Читать онлайн Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука бесплатно

Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

© Кулагина-Ярцева В.С., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство „Вече“», 2025

Иллюстратор Говард Пайл

Рис.0 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Отто серебряная рука

Рис.1 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Предисловие

Рис.2 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Между далеким прошлым истории мира и тем, что ближе к нам, во времена, когда древняя мудрость умерла и исчезла, а теперешние просвещенные дни еще не наступили, в человеческой истории была огромная черная пропасть, пропасть невежества, суеверий, жестокости и зла.

Эти времена мы называем темными, или Средневековьем.

До нас дошло не так много записей об этом тяжелом периоде в истории нашего мира. Мы знаем о нем только по разрозненным фрагментам, передаваемым из поколения в поколение.

И все же, хотя жизнь тогда была жестокой и черной, здесь и там можно было встретить хороших людей, мужчин и женщин (в основном в мирных и тихих монастырях, вдали от грома и славы кровавых битв), знавших истину и живших в соответствии с этим знанием, верно хранивших учение Христа, который жил и умер за них в Палестине много лет назад.

В истории, которую я собираюсь рассказать, речь пойдет о маленьком мальчике, который жил и страдал в те темные Средние века, о том, как он видел и хорошее, и плохое в людях, и о том, как благодаря доброте и любви, а не борьбе и ненависти, он, в конце концов, возвысился над другими. И если вы прочитаете ее целиком, я надеюсь, вам будет так же приятно, как и мне, побродить по этим сумрачным древним замкам, полежать с маленьким Отто и братом Иоахимом на высокой колокольне или посидеть с ними в мирной тишине старого монастырского сада. Из всей этой истории я больше всего люблю те ранние мирные годы, которые маленький Отто провел в старом монастыре Белого Креста на Холме.

Жизненный путь бедного маленького Отто был каменист и тернист, и хорошо, что сейчас мы следуем за ним лишь в воображении, а не на самом деле.

Рис.3 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава I

Драконов дом

Рис.4 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Над серыми скалами высились отвесные мощные стены и башни замка Дракенхаузен. Серые ворота с тяжелой, усаженной шипами опускной решеткой, висевшей под темневшей аркой, мрачно зияли над подъемным крылом разводного моста, перекрывавшего глубокий ров между глухими стенами и дорогой, которая, петляя, вела вниз, в небольшую долину. Там, у подножия холмов, стояли плохонькие, крытые соломой хижины крестьян, принадлежавших замку – жалких рабов, которые, когда неуверенно, когда ожесточенно возделывали свои бедные клочки земли, выжимая из твердой почвы урожай, которого едва хватало, чтобы выжить. Среди этих бедных хижин играли ребятишки, словно лисята около своих нор, тараща дикие глазки из-под копны спутанных желтых волос.

За убогими хижинами протекала быстрая пенистая река, через которую, там, где проходила дорога из замка, был перекинут высокий мост из грубого камня, а за рекой протянулся огромный черный мрачный лес, в котором жили дикие звери, и где зимой воющие волки гнались за своей быстроногой добычей по озаренному луной снегу под сетью черных теней обнаженных ветвей.

Дозорный в холодной, продуваемой ветром сторожевой башне, прилепившейся к серым стенам над воротами в замок, смотрел в узкое окно, в котором свистел и гудел ветер, дувший над вершинами деревьев, качавшихся в бесконечном море зелени, над холмами и над долиной в направлении отдаленного склона гор Кайзера, где тускло светились стены замка Труц-Дракен[1].

В массивных каменных стенах, куда вели ворота, стояли три огромных мрачных кирпичных здания, настолько неприветливые, что даже желтый свет солнца не мог придать им яркости, с рядами окон, расположенных один над другим, на три стороны мрачного каменного двора. За ними и вокруг них теснились другие здания, башня и башенка с островерхой крышей, которая была выше другой.

Большой дом в центре был Холлом Барона, часть слева называлась Родерхаузен; между ними стояла огромная квадратная Башня Мельхиора, головокружительно вздымавшаяся в чистый воздух высоко над остальными.

Рядом громоздились еще здания: кривая деревянная колокольня, высокая узкая сторожевая башня и грубый бревенчатый дом, который частично лепился к крыше большой башни, а частично к стенам.

Из трубы этого странного дома время от времени поднималась в воздух тонкая струйка дыма, потому что там, наверху, в этой воздушной пустыне жили люди, и часто можно было увидеть диких, неотесанных маленьких детей, игравших на краю головокружительной высоты или сидевших, свесив голые ноги над отвесной пучиной, и смотревших вниз на то, что происходило во дворе.

Они сидели там точно так же, как маленькие дети в городе могли бы сидеть на пороге дома своего отца, и, как воробьи могли бы кружить вокруг ног городских ребятишек, так и стаи грачей и галок кружились у ног этих рожденных в воздухе существ.

Это были Черный Карл, его жена и дети, которые жили далеко наверху, в Башне Мельхиора, с нее открывался вид на вершину холма за замком и отдаленную долину. Оттуда день за днем Черный Карл следил за серой дорогой, которая, как лента, тянулась через долину, от богатого города Грюнштадта до богатого города Штаффенбургена, где проходили торговые караваны от одного к другому – ибо владелец Дракенхаузена был бароном-разбойником.

Дон! Дон! Большой набатный колокол внезапно раздавался с колокольни высоко на Башне Мельхиора. Дон! Дон! Пока грачи и галки не закружатся с гомоном и криками. Дон! Дон! Пока свирепые волкодавы в каменных псарнях за конюшнями замка не завоют мрачно в ответ. Дон! Дон! – Дон! Дон!

Затем следовал шум, суета и спешка во дворе замка внизу; люди кричали и звали друг друга, раздавался звон доспехов и стук лошадиных копыт по твердому камню. Скрипела лебедка, медленно поднималась решетка с железными шипами, и с лязгом и звоном железных цепей падал подъемный мост. По нему с грохотом проносились кони и люди, затем спускались вниз по извилистой каменистой тропе, пока огромный лес не поглощал их, и они не исчезали.

Затем на какое-то время во дворе замка воцаряется тишина, кукарекает петух, повар ругает ленивую помощницу, а какая-нибудь Гретхен, облокотившись на подоконник, напевает песенку, словно это мирная ферма, а не притон грабителей.

Возможно, мужчины вернутся только вечером. И, может быть, у одного из них на голове будет окровавленная повязка, а у другого будет рука на перевязи, возможно один из них – или не только один – так и не вернется, и о нем скоро все позабудут, кроме какой-нибудь бедной женщины, которая станет потихоньку плакать, выполняя свою дневную работу.

Почти всегда эти искатели приключений возвращались, ведя в поводу вьючных лошадей с тюками добра. Иногда они возвращались с каким-нибудь беднягой, у которого руки были связаны за спиной, ноги – под брюхом коня, а меховой плащ и плоская шапка жалостно скособочены. На какое-то время его сажали в мрачную темницу, пока из города не приходил посланник с толстым кошельком. Когда выкуп был заплачен, темница раскрывала свои двери, и ему разрешалось идти своей дорогой.

Рядом с бароном Конрадом во всех его походах и приключениях неотлучно находился человек небольшого роста, широкоплечий и широкогрудый, с такими длинными жилистыми руками, что, когда он стоял, они свисали почти до колен.

