломанный механизм так и стоял у меня перед глазами, и я размышляла, как же устроена гармоника.

Проходили дни. Полировать кнопки – монотонное занятие. Иногда я засыпала с тряпкой в руке и горстью кнопок на коленях. Однажды ближе к вечеру я задремала под звуки гармоники, которую настраивал синьор Фидардо. Во сне я слышала музыку и вообразила, что это играет Старшой. Я даже видела его перед собой. Он был весел и собран. Он часто бывает таким, когда пытается разобраться с какой-то хитрой неполадкой в моторе.

Я вздрогнула и проснулась. Сон улетучился.

Но теперь я знала, что́ мне все это время хотела сказать маленькая красная гармоника.

~

В углу я нашла стремянку, забралась наверх и сняла гармонику с полки. Синьор Фидардо застал меня ровно в ту минуту, когда я осматривала инструмент.

– Это старье никуда не годится, – сказал он. – Разве что на запчасти. Хотя в свое время хороший был инструмент. Можешь взять себе, если хочешь. Развлекайся на здоровье. Но сперва отполируй кнопки!

В тот вечер я забрала мешочки с кнопками наверх, к Ане. При свете луны у окна я всю ночь полировала их. Когда встало солнце, в руках у меня сверкала последняя начищенная кнопка.

Красная гармоника была моя.

На следующий день синьор Фидардо уехал. Он собирался на пароме перебраться в Баррейру, чтобы купить там пчелиный воск и канифоль. Оставшись одна, я сразу освободила место под окошком и устроила себе стол из пустых ящиков и широких досок.

Потом откопала все отслужившие свое инструменты, которыми были завалены полки в каморке. Тут были гнутые отвертки и тупая пила, разболтанные пассатижи, молотки, напильники без ручек, кривые скребки и ножи с жуткими зазубринами на лезвиях. И старые кривые тиски.

Первым делом я взяла рукоятку от старой отвертки и прикрепила ее к напильнику. Напильником заточила пилу и один из ножей. С помощью пилы, ножа, напильника и обрезка дубовой доски я смастерила новую рукоятку для молотка. Молотком выправила тиски. В тисках распрямила отвертки, а отверткой затянула пассатижи. Потом разложила все инструменты на краю стола.

Теперь у меня снова была собственная мастерская.

Когда синьор Фидардо вернулся из Баррейру, я уже начала раскручивать красную гармонику. Синьор Фидардо замер на пороге. Я продолжала разбирать меховую камеру. Вскоре синьор Фидардо подошел к столу.

– Это ты починила инструменты?

Я обернулась и кивнула. Синьор Фидардо был совершенно сбит с толку. Потом он спросил:

– А теперь ты хочешь починить гармонику?

Я снова кивнула. Синьор Фидардо рассеянно погладил свои усы. Потом вернулся к себе в мастерскую. Я слышала, как он бормочет что-то по-итальянски.

Остаток дня синьор Фидардо меня не тревожил. Когда мне пора было возвращаться к Ане, он даже со мной не попрощался. Перед тем как уснуть в тот вечер, я подумала, что провела у синьора Фидардо уже две недели. Дольше он мне остаться не разрешит. Придется продолжать работу у Аны на кухне.

Когда на следующее утро Ана ушла на фабрику, я спустилась к синьору Фидардо за гармоникой. В глубине души я надеялась, что он позволит мне забрать и инструменты тоже.

Но к моему удивлению, синьор Фидардо, казалось, совершенно забыл, что собирался со мной расстаться. Над моим рабочим столом он прикрутил электрическую лампу. А на столе лежала толстая книга.

Это было руководство по изготовлению гармоник.

Глава 16

Орга́н для мертвых

Чтобы починить красную гармонику, я сначала должна была понять, как она устроена. Будучи механиком, я знала, что лучший способ узнать, как работает мотор, – это разобрать его, а потом снова собрать. Я решила, что, возможно, то же правило применимо и для гармоник.

На разборку ушло дня два. На сборку – еще четыре. За это время я успела изучить руководство от корки до корки.

Мысленно я составила список всех деталей, которые надо починить или заменить, чтобы вернуть красной гармонике ее звучание и внешний вид. Список получился длинный. И дорогой. Каждый шуруп, каждый латунный уголок стоил денег. Не говоря уже о лаке, новых голосовых язычках и дубленой коже для нового меха. На какие деньги я все это куплю?

Ломая голову, как мне быть, я начала аккуратно снимать голосовые планки с резонаторов. Тщательно очистила все детали от ржавчины и старого воска. Следовало соблюдать большую осторожность, чтобы не повредить тонкие голосовые язычки.

Ножиком я срезала засохшую лайку с проемов на рамках. Попробовав отполировать ажурную сетку из тонкой латуни, я заметила, что она в нескольких местах растрескалась от старости. Поэтому я добавила еще один пункт к списку материалов, которые мне придется каким-то образом раздобыть, – тонкую латунь.

Затем я стала отчищать поблекшую краску и остатки лака с корпуса, изготовленного из ореха. Выходило скверно. Мои скребки и ножи оставляли царапины на красивой гладкой древесине. Набравшись мужества, я взяла свои тупые инструменты и пошла к синьору Фидардо.

– Что тебе надо? – раздраженно спросил он. – Хочешь, чтобы я поточил твои инструменты? Думаешь, у меня есть на это время?

Я покачала головой и посмотрела в дальний угол комнаты. Там синьор Фидардо держал точило и оселок. Он понял, что я хотела сказать.

– Заточка – работа для профессионала, – сказал он. – Но если хочешь, можешь попробовать.

На «Хадсон Квин» именно я отвечала за то, чтобы ножи и скребки были острыми. Точить и править лезвия меня научил Старшой. Главное – уверенная рука и угол заточки.

Синьор Фидардо стоял рядом и изумленно смотрел, как я работаю. Затем я перешла к оселку, а в довершение всего воспользовалась кожаным ремнем для доводки. Потом вырвала у себя из головы длинный белый волос и поднесла к лезвию.

Волос распался надвое.

Синьор Фидардо взглянул на меня поверх очков и сказал:

– Неплохо. Очень неплохо. Во всяком случае, для обезьяны.

Возвращаясь к себе в каморку, я услышала, как синьор Фидардо бормочет:

– И для профессионала тоже, черт подери…

~

На следующее утро, как только я спустилась в мастерскую, синьор Фидардо захотел со мной поговорить.

– Я долго думал, – сказал он. – У меня есть предложение.

Предложение заключалось в том, чтобы я помогала ему в мастерской. Дважды в день мела пол, каждый вечер протирала столы и полки, когда понадобится, выносила во двор мусор. А кроме того, следила, чтобы его ножи, скребки и стамески всегда были острые, как лезвия бритвы. Последнее задание – почетное, добавил он.

– За это, – продолжил синьор Фидардо, – можешь брать из моих запасов все, что тебе понадобится для ремонта твоей гармоники. А понадобится много всего – от гвоздей до древесины грецкого ореха. Думаю, это ты и так уже поняла. Ну как, договорились?

Я хотела протянуть руку, но вовремя вспомнила, как синьор Фидардо боится испачкаться. И поэтому просто кивнула.

~

В своей работе синьор Фидардо следовал четкому распорядку. Это меня устраивало. Ведь на корабле тоже так.

Шесть дней в неделю ровно в семь утра синьор Фидардо выходил на улицу в своем белом костюме и пил кофе в кафе «Нова-Гоа» на Руа-ду-Салвадор за углом. Через полчаса, переодевшись в рабочую одежду, он появлялся в мастерской. К тому времени я уже вовсю трудилась в своей каморке.

В девять синьор Фидардо варил нам кашу в кухне за мастерской. Перерыв на завтрак длился двадцать минут. После этого мы работали до часу. Тогда синьор Фидардо снова надевал костюм и уходил обедать в один из близлежащих ресторанчиков. Я оставалась дома и съедала бутерброды, которые приготовила себе утром у Аны.

По дороге домой синьор Фидардо выкуривал в парке сигару «Партагас аристократ». Затем наступало время сиесты, и он ложился вздремнуть на кушетке в кухне. Спустя некоторое время я даже заметила, что перед тем, как прилечь, он переодевается в пижаму. Пижама была светло-голубая с отутюженными стрелками на брюках.

Пока синьор Фидардо спал, я наводила порядок в мастерской и точила его ножи и стамески. В три он просыпался и снова переодевался в рабочую одежду.

Проработав еще пять часов, синьор Фидардо откладывал инструменты и брал с полки бутылку, на которой было написано «Кампари». Наливал себе рюмочку и медленно потягивал этот напиток в полной тишине, сидя за рабочим столом. Мне синьор Фидардо давал стакан молока.

Потом мы тушили свет и запирали мастерскую на ночь. Было начало девятого. Синьор Фидардо уходил в город ужинать, а я поднималась к Ане и ждала ее возвращения с обувной фабрики. Рабочий день был окончен.

~

Мне нравилось работать у синьора Фидардо. Дни пролетали незаметно.

Ночи же, напротив, никак не хотели кончаться. Я лежала на диване и скучала по Старшому так, что от горя кололо глаза. Темными пасмурными ночами я часто вылезала в окно и, чтобы прогнать бессонницу, до изнеможения лазала по крышам Алфамы. Иногда это помогало, и, вернувшись, я падала на диван и засыпала. Однако когда на рассвете у Аны звонил будильник, я чаще всего лежала без сна, за всю ночь так и не сомкнув глаз.

Думаю, меня спасла красная гармоника – именно работа не дала мне сойти с ума от горя. Хотя вообще-то я надеялась, что с ее помощью спасу Старшого.

~

Воскресенье было единственным свободным днем. Чем в этот день занимался синьор Фидардо, долгое время оставалось для меня загадкой. Об этом я однажды узнала от Аны.

– В воскресенье Луиджи играет на органе для мертвых, – сказала она и пояснила: – Каждое воскресенье в десять утра он надевает черный костюм – да-да, у него есть черный костюм, – садится на трамвай и едет на кладбище в Празереш. Там в часовне стоит фисгармония – синьор Фидардо играет на похоронах. Он занимается этим уже много, много лет. Но больше он нигде не выступает. Синьор Фидардо частенько говорит, что, когда играет по-настоящему хороший музыкант, публика плачет. Его публика плачет всегда.

Воскресными вечерами мы ужинали с синьором Фидардо. Потом он играл, а Ана пела. Это было самым радостным событием недели.

Правда, однажды все закончилось печально. Накануне у Аны ночевал Жорже, и под глазом у нее темнел отвратительный синяк. Обычно ей удавалось скрыть следы его кулаков, но этот синяк был прямо на лице, и скрыть его было невозможно.

Ана нервничала перед приходом синьора Фидардо. Она несколько раз смотрелась в зеркало и пудрила щеки, пока они не стали совсем белые. Только это не помогло. Синьор Фидардо окаменел, когда вошел в комнату и на лицо Аны упал свет лампы. Синьор Фидардо отложил цветы, вино и пирожные. Ана старалась вести себя как ни в чем не бывало и стала искать вазу, нахваливая прекрасный букет.

– Это дело рук Жорже? – спросил синьор Фидардо. Голос его звучал необычно, немного сдавленно.

Ана медленно обернулась.

– Это случайность, – сказала она. – Он не нарочно. Садись. Сегодня у нас на ужин ризотто с колбасками.

Синьор Фидардо сел. Я видела, что его руки слегка дрожат.

– Что за случайность? – спросил он.

– Луиджи, умоляю, тебе не о чем волноваться. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

По ее голосу было слышно, что еще немного, и она расплачется.

– Ты должна с ним расстаться, Ана, – глухо проговорил синьор Фидардо. – Он тебя бьет. Когда любят, не бьют. Жорже э ун майяле. Он – свинья.

И тогда по щекам Аны покатились слезы. Она попросила синьора Фидардо уйти.

Уходя, синьор Фидардо быстро взглянул на меня. Не знаю, может, я все придумала, но мне показалось, что в его глазах мелькнуло разочарование. Возможно, он считал, что я должна защитить Ану от Жорже. Ведь она меня приютила.

Вообще-то я тоже так думала. Иногда я мечтала, как наброшусь на Жорже и раз и навсегда прогоню его. Только я не нападаю на людей. Просто не смею. Я же знаю, какая я сильная.

Глава 17

Оборотень на Руа-де-Сан-Томе

Шли недели. В воздухе пахло весной. Из окна на лестнице я видела, что на каштанах в парке появились маленькие нежные листочки.

Я всерьез занялась починкой красной гармоники. Теперь у меня были и материалы, и инструменты. Времени тоже было навалом, потому что со своими ежедневными обязанностями в мастерской я управлялась быстро.

Спустившись утром в мастерскую, я часто замечала, что вещи у меня на столе лежат не совсем так, как я их оставила. Я догадалась, что синьор Фидардо следит за моей работой. Хотя он мне ничего не говорил. Если только не замечал, что я зашла в тупик или вот-вот допущу какую-то серьезную ошибку.

– Мио дио! – восклицал тогда он. – Костный клей должен сохнуть как минимум три недели, только потом можно наносить на корпус льняное масло. Это даже обезьяна могла бы понять!

Чем больше я узнавала об устройстве музыкальных инструментов, тем больше восхищалась мастерством синьора Фидардо. Он не только был превосходным ремесленником – он еще изобретал и конструировал новые столярные инструменты. В его коллекции были специально изготовленные рубанки и стамески, струбцины для склеивания деталей под каким угодно углом и даже один инструмент, который позволял проделывать отверстие для винта, выемку для шляпки и собственно закручивать винт. Ему нравилось объяснять, как устроены его изобретения, и он разрешал брать их, когда мне нужно. Единственный инструмент, к которому мне прикасаться не позволялось, – это электрический сверлильный станок.

– Я заплатил за него целое состояние, – говорил синьор Фидардо. – Что скажет мой страховщик, если узнает, что я дал его обезьяне?

Однажды утром от замечательного сверлильного станка синьора Фидардо запахло паленым и во все стороны полетели искры. Синьор Фидардо был искуснейшим мастером, но в электрических машинах не разбирался совершенно. Поэтому он позвонил в ближайшую механическую мастерскую. Они обещали прислать своего человека не раньше чем после полудня.

– Не трогай мои вещи, пока меня не будет, – сказал синьор Фидардо и уехал в порт посмотреть партию гондурасской красной древесины, прибывшую из Нового Орлеана.

Как только он вышел за дверь, я занялась сверлильным станком. Я не могла устоять – слишком велико было искушение.

Синьор Фидардо вернулся через два часа. Настроение у него было паршивое. Древесина оказалась дурного качества, к тому же слишком дорогая. А тут еще и мастер не пришел в обещанное время. Сеньор Россу – так его звали – объявился только после пяти. Синьор Фидардо был вынужден обходиться без сверлильного станка весь день и был крайне раздражен.

– Машина, наверное, перегрелась, – сказал мастер, когда синьор Фидардо рассказал о запахе и об искрах. – Либо что-то не так с вентилятором, либо с подшипниками. Давайте посмотрим…

Сеньор Россу осмотрел машину и затем включил ее. Все работало как следует.

– Как странно! – воскликнул синьор Фидардо.

– Вообще-то нет, – возразил сеньор Россу. – Кто-то уже исправил неполадку. Подшипники смазаны, а вентиляционные отверстия прочищены. Вы зря меня вызывали, синьор Фидардо.

Когда мастер ушел, синьор Фидардо все стоял у сверлильного станка и озадаченно смотрел на него. Потом его осенило. Он повернулся, и уши его вдруг заалели, как фонари на правом борту корабля. Он долго отчитывал меня, главным образом за то, что я выставила его дураком перед сеньором Россу. Но потом успокоился.

– В наказание, – сказал он, – ты теперь будешь следить, чтобы сверлильный станок всегда был исправен. И если справишься, то, возможно, я разрешу тебе иногда тоже им пользоваться.

~

Помню, в тот вечер я поднялась к Ане в хорошем настроении. До чего же здорово было возиться со сверлильной машиной! К тому же я только что нанесла на гармонику восьмой и последний слой лака. Теперь она блестела как зеркало. Завтра я примусь за изготовление нового меха. Как же я этого ждала!

Ана еще не вернулась с работы. Я приготовила все к ужину, села на диван, накрылась пледом и стала ее ждать. Должно быть, я очень устала, потому что сразу же уснула.

Когда я открыла глаза, в окно светила полная луна. Часы показывали четверть одиннадцатого. Ана должна была вернуться больше часа назад. Ее опоздание меня не беспокоило. На обувной фабрике Сантуша работали посменно, и женщина, которая сменяла Ану, иногда задерживалась. Ана наверняка будет дома с минуты на минуты.

Я снова задремала и в следующий раз проснулась оттого, что сквозь сон услышала шаги на лестнице.

Я вздрогнула.

Я не сразу поняла, что это не Ана. Шаги были медленные и тяжелые. Как только дверная ручка начала опускаться, я поняла, что забыла запереться. Я приготовилась бежать в окно, но было поздно. Дверь распахнулась. Я сидела на диване, натянув плед до подбородка.

Это был Жорже. Он захлопнул за собой дверь и ввалился в комнату. От него исходил резкий, кислый запах винных паров. Он вперился в темноту.

– Ну, здравствуй, Ана, – сказал он, увидев меня. – Сидишь и ждешь? Я смотрю, ты и стол накрыла. Но где же еда? Где вино?

Лунный свет падал так, что Жорже видел лишь темный силуэт на фоне окна. Я не двигалась. В моей голове тоже все как будто остановилось. Я понятия не имела, что мне делать.

– Ну скажи хоть что-нибудь! – крикнул Жорже. – Что ты расселась? Зажигай лампу, давай, пошевеливайся!

Не получив ответа, Жорже шагнул вперед. Он угрожающе занес руку. И замер.

– Ана? – неуверенно проговорил он, наклонясь ближе.

Теперь-то он увидел мое лицо. Наши взгляды встретились. Я приподняла губы и оскалилась.

Жорже не закричал. У него перехватило дыхание. Он издал странный скулящий звук и, спотыкаясь, попятился назад, потом развернулся и вылетел из комнаты. В подъезде все гудело, когда он, задевая стены, несся вниз по лестнице.

Я не сразу пришла в себя. Но осознав, что произошло, я быстро встала и открыла окно. Сквозняк от открытой двери выветрил омерзительный запах спиртного.

Когда через полчаса пришла Ана, лампа на столе горела, а на плите закипала вода для риса. Я сидела на диване и раскладывала пасьянс.

– Прости, что я так поздно, – сказала Ана и поставила пакет с продуктами на стол возле раковины. – Ты не волновалась?

Я помотала головой.

~

После той ночи Жорже у Аны больше не показывался. Ана никак не могла понять почему. Она звонила ему с телефонной станции, но он вешал трубку. Ходила к нему домой, чтобы узнать, что случилось, но Жорже не открывал. У него на работе ей сказали, что Жорже заболел. Вероятно, нервное расстройство. Ана послала ему примерно сотню писем, но он не ответил ни на одно. Без всяких объяснений Жорже навсегда и полностью пропал из ее жизни.

От любовной тоски Ана занемогла. Подобно тому, как она ухаживала за мной, когда мне было плохо, теперь я ухаживала за ней. Каждое утро я будила ее и подавала поднос с кофе в постель, чтобы как-то помочь ей подняться и привести себя в порядок перед работой.

Видеть, как она страдает, было выше моих сил. Меня страшно мучила совесть. Не один раз я собиралась сесть и написать ей, что произошло той ночью.

Но так и не смогла.

~

Единственный человек, который узнал, что на самом деле случилось, был синьор Фидардо. Как-то раз он встретил Жорже в трамвае. Жорже был бледен и истощен. Его глаза, раньше суровые и наглые, теперь боязливо бегали туда-сюда.

– Я должен предупредить вас, синьор Фидардо, – прошептал он, – вас подстерегает большая опасность. Ведь вы живете в том же доме, что и Ана Молина. Берегитесь ее! Особенно в полнолуние. Она… оборотень! Я видел это собственными глазами. Это ужасно! Только никому не рассказывайте. Люди решат, что я сошел с ума. Но я не сумасшедший. Я не сумасшедший…

И Жорже сошел с трамвая и исчез в толпе на Праса-Россиу.

Синьор Фидардо улыбался во весь рот, когда рассказывал мне о встрече с Жорже. Да что там, он готов был расхохотаться.

– Я все-таки не дурак – я-то понял, что примерно произошло. Ты молодчина, черт меня подери! Спасибо тебе, Салли Джонс!

Впервые в жизни синьор Фидардо назвал меня по имени.

Глава 18

Подарок

Когда-то я любила орангутанга по имени Баба. Он предал меня. Поэтому я знаю, что значит тосковать по любимому. Знаю, что кажется, будто это горе неизбывно. Но оно проходит. Прошло и у Аны.

Но не сразу, а лишь через несколько месяцев. Днем она работала, а по ночам плакала. И за все это время не спела ни одной ноты.

Синьора Фидардо не слишком беспокоила ее любовная хандра. Зато он всерьез переживал, что она перестала петь.

– Ну конечно, – мрачно заметил он. – Стоило ей избавиться от этого Жорже, который музыку на дух не переносил, как она перестала петь!

Но синьор Фидардо зря беспокоился. Пережив свое горе, Ана снова запела. И теперь как будто даже еще красивее, чем раньше. Ее голос стал увереннее и одновременно легче.

Синьор Фидардо сразу принялся уговаривать ее начать наконец выступать. Ана по-прежнему отказывалась. Но отказ ее звучал уже не так категорично, как раньше.

~

Работа над гармоникой подходила к концу. Я сделала новую меховую камеру из козлиной кожи. Заменила левый полукорпус и почти всю правую и левую механику. Ошкурила, покрасила и покрыла лаком дерево. Когда солнце светило на твердую лаковую поверхность, инструмент сверкал, как красный рубин.

Единственное, что оставалось сделать, это вырезать новую декоративную сетку из тонкой латуни. Синьор Фидардо снял с одной из полок большую тяжелую книгу и положил на мой стол.

– Эта книга досталась мне от дяди. Она лежала в моем чемодане, когда я почти пятьдесят лет назад приехал сюда из Италии. По сей день это лучшая подборка узоров для сетки. Выбери узор, который тебе больше всего нравится, и перенеси его на латунь при помощи копировальной бумаги.

Через три дня я выбрала узор и перенесла его на латунную пластину. Еще через неделю я вырезала рисунок ювелирным лобзиком синьора Фидардо. Поздним вечером я просверлила отверстия и прикрепила «ажурку» к корпусу тончайшими латунными гвоздиками.

Гармоника была готова.

Но не совсем. Кое-чего не хватало, и я знала чего.

В книге синьора Фидардо на нескольких страницах были показаны красивые буквы. Я перерисовала те, которые мне были нужны, выпилила их из остатков латуни, потом зачистила и отшлифовала. Аккуратно острейшей стамеской вырезала на корпусе углубления и вставила в них буквы.

Теперь на гармонике ярко сияло имя «КОСКЕЛА».

~

В тот вечер синьор Фидардо настроил мой инструмент. Он аккуратно шлифовал каждый голосовой язычок, пока не добивался чистоты звука. У гармоники много голосов, так что закончил он только к вечеру, когда Ана вернулась с работы. Он пригласил ее к себе и достал бутылку кампари.

– Это надо отпраздновать, – сказал он. – Таков обычай, когда ученик заканчивает первую самостоятельную работу.

Ана и синьор Фидардо долго любовались моей гармоникой. Я была очень горда собой.

– Я и не догадывалась, что гармоника предназначалась для Коскелы, – сказала Ана и улыбнулась мне.

– Я тоже, – поддакнул синьор Фидардо. – А могли бы догадаться. Разве может быть лучший подарок для человека, который сидит за решеткой?

Потом синьор Фидардо сыграл на моей гармонике, чтобы проверить, как она звучит, а Ана спела фаду. Это были восхитительные звуки.

~

На следующий день синьор Фидардо поднялся со мной в квартиру двумя этажами выше. Там он держал инструменты и разные материалы для своей работы. У стены стояли листы дорогой фанеры, а сверху, на полках хранилась древесина, разложенная по сортам и качеству. Полки на противоположной стене были забиты музыкальными инструментами. Некоторые лежали в футлярах с ручками и железными уголками, некоторые были завернуты в мягкую ткань. В углу стояли две фисгармонии и блестящая туба.

Синьор Фидардо достал один из футляров. Он был пустой и с виду совершенно новый, с хромированной пряжкой и кожаной ручкой. Внутри была мягкая подкладка из голубого бархата, чтобы уберечь инструмент от царапин и пыли.

– Этот футляр идеально подойдет для гармоники Коскелы, – сказал синьор Фидардо. – Такой замечательный инструмент нельзя дарить в обыкновенной картонной коробке!

В тот же вечер Ана написала Старшому длинное письмо. Она объяснила, что гармоника – от меня, и рассказала о моей работе в мастерской синьора Фидардо. Мы положили письмо в футляр вместе с инструментом и на следующее утро отправили посылку в тюрьму в Камполиде. Конечно, я бы предпочла навестить Старшого и вручить ему подарок лично, но это было невозможно. Узники, осужденные за убийство, имели право на свидания только с адвокатом и ближайшими родственниками.

Прошло две недели. Я в беспокойстве гадала, получил ли Старшой мою посылку или ее отобрали тюремщики. Но в один прекрасный день Ане по почте пришел небольшой серый конверт. Мы сразу поняли, кто его послал. Ана открыла письмо и прочла:

Любезнейшая госпожа Ана Молина,

Я получил прекрасную гармонику и Ваше доброе письмо. Я перечитал его много раз. У Вас золотое сердце. Отныне, даже находясь здесь, за решеткой, я могу не волноваться за своего механика Салли Джонс. Хочу, чтобы Вы знали: теперь сносить мои собственные несчастья мне будет намного легче!

Передайте Салли Джонс от меня привет. Это замечательная гармоника. Ничего красивее я в жизни не видел, и уж поверьте, я очень постараюсь научиться на ней играть. Хотя кнопок тут столько, что сам черт ногу сломит! Я буду упражняться каждый день, пока меня не выпустят из этого забытого богом места.

С величайшим почтением, Г. Коскела

Услышав, что пишет Старшой, я обрадовалась так, как не радовалась уже очень давно. Он уже больше походил на себя, чем в прошлом письме. Ана тоже заметила, как изменился его тон.

– Кажется, твой друг не потерял надежды, – сказала она.

~

Теперь, когда гармоника была готова, я чувствовала некоторую растерянность. Внезапно оказалось, что днем мне совершенно нечего делать.

Работа нашлась у синьора Фидардо.

– Мне в починку сдали две гармоники. На одной надо зачинить мех, на другой – поменять ремни. Чем бы ты хотела заняться?

Я выбрала ремни. Мне нравилось работать с кожей.

На следующий день синьор Фидардо заказал мне новый рабочий стол. Он был такой же, как его собственный, с полочками и ящичками, а сбоку крепились тиски и держатели для инструментов. Еще к нему прилагалась мягкая обитая кожей банкетка, которую, если нужно, можно было поднять повыше или опустить. Синьор Фидардо передвинул мебель в мастерской так, что мой стол уместился перед высоким, светлым окном.

– Ну вот, – сказал он, окончив перестановку. – Ученик мастера музыкальных инструментов не должен работать в каморке!

Поначалу я немного колебалась. До сих пор никто, кроме Старшого, не знал, что я здесь живу. Если я оставлю каморку и буду работать в мастерской у окна, тайна раскроется. Что скажут все эти нехорошие люди, которые называют меня «обезьяной убийцы», когда узнают, что я работаю у синьора Фидардо? Вдруг они натравят на меня полицию? Вдруг из-за меня пострадает синьор Фидардо?

Синьор Фидардо понял мое беспокойство.

– В Алфаме по любому поводу рады устроить шумиху – даже если чайка нагадит на голову епископу, – сказал он. – Местные жители любят сенсации. Они будут несколько дней судачить и сплетничать, когда узнают, что ты работаешь у меня. Но потом им надоест, и они начнут сплетничать о чем-нибудь другом. Уж поверь мне.

Я поверила синьору Фидардо. И вышло точно так, как он сказал. Слух о том, что синьор Фидардо нанял в подмастерья гориллу, распространился по Алфаме с бешеной скоростью. Многие нарочно придумывали повод, чтобы зайти в мастерскую и проверить, правда ли все то, что говорят. На улице за моим окном часто толпились зеваки. Но прошла неделя-другая, и никто уже не заглядывал в мое окно посмотреть, как я работаю.

Синьор Фидардо начал посылать меня с мелкими поручениями в соседние кварталы. Я забирала посылки на почте и покупала сигары в табачной лавке вдовы Перейры. Иногда синьор Фидардо брал меня в ресторан обедать. Люди здоровались со мной, как с любым другим встречным. Про «обезьяну убийцы», похоже, все забыли.

Глава 19

Могила Элизы Гомеш

Наступило лето и принесло с собой тяжелый, гнетущий зной. В полдень в Алфаме все замирало. Беловатое солнце палило с ясного синего неба, и люди прятались по домам и закрывали ставни на окнах, чтобы не пускать жару внутрь. Только к вечеру город снова оживал. Открывались магазины, уличные торговцы разворачивали свои лотки. Машины, телеги и трамваи медленно ползли по улицам, кишащим людьми.

Часа за два до полуночи в бары и кабаки начинали стекаться посетители. Через открытые двери на ночные улицы лились звуки фаду. Даже в самых тесных и обшарпанных заведениях звучала гитара и грустные песни о любви, печали и сладостно-горькой тоске. Синьор Фидардо хотел уговорить Ану попробовать петь перед публикой и поэтому часто приглашал ее прогуляться, если знал, что поблизости выступает какой-нибудь талантливый исполнитель. Меня тоже брали с собой. Мы слышали многих прекрасных певиц, но ни одна не пела так живо и так проникновенно, как Ана. Вероятно, синьор Фидардо рассчитывал, что Ана заметит это сама.

И в конце концов Ана сдалась. Она пообещала, что как-нибудь в воскресенье поедет в Празереш и будет петь на похоронах под музыку синьора Фидардо. Несколько дней перед поездкой Ана очень нервничала. Но ей не о чем было волноваться. Все были до глубины души тронуты ее пением. Всплакнули даже могильщики у часовни.

В следующее воскресенье Ана снова поехала с синьором Фидардо и спела еще на одних похоронах.

И в следующее воскресенье тоже.

Слух о ее голосе распространился по всему городу. Лиссабонцы ехали в Празереш, на похороны совершенно незнакомых им людей, только чтобы послушать Ану. А некоторые говорили, что ради такого дела не жалко устроить и собственные похороны – если это единственный способ услышать Ану Молину.

По воскресеньям я обыкновенно сопровождала Ану и синьора Фидардо в Празереш. Правда, держалась я всегда в стороне. Обезьянам в синей рабочей одежде не место на похоронах. Во время церемонии я в одиночестве прогуливалась по кладбищу. Как ни странно, мне тут нравилось, хотя это было странное и жутковатое место. Вдоль разровненных граблями дорожек рядами стояли усыпальницы из белого мрамора. Они напоминали маленькие дворцы или церкви с чугунными резными решетками на дверях и каменными крестами на коньках крыш. Это был целый город, город мертвых, бесчисленные кварталы огромного лабиринта.

Часто, гуляя по кладбищу, я забредала так далеко, что уже не понимала, где нахожусь. Именно так я обнаружила могилу Элизы Гомеш. Я оказалась в дальнем уголке кладбища, где раньше никогда не бывала. Вероятно, здесь хоронили тех, у кого не было средств на большие памятники и мраморные мавзолеи. Могилы были увенчаны железными крестами или простыми гранитными надгробиями. Я остановилась у какой-то могилки, поросшей травой и укрытой опавшими листьями. На замшелом камне виднелась эмалированная табличка. На табличке был нарисован портрет девушки, и мне сразу показалось, что я ее уже где-то видела. Только никак не могла вспомнить где.

