Читать онлайн Оружейник из Милана бесплатно

I. Об одном мастере-оружейнике XVI века

Году этак в тысяча пятьсот сорок четвертом в славном городе Милане жил один довольно известный оружейник по прозвищу Гуаста-Карне, что означает «Разящий плоть».

Мэтр Гуаста-Карне выковал самые благородные шпаги из тех, что в последние полвека сверкали под пыльным солнцем полей сражений, он отчеканил самые изящные доспехи и закалил самые лучшие кинжалы из тех, что отскакивали не ломаясь от кольчуг знатных синьоров и монсеньоров.

Он изготовил кирасу, в которую облачился Франциск I во время битвы при Мариньяно[1], и шлем, красовавшийся на голове императора Карла V Габсбурга[2] в бесконечные дни его сражений.

Когда двое дворян в вопросах любви или чести считали уместным обратиться к правосудию Божьему, то за рапирами по такому случаю они обращались именно к оружейнику Гуаста-Карне. Мэтр был не только искусным кузнецом, владыкой молота и наковальни, еще он слыл мудрым наставником и не знал себе равных в галантной науке владения шпагой. Он был учителем фехтования, чья блестящая репутация затмевала собой славу самых знаменитых фехтмейстеров Италии.

Возможно, Гуаста-Карне был единственным, кто в совершенстве владел секретными приемами, неподражаемыми ударами из кварты и точным искусством исполнения глиссады, этой коварной ловушки мастеров, живущих по ту сторону гор.

В оружейном зале мэтра Гуаста-Карне бывали многие храбрейшие и благороднейшие фехтовальщики из Неаполя и Палермо, Франции и Германии, Испании и Фландрии. По вечерам, закрыв мастерскую и кузницу, мэтр давал уроки, и тогда подмастерья становились его учениками. И каждый из них вздыхал втихомолку:

– Ах! Если бы я был столь же умелым как учитель! Может тогда в один прекрасный день он позволил бы мне поднять глаза на Марианну!..

Марианна была дочерью оружейника.

Девушке было восемнадцать, и была она красива, как Мадонны на полотнах урбинца Рафаэля; как и прекрасная Форнарина, великая модель великого живописца[3], была Марианна и белолика, и белокура, вопреки знойному солнцу Италии, что наделяет своих женщин чуть смуглой кожей и столь темными волосами.

Среди всех этих грубых, воинственных людей, в доме, где удары молота по металлу стихали лишь для того, чтобы уступить место звону клинков, Марианна была ангелом мира – она несла возложенную на нее Господом священную миссию в обществе мужчин, которые только тем и занимались, что доводили смерть до совершенства. Перед ее улыбкой и чернобородые молодцы, и сам седоусый мэтр становились покорными и смиренными: они забывали о мастере-кузнице, а он – о необходимости наносить удары в нагрудник ученика пуговкой рапиры.

Марианна была жемчужиной Милана. Военные и служители Фемиды, дворяне и кузнецы, которых в этом городе оружейников было немало, завидев ее на улице, отвешивали поклоны, восхищались ее красотой, с завистью и сожалением вздыхали, говоря про себя, что счастлив будет тот, кого мэтр Гуаста-Карне назовет своим сыном.

Не один галантный синьор, которого недавний пример испанца дон Жуана де Марана[4] в других обстоятельствах вдохновил бы на подвиги, отправлялся либо в церковь, либо в сумерках прогуливался близ мастерской в надежде увидеть белокурую дочь оружейника…

В то же время каждый прекрасно понимал, что если с уст его слетит хоть одно неосторожное слово любви, если он осмелится проявить по отношению к Марианне хоть малейшее неуважение, из ножен выскочат два десятка кинжалов, а к груди его будут приставлены два десятка грозных рапир.

По правде говоря, если бы кто-нибудь замыслил соблазнить дочь старого Гуаста-Карне, будь он племянником Папы Римского или самим императором Карлом V, это было бы чистейшим безумием.

Мэтр принадлежал к благородному сословию, звание дворянина ему пожаловал король Генрих VIII Английский, и слава его, несомненно, была достаточно громкой для того, чтобы даже самые знатные синьоры, не попирая собственного достоинства, не стремились породниться с ним. Но об этом никто даже не помышлял, ведь Марианна во всеуслышание заявила, что выйдет замуж лишь за оружейника и фехтмейстера, в храбрости и мастерстве не уступающего ее отцу.

Поэтому два десятка бравых молодцев, работавших под началом мэтра, были поголовно влюблены в Марианну и соревновались в рвении, терпении и талантах, чтобы заслужить подобную честь.

Но бедные кузнецы лишь попусту теряли время. Лишь один из них – как раз тот, кого все это заботило меньше других – мог заставить сердце Марианны учащенно биться. Звали его Рафаэль.

Что еще за Рафаэль? Кто он? Юноша лет двадцати трех – двадцати четырех. Был он смел и умел подобно Микеланджело, да еще и красив, словно одна из скульптур его работы.

Рафаэль был приемным сыном мэтра Гуаста-Карне.

Как-то вечером, когда уже стали сгущаться сумерки, Гуаста-Карне, тогда еще молодой и совсем недавно женившийся, шел мимо церкви по безлюдной улочке. Он возвращался домой после урока фехтования от одного знатного вельможи, жившего неподалеку.

Но тут слух его поразили детские крики, доносившиеся, казалось, от церкви. Он подошел и увидел на ступеньках лестницы пятилетнего мальчика, который дрожал от холода и плакал горькими слезами.

На ласковые расспросы оружейника ребенок ответил, что не далее как час назад его бросила мать. Все, чего от него смог добиться Гуаста-Карне, – это то, что звали его Рафаэль.

Малютка был довольно мил, и наш учитель фехтования взял его на руки, отнес домой и показал своей молодой жене.

– Держи! – сказал он ей. – В ожидании плодов нашей любви Господь послал нам вот это дитя…

Мальчик плакал горькими слезами

С тех пор Рафаэль стал для них сыном. В следующем году Лоренцина, жена оружейника, произвела на свет белокурую Марианну, и двоих детей стали воспитывать вместе. Они росли в любви, как брат и сестра. Потом несчастная мать умерла, не успев растерять ни молодости, ни красоты, а еще некоторое время спустя Марианна превратилась в прекрасную шестнадцатилетнюю девушку и перестала играть с Рафаэлем. Она как-то вдруг ощутила, что глядя на него, заливается краской… А Гуаста-Карне, который старел и питал к двум детям такую же любовь, как и к своей бедной Лоренцине, видя растерянность белокурой Марианны, in petto[5] улыбался.

Рафаэль тем временем стал мужчиной, характер его с возрастом становился все сложнее. В пятнадцать лет он был лучшим учеником мэтра в фехтовании, в двадцать почти так же искусно как он ковал и закалял железо, гравировал узоры на шпагах, чеканил и украшал рельефным орнаментом кирасы.

В Милане он обладал репутацией столь же безупречной, как и сам мэтр. И в мастерских, и в оружейном зале все его уважали. Несмотря на то что он проник в тайные помыслы старого оружейника и несмотря на то что большинство воздыхателей Марианны уже видели в нем ее будущего супруга, ненависти к Рафаэлю не испытывал никто, все чувствовали к нему какую-то неодолимую симпатию.

В то же время Рафаэля никоим образом нельзя было отнести к категории тех, кого на языке ремесленников называют «душой компании». Он наоборот всегда был печален, задумчив, стремился к одиночеству, а в выходные и праздники избегал общества товарищей. Казалось бы, его грустная улыбка и благородные манеры могли оттолкнуть от себя наивных и простодушных кузнецов, которые его окружали. Но ничуть не бывало – в доме и в кузнице мэтра Гуаста-Карне все любили Рафаэля.

К тому же этот молодой человек был вежлив, никогда не искал ссор, был хорошим товарищем, всегда готов был помочь или оказать услугу и никогда не злоупотреблял своим мастерством фехтовальщика. В Милане его ставили в пример как образец сдержанности и скромности.

Как-то вечером, когда он как обычно возвращался домой, к нему привязался какой-то заезжий капитан ландскнехтов, искавший повод для драки. Он оскорбил молодого человека, под тем банальным предлогом, что тот насвистывал мотив, будивший в его памяти мрачные воспоминания.

Дуэль состоялась на следующий день, Рафаэль довольствовался тем, что уже после третьего выпада разоружил противника. Ландскнехт, которому этого было мало, хотел продолжить и вновь взял шпагу в руки.

– Вы опять за свое! – сказал ему Рафаэль. – Давайте на этом остановимся, поверьте мне на слово, так будет лучше. Если мы вновь скрестим шпаги, то я нанесу вам три раны – одну в руку, другую в плечо, третью в грудь.

Ландскнехт не желал ничего слышать и ученику Гуаста-Карне, чтобы выполнить свое обещание, понадобилось всего лишь три секунды. Он проткнул ему руку, затем плечо…

– На этот раз вы должны быть удовлетворены, – сказал он, – ведь убивать я вас не стану.

Он отбросил шпагу и ушел, таким образом немного охладив пыл капитана.

Рафаэль провел множество дуэлей. Заканчивались они всегда тем, что он никого не убивал, но при этом демонстрировал противнику, что мог бы сделать это без особого труда.

Так что в Милане этого молодого человека уважали не меньше, чем старого мэтра Гуаста-Карне, а его миролюбивая натура была столь широко известна, что его обычно выбирали в качестве секунданта.

Юные синьоры, бывавшие в оружейном зале, очень хотели стать его друзьями, но он держал их на расстоянии, как и сотоварищей, трудившихся бок о бок с ним в мастерских. Что руководило его поступками – презрение, гордыня, нелюдимость? Этого не смог бы сказать никто.

Кроме Гуаста-Карне, доверием Рафаэля пользовался всего лишь один человек, который по праву мог похвастаться дружбой с ним. Это был неаполитанец по имени Джузеппе – такой же кузнец и помощник учителя фехтования.

Джузеппе не был ни молод, ни красив, ни влюблен. Он никогда не заглядывался на Марианну с завистью или вожделением, а в зеркало на себя смотрел с отвращением и совершенно не скрывал, что ему уже перевалило за сорок.

В жизни Джузеппе были два увлечения: страсть к французским винам и крепкая дружба с Рафаэлем. Вся продукция итальянских виноделов – от белых игристых вин со склонов Везувия, до мускатов с юга Италии – в его глазах стоили меньше чем бутылочка настоящего бургундского.

Красотки Венеции и Милана не могли так же сильно развеять праздность и скуку бездельника Джузеппе, как приятель его Рафаэль, в часы, когда по вечерам они просто бродили вместе.

Рафаэль тоже был рад дружбе с Джузеппе; когда они оставались одни, он, обычно молчаливый и задумчивый, много говорил. Вероятно, помощник учителя фехтования проникся тайной той возвышенной меланхолии, что была в основе характера его приятеля. С ним Рафаэль позволял себе улыбаться, а искренняя веселость неаполитанца, веселость, к которой примешивалась капелька эпикурейского скептицизма, настолько ему нравилась, что он нередко забывался, переходил на «ты» и по-дружески хлопал его по плечу, чего никогда не допускал в общении с другими учениками Гуаста-Карне.

Итак, как-то вечером, в воскресенье, около четырех часов пополудни оружейный зал и мастерские Гуаста-Карне были совершенно безлюдными. Все отмечали какой-то религиозный праздник; благочестивая Италия весьма ревностно следовала наставлениям церкви, чтобы работать в такой день. К тому же благородный Милан пребывал в состоянии чрезвычайного возбуждения и волнения, ведь приехали знатные гости. Этих двух причин было вполне достаточно, чтобы в доме мэтра Гуаста-Карне, обычно таком шумном, царили тишина, покой и запустение. Дома был один лишь Рафаэль.

Устроившись в углу оружейного зала и держа в руках рапиру, кончик которой упирался ему в колено, он был мрачен и задумчив, не обращая даже внимания на белокурую красавицу Марианну. Тогда девушка подошла к нему и с милой улыбкой на лице сказала:

– Мой маленький дорогой Рафаэль. Как ты знаешь, нашего отца пригласили на праздник, устроенный миланскими магистратами в честь его высочества герцога Лоренцо де Медичи и его дочери Екатерины, которая недавно стала невестой наследника французского престола. Сегодня в Милане никто не работает. Веселая толпа высыпала на улицы, чтобы увидеть благородных флорентийцев и поприветствовать их.

– И что из этого следует? – резко спросил Рафаэль у юной кокетки, специально замолчавшей, чтобы он сам смог догадаться обо всем и предупредить ее желание.

– Вот тебе и раз! – развела руками она. – Из этого следует, что тебе нужно надеть красно-синий камзол, который так тебе идет, опоясать себя самой элегантной шпагой и предложить руку своей маленькой сестричке Марианне, которой дома ужасно скучно.

Молодой человек нахмурил брови и ответил:

– Марианна, вы забываете, что будет неприлично, если кто-нибудь увидит, что вы прогуливаетесь по улицам Милана под руку со мной, особенно в праздничный день. Если вам в голову пришла прихоть увидеть герцога Лоренцо и его дочь Екатерину, то возьмите с собой кормилицу, старую Беппину. В качестве эскорта она подойдет вам больше.

Несчастная Марианна подавила вздох и прошептала:

– Вы правы, Рафаэль, я последую вашему совету.

После чего вышла из оружейного зала и поднялась наверх, в свою спальню, чтобы вволю поплакать, ведь она чувствовала, что Рафаэль ее не любит…

Молодой человек вновь остался один, погруженный в свои мысли. С мрачным нетерпением сгибал он рапиру, с уст его срывались скупые слова:

– Что за жизнь! Ковать доспехи днем, по вечерам учить фехтованию, и носить имя Рафаэль… Какой-такой Рафаэль?.. Не знать края, где ты родился, женщины, что носила тебя в утробе, отца, благодаря которому ты появился на свет… чувствовать в сердце доблесть и отвагу, ощущать, что в жилах твоих течет кровь королей… быть достаточно амбициозным, чтобы мечтать о завоевании мира и обреченно проводить жизнь в мастерской оружейника! Как тут не проклинать судьбу!..

Рафаэль уже достаточно долго сетовал на жизнь, когда на пороге раздался мотив озорной песенки, отвлекший молодого человека от его мрачных дум.

В оружейный зал ввалился толстяк-неаполитанец Джузеппе.

– Отлично! – гаркнул он, завидев Рафаэля. – Так я и предполагал, сударь мой… я знал, что найду вас здесь, погруженным в мрачные мысли, размышляющим о жизненных невзгодах и разочарованиях. И все это в тот самый день, когда славный город Милан развлекается и веселится так, словно хлебнул французского винца.

– А! Это ты, Джузеппе, – сказал Рафаэль, поднимая голову.

–Per Bacco![6] Мой юный повелитель, неужели вы думаете, что я мог на целый день забыть о вас? С самого утра мне вас очень не хватает, вот и пришел сюда за вами.

– За мной?

– Ну конечно. За Ла Скалой я нашел небольшой рай земной – восхитительную таверну, где подают лучшее бургундское, что мне довелось пивать в своей жизни.

– Вот как! – сказал Рафаэль, по-прежнему думая о своем.

– Таверна эта, – продолжал Джузеппе, – располагается как раз на дороге, по которой на закате проедут герцог Лоренцо с дочерью, направляясь из городского магистрата во дворец великого герцога. Там мы на них и полюбуемся…

– Эка невидаль! – пробурчал молодой человек. – А зачем?

Джузеппе, разумеется, хотел ответить и назвать вполне уважительные причины, чтобы вытащить его из дома, но тут в дверь, которую неаполитанец закрыл за собой, кто-то негромко постучал.

– Войдите! – сказал Рафаэль.

Дверь открылась и в зал вошел дворянин, облаченный в короткий темный плащ, какие носят при дворе французского короля.

Это был молодой человек лет двадцати двух, белокурый и бледный, отличающийся утонченной внешностью и чуть женственной красотой, в которой можно было бы усмотреть изнеженность, если бы не горделивый, как угли горящий взгляд, свидетельствующий о том, что в его с виду хрупкой груди бьется сердце настоящего мужчины.

– Приветствую вас, господа! – сказал он на плохом итальянском, произнося слова на французский манер. – Здесь располагается оружейный зал учителя Гуаста-Карне?

– Да, мой благородный синьор! – на французском ответил Рафаэль, в совершенстве владевший этим языком.

– Могу я его видеть?

– Увы, мессир, вам это не удастся! Мэтр ушел и вернется очень поздно… Но завтра…

– Завтра будет поздно. Но может быть, мне по крайней мере посчастливится встретиться с одним из его учеников – с синьором Рафаэлем?

– Это я, мессир.

Дворянин и Рафаэль вежливо раскланялись.

– Чем могу быть вам полезен? – спросил последний.

– Я хотел бы взять урок фехтования.

– Это невозможно, мессир, – ответил Рафаэль, – сегодня воскресенье, а в день Создателя любая работа запрещена. Мой достопочтенный учитель, синьор Гуаста-Карне, ни за что на свете не желает, чтобы по праздникам в его доме кто-либо проводил уроки.

– Я приношу извинения, – перебил его дворянин, – но позволю себе заметить, что урок, о котором я вас прошу, мне жизненно необходим. Я бросил перчатку в лицо одному флорентийскому синьору и завтра на рассвете буду с ним драться на дуэли. В то же время я лишь в самых общих чертах посвящен в искусство фехтования, которым итальянцы владеют лучше чем мы, французы.

– Это меняет дело, – серьезно произнес Рафаэль.

Он подошел к стене и снял две висевшие на ней шпаги.

Рафаэль быстрым взглядом окинул молодого синьора. Осанка, легкость и уверенность движений этого аристократа, невольно вызвали одобрение у его столь же гордой и амбициозной натуры.

Во французском дворянине слишком громко заявляла о себе то, что принято называть породой. И это не могло не прельщать Рафаэля, который верил в кровные узы и отчаивался из-за того, что совершенно не знает своей родословной. Но незнакомец был довольно утончен и хрупок, за исключением огня во взгляде. И Рафаэль, обладавший поистине стальными мышцами, не мог не проникнуться покровительственной симпатией к этому юноше, пришедшему к нему узнать секреты науки убивать себе подобных.