Рис.5 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Стаи грачей и галок кружились у ног этих рожденных в воздухе существ

Его жесткие, коротко подстриженные волосы спускались так низко на лоб, что между ними и кустистыми черными бровями виднелась только узенькая полоска лба. Один глаз был слеп; другой мерцал и сверкал, как искра, под нависшими бровями. Многие говорили, что Одноглазый Ганс пил пиво с троллем, и тот дал ему силу десятерых, потому что он мог согнуть железный вертел, как ветку орешника, и поднять бочку вина с пола на уровень головы так же легко, как корзинку с яйцами.

Сам Одноглазый Ганс никогда не отрицал, что пил пиво с троллем, ему нравилось, что о нем ходили такие слухи. И вот, подобно полудикому мастифу, до смерти преданному своему хозяину, но только ему одному, он шел своим угрюмым путем и жил своей угрюмой жизнью в стенах замка, наполовину уважаемый, наполовину наводивший страх на других обитателей, потому что шутить с Одноглазым Гансом было опасно.

Рис.6 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава II

Как барон отправился стричь овец

Рис.7 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Барон Конрад и баронесса Матильда сидели вместе за утренней трапезой на высоких креслах за длинным, тяжелым деревянным столом, уставленным грубой пищей – черный хлеб, вареная капуста, бекон, яичница, филе дикого кабана, колбасы, такие, какие мы едим в наши дни, а также бутыли и кувшины с пивом и вином. За столом в определенном порядке сидели домочадцы и подручные барона. Четыре или пять неряшливых женщин и девушек прислуживали тем, кто шумно ел за столом, они сновали позади сидящих с деревянными или оловянными тарелками с едой, время от времени смеясь шуткам или присоединяясь к разговорам. Сильный огонь полыхал, потрескивал и ревел в большом открытом камине, перед которым растянулись две свирепые, лохматые, похожие на волков собаки. Снаружи дождь барабанил по крыше или стекал струйками с карнизов, время от времени холодный ветер врывался в открытые окна большой темной столовой и раздувал огонь.

На серой каменной стене висели доспехи, мечи, копья и большие ветвистые оленьи рога. Над головой изгибались грубые, тяжелые дубовые балки, почерневшие от времени и дыма, а под ногами был холодный каменный пол.

К плечу барона Конрада склонилась бледная, стройная, светловолосая баронесса, единственная во всем мире, ради кого свирепый хозяин Дракенхаузена оттаивал и становился нежным, единственная, на кого его свирепые глаза смотрели ласково, а в резком голосе звучала любовь.

Баронесса что-то тихо говорила мужу, а он смотрел в ее бледное лицо с нежными голубыми глазами.

– Не сделаешь ли ты это, – сказала она, – для меня?

– Нет, – прорычал он глубоким голосом, – я не могу обещать тебе больше никогда не нападать на городских жителей там, в долине. Как иначе я бы жил, если бы не отбирал у жирных городских свиней то, что наполняет нашу кладовую?

– Нет, – сказала баронесса, – ты мог бы жить так, как живут другие, ведь не все грабят горожан, как ты. Увы! Когда-нибудь с тобой случится несчастье, и если тебя убьют, что тогда станет со мной?

– Фу, – сказал барон, – оставь свои глупые страхи.

Но он мягко положил грубую волосатую руку на голову баронессы и погладил ее светлые волосы.

– Ради меня, Конрад, – прошептала жена.

Последовала пауза. Барон сидел, задумчиво глядя в лицо баронессы. Еще мгновение, и он мог бы пообещать то, о чем она просила; еще мгновение, и он, возможно, был бы избавлен от всех горьких бед, которые последовали за его решением. Но этому не суждено было сбыться.

Внезапно резкий звук нарушил тишину, превратив ее в мешанину звуков. Дон! Дон! – это был большой сигнальный колокол с Башни Мельхиора.

Барон вздрогнул от этого звука. Он посидел минуту или две, вцепившись рукой в подлокотник, словно собираясь встать, но так и не поднялся с кресла.

Все остальные шумно поднялись из-за стола и теперь стояли, глядя на него, ожидая его распоряжений.

– Ради меня, Конрад, – повторила жена.

Дон! Дон! – снова зазвонил колокол.

Барон сидел, опустив глаза в пол и мрачно хмурясь. Баронесса обеими руками взяла его руку.

– Ради меня, – умоляла она, и в ее глазах стояли слезы. – Не уходи на этот раз.

Снаружи донесся стук лошадиных копыт по вымощенному камнем двору, и те, кто находился в зале, стояли, удивляясь тому, что барон медлит. В этот момент открылась дверь, и вошедший протиснулся мимо остальных, это был Одноглазый Ганс. Он подошел к своему хозяину и, наклонившись, что-то прошептал ему на ухо.

– Ради меня, – снова взмолилась баронесса, но чаша весов уже качнулась.

Барон тяжело отодвинул кресло и поднялся на ноги.

– Вперед! – проревел он громовым голосом, и в ответ раздались бурные крики, громко топая, прошел он по залу и вышел в открытую дверь.

Баронесса закрыла лицо руками и заплакала.

– Ничего, моя птичка, – успокаивала ее няня, старая Урсела, – он вернется к тебе, как возвращался раньше.

Но бедная молодая баронесса продолжала плакать, спрятав лицо в ладонях, потому что он не выполнил ее просьбу.

Бледное молодое лицо, обрамленное светлыми волосами, смотрело во двор из окна наверху; но если барон Конрад Дракенхаузенский и видел его из-под забрала своего сверкающего шлема, то не подал виду.

– Вперед! – снова крикнул он.

Внизу прогремел подъемный мост, и они поскакали прочь, сквозь серую пелену дождя, стуча копытами и звеня доспехами.

Прошел день, наступил вечер, баронесса со своими прислужницами сидела у пылающего камина. Все болтали и смеялись, кроме прекрасной молодой баронессы и старой Урселы, одна сидела и все прислушивалась, другая сидела, подперев подбородок ладонью, молча наблюдая за своей молодой хозяйкой.

Настала ночь, серая и холодная, и вот вдруг снаружи, за стенами замка, раздались чистые звуки горна. Молодая баронесса вздрогнула, и ее бледные щеки вспыхнули.

– Прекрасно, – сказала старая Урсела, – рыжий лис снова возвращается в свою нору, и ручаюсь, он несет в зубах жирного городского гуся; теперь у нас будет прекрасная одежда, а на твоей красивой шее появится еще одна золотая цепочка.

Молодая баронесса весело рассмеялась.

– На этот раз, – сказала она, – я предпочту нитку жемчуга, похожую на ту, что носила моя тетя и которая была у меня на шее, когда Конрад впервые увидел меня.

Рис.8 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Они поскакали прочь, стуча копытами и звеня доспехами

Минута проходила за минутой; баронесса сидела, нервно поигрывая браслетом из золотых бусин на запястье.

– Как долго его нет, – сказала она.

– Да, – отозвалась Урсела, – но это же не дружеская беседа с родней.

Пока она говорила, в коридоре снаружи хлопнула дверь, и по каменному полу зазвенели шаги. Лязг! Лязг! Лязг!

Баронесса поднялась на ноги, ее лицо просияло. Дверь открылась; румянец радости исчез, и лицо стало бледнеть. Одной рукой она вцепилась в спинку скамьи, на которой сидела, а другую крепко прижала к боку.

В дверях стоял Одноглазый Ганс, и черная беда читалась на его лице; все смотрели на него в ожидании.

– Конрад, – прошептала наконец баронесса. – Где Конрад? Где твой хозяин? – и даже губы ее побелели, когда она говорила.

