Читать онлайн Туманный урок бесплатно

Глава 1. Мустафа

19.02.2019

– Можно выйти? Мне какать надо.

Смех раздался по всему классу. Мустафа из девятого «Б» с довольным лицом осматривал ликующих одноклассников и сам не скрывал восторга.

Позже я пойму, что таким способом турецко-немецкий подросток хотел блеснуть. Он жаждал признания, и не важно, насколько ниже плинтуса был уровень его шуток. Видимо, чем ниже, тем лучше. Другими вещами блистать ему не приходилось. Оценки средние, хотя мог бы и подтянуться. Дома – пятый ребёнок из шести. Отец всё время на работе, мать… Мать согревала своими лучами просто так, безусловно. И к этому привыкали. Не ценили. Сёстры – лишь повод посоперничать в красноречии, где девчонки чаще всего одерживали верх. Старшие же братья либо самоутверждались за счёт младших, либо, быстро почувствовав огромную ответственность на своих уже недетских плечах, пытались вразумить ещё бодавшуюся изо всех сил молодёжь. В первом варианте превосходить младших выходило не так уж и долго, так как те в свою очередь впитывали их манеры как губки. Во втором – юношеский максимализм был непробиваемым щитом и достучаться до таких, как Мустафа, обычно не получалось.

Ещё чуть позже я осознаю, что подростки ждали мою реакцию. С нетерпением наблюдали за мной. Что я отвечу? Как отреагирую? Смогу ли постоять за себя? По реакции они распознавали, насколько далеко зашли и можно ли потешаться дальше. Такой вот тест на стрессоустойчивость.

На моём лице явно читалось отвращение, смешанное с дискомфортным чувством унижения. Непроизвольное движение головой вверх и направо сказало бы наблюдателю, что я пытаюсь избежать чего-то неприятного, как будто учуяла что-то зловонное. Незначительно опустившиеся брови, слегка сжатые уголки губ и застывшее отторжение в глазах выдали бы напряжённость. Не почувствовав в первые секунды рук, я отвела взгляд от источника неприятных ощущений и увидела свои пальцы, которые что-то перебирали в воздухе. Мой внутренний критик ухмылялся и ликовал. Он ласково шептал о том, что никогда мне не стать тем авторитетным педагогом, которого всегда мысленно представляла. Второй голос упорно не соглашался. Перебивая скептика, он твердил, что дешёвой провокацией меня не задеть. Он намеревался переиграть мальчишку и отчаянно искал правильную реакцию.

Появлялся и третий. Он бомбардировал вопросами: «Что происходит? Какой это уровень неуважения? Здесь так общаться с учителями нормально? Мне отшутиться или резко отреагировать на подобную лексику?» На самом деле я уже пробовала и то и другое, только не понимала, достигала ли хоть какого-то эффекта. Когда реакция на подобные высказывания была негативно-нравоучительная, то ученики вроде бы притихали, но ненадолго. Одновременно я оказывалась в модусе оскорблённой жертвы. Переключиться из него было сложно – негатив наматывался внутри и порождал болезненно-нервный клубок. Слова путались, ещё и не родные. Выходило так себе.

Когда же хамство отскакивало от моей иллюзорной внешней брони и рикошетом летело прямо в отправителя, то казалось, что как учитель, да и как человек, я спускалась по нравственной лестнице. К тому же надеть покерфейс было не так просто. Получалось неаутентично, а внутри наматывался всё тот же клубок.

Настрой на продуктивную работу летел вниз. Несколько слов классного заводилы в самом начале урока частично лишили меня дара речи. Причём крещение в этой школе я уже прошла и ежедневно готовилась к чему-то подобному, но каждый раз девятиклассники умудрялись выкинуть новую диверсию, и это застигало врасплох. Или их бесцеремонные выпады не укладывались в моей голове, как у человека, который впервые столкнулся с подобной средой.

– Можно. В следующий раз постарайся выбрать более уместную лексику для обращения к учителю, – ответила я серьёзным тоном, приложив усилия, чтобы не поддаться провокации.

Несмотря на то что пятнадцатиминутный перерыв между уроками недавно закончился, не отпустить Мустафу означало бы только одно – начало дебатов о физиологической потребности человека, которая никак не состыковывается с графиком перемен. На это он на самом деле и рассчитывал – развивать тему до абсурда, пока у учителя не закончатся здравые аргументы или терпение, на которые всем плевать. Поэтому, получив разрешение, Мустафа, находившийся в, казалось бы, большой нужде, не торопился покидать кабинет. Он медленно встал, ещё раз осмотрел улыбающиеся лица и не спеша направился к двери. Как в замедленной съёмке, каждое его движение говорило о желании кинуть новый прикол в своих благодарных зрителей, но на ум, как назло, ничего не приходило. Весь его потенциал растратился на продумывании первой фразы.

Я раздала материал для занятия и ждала возвращения Мустафы. Начинать объяснять тему без главного слушателя не имело смысла. Пропустив начало, он точно замучает вопросами и будет тянуть время, чтобы не приступать к самостоятельной части. Ждать долго не пришлось. Через минуту ученик снова был готов к атаке.

– А мы не можем сегодня сделать домашку и пойти домой?

Мустафа снова стремился оказаться в центре всеобщего внимания. Он уже несколько раз встревал, ожидая, что я наконец-то его замечу. Хоть я и привыкла к тому, что меня перебивают во время объяснений, мозг упорно отказывался принимать это как данность.

– Не мог бы ты, пожалуйста, не мешать мне и другим заниматься. Если тебе совсем не хочется работать, посиди тихо.

Это была первая стадия – вежливо попросить. Обычно она никогда не срабатывала. Складывалось ощущение, что в ушах подростков стоял фильтр на вежливость, но парадокс заключался в другом. Как только я переходила к стадии угроз, дети резко вспоминали про мои забытые хорошие манеры: «Можно же было спокойно сказать…»

– Я и так всё знаю! Ща решу ваши задания!

– Если решишь без единой ошибки, можешь сразу уйти домой.

– Да тут их до хрена! Вы что, издеваетесь? – театрально возмутился Мустафа.

– У вас достаточно времени, – я зачем-то вступила в диалог.

– Так! Раз, два, три, пять, восемь заданий! – продолжилась игра на публику.

– Если всё быстро решишь, дам ещё дополнительные, – невольно подыграла я Мустафе.

– Мне кажется, я опять какать хочу! – Мустафа пользовался своим козырем.

Класс – благодарный зритель – снова одарил главного исполнителя овациями. Герой сиял в лучах славы.

– Займись лучше делом, Мустафа. – Мне больше не хотелось продолжать диалог.

Я прекрасно знала, что Мустафа хотя бы раз ошибётся, но и минимальный риск, что решит всё верно, тоже был. Парень отличался сообразительностью, схватывал материал на лету. Жаль только, что торопливость и невнимание к мелочам сводили на нет его способности. А тут ещё и времени на учёбу катастрофически не хватало – ведь нужно же было постоянно развлекать зрительный зал!

– О’кей!

Вызов пришёлся мальчишке по душе. Теперь у меня появилось минут десять на других учеников.

Я объяснила тему, класс затих. Все приступили к заданиям. Чудо! Раньше всегда находились желающие бойкотировать самостоятельную работу – то ручки у них нет, то бумаги, то калькулятора, то ещё чего-нибудь. Чаще всего жаловались, что не поняли принцип решения. Я могла три-четыре раза подряд разжёвывать этот несчастный принцип, причём наглядно и просто, по всем дидактическим правилам. Толку всё равно не было. Наверное, и на объяснения имелись устройства, фильтрующие необходимые для понимания темы слова. Попахивало саботажем. Тогда я решила в начале каждого занятия проговаривать три моих правила. Первое – посещаемость. Если кто-то отсутствовал без уважительной причины – звонок родителям. Второе – ведение документации. Упражнения, которые я давала, необходимо было сортировать по предметам и складывать в папку, которую я в любой момент могла проверить. И третье – на уроке заниматься делом. Так как оценки я не ставила, единственным инструментом воздействия оставался звонок родителям. Ну или разговор с классным руководителем. Они имели хоть какой-то авторитет в отличие от меня. Как попугай, я повторяла правила и последствия их невыполнения, и с каждым разом ситуация улучшалась. Регресс иногда случался, но, когда я поднимала три пальца, каждый знал, что это означает. Правила засели в их головах, оставалось только исполнять. Если с первыми двумя получалось более или менее нормально, то делом заниматься удавалось не всем. Особенно главному клоуну класса. Такой имелся в каждом. Иногда их было двое или трое.

– Готово! Я пошёл! – Довольный собой, Мустафа протянул мне распечатку с выполненными заданиями.

– Не торопись.

Первые три задачи были однотипные и самые простые. Их Мустафа решил верно. Дальше уровень сложности рос. Большое значение имели формулировки вопросов, и нельзя было попадаться во всякого рода ловушки. Там и прятались ошибки. Не исправляя, я пометила места, где они находились. Готовился очередной спектакль, где актёр демонстративно не признаёт своих промахов, а я должна спокойно дождаться окончания его выступления и попытаться наставить заблудшего на путь истинный.

Я подошла к Мустафе и карандашом указала на места, которые нуждались в корректировке. После пронзительных «не может быть» и «у меня всё правильно» началась стадия торга.

– Я потом сделаю. Я устал. Да там почти всё правильно. Я пойду домой? Да?

Торг я рассматривала как риторический и не комментировала, ожидая депрессию. Иногда эту стадию нам удавалось перепрыгнуть, и мы сразу переходили к принятию. Мне казалось – не всё было так безнадёжно, ведь все этапы проходили в ускоренном темпе. До принятия оставалось недолго. Объяснив Мустафе, что не так, я пошла к другим ученикам, чтобы понять, справляются ли они. Стараясь не мешать, ставила карандашом галочку напротив правильного решения и чёрточку напротив ошибки. У некоторых приходилось задерживаться и ещё раз проходиться по тому или иному правилу индивидуально. Так я добивалась максимально положительного результата.

Самостоятельная фаза переходила в обсуждение. Вместе мы анализировали пути решения и останавливались на трудных местах. Я старалась за короткий промежуток времени достичь понимания темы.

Занятие подошло к концу. Я попросила Мустафу задержаться, а с остальными попрощалась. Когда мы остались одни, спросила его:

– Как надо вести урок, чтобы мне не мешали?