– Простите меня, мессир, – сказал он, подходя к французу со шпагами в руках, – могу я задать вам несколько вопросов касательно предмета вашей ссоры, а также о личности вашего противника?

– Но… – неуверенно запротестовал молодой человек, внимательно глядя на Рафаэля.

– Я уделяю этому определенное значение. Во-первых, в зависимости от роста, подвижности, гибкости и умения вашего противника, я могу обучить вас тем или иным ударам, не тратя времени на какие-то другие. И во-вторых, если повод незначительный…

– Повод более чем серьезный, – ответил французский дворянин.

Неаполитанец, смекнув, что наедине с Рафаэлем, юный синьор будет вести себя свободнее, украдкой вышел из зала.

– Синьор, – сказал француз, – я должен убить моего противника.

– Он так сильно вас оскорбил?

– Настолько сильно, что всей крови в его жилах, не хватит, чтобы смыть это оскорбление.

– Вот как, – сказал Рафаэль, – сядьте-ка мессир; к уроку мы вернемся чуть погодя, а пока прошу вас посвятить меня в тайну этой ссоры. У меня такое ощущение, что в сложившихся обстоятельствах я смогу быть вам полезен.

Открытое, благородное лицо Рафаэля, его спокойный и красивый голос, расположили к себе дворянина и способствовали тому, что он проникся к оружейнику доверием. Юноша сел рядом и сказал:

– Чтобы вы были в состоянии понять всю тяжесть нанесенного мне оскорбления, я должен хотя бы в общих чертах изложить вам свою историю. Я французский дворянин, состою на службе у короля и приехал во Флоренцию вместе с маршалом д’Аннебо, которого прислали за невестой наследника престола, Екатериной Медичи. У мадам Екатерины, женщины очень красивой, есть фрейлина по имени Мария ди Польве; девушка эта, возможно, еще прекраснее чем ее госпожа. Когда я впервые ее увидел, синьорина ди Польве произвела на меня такое впечатление, что я буквально потерял голову и решил просить ее руки. Меня зовут маркиз де Сент-Андре, я богат, род наш восходит ко временам крестовых походов и я, как видите, могу претендовать на самую знатную и благородную партию.

Рафаэль, внимательно слушая, поклонился.

– Синьорина, – продолжал маркиз, – не осталась безразличной к моим знакам внимания; она поощрила меня улыбкой и, покраснев, благосклонно выслушала мои заверения в любви к ней. Тогда я отправился к ее отцу, графу ди Польве и изложил ему свою просьбу. Граф обрадовался, дал мне понять, что подобный брак очень польстит его самолюбию и попросил несколько дней на то, чтобы исправить ситуацию и взять обратно слово, которое он за полгода до этого едва не дал одному синьору, состоящему при дворе Медичи, – маркизу делла Скала.

Услышав это, Рафаэль сделал резкое движение.

– Вы его знаете? – спросил маркиз.

– Он брал уроки фехтования у мэтра Гуаста-Карне.

– Да? – безразлично сказал маркиз. – Что ж, с ним-то я и буду драться.

Рафаэль нахмурился.

– Это маркиз – негодяй, – заметил он, – его гнусность известна по всей Италии. Для достижения своих подлых целей, он не раз использовал хитрость, силу, коварство и ложь. Он – проклятая душа на службе у герцога Лоренцо, скорее даже его злой гений, потому что именно он стоит за всеми жестокостями, за всей несправедливостью, что есть во Флоренции.

– Мне об этом известно.

– Но вы также должны знать, – продолжал Рафаэль, – что он силен как Геркулес и довольно жесток. Перед тем как сразиться с дворянином, он прибегает к самым грубым уловкам фачино-грузчика.

– Об этом мне тоже известно. Именно так он поступил и со мной.

– Вот как!

– Маркиз в бешенстве от того, что его притязания были отвергнуты, поклялся погубить меня. В течение нескольких дней он скрывал свои намерения и сдерживал свой гнев, поджидая удобного случая, который не заставил себя ждать. Восемь дней назад, возвращаясь домой около полуночи, я столкнулся с ним лицом к лицу на темной улице. Он набросился на меня и так быстро скрутил и связал, что я даже не успел обнажить шпагу. После этого стал ухмыляться и сказал: «Мой юный мерзавец, вы позволили себе поохотиться на моей территории. Теперь вам предстоит увидеть как я наказываю браконьеров». При этих словах он дал мне пощечину, затем обрушился на меня, сбил с ног, стал оскорблять и осыпать жестокими ударами, а потом плюнул мне в лицо и оставил умирать. Ночной патруль подобрал меня и отнес домой. Окрепнув и вновь обретя способность ходить, я стал искать своего врага, чтобы потребовать у него удовлетворения за столь грубую выходку. Двор переехал из Флоренции в Милан. Тогда я прибыл сюда и направился во дворец великого герцога, где Лоренцо находился вместе со своими офицерами и вассалами. Я подошел прямо к маркизу и бросил ему перчатку в лицо, после чего вышел и вернулся к себе, даже не позаботившись о том, чтобы найти секунданта.

– Мессир, – сказал оружейник, – меня зовут Рафаэль, и, кроме имени, я о себе больше не знаю ничего. Но могу поклясться, что я – человек благородного происхождения, ведь на льняной рубашке, которая была на мне в тот вечер, когда мэтр Гуаста-Карне подобрал меня на церковной паперти, был вышит герб. Еще час назад я о вас ничего не знал, но теперь чувствую к вам симпатию. Если желаете, я могу выступить в роли вашего секунданта.

– Буду чрезвычайно рад! – воскликнул маркиз в порыве искренней признательности.

– Отлично, – кивнул Рафаэль, – можете на меня рассчитывать. Если вас, не дай Бог, убьют, то клянусь честью оружейника, я отомщу за вас…

После чего добавил:

– А теперь давайте перейдем к уроку.

Искусству ведения боя он обучал маркиза в течение часа.

Фехтовал юный дворянин посредственно, однако был легок, проворен, твердо стоял на ногах, быстро понимал даже самые трудные приемы отражения ударов, и Рафаэль, поначалу тревожившийся за его схватку с грозным делла Скала, после урока немного успокоился. Он обучил молодого синьора страшному удару, техникой которого до этого владели только Рафаэль и мэтр Гуаста-Карне. Эту тайну Рафаэль раньше не доверял никому, но симпатии и уважение, которые он начал испытывать к маркизу, сделали свое дело.

– В котором часу вы будете драться? – спросил он.

– Завтра на рассвете.

– Где?

– Под крепостными стенами, у Туринских ворот.

– Я приду, – сказал Рафаэль.

– Раз уж вы так любезно предоставили себя в мое распоряжение, я не премину этим с лихвой воспользоваться. Вы должны оказать мне услугу, в моих глазах еще более важную, чем быть моим секундантом завтра.

– Располагайте мной по вашему усмотрению. Слушаю вас внимательно.

– Пока я не отомщу за нанесенное мне оскорбление, я не хочу появляться в свете и, соответственно видеться с герцогом Лоренцо и его дочерью. А синьорина ди Польве, подобно тени, ни на шаг не отходит от мадам Екатерины…

– В этом нет ничего странного, ведь она ее фрейлина.

– И тем не менее, если даже я не смогу увидеться с ней в последний раз, мне все же хочется, чтобы она получила от меня весточку.

– Что же делать?

– Прошу вас передать ей мое послание.

Рафаэль вздрогнул.

– Я ни в чем вам не отказываю, – задумчиво сказал он, – но сейчас у меня появилось такое странное предчувствие…

Маркиз удивленно посмотрел на него.

– Простите меня, – прошептал Рафаэль, – возможно я безумец, снедаемый предрассудками… но у меня перед глазами постоянно стоит лицо цыганки, которая когда-то в детстве предсказала мне судьбу. И в эту минуту мне кажется, что я опять слышу ее леденящий голос и чувствую как она своими узловатыми пальцами водит по линиям моей руки, изучая их своим тусклыми, подслеповатыми глазами.

– Бог мой! – сказал маркиз. – И что же она вам такого сказала?

– «Ты принадлежишь к знатному роду, – сказала она, – хотя тебе и неведома тайна твоего происхождения. Когда-нибудь ты может быть ее узнаешь, эту роковую тайну, и тогда будешь очень раскаиваться, что не родился простолюдином. И на след этой тайны ты выйдешь в тот самый день, когда тебя попросят передать любовное послание».

– Действительно странно! – прошептал маркиз. – И хотя я не очень-то доверяю цыганкам, мне не хотелось бы…

– Нет-нет! – с горячностью перебил его Рафаэль. – Чему быть, того не миновать!

Затем с горделивой улыбкой на устах добавил:

– Да и потом, если мне когда-нибудь суждено узнать тайну своего рождения, то пусть это случится как можно быстрее. Быть оружейником и учителем фехтования – это не жизнь, когда чувствуешь что в груди у тебя бьется львиное сердце.

Маркиз де Сент-Андре как зачарованный посмотрел на Рафаэля, помедлил, но все же протянул руку и сказал:

– У вас благородное сердце. Прошу вас принять предложение моей дружбы, отныне и навсегда.

– Благодарю, – ответил Рафаэль, пожимая руку. – Теперь мы друзья до самой смерти. Говорите, что я должен сделать? Куда нужно пойти?

– Сегодня в десять вечера во дворце великого герцога правитель Милана дает бал в честь его высочества Лоренцо Медичи. Поэтому для начала постарайтесь попасть туда, увидеться с синьориной Марией и сказать ей: «Завтра маркиз де Сент-Андре будет драться на дуэли со своим противником, маркизом делла Скала. Возможно он будет убит, поэтому хотел бы в последний раз повидаться с вами… Не могли бы вы этой ночью назначить ему свидание?»

– Я пойду туда, – сказал Рафаэль. – А где вас найти?

– На постоялом дворе «Золотой рог». Я остановился там вчера вечером. Сейчас я вернусь туда и больше никуда не буду выходить.

Молодые люди еще раз пожали друг другу руки и расстались на пороге оружейного зала.

Следом явился Джузеппе.

– Ну! – сказал он Рафаэлю. – Вы готовы, мэтр? Идем вкушать бургундское, о котором я вам говорил?

– Нет, – сухо ответил оружейник, – у меня есть другие дела.

Неаполитанец опустил голову, как и подобает человеку, привыкшему снисходительно относиться к перепадам настроения своего юного друга.

– Этим вечером, Джузеппе, – добавил Рафаэль, – ты останешься здесь.

– Но почему?

– Будешь сторожить дом.

– А вы уходите?

– Да, – непринужденным тоном ответил Рафаэль. – Разве я, как и мэтр Гуаста-Карне, этим вечером не приглашен на бал?

– Все так, но я думал…

– Ты ошибался. Сегодня мне хочется поразвлечься. Я человек замкнутый, молчаливый. Но по такому случаю… почему бы и нет.

II. О том, как Рафаэля неожиданно пронзила стрела Амура и что из этого вышло

Было около десяти часов вечера. Дворец великого герцога сиял яркими огнями и был наполнен звуками гармонии и единства. Приглашенная на праздник миланская знать восхищалась принцем, которого история нарекла Лоренцо Великолепным, и с нетерпением ждала появления его дочери, красавицы Екатерины[7], намеревавшейся выйти замуж за наследника французского престола и через несколько дней уехать в Париж. Принцесса Екатерина заставляла себя ждать. Она как раз была занята своим бальным нарядом и восторженное любопытство миланских вельмож и дам беспокоило ее мало, по крайней мере внешне. Так что танцы продолжались уже более часа, а она все не появлялась.

В полном соответствии со старой традицией итальянских праздников, бал был костюмированный – женщинам предписывалось прятать лица под атласными полумасками, снять которые разрешалось лишь утром, когда во время грандиозного пира за столом соберутся благородные гости дворца великого герцога.

Но из-за болтливости камеристок все заранее узнали, кем будет переодета юная принцесса, поэтому молодые миланские дворяне и дворянки подготовили что-то вроде заговора и решили неистовыми криками «браво» поприветствовать появление на балу греческой крестьянки с живописным головным убором лаконийских[8] женщин. В залах дворца поговаривали, что именно таким будет маскарадный костюм прекрасной принцессы. Поэтому в то время как все с нетерпением ждали ее появления, Екатерина заперлась в молельне наедине со своей фрейлиной, синьорой ди Польве, которая в этот день исполняла обязанности ее горничной.

Девушки, словно сестры-близняшки, сидели на оттоманке и держались за руки, что было явным признаком того, что они были исключительно близки друг другу в те минуты, когда не подчинялись строгому этикету, который, словно суровая дуэнья, сопровождает великих мира сего почти повсюду.

– Драгоценная моя, – говорила Екатерина с какой-то детской радостью в голосе, – этой ночью я повеселюсь от души, наблюдая за тем, как тебе достанутся все предназначаемые мне почести. Мы с тобой одинакового роста и телосложения, у нас белые ручки и черные волосы. Узнать нас можно только по лицу, но поскольку оно у каждой из нас будет спрятано под атласной маской, то блистательная миланская знать впадет в заблуждение, можешь в этом не сомневаться.

Эти слова Екатерины достаточно красноречиво говорили о том, что в костюм, изначально предназначавшийся ей, будет облачена синьора, в то время как сама она наденет платье, в которое поначалу предполагалось нарядить Марию ди Польве.

Девушки уже были одеты для бала, им оставалось лишь спрятать под масками лица.

– Душа моя, – сказала Екатерина, – как ты думаешь, по-моему, самое время появиться на этом балу, устроенном специально в нашу честь. Пойдем, надевай свою маску и отнесись к своей роли серьезно. Я хочу танцевать и развлекаться до утра, чтобы даже не ложиться спать, ведь ты знаешь, что завтра мы отправляемся обратно во Флоренцию.

Синьорина Мария повиновалась, завязала тесемки своей маски и с покровительственным видом, полагавшимся ей ролью принцессы, оперлась на руку подлинной Екатерины, переодетой французской придворной дамой.

Выходя из комнаты, они столкнулись с элегантно одетым молодым человеком, закутанным в длинный плащ, не позволяющий увидеть есть ли у него шпага и, как следствие, понять к какому сословию он принадлежит. Он шел им навстречу по коридору, ведущему из молельни принцессы в залы для танцев.

Екатерина невольно вздрогнула. Молодой человек был без маски и довольно красив. Грациозная осанка, изящество в каждом жесте.

Он склонился перед женщинами в почтительном поклоне, затем, несомненно руководствуясь слухами и совершая ту же ошибку, которую впоследствии должны были совершить все без исключения миланские синьоры, подошел к принцессе и едва слышно спросил:

– Мадам, вы синьорина Мария ди Польве?

– Да, – ответила Екатерина, не желая раскрывать свое инкогнито.

– Мадам, – все тем же тихим голосом продолжал молодой человек, – уделите мне минутку, мне обязательно нужно с вами поговорить. Это очень важно.

Под влиянием сурового и таинственного тона молодого человека принцесса собралась было уже указать собеседнику на настоящую Марию ди Польве, но тут в ее голове молнией мелькнуло подозрение.

«Возможно, это ловушка, чтобы вынудить меня раскрыть инкогнито», – подумала Екатерина.

Она жестом велела фрейлине подождать, вновь открыла дверь молельни и знаком пригласила молодого человека пройти вслед за ней.

Когда дверь за ними закрылась, Рафаэль, а это был именно он, сказал:

– Мадам, вы любите одного французского дворянина, маркиза де Сент-Андре?

– Да, – растерянно ответила Екатерина.

– А он любит вас.

– Думаю, что да, – преодолев смущение, ответила она.

– Ну что ж! – сказал Рафаэль. – Завтра на рассвете у Туринских ворот он будет драться на дуэли с маркизом делла Скала.

Затем с волнением в голосе юноша добавил:

– Не исключено, что его убьют, поэтому он страстно желает увидеться с вами в последний раз.

– Боже мой! – в страхе сказала принцесса.

– Поэтому, мадам, он умоляет вас назначить ему сегодня вечером последнее свидание.

– Я согласна! – прошептала Екатерина, испытывая странное волнение, которое Рафаэль объяснял ее любовью к Сент-Андре.

– Маркиз остановился на постоялом дворе «Золотой рог».

Она не отводила взгляда.

– Хорошо! – голос Екатерины дрогнул. – В полночь я буду в «Золотом роге». Пусть ждет меня там!

Рафаэль заслушался музыкой ее голоса, трепещущего и мелодичного, и его тоже охватило смутное волнение. При последних словах Екатерины он сделал шаг назад и принцесса, присевшая для того чтобы его выслушать, встала.

В этот момент маска ее, тесемки которой были завязаны плохо, слетела с лица и она испуганно вскрикнула. Рафаэль испытал неописуемое чувство. Он застыл как вкопанный от изумления и восхищения.

Девушка была прекрасна. Ему показалось, что это статуя из флорентийского музея, в которую вдохнул жизнь гений великого скульптора.

Принцесса поспешно поправила маску и выбежала, оставив окаменевшего Рафаэля посреди молельни.

В течение долгого времени юный оружейник стоял совершенно неподвижно. Голова у него кружилась. Затем к нему постепенно стало возвращаться присутствие духа. Дрожащий, потерянный и немного не в себе он, в свою очередь, тоже удалился, сдавленным голосом шепча:

– Боже! Как же она прекрасна!

Взглядом, которым он обменялся с принцессой, он вверил свою душу, посвятил свою жизнь.

И женщина эта, которую он уже любил, считая ее Марией ди Польве, была Екатериной Медичи, невестой будущего короля Франции.

– Проклятье! – говорил он, шагая по улицам Милана. – Проклятье! Эта женщина, я ее уже люблю… Но и он тоже ее любит… Он… человек, которому я несколько часов назад поклялся в вечной дружбе… О горе мне, горе!

Рафаэль забыл о том, что маркиз дожидается его в «Золотом роге», он, как безумный, вернулся в дом Гуаста-Карне, прошел в оружейный зал, где на скамье спал Джузеппе, и сорвал со стены шпагу, собираясь пронзить себя.

Но в этот момент неаполитанец проснулся. Он закричал, бросился к Рафаэлю, вырвал из его рук клинок и сломал о колено. Рафаэль покачнулся, словно человек, сраженный громом небесным, затем рухнул на пол и отчаянно прошептал:

– Цыганка была права… О горе мне, горе!