Одноглазый Ганс ничего не ответил.

В этот момент в коридоре послышались мужские голоса и шарканье ног, несущих тяжелый груз. Шаги приблизились, и Одноглазый Ганс отступил в сторону. Шестеро мужчин с трудом протиснулись в дверной проем, неся носилки, на которых лежал благородный барон Конрад. Горящий факел, вставленный в железную скобу на стене, вспыхнул ярче от потока воздуха из открытой двери, и свет упал на белое лицо и закрытые глаза, и на доспехе стало видно большое красное пятно, и это не была ржавчина.

Вдруг Урсела резко, пронзительно вскрикнула:

– Держите ее, она падает!

Это она о баронессе.

Затем старуха свирепо повернулась к Одноглазому Гансу.

– Дурак! – воскликнула она. – Зачем ты принес его сюда? Ты убил свою госпожу!

– Я не знал, – глупо сказал Одноглазый Ганс.

Рис.9 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава III

Как барон пошел за шерстью, а вернулся стриженым

Рис.10 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Но барон Конрад не умер. День за днем он лежал на своей жесткой кровати, то бормоча бессвязные слова в рыжую бороду, то яростно бредя в лихорадке, вызванной раной. Но вот он очнулся и посмотрел вокруг.

Он повернул голову сначала в одну сторону, потом в другую; там сидели Черный Карл и Одноглазый Ганс. Двое или трое других слуг стояли у большого окна, выходившего во внутренний двор, тихо шутили и смеялись, а один лежал на тяжелой дубовой скамье, стоявшей у стены, и храпел во сне.

– Где ваша госпожа? – спросил барон через некоторое время. – И почему она сейчас не со мной?

Человек, лежавший на скамейке, вздрогнул при звуке его голоса, а те, кто стоял у окна, поспешили к его постели. Но Черный Карл и Одноглазый Ганс переглянулись, и ни один из них не произнес ни слова. Барон увидел этот взгляд и уловил его смысл, отчего приподнялся на локте, но тут же снова со стоном откинулся на подушку.

– Почему вы не отвечаете? – сказал он наконец глухим голосом, а затем обратился к Одноглазому Гансу. – У тебя что, дурак, нет языка, что ты стоишь, разинув рот, как рыба? Отвечай, где твоя госпожа?

– Я… я не знаю, – пробормотал бедный Ганс.

Некоторое время барон лежал молча, переводя взгляд с одного лица на другое, затем снова заговорил.

– Как долго я здесь лежу? – спросил он.

– Неделю, господин барон, – сказал мастер Рудольф, управитель, который только что вошел в комнату и теперь стоял у кровати рядом с другими.

– Неделю, – тихо повторил барон, а затем обратился к мастеру Рудольфу. – И часто ли баронесса была рядом со мной за это время?

Мастер Рудольф колебался.

– Отвечай мне, – резко сказал барон.

– Не… нечасто, – нерешительно сказал мастер Рудольф.

Барон долго лежал молча. Наконец он провел руками по лицу и задержал их там на минуту, затем внезапно, прежде чем кто-либо понял, что он собирается сделать, приподнялся на локте, а потом сел на кровати. Свежая рана раскрылась, на льняных бинтах появилось и расплылось темно-красное пятно; лицо барона казалось осунувшимся и изможденным, а глаза дикими и налитыми кровью. Он сидел, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, на лбу его выступили крупные капли пота.

– Мои туфли, – хрипло приказал он.

Мастер Рудольф шагнул вперед.

– Но, господин барон, – начал он и осекся, потому что барон так взглянул на него, что у того язык не повернулся продолжать.

Ганс увидел этот взгляд своим единственным глазом. Он опустился на колени и, пошарив под кроватью, достал пару мягких кожаных туфель, которые надел барону на ноги, а затем затянул ремешки выше подъема.

– Подставь плечо, – сказал барон. Он медленно поднялся на ноги и, преодолевая боль, так сжал плечо Ганса, что тот поморщился. Мгновение он стоял, как будто собираясь с силами, затем упрямо двинулся вперед.

В дверях он на мгновение остановился, словно охваченный слабостью, и там его встретил мастер Николас, его двоюродный брат, ибо управитель послал одного из слуг сообщить старику о намерениях барона.

– Вернись, Конрад, – сказал мастер Николас. – Тебе рано выходить.

Барон ничего не ответил, только взглянул на него налитыми кровью глазами и стиснул зубы. Затем продолжил свой путь.

Он медленно, с трудом прошел по длинному коридору, остальные молча следовали за ним, затем шаг за шагом поднялся по крутой винтовой лестнице, время от времени приваливаясь к стене. Так он добрался до длинного и мрачного прохода, освещенного только светом маленького окошка в дальнем конце.

Он остановился у двери одной из комнат, выходившей в этот коридор, постоял мгновение, затем толкнул ее.

Внутри никого не было, кроме старой Урселы, которая сидела, тихонько напевая, у камина со свертком на коленях. Она не видела барона.

– Где твоя госпожа? – глухо спросил он.

Рис.11 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Она сидела, тихонько напевая, у камина со свертком на коленях

Старая нянька, вздрогнув, подняла глаза.

– Господи, благослови нас, – воскликнула она и перекрестилась.

– Где твоя госпожа? – повторил барон тем же хриплым голосом и, не дожидаясь ответа, спросил. – Она умерла?

Старуха с минуту смотрела на него, моргая слезящимися глазами, а потом вдруг разразилась пронзительным, протяжным воплем. Барону не нужно было другого ответа.

Словно в ответ на плач Урселы, из свертка, лежавшего у нее на коленях, донесся тонкий жалобный писк.

При этом звуке кровь бросилась в лицо барону.

– Что это у тебя? – спросил он, указывая на сверток на коленях старухи.

Она откинула покрывало, там лежал бедный, слабый, маленький ребенок, который снова тихонько запищал.

– Это ваш сын, – сказала Урсела, – которого дорогая баронесса оставила нам, когда ангелы забрали ее в Рай. Прежде чем покинуть нас, она благословила его и дала ему имя Отто.

Рис.12 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава IV

Белый крест на холме

Рис.13 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Здесь зеркальные воды Рейна, в которых отражается голубое небо и плывущие по нему белые облака, плавно огибают выступающую точку земли, Санкт-Михаэльсбург, который поднимается над заросшими тростником берегами, на пологом холме, пока не станет резким и четким на фоне неба. Низкорослые виноградники покрывали подножие холма, а поля, сады и фруктовые сады украшали вершину, где находился монастырь Санкт-Михаэльсбурга – Белый Крест на Холме. Там, за белыми стенами, где лежал теплый солнечный свет, царила блаженная тишина, время от времени нарушаемая лишь криком петуха или громким кудахтаньем кур, мычанием коров или блеянием коз, одиноким голосом в молитве, слабым звучанием отдаленного пения или гулким звоном монастырского колокола с высокой колокольни, с которой открывался вид на холм, долину и плавно текущий извилистый ручей. Никакие другие звуки не нарушали тишины, ибо в этом мирном убежище никогда не было слышно лязга доспехов, стука подкованных железом копыт или хриплого призыва к оружию.

В те далекие темные времена не все люди были злыми, жестокими и свирепыми; не все были разбойниками и тиранами, сеющими ужас, даже в то время, когда люди сражались со своими соседями, а вместо мира и справедливости царили война и грабеж.