– Да я не мешаю… Я просто… Не знаю… Может быть…

Ни одно предложение Мустафа так и не смог завершить. Теперь, без своей публики, он выглядел совсем по-иному. Вся его показуха улетучилась. Он смотрел на меня виноватыми щенячьими глазами и не знал, что сказать.

– Пойми, мне трудно объяснять материал, когда без конца перебивают. Я хочу вам помочь. Хочу, чтобы вы все сдали экзамены на высокий балл.

По правилам успешной коммуникации необходимо было избегать ты-формы, что я и пыталась делать, больше описывая свои чувства. Мустафа же как воды в рот набрал. Вся его речевая активность исчезла.

– Могу я рассчитывать на то, что завтра и впоследствии мы вместе будем идти к нашей цели, не отвлекаясь на глупости?

– Угу, – выдавил из себя Мустафа.

Больше не хотелось мусолить эту тему, да и надежды, что после короткого разговора ситуация изменится, было мало. Я понимала причины такого поведения, но шансов на перевоспитание подростка не видела. К тому же занятие прошло замечательно в отличие от тех, что были раньше.

Я шла по пустым коридорам школьного здания. Молодая женщина в хиджабе заходила в класс, в руках держала ведро и швабру. Избегая столкновения взглядами, она торопилась приступить к своим обязанностям. Первые звуки «хааа» уже сорвались с моего языка, но, поймав явный сигнал непринятия, остаток слова «ло» я произнесла почти беззвучно. «Коллега по эмиграции, – подумала я. – Ещё и без знания языка, скорее всего». Эмоциональная скованность бросалась в глаза моментально. Я была с ней хорошо знакома…

Я эмигрировала в Германию в 2012 году. В Москве познакомилась с русским немцем, потом вышла за него, потом переехала. Мне было тридцать. Розовые очки о счастливой продвинутой западной жизни слетели почти сразу. Начинать жизнь с нуля оказалось не так романтично.

О своём высшем педагогическом образовании я почти позабыла. Ещё на родине, в моём родном городе, найти место учителя иностранного языка было нелегко. В далёком 2004 году я даже предпринимала робкие попытки. Судя по объявлению в газете, в глухую деревню требовался учитель немецкого. По указанному телефону я так и не смогла дозвониться: видимо, даже аппарат противился моему трудоустройству по профессии. Поэтому специальность «филолог» в резюме красовалась, но практического применения не имела. Мечтая о независимости, я переехала в Москву, но идея найти место учителя мне даже в голову не приходила. Я искала какую-нибудь ассистентскую должность, и довольно скоро нашлось место секретаря. Трудоголизм давал свои плоды, я быстро перебралась на одну ступень повыше, затем даже ещё на пару.

С Германией дела обстояли иначе. Она опустила меня до подвального уровня. В моём арсенале имелись два иностранных языка, опыт работы в крупной международной компании; я надеялась, что смогу найти что-то большее, чем должность уборщицы или кассира. Но не тут-то было. Если Москва моим слезам поверила, то Берлин даже не собирался. В столице РФ ждать звонков после размещения резюме долго не приходилось. Последнее место я нашла за три дня, на четвёртый уже трудоустроилась. В столице ФРГ мне понадобилось больше четырёх месяцев, чтобы пройти все круги собеседований, и ждать ещё два до фактического начала работы.

Сперва социальная изоляция напоминала блуждания психа-одиночки. Несмотря на то что мы жили в сердце мегаполиса, чувство пустоты всегда шагало где-то рядом со мной. Муж днями пропадал в офисе. Выходные незаметно пролетали в хлопотах – мы обустраивали съёмную квартиру без мебели. Эта особенность аренды жилья сильно отличалась от московской. В Германии, как говорится, omnia mea mecum porto[1] – все тащили свои шкафы и кровати с собой. Я осознала, что в мои тридцать даже тумбочки собственной не имела.

Заводить новые знакомства не получалось. Резкая смена уклада жизни влияла на психику не лучшим образом, поэтому я фанатично искала работу в полной уверенности, что это и есть ключ к счастью. Трудоустройство обещало исправить ситуацию. И правда, стало как-то повеселее на душе. Мы легко и приятно общались с коллегами, такими же, как и я, эмигрантами из русскоговорящих стран – нас набрали на новый проект. Крупная немецкая компания с филиалами по всему миру предлагала аутсорсинговые услуги: продажи, обслуживание клиентов, решения по поддержке, кадровые услуги, обучение и решения для удалённой занятости. Головной офис базировался в Нюрнберге. Конкретно наша команда занималась проблемными ситуациями клиентов. Они заказывали товары крупной американской компании, которая развивала свой онлайн-сервис в России. По всем вопросам покупатели звонили в службу поддержки, то есть к нам. В итоге проблемные случаи мы решали на русском, устно отчитывались по-немецки, письменно обрабатывали запросы с техническим отделом по-английски.

Я воочию увидела, что такое немецкая дисциплина: карточная система, контроль каждого произнесённого слова (звонки записывались), штрафы и лишения премий за малейшие нарушения, перерывы строго регламентированные, планирование отпуска за семь-восемь месяцев. Все вздрагивали при упоминании имени главного. Он наведывался в берлинский офис с завидной периодичностью и самолично контролировал порядок. Для понимания, что он за человек, никто не описывал его внешность, не называл черты характера – рассказывали одну лишь историю. Однажды он привычно делал обход по офису и увидел мобильный на столе у одного бедолаги. Экран не подавал признаков жизни, но директора это не остановило. Он быстро приблизился к субъекту, нарушившему предписания, взял объект, не имевший права присутствовать на поверхности рабочего стола, открыл окно и избавил от «хаоса» всех присутствующих. После таких историй автоматически прибавлялась мотивация соблюдать правила и искать новое место.

Через три месяца мою жизнь кардинально изменили две полоски на тесте. Это не был сюрприз, наоборот, я ждала аиста с нетерпением. Я очень хотела ребёнка. На чужбине это желание достигло неимоверных размеров. Казалось, я смогу малышу отдать всё, что не тратилось и уже вырывалось наружу. Видимо, нерастраченного тепла было слишком много для одной крохи, ибо врач, фрау Хампель, с восторгом сообщила, что у меня там два бамбинос…

Меня ждали частые походы на осмотры. Как объясняла гинеколог, нормально, когда на одну мамашу один ребёнок, а я – аномалия. Надо вдвойне себя беречь, вдвойне внимательно наблюдать за течением беременности. Примерно с третьего месяца я поняла, что она имела в виду. Сильного токсикоза не испытывала, но был период, когда могла есть только круассаны и апельсины. Вскоре стала замечать, что мне не хватает кислорода: иногда не могла надышаться в открытое окно. Расхождение тазовых костей сопровождалось адской болью, которая, по мнению медиков, не являлась поводом для беспокойства. Иногда я приходила домой в слезах, потому что каждый шаг сопровождался резким уколом. Кроме бесполезного поддерживающего пояса, мне ничего не прописывали. Со временем боли стихли, но к размеру S я так и не вернулась.

На двенадцатой неделе меня послали на УЗИ. Но не на обычное, а со спецэффектами. С нормальной беременностью такое делают по желанию, а меня, аномалию, даже не спросили. Врач измерил кости моих малышей, чтобы понять, есть ли предрасположенность к хромосомным патологиям. Меня ждал первый в жизни такой силы шок. Длина носовой кости у обоих малюток была ниже нормы. Это означало вероятность в 75 %, что оба или один ребёнок родится с синдромом Дауна. Мне объяснили, что есть несколько вариантов – ничего не делать, что-то делать или проверять наверняка. Тест же, который определял, есть патология или нет, в одном случае из ста приводил к выкидышу. Теперь стало ясно, почему этот скрининг назначают на сроке одиннадцать – четырнадцать недель. Отказавшись от психолога, я попросила, чтобы проверяли. Провести процедуру удалось лишь с одним ребёнком, до второго не удалось добраться. Результат обещали дать примерно через неделю…

Ожидание приговора имело интересный побочный эффект. Трава как будто стала зеленее, а небо – бирюзовее. Уличные музыканты на Жандарменмаркт[2] заставляли плакать свои скрипки сильнее привычного. Оголтелые туристы на пивосипеде не так уж и раздражали. Раньше двенадцать молодцов, как правило англичан, старательно крутившие педали деревянной барной стойки на колёсах, выводили меня из равновесия. Спереди крепилась большая бочка пива, из которой без устали наполнялись огромные кружки. Потребляя янтарную жидкость, ездоки орали так громко, что хотелось их всех сбросить в Шпрее[3].

Увидев незнакомый номер, я нажала «Принять вызов». К обычным приветствиям и представлениям собеседников мой слух был готов. Я привыкла с первых секунд разговора напрягать мозг для восприятия иностранной речи. В тот раз ни приветствие, ни представление не прозвучали. Мужской голос громко и чётко повторил дважды одно и то же: «Всё хорошо!» Я поняла, кто звонит и что означает это «хорошо». За второго малыша я не беспокоилась – его показатели отклонялись от нормы, но не так сильно, как у первого, поэтому информацию о возможной патологии тут же удалила из мыслей и больше не возвращалась к ней.

На последних месяцах больше часа ходить было рискованно: начиналось кровотечение. Сидеть и лежать тоже не получалось. Один внутренний жилец обнаружил мои рёбра и упорно стремился расширить временную жилплощадь, давя наверх. Второму казалось разумным пробовать увеличить пространство путём давления вниз. Ноги опухли так, что ни в одни тапки не влезали. Месяце на седьмом очередное кровотечение вызвало беспокойство врача. Меня оставили в больнице на сохранении, и я пролежала там больше недели.

Свекровь ждала внучек, то и дело заводя разговоры о том, что надо бы съехаться поближе друг к другу. Мы с мужем решились на переезд. Пришлось начинать всё с начала. Новый город, квартира, соседи. Медики тоже все новые. Всё новое смело приравнивалось к чужому.

Фрау Хампель откровенно выразила недовольство по поводу переезда на таком большом сроке. Я тоже была не в восторге. Мне совсем не хотелось уезжать из Берлина во Франкфурт. Но именно там муж нашёл новое место, и расстояние до будущих бабушки и дедушки значительно сократилось.