Джузеппе растерянно смотрел на своего юного друга и совершенно не понимал яростной вспышки боли и страданий, жертвой которой он стал.

Он попытался было порасспросить Рафаэля, но все напрасно. Юноша какое-то время хранил гробовое молчание, затем резко выпрямился и сказал:

– Пойдешь на постоялый двор «Золотой рог».

– Ну, если надо, – ответил Джузеппе.

– Спросишь там маркиза де Сент-Андре, того самого дворянина, который сегодня брал у меня урок, и просто скажешь ему: «Ждите, вечером, между одиннадцатью часами и полночью к вам придут».

Принцесса поспешно поправила маску и выбежала

– Хорошо, – сказал Джузеппе, – но я выполню ваше повеление и покину вас лишь при одном условии.

– Каком?

– Вы дадите мне слово больше не совершать подобных глупостей, за которыми я вас только что застал.

– Обещаю.

– В самом деле? – прищурился неаполитанец.

– Слово Рафаэля!

– Превосходно. Тогда бегу в «Золотой рог».

И Джузеппе ушел – немного успокоенный, но чрезвычайно заинтригованный и очень огорченный страданиями Рафаэля, страданиями, объяснений которым он найти не мог.

Молодой человек в течение какого-то времени оставался в оружейном зале, широким шагом меряя комнату. Он предавался самой мрачной меланхолии, с губ его слетали невнятные слова:

– Это рок! – шептал он. – До настоящего времени ни одна женщина, даже Марианна, которую все называют моей невестой и которая считается самой красивой девушкой в Милане, не заставляла мое сердце биться и трепетать… но вот меня охватило безумие, а голова моя стала кружиться при виде той, которая любит другого и любима им, при виде женщины, являющейся невестой маркиза… того самого человека, который протянул мне руку и предложил мне свою дружбу… Это рок!

Тут Рафаэль внезапно вспомнил о первоначальной цели визита маркиза де Сент-Андре – о его дуэли, назначенной на следующий день. И поскольку в глубине даже самого благородного сердца все равно может родиться эгоистичное чувство, и даже в самой преданной душе на минуту может появиться проблеск преступной надежды, в голове Рафаэля пронеслась предательская мысль:

– А если его убьют? – сказал он себе.

Но рыцарская натура оружейника тут же восстала и лицо его залилось краской гнева и негодования. Он ужаснулся своих мыслей и воскликнул:

– Нет-нет, Рафаэль, тебе вполне позволительно быть самым несчастным человеком, не знать ни семьи, ни родства, быть обреченным тайно любить женщину, которую от тебя отделяют непреодолимые препятствия. Но кровь Христова, тебе непозволительно быть человеком бесчестным, вероломным и коварным…

Черпая в своем героизме умиротворение, Рафаэль внезапно успокоился и принялся хладнокровно размышлять о возможных последствиях встречи месье де Сент-Андре с синьором делла Скала. И с мучительным страхом в душе понял, что крестник его (в те времена секундант называл своего подопечного крестником) был деликатного, хрупкого телосложения, что кисть у него была крайне слабой, что со шпагой он обращался очень неумело и что если он сразу же не применит тот хитрый прием, которому его обучил оружейник, итальянец, отличавшийся удивительной силой и ловкостью, сразит его уже после третьего выпада.

И Рафаэль, человек, никогда не боявшийся за себя, в страхе задрожал за своего нового друга и стал изыскивать средства для того, чтобы избежать подобной беды.

В течение некоторого времени он продолжал расхаживать по залу, склонив голову и скрестив руки на груди, затем в глазах его внезапно вспыхнул радостный блеск – Рафаэль нашел решение.

–Corpo di Bacco![9] – выкрикнул он любимое ругательство итальянских оружейных залов. – Клянусь честью, никто не скажет, что такой презренный негодяй и дуэлянт как синьор делла Скала всегда имел дело только с теми противниками, которые не в состоянии с ним справиться. Я сам его убью… Вместо того, чтобы завтра утром зайти за маркизом де Сент-Андре на постоялый двор «Золотой рог», я направлюсь сразу к Туринским вратам. Там я дождусь его врага, вызову его на дуэль и тогда ему придется драться уже со мной!…

Приняв это героическое решение, Рафаэль покинул оружейный зал и поднялся в комнату, которую он занимал в доме Гуаста-Карне.

Не раздеваясь, он упал на постель и попытался заснуть, чтобы заглушить свою боль. Но напрасно он на это надеялся!

Тень женщины, которую он видел лишь мельком, являлась ему с приводящей в отчаяние настойчивостью. Она, казалось, улыбалась ему из глубины алькова, скользила, словно сильфида, за шторами, глаза ее увлажнялись, она склонялась над ним и шептала на ушко: «Не маркиза де Сент-Андре я люблю… а тебя… Тебя, Рафаэль…»

И Рафаэль в страхе отступал. Во власти этого страшного улыбающегося видения он пребывал до самого утра. Но как только на небе забрезжил слабый, едва заметный рассвет, наваждение исчезло, он спрыгнул с кровати, выпрямился – спокойный, хладнокровный и энергичный – и сказал себе:

– Ну же, Рафаэль, чтобы маркиз был счастлив, мы должны проявить честность и преданность.

Пока он пристегивал боевую шпагу и надевал плащ, взгляд его упал на белевшую в изголовье кровати вещицу, вид которой привел его в трепет.

Это была льняная рубашка, которая была на нем в тот день, когда Гуаста-Карне подобрал его и усыновил – та самая рубашка, которую ему, несомненно, надела мать и в углу которой она вышила герб.

Рафаэль в задумчивости стал рассматривать этот герб.

– О том, что было до того, как я попал в дом Гуаста-Карне, у меня сохранилось лишь одно воспоминание, – прошептал он. – Я как сейчас вижу себя лежащим в обитой красным шелком колыбельке, в просторном готическом зале с мозаичными витражами. На камине стоят два канделябра, яркий свет которых меня утомляет. В зале царит мертвая тишина. Рядом со мной сидит женщина… Она красива, на ней черные одежды… Она смотрит на меня и плачет… Конечно же, это была моя матушка… Это был тот единственный раз, когда я ее видел… Все остальное теряется в тумане… Это рок!

Чтобы подвести итог своим мыслям, Рафаэль сказал:

– Ну да ладно! Матушка моя, кем бы ты ни была, в тот час, когда я собираюсь подвергнуть свою жизнь опасности, позволь мне послать тебе, женщине, которую я страстно люблю, мое последнее воспоминание, а может быть и последнее «прощай».

Он поцеловал вышитый на рубашке герб и вышел – решительным шагом, с высоко поднятой головой и горделивой улыбкой на устах, как и подобает дворянину, который идет на бой, как на праздник…

В доме оружейника все еще спали и Рафаэль тихонько вышел, чтобы уход его остался незамеченным. Оказавшись на улице, он направился к Туринским вратам, где была назначена встреча, и явился на нее первым. Немного погодя он увидел, что вдали показался высокого роста синьор, двигавшийся вперед легкой, развязной походкой, напевая под нос фривольный мотивчик. В человеке этом Рафаэль узнал маркиза делла Скала.

Синьор маркиз посчитал ненужным обзавестись секундантом и шел один, кончик его грозной шпаги волочился за ним по земле.

Рафаэль сел на бортик бруствера и стал спокойно ждать.

III. О разговоре, который состоялся между Рафаэлем и синьором Делла Скала, пока они ждали маркиза де Сент-Андре, и о серьезных последствиях, к которым этот разговор привел

Синьор маркиз делла Скала шел с победоносным видом, полной грудью вдыхая утренний воздух и заранее напустив на себя воинственный, помпезный вид триумфатора. Полы его длинного плаща, равно как и вызывающего вида рапира, мели мостовую.

–Per Dio![10] – ругался он. – Так и знал, что этот негодяй будет не слишком пунктуален и заставит меня ждать. Но для этого у меня совершенно нет времени! Через час мне уже нужно быть в седле и сопровождать их высочество герцога Лоренцо и дочь его Екатерину, возвращающихся во Флоренцию после ночного бала… Уж не испугался ли наш мальчонка?..

У маркиза не было времени ответить себе на этот вопрос – Рафаэль резко встал перед ним во весь рост. При виде учителя фехтования делла Скала испытал крайне неприятные чувства и даже на шаг отступил.

– Ваш покорнейший слуга, синьор маркиз, – с поклоном сказал оружейник.

–К вашим услугам, мэтр Рафаэль. Вот это да! Corpo di Bacco! Какое счастье встретить вас!

–Я рад этой встрече не меньше вас, эчеленца[11].

– Мэтр, ведь мы не виделись уже больше двух лет?

– Мне кажется, с тех пор, как вы перестали ходить в оружейный зал.

–Per Bacco! Того, чему я научился, было вполне достаточно, не так ли?

– Ну разумеется. Вы были лучшим учеником Гуаста-Карне.

– После вас, синьор.

– Вот еще! Как знать.

– Но какого дьявола вы здесь делаете, – с ноткой беспокойства в голосе спросил делла Скала, – в такой час, перед восходом солнца?

– У меня здесь назначена дуэль.

– А! У меня тоже.

– Я знаю.

– Вы знаете?

– Ну конечно, поэтому-то я и здесь.

Делла Скала вздрогнул.

– Вы шутите, – сказал он.

– Никоим образом. Я – секундант месье де Сент-Андре.

– В таком случае, – ухмыльнулся делла Скала, – вы взяли на себя напрасный труд, потому что у меня секунданта нет. Мы с месье де Сент-Андре сами уладим все разногласия.

– Это несколько противоречит правилам, – спокойно сказал Рафаэль, – но на этот раз подобным нарушением дуэльного кодекса можно и пренебречь.

– В таком случае, мой дорогой синьор, – дерзким тоном заявил делла Скала, – не смеем больше отнимать у вас время, вы можете возвращаться домой.

– Если бы месье де Сент-Андре был здесь, эчеленца, я так бы и поступил. Но он опаздывает. Вчера, во время бала, он долго разговаривал с одним дорогим ему человеком.

При этих словах делла Скала побледнел.

– И вполне возможно, что вам несколько минут придется его подождать…

Маркиз презрительно расхохотался.

– А вы уверены, что этот разговор, о котором вы говорите…

– Уверяю вас.

– В таком случае вы ошибаетесь.

– Ничуть, синьор.

– Месье де Сент-Андре ни с кем не разговаривал.

– Я прошу прощения, – в свою очередь ухмыльнулся Рафаэль, – но в одиннадцать часов вечера на постоялом дворе «Золотой рог» его навестила невеста, синьорина Мария ди Польве. И вы знаете, когда влюбленные заводят разговор с глазу на глаз…

– Вы лжете! – вне себя закричал маркиз, побледнев от гнева.

Рафаэль отступил на шаг, положил руку на гарду шпаги и сказал:

– Только что вы меня оскорбили и я, не теряя времени, вызываю вас на дуэль. Защищайтесь! Подлец, гнусный убийца, тупая скотина, нет, мой дорогой синьор, ты будешь иметь дело не с зеленым юнцом, а со мной, с оружейником Рафаэлем.

И поскольку маркиз на мгновение заколебался, Рафаэль выхватил из ножен шпагу и ударил ею плашмя противника по лицу.

Маркиз покраснел, тоже обнажил клинок и занял положение «к бою».

– Ага! – сказал на это Рафаэль, начиная поединок. – Вот вам прекрасная возможность, эчеленца, вспомнить уроки нашего общего учителя Гуаста-Карне.

– Я тоже так думаю, – ответил маркиз, нанося из четвертой позиции самый страшный из ударов, изобретенных старым оружейником.

Удар был отбит. Из груди маркиза вырвалось гневное восклицание.

– Прекрасно! – сказал Рафаэль. – Мы с вами принадлежим к одной школе, поэтому вполне естественно умеем отразить любой удар.

Оба молодых человека фехтовали просто великолепно, но Рафаэль тем не менее обладал явным превосходством и вскоре кровь маркиза уже сочилась из трех легких ран. Оружейник обращался с ним бережно и щадил его.

– Маркиз, – сказал Рафаэль, которого шпага врага еще не задела ни разу, – Господь свидетель, что я считал бы вашу смерть богоугодным делом и полагал бы, что подаю хороший пример, избавляя мир от такого негодяя как вы… но мне не хотелось бы, чтобы ваш призрак всю жизнь стоял у меня перед глазами, поэтому готов пощадить вас, если вы принесете извинения месье де Сент-Андре, моему другу.

В ответ маркиз изрыгнул проклятие и неистово набросился на противника.

В этот момент в двадцати шагах от дуэлянтов раздался крик…

Издал его Сент-Андре – напрасно прождав Рафаэля, он поспешил к условленному месту, чтобы тут же стать свидетелем преданности оружейника. В этом крике, казалось, восстало все мужество и храбрость этого хрупкого молодого человека, он бросился к дуэлянтам, чтобы прекратить бой и занять место Рафаэля.

Для самого оружейника этот крик стал фатальным. Он лишь на короткое мгновение отвел глаза от противника, чтобы бросить быстрый взгляд в сторону француза, но маркиз делла Скала, в совершенстве владевший шпагой, не преминул этим воспользоваться и нанес Рафаэлю еще один страшный удар, рассекая плоть от плеча.

– Мерзавец! – вскричав от боли, вспыхнул Рафаэль. – Ты подписал свой смертный приговор!

Воспользовавшись искусным обманным движением, оружейник сделал резкий выпад и проткнул маркизу грудь. Тот упал, разразившись проклятиями.

Сент-Андре подбежал к покачнувшемуся Рафаэлю и поддержал его. Оружейник был бледен, из раны его обильно текла кровь.

– Друг… друг мой… – шептал француз, глотая слезы отчаяния. – Что же вы наделали? Боже!.. Зачем вы стали драться вместо меня? Зачем?..

Губы Рафаэля растянулись в некоем подобии улыбки.

– Я не знаю, суждено ли мне умереть от этой раны, – сказал он, – но в любом случае пусть уж лучше умру я, человек проклятый и лишенный наследства, чем вы, кому уготовано счастье…

– Ах! Друг мой, можно ли говорить о моем счастье, когда я вижу, как вытекает благородная ваша кровь?..

– Послушайте, – прошептал Рафаэль, – я думаю что умру… поэтому мне можно говорить… Я хочу признаться вам… Я люблю женщину, которая не может быть моей… от которой меня отделяет непреодолимое препятствие… женщину, которую я впервые увидел вчера и которой любовался десять минут… женщину, с которой была бы неразрывно связана вся моя дальнейшая жизнь, я это чувствую…

– Но кто же она, эта женщина? – с живостью в голосе спросил Сент-Андре, по-прежнему поддерживая Рафаэля, который слабел все больше и больше.

– Это та, кого любите вы… та, которой я отнес от вас любовное послание…

– О, несчастный! – простонал Сент-Андре. – Послание от меня вы отнесли отнюдь не Марии…

– Кому же тогда? – вскричал Рафаэль, выпрямившись во весь рост, несмотря на вытекающую из раны кровь. – Кто она?.. Кто та женщина, которую я вчера видел?..

– Это принцесса Медичи, Екатерина… Будущая королева Франции!

– Ох! – прошептал Рафаэль, вновь покачнувшись. – От этого я счастливее не стану… ведь я – кузнец Рафаэль…

В этот момент молодые люди услышали вдали топот скачущих галопом лошадей. Затем шум стал приближаться и они увидели как из Туринских ворот, вздымая облако пыли, выехал блестящий кортеж флорентийских принцев. Сверкающие доспехи и украшенные султанами шлемы сияли на солнце… трубы трубили военный марш… Рядом со старым герцогом скакала верхом его дочь, красавица Екатерина…

Она проехала в нескольких шагах от Рафаэля, с трудом еще державшегося на ногах. Возможно, она его узнала – лицо ее внезапно побледнело.

– Что же вы наделали?

Но Рафаэль был облачен в красный камзол, поэтому она не видела крови, которая капля за каплей вытекала из его груди на землю.

Блестящий кортеж проехал мимо, не обращая внимания на этих двух неподвижно застывших молодых людей и на окровавленный труп синьора делла Скала.

Тогда из груди оружейника вырвался сдавленный крик. Уступив боли, он упал, потеряв сознание на руках своего друга.

* * *

Прошло несколько месяцев. Рана Рафаэля была настолько серьезной, что жизнь его много дней висела на волоске.

Три месяца старый оружейник Гуаста-Карне и белокурая Марианна не отходили от его постели, преданно и без устали сражаясь со смертью и оспаривая у нее эту жертву.

И в течение этих трех месяцев юная девушка слышала, как Рафаэль в бреду хрипло произносил слова, говорил о нежности и любви и едва слышно называл какое-то имя. Но это имя было не Марианна.

Вместе с тем, Рафаэль никогда не произносил его достаточно громко для того, чтобы его можно было расслышать и таким образом никого не посвящал в тайну своей любви.

Тайной этой владел лишь один человек – маркиз де Сент-Андре…

Но Сент-Андре уехал, он вернулся во Францию и направился в Париж.

И вот наконец жизненная энергия и молодость одержали победу над смертью. Оружейник стал постепенно выздоравливать и в конечном итоге вновь вернулся к своему привычному укладу, тихому, спокойному, наполненному трудами. Но несмотря на то, что силы вернулись к нему, он оставался нелюдимым и мрачным. Он стал еще молчаливее и задумчивее, чем во времена своей меланхоличной юности. Казалось, что его преследуют какие-то невидимые призраки, снедает некая навязчивая мысль, что он полностью поглощен какой-то идеей.

– Мой бедный мальчик теряет рассудок, – с болью в голосе шептал старый оружейник.

Марианна вздыхала и упавшим голосом говорила:

– Увы! Я разгадала страшную тайну Рафаэля… он любит не меня…

Дни сменяли друг друга, но улыбка на бледных губах молодого человека так и не появлялась, а в его разбитом сердце никак не могли вновь поселиться мир и покой.

Рафаэль, казалось, умирал от какой-то неведомой болезни.

Как-то утром он направился в спальню своего приемного отца и застал там его за чтением большого пергамента, только что привезенного каким-то прибывшим из-за границы дворянином.