Аббат Отто из Санкт-Михаэльсбурга был благодушным, смиренным старцем с бледным лицом; его белые руки были мягкими и гладкими, и никто бы не подумал, что они могли знать жесткое прикосновение рукояти меча и копья. И все же во времена императора Фридриха – внука великого Барбароссы – никто не мог сравниться с ним в воинской доблести. Но вдруг – почему, никто не мог сказать – с ним произошла перемена, и в расцвете своей юности, славы и растущей власти он отказался от всего в жизни и вошел в тихое святилище этого белого монастыря на холме, подальше от суеты и раздоров мира, в котором пребывал раньше.

Говорили, что это произошло потому, что дама, которую он любил, любила его брата, и что, когда они повенчались, Отто из Вольбергена покинул храм с разбитым сердцем.

Но подобные истории – это старые, давно известные песни.

Конский топот и звон упряжи! Это одинокий рыцарь в полном вооружении ехал верхом по крутой дороге, которая петляла то влево, то вправо среди виноградников на склонах Санкт-Михаэльсбурга. Полированный шлем и латы сверкали на полуденном солнце, ибо в те дни ни один рыцарь не осмеливался ездить по дорогам, иначе как в полном боевом доспехе. Рыцарь держал сверток, прикрытый складками грубого серого плаща.

Рис.14 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Никто бы не подумал, что его белые руки могли знать жесткое прикосновение рукояти меча и копья

К стоявшему высоко на холме Санкт-Михаэльсбургу приближался барон Конрад, голова его клонилась на грудь от слабости и боли.

В то утро, чуть рассвело, он встал с постели, сам оседлал своего коня и ускакал в туманные сумерки леса, о чем не знал никто, кроме привратника, который, не совсем проснувшись, моргая и мигая, открыл ворота, едва понимая, что делает, пока не увидел своего хозяина далеко, спускавшегося по крутой верховой тропе.

Барон проехал восемь лиг, не задерживаясь и не останавливаясь. Но вот его путешествию пришел конец. Он натянул поводья в тени больших деревянных ворот Санкт-Михаэльсбурга.

Барон ухватился за веревку с узлом, дернул за нее, и у привратника за стеной монастыря зазвенел колокольчик. Спустя какое-то время в больших деревянных воротах открылось маленькое окошко, откуда выглянуло кроткое морщинистое лицо старого брата Бенедикта, привратника. Он увидел странного посетителя в железных доспехах и огромного черного боевого коня, испачканного, мокрого от пота и в пятнах пены. Они обменялись несколькими словами, затем маленькое окошко снова закрылось. Шаркающие шаги обутых в сандалии ног звучали все тише и тише, это брат Бенедикт шел передать сообщение барона Конрада аббату Отто, а облаченный в доспехи человек остался один, безмолвный, как статуя.

Вот звук шагов раздался снова; послышался звон цепей, скрежет ключа в замке и скрип отодвигаемых засовов. Ворота медленно распахнулись, и барон Конрад въехал под сень Белого Креста, и когда копыта его боевого коня застучали по камням внутреннего двора, деревянные ворота закрылись за ним.

Барон Конрад вошел в комнату с высоким сводчатым потолком, на другом конце которой стоял у стола аббат Отто. Из эркерного окна позади старика на него лились лучи света и, казалось, его тонкие седые волосы охвачены золотым сиянием. Его белая, изящная рука лежала на столе на листах пергамента, покрытых рядами древнегреческих письмен, которые он разбирал.

Барон Конрад, звеня шпорами, прошагал по каменному полу, а затем резко остановился перед стариком.

– Что ты ищешь здесь, сын мой? – спросил аббат.

– Я ищу убежища для моего сына и внука твоего брата, – сказал барон Конрад, откинул складки плаща и показал лицо спящего младенца.

Некоторое время аббат ничего не говорил, только стоял и задумчиво смотрел на младенца. Через некоторое время он поднял глаза.

– А мать ребенка, – спросил он, – что она сказала об этом?

– Ничего не сказала, – начал барон Конрад, а затем резко оборвал фразу. – Она умерла, – сказал он наконец хриплым голосом, – и теперь с ангелами Божьими в Раю.

Аббат пристально посмотрел в лицо барону.

– Так! – пробормотал он себе под нос и тут вдруг заметил, как побледнело и осунулось лицо барона. – Ты и сам болен? – спросил он.

– Да, – сказал барон, – я был на пороге смерти. Но это неважно. Не дашь ли ты приют этому ребенку? Мой дом – ужасное, грубое место и не подходит для таких как он и его мать, которая сейчас со святыми на небесах.

И снова лицо Конрада из Дракенхаузена исказилось от боли, вызванной воспоминаниями.

– Да, – мягко сказал старик, – он будет жить здесь. – Он протянул руки и взял младенца. – Если бы, – сказал он, – всех маленьких детей в эти темные времена, можно было принести в дом Божий и там научить милосердию и миру, а не грабежу и войне.

Некоторое время он стоял, молча глядя на ребенка, лежащего у него на руках, но думал совсем о другом. Наконец, вздрогнув, очнулся.

– А ты? – сказал он барону Конраду. – Разве это не успокоило и не смягчило твое сердце? Ты ведь не вернешься к своей прежней жизни, с грабежами и вымогательством?

– Нет, – хрипло сказал барон Конрад, – я больше не буду грабить городских свиней, потому что это было последнее, о чем моя дорогая просила меня.

Лицо старого настоятеля озарилось улыбкой.

– Я очень рад, что твое сердце смягчилось и что ты наконец-то хочешь прекратить войну и насилие.

– Нет, – перебил его барон, – я ничего не говорил о прекращении войны. Клянусь небом, нет! Я отомщу!

И он стукнул шпорой по полу, сжал кулаки и стиснул зубы.

– Послушай, – сказал барон, – и я расскажу тебе о своих бедах. Две недели назад я отправился в набег на караван толстых бюргеров в долине Грюнхоффен. Они намного превосходили нас числом, но эти городские свиньи не из тех, кто может долго противостоять нам. Но стражники, охранявшие караван, задержали нас пиками и арбалетами из-за дерева, которое они срубили перед высоким мостом, в то время, когда остальные отогнали вьючных лошадей. И когда мы форсировали мост, они были уже в лиге или более от нас. Мы гнались за ними изо всех сил, но обнаружили, что к ним присоединился барон Фридрих Труц-Дракенский, которому уже более трех лет бюргеры Грюнштадта платят дань, чтобы он защищал их. И они снова оказали нам сопротивление, и барон Фридрих был с ними. И хотя эти собаки хорошо сражались, мы теснили их и могли бы одолеть, если бы моя лошадь не споткнулась о камень и не упала вместе со мной. Пока я лежал под лошадью, подъехал барон Фридрих и нанес мне копьем ужасную рану – вот от чего я чуть не умер, и вот почему умерла моя дорогая жена. Все же мои люди смогли вынести меня из этой давки, и мы так наподдали собакам Труц-Дракена, что они были не в силах преследовать нас, и потому отпустили с миром. Но когда эти мои дураки привезли меня в замок, они отнесли меня на носилках в комнату жены. Увидев меня и решив, что я мертв, она упала в обморок и прожила совсем недолго, она только успела благословить своего новорожденного младенца и назвать его Отто, в честь тебя, брата ее отца. Но, клянусь Небом! Я отомщу, я изведу под корень это мерзкое племя Родербургов из Труц-Дракена! Их прадед когда-то построил этот замок, чтобы уязвить барона Каспера; их дед убил деда моего отца; барон Николас убил двух наших сородичей; а теперь этот барон Фридрих нанес мне жуткую рану и сгубил мою дорогую жену.