С самого начала всё пошло не по плану. Как я ни старалась найти приличную фирму для отгрузки всех тумбочек, которыми мы как раз обзавелись, грузовик с четырьмя турецкими парнями опоздал на три часа. Мы сидели в пустой новой квартире, глядя на часы и надеясь на чудо. Завхоз дома заранее предупредил: после двадцати ноль-ноль шуметь нельзя – регламент. Но турки не успели. В итоге нам пришлось искать отель, а перевозчики потребовали доплату.

Когда я наконец разобралась с бесконечными коробками (а это заняло примерно три недели, ведь парочка внутри меня не давала расслабиться и активно тренировалась в футбол), наступило время нового приключения. Огромная батарея в ванной решила рухнуть прямо посреди ночи. До завхоза дозвониться? Да он в это время сладко спал. Не спали лишь мы с мужем и семь этажей под нами. Кипяток фонтанировал с такой силой, что я не успевала вычерпывать, пока муж бегал по соседям. Самое интересное, что холодная вода перекрывалась без проблем – вентиль прямо под раковиной, а вот заветный кран от горячей почему-то находился у соседа под нами. И так с каждой квартирой многоэтажного дома. Естественно, товарищ снизу в ту ночь уехал на ночное дежурство. Нам никто не открыл. Через час паники и отчаянных попыток разобраться, куда звонить, приехали пожарные. Целая бригада. Один, самый юркий, осмотрел причину аварии и исчез. Остальные восемь великанов в спецодежде и апельсинового цвета касках окружили меня и успокаивали ласковым многоголосьем. Один говорил, что у него родился ребёнок. Другой спрашивал, на каком я сроке. Третий шутил. Четвёртый на кухне заваривал чай. Все в один голос твердили, что мне нельзя волноваться. Наверное, увидев внушительный живот, вычислили вероятность начала родов из-за стресса.

Примерно через полчаса юркий вернулся. Вода перестала прибывать. Ему пришлось отключить холодную и горячую воду, к которой было привязано отопление, не только у нашего дома, но и у всего района. На дворе стоял ноябрь.

После потопа нам срочно пришлось искать новое пристанище. Чтобы защитить пол от плесени, нужно было просушить его специальными машинами. Когда я их включала, воздух становился тяжёлым, дышать было невозможно, а окна не открыть. Сушить следовало недели две при регулярном тарахтении приборов. Затем следовало поменять пол. Деть я себя никуда не могла, учитывая, что даже час прогулки провоцировал осложнения.

И снова коробки, и снова новый город – недалеко от Франкфурта. В этот раз распаковаться до конца я не успела – один бамбинос объявил забастовку. Видимо, дальше терпеть бардак в столь стеснённых условиях желания он не имел. Я надеялась переходить срок и родить уже в новом году, но малыши решили справлять католическое Рождество уже вне меня.

Я пребывала в абсолютном спокойствии до той самой секунды, пока нам не объявили по телефону, что в больницу, где я наблюдалась, приезжать не надо. Мест не было. Сотрудники скорой помощи уверяли, что другая больница ничем не хуже. У меня же вертелась в голове всего одна мысль: «Опять в неизвестность. Опять чужой город, незнакомая больница, врачи… Это вообще что за бесконечное свидание вслепую с собственной жизнью?!»

На следующий день после кесарева сечения мне предписали встать и сделать пару шагов. Я орала благим матом, разумеется по-русски, – благо, никто в палате, кроме двух крошек-вишенок, меня не слышал. Постепенно привыкла: к боли, к ночным крикам, к вечному недосыпу. Жизнь начала обретать новый ритм.

В канун Рождества персонала в больнице сильно не хватало. Медсёстры носились по отделению, торопясь успеть на каждый вызов свежеиспечённых маменек. Я постоянно думала: как бы всё прошло в той больнице, где меня наблюдал главврач, где специализировались как раз на двойнях и больше, где я уже знала почти каждый угол, потому что лежала там на сохранении? Даже на занятия по родам начала ходить при той больнице. Получить ответы на все те вопросы никак не рассчитывала. Казалось, что везде хорошо, где нас нет. По радио в машине нам дали чёткий ответ…

В день праздника муж зашёл к нам в палату. Лицо его было бледным. «Что с ним? Это из-за новой работы? Или из-за рождения детей? А может быть, не понимает ещё, что вообще произошло?» Когда он шёл с только что приобретённой коляской для двойни ещё по Берлину, два проходящих мимо парня на чистейшем русском прокомментировали: «Во парень вляпался!» Но повод оказался другим. В новостях рассказали, что в больнице, где для меня не хватило места, от инфекции умерли два младенца. Рожениц и малышей разлучили, в больнице установили жёсткий карантин. Мы с мужем смотрели друг на друга и молчали. Тишину прервали проголодавшиеся крикуны.

Больницу я покидала с чувством, что будет непросто, но то, что в доме, куда так сильно хотела въехать, окажется настолько «весело», и представить не могла. Шикарный особняк с бассейном, пальмами и итальянской плиткой принял нас с распростёртыми объятиями. На первом этаже жил владелец, на втором – мы. Тогда я была уверена, что нам повезло, но ошиблась. Чехарда, начавшаяся ещё в Берлине, упорно не желала останавливаться. Приличный на первый взгляд бизнесмен оказался турецким барыгой. Как потом выяснилось, он прокручивал подозрительные сделки с украшениями, мобильными и бриллиантами. К нему периодически наведывались странные гости, и до балкона регулярно доносился запах марихуаны. Со временем становилось всё интереснее. Мы замечали характерные наклоны к столу с зажатой ноздрёй и звон бутылок. Ночные бабочки прилетали на эти звуки и запахи. Однажды одна припорхала на второй этаж и позвонила в дверь. Увидев меня с младенцем на руках, она спешно ретировалась, бросив «экскьюзми» на ломаном английском. Вечеринки не заканчивались, в отличие от моих нервных клеток. Хозяин же со временем тоже перестал умиляться двум ангелочкам с голубыми глазами. Его бесил топот ножек над головой в собственном же доме.

В двадцати метрах от нас располагалась полицейская академия, куда съезжались мажоры со всей округи. Нетрудно догадаться, где все эти Махоуни оставляли свои тачки. Из гаража невозможно было выехать, не вспомнив все нецензурные слова. Однажды я всё-таки «приложилась» задним ходом в одну из этих машин. Следов ни на моей, ни на той не заметила. Двигалась я так медленно, что «поцелуй» получился нежным. Правда, нашёлся очевидец непристойного поведения. Мою машину пробили по всем каналам, опросили всех соседей, но до очной ставки не дошло. Предъявлять-то нечего.

Вишенкой на торте стало ограбление. Никакая школа полиции в двух шагах никого не смутила. Для грабителей мы шли бонусом к зажиточному турку. Так у него хоть было что брать! В сейфе всё аккуратно сложено – и пачки евро, и ролекс, может, и ещё чего. После инцидента осталось омерзительное чувство. И в прямом и в переносном смысле кто-то копался в нашем белье. Всё в квартире валялось вверх дном. Вещи бесцеремонно разбросали. Забрали украшения и часы. Всё не так уж ценно, но пропал медальон с гравировкой и фото дочек. Я всё надеялась, что Робин Гуды одумаются и вернут такую личную вещь – например, подбросят в почтовый ящик.

Как в кино, спецы искали отпечатки, что-то замеряли, советовали закрывать жалюзи на балконе. По горячим следам взяли нескольких бандюганов и даже вернули одни часы и обручальное кольцо мужа. Говорили, что пошла череда налётов. Группа лиц из ближнего зарубежья обчищала дома. Участники скидывали награбленное в общак, делили вслепую и разбегались кто куда. Медальона среди всего барахла мы не нашли…

С появлением детей мыслей о социальных контактах поуменьшилось. Общения не хватало, но другие заботы перевешивали этот дефицит. Мне хотелось успеть всё на свете, чтобы дети гордились своей мамой. В декретном отпуске успела сдать на права и получить немецкую бумажку об образовании в сфере персонала. Мой первый опыт обучения в Германии. Могу поспорить, что большинство русских ожидает какого-то невероятного уровня преподавания от западного учебного заведения. Спешу разочаровать. Немцы – профессора, доценты – обычные люди. Никакими сверхъестественными силами или знаниями не обладают. Мне вообще попался талантливый актёр. Он феноменально пудрил мозги своей харизмой, а научить так, чтобы человек ушёл со знаниями, не умел. Не потому, что он был плохой педагог: просто ничего не смыслил в специализации, которую я выбрала, а именно в сфере персонала. Первые полгода я проучилась, слепо веря в западное образовательное чудо и изучая каждый модуль[4], пока не усилились сомнения в том, что я трачу время не на подготовку к экзаменам, а на стандартизированные, устаревшие методики. Тогда я убрала подальше все шесть толстенных книг, выданных для ознакомления, и пошла в книжный. Там выбрала современную литературу по своей тематике. Сравнив содержание новых книг со списком экзаменационных вопросов, я поняла, что на верном пути. Модули в компьютерной программе забросила и перестала задавать вопросы харизматичному профессору. Всё равно он отвечал уверенно и неверно.

Все четыре письменных экзамена, включавшие теорию по маркетингу, трудовому праву, контроллингу, планированию и обучению персонала, я сдала неожиданно хорошо. Многие студенты остались на пересдачу трудового права: оно оказалось самым коварным. Муж-адвокат с дополнительной квалификацией как раз по трудовому праву всё собирался позаниматься со мной юриспруденцией, но до дела так и не дошло. Наш новый режим хронического недосыпа не оставлял сил ни на что. Поэтому я особенно гордилась своими 74,1 % из ста возможных по этому предмету.

К устному экзамену тоже пришлось готовиться в одиночку. В анкете проставила низкие оценки профессиональным знаниям и умениям профессора по моему предмету, и когда в комиссии её изучили, меня вежливо послали куда подальше. Объяснили, что не могут помочь такой продвинутой студентке своими скудными познаниями в предмете.