– Учитель, – грустно сказал Рафаэль, – вы подобрали меня продрогшим от холода, всеми брошенным и умирающим от голода. В вашем доме я вырос, вы любили меня как сына и я должен бы быть самым счастливым человеком из всех, кому вы дали пристанище и кров. Но судьба распорядилась иначе… Я собираюсь уехать… Меня влечет какая-то неведомая сила, меня зовет за собой роковая страсть, меня душат амбиции… Я жажду славы, приключений, сражений… Мне ничего не известно о своем происхождении, но я чувствую, что принадлежу к самому знатному и благородному роду… Вы научили меня как выковать шпагу на заказ, но вместо этого я сам хочу носить ее на боку. Мне хочется объехать весь мир и с помощью рапиры завоевать себе доброе, благородное имя. Я хочу отправиться во Францию!

Услышав это слово, Гуаста-Карне вздрогнул и воскликнул:

– Во Францию? Но почему во Францию?

– Разве вы не говорили мне, что герб, вышитый на моей рубашке, своими корнями уходит во Францию?

– Говорил, – ответил учитель.

– Да и потом, быть может во Франции я наконец узнаю тайну своего рождения.

– Дитя мое, – прошептал старый оружейник, смахивая слезу, – мы, я и Марианна, очень тебя любим. Я всегда считал тебя своим сыном, Марианна могла бы стать твоей женой. Может быть, вместе с тобой мы, я и она, могли бы жить тихой, спокойной жизнью, вдали от бурь и потрясений… Бедное дитя! Но ты стал чувствовать на себе дыхание судьбы, а твое благородное сердце разъедают амбиции… Ты хочешь уехать, неблагодарный!…Ну хорошо! Никто не скажет, что старый Гуаста-Карне был эгоистом в своей любви и привязанности… Ступай, дитя мое, ступай сын мой… И будь счастлив… можешь ехать!

После этих слов учитель протянул ученику пергамент, который перед этим читал, и добавил:

– Это письмо от короля Франциска I. Сей великий монарх прослышал обо мне, слава моя докатилась до этого принца, который окружает себя самыми талантливыми, самыми гениальными людьми со всей Европы. Он пожелал чтобы при его дворе был лучший оружейник, лучший в Италии учитель фехтования… Поэтому он написал мне… Но я, дитя мое, слишком стар для того, чтобы покидать родину. Я нуждаюсь в солнце нашей теплой Италии, в ее синем небе, в ее чистом воздухе… Я не хочу оставлять ни дом, в котором умерла моя Лоренцина, твоя приемная мать, и в котором выросла твоя сестра Марианна, ни моих кузнецов, ни столь дорогих моему сердцу учеников. Вместо меня ко французскому двору явишься ты. Ты посвящен во все мои тайны, ты столь же искусен и ловок в мастерстве владения шпагой и не хуже меня умеешь ковать железо и закалять сталь… Король Франции от этого ничего не потеряет! Поезжай, дитя мое. Ступай, и будь счастлив!

Старый оружейник тяжело вздохнул и уронил голову на грудь.

Его мечты о старости, счастье белокурой Марианны, все разбилось в одночасье…

Рафаэль был потерян для них!

I. О том, как король Франциск I рассказал герцогине д’Этамп страшный сон

Апрель щедро украсил первыми цветами и свежей весенней зеленью Рамбуйе – королевскую резиденцию, которую так любил Франциск I, крестник Баярда[12].

Над горизонтом поднималось солнце. Дул теплый ветер; прекрасный лес, примыкавший к замку, был наполнен тихими, невнятными звуками и щебетанием птиц. Луга вновь покрывались густой зеленой травой; друг за дружкой распускались белые маргаритки и синие вьюнки; в мшистых руслах весело журчали ручейки, а под лесной сенью, возвещая о начале охоты, радостно звучали фанфары, которым вторил лай больших охотничьих псов, пока сидящих на привязи.

В Рамбуйе был день псовой охоты. В ней принимал участие весь двор – сиятельный двор Франциска I, блестящее собрание благородных господ, прекрасных юных дам, художников с помеченными печатью гения ликами, поэтов, которые съехались отовсюду, чтобы окружить трон этого монарха, навсегда вошедшего в историю под титулом «Отца образованности».

Там были Бенвенуто Челлини, золотых и серебряных дел мастер из Флоренции; поэт Клеман Маро; пуританин и храбрец Анн де Монморанси; герцогиня Шатобриан, бывшая фаворитка; мадам д’Этамп, фактически королева, столь же прекрасная как и в двадцать лет, несмотря на то, что ей уже перевалило за сорок; юная дофина, мадам Екатерина, не далее как полгода назад ставшая женой Генриха Валуа; а рядом с ней – мадам де Сент-Андре, та самая красавица Мария ди Польве, на которой юный маркиз женился в тот самый день, когда наследник престола надел обручальное кольцо на палец дочери Медичи.

Старый монарх, у которого благодаря несколько запоздалому миру, горькому плоду длившейся в течение тридцати лет войны[13], наконец появилось время для развлечений, видел, что в последние годы его правления трон окружен самыми благородными, самыми талантливыми и гениальными людьми эпохи.

Весь двор последовал за Франциском I в Рамбуйе. У монарха осталась одна-единственная страсть, страсть без остатка поглощавшая всех последних представителей династии Валуа – охота!

Как только на верхушках деревьев набухали почки, а апрельское солнце рассеивало густые зимние туманы, Его Величество покидал строгие, просторные залы Лувра, где последние Валуа буквально умирали от скуки, и отправлялся в Рамбуйе.

И тогда Франциск I чувствовал, что возрождается к жизни. Он, еще вчера задыхавшийся от зловонного воздуха Парижа, дышал полной грудью, а морщины на его челе, омраченном политическими заботами, разглаживались. Надевая зеленый охотничий камзол, чтобы под мрачной сенью леса Рамбуйе загнать оленя, он, в надежде на новую жизнь, улыбался и, казалось, молодел.

В Рамбуйе был день псовой охоты

К тому же, разве края эти не воскрешали в его памяти столь милые сердцу воспоминания? Вот здесь прекрасная Констанция де Шатобриан позволила себя поцеловать; вон там Диана де Брезе, графиня де Пуатье, полюбила его еще до того, как стала вздыхать по наследнику престола – точной, но более молодой копии знатного узника, плененного под Павией[14]; вот в этом охотничьем домике Его Величество принимал турецкого посла, смиряя у своих ног гордыню преемников Магомета II; а вон в том огромном зале для почетных гостей сиживал плутоватый Карл V, очарованный пышным и вежливым гостеприимством своего французского собрата.

На витраже молельни, где король так любил полистать старинные охотничьи книги, почитать стихи своего любимчика Клемана Маро, поговорить с флорентийцем Челлини, наконец порассуждать на политические темы со своим старым другом Анном де Монморанси, так вот на этом самом витраже он бриллиантом своего перстня начертал строки, впоследствии ставшие знаменитыми:

Женщиной, вдохновившей его на эти вирши, была мадам д’Этамп, которой тогда было двадцать. Сегодня она перешагнула сорокалетний рубеж, но была все так же красива, по-прежнему любима старым королем, ненавидима двором и этой гордячкой Дианой де Пуатье, попытавшейся было занять ее место, но одной единственной улыбкой соперницы свергнутая с пьедестала, на который ее возвела эфемерная благосклонность короля.

Несмотря на время, герцогиня д’Этамп сохранила свою репутацию, власть, могущество и загадочную притягательность.

Герцогиня царствовала над монархом как абсолютная владычица, ее самые легкомысленные желания, самые неслыханные капризы для него были законом.

Любовь короля заставляла склоняться перед гордой герцогиней даже самых непокорных господ и самых завистливых дам. Но в то же время над головой ее сгущались тучи, и если бы Франциск I сошел в могилу и уступил место королю Генриху II, который тут же ввел бы морганатическое правление Дианы де Пуатье, они в тот же день пролились бы бурным потоком ненависти, злобы и проклятий.

Герцогиня готовилась к ударам судьбы, и по мере того, как голова ее августейшего возлюбленного от прожитых лет все больше клонилась вниз, лоб покрывался все более густой сеткой морщин, а черные волосы все гуще серебрились сединой, она испытывал смутное, томительное беспокойство человека, способного предвидеть грядущую катастрофу. Она, эта гордая фаворитка, прекрасно знала, что все улыбки, которыми ее приветствовали, когда она проходила мимо, уступят место презрительным взглядам, а лбы, угодливо склоняющиеся перед ней из страха и уважения, станут высокомерными и надменными в день, когда она не будет править королем Франции…

А король старел…

Он, этот доблестный рыцарь, столько страдал, столько любил, столько сражался! В том году он, печальный и больной, вернулся в свою любимую загородную резиденцию Рамбуйе «с сердцем, полным мрачных предчувствий и душой, облаченной во все черное», как говорил его собрат поэт Клеман Маро.

Он приехал с надеждой и решимостью попросить у тишины здешних полей, у весеннего ветра, у тенистой сени лесов несколько часов покоя, счастья и доброго здравия – трех вещей, в которых он так нуждался на закате своей бурной жизни… Главный ловчий получил специальное указание все устроить так, чтобы весенняя охота была поистине блестящей; на днях королевский собачий двор пополнился сотней великолепных гончих английских кровей из псарни недавно почившего короля Генриха VIII. На соколиный двор по баснословной цене приобрели двадцать пять пар богемских кречетов, самых больших и злобных на всем белом свете.

И наконец император Карл V, сроком на двадцать лет подписавший перемирие со своим благородным противником, перед тем как похоронить свои собственные разбитые иллюзии и пресыщенное величие в тиши и одиночестве монастыря Юсте[15], прислал два десятка андалузских скакунов арабских кровей, которые стали бы предметом восхищения и гордости многих знаменитых шталмейстеров Франции.

Вместе с тем французская знать, та самая знать, которая обожествляла своего несчастного короля-рыцаря, которая страстно почитала искусство, литературу, и все то, что так или иначе сияло в лучах его славы, ревниво толпилась, жаждая милостей и почестей, у этого трона, так долго качавшегося, ожидая когда он, наконец, прочно утвердится на своих незыблемых основах.

Казалось, что весь свет предчувствовал близкую кончину этого великого человека, благодаря которому сей блестящий век стали называть эпохой Ренессанса, и своим восхищением хотел отдать последнюю дань уважения этому заходящему солнцу.

Посреди этого блестящего двора, несмотря на всю его милую услужливость и рвение, несмотря на немыслимые праздники, которые позже, с расстояния в десять лет, стали напоминать фееричное великолепие встречи на Поле золотой парчи[16], Франциск I медленно умирал. Улыбка больше не появлялась у него на устах, его покидали силы и энергия. Вечером, в дни охоты, он, изнемогая от усталости, покидал пиршественный зал, а во время королевских ужинов порой забывал опрокинуть украшенный чеканкой Челлини кубок, в котором содержался кагор – галантный напиток той эпохи.

Словно предчувствуя приближение торжественного часа, король часто пребывал в мрачном расположении духа, его одолевали приступы меланхолии, рассеять которую, да и то лишь наполовину, могли только герцогиня д’Этамп и юная Екатерина.

К юной дофине Франциск I питал нежную привязанность. Ее красота, молодость, ее задумчивость и меланхолия, источником которой, казалось, была какая-то неведомая боль, омрачавшая ее чело, будто бы вырезанное из слоновой кости, покорили сердце короля и расположили его к юной принцессе.

В то же время фаворитка и будущая королева прониклись какой-то таинственной, необъяснимой симпатией друг к другу.

Может, они предвидели, что впереди их обеих ждут беды и несчастья? Или между ними, помимо их воли, установилась какая-то мистическая связь? Может, каждая из них испытывала потребность объединиться с кем-то против грядущей ненависти двора (а двор ненавидел итальянку без всякой на то причины) и против горделивого владычества Дианы Пуатье, которое с пришествием дофина должно было превратиться в деспотию и тиранию?

Это не смог бы сказать никто, – даже они сами.

Видя эту тесную дружбу, связавшую двух женщин сразу по прибытии юной дофины в Лувр, Франциск I улыбался и радовался; как и они, король предвидел будущее, то самое будущее, судьбами которого он, увы, управлять не мог. Он надеялся, что под крылышком Ее Юного Величества мадам Екатерины участь несчастной герцогини будет не столь горькой и печальной; руководствуясь даром предвидения, присущим лишь тем, кто стоит на пороге смерти, он понимал, что правление Дианы не будет вечным, и что наследник его в один прекрасный день устанет от этой постаревшей куртизанки, пресытится ее постылыми ласками и наконец обратит внимание на величественную грацию и несравненную красоту молодой принцессы, от которой он отвернулся уже на следующий после свадьбы день.

Женившись во Флоренции на этой дочери Медичи, дофин Генрих де Валуа и в самом деле повелел ей в одиночку отправляться во Францию, под тем предлогом, что сам должен быть с итальянской армией, которой он командовал. Затем, без всякой помпы и даже без свиты, инкогнито вернулся и, оставив в стороне Париж и Лувр, спрятался в тиши замка Ане.

Таким образом, единственным, кого недоставало при этом блестящем дворе, окружавшем умирающего Франциска I, был наследник престола.

На тот день в Рамбуйе была назначена большая охота. Король объявил о ней накануне, за игрой.

Ночью загонщики выследили оленя с ветвистыми рогами, а с утра аллеи парка, внутренние дворики и обширные, простиравшиеся перед замком лужайки заполонила собой толпа, пестрящая шелками, бархатом и кружевами. Здесь – дворяне из личной свиты короля, верхом на великолепных, подаренных Карлом V андалузских скакунах; там – прекрасные благородные дамы с кречетами на руке, поглаживающие белой перчаткой лощеные холки своих парадных коней; чуть дальше – пажи в алых камзолах и коротких, шитых золотом плащах; за ними – сокольничие, облаченные в сине-желтые одежды, голоногие лучники из шотландской гвардии короля и ландскнехты, в боевом порядке выстроившиеся вдоль дороги, по которой Его Величество должен был отправиться к месту сбора.

Наконец, у крыльца можно было увидеть трех человек благородной наружности, двух женщин и мужчину, – герцогиню д’Этамп, за ней дофину, верхом на арабском жеребце, столь же черном как Эреб, именем которого он был назван, и коннетабля Анна де Монморанси, седлавшего своего боевого коня.

Один из конюхов держал под уздцы белую кобылу английских кровей, глаза которой сверкали словно два карбункула, а из ноздрей вырывались струйки пара… Седло, в котором пока никто не сидел, было покрыто чепраком из золотистого сукна с изображением украшенного геральдическими лилиями герба Валуа. Эта кобыла была охотничьей лошадью Франциска I.

Блистательный кортеж был готов тронуться в путь, все ждали лишь короля. Но тот опаздывал.

Ранее было объявлено, что он присоединится к охоте в девять часов. Было уже десять, но двери королевских апартаментов пока так и не открылись.

Толпу придворных стало охватывать смутное беспокойство, все вполголоса справлялись друг у друга о здоровье монарха и каждый с ужасом вспоминал, что накануне вечером тот почувствовал такую усталость и слабость, что играя в «фараона»[17], отдал банк герцогине и отправился к себе.

Наконец на крыльцо вышел человек, появление которого произвело на придворных сильнейшее впечатление.

Но это был отнюдь не король, – то был Мирон.

Тот самый бессмертный Мирон, которому едва исполнилось двадцать пять, и который уже тогда был учен как какой-нибудь древний старец. Ему суждено было стать лейб-медиком пяти королей, а на девяносто втором году жизни увидеть смерть последнего Валуа – Генриха, короля Франции и Польши[18].

В полном соответствии с врачебной модой, Мирон был облачен во все черное. Поэтому напугал всех отнюдь не костюм молодого человека, а его бледное, печальное и торжественное лицо…

– Дамы и господа, – возвестил он, – сегодня король охотиться не будет. Его Величество хворает, он провел тревожную бессонную ночь. Он уступил моим мольбам и не хочет лишний раз утомляться, чтобы не усугублять свое состояние…

Эти слова молодого доктора были встречены скорбным шепотом. Охотничьих собак тут же отвели обратно в псарни, а лошадей – в конюшни… Все спешились и озабоченно, но в то же время ретиво, собрались было направиться в королевскую опочивальню, но тут Мирон добавил:

– Состояние Его Величества не позволяет ему никого принимать.

При этих словах Мирона герцогиня покачнулась, побледнела и спросила:

– Даже меня?

– Для вас, мадам, сделано исключение, – ответил он, – король желает вас видеть.

Герцогиня тоже спешилась и вслед за доктором Мироном поспешно направилась в апартаменты Франциска I.

Король давно встал и был полностью одет. Его костюм свидетельствовал о том, что первоначально он собирался на охоту, но силы оставили его и Мирон, увидев, что монарх бледен и утомлен, предписал ему остаться дома.

Король сидел в большом кресле у открытого окна, через которое в комнату врывался весенний ветер, клонивший к земле зеленые верхушки деревьев. Солнечный лучик играл на его посеребренных волосах и освещал лицо, на котором блуждала грустная улыбка.

Когда герцогиня вошла и поспешила к нему, у короля совершенно не было сил подняться, но он поприветствовал ее улыбкой, взял за руку и галантно поцеловал. Затем повернулся к Мирону и сказал:

– Дитя мое, не мог бы ты оставить нас наедине?

– Да, сир.

– Хорошо, ступай в оружейную и жди меня там… если понадобишься, я тебя позову.

Мирон отвесил поклон и вышел.

– Душа моя, – сказал король, чьи губы растянулись в улыбке, – присядьте вот здесь, рядом со мной…

Пребывая в сильном волнении, вызванном бледностью лица Франциска I, она повиновалась, подхватила его благородную руку и прижала к губам.

– Бедная моя герцогиня, – прошептал король, – ночью мне приснился ужасный сон… сон, от которого волосы у меня на голове встали дыбом, а по телу моему пробежала страшная смертельная дрожь.

– Бог мой! – воскликнула герцогиня. – Сир, что вы такое говорите?

– Правду, герцогиня. Этот сон меня настолько впечатлил, что я внезапно проснулся и с тех пор терзаюсь и терплю муки смертные.