Тут Конрад вдруг замолчал, затем, потрясая кулаком над головой, хрипло прокричал:

– Клянусь всеми святыми на небесах, красный петух пропоет либо над крышей Труц-Дракена, либо над моим домом! Черная тоска изведет либо барона Фридриха, либо меня!

Он замер. И, устремив свои горящие глаза на старика, спросил:

– Слышишь ли ты это, священник?! – и разразился неистовым смехом.

Рис.15 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Подъехал барон Фридрих и нанес мне копьем ужасную рану

Аббат Отто тяжело вздохнул, но больше не пытался переубеждать собеседника.

– Ты ранен, – сказал он мягко, – по крайней мере, останься здесь с нами, пока не исцелишься.

– Нет, – резко сказал барон, – я задержусь лишь для того, чтобы услышать, что ты обещаешь заботиться о моем ребенке.

– Обещаю, – сказал аббат, – но сними свои доспехи и отдохни.

– Нет, – сказал барон, – я возвращаюсь сегодня.

Аббат в изумлении воскликнул:

– Но ведь ты ранен, тебе не следует отправляться в долгое путешествие без отдыха! Подумай! Прежде, чем ты вернешься домой, настанет ночь, а в лесах полно волков.

Барон рассмеялся.

– Эти волки мне не страшны, – сказал он. – Не уговаривай меня больше, я должен вернуться сегодня вечером; но если ты хочешь сделать мне одолжение, то дай мне немного еды и фляжку твоего золотого Михаэльсбургского; другого одолжения я не прошу ни у кого, будь то священник или мирянин.

– Ты получишь то, что я могу тебе дать, – терпеливо сказал аббат.

И, неся на руках младенца, вышел из комнаты, чтобы отдать необходимые распоряжения.

Рис.16 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава V

Как Отто жил в Санкт-Михаэльсбурге

Рис.17 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Итак, бедный, лишенный матери малыш жил среди старых монахов в Белом Кресте на Холме, быстро рос и расцветал, ему уже исполнилось одиннадцать или двенадцать лет; это был стройный, светловолосый мальчик со странными, спокойными, серьезными манерами.

– Бедное дитя! – как-то сказал остальным старый брат Бенедикт. – Бедное дитя! Беды, сопутствовавшие его рождению, должно быть, разбили его разум, как стеклянную чашу. Знаете, что он сказал мне сегодня? «Дорогой брат Бенедикт, – сказал он, – ты сбриваешь волосы на макушке, чтобы дорогой Бог мог лучше видеть твои мысли, да?» Только представьте себе! – и добрый старик затрясся от беззвучного смеха.

Когда подобные разговоры доходили до доброго отца-настоятеля, он тихо улыбался про себя. «Может быть, – говорил он, – мудрость маленьких детей оказывается выше, чем наш тяжеловесный ум».

По крайней мере, Отто не отставал в учебе, и брат Эммануэль, который давал ему уроки, не раз говорил, что, если разум мальчика и был поврежден в других отношениях, то для латыни оказался вполне хорош.

Отто в присущей ему простой манере был кроток со всеми и послушен. Но среди братьев Санкт-Михаэльсбурга был один, кого он любил больше всех остальных, брата Иоахима, бедного слабоумного парня лет двадцати пяти – тридцати. Когда Иоахим был совсем маленьким, он выпал из рук няни и повредил голову, а когда вырос и стал подростком, выяснилось, что из-за этого падения его рассудок помутился. Семья не знала, что с ним делать, и потому отправила его в монастырь Санкт-Михаэльсбург, где он жил простой, неразумной жизнью из милости, словно ручное безобидное животное.

Когда Отто был еще маленьким ребенком, его отдали на попечение брата Иоахима. С тех пор и до того времени, пока Отто не стал достаточно взрослым, чтобы заботиться о себе, бедный брат Иоахим никогда не оставлял своего подопечного ни днем, ни ночью. Часто добрый отец настоятель, приходя в сад, где он любил размышлять, гуляя в одиночестве, находил простодушного брата, сидящего в тени грушевого дерева, рядом с пчелиными ульями, укачивающего маленького ребенка на руках, поющего ему непонятные песни, лишенные всякого смысла, и смотрящего вдаль в голубое, пустое небо странными бледными глазами.

Хотя по мере того, как Отто рос, уроки и задания отдаляли его от брата Иоахима, связь между ними, казалось, не только не ослабевала, но крепла. В те часы, которые Отто был предоставлен самому себе, они почти не расставались. Внизу, в винограднике, где монахи собирали виноград, в саду или в полях, их всегда видели вместе, либо бродившими рука об руку, либо сидящими в каком-нибудь тенистом уголке.

Но больше всего они любили лежать на высокой деревянной колокольне; огромное устье колокола зияло над ними, ветхие поперечные балки мерцали далеко вверху под тусклыми тенями крыши, где жила большая коричневая сова, которая, не пугаясь их присутствия, смотрела на них своими круглыми серьезными глазами. Под ними простирались белые стены сада, за ними – виноградник, а еще дальше виднелась далекая сверкающая река, которая, казалось Отто, вела в страну чудес. Там они вдвоем часами лежали на полу колокольни, разговаривая о самых странных вещах.

– Я снова видел дорогого Архангела Гавриила вчера утром, – сказал брат Иоахим.

– Да! – серьезно вторил Отто. – И где это было?

– Это было в саду, на старой яблоне. Я шел туда, и мои мысли бегали по траве, как мыши. Я услышал чудесное пение, оно напоминало жужжание большой пчелы, и при этом было слаще меда. Я посмотрел на дерево и увидел там две искры. Сначала я решил, что это две звезды, упавшие с небес; но как ты думаешь, дитя мое, что это было?

– Не знаю, – сказал Отто, затаив дыхание.

– Это были глаза ангела, – сказал брат Иоахим и как-то странно улыбнулся, глядя в голубое небо. – Я посмотрел на две искорки и почувствовал себя счастливым, как бывает весной, когда холода прошли, и светит теплое солнце, и кукушка снова поет. Затем, мало-помалу, я увидел лицо, которому принадлежали эти глаза. Сначала оно светилось белым и было тонким, словно луна при дневном свете; но становилось все ярче и ярче, пока на него не стало больно смотреть, как будто это было само благословенное солнце. Рука Архангела Гавриила была белой, как серебро, и в ней он держал зеленую ветку с цветами, похожими на те, что растут на терновом кусте. Что касается его одежды, то она была вся из одного куска, и тоньше, чем одеяние отца-настоятеля, и сияла, как солнечный свет на чистом снегу. Так что из всего этого я понял, что это благословенный Архангел Гавриил.

Рис.18 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Бедный брат Иоахим никогда не оставлял своего подопечного ни днем, ни ночью

«Что говорят об этом дереве, брат Иоахим?» – спросил он.

«Говорят, что оно умирает, мой господин Архангел, – ответил я, – и что садовник принесет острый топор и срубит его».

«А что ты скажешь об этом, брат Иоахим?» – спросил он.

«Я тоже говорю, да оно умирает», – сказал я.

При этом он улыбался до тех пор, пока его лицо не засияло так ярко, что мне пришлось закрыть глаза.

«Я начинаю верить, брат Иоахим, что ты так глуп, как и говорят люди, – сказал он. – Смотри, я тебе покажу».

И я снова открыл глаза.