Поскольку и я так уже задержалась и знала, что Ана и синьор Фидардо ждут меня у часовни, я не успела всерьез об этом задуматься. Но поздно вечером, перед тем как уснуть, я вдруг вспомнила. Тихонько встав с постели, я проверила карманы комбинезона. Там до сих пор лежал серебряный медальон – тот самый, который Альфонс Морру носил на цепочке на шее и потерял на набережной перед тем, как упасть в воду. Я вынула медальон из кармана, открыла крышку и посмотрела на миниатюрный портрет возлюбленной Альфонса Морру. Он очень походил на портрет девушки на кладбище.

В следующее воскресенье я снова отыскала замшелое надгробие с портретом на эмали. Я вынула из кармана медальон, поднесла его поближе и сравнила портреты.

Сомнений быть не могло. На обоих портретах изображена одна и та же девушка.

Судя по надписи на надгробии, ее звали Элиза Гомеш. Она умерла четыре года назад, будучи всего двадцати трех лет от роду. Почему она умерла такой молодой? Об этом на надгробии не сообщалось. Меня передернуло. Возможно, ее убил Альфонс Морру. Ведь он был негодяем. Мне до сих пор снятся кошмары о том, как он стоял, целясь Старшому в грудь.

Я решила, что сделала важное открытие. Хотя что в нем важного, я и сама не знала. Но такое у меня было ощущение.

Сметя с могилы опавшие листья, я постояла, глядя на портрет покойной девушки, которую, похоже, больше уже никто не оплакивал.

~

Я взяла за привычку навещать могилу Элизы Гомеш каждое воскресенье. Я сметала листья и ветки, счищала мох и лишайники, нараставшие на камне. Со временем я познакомилась с кладбищенским сторожем. Его звали Жуан, и он был большим чудаком. Правда, в хорошем смысле слова.

Почти все, кого я вижу в первый раз, обращаются со мной как с обезьяной. И в этом нет ничего странного. Ведь я и есть обезьяна. Люди, наверное, думают, что кто-то выдрессировал меня и я научилась носить человеческую одежду, точно так же как медведи в цирке учатся ходить на задних лапах, а попугаи – браниться. Мало кто может представить себе, что я способна думать и понимать человеческий язык. До тех пор, пока меня хорошенько не узнает.

С Жуаном все было по-другому. Однажды, когда я выдергивала чертополох с лужайки у могилы Элизы Гомеш, он подошел ко мне. Я обернулась, чтобы он увидел мое лицо, но он даже бровью не повел. Просто любезно спросил, не нужны ли мне совок и тяпка.

Я кивнула, и он сходил за инструментами. Потом продолжил беседовать со мной – так, будто мы с ним давно знакомы. Похоже, его ничуть не удивляло, что горилла ухаживает за могилкой.

– Как хорошо, что кто-то заботится об этой могиле, – сказал он. – Думал даже сам этим заняться. Ради Элизы. Бедная девочка, ведь ее убили. Правда, в некотором смысле это был несчастный случай. Но вы-то, конечно, и так все знаете.

Я помотала головой.

– Вот как, не знаете? – переспросил Жуан. – Тогда я расскажу вам. Видите ли, Элиза Гомеш работала горничной у богатого банкира в Шиаду. Карвалью, вот как его звали… Ну так вот, однажды банкиру по почте пришла посылка. Элиза приняла ее. И когда принесла сверток в кабинет банкира, он взорвался. Это была бомба, которую прислали банкиру анархисты, желавшие ему смерти. Но банкир не пострадал. При взрыве погиб только один человек – Элиза. Совсем еще ребенок…

Жуан был искренне опечален. Тяжело вздохнув, он продолжил:

– У девочки не было семьи. Во всяком случае, сюда к ней никто не приходил. Кроме жениха. Морру его звали. Это он оплатил похороны, хотя был так же молод и беден, как Элиза. Как же он горевал, этот мальчик! Бывало, смотришь на него, и сердце разрывается. Да-да, сердце разрывается…

Жуан хорошенько высморкался и промокнул платком уголок глаза.

– Бедняга Морру, три года он приходил сюда почти каждый день. Не слишком он был разговорчив – я так и не смог узнать его поближе. Но он заботился о могиле Элизы, и это место было самое красивое и ухоженное на всем кладбище. Иногда приносил цветы – желтые гвоздики. Но однажды он пропал. Было это с год тому назад. С тех пор я не видал его. Поговаривали, что он погиб – мол, какой-то пьяный матрос в порту убил его. Вроде как в газете об этом писали. Не знаю, правда это все или нет. Но то, что он умер, это точно, иначе не заросла бы так Элизина могилка…

По щеке Жуана скатилась крупная слеза.

– Извините, – сказал он и снова высморкался. – Все это так печально…

Мы постояли в тишине. Потом, объяснив, где мне оставить совок и тяпку, когда я закончу, Жуан ушел.

Я была подавлена, и еще меня немного мучила совесть. До сих пор я считала Альфонса Морру негодяем. А теперь вдруг вспомнила, какой несчастный у него был взгляд в тот вечер, когда он подошел к нам в «Пеликану». Что я увидела в его глазах – тоску по Элизе?

Дальше я вспомнила, что говорил Жуан про бомбу, которая убила Элизу: за взрывом якобы стояли анархисты. А еще что в газете писали, будто бы по версии комиссара Гарретты Старшой был таким же вот анархистом…

Можно ли считать это простым совпадением?

Или все каким-то образом связано?

В таком случае как?

Глава 20

Вечера в «Тамаринде»

Жара держалась до самой середины октября, и на смену ей пришли первые настоящие дожди, которые смыли с города летнюю пыль. Клоаки переполнились, сточные канавы забились глинистой грязью. Вода в реке стала бурой.

И вот тогда-то я поняла, что ровно год назад затонула «Хадсон Квин» и Старшого схватила полиция. Казалось, это было так давно. Так давно. А выходит, прошел всего год. Сколько же будут тянуться двадцать пять лет?

От этой мысли я так загрустила, что несколько недель совсем не могла работать. Синьор Фидардо это, конечно, заметил. Поэтому он поручил мне отремонтировать аккордеон-мюзет, который сдал ему в починку посол Франции в Лиссабоне. Посол очень дорожил своим инструментом, и синьор Фидардо пообещал, что займется им собственноручно.

– Не подведи меня, Салли Джонс, – сказал синьор Фидардо. – Я жду от тебя первоклассной работы. Иначе мне несдобровать.

Синьор Фидардо знал, что делает. Мне не оставалось ничего другого, кроме как взять себя в руки, и через несколько дней у нас в мастерской все пошло своим чередом. Постепенно тяжелые мысли оставили меня.

~

Примерно в то же время Ана начала раз в неделю выступать в «Тамаринде» – ресторане на Руа-де-Сан-Мигел, где пели фаду. Хозяин ресторана услышал, как Ана пела на похоронах его тетушки на кладбище Празереш, и пригласил ее к себе.

Теперь субботние вечера Ана проводила в «Тамаринде». Мы с синьором Фидардо всегда ходили ее слушать. Таково было ее условие. Иначе Ана выступать не соглашалась, а с нами, говорила она, похоже на обычный воскресный вечер дома, за кухонным столом.

Со временем Ана становилась все более уверенной – и в себе, и в своей публике. Скоро она совсем перестала бояться и могла обходиться без нас. Но мы с синьором Фидардо все равно продолжали ходить в «Тамаринд». Анино пение не может наскучить.

У нас был свой столик в углу рядом со сценой. Это Ана устроила. И очень даже кстати, потому что в те вечера, когда она выступала, маленький ресторанчик был набит до отказа. Столики бронировали за много недель вперед. Хозяин «Тамаринда» даже начал открывать окна нараспашку и выставлять на тротуар стулья, чтобы люди могли слушать и с улицы тоже. Но стульев скоро стало не хватать. Тогда кто-то догадался приносить стулья из дома. Каждую субботу под окнами «Тамаринда» собиралось все больше и больше людей со своими стульями. А те, кто жил поблизости, притаскивали даже диваны и кресла. На Руа-де-Сан-Мигел стало так тесно, что полиция решила вовсе перекрыть автомобильное движение на этой улице субботними вечерами. Таким образом, констебли тоже могли послушать Анино пение.

Директор обувной фабрики Сантуш любил фаду. Однажды он слышал, как Ана поет за работой, и хотел услышать еще. Несколько недель подряд он пытался заказать столик в «Тамаринде», но безуспешно – мест не было. В конце концов директору это надоело, и он вызвал Ану к себе в кабинет:

– Госпожа Молина, – сказал он. – С сегодняшнего дня я предоставляю вам оплачиваемый отгул в субботу, но при условии, что вы будете петь в «Тамаринде» и в пятницу тоже. Тогда, глядишь, и мне повезет и я смогу наконец заказать себе столик!

Анино имя стало известно не только в Алфаме, но и во всем Лиссабоне. В городе, случалось, к ней подходили незнакомые люди – жали руку и говорили комплименты. У нее даже появился тайный поклонник, который писал ей несколько раз в неделю и все повторял, что для него значит ее пение. Ана прозвала тайного почитателя «Кансон» – так называлась бумага, на которой он писал свои письма. Но кто был этот человек, Ана понятия не имела.

Синьор Фидардо был счастлив. Я не раз слышала, как он гордо повторял: «Что я тебе говорил!» Ана же относилась к происходящему спокойно. Она жила своей прежней жизнью: днем ходила на работу, а вечерами штопала носки.

Хотя кое-что все-таки изменилось. Благодаря директору Сантушу по субботам Ана теперь была свободна. Она брала меня на небольшие прогулки по Лиссабону и его окрестностям. Иногда мы ехали на поезде до Кашкайша или Эшторила и там бродили вдоль набережных. А иногда переплывали на пароме в Баррейру. Но чаще всего мы просто садились на трамвай и ехали в Жардин ботанику – Лиссабонский ботанический сад, где гуляли по дорожкам под сенью высоких деревьев.

Во время этих прогулок Ана все больше молчала. Меня это ничуть не смущало, потому что в такой тишине не было ничего печального. Думаю, Ане просто хотелось немного отдохнуть от своего голоса.

Глава 21

Пригорок за тюрьмой

Дни становились короче. В парке перед нашим домом желтели каштаны. Но вот листья облетели и теперь кружились вдоль трамвайных путей, когда редкий ветер проносился по Руа-де-Сан-Томе. С Атлантики один за другим пришли циклоны, а с ними холодный туман и зарядившие на многие недели дожди. Я по нескольку раз на день топила камин у синьора Фидардо, чтобы его склад драгоценной фанеры не испортился от влаги. В Лиссабон снова пришла зима.

Жизнь с Аной и синьором Фидардо стала для меня повседневностью. Приятной повседневностью. Я понемногу привыкла к мысли, что здесь мой дом. Хотя каждый день вспоминала о Старшом и мечтала навестить его в тюрьме.

Иногда я писала ему письма. И Старшой отвечал мне. Это были просто коротенькие сообщения, потому что ни Старшой, ни я не очень-то владеем этим жанром.

Но однажды от Старшого пришло очень необычное письмо:

Дорогая госпожа Ана Молина,

Хочу просить Вас об одолжении, хотя я и так пребываю пред Вами в неоплатном долгу.

Из окна моей камеры виден пустырь, а рядом с ним возвышается пригорок. На пригорке растут два небольших деревца. Если Вы могли бы привести туда Салли Джонс, я бы показал ей кое-что, что ее наверняка обрадует.

Пригорок находится у северо-западной стены. Я буду высматривать вас каждый вечер после семи.

С величайшим почтением,

Г. Коскела

Я перечитала письмо несколько раз. Меня переполняло какое-то странное чувство. Это же счастье, что я смогу снова увидеть Старшого. И я, безусловно, радовалась. Но в то же время нервничала и даже немного побаивалась. Каким он стал – после целого года в тюрьме? Вдруг он болен и истощен? Вдруг я вообще его не узнаю?

Ана заметила мое беспокойство.

– Мы обязательно поедем туда, – сказала она. – В воскресенье вечером. Ведь в другие дни я не могу. Я узнаю расписание поездов.

Она прикрыла мою ладонь своей и добавила:

– Все будет хорошо. Не волнуйся.

Это было в среду. Все следующие дни тянулись очень долго. Не говоря уже о ночах. Я почти не спала. Когда наконец наступило воскресенье, я так разнервничалась, что даже не могла есть.

Утром Ана и синьор Фидардо, как всегда, играли на похоронах на Празерешском кладбище. Тем временем я навестила могилу Элизы Гомеш и помогла Жуану разровнять граблями дорожки и выполоть сорняки. Я всегда старалась хоть чем-то помогать ему. Так время шло быстрее, да и Жуану, кажется, нравилась моя компания. Он любил рассказывать, как умерли люди, похороненные на этом кладбище. Это были истории о жестоких убийствах и кошмарных несчастных случаях. Рассказывая их, Жуан часто сам пугался так, что его голос начинал дрожать. Правда, об Элизе Гомеш я не узнала ничего нового.

Вернувшись домой, мы с Аной засобирались в Камполиде. Ана слегка сердилась на меня за то, что я испачкала комбинезон, пока полола сорняки с Жуаном. Ведь накануне она выстирала и отутюжила его.

– Я хочу, чтобы твой друг Коскела увидел, что я забочусь о тебе, – объяснила она.

Мы доехали на трамвае до вокзала Россиу, а там сели на поезд до Синтры. Я никогда раньше не бывала на вокзале Россиу. Он был огромный – восемь путей, над которыми высился изогнутый купол из стекла и стали. На платформах сновали пассажиры, посыльные, носильщики. Я вдохнула знакомый запах угля и дыма и прислушалась к шипению котлов на больших черных локомотивах. Было в этом что-то родное, и я немного успокоилась.

Мы сели в купе и стали смотреть в окно. Поезд тронулся, оставляя вокзал позади. Потом мы въехали в туннель и минут десять видели в стекле только свои отражения, слабо освещенные дрожащей электрической лампой на потолке.

Когда поезд вынырнул из туннеля, кондуктор объявил, что следующая станция – Камполиде. Мы вышли. Ана спросила у начальника станции, как пройти к тюрьме, и дальше мы пошли пешком.

Это был уже не город, но еще и не деревня. Здесь жили бедные люди в приземистых крошечных лачужках, рассеянных вдоль пыльных грунтовых дорог. Из темных окон смотрели дети с запавшими глазами, тут и там паслись костлявые козы.

Мы не успели далеко уйти, как впереди показалась тюрьма. Я представляла себе, что это будет внушительное, мрачное кирпичное здание, окруженное стеной с колючей проволокой. И не ошиблась.

Пригорок, о котором писал Старшой, мы нашли легко. Но подняться на него оказалось не так-то просто – пришлось обойти тюрьму вокруг. Когда мы наконец добрались до условленного места, было почти семь. Из низких беспокойных туч моросил дождь. Тюрьма казалась почти пустой. Светилось лишь несколько окон на нижнем этаже. Камеры заключенных, похоже, располагались на двух верхних этажах. Собственно окон в камерах не было – только решетки на маленьких черных отверстиях.

Прошло пятнадцать минут. Дождь припустил сильнее. И вдруг за решеткой в одном из отверстий на верхнем этаже я разглядела лицо. Между прутьями высунулась рука и помахала нам. Мое сердце подскочило от радости, я подняла руки и помахала в ответ. Ана помахала тоже.

Потом рука исчезла. Прошло несколько минут. За решеткой что-то двигалось.

Потом до нас донеслись звуки.

Нежные звуки маленькой гармоники.

Это была простенькая мелодия, которую Старшой частенько напевал раньше, – финская песенка, очень грустная. Старшой сыграл несколько куплетов. Поначалу он то и дело сбивался, и мне показалось, что я слышу ругательства. Но потом дело пошло на лад. Последние куплеты он сыграл уверенно, без ошибок и с большим чувством. Звучало очень красиво. Я увидела, как по щеке Аны скользнула слеза.

Когда гармоника замолчала, из соседних камер послышались одобрительные крики. Мы с Аной зааплодировали. Наши хлопки одиноким эхом отлетели от высоких тюремных стен.

А потом Ана запела.

Она пела португальскую песню, очень похожую на песню Старшого. Мелодия тоже была печальная, но исполненная тихой радости. В оконцах камер одно за другим показались бледные лица. Грубые руки обхватили прутья решеток. Окна на первом этаже распахнулись, на улицу выглянули надзиратели. Вся тюрьма слушала Анину песню. Казалось, само здание замерло и удивленно прислушивается.

Когда песня смолкла, несколько мгновений было совершенно тихо. Потом раздались аплодисменты. Люди хлопали и хлопали, без конца.

Мы со Старшим снова помахали друг другу. Мы продолжали махать, пока Ана осторожно не коснулась моего плеча. Пора было уходить, если мы хотели успеть на последний поезд в город.

~

Весь год мы с Аной два раза в месяц ездили к тюрьме. И всегда к нашему приезду Старшой разучивал новую песню. И всякий раз Ана пела ему и другим заключенным.

Наши визиты много значили для Старшого. Больше, чем я могла себе представить тогда. Жизнь в тюрьме тяжела и опасна. Надзиратели грубы, а большинство узников попали сюда за жестокие преступления. Но несмотря на свою грубость и жестокость, всем им нравилось слушать Анино пение. Поэтому они приглядывали за Старшим – чтобы ему никто не угрожал и не отнял его гармонику.

Глава 22

Привет с той стороны

Пришла весна – с легким, ясным небом и сухими ветрами. В конце марта мюзет французского посла был готов. Посол остался очень доволен и долго восхищался мастерством синьора Фидардо.

– Ты особо не зазнавайся, – буркнул синьор Фидардо, когда посол ушел. – Французы ничего не смыслят в ручных гармониках. Итальянца мы бы так легко не провели.

Посол щедро расплатился с синьором Фидардо. Немного поразмыслив, синьор Фидардо отдал часть денег мне. Раньше такого не бывало – мое жалованье синьор Фидардо всегда отдавал Ане. Ведь я жила у нее и ела ее хлеб. И мне очень нравился такой порядок. Поэтому поначалу я не хотела брать деньги посла. Но синьор Фидардо настаивал.

– Ты заслужила все до последнего сентаво, – сказал он. – И, честно говоря, даже больше того. Уверен, ты придумаешь, как их потратить.

На следующий день я купила сигары – две самые дорогие коробки в лавке вдовы Перейры. Одну коробку я подарила синьору Фидардо, а вторую завернула и отправила по почте Старшому. Ане я купила замечательную перьевую авторучку, чтобы писать письма сестре в Африку.

Оставшимися деньгами я распорядилась позже. Жуан подбросил мне идею посадить красивое растение на могиле Элизы Гомеш. Это была хорошая мысль. Потому что могила, хоть больше и не выглядела заброшенной, все равно казалась голой и унылой. Ана помогла мне выбрать красивый саженец на цветочном базаре, который устраивался каждую субботу на Праса-да-Фигейра. Мы купили гибискус с желтыми цветками. Мне казалось, что любимым цветом Элизы Гомеш был желтый. По словам Жуана, Альфонс Морру приносил ей на могилу желтые гвоздики.

На следующий день мы поехали в Празереш, и я взяла гибискус с собой. Дойдя до кладбища, я направилась в контору к Жуану. Он сидел за своим маленьким письменным столом и пил кофе. Налив мне стакан молока, Жуан стал рассказывать о том о сем. Мы уже собирались пойти в сарай за лопатой и землей для цветов, когда в дверь постучали.

– Охой! Есть кто дома?

Вошедший был моряк, это я поняла сразу. Он, видно, только вернулся из теплых стран, потому что лицо его загорело и обветрилось, а сухопутный костюм пах плесенью, пролежав много месяцев в сыром матросском рундуке.

Моряк не представился, просто достал из кармана сложенный конверт и протянул Жуану.

– Я обещал, что передам это вам. Прошу. Этот конверт ехал из далекой Азии, так что немного помялся в пути.

Жуан взял конверт и спросил, что внутри.

– Понятия не имею, – ответил моряк. – Мне дал его один тип там, на юге. Узнал, наверное, что мой корабль возвращается в Лиссабон, вот и попросил взять конверт и передать сторожу на этом кладбище. За труды я получил бутылку джина. И я ее честно отработал! Так что позвольте откланяться. Хочу успеть на следующий трамвай в город. Счастливо оставаться.

Моряк поднес два пальца к козырьку, развернулся и быстро зашагал прочь.

Жуан немного постоял, теребя конверт в руках, потом покопался на столе, нашел нож для бумаги и аккуратно вскрыл его.

Внутри лежали две купюры по пять фунтов и письмо. Жуан присвистнул. Десять фунтов – немалые деньги. Он поправил очки на носу и развернул письмо.

Сперва Жуан наморщил лоб, будто послание было написано на незнакомом ему языке. Потом его лицо побледнело. Открыв рот, Жуан смотрел на лист. За окном раздался грохот и звон трамвая, который только что отъехал от остановки.

Когда Жуан наконец оторвал глаза от бумаги, взгляд его был наполнен страхом. Дрожащей рукой он протянул мне письмо. Я прочла:

Эти деньги, всё до единого фунта, следует потратить на уход за могилой Элизы Гомеш. Пусть ее последнее пристанище всегда украшают желтые гвоздики.

~

Жуан верил в привидения. И боялся их. Между прочим, именно поэтому он и устроился сторожем на кладбище. Он надеялся, что каждодневный уход за могилами излечит его от страха. Но этого не случилось.

На лбу Жуана выступил холодный пот, губы побелели.

– Это, – выговорил он, показывая на письмо в моей руке, – привет с той стороны. От призрака! Он не может обрести покой…

Я не понимала, о чем он говорит. Кто не может обрести покой? Какой призрак? У меня только шумело в голове, и всё. И вдруг я поняла. Я словно прикоснулась к электрическому проводу и меня ударило током.

Альфонс Морру! Это же письмо от Альфонса Морру!

Мое сердце бешено заколотилось.

Морру жив!

Доказательство тому – письмо!

Мысли беспорядочно завертелись в моей голове. Надо спешить, скорее! Я выбежала из сторожки Жуана и со всех ног помчалась к часовне.

Надо позвать Ану и синьора Фидардо!

Церемония в часовне только началась. Запыхавшись, я приложила ухо к двери. Священник читал молитву. Я потянулась к ручке двери, чтобы войти и прервать мессу. Но в последний миг разум вернулся ко мне. Я села на скамейку перед часовней и стала ждать.

Через час отпевание кончилось. Когда священник и скорбящие наконец вышли из часовни и понесли гроб к могиле, я потащила Ану и синьора Фидардо в сторожку к Жуану.

Это была сумбурная встреча. Жуан до сих пор не пришел в себя и все твердил о призраках. Ана и синьор Фидардо, конечно, и раньше встречали Жуана, но знакомы они не были. Им никак не терпелось узнать, в чем дело.

Когда Жуан наконец успокоился, мы все вчетвером пошли к могиле Элизы Гомеш. Там я достала серебряный медальон Морру и показала его Ане и синьору Фидардо. Потом Жуан терпеливо пересказал всю историю, начиная со страшной кончины Элизы Гомеш и кончая письмом и деньгами, которые привез ему матрос из далекой Азии. У Аны и синьора Фидардо, разумеется, возникло много вопросов, и Жуан ответил на них как мог.

Тем временем наступил вечер. Высокие кипарисы отбрасывали длинные тени на ряды могил, надгробий и крестов. Мы попрощались с Жуаном и пошли к остановке трамвая.

Ана была так же возбуждена и рада, как и я.

– Ведь полиция не нашла тела Альфонса Морру, – сказала она. – Я помню, об этом писали в газетах. Вполне возможно, что он остался в живых! А значит, Коскела невиновен! Мы должны отнести письмо в полицию.

Синьор Фидардо вздохнул.

– Да, конечно, мы можем показать письмо полиции. Но боюсь, нас ждет большое разочарование. Они не станут нас слушать.

Мы с Аной посмотрели на него.

– Почему? – спросила Ана.

– Во-первых, – сказал синьор Фидардо, – в полиции не обрадуются, узнав, что они засадили в тюрьму невинного человека. Во-вторых, мы не сможем доказать, что письмо и деньги прислал действительно Альфонс Морру. Мы ведь и сами в этом до конца не уверены.

Я хотела ему возразить. Я-то знала, что письмо написал не кто иной, как Альфонс Морру!

Синьор Фидардо понял, о чем я подумала. Он остановился и посмотрел на меня.

– Я знаю, как тебе хочется верить, что Морру жив, – сказал он. – И я не говорю, что ты ошибаешься. Ты просто должна быть готова, что полиция ничем нам не поможет. А возможно, даже наоборот, только помешает.

Мы молча шагали дальше.

– Ну а моряк? – сказала Ана, когда мы подошли к остановке. – Ведь он наверняка мог бы описать человека, который передал ему письмо. И рассказать, где они встретились.

Синьор Фидардо кивнул.

– Ты, конечно, права. Но тогда мы должны разыскать этого моряка. А как мы его теперь разыщем?

– А полиция не может объявить его в розыск? – спросила Ана.

– Мы не знаем ни его имени, ни к какому судну он приписан, – возразил синьор Фидардо. – В Лиссабоне десять тысяч моряков. И большинство наверняка выглядят так же, как тот человек, которого описал нам Жуан. Даже если полиция согласится объявить его в розыск, это ни к чему не приведет.

Из-за угла показался трамвай и притормозил у остановки. Мы вошли в вагон, синьор Фидардо купил билеты. Пока мы ехали обратно в центр, у меня созрел план.

Скорее бы наступила ночь.

Глава 23

Далекая Азия

В ту ночь, как только Ана уснула, я тихо открыла чердачное окно и вылезла на крышу. Три дня и три ночи я искала того моряка, который приходил на кладбище Празереш. Я обошла все бары, все бордели и замызганные кабаки в лиссабонском порту – от Алкантары до Кайш-ду-Содре. И дальше на восток до самой Санта-Аполонии. Я заглянула в каждую ночлежку и в каждую моряцкую церковь. Я ходила по набережным, пока от усталости не подкашивались ноги.

Когда я вернулась на Руа-де-Сан-Томе, лицо у Аны было красное от слез. От волнения она не находила себе места. Синьор Фидардо был страшно зол и сразу накинулся на меня. Но он понял, где я пропадала.

– Ну, – сказал он, успокоившись, – нашла своего моряка?

Я помотала головой.

Потом я легла на диван и уснула.

На следующее утро Ана отпросилась с работы, взяла письмо Морру и пошла в полицейский участок возле площади Ларгу-да-Граса. Она вернулась возмущенная.

– Они меня обсмеяли, – рассказала она. – А один из них разозлился. Он сказал, что у полиции нет времени на чепуху.

Синьор Фидардо уныло покачал головой.

– Как я и думал.

~

Я потеряла желание работать. Вместо этого я лежала на диване у Аны и думала. Действительно ли Альфонс Морру жив? Или я принимаю желаемое за действительное? А если он жив, то как я смогу его найти? Меня кидало из крайности в крайность – от надежды к отчаянию, только вот ничего разумного мне в голову не приходило.

В конце концов синьор Фидардо позвал меня к себе в мастерскую.

– Мы получили новые заказы. Можешь думать и работать одновременно! Я так живу вот уже пятьдесят лет, и ничего, отлично получается!

В мастерской меня ждала ручная гармоника, которую сдали в ремонт, чтобы устранить дребезжащий звук. Оказалось, что дело в неплотно прилегающих голосовых планках. Я начала смешивать воск и канифоль, чтобы их закрепить.

Прошло несколько недель. Днем я работала, а ночью бродила по порту в надежде найти моряка, который приходил к Жуану.

Но его нигде не было, и я прекратила поиски. Вместо этого я задумала тайком пробраться на борт какого-нибудь судна, идущего в Азию, с тем чтобы самой разыскать Альфонса Морру. Хотя Азия большая. Все равно что искать перчинку в куче угля. Путешествовать без билета к тому же опасно. В последний раз для меня это чуть было не кончилось бедой. Но если я не придумаю ничего лучше, то запросто снова пойду на это.

Ничего лучше я придумать не смогла.

Зато Ана придумала.

~

Однажды утром она разбудила меня еще до того, как зазвонил будильник. За окном серел рассвет, а из всех городских звуков слышно было лишь дребезжание тележки молочника, катившейся по булыжникам на какой-то отдаленной улочке. Ана завернулась в халат, волосы ее торчали во все стороны. Глаза сонно щурились.

– Мне приснился сон, – сказала она, подавив зевоту. – Про Альфонса Морру и Элизу Гомеш. Кажется, я кое-что придумала.

Она попросила меня достать медальон Морру.

– Может, это все и ерунда… но как знать, – проговорила она, открыв крышку медальона.

Она прочла посвящение под портретом Элизы Гомеш. Кивнула какой-то своей мысли.

– Этот медальон, – продолжила она, – возможно, единственное, что оставалось у Альфонса Морру на память об Элизе. Если он жив, он наверняка хотел бы вернуть его. А что, если мы сумеем заманить его этим медальоном?

Она посмотрела на меня и, наверное, заметила, что я немного разочарована.

– Прости. Так себе идея. Во сне она казалась лучше.

В тот день за работой я все время мысленно возвращалась к этому плану. Он никак не шел у меня из головы, хотя и казался бестолковым. Мы ведь понятия не имели, где сейчас Альфонс Морру. Как мы сможем заманить его медальоном?

В тот вечер Ана вернулась с фабрики чуть раньше обычного. Я даже не успела поставить воду для риса.

– Я бежала со всех ног, – войдя, сказала она и поставила на стол бумажный пакет, из которого пахло сардинами. – Понимаешь, мне пришла в голову еще одна идея!

Вместо того чтобы жарить рыбу, Ана стала возбужденно рассказывать о своем новом плане.

– Мы разошлем объявления, – сказала она. – Всего несколько строчек. Только посвящение с медальона и наш адрес. Попросим расклеить их во всех азиатских портах. Увидев такое объявление, Альфонс Морру сразу поймет, что это послание для него. И что его медальон у нас!

Ана выжидающе смотрела на меня. Я обдумывала ее предложение. Объявления. В портовых конторах, в моряцких ночлежках и кабаках. В каждом крупном азиатском порту.

Не исключено, что это сработает. Но как мы переправим туда объявления?

И почти сразу я сама нашла ответ.

Сеньор Баптишта!

Через двадцать минут мы с Аной были в «Пеликану». Как всегда, тут собрались в основном моряки. С трубками в зубах они сидели, склонившись над столиками и попивая агуарденте. Сеньор Баптишта встретил нас с распростертыми объятьями. Так как жили мы в одном квартале, мы много раз виделись после того случая полтора года назад, когда я пришла к нему за помощью. Казалось, ему до сих пор немного стыдно, что в тот вечер он выставил меня за дверь. Я надеялась, что сейчас он будет полюбезнее.

Сеньор Баптишта принес Ане бокал вина, а мне кружку молока, и мы поведали ему о нашем деле. Рассказ об Элизе Гомеш, о медальоне, о письме из далекой Азии и плане разослать объявления занял много времени. Сеньор Баптишта серьезно слушал. Когда Ана наконец объяснила, зачем мы пришли в «Пеликану», сеньор Баптишта просиял.

– Конечно помогу! – сказал он. – С радостью! Каждый моряк, который придет сюда, получит пачку ваших объявлений. Я велю им расклеить с десяток листовок в каждом порту, где они остановятся, от Джибути на западе до Иокогамы на востоке. Обещаю, это будет сделано. Моряки не бросают своих в беде. Ваше объявление расклеят по всему Востоку. Уж за это я ручаюсь!

~

Когда мы вернулись домой, в мастерской еще горел свет. Синьор Фидардо возился с какой-то трудоемкой склейкой, которую нужно было непременно доделать сегодня.

Ана рассказала ему о наших планах. Синьор Фидардо слушал, скептически морща лоб. Когда Ана спросила, что он думает, он сказал:

– Все это очень романтично.

Ана разочарованно посмотрела на него.

– То есть ты не веришь, что у нас получится?

Синьор Фидардо помедлил с ответом. Он обеспокоенно взглянул на меня, потом сказал:

– Честно говоря, не верю. Если Альфонс Морру бежал на край света, вряд ли он вернется только ради того, чтобы заполучить свой медальон. К тому же маловероятно, что он увидит ваши объявления. Если он вообще жив.

Мы стояли молча. Нехотя я начинала понимать, что синьор Фидардо, наверное, прав. Ана, кажется, тоже понимала это. Из нее как будто выпустили весь воздух. Она сказала:

– Но, может, стоит все же попробовать? Терять-то нам нечего.

Синьор Фидардо кивнул.

– Согласен. И я знаю человека, который мог бы нам помочь с объявлениями. Завтра я с ним поговорю.

И добавил, обратясь ко мне:

– Только обещай, что не будешь слишком уповать на то, что это вызволит твоего друга из тюрьмы. Лучше ни на что не надеяться, чем надеяться на невозможное.

~

Уже на следующей неделе из маленькой типографии в Байрру-Алту нам доставили 2000 объявлений, уложенных в коробки. Хозяин типографии сделал синьору Фидардо хорошую скидку, потому что вот уже двадцать лет каждую весну и осень синьор Фидардо настраивал его растрескавшийся тафель-клавир.

Посередине объявления были напечатаны строки с медальона. Под ними маленькими буквами был указан наш адрес на Руа-де-Сан-Томе. И все.

Я отнесла ящики в «Пеликану», и сеньор Баптишта тут же вручил несколько объявлений одному из посетителей, чей корабль вскоре уходил в Азию.

Оставалось только надеяться и ждать. Я знала, что ждать придется долго. Может, только через год, а может, намного позже Альфонс Морру получит наше сообщение.

Если вообще получит.

~

Жизнь в доме на Руа-де-Сан-Томе вошла в свою колею. Дни наполнились каждодневными заботами и радостями.

Я, конечно, часто вспоминала об Альфонсе Морру и пыталась придумать, как бы еще доказать, что он жив. Но сколько ни ломала голову, сообразить что-то новое не могла. В конце концов мне пришлось признать, что больше ничего сделать нельзя. В каком-то смысле это меня успокоило. Я стала все меньше думать о Морру и все больше – о том, что происходит вокруг меня.

Хотя мысленно все равно подсчитывала, когда первые объявления доберутся до Азии.

Глава 24

Фантастический Форзини

В конце мая Лиссабон посетил знаменитый музыкант. Имя его было Джузеппе Форзини, и прибыл он из Америки, из далекой Калифорнии. Там его прозвали Fabulous Forzini, Фантастический Форзини.

Фантастический Форзини был аккордеонистом-виртуозом. Говорили, что никто не играет регтайм и польку ловчее него. Люди мечтали попасть на его концерты. В газете написали, что во время гастролей он зарабатывает баснословные шестьсот долларов в неделю. Эти деньги он тратит на быстрые автомобили, красивых женщин, казино и портных. Об этом тоже сообщили в газете.

Фантастический Форзини был наполовину американцем, наполовину итальянцем. Кстати говоря, они с синьором Фидардо были земляки – оба родом из Калабрии на юге Италии. Но синьор Фидардо не испытывал по этому поводу никакой гордости. Даже наоборот. Он только фыркнул, узнав, что билеты на концерт Фантастического Форзини в «Театру Мария Витория» разошлись меньше чем за час.

– У людей нынче совершенно нет вкуса, – заявил он. – Фантастический Форзини никакой не музыкант. Он позёр! Одна техника, никакого чувства. К тому же играет он на аккордеоне – с фортепианной клавиатурой!

Последние слова синьор Фидардо как будто выплюнул. Он презирал это новомодное изобретение – аккордеон, у которого вместо кнопок были клавиши, как у фортепиано. Синьору Фидардо редко нравились современные вещи.

Лиссабонский концерт Фантастического Форзини был назначен на субботу. Поздно вечером в пятницу перед мастерской синьора Фидардо остановился красный шевроле «Супериор». Я сразу обратила на него внимание, потому что в наших местах красивые автомобили редкость. Задняя дверь открылась, и на тротуар вышел широкоплечий мужчина в темной тройке в едва заметную полоску. Плечи его были прикрыты отороченной мехом накидкой. На голове была ковбойская шляпа с широкими полями, а на ногах черные остроносые туфли с белоснежными гамашами. Я поняла, кто это, еще до того, как мужчина позвонил в дверь и вошел.

Синьор Фидардо, разумеется, тоже узнал Фантастического Форзини по фотографиям из газеты. Но виду не подал.

– Слушаю вас. Чем могу служить?

Фантастический Форзини улыбнулся во весь рот и всплеснул руками. На безымянном пальце правой руки сверкнул драгоценный камень в золотой оправе.

– Синьор Фидардо! – воскликнул он. – Да это же я, ваш земляк – Фантастический Форзини! Наконец-то мы встретились! Я большой поклонник ваших инструментов!

– Очень приятно, – ответил синьор Фидардо, коротко кивнув.

Фантастический Форзини оглядел нашу маленькую мастерскую. Увидев за рабочим столом меня, он удивленно приподнял свои черные как смоль, идеально выщипанные брови.

– Горилла чинит музыкальные инструменты! Это что-то новенькое, – весело заметил он. – А я-то думал, что уже все повидал на своем сценическом веку.

– Ее зовут Салли Джонс, и это не цирковая обезьяна, – буркнул синьор Фидардо. – Так что у вас за дело, мистер Форзини?

– У меня есть предложение, синьор Фидардо! Предложение, от которого вы не сможете отказаться – an offer you can’t refuse, как говорят у нас в Америке. Я хочу заказать новый инструмент. Это будет самый красивый аккордеон с самым восхитительным звуком! Мне нужен самый лучший в мире инструмент! Поэтому только вам, синьор Фидардо, я могу доверить такое задание. Well, what do you say? Что скажете?

Синьору Фидардо не потребовалось времени на размышления.

– Я очень польщен, мистер Форзини, – сказал он. – Но, к сожалению, вынужден отказаться.

Улыбка сползла с лица Фантастического Форзини. Он растерянно взглянул на синьора Фидардо. Потом снова улыбнулся, еще шире, чем прежде. Глаза его сузились.

– Ага, понимаю, вы бизнесмен, синьор Фидардо. I like that! Мне это нравится! Но о деньгах не беспокойтесь. Я щедро вам заплачу. И заплачу вперед.

– Это не вопрос денег, мистер Форзини, – холодно ответил синьор Фидардо. – Просто я не делаю аккордеоны с фортепианными клавишами. И не стану делать ни для вас, ни для кого другого.

Меж темных бровей Фантастического Форзини появилась резкая морщина. Улыбка снова пропала с его лица.

– Ма перкé? Why not? Почему?

Прежде чем ответить, синьор Фидардо выпрямился и провел рукой по усам.

– Аккордеон – это вульгарный инструмент, который годится лишь для незамысловатой популярной музыки. Я этим не занимаюсь. Мне жаль, мистер Форзини, но вам придется поискать другого мастера.

Лицо Фантастического Форзини ничего не выражало, как будто он не мог понять, что ему только что сказали. Но потом кровь прилила к щекам, а глаза стали черные как уголь.

– Леи ми инсульта! Вы оскорбили меня! – прорычал он.

– Ми скузи, – извинился синьор Фидардо. – Я не хотел показаться дерзким, но ваше предложение меня просто-напросто не интересует.

Какое-то время они пристально глядели друг на друга.

– Вы пожалеете об этом, синьор Фидардо, – прошипел сквозь зубы Фантастический Форзини. – Вы не знаете, с кем имеете дело! Мы еще встретимся!

Он резко развернулся, так, что свисавшая с его плеч накидка всколыхнулась, и вылетел из мастерской.

~

После этого синьор Фидардо еще час был не совсем в себе. Угрозы Форзини повисли в воздухе. Когда начало смеркаться, синьор Фидардо несколько раз беспокойно выглядывал в окно.

И незадолго до семи это произошло. Красный шевроле затормозил у нашей двери, въехав двумя колесами на тротуар. Через несколько секунд дверь в мастерскую с грохотом распахнулась.

На пороге стоял Фантастический Форзини.

Из-под полей шляпы его глаза светились жестоким, черным блеском. Он шагнул внутрь. В одной руке он держал большую сумку.

Ни слова не говоря, Фантастический Форзини сбросил накидку, шляпу и пиджак. Закатал рукава рубашки, испепеляя взглядом синьора Фидардо, который в ужасе попятился. Потом Фантастический Форзини схватил стул и поставил его посреди мастерской. Из сумки он достал аккордеон кремового цвета, вдел руки в ремни, сел, пошире расставив ноги, и заиграл.

Это была какая-то народная песня из Калабрии, тарантелла, которую мне много раз играл синьор Фидардо. Но такого исполнения я еще никогда не слышала. Фантастический Форзини атаковал свой инструмент с бешеным неистовством. Напомаженная челка упала на лицо. Звуки с грохотом вибрировали в стенах мастерской. Синьор Фидардо вцепился в стол так, будто в комнату ворвался штормовой ветер. Вдруг Фантастический Форзини сменил темп. На лице его отразилась мука. Звуки рождались медленно, дрожа от боли и тоски.

Фантастический Форзини играл без остановки больше получаса. Синьор Фидардо сперва казался скорее удивленным, но ближе к концу закрыл глаза и слушал со счастливой улыбкой на лице.

Когда отзвучали последние ноты, Фантастический Форзини сидел, прислонившись щекой к инструменту. Рубашка намокла от пота, еще недавно столь элегантно причесанные волосы торчали во все стороны.

– Ну, синьор Фидардо, – задыхаясь, прохрипел он. – Вы все еще считаете, что аккордеон с клавишами подходит только для незамысловатой популярной музыки?

– Нет, – ответил синьор Фидардо с легкой дрожью в голосе. – Я вынужден изменить свое мнение в этом вопросе.

Фантастический Форзини просиял.

– Так что, вы сделаете для меня инструмент?

– Кон пьячере. С радостью, – ответил синьор Фидардо, слегка поклонившись. – Если ваше предложение еще в силе.

~

Когда около девяти вечера Ана вернулась с работы, Фантастический Форзини еще был у нас. Синьор Фидардо достал гитару, и теперь они вместе играли песни из Калабрии, пили вино и говорили о местах, где прошло их детство. Я сидела, поджав колени, на стуле и слушала.

У Аны глаза расширились от удивления, когда она узнала знаменитого гостя. Синьор Фидардо представил их друг другу. Фантастический Форзини тут же встал, низко склонился, чтобы поцеловать Ане руку, а затем, прикрыв глаза, наградил ее ослепительной улыбкой.

– Ана, я считаю, ты должна выпить с нами бокал вина, – быстро проговорил синьор Фидардо. – И спеть фаду.

Ана немного помедлила, но потом взяла стул и села. Синьор Фидардо сыграл первые такты одной из ее любимых песен. Когда Ана запела, с лица Фантастического Форзини тут же сошла обольстительная самодовольная улыбка. Во взгляде появилось что-то серьезное и мечтательное. Он взял аккордеон и осторожно стал вплетать его звуки в мелодию, которую пела Ана.

Когда отзвенел последний такт, Фантастический Форзини с чувством воскликнул:

– Я хочу, чтобы эта песня прозвучала дополнительным номером на моем завтрашнем концерте. В вашем исполнении, синьорина Молина!

~

Фантастический Форзини был потрясающим музыкантом. Уговаривать он умел ничуть не хуже. Сперва он склонил синьора Фидардо смастерить для него аккордеон. Это был подвиг. Потом ему удалось уговорить Ану выступить на его концерте в качестве приглашенного артиста. И это, пожалуй, был подвиг еще более выдающийся.

«Театру Мария Витория» был одним из нескольких больших театров в увеселительном квартале Парк Майер. На следующий день Ана поехала туда репетировать с Фантастическим Форзини. Домой она вернулась очень бледная. Она сожалела, что согласилась выступать. Зал вмещал не одну сотню зрителей. Стоять на сцене театра – совсем не то, что петь перед знакомой и верной публикой в «Тамаринде».

Мы с синьором Фидардо получили билеты на концерт. Я волновалась не меньше Аны. Зато синьора Фидардо беспокоило, кажется, только то, какой ему надеть костюм: белый – цвета слоновой кости или белый – цвета сливок.

Концерт Фантастического Форзини имел успех. Все его концерты всегда имели успех. Но в тот вечер самые оглушительные и долгие аплодисменты достались не ему. Они предназначались Ане. Стоя на сцене в свете софитов рядом с Фантастическим Форзини, она казалась невероятно маленькой. Но звуки ее голоса заполнили зал и глубоко проникли в каждое сердце.

Хотя Ана спела всего одну песню, ее имя на следующий день появилось во всех крупных газетах, писавших об этом концерте. Директор «Театру Мария Витория» предложил ей небольшую роль в одной музыкальной постановке. Ана отказалась.

– Ты права, – серьезно сказал синьор Фидардо. – Твой голос предназначен для иного – он должен звучать в более изысканной обстановке.

Ана рассмеялась. Она всегда смеялась над синьором Фидардо, когда он изъяснялся слишком витиевато и высокопарно.

Глава 25

Фарол-ду-Бужиу

С приходом лета наступила такая жара, что работать в мастерской стало почти невозможно. Горячий воздух неподвижно завис в узких переулках Алфамы, из клоак и помойных баков пахло гниением.

Синьор Фидардо делал рисунки и эскизы для нового аккордеона Фантастического Форзини. Фантастический Форзини принял их без единой поправки. В одном письме он написал, что всецело доверяет синьору Фидардо – пусть он изготовит инструмент по собственному разумению. «Тогда мой аккордеон точно будет настоящим шедевром», – добавил он. К письму прилагался чек на крупную сумму. Это был первый платеж.

Часть денег синьор Фидардо потратил сразу – он снял домик в небольшой деревушке Оэйраш, в нескольких милях к западу от города.

– У нас будет отпуск! – объявил он Ане. – Мы это заслужили!

Мы провели в домике неделю – синьор Фидардо, Ана и я. Ана купалась в море и подолгу гуляла на берегу. Синьор Фидардо сидел в тени на веранде, курил и пил вино.

Я же пыталась вдохнуть жизнь в маленький катерок, пришвартованный у пристани рядом с домом. На нем был установлен одноцилиндровый двигатель «Мамфорд». С таким я еще никогда не возилась, так что было весело.

Утром за день до отъезда катерок был готов к плаванию. Я развела огонь в топке, и после обеда мы отправились в путь. Погода была восхитительная, светило солнце, с моря дул свежий ветер. Я направила лодку на юг, и мы обогнули фарол-ду-Бужиу, маяк посередине широкого устья Тежу. Ана сидела на носу, подставив лицо солнцу, и ветер трепал ее волосы. Синьор Фидардо был молчалив и бледен. Полагаю, его немного укачивало.

Впрочем, я тоже не могла вполне насладиться прогулкой. Странно было снова выйти в море без Старшого.

~

Летняя жара постепенно отпускала. По вечерам в черном небе над городом висела круглая и большая сентябрьская луна. Прошло четыре месяца с тех пор, как сеньор Баптишта начал раздавать в «Пеликану» наши объявления. Почти все разошлось по азиатским портам – осталось всего несколько сотен листочков.

По вечерам, когда Ана засыпала, я прокрадывалась на лестницу и смотрела на Руа-де-Сан-Томе. Я делала это вот уже два месяца. Я представляла, что однажды увижу Альфонса Морру, как он стоит в темноте между фонарями и глядит на наш дом.

Это все больше и больше напоминало сон – казалось, в жизни такого никогда не случится.

Глава 26

Виконт

Виконт Оливейра – один из самых богатых аристократов Лиссабона. А еще он выдающийся знаток музыки и директор самого большого и замечательного театра в Португалии – лиссабонской оперы Сан-Карлуш.

Хотя, пожалуй, еще больше он прославился своими бакенбардами – самыми пышными на Пиренейском полуострове. Поэтому многие сразу узнали его, когда субботним вечером в октябре он неожиданно появился в «Тамаринде». До него, разумеется, дошли слухи об Анином голосе. Потому что вообще-то таких знатных людей редко встретишь в обшарпанных ресторанчиках Алфамы.

Виконт был настолько поражен Аниным пением, что не раздумывая предложил ей устроить сольный концерт в Сан-Карлуш. Ана подумала, что виконт шутит. Разве можно такое сказать всерьез?

– Спасибо, не откажусь, – рассмеявшись, ответила она. – Звучит неплохо.

Но виконт Оливейра не шутил. Ана поняла это только через несколько дней, когда получила приглашение приехать в Сан-Карлуш и репетировать на большой сцене.

Прочитав письмо, она побледнела.

– Господи, как мне теперь из этого выпутаться? – горестно воскликнула она.

Синьор Фидардо серьезно посмотрел на нее.

– В Сан-Карлуш мировая акустика, – сказал он. – Мало кому выпадает шанс репетировать на этой сцене. Я считаю, ты должна согласиться. А выступать всегда успеешь отказаться, если не передумаешь.

На следующее утро виконт лично приехал за Аной. Садясь в машину, Ана была сосредоточенна и бледна. Спустя много часов она вернулась. Щеки ее горели, глаза светились.

– Жаль, тебя со мной не было, – сказала она мне. – Акустика там действительно потрясающая. Каждый звук парил в воздухе, как на крыльях ангела! Наверное, все-таки хорошо, что я согласилась дать этот концерт…

~

Виконт Оливейра хотел, чтобы Ане аккомпанировали несколько избранных музыкантов из симфонического оркестра театра. Но Ана попросила, чтобы с ней играли три гитариста из «Тамаринда». Это было ее единственное требование, и виконт легко согласился.

Концерт назначили на конец ноября. Газеты начали писать о нем аж за несколько недель. Никогда еще ни одна фадистка не выступала в лучшем театре Португалии. В Алфаме все гордились Аной. Когда она по вечерам возвращалась с работы, местные ребятишки поджидали ее у наших дверей и умоляли что-нибудь спеть. Она, конечно же, соглашалась.

Директор Сантуш тоже был горд за Ану. Подумать только, его работница будет петь в Сан-Карлуш! Чтобы она могла репетировать, он разрешил ей по утрам не приходить на фабрику до самого дня выступления. Но Ана все равно продолжала работать. Она знала свои песни, и репетировать ей было не нужно. К тому же, сидя дома без дела, она только понапрасну нервничала.

Но больше всех гордился синьор Фидардо. Хотя виду не подавал. Он просто стал немного спокойнее и веселее, чем обычно.

– Подумаешь, чего тут такого, – объяснял он мне. – Я всегда знал, что рано или поздно это произойдет.

Билеты на концерт Аны в Сан-Карлуш раскупили за два дня. В Алфаме многие, конечно, хотели пойти, но дешевых билетов на последний балкон было мало, к тому же они почти сразу кончились. Билеты в партер и на другие балконы простые люди позволить себе не могли. К счастью, виконт дал Ане несколько пригласительных билетов, и лучшие места она приберегла для нас с синьором Фидардо.

~

Спокойствия синьора Фидардо хватило ненадолго. За неделю до концерта он вдруг решил, что его фрак чересчур старомоден, и в страшной спешке заказал у местного портного новый. В Сан-Карлуш мужчинам полагалось быть во фраке. Каждый день синьор Фидардо наведывался в ателье посмотреть, как продвигается работа, и удостовериться, что портной не халтурит.

В чем я пойду на концерт, было не очень понятно. Мой синий рабочий комбинезон явно не годился, другой же одежды у меня не было. Но Ана решила эту проблему. За несколько дней до выступления она побывала в большой театральной костюмерной и подобрала себе красивое бирюзовое платье, а мне – чудной цветастый наряд.

– Это костюм из оперы Моцарта «Похищение из сераля», – восторженно рассказала Ана. – Думаю, он тебе подойдет, если немного подвернуть штанины.

Я чувствовала себя ужасно глупо в этом ярком костюме с пышными рукавами и воротником, расшитым стеклярусом. Но выбирать мне было не из чего, поэтому я сделала вид, что довольна.

И вот наконец великий день настал. После полудня за Аной приехала машина и отвезла ее в Сан-Карлуш. Ана и ее гитаристы должны были последний раз порепетировать перед концертом. Примерно через два часа мы с синьором Фидардо доехали на трамвае до Байши, а оттуда поднялись на лифте Санта-Жушта к фешенебельным кварталам Шиаду. Смеркалось, было тепло и безоблачно. Когда мы подошли к театру, зажглись газовые фонари. На улице перед входом толпились люди. Подъезжали и отъезжали такси.

По широкой парадной лестнице поднимались люди в черных фраках и вечерних платьях, переливающихся всеми цветами радуги. Швейцары в красных мундирах придерживали двери и низко кланялись гостям. Такого великолепия я и представить себе не могла. Синьор Фидардо, видимо, почувствовал, что я немного волнуюсь. Он взял меня за руку, и мы тоже шагнули на лестницу.

В фойе подавали шампанское. Меж высоких мраморных колонн витал тяжелый аромат дорогих духов, под хрустальными люстрами и золоченой лепниной на потолках вились кольца табачного дыма. Синьор Фидардо стоял с прямой спиной, изящно зажав бокал большим и указательным пальцами. Ему явно нравилось происходящее, и он чувствовал себя в своей тарелке. Я же – нет. Странное платье жало и кололось. К тому же во всей этой роскоши было что-то угрожающее. Я думала о Ане – как она чувствует себя сейчас?

Сквозь громкий гул голосов до меня вдруг донесся разливистый хохот. Что-то в нем было знакомое. На секунду я растерялась. Кого я могу тут знать? Я встала на цыпочки, пытаясь разглядеть, кто смеется.

Я увидела его почти сразу. Это был мужчина, одетый как священник, в черную сутану с белым воротником. Живот был обвязан пурпурным поясом, а на голове надета такого же цвета шапочка. В прошлый раз он был одет иначе, но я все равно его узнала. В груди кольнуло так, что я едва не лишилась чувств.

Это был человек из Ажиере.

Тот, что называл себя папа Монфорте.

И вот теперь он стоит тут, всего в нескольких метрах от меня, и беседует с каким-то мужчиной, лица которого я теперь уже не помню. Мужчина что-то сказал, и папа Монфорте снова засмеялся, раскатисто и громко. При этом он слегка повернул голову и вдруг заметил меня. Наши взгляды встретились. Улыбка застыла на его лице, и мне показалось, что в глазах его промелькнул страх. Я быстро отвернулась. Мое сердце сильно билось.

Швейцары в ливреях зазвонили в маленькие латунные колокольчики. Пора было рассаживаться по местам. Скоро начнется представление. Синьор Фидардо взял меня за руку, и мы встали в очередь перед дверью, ведущей в зал.

Глава 27

Пурпур

Анино выступление в театре Сан-Карлуш имело огромный успех. Она семь раз спела на бис, прежде чем публика позволила ей уйти со сцены.

У меня от концерта остались смутные воспоминания. После встречи с папой Монфорте я сидела, погруженная в тревожные мысли. Хотя я, конечно, помню головокружительно огромный зал, помню, как после каждого номера с рядов срывался гром аплодисментов. Но отчетливее всего я помню, как у меня сводило живот от щемящего, гадкого чувства, когда в ушах снова и снова звенел смех папы Монфорте. Страх, испытанный той злосчастной ночью на реке, снова завладел мною.

После концерта у служебного входа Ану сразу забрал автомобиль и отвез в частный дворец виконта Оливейры, где слуги приготовили торжественный прием. Синьор Фидардо даже не успел подарить ей цветы.

Когда мы вернулись домой, синьор Фидардо был так переполнен впечатлениями от концерта, что не захотел сразу ложиться спать. Он откупорил бутылку вина, а мне налил стакан молока. Мы устроились в мастерской и стали ждать возвращения Аны. Ее привезли на такси вскоре после полуночи. Ей пришлось рассказать нам все о торжественном ужине, обо всех важных и знаменитых гостях, которые собрались, чтобы отпраздновать ее успех. Директор крупной граммофонной компании пообещал ей записать пластинку.

– Поверь мне, Ана, – сказал синьор Фидардо, и его голос растроганно дрогнул, – все это – только начало.

Было уже далеко за полночь, когда мы наконец разошлись, пожелав друг другу спокойной ночи. Прежде чем забраться под одеяло, я, как всегда, тихонько сбегала на лестницу и выглянула в окно.

Но Альфонса Морру не было и на этот раз – он не стоял под фонарями и не смотрел на наши окна. Зато чуть поодаль припарковалась машина. Водительское стекло было приспущено, за ним угадывался силуэт мужчины. Он курил. Мне показалось, что я различаю слабый блеск его глаз в темноте. И что глаза эти смотрят на меня.

Вскоре водитель включил фары. Автомобиль медленно отъехал от тротуара и проплыл мимо нашего дома. Улица опустела и затихла.

Я вернулась на диван и легла. Но уснула я только через несколько часов, на рассвете.

~

На следующий день в доме на Руа-де-Сан-Томе царило оживление. Без конца прибегали посыльные с букетами и поздравительными телеграммами. Один из букетов был от тайного поклонника Аны, загадочного Кансона.

Сослуживцы с обувной фабрики и музыканты из Алфамы и Моурарии приходили поздравить Ану и выпить кофе с рюмочкой агуарденте. Виконт Оливейра принес шампанское, а директор Сантуш – коробку шоколадных конфет. Звучала гитара и песни. У Аны голова шла кругом, а синьора Фидардо я еще никогда не видела таким счастливым. Он взял гармонику и сыграл несколько итальянских песен в Анину честь.

Я, конечно же, все время была рядом с Аной. Но как ни старалась, не могла от души веселиться вместе со всеми. Встреча с папой Монфорте не только напомнила мне о несчастье на реке. Она вселила в меня жуткое предчувствие несчастий грядущих. Мне трудно точно описать свои ощущения. Внутри меня словно повеяло ледяным холодом.

~

Празднование продолжалось целый день. Вечером в воскресенье, перед тем как лечь спать, Ана заварила себе чай, а мне согрела молока. Она была счастливая, но уставшая.

– Завтра понедельник, – сказала она. – Как приятно снова вернуться к обычным делам после такого светопреставления.

Но и понедельник не стал для нас обычным днем. Мы с синьором Фидардо едва успели сесть за работу, как в дверь мастерской постучал посыльный. Синьор Фидардо был чем-то занят у верстака, поэтому я открыла. Посыльный принес письмо для синьора Фидардо. Конверт из тончайшей льняной бумаги был запечатан сургучом пурпурного оттенка, на котором стояла печать в виде креста.

Я уставилась на печать во все глаза.

Пурпур.

Что-то было знакомое в этом оттенке. Но что?

Я отдала письмо синьору Фидардо. Он тоже с любопытством рассмотрел печать, прежде чем сломал ее и вскрыл конверт.

– Пурпур – цвет епископа, – сказал он, и по голосу его было слышно, что он озадачен. – Господи, что все это может значить?

Синьор Фидардо развернул письмо и прочитал. Недоумение на его лице сменилось изумлением и наконец радостью. Письмо прислал не кто иной, как Родригу де Соуза, ауксилиарий, или вспомогательный епископ Лиссабона. Причем написал его не секретарь, а он сам. Дело касалось большого органа в церкви Сан-Висенте-де-Фора. Орган нуждался в реставрации, и для выполнения этой работы епископ избрал синьора Фидардо.

Синьор Фидардо прочел мне письмо вслух. Потом довольно взглянул на меня поверх очков для чтения.

– Более почетной работы для музыкального мастера в Лиссабоне и быть не может, – гордо сказал он.

Епископ де Соуза хотел, чтобы синьор Фидардо пришел к нему в тот же вечер обсудить подробности. Синьор Фидардо переоделся, привел себя в порядок, напомадил усы и с прямой спиной выбежал из дома. Он был взволнован и полон приятных предвкушений.

В окно я увидела, как он дошел до остановки и сел в трамвай. В животе у меня застрял ледяной ком. Теперь я понимала, откуда мне знаком этот пурпурный оттенок сургуча.

Такого же цвета были пояс и шапочка папы Монфорте, когда мы встретились в оперном театре.

Глава 28

Условие епископа

В тот вечер я так толком ничего и не сделала. Я беспокойно ходила по мастерской взад и вперед, стараясь разобраться в своих мыслях. С каждым часом мое волнение только нарастало.

Ведь синьор Фидардо сказал, что пурпур – цвет епископа. Значит ли это, что епископ де Соуза и папа Монфорте – одно лицо? Такое вполне возможно. Всего два дня назад мы с папой Монфорте узнали друг друга в опере Сан-Карлуш. А теперь епископ хотел встретиться с синьором Фидардо. Вряд ли это совпадение.

Живот сводило от дурных предчувствий. Скоро произойдет что-то ужасное.

Или уже произошло? Почему синьора Фидардо так долго нет?

Когда Ана пришла домой, она сразу почувствовала неладное. Синьора Фидардо не было в мастерской, а я от тревоги не могла усидеть на месте. Мы поднялись к ней, и Ана попыталась выведать, что случилось. Я отвечала, как могла, кивками и мотанием головы, но дела это не прояснило. Ведь все было так запутано, я и сама толком не понимала, как одно связано с другим.

Ближе к девяти мы наконец услышали на лестнице шаги синьора Фидардо. Хотя звучали они тяжелее, чем обычно. Он вошел, и мне показалось, что за то короткое время, что его не было, он состарился на несколько лет.

– Луиджи… Что случилось? – воскликнула Ана.

Синьор Фидардо застыл в дверях. Он коротко рассказал о том, что произошло днем: сперва о письме епископа, а потом о встрече с ним.

– Епископ де Соуза предложил мне реставрировать орган в церкви Сан-Висенте-де-Фора, – сказал он. – Но мне пришлось отказаться. Оплата мизерная. Мы несколько часов подряд обсуждали условия, но так и не смогли договориться. Поэтому я и припозднился.

Я видела, что синьор Фидардо врет. Или, во всяком случае, говорит не всю правду. Ана это тоже видела. Я поняла это по ее лицу.

– Вот так-то, – завершил синьор Фидардо. – А теперь я пойду к себе. Самое время лечь спать.

Он дотронулся до ручки двери и бросил на Ану вполне однозначный взгляд: он хотел, чтобы Ана вышла с ним на лестницу. Они долго стояли там и перешептывались. Я слышала каждое слово. Похоже, люди даже не подозревают о том, какой у нас, горилл, хороший слух.

– Что все-таки случилось? – спросила Ана, как только закрыла за собой дверь.

– Сначала епископ был очень любезен, – глухо проговорил синьор Фидардо. – Он восхищался моей работой и предложил очень большой гонорар за починку органа. И только через некоторое время стало ясно, что у него есть одно условие. Если я хочу получить эту работу…

Синьор Фидардо сделал небольшую паузу, словно переводя дыхание, и продолжил. По голосу было слышно, что он возмущен.

– Если я хочу получить эту работу, я должен сдать Салли Джонс в полицию. Или в зоосад.

Ана сдавленно вскрикнула.

– Что ты говоришь? Почему?

– Епископ сказал, что позволять животному жить и работать так, будто это человек, противоестественно и претит Божественному порядку.

Ана, казалось, потеряла дар речи. Она молчала.

– Я, конечно же, разозлился, – продолжил синьор Фидардо. – Сказал епископу, что раз так, пусть сам чинит свой старый орган. Тут я, конечно, погорячился. Нельзя грубить епископу, но я не мог удержаться. Выйдя на улицу, я был так зол, что пришлось зайти в бар и выпить стаканчик-другой, чтобы успокоиться. Я не подумал, что вы будете волноваться.

Ана и синьор Фидардо продолжали говорить, но я больше ничего не слышала. Охватившая меня паника заглушала их шепчущие голоса.

~

В ту ночь я совсем не спала. Как только Ана уснула, я вышла на лестницу и заняла свой сторожевой пост у окна. Там я просидела до утра, готовая бежать, если за мной придет папа Монфорте.

Выходит, папа Монфорте и епископ де Соуза – одно и то же лицо. Теперь я это точно знала. Епископ наделен властью. И ему нужна я. Мои дни в доме на Руа-де-Сан-Томе сочтены. От этой мысли сердце защемило от боли, а к глазам подступили слезы.

Вообще-то надо немедленно уходить. Чтобы Ана и синьор Фидардо не попали из-за меня в беду.

Но куда мне деваться?

~

На следующее утро Ана, как всегда, уехала на обувную фабрику. Я спустилась к синьору Фидардо и после того, как мы вместе выпили кофе, вернулась к работе, которая лежала на моем столе со вчерашнего дня.

В мастерской, как всегда, было спокойно и уютно. Вчерашнее происшествие казалось далеким, как дурной сон. А что, если я зря поддалась беспокойству и страшным мыслям? Такое ведь часто случается в минуты усталости и возбуждения.

Но спокойствие продлилось недолго. Прошло не больше часа, как у мастерской синьора Фидардо остановился автомобиль. Тот же автомобиль, который я заметила несколько дней назад. Из него вышли четверо мужчин. Я увидела их из окна мастерской со своего рабочего места.

Дверь в мастерскую распахнулась, и все четверо ввалились внутрь. Первого я сразу узнала, хотя встречала его только однажды. Это был человек в сером суконном пальто – тот самый, который два года назад арестовал Старшого на набережной, когда Морру свалился в воду.

– Я комиссар Гарретта, – представился он синьору Фидардо, доставая из внутреннего кармана пальто какую-то бумагу. – Это решение Управления здравоохранения города Лиссабона. Держать обезьяну в доме не положено по правилам санитарии. Мы пришли, чтобы…

Я не знаю, что он сказал дальше. Я выбежала на лестницу и помчалась наверх, в Анину квартиру. Я слышала, как злобные голоса и быстрые шаги настигают меня. Я захлопнула дверь и повернула защелку. Потом распахнула окно и выпрыгнула на крышу.

Глава 29

Кочин

Я добралась до своего старого укрытия на чердаке с голубями. Последний раз я была здесь очень давно, но с тех пор мало что изменилось. Как и тогда, голуби беззаботно влетали и вылетали через отверстие в крыше. Как и тогда, мне было страшно и за мной гнались.

Я просидела на чердаке весь день и весь вечер. Но чем дольше я сидела, тем ровнее билось мое загнанное сердце и тем спокойнее мне становилось.

Нет ничего страшнее, чем ждать чего-то ужасного. Даже то, чего ты ждешь, не так страшно по сравнению с ожиданием. С той самой секунды, когда мы увидели друг друга в фойе оперного театра, я в глубине души знала, что папа Монфорте не оставит меня в покое. И вот это произошло. То, чего я боялась, произошло.

Теперь надо заставить себя смотреть вперед. После некоторых раздумий мой план был готов. Оставаться в Лиссабоне нельзя. Епископ де Соуза хочет посадить меня в клетку. Страшный комиссар Гарретта на его стороне. Ана и синьор Фидардо не смогут спасти меня от таких врагов.

Значит, надо бежать. Но куда? Ответ был только один. В Азию. Я должна разыскать Альфонса Морру. Шансы найти его невелики, но это неважно. Другого выхода нет.

Но я не могла покинуть Лиссабон, не простившись с Аной и синьором Фидардо. Когда время перевалило за полночь, я поползла обратно. Наконец я увидела Анино окно. Лампа в кухне горела, но створки были закрыты. Сперва я хотела подобраться поближе и постучать. Но передумала. Будь все спокойно, Ана наверняка бы оставила окно открытым. Возможно, к ней пришла полиция.

Я вернулась на чердак и попыталась уснуть.

На следующий вечер окно было открыто. Ана сидела на кухне и тихо пела, высматривая меня на крыше. Когда я подползла к окну, то увидела, что она плакала. Она бросилась мне на шею и долго стояла, крепко обняв меня.

– У синьора Фидардо есть знакомый, который работает в Управлении здравоохранения, – рассказала она мне на ухо. – Он помог нам обжаловать постановление о том, чтобы посадить тебя в зоопарк. Через несколько недель мы узнаем их решение. Но до тех пор тебе нельзя здесь показываться. Мы поговорили с сеньором Баптиштой, и он обещал спрятать тебя в «Пеликану». Там полиция искать не будет. А сейчас скорее уходи, пока тебя не увидели соседи.

Ана выпустила меня из своих объятий, и я ушла.

Внезапно мои планы изменились. А что, если Ане и синьору Фидардо все же удастся спасти меня? В любом случае попробовать стоило.

Я пробиралась по крышам, пересекала задние дворы, кралась вдоль стен по самым темным переулкам, пока наконец не оказалась у «Пеликану». По дороге мне попадались объявления о моем розыске. На них был нарисован мой портрет. Было ни чуточки не похоже. Для людей все гориллы на одно лицо.

Сеньор Баптишта впустил меня со двора через черный ход. Я сразу поняла, что он мне не рад. И его можно было понять. Укрывать беглеца – преступление, за которое можно на несколько лет угодить в тюрьму.

Дверь в подвал была открыта. Сеньор Баптишта зажег фонарь и проводил меня по узкой крутой лестнице вниз. Пахло плесенью и крысиным пометом. Сломанная мебель, пыльные бутыли из-под вина, ящики и прочий хлам беспорядочно громоздились вдоль крошащихся кирпичных стен. Мы пошли вглубь по темным и длинным подвальным коридорам. Похоже, сюда уже много десятилетий никто не заходил. За дощатой перегородкой между двумя кирпичными стенами ютилась маленькая кладовка. На двери висел амбарный замок. Сеньор Баптишта отпер его и знаком пригласил меня войти.

– Не слишком уютное место, – как бы извиняясь, сказал он. – Но здесь ты по крайней мере будешь в безопасности. Ключ от этой двери есть только у меня. Никто не узнает, что ты здесь. Даже сеньора Мария.

На полу посреди кладовки сеньор Баптишта расчистил немного места и постелил матрас. Я села на матрас, и сеньор Баптишта запер за мной дверь. Через грязное подвальное окошко внутрь проникала узкая полоска серого света от мерцающего газового фонаря на улице. В остальном было темно.

Я надеялась, что долго здесь не задержусь.

~

Пять дней я просидела взаперти в подвале «Пеликану». Дважды в день сеньор Баптишта приносил мне поесть и выпускал в уборную – на рассвете, пока в кабак никто не пришел, и после полуночи, когда все посетители расходились.

Все остальное время я была предоставлена своим мыслям. Иногда мне казалось, что я схожу с ума. Сеньор Баптишта, должно быть, заметил, что со мной что-то не так, и стал подсовывать мне книжки и газеты.

Ана и синьор Фидардо меня не навещали. Оно и понятно. Если они станут захаживать в «Пеликану» в неурочное время, у полиции возникнут подозрения. В газетах, которые давал мне сеньор Баптишта, писали, что меня до сих пор разыскивают. Полиция обещала вознаграждение тому, кто расскажет, где я скрываюсь.

В конце пятого дня поздно вечером в «Пеликану» наконец пришел синьор Фидардо. Он пробирался долгими окольными путями, чтобы убедиться, что за ним нет слежки. При виде меня он пришел в ужас. Я провела почти неделю в темноте и одиночестве и, надо думать, являла собой невеселое зрелище.

– Мы еще не получили решения по нашему делу, – сказал он. – Но все будет хорошо! Потерпи еще немного!

По его голосу я догадалась, что он только старается казаться бодрым, но на самом деле не питает больших надежд. Мое сердце упало. Синьор Фидардо обеспокоенно взглянул на меня. А потом сказал:

– Случилось еще кое-что.

Из пиджачного кармана он достал конверт и протянул мне.

– Это прислали на кладбище Празереш на прошлой неделе, – сказал он. – Жуан дал мне его на время, чтобы я показал тебе.

Конверт был вскрыт. Внутри лежала сложенная записка и пять фунтов. Я развернула записку и прочла:

Эти деньги прошу потратить на уход за могилой Элизы Гомеш. Надеюсь, что денег, которые я прислал с прошлым письмом, хватило. Следующую сумму Вы сможете получить в течение двух месяцев.

Дрожащими руками я держала дешевый пожелтевший конверт. Адрес был написан тем же аккуратным ровным почерком, что и письмо. Отправитель указан не был. Почтовый штамп слегка расплылся, однако я смогла разобрать:

Кочин

Княжество Кочин

Индия

Я отдала письмо синьору Фидардо. А потом обняла его. Он не отшатнулся, хотя на его белом костюме наверняка осталась обезьянья шерсть. Вместо этого он прижался ко мне щекой.

– Не волнуйся, мой друг, – сказал он. – Мы скоро увидимся.

Но я знала, что все будет иначе.

Потому что в эту секунду я приняла решение.

~

Мой план был прост. И я знала, что сеньор Баптишта поможет мне его осуществить. Как только синьор Фидардо ушел, я объяснила сеньору Баптиште, что я задумала. Это было не очень трудно. Я просто взяла из его нагрудного кармана ручку и написала на клочке бумаги слово «Кочин». Я указала сперва на клочок, а потом на себя.

– Кочин? – переспросил сеньор Баптишта. – Это порт в южной Индии… Ты хочешь туда поехать?

Я кивнула.

~

Сеньор Баптишта работал быстро. Видимо, понимал, что вскоре сможет от меня избавиться. Уже на следующий вечер все было готово.

– Нам повезло, – сказал он. – Утром я сходил в портовую контору и переговорил с одним старым приятелем-моряком, который теперь там работает. Через несколько часов в Индию уходит грузовой пароход. Это ирландское судно, называется «Сонг оф Лимерик». Везет в Бомбей детали для заводских станков. Я поговорил со шкипером, он готов взять тебя на борт мотористом. Жалованье он платить не сможет, зато бесплатная кормежка тебе обеспечена. Ничего лучше нам не найти. Бомбей – большой порт. Там ты легко наймешься на другое судно до Кочина.

Как бы я хотела рассказать Ане и синьору Фидардо, что уезжаю! Но времени не было. Они все узнают от сеньора Баптишты. А Ана наверняка придумает, как объяснить Старшому, почему я больше не прихожу на пригорок перед тюрьмой слушать его игру. Они будут волноваться, но ничего не поделаешь. Наконец-то мне представился шанс разыскать Альфонса Морру, и другого такого шанса, возможно, не будет.

Глава 30

«Сонг оф Лимерик»

За несколько часов до рассвета я оставила «Пеликану» и безлюдными переулками быстро спустилась к реке. Встретившиеся мне случайные ночные гуляки были либо слишком уставшие, либо слишком пьяные и не обратили на меня никакого внимания.

На причалах в порту было безлюдно. Изредка в темноте вскрикивали чайки, глухо гудели вспомогательные двигатели кораблей. Пахло сточными водами и углем.

Сразу бросалось в глаза, что «Сонг оф Лимерик» – старое судно, которое эксплуатировали долго и безжалостно. Оно стояло готовое к отправке, из трубы рвались клубы черного дыма.

На палубе не было ни души. Я ступила на сходни, и тут с крыла капитанского мостика выглянул человек в белой фуражке.

– Салли Джонс? – крикнул он, и я махнула рукой в знак приветствия.

Мужчина спустился и встретил меня возле трапа, ведущего наверх, к капитанскому мостику. Это был на редкость некрасивый человек со взлохмаченной бородой и неприятной улыбкой. Желтые от табака зубы как будто цеплялись друг за друга, чтобы не выпасть.

– Звать меня Андерсон, – представился он. – Капитан Андерсон. Милости прошу на борт. Welcome aboard. А теперь пошли в рубку, я внесу тебя в судовой журнал. Там еще кое-кто хочет на тебя посмотреть.

Я пошла за капитаном Андерсоном. Кто это, интересно, хочет на меня посмотреть? Может, меня кто-то знает из команды? Или Ана и синьор Фидардо пришли попрощаться? Неужели сеньор Баптишта рассказал им, что я уезжаю?..

Едва я ступила в слабо освещенную рулевую рубку, как меня обступили полицейские, схватили за руки и ударили спереди по ногам. Я упала навзничь. Один из полицейских прижал меня к полу, а другой надел наручники и связал ноги толстой стальной проволокой. Все это произошло очень быстро.

Я повернула голову и увидела, что в другом конце рубки кто-то стоит, облокотившись на штурманский столик.

Это был комиссар Гарретта.

– Ну что, – сказал он, и его тонкие губы растянулись в улыбке. – Охота окончена. Должен признать, тебе чуть было не удалось сбежать. Мне повезло – кое-кто на этом корабле захотел подзаработать и клюнул на мое объявление.

Лежа на полу, я краем глаза видела, как капитан Андерсон ухмыльнулся и зачерпнул большую порцию жевательного табака из табакерки. Потом уселся в шкиперское кресло, сунул табак под губу и начал невозмутимо вытряхивать пепел из кукурузной трубки.

– Уходим, – сказал Гарретта, подав знак констеблям вытащить меня на палубу. – У нас еще куча дел, прежде чем можно будет лечь спать с чистой совестью. Сперва к ветеринару – получить справку, что обезьяна больна, а потом усыпим ее и выкинем труп. Времени в обрез. Доброй ночи, капитан, спасибо за помощь.

Андерсон вяло приставил два пальца к козырьку.

Что было потом, я точно не помню. У меня случилась паника, я металась из стороны в сторону. Полицейские изо всех сил пытались меня удержать. Кажется, я извернулась и укусила одного из них за ногу. Так или иначе, он громко закричал и выпустил меня, и я ударилась головой об пол.

– Как все непросто, однако, – раздался хитрый голос капитана Андерсона. – Не хотите облегчить себе жизнь, комиссар?

Гарретта смерил его равнодушным взглядом.

– Если вы все равно собрались убить обезьяну, можете оставить ее здесь, – продолжил Андерсон, и в глазах его блеснула алчность. – За пятьдесят эскудо я выкину ее за борт, как только мы выйдем в открытое море.

Гарретта ненадолго задумался, с отвращением глядя на уродливого моряка.

– Хм, – проговорил он. – Пятьдесят эскудо – небольшие деньги за полночи работы. Но где гарантия, что вы действительно ее утопите?

Капитан Андерсон широко улыбнулся. По зубам стекал табак.

– На кой она мне сдалась?

Гарретта улыбнулся в ответ.

– И правда, – согласился он, доставая из бумажника деньги. – Теперь это ваша работа. Только прежде чем топить ее, отойдите подальше от берега. Чтобы тело не всплыло на пляже в Кашкайше. Это было бы неприятно.

Позвали двух матросов – помочь полицейским снести меня в трюм. Кто-то натянул мне на голову мешок, чтобы я никого не покусала. Потом несколько пар сильных рук подняли меня. Напрасно я пыталась сопротивляться – мои ноги и руки были словно зажаты в тиски. Сквозь мешковину до меня доносились натужные голоса и стук каблуков по стальной палубе.

В конце концов меня швырнули на что-то жесткое и холодное. Потом я услышала грохот и скрип задраиваемой двери. Я лежала неподвижно и слушала. Когда я поняла, что осталась одна, я попыталась выдернуть руки из наручников. Ничего не вышло. Охваченная ужасом и отчаянием, я ползала по полу, сама толком не зная, чем мне это поможет. В конце концов я сдалась и, обессиленная, так и осталась лежать. Я слышала крики матросов – наверху отдавали швартовы. Двигатель начал вращать гребной вал, и старая стальная посудина тяжело задрожала.

Не знаю, сколько я так пролежала, но в конце концов до меня донесся звук приближающихся шагов и приглушенные голоса. Дверь раздраили. Через несколько секунд я почувствовала, что рядом со мной кто-то стоит. Сзади под веревку, которой был примотан мешок на моей голове, просунули какой-то предмет. Было похоже на нож.

Резким движением веревку перерезали. Сняли с головы мешок. Я моргала, глядя на свет керосиновой лампы. Сверху на меня смотрел капитан Андерсон. Рядом с ним стоял мужчина в замызганном комбинезоне механика. Я уперлась ступнями в пол, отползла назад и оскалилась, готовая сражаться за свою жизнь.

– Ну ты, полегче, – сказал Андерсон и перевернул ящик, чтобы сесть. – Полиция на берегу. Мы отчалили. Опасность миновала.

Я была так взвинчена, что едва понимала, что он говорит.

Капитан Андерсон кивком указал на мужчину в комбинезоне.

– Это Джеофф Джеррард, – сказал он. – Вам целый месяц работать вместе. Пусть у него сложится о тебе хорошее впечатление.

Мужчина, которого звали Джеофф Джеррард, добродушно кивнул. Вокруг глаз у него были морщинки от смеха. Он достал из-за пояса ножовку и опустился на колени рядом со мной.

– Только не шевелись, дружок, – сказал он. – Чтобы я тебя не поранил.

И начал распиливать наручники на моем запястье.

~

Вскоре я стояла на правом крыле капитанского мостика и полной грудью вдыхала свежий морской ветер. Напряжение медленно отпускало, хотя меня все еще слегка мутило. Дверь рубки открылась, и на палубу вышел капитан Андерсон с кружкой горячего молока в руках.

– Плеснуть немного рома? Нервишки успокоить.

Я помотала головой.

– Allright, как скажешь, – добродушно отозвался капитан Андерсон и протянул мне кружку.

Он прислонился к перилам и начал набивать черным табаком свою кукурузную трубку. Я посмотрела на него. С виду он и вправду был очень неприятный. Но внешность бывает обманчива. Капитан Андерсон только что обвел вокруг пальца комиссара Гарретту. И спас мне жизнь.

– Я рад, что взял тебя на борт, Салли Джонс, – сказал он. – Ты ведь, кажется, ходила с Генри Коскелой? Со Старшим, как его называют, да? И я тоже. Только давно это было. Отличный был малый этот Коскела. Хороший моряк. Кстати, о тебе тоже так говорят. Я слыхал, ты первоклассный механик.

Андерсон чиркнул спичкой. Потом хитро подмигнул и добавил:

– А хороших механиков за борт не бросают, ведь так? Только вот тупице-комиссару этого не понять. А кстати, чем ты ему так насолила?

Капитан Андерсон, похоже, не ждал, что я ему отвечу. Он поднес спичку к трубке, несколько раз затянулся и вернулся на мостик. В воздухе повис резкий запах дешевого табака. Его довольно быстро унесло ветром, но некоторое время я еще чувствовала его в носу.

Я пила теплое молоко маленькими глотками, мне приходилось делать над собой усилие, чтобы не пролить. Дрожь в руках никак не унималась. Позади оставались миллионы огней Лиссабона, сиявших в ночи.

Впереди лежала Атлантика.

И долгий путь в Индию.

Глава 31

Зазубрина на лезвии

Я стояла у капитанского мостика и смотрела, как огни суши один за другим исчезают вдали. Наконец побережье Португалии совсем скрылось из виду. Тут и там в темноте вспыхивали белые проблески, когда волна надламывалась шипящей пеной. Но в остальном повсюду, куда ни глянь, было лишь черное море.

«Сонг оф Лимерик» несла меня к цели. Назад пути не было.

Из рубки высунулся капитан Андерсон со своей вонючей трубкой в зубах.

– Десять минут до полуночи, – сказал он. – Пора менять вахтенных. Ты готова заступить в машинное отделение?

Меня все еще мутило после встречи с комиссаром Гарреттой, но руки больше не дрожали. Я кивнула.

– Загляни в кают-компанию для кочегаров, – добавил Андерсон, прежде чем закрыть дверь. – Думаю, кок оставил ночной паек.

На больших судах экипаж обычно работает в две смены. Когда одна смена трудится, вторая отдыхает. Вахтенные сменяют друг друга каждые четыре часа. Так было и на «Сонг оф Лимерик». В мою смену в машинном отделении должно было работать четыре человека. Второй механик Джеофф Джеррард, два кочегара и я, моторист.

Механик – главный человек в машинном отделении, а моторист – так сказать, помощник. Кочегары должны подбрасывать в топку уголь, чтобы поддерживать пламя. Это тяжелая и грязная работа. Жара в кочегарке невыносимая, воздух черный от угольной пыли. Работа моториста более сносная, но требует знаний о двигателях и механике.

Я была рада, что капитан Андерсон взял меня мотористом, а не кочегаром. Теперь я должна была доказать, что этого заслуживаю.

Товарищей по вахте я нашла в кают-компании для кочегаров – узком помещении с заляпанным столом посередине и деревянными лавками, прикрученными вдоль стен. Здесь ели и в свободное время играли в карты те, кто работал в машинном отделении. Над столом в такт движению судна раскачивалась керосиновая лампа с пожелтевшим стеклом, тускло освещая тесное пространство. Я села. Джеофф налил картофельной похлебки в эмалированную миску и протянул мне.

Кочегары равнодушно взглянули на меня. Один из них – большой и широкоплечий, с взъерошенными белобрысыми волосами и веснушками на измазанном сажей лице – ковырял ногти огромным складным ножом. Второй кочегар был постарше и более жилистый. У него были черные усы подковой, из уголка рта торчала глиняная трубка. Джеофф представил меня. Белобрысого звали Падди О’Коннор, жилистого – Джонни Дойл. Оба были ирландцы, из Дублина.

– А это Салли Джонс, – весело сказал Джеофф и похлопал меня по плечу. – Знаменитая Салли Джонс! Механик с «Хадсон Квин»! Слыхали о ней? Сегодня она заступает на вахту вместе с нами. Какая честь, а?

Падди О’Коннор коротко кивнул мне в знак приветствия. Джонни Дойл вытащил трубку изо рта и добродушно улыбнулся из-под усов.

– Добро пожаловать на борт, – сказал он. – Скажи мне, ты шимпанзе или горилла?

Падди закатил глаза, с громким щелчком закрыл нож и встал.

– Ты тупица, Джонни, – сказал он. – Обезьяны не могут отвечать на вопросы. Они не умеют говорить! Увидимся в кочегарке.

Падди открыл дверь и исчез в темноте. Когда дверь захлопнулась, Джонни слегка склонился вперед и посмотрел мне в глаза.

– И все же мне кажется, что говорить ты умеешь. Правда ведь, умеешь?

Я покачала головой.

Джонни снова улыбнулся. Между коричневыми зубами зияли щели.

– Это не страшно, дружище, – подмигнув, сказал он. – Джеофф у нас болтает за двоих, так что мало не покажется.

Джонни Дойл оказался прав. В мою первую вахту на «Сонг оф Лимерик» Джеофф болтал и шутил без остановки. Пожалуй, я никогда еще не встречала такого веселого и разговорчивого человека. При этом все время на меня поглядывал. Хотел, видно, убедиться, что я не отлыниваю. Это нормально. Ведь я была в их команде новичком.

На «Сонг оф Лимерик» стоял английский двигатель тройного расширения пара фирмы «Вигам Ричардсон и К». Это распространенная модель, и я была хорошо с ней знакома. Я знала, где находятся ниппели, в которые заливать масло, и как проверить, не перегрелись ли подшипники.

Джеофф был мной доволен. Во всяком случае, он не уставал повторять это всем любопытным членам экипажа, которые до четырех утра, когда закончилась смена, приходили в машинное отделение на меня посмотреть. «Добро пожаловать на борт», – говорили они и дружески хлопали меня по голове или по плечу. Некоторые даже жали мне руку.

На душе у меня сразу полегчало. Я была рада, что отправилась в путь. И тошнота наконец прошла.

~

Утром мы обогнули мыс Сан-Висенте и вошли в Кадисский залив. Море было спокойное, светило солнце. Но насладиться хорошей погодой мне не удалось. Механик второй смены, мистер Буллворт, засадил меня за работу в мою свободную смену.

– Ковать умеешь? – спросил он.

Я кивнула.

– У нас с монолитными ключами туго. Ты когда-нибудь такие ковала?

Я умею ковать монолитные ключи. Их используют для того, чтобы затягивать и раскручивать болты и гайки. Это самый важный инструмент механика. Все монолитные ключи на «Хадсон Квин» мы со Старшим смастерили сами.

– Отлично, – сказал мистер Буллворт. – В кочегарке есть наковальня, молоток и печь. Куски железа найдешь в каморке у механиков. Можешь приступать.

Когда день подошел к концу, я очень устала. Я люблю ковать, но это тяжелая работа. К тому же я не спала почти двое суток. Поскольку все койки в кубрике для кочегаров были заняты, меня поселили в каморку механиков. Это был маленький закуток с верстаком, примыкавший к машинному отделению. Свободного места там хватало только на то, чтобы прицепить подвесную койку.

Я легла после вечерней вахты и сразу уснула. Не знаю, сколько я успела проспать, прежде чем это случилось. Помню только, мне приснилось, будто я падаю. Потом я проснулась оттого, что сильно ударилась головой.

Несколько секунд я не могла сообразить, где нахожусь и что произошло. Дверь была приоткрыта, из машинного отделения проникала узкая полоска света. Я лежала на жестком стальном полу, который на судне называют сланями. Подо мной – моя койка. Она упала. И я вместе с ней. Как такое возможно?

Я осторожно встала. Из затылка сочилась кровь, спина болела. Койка была привязана за крюк прямо у двери. Присмотревшись, я увидела, что узел остался на крюке. Порвалась сама веревка.

Я поднесла концы к свету. И ледяной холод пробежал у меня по спине. Это был срез – аккуратный и чистый. Кто-то рассек веревку ножом. Очень острым ножом.

Связав концы, я подвесила койку и снова легла. Но уснуть мне больше не удалось. Затылок трещал, мысли беспокойно вертелись в голове и никак не давали покоя.

К тому же я не могла ни на секунду расслабиться – ведь тот, кто перерезал веревку, мог вернуться.

~

На борту корабля нет ничего важнее, чем доверять своим товарищам. Это знает каждый моряк. Теперь я понимала: кто-то желает мне зла. Но кто именно, я понятия не имела. Это было жутко.

Хотя чему тут было удивляться. Ведь я же знала, что кто-то из экипажа сдал меня полиции в Лиссабоне. Это сказал сам комиссар Гарретта. Мне повезло – кое-кто на этом корабле захотел подзаработать и клюнул на мое объявление. Вот как он сказал, этот Гарретта.

Был ли это один человек – тот, что сдал меня Гарретте, и тот, что перерезал веревку? Или на борту «Сонг оф Лимерик» у меня не один враг, а несколько? Вопросы терзали меня сильнее, чем боль в затылке.

Придется быть начеку и соблюдать осторожность. Не хотелось бы, чтобы мне снова перерезали веревку от койки. Первое, что пришло в голову, – это запереть дверь. Потом я вспомнила, что запираться изнутри на корабле нельзя – по правилам противопожарной безопасности. Поэтому я заменила веревку от койки на ржавый трос, который нашла под верстаком в ящике с разными ненужными деталями и обрезками. Перерезать трос можно болторезом или ножовкой. Если резать ножом – только испортишь лезвие.

~

Чуть позже в тот же день мы прошли Гибралтарский пролив. Мы с Джеоффом стояли, облокотившись на леера, и наслаждались свежим воздухом, прежде чем заступить на вахту. Сквозь солнечную дымку угадывались очертания высокой укрепленной скалы, которая охраняет залив с севера.

– Я слыхал, что на этой скале живут обезьяны, – сказал Джеофф.

Я тоже об этом слышала. Думаю, это какие-то мартышки.

– Может, это твои родственники? Хочешь, подойдем поздороваемся?

Я посмотрела на Джеоффа. От смеха все его лицо покрылось морщинками. Он пихнул меня в бок – шутка. Я это и так поняла. Джеофф постоянно шутил. Со всеми и обо всем. Он подтрунивал над капитаном и штурманом, перешучивался с матросами и кочегарами, разыгрывал кока и мрачного мистера Буллворта. Никто не обижался. Наоборот. Все на борту любили Джеоффа. Я тоже. Хорошо, что мне в напарники достался такой механик, который готов за меня постоять.

Я подумывала, не показать ли Джеоффу, что случилось с моей койкой. Он бы наверняка смог вычислить виновника. Джеофф знал почти обо всем, что происходит на корабле.

Но я не стала. На корабле недолюбливают тех, кто жалуется на товарищей по команде. Самое разумное все-таки разобраться самой.

~

В ту ночь с двенадцати до четырех у меня была свободная вахта. Я спала как убитая и проснулась, только когда в каморку заглянул мистер Буллворт и рявкнул, что моя рабочая вахта начинается через десять минут. Убирая койку, я осмотрела трос.

Это было трудно не заметить. В одном месте, прямо под петлей, ржавчина на тросе была стерта. Несколько металлических нитей разрезаны.

Пока я спала, кто-то пытался снова срезать мою койку. В темноте этот человек не заметил, что веревку поменяли на трос. Вероятно, он приоткрыл дверь, сунул руку в щель и полоснул ножиком, но понял, что койку так просто не срежешь.

Запихнув койку под верстак, я поспешила в кают-компанию, чтобы успеть позавтракать перед началом вахты. Никакой радости оттого, что я обманула своего тайного врага, я не испытывала. Наоборот, меня беспокоило, что он снова приходил и пытался мне навредить.

Кто это?

Ответ на свой вопрос я получила раньше, чем надеялась.

В кают-компании завтракал Джеофф. Вид у него был сонный. Он зачерпнул мне каши – едва теплой пригоревшей овсянки. Кок не любил рано вставать по утрам, поэтому завтраки у нас на борту были так себе.

Джонни Дойл и Падди О’Коннор уже поели. Джонни мусолил глиняную трубку, а Падди, как всегда, ковырял ногти большим складным ножом. Гладкое лезвие поблескивало в свете качающейся над столом керосиновой лампы. Я поднесла ложку ко рту, но замерла, глядя на нож Падди.

Посередине остро заточенного лезвия была зазубрина. А вокруг нее – затемнение, похожее на ржавчину.

– Чего зыришь, горилла? – глухо прорычал Падди.

Наши взгляды встретились. Его маленькие светло-голубые глаза были полны злобы. В эту секунду мы все поняли – и он, и я.

Джонни хмыкнул и вытащил трубку изо рта.

– Ну ты даешь, Падди. Обезьяны не отвечают на вопросы. Они не умеют говорить. Ты что, не знал?

– Да заткнись ты, – процедил сквозь зубы Падди, а потом встал и вышел из кают-компании.

Джеофф поднял голову и удивленно посмотрел ему вслед.

– Что это с ним?

– Понятия не имею, – ответил Джонни, пожав плечами. – Может, не с той ноги встал, кто его знает.

Глава 32

Шторм из Сахары

Честно говоря, мне полегчало. Хорошо, когда знаешь врага в лицо. К тому же я догадывалась, почему Падди меня не выносит. Многие кочегары, устав от каторжной работы у топки, надеются, что их повысят до мотористов. Думаю, Падди О’Коннора бесило, что мне, обезьяне, досталось место, на которое он метил сам.

Две следующие ночи ко мне никто не приходил. Когда я встретила Падди в кают-компании, он сделал вид, что меня не замечает. А что, если мне, подумала я, время от времени помогать им с Джонни в кочегарке? Но решила, что не буду. Вдруг они не так меня поймут – тогда это только усложнит дело. Лучше, как Падди, делать вид, будто ничего не произошло.

Шли дни. Вахта сменяла вахту. Чтобы не встречаться с Падди, я старалась не ходить в кают-компанию. Иногда в свободное время я оставалась в машинном отделении – ковала ключи или делала что-то еще. В хорошую погоду я сидела на корме, укрывшись от ветра за кормовой рубкой.

Однажды меня там нашел Джеофф. Он вытащил из кармана маленькие складные шахматы и спросил:

– Знаешь, что это такое?

Когда-то фокусник по имени Сильвио научил меня играть в шахматы. Сильвио обучил меня и многим другим вещам, например читать и писать. Это было давным-давно, но я ничего не забыла. Я кивнула.

– Так я и думал! – засмеялся Джеофф. – Здесь на «Лимерике» мне очень не хватало компании. Давай сыграем партийку, посмотрим, на что ты способна!

С того дня почти в каждую свободную вахту мы с Джеоффом играли в шахматы. Поначалу он легко обыгрывал меня, но скоро я выучила все его уловки и хитрости. И потом уже почти никогда не проигрывала.

~

К югу от Сардинии нас накрыл шторм. Из Сахары в Средиземное море пришли сухие, жестокие ветра с мелким песком, который забивался во все углы и щели на корабле. Всякий раз, побывав на палубе, я начинала ужасно чесаться. Несколько суток мы шли против ветра и волн на юго-восток, сбросив скорость наполовину.

Я дежурила у дроссельного клапана. Этот клапан позволяет регулировать, сколько пара поступает в двигатель. Чем больше пара, тем выше скорость судна. Моя задача заключалась в том, чтобы уменьшать подачу пара всякий раз, когда корма поднимается над водой. Это очень важно. Когда корма приподнимается, винт может оголиться. В воздухе, без сопротивления воды, винт будет крутиться быстрее. Если не успеть вовремя прикрутить вентиль, двигатель разойдется не на шутку. А это очень опасно. От одного только звука ревущего двигателя у меня все внутренности переворачиваются. Это может вызвать серьезные повреждения и в двигателе, и в корпусе судна. В худшем случае корабль погибнет.

Мистер Буллворт был недоволен, что Джеофф поручил это дежурство мне.

– Разумно ли доверить жизнь всего экипажа обезьяне? – предостерегающе пробормотал он.

– Дежурство у дроссельного клапана всегда входило в обязанности моториста, – ответил Джеофф, и голос его в кои-то веки звучал немного серьезнее обычного. – А Салли Джонс ничуть не хуже других мотористов, с которыми мне довелось ходить.

Сама я ни чуточки не волновалась. Это было важное задание, но не трудное.

Однако на вторые сутки рано утром чуть было не случилось страшное.

В ту ночь мы стояли собачью вахту. Около четырех утра, перед тем как смениться, Джеофф поднялся на мостик, чтобы смазать рулевую машину. Я осталась в машинном отделении одна и полностью сосредоточилась на дроссельном клапане.

Вдруг – как раз когда нос корабля нырнул в волну – меня сзади обхватили две сильные руки. На секунду я подумала, что это Джеофф – решил надо мной подшутить. Но нет. Руки были грубые и черные от сажи.

Корма судна начала медленно подниматься над водой. Именно сейчас мне надо было приготовиться и, если что, прикрутить клапан. Но руки крепко вцепились в меня, сковав плечи и грудную клетку. Я едва могла дышать.

– Ага! – прошипел мне в ухо Падди О’Коннор. – Пусть узнают теперь, что бывает, если доверить паровую машину обезьяне!

Я посильнее уперлась ногами в пол и попыталась вывернуться из объятий Падди. Одновременно я чувствовала, что наклон судна все увеличивается. В любую секунду винт может оголиться. Падди вцепился как клещ. В панике я мотнула головой и щекой задела плечо Падди. Вывернув шею, я вонзилась в него зубами.

Падди разжал руки и взвыл. И тут машина начала прибавлять обороты. Я бросилась к клапану и в последнюю секунду успела убавить пар.

Когда я обернулась, Падди стоял, схватившись за свое плечо. Белки его глаз ярко светились на черном, покрытом сажей лице.

– Проклятая скотина, ты укусила меня! – прошипел он.

И исчез в проходе, ведущем в кочегарку.

Через несколько минут вернулся Джеофф. Он, как всегда, улыбался, но его глаза внимательно меня изучали.

– Я услышал, что машина заработала вхолостую, – сказал он. – Ты, часом, не уснула?

Я покачала головой. Сердце все еще колотилось.

После этого случая я всегда была настороже и старалась не оставаться наедине с Падди О’Коннором. А еще перед тем, как лечь спать, я стала запирать каморку изнутри, хотя это и запрещено.

Глава 33

Рю де Сёр

Через трое суток шторм стих. Мы шли дальше на восток и в течение двух дней должны были добраться до Суэцкого канала.

Но планы внезапно переменились. Пароходная компания телеграфировала капитану Андерсону новые распоряжения. Нам следовало немедленно изменить курс и двигаться к египетскому портовому городу Александрии. Там нас ожидал важный груз, требующий безотлагательной доставки.

На следующее утро мы с Джеоффом стояли на палубе, пока «Сонг оф Лимерик» заходила в акваторию александрийского порта между двумя длинными волнорезами. На рейде расположилось не меньше пятидесяти судов. Между ними толкались буксировочные катера, баржи, фелюги – египетские шхуны с косыми латинскими парусами. Ветер с берега был насыщен приятными ароматами и зловонием большого города.

Мы вошли во внутренний бассейн порта. Стоило нам только пришвартоваться, как у сходней столпились назойливые уличные торговцы. Капитан Андерсон велел вахтенному, дежурившему у трапа, никого на борт не пускать. Воры – это бич судов, стоящих в порту.

Сам он взял извозчика и поехал в портовую контору, чтобы разузнать все о грузе, который нам предстояло взять на борт. Вернувшись, он рассказал, что погрузки придется ждать три дня. Тем временем мы пополним запасы угля.

Примерно через час к нам подошла груженная до краев баржа с углем. Началась тяжелая, грязная работа: при помощи лопат, мешков и подъемного крана мы загружали уголь в трюмы «Сонг оф Лимерик». Грузили все, кроме капитана, первого штурмана и кока. И все равно потратили на это три дня. Меня это не смущало. Пока мы работали вместе, Падди О’Коннор не мог ко мне подобраться.

Когда трюмы были заполнены, первый штурман сообщил, что мы простоим в порту еще дня два. Наш груз задерживается. Что это за груз, штурман не сообщил. Капитан Андерсон тоже. По какой-то причине это держали в тайне.

Команду отпустили на берег. Возле шланга на палубе столпились матросы: все, кроме тех, кто оставался нести стояночную вахту, спешили поскорее смыть с себя угольную пыль. И вскоре по трапу сошла веселая компания моряков – одетые в свои самые нарядные сухопутные рубашки, гладковыбритые, с расчесанными и приглаженными водой волосами. Больше всех веселился Падди О’Коннор. Он без устали молол языком и бахвалился так, будто вся Александрия уже лежала у его ног.

– Ну, арабы, снимайте свои шляпы – или что у вас тут носят? Тюрбаны? Сегодня вечером вы увидите, как гуляют у нас на севере!

На пристани извозчики выстроились в очередь, чтобы отвезти всех желающих в город. Желая сэкономить немного деньжат, моряки набивались в экипажи по нескольку человек. Однако Падди О’Коннор не пожелал ехать вместе со всеми. Он нашел такси и, расплывшись в широкой ухмылке, уселся один на заднее сиденье.

– Вези меня в самый роскошный бар! И побыстрее! – крикнул он шоферу, да так громко, что слыхать было на всю пристань.

– Откуда у него, интересно, деньги на такси? – недовольно пробормотал один матрос. – В Лиссабоне мне пришлось расплачиваться за него в «Пеликану». Тогда он пропил все до последнего сентаво…

~

Я осталась на борту, хотя это было необязательно. Приятно было немного побыть одной. Чтобы вахтенные тоже могли купить сигареты и открытки, на борт пустили несколько торговцев с пристани. Денег у меня не было, но первый штурман был человеком добрым и дал мне пять египетских пиастров. Их хватило на открытку с маркой и кулек апельсинов.

На открытке была изображена большая площадь в Александрии. На обратной стороне я написала адрес Аны и синьора Фидардо на Руа-де-Сан-Томе в Лиссабоне. И короткое сообщение:

Плавание проходит хорошо. За меня не волнуйтесь.

Салли Джонс

Теперь, когда у меня появилось немного времени и я могла прислушаться к своим чувствам, я поняла, как сильно соскучилась по Ане и синьору Фидардо. Наверняка они очень за меня волнуются. Меня мучила совесть. Я надеялась, что открытка их успокоит.

Оставив открытку в коробке для исходящей почты в каюте телеграфиста, я устроилась на солнце и остаток дня наблюдала за кораблями на рейде и ела апельсины.

Поужинав, я спустилась в каморку механиков и тут же уснула в своей подвесной койке. Давно я так не высыпалась – последний раз это было больше недели назад.

~

Наутро я проснулась от шума на палубе, когда команда, отгуляв свое, вернулась на борт перед сменой вахты.

Последним явился Падди О’Коннор. Его тащили Джонни Дойл с одним матросом. Они нашли Падди в борделе на Рю де Сёр. Тот сидел в баре, орал пошлые ирландские песни и боролся на руках с хозяйкой борделя. Рю де Сёр означает «Улица сестер». Это центральная улица пресловутых злачных кварталов Александрии. Об этом знают все бывалые моряки.

Теперь Падди спал. С открытым ртом. Из нагрудного кармана торчало несколько кубинских сигар. Рука судорожно стискивала бутылку первоклассного импортного джина. Когда товарищи положили его на палубе, из карманов посыпались денежные купюры и монеты.

Капитан Андерсон спустился из рубки, чтобы поглядеть на этот спектакль. Глаза его почернели, когда он увидел деньги, сигары и дорогую бутылку.

– С каких это пор Падди О’Коннор стал богачом? – спросил он.

Никто не ответил. Все думали о том же.

Капитан Андерсон размотал шланг, повернул кран и направил струю прямо в лицо спящему гуляке. Падди дернулся и проснулся, фыркая и отплевываясь.

– Чтобы через десять минут был в рубке, О’Коннор, – сказал капитан Андерсон, резко развернулся и ушел.

Джонни Дойл помог Падди переодеться. Кок сварил кофе, крепкий и черный, как смола. Падди выпил пару чашек, но толку было мало. Даже холодный пот, жемчужными каплями проступивший на его мертвенно-бледном лице, пах алкоголем.

Разговор в капитанской рубке между капитаном Андерсоном и Падди О’Коннором продолжался не больше получаса. Когда Падди вышел на палубу, вид у него был еще более жалкий, чем раньше. Разве что он немного протрезвел. Не говоря ни слова, он прошел в кают-компанию кочегаров и собрал свои немногочисленные пожитки. Даже Джонни Дойл не смог разузнать, что произошло.

На подгибающихся ногах, бледный как покойник, Падди О’Коннор покинул «Сонг оф Лимерик». С мешком на плече и матросской книжкой в заднем кармане он проковылял по пристани и свернул в проход между портовыми складами.

Больше мы его не видели.

~

Что случилось?

Никто ничего не понимал.

И, конечно же, именно Джеофф выведал для нас правду. Джеофф, который был дружен со всеми, уговорил второго штурмана рассказать, что же произошло.

Капитан Андерсон не любил доносчиков. С того самого дня, как мы покинули Лиссабон, он ломал голову, кто же в его команде дал полиции наводку о том, что меня берут на «Сонг оф Лимерик». Комиссар Гарретта заплатил доносчику десять фунтов. Для простого моряка это большие деньги, и капитан Андерсон подозревал, что виновный обнаружит себя, как только представится возможность сойти на берег и прокутить полученное вознаграждение.

Именно это и случилось с Падди О’Коннором.

Но Падди не сознался капитану Андерсону. Он сказал, что нашел деньги в жестяной банке, втиснутой за трубами в машинном отделении.

Капитан Андерсон ему, конечно же, не поверил. Но, не имея доказательств, он не уволил Падди О’Коннора, а предложил уволиться по собственному желанию. Чтобы не портить ему матросскую книжку.

На «Сонг оф Лимерик» много говорили о Падди и его деньгах. В конце концов все, похоже, согласились, что капитан Андерсон поступил правильно. Предать товарища по команде за деньги – тяжкое преступление, даже если этот товарищ – обезьяна. К сожалению, Падди оказался на такое способен. Даже Джонни Дойл был вынужден это признать.

Глава 34

Странное животное

Мы простояли в Александрии еще дня два. Палубные матросы счищали щелочью старую краску с дымохода, сбивали ржавчину и подкрашивали борта. Мы в машинном отделении чистили котлы, регулировали подшипники и меняли прокладки у неплотно прилегающих клапанов. Жизнь в порту уже всем поднадоела, не терпелось поскорее отчалить и выйти в море.

Однажды поздно вечером нам наконец доставили груз, которого мы ожидали. На пристань выкатился целый караван машин: открытый автомобиль с двумя таможенниками в форме, за ним – два грузовых фургона. На одном были тюки с сеном, на втором стояла большая железная клетка. Кто сидит в клетке, было не видно, так как с боков ее заколотили клееной фанерой.

За фургонами следовал блестящий черный даймлер с бархатными шторками на задних окнах. Из машины выскочил шофер и открыл двери пассажирам. Первым вылез высокий худой мужчина в двубортном костюме и панаме. Он сурово посмотрел на «Сонг оф Лимерик». За ним вышел человек пониже ростом и помоложе в мятой рубашке защитного цвета и пробковом шлеме.

– Что за ржавая развалюха? – сказал высокий. – Не мог найти ничего получше, а, мистер Уилкинс?

Молодой, которого, судя по всему, звали Уилкинс, вытер лоб носовым платком и поправил слегка съехавшие очочки.

– К сожалению, директор Турсгуд, за такое короткое время ничего другого не нашлось. Но компания гарантирует…

– Ясно, ясно, – нетерпеливо перебил его высокий. – Скажи, чтобы позвали капитана. Мы не можем торчать здесь всю ночь.

На палубе сразу закипела работа. Матросы открыли грузовые люки и повернули кран к пристани. Второй штурман и несколько юнг освобождали место в трюме, чтобы загрузить туда сено и большую клетку.

Высокий господин, директор Турсгуд, с мистером Уилкинсом и таможенниками прошли на капитанский мостик, чтобы уладить бумажные дела. Когда они закончили, второй штурман подал знак матросам начинать погрузку. Клетку медленно подняли с пристани. Директор Турсгуд и мистер Уилкинс наблюдали с палубы. Они нервничали. Особенно мистер Уилкинс. Он то и дело промокал лоб платком.

Из клетки время от времени доносилось то странное, печальное мычание, то приглушенный грозный рев. Матросы на палубе испуганно переглядывались. Кто же там скрывается за фанерными стенками?

Как только груз опустили в трюм, матросы собрались у открытого люка и заглянули внутрь. Дно клетки было устлано сеном. На сене лежал верблюд и жевал жвачку. На секунду он перестал жевать и низко, утробно зарычал.

Увидев верблюда, я сразу подумала, что с ним что-то не так. Хотя что именно, я понять не могла. Пока Джеофф не воскликнул, смеясь:

– Вот это да! Видали? Да у него одним горбом больше!

И правда. У верблюда был не один и не два, а целых три горба! А я ведь и не знала даже, что бывают трехгорбые верблюды.

Клетку прикрепили по-походному, фанеру сняли. В трюме подвесили электрическую лампу, чтобы верблюду не пришлось путешествовать в темноте. Убедившись, что животное чувствует себя хорошо, директор Турсгуд, который, по всей видимости, был его хозяином, сошел на берег и укатил прочь на своем черном даймлере. Мистер Уилкинс остался на борту. Ему предстояло заботиться о верблюде по дороге в Индию.

Прежде чем директор Турсгуд уехал, я слышала, как он сказал мистеру Уилкинсу:

– Теперь все зависит от тебя, Уилкинс. Мой верблюд должен добраться до Бомбея целым и невредимым. Мы слишком многое поставили на кон. Помни об этом.

– Конечно, директор, – отвечал Уилкинс.

~

Восемнадцатого декабря «Сонг оф Лимерик» вышла из александрийского порта. Курс лежал на восток по гладкому и блестящему, как оливковое масло, морю, которое плавно вздымалось длинными пологими волнами. На следующее утро возле Порт-Саида мы взяли на борт лоцмана и получили добро на прохождение Суэцкого канала. Канал мы проходили конвоем – всего порядка десяти судов. По обе стороны медленно проплывали пустынные и безжизненные берега. Унылый однообразный пейзаж лишь кое-где нарушали стоянки бедуинов.

Примерно через сутки мы ссадили лоцмана в Порт-Тауфике и вышли в Красное море. Вода здесь была зеленая и сверкающая, а небо – ярко-голубое от горизонта до горизонта. Погода выдалась прекрасная, и штурманы разрешили открыть грузовой отсек с верблюдом, чтобы впустить немного света и свежего воздуха. Тот лежал в своей клетке и довольно жевал сено. Иногда он вставал, немного прохаживался, задирал морду к солнцу и беззаботно опорожнял свой кишечник.

Второму нашему пассажиру, мистеру Уилкинсу, не так нравилась походная жизнь на борту. Он был вечно чем-то озабочен, и со лба его не сходила глубокая тревожная складка. Он извел экипаж своими жалобами и расспросами. То он переживал, что клетка недостаточно крепко привязана. То пресная вода, которую давали пить верблюду, казалась ему испорченной. Или же он удивлялся, почему на борту нет спасательных жилетов такого размера, который подошел бы верблюду. И все в том же духе.

Прошло дня два, и мистер Уилкинс успокоился. А все благодаря Джеоффу. Он не ленился отвечать на все вопросы мистера Уилкинса и спокойно, без спешки объяснял ему, как что устроено на корабле. Только тогда мистер Уилкинс успокоился и поверил, что верблюду ничего не грозит.

Такой уж был Джеофф. Он старался подружиться с каждым, с кем ему доводилось познакомиться.

Мистер Уилкинс стал играть с нами в шахматы. Он оказался неплохим шахматистом и играл не хуже нас. За игрой он рассказал нам, как так вышло, что он отправился в Индию с трехгорбым верблюдом.

– Довольно странная, если подумать, история, – начал мистер Уилкинс. – Год назад мне бы и в самых безумных фантазиях такое не привиделось. Я жил тогда в Лондоне и работал зоологом в Академии наук, в Королевском обществе. Занимался классификацией редких и вымерших видов. Это была тихая работа, которую я выполнял много лет подряд. Но вдруг однажды я получил письмо из компании «Горнодобытчики Турсгуд и Турсгуд». Директор компании, некий Чарльз Аллен Турсгуд, просил меня зайти к нему в контору.

– Турсгуд? – переспросил Джеофф. – То есть тот самый человек, который привез вместе с тобой верблюда?

Мистер Уилкинс кивнул и продолжил:

– Должно быть, произошло какое-то недоразумение, подумал я. Иначе зачем директору горнодобывающей компании встречаться со мной, зоологом? И все же из любопытства я решил сходить. Директор Турсгуд угостил меня грогом и был чрезвычайно любезен. Он спросил, какое жалованье мне платят в Королевском обществе. Когда я рассказал ему, сколько получаю, он сочувственно посмотрел на меня. Мол, я заслуживаю гораздо более высокой зарплаты, ведь я все-таки лучший специалист Великобритании по редким и вымершим животным. Тут я, конечно, не мог с ним не согласиться. Слово за слово, директор Турсгуд добрался до сути: он предлагал мне новую работу. Я должен раздобыть ему редкого живого зверя. Под словом «редкий» директор Турсгуд подразумевал «уникальный». Он хотел стать хозяином животного, которое существует в мире в единственном экземпляре. Если я найду ему такое животное, получу неслыханные деньги.

Мистер Уилкинс, как рассказывал он нам, не сразу принял предложение директора Турсгуда. Но и не отказался. Он просил дать ему немного подумать. Через три дня он все решил. При мысли о «неслыханных деньгах» его работа в Королевском обществе стала казаться ему пустой и никчемной.

– Так что я согласился, – заключил мистер Уилкинс свой рассказ.

– Я бы на твоем месте тоже согласился! – засмеялся Джеофф. – Но зачем этому директору понадобилось редкое животное? Он тебе не сказал?

– Сказал. В подарок. Индийскому махарадже.

– Махарадже? Зачем?

– Я тоже задал этот вопрос, – ответил мистер Уилкинс. – И тогда директор Турсгуд рассказал, что его компания занимается добычей алмазов. Недавно его геологи обнаружили месторождение этих драгоценных камней в небольшом индийском княжестве под названием Бхапур. Месторождение представляется им очень многообещающим, но чтобы начать разработку, компании нужно получить согласие махараджи, единовластного властителя Бхапура.

Махараджа Бхапура, как объяснил директор Турсгуд мистеру Уилкинсу, несметно богат и привык жить на широкую ногу. Кроме того, он своенравен и капризен. Директора Турсгуда тревожило, что будущее его рудника зависит от такого непредсказуемого человека. Поэтому он задумал сам отправиться в Индию и изложить свой план махарадже. Встречу с ним он продумал до мельчайших деталей. В его планах должен ощущаться размах, поэтому известные геологи прочтут убедительные научные доклады, а счетоводы представят соблазнительные цифры – сколько заработает на этом предприятии сам махараджа.

Но кроме этого, требуется подарок. Подарок, пожалуй, важнее всего. Директор Турсгуд должен привезти что-то по-настоящему удивительное и вручить это махарадже, прежде чем речь зайдет о добыче алмазов.

Но чем удивишь махараджу, владеющего дворцами, роскошными автомобилями и драгоценностями, которые стоят миллионы и миллионы фунтов?

Турсгуд обратился в сыскное агентство, которое втайне разведало для него все известные и неизвестные факты о жизни и пристрастиях махараджи. Кроме прочего детективы выведали, что у махараджи в огромном саду при дворце есть собственный зоологический сад. И, разумеется, никакой не обыкновенный питомник, а собрание самых необычных и самых дорогостоящих животных со всего света. Там, например, содержат последнюю в мире особь тасманийского сумчатого волка. И много других странных существ.

Директор Турсгуд сразу понял, что он преподнесет махарадже в подарок: это будет новый уникальный зверь для его зоологического сада! Получив такой великолепный подарок, махараджа точно одобрит добычу алмазов на своих землях!

– Вот поэтому директор Турсгуд и нанял меня, – продолжил мистер Уилкинс свой рассказ. – За последний год я объездил весь мир, разыскивая животное, достаточно необычное для зоопарка махараджи. Я вел переписку с зоологами во всех частях света и посетил сотни зоологических садов. Я искал снежного человека в Гималаях и ловил морское чудовище неподалеку от Эстерсунда на севере Швеции. Шли недели, и директор Турсгуд начал терять терпение. Месяц назад он уже грозился меня уволить. Но тут я получил письмо из Египта.

– Ага! – засмеялся Джеофф. – Дай-ка угадаю. Речь в письме шла о верблюде?

Мистер Уилкинс кивнул.

– Да. Мой коллега из Каира прослышал, что в одной деревушке на окраине пустыни Сахары обитает верблюд с тремя горбами. Трехгорбые верблюды крайне редки. Я немедленно отправился в Египет, нашел этого верблюда и купил его за деньги директора Турсгуда. Продавец был могущественный бедуинский шейх. Он понимал, насколько ценен его верблюд. И попросил за него очень много денег.

– Сколько? – полюбопытствовал Джеофф.

– Больше, чем ты можешь себе представить, – слегка высокомерно ответил мистер Уилкинс.

– Ну и ну, – снова засмеялся Джеофф. – Тогда я понимаю, почему ты так переживаешь за эту зверюгу.

Мистер Уилкинс серьезно кивнул.

– Да, если с ним что-то случится, это будет кошмар. Особенно теперь, когда мы так близки к цели. Только бы верблюд не захворал до прибытия в Бхапур – тогда можно считать, что я свое дело сделал.

– И директор Турсгуд заплатит тебе баснословную кучу денег! – сказал Джеофф.

– Именно, – ответил мистер Уилкинс, мечтательно улыбнувшись.

– Так выпьем за это! – радостно сказал Джеофф и поднял свою кружку с кофе.

Что до меня, то я подумала, что мистер Уилкинс крайне неравнодушен к деньгам. А это не самая приятная черта.

Глава 35

Гибель корабля «Минск»

Хорошая погода держалась, пока мы не вышли в Аденский залив. Здесь сразу задул свежий встречный ветер. Судно жестко подпрыгивало на коротких высоких волнах. С каждым часом ветер усиливался. Когда мы обошли острие Африканского Рога, начался сильный шторм. Все Аравийское море бушевало, волны были высотой с двухэтажные дома. Со скоростью, едва достигавшей пяти узлов, «Сонг оф Лимерик» шла вперед прямо против ветра. Нос корабля то и дело исчезал в пучине шипящей и пенящейся воды.

Мистера Уилкинса укачало, пока он убирал верблюжий помет в темном трюме. Морская болезнь – это неприятно. По себе знаю. Раньше от качки мне часто становилось плохо, но с годами я попривыкла. Сейчас, когда качает, на меня чаще всего просто находит сонливость и легкая слабость.

Мистер Уилкинс от морской болезни потерял всякую радость жизни. Он заперся в каюте и не показывался несколько дней. А мы тем временем по очереди ухаживали за верблюдом. Мы сразу заметили неладное. Верблюд перестал есть и пить. Он просто лежал, вперившись пустыми глазами в темноту трюма. Когда корабль накренялся, верблюд скользил по полу, сильно ударяясь о решетку. Иногда он грустно мычал, но больше никак особо не реагировал на то, что происходит вокруг.

Скоро мы поняли, что с ним случилось. Верблюда тоже укачало. Если присмотреться, было видно, что морда у него приобрела бледно-зеленый оттенок.

Мы с Джеоффом привязали изнутри клетки тюки с сеном, чтобы верблюд не покалечился во время качки. Мы следили, чтобы у него всегда была свежая вода в поилке и сено. Больше от нас ничего не зависело. Вообще-то беспокоиться было не о чем. Верблюды могут долго обходиться без воды и пищи. Горбы на спине – это запасы жира, которых хватает на многие месяцы.

– А у этого их целых три! – засмеялся Джеофф.

~

Шторм, похоже, стихать не собирался. Чтобы поберечь силы экипажа и запасы угля, капитан Андерсон изменил курс, направив судно к Сокотре, небольшому скалистому острову в ста двадцати морских милях к востоку от африканского побережья. Примерно через полсуток мы пришвартовались в тихой бухте, защищенной от ветра и волн.

После шторма на борту всегда много работы. Рундуки и одежда насквозь мокрые. В мастерских и кладовых черт ногу сломит. Куда ни глянь, везде неисправности, которые требуют починки – где по мелочи, где посерьезнее. Но прежде чем приняться за работу, капитан Андерсон велел всем хорошенько выспаться. Он был хороший начальник, наш капитан Андерсон.

Мистер Уилкинс приободрился, как только перестало качать. Вид у него, когда он вышел из своей каюты, был очень жалкий. Лицо бледное, вокруг глаз сине-черные круги от недосыпа и истощения. Он поел, и его небритые щеки слегка порозовели. Правда, ненадолго – пока Джеофф не рассказал ему про верблюда.

– О Господи! Только не это! Только не это! – воскликнул мистер Уилкинс и поспешил в трюм.

Те несколько суток, что мы стояли на якоре в бухте, мистер Уилкинс делал все возможное, чтобы вылечить верблюда. Он поил его жидкой кашей и водой с сахаром, но даже от нескольких глотков верблюда рвало. Мистер Уилкинс места себе не находил от беспокойства. Стало заметно, что запас жира в горбах истощается. По крайней мере средний горб с виду слегка уменьшился.

Ветер улегся, и ртутный столб в барометре начал расти. Мы подняли якорь и продолжили наш путь на восток. Море еще штормило, но мы уже легко делали восемь узлов. Если не случится ничего непредвиденного, мы будем в Бомбее через десять дней. Мистер Уилкинс буквально считал часы от нетерпения.

Непредвиденное все-таки случилось, едва остров Сокотра исчез за горизонтом. Ближе к вечеру наш радист поймал сигнал SOS, посланный русским кораблем «Минск». Судно находилось всего в пятидесяти морских милях к югу от нас. Капитан Андерсон сразу сменил курс, чтобы оказать помощь терпящим бедствие.

Мистер Уилкинс, должно быть, догадался, что мы отклонились от курса, когда волны стали бить в борт и нас снова сильно закачало. Он поднялся на капитанский мостик, желая выяснить, в чем дело. Меня, конечно, там не было, но Джеофф потом рассказал, что произошло между мистером Уилкинсом и капитаном Андерсоном. Сам Джеофф узнал об этом от одного матроса, который случайно оказался на мостике.

Капитан Андерсон объяснил мистеру Уилкинсу, что мы уловили сигнал бедствия и идем на юг, чтобы помочь «Минску». Тут мистер Уилкинс вышел из себя.

– Это исключено! – воскликнул он. – Как капитан вы обязаны доставить груз в целости и сохранности. Верблюд директора Турсгуда сильно болен и должен как можно скорее попасть на берег! Я требую, чтобы вы шли прямо в Бомбей!

– Мистер Уилкинс, – ответил капитан Андерсон. – Что вы такое говорите? Человеческие жизни в опасности.

– Но жизнь верблюда, возможно, тоже в опасности! – кричал мистер Уилкинс, не замечая, как почернели глаза капитана Андерсона. – Вы хоть представляете, сколько стоит этот верблюд? У нас нет времени на всякие спасательные экспедиции!

От злости капитан Андерсон откусил мундштук своей старой кукурузной трубки, которая всегда торчала у него изо рта.

– Вон отсюда! – рявкнул он, и табак полетел по все стороны. – И впредь держитесь от меня подальше, если, конечно, в вашей глупой голове осталось хоть немного здравого смысла!

До самого конца путешествия мистер Уилкинс не смел показываться ни на мостике, ни в кают-компании. Думаю, он понимал, как сильно опозорился. Помочь тому, кто попал в беду, для моряка святое. Ведь кто знает, быть может, в следующий раз от других будет зависеть твоя собственная жизнь.

~

В сумерках мы подошли к тому месту, координаты которого назвал «Минск». Мы прокружили там всю ночь и весь следующий день. Капитан отменил свободные вахты. Все, кто мог, высматривали корабль или хотя бы какие-то его следы. Я хорошо лазаю, поэтому меня подняли на грот-мачту с биноклем на шее. Двое суток я провисела в «беседке», вглядываясь в беспокойное море. Кроме кита и нескольких дельфиньих косяков, я видела только большие серые волны, которые надламывались сверху гребешками белой шипящей пены. Каждый час меня спускали вниз и давали кружку горячего чая.

Утром на третьи сутки поиски решили прекратить. Другое судно неподалеку обнаружило разлитое на поверхности воды масло и обломки кораблекрушения. Чуть позже они подобрали спасательную шлюпку с семью русскими моряками на борту. Промокших и продрогших до костей, но живых. Еще одна шлюпка плавала вверх дном – вероятно, перевернулась, когда ее спускали на воду с тонущего корабля. Капитан «Минска» и пять членов команды погибли. Их тела не нашли. У берегов Восточной Африки полно акул.

Прежде чем продолжить путь в Бомбей, капитан Андерсон собрал всю команду на палубе и прочел стих из Библии. Потом достал бутылку виски и плеснул понемногу всем членам экипажа, чтобы почтить память погибших.

~

«Сонг оф Лимерик» теперь не только опаздывала, но и сильно отклонилась от курса. До Бомбея нам оставалось не меньше двенадцати суток ходу. В грузовом трюме лежал довольно вялый верблюд, который скользил по дну клетки, когда судно кренилось от качки. Аппетит к нему так и не вернулся. Правда, в остальном особо больным он не казался. Может, ему просто было скучно. Что, впрочем, не удивительно.

Мистер Уилкинс, однако, всерьез беспокоился за животное. Он любыми способами пытался впихнуть в него хоть какую-то пищу. Когда Джеофф напомнил ему, что все необходимое содержится у верблюда в горбах, мистер Уилкинс в отчаянии всплеснул руками:

– В том-то и проблема. Посмотри сам!

И указал на горбы. Сейчас было отчетливо видно, что верблюд расходовал жировые запасы только из одного горба – среднего. После двенадцати дней, проведенных в море, трехгорбый верблюд превратился в верблюда с двумя с половиной горбами.

По мере того как мы приближались к берегам Индии, погода налаживалась. С северо-востока дул мягкий муссон, и «Сонг оф Лимерик» бодро шла к Бомбею, поддерживая постоянную скорость в четырнадцать узлов. В волнах вдоль бортов играли дельфины.

Настроение на борту улучшилось, как всегда бывает после изнуряющего шторма. Один мистер Уилкинс не радовался хорошей погоде. Животное все так же отказывалось есть, хотя качало уже не так сильно. Палубные матросы открыли люк над клеткой, и верблюд вроде бы немного приободрился. Он потянулся мордой к солнцу и попробовал встать.

Но есть он по-прежнему не хотел и отказался даже от вареных овощей, который сварил для него кок, поддавшись на уговоры мистера Уилкинса.

~

Вечером пятого января на горизонте показалась земля. А на следующее утро мы встали на рейде в бомбейском порту. В течение двух дней мы сможем пришвартоваться и разгрузить трюмы.

Корабль – это отдельный маленький мир. На борту существуют свои законы и свой счет времени. Когда день за днем вахта сменяет вахту, легко забыть о другом мире – том, что на берегу. С тех пор как мы покинули Лиссабон, я совершенно не думала, что произойдет, когда мы прибудем в Бомбей. И вот мы почти у цели.

Я глядела на огромный бурлящий город, паривший в солнечной дымке между морем и небом, и комок страха разбухал у меня в животе. Как я смогу одна найти Альфонса Морру среди миллионов и миллионов людей, живущих в этой чужой стране? Или хотя бы как доберусь из Бомбея в Кочин? Без помощника и покровителя я – всего лишь бездомная, бесхозная обезьяна.

Вдруг мне стало казаться, что мое путешествие в Индию – ужасная ошибка.

Глава 36

Бомбей

Не я одна волновалась перед прибытием в Бомбей. Мистер Уилкинс был на грани нервного срыва. Хотя верблюд и начал понемногу жевать свое сено, средний горб его почти полностью исчез.

В отчаянии мистер Уилкинс пытался насильно накормить несчастное животное свиной шкуркой и большими шматками сала. Но верблюд только разозлился и укусил его за руку.

Из команды, похоже, один только Джеофф жалел мистера Уилкинса. Я много раз видела, как они стояли на палубе и подолгу серьезно о чем-то беседовали. О чем – не знаю, но уже после первого разговора мистер Уилкинс немного успокоился.

Узкие паровые баркасы доставили из порта одетых в тесные мундиры представителей таможни и иммиграционной полиции, чтобы оформить наше прибытие в Британскую Индию. Следом за ними приехал лоцман. Мы подняли якорь и подошли к месту стоянки в доке Королевы Виктории.

На причале нас встречал директор Чарльз Аллен Турсгуд – в льняном костюме-тройке и тропическом шлеме. Судя по тому, что Турсгуд опередил нас, он, видимо добирался сюда из Александрии на пассажирском пароходе. Его даймлер, видимо, остался в Египте: на этот раз Турсгуд стоял, облокотившись на кремовый кадиллак. Два индийца в ливреях обмахивали его и заслоняли от солнца огромными опахалами.

Как только опустили трап, мистер Уилкинс сошел со своим багажом на берег. Губы его были белы как мел, ноги подкашивались. На лбу крупными каплями выступил пот. Многие из команды собрались на палубе посмотреть, как директор Турсгуд воспримет невеселое известие о своем верблюде.

Мистер Уилкинс не успел толком ничего объяснить – директор Турсгуд схватил его за воротник и зарычал на всю пристань:

– Что ты несешь, болван! Всего два горба? Что значит два горба? Не могу же я подарить махарадже совершенно обычного верблюда, идиот ты этакий!

Я не слышала, что ответил ему мистер Уилкинс. Он говорил быстро и тихо, пригибая голову, словно боялся, что его побьют. У директора Турсгуда руки действительно так и чесались устроить ему взбучку. Однако он сдержался. Вдруг, как ни странно, злоба его улеглась. Он все более заинтересованно слушал, что говорил ему Уилкинс. Под конец он просто похлопал Уилкинса по плечу и знаком велел сесть в машину. Мистер Уилкинс с облегчением вздохнул.

Как ему удалось задобрить директора Турсгуда? Этого не понял никто. Директор сел рядом с мистером Уилкинсом на заднее сиденье кремового кадиллака, и машина резко тронулась с места. Я не буду скучать по мистеру Уилкинсу, и вряд ли кто-то из команды жалел, что он покидает нас.

Часа через два к нам подошли погонщики-индийцы с квитанцией, что они за небольшие деньги выкупили верблюда у директора Турсгуда. Клетку спустили на берег, и верблюда освободили. Довольный, он зашагал раскачивающейся походкой вслед за своими новыми хозяевами, издав на прощание бодрый и громкий рык.

Я была рада, что с верблюдом все так удачно устроилось. У погонщиков ему наверняка будет лучше, чем в зоопарке. Верблюды любят работать и любят компанию. Точь-в-точь как люди.

~

Путешествие на «Сонг оф Лимерик» и для меня окончилось хорошо. В тот же день чуть позже меня вызвали на капитанский мостик. Со мной хотел говорить капитан Андерсон. Мы вышли на крыло мостика и стали смотреть на причал, где шумели и толкались люди. Капитан Андерсон начал раскуривать свою отсыревшую трубку, и та неприятно забулькала.

– Н-да, Салли Джонс, – сказал он. – Я бы с радостью оставил тебя на «Лимерике». Жалко терять такого хорошего механика. Но ты, кажется, хотела списаться здесь, в Бомбее? Ведь так? Сеньор Баптишта рассказал мне, что ты направляешься в Кочин.

Я кивнула.

– До Кочина сто сухопутных миль, – продолжил капитан Андерсон. – Можно ехать поездом, но лучше, пожалуй, устроить тебя на какой-нибудь корабль. Это главный «перечный» порт в Индии, так что мы легко найдем судно, которое идет туда. Джеофф обещал поспрашивать в порту.

Капитан Андерсон задумчиво попыхивал трубкой. Потом посмотрел на меня.

– Сеньор Баптишта рассказал, зачем ты хочешь попасть в Кочин. Ты ищешь человека, который может доказать, что Коскела не убийца. Так?

Я снова кивнула.

– Коскела отличный парень, – продолжил капитан Андерсон. – Ты тоже. Хотя ты, конечно, не парень. И вообще – горилла.

Он достал из кармана пиджака потертый кошелек и конверт и протянул мне.

– Мне бы очень хотелось тебе помочь, – сказал он. – Лучше я ничего не придумал.

Я открыла кошелек. В нем было пятнадцать фунтов купюрами.

– Я взял их из судовой кассы, – сказал капитан Андерсон. – Столько бы тебе заплатила за это плавание судоходная компания. Смотри, не спусти всё на бананы. Не то живот разболится.

Капитан Андерсон подмигнул мне и рассмеялся над своей собственной шуткой. Потом кивнул на конверт, чтобы я открыла его, и сказал:

– Эта бумажка пригодится, если возникнут проблемы.

В конверте была характеристика, написанная на фирменной бумаге компании-судовладельца. Капитан Андерсон сообщал, что я работала на «Сонг оф Лимерик» мотористом и оставила службу по собственному желанию и с самыми лучшими рекомендациями. Письмо заканчивалось такими словами: Салли Джонс – моряк британского торгового флота. Любой, кто обидит ее, понесет строгое наказание в соответствии с британским морским законом.

– Последнее не совсем правда, конечно, – сказал капитан Андерсон. – Но люди на берегу вряд ли это знают.

Письмо было заверено личной подписью капитана Андерсона и примерно десятью разными печатями. Выглядело все очень официально и значительно.

– Печати здесь очень уважают, – объяснил он. – С хорошо проштампованной бумажкой в Индии можно многого добиться.

Мне очень хотелось обнять нашего уродливого капитана. Но я, конечно, удержалась. Мы пожали друг другу руки, и я спустилась в трюм, чтобы помочь c разгрузкой деталей, которые мы привезли в Индию. Тревога, мучившая меня последние дни, вдруг прошла. Я, конечно, радовалась и деньгам, и письму. Но лучше всего было то, что капитан Андерсон знал, куда я направляюсь и зачем. Я больше не чувствовала себя одинокой в своем трудном деле.

~

Джеофф сошел на берег на следующий день рано утром и вернулся к обеду с хорошими новостями. Он нашел каботажное судно «Малабар Стар», курсировавшее под британским флагом. Завтра «Малабар Стар» отправлялась в Кочин за пряностями.

– Отличное судно, – сказал Джеофф. – Оно стоит в северном бассейне, километрах в двух отсюда. Второй механик сломал руку, так что можешь занять его место. Команда вроде неплохая.

~

Прощание с экипажем «Сонг оф Лимерик» было не особо печальным. Моряки привыкли к расставаниям. Все хлопали меня по плечу и желали удачи.

Потом Джеофф проводил меня на «Малабар Стар». Мы продирались сквозь утреннюю сутолоку бомбейского порта: моряки, попрошайки, британские солдаты, арабские торговцы, карманные воришки, торговки, стайки грязных детей, машины, коровы, рикши, велосипедисты, клетки с птицами и рыночные лотки.

От обилия запахов щекотало в носу, в глазах рябило от ярких красок. Звуки, эхом гулявшие между домами, на улицах и в переулках, легко бы заглушили шторм в Атлантическом океане. Я была очень признательна Джеоффу, что он провожал меня, и, конечно, мечтала, чтобы он отправился со мной и дальше, в Кочин.

Чуть меньше чем через час мы добрались до места. Машина работала, «Малабар Стар» была готова к отплытию. Но на палубе никого не было, кроме матроса-индийца, который отбивал ржавчину с планшира. Не обращая на него никакого внимания, Джеофф сразу поднялся наверх.

– Сейчас увидишь, – весело сказал он. – В этом рейсе у тебя будет своя каюта.

Джеофф открыл дверь. На латунной табличке было написано Second Engineer.

– Чего ты, входи, – засмеялся Джеофф.

Мне бы быть бдительнее, но я ничего не заподозрила. Слишком уж по-свойски вел себя Джеофф. Как он мог вот так запросто ввалиться на чужой корабль и входить в чужие каюты?

Но это я теперь, задним умом понимаю. А в ту минуту я вообще не соображала, что происходит.

Только я переступила порог каюты, как дверь захлопнулась. Ключ с той стороны повернулся.

– Прости, дружище, – сказал Джеофф из-за двери. – Мне сделали предложение, от которого я не смог отказаться. Трудно устоять перед большими деньгами. К тому же ты наверняка не пропадешь! Бывай!

Сперва я подумала, что Джеофф шутит. Я была уверена, что он сейчас же откроет дверь. Но шаги его стали удаляться.

Когда через полчаса «Малабар Стар» отходила от причала, я все еще сидела взаперти в каюте второго механика. Как я ни барабанила в дверь, никто не пришел и не отпер меня.

В иллюминатор я видела, как мы медленно проходим вдоль пришвартованных пароходов и арабских парусных шхун с высокими мачтами. В конце концов мы обогнули крайний мыс и вышли в Индийский океан.

Я сразу это почувствовала: «Малабар Стар» идет на север.

А Кочин находится от Бомбея к югу.

Мы шли в противоположном направлении!

Я металась, колотила руками и ногами и бросалась на дверь, пока совсем не обессилела. В конце концов я заползла в уголок тесной каюты. Все это походило на страшный сон. Я ничего не понимала.

Спустя некоторое время ключ повернулся и дверь открылась. Я не успела даже встать на ноги, как увидела направленное на меня дуло пистолета.

– Только спокойно, – сказал мистер Уилкинс. – Директор Турсгуд не обрадуется, если я тебя застрелю.

Глава 37

«Малабар Стар»

Джеофф продал меня.

За деньги он помог мистеру Уилкинсу заманить меня в ловушку.

Это рассказал сам мистер Уилкинс, пока стоял, нацелив на меня пистолет. Потом он рассмеялся:

– Да пойми же ты! Без третьего горба верблюд никуда не годился. Это была сущая катастрофа! А тут ты! Обезьяна, которая умеет играть в шахматы! Повезло так повезло! Лучше подарка для махараджи Бхапура и не придумаешь!

Потное, в красных пятнах лицо мистера Уилкинса расплылось в довольной улыбке. Он продолжал говорить, посмеиваясь, но я больше не слушала. Обхватив руками голову, я упала на пол. И тогда мистер Уилкинс перестал смеяться. Его голос зазвучал строго.

– Через несколько часов тебя покормят. Но только в том случае, если ты будешь вести себя тихо и послушно.

Он попятился к выходу, вышел и запер дверь.

~

Плавание на «Малабар Стар» заняло не больше трех суток. Весь первый день я пролежала на жестком полу. Рядом у стены была койка, но мне и в голову не пришло, что на нее можно лечь. Я словно проваливалась в большую черную дыру, в которой ничто уже не имело никакого смысла. Мысли спутались в моей голове, превратившись в сплошное жужжание.

Мистер Уилкинс несколько раз заглядывал меня проведать. Сперва он был раздражен, что я не съела пищу, которую он мне принес.

– Неблагодарная ты, вот что я думаю, – обиженно сказал он. – Только самые редкие и самые ценные животные удостаиваются чести попасть в зоопарк махараджи. Могла бы гордиться, а ты лежишь тут и дуешься.

Дело шло к полудню, а я так и лежала на полу. Мистер Уилкинс занервничал. Хотя подойти и посмотреть, что со мной, он не решился. Стоя в дверях, он говорил сам с собой:

– Этого не может быть… Сперва верблюд, теперь обезьяна! Это просто какое-то проклятие! Почему мне так не везет? Что скажет директор Турсгуд?..

Вечером жужжание в моей голове прекратилось. Я села и попыталась собраться. Сперва я думала о Джеоффе. О том, как он со мной поступил. Понять это было невозможно.

Потом я стала думать о Старшом. Я знала, как он будет волноваться, когда узнает от Аны, что я отправилась в Индию совершенно одна. Он будет каждую неделю писать ей и спрашивать, нет ли от меня весточки. И всякий раз Ане придется отвечать как есть: что вестей нет, что я бесследно пропала. Со временем мои друзья решат, что я погибла. Откуда им знать, что я сижу в клетке в зоопарке махараджи? Старшой с ума сойдет от горя…

Отчаяние снова нахлынуло на меня. Я опять легла на пол.

Поздно вечером мистер Уилкинс вернулся. Терпение его было на исходе.

– Эй ты, хватит киснуть! – закричал он срывающимся от злости голосом. – Если ты хочешь сгодиться в подарок махарадже, ты должна быть здоровой, веселой и сговорчивой. В противном случае…

Он посмотрел на меня мутными глазами за линзами очков.

– …тебе не поздоровится. Очень не поздоровится.

Мистер Уилкинс взвел курок и навел на меня дуло пистолета. Ему очень хотелось выстрелить. Но он не спустил курок. Он запихнул пистолет за пояс, вышел из каюты и хлопнул дверью.

~

Ночью я все-таки уснула и проснулась, когда уже стало светать. Судно мягко покачивалось на волнах. Глухой, хорошо знакомый звук работающей машины успокаивал. Мне снилось, что я лежу в своей койке на «Хадсон Квин», а Старшой стоит в рубке у руля. Это был прекрасный сон. Я закрыла глаза и попыталась снова уснуть.

Но ничего не вышло. Поэтому я стала просто смотреть в серые предрассветные сумерки. Тело онемело после долгого лежания на жестком полу. Я встала и легла на койку.

Я вдруг поняла, что Ана и синьор Фидардо наверняка попытаются выяснить, что со мной произошло. Они знают, что я отправилась в Индию на «Сонг оф Лимерик». Рано или поздно они свяжутся с капитаном Андерсоном. Он расскажет, что в Бомбее я села на корабль, идущий в Кочин. Тут-то след и оборвется…

Я вскочила. Мысль о капитане Андерсоне мгновенно вывела меня из оцепенения.

Из внутреннего кармана комбинезона я достала конверт с рекомендациями и пятнадцатью фунтами. Какое счастье, что мистеру Уилкинсу не пришло в голову меня обыскать! Рекомендательное письмо, возможно, спасет меня. Ведь там написано, кто я такая и что меня нельзя обижать!

Но кому мне его показывать?

Мистеру Уилкинсу?

Он просто выкинет его за борт и обсмеет меня. Директору Турсгуду тоже плевать на это письмо.

Надежда угасла так же быстро, как зажглась. Но всего через несколько секунд меня осенила новая мысль. Кто знает, быть может, письмо все равно пригодится! Из заднего кармана я вытащила карандашик, который всегда таскаю с собой вместе с маленьким разводным ключом и масляной тряпкой.

На обороте рекомендательного письма большими буквами я написала такое сообщение:

Я прибыла в Бомбей на «Сонг оф Лимерик». Меня обманул механик по имени Джеофф Джеррард. Он продал меня англичанину, директору Турсгуду. Турсгуд хочет подарить меня махарадже Бхапура. У махараджи есть зоопарк, там меня посадят в клетку. Спасите. СД.

На конверте я написала имена Аны и синьора Фидардо и их адрес в Лиссабоне. Вложив в конверт рекомендательное письмо, я засунула его вместе с деньгами под подкладку своей фуражки.

Мистер Уилкинс не даст мне сбежать по дороге в Бхапур, в этом я была вполне уверена. Но, быть может, я смогу тайком передать конверт кому-то, кто отправит его в Лиссабон? Пятнадцать фунтов – этого с лихвой хватит и на марку, и на вознаграждение тому, кто согласится помочь.

Теперь у меня был план, и в груди затеплилась искорка надежды. Я вдруг поняла, что голодна, и потянулась к тарелке с бутербродами и бутылке молока, которые мистер Уилкинс оставил у двери накануне вечером.

Когда вскоре после этого мистер Уилкинс принес мне завтрак и увидел, что я поела и снова на ногах, он просиял:

– Я знал, что ты возьмешь себя в руки. Джеофф говорил – ты умная тварь!

~

Время до вечера тянулось ужасно медленно. Через маленький иллюминатор в двери было видно только море – до самого горизонта. Мы шли далеко от берега, но по солнцу я определила, что мы держим курс на северо-запад, а следовательно, движемся вдоль побережья Индии.

Делать мне было нечего – разве что есть еду, которую приносил мистер Уилкинс. Трудно сохранять присутствие духа, оставшись один на один со своими мыслями. Мне не хотелось думать о Джеоффе. И все же я никак не могла прогнать от себя воспоминание, как за несколько дней до того, как мы причалили в Бомбее, они с мистером Уилкинсом подолгу стояли и беседовали на палубе. Вероятно, тогда-то Джеофф и пообещал мистеру Уилкинсу заманить меня в ловушку. Теперь я поняла и то, как мистер Уилкинс смог успокоить директора Турсгуда. Он просто рассказал ему обо мне – обезьяне, которая умеет играть в шахматы.

Как же я не догадалась!

Противно, когда тебя обманывают, но когда тебя обманывает и предает человек, которого ты считал своим другом, ужасно вдвойне. Теперь до меня дошло, что я никогда толком не знала Джеоффа. Может, на самом деле на «Сонг оф Лимерик» его не знал никто, хотя он так дружил со всеми. Это было жутко. И в то же время немного грустно.

Потом я стала думать о Падди О’Конноре. Я уже не была так уверена, что это он продал меня комиссару Гарретте в Лиссабоне. Ведь Падди, между прочим, поклялся капитану Андерсону в своей невиновности и утверждал, что нашел эти десять фунтов в машинном отделении. Возможно, он говорил правду. А значит, банка с деньгами принадлежала Джеоффу. Джеофф продал меня в Бомбее. И запросто мог продать в Лиссабоне.

Хотя правды об этом мне, скорее всего, никогда не узнать.

Глава 38

Карачи

Утром третьего дня я увидела низкий берег по правому борту. Вода в море была коричневатая, как возле дельты реки. Куда мы идем?

Когда мистер Уилкинс принес мне на завтрак хлеб, с руки его свисала яркая ткань. Он поставил тарелку с хлебом на пол и кинул ткань на койку. Все это время он пристально смотрел на меня, не опуская револьвера.

Ткань оказалась длинным платьем. К платью прилагалась черная круглая шапочка с кисточкой.

– Переодевайся, – сказал мистер Уилкинс. – Я заберу комбинезон и фуражку. Эти лохмотья тебе больше ни к чему.

Я помотала головой, не сдвинувшись с места. В фуражке лежали письмо и деньги. С ними я расставаться не собиралась.

– Не мудри, – раздраженно сказал мистер Уилкинс. – Скоро ты встретишься с директором Турсгудом. Я хочу, чтобы ты выглядела красиво и опрятно. Так что пошевеливайся! Немедленно!

Я снова покачала головой.

От злости бледные щеки мистера Уилкинса покрылись красными пятнами. Было заметно, что он нервничает. Боится, наверное, что директор Турсгуд останется недоволен.

– Что с тобой? – прошипел он. – Ты что, стесняешься? В этом дело?

Немного подумав, я кивнула.

Мистер Уилкинс хрипло и безрадостно рассмеялся.

– Нашла кого стесняться, – сказал он. – Я же зоолог! Думаешь, я никогда не видел голых обезьян? Ну ладно, ладно, вернусь через десять минут, и чтобы ты к этому времени была в платье. Ясно?

Как только мистер Уилкинс ушел, я осмотрела свой новый наряд. Мне повезло. Тулья шапочки была сделана из двух плотных полосок ткани, между которыми был вставлен картон. Я вывернула шапочку наизнанку и вложила конверт и деньги между тканью и картоном. Шапочка немного помялась, но я успела расправить ее и надеть платье, прежде чем вернулся мистер Уилкинс.

~

Когда «Малабар Стар» вечером причалила к берегу, я все еще не знала, где мы находимся. Никакого города и в помине не было, только порт с кранами, рельсами, низкими складскими зданиями и широкими дощатыми причалами.

Прошел не один час, но ничего не происходило. И только когда начало темнеть, за мной пришел мистер Уилкинс. Он надел на меня наручники и провел в машину, которая ожидала на пристани. Мы сели на заднее сиденье. От мистера Уилкинса разило потом, он постоянно поправлял очки.

Мы ехали по широкой дороге вдоль железнодорожных путей. В открытые окна врывался влажный теплый воздух. Вскоре вдоль обочины показались редкие строения. Постепенно их становилось все больше, сами дома стали выше. На перекрестках горели костры. В полумраке мелькали ночные прохожие. Их глаза светились, выхваченные фарами нашей машины.

Автомобиль остановился у железнодорожной станции. Подбежали два носильщика и подхватили багаж мистера Уилкинса. Над входом на станцию я прочла: Karachi Cantonment Railway Station – Станция кантонмента Карачи. Значит, мы все еще в Индии. В городе Карачи.

У перрона стоял поезд. Молодой человек с рыжеватыми усами и в тропическом шлеме, завидев нас, махнул рукой. Поздоровавшись с мистером Уилкинсом, он насмешливо и высокомерно оглядел меня.

– Ага, вот, значит, и подарочек для махараджи. От которого зависит будущее алмазного месторождения, – сказал он. – Директор Турсгуд ждет вас. Надеюсь, Уилкинс, обезьяна не подкачает. Это в твоих интересах, старик.

Потом я узнала, что мужчину с рыжеватыми усами зовут Слайкомб и что он – секретарь директора Турсгуда.

– Директор забронировал для фирмы три вагона, – довольно вещал Слайкомб. – Один для него и для меня, второй для остального штаба, а третий – где мы все будем работать и проводить совещания. Вам с обезьяной отвели отдельное купе. Хорошо ведь, правда?

Мистер Уилкинс, похоже, не слушал. Он дрожал от напряжения и пробормотал в ответ что-то невнятное.

Мистер Слайкомб подошел к одному из вагонов, открыл дверь и пропустил нас вперед.

Пол внутри был устлан восточными коврами, на которых стояли большие блестящие кожаные кресла. В одном из кресел расположился директор Турсгуд, одетый в шелковый курительный халат и вечерние туфли с небольшими помпонами. В одной руке он держал бокал с коньяком, в другой – сигару. Тонкая струйка дыма поднималась к вентиляторам, медленно крутящимся на потолке. Мистера Уилкинса директор, казалось, и не заметил. Его глаза были устремлены на меня. Мы посмотрели друг на друга. В его взгляде сквозило недоверие.

– Пока что вы не очень-то меня удивили, Уилкинс, – сказал он. – Обезьяна как обезьяна. Разодетая в дурацкое платье.

– Простите, сэр. Ничего лучше не нашлось. В Бомбее мы ужасно спешили, как вы, наверное…

Директор остановил его жестом.

– Слайкомб! – позвал он. – Шахматы!

Мистер Слайкомб исчез за дверью в конце вагона и тут же вернулся с небольшим столиком, столешница которого являла собой шахматную доску. Он разложил столик перед креслом директора Турсгуда и расставил фигуры.

– Ну что, Уилкинс, – сказал Турсгуд. – Проверим, на что годится твоя обезьяна.

Потными дрожащими руками мистер Уилкинс расстегнул наручники и подвел меня к шахматному столику, сипло шепнув мне на ухо:

– Только попробуй меня подвести…

Директор Турсгуд дал мне знак начинать. Мне очень хотелось притвориться, что я его не понимаю. Но полагаю, для меня на том бы все и кончилось. Поэтому я просто пошла с пешки. Директор двинул вперед коня.

Когда каждый из нас сделал примерно по десять ходов, директор Турсгуд встал. Он довольно посмотрел на меня и затянулся сигарой. А потом обратился к мистеру Уилкинсу:

– Достаточно. Я удовлетворен. Эта обезьяна – уникальное, удивительное животное. Махараджа будет в восторге. На этот раз вы справились, мистер Уилкинс. Well done!

Мистер Уилкинс так разнервничался, что его очки запотели. Казалось, будто от облегчения он вот-вот рухнет на пол.

Глава 39

Станционный работник в Джодхпуре

Когда примерно через час поезд тронулся, я сидела, прикованная к оконной решетке, в нашем с мистером Уилкинсом крошечном купе. Сам мистер Уилкинс отправился в вагон-ресторан ужинать.

На стене у двери висел большой рекламный плакат в рамке – Great Indian Peninsula Railway Company – Великая железная дорога полуострова Индостан. На плакате была изображена карта Британской Индии. Очень подробная и красивая. Я присмотрелась и вскоре отыскала Бхапур. Маленькое княжество находилось почти в самом верху карты, у подножия Гималайских гор в той части Индии, которая называется Пенджаб.

От Карачи до Бхапура, судя по карте, около ста двадцати сухопутных миль. Я стала считать. Если поезд идет со скоростью пять миль в час, то мы прибудем уже через двадцать четыре часа…

Значит, в моем распоряжении всего сутки, чтобы найти человека, который переправит письмо Ане и синьору Фидардо. Но как это сделать? Ведь я заперта и прикована к окну. От той крошечной толики отваги, которую я с таким трудом смогла в себе собрать, почти ничего не осталось.

~

Ближе к ночи в купе пришел проводник в желтой форме и опустил две уже застеленные койки над сиденьями купе. Прежде чем лечь, мистер Уилкинс укоротил цепь, соединявшую мой наручник с оконной решеткой. Сперва я не поняла зачем. А потом догадалась. Он хотел, чтобы я не дотянулась до его постели. Боялся, что я нападу на него, пока он спит. Думаю, по той же причине он сунул себе под подушку пистолет.

В ту ночь я не сомкнула глаз. Боль отчаяния в груди никак не давала мне уснуть. К тому же мистер Уилкинс храпел громче бегемота. Я слышала, как храпят бегемоты в джунглях, так что знаю, о чем говорю.

Поезд ехал медленнее, чем я думала. После полуночи он часто останавливался и подолгу стоял на месте. К утру мы добрались только до города Хайдерабад. Я поняла, что путешествие в Бхапур займет не сутки, а скорее неделю.

Но это и к лучшему. Мне нужно время.

На станции в Хайдерабаде было полно народу, все шумели и толкались. Как только наш поезд остановился, окна облепили торговцы с самыми разными товарами: тканями, фруктами, кружками с горячим чаем, клетками с птицами, цветами, изображениями божеств и сладостями всевозможных сортов.

Через решетки на окнах купе товары менялись на деньги. Мистер Уилкинс купил пять сочащихся маслом сахарных булочек с какой-то тягучей начинкой. Три он заглотил сразу. При этом он как-то странно поглядывал на меня. Не злобно, нет. Скорее пристыженно.

После того как он, громко чмокая, облизал сладкие. липкие пальцы, он сказал:

– Я снова пойду в вагон-ресторан. Ничего?

Я не поняла, зачем он мне это говорит.

– Ну, мне бы не хотелось, чтобы ты чувствовала себя одиноко, – мягко объяснил он. – Ты не будешь скучать, если я ненадолго уйду?

Я покачала головой. Чем меньше я буду его видеть, тем лучше.

Он приторно улыбнулся и подвинул оставшиеся две булочки на мой край стола.

– Пожалуйста. Я оставил их специально для тебя. Не хочу, чтобы ты считала меня плохим человеком. Я не плохой. Понимаешь, я точно знаю, что тебе понравится в Бхапуре. Иначе бы я ни за что не позволил директору Турсгуду отдать тебя махарадже. Ты же понимаешь, правда?

Я не шевельнулась.

Мистер Уилкинс снова улыбнулся.

– Директор Турсгуд мне хорошо заплатит. Я не могу от этого отказаться. Мне тоже надо как-то жить. Правда же? Но я делаю это не только ради денег. Вовсе нет! Но и ради тебя тоже! Тебе будет хорошо в Бхапуре! Гораздо лучше, чем в грязном машинном отделении!

Мистер Уилкинс подвинул булочки еще ближе.

– Попробуй! Они вкусные! Недешевые, кстати! Не всякую обезьяну угощают такими деликатесами.

Я продолжала сидеть неподвижно.

Глаза мистера Уилкинса сузились.

– Не будь дурой. Возьми булочку. Покажи, что мы с тобой друзья.

На самом деле мне, конечно, следовало взять булочку, чтобы не портить мистеру Уилкинсу настроение. Но я не могла. Я просто отвернулась и уставилась в окно. Вынести этого он не мог. Он схватил булки и вышвырнул их на улицу.

– Я слишком добрый, – прошипел он. – Вот в чем моя проблема. И идиот к тому же. Как я мог надеяться, что ты поймешь, зачем я это сделал? Ты же просто обезьяна!

Сказав это, он пулей вылетел из купе.

~

Мистер Уилкинс не показывался целый день. Меня это устраивало как нельзя лучше. Мне нужно было побыть одной и все обдумать. Остановка в Хайдерабаде натолкнула меня на одну мысль:

А что, если передать письмо и деньги кому-то на перроне, пока поезд стоит на станции?

Я посмотрела на карту. Следующий крупный город на нашем пути – Джодхпур в Раджастхане. Затем Джайпур, Алвар, Дели и Амбала. Но перед каждой большой станцией наверняка есть станции поменьше. Я могла бы сунуть письмо в окно какому-нибудь заслуживающему доверия человеку. При условии, что мистера Уилкинса в купе не будет. Хорошо, что ему так понравился вагон-ресторан.

Надежда понемногу возвращалась ко мне.

~

За окном плоский ландшафт, все иссушено солнцем. Чем дальше на восток, тем больше похоже на пустыню. Песок, камни и низкие колючие кусты, насколько хватает глаз. Иногда вдалеке я видела караваны верблюдов.

Вечером мы прибыли в город Бармер. Когда поезд замедлил ход, мой пульс участился. Я сняла шапочку и положила ее на колени, приготовившись достать конверт и деньги.

Вот он, возможно, мой шанс!

Но как только поезд въехал на станцию, дверь купе с силой распахнулась. Я в ужасе вздрогнула. Мистер Уилкинс вернулся. У меня было такое чувство, будто меня застукали. Я затаила дыхание. Заметил он что-нибудь?

Нет, кажется, не заметил. Я выдохнула. Мистер Уилкинс вернулся в купе, просто чтобы купить еще сладостей у продавцов на перроне. Возможно, через окно ресторана это делать не принято.

На этот раз мистер Уилкинс купил пакетик слив и большой кусок мармелада, украшенного сверху взбитыми сливками и коричневым сахаром. Как только поезд снова тронулся, мистер Уилкинс накинулся на угощение. Зрелище было не из приятных. Ядовито-зеленый мармелад дрожал, как кусок густой масляной смазки. От сливок исходил кисловатый запах, и отведать их со всех сторон, жужжа, слетелись мухи. Мистер Уилкинс разогнал насекомых, впился зубами в лакомство и застонал от удовольствия. Кусочки мармелада прилипли к жидкой щетине вокруг его рта. Когда мармелад кончился, мистер Уилкинс перешел к сливам. Они стремительно исчезали. Косточки он выплевывал в тот же пакетик. Через некоторое время он, похоже, насытился. Он протянул пакетик мне, улыбнулся и сказал:

– Возьми то, что осталось. Ты это заслужила!

Потом он встал и двинулся в вагон-ресторан. Я заглянула в пакетик. Там лежала одинокая слива, похороненная под липкими косточками. Я выкинула весь пакетик в окно.

~

Меня беспокоило, что мистер Уилкинс так полюбил сладости, которые продавали торговцы на станциях. Если он будет покупать их на каждой остановке, мой план провалится.

Но я зря беспокоилась. Этой же ночью мистеру Уилкинсу стало плохо. Он долго стонал и ворочался в своей постели, а потом вдруг выбежал в уборную.

У нас, горилл, довольно крепкий желудок. Наверное, мы не так чувствительны к бактериям, как люди. А может, мы просто не настолько глупы, чтобы есть прокисшие сладости, которые предлагают на перроне индийские торговцы. Все утро мистер Уилкинс бегал в уборную. Туалет находился через стенку с нашим купе. В кои-то веки я пожалела, что у меня такой хороший слух.

Около девяти вечера поезд остановился в Джодхпуре. Мистер Уилкинс был занят в уборной, а я сидела наготове, держа на коленях деньги и конверт для Аны и синьора Фидардо. Чтобы скрыть лицо, я обмоталась простыней, так что видны были только глаза. Во время этого путешествия я видела, что так здесь одеваются многие женщины.

На перроне, как всегда, толпились торговцы. Они шумели, кричали и совали свои товары в мое окно. Ни один из этих людей особого доверия не вызывал. Я не смела отдать им конверт. И тут вдруг показался дежурный по станции. Он остановился возле моего окна и встал спиной ко мне. Я дотронулась до его плеча и сразу отдернула руку. Он обернулся. Лицо у него было округлое, гладко выбритое, глаза добрые.

– Слушаю вас, госпожа, – сказал он и сощурил глаза, вглядываясь в темноту купе.

Я просунула конверт между двумя прутьями, и дежурный, немного подумав, взял его.

– Ага… – проговорил он, прочитав надпись на конверте. – Вы хотите, чтобы я отправил это письмо по почте?

Я кивнула.

– Но на нем нет марки. К тому же письмо в Европу. Это может дорого стоить.

Я поспешила протянуть ему пятнадцать фунтов, стараясь скрыть свои волосатые пальцы.

Он удивленно посмотрел на купюры.

– Это слишком много, госпожа, – сказал он. – Одного фунта вполне бы хватило…

В ту же секунду вагон дернулся. Поезд уже катился дальше. Дежурный по станции попытался вернуть мне часть денег, но я просто покачала головой. Через несколько секунд мы потеряли друг друга из виду.

Дело было сделано. Когда напряжение отпустило, я вся дрожала. От радости распирало грудь! Мой замысел удался!

Вскоре, пошатываясь, в купе вошел мистер Уилкинс. Его лоб блестел от пота, а лицо было белее простыни, в которую я только что пряталась. Он шагнул было в купе, но резко остановился. Глаза его расширились.

Потом он развернулся и выбежал обратно в туалет.

~

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Ана и синьор Фидардо так и не получили моего письма. Почему – я не знаю. От Раджастхана до Португалии далеко. По дороге может многое случиться.

Но хотя письмо и потерялось, оно стало моим спасением. Потому что теперь я была уверена, что Ана и синьор Фидардо получат его и сделают все, чтобы мне помочь. Эта уверенность вселяла в меня надежду.

Без нее я бы не вынесла испытаний последующих нескольких месяцев.

Глава 40

Обстоятельства непреодолимой силы

Узнав, что мистер Уилкинс занемог, директор Турсгуд сразу распорядился поселить меня в отдельном купе. Он опасался, что я могу заразиться, и не хотел рисковать. Обезьяна с расстройством желудка – не самый приятный подарок.

Днем, чтобы наблюдать за мной, директор Турсгуд велел посадить меня на цепь возле одного из столов в вагоне, где работал штаб его компании «Турсгуд и Турсгуд». В штабе были специалисты из самых разных областей. Каждый носил какое-нибудь важное звание, например инженер, финансовый директор или профессор. Все вместе они должны были убедить махараджу согласиться на предложение директора Турсгуда. Днями напролет они репетировали свои выступления. Слушать это было скучно.

Шли дни. Позади остались пустыни Раджастхана, мы въезжали в Пенджаб. За окном мелькали фруктовые плантации, вдоль рек на затопленных полях произрастал рис.

На седьмое утро мы пересекли границу Бхапура и примерно через час въехали в столицу этого княжества. Она тоже называлась Бхапур и с виду ничем не отличалась от других городов, которые мы видели за последние дни: пыльные улицы, тесно прижатые друг к другу двухэтажные дома, повсюду люди и животные.

Из столицы наш путь лежал дальше на север. Следующая станция называлась Сунахири Баг Пэлэс – королевский дворец Бхапура. Это была конечная станция нашего путешествия. Вскоре поезд остановился у помпезного дворца из розоватого камня. Сперва я подумала – и не я одна, – что это и есть дворец махараджи. Но нет. Розовый дворец оказался всего лишь вокзалом. На перроне, украшенном мозаикой с восточными мотивами, нас встречал духовой оркестр. Пятьдесят музыкантов, не меньше, в белых кителях и красных тюрбанах заиграли громкий приветственный марш. Директора Турсгуда встреча очень порадовала.

Шесть золотых автомобилей марки «роллс-ройс» доставили нас в «Гранд-отель Бхапур», где нам предстояло провести ночь. Мне отвели отдельный номер. Он был такой роскошный, что я не сразу решилась войти. Голова шла кругом от новых ощущений. Окна номера выходили в огромный сад. Повсюду, сколько хватало глаз, искусно подстриженные кусты разной формы, розовые клумбы и фонтаны. На берегу большого пруда сотни фламинго. Вдоль клумб и дорожек, согнувшись в три погибели, стояли слуги и подстригали траву блестящими серебряными ножницами.

Вдалеке из солнечной дымки поднимался Сунахири Баг Пэлэс. Не сосчитать, сколько на нем было башенок, арок, балконов и окон.

Я села на пол. Мне было не по себе среди всей этой роскоши. Она словно таила какую-то угрозу. Я вдруг так загрустила по Старшому, что на глазах навернулись слезы. И по Ане. И по синьору Фидардо.

Я вспомнила о письме, которое отправила им. И мне стало легче.

~

Вечером в одном из многочисленных залов отеля директор Турсгуд провел генеральную репетицию выступления. Когда она закончилась, директор сказал:

– Завтра он настанет – момент истины. Мы готовились больше года. Если все пройдет безупречно, нас ждет удача! А вместе с ней – богатство, о котором другие могут только мечтать!

Все радостно закричали «ура». Все, кроме меня, разумеется.

На такой мягкой кровати, как мне постелили в ту ночь, я не спала ни разу в своей жизни. Утром, чтобы подняться, мне пришлось ухватиться за спинку. Слуга в шелковой пижаме и с тюрбаном на голове подал мне к завтраку огромную вазу со свежими фруктами. Не помню, когда я в последний раз ела что-то подобное.

Перед тем как ехать, за мной зашел мистер Уилкинс. У отеля нас ждали шесть роллс-ройсов. Они доставили нас через парк к дворцу Сунахири Баг Пэлэс. Вблизи дворец казался неимоверно большим. Мы остановились, и к машинам сбежались слуги открывать двери. По парадной лестнице спустился низенький пожилой человек с печальными глазами и седой бородой. На нем был элегантный костюм и шляпа с высокой тульей. Опираясь на золоченую трость, он подошел к директору Турсгуду.

– Меня зовут Сардар Бахадур, – сказал он, поклонившись. – Я первый министр и главный советник махараджи. Мой титул называется «диван». Его высочество махараджа рад приветствовать вас в Бхапуре, директор Турсгуд. Он с нетерпением ждет встречи с вами.

– Я тоже с нетерпением жду встречи с его высочеством! – с пылом воскликнул директор Турсгуд и протянул советнику руку. – Это большая честь!

Советник пожал Турсгуду руку и продолжил:

– Но, к сожалению, сегодня вы не сможете с ним увидеться. Его высочество вчера играл в крикет и сегодня страдает от невыносимой мышечной боли. Я перенес аудиенцию на завтра, на четверть пятого пополудни.

Директор Турсгуд открыл рот и сразу закрыл его, не найдясь, что ответить.

– До завтра, – сказал советник, снова поклонился и вернулся во дворец.

Директор Турсгуд стоял с понурым видом. Потом он взял себя в руки и, стараясь придать своему голосу непринужденность, сказал:

– Что ж, значит, у нас есть на подготовку еще одни сутки. Это не лишнее!

Караван золотых роллс-ройсов развернулся и укатил обратно в «Гранд-отель Бхапур».

В тот вечер состоялась еще одна генеральная репетиция. Настроение у всех было немного подпорчено.

На следующий день мы снова проделали короткий путь до дворца махараджи и у подножия лестницы директора Турсгуда снова встретил диван Сардар Бахадур. Вид у него был озабоченный, на лбу пролегли глубокие складки.

– К сожалению, махараджа и сегодня не сможет принять вас, – сказал он и виновато поклонился. – Придворные астрологи посоветовали его высочеству не проводить сегодня никаких встреч. Я записал вас на завтра, на двенадцать часов.

Директор Турсгуд хотел было протестовать, но сдержался. Вместо этого он холодно поклонился и сказал:

– Разумеется. Тогда мы еще один день насладимся бесконечным гостеприимством его высочества.

Назавтра в половине двенадцатого мы снова были там. Директор уже не мог скрыть своего раздражения, когда советник, извиняясь, объяснил, что махараджа опять занят и принять нас не сможет. У махараджи болела голова после небольшого торжества накануне вечером по случаю дня рождения одной из его любимых жен.

– Завтра в три часа его высочество примет вас, директор Турсгуд, – спокойно сказал советник Сардар Бахадур в ответ на все возмущенные вопросы директора.

~

И по прошествии двух недель директор Турсгуд и группа его экспертов так и не попали на аудиенцию к махарадже. Зато им приводили самые разные причины, почему махараджа в очередной раз не может их принять.

Его высочество то охотился на тигров, а то был увлечен партией в бридж с одной из своих жен. В один день он страдал от запоров, потому что объелся, а в другой чувствовал слабость, потому что недоел. Иногда он был не в духе из-за погоды или из-за того, что какая-то деталь его облачения плохо сидит. А иногда просто никого не принимал без всяких на то объяснений.

И все же настроение у спутников директора Турсгуда было неплохое. Инженеры, профессора и другие члены экспедиции были не против подольше погостить в роскошном отеле. Что касается меня, то днем я сидела на мраморной террасе с видом на парк махараджи, прикованная цепью к зонтику от солнца. На террасе отеля постояльцам круглые сутки подавали еду и напитки. Пользуясь случаем, люди Турсгуда ели и пили до отвала. Больше всех объедался, разумеется, мистер Уилкинс. Он не отходил от роскошного стола с яствами и если и похудел немного во время болезни, то теперь эту незначительную потерю в весе восполнил многократно. Раз или два он выходил на прогулку в парк. Следом за ним немедленно отправлялся слуга с тележкой, нагруженной спиртными напитками на любой вкус.

Единственный, кто действительно страдал от затянувшегося ожидания, это сам директор Турсгуд. Он был вне себя от злости и унижения.

Двадцать один день мы ездили во дворец махараджи и возвращались ни с чем. На двадцать второй день, который выпал на вторник в конце февраля, советник Сардар Бахадур совершенно неожиданно сообщил, что махараджа готов прямо сейчас принять директора Турсгуда и его спутников.

Глава 41

Аудиенция в Дурбарском зале

Советник проводил нас во дворец. Великолепие ошеломляло. Куда ни глянь, повсюду золото, серебро и белый мрамор. Я слышала, как по дороге люди Турсгуда шепотом обсуждают старинные картины и статуи в залах. Каждая вещь наверняка стоила целое состояние.

Мы подошли к высоким двойным дверям, которые охраняли два суровых солдата с саблями наголо. Распахнув двери, они впустили нас в огромный зал с высоким сводчатым потолком. Потом я узнала, что он называется Дурбарский зал. Здесь махараджа принимал гостей, и здесь проходили приемы по случаю разных торжеств. Зал освещали восемь хрустальных люстр, каждая из которых была в два раза больше, чем каюта на «Хадсон Квин». Пол украшали не меньше двухсот тигровых шкур, выложенных кругом. Головы убитых тигров смотрели в центр зала. Там стоял трон, а на троне восседал махараджа Бхапура. Он был облачен в шелковое платье до пят, а тюрбан его сверкал разноцветными драгоценными камнями.

Махараджа смотрел на нас усталым взглядом из-под тяжелых темных век, покручивая кончики идеально подстриженных усов.

– Милости прошу, мистер Турсгуд, – вяло протянул он, не поднимаясь с трона. – Вы уж извините, что заставил вас ждать. Вы же понимаете, сколько обязанностей лежит на моих плечах. У меня совершенно нет свободного времени.

Я заметила, что прежде чем Сардар Бахадур знаком пригласил нас сесть на стулья, расставленные перед троном махараджи, в уголках губ советника скользнула мимолетная улыбка.

Директор Турсгуд остался стоять.

– Вам не за что просить прощения, ваше высочество, – сказал он и поклонился так низко, что, казалось, вот-вот кувырнется вперед. – Я бесконечно благодарен вам за потрясающий прием! И какая огромная честь – удостоиться вашей аудиенции! Ни для кого не секрет, что вы – самый великий из всех индийских князей…

Так начал директор Турсгуд свою тщательно подготовленную хвалебную речь. Он говорил минут двадцать, а в конце коротко описал свое деловое предложение.

В завершение он сказал:

– Сейчас мои коллеги подробно расскажут вам об алмазной разработке. Но перед этим я бы хотел вручить вашему высочеству скромный дар.

Турсгуд указал на меня.

– Это, ваше высочество, Салли Джонс, горилла, которая умеет играть в шахматы. Не побоюсь сказать, что это уникальное, единственное в своем роде животное. С вашего позволения я продемонстрирую вам умения этой удивительной обезьяны.

– Прошу вас, директор Турсгуд, – ответил махараджа, подавив зевоту.

Все было тщательно отрепетировано. Мистер Уилкинс разложил перед махараджей два простых стула и небольшой шахматный столик. Директор Турсгуд сел на один стул, а я на другой. И мы начали играть.

Махараджа, смертельно скучавший во время долгой и подобострастной речи директора Турсгуда, вдруг оживился. Он с любопытством подался вперед, наблюдая за партией. Примерно через десять ходов директор Турсгуд встал и довольно улыбнулся:

– Как видите, ваше высочество, эта обезьяна – уникум. И теперь она ваша. Прошу!

Турсгуд поклонился и подал знак Уилкинсу убрать шахматы, чтобы геологи могли зачитать свои доклады про добычу алмазов. Но махараджа остановил его:

– Что с вами, мистер Турсгуд? Сядьте. Партия не окончена.

Директор Турсгуд замер на месте, издав неуверенный смешок.

– Я не понимаю, что ваше высочество хочет сказать…

– Доиграйте до конца, – пояснил махараджа. – Я хочу узнать, кто победит.

Директор Турсгуд снова засмеялся, и прозвучало это очень неестественно.

– Ваше высочество, я ведь просто хотел показать вам, на что способно это животное. Вы уже видели, что́ она умеет. Не будет ли лучше, если мои геологи и инженеры расскажут…

– Мистер Турсгуд, – перебил его махараджа. – Неужели вы хотите испортить мне настроение? Не перечьте. Доиграйте партию.

Лицо директора Турсгуда слегка задергалось, отражая внутреннюю борьбу. В конце концов он сделал над собой усилие и скорчил гримасу, которая, вероятно, должна была изображать улыбку.

– Разумеется, ваше высочество! С превеликим удовольствием!

Я легко разгадала его тактику. Он играл уверенно и с напором, предвидя быструю победу. И играл совсем не плохо. Мне стоило немалых усилий выпутаться из ловушек, которые он мне наставил.

Одно за другим я отбила наступления директора. Он весь покрылся потом и нервно покусывал нижнюю губу. Неожиданно преимущество оказалось на моей стороне. За моей спиной тяжело дышал мистер Уилкинс. Он как будто задыхался.

Без всякой спешки я продолжала наступление. Кольцо вокруг белого короля директора Турсгуда смыкалось. Между ходами он поднимал на меня глаза, и во взгляде его читалась странная смесь бешенства и мольбы. Руки его дрожали, когда ему пришлось пожертвовать ферзя, чтобы остаться в игре.

Тишину в зале нарушало только тяжелое дыхание мистера Уилкинса. Когда я наконец поставила директору Турсгуду шах и мат, со стороны, где сидели подчиненные директора, раздалось испуганное бормотание.

Махараджа встал. Очевидно, это означало, что аудиенция окончена. Директор Турсгуд поднялся и глухо проговорил:

– Но ваше высочество… Мы же не успели поговорить об алмазах! О руднике! Вы должны послушать доклады моих геологов…

– Это ни к чему, – ответил махараджа. – Вы оказали мне честь своим визитом, и я благодарен вам за щедрый подарок. Но участвовать в вашем предприятии я не хочу.

Махараджа выдержал небольшую паузу и, мягко улыбнувшись директору Турсгуду, продолжил:

– Надеюсь, вы и сами это понимаете? Не могу же я заключить сделку с человеком, который проиграл в шахматы обезьяне.

Глава 42

Обет верности

Когда диван Сардар Бахадур собрался проводить директора Турсгуда и его людей из дворца, поднялась ужасная неразбериха. Директор совершенно лишился рассудка. Он бранился так, что в уголках рта пузырилась пена, и грозил кулаком мне и махарадже. Потом он изо всех сил пнул мистера Уилкинса по лодыжке. Мистер Уилкинс бешено взвыл. Со всех сторон сбежалась стража. Махараджа спокойно сидел на своем троне и наблюдал за всем этим безобразием. Было что-то жестокое в улыбке, растянувшейся на его пухлых, чувственных губах.

Когда двери за директором Турсгудом и его подчиненными закрылись, махараджа расхохотался. Он смеялся долго и от души. Советник, хоть и был взволнован и неприятно поражен произошедшим скандалом, из вежливости тоже захихикал.

– Ваше высочество, – сказал он, когда махараджа успокоился. – Как поступить с обезьяной? Прикажете отвести ее в зоопарк?

Махараджа встал. Телосложением он напоминал пивную бочку. Сцепив руки за спиной, он медленно обошел меня вокруг.

– Обезьяна, которая умеет играть в шахматы, конечно, неплохое приобретение для моего уникального собрания животных, – рассуждал он сам с собой. – Но интересно…

Он остановился напротив меня.

– Ты понимаешь, что тебе говорят? – спросил он.

Я кивнула.

Махараджа задумчиво потер подбородок.

– Точно? Или киваешь всегда, что бы тебе ни сказали?

Я помотала головой.

Махараджа улыбнулся. Но казалось, он все еще сомневается.

– Сколько будет четыре плюс три? – спросил он.

– Ваше высочество, – встрял советник. – Я не думаю, что животное умеет говорить…

Не сводя с меня взгляда, махараджа знаком велел ему замолчать.

Я подняла семь пальцев.

Махараджа восхищенно захлопал в ладоши.

– Превосходно! Эта обезьяна мне очень пригодится! Она будет моим новым адъютантом.

Брови советника Сардара Бахадура поехали вверх от удивления.

– Адъютантом?.. Но ваше высочество, обезьяна… Куда же это годится?

Лицо махараджи потемнело.

– Не годится? Тогда пусть будет советником. По-вашему, так лучше?

Советник побледнел.

– Разумеется, нет, ваше высочество, – заикаясь, пробормотал он. – Прошу простить меня, ваше высочество. Я немедленно подготовлю все необходимое.

Махараджа покинул Дурбарский зал, весело насвистывая себе под нос.

~

Тяжело вздохнув, советник Сардар Бахадур сел на стул. Он озабоченно посмотрел на меня и медленно покачал головой.

– Ну и времена, – тихо пробормотал он. – Ну и времена…

Потом советник достал из внутреннего кармана маленький серебряный колокольчик. Стоило ему позвонить, как в конце зала открылась дверь и к нам подбежал слуга в синем платье и красном тюрбане. Советник быстро записал на клочке бумаги несколько слов и передал его слуге. Слуга прочел записку, поклонился и жестом пригласил меня за собой. Мои ноги так тряслись, что, встав, я едва не упала. Голова кружилась. Все происходило так стремительно.

Слуга шел передо мной. Дворец оказался настоящим лабиринтом: повсюду коридоры и коридорчики, лестницы, балконы, веранды, узкие мостки над прудами с карпами и золотыми рыбками. Мы миновали столовые, библиотеки, курильни и открытые галереи, выходящие на мощеные внутренние дворики с журчащими фонтанами и цветущими клумбами. Повсюду знатные господа с большими животами и пышными бородами. Одни – в мундирах с россыпью медалей на груди, другие одеты для охоты или спортивных занятий. Некоторые играли в бильярд, потягивая какие-то напитки, а некоторые спали, развалившись в удобных креслах.

Повсюду одни мужчины, вдруг поняла я. Ни одной женщины.

Широкая винтовая лестница вела вниз, в подвальное помещение, где на полу, согнувшись в три погибели, сидели человек пятьдесят и шили в свете электрических ламп, свисавших с потолка. По стенам до самого верха стояли полки, плотно забитые тканями всевозможных узоров и расцветок. Судя по всему, это были пошивочные мастерские махараджи.

Слуга передал записку советника одному из портных, который тут же снял с меня мерки. На это ушло много времени, несколько раз портной задумчиво чесал затылок. Когда он закончил, мы со слугой продолжили наше путешествие по дворцу.

Следующий пункт назначения тоже находился в подвале. Через деревянные двери мы попали в зал с мраморным купольным сводом. Воздух здесь был густой от водяных паров. Слуга проводил меня в небольшой закуток и знаком попросил раздеться. Через несколько минут за мной пришли два огромных человека в одних лишь набедренных повязках. Они говорили друг с другом по-турецки и были почти такие же волосатые, как я.

Два часа меня продержали в каменной ванне, пока турки по очереди терли и поливали мое тело то горячей, то ледяной водой. После ванны меня причесали с головы до пят и втерли в шерсть разные благовонные масла, так что теперь я пахла жасмином и хризантемами. Все это было очень неприятно. Я бы ни за что на такое не согласилась, но приходилось терпеть, ведь я понимала, что от этого зависит моя жизнь.

Когда я вернулась в закуток для переодевания, платья и головного убора, что раздобыл для меня мистер Уилкинс, не было. Вместо них на вешалке висели зеленые штаны и длинная желтая рубашка с высоким воротником. И то и другое было сшито из блестящего шелка и украшено затейливой золотой вышивкой. На полу стояла пара остроконечных туфель с золотыми пряжками.

Когда я оделась, слуга натянул мне на голову маленькую узкую шапочку. А вокруг искусно накрутил шелковую ленту длиной метров пять, не меньше. Закончив, он поднес мне зеркало. Я увидела, что голову мою венчает огромный ярко-голубой тюрбан. Слуга улыбнулся.

~

Диван Сардар Бахадур ожидал нас, сидя на скамье в одном из многочисленных внутренних дворов дворца. Он курил кальян, и струйки белого дыма медленно плыли к звездному небу. Был уже поздний вечер.

Он сделал жест, приглашая меня сесть рядом. Слуга, сопровождавший меня весь день, отошел в сторону и встал под кроной фигового дерева.

Советник положил на скамье между нами какую-то бумагу. Это был обет верности махарадже. Такую бумагу подписывают все, кто работает во дворце, объяснил советник. Он захватил штемпельную подушечку, чтобы я могла вместо подписи поставить отпечаток своего большого пальца. Но я показала на ручку в его нагрудном кармане.

– Ты действительно очень необычная обезьяна, Салли Джонс, – серьезно сказал советник. – Я желаю тебе удачи здесь во дворце.

Он поднес мундштук к губам, и уголек на табаке засветился в темноте. Медленно выпустив дым через ноздри, он добавил:

– Она тебе очень пригодится.

Советник подозвал слугу и велел сперва накормить меня, а потом проводить в мою комнату.

Я так устала, что, когда мы снова зашагали по дворцу, даже не пыталась следить, куда меня ведут. Слуга привел меня в столовую, где мне тут же подали хлеб, воду и фрукты.

Когда я поела, мы пошли в мою комнату. Она была огромная. Одна кровать была больше, чем вся моя каюта на «Хадсон Квин». Как только слуга вышел, я легла на мягкие подушки. На потолке сидела ящерица и тихонько пела: «Тук-тук-тук». Я закрыла глаза и стала слушать. На секунду мне поверилось, что все, что произошло сегодня, – сон.

А потом я уснула.

Глава 43

Гофмаршал

Первые дни во дворце махараджи я чувствовала себя потерянной. Я не знала, что от меня требуется, и не смела покидать комнату из страха потеряться. В основном я лежала в постели и размышляла, бежать мне или нет.

Сбежать отсюда ничего не стоило. Нужно было лишь вылезти в окно среди ночи и под покровом темноты скрыться в парке. Вокруг парка не было ни стен, ни стражи.

Но что бы я делала потом? До Кочина больше двух тысяч километров на юг. Без помощи мне туда никак не добраться. Кроме Аны и синьора Фидардо, рассчитывать мне было не на кого. В письме я написала им, что нахожусь здесь, во дворце махараджи Бхапура. Если я убегу, они никогда меня не найдут.

Поэтому я решила остаться. Хотя это было не самое безопасное решение. Это я поняла через несколько дней, когда меня вызвали в кабинет гофмаршала.

Гофмаршал был начальником над всеми адъютантами. Он принял меня, сидя за большим пустым письменным столом. Его брови были больше, чем усы любого обычного мужчины. А усы напоминали хвосты двух здоровых панд.

Минут десять я стояла и ждала, пока он молча, старательно начищал медали у себя на груди. В конце концов он поднял голову и оглядел меня. То, что он увидел, ему не понравилось, и он даже не попытался это скрыть.

– Махараджа назначил тебя своим адъютантом, – сказал он. – Это очень высокая и почетная должность. Обычно в адъютанты попадают люди из самых аристократических семей Индии. Многие годами стоят в очереди только для того, чтобы получить аудиенцию и участвовать в конкурсе на эту должность. Поэтому некоторые во дворце немного… как бы сказать… озадачены, что его высочество махараджа назначил адъютантом именно тебя. Это ни в коем случае не значит, что кто-либо – и я в том числе – ставит под сомнение решение махараджи. Ни в коем случае! Махараджа – наимудрейший и просвещеннейший правитель!

Руки гофмаршала задрожали. Он сплел пальцы перед собой на столе.

– Итак, – продолжил он. – Еще до конца не решено, какие у тебя будут обязанности. Сегодня махараджа едет со своей командой в соседнее княжество Капуртхалу, чтобы участвовать в важном крикетном матче. Его не будет несколько недель. Он хочет, чтобы ты тем временем осмотрелась и научилась ориентироваться во дворце. Кормить тебя будут в адъютантской столовой. Вопросы? Точно, ты же обезьяна. А обезьяны не задают вопросов…

Он вдруг подался вперед и пристально посмотрел мне в глаза. Понизив голос, гофмаршал угрожающе зашипел, словно боялся, что его услышат посторонние:

– Не думай, что ты в безопасности, обезьяна! Собственные затеи надоедают махарадже так же быстро, как рождаются в его голове. И когда он устанет от тебя, ты окажешься в клетке. Или станешь приманкой для тигра! Лично я надеюсь на последнее! И не только я! Здесь у тебя нет друзей. Ни одного!

Я замерла, изо всех сил стараясь не показать, что мне страшно. Гофмаршал позвонил, и слуга провел меня обратно в мою комнату. Оставшись одна, я села на широкий подоконник и стала смотреть на облака, плывущие по небу. Я старалась думать о приятном. О чем угодно, только не о словах гофмаршала и не о злобном блеске его маленьких серых глаз.

Прошло немного времени. И тогда я почувствовала жжение в уголках глаз. Я легла в кровать, сжалась в комок и зарылась головой в подушку. Грудь болела так, будто вот-вот разорвется. Так сильно я скучала по Ане и синьору Фидардо.

~

Следующие две недели с раннего утра до позднего вечера я бродила по дворцу. Скоро я поняла, что Сунахири Баг Пэлэс состоит из мелких строений, оплетенных лабиринтом туннелей, мостов, террас и балконов. Это был целый город с отдельными кварталами и районами.

Посреди дворца находился Дурбарский зал, к нему примыкали покои махараджи. Их охраняли солдаты гвардии его высочества. Внутрь покоев допускали только тех, за кем махараджа посылал лично.

К северу от покоев махараджи располагались правительственные кварталы. В огромных залах, где каждый звук разносился долгим эхом, стояли длинные ряды конторок, за которыми сидели чиновники и писари. Министры работали отдельно в своих кабинетах. Все как один толстые, в высоких шляпах, с большими бородами и испуганными глазками.

Северный конец дворца, тот, что выходил к слоновникам и гаражам, был отдан в распоряжение прислуги. Здесь жили повара, официанты, уборщики, музыканты, садовники, ремесленники, смотрители за животными, шоферы и многие, многие другие. Здесь мне было гораздо уютнее, чем в более шикарных частях дворца.

Я ходила сюда каждый день, пока один доброжелательный шофер не намекнул мне, что этого лучше не делать. Гофмаршал накажет меня, если узнает, что я хожу к прислуге. Ведь я адъютант и принадлежу придворной свите. Придворные не должны знаться с прислугой. Так не положено.

Придворные, как я теперь поняла, были те самые праздные и ленивые господа, которые околачивались в столовых, барах и бильярдных дворца. Они должны были составить махарадже компанию в случае, если он захочет развлечься. Многие из них имели кое-какие другие несложные обязанности. Адъютанты трудились в личных покоях махараджи. Один вел учет туфлям правителя, другой следил за тем, чтобы маникюрные ножницы махараджи были всегда заточены, третий взбивал перед сном подушки, четвертый выковыривал косточки из десяти виноградин, которые его высочество съедал после обеда. Всего адъютантов было тридцать два. Одинаково заносчивые, они вечно спорили, кто из них выполняет самую важную работу.

Похоже, сходились они только в одном – что мне не место во дворце. Особенно среди них, адъютантов. Я изо всех сил старалась их избегать.

~

Во время моих прогулок я обнаружила, что целый флигель в восточной оконечности дворца стоит закрытый. Этот флигель назывался занана. В отличие от остальных строений замка, его окружала высокая стена. В стене был лишь один проход, который днем и ночью охранялся солдатами с копьями, мечами и ружьями. Мне показалось, что через этот проход никого не впускают и не выпускают. Сперва я подумала, что занана – это сокровищница. Это объясняло бы, зачем нужна стена и стража. Но я ошибалась.

Правду о восточном флигеле я узнала из чужих разговоров. Днем я часто устраивалась в каком-нибудь укромном уголке и слушала, о чем говорят те, кто проходит мимо. Только так я могла разобраться, как что устроено во дворце. Ведь мне никто ничего не рассказывал, а вопросы я задавать не могу.

Выяснилось, что занана – это женская часть дворца. Здесь жили жены, любовницы и родственницы махараджи. Жены назывались махарани, и всего их было восемнадцать. Любовницы назывались наложницами, и их, по слухам, числилось как минимум вдвое больше.

Вот почему я никогда не видела во дворце женщин. Их выпускали из зананы только изредка, в дни больших торжеств. Входить в занану не имел права ни один мужчина, кроме самого махараджи. Тому, кто без разрешения посмеет проникнуть туда, грозило самое суровое наказание, предписанное древней книгой законов Бхапура: виновный должен погибнуть, подставив голову под ногу слона.

Я поежилась. Интересно, распространяется ли этот запрет и на меня тоже.

Ответ на свой вопрос я получила раньше, чем могла предположить.

Глава 44

Вербовка шпиона

Махараджа вернулся из Капуртхалы с победой. Он и его команда обыграли команду махараджи Капуртхалы. Махараджи были кузенами, причем оба считали себя лучшими в Индии капитанами крикетных команд. Это был решающий матч.

В Бхапуре объявили трехдневный национальный праздник. Жителей столицы призывали выходить на уличные гуляния. Бедным раздавали хлеб, заключенных миловали и выпускали из тюрьмы. Во дворце пировали с утра до вечера.

Сама я из этих торжеств почти ничего не видела. Только слышала потом, что рассказывали другие. Как только махараджа вернулся из Капуртхалы, гофмаршал приказал мне пойти в мою комнату и никуда не выходить.

– Если махараджа о тебе спросит, я должен знать, где тебя искать, – объяснил он.

Я просидела в своей комнате пять дней. На пятый день поздно вечером пришел слуга и знаком велел срочно следовать за ним. Он провел меня в Дурбарский зал. Там мы свернули в небольшой проход, скрытый за одной из мраморных статуй. В конце прохода стояли два стражника. Они расступились и открыли нам двери. Мы оказались в личных покоях махараджи.

Слуга оставил меня в библиотеке. По стенам были расставлены изящные резные шкафы. На полках – старинные фолианты в кожаных переплетах. На роскошной кушетке, одетый в шелковый халат, растянулся махараджа. На вершине его огромного живота лежала грелка. Махараджа был погружен в чтение; правда, в руках он держал не одну из красивых старинных книг, а журнал с мотоциклом на яркой блестящей обложке.

– А, вот наконец и ты, – сказал он. – Вези меня в музыкальную комнату.

Я не сразу поняла, что он имеет в виду. Но потом заметила колесики на ножках кушетки и две мощные ручки у изголовья.

Музыкальная комната находилась рядом с библиотекой. Здесь вместо книг на полках стояли тысячи граммофонных пластинок, от самого пола до потолка.

– Я большой любитель музыки! – с гордостью сказал махараджа. – Каждый месяц я заказываю все новинки, которые вышли в Европе и Америке. У меня самая большая коллекция пластинок в мире!

Посреди комнаты на столике стоял граммофон, а рядом высилась аккуратная стопка нераспечатанных пластинок. Махараджа велел подкатить кушетку к столику. Он потянулся за пластинкой, открыл ее и положил на диск. Из большого раструба раздалось пение и звуки оркестра.

– Закрой двери и принеси себе стул, – приказал махараджа.

Я сделала, как он сказал. Когда я села, махараджа включил звук так громко, что мне пришлось наклониться поближе, чтобы расслышать его.

– Нам придется беседовать под музыку, – серьезно прошептал он. – У меня есть очень могущественный враг! Маджи Сахиба! Она видит и слышит все!

~

Маджи Сахиба, как я узнала, была матерью махараджи и самой старшей и самой главной женщиной в занане. Кроме того, она единственная во всем Бхапуре не боялась махараджи и совершенно не считалась с его желаниями и мнением.

– У меня восемнадцать прекрасных махарани, – сообщил мне махараджа с неподдельной серьезностью. – И сорок шесть восхитительных наложниц. Я люблю их всех. И они меня, конечно, тоже любят. Высокой и чистой любовью! Но каждый раз, когда я собираюсь навестить одну из них, Маджи Сахиба устраивает мне засаду. Эта сварливая женщина вечно всех критикует, вечно всем недовольна! И не может уняться, пока своими визгами не выгонит меня из зананы. Властолюбию этой командирши нет предела!

Махараджа горько вздохнул, попросил бокал и хрустальный графин с виски, налил себе и сделал несколько хороших утешительных глотков. А потом стал рассказывать о том, как он пытался перехитрить Маджи Сахибу. Несколько недель подряд ему удавалось тайком выводить своих махарани и наложниц из зананы, когда он хотел с ними встретиться, но Маджи Сахиба обо всем пронюхала и положила конец этому баловству. Во дворце у нее повсюду были осведомители.

Тогда махараджа стал навещать занану, когда Маджи Сахиба спала или была чем-то занята – гуляла в парке или выщипывала усики в салоне красоты. Но Маджи Сахиба вскоре разгадали и эту его уловку и перестала делать привычные дела по заранее известному расписанию. Теперь махараджа больше не знал, спит она, прогуливается или просто сидит и поджидает его, чтобы пособачиться и развеять собственную скуку.

– Мне нужен, – сказал махараджа, – личный осведомитель в занане. Шпион! Который будет рассказывать мне, чем занята Маджи Сахиба, чтобы я знал, свободен ли путь в занану!

Махараджа снова сделал глоток.

– Вопрос – кто бы это мог быть, – продолжил он. – Точно не мужчина, потому что посещать занану не имеет права ни один мужчина, кроме меня. Но и не женщина, потому что ни одной женщине не позволено занану покидать…

Он хитро сощурился, вид у него был чрезвычайно довольный.

– Ты не мужчина и не женщина, а обезьяна! Кроме меня самого, ты – единственная во дворце, кто может свободно входить в занану и выходить из нее! Ты будешь моим шпионом! Моим тайным оружием против Маджи Сахибы.

Сколько же времени с того дня, как меня привезли во дворец, я ломала голову, почему махараджа назначил меня адъютантом, а не отправил в зоопарк. Теперь наконец я знала ответ.

~

Махараджа продержал меня до самого утра. Он возбужденно перечислял все, что я, по его мнению, должна была знать, чтобы справиться со своей работой: описывал, как в занане расположены комнаты и кто есть кто среди всех его жен и любовниц. Я изо всех сил старалась не запутаться. Это было непросто, тем более что махараджа говорил очень быстро и все время отвлекался, припомнив какое-то важное обстоятельство.

Когда я покидала его покои, в окна дворца уже падал розоватый мерцающий свет. По коридорам, готовясь к пробуждению придворных, бесшумно сновали слуги, уборщики и официанты. Пахло только что срезанными цветами и горячим хлебом. От всего услышанного голова шла кругом. Мне казалось, что я уже почти все забыла.

Глава 45

Маджи Сахиба

В тот же день после полудня я получила свое первое шпионское задание: передать поздравительную открытку одной из махарани по случаю ее именин. Одновременно следовало незаметно разузнать, где находится Маджи Сахиба и чем она занимается.

Из мужской половины дворца в занану существовал только один путь – туннель за потайной дверью в спальне махараджи. До меня здесь не бывал никто, кроме махараджи и гвардейцев, которые этот туннель охраняли. Узкий туннель, освещенный факелами на стенах, вился под землей, словно лаз, прорытый гигантским червяком. Идти по нему одной было немного жутко. Довольно скоро я добралась до двери, обитой красной кожей. Открыв ее, я попала в занану.

Здесь все напоминало дворец. Повсюду богатство и роскошь через край. Некоторые женщины бросали на меня долгие недоуменные взгляды. Некоторые смеялись и гладили меня, словно я была разряженным домашним питомцем. Я рассчитывала, что они скоро ко мне привыкнут. Шпион должен стараться не привлекать к себе внимания.

Теперь мне надо было найти Шармистху Деви. Так звали именинницу. По рассказам махараджи, узнать ее нетрудно. Почти все его жены и наложницы – индианки с красивой темной кожей и блестящими черными волосами. Шармистха Деви была блондинкой с голубыми глазами. Раньше, прежде чем она стала женой махараджи и поселилась в Сунахири Баг Пэлэс, ее звали Лоррэн Томпсон, и она была известной исполнительницей мюзиклов на Бродвее в Нью-Йорке.

У махараджи были и другие жены родом не из Индии. Махараджа часто листал европейскую и американскую бульварную прессу и без памяти влюблялся в актрис, танцовщиц и певиц, которых видел на фотографиях. Самых красивых звезд он приглашал к себе во дворец. Он осыпал их драгоценностями, золотом и дорогими нарядами, а потом, гуляя под луной в дворцовом парке, просил их руки. Чаще всего они, конечно, говорили «нет», забирали подарки и уезжали домой. Но некоторые оставались. В занане проживали, например, певица оперетты из Милана, балерина из Парижа и несколько американских киноактрис из Лос-Анджелеса.

Шармистху Деви я нашла в шезлонге возле плавательного бассейна с прозрачной бирюзовой водой. Она не очень-то обрадовалась поздравлению. Недоумевала, наверное, почему махараджа не пришел сам, а послал обезьяну. Я поскорее оставила ее, чтобы выполнить второе и более трудное поручение: разузнать, чем сегодня вечером занимается Маджи Сахиба.

Махараджа объяснил, что Маджи Сахиба обычно проводит время в своих покоях или же в одном из садов зананы. Иногда ее можно встретить в салоне красоты. Поскольку он находился совсем рядом с бассейном, я решила начать оттуда.

Я быстро миновала ряды комнат, где делали маникюр, педикюр, прически и разные косметические процедуры. Маджи Сахибы нигде не было. Поэтому я пошла дальше, в розовый сад. Там я почти сразу увидела крупную пожилую женщину, сидевшую в кресле в тени фигового дерева. На коленях она держала книгу и громко храпела.

Женщина была одета в лиловое сари. Сари – это такое женское платье, сделанное из длинного отреза ткани. Почти все женщины в занане носили сари. Но лиловое сари имела право носить только одна – Маджи Сахиба.

Я сразу поспешила обратно в покои махараджи. Как только я вошла в курительную комнату, махараджа вскочил с кресла и бросился мне навстречу.

– Ну, нашла?

Я кивнула.

– Где? В салоне красоты?

Я помотала головой.

– В саду?

Я кивнула.

– Что она делала? Возилась со своими розами?

Я склонила голову на бок и поднесла тыльную сторону ладони к щеке.

Махараджа просиял.

– Спит! Великолепно! Значит, надо спешить!

Не прошло и полминуты, как махараджа исчез в подземном туннеле.

~

На протяжении нескольких недель я почти каждый день шпионила за Маджи Сахибой. Махараджа был счастлив. Настолько, что приказал гофмаршалу переселить меня в другую комнату, более просторную и роскошную и к тому же смежную с его покоями. Другие адъютанты возненавидели меня сильнее, чем когда-либо. Ведь каждый придворный мечтал стать фаворитом махараджи. А теперь это место заняла обезьяна.

Никто не понимал, почему махараджа так ценит меня. Им казалось, что я просто выполняю кое-какие поручения в занане. Слежка за Маджи Сахибой была нашей с ним тайной.

Но сколько это может продолжаться?

Рано или поздно Маджи Сахиба задумается, почему это махарадже всякий раз удается ее провести. Рано или поздно она догадается, как это связано с моими визитами. Или догадается кто-то другой и расскажет ей, что я – шпион махараджи.

Что станет со мной потом, когда я больше не буду нужна махарадже? Вероятно, меня посадят в его зоопарк. Я старалась об этом не думать. А думать лишь о том, чтобы меня не поймали.

Но этого оказалось недостаточно. Недостаточно, чтобы обмануть Маджи Сахибу.

~

Однажды утром, когда я стояла за мраморной колонной под окном ее спальни, дверь балкона открылась и я услышала ее низкий властный голос:

– Эй ты, за колонной, поди сюда, быстро!

Я застыла на месте, точно парализованная. Бежать? Но куда?

Пока я в ужасе пыталась решить, что мне делать, Маджи Сахиба вышла. Вблизи она была огромной и ужасной, с широкими угольно-черными бровями. Цвет ее лица напоминал старинное кожаное кресло.

– Ага, моя дорогая обезьянка, – строго пробасила она. – Пойдем-ка поговорим с глазу на глаз. Ну давай же, пошевеливайся, пока нас никто не увидел!

Крепко вцепившись в мою руку, она повела меня в свои покои. В отличие от других, помпезных и шикарных помещений дворца, ее комнаты были обставлены скромно и старомодно.

– Ты за мной шпионишь, – прямо, без обиняков заявила она, как только дверь за нами закрылась. – Потому-то я так давно и не видела здесь этого бездельника. Я права?

Я сразу поняла, что пытаться обмануть эту женщину было бы ошибкой. Изображать дурочку тоже бесполезно. Поэтому я кивнула.

Маджи Сахиба пристально смотрела мне в глаза. Я не отвела взгляда. Ее суровые черты, показалось мне, немного смягчились.

– Говорят, ты необычное животное, – сказала он. – Что ж, похоже на правду.

Она тяжело опустилась на один из простых стульев, которые стояли в ее комнате. Сердце мое колотилось. Чем все это кончится?

Маджи Сахиба погрузилась в свои мысли.

– Мой сын – тиран, – через некоторое время сказала она. – Слабоумный диктатор и неисправимый развратник. Точь-в-точь как и дед его, и отец. Ему плевать на народ, он думает только о собственных капризах и удовольствиях. Люди в Бхапуре бедны. Школы и больницы ветшают. Дороги разрушены. А он тратит миллионы рупий на спортивные автомобили и закатывает пирушки для таких же, как он, никчемных бездельников, которые болтаются у него во дворце. Это стыд и позор! Я уже многие годы пытаюсь до него достучаться.

Маджи Сахиба вдруг ужасно устала.

– Мой сын никогда меня не слушал, – продолжила она. – И никогда не послушает, что бы я ни сказала. Поэтому я не стану говорить ему, что знаю, зачем ты сюда приходишь. Это ни к чему не приведет. Он просто придумает другой способ меня обманывать. А тебя посадят в клетку. Или скормят тиграм. Я не хочу марать свою совесть.

Маджи Сахиба встала. Силы, похоже, вернулись к ней. Она скрестила руки на груди и сказала:

– Но ты должна перестать крутиться под окнами моей спальни. Я этого не потерплю. Отныне, когда я решу, что мой сын может посетить занану, я буду завязывать красную ленточку на перилах моего балкона. А все остальное время пусть и не думает сюда соваться. Договорились?

Я кивнула.

Маджи Сахиба провела рукой по моей щеке и велела мне уходить.

Больше она никогда со мной не разговаривала и даже виду не подавала, что замечает меня. Мне так и не представилось случая показать, как я ей благодарна.

Надеюсь, она это и так поняла.

~

Шли недели. И чем ближе к лету, тем спокойнее становилась жизнь во дворце. От послеполуденной жары вся деятельность на несколько часов останавливалась.

Дни мои тянулись однообразно и скучно. Слежка за Маджи Сахибой стала простой рутиной. Теперь достаточно было взглянуть на перила ее балкона, и я сразу понимала, пускает она махараджу в занану или нет.

Все остальное время я сидела в своей комнате, на случай если махараджа позовет меня. Чаще всего я залезала на подоконник и смотрела на парк. Раз в день я делала на подоконнике небольшую отметину. И думала, что каждая такая черточка приближает тот день, когда Ана и синьор Фидардо приедут и спасут меня. А потом мы вместе поедем в Кочин, найдем Альфонса Морру и освободим Старшого.

Где-то глубоко внутри какой-то голос нашептывал мне, что все это пустые мечты. Но я старалась его не слушать.

Глава 46

Шахматы

Чем ближе я узнавала махараджу, тем больше понимала, что Маджи Сахиба права. Все свое время он проводил в удовольствиях. Крикет, поло, охота, яства и пиры. Править страной ему было совершенно не интересно. Этим занимались министры бхапурского правительства. А махараджа лишь раз в неделю принимал их и выслушивал их доклады.

Для этих встреч, которые всегда проходили в понедельник утром, была обустроена отдельная комната. Махараджа восседал на высоком троне в одном ее конце, а министры сидели на стульях попроще в другом. Махараджа был одет в просторное платье, колени его прикрывал плед. Таким образом, никто не мог разглядеть, что трон его на самом деле – это роскошно декорированный туалет. После бурных выходных у махараджи всегда случался запор, и он просиживал на толчке по два, а то и по три часа. Чтобы даром времени не терять, он заодно выслушивал своих министров.

Еще одним – и последним – государственным делом махараджи были увольнение и назначение новых министров. Делал он это время от времени, когда ему заблагорассудится.

Однажды он сказал:

– Что-то надоели мне мои министры. Хочу сделать небольшие перестановки в правительстве. Ты мне поможешь. Это будет весело! Не хуже, чем когда ты обыграла в шахматы этого зануду директора!

Я сразу заподозрила худшее.

Ничего веселого в плане махараджи не было, замысел его был просто жесток. Он хотел, чтобы каждый из его двенадцати министров сразился со мной в шахматы. Лишь тот, кто обыграет меня, сможет остаться на своем посту. Результаты турниров разошлют по всей стране. Таким образом, проигравший не только будет уволен, но и лишится чести и доброго имени. Проиграть в шахматы обезьяне – это, конечно, большой позор.

Я сразу решила, что буду поддаваться, чтобы все министры выиграли.

Через несколько дней махараджа собрал министров в одном из многочисленных залов дворца. Он рассказал им, что их ждет. Кто-то выслушал его спокойно и самоуверенно, кто-то напряженно стиснул зубы. Некоторые пришли в полный ужас.

Первым со мной играл министр внутренних дел. Он был сильным игроком, и мне почти не пришлось поддаваться.

Со следующим министром дело обстояло хуже. Это был министр сельского хозяйства, и я сразу поняла, что в шахматах он новичок. По его круглым щекам потекли струйки пота, а пальцы дрожали всякий раз, когда он тянулся к фигуре, перед тем как сделать ход. Я допустила несколько очень грубых промахов, чтобы он в конце концов вышел победителем.

Когда я проиграла третью партию – против министра обороны, махараджа внезапно прервал этот странный турнир и выставил всех министров за дверь. Потом он обратился ко мне, сверкая черными от злости глазами.

– Ты позволяешь им выигрывать, – прошипел он сквозь зубы. – Почему?

Я недооценила махараджу. Почему-то я думала, что он не настолько силен в шахматах, чтобы заметить мои уловки. Вдоль позвоночника у меня побежали ледяные мурашки.

– Я понял, – медленно проговорил он. – Они тебя подкупили.

Я отрешенно помотала головой.

– Не ври! – рявкнул он. – Зачем же тебе понадобилось им подыгрывать? Наверняка они тебе что-то пообещали! Что? Что они тебе обещали? Отвечай, подлая обезьяна!

Я склонила голову и вперилась в стол.

Махараджа не сводил с меня глаз. А потом беспокойно зашагал взад-вперед по залу.

– Нет, не может быть, – бормотал он себе под нос. – Не могли они подкупить обезьяну. Они бы не посмели…

Он снова подошел ко мне.

– Завтра в девять мы продолжим турнир, – сказал он. – Если я замечу, что ты опять поддаешься, я сделаю из тебя мишень для солдат – пусть поупражняются в стрельбе. Ясно?

Я кивнула.

– И не думай, что можешь провести меня, – продолжил махараджа. – Шахматы – индийская игра. Каждого махараджу с детства учат владеть ею в совершенстве. Я начал играть раньше, чем научился ходить. В этом дворце четыре года жил немецкий гроссмейстер Эмануил Ласкер. Его выписали специально для меня.

Решительными шагами махараджа направился к выходу.

– Я не понимаю, – доносилось до меня его бормотание. – Зачем обезьяна нарочно им проигрывает? Зачем?..

Я осталась одна, я вся дрожала. Только убедившись, что ноги не подведут меня, я встала и пошла к себе в комнату. Слова махараджи так и звенели у меня в ушах.

Я снова вспомнила, что говорила Маджи Сахиба. Она знала своего сына как облупленного. Махараджа действительно думал только о себе. Он не понимал, как можно беспокоиться о несчастье других. И поэтому не мог понять, почему я позволила министрам выиграть.

~

Когда на следующее утро часы пробили девять, мы с министрами снова собрались в большом зале, чтобы продолжить игру. За ночь я приняла решение: надо постараться выиграть оставшиеся партии. Министров, конечно, жаль, но теперь речь идет о моей собственной жизни.

Через полчаса ожидания к нам пришел советник и доложил, что махараджа уехал охотиться на тигров. Шахматный турнир откладывается на неопределенное время.

Через три дня махараджа вернулся с охоты. Я полагала, что игра продолжится, но этого не случилось. Махараджа, похоже, обо всем напрочь забыл. Министры облегченно вздохнули. Я тоже.

Но махараджа не забыл. На следующий день гофмаршал велел мне немедленно переехать из большой комнаты, смежной с покоями махараджи, в мою старую комнату. Таков был приказ махараджи. Видно, так он решил наказать меня за неповиновение. Я больше не была его фаворитом. Гофмаршал не мог скрыть своего злорадства.

Сама я была только рада, что мне не нужно больше играть в шахматы против министров. Но почему он вдруг прервал турнир, я все-таки не понимала. Может, все просто: ему ни с того ни с сего захотелось поохотиться на тигров?

А может, он испугался? Испугался, что я и дальше буду нарочно проигрывать? И хотя на самом деле он не желал моей смерти, ему придется позволить солдатам меня расстрелять? Ведь махарадже не подобает бросать слова на ветер.

Глава 47

Летающий махараджа

В конце апреля жара стала почти невыносимой. После полудня температура даже в тени часто поднималась выше сорока градусов. Прихватив часть придворных, махараджа решил отправиться в свой летний дворец в Симле.

Как я узнала, Симла – это город в прохладных предгорьях Гималаев. Сюда во время самых жарких летних месяцев съезжаются богатые и могущественные люди Индии. Придворные махараджи говорили о Симле как о настоящем небесном царстве, где удовольствия, пиры и увлекательнейшие сплетни наполняют жизнь с утра до вечера. Мне по их рассказам показалось, что это ужасное место.

Те несколько недель, что предшествовали отъезду, были беспокойными. Махараджа решал, кого взять с собой, а кого оставить. Никто не хотел пропустить веселую поездку. Все из кожи вон лезли, стараясь снискать расположение махараджи, и в то же время распространяли друг о друге чудовищное вранье и злые сплетни. Атмосфера стала такой ядовитой, что во дворце с трудом можно было дышать.

Когда обоз наконец уехал, в Сунахири Баг Пэлэс воцарились тишина и спокойствие. Махараджа не взял меня в Симлу, и я была этому очень рада. Пока его нет, мне не нужно все время сидеть в комнате. Вместо этого я стала проводить дни в гараже. Здесь махараджа держал свои автомобили. Всего ему принадлежало пятьдесят восемь машин самых лучших марок, таких как «Роллс-ройс», «Дуйзенберг», «Ланчестер». Мотоциклов было в два раза больше. Кроме того, в порту Бомбея стояла яхта, оснащенная и готовая к отплытию, на случай если махарадже вдруг захочется выйти в море.

Я могла часами ходить по гаражу, разглядывая красивые автомобили и мотоциклы. Я поднимала капоты, чтобы посмотреть, как устроены разные двигатели. Механики в гараже не возражали. Они делали вид, будто не замечают меня. Каждый день я надеялась, что кто-нибудь из них даст мне инструмент и попросит помочь. Но увы, этого не произошло.

~

Через три недели махараджа неожиданно вернулся из Симлы. А ведь он планировал провести там еще целый месяц. Все во дворце ломали головы, что же случилось.

А случилось то, что английский король Георг V обзавелся личным самолетом. Это известие дошло до махараджи. Теперь он тоже хотел иметь свой собственный самолет. И немедленно. Заказ уже был сделан – DH 60G «Джипси Мот» британской компании «Де Хэвиллэнд Эйркрафт Компани», располагавшейся недалеко от Лондона. Точно такая же модель, что купил себе король Георг.

В дворцовом парке нужно было немедленно разбить взлетно-посадочное поле. По приказу махараджи автобусы свозили рабочих со всего Бхапура. Летное поле и ангар были готовы меньше чем за месяц.

Внезапное увлечение махараджи заразило всех придворных. В Сунахири Баг Пэлэс говорили теперь только о самолетах. Портные сшили махарадже элегантный летный комбинезон из мягчайшей кожи косули, и он расхаживал в нем с утра до вечера.

Пилот Королевских воздушных сил доставил самолет в Индию прямо из Англии. Перелет с остановками в Париже, Риме, Каире, Багдаде и Карачи занял неделю. Кроме пилота на борту был механик из «Де Хэвиллэнд Эйркрафт Компани».

Встречали самолет с невиданным размахом. Весь двор и вся челядь выстроились вдоль посадочной полосы и размахивали британскими флажками. Новый ангар украсили километрами цветочных гирлянд. Махараджа, конечно же, надел свой летный костюм, а оркестр исполнял «Марш летчиков», сочиненный специально по этому случаю.

Нарядный желто-красный самолет изящно опустился на землю. Публика оглушительно ликовала. Я стояла совсем рядом с посадочной полосой и размахивала своим флажком так же рьяно, как остальные. В голове мой мелькнул вопрос:

Интересно, сколько времени может занять перелет из Бхапура в Кочин?

~

Как только самолет приземлился, махараджа захотел немедленно сесть в кабину. К его превеликому огорчению, управлять самолетом ему не позволили. Пилот объяснил, что по английским законам у всех пилотов должен быть специальный сертификат. Пока махараджа не получит такого сертификата, ему придется летать пассажиром.

Уже на следующее утро пилот Королевских воздушных сил начал обучать махараджу летному искусству. Махараджа считал, что обучение проходит уж чересчур медленно. Угрозами и подкупом он заставил пилота пропустить самые скучные темы и получил свое свидетельство меньше чем за неделю.

Перед первым полетом махараджи всему населению дворца было велено снова собраться на летном поле и ликовать. На крыше зананы за легкими шелковыми ширмами сидели женщины и следили за действом в маленькие театральные бинокли. День выдался прекрасный. Светило солнце, с гор на востоке дул легкий ветерок. На фоне синего неба трепыхались разноцветные вымпелы.

Махараджа легко поднялся в воздух. Потом он резко повернул, видимо для того, чтобы совершить почетный виток над зананой. Самолет потерял высоту и упал прямо в пилкханну, дворцовый слоновник. Ликование публики сменилось криками ужаса.

~

Пятьдесят слонов махараджи отделались легким испугом. Сам махараджа тоже. Пострадал лишь пилот Королевских воздушных сил, сидевший на пассажирском месте. Он сломал большой палец. На следующий день он покинул дворец, с тем чтобы немедленно вернуться в Лондон. Он ссылался на сломанный палец, но все прекрасно понимали, что на самом деле он просто боится снова летать с махараджей.

Механик из «Де Хэвиллэнд» починил самолет. И тоже захотел вернуться в Англию. Махараджа уговаривал его остаться, и тот в конце концов согласился, но лишь при условии, что в его служебном контракте будет прописано, что ему ни при каких условиях не придется сопровождать махараджу в воздухе.

Несмотря на первую неудачу, пыл махараджи не угас. В катастрофе он винил придворных астрологов, которые не предупредили его о том, что день для полетов выдался неудачный. Астрологов уволили и наняли новых. Тщательно изучив звезды, новые астрологи сообщили, что для возобновления полетов будет благоприятна следующая суббота.

Махараджа остался очень доволен новыми астрологами. В награду он обещал взять каждого из них в полет. На следующий день астрологи сообщили, что ошиблись. В ближайший год для полетов не выдастся ни единого благоприятного дня.

Махараджа разозлился и уволил всех новых астрологов. А потом приказал механику немедленно приготовить машину к взлету. Чести сопровождать махараджу удостоился один из офицеров гвардии.

Второй полет прошел хорошо. Махараджа поднял машину в воздух и посадил ее, на этот раз ничего не поломав. Правда, вместо посадочной полосы он чуть было не приземлился в пруд с фламинго.

Когда на следующий день махараджа снова захотел подняться в небо, офицер гвардии захворал и не смог сопровождать его. Тогда махараджа велел приготовиться советнику Сардару Бахадуру. Советник слезно умолял его пощадить, ссылаясь на почтенный возраст, но махараджа был непреклонен.

По какой-то причине махараджа не хотел летать один. Все последующие недели он одного за другим принуждал своих подданных сопровождать его в стремительных петляющих полетах над княжескими угодьями. Тот, кто хоть раз с ним летал, готов был пойти на все, лишь бы не лететь снова. Придворный лекарь сбился с ног, оказывая медицинскую помощь министрам и офицерам, которых внезапно – стоило махарадже надеть летный комбинезон из кожи косули – постигали самые разные недуги: мигрень, лихорадка и боль в животе.

Махараджа все сильнее раздражался на малодушных придворных. Однажды он собрал их в Дурбарском зале.

– Неужели вы все такие трусы? – спросил он. – Неужели нет среди вас никого, кто добровольно и с радостью примет столь почетное предложение и полетает со мной сегодня вечером?

В зале стало почти совсем тихо.

По толпе прокатился лишь легкий ропот, когда я, подняв руку, сделала два шага вперед.

Глава 48

Вынужденные приземления и шампанское

«Джипси Мот» – двухместный биплан с четырехцилиндровым бензиновым двигателем воздушного охлаждения мощностью в девяносто восемь лошадиных сил. Я знала эту модель, потому что Старшой увлекался самолетами. Я, бывало, вырезала для него статьи о летчиках и самолетах из газет, которые читала, когда мы стояли в порту. Старшой не особо любил читать, однако вырезки про самолеты просматривал и хранил в коробке у себя в каюте на «Хадсон Квин». Все они, разумеется, пропали во время крушения на Зезере.

Сама я летать никогда не мечтала. Поэтому, полетев в первый раз с махараджей, я удивилась, как это здорово. Стоило нам вырулить на взлетную полосу, и все мое волнение исчезло. Мне нравился уверенный, ровный ход мотора и детали самолета, выполненные с недюжинным мастерством. Под ложечкой приятно защекотало, когда самолет оторвался от земли.

Всего за несколько минут мы поднялись на несколько сотен метров. Прохладный ветер обдавал лицо. Со своего места в передней кабине я видела все вокруг. Равнинный ландшафт под нами исчез в дымке у горизонта. Леса были похожи на клочья травы, а дома – на коричневые кусочки сахара. Чувство было такое, будто мои неприятности остались там, на земле и что они такие же мелкие и пустяковые, как и всё, что под нами.

Но скоро приятное закончилось. Без всякого предупреждения мотор затарахтел и закашлял. Мы летели низко над землей, но на большой скорости. Махараджа заложил широкий вираж, чтобы лететь домой, но в ту же секунду мотор заглох совсем.

Нам очень повезло, что мы не разбились. Но если говорить совсем честно, то в этом была заслуга махараджи. Он набрал немного высоты, а потом плавно скользнул вниз, чтобы приземлиться на гравийную дорогу, пересекающую большое поле. Самолет сильно стукнулся о землю и накренился, но махарадже удалось затормозить, и мы не перевернулись, не встали на нос и не свалились в придорожную канаву.

Несмотря на удачное приземление, настроение у махараджи было паршивое. Он обозвал самолет «поганой машиной» и с силой пнул шасси. Потом достал из аварийного набора сигнальную ракету. Взмыв вверх, ракета разорвалась ослепительной вспышкой в сотне метров от земли. Из дворца ее наверняка было прекрасно видно.

В ожидании спасателей махараджа вынул из сумки-холодильника провиант, приготовленный на случай бедствия: грузинскую икру и шампанское «Дом Периньон», – и, немного отойдя от самолета, уселся на поле, в тени одинокого дерева.

Из леса, окружавшего поле, вышли местные крестьяне, их жены и дети, а также коровы, козы и собаки. Они остановились на опушке и удивленно рассматривали махараджу и его удивительную машину.

Пока махараджа пировал, я отыскала под сиденьем пилота ящик с инструментами и техническое описание двигателя. Заглянула под капот. Самолеты мне пока чинить не приходилось, но мотор есть мотор, и обнаружить поломку оказалось нетрудно. Соскочил поводок высотного корректора карбюратора, и на низкой высоте в двигатель поступала слишком обедненная топливовоздушная смесь. Устранить эту неполадку ничего не стоило.

Махараджа успел заснуть под деревом, но тут же проснулся, когда я, крутанув пропеллер, запустила двигатель. С бутылкой в руке он подбежал ко мне и, задыхаясь, заорал:

– Что ты творишь с моим самолетом, обезьяна?!

Прошло какое-то время, прежде чем до махараджи дошло, что я вообще-то починила мотор и теперь мы снова можем лететь. Тогда он очень оживился и приказал немедленно взлетать.

Ровно в ту минуту, когда на дороге показались три отливающих золотом роллс-ройса, махараджа кое-как поднял самолет в воздух и мы пролетели над деревьями в дальнем конце поля, едва не задев их. Махараджа вопил от восторга.

На земле стояли отряженные нас спасать придворные и понуро глядели нам вслед.

~

При дворе думали, что внезапное увлечение махараджи самолетами быстро пройдет. Так всег