– Ах, сир! – радостно сказала герцогиня. – Так вот в чем причина вашего недомогания! К счастью, сны не имеют ровным счетом никакого значения и после пробуждения навеянные ими мрачные чувства отступают.

Король покачал головой.

– Не знаю, – ответил он, – но мне кажется, что этот сон был зловещим предзнаменованием.

– Да что же вам такое приснилось, сир? – в страхе спросила мадам д’Этамп.

– Во сне я видел себя, лежащим в своей постели в Лувре, с головой покрытый саваном…

Из груди герцогини вырвался крик.

– Я только что умер, герцогиня, тело мое было еще теплым, а трепещущая душа, задержавшись в складках балдахина кровати, перед тем как вознестись к Господу, наблюдала за тем, что происходит вокруг моего смертного одра. У изголовья, с высоко поднятой головой, как и подобает королю, стоял молодой человек… это был мой преемник, наследник престола… Затем на пороге неожиданно появился юноша… Это был еще один дофин! Точнее его точная копия… Он был одного с ним роста и возраста. На нем был точно такой же костюм – он был облачен в камзол из белого бархата, отороченный золотистый бахромой… На боку у него висела точно такая же шпага в стальных ножнах. Они были так похожи друг на друга, что придворные, оплакивавшие мою смерть, теперь не могли понять кто из них настоящий наследник престола, точнее уже король.

– Боже праведный! – испуганно воскликнула герцогиня.

– И тогда, – со вздохом закончил король свое повествование, – молодые люди пошли друг на друга, оба горделивые и исполненные презрения, с ненавистью в сердцах, с оскорблениями на устах и с вызовом в глазах. Не выказывая ни малейшего уважения к моим бренным останкам, еще не остывшим, они обнажили шпаги…

После этих слов монарх умолк и задумался, склонив голову на вздымавшуюся грудь.

– Сир, – наконец произнесла герцогиня, по-прежнему не в силах совладать с волнением, – а знаете, это ведь страшный сон.

– В самом деле страшный, душа моя. Вы догадались, кем был вошедший в мою опочивальню молодой человек?

Герцогиня задрожала.

– То был наш ребенок, – со вздохом сказал Франциск I.

При этих словах лицо герцогини покрылось смертельной бледностью.

– Сир! Сир! – потрясенно говорила она. – Не произносите никаких имен… Это дитя мертво, вам прекрасно об этом известно… Разбойники похитили его у меня на большой дороге, ведущей из Турина в Геную… Они, несомненно, его убили… Ах! Но все же я всегда испытывала какие-то странные, ужасные подозрения и сомнения…

– Подозрения? – грустно сказал король. – И кого здесь подозревать? Разве что этих презренных цыган?

Герцогиня, вся дрожа, ответила:

– Человека, которому моя любовь к вам нанесла оскорбление… моего мужа!

Глаза старого короля полыхнули грозным огнем.

– Ох! – произнес он. – Если бы я был уверен, что кто-то сознательно поднял руку на сына короля Франции, то сам бы поджег костер, который повелел бы приготовить для преступника на Гревской площади…

Герцогиня опустила голову; при упоминании имени мужа, этого страшного человека, который вот уже двадцать лет втихомолку строил козни и проклинал правителя, к чьим ногам его приковывали долг, уважение и почтение, она пришла в трепет. Нет никаких сомнений в том, что в будущем, после смерти короля, она больше всего боялась попасть в руки своего злобного мужа, это был один из самых затаенных ее страхов.

А смерть Франциска была близка, и его бледное лицо красноречиво об этом говорило.

Король впал в состояние глубокой задумчивости и пребывал в нем несколько минут, в течение которых герцогиня не осмелилась его побеспокоить.

Затем он резко поднял голову и сказал:

– Мадам, полагаю, что дни мои сочтены и смертный час мой уже близок…

– Сир… сир… откуда эти мрачные мысли? Откуда эти безумные страхи? Вы же по-прежнему молоды и полны сил!

На бледных губах короля появилась печальная улыбка.

– Мне пятьдесят три года, – сказал он, – для обычных мужчин – это зрелый возраст, возраст расцвета сил; но для королей это старость… Корона, которая в течение тридцати лет венчала мое чело, была настолько тяжелой, что вес ее придавил меня к земле и теперь тянет за собой в могилу, из-за нее я сейчас стою перед бездонной пропастью… Ведь вам, герцогиня, известно, что смерть околдовывает, она притягивает к себе тех, кто не осмеливается взглянуть ей в глаза… Но ведь я столько бравировал ею и презирал ее! Разве в ночь накануне битвы при Мариньяно я не спал под лафетом пушки? Разве я, перед тем как сложить шпагу перед мясником в битве при Павии, не звал ее, не бросал ей вызов? Все это, бедная моя герцогиня, изнашивает слабое человеческое тело, какой бы сильной ни была заключенная в нем душа. От всего этого чело и сердце бороздят преждевременные морщины, волосы начинают серебриться сединой, а мысль становится тяжелой и неповоротливой. Я стар, мне кажется, что я прожил почти сто лет. И я чувствую, что скоро умру…

Герцогиня закрыла лицо руками, чтобы скрыть свои слезы.

– Душа моя, – продолжал Франциск I, – поклянитесь мне…

– Говорите, сир, говорите… – шептала мадам д’Этамп, – подавляя рвущийся наружу стон.

– Говорят что те, кто стоит на пороге смерти, обладают редким даром предвидения и что с приближением высшего часа перед ними приподнимается завеса будущего… Ну что ж! Герцогиня, если это правда, то я, слово короля, утверждаю, что сын мой жив и что вы его еще увидите…

Из груди мадам д’Этамп вырвался стон, сердце матери затрепетало.

– Ах! – в неописуемой радости закричала она. – Сир, разве это может быть правдой? Мой сын! Мой сын! Мой обожаемый Рафаэль…

– Выслушайте меня, – продолжал король, – выслушайте меня, душа моя… Сейчас вы поклянетесь мне, что отыщете моего сына. Что ради этого, если потребуется, перевернете землю и небо, но найдете его…

– Ах! – воскликнула герцогиня. – Можете ли вы, сир, настаивать на подобных клятвах? Да и кому как не любящей матери искать своего сына?

– Хорошо! – ответил король. – Затем, душа моя, когда вы его найдете, то поговорите с ним обо мне и передадите от меня вот эти шкатулку и шпагу…

И король указал герцогине на небольшой ларец, украшенный резьбой работы Бенвенуто, а затем на шпагу, висевшую в изголовье его кровати.

– В шкатулке содержится двести тысяч турских ливров в виде письменного распоряжения венецианским иудеям-ростовщикам выдать подателю сего означенную сумму, – сказал Франциск, – это то состояние, которое я ему предназначаю. А шпага – та самая, которую я вручил мяснику после битвы при Павии. Шпага, которая была при мне во время сражения при Мариньяно, теперь принадлежит дофину. Но при этом, герцогиня, скажите ему, нашему сыну, этому тайному плоду нашей любви, этому ребенку, которого я тихо люблю и лелею, что шпага, которой человек больше всего гордится, отнюдь не та, которую он вкладывает в ножны вечером после победоносных сражений, а та, которую он с высоко поднятой головой, с горделивым взором и отчаянием в сердце вручает врагу. Потому что вместе с ней он вручает победителю и свою душу. Ему нужно будет опоясать себя ею и всегда носить с собой. Может быть, она принесет ему счастье…

Герцогиня плакала.

Франциск внезапно встал и нетвердой походкой направился к круглому столику на одной ножке со стоящим на нем серебряным колокольчиком.

– Мирон! Мирон! – позвал он, ударяя по колокольчику эбеновой палочкой.

Лекарь явился на зов.

– Дитя мое, – с улыбкой сказал Франциск, – первый министр умирающего короля, это, конечно же, его врач.

Мирон молчал.

Молчание его было зловещим, словно похоронный звон.

– Ответь мне честно, – продолжал король, – я стою на пороге вечности?

– Ах! Сир, не дай Боже… – воскликнул молодой врач.

– Может ли наука продлить мои дни?…

Мирон вздрогнул и опустил голову.

– Наука, – ответил он, – может противостоять болезням, но она не в состоянии справиться с истощением.

– Вот видите, мадам, – сказал он, – ножны стерлись о клинок… жизнь уходит!

И тогда этот героический правитель ощутил в душе и на сердце нечто вроде горьких сожалений по поводу того, что приближающаяся смерть его будет тихой и спокойной. В глазах полыхнул львиный блеск, король горделиво запрокинул голову назад и лихорадочно прошептал:

– Быть посвященным в рыцари Баярдом, носить имя Франциска I и умереть в своей постели… какая тоска! Неужели салют из пушек Лувра в честь моей кончины будет лучше, чем салют боевых орудий? А мой стяг, почерневший от дыма и исполосованный картечью, неужели из него получился бы худший саван, чем тот кусок материи с изображением лилий, что ждет меня в Сен-Дени? Боже мой! Боже мой! Почему ты не позволил, чтобы Франциск де Валуа, первейший из своего рода, умер со шлемом на голове, шпагой в руке и взором, обращенным на врага?

– Ответь мне честно

В глазах монарха заблестели слезы уязвленной гордости, повернувшись к Мирону, он добавил:

– Сколько мне осталось?

– Может быть восемь дней… может быть…

При этих словах Мирон умолк.

– Продолжай! – властно молвил король.

– Может быть больше… – закончил свою мысль лекарь.

– Ну хорошо! Днем больше, днем меньше – какая разница! Мирон, я хочу умереть в Лувре, под балдахином своей кровати, под золотистым пологом с изображенными на нем лилиями, в этой королевской обители, которая благодаря мне стала такой изумительной и великолепной, посреди огромного Парижа, который приветствовал меня и хлопал в ладоши, когда я возвращался в его стены на следующий день после сражений. Меня можно перевезти в Париж?

Мирон, казалось, на несколько мгновений задумался, затем пристально, с пытливым вниманием врача, изучающего течение болезни, всмотрелся в бледное, изможденное лицо.

– Да, – наконец ответил он, – в паланкине.

Король вздохнул.

– Значит, я больше никогда не вдену ногу в стремя? – грустно произнес он. – И меня больше никто и никогда не увидит в седле? Ох! Боже мой! Боже мой! Быть королем и умереть прикованным к постели… Солнце Мариньяно, мрачный закат Павии, где вы?

– Сир, – покачал головой врач, – вы преувеличиваете представление о состоянии вашего здоровья. Вы можете прожить еще много дней. И как знать? Быть может, случится чудо… И если Господь сохранит народу такого короля как вы, разве не будет это самым великим, самым могущественным чудом…

Франциск молча протянул Мирону руку.

– Я не вижу никаких препятствий для того, чтобы доставить вас, Ваше Величество, в Лувр, но только при одном условии… Что вы немного отдохнете после треволнений минувшей ночи.

– Значит, мне нужно поспать?

– Хотя бы несколько часов, сир.

И Мирон подал герцогине условный знак, который та прекрасно поняла.

– Мирон прав, – сказала она, – Вашему Величеству необходим отдых.

– Так тому и быть! – утомленно вздохнув, ответил король. – Прощайте, герцогиня…

– До свидания, сир, и до скорого, – сказала она, поднося руку Франциска к губам.

Мирон продолжал изучать лицо короля с упорным вниманием, столь присущим глашатаям науки. Про себя он говорил:

«Через два дня короля Франции будут звать не Франциск I, а Генрих II… наш король – уже мертвец».

Расстроенная герцогиня д’Этамп, с сердцем, преисполненным самых мрачных предчувствий, направилась к Екатерине Медичи, которая вернулась в свои покои и с нетерпением дожидалась новостей о короле.

– Ах! Мадам! – сказала герцогиня, входя в комнату. – Через несколько часов Франция подвергнется суровому испытанию… король умирает!

Екатерина вскрикнула и стала совершенно бледной…

– Боже мой! Боже мой! – в страхе сказала она. – И я что же, стану королевой?

– Увы!

– Королевой только на словах! – с горькой иронией в голосе прошептала юная принцесса. – Королевой смехотворной и не обладающей никакой властью; живой статуей, восхищение которой будут выказывать устами, но отнюдь не сердцем; лживым идолом, в могущество которого никто не будет верить…

– Мадам…

– Ах! – воскликнула принцесса, губы которой растянулись в легкой усмешке, выдававшей всю ее боль. – Разве вы не видите, что уже сегодня возводится пьедестал, на который взойдет герцогиня де Пуатье? Разве вы не видите, что уже сегодня все эти изголодавшиеся прихлебатели будущей королевы, все эти тщеславные, надменные и полные ненависти дворяне, которых бремя долга делает столь нетерпеливыми, толпятся в передней этой фактической правительницы, которая, узурпировав власть, будет затмевать мое истинное величие?..

И Екатерина украдкой смахнула слезу, свидетельствующую о непримиримой гордыне рода Медичи.

– Бедная королева! – прошептала герцогиня, перед лицом этих страданий забывая о своей собственной боли. – Бедная королева… Так значит вы любили дофина?

По телу Екатерины пробежала дрожь.

– Нет, – ответила она, – и тем не менее…

Мадам д’Этамп смотрела на нее с нежной настойчивостью.

– И тем не менее, – продолжила Екатерина, – мне кажется, что я могла бы его полюбить…

Из груди юной принцессы вырвался такой протяжный, такой отчаянный вздох, что мадам д’Этамп ощутила к ней ту глубокую симпатию, которую женщины испытывают, когда за страстными мучениями угадывают любовь, эту первопричину настоящих страданий…

Юная принцесса сидела на турецком диване, наподобие тех, которые можно увидеть во дворце ее предков, во Флоренции, в одном из тех итальянских городов, которым Венеция привила вкус ко всему восточному. Этот диван, стоявший у широко распахнутого стрельчатого окна, позволял ей вдыхать свежие запахи, долетающие из парка и сада на крыльях весеннего ветра, и восхищаться пейзажем, открывавшимся взору из окон замка.

Вне всяких сомнений, это было место, а может и время таинственных признаний, поэтому мадам д’Этамп взяла маленькую смуглую ладошку итальянки в свои белые ручки и сказала:

– Ах, мадам! Как бы мне хотелось, чтобы для меня вы были не королевой, а дочерью…

– Почему? – спросила Екатерина, подставляя лоб для поцелуя.

– Почему? – повторила герцогиня. – Потому что тогда я обняла бы вас, прижала к сердцу и сказала бы: «Бедное мое, милое дитя, я догадываюсь, что за этим вздохом, вздымающим твою грудь, за этими слезами, поблескивающими в уголках твоих больших черных глаз, за этой грустью, опечалившей твое чело, кроется какая-то тайна».

Щеки Екатерины в мгновение ока залились румянцем, тотчас уступившим место смертельной бледности.

– Хорошо, – прошептала она, – вы единственная, кто был добр ко мне, кто питал уважение к бедной принцессе, оказавшейся в изгнании вдали от родины, при враждебно настроенном дворе другого государства; вы никогда не смотрели презрительно или свысока на дочь Медичи, которая стала принцессой Франции, хотя была из рода принцев-торговцев; может случиться так, что вы будете единственной подругой этой королевы, всеми покинутой и брошенной в день своего коронования; поэтому я разрешаю вам называть меня своей дочерью…

Герцогиня заключила Екатерину Медичи в свои объятия.

– Дитя мое, – прошептала она, – откройте мне душу, доверьтесь мне… Вы любите…

– Может быть… – вздохнула Екатерина.

– И этот мужчина, который впервые в жизни заставил ваше сердце биться под лазурным небом вашей прекрасной родины, был отнюдь не наследник престола…

– Нет, – покачала головой принцесса.

– Бедное дитя… бедная принцесса… бедная королева… Неужели это ваша извечная судьба, неумолимый и безжалостный рок, преследующий всех дочерей грандов и королей, чья красота и любовь зависит от политических капризов?…Тот, кого вы любили, наверное был простым дворянином…

– Я не знаю, – прошептала Екатерина.

Герцогиня жестом выразила свое удивление.

– Я виделась с ним в течение часа, а то и меньше… один-единственный раз…

Затем дофина поднесла руку к груди и горестно добавила:

– Ах! Он по-прежнему в моем сердце…

И в глазах Екатерины вновь заблестели слезы.

– Боже мой! – едва слышно сказала она. – Я даже не знаю как его зовут…

Она на мгновение замолчала, словно желая насладиться сладкой горечью своих воспоминаний, затем, следуя тому же порыву взаимной симпатии и доверия, который до этого ощутила герцогиня, бросилась к ней в объятия и сказала:

– Я хочу чтобы вы все знали… потому что эта тайна угнетает меня и давит… потому что воспоминания эти для меня стали пыткой…

– Говорите, мадам, говори, дитя мое… Представьте себе, что я ваша мать…

– Знаете, – продолжала Екатерина, – почему я смогла бы полюбить наследника престола, моего супруга, почему я так ужасно страдала, после того как он бросил меня, и почему так болезненно переносила триумф моей соперницы? Все дело в том, что в нем я любила бы отнюдь не его… И в том, что дофин постоянно напоминал бы мне того удивительного человека, чей голос в течение десяти минут звучал у меня в ушах, чей взгляд на мгновение пересекся с моим, чтобы навсегда поселить в моем сердце волнение и тревогу…

– За всем этим кроется какая-то тайна! – прошептала герцогиня, совершенно не улавливая смысла этого необычного признания.

– О да! – продолжала дофина. – Тайна… тайна необъяснимая… но не перебивайте меня, мадам, дослушайте… Это случилось в прошлом году, в Милане… как-то вечером… я вместе со своей фрейлиной, синьориной Марией ди Польве, ныне маркизой де Сент-Андре, облачались в маскарадные костюмы для бала, который миланская знать устроила в нашу честь, то есть в честь моего отца и меня. Среди приглашенных распространился слух, что я буду переодета греческой крестьянкой, а Мария – французской придворной дамой. Мне показалось, что будет забавно обмануть ожидания собравшихся, попросив фрейлину облачиться в мой костюм, а самой надеть тот, который изначально предназначался ей. Роковая прихоть! В тот момент, когда мы выходили из моей молельни, к нам подошел какой-то кавалер, решив, что я Мария, попросил уделить ему несколько минут и сказал: «Мадам, господин де Сент-Андре любит вас… из любви к вам завтра он будет драться на дуэли… и ему хотелось бы в последний раз увидеться с вами…» Что еще он мне сказал? Я не знаю… Но его взгляд, голос, жесты тут же заставили мое сердце биться с неистовой силой; ноги подо мной подкосились, а на висках проступил холодный пот… по телу моему прокатилась смертельная дрожь… Я почувствовала что только что навеки связала с этим человеком свое сердце, душу и жизнь… С человеком, которого я совершенно не знала… мне было неведомо его имя… об этом мне смог бы сказать лишь один человек… но я его никогда не спрашивала…

– Почему? – спросила мадам д’Этамп, глубоко тронутая словами принцессы.

– По-видимому, потому, что начни я расспрашивать о нем маркиза де Сент-Андре, я тут же выдала бы себя… и открыла бы ему тайну своей любви… он увидел бы, как я бледнею и дрожу… Так вот! – продолжала принцесса. – Через месяц во Флоренции мне представили моего жениха, наследника французского престола, Генриха де Валуа… Ах, герцогиня, герцогиня… что я тогда перенесла, о том никто никогда не узнает… от удивления и ужаса я не смогла сдержать рвущийся наружу крик…

– Это, конечно же, был он! – воскликнула мадам д’Этамп.

– Нет, – ответила Екатерина, – это был не он, ведь дофин приехал из Франции и до этого никогда не был в Милане. Но этот человек, этот незнакомец, которого я никогда не должна была больше увидеть, был так странно, так удивительно похож на наследника престола, что поставь их рядом, можно было бы сказать, что они близнецы.

При этих словах из груди герцогини вырвался душераздирающий крик, в котором была неописуемая радость и невыразимая тревога.

– Это он! – прошептала она. – Это он!

Смертельная бледность и прерывающийся голос герцогини произвели на юную дофину не меньшее впечатление, чем ее собственный рассказ – на мадам д’Этамп.

– Так вы его знаете! – воскликнула она.

Услышав этот вопрос, столь внезапный, прямой и, по-видимому, совершенно для нее неожиданный, мадам д’Этамп забыла о том, о чем женщины забывают крайне редко – об искусстве скрывать свой возраст.

– Это мой сын! – ответила она.

При этих словах признания, дофина отступила на шаг и вскрикнула.

– Ваш сын! – сказала она. – Сын короля?

– Да, – невнятно прошептала герцогиня, уже раскаиваясь в том, что так опрометчиво поддалась этому порыву искренности и чистосердечия, – или по крайней мере…

– По крайней мере что?.. – допытывалась Екатерина.

– Это может быть он… – со вздохом сказала мадам д’Этамп.

Затем, словно испытывая горькие сожаления по поводу этого нелегкого и столь болезненного признания, добавила:

– Но проводить здесь связь… я, несомненно, сошла с ума… в конце концов, он намного моложе дофина… да и потом… как он мог оказаться в Милане?

Екатерина Медичи жадно слушала, и в голове ее медленно рождался проблеск истины.

– Мадам, – вдруг сказала она герцогине, которая стала задумчивой, – теперь я могла бы поклясться, что это сын короля.

Мадам д’Этамп была охвачена сильнейшим волнением и ее женское кокетство вновь уступило материнскому инстинкту.

– Сколько ему лет? – спросила она.

– Я не знаю, но на вид примерно двадцать – двадцать пять.

–Двадцать пять лет! Так оно и есть… Мой Рафаэль родился в Шамборе[19] в сентябре тысяча пятьсот двадцатого года… когда его у меня похитили, ему было четыре года.

–Ах!– сказала Екатерина с детской радостью в голосе, ведь ей показалось, что сейчас герцогиня будет говорить о нём, о человеке, про которого ей до этого не рассказывала ни одна живая душа. – Ах, мадам, поведайте мне об этом, посвятите меня во все… Как был похищен ваш сын?

Но герцогиня, казалось, была без остатка поглощена своими тяжкими думами и ничего не ответила.

Что происходило в ее душе? Увы! По-видимому, эгоистичные мысли уже взяли верх над тем материнским порывом, которому она поддалась несколько минут назад. Теперь она уже надеялась увидеть не сына, а человека, который защитит ее от сурового отношения наследника престола, от ненависти ее соперницы, Дианы де Пуатье; от неблагодарности всех этих подлых, угодливых придворных, которые сегодня пресмыкаются и ползают перед ней, а завтра станут ее злейшими врагами. И вместо того, чтобы ответить на вопрос дофины, она вдруг спросила:

– Значит раньше вы этого человека не видели?

– Никогда…

– И имени его не знаете?

– Разве я осмелилась бы спросить?

– Но разве несколько минут назад, – продолжала герцогиня с упорным хладнокровием человека, желающего достичь поставленной цели и отбрасывающего любые эмоции, – вы не говорили мне, что назвать его вам мог бы один человек?

– Да, это маркиз де Сент-Андре.

– Ну хорошо! – сказала мадам д’Этамп. – В таком случае он мне все расскажет.

Дофина задрожала.

– Ох! – сказала она. – А зачем его об этом спрашивать?

– Зачем? – в воодушевлении воскликнула герцогиня. – Но разве я не должна отыскать своего сына?

– Это так… – прошептала юная принцесса. – Не смею возражать.

– Где сейчас маркиз де Сент-Андре?

– В Париже, со своей юной супругой, которую я отпустила на неограниченное время. Вместе с тем, – с улыбкой добавила дофина, – медовый месяц длится уже довольно долго и мне ужасно не хватает моей бедной Марии.

– Ну хорошо! – с живостью в голосе сказала герцогиня. – Мы едем в Париж.

– Но… – пробормотала дофина, взволнованная от охвативших ее смутных, мрачных предчувствий, – почему такая спешка… зачем оставлять короля?

– Я хочу найти сына! – воскликнула мадам д’Этамп.

Затем встала, резко позвонила в колокольчик и когда на ее зов появился привратник с белым жезлом в руке, приказала подать паланкин.

Герцогиня больше не думала о короле, теперь ею завладели новые, неотступные и неотвязные мысли. Она хотела немедленно, или, по крайней мере, как можно быстрее, вновь обрести сына, надолго забытого, найти его до смерти короля, подвести его к постели умирающего и таким образом сделать его своим защитником и покровителем.

– Ах! – думала она. – Он должен обязательно приехать сюда… Даже если по дороге из Парижа в Милан придется загнать сотню лошадей, он должен предстать перед королем, который всегда любил его и тайком оплакивал.

Мадам д’Этамп пребывала в столь возбужденном состоянии, что Екатерина не осмелилась воспользоваться каким-либо предлогом, чтобы противостоять этому ее решению.

– Поехали, принцесса, поехали, мадам! – вновь воскликнула герцогиня. – Мы должны любой ценой увидеть маркиза де Сент-Андре. Ведь если это он… Ах! Вы и не догадываетесь, что один вид его продлит земное существование короля… Вам же неведомо, какой пылкой любовью Его Величество окружил память об этом сыне, который был рожден в тайне от всех и которого он считает давно умершим… Если мы его найдем, если подведем его к стопам монарха, готового вот-вот угаснуть… Ох! Тогда Господь сотворит чудо…

По-видимому, в экзальтации мадам д’Этамп было чересчур много пафоса, чтобы считать ее искренней, но дофина не обратила на это внимания и сказала:

– Хорошо! Едем в Париж… Едем, мадам, не будем терять ни минуты!

И может быть, произнося эти слова, Екатерина, сама того не сознавая, уступала не желанию продлить жизнь короля, а совсем другому чувству…

Она была женщиной, ей была присуща наивная юношеская душевная чистота, она любила…

Она надеялась увидеть его вновь!

В порыве радостного исступления герцогиня поспешила к королю! Она собиралась броситься к ногам монарха и сказать ему:

– Сир, сир, вы были правы… мы отыщем нашего сына… наш мальчик жив…

Но на пороге королевских апартаментов герцогиня встретила Мирона, спокойного, холодного и бесстрастного, который преградил ей путь, сказав лишь два слова:

– Король спит!

– Боже мой! – горячо воскликнула мадам д’Этамп. – Я же должна ехать в Париж, немедленно… сию же минуту…

– Мадам, – твердо сказал доктор, – король спит; не исключено, что в будущем он долго не сможет насладиться несколькими часами покоя; если мы хотим отсрочить его смертный час и продлить жизнь, разрушить которую может даже слабое дуновение, давайте уважать его сон…

Волнение герцогини достигло предела.

– Мирон, – сказала она, – говорите со мной искренне и скажите мне правду – целиком и полностью.

– Беспрекословно вам повинуюсь, мадам. Спрашивайте.

– Королю и в самом деле угрожает смертельная опасность?

– Да.

– Несколько дней он еще проживет?

– Возможно… но о том ведает только Господь. Его Величество намеревается отправиться в Париж, ему хочется оказаться в Лувре… Усталость от перенесенного пути может приблизить час его кончины.

– Понятно! В таком случае вы должны воспрепятствовать его отъезду… так нужно!

– Я не могу, – прошептал Мирон, – король есть король, перед его волей должны склоняться все без исключения.

Из груди герцогини вырвался сдавленный вздох.

– Боже мой! – сказала она. – Сделайте так, чтобы он прожил еще восемь дней.

Затем, по-прежнему обращаясь к Мирону, добавила:

– Я еду в Париж; точнее даже не еду, а лечу. Там я собираюсь отыскать ключ к тайне, которая, не исключено, продлит жизнь королю. Скажете ему, что я уехала, чтобы приготовить Париж и Лувр к его возвращению и что я буду ждать его там… Прощайте… мне пора…

II. О неаполитанце Джузеппе, который вновь появляется на сцене

В верхнем течении Сены, на ее левом берегу, в том самом месте, где сегодня возвышаются последние убогие дома предместья Сен-Марсель, где начинается, или, если угодно, заканчивается Латинский квартал, в те времена можно было увидеть небольшой, одиноко стоявший особняк, башенки которого купались в воде и, казалось, меланхолично взирали на горделивые фронтоны Лувра, этой величественной обители королей.

Особняк этот, недавно отреставрированный, возвышался посреди обширного сада, простиравшегося на юг под огромным тенистым куполом платанов и лип, посаженных предыдущими поколениями.

В течение долгого времени этот одинокий дом, рядом с которым не было никаких величественных строений, оставался безлюдным. За ним молчаливо ухаживал старый, нелюдимый слуга Калеб – мрачный, всегда погруженный в свои мысли человек, никогда ни с кем не разговаривавший и не произносивший имени своих отсутствующих хозяев.

Обитатели окрестных кварталов знали лишь то, что когда-то этот особняк принадлежал некоему дворянину из Пуатье, старому маркизу де Сент-Андре, убитому двадцать лет назад на дуэли с каким-то незнакомцем, кажется, итальянцем.

Из-за чего состоялась эта дуэль? Этого не ведал никто.

Был ли маркиз последним представителем своего рода или же у него остались наследники?

Это тоже было неизвестно.

Наконец, кому теперь принадлежал этот дом?

И этот вопрос разрешить было очень трудно.

Тем не менее, в конце прошедшего лета, вечером того самого дня, когда горожане, сгорая от любопытства и жажды эмоций, толпилась у дороги, по которой должна была проследовать мадам Екатерина Медичи, прибывшая из Италии и направлявшаяся в Лувр, перед дверью этого небольшого особняка, так долго закрытой, остановился паланкин с плотно задернутыми занавесками из кордовской кожи. Из него вышли двое молодых людей – мужчина и женщина.

И он, и она были красивы и выглядели влюбленными друг в друга.

Бедных, прозябавших в нужде жителей Латинского квартала и предместья Сен-Марсель их приезд взволновал, они даже надеялись, что тут же узнают как зовут новых хозяев заброшенного дома, но ожидания их не оправдались.

Молодые люди стали жить затворниками в своем особняке, в котором вот уже месяц потихоньку шли ремонтные работы. Ревностно относясь к своему счастью и пряча его от посторонних глаз, они избегали появляться на людях и не присутствовали на праздниках в Лувре, Шамборе и Рамбуйе. Крайне редко, раз в несколько месяцев можно было увидеть как они, взявшись за руки, прогуливаются по крутому берегу реки или плывут в лодке вверх по течению по ее чистым, прозрачным водам.

Нетрудно догадаться, что этими молодыми людьми, этими влюбленными, так ревностно хранившими свое счастье, были юный маркиз де Сент-Андре и его прекрасная супруга Мария ди Польве.

Итак, вечером того самого дня, когда мадам д’Этамп с дофиной на закате покинули Рамбуйе, наши молодые люди под ручку прогуливались под зеленым куполом огромного сада, нежно ведя между собой непринужденный разговор.

– Милый мой ангел, – говорил Сент-Андре своей жене, – стоит признать, что повороты судьбы бывают порой весьма непредсказуемы и причудливы. Вы помните мою дуэль с итальянским маркизом и того молодого человека, что накануне ее принес вам от меня весточку?

– Да, – ответила Мария, – но если бы вы попросили мне его описать, я оказалась бы в затруднении, ведь видела я его только мельком.

– Так вот, – сказал Сент-Андре, – этого молодого человека звали Рафаэль, он был оружейником и учителем фехтования, ничего не знал о своем происхождении, но считал себя дворянином… На свете так много людей, претендующих на это звание, но не имеющих ни малейшей возможности доказать, что претензии эти обоснованы! Тем не менее, у него была довольно гордая осанка и благородные манеры. А еще он бережно хранил детскую рубашку с вышитым на ней гербом, что была на нем в тот день, когда его бросила мать…

Маркиз де Сент-Андре помолчал, затем продолжил:

– И представьте себе, душа моя, что этот молодой человек, так поразивший меня своей благородной внешностью, как две капли воды похож на нашего наследника престола – монсеньора Генриха де Валуа.

Мария чуть не лишилась дара речи и удивленно посмотрела на мужа.

– До того, как я уехал из Милана во Флоренцию, – продолжал маркиз, – чтобы стать вашим счастливым супругом, мне никогда не доводилось видеть дофина. И представьте, каково было мое изумление, когда я столкнулся с ним лицом к лицу. Я думал, что передо мной Рафаэль. Тем не менее, я смог без труда убедиться в том, что дофин и оружейник – два совершенно разных человека…

– Как странно!.. – чуть слышно прошептала Мария. – И вы никогда не говорили дофину об этом?

– Никогда!

– А оружейнику?

– Я с ним больше не виделся, а в письмах остерегался говорить об этом сходстве.

– С чем связана подобная сдержанность?

– Потому что я мог бы выдать некую государственную тайну.

Мария вздрогнула.

– Мне кажется, – Сент-Андре тоже понизил голос, – что Рафаэль является никому не известным братом наследника престола.

– Боже праведный, да что вы такое говорите!

Для ответа у маркиза не было времени – вдали послышался звон колокольчика, заставивший его вздрогнуть от удивления и почти что страха. Колокольчик извещал таинственных хозяев маленького особняка, что к ним прибыл посетитель.

Кто же пришел нарушить их уединение и потревожить любовь?

Живущие в радости и блаженстве не ожидают для себя большего счастья. Как следствие, они должны вздрагивать даже когда происходят самые незначительные события, и постоянно опасаться какой-либо катастрофы.

Маркиз де Сент-Андре и его юная жена настолько хорошо спрятали под покровом тишины свое благополучие, окутав его завесой тайны, настолько оградили свой уголок от слухов и чужого любопытства, что больше всего на свете опасались внезапного появления каких-нибудь докучливых соглядатаев.

Услышав звон этого колокольчика, всегда молчавшего, они побледнели и в страхе посмотрели друг на друга, как те белые голубки, вздрагивающие от пронзительного крика ястреба, потревожившего их любовь под сенью зеленой листвы, где скрывается их гнездышко.

Но пока они неподвижно стояли, держась за руки, пока сердца их сжимались от страха, в дальнем конце аллеи, ведущей к главному строению, показался старый слуга, который в течение двадцати лет был единственным хранителем небольшого особняка. За ним тяжелой поступью, мило переваливаясь с ноги на ногу, шел необычайно тучный человек с длинной рапирой на боку, которая на ходу хлопала его по икрам. Маркиз де Сент-Андре тут же узнал в нем неаполитанца Джузеппе, помощника мэтра Гуаста-Карне и морщинки на его озабоченном лице разгладились.

Судя по улыбке, украшавшей собой его раскрасневшуюся физиономию и важному, победоносному виду, который исходил от всего его естества, плохих новостей он принести просто не мог.

Он отвесил супругам глубокий, до земли, поклон и наконец обратился к маркизу:

– Ваша светлость, вы, конечно же, не удостоите чести меня узнать?

– Прошу прощения, синьор, но я вас очень даже узнал. Вы синьор Джузеппе, не так ли?

– Бывший помощник мэтра Гуаста-Карне, ваша светлость.

– Вот как! Вы больше не служите своему господину?

– Теперь я служу синьору Рафаэлю.

Маркиз жестом выразил свое удивление.

– Значит Рафаэль уехал из Милана? – спросил он.

– Да, синьор.

– И где он сейчас?

– Он направляется в Париж.

Сент-Андре подался вперед.

– Мой новый хозяин так торопился оказаться в Париже, что мы восемь дней скакали без отдыха.

– И где же он? – спросил маркиз с нетерпением, красноречиво свидетельствовавшим о дружбе, в которой он когда-то поклялся молодому оружейнику.

– Я приехал на час раньше него.

Глаза маркиза де Сент-Андре радостно заблестели, но внезапно чело его омрачилось – он вдруг подумал о том, что Рафаэль, конечно же, приехал в Париж, чтобы повидать дофину, и, вспомнив о его роковом сходстве с Генрихом Валуа, будущим королем Франции, вздрогнул.

– Вы, конечно же, не удостоите чести меня узнать?