Архангел Гавриил коснулся мертвых ветвей цветущей веткой, которую он держал в руке, и мертвое дерево все покрылось зелеными листьями, прекрасными цветами и прекрасными яблоками, желтыми, как золото. Каждое из них пахнет слаще, чем цветущий сад, и вкуснее белого хлеба и меда.

«Это души яблок, – сказал добрый Архангел, – и они никогда не завянут и не засохнут».

«Тогда я скажу садовнику, чтобы он не срубал дерево», – сказал я.

«Нет, нет, – сказал дорогой Гавриил, – не делай этого, потому что, если дерево не срубят здесь, на Земле, его никогда не посадят в Раю».

Рис.19 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Это были глаза ангела

Здесь брат Иоахим прервал свой рассказ и запел одну из своих безумных песен, глядя бледными глазами куда-то далеко, в никуда.

– Но скажи мне, брат Иоахим, – тихо спросил Отто, – что еще сказал тебе добрый Архангел?

Брат Иоахим резко оборвал песню и стал смотреть то вправо, то влево, то вверх, то вниз, словно собираясь с мыслями.

–Да,– отозвался он,– он сказал мне еще кое-что. Шшш! Если бы я только мог собраться с мыслями. А, вот что: «Ничто из того, что жило,– сказал он,– никогда не умрет, и ничто из того, что умерло, никогда не будет жить».

Отто глубоко вздохнул.

– Как бы мне хотелось когда-нибудь увидеть прекрасного Архангела Гавриила, – сказал он, но брат Иоахим снова запел и, казалось, не услышал слов мальчика.

После брата Иоахима самым близким мальчику был добрый аббат Отто, хотя он никогда не видел глазами своей души чудесных вещей, таких, какие видел брат Иоахим, и не мог рассказывать о них, он знал, как доставить маленькому Отто удовольствие, которое не мог дать никто другой.

Старый аббат был большим любителем книг, он держал под замком замечательные и красивые тома, переплетенные в свиную кожу и металл, с обложками, инкрустированными слоновой костью или усыпанными драгоценными камнями. Но внутри, под этими обложками, какими бы прекрасными они ни были, таилось настоящее чудо книги, как душа в теле, ибо там, на кремовом пергаменте, среди черных букв и буквиц были прекрасные рисунки, выписанные яркими красками – красными, синими и золотыми. Святые и Ангелы, Пресвятая Дева с золотым нимбом на голове, добрый святой Иосиф, три волхва, простые пастухи, стоявшие на коленях в полях, в то время как сияющие ангелы взывали к бедным крестьянам с голубого неба. Но прекраснее всего была картина с младенцем Христом, лежащим в яслях, на которого смотрели кроткими глазами коровы.

Иногда старый настоятель отпирал окованный железом сундук, в котором были спрятаны эти сокровища, и, осторожно и с любовью смахнув с них несколько пылинок, клал их на стол у эркерного окна перед своим маленьким тезкой, позволяя мальчику переворачивать страницы по своему усмотрению.

Маленький Отто всегда искал одну и ту же картинку: младенец Христос в яслях с Девой, Святым Иосифом, пастухами и коровами. И пока он, затаив дыхание, рассматривал изображение, старый аббат сидел и смотрел на него со слабой, печальной улыбкой, мелькавшей на его тонких губах и бледном узком лице.

Это была приятная, мирная жизнь, но вот ей пришел конец. Отто было почти двенадцать лет.

Однажды в солнечный ясный день около полудня, маленький Отто услышал, как внизу во дворе зазвонил колокольчик привратника: дон! дон! Наставником мальчика был назначен брат Эммануил, и как раз в это время Отто заканчивал свои уроки в келье доброго монаха. Однако при звуке колокольчика он навострил уши и прислушался, потому как в этом отдаленном месте посетители были редки. Интересно, кто бы это мог быть. Пока мысли его блуждали далеко, занятия продолжались.

Postera Phoeba lustrabat lampade terras,– продолжал брат Эммануил, неумолимо проводя ороговевшим ногтем по строчкам,– humentemque Aurora polo dimoverat umbram[2], – урок затягивался.

В этот момент снаружи, в каменном коридоре, послышались шаги обутых в сандалии ног, и в дверь к брату Эммануилу легонько постучали. Это был брат Игнатий, он сообщил, что настоятель пожелал, чтобы маленький Отто пришел в трапезную.

Когда они пересекали двор, Отто увидел группу вооруженных людей в кольчугах, одни сидели на конях, другие стояли у луки седла. «Вот молодой барон», – услышал он хриплый голос одного из них, и все повернулись и уставились на него.

В трапезной рядом со старым добрым настоятелем стоял незнакомец, и кто-то из братьев приносил еду и вино и ставил на стол, чтобы он подкрепился. Это был огромный, высокий, широкоплечий мужчина, рядом с которым настоятель казался тоньше и слабее, чем когда-либо.

Незнакомец был облачен в сверкающий доспех из пластин и колец, поверх которого был наброшен свободный плащ из серой шерстяной материи, доходивший до колен и стянутый на талии широким кожаным поясом с ножнами. В руках он держал огромный шлем, который только что снял с головы. Его лицо было обветренным и грубым, а на губах и подбородке покрыто жесткой щетиной, когда-то рыжей, а теперь словно присыпанной инеем.

Брат Игнатий пригласил Отто войти и закрыл за ним дверь. Мальчик медленно шел по длинной комнате, глядя на незнакомца удивленными голубыми глазами.

Рис.20 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Маленький Отто всегда искал одну и ту же картинку

– Ты знаешь, кто я, Отто? – спросил рыцарь в доспехах низким хриплым голосом.

– Мне кажется, вы мой отец, – ответил Отто.

– Да, ты прав, – сказал барон Конрад, – и я рад, что эти монахи-молочники не позволили тебе забыть ни обо мне, ни о том, кто ты сам.

– И тебе приятно будет узнать, – сказал аббат Отто, – что здесь никто не сбивает молоко, кроме брата Фрица, мы в Санкт-Михаэльсбурге делаем вино, а не масло.

Барон Конрад разразился громким смехом, но печальное и задумчивое лицо аббата не озарилось и тенью ответной улыбки.

– Конрад, – сказал он, обращаясь к собеседнику, – позволь, я еще раз попробую убедить тебя не забирать отсюда ребенка, его жизнь никогда не станет твоей жизнью, потому что он не приспособлен для этого. Я думал… – сказал он после минутной паузы, – …думал, что ты намеревался поручить заботу о нем – этом сироте – Вселенской Матери-Церкви.

– Да? Ты и вправду так думал? – удивился барон. – Ты думал, что я собираюсь отдать этого мальчика, последнего из Вельфов, в руки Церкви? Что же тогда стало бы с нашим именем и славой нашего рода, если бы все закончилось для него монастырем? Нет, дом Вельфов – это Дракенхаузен, и там последний представитель рода будет жить так, как жили до него его предки, отстаивая свои права силой и мощью своей правой руки.

Настоятель повернулся и посмотрел на мальчика, который, пока они разговаривали, переводил изумленный взгляд с одного на другого, широко раскрыв глаза.

– И ты думаешь, Конрад, – мягко, терпеливо продолжал старик, – что это бедное дитя сможет отстаивать свои права силой своей правой руки?

Барон проследил за взглядом аббата и ничего не сказал.

В последовавшие несколько секунд тишины маленький Отто простодушно задавался вопросом, что предвещал весь этот разговор. Зачем его отец приехал сюда, в Санкт-Михаэльсбург, внеся в сумеречную тишину монастыря блеск и звон своих сияющих доспехов? Почему он говорил о сбивании масла, когда весь мир знает, что монахи Санкт-Михаэльсбурга делают вино?

Глубокий голос барона Конрада прервал недолгую паузу.

– Если вы превратили мальчика в молочницу, – выпалил он, – я благодарю Небо, что еще есть время сделать из него мужчину.

Аббат вздохнул.

– Ребенок твой, Конрад, – сказал он, – да будет воля благословенных святых. Возможно, если он поселится в Дракенхаузене, он сможет сделать вас лучше, вместо того, чтобы вы сделали его хуже.

В этот момент маленький Отто прозрел, он понял, что означали все эти разговоры, почему его отец пришел сюда. Ему предстояло покинуть счастливую, солнечную тишину монастыря Белого Креста и отправиться в тот огромный мир, на который он так часто смотрел с высокой, продуваемой ветрами колокольни на крутом склоне холма.

Рис.21 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава VI

Как Отто жил в драконовом доме

Рис.22 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Ворота монастыря были широко распахнуты, мир лежал за ними, и все было готово к отъезду. Барон Конрад и его воины уже вдели ноги в стремена, молочно-белая лошадь, которую привели для Отто, ждала его рядом с большим конем его отца.

– Прощай, Отто, – сказал старый добрый аббат, наклонился и поцеловал мальчика в щеку.

– Прощайте, – просто и спокойно ответил Отто, и сердце старика сжалось от того, что ребенок, казалось, так мало горевал при прощании.

– Прощай, Отто, – сказали монахи, стоявшие вокруг, – прощай, прощай.

Тут бедный брат Иоахим вышел вперед, посмотрел в лицо мальчику, сидевшему на лошади, и взял его за руку.

– Мы еще встретимся, – сказал он со своей странной, отсутствующей улыбкой, – но, может быть, это будет в Раю, и там, может быть, нам позволят лечь на колокольне Отца и посмотреть вниз на ангелов во дворе внизу.

– Да, – ответил Отто и тоже улыбнулся.

– Вперед, – крикнул барон низким голосом, и со стуком копыт и звоном доспехов они тронулись в путь, а большие деревянные ворота закрылись за ними.

Они спустились по крутой извилистой тропинке и оказались за пределами монастыря, в огромном мире, на который Отто и брат Иоахим так часто смотрели с деревянной колокольни Белого Креста на Холме.

– Тебя учили ездить верхом священники в Михаэльсбурге? – спросил барон, когда они выехали на ровную дорогу.

– Нет, – ответил Отто, – у нас не было верховых лошадей, а только такие, чтобы возить урожай с дальних виноградников во время сбора.

– Фу, – сказал барон, – я думал, в жилах аббата осталось достаточно крови прежних дней, чтобы научить тебя тому, что подобает знать рыцарю. Ты не боишься?

– Нет, – ответил Отто с улыбкой, – не боюсь.

– Ну, хоть в этом ты проявляешь себя как Вельф, – мрачно сказал барон.

Но, возможно, Отто и Конрад понимали под страхом совершенно разные вещи.

К тому времени, как они достигли конца своего путешествия, уже смеркалось. По крутой каменистой тропинке они поднялись к подъемному мосту и огромным зияющим воротам Дракенхаузена, стены, башни и зубчатые стены которого выглядели темнее и неприступнее, чем когда-либо в серых сумерках наступающей ночи. Маленький Отто поднял большие, удивленные, полные благоговейного страха глаза на свой мрачный новый дом.

В следующее мгновение они с грохотом пронеслись по подъемному мосту, перекинутому через узкую черную пропасть между дорогой и стеной, миновали гулкую арку больших ворот и оказались в сером сумраке мощеного внутреннего двора.

Отто увидел множество лиц собравшихся, чтобы посмотреть на маленького барона; суровые, грубые лица, покрытые морщинами и обветренные. Они очень отличались от добрых лиц монахов, среди которых он жил, и ему показалось странным, что здесь не было никого, кого он должен был знать.

Когда он поднимался по крутым каменным ступеням к дверям замка барона, навстречу ему выбежала старая Урсела. Она обхватила его иссохшими руками и крепко прижала к себе.

– Дитя мое! – воскликнула она, а затем разрыдалась, как будто сердце ее вот-вот разорвется.

«Значит, кто-то здесь знает меня», – подумал мальчик.

Новый дом показался Отто удивительным и чудесным: доспехи, трофеи, флаги, длинные галереи с множеством комнат, большой зал внизу со сводчатой крышей и огромным камином из резного камня, и все эти странные люди с их жизнью и мыслями, так отличающимися от того, к чему он привык.

И это было чудесно – исследовать разные удивительные места в темном старом замке; места, где, как казалось Отто, раньше никто никогда не бывал.

Однажды он прошел по длинному темному коридору под большим залом, толкнул узкую, окованную железом дубовую дверь и оказался в незнакомом царстве: серый свет, проникавший через высокие узкие окна, падал на ряд безмолвных, неподвижных фигур, высеченных в камне, рыцарей и дам в странных доспехах и одеждах; каждый лежал на своем каменном ложе, сжав руки, и смотрел неподвижными каменными глазами в мрачную сводчатую арку над собой. Там, в холодном, безмолвном ряду, покоились все Вельфы, умершие с тех пор, как был построен древний замок.

Рис.23 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Мы еще встретимся

Это Отто пробрался в часовню, давно вышедшую из употребления, если не считать того, что она служила местом захоронения представителей рода.

В другой раз он забрался на чердак под высокой остроконечной крышей, где лежали бесчисленные забытые вещи, покрытые тусклой пылью минувших лет. Там стая голубей устроила себе насест и, когда он толкнул дверь, шумно выпорхнула на солнечный свет. Здесь он рылся в рассыпающихся в прах вещах прошлого, пока – о, радость из радостей! – в древнем дубовом сундуке не нашел множество изъеденных червями книг, которые в былые времена принадлежали какому-то старому капеллану замка. Это были не те драгоценные, красивые тома, какие показывал ему отец-настоятель, но все равно в них были причудливо нарисованные изображения благословенных святых и ангелов.

Еще как-то, войдя во двор, Отто обнаружил, что дверь Башни Мельхиора приглашающе открыта, потому что старая Хильда, жена Черного Карла, спустилась вниз по своим делам.

И тут Отто, не раздумывая, побежал по шатким деревянным ступенькам, потому что он часто смотрел на это странное здание, висящее высоко в воздухе, и задавался вопросом, на что оно похоже. Круг за кругом, Отто взбирался все выше и выше, пока у него не закружилась голова. Наконец он добрался до площадки и, свесившись с нее, увидел далеко-далеко внизу каменную мостовую, освещенную слабым мерцанием света, проникавшего через арочный дверной проем. Отто крепко вцепился в деревянные перила, он и не думал, что забрался так высоко.

На другой стороне лестничной площадки в толстых каменных стенах башни было окно, он выглянул и сразу же отпрянул, задохнувшись, потому что смотрел сквозь внешнюю стену, и далеко внизу, в головокружительной глубине, видел твердые серые скалы, где черные кабаны, казавшиеся издалека не больше муравьев, питались отбросами, выброшенными за стены замка. Верхушки деревьев походили на волнующееся зеленое море, видны были грубые соломенные крыши крестьянских хижин, вокруг которых копошились маленькие дети, похожие на крошечные пятнышки.

Затем Отто повернулся и сполз вниз по лестнице, испуганный высотой, на которую залез.

В дверях он встретил матушку Хильду.

– Боже! – воскликнула она, отшатнувшись и перекрестившись, а затем, разглядев мальчика, одарила его такой любезной и приятной улыбкой, какую только могло изобразить ее неприветливое лицо с маленькими глубоко посаженными глазками.

Старая Урсела была мальчику ближе, чем кто-либо другой в замке, за исключением отца. Для Отто было вновь обретенным удовольствием, сидеть рядом с ней и внимать причудливым историям, совершенно непохожим на монашеские рассказы, которые он слышал и читал в монастыре.

Но однажды она рассказала ему историю совсем другого рода, которая открыла ему глаза на то, о чем он никогда раньше не думал.

Мягкий солнечный свет падал через окно на старую Урселу, она сидела в тепле с прялкой в руках, а Отто лежал у ее ног на медвежьей шкуре, молча размышляя над странной историей о храбром рыцаре и огненном драконе, которую она только что рассказала. Внезапно Урсела нарушила молчание.

– Малыш, – сказала она, – ты удивительно похож на свою дорогую маму; ты когда-нибудь слышал, как она умерла?

– Нет, – сказал Отто, – расскажи мне, Урсела, как это было.

– Странно, – сказала старуха, – что никто не рассказал тебе об этом раньше.

А затем, на свой лад, она рассказала ему историю о том, как его отец отправился в поход, несмотря на то, что мать Отто умоляла его остаться дома, как он был тяжело ранен и как бедная дама умерла от страха и горя.

Отто слушал, и глаза его становились все шире и шире, но вовсе не от удивления; он больше не лежал на медвежьей шкуре, а сидел, сжав руки. Минуту или две после того, как старуха закончила свой рассказ, он сидел, молча глядя на нее. Затем он воскликнул резким голосом:

– Урсела, то, что ты рассказала мне, правда? Неужели мой отец собирался отнять у горожан их добро?

Старая Урсела рассмеялась.

– Да, – сказала она, – он делал это, и не один раз. Ах, теперь эти дни прошли. – И она глубоко вздохнула. – Тогда мы жили в достатке, и в кладовых у нас были и шелка, и постельное белье, и бархат, и мы могли покупать хорошие вина и жить в достатке. Теперь мы носим грубую шерсть и живем, как придется, а иногда этого совсем немного, а из питья у нас нет ничего лучше кислого пива. Во всем этом одно утешение, что наш добрый барон рассчитался с людьми из Труц-Дракена не только за это, но и за все, что они сделали с самого начала.

Рис.24 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Отто лежал у ее ног на медвежьей шкуре

Дальше она рассказала Отто, как барон Конрад выполнил обещание отомстить, которое он дал аббату Отто, как он наблюдал день за днем, пока однажды не поймал людей из Труц-Дракена во главе с бароном Фридрихом в узком ущелье позади гор Кайзера; о жестокой битве, которая там шла; о том, как Родербурги в конце концов бежали, оставив раненого барона Фридриха позади; о том, как он преклонил колени перед бароном Конрадом, прося о пощаде, и о том, как барон Конрад ответил: «Да, ты получишь ту милость, какой заслуживаешь», – и с этими словами поднял свой большой двуручный меч и одним ударом уложил своего коленопреклоненного врага.

Бедный Отто и представить себе не мог, что существует такая жестокость и злоба. Он слушал рассказ старухи с раскрытым от ужаса ртом, а когда она, причмокнув губами, рассказала ему, как его отец собственноручно убил своего врага, он вскрикнул и вскочил на ноги. В этот момент дверь в другом конце комнаты с шумом распахнулась, и вошел сам барон Конрад. Отто повернул голову и, увидев, кто это, снова вскрикнул дрожащим голосом, подбежал к отцу и схватил его за руку.

– О, отец! – воскликнул он. – О, отец! Это правда, что ты собственной рукой убил человека?

– Да, – мрачно сказал барон, – это правда, и я думаю, что убил не одного, а многих. Но что из этого, Отто? Ты должен избавиться от глупых представлений, которым тебя научили старые монахи. Здесь, в этом мире, все иначе, чем в Санкт-Михаэльсбурге; здесь человек должен либо убивать, либо быть убитым.

Но бедный маленький Отто, спрятав лицо в отцовском одеянии, плакал так, словно его сердце разрывалось.

– О, отец! – повторял он снова и снова, – не может быть… не может быть, чтобы ты, ты ведь так добр ко мне, убил человека своими собственными руками. – Потом он сказал: – Я хочу снова вернуться в монастырь. Мне страшно здесь, в огромном мире, возможно, кто-нибудь убьет меня, потому что я всего лишь слабый маленький мальчик и не смогу спасти свою собственную жизнь, если у меня решат отнять ее.

Барон Конрад все это время, сдвинув свои кустистые брови, смотрел на Отто сверху вниз. Один раз он протянул руку, словно хотел погладить мальчика по волосам, но снова отдернул ее.

Он повернулся к старухе и сердито сказал.

– Урсела, ты не должна больше рассказывать ребенку подобные истории, он еще совсем не разбирается в таких вещах. Рассказывай свои сказки, которые он любит слушать, и предоставь мне учить его тому, что подобает истинному рыцарю и Вельфу.

В тот вечер отец и сын сидели вместе у ревущего огня в большом зале.

– Скажи мне, Отто, – спросил барон, – ты ненавидишь меня за то, что я сделал то, о чем рассказала тебе Урсела?

Отто некоторое время смотрел отцу в лицо.

– Не знаю, – сказал он наконец странным тихим голосом, – но мне кажется, что я не ненавижу тебя за это.

Барон сдвинул густые брови, под которыми сверкали глаза, и вдруг разразился громким смехом, хлопая себя обветренной ладонью по бедру.

Рис.25 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава VII

В Дракенхаузен пустили красного петуха

Рис.26 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

В Германии появился новый император, прибывший из далекого швейцарского замка. Это был граф Рудольф Габсбургский, добрый, честный человек с простым, добрым, честным лицом. Он принес собой строгое чувство справедливости и права, а также решимость покончить с беззаконием диких немецких баронов, императором которых он стал.

Однажды двое незнакомцев галопом пронеслись по извилистой тропинке к воротам Драконова Дома. Раздался тонкий и ясный звук рожка, и через пропасть на дороге между двумя незнакомцами и привратником, появившимся у маленького окошка, начались переговоры. Затем к барону послали гонца, и вскоре он широкими шагами пересек открытый двор и направился к воротам, чтобы переговорить с незнакомцами.

Они принесли с собой сложенный пергамент с большой красной печатью, свисавшей с него, как сгусток крови; это было послание от императора с приказом барону явиться к императорскому двору, чтобы ответить на некоторые обвинения, выдвинутые против него, и дать обязательства по поддержанию мира в империи.

Одного за другим баронов, которые вели свои частные войны или грабили горожан по пути из города в город и на которых была подана жалоба, вызывали в императорский суд, где их заставляли пообещать поддерживать мир и присягнуть на верность новому порядку. Тем, кто пришел добровольно, позволяли вернуться домой после того, как они обещали обеспечить безопасность; тех же, кто пришел не по своей воле, либо заковали в цепи, либо выдворили из их крепостей огнем и мечом, а сами крепости сожгли.

Пришла очередь барона Конрада быть вызванным в императорский суд, поскