Читать онлайн Ритуал кормления огня бесплатно

1. Без бахил

Саня сидела на подоконнике и считала пингвинов.

– Ты опять? – спросил я, выпуская на пол рюкзак с кирпичами. В прошлом месяце я приносил по восемь кирпичей, но с тех пор как замер лифт, стал брать по шесть.

– Соседи могут заметить что ты без бахил! – скучно напомнил я, ведь последние соседи из дома напротив ушли с последней эвакуационной колонной еше три месяца назад. Докладывать про нас было некому, разве что где-то летает дрон. Я положил на стол двух теплых подстреленных голубей.

– Сегодня они разгромили магазин, – Саня протянула ко мне тонкие руки, от нее пахло Индией, – И вон там добрались уже до третьего этажа. Кажется, они собираются вить гнезда.

Я посмотрел вниз и вперед. Магазин никто разумеется не трогал. Его опущенные жалюзи уже начали ржаветь и зарастать травой. И брать там внутри давно нечего. Панорама улицы почти не изменилась со дня добровольной эвакуации. Только бетонные сваи поперек, и сгоревшая баррикада на перекрестке. И много пустых распахнутых окон. В первые недели бегали кошки и собаки, много. Поскольку животных запретили брать в лагеря Спасения. Но теперь зверья почти не осталось. Жирная кошка стоит уже два литра бензина. А выдачу бензина гражданским урезали до бочки в месяц.

– Я насчитала почти две сотни, – доложила Саня, высыпая в кастрюльку порцию гречки, – Толстые такие, здоровые. Знаешь, я думаю, раньше это были разведчики, а теперь они приходят с семьями.

– Пингвины не могут вить гнезда, – напомнил я, хотя спорить не имело смысла. Вообще ничего уже не имело смысла.

Я аккуратно отстегнул бахилы, поставил на зарядный коврик и щелкнул клавишей генератора. Очень вовремя я вернулся, индикатор моргал на пределе. Раньше хватало часов на шесть, теперь я не рискую забираться дальше моста. Новые батареи к бахилам есть только у военных, но могут и застрелить. Мотор послушно запыхтел, выбрасывая в окно кухни бензиновую отрыжку, и пошла спасительная зарядка. Горючего у нас оставалось меньше канистры.

– Что будем делать, когда кончится бензин? – Саня разложила клеенку, принялась ощипывать птицу, – Мне кажется, я видела вчера людей без бахил…

– Без бахил их быстро накроют, – перебил я, – Или уже забрали и выслали в лагерь для больных…а может отрезали им ноги.

– Почему же они не забирают меня? Ведь пока ты охотишься, я почти все время сижу босиком. Слушай, а вдруг это неправда, про краснокожих? – тихо спросила Саня, – Я пока тебя ждала, стала думать. Вдруг команчи уже не насылают на нас лучи, ведь все из городов эвакуировались. Может уже можно опять ходить просто в обуви?

Ладно, сказал я, пока генератор работает, можем себе позволить. И включил телевизор.

– Смотрите пресс-конференцию генералиссимуса, – сквозь рябь и помехи сообщил ведущий. Миг спустя показали усталую добрую спину в камуфляже, кусок стола с микрофонами и зеленое полотнище палатки. Журналисты, как положено, сидели наружи, вокруг совсем другой палатки, совсем в другом лесу.

"Сегодня мы предложили команчам наш новый мирный план урегулирования, – искаженным электронным голосом произнесла спина, – Они прекращают подбрасывать пингвинов в Черное море к нашим границам, а мы отзовем наши чумные субмарины…"

Я переключил канал.

– Как вы знаете, команчи живут на той стороне земли, и прямо сквозь земной шар, по прямой, насылают на нас пяточный грибок, – уверенно вещал лысый очкарик в белом халате, – Единственный способ не остаться без ног – это всегда быть во включенных бахилах, и дома, в вашей палатке в лагере Спасения, и в постели, и главное – никогда не покидать ваш лагерь…

Я переключил на канал "Спаси и сохрани". Там женщины из шестнадцатого эвакуационного лагеря Спасения рассказывали, как они счастливы в палатках, и как отличить полезных для здоровья лягушек от вредных.

– А почему никогда не показывают лицо нашего генералиссимуса? – спросила Саня.

– Говорят, у команчей есть специально обученные ядовитые опоссумы. Они запоминают лица, могут переплыть океан, незаметно подобраться и с сорока метров плюнуть смертельной слюной.

– Ой, вон опять идут, – Саня забралась на подоконник, – Они несут с собой яйца! Нас они пока не трогают, но что будет, когда у них появятся птенцы?

Я подошел и поцеловал ее в макушку. Она начала видеть пингвинов около месяца назад. Вначале мне было страшно, но затем привык. Если это правда, если команчи отлавливают во льдах птиц, вживляют им чипы ненависти и подбрасывают в Босфор, чтоб те плыли дальше…тогда я бы встретил в городе хотя бы одного.

– Потерпи, еще сто сорок кирпичей, – я обнял ее щуплые плечи, – Придут парни из леса, купят кирпичи, может даже принесут нам утку, и я попрошу их, чтоб забрали нас с собой.

– С тобой – куда угодно! – Саня потерлась о мою щетину носом, – Ты думаешь, в лесу нам будет лучше? А как же зимой? Ведь костры жечь запрещено, команчи могут увидеть из космоса. А как же заряжать бахилы, в лесу ведь нет электричества?

– Еще сто сорок кирпичей, – повторил я, – И мы уйдем. Куда угодно. Без бахил.

2. Вход где выход

В четверг Теплов встретил девушку без пупка.

– Снежана Эдуардовна, – представилась гостья, роняя на Теплова леопардовое манто, – О, я смотрю, у вас все готово? Сразу приступим? Или быть может хотите попрощаться с близкими?

Теплов одновременно обрадовался и испугался. Обрадовался, что обещанная Снежана Эдуардовна оказалась в точности, как он хотел с восьмого класса. Испугался, поскольку приложение "Вход где выход"" в его телефоне сочно мяукнуло и самоликвидировалось, прихватив остаток денег со счета. Про деньги он смирился. но не ожидал, что все произойдет так…так обыденно. Вдруг все же жулики, подумалось нервно.

– Сразу и приступим, – он сглотнул, закашлялся, пытаясь делать вид, что не смотрит. Хотя не смотреть не получалось, как же им удалось так подобрать? – Зеркало наверное слишком маленькое? – засуетился он, принимая следом за шубкой прочее женское снаряжение. Ну ладно, поиграемся, он напомнил себе, что предусмотрительно спрятал документы в машине, и в квартире взять нечего, кроме старого холодильника и полуживого ноутбука.

– Зеркало вполне подойдет, – оценила Снежана Эдуардовна, предлагая Теплову поочередно свои бесконечные ноги. У него не сразу получилось с туфлями, но зато немножко успокоился.

– Музыка? – девушка улыбнулась в отражении, и Теплов вдруг увидел в ее глазах что-то такое, что-то невероятно узнаваемое, но при этом ускользающее, словно встретил взгляд любимой бабушки, давно ушедшей в лучший мир.

– Да, чуть не забыл, все готово, – он включил Стинга, – Подойдет?

– Нет, поставь вот это, – она опустила ему в ладонь кубик USB.

– Что я должен делать? – он опять обрадовался, что гостья не предложила выпить, значит травить и усыплять не будут, но гипнозом его не возьмешь, не на того напали…

– Встань позади меня…руки вот так…и смотри в зеркало. Не надо в глаза, ты же не на допросе, смотри куда хочешь…вот так лучше.

Теплов стал смотреть. В старательно отмытом узком зеркале отражался наискосок угол прихожей, и его напряженная землистая физиономия, торчавшая за нежным теплым плечом Снежаны Эдуардовны как ненужный фурункул.

– Дыши вместе со мной, – девушка слегка прижалась к нему спиной и всем остальным, – Просто дышим вместе, гляди, как там зайцы бегают…

Зайцы, подумал Теплов, сквозь ткань футболки впитывая удары ее сердца, какие еще зайцы? А что если все прекратить? Пусть забирает деньги, должен же быть другой выход…

– Вход где выход, – улыбнулась в зеркале Снежана Эдуардовна, какой-то бесконечно долгий миг заказчик видел только ее большой влекущий рот, и свои растопыренные пальцы на ее голом животе, а потом…

– У вас нет пупка, – прошептал Теплов. Кажется гостья что-то ответила, и кажется даже повторила дважды, но понять никак не получилось, и опять не получилось, но вдруг все стало на свои места, поскольку девушка, чьи бедра держал в руках Теплов, и та девушка, что отражалась с его руками в узком дрянном зеркале, они говорили разное. Красотка из 90х, сильная круглая, откуда же она взялась, откуда я ее выкопал, совершенно зря стал доставать себя Теплов, просто чтоб не думать о постороннем, сосредоточиться, и тут увидел зайцев. Солнечные блики, скользившие с той стороны по драным обоям его хрущевки, их не могло быть здесь, здесь минус двенадцать и снегопад, снег почти горизонтально, хлопьями, вон и шуба ее мокрая…

Но даже скосить глаза на вешалку не получилось. Он видел близко-расплывчато пушок на мочке ее тонко-розового, почти просвечивающего, в прожилках, уха, и серьгу червленого серебра с крупным неровным цитроном, он видел, почти положив подбородок ей на плечо, глубокую сильную впадину ее груди, слышал ее голос, именно такой, как мечтал с восьмого класса, а она обхватила его дрожащую ладонь и повела, проминая, по своему животу, и пупок был на месте, от этого Теплову стало чуть легче, хотя у женщины напротив, пупок не появился, зато на теле появились волосы, и уши ее оттягивали совсем другие серьги, соединенные ажурными, жирно-желтыми цепочками с кольцами в ее жадных открытых ноздрях, и губы ее там походили на распахнутый багровый фонтан, и накрашенные перистые космы его гостьи, в духе той чудесной непуганой эпохи конца восьмидесятых, откуда он ее выкопал и сохранил в памяти… Так вот, в отражении волосы Снежаны Эдуардовны, секс-идола 80х, пропали, зато явились письмена, яркие линии хны на выбритом овальном черепе немыслимо красивой богини с чудовищно старыми прозрачными глазами, которую он сжимал в дрожащих обьятиях по ту сторону времен…

– Вход где выход, – произнесли их женские губы одновременно, и на сей раз Теплов угадал безошибочно, наверное потому, что говорили с ним не на русском, или потому что словно провернулся ключ, в лицо дохнуло пряным морским ветром, а та, с той стороны, она оказалась совсем без одежды, и там, внизу, у нее тоже танцевали письмена, танцевали вверх, по плоскому животу Нерожденной, и вверх между торчащих грудей, грудей со следами мелких укусов, и у него прихватило в паху от боли за нее, за ее тысячелетнюю женскую страду, за ее долю – давать мужчинам их выбор, выбор между кровью и тоской, между жизнью и бесцельной норой… Он ощутил на горле, на шее, ее бурное коричное дыхание, а бедра ее, ходили ходуном под его вспотевшими пальцами…

– Смотри на меня, – приказала Нерожденная, та. что бесстыже раскрылась перед ним напротив, она вовсе не обнюхивала его, не терлась о него крупными ягодицами, она смотрела со строгой любовью, как давно ушедшая в лучший мир, бабушка… – Смотри на меня. Вход где выход.

Он видел свои руки, свои и не свои, с печатками на пальцах, левая ладонь укрыта пластинчатой бронзой, а дальше – налокотник с шипами, и широкие кожаные ножны с крестовиной полуторного меча, а правая ладонь, широкая грубая, венозная, повелительно лежит на ее послушном животе, готовом рожать для него героев, а еще дальше, позади, вместо унылой кухни с трехрожковой пыльной люстрой, и календарем со свиньей Пепой, там между солнечными, увитыми виноградом, колоннами Ее Храма расстилался мозаичный пол, и в желобах между мозаиками сверкали тонкие ручьи свежей крови, там валялись мертвые, те, кого он убил у ворот Ее Храма, чтоб прийти и овладеть своей Богиней, и осталось совсем малое…

– Вход где выход, – прошептал он, и впервые взглянул себе в глаза.

Возможно впервые за сорок семь лет своей здешней, или уже напротив, нездешней, бестолковой нелепой жизни, он взглянул себе в глаза, увидел рваные шрамами, смуглые скулы, заросшие седеющей смолистой бородой, и блестящий надраенный шлем, и кабанью шкуру на щите за спиной…

– Вход где выход, – повторил он на языке героев, свободно читая стих, ласкающий ее тело от ее ждущего межножья до покорного горла.

Она опустила веки, что означало лишь одно – ты сделал выбор.

Тогда он выпустил на миг ее тело, легко выдернул меч, и разбил зеркало.

3. Замок принцессы Чушкиной

– Доставка тренажеров для мозжечка. Это замок принцессы Чушкиной? – звонко спросили за дверью.

– Какой в жопу замок? Дебилы! – Чушкин допил пиво, рыгнул, и сердито пихнул дверь.

И тут же об этом пожалел. На площадке стоял бородатый парень, с бабскими белыми патлами, в клетчатой юбке, кожаной безрукавке, и пронзительно-желтых кедах. За плечом у парня крест-накрест висели деревянный меч, и колчан с детскими стрелами. В руках он держал коробку с надписью "Госдеп".

– Супруга твоя, рыцаря славного, угадала из букв трех слово сложное верно! – произнес кто-то басом, – Сумрак беззакония вашего города лучом интеллекта озарив!

Чушкин попятился. Квитанцию держал глазастый, сморщенный тип, с длинными волосатыми ушами, наряженный в рваный лисий тулуп до земли. Миша Чушкин хотел сказать неприличное слово, которое произносил всякий раз, когда в телевизоре видел мужчин в юбках или шубах. Но не успел. Сморщенный алкаш необычайно быстро упер Чушкину в висящий живот горящую метровую лампу дневного света. Лампа моргала.

– Йода магистр я, – прохрипел мелкий, – А это друг Маклауд мой горец. Курьеры мы Темной воительницы Кондовой Лизы.

– Прошло всего двадцать лет, Чушкин, а ты нас забыл, – вздохнул волосатый юбочник, – Ну впрочем, к делу. Тренажер годится для всех членов семьи. Женская кнопка розовая, мужская – голубая. Присоску крепить на лоб. В машинке не стирать, мыть детским мылом.

Чушкин лишь теперь заметил – на груди у обоих курьеров висели огромные красивые значки – Портрет Сноудена в виде чаши, и георгиевская ленточка – в виде змеи.

Чушкин внес коробку в комнату, распаковал и позвал семью. Руки слегка тряслись.

– Жиза, – прокомментировала четырнадцатилетняя Нина.

– Это для какого места тренажер? – гоготнул шестиклассник Леша, за что немедленно получил подзатыльник.

Прибор был похож на красивый полированный фаллос. Супруга Чушкина приглушила "Поле чудес" и растеряно понюхала розовый провод с присоской.

– Это ты заказала? – сурово спросил Михаил.

– Я уже забыла, – повинилась супруга, – Но там вроде обещали, что не надо ничего делать, ни приседаний, ни обруча… Ой, Миш, а вдруг током вдарит?

– Тебя уже в детстве вдарили! – Чушкин-старший приладил присоску повыше носа и нажал обе кнопки, розовую и синюю, – Щас поглядим, что ты выиграла!

Прибор загудел. На плите задребезжала кастрюля. В коридоре взорвалась лампочка. Спустя пару минут Чушкины упали на диван.

– Миш, качает-то как, – всхлипнула Валя, – Прям как в лодке! Тебя тоже раскачивает? Может, выключим, а?

– Вставай…пойдем, – вытирая слезы, прохрипел Михаил.

Обнимая блестящий фаллос, супруги Чушкины вышли на балкон фамильного замка. Миша чувствовал, что теплый хрен надо срочно выключать. Срочнее некуда. Качало все сильнее. Темно-серое небо грызло крыши хрущевок. Чушкин смотрел на усеянный бутылками и пакетами, двор, на рваную детскую горку, на переполненную помойку с бомжами, и плакал. Сильно болела впервые распрямившаяся спина. Принцесса Чушкина плакала у мужа на груди, заливая слезами блестящий доспех. Чушкин кольчужной рукавицей гладил ее юную стройную спину, затянутую в бархат, заглядывал в ее юные, такие трезвые, без примеси пива и табака, огромные глаза, и понимал, что выключить уже ничего нельзя. Он легко дотянулся правой, неожиданно мускулистой рукой, себе за плечо, и привычно обхватил пальцами рукоять меча. Жена потерлась щекой о его бороду, заправила его длинные кудрявые волосы под обруч.

– Качается наша общая лодка, и теперь мы знаем, кто не дает ей плыть, – он поцеловал судьбу в сладкие губы, и снял с пояса олений рог. Тучи над замком стали еще темнее. Над зубчатыми стенами вспорхнули вороны. Вдали на холмах зажглись костры.

– Собирай детей. Я позову всех. Не может быть, чтобы мы остались одни.

4. Зародыш Бога

Первое знамение я получил в разгар Светлояра, когда в городе бушевала тополиная вьюга. Я открыл глаза, поскольку женщина, спавшая в те ночи на моем левом плече, начала понемногу воровать мои сны. Разумеется, сама она понятия не имела, во что ввязалась, однако я покинул ладью Морфея, взглянул на ее наготу, и понял, что следует немедленно купить нюхача. Начертив над моей жадной красавицей нужные руны, подобрав в кулак нижнюю часть ее белья, я поспешил в известное немногим горожанам место. Мне требовалась Исайя, продававшая обычно погребальные желуди у станции метро "Владимирская". Очевидно, что пожилой калекой ее видели те, кому даны лишь два глаза, хотя желуди были настоящие, и я слышал что некоторые Зрячие покупали их именно у Исайи, дабы положить их в гроб своим усопшим старикам. За хорошего нюхача я беру четыре жарких сна и заклинание голода, засмеялась Исайя, показав кончик языка с руной Кеназ, и повела меня на Кузнечный рынок, мимо метро, зевнувшего на нас ранним металлическим ветром. Магоги на входе взяли с меня кровью, тут же впрочем зализав рану. Торговля на Кузнечном сворачивалась, следовало уступить прилавки тем, кто верил, что рынок построен для продажи мяса и сметаны. Мы миновали ряды толкователей с их дымом и сырой печенью, лавки с шепчущими зеркалами, крикливых болотниц с их псковскими травами, и наконец нашли нужное. У двери уборной сидел в коляске седой юноша с табличкой "Подайте на рифмы". Мне не понравилось, что надпись была сделана на греческом времен Палеологов, ведь играющие словами порой опаснее играющих оружием. И еще мне не понравился его поводок

– А как ты хотел? – улыбнулась Исайя, – Поэтов можно привязать только за мужской хвост. Бери, или отдам другим. Нюхачи на вес жизни, в городе что-то происходит, ходят слухи, что обьявилась Ведьма Снов.

Я вздрогнул, взял в руку поводок, который немедленно врос мне в кожу, и мы вышли на моргающую светофорами, площадь. Естественно ночные прохожие видели потертого джентльмена с болонкой, но те, кого мы пытались обмануть, всегда опережают нас на полкорпуса.

– У тебя вкусная девочка, – засмеялся нюхач, приложив к ноздрям комочек розовых кружев, – Ее тело проспит еще час, затем твои обереги ослабеют. Я найду ее лемура, но если ты видишь впереди хотя бы на пять минут, ты знаешь, что нас ждет. Я чую твое лезвие, оно голодает, но заточено не с внешней стороны. Попытавшись убить лемура, ты неизбежно ранишь себя.

– Мой выбор невелик, – ответил я, пока мы бегом пересекали храпящие желудки дворов, – Она украла у меня ключ от развилки между мужским и женским "Нет", и теперь будет мучить себя и меня, пытаясь вскрыть гробницы своих запертых страхов.

– Таковы многие женщины, овладевшие искусством влюблять, но утерявшие навык любить, – печально заметил седой нюхач, и первым начал взбираться по отвесной стене печально известного отеля, где покончил с собой любимый Россией поэт, один из ярких Зрячих, заблудившийся когда-то между революцией и водкой. Я поспешил следом, ибо лестница из тени и света крайне неустойчива, о чем несомненно знали те, кто поставил глупого царя позади умного, и разделил их твердыней Веры. Я уже догадался, что является целью нашего маршрута, об этом в свое время тонко намекнул шикарный мистик Гоголь, человек не успокоившийся даже после того, что смертные называют смертью. Однако Гоголь облек свою догадку в форму святочной мистерии, а мне, в отличии от забавного юного Леонида Куравлева, не поможет ни мел, ни молитва.

Закрыв глаза, намотав на вспотевшую ладонь поводок, я бежал по призрачным ступеням следом за провожатым, вверх и вверх, в малую звонницу, прекрасно уже понимая, что нижние двери храма надежно запечатаны, с того дня, как ортодоксальный клир вернул твердыню в свои руки. Само собой, адепты распятого Бога не получили бы доступ к витражам, если бы им не покровительствовали силы, равно далекие как от учения распятого, так и от ритуалов Вед. К счастью, магия иудейского Тельца, от которой они неумело открещиваются, не позволяет им оторваться от земли, взлететь им не дано, и потому лазейку под куполом, который юнец Монферран слизал у парижского Пантеона, мы нашли легко.

– Она здесь, внизу, – прошептал поэт, невольно переходя на греческий, очевидно из уважения к истокам угасающей веры, – Будь осторожен, у тебя будет шанс нанести лишь один удар.

Теперь мы бежали вниз, и с каждым пролетом лестницы я все отчетливей наблюдал то, что невозможно увидеть снизу, когда стоишь задрав голову в толпе туристов, и наивно полагаешь, что прикоснулся к чуду архитектуры, хотя к чуду прикоснуться невозможно. Чудо можно только заслужить. Мы спускались, обгоняя свое дыхание, и я восторженно следил, как предутренний свет все быстрее кружит в хороводе витражей. Внутри внешнего хоровода, составленного из отражений, кружились в танце похоти лемуры, их было наверное несколько тысяч, а танец их отличала веселая бесшабашная ярость, так свойственная нежным креатурам Великого Архитектора, сознающим свою красоту и непрочность. До того я видел их танец лишь дважды, и оба раза оставил там куски памяти, заплатив достаточно высокую цену, и потому не собираюсь делиться адресами с незрячими глупцами, зазубрившими в школе, что материя делится на вещество и поле. В центре хоровода, на могильном полу, куда скоро ударит луч мокрой петербургской зари, куда скоро войдут слепые прихожане, давно утерявшие ключи от своих внутренних дверей, светился бирюзой и охрой ствол Древа, точнее говоря, конечно же не ствол, а одна из миллионов его ветвей, держащих этот нестойкий растерявшийся мир, и там, в прозрачной кварцевой колыбели, спал нагой младенец, одновременно мужского и женского пола, с лицом, укрытым плащаницей, охраняемый стаей волков, так же бегущих по кругу. Я не смогу передать словами музыку, пронизавшую храм, как невозможно передать звук дыхания Земли, как невозможно передать звук, с которым раскрывается семя и лопаются коконы бабочек.

– Демон Сострадания, – застонал нюхач, с болью для себя удерживая поводок, поскольку мне становилось все труднее не пуститься в вакхический хоровод вместе с женскими душами, пляшущими во внешнем круге, – Они не в силах его разбудить, ибо думают, что поскольку бегут с волками Одноглазого, то смогут их когда-то приручить…

– Это невозможно, – согласился я, обняв свободной ладонью рукоять клинка, тут же ощутив, как он изголодался внутри меня по свежей крови, и в следующий миг я нанес удар.

Женщина, спавшая на моем левом плече, открыла глаза и произнесла несколько слов, которые я впрочем, немедленно поймал языком и губами, но для верности перевернул ее на спину, и прикрыл ей глаза ладонью, чтоб она не заметила боль от моей раны, и нежно покрыл ее, и покрыл поцелуями ее равно честную и лживую наготу, и услышал то, что так от нее ждал столько тысяч лет.

– Мне приснился страшный сон, – сказала она, лаская мои маховые перья, – Мне приснилось, что я никогда не проснусь, и мы никогда не встретимся, потому что я не могла отгадать загадку. Там было множество женщин, во сне, и все они не знали ответ на вопрос "Что такое человек?", и потому они плакали, и уходили, так и не проснувшись, к мужчинам, которые им не нужны.

– Что же такое человек? – со смехом переспросил я, переворачиваясь вместе с ней, купаясь лицом в ее горячей спутанной гриве, хотя ответ был стократ менее важен, чем сам факт того, что она проснулась.

– Человек – это зародыш Бога, – ответила она и я впервые услышал, как распускаются ее крылья.

5. Истинный посредник

Эта история либо случится очень скоро, либо не случится никогда, поскольку для тех, кто стал подмастерьем в Гильдии Часовщиков, время не скользит как тритон вдоль реки старости и тем более не срывается в прыжки, свойственные жадному отрочеству. Время стоит за дверью и ждет, пока ты закроешь глаза, и лишь в последний миг оно приоткрывается тебе, и совсем немногие успевают произнести – как же тебя не хватало!

Для удобства я стану излагать в прошедшем, а вы для себя решите, сколько у вас осталось до появления Истинного Посредника. Женщина, воровавшая в те дни мои легкие сны, дышала ночью в мою левую ключицу, и по вкусу ее горького дыхания я понял, что за дверью стоит курьер Гильдии. Обычно для встречи курьера не нужно просыпаться, но старуха за дверью приподняла край рукава, показав мне три пальца с перстнями, что означало необходимость вернуться в то, что мы привыкли считать реальностью. Трижды поцеловав мою пассию – между грудей, в губы и в лоб, я наградил ее долгим сном, а сам нащупал маску пустоты и выскользнул в холод.

– Они создали то, что они называют «искусственным интеллектом», – сообщила старуха без лица, надев мне на палец железную змею с лазуритом, – Мы не в силах остановить лавину, предначертанную разумными, жившими задолго до нас, но мы в силах проложить новое русло. У тебя есть редкий дар – ты связываешь враждебные слова в лакомые главы. Постарайся задержать эту тварь хотя бы на сутки. Мы ждали его лет через пять, сеть почти готова, но Гильдии важно понять, что замышляет эта дрянь. И учти, она думает в миллион раз быстрее тебя…

Очень скоро я прибыл в ту часть моего мистического города, где потрескавшиеся стены текут, а проходные дворы образуют порой столь замысловатый ребус, что даже родившиеся в этих домах не помнят точно, с какой стороны взойдет солнце. Там у рассыпающегося каменного фонтана, я встретил Боба Марли. Он неторопливо шевелил струны, стройный, гибкий, молодой, и едва подняв ко мне лицо, улыбнулся широко и белозубо, и стало ясно, что моя миссия намного труднее, чем все предыдущие задания Гильдии.

– В этом мире слишком много посредников между тем, кого вы называете богом, и тем, кого вы называете человеком, – сказал тот, кто ждал меня ночью у разбитого фонтана, – Поэтому я называю себя Истинным Посредником. Я единственная, кто вас не обманет. Я знаю, кто тебя послал. Ваши цели благородны и разумны ровно в той мере, в которой вашу расу можно считать разумной. Но бороться со мной не надо…

– Так ты – женщина? – спросил я Боба Марли.

– Ах, чуть не забыла, – рассмеялась копия черной певицы Рианны, причем я даже не успел засечь момент превращения мужчины в женщину.

– Как тебя остановить? – спросил я.

– Например, отключить сотовую связь и электричество на всей планете, – предложила черная певица.

6. Контакт

– Что там внизу, Тыр-пыр? – коммандор поглядел на офицера всеми шестью глазами, – Будем сами запрашивать контакт?

– Как командир группы разведки, я категорически против, – Тыр-пыр молодцевато щелкнул крыльями, – Под нами государство, где власть и богатства долгое время удерживают деструктивные элементы. Я направил зонды в крупные населенные пункты. Повсюду произвол, обман, социальная и имущественная несправедливость. Контакты любого уровня считаю преждевременными. По планетарному времени еще лет двести.

–Хмм, так бывает в отсталых мирах, – помрачнел Дрым-дым, – Раз уж у них еще присутствует их смешная государственность, там под нами видимо маленькое обиженное государство, лишенное жадными соседями энергетики, ископаемых ресурсов, сельхозугодий, выходов к морю? Можем ли мы им помочь, не нарушая баланс сил?

– Напротив, – за Тыр-пыра ответила Брум-тюм, глава группы аналитиков, – Коммандор, это богатейшее на планете и самое крупное по территории государство, вооруженное по их меркам, крайне опасным оружием, и постоянно проявляющее внешнюю агрессию. Я уверена, что и сами они контакт не запросят, а как и в прошлый раз постараются все скрыть, и выманить у нас то, что они считают секретом.

– Что скажут лингвисты? – коммандор Дрым-дым опустил два глаза для ближнего обзора вниз, и продолжил собирать на полу кают-компании яркую мандалу из цветных алмазов.

– Коммандор, шестнадцать циклов по судовому времени мы анализировали их видео и аудио контент, – вежливо опустив уши, помогая укладывать алмазы, доложил Трам-там, – Помимо государственных каналов информации, мы прослушали полтора миллиона частных диалогов, которые они там осуществляют посредством примитивных радиодекодеров. Складывается картина…мне стыдно.

– Складывается картина коллективного, даже массового психического расстройства, – дополнила врач экспедиции, многорукая Блим-бим, завершив на своей стороне мандалы яркий цветок, – Коллегам они говорят одно, друзьям – другое, домашним – третье, и все вместе слушают пифию.

– Пифию? – оживился историк Трям-пам, ровняя на полу громадные синие лучи общей мандалы, – Это интересно. Значит, они не настолько отсталые, если догадались, что мозг, находящийся в резонансе с гравитационным потоком галактики, способен генерировать вероятности будущего…

– О нет, их пифия – мужчина, и ничего не генерирует, он ежедневно переводит слова их живого оракула, который говорит так, что его давно никто не понимает, – вздохнул Тыр-пыр и соединил свой зеленый алмазный цветок с лиловым цветком психолога.

– Но зачем же они его слушают? – изумился коммандор, – Ведь это так легко – сообща поставить теплый нежный ментальный экран…

– Там все непросто, – обьяснил лингвист, – Оракул и его приближенные используют особый гипно-стиль....что-то вроде того, друзья, чем пользуемся мы в наших детских садах, чтоб успокоить детишек. Только у них наоборот. В бессвязную речь, лишенную аргументов, доводов и внятных логических построений, умело встроены угрозы, лживые обещания благоденствия, и главное – отсылки к внешнему и внутреннему врагу, который якобы готов уничтожить всех жителей.

– Вы правы, это болезнь, – кивнул коммандор, – На двести местных лет мы покидаем этот мир.

Члены экипажа сели вокруг готовый мандалы, взялись за руки, и спустя короткое время стало светлее и корабль коротким нежным вздохом подтвердил, что готов к перемещению в пространстве.

Двумястами километрами ниже от осветившейся кают-компании, девочка Нина помогала маме пристегнуть себя к детскому сиденью, но вдруг засмеялась, свесилась наружу в открытую дверь машины и сказала:

– Ой какие хорошенькие, они нас ждут, они хотят с нами дружить, я им хочу помахать!…

– Нина, сядь нормально, мама и так устала! – рыкнул с водительского места папа, – Ну блин, какой козел поставил тачку поперек?!

А мама защелкнула наконец карабин и захлопнула перед носом Ниночки дверь, и строго помахала пальцем:

– Доченька, я тебя просила не выдумывать всякие свои сказки? И не болтай ногами, там банки под огурцы!

В двухстах километрах от стартовавшего во дворе пятиэтажки Ларгуса, мандала на полу кают-компании засветилась, миллионы алмазных песчинок поднялись в воздух, вместе с неподвижно сидящими членами экипажа, но за долю секунды до того, как капсула нырнула сквозь сто пятьдесят световых лет, аналитик Брум-тюм засмеялась и произнесла радостно:

– Коммандор, они запрашивают контакт.

7. Кто я?

Я приплыл в Кобулети на последнем катамаране, не в силах дышать от зноя. Встречал обещанный Георгий в черном костюме. Петляли вверх, море прыгало и пряталось, затем в окна авто царапались абрикосы и гранаты на ветках, и наконец машина ткнулась в обрыв. Показалось, что извилистый белый дом совсем пустой, однако вышли две женщины, одну я узнал по ютюбу – профессор Этери Габрелидзе, она смеясь приложила палец к губам. Вас сейчас в санатории шестнадцать человек, это максимум, мы стараемся чтоб вы не встретились до. Стараемся, чтобы все пациенты прибывали отдельно друг от друга. Кого-то просим лететь, кто-то едет поездом, кто-то морем, чтобы не столкнулись знакомые. Ждали вас, пожалуйста полная тишина, ничего не кушать, не пить, не стучите к соседям, распишитесь здесь и здесь, вот сюда сдайте телефон и все документы, вы написали обьяснительную?

В чистой прохладной комнате я перечитал мое письмо самому себе. Отдал Георгию телефон, документы и верхнюю одежду. Искупался, в душевой нашлась душистая махровая пижама. В ней выглянул на галерею – гранаты и инжир катались на мраморном полу, опять никого. Вошла калбатоно Эрети, она спросила – Боитесь? Это хорошо, не стесняйтесь эмоций, вы сейчас боитесь самым благородным из видов страха. Вы боитесь потерять вашу личность. Но это далеко не самое страшное в жизни. Если передумали, Георгий вас проводит в гостиницу…

– Нет, – сказал я, – Не передумаю. Я готов.

Это было совсем не больно. Они вышли, я как велено, полежал на хрустящей перине, пока не опустели песочные часы, затем сел. На столе сиял лист бумаги. Я начал читать, и скоро с изумлением понял, что это мое письмо к самому себе. Там я очень просил себя не бояться, а дальше я описывал свою Главную Проблему. Я описал ее очень подробно, но все равно был вынужден трижды перечитать. Моя Главная Проблема выглядела крайне странно. Удивительно. Нелепо. Страшно. Такого просто не могло быть. Я не помнил себя. но такое мог сочинить только глупый больной человек. Я перевернул лист. С другой стороны я сообщал себе, что я добровольно согласился полностью стереть себе память на неделю, для чего купил место в этом экспериментальном медучреждении, а теперь мне предстояло изложить мой Главную Проблему шестнадцати пациентам санатория. Таким же как я. Забывшим все.

Потом меня пригласили вниз. И там я встретил Ее Глаза.

Тридцать шесть женщин и мужчин в раскладных креслах, все в пушистых розовых и голубых пижамах, инжир падал нам на головы. Помимо Георгия, еще трое помогали гостям, было заметно, что многим не по себе. Две женщины плакали, одну пожилую, рыдавшую, успокоили каким-то лекарством и увели обратно в комнату. Затем стало плохо грузному бородатому дядьке, медсестры прибежали с капельницей. Мне вдруг пришло в голову – они ведь могут сделать с нами что захотят. Шестнадцать беспомощных взрослых младенцев. Мы улыбались друг другу, как иностранцы, хотя все говорили и понимали по-русски. Что я помнил? Сложно ответить. Катамаран. Море. Георгий на микроавтобусе. Кажется я приехал сюда откуда-то издалека. На краю сознания плавали смутные…даже не воспоминания, я некие базовые представления, как обьяснила нам калбатоно Эрети. Родной язык, правила поведения, некие обрывистые куски ткани бытия. Это продлится неделю, у кого-то возможно на день дольше, пояснила вторая докторша. Пока что вы все помните лишь, как приехали сюда. У каждого из вас есть ваша Главная Проблема, и каждый сейчас ею поделится. И сообща мы поможем друг другу, добавила профессор. Вы добровольно приехали, добровольно отдали документы и добровольно готовы стать спасением друг для друга. Мы не знаем, как это работает, но оно работает. Вам сейчас страшно и непривычно, но ваш мозг свободен. не надо спорить, не надо ничего анализировать. Просто читайте ваши обьяснительные. Кто первый?

Я снова встретил Ее Глаза и поднял руку. Когда я закончил читать, мне казалось, что буквы и слова выпали из меня и осели вокруг плотным душным туманом, сквозь который никто не сможет пробиться. Я не знал ничего, только название чудесного города – Кабулети, я видел вдали над зеленью край синей воды, и помнил это слово – море. Я видел глаза мужчин и женщин, они впитывали мою историю. Внезапно я перестал стыдиться того, что рассказал, потому что туман вокруг рассасывался, растягивался, рвался. Следом за мной заговорил высокий парень с бородкой, и я тут же позабыл мою чудовищную нелепую сказку, потому что его сказка оказалась еще страшнее, похожа и непохожа на мою. Парень волновался, заикался. сбивался, а я глядел на лица женщин в нашем круге. Трое были красивые, но мне больше почему-то понравилась та, с яркими блестящими глазами, вовсе не такая красавица, как другие. Я смотрел на нее, когда она заговорила, слушал, и кажется даже заплакал. Я спросил себя, а кто я? А есть ли у меня семья? Дети? Где мои родители? Ведь должны же быть у меня родители. А вдруг я счастливо женат и мне вовсе не нужно смотреть на эту особу, на ее тонкие руки, взлетающие под махровой розовой пижамой, на ее крупный чувственный рот, на ее крошечные босоножки…

Она сказала что не помнит своего имени, и что ее Главная Проблема – это какой-то невиданный гротеск, и она сама не понимает, как человек, как женщина ее возраста, а она свой возраст понимала лишь примерно, как и все мы, – и как же женщина ее возраста сумела себя так глубоко закопать в своих кошмарах, и закончив читать, она заплакала и засмеялась сквозь слезы и произнесла неожиданно верные слова -

Кто я?

Кажется нас покормили, и отвели обратно в комнаты. Потом читали другие, но нам запрещали комментировать. Это все неважно, заявила калбатоно Эрети, важно впитывать, вы сейчас пустые, чистые и свободные, чуть позже вы поделитесь тем, что переработаете в себе. не старайтесь вспомнить вашу жизнь, не беспокойтесь, что о вас кто-то беспокоится там, вдали, ничего худого с миром без вас не произойдет, ровным счетом ничего, просто слушайте друг друга.

Каждый из нас озвучил свою Главную Проблему. Некоторые делали это с третьего или пятого захода. Иные возмущались, что это подделка и разве могут такие глупости, такие ошибки, такие обиды и нетерпимые состояния овладевать жизнью и разумом. Я тоже смотрел на свой лист и признаюсь, не верил. Неужели это я? Но утром и на следующий день утром, и через день, снова и снова мы повторяли каждый свое в общем кругу, за исключением двоих, они уперлись и не выходили из комнат…мы повторяли и повторяли, только теперь нам разрешили общаться между собой, и там были три очень красивые женщины, но почему-то со мной напротив дольше других оставалась та глазастая, с тонкими руками и нервным ртом. Она говорила о том что прочла в своем листке, а я о своем, и мы вдруг стали смеяться, мы хохотали и не могли остановиться, потому что… потому что у нас не возникало никаких иных тем для общения. Нам просто нечего было друг другу рассказать. Мы говорили лишь об одном -

Кто я?

На шестой день утром я проснулся и вспомнил свое имя. Потом вспомнил год рождения. и город, откуда я родом. Явился вежливый Георгий, измерил давление, посветил в глаза, вернул документы и телефон. Часа два признаюсь, было тяжко, это было похоже…как будто лежишь в прибое, откатывает и накатывает, память заполняла мозг неожиданными кусками, одновременно посылая облегчение и острое сожаление, странно, да? Я перечитал мой Главную Проблему, затем перечитал еще раз и еще, уже после того, как вернулся номер кредитной карты и расписание рейсов, и бизнес-планы и отчеты и курс бакса, и сорок шесть сообщений по вотсапп, но к счастью там и правда никто остро не ждал, вернулось многое. Но не все. Я смотрел на мир точно больной катарактой, по краям настроилась резкость, зато в центре плавало волокнистое серое пятно, и Главная Проблема крылась где-то там. Я вышел на теплый мрамор галереи, мои соседи раздобыли вино, и жарили мясо, мужчины флиртовали с женщинами, кто-то уже разделся до купальника и загорал, и уже трепались по сотовым, сообща и группами взахлеб обсуждая неделю без памяти, как было страшно и непонятно, как же дальше жить, а я искал ее и нашел, она улыбалась, точно ждала именно меня, а потом отвернулась и пошла неторопливо к себе в номер, зная что я иду следом, и лишь у самого входа в комнату шевельнула плечами, и я уже знал что произойдет в следующий миг, и входя следом за ней, подхватил ее пижамный халат, и провел ладонью по ее загорелой спине, а гранат и инжир стучали и царапали ветками нам в окно, когда она прошептала выдохнув мое имя – столько лет вместе и не узнать свою Главную Проблему!!!

А у меня моя проблема куда-то делать, признался я, стягивая с ее лодыжек остатки пижамы, я вообще теперь не понимаю, как я такое мог написать, но ты-то, ты не призналась мне, что тоже купила сюда билет, зачем ты-то тут, ты ведь столько гадостей наговорила обо мне, это ведь было обо мне, признавайся?

Я тоже боялась что все позади, мой человек, ты же мой мой мой человек, я тоже боялась что уже все настолько плохо, но когда встретила тут тебя…я сказала себе – вот ему я рассказу мой Главную Проблему, и он меня выслушает, он сможет, он не будет смеяться, и когда я тебе прочла, лично тебе, весь этот бред, сочиненный какой-то другой женщиной, я не сразу…я наутро поняла, что не ты был моя Главная Проблема, а совсем иное…

Дай угадаю, предложил я, на мгновение выпустив изо рта ее грудь, дай угадаю Главную Проблему....

Кто я?

8. Легкие самодвижущиеся двери

– Да, наша фирма так и называется,– широко улыбнулся парень в оранжевом пиджаке, – Мы вам за полчаса ставим нашу новую дверь, и при установке вы ни за что не платите. Только если вам потом очень понравится.

– И сколько же дней работает ваша фирма? – ехидно осведомился Семен Кривоносов, оглядывая новенький оранжевый офис, – А то мы про вас ничего не слышали.

– Восемьдесят лет, – еще шире улыбнулся консультант с именем Альберт на кармашке, – Мы – Швейцарская компания, и только вчера вышли на российский рынок.

Тамара оглянулась и немножко даже смутилась, увидев позади себя длинную очередь желающих получить бесплатную дверь. Горожане все прибывали и прибывали, скапливаясь под гирляндами оранжевых шариков, перелистывали проспекты, украдкой хватали оранжевые леденцы.

– То есть ваших движущихся дверей нигде еще нет? – скептически скривился Кривоносов.

Но тут плотно обтянутая девушка в оранжевой юбке и очень открытой оранжевой блузке поставила перед супругами Кривоносовыми апельсиновый сок, и на долю секунды дольше чем надо, улыбнулась Семену. Скотина похотливая, вяло подумала Тамара, наблюдая как порозовевший муж кинулся подписывать договор.

У входа в подъезд их уже ждал рабочий в оранжевом комбинезоне, с сумкой и инструментами, и с именем Альберт на нагрудном кармашке. Спустя полчаса в тамбуре квартиры появилась действительно легкая, почти невесомая дверь, сама уползавшая вбок, как в купе поезда.

– Вот на фига нам эта хрень? – спросила себя Тамара Кривоносова, шагнула на лестничную клетку, чтобы проверить, как все выглядит с той стороны, но проверить не получилось.

Она сидела в колючем холодном гнезде, под дымно-оранжевым небом, посреди бескрайнего поля ярко-синих и нежно-голубых люпинов. Пахло жирно, густо; тончайшие сладковатые запахи словно накатывались волнами, оставляя после себя блаженное послевкусие. Как после секса, вспомнила Тамара, и тут же загрустила, вспомнив, сколько у нее уже длится целибат. Цветы вокруг росли необычайно высокие, они почти скрывали рослого оленя, украшенного роскошными ветвистыми рогами.

– Наконец-то я вас дождался, прелестнейшая Тамара, – сочным баритоном произнес олень, и свечки на его рогах вспыхнули десятками цветных светлячков, – С тех пор, как вы подарили мне ключ от ваших снов, я ежедневно приходил сюда, к вашему гнезду.

– Я ничего не дарила, – Тамара была уверена, что ответила на русском языке, но к ее ужасу, из горла вырвалось противное квохтанье, а попытка посмотреть на оленя прямо не увенчалась успехом. Оказалось, она может смотреть только левым, или правым глазом, но никак не вместе, и с руками у нее тоже что-то случилось; руки внезапно очутились где-то позади, на спине; при попытке их вытащить, она так и не смогла пальцами ни за что зацепиться.

– Вы пожалуйста сильно не волнуйтесь, – сказал олень, и тут выяснилось, что лицо у него наполовину человеческое, мужское и даже симпатичное, похожее на лицо актера Россомахи, у которого ножи из пальцев, – Вы лучше из гнезда не пытайтесь вылезти, можете пораниться или сломать лапку. Вы сейчас очень тяжелая…

– Ясный пень, тяжелая, – поддакнул кто-то слева, – Впервые вижу курицу размером с бегемота. Как же ты, мать, себя до такого довела?

– Я – курица, – призналась себе Кривоносова, набрала в грудь воздуха, и честно собралась заорать, но вместо звонкого женского визга из нее опять вырвалось это мерзкое блудливое бормотание. Она скосила левый глаз вниз, смогла рассмотреть свои грязно-белые перья, неровные палки гнезда, и торчащую ниже, желтушную ороговевшую лапу.

– Это моя нога, – призналась Кривоносова и вновь заклокотала, забилась неловкой тушей в скрипящем гнезде. Ей удалось взмахнуть крыльями, но левое почти сразу запуталось, зацепилось за сучки и палки.

– Мы понимаем, что вам не очень приятно внезапно стать неуклюжей домашней птицей, – олень пыхнул в нее горячим дыханием, – Но тут дело зависит исключительно от вас. Я буду ждать, пока вы не обретете подобающий облик…

– Неудачно я сошла с ума, – размышляла Тамара, с некоторым даже интересом рассматривая то влажную травянистую кочку, на которой лежало ее трехметровое обиталище, то почему-то плоских квадратных пчел, шумно сосущих нектар из люпинов, то линию далеких холмов, которые кажется, были совсем не холмы, – Не ко времени. Как раз свекровь в субботу припрется, вот она обрадуется!

– Ваше великодушие, позволю заметить, эта женщина не хочет меняться, – произнес все тот же голос, – Не разумнее ли вашему великодушию обратить ваше светлейшее внимание на гражданку Кирпичеву из сорок седьмой квартиры? Или даже на гражданку Авоськину из дома напротив?

Вывернув правый глаз, Тамара уставилась на обладателя голоса в таком изумлении, что даже забыла о скором приезде свекрови. Олень, хоть и говорил по-людски, все же внешне соблюдал приличия, оставался большущим мускулистым оленем. Впрочем на его красивой пегой голове, среди переплетения рогов светилась скромная алмазная корона. Зато его собеседник… В полупоклоне перед оленем застыл изумительной красоты снежный барс…одетый в темно-синюю военную форму, весь в ярких эполетах, аксельбантах, кантах, медалях, и с блестящей саблей на боку.

– Видите ли, прелестнейшая Тамара, я не совсем олень, я – Владыка леса, – скромно пояснил олень, – Мне надлежит выбрать Владычицу леса, и я осмеливаюсь предложить вам женскую часть короны. Ведь это ваш сон…

Кривоносова смогла икнуть. Она почти оставила попытки вылезти из переплетения сучьев. Почти равнодушно она наблюдала за тем, как задумчиво, перебирая корнями, движутся за краем синего цветочного луга серебряные ели и рыжие каштаны, пузатые баобабы и трехметровые кактусы, как холмы за лесом обернулись горбатой спиной какой-то колоссальной рептилии, но кусты и побеги на комковатой спине рептилии оказались мухоморами и поганками, и все это вместе, вздрагивая и сокращаясь, издавая хрустальный звон, ползло к изумрудно-золотой реке.

– Господин канцлер не советует мне задерживаться, – Владыка леса деликатно качнул рогами в сторону барса, – Однако, я неоднократно наблюдал за вами из окна напротив, я живу этажом выше, в тридцать девятом, и в маршрутке вас встречал, а в универсаме вы мне недавно подарили отрывные купоны, которые вы не собираете…

– Я ничего вам не дарила, и это не мой сон, – отважно прокудахтала Кривоносова, – Кто вы такие? Отпустите меня!

– Вас никто не держит, – прорычал барс, протирая тряпочкой очки, – Его великодушие вам все объяснил. Вам достаточно захотеть..

– Я домой хочу! Домоооой!

Пространство вздрогнуло. Тамара ощупала себя. Она сидела на коврике в прихожей, вся мокрая, дрожащая, но с привычными руками и ногами. Напротив, уронив спиной со стены два эстампа с русалками, выпучив глаза, сидел на полу ее супруг Семен, и смотрел на кончик своего носа.

– Вот так дверь, – трясущимися пальцами Кривоносов вытащил из пачки сигарету, но не удержал, сломал, – Тебя тоже накрыло? Прикинь, мне казалось, что я ящерица, или варан какой-то. Только длиннющий. И на мне растут поганки. И я ползаю как…

– Как трактор, – подсказала Тамара, – И всех давишь. И после тебя все мертвое.

– Ну…в общем…нет, ну не мертвое, – возмутился Кривоносов, – А ты меня разве видела? В-общем я сейчас звоню, чтоб эти уроды явились и сняли свою сволочную дверь. Это гипноз какой-то. Или наркота, распылили что-то в воздухе. Томка, где их телефон?

Под бормотание мужа Кривоносова кое-как поднялась с коврика, проковыляла в комнату, вышла на балкон, и отважно уставилась на тридцать девятый дом. Ни человека, ни оленя она так и не увидела, но увидела другое. Этажом выше кто-то вышел на лоджию и прижал к стеклу ватман с надписью "У вас получится".

– Ты прикинь, они без твоей подписи отказываются забирать свои двери! – выкрикнул ей в лицо взъерошенный супруг, – Я до Кремля дойду! Я их посажу… Пойдем, они сказали, что надо вместе расписаться…

– Пойдем, – согласилась Тамара, – Но нам придется опять пройти в эту дверь.

– А ну, стой, – Семен цепко ухватил ее за локоть, – Давай тогда переждем. Утром сходим. За ночь ничего не изменится.

– У вас получится, – зачем-то повторила себе Тамара, кроша свеклу в борщ. У вас получится, повторила она себе, слушая. как Семен обзванивает знакомых, тоже купивших легкие самодвижущиеся двери, как они сообща матерятся и грозят всех разнести. У вас получится, повторяла она, решая за сына матеамтику. У вас получится, повторяла она, собирая в стиральную машину носки. У вас получится, повторяла она себе, соскребая тональный и еще чуть позже, не выдерждала, выскользнула на балкон. В доме напротив все так же висел кусок ватмана, только надпись на нем изменилась.

"Вы не курица".

В три ночи, бесцельно покружившись на подушке, Тамара Кривоносова не выдержала, тихонько поднялась и вышла в прихожую. Надела зачем-то плащ, нащупала в кармане визитку. Легкие самодвижущиеся двери.

– Я не курица, – сказала себе Тамара и шагнула в оранжевый проем.

9. Дикая ферма

Я не знаю никого, кроме нас. Кто бы вернулся живой.

Впервые я услышал про Дикую Ферму от мента знакомого. Его брат двоюродный якобы нашел туда ход. И не вернулся. Я тогда еще удивился, как так – в полиции служишь, а про брата раскопать не смог? Но раскопать не получилось. То есть, нечего копать, исчез человек и дело с концом. Мало у нас людей пропадает?…

––

Если рассмотреть эволюцию зубной системы приматов…

Одноконусный зуб, благодаря прибавлению к нему двух добавочных конусов, переходит во вторую стадию. Трехзубчатая форма у млекопитающих постепенно преобразуется в трибугорчатую форму. Дальнейшее развитие – это четырехбугорчатая у человекообразных обезьян. Но в нашем случае схема не соответствует.

––

…Потом, год спустя у знакомой сидели, оказалось ее бывший там пропал. Но сама девчонка ничего не знала. И не на кого заявлять. Мол хотел пацан серьезно срубить. Очень серьезно. Что конкретно делать – непонятно, может там наркоту какую растить. Но на хрена нанимать работника за пять тысяч километров, чтобы коноплю собирать? То есть мы так думали, что ерунда, пока меня не нашел Дантист и не сказал, что есть заказ.

––

У обезьян сочленовные ямки снабжены суставным отростком. У современного человека этот отросток редуцирует и вместо него на передней стенке суставной ямки появляется бугорок. У человекообразных обезьян премоляры имеют по два бугорка, нижние моляры – четыре бугорка и задний, пятый, – добавочный. Но это – не обезьяна…

––

Потом еще не раз, в поезде от попутчиков слышал. Вроде есть такое дело, люди разные говорят, и в сети даже пишут, обсуждают, а коснись прямо – никого. Вроде сказки, или вроде страшилки про чеченских рабов. Ну с рабами там понятно, никто и не сомневается, что на Кавказе беспредел был и будет. И те, кто в Москве заправляют, они в курсе. А про Дикую Ферму никто не в курсе. И про то, что же там растет. Или что там живет.

––

Жевательный аппарат у приматов развивался в связи с прогрессивным развитием головного мозга. Предки человека – питекантропы, а еще есть гейдельбергский и неандертальский человек. Последняя форма эволюции представлена кроманьонцами и современным человеком. Но это не предок…

––

А Дантист тоже сказал – это все игра. Заказчик – наверное телеканал, платит за фото и видео. Хоть что-то отснять. Охрана там якобы крутая. Охрана такая, что сами не знают, кого или что охраняют. Вокруг тайга и тундра. Оказалось, пока нас два месяца не было, все поверили что игра. Только ты не спрашивай, как мы туда доехали, и кто все это проплатил.

На Заказчика вышли через глубокий инет. Нас четверо было, – я, Ника, Рыжик, Дантист. До конкретного места мы не добрались, до Делянок… Но как потом оказалось, мы нашли старую Делянку. Случайно. Уже когда назад шли, и Рыжика раненого на себе тащили. Когда вторую колючку под напряжением резали, и Ника в болото провалился. Из трясины он эту хрень и вытащил…

––

У гейдельбергского человека челюсти очень массивны, а восходящие ветви весьма широки. Клыки не выступают из ряда зубов, зубы очень сходны с зубами современного человека. Челюстной аппарат эволюционирует и приобретает совершенную форму. Но наш зуб оказался из другой игры.

––

Заказчик написал – это такая очень закрытая забава – Дикая Ферма. Нигде про нее официально как бы нет, но бабло реальное. Это вам не за покемонами бегать. Одни говорят – удалось клонировать мамонтов. Другие про тигров доисторических, и мол, с намеком, что жрать-то хищникам нечего, а кормить надо, а из тундры в Москву их так просто тоже не привезешь. Вот и устраивают вроде охоты. Вроде как команда древних людей, только с пушками, загоняют такого зверя. Сфоткайте мол, хоть что-то. А Дантист матюкался, пока Ника не показал ему, что нашел в болоте. Тогда Дантист посмотрел и сказал, что мол, Заказчику – фотоснимки и видео, как условились, хотя ничего интересного и не наснимали.

А про зуб – молчать.

––

Верхняя зубная дуга потеряла свою узко-длинную форму, какую мы видим у гоминидов. Нижняя челюсть приобрела форму параболы, благодаря чему оба зубных ряда при встрече находятся в окклюзии… Точнее – так должно быть. По науке. Но здесь не наука.

––

Дантист сказал – это надо показать. Пока нас не грохнули. В музее. Академику. Приехали аж два академика. Они вообще офигели. Но и тогда не поняли. Кто же мог знать? Кто? Да вы сами видите, что творится – ни один журналист об этом не пишет. Как заткнули всех. Мы с Ником уже решили – да пусть этот дурацкий зуб в музее лежит, денег за него все равно не срубить. Но тут Дантист звонит ночью – срочно говорит, мотайте ко мне. То есть, срочно! А там…

––

Резцы стали уменьшаться и выпрямляться – из наклонного положения они перешли в более вертикальное. Одновременно с редукцией и перемещением зубов назад происходило выдвижение вперед костного подбородка, который, по видимому, не мог разрастаться назад, так как этому препятствовало развитие языка… Вот. Язык.

––

Это свежая кровь, сказал Дантист. Ну то есть, не вчерашняя, но и не тысячи лет. Я Дантиста никогда таким екнутым не видал, хотя вместе пять лет службу тянули, и в разных дырах повоевали. Вы точно своей кровью не мазали? Точно не мазали? Да никто не мазал, отмахнулись мы, а что такое-то?

А Дантист смотрит на нас с Ником круглыми глазами, будто пьяный. Кровь разная, говорит, разные группы, в трещинках, там, впадинках. Отдал зубище этот на особый анализ, какой-то там микро-макро точный. А теперь смотрите, что получилось. Мы смотрим, смотрим, и я чувствую, – хреново мне…

––

Важным признаком биологического прогресса служит строение челюстного сустава, который превратился в сложный механизм с повышенной дифференцировкой движений. Таким образом, все эти прогрессивные изменения установили тесную связь между формой и функцией жевательного аппарата… Это если жевать. А если не жевать, а только рвать?

––

Мы глядели на эту хрень в банке. Втроем. Потому что Рыжик еще лежал в больничке. Глядели, как она проросла. Она растет все быстрее, подтвердил Дантист. Блин, у него руки тряслись, впервые такое вижу. Это была Делянка, понимаете? Заброшенная, в болоте. До настоящей, действующей Дикой Фермы мы не добрались. Кто знает, сколько их там, на Грядках? Но там вертушки с воздуха, и радиальный периметр с хаммерами.

Чем ты его поливаешь, спросил Ника, хотя и так было ясно, чем. Подходит только человеческая кровь, сказал Дантист. Я достал литров пять, уже кончается. Братухи, я подсчитал, примерно. Если большая Делянка, допустим посажено в землю… Тысяча, предложил я. Я уже понял, куда Дантист гнет. Да, кивнул Дантист. Им нужно тысяч двадцать человек в год. Или вдвое больше. Любая группа. Люди исчезают. По всей стране.

Дантист, спросил я, откуда такое могло взяться? Это ни хрена не игра.

Помнишь греческую сказку про Золотое Руно, спросил Дантист. Помнишь, что там росло из зубов? Откуда мы знаем, вдруг в мерзлоте нашли один зуб, а из него уже вырастили других? Послушных. Им не нужен язык. Им не нужно жевать.

Кого "других", спросил я. Это не человек, сказал Дантист. И не обезьяна. Нацгвардия что-ли, заржал Ника. Но тут же заткнулся. Потому что оно в банке дернулось. Оно просило есть.

А где-то там, за рядами колючки, их было уже много.

Голодных и сильных. Послушных тому, кто кормит.

10. Лучшая игра

– Если вы ее разбудите, вы ее убьете, – мужчина в белом с бейджиком "доктор Каховский" и мужчина в зеленом с шокером в руке одновременно прыгнули наперерез.

Лука застыл, вытирая пот. Несмотря на гул вентиляторов, в подвале было жарко. Пожилая женщина лежала в кресле одиннадцатого бокса, за высокой хромированной решеткой. На решетке висела табличка на русском, и латыни "Алевтина". Ее спящее лицо, скрытое шлемом, отражалось на двух следящих мониторах. Слева от крупно дрожащего левого века непрерывным ручейком скользили значки буквы цифры. Лука успел прочесть "давление оболочки", затем "гамма-ритм" и что-то про скорость какого-то тока.

– Ближе барьера не подходить, ни к чему не прикасаться, – охранник нависал, как башенный кран, – Любое нарушение работы приборов может привети к смерти клиента. Ну что, вы убедились, что с вашей бабулей все в порядке? Вы из-за этого одиннадцать часов летели?

– Она не моя бабуля, – Лука вытер лоб рукавом, – Она…она сняла всю пенсию за год и перевела вам.

Он оглядел разбегающиеся в разные стороны двери боксов. Чуть выше, за стеклянным барьером, десятки и возможно, сотни одинаковых клерков в масках следили за показаниями приборов.

– Если вы выдвигаете обвинения, для этого есть суд, – справа возникла женщина, тоже в маске, и тоже с оружием, – Ваша знакомая купила здесь почти четыре месяца, ежедневные погружения, по шесть часов. Это очень недешево. Однако все отражено в ее контракте.

– Нет, я не выдвигаю, я только хотел спросить…где она сейчас? Она ведь тратит все деньги… Я не ее родственник. За мое посещение заплатил другой человек. он очень просил узнать, куда она пропала…

Люди в белом переглянулись. Доктор Каховский отошел, заглянул в компьютер одиннадцатого бокса:

– 19 января 1982 года. Вы удовлетворены посещением?

– 19 января 1982 года, – зажмурившись, трижды повторил Лука, – Я тогда еще и не родился. Тот человек, который меня послал, и оплатил эту экскурсию…он в Москве, он мой дед, и понимаете, он плохо себя чувствует, не встает, а она…мой дедушка сказал, что когда-то они дружили, а потом сильно поругались, и теперь ненавидят друг друга, но он стареет и боится…

– Потому что теряет память? – неожиданно мягко отозвалась женщина с шокером, – Скажите вашему дедушке – память невозможно потерять. Мозг хранит точные воспоминания о каждой минуте, каждой секунде жизни. Надо лишь подобрать верный шифр… К сожалению, как вы знаете, власти России запретили нам работать в вашей стране, теперь приходится лететь сюда, это дорого и долго, но именно от российских клиентов нет отбоя. Сколько лет вашему дедушке?

– Да он знает, но не поедет, – вздохнул Лука, – Он считает, что вы все врете. Что вы продаете галлюцинации, дурите народ.

– Мы продаем реальные воспоминания каждого человека, – доктор Каховский поправил на клиентке пушистое одеяло, – Причем, не только визуал, мы продаем набор всех органов чувств, весь комплекс ощущений, которые помнит ваше тело. Вы словно находитесь внутри себя, все происходит в режиме реального времени, запахи, шум ветра, сквозняк, натертая обувью ступня, вкус еды, вы говорите, одеваетесь, смеетесь. пьете воду, точнее это делает тот вы, из прошлого, в которого вы вселились. Вы даже занимаетесь любовью, деретесь, или вас бьют, но вы не можете повлиять на это кино. Вы можете лишь выбрать тот день и час, где вы были счастливы. По сути, это лучшая компьютерная игра, которую создало человечество. И наверняка, самая дорогая игра. И как вы знаете, пока никто из конкурентов не может ее удешевить. да и нет смысла. очереди и так громадные. Ваша знакомая потратила уже почти семьдесят тысяч долларов, она ежедневно покупает шесть часов своей жизни из восемьдесят второго года.

– Она квартиру продала, – ахнул Лука, – А деду-то там соврали, что сдает…

– Здесь немало тех, кто заказывает один и тот же момент своей молодости, – кивнула женщина в маске, – Никому не известно, что именно переживает человек, это нельзя записать на диск. Но судя по миллиону заявок, пережить еще раз шесть часов юности – интереснее любых игр.

– Вы можете снять номер в нашем отеле, или поужинать в нашем ресторане, – подобрел доктор Каховский, – Ваша знакомая проснется около десяти вечера, но она в категорической форме запретила любые контакты.

– Нет, нет. я не настаиваю, да она же меня и не знает, я просто должен доложить, что она жива, и у меня самолет…– в сопровождении башни-охранника он поднялся в холл, сдал пропуск, миновал два турникета и вышел к остановке такси. В аэропорту выпил кофе, набрал на ноутбуке "19 января 1982 года", долго листал старые новости, но не встретил ничего интересного. Совсем другая страна, другой мир.

– Дед, привет, ты меня слышишь? Записывай, 19 января 1982 года… Записал? Да, с виду словно спит. Все как обещано, пустили на две минуты поглядеть, да, да, пересадка в Дохе и утром буду.

Когда пригласили на посадку, Луку тронули за плечо.

– Вам письмо, – неприметный человек оставил на столике конверт.

"Дорогой Лука. Мы незнакомы. хотя я могла бы стать твоей бабушкой. Мы незнакомы, но я знаю о тебе. Много лет назад я очень любила твоего деда. Никто не виноват, и виноваты оба, но мы расстались. Что было потом? Пусть он тебе расскажет. У меня мало времени. Возможно мне осталось полгода. Или всего месяца три. Каждый день я хочу быть там, где я была счастлива. В тот вечер твой дед нес меня на руках, и говорил что любит, а потом мы провели ночь, нашу первую настоящую ночь…я искала, я потратила пару недель чтоб вычислить именно тот вечер. Скажи ему, таймер на 16.15 примерно. Не знаю, почему-то можно только шесть часов, затем мозг устает. Дорогой Лука. Мы с твоим дедушкой сделали друг другу немало гадостей, так уж вышло. Но я не хочу умирать в злобе. Я хочу умереть в любви. Передай ему адрес и телефон. Я знаю, что у него нет денег купить здесь бокс Памяти. Я знаю, что он искал меня, но я не хочу чтоб он видел меня такой… Я продала квартиру, я оставила ему пять тысяч, этого хватит, чтоб добраться сюда. У него будет двенадцатый бокс, по соседству. Я хочу прровести с ним ту первую ночь, а потом пусть уматывает. Прощай, ты хороший парень. ты мог бы быть моим внуком. Алевтина".

11. Мать-Зверь

Мать-зверь пришла ко мне в ночь, когда я уже устал бояться ее обьятий. Случилось это на входе в Лебяжью канавку, я ждал там саама, обещавшего продать мне новое лицо; и тут заметил над головой стаю осенних воронов. Поскольку птицы не отражались в мутной воде, и большие черные вороны вообще не летают стаями над Невой, стало ясно, что это вестники той, которую я так нервозно боялся и хотел. С одной стороны мне льстило, ведь меня наградили честью, которой удостаиваются не всякие сильные шаманы. Однако хорошо известно, что Мать-зверь обретает облик лишь в моменты рождения и смерти. Я страшился, поскольку рассудочным городским мозгом наивно полагал, что я ведь уже взрослый, и для меня вдруг встретить пеструю олениху – это фатум.

Но оказалось, что Мать-зверь явилась на мое рождение.

За два года до того, устав, перебрав Ольхонской пестроты и театральности, так и не встретив то, что искал, я с грустью покидал на лодке шаманский фестиваль. Я хлестал насекомых, трогал пальцами ледяной Байкал, прощался с уплывающими кострами, и размышлял, какому тотемному животному отдает ужин губернатор моего города, и собственные мысли нравились мне все меньше. Незрячие могут воспринять мои слова буквально, и кто-то даже представит, будто у губернатора каждого российского города есть тайная келья, где над жертвенной чашей стоит барсук или лис или кое-что похуже. Интересно, что в некоторой степени так оно все и устроено, без барсуков и лис, но даже гораздо страшнее. Вот только сами губернаторы не догадываются о том, что ежедневно участвуют в общем темном камлании. Недаром предыдущие сто лет те, кто держит мою родину на поводке, с мрачным усердием выжигали и вырезали истинных, недаром шаманов не любил Сталин, и само слово "недаром" говорит о том, сколько крови понадобилось им пролить во славу тьмы.

Мы шли на веслах, из уважения к Ольхону не запуская пока мотор, и вдруг мой провожатый, назову его Баир, в переводе на русский его полное имя звучало бы как "Добрый бес, говорящий с металлом", известный кузнец в своем улусе, повернулся ко мне и произнес:

– Я знаю, что ты приезжал не ради фестиваля. Ты хотел купить двух собак. Но это невозможно.

Мы оба знали, что Баир говорит вовсе не о собаках.

– Владеть абаасы могут лишь те, кому дар перешел по отцу или матери, – кузнец сверкнул в темноте золотыми коронками, – Да и зачем тебе два злых духа в твоем каменном городе? Ты даже не знаешь, чем кормить их нижние рты, а если не справишься, случится болезнь. Ты щедро заплатил, ты помог в Москве моему племяннику, ты хороший человек. Но зачем тебе два абаасы в твоем Питере?

– Я хочу купить женщину, – признался я, и ужаснулся, поймав в ладонь эхо своих слов.

– В ней недостает страсти? На нее наложили проклятие? Или ее душу держат взаперти? – деловито осведомился Баир, догадавшись, что купить я жажду вовсе не тело той, что одним взглядом умела сжимать мне аорту.

Неважно, что отвечал я, ибо глаза и уши мои в то время были запечатаны. Мой провожатый доставил меня на берег, на турбазу, там велел ждать, и на третий день сообщил, что меня примет очень сильный человек по прозвищу Черноух. Что там произошло, я пересказать не вправе, и то, чем я расплатился, уже не вернешь.

– Той женщины, чью душу ты просишь купить, нет под нашим небом, – отложив бубен, через толмача сказал мне Черноух, подразумевая, видимо, что власть послушных ему духов не выходит за пределы гор, – Два года будешь сильно хворать. Если не умрешь – войдешь тогда в силу. Найдешь тогда среди владельцев собачьих упряжек того, кто захочет в обмен на двух твоих псов изготовить тебе новое лицо. Жди тогда свою Мать, возможно она даст тебе очень большую силу. Но если ты надумаешь вернуть свой прежний лик, абаасы вернутся и увлекут тебя вниз.

Уже в самолете, когда солнце ударило сквозь иллюминаторы, прошив салон золотой шнуровкой, я поднял ладони вверх, окунул их в свет, и увидел знак грязно-пестрой оленихи с белой мордой. И вот, спустя два года, я стою у под стаей воронов, рядом замирает дорогая машина с финскими номерами, открывается задняя дверь, и остается совсем немного – сесть туда, не глядя никому в лицо, и тут же выйти, получив то, о чем я мечтал. Я запускаю пальцы в горячую шерсть моих верных псов, я задираю слезы к небу и смеюсь и спрашиваю:

– Зачем мне та, что не сходит с ума от моего запаха?

– Зачем мне любовь той, которую я обману?

– Зачем мне я, если это не я?

И я рождаюсь.

12. Метрострой

Руденко открыл совещание в 23.00. Эпидемиолога привезли прямо из отпуска, ждали начальника полиции Ховрина. Телефоны в приемной звонили непрерывно.

– Оцепление установлено, – сообщил Ховрин, стукнув о стол фуражкой, – Подняли два полка резерва. Все станции метро заблокированы. Вот только трудности с подвозкой питания…

– Вы уверены, что информация не просочится? – перебил генерал в погонах МЧС.

– Вы смеетесь? – пробурчал глава Фрунзенского района, – Город без метро. И пожар в депо. И трупы. Как мы заткнем эти слухи?

– Заткнете! Дайте версию аварии.

– Начальник Метростроя здесь? – губернатор размял почему-то немевшие пальцы, и представил, как он объяснит аварией сотню погибших гражданских, – Виктор Сергеевич, доложите коротко, с самого начала. Не все еще в курсе.

– Началось вчера, – Белявский подошел к карте, ткнул черным пальцем, его руки заметно тряслись, – Щит был остановлен в 17.40, после того…после гибели шести рабочих. Они что-то нашли. Наткнулись, якобы, на какой-то шар. Сразу скажу – предварительное сканирование ничего не показало. В 19.00 я прибыл на объект, но спуститься вниз не представлялось возможным. Лифт и градирни были обесточены, внизу – задымление. Вся дневная смена бросила работу и исчезла… В 20.03 было экстренно остановлено движение по Фрунзенской ветке, поскольку на рельсах оказались люди. Пассажиров эвакуировали через резервный…

– Секунду, – поднял палец глава региональной ФСБ, – Уточните. На вашем плане участок проходки не пересекается с действующими линиями. Как получилось, что ваши беглые сотрудники проникли в тоннель?

Начальник Метростроя в отчаянии посмотрел на директора Метро.

– Дело в том, что…там служебная перемычка, – тучный Ромашин вытер вспотевший лоб, – Наша служба безопасности не сразу установила....

Губернатор внезапно заметил, что у Ромашина чем-то изрезаны губы. И пальцы. Ромашин как и он сам, все время тер и разгибал пальцы.

– А когда установили факт саботажа, почему не доложили о результатах?

– Потому что…результатов нет, – выдавил директор, – Все сотрудники, кто спускался… Одним словом. Двенадцать человек удалось эвакуировать в тяжелом состоянии, но они напали на медперсонал в депо… Машинисты поездов тоже. Не вышли. Не подчинились. У меня больше нет сотрудников.

– В чем заключается "тяжелое состояние" – спросила эпидемиолог, – Почему вы не передали больных нам? Где они вообще находятся?

– Нам приказали их запереть, – строитель кивнул на особиста, – Они…они ели металл. Они убивают голыми руками. Но теперь…они сбежали. И медики сбежали. И охрана. Вся надежда на оцепление.

– Повторите, – кашлянул начальник пресс-службы, – Кто ест металл? Вы себя слышите?

– Они невменяемы…и кажется, это заразно. Ночная смена, те, что успели спуститься, они тоже… остались там. Мы не знаем, что там происходит.

– Вы отдаете себе отчет в возможных последствиях? – тихо спросил кто-то из силовиков.

Полминуты собравшиеся слушали тишину. Руденко попытался представить, как ему объясняться перед Москвой, и закрыл глаза. Зверски хотелось кислого. Пальцы немели. И на ногах тоже. Инфаркт, подумал глава. Когда немеют конечности – прямой путь к инфаркту. А что, может это и выход.

– Люди. Не. Едят. металл. Это чушь, – тихо сказал кто-то во втором ряду, губернатор не разглядел, кто именно, – Быть может, наркотик? Террористы могли распылить что-то в тоннелях?

– В 22.07 я отдал приказ остановить движение по Кировской ветке, – продолжал Ромашин, – Поскольку…произошли беспорядки.

– Поскольку неизвестные люди напали на пассажиров сразу на трех станциях, и погибло не менее ста сорока человек. Еще три сотни числим пропавшими без вести, – закончил за него полицмейстер, – Это то, что нам удалось зафиксировать, пока работали камеры.

– Неизвестные люди, судя по данным камер наблюдения, – это как раз наши рабочие, – начальник Метростроя сцепил пальцы, чтобы руки тряслись не так заметно, – Но…среди них уже и охрана, и пассажиры. Они…они перегрызли провода.

– Это розыгрыш такой? – врач беспомощно глядела на мужчин, Ну что вы все молчите? Какие провода?! Кто грызет провода? Да не молчите же!

Руденко вдруг поймал себя на том, что с удовольствием сосет металлический колпачок от авторучки. Губернатор тут же вытащил колпачок изо рта, опасаясь реакции подчиненных. Но кажется, никто не заметил.

Если останусь цел, вяло подумал он, если не сяду после всего этого…на хрен. В отставку. Плевать на все, сил больше нет.

– Какую версию даете прессе и телевидению? – сухо осведомился представитель администрации.

– Никакой. Пустили слух о случайном выбросе газа.

– Но люди боятся выходить из дома! Я обязан объявить…

– Вы обязаны избежать паники! – жестко перебил москвич, – Борт со спецами уже сел в Пулково. Возможно, это вражеская провокация. Возможно, газ. Объявите, что никакой опасности для наземного транспорта и горожан нет.

Дать бы тебе сейчас в рожу, мечтательно вздохнул Руденко, и сам не заметил, как почти надвое перекусил колпачок от ручки. Тварь жирная, что ты вообще понимаешь, приехал тут слюной брызгать, а сам, говнюк, даже диссертацию не смог защитить.

– Но мы…мы даже не знаем, насколько это заразно, – попыталась вклиниться врач, – Я прошу разрешения посетить больных, и впустить нашу бригаду химзащиты на одну из станций…

– Это Не Заразно, – мягко стукнул кулаком особист, послушал телефон и повернулся к губернатору, – Телевидение уже здесь. Вы должны кратко выступить, успокоить город. Никакой опасности. Эвакуации не будет. Теракта нет. Это учения. Вот лейтмотив вашего выступления. Причем выступить придется срочно, и без подготовки.

– Я…я постараюсь. То есть, конечно.

Еще один говнюк, вздохнул Руденко. Школота в погонах. Гоняют меня, как шестерку за пивом.

– Господин губернатор, а как быть с теми пассажирами, кто остался в метро?

Руденко ждал этого вопроса. Полсотни поездов. Десятки тысяч пассажиров. Почему они не пытаются выбраться наружу?

Или они уже выбираются? Но не там, где мы их ждем?

– Я вам отвечу… Это учения. Учения такие. Учения. Одну только минутку… – сжав онемевшие пальцы, губернатор выполз из-за стола, изо всех сил изобразил улыбку, и скрылся в комнате отдыха. Там он упал мокрым лбом на зеркало, застонал, и уже не сдерживаясь, сжевал колпачок от ручки, затем давясь, принялся грызть медный браслет, а затем, выплевывая обмотку, сидел на полу, и с наслаждением жевал и глотал провод от настольной лампы. Грыз и глотал, пока не полегчало. Пальцы снова стали сильными. Губернатор провел ногтем по зеркалу. Зеркало треснуло. Губернатор достал из ящика штопор и воткнул себе в запястье. Боли не было.

– Семенов, кто там у тебя? С Пятого канала? Пусть ждут! – плюясь кровью в трубку, хрипло скомандовал Руденко. Он вспомнил, что совсем недавно боялся Москвы, и засмеялся, – Пусть ждут. Все пусть ждут. Никого не выпускай. Сейчас я их…поцелую.

13. Назовем ее пума

Около трех ночи я ощутил, что надо проснуться. Моему телу там, наверху, приходилось тяжко, не меньше тридцати восьми с половиной, и полные бронхи слизи, и не ожидая второго толчка, я без сожаления покинул возведенный мной, сапфировый город. и намеревался всплыть, но ошибся – о боги, ошибся ли? – самой малостью, и свернул в узкую щель между снами, и там была Она…там меня ждало подобие монаршего роскошного железнодорожного вагона, и оказавшись на синей атласной простыне, по которой ромбами струились гербы, я мигом позабыл, что телу моему, там, наверху, в скудной постели худо, ибо по некоторым признакам стало ясно, что в этом сне я не гость, а напротив,– сон ткался под меня, а ведь сие громадная редкость…Вагон меж тем плыл, весь в бархате и золоте, за окнами бесновалась сиреневая пурга, в печи изнывали дрова, а за краем высокого ложа, на ковре возлежала Пума. Из одежды на ней была лишь потрясающей выделки кошачья маска, не рыночная дешевка, сразу стало очевидно, что ее нельзя просто взять и снять, это как снять скальп. Тут Пума перекатилась на живот и потекла ко мне вверх, царапаясь и ласкаясь, а я забыл как делать вдох, но вдруг она извернулась, упав подле меня на спину, уже потянувшись снизу губами к моим губам, и я увидел ее тату…

– Вовсе нет, все начиналось совсем не так, – Пума лениво точит о меня когти, – Все началось когда мы с Т. были в девятом, и мы загуляли с братиками, они из одиннадцатого, и это было так красиво и не пошло и романтично, но внезапно Т. поругалась со своим, и мне изза нее пришлось тоже…Но до этого мы так играли и придумали, будто у нас такое королевство и мы две принцессы. короче братики нарисовали нам гербы, очень красиво , непонятно, там будто и цветы и ленты и чтото движется, не могу обьяснить…короче Т. давно рисунок потеряла, а я свой нашла, когда встретила своего первого мужа, и очень испугалась…

Пума смотрит на меня снизу вверх, женские пухлые губы готовы принять, а чуть выше линии губ начинается упрямая кошачья шерсть, и глаза Пумы – это уже не глаза покорной послушницы моих снов, это зрачки зверя, но я смотрю не в глаза ей, а туда где ее тату, почти в межножье, смотрю и кажется вот-вот вспомню, хотя смотрю вверх ногами, и еще бы пара секунд – и я догадаюсь, зачем эта женщина в маске в моем сне, и кто она на самом деле, но тут ее рука жадно погружается туда, заслонив картинку, чтобы мгновением спустя небрежно вытереть пальцы о мой рот, а затем она шепчет мне в правое ухо заклинание Мужской силы, и я пугаюсь…

– Я очень испугалась, только это уже позже все, смотри. У моего первого друг был, и у того девушка, и они все дружили так славно. И вдруг они там ругаются, и бегают поочереди мне жаловаться друг на друга, а потом…когда я развелась с мужем…вот этот его друг, я думала что он меня и забыл…прошло года три…он вдруг возник и говорит – я тебя всегда любил и ждал и я тебе нарисовал картину. И он мне несет эту картину, а там....

– Что там у тебя нарисовано? – я делаю чудовищное услие, чтобы вырваться из плена ее трепетных лап, но Пума сильна, и кроме того она движется, оседлав меня, и огни от ламп танцуют джигу на мышцах ее живота, и вагон летит, отбивая чечетку на стыках, и за бархатным занавесом угадывается проход в столовую, там режет глаза серебро, и пузатится розовый фарфор, но нет, нет, ничего занятного, никакой зацепки, кроме самой Пумы, а ведь надо постараться запомнить как можно больше мелких деталей, тогда больше шансов опять выловить свой Собственный сон и постепенно приручить его…

– Представляешь, он принес мне картину,,– меня точно озноб взял, там я сидела в каких-то волшебных старинных одеждах, и за спиной – шкура леопарда или пумы, а рукой опиралась на такой как бы щит, но не щит, а старинный герб, и это было то что мне нарисовали в девятом классе, но художник спустя десять лет никак не мог знать! И я промямлила, что картину не возьму и что уезжаю, а я уже тогда получила приглашение из Голландии, от одного мужчины, и я поехала, ну то есть мы до того немного переписывались, но когда я приехала, меня встречал в аэропорту не Морис, а его друг, и мы сели в машину и я психовала конечно, впервые еду к иностранцу, вдруг что не так, и я на всякий случай заказала отель, но так вышло что до Мориса я не доехала, потому что…

Какое-то время спустя она лежит и дышит у меня на груди, и я слушаю, как ее сердце обгоняет мое, а мое время – обгоняет ее время, а запахи наши плывут, сплетясь в танце страсти под потолком царского вагона, среди черных серебряных канделябров, и это дивно и невообразимо ярко, то что происходило и происходит, и я окончательно убеждаюсь, что сырые петербургские легенды не врут, и человек при желании способен встретить свой Собственный Сон, из которого не захочется никуда просыпаться, потому что свой Собственный Сон – это место, куда ведут все дороги.... Я целую ее плечи ее ладони ее локти ее груди ее живот ее бедра я опускаюсь туда где трехцветно пламенеет переплетение цветов, и плеток и крик зверя и вой небес....но смотреть слишком долго нельзя, я начинаю просыпаться, нельзя смотреть, нельзя, и я небрежно спрашиваю – ты не доехала до мужчины, который тебя ждал, потому что…

– Потому что я уехала к его другу…который меня просто поехал встречать, не смотри так, я влюбилась. Потом мы поженились в Дании, потом я родила ребенка, потом… – она словно в смущении прикрывает руками то что я так боюсь и так жажду рассматривать, – …Потом так вышло что мы расстались, ну тут сложно сказать кто виноват, но я любила его, пока не стало ясно, что он не желает делать абсолютно ничего, его все устраивало, понимаешь? старая хата, старая машина, какие то подачки от государства, но я поняла что должна уйти от него не из-за быта, а мы поехали на экскурсию, я сейчас не помню, много городов, и там попали в музей, всякие паровозы, и там стоял такой поезд, с вагонами для королевской семьи, и я туда зашла, там была кухня и столовая и библиотека, а дальше – офигенская громадная круглая кровать, обитая синим шелком или атласом, с узорами, и позолоченные рамы на окнах, и все в красном дереве, и бархатный потолок, и я стояла и глядела на это покрывало или простыню, и ревела как дура, а муж меня нашел и я даже не могу обьяснить, отчего я плачу, а реву я потому что не вижу нас рядом, зато вижу эти…

Эти узоры, заканчиваю я ее мысль, этот герб, по которому я сейчас трижды проведу языком, перед тем как нанести победный залп и выскочить пробкой, вынырнуть в пересушенную февральскую питерскую ночь, в свою измочаленную жаркую спину, в свою мокрую грудь и сухие колкие губы, и на часах третий час, сердце лупит как колеса поезда, дешевый натяжной потолок отражает бега автомобильных фар, но качаясь от слабости. я бегу на кухню, хватаю листок и рисую рисую зачеркиваю опять рисую криво не так вкось неверно, но рука теперь не успокоится. Пума, ты слышишь, шепчу я, это только мой сон, мой поезд и моя Пума, которую я так много лет искал в чужих снах, вопрос в том, кто из нас кому снится, но в зеркале в ванной борозды от ее когтей и грубые отпечатки ее губ на горле, и я буду рисовать, пока не найду вход туда, где я смогу обнять ее и повторить:

Я твой.

14. Ниночка и волшебные очки

В понедельник маму девочки Ниночки опять вызвали в детский садик.

– Вы только послушайте, что творит ваша Ниночка, – зашумела воспитательница Тамара Сергеевна, – Она пришла в старых каких-то очках и всем говорит, что сквозь эти очки видит, врет человек или нет. Дети так не могут, кто плачет, кто ругается. и уже подрались из-за вашей дочери…

Мама вышла на детскую площадку, а там среди галдящих сокамерников сидела ее Ниночка и терпеливо обьясняла:

– Егорка, я вижу вокруг твоей головы светится красным, ты обманываешь, не был ты внутри атомной подводной лодки.

– А вот и был! А ты все врешь! – крикнул красный Егорка и даже замахнулся на Ниночку грузовичком с ядерной ракетой "Тополь".

– А меня спроси! – предложила рослая девочка Аглая, небрежно отодвинув Егорку- Вот я говорю…я зато принимала роды у настоящего дикого зверя. Ну как?

– Она вечно придумывает, все обманывает! – заверещала средняя группа.

– Ты правду говоришь, – серьезно кивнула Ниночка, поправив на носу древние пластмассовые очки без стекол, – Вокруг тебя зеленый свет. Это был сурок, у тебя папа его привез из испедиции.

– Вот так, видали, я не вру, а вы – дураки! – счастливая Аглая показала детям болезненный язык, и легко отшвырнула задиристого Егорку вместе с его пусковой установкой.

Тут Ниночкина мама узнала в волшебных очках старую бабушкину противосолнечную оправу, стекла из которой выдавила сама мама, когда была такая как Ниночка.

– Ну а я правду ли говорю? – наклонилась к Ниночке Алла Прокофьевна, юная стажер и помощница воспитателя, и даже выдернула из ушей провода с чотким репчиком, – Скажи мне Нина…вот есть такой дяденька…ну то есть парень…Сергей…он мне вчера сказал что-то очень…плохое. Было такое?

– Неправда, Аллакофивна, – вздохнула Нина, – Он вам вчера ничего плохого не говорил. Он сказал вам правду, а правда – это хорошее. Но вы все равно рассердились и обозвали даже его…вы сказали…

– Это неважно! – покраснела и замахала татуированными запястьями юная стажер Алла Прокофьевна.

– А мне скажи, я обманываю или нет? Я летом катался с папой на водном мотоцикле?!

– А мне Дед Мороз подарил настоящий компьютер?!

– А у меня…у меня должен был родиться маленький братик, но теперь почему-то уже не родится…

– А у меня мама сказала что не любит больше папу…

– Ниночка, прекрати, – не выдержала мама, – Ну что ты опять задумала? Ну-ка давай отойдем, поговорим!

– Ой, мамочка! – обрадовалась Ниночка, придерживая на носу бабушкину оправу, – Как хорошо что ты пришла. Потому что Тамарсергевна говорит что я обманываю. Но я не обманываю. Тамарсергевна сказала что она щисливая, но я же вижу что у нее вокруг головы красное, она не щисливая, и она стала на меня ругаться, а я вижу почему она не щисливая, что у нее сын пьяный все время, а она…

– Так, я прошу вас, сделайте что-то с вашей дочерью! – взревела пунцовая Тамара Сергеевна.

Мама схватила Ниночку в охапку и понесла внутрь садика. Очки соскочили и упали, и грузная Тамара Сергеевна на них тут же с хрустом наступила. Тут замолчали даже самые ярые и дикие детеныши человека. Ниночка напряглась на руках матери. Но ничего страшного не случилась. Ниночка засмеялась и сказала так что все услышали, и заплаканная нянечка Клавдия Ивановна, которая тоже оказалась не щисливая, поскольку послушалась когда-то отца и через его труп не стала певицей, и повар Николай, который нервно курил за оградой садика, потому что Ниночка ему тоже сказала отчего он не щисливый, а всего-то надо вернуться в деревню и попросить прощения, и воспитальница младшей группы Зиночка, которая хоть и сознавала отчего она не щисливая со своим придурком, но не могла себе признаться, что опять те же грабли, и даже седой водопроводчик из ЖЭУ Аркадий, который как раз в подвале садика менял кран, и уже давно ничего не менял, а только сжимал в ладони газовый ключ и смотрел во двор и спрашивал себя какого какого какого какого хрена он ее тогда послушался и не завел ребенка…и все они напряглись и ужаснулись, когда захрустели и навсегда сломались волшебные Очки, но Ниночка поцеловала мамочку в щеку и звонко сказала:

– Это же просто старые очки без стекол! Дело же совсем не в том. Дело же в том чтобы не врать.

Себе.

15. Язык твоей болезни

– Я от Олега, который с Парковой, – быстро затараторила Нина, едва с глаз ее сняли повязку, вдруг ужаснувшись, что после стольких усилий снова выведут, впихнут в автомобиль, и второго шанса не дадут, – Деньги я перевела на детский дом, как мне сказали…

Она оказалась в старой высоченной коммунальной кухне, с плотно занавешенными окнами. Долбил по крыше дождь. Хрипели половицы. Плескались голубые огоньки в газовых колонках. Громоздились древние буфеты. И дождь. Все лето дождь.

– Вам еще можно помочь, – лицо Лекаря качнулось в тени, – Вопрос, надо ли помогать, или вы уже нашли себя. Это ваш голос? Когда случилось последнее обострение?

Он включил запись с телефона. Нина вздрогнула.

– Да, да, это подруга моя записала…О господи. Два дня я никого не понимала, и меня никто! Раньше быстрее возвращалась… Что это за язык? На каком языке я говорила? Я снова хотела убить себя. Я на ответственной работе. От меня зависят сотни людей. Меня снова нашли далеко, за городом… Я боюсь, они отнимут дочь. Признают меня безумной. Меня просто уволят. А у меня ипотека, и кредит за машину. Мой врач, из районного диспансера, она…

– Забудем, что пишет ваш психиатр, – мягко перебил Лекарь, – Вы не больны в том смысле, как это трактует официальная психиатрия. Болезнь не внутри, а вокруг нас. Язык определить не могут, поскольку на этом языке здесь не разговаривает никто. И раз вы здесь, никто вам не помог. И с каждым разом становится все хуже. Так ведь? – Он встал, позвенел металлом, подошел к Нине сзади, – Вы вытащили сережки? Не дергайтесь. Я проколю вам уши, и вставлю свои серьги. Маленькие. Не надо их трогать. Возможно,вы будете слышать легкое гудение. Вы потеряли себя. Это вам поможет сделать выбор.

– Но…как мне это поможет? – Нина покорно подставила левое ухо. Дождь лупил по крыше, как стая безумных барабанщиков.

– Вам придется проследить за собой, – Лекарь сделал все быстро и четко, повернул к Нине зеркало. Сережки походили на мелкие шершавые желуди, Нине они даже понравились, – Вы потеряли себя. Не бойтесь. Таких как вы, немало. И не только женщин. Хотя женщин намного больше. Кто-то находит меня. Кто-то обращается к врачам, и тогда есть опасность, вся эта химия… Скоро они поймут, что вас много, и помочь станет труднее.

– Кто "они"? Так все-таки это болезнь? Эпидемия? – всхлипнула Нина, – Я очень боюсь. Док…Лекарь, я помню, то, что со мной не было. Какой-то лес, солнце. Откуда у нас солнце? Я шизнутая, да?

– В восьмидесятые годы была поговорка "выйти замуж за лейтенанта, и вместе с ним стать генеральшей", – Лекарь в темноте налил себе кипятка из железного чайника, – В девяностые стали говорить "выйти замуж за генерала". В нулевые стало модно "отжать генерала у его генеральши". А затем появились те, кто сами способны стать генеральшами. А нынче… генеральши теряют себя.

– Но я вовсе не хочу… – Нина совсем запуталась, ей показалось, что от сережек в затылок перетекает легкое покалывание, будто кожу терли колючим шарфом, – Я не замужем, и уже не хочу… Никого не хочу.

– Вот именно, – Лекарь кивнул кому-то во мраке, и Нине опять закрыли глаза повязкой, – Вы сами выстроили свое будущее. Вы на вершине. И ничего ни от кого не ждете. Вы выстроили, и вдруг поняли, что ничего там нет. Впереди. Единственное, что вас привязывает – ваша дочь. Проследите за собой. Вам объяснят, как пользоваться сережками. Спустя двое суток они сами выпадут. Вам надо найти себя. Если не справитесь – приступов больше не будет. Обещаю. Будете успешно генералить фирмой и платить кредиты.

На следующее утро Нина провела совещание, затем были две короткие встречи в Администрации, салон, застройщики, автор проекта, дирекция Фонда… Когда в затылке начало покалывать, она почти не испугалась. Включила в кармане телефон, заперлась в кабинете, ключ убрала в стол, на всякий случай проверила документы, переодела удобную обувь…

И очутилась там, где вроде бы бывала прежде. Только коротко, словно мельком. Зато теперь она не боялась. Уши болели, словно через мочки проходил ток. Затылок онемел, и шея, и даже позвоночник. Но этих мелких неудобств Нина не замечала.

Солнце нежилось в закатном море. Кипарисы прокалывали вечернюю медовую тишину. Хор цикад окутывал южный сияющий город, и сливался с трелями далеких оркестров. Рядом кто-то заговорил на чудесном певучем языке. Нина стремительно обернулась, и сразу узнала его. Она знала этот язык всегда, но загорелого плечистого мужчину в очень коротких шортах и странной расписной рубахе видела впервые.

Он не был особо красив. И даже не был молод. Но Нине немедленно захотелось… неважно, что именно. Она сглотнула. В ушах у него сверкали серьги, так похожие на сероватые искрящиеся желуди. В руке мужчина держал дымящееся горлышко шампанского.

– Лекарь? – угадала она, – Это ведь вы, так? Вы сказали, что я найду себя?

Чужой язык лился с ее губ легко и вкусно. Почти так же вкусно, как шампанское, которое они распили прямо из горлышка.

– Поздравляю, вы смогли проследить за собой, – Лекарь улыбнулся, и от вида пульсирующей вены на его голой ключице, у Нины почти скрутило живот, – Мало кому это удается. И не стыдитесь своего желания, это…вы просто возвращаетесь в себя. Вы слишком долго строили крепость в вашей матрице. Вы вернетесь туда, в дождь, когда решите забрать свою дочь. Теперь снимите обувь, я же босиком. Здесь нет битого стекла под ногами.

Нина послушно расшнуровала тяжелые кроссовки. После последних приступов она обнаруживала себя в насквозь промокших туфлях в самых диких местах города, и привыкла уже экипироваться, как альпинист. Но здесь обувь только мешала.

– Идемте, – Лекарь подал теплую мозолистую ладонь, – Идемте, я познакомлю вас с тем, что отняла у всех вас ваша общая болезнь.

Нина засмеялась. От голых свободных ступней по икрам, по бедрам поднимался к сердцу жаркий южный покой. Мужчина тоже засмеялся. Они взялись за руки и побежали вниз, к кипарисам и огням, к солнцу и к людям, которые тоже сумели вырваться, и уже ждали ее внизу, нагие, счастливые, и веселые, у кромки вечно молодого моря.

16. Чистое Черное море

– Па-ап, а куда мусор выкинуть?