Тем временем Джузеппе вытащил спрятанный на груди свиток, скрепленный печатью, и передал его маркизу. Тот быстро разорвал шелковую нить и начал читать:

«Мой дорогой маркиз,

с тех пор, как вы последний раз сидели у изголовья кровати, на которой я поправлялся после полученной раны, прошло шесть месяцев. Через несколько часов я смогу пожать вашу руку. Поэтому пишу я вам лишь для того, чтобы уведомить о своем приезде в Париж. Не исключено, что это вызовет ваше беспокойство, ведь вам известна моя тайна и вы знаете какой магнит неудержимо тянет меня в этот город, названия которого мне никогда не надо было бы слышать. Друг мой, я люблю ее! Я ее люблю! Больше чем раньше, больше чем когда бы то ни было! Я покинул этот благородный город моего безвестного, но счастливого детства, скромный и уютный дом приемного отца, в котором прошли мои ранние годы, такие милые и спокойные, я отказался от Марианны, моей невесты, от моих товарищей, работавших бок о бок со мной… Куда я еду? Какая судьба меня ждет? Я не знаю.

Может быть, я один из тех жалких безумцев, идущих на смерть с улыбкой на устах? А может мне предстоит наконец узнать тайну своего рождения и добыть доказательства того, что я достаточно знатен, чтобы осмелиться на все что угодно? Этого я тоже пока не знаю.

И тем не менее, друг мой, я ощущаю странные приливы энтузиазма, страшные честолюбивые порывы, и порой на устах моих появляется столь надменная улыбка, что я спрашиваю себя, уж не королевский ли я сын. Ох! Если бы это было так, она должна была бы меня полюбить! Вместе с тем вы, мой друг, прекрасно понимаете, что мое прибытие в Париж имеет и другую, официальную цель. Дело в том, что король Франции написал Гуаста-Карне и пригласил его ко двору. Учитель слишком стар и вместо себя послал меня. Так что предо мной вскоре откроются двери французского двора, я смогу подходить к королю, принцам… И увижу ее!

Ах! Человеческое безрассудство и насмешка! Друг мой, и почему в тот день, когда она связала себя узами брака, я лежал в постели, окровавленный и обессилевший… может быть, мне нужно было зайти в ту флорентийскую церковь, где проходила свадьба, подойти к этому человеку, и вонзить кинжал ему прямо в грудь? Друг мой, простите мне мое безумие и не пугайтесь этой экзальтации… я постараюсь быть благоразумным, я сделаю все для того, чтобы подавить глухой ропот моей души, унять биение сердца… но я должен увидеть ее!

До свидания, до вечера, ведь после заката я уже буду в Париже.

РАФАЭЛЬ».

– Несчастный безумец! – потрясенно прошептал маркиз и передал письмо Марии.

Та прочитала его и побледнела.

Сент-Андре вздрогнул – колокольчик, возвещавший о прибытии посетителей, звенел опять. Но это еще не мог быть Рафаэль.

Оставив Марию с Джузеппе, маркиз поспешил к порогу. Его терзали смутные предчувствия, но он всегда смело шел навстречу опасности.

Во дворе особняка остановился паланкин. Из него вышла женщина.

Маркиз узнал мадам д’Этамп. Герцогиня была одна – юная дофина осталась в Лувре.

– Сударь, – начала фаворитка небрежным тоном, плохо скрывавшим ее тревогу, – мы с мадам Екатериной приехали в Париж; она – чтобы повидаться со своей Марией, которую вы у нее похитили, а я… чтобы поговорить с вами.

– Со мной? – удивился маркиз.

– Предложите мне свою руку и пойдемте куда-нибудь, где нас никто не сможет услышать.

Загадочный тон герцогини зазвучал тревожным сигналом в голове счастливого супруга.

– Успокойтесь, – тихо сказала она, – дофине ничего не угрожает… впрочем, одна опасность все же есть – вскоре она станет королевой.

Маркиз резко отступил на шаг.

– Увы! – прошептала мадам д’Этамп. – Король очень плох… Сегодня вечером его привезут в Лувр и в Рамбуйе он больше не вернется никогда.

Легкомысленный тон герцогини сменился глубоким волнением и маркиз, подставив ей локоток и увлекая за собой в сад, почувствовал как дрожит ее рука.

– Здесь, мадам, мы одни, – наконец сказал он, – и вы можете безбоязненно рассказать мне о причине вашего визита.

– За несколько дней до свадьбы дофины вы последовали в Милан за своей женой и, следовательно, за двором принцессы?

– Да, мадам.

– В Милане у вас была дуэль?

– Увы, мадам, в этом поединке я не принимал участия.

– Но вы должны были защищать свою честь со шпагой в руках. Некий молодой человек от вашего имени поведал об этом мадам Екатерине, из-за маскарадного костюма приняв ее за синьорину Марию.

– Совершенно верно. Это тот самый молодой человек, который опередил меня, обнажил шпагу, потребовав от моего имени сатисфакции, и был серьезно ранен!

– Боже мой! – в ужасе воскликнула герцогиня.

– Три месяца, – продолжал маркиз, – этот благородный друг был между жизнью и смертью, но сегодня он уже жив и здоров.

Мадам д’Этамп вздохнула.

– Стало быть, это один из ваших друзей? – переспросила она.

– С недавних пор, мадам.

– В нем вас ничего не поразило?

Маркиз заколебался и с недоверием посмотрел на графиню.

– Ответьте, – прошептала она, волнуясь все больше и больше, – во имя мадам Екатерины, пославшей меня сюда, умоляю вас, ответьте!

– Ну хорошо, мадам! Он был настолько похож на дофина, что одного вполне можно было бы принять за другого.

– Ах! – воскликнула герцогиня. – Значит, она сказала мне правду? А… этот молодой человек… он кто?

– Миланский оружейник.

Из груди мадам д’Этамп вырвался вздох, похожий на крик, красноречиво свидетельствовавший об охватившем ее мучительном беспокойстве и сомнениях.

– Это найденыш, – продолжал маркиз, – учитель фехтования Гуаста-Карне подобрал его в возрасте лет трех-четырех и воспитал как родного сына.

Герцогиня снова вскрикнула – на этот раз в голосе ее была надежда.

– Но, – продолжал маркиз де Сент-Андре, – несмотря на скромные условия, в которых благодаря случаю довелось жить Рафаэлю…

– Рафаэль! – воскликнула герцогиня. – Его зовут Рафаэль!

– Да, мадам.

– Это мой сын, – едва слышно прошептала она, вновь выдавая себя.

Маркиз в свою очередь тоже не удержался от возгласа удивления.

– Сын короля, – добавила принцесса.

Затем страстно продолжила:

– Ох! Вы ведь его друг? Он сражался за вас, рисковал своей жизнью… Вы должны его любить… Слушайте же! Король при смерти; он говорил мне о нем; если бы он смог его увидеть и благословить, то умер бы в умиротворении… Езжайте, месье, седлайте коня и скачите в Милан, если нужно – загоните двадцать лошадей, но привезите мне моего сына Рафаэля.

– Мадам, – ответил маркиз, – все эти хлопоты совершенно излишни, через час Рафаэль будет здесь.

– Что вы такое говорите? – воскликнула герцогиня, побледнев от нахлынувших на нее эмоций.

Вместо ответа маркиз протянул мадам д’Этамп доставленное Джузеппе письмо оружейника. Она быстро пробежала его глазами, которые на мгновение озарила радость. Затем лоб герцогини нахмурился, вероятно, от одной из тех прозорливых мыслей, в которых раскрываются женское благоразумие и хитрость, и она холодно сказала господину де Сент-Андре:

– Маркиз, могу я на вас рассчитывать?

– Да, мадам, особенно после сделанного вами только что признания. Ведь я люблю Рафаэля так, как только можно любить человека, которому ты обязан всем – своим счастьем и самой жизнью. И поскольку вы его мать…

– Маркиз, – перебила она, – капризы судьбы, игра случая, бывают всякие немыслимые совпадения. Этот молодой человек и ребенок, потерю которого я оплакиваю, могут ведь не иметь между собой ничего общего.

– Вот как! – сказал маркиз.

– Поэтому задумайтесь, сколь горьким может быть разочарование – и для меня, и для него…

– Значит, мне лучше молчать?

– По крайней мере наполовину.

Маркиз де Сент-Андре вопросительно посмотрел на герцогиню.

– Послушайте, – сказала она, – ребенок, которого мы с королем оплакиваем, родился в Париже, в небольшом доме, в течение долгого времени служившем местом наших тайных встреч. Там он жил до тех пор, пока ему не исполнилось три года. Что-то подсказывает мне, что только там я смогу найти те доказательства, которые ищу. Так что вечером я буду ждать вас. Вы придете туда вместе с ним.

Мадам д’Этамп наклонилась и шепнула еще несколько слов маркизу на ухо, поскольку ее уже приветствовали идущие навстречу Мария и Джузеппе.

– Красавица моя, – обратилась герцогиня к маркизе, – мадам Екатерина послала меня к вам с дипломатической миссией. Ваше отсутствие заставляет ее жестоко страдать, поэтому она приехала в Лувр специально для того, чтобы быть поближе к вам. Я собираюсь увезти вас в своем паланкине.

При этих словах мадам д’Этамп повернулась к маркизу и с улыбкой сказала:

– Не переживайте, мой дорогой сир, завтра утром я ее вам верну.

Супруги обменялись грустными, но пылкими взглядами. Разве ж это первое звено, сломавшееся в цепочке их счастья?

– А теперь пойдемте, – сказала в довершение своих слов герцогиня, взяв Марию за руку, – пойдемте, дофина ждет вас.

После этого вновь склонилась к уху маркиза и сказала:

– Значит, до вечера?

Тот поклонился и проводил ее до паланкина, в который также села и его молодая жена.

Пока носильщики поднимали паланкин, герцогиня прошептала:

– Маркиз, скажите мне, его матери… кто та женщина, которую он так страстно любит… это не…

– Ах! – вздрогнув, ответил Сент-Андре. – Разве вы не догадались?

– Да, – с задумчивым видом ответила она.

И про себя добавила: «Думаю, эта любовь мне пригодится. Убеждена…»

Сент-Андре остался в компании одного Джузеппе, и впервые одиночество показалось ему ужасным.

Вместе с молодой женой у него отняли и счастье.

Напрасно жизнерадостный неаполитанец своим веселым нравом и неиссякающим энтузиазмом пытался прогнать набежавшее на его лоб облачко печали и уныния… Маркиз хмурился и оставался задумчив. И лишь топот лошади, через два часа остановившейся у подъемного моста перед особняком, вывел его из оцепенения и он с радостным криком бросился навстречу Рафаэлю. Это на самом деле был оружейник.

– Ах! Дорогой друг! – воскликнул он, спрыгивая на землю и бросая слуге поводья, чтобы тут же, распахнув объятия, броситься навстречу маркизу. – Дорогой мой, лучший мой друг, какое счастье увидеть вас вновь!.. Ах! Не браните меня и не сердитесь… Простите мне мою опрометчивость… Если бы вы только знали какой роковой ветер надувал мои паруса… Поэтому я приехал к вам – к моему другу, советчику и поводырю, я приехал, чтобы открыть вам душу, чтобы доверить вам свои амбиции, надежды и чаяния.

Маркиз устремил на Рафаэля взор, красноречиво говоривший о его дружеских чувствах.

– Брат, – сказал он, – ведь я могу назвать так тебя, человека, рисковавшего жизнью для того, чтобы сделать меня таким счастливым. Брат, твоя боль стала моей болью, твои благородные амбиции – моими, твоя мечта – моей страстной целью, к которой я буду стремиться ради тебя. Да, Рафаэль, ты был прав, когда говорил мне: «Я – дворянин, я просто должен быть им».

– Ах! – воскликнул Рафаэль. – Друг мой, значит, тебе что-то стало известно о моем происхождении?

– И да и нет.

– Опять загадки?

– На данный момент – да, через час – нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хочу сказать, что не могу тебе ничего открыть, но есть один человек…

Рафаэль задрожал и поднес руку к груди:

– Как! – сказал он. – Как его зовут, брат мой, скажи, как его зовут?

– Я не могу. Но пойдем со мной, и ты обо всем узнаешь.

Маркиз взял плащ и шпагу, Рафаэль тоже последовал его примеру.

– Джузеппе возьмем с собой? – спросил он.

– Да, – ответил маркиз, – что-то подсказывает мне, что он нам пригодится.

Маркиза уехала с мадам д’Этамп. Когда маркиз де Сент-Андре и двое его спутников ушли, в особняке остались лишь старый Калеб и остальные слуги.

Маркиз повел друзей по темному кривому переулку, ныне реконструированному, что змеился вдоль реки в сторону Латинского квартала. Переулок этот, довольно длинный, вел к месту, впоследствии названному площадью Сент-Андре-дез-Ар.

В конце этой узенькой тропинки трое наших вельмож вышли на более широкую, затем на другую, после нее – еще на одну, и в конце концов оказались на перекрестке Бюси, названном так потому, что на нем располагался особняк графов д’Амбуаз-Бюсси.

Рядом с ним стоял небольшой домик, внешне неброский, хотя и более роскошный, чем те, которые образовывали собой три остальные стороны перекрестка. Лишь два щипца крыши с коньком да герб, цвета которого выцвели и поблекли, говорил о том, что принадлежит он знати.

Маркиз звякнул в колокольчик маленькой двери, в сторонке от главного входа. Та сразу же открылась.

Проникнув таким образом в дом, тройка визитеров оказалась в небольшом вестибюле, увенчанном единственной лампой, глядевшей на все вокруг подслеповатым глазом. Дверь потайного хода бесшумно закрылась за ними – сама по себе.

Слуги не появлялись.

Маркиз указал Джузеппе на небольшой диванчик, покрытый черным бархатом и отороченным красной бахромой, и знаком велел сесть и подождать.

– Пойдем, – сказал он Рафаэлю, погруженному в свои мысли.

– Странно! – прошептал молодой оружейник. – Похожий зал я уже где-то видел…

Сент-Андре повел его наверх по широкой лестнице с мраморными ступенями и железными перилами, которым кузнецы шестнадцатого века придавали столь удивительные очертания. Оказавшись на втором этаже, он толкнул дверь, которая беспрепятственно открылась, и ввел друга в большой зал, освещенный так же слабо, как и вестибюль.

Там был слуга – маленький, облаченный во все красное негритенок, в уши которого, в соответствии с модой того времени, были продеты огромные, массивные серебряные кольца. Другие кольца – еще больше по размеру – в форме браслетов сжимали его запястья. Это был признак его зависимого, почти рабского положения.

Негритенок отвесил двум друзьям поклон и, казалось, ожидал их приказаний.

– Проводи этого господина! – сказал ему маркиз, указывая на Рафаэля.

И поскольку в вестибюле сидел Джузеппе, сам он присел на табурет и остался в зале.

– Ступайте! – сказал маркиз Рафаэлю. – Ступайте! Смелее! Ведь вам предстоит узнать удивительнейшие вещи.

Рафаэль проследовал за негритенком.

Сердце молодого человека буквально выпрыгивало из груди, ему казалось, что к нему возвращаются тысячи смутных воспоминаний, пытаясь приподнять вуаль, окутывающую его память и скрывающую от него первые годы жизни. В то же время на лбу его блестел холодный пот, он был белее мрамора и, уперев руку в бедро, за неимением шпаги судорожно сжимал в ней чеканную рукоять кинжала.

Негритенок провел его через несколько комнат, освещенных лишь слабым лунным сиянием, пробивавшимся через стрельчатые окна, затем неожиданно приподнял тяжелую штору, прикрывавшую одностворчатую дверь и дважды негромко постучал:

– Войдите! – сказал женский голос.

Негр толкнул дверь и Рафаэля тут же ослепил поток яркого света – он был в некоем подобии молельни, из которой исходили те тонкие запахи, те нежные, благоухающие ароматы, которые так красноречиво выдают присутствие дамы.

Дверь за ним закрылась и оружейник оказался перед женщиной, которая показалась ему красивой, несмотря на легкую проседь, посеребрившую ее черные волосы.

Женщина эта стояла у камина, чей портал украшали два массивных канделябра итальянской работы.

Она была облачена во все черное, взгляд ее был печален.

При виде Рафаэля она сдержала жест изумления и подавила рвущийся из груди крик, вызванные, безусловно, его странным сходством с дофином. Но сам Рафаэль был настолько взволнован, что совершенно не удивился ни жесту, ни крику.

Он стоял, опустив глаза, словно преступник, готовый выслушать смертный приговор.

– Подойдите ближе, мессир, – нежным тоном сказала она, – и скажите, как и почему вы здесь оказались.

У герцогини д’Этамп, ведь как нетрудно догадаться, это была именно она, было время для того, чтобы полностью овладеть собой. Матери больше не было – теперь осталась только женщина!

Рафаэль сделал шаг вперед, остановился, поднял глаза и вновь посмотрел на собеседницу. Но на этот раз он не дрожал и больше не колебался. Он горделиво запрокинул голову назад, как человек, вновь обретший все свое хладнокровие, мужество и присутствие духа. Потом, не отводя взгляда от этой женщины, которую, как ему казалось, он видит впервые в жизни, с серьезным видом произнес:

– Мадам, я приехал в Париж час назад и остановился у дворянина, у моего друга маркиза де Сент-Андре.

– Мне об этом известно, – холодно ответила герцогиня, полностью оправившись от потрясения.

– Я прибыл из Милана, – продолжал Рафаэль, – где был воспитанником одного учителя фехтования, мастера-оружейника Гуаста-Карне.

– Так вы миланец? – спросила она, тоже внимательно к нему приглядываясь и настойчиво сдерживая материнские чувства – столь глубокие и сильные, что им подчиняются даже самые эгоистичные и скептически настроенные натуры.

– Нет, мадам, я брошенный ребенок, не знающий ни имени своего, ни родства. Но я ищу свою мать, хотя единственное, что у меня есть, – это льняная рубашка, на которой вышит герб, принадлежащий несомненно ей.

– Вот как!

Несмотря на то что внутренне герцогиня пребывала во власти бурных эмоций, внешне она оставалась совершенно спокойной.

– Маркиз привел меня сюда, сказав, что, возможно, вы… сможете сообщить мне крайне важные сведения…

Герцогиня д’Этамп была погружена в свои мысли. Внутри ее происходила яростная борьба.

Может быть, она все еще сомневалась… А может, ее материнскому инстинкту все еще противостоял какой-то смелый, рискованный замысел.

– Так, значит, – спросила она после паузы, во время которой Рафаэль боялся пошевелиться, – вы не знаете где родились?

– Увы!

– И как зовут вашу мать тоже?

– Да.

– А… эта рубашка с вышитым на ней гербом…

Рафаэль вздрогнул – он вспомнил, что этот бесценный, бережно свернутый предмет с опознавательным знаком остался у маркиза в дорожном сундуке. Случайно переведя взгляд с лица мадам д’Этамп в угол молельни, он вдруг заметил небольшую колыбельку из резного дуба – подлинный шедевр этой эпохи художников и творцов. Кроватка была покрыта белым пологом, изголовье ее располагалось напротив камина, где горели два канделябра.

Не говоря ни слова, Рафаэль подошел к колыбельке и с этого места пристально посмотрел на герцогиню, которую смутил и встревожил его долгий, пытливый взгляд.

Затем шагнул к ней, взял за руку и все так же молча усадил в большое кресло рядом с кроваткой.

И наконец воскликнул:

– Прошлое возвращается, мрак, окутывавший мою память, рассеивается… Вы – моя мать!

III. Сердце матери. – Коварство женщины

Из груди герцогини вырвался крик, материнский инстинкт оказался сильнее всей женской осторожности и хитрости. Она хотела встать и броситься к Рафаэлю, но нахлынувшие эмоции буквально пригвоздили ее к креслу. Мадам д’Этамп замерла, не в состоянии ни говорить, ни дышать. Она не сводила глаз с Рафаэля, буквально упиваясь его волнением, его тревогой и бледностью на лице юноши.

Рафаэль преклонил колено, взял ее руку, почтительно поднес к губам и страстно продолжил:

– О да! Да, вы моя матушка… несмотря на то, что вы по-прежнему настолько молоды и красивы, что вас едва ли можно принять за мою старшую сестру… Именно вас я когда-то, как и сегодня, видел сидящей в этом кресле. Тогда вы тоже были облачены во все черное, а глаза ваши были полны слез. Почему вы плакали? Вы собирались расстаться со мной! Или же мой отец…

Рафаэль умолк, от избытка чувств слова застревали в горле, он по-прежнему не сводил глаз с герцогини, которая тоже дрожала и была так бледна, что ее можно было принять за мраморную статую.

Но вот наконец происходившая внутри нее борьба прекратилась – борьба между женщиной, чья гордость была так жестоко уязвлена возрастом сына, и матерью, чье сердце пробуждалось после долгого сна и прислушивалось к мелодичному, наполненному нежностью голосу молодого человека. Женщина была побеждена, и мать протянула руки к сыну, обняла его, покрыла поцелуями лицо, потемневшее от солнца Италии.

– Да, – шептала она, – я узнаю тебя… да, ты мой сын, мой Рафаэль, которого я так долго оплакивала и которого так надолго потеряла… Ах! Если бы ты не узнал этого места, где прошло твое раннее детство, эту колыбельку, над которой я столько раз склонялась, затаив дыхание и с тревогой в сердце, если бы ты не узнал свою мать… ну что же! Тогда она смогла бы разобрать в твоем мужественном голосе наивный лепет ребенка, с трудом пытающегося выговорить свое имя… Да, ты мой сын, Рафаэль, мой ребенок, которого я выносила в своем чреве, под сердцем. Это тебя однажды вечером похитили в Апеннинском ущелье бандиты с масками на лицах… это тебя я так долго считала мертвым, и вот нашла – живым, юным и сильным…

– Вы – моя мать!

Воодушевляясь все больше и больше от материнских чувств, она встала и, с энтузиазмом глядя на сына, продолжила:

– Ибо вы, мессир, красивы; вы молодой, блестящий кавалер… у вас гордый взгляд, ваша мужественная рука твердо сжимает рукоять кинжала.

Лицо юноши внезапно опечалилось, и мадам д’Этамп вспомнила о той пылкой любви, что привела его в Париж…

Тогда она взяла его за руку, подвела к дивану, усадила и сама села рядом, еще раз поцеловав в лоб.

– Милое дитя мое, – прошептала она, – поскольку я твоя мать, поскольку я вновь обрела тебя, неужели у тебя от меня могут быть секреты? О мой сын, неужели ты не скажешь мне почему лицо твое бледно, а взгляд затуманен этой мрачной меланхолией?.. Почему!.. Ах! Ты трепещешь и дрожишь, ты отводишь глаза… Рафаэль, мой любимый Рафаэль, говори, молю тебя… Разве я не твоя мать?

Рафаэль упорно молчал, в уголке глаза его блестела слеза…

Тогда герцогиня стала ласковой и обольстительной, словно молодая женщина рядом с любимым человеком. Она почти что встала перед ним на колени, взяла в свои маленькие ручки его напряженную, смуглую ладонь и умоляющим голосом прошептала:

– Говори, дитя мое; говори, умоляю тебя…

– Знайте же, матушка! – сказал юноша с неожиданным напором. – Я люблю…

– Ах! – облегченно вздохнула она.

– Я люблю, – продолжал Рафаэль, – и предмет моей страсти находится так высоко… так высоко, что когда я поднимаю на него глаза, у меня кружится голова; так высоко, что только будучи сыном короля…

Герцогиня вздрогнула и, чтобы скрыть свое замешательство, запечатлела на смуглом лбу сына еще один поцелуй.

Внутри ее вновь начали бороться мать и женщина. Может быть, женщина должна была открыть свою последнюю тайну?..

– Но вы, моя матушка, – внезапно воскликнул Рафаэль, – вы так красивы, так благородны, так величественны; лоб ваш настолько чист, что, кажется, только и ждет, когда на него возложат корону. Кто же вы? Какое имя, благодаря вам, я буду носить? Ох! Скажите же мне, что я дворянин…

– Ты действительно дворянин, – едва слышно сказала она.

– А ваше имя? – с тревогой в голосе спросил он.

Она поцеловала его в лоб и тихо ответила:

– Меня называют герцогиней д’Этамп.

И эта женщина, может быть впервые в жизни, покраснела при упоминании своего имени и склонила голову от того, что запятнала себя позором…

И это перед собственным сыном?..

– Герцогиня д’Этамп! – воскликнул Рафаэль, отступая на шаг. – Любовница короля Франции!

Из груди герцогини вырвался сдавленный крик, а по щеке побежала обжигающая слеза; молитвенно сложив руки, она бросилась к сыну и с мукой в голосе зашептала:

– Ох! Не проклинай меня, дитя мое; сжалься, не проклинай. Лучше послушай меня, послушай… Лучше дай мне рассказать тебе, насколько она заслуживает жалости, эта женщина, которую в возрасте шестнадцати лет, почти ребенком, помимо ее воли выдали замуж за злобного старого глупца – за бессердечного, не знающего жалости тирана, за черствого и бесчувственного палача, медленно, час за часом, минута за минутой, терзающего свою жертву… И насколько эта женщина заслуживает прощения за то, что в один прекрасный день, на придворном балу, куда ее силой привез муж, она своими покрасневшими от слез глазами увидела красивого, мужественного человека, который улыбнулся ей, а затем тихо на ушко что-то зашептал. Это был герой, которому со времен его блестящей молодости сопутствовали победы, Франциск де Валуа, человек, которого Баярд назвал своим крестником, перед которым содрогался сам Карл V, человек, которого сейчас обожает и которому поклоняется весь мир, трепеща от восторга и любви. Ах! Не проклинай ее, эту женщину, которая выносила тебя в своем чреве, эту мать, которая, краснея, стоит на коленях перед своим сыном…

И она упала к ногам Рафаэля, который вскрикнул, тут же бросился ее поднимать и заключил в свои объятия. Затем дрожащим от волнения и страха голосом закричал:

– Но кто из этих двух мужчин?! Тот, чью фамилию вы носите, или же тот, кто окружил вас любовью… кто из них?..

Он задрожал и умолк.

Герцогиня подвела его к камину, рядом с которым висел выполненный в полный рост портрет благородного дворянина.

Тот был молод и красив, величие и гордость Валуа озаряли его чело, кираса была усыпана цветками лилии, а на рукоятке шпаги сиял тот сказочный бриллиант, который один швейцарский крестьянин нашел на поле битвы при Морате, и который до этого украшал собой эфес шпаги доблестного герцога Бургундского, Карла Смелого[20].

Герой на полотне живописца стоял, опираясь рукою на пушечный лафет, наполовину прикрывавший собой его украшенный геральдическими лилиями плащ. Это была его походная кровать, на которой он дожидался рассвета того дня, когда состоялось сражение при Мариньяно.

– Вот твой отец! – сказала герцогиня ослепленному, трепещущему Рафаэлю.

– Ах! – наконец воскликнул он с неистовой радостью в голосе. – Тревожные сны моих ночей и тайные, необузданные грезы дней, которые я проводил в тиши и одиночестве! Так значит, вы не обманули меня? Я и в самом деле сын короля!..

Затем, внезапно воодушевившись, продолжил:

– Значит, я могу любить эту женщину, которая сидит на ступенях трона, значит я смогу сказать ей, будущей королеве, что…

Из груди его вырвался глухой крик, он вдруг умолк и в гневе зашептал:

– Безумец! Разве она не принадлежит другому? А сам я разве не являюсь всего лишь незаконнорожденным сыном!..

Горячность его страстных слов внезапно сменилась гробовым молчанием. Он забыл о своем дворянском происхождении, о надеждах, даже о матери…

Он думал о Екатерине…

О Екатерине Медичи, жене истинного наследника французского престола, о Екатерине, которая теперь для него была потеряна навсегда…

А герцогиня его слушала – то бледнея, то краснея, то дрожа. И вдруг терзавшие ее душевные муки, тревога материнского сердца, разбитого сыновней болью и страданиями, куда-то исчезли, подобно тому как после пробуждения разглаживаются морщинки на лбу, омраченном тягостными снами…

В голове герцогини вспыхнуло озарение, в ее коварном мозгу пронеслась одна из тех изощренных мыслей, которые способна породить только женщина.

Мать наконец была побеждена – теперь осталась только женщина! Женщина эгоистичная и пресыщенная, сирена с юным лицом и порочной душой, зачинщица хитро сплетенных интриг, куртизанка, искушенная даже в самых потайных пружинах дьявольской политики – герцогиня д’Этамп!

Ей хватило десяти секунд на то, чтобы во всех подробностях разработать план жуткой, масштабной интриги и продумать тактику этой решающей партии, которую ее заходящей звезде предстояло сыграть против неумолимой судьбы…

И на губах ее внезапно заиграла победоносная улыбка, она посмотрела на Рафаэля с неописуемой гордостью матери, мечтающей о том, чтобы сын ее взошел на трон!

В женщине опять пробудилась мать, но не обеспокоенная и дрожащая как раньше, а холодная и безжалостная, мать надменная и бессердечная, намеревающаяся превратить своего сына в инструмент, а то и в помост для реализации своих амбиций.

И поскольку Рафаэль в конечном итоге обратил внимание на эту ее внезапную холодность, она опять взяла его за руку и сказала:

– Значит, ты ее очень любишь?

– За один только ее взгляд я завоевал бы весь мир!

– Ну хорошо! А кто тебе сказал, что ты никогда не удостоишься этого взгляда?

–А он? Он, тот, кто благодаря случаю стал моим братом… Я ненавижу Его так же, как туман, стелющийся по земле, ненавидит сияющее солнце, поднимающееся в ясном небе. Он! Человек, которому достанется прощальный поцелуй моего отца и его прощальный вздох, просто потому, что он рожден в законном браке, в то время как я – всего лишь плод недомолвок и тайн… Он! Человек, которому изначально предназначался трон, тогда как у меня не было ни имени, ни дворянской шпаги, которую я мог бы положить к ее ногам… И разве между мной и ею не будет вечно возвышаться непреодолимая стена?

– Вот твой отец!

При этих словах Рафаэль судорожно сжал рукоять кинжала.

– Значит, ты считаешь, что она его любит?

– Какая разница! Разве она не отдана ему навсегда?

– Дитя, дитя… – ласковым голосом тихо сказала герцогиня. – Если бы ты только знал, сколько она уже страдала… сколько слез пролила… Ах! Простодушное и наивное сердце, искренне верящее, что перед соблазном красоты и молодости просто невозможно устоять! Она показалась тебе красивой и ты вообразил, что муж обязательно должен ее любить? Значит, тебе не известно о том, что она всеми брошена и совершенно одинока посреди всего этого двора, что враги ее – все те, кто низкопоклонничает перед будущим правлением ее наглой, бесстыдной соперницы, и что поклонников восходящих звезд больше, чем песчинок, что океан швыряет на берег… Значит, ты не знаешь что я, твоя мать – единственная подруга и наперсница этой будущей королевы, которую муж бросил ради стареющей Дианы де Пуатье, – вытирала слезы с глаз ее, утешала, лечила душевные раны ее. И что она открылась мне в своей любви?..

– В своей любви! Вы сказали, в своей любви?

– Да, она влюблена…

В глазах юноши вспыхнул яростный блеск.

– В кого же она влюблена?

– В тебя, – без обиняков ответила герцогиня.

Даже если бы Рафаэля поразил гром небесный, даже если бы грудь его пробила выпущенная из мушкета пуля или пронзил обоюдоострый клинок, выкованный его старым учителем, юноша не покачнулся бы так сильно и падая, закричал бы не так мучительно и горестно: ведь боль и радость – родные сестры.

Герцогиня держала его в своих объятиях, она возвращала его к жизни своей нежностью, говорила самые ласковые слова, которые только может найти в глубинах своего сердца мать ребенка, готового вот-вот умереть.

И когда чувства вернулись к нему, когда он, постепенно привыкая к этому свалившемуся на него счастью, вновь обрел способность здраво рассуждать, она стала говорить о Екатерине, с энтузиазмом описывая любовь юной принцессы, ее тревоги, опасения и страхи…

Когда герцогиня закончила свой рассказ, несмотря на то, что очарованный Рафаэль по-прежнему продолжал ее слушать, на губах ее появилась горькая негодующая улыбка, и она, уже совершенно другим тоном, воскликнула:

– И она любит тебя, ведь так? Ее сердце, любовь, сама жизнь безраздельно принадлежат тебе… точно так же как сердце и любовь твоего отца… И что же! Через несколько дней, может быть даже через несколько часов она больше не сможет признаться тебе в этой любви, потому что между тобой и ею будет стоять не только мужчина, ее супруг, но и весь двор – враждебный, завистливый и ожесточенный от постигшей его потери… двор, который поклялся погубить меня, и женщина, пообещавшая сжить меня со свету… Через несколько часов король, твой отец, великий Франциск де Валуа, который в свой смертный час будет думать о тебе, уступит место Генриху II, не столько твоему другу, сколько врагу… А Генрих II, прогонит твою мать, герцогиню д’Этамп, сошлет в какой-нибудь отдаленный замок Екатерину, свою супругу, которую он совершенно не любит, станет унижать юную королеву своим презрительным отношением к ней и заставит ее склониться перед своей фавориткой Дианой… Он объявит авантюристом презренного оружейника Рафаэля, безродного бродягу, не знающего даже своего имени – Рафаэля, сына Франциска де Валуа, которому тот втайне, в глубине души отдавал предпочтение… Вот, сын мой, какая судьба уготована нам троим: – мне, Екатерине и тебе, возлюбленному сыну Франциска де Валуа.

– Ох! – с горящим взором сказал Рафаэль. – Не говорите так, матушка, иначе я тут же убью себя!

– Ну хорошо! – продолжала герцогиня. – Если бы Господу было угодно, если бы судьба была справедлива, человеком, властвующим над Екатериной и с горделивым видом взошедшим на трон, перед которым как зачарованная склоняется Франция и весь мир, был бы не Генрих де Валуа, этот гнусный, бессердечный отпрыск, этот потерявший всякий стыд любовник Дианы… Это был бы ты! Ты, человек, в чьих жилах течет кровь Валуа, которого благословил бы, умирая, отец и которого любит Екатерина… Ты, моя гордость, моя надежда, мой триумф; ведь у меня перед глазами до сих пор стоят слезы моего августейшего возлюбленного, которые текли по его щекам, когда он в приливе отцовской любви склонял над твоей детской кроваткой свое благородное лицо…

– Но Господу это не угодно, – опустив голову, ответил Рафаэль.

Еще миг, и в глазах его опять сверкнула молния:

– Но у меня же сердце и отвага короля… Ох! Как же я ненавижу этого человека! Человека, укравшего у меня последние объятия отца, любовь Екатерины и даже имя, на которое я в конечном счете имел бы полное право, ведь во мне течет кровь Валуа!

Герцогиня радостно воскликнула:

– Ах! Значит, вы его ненавидите! А если бы Бог сотворил чудо, если бы ты внезапно оказался бы на его месте, если бы оружейник Рафаэль вдруг превратился в Генриха II Валуа и оказался у подножия этого трона, свободного и дожидающегося нового правителя… если бы услышал как Екатерина называет тебя своим супругом, а французские дворяне и весь народ приветствуют тебя, называя королем…

– Ах, матушка, не говорите так, не говорите! – воскликнул Рафаэль, у которого кружилась голова. – Вы сошли с ума! Вы убьете своего сына!

Вместо ответа, мадам д’Этамп подошла к ларцу, открыла его, достала медальон и протянула Рафаэлю.

Тот в ужасе отступил.

Он решил, что видит свое собственное изображение!

– Это портрет дофина Генриха де Валуа, счастливого супруга Екатерины Медичи и наследника короля Франциска I, – сказала она.

IV. О том, как маркиз де Сент-Андре узнал имя убийцы своего отца

Рафаэль изумленно смотрел на мать с видом человека, упорно пытающегося найти ключ к какой-то тайне.

– Ты понимаешь? – наконец произнесла герцогиня.

– Нет, – ответил оружейник, которому казалось что он спит.

– Ладно. Тогда слушай…

Она вновь усадила его на диван и неторопливо продолжила:

– Вы с дофином похожи как две капли воды. В то же время он на четыре года старше тебя, однако под южным солнцем лицо твое стало смуглым, на нем прорезались морщинки, из-за которых ты выглядишь старше своего возраста. Если вас, тебя и дофина, поставить рядом, одев в одинаковые костюмы и повесив на бок одинаковые рапиры, то ни придворные, ни приближенные короля, постоянно видевшие Генриха де Валуа с самого детства, не сказали бы кто из вас достоин этого имени.