Экзамен сдала, но еле-еле – переволновалась. Я не была уверена, что содержание моего доклада удовлетворит ожидания экзаменационной комиссии. Обсудить довольно абстрактно описанное задание было не с кем, ещё и ноутбук не подключился к технике, которую предоставили на экзамене. Экран остался пустым. Я так разнервничалась, что не знаю, как смогла что-то говорить. После «презентации без презентации» экзаменаторы стали задавать вопросы. В разговоре я более-менее собралась с мыслями и рассказала о пяти с половиной годах опыта работы в сфере персонала в Москве, о подготовке к экзаменам без помощи и о своей двойне. На пересдачу меня не отправили…

С большими надеждами и немецкой бумажкой в руке я пыталась себя трудоустроить. Сотни отправленных резюме отклика не нашли. В одно маркетинговое агентство мне всё-таки удалось попасть, но, переехав, я оттуда ушла. Жалеть не пришлось: опыт был неудачный. Вот с этим-то переездом в небольшую баварскую деревушку иллюзия счастливой западной жизни приблизилась к реальности. Мы купили дом, и ощущение жизни на птичьих правах в съёмной квартире наконец-то ушло. Даже с соседями стало легче общаться, с пониманием, что «ты здесь надолго». В знакомствах появился смысл.

На новом месте малыши и домашние дела забирали всё время. Фанатизм охоты за вакансиями поутих, трудоустраиваться я не спешила. Только годами выработанный стиль жизни не давал переквалифицироваться в стопроцентную домохозяйку. Внимание привлекло объявление в газете. Искать там что-то специально я бы не стала – старомодно как-то, но для маленьких городков и деревень Германии вариант вполне нормальный. Насколько я поняла из текста, в школу искали человека, который присматривал бы за детьми на продлёнке. «Почему бы и нет? Пару часов в день, и ехать на машине до школы всего минут пятнадцать».

В декрете, помимо всего другого, я изучала структуру образования в Германии. Чтобы в ней разобраться, не хватит и двухсот грамм. Она довольно разветвлённая, с множеством закоулков. За школьную систему отвечают федеральные земли, которых, как известно, шестнадцать штук. Таким образом, существуют различные виды, планы и типы школ. Мы жили сначала в Берлине, потом в Гессене и окончательную посадку семейного самолёта произвели в Баварии – везде всё устроено по-разному.

Ясли и детский сад напоминают русские. Не знаю, как в России, но здесь далеко не везде можно пристроить ребёнка, не говоря уже о том, чтобы выбрать сад по душе и воспитательному концепту. А нам ещё и два места сразу подавай! Пройдя все круги бюрократии и заполнив всевозможные анкеты, мы целую вечность ждали волшебное письмо от администрации города. Факт, что мы подали заявление в ясли за год до начала посещения, восприняли с улыбкой. В некоторых регионах существовала такая острая нехватка мест, что заявление подавали сразу же, как только на руки приходило свидетельство о рождении малыша. Я попросила мужа позвонить поинтересоваться, как обстоят наши дела. Услышав в трубке пессимистическое «лучше не надейтесь», мой супруг на автомате ответил, что у нас вообще-то права имеются, и процитировал какой-то параграф из какого-то то ли закона, то ли положения. Через неделю письма от администрации города лежали у нас в почтовом ящике: малышек приняли.

Нас встретили две группы в довольно тесных помещениях, по двенадцать малышей в каждой. Воспитательницы все молодые, мотивированные, со знанием дела. Когда спустя шесть часов забирала своих вишенок, девушки мне подробно рассказывали обо всех происшествиях. Иногда я в каких-то вопросах советовалась с профессионалами по дошкольному воспитанию и каждый раз получала дельные советы. Особенно мне нравилась Ольга. Она привязалась к моим двойняшкам-билингвам. Когда другие не понимали, что девчонки имеют в виду, только русская воспитательница могла расшифровать смесь трёх языков: русского, немецкого и сестринского.

Дочки там передружились со всеми детьми, учились мастерить латерны[5] ко Дню святого Мартина, разучивали немецкие песенки, праздновали дни рождения. Девчонок хвалили за отличные социальные навыки и очень удивлялись их всеядности. Обычно в воспитательные заведения обеды поставляли в контейнерах, но в этом, почти семейном, работала кухарка. Она каждый день готовила свежую сбалансированную еду. Местная детвора отказывалась от болгарского перца или салата, к примеру. Большинство ничего, кроме макарон, не желали видеть в своих тарелках. У многих имелся целый букет из разного рода аллергий. Самое распространённое – непереносимость лактозы. Ещё меня неимоверно удивило то, что из меню удалили свинину. Ни одного блюда из «нечистого животного» в яслях и в садах не подавали. Уследить за тем, чтобы многочисленные мусульманские дети не совершали грех, не представлялось возможным. Отказаться от неудобного ингредиента совсем было проще всего. И так почти в каждом детском саду в Германии.

С яслями нам повезло, а вот с трёх лет малышек пришлось перевести в сад с «открытым концептом». Даже не зная всех подробностей, я с настороженностью отнеслась к этой затее. Критиковать эту методику дошкольного воспитания я бы не взялась, но лично убедилась, что «ситуативный подход» и «открытая работа» подходили далеко не всем детям. Как часто бывает, великолепная задумка на практике выглядела не очень. Суть концепта заключалась в том, чтобы позволять малышам «свободно исследовать образовательные пространства». Так они приобретали знания через собственный опыт и наблюдения. Простыми словами, дети разгуливали по саду и забредали в любую комнату, куда их высшие силы потянут. В одной комнате могли играть в кубики, в другой – рисовать, в третьей – собирать конструктор, в четвёртой – упражняться с ножницами и так далее. Мало того что в трёх-четырёхлетнем возрасте малыш уже должен был знать, чего хочет, так и учиться, к примеру, вырезать снежинки он также должен был сам. Правда, эта абсолютная свобода выбора оставалась лишь на бумаге, в теоретическом описании передового подхода. На деле если в комнате для рисования детей собиралось больше, чем стульев, то будь добр ищи себе другое занятие. А то, что ты хочешь рисовать, увы, никого в реальной жизни не интересует.

На группы не делили. Это означало, что дети разных возрастов сообща познавали вкус свободы. Старшие заботились о младших, младшие брали пример со старших. Но хорошо, если слово «забота» понималось правильно. Один раз шестилетняя девочка сняла цепочку с крестиком у трёхлетней, взамен пообещав конфетку. Ни воспитатели, ни родители старшего ребёнка о ситуации так и не узнали бы, если бы не мама младшей девочки. В итоге всем: директрисе, воспитателям, двум мамам и двум девочкам – было очень неприятно разбираться в этом происшествии.

Куда же смотрели или, точнее, что делали воспитатели в таком «новаторском» заведении, если воспитывать никого не надо? У них была задача поважнее. Они внимательно наблюдали за процессом саморазвития и тщательно документировали прогресс. Так, на каждого ребёнка «шили» целое дело с детальными подробностями. Как он прямую и зигзаг вырезал, как справился с архитектурой домика на рисунке, насколько верно соединил все точки и вывел очертания черепахи, как общался с другими детьми, как делился своими чувствами с воспитателями. Спустя год посещения хиппи-детсада нам на память остались две толстенные папки со всевозможными доказательствами успешного саморазвития.

На новом месте мы с несказанной радостью отдали дочек в обычный детсад, куда они и доходили до перехода в школу.

С концептом начальной школы в Германии тоже проблем с понимаем не возникло, хотя различия с моим русским опытом имелись. Например, здесь классные учителя меняются через два года, то есть первые два года детей ведёт один учитель, оставшиеся два – другой. С первого класса вводится изучение религии. У нас такого предмета я не припомню – религиозное воспитание в моей жизни отсутствовало. Лишь взрослым, осознанным человеком я заинтересовалась этой темой, и в сравнении стало немного жаль, что в русскую школьную программу такой предмет не входил. В немецкой школе детей делят на три группы: католики, протестанты и все остальные, у которых предмет называется «Этика». На таких уроках преподаются важные основы веры. Ученики изучают ключевые аспекты мировых религий, что помогает сделать важный шаг к избавлению от предрассудков и стать открытым всему миру.

С каждым годом прибавляются новые дисциплины. Некоторые из них ведёт не классный руководитель, а другие учителя. Например, спорт и плавание. По ним сдают нормативы и получают сертификаты. Так, к примеру, первым достижением в плавании считается статус «морского конька». Для этого необходимо знать как теорию – правила поведения на воде, так и практику. На экзамене ныряют с бортика бассейна и плывут двадцать пять метров в положении лёжа или на спине, а потом поднимают предмет с глубины. Вода доходит детям примерно до плечей.

В четвёртом классе дети сдают теоретический и практический экзамены по вождению велосипеда. Любой десятилетка в Германии знает большинство знаков и правил дорожного движения. В разноцветных шлемах они бесстрашно колесят по дорогам наравне с автомобилистами, указывают рукой поворот направо или налево и спокойно перестраиваются. В этом смысле немецкие школьники обошли меня в развитии: я так и не решилась сесть на двухколёсное транспортное средство.

Ну и шокировало меня то, что к концу начальной школы моих детей ждал курс по сексуальному воспитанию. То, что западные страны в этой теме раскрепощённее, я знала прекрасно: на детских каналах в мультяшном исполнении объясняли, как появляются дети. Но то, что целых десять уроков посвящали совсем неактуальной для возраста теме, не находило во мне ни единого адекватного объяснения. Большинство учителей и сами не приветствовали этот пункт школьной программы. Им приходилось следовать предписаниям. Но были и те, кто с энтузиазмом рассуждал о важности правильной терминологии половых органов. Когда я пришла на выставку материалов по этой теме, организованную специально для родителей, мне стало дурно. Там собрали и выставили всё на свете. С картинками, с разъяснениями, с видеороликами. Как бы оправдываясь, учителя успокаивали, что они не всё планируют показывать и рассказывать, если, конечно, дети сами не начнут задавать вопросы. Контрольной по этой теме тоже не было. Это в Баварии. А вот в Гессене дети писали на оценку. Десятилетний мальчишка должен был подробно расписать – почему женщина не может забеременеть. Чтобы особо чувствительные родители не попадали без чувств, руководство предлагало не посещать эти уроки. Понаблюдав за всем этим, я пришла к выводу, что к категории «особенно чувствительные» относились исключительно «не немцы». На ту выставку пришли мамы с ярко выраженной миграционной идентичностью. Три женщины в одеяниях в пол и в хиджабах, одна итальянка, одна гречанка, две из Сербии и я с подругой – русские.

После начальной школы происходит самое интересное. Детей сортируют на отличников и хорошистов, троечников и недостаточно хороших.

Первый сорт попадает в гимназию. Это школа с гуманитарным и естественно-научным уклоном, призванная готовить к университету. Туда без проблем могут попасть все, у кого в аттестате средний балл не больше 2,33. Всего изучают восемь предметов. Средний балл, правда, рассчитывается только из трёх основных: немецкий язык, математика, обществознание и естествознание (окружающий мир). Ещё важно помнить, что оценки в Германии ставят «наоборот» – по шестибалльной системе, где один – отличная оценка, два – хорошая и так далее. Даже с парой троек в аттестате есть шанс попасть в «бизнес-класс».

Многие родители, несмотря на средний балл для гимназии, отправляют ребёнка в реальшуле. Это «экономкласс». На всевозможных информационных мероприятиях тётеньки из гимназий открыто стращают, что программа достаточно сложная, что ребёнок должен показать развитое абстрактное мышление, грамотную устную и письменную речь, а иначе можно легко вылететь в первом же полугодии. Поэтому, чтобы не перегружать нежную детскую психику, многие выбирают школы, где учебная программа напоминает спринт, а не гонку на выживание.

Есть ещё виртшафтсшуле. Там главенствует экономический уклон, и выпускники имеют подробное представление, как управлять предприятием – той же пекарней. Этот концепт мне нравился. Было одно но. Как понять, есть ли у десятилетнего ребёнка интерес и способности к коммерческим и административным профессиям?

У кого самые плохие оценки за четвёртый класс, приземляются в миттельшуле (раньше хауптшуле) – общеобразовательной школе, где учатся обычно с пятого по девятый класс. Туда же попадают мигранты и беженцы. Для них складывается особенно сложная ситуация: в отличие от малышни, подростки с трудом учат немецкий язык. Многих из них травмировали война и бегство с родины, они переживают половое созревание в чуждой культурной среде, вынуждены взваливать на себя большую ответственность в семье. Новая среда часто вызывает у таких учеников трудности.

От того, куда попадает ученик, зависят его будущие возможности. Прямая дорога к университету выстраивается только из гимназии. Выпускникам других школ открываются двери техникумов и училищ – такое упрощённое представление я для себя сформировала в то время. Переплетений слишком много. Даже после миттельшуле в конце концов некоторые поступают в университет, просто «ехать» до него нужно со множеством «пересадок». Сравнивая с классической российской системой, я находила много расхождений. Сама я с первого класса училась в одной школе. Мы сохраняли состав до девятого. Потом, в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, происходил переход в более взрослую жизнь. С хорошими оценками можно было доучиться до одиннадцатого, с удовлетворительными – получить средне-специальное образование. Выходит, что в Германии дети значительно раньше сталкиваются с сортировкой.

Про специальные школы я почти ничего не знала. Понятно, что они предназначены для тех, кто нуждается в социально-педагогической поддержке на постоянной или долгосрочной основе. К этой группе относятся умственно отсталые и ученики с физическими недостатками: нарушением зрения, слуха и речи, а также с нарушениями обучаемости или проблемами социального и эмоционального развития.

С таким представлением об образовательной системе я пошла на собеседование в миттельшуле. Тогда я ещё не подозревала, что эта школа окажется местом, где мои нервы станут основным учебным материалом…

Глава 2. Кристиан

28.05.2019

– Всем привет! Сегодня мы повторим тему «дас» с одной «с» и «дасс» с двумя «с», – анонсировала я урок в девятом «А».

Написала маркером на доске два слова и приготовилась объяснять. На самом деле меня удивляло, что эта тема входила в экзаменационную программу. Её изучают в третьем и четвёртом классе. Разобраться там, на мой субъективный взгляд, несложно. Но это было моё понимание, и немецкий был для меня иностранным.

Механизмы освоения родного и неродного языков работают в абсолютно противоположном порядке. Когда мы говорим на родном, то не думаем о грамматических связях, о логическом объяснении употребления того или иного слова, о выбранных предлогах, числах или степенях сравнения. Мы просто говорим. Поэтому детям сложно воспринимать всевозможные теоретические правила, когда на практике уже всё довольно неплохо получается. Изъясняются они свободно. Но чтобы грамотно писать, вольного обращения с речью недостаточно. На уроках родного языка они сталкиваются с многочисленными «чудовищами»: падежами, склонениями, деепричастным оборотом и прочей лингвистикой, – которых можно победить, только подружившись с ними. Нужно понять каждое слово и принять исключения, не поддающиеся логике. С иностранным – наоборот. Ты не сможешь произнести и предложения, пока не разберёшься с правилами. Изучая, невольно сравниваешь их с правилами родного языка. С этой точки зрения цитата Гёте: «Если вы не знаете иностранных языков, вы ничего не знаете о своём собственном» – раскрылась мне полностью.

Ещё и объяснение темы «дас» и «дасс» в немецких учебниках меня совершенно не устраивало. Там предлагали заменить слово на одно из нескольких указанных. Если смысл оставался – писать одну «с», если терялся – две. Но замена была довольно условной. Она вызывала больше вопросов, чем давала ответов, и не гарантировала стопроцентной уверенности. Возможно, немецкоговорящим такой принцип проверки проще понять, но если учесть, что две трети моих учеников были выходцами из иммиграционной среды, то я сомневалась, что предложенное объяснение расставит все точки над и.

– А мож, мы погуляем? Смотрите, какая погода прекрасная! – вместо приветствия произнёс Элиас, открывая настежь окно.

Он уселся на заднюю парту и даже не собирался готовиться к уроку. Двое его товарищей также демонстративно сидели на столах вместо стульев.

Несмотря на мелодичное имя, парень с пакистанскими корнями выглядел совсем недружелюбно. Короткие чёрные волосы, такие же чёрные глаза, смуглая кожа. Крепкое телосложение и рост под метр восемьдесят придавали подростку весомость не только в классе, но и во всей школе. Такие физические данные обычно ассоциируются с лидерскими качествами, и Элиас не был исключением. Его всё время окружала свита, не ставящая под сомнение ни одного его слова. Когда я наблюдала за ними, мне открывалась сложная динамика взаимоотношений внутри группы.

Иерархия: лидер устанавливал чёткое разделение ролей. Кого-то подпускал совсем близко, а кто-то мог и подзатыльник схлопотать. Но все стремились удержаться или приблизиться к вершине и стать признанными.

Подчинение: подростки часто стремятся к признанию и принадлежности к группе, что делает их готовыми повиноваться лидеру и следовать установленным нормам. Неповиновение могло привести к исключению или наказанию, поэтому они старались соответствовать ожиданиям Элиаса, разделять его мнение и даже подражать его поведению.

Конформизм: в поисках признания и принятия подростки становились конформистами, подстраиваясь под взгляды и стандарты лидера. В долгосрочной перспективе это приводило к потере индивидуальности и автономии. Но разве это важно в пятнадцать лет?

Конкуренция: внутригрупповая борьба за внимание Элиаса временами вызывала напряжённость и даже враждебность между подростками, так как они конкурировали за признание и статус. Нередко короткие стычки заканчивались драками на школьном дворе. Лидер наблюдал и не вмешивался, пока кто-то из учителей или воспитателей не разнимал конкурентов. Тогда авторитет включался в процесс, показывая, что он рулит на более высоком уровне, решая вопросики со взрослыми представителями.

Страх потери статуса: подростки, зависимые от лидера, часто боялись утратить свой статус, если ослушаются или вступят в спор. Те, кто лишался на время или насовсем места под солнцем, пытались затеряться в толпе. Поджав хвост, они искали удобный момент исправить оплошность. В их глазах читались и страх, и надежда.

Как раз эту свиту мне было жаль больше всего. Никто им не объяснял, что такие отношения имеют разрушительные последствия, включая подавление личности, низкую самооценку и возможные проблемы в общении в будущем.

– Да, погода действительно замечательная. Я бы тоже с удовольствием прогулялась, но у вас через месяц экзамены. Самые сложные темы мы уже проработали, так что на последние занятия остались более-менее простые. Нам надо успеть их повторить.

– А мож, не надо?

Начинался типичный словесный пинг-понг, в который мне приходилось играть каждый урок.

– Элиас, надо. Всем вам в первую очередь.

– Да кому тут надо? Спросите любого. Никто не хочет ваш этот «дас» и «дасс» учить. Мирза, тебе надо? – обратился лидер к одному из своих приближённых.

– Не-а, – ответил нараспев Мирза.

– А тебе, Юзеф? – обратился Элиас к другому подростку.

– Нет конечно, – Юзеф поддержал своего авторитета.

– Вот видите? Никому этот ваш дерьмовый квалитренинг[6] не нужен! Потеря времени!

Последние два предложения Элиас произнёс на повышенном тоне, драматически. Слово «дерьмовый» выплюнул с глубоким чувством и особым акцентом. Вот бы Элиас так на анализе текста высказывался, в тех местах, где разбирали эмоциональный посыл автора! Не-е-ет, там он молча отсиживался. Зато порассуждать о никчёмности моего труда – пожалуйста. Подобные речи вызывали у меня самые мрачные мысли. Они ранили, обесценивая весь мой труд. Я никак не могла подобрать хоть один способ мотивировать таких подростков готовиться к экзаменам. Оценки для большинства в миттельшуле не имели ценности. Система им в этом подыгрывала. Мало того что отсеяла их уже с пятого класса в самую неприглядную школу, так бывали и инциденты, когда «особенным» ученикам переставали ставить оценки. Они просто присутствовали на уроках. Где им было взять мотивацию?

– Тогда зачем ты здесь?

Я прекрасно знала, что ходить на дополнительные занятия перед экзаменами – это желание матери Элиаса. Точнее, приказ, который не обсуждался с сыном. Обычно на моих занятиях протестовали как раз те, кого родители заставляли посещать бесплатный курс. Несовершеннолетние юноши и барышни, не имея возможности противиться авторитету или последствиям за отказ, бойкотировали меня и мои усилия.

– Сам не знаю, мож, вы мне нравитесь, – Элиас произнёс это без малейшего смущения.

Ребята захихикали. Все как по команде.

– Сядь, пожалуйста, на стул и достань пенал. – Я решила проигнорировать последнее высказывание.

Пока сидящие на партах лениво слезали с них, я раздала распечатки с заданиями. Мне не хотелось терять время на мирные переговоры, торопилась начать урок.

– Ладно, только ради вас, фрау Петренко! – торжественно объявил Элиас.

Остальные ученики, не входившие в элитную группировку, сидели молча. Некоторых из них не волновало, что происходит. Другие закатывали глаза, решаясь лишь на такой немой знак несогласия с дебатами. Были и те, кто не решался ничего комментировать.

Мне показалось, что сражение позади. «Сейчас объясню тему, разберём примеры, ребята сделают упражнения, закрепят материал, мы вместе их проверим, и эти полтора часа закончатся». Как же сильно я ошибалась…

Я начала объяснять, и подход мой сводился к тому, что в первую очередь нужно понять смысл предложения. Ведь слово «дасс» с двумя «с» в немецком языке – это союз, а «дас» с одной «с» употребляется в трёх разных функциях: артикль, указательное или относительное местоимение. Каждая часть речи несёт собственную, отличную от других, смысловую нагрузку. Таким образом, нужно разобраться, о чём идёт речь. Запомнить, что союз пишется с двумя «с», в остальных случаях – с одной.

Пока я говорила, элита на галёрке развлекалась. С задних парт передавались бумажки, то и дело по классу летали какие-то предметы. Уровень шума был сносным, поэтому я не прерывалась. Иногда повышая тон, давала понять, что замечаю их возню. Сигнал действовал, но краткосрочно. Как только зрительный контакт прерывался, баловство продолжалось.

Я заметила, что другие ученики тоже отвлекаются на беспорядки. Айше, сидящая за первой партой в третьем ряду, раздражалась. В её взгляде читалось отвращение. Ей хотелось использовать шанс на моих занятиях, чтобы разобраться с как можно большим количеством непонятных ей тонкостей немецкого языка. Обычно она бомбардировала меня вопросами каждый урок. Иногда только я и могла понять её, потому что чётко оформить мысли на чужом языке у неё не получалось. Мне же, такой же иностранке, удавалось уловить суть её затруднений. Однажды Айше призналась, что понимает материал только на моих занятиях. На регулярных уроках она не решалась попросить учителей говорить помедленнее и чётче, так, чтобы ей, бежавшей с семьёй из родной страны в Европу, стало понятно. Она просила меня добавить ей заданий, чтобы заниматься дома. Спрашивала, какую книгу купить для дополнительных тренировок. После занятий подходила, интересовалась личным: сколько у меня детей, как долго живу в Германии, сколько надо времени, чтобы так же научиться говорить по-немецки.

Кристиан, сидевший на первой парте в первом ряду, тоже не одобрял помехи сзади. Иногда он оборачивался, смотрел на источник беспредела и сжимал кулаки. В один момент я услышала громкий хруст – из кулака Кристиана торчал огрызок сломанного карандаша.

Как же хотелось защитить учеников, которые тянулись к свету знаний. В их пытливых взглядах я видела стремление пробиться через стены непонимания или трудности иммиграции. Цель – победить все немецкие артикли и падежи. За пару лет догнать сверстников по английскому, который раньше они не учили в своих школах. Разоблачить икс в конце решения и вычислить гипотенузу. Разобраться с политической, социальной и учебной системами принявшей их страны и виртуозно играть в «город, страна, река»[7].

Записав схематично на доске объяснение и примеры употребления, я спросила, всё ли понятно.

– Мне ваще ничего не понятно! – Элиас и не думал настраиваться на умственную деятельность.

– Если слушать, то всё понятно, – тихо сказал Кристиан.

Он всегда сидел один. Старался вникать как мог, и способности у него явно прослеживались. В других условиях достиг бы оценок намного выше, но он страдал от психического расстройства. Когда я увидела его в первый раз, то не поверила, что у такого спокойного на вид мальчика случаются приступы агрессии и он не может их контролировать. Я пыталась говорить с ним тихим и даже нежным голосом, когда подходила проверять задания. Поначалу он шарахался от меня и не выдерживал моего приближения. Ему нужна была дистанция. Со временем всё же приспособился или просто привык ко мне. Расстояние в двадцать-тридцать сантиметров его уже не напрягало. Ни разу я не видела, чтобы он выходил из себя. Однажды эмоционально отреагировал, когда ошибся в задаче, но так многие реагировали. Ничего агрессивного я в этом не увидела.

– Что ты сказал? – Мирза с последней парты всё-таки услышал замечание.

В направлении доски полетела ручка и попала в голову Кристиану.

– Я сказал, что слушать надо объяснение, тогда всё будет понятно, – стиснув зубы, повторил парень.

Я хорошо видела Кристиана и забеспокоилась. Не разворачиваясь к задирам, он сжимал кулаки, кожа на лице багровела.

– Ты что, самый умный тут? – Мирза продолжал наседать.

– Поумнее вас вместе взятых! – Кристиан поддался провокации.

– Сиди помалкивай, рожа прыщавая! – Юзеф внёс свой вклад в перепалку.

Приближённые Элиаса украдкой посматривали на него, как будто ждали команды «фас», а пока разминались.

– Прекратите! – опомнилась я.

Но никто даже не думал останавливаться. В Кристиана полетели карандаши и ручки. Он резко встал, с шумом оттолкнув парту, обернулся и спросил, кто это сделал. Голос его дрожал от ярости.

– Сядь на место, урод! – Юзеф зарабатывал очки.

– Сам урод! – Кристиан схватился за стул и всем видом показал, что намеревается бросить его в обидчиков.

– Прекратите немедленно! Кристиан, сядь на место! – я максимально повысила тон.

Провокация со стулом подействовала на Элиаса молниеносно. До этого момента он упивался вербальной перестрелкой, но при виде физической угрозы в нём проснулся животный инстинкт. Как это ему посмели пригрозить? Да ещё и при всех. Он вскочил, поднял соседний свободный стул и с окаменелым жёстким лицом швырнул его в моём направлении.

Уровень стресса во мне зашкалил. Ткань рубашки отскакивала от груди, дышать стало труднее. На призывы прекратить никто не реагировал. У дальней стены трое подростков, плечом к плечу, с искрами азарта в глазах и жестах, выжидали. Остальные ученики стихли настолько, что казалось, в помещении присутствует всего пять человек.

Каким-то чудом стул не долетел ни до меня, ни до Кристиана. С оглушающим грохотом железные ножки приземлились между первым и вторым рядами, задев угол парты. Понимая, что одна я не справлюсь, я показала Айше взглядом на дверь. Она сразу поняла, что делать. Выбежала в коридор, чтобы привести классного руководителя.

Тем временем Кристиан замедлился на секунду, словно сдерживая агрессию, но попытка управлять эмоциями провалилась. Бросив взгляд на лежащий стул, он с яростным воплем бросил свой, которым вначале только припугивал. Бросок был слабым, но ножки громыхнули о пол так же сильно. Путь между рядами заблокировался.

– Успокойся, псих! – Юзеф всё складывал в копилку очки.

– Сам ты псих!!! – неистово заорал Кристиан.

– Иди мамочке пожалуйся, сукин сын. – Мирза тоже не упускал шанса.

В Германии на сайте одного издательства лингвисты, да и сами подростки, входящие в комиссию, определяли «молодёжное слово года». Из чаще всего мелькающих словечек выбирали более или менее культурные, похожие на сленг: кринж, лост, смомби. Но молодое поколение не позволило навязать им их «слово года». Они проголосовали за то выражение, которое в реальности использовали все: сукин сын.

Согласно параграфу 185 Уголовного кодекса Германии, использовать выражение «сукин сын» запрещено, по крайней мере, это даёт повод обратиться в полицию. За подобное оскорбление можно получить денежный штраф и угодить в тюрьму на срок до года, а за публичное – до двух лет.

Я слышала это ругательство в стенах школы так часто, что становилось тошно. Вероятно, лингвист ухом улавливает больше, чем остальные. Слова не просто звучали на поверхности, передавая сигнал – например, призыв к действию или информацию. Они глубоко проникали в сознание.

Выражение «сукин сын» считалось одним из самых страшных оскорблений. Причём, если дословно перевести, это даже не «сукин», а «шлюхин сын». Оно оскорбляло адресата и его семью, точнее честь матери. Прямое оскорбление матери было побочным, скорее придавало враждебности и остроты. И оно всегда действовало.

Кристиан шагнул в сторону стоявших подростков, но стулья преградили путь. Тогда он развернулся и решительно направился в моём направлении.

Всё в том же шоковом состоянии я потянулась к разъярённому ученику. Очевидно, хотела его остановить. Действовала я неосознанно, скорее машинально в стрессе. Кристиан резким движением вырвал руку и ускорил шаг. В этот момент перед моими глазами пронеслась жуткая картина. Мой мозг, зафиксировав чуть раньше информацию об открытом окне, проложил к нему путь мальчишки и, уловив вопли «Как вы все меня достали!», дорисовал драматическую развязку. Я бросилась вслед за Кристианом. Схватила его за руки так сильно, как только могла. До открытого окна на четвёртом этаже оставалось не больше двух метров.

– Закройте окно! – крикнула я стоящим подросткам.

Никто не двинулся с места. Кристиан не вырывался, а тащил меня вместе с собой вперёд.

– Элиас! Закрой окно!!! – ещё громче прокричала я.

Было уже не до шуток. Элиас взглядом отреагировал на мою интонацию: я увидела, что он понял – они переступили черту. Взглянув на пульсирующие вены на лице Кристиана, он протиснулся между нами и окном и закрыл его.

Казалось, прошла целая вечность между моментом, когда Айше выбежала из кабинета, и её возвращением с фрау Бергманн. На самом деле прошло несколько минут.

Классный руководитель пользовался авторитетом. Одним из инструментов воздействия были оценки. Хорошие отметки не стимулировали учёбу, зато остаться на второй год никто не хотел. Это считалось совсем некруто. Такие кандидаты имелись в каждом классе, но даже они старались этого избежать. Поэтому хоть какой-то минимум всё же надо было учить. Второй инструмент – разговор с родителями. Как правило, он эффективно действовал на учеников. Я не знала, какие отношения царили в той или иной семье, но угроза звонка родителям по далеко не приятному поводу работала всегда. После нескольких телефонных бесед я выделила схожие реакции. Почти все, узнав, что я из школы, делали глубокий выдох, который я отчётливо слышала в трубку. В ответ на мои вежливые и зачастую приуменьшенные претензии и просьбу провести беседу о важности занятий они занимали позицию осуждения и наказания. Никто даже не пытался встать на сторону своего ребёнка. Причём я не ждала оправданий или защиты. Я желала, чтобы отец или мать задумались о возможных причинах проблемы, подумали, что они, как семья, могут сделать.

Одно присутствие фрау Бергманн значительно разрядило обстановку, накалившуюся до предела.

– Что тут происходит? – строго и громко спросила она, обращаясь к Элиасу и двум его друзьям.

– Он первый начал, – Юсуф показал на Кристиана, которого я всё ещё держала за руки.

Удостоверившись, что парень больше никуда не рвётся, я попыталась повернуть его к себе лицом. Делая это, попросила пришедшую мне на помощь учительницу увести его в другой кабинет и присмотреть. Единственное, что я могла понимать в тот момент, – это то, что Кристиана надо на время изолировать, дать ему возможность успокоиться. Находясь в туннеле эмоций, он не воспринимал внешнюю информацию.

В классе образовалась абсолютная тишина. Буря стихла, и создалось ощущение, что время остановилось. Я села за учительский стол, больше не ощущала ничего. Шок прошёл, обострённая тревога исчезла. Грозовая туча больше никому не угрожала. Я подавляла остаточный страх, который рвался наружу, заставляла разум перестать дорисовывать альтернативный финал ситуации, приказывала рукам не трястись. «Потом. Всё потом. Не при детях». До конца урока оставалось ещё тридцать девять минут.

– Кто-то хочет что-то сказать? – спросила я, осматривая каждого. Ответа не последовало. – Тогда начинайте делать задания, которые я раздала. Если возникнут вопросы, поднимайте руку, я подойду.

Шуршание бумаги означало, что все принялись за упражнения. Даже галёрка.

Я подошла к первому перевёрнутому стулу, поставила его за парту, где ещё минут пять назад сидел Кристиан. Путь ко второму стулу освободился, его я отнесла в конец ряда и поставила у последней парты. Потом взяла карандаш и пошла по рядам, останавливаясь у каждого ученика. Я смотрела на вставленные в пропуски слова. Если находила ошибку, то помечала её на полях. Возможно, пропускала недочёты или исправляла верные ответы…

Примерно через двадцать минут фрау Бергманн вернулась с Кристианом. Она проводила его до места и снова ушла, теперь уже с троицей с галёрки.

Занятие подошло к концу. Ученики разошлись, а мы с фрау Бергманн сели за парты. Она расспросила меня об инциденте, потом по большому секрету поведала о разговоре с Кристианом. Уйдя в другой класс, он, захлёбываясь слезами, всё повторял, что больше не хочет жить.

Фрау Бергманн ушла, а я ещё минут десять сидела, уставившись в одну точку. Потом снова запретила себе давать волю чувствам. Запрет продлился до момента, когда вечером вышла из детской. Прочитав сказку на ночь, пожелала дочкам спокойной ночи. Только закрыла за собой дверь, как вырвались слёзы, ещё и с такой силой, что казалось, не прекратятся никогда. С этого дня у меня началась бессонница.

Я знала, что по протоколу будет разбор полётов. Мне придётся в докладной записке описать инцидент, поговорить с фрау Харт и с директором школы. Знала, что придётся пообщаться со школьным психологом о Кристиане. Задирам грозили вызов родителей и письмо о грубом нарушении дисциплины. Возможно, кто-то из троих уже получал первое предупреждение, тогда оставалось готовиться к исключению. Родителей Кристиана ждал разговор. Самого юношу направят к психологу. Я знала, что с классом проведут поучительную беседу, что так делать нельзя, и что через пару дней все забудут про инцидент. Но я одна навсегда сохранила в сердце образ пятнадцатилетнего юноши, чьё сердце вырывалось из груди, словно птица, стремящаяся уйти от жестокости этого мира к открытому, наполненному светом окну.

На собеседование я пришла абсолютно спокойная. Понимала, что являюсь достойным кандидатом, но что-то крепко вцепилось в мою самооценку и тянуло её всё ниже и ниже. Проблема касалась не только ситуаций, связанных с поиском работы. Когда я хотела записаться к местному окулисту, мне сказали, что новых пациентов не берут. С гинекологом та же история. Записаться на стрижку смогла лишь через месяц, а косметолог в нашей деревне и подавно не водился. При любой светской беседе спрашивали, откуда я родом. Услышав ответ, любопытствующие реагировали одинаково – на их лицах читалось: «Лучше с ней не связываться». Разговор заканчивался быстро. Мои попытки пристроить себя в новую реальность каждый раз разбивались о местный колорит. В большинстве случаев я объясняла их реакции моим происхождением. В итоге просила мужа позвонить и записать меня к врачу или в парикмахерскую. Думала, что отказывали мне, услышав русский акцент.

В двухэтажном жёлтом здании я сидела напротив двух бионемок. Био – это как коренные москвичи. Исчезающий вид. Они скептически рассматривали мой деловой стиль одежды, непривычный для них.

Строгий дресс-код в воспитательных и учебных заведениях Германии в принципе отсутствует. Ещё со времён детсада я пребывала в культурном недоумении от внешнего вида некоторых воспитателей. У одной девушки, видимо недавно окончившей обучение, каждый открытый участок тела покрывали татуировки. Причём на одном плече красовался чёрный череп в ярко-красных розах, а на другом – крупная чёрная змея с раздвоенным красным языком. Круглое и довольно симпатичное лицо её казалось находкой для металлоискателей. Когда мы поговорили, я поняла, что и на языке тоже был пирсинг. Классические предметы гардероба отсутствовали, а вот джинса и кожа даже в жаркие летние дни не менялись на хлопок. Сейчас таким стилем не удивить, но среди детей этот образ я увидела впервые. Учителя свободно ходят в кедах, джинсах, футболках. Встречаются и те, кто предпочитает классический стиль одежды. Таким образом, строгих рамок для выбора гардероба нет. Это мне пришлось по душе. Главное – не заходить слишком далеко в дремучий лес самовыражения.

Разговор проходил довольно приятно, хотя я заметила, что моё резюме просмотрели весьма поверхностно. Попросили рассказать всю биографию.

Тогда я ещё не понимала, что у будущей руководительницы наметились большие планы. Фрау Харт и фрау Вайс собеседовали меня и то и дело переглядывались между собой. Как позже выяснилось, на такую должность обычно приходят без педагогического образования. Максимум – помощник воспитателя в детском саду, и то это большая редкость. Найти ценного кадра, пусть и русскую, – большая удача. Ещё и повод не выделять зарплатой чрезмерно квалифицированного сотрудника был самый что ни на есть весомый – образование-то не местное. Этот аспект больше волновал фрау Вайс, так как она представляла город, к которому относилось учебное заведение.

Фрау Харт, подобно многим другим наставникам продлёнки, не обладала специальным образованием, однако это не становилось преградой на её пути к успешному руководству. Кстати, название «продлёнка» или «группа продлённого дня» неточное. По-немецки оно звучит гордо – «открытая школа полного дня». Таким образом, фрау Харт в душе была воплощением директора. Так она себя и ощущала. Подобно своей фамилии[8], она твёрдо верила в то, что трудится на благо общества, и брала на себя всё больше обязанностей и всякого рода инициатив. Помимо руководства и организации послеурочного досуга учащихся, она состояла в городском совете, должность в котором оставалась загадкой, но в ней таился весомый вклад в жизнь города, вела курс подготовки к выпускным экзаменам и возглавляла дневной лагерь для детей от семи до одиннадцати лет в пасхальные и летние каникулы. Ещё фрау Харт то и дело видели с пятиклассниками: она им читала вслух, организовывала какие-то игры, да и просто выгуливала во внутреннем дворе. Как потом оказалось, в классах, где уроки продолжались после обеда, был продолжительный перерыв. В эту перемену дети нуждались в присмотре, как и их учитель – в паузе. Таким образом, фрау Харт ввела новую должность и успешно подрабатывала аниматором один час в день.

На собеседовании задавали немного странные вопросы, нехарактерные для деятельности воспитателя в группе продлённого дня. Я примерно представляла, чем придётся заниматься: присматривать за школьниками после занятий, помогать с уроками и своевременно отправлять их домой. Собственные дети – девочки-двойняшки ещё ходили в садик, и практического опыта внутри школьной системы я не имела. Но фрау Харт интересовало, как у русской эмигрантки обстоят дела с математикой и английским? Или как я смотрю на то, что в каникулы придётся работать полный рабочий день? Я положительно отвечала на все вопросы, слепо стремилась заполучить должность. Надо освежить математику за все классы? Конечно! В каникулы трудиться без отдыха? Не вопрос! Оплата невысокая? Разумеется, я же всё понимаю. Кивала и говорила, что всё смогу и всё устраивает. Познавать свою ценность мне предстояло на примере самих немцев. Но разрушить ту неясную преграду, что отделяла меня от истинного чувства принадлежности, я так и не смогла.

Глава 3. Девятый «А»

22.10.2019

– Вы не собираетесь заходить?

За пару минут до начала урока я поздоровалась с несколькими ребятами, которые сидели перед запертой дверью. Открыла кабинет ключом, зашла внутрь. То, что никто в ответ не поздоровался, меня уже не задевало, скорее это стало привычным. Но на этот раз даже заходить в кабинет никто не торопился.

Я доставала свои вещи, готовилась к уроку. Дополнительные занятия проходили после учебного дня, звонки в это время уже не звенели. Посмотрела на часы – мы должны были начать минуту назад. Ученики не двигались с места. К ним подошли остальные ребята и так же молча уселись рядом на пол.

Прошло ещё пять минут. Ситуация не менялась. Меня жутко напрягала эта игра, правил которой никто не объяснил. Оставаться спокойной не получалось: я не понимала смысла забастовки. Вышла с журналом посещаемости и отметила в нём сидящих в коридоре. Спросила, не входит ли в их планы проследовать в класс, но ответа не дождалась. Они упорно меня игнорировали. Я вернулась в пустой кабинет. Много мыслей душило меня в тот момент, но больше вопросов. «Как же надоели эти протесты! Каждый раз обязательно что-то происходит! Что это? Детство в одном мягком месте не даёт покоя? Подростковый максимализм? Неуважение? Почему я на это каждый раз соглашаюсь?! Зачем делаю это? Если им ничего не надо, почему я должна?»

Прошло ещё десять минут, но по ощущениям не меньше часа. Я достала мобильный и набрала номер школы полного дня. Ответила фрау Харт. Я попросила её заглянуть к нам в соседнее здание, чтобы собственными глазами посмотреть на «мотивированный» девятый «А».

Из коридора доносились тихие голоса. Видимо, условия забастовки пересматривались в ускоренном порядке. Услышав возню, я краем глаза заметила, как один из саботажников подошёл к окну. По его возгласу поняла, что он увидел выходящую из жёлтого здания фрау Харт и доложил обстановку остальным анархистам. Пассивное сопротивление спешно меняло дислокацию.

Рассевшись по партам, заговорщики даже достали пеналы и изобразили всеобщую готовность к занятию. Меня жёстко одурачили. Разум искал выход из западни.

– Как хорошо на вас действует приближение фрау Харт. – Я старалась говорить как можно спокойнее.

Дети молчали. В другой ситуации я была бы счастлива такому безмолвию, но теперь отсутствие каких-либо звуков означало только одно – я для них пустое место.

– Наверное, мне следует попросить её вести у вас квалитренинг.

В этот момент я опустила взгляд на первую парту среднего ряда, где развалился Лукас. Всем видом он показывал, насколько ему скучно. Руки положил на столешницу, а голову сверху, скрывая лицо. Услышав мои слова про фрау Харт и предложение поменяться с ней местами, он приподнял одну руку из-под головы. Кисть изначально была сжата в кулак, но теперь средний палец медленно выпрямлялся, явно неся мне послание.

В первый момент я даже не осознала оскорбления. К тому же перед учениками я стояла словно в бронежилете, не разрешая себе проявить эмоции. «Нельзя. Нужно достоять до конца». Помогало умение перенаправить поток мыслей в другое направление, подальше от того, в котором они автоматически бежали. В голове включился анализ невербальной коммуникации.

Некоторые жесты в разных культурах и странах мира можно растолковать по-разному. Например, когда «всё о’кей», большой и указательный палец соединяют в кольцо, а остальные пальцы остаются прямыми. Знак появился ещё в древней Греции и означал согласие, одобрение и даже любовь. Если обратить внимание на форму, созданную этим жестом, то можно увидеть круг – символ совершенства. Неудивительно, что в буддизме и индуизме он означает внутреннюю гармонию. Отсюда и произошло межкультурное значение, символизирующее, что всё «абсолютно правильно» или «идеально». Во многих странах, таких как Россия, Австралия, Великобритания, США и Канада, толкование жеста «о’кей» осталось положительным. Он означает, что всё в порядке. Дайверы используют его, чтобы спросить, всё ли нормально, и им же могут утвердительно ответить. Главное – не спутать с жестом «палец вверх», потому что он означает, что подводник должен всплыть.

Но вот французам увидеть «о’кей» будет не очень приятно. Во Франции этот знак могут показать, когда посчитают тебя нулём без палочки или предмет разговора не стоит внимания. В Бразилии, Аргентине и Чили жест могут интерпретировать как вульгарное выражение или оскорбление, изображающее пятую точку. В Турции и Греции им пользуются, если хотят сказать о нетрадиционной ориентации человека. А в Тунисе вообще местное значение – «я тебя убью». Но фак, как говорится, он и в Африке фак.

Лукас считал себя слишком продвинутым, чтобы посещать дополнительные занятия по чему бы то ни было. Он умудрялся исправлять моё произношение на уроке английского. Имитировал мою интонацию для того, чтобы повеселить остальных. Демонстративно не выполнял задания, которые я раздавала, а занимался своими, более важными на его взгляд, делами. Говорил прямо, что приходит только из-за отца, который заставляет посещать дополнительную подготовку к экзаменам. С этим единоличным решением Лукас был категорически не согласен. Он и вправду в учёбе был уровнем выше среднего, но той же грамотной аргументацией, как в случае с отцом, которая входила в программу тренинга по немецкому, не владел. Да и с математикой не всё выходило гладко. Даже в английском, с его идеальной фонетикой, Лукасу было чему ещё поучиться.

Я не знала, как реагировать на «послание». Прогуляться так далеко меня ещё не посылали, максимум предлагали разойтись по домам. Единственное, что поняла: с моим предложением насчёт фрау Харт он был не согласен. Хотя если разбираться дотошнее, то жест означал требование оставить в покое, но Лукаса в тот момент никто и не домогался. Мысленный вопрос, зачем парень продемонстрировал мне свой средний палец, символизирующий мужской половой орган, так и остался без ответа. Зато навёл на мысль, что хорошо бы провести со старшеклассниками ликбез по теме жестов.

И всё же в дилемме «Ученик правда показал мне фак?!» я немного застряла. Ни одной достойной ответной реакции мой мозг так и не выдал. Я перевела взгляд на остальных. Подростки молча переглядывались, чувствовалось оживление. Я прекрасно знала, что никто не хотел фрау Харт вместо меня. Во-первых, с ней их фокусы не проходили: она подняла бы на уши всю школу. Сначала отчитала бы всех вместе и каждого по отдельности, потом пошла бы к классной, к директору, к завучу. Не поленилась бы обзвонить родителей, настучала бы на каждого, ещё и добавила бы драмы. Добилась бы каких-нибудь штрафных санкций, типа уборки территории или мытья посуды в столовой. Во-вторых, её занятия отличались от моих. Она требовала стопроцентного внимания и беспрекословного выполнения указаний. Я же пыталась выстроить диалог, старалась сообща обсудить тему и разобраться с каждым непонятным пунктом. Даже во время объяснения пыталась наводящими вопросами подтолкнуть на правильную мысль – так они почти сами разбирались с проблемой. Жаль, что зачастую не было шанса превратить отведённое тренингу время в полноценный педагогический процесс: меня всё время втягивали в игры трудных подростков.

В кабинет зашла фрау Харт. Она поздоровалась и не услышала приветствия в ответ. Наверное, мальчиши-плохиши не успели переключить модус игнора. Но взгляд фрау Харт заставил нажать нужный рычаг, и речь снова вернулась. Тихие «халло» послышались с разных мест.

– Ну? Что тут у вас происходит?

– Ничего, – ответил главный по всякого рода затеям.

Эдуард был крепкого телосложения и высокого роста, каштановые волосы закрывали лоб. Оливкового цвета глаза и слегка смуглая кожа выдавали южное происхождение. Его родители были сербами.

– Тогда почему вы до сих пор не работаете? – Фрау Харт в упор посмотрела на Эдуарда.

– А нам ничего не дали, – ответил он, избегая моего взгляда.

Мне хотелось уйти. Ещё хотелось спросить, почему у них у всех вдруг прорезался голос? Почему они так ведут себя именно со мной? Потому что я женщина? Потому что я русская? Почему?! Почему тот же Эдуард здоровается со мной, случайно столкнувшись в магазине, а тут показательно издевается? Но я ничего не сказала. Смотрела ему в глаза, но ответов там не нашла. Никто не знал точный ответ. Даже сам Эдуард.

Фрау Харт одарила меня сочувствующим взглядом. Я поняла, что она догадывалась о причинах звонка. Не раз я пыталась донести до неё, что большого смысла в принудительной подаче тренинга нет – мы детей как будто в секту заманивали. В начале учебного года родителям представили яркую концепцию дополнительных занятий, активное участие в которых якобы гарантировало успешную сдачу экзаменов. Естественно, они подписывали договор, в котором ребёнок обязывался посещать тренинг до конца учебного года. Большинство учеников не имели права голоса – участвовать в этом благом мероприятии или нет. Досрочно выйти из «секты» тоже не могли. В итоге у меня куча недовольных подростков, которые любым способом пытались отстоять свои права. Их не убедили и даже не спросили, наоборот – дали понять, что их мнение ничего не значит.

На мой скромный взгляд, дело это должно было быть исключительно добровольным. И выбирать должны были подростки. Когда, как не в таких ситуациях, им учиться самостоятельно принимать решения и нести за них ответственность? Знаю по своему опыту, что родителю, желающему своему ребёнку самого лучшего, переложить на него груз ответственности непросто. Да и начинать с этим надо значительно раньше. Нужно давать возможность действовать самостоятельно. Сначала простыми задачами, потом посложнее. Интересно выходит: ребёнка в три года учат свободе выбора, а в пятнадцать от этой свободы не остаётся и следа. Внедрить бы тот «открытый концепт» детского сада теперь, а не в дошкольном возрасте.

1 Omnia mea mecum porto (лат.) – Всё своё ношу с собой. Считается, что это крылатая фраза Цицерона. (Здесь и далее примечания автора.)

2 Жандáрменмаркт (также Жандармская площадь, нем. Gendarmenmarkt – букв. «Жандармский рынок») – площадь в центре Берлина, считается одной из самых красивых площадей столицы Германии.

3 Шпрéе (Spree) – река, протекающая через Берлин.

4 Модуль – здесь: часть образовательной программы для самостоятельной подготовки, информационный мультимедийный блок, включающий теорию по теме, упражнения, методички для обучающихся, проверочные тесты и задания.

5 Латерна (нем. Laterne) – это бумажный фонарик на палочке. Дети клеят его в детских садах и школах, чтобы 11 ноября, в День святого Мартина, пройти с зажжёнными латернами по улицам города.

6 Квалитренинг в миттельшуле в Германии – это дополнительные занятия, предназначенные для подготовки учеников к квалификационному экзамену в конце учебного года в девятом классе. Занятия охватывают основные предметы: немецкий язык, английский язык и математику. Квалитренинг помогает ученикам закрепить свои знания и навыки, чтобы успешно сдать экзамены и получить аттестат о среднем образовании, который необходим для дальнейшего обучения или профессиональной карьеры.

7 Город, страна, река (нем. Stadt, Land, Fluss) – популярная игра в Германии. Участники должны выбирать букву и за определённое время успеть записать слова, начинающиеся на эту букву, в разных категориях: город, страна, река, животное, растение и т. д. Каждый уникальный ответ приносит очки, а тот, кто набрал их больше, побеждает. Игра развивает знания и быстроту мышления.

8 Харт (нем. Hart) – твёрдый, суровый, трудный.

Продолжить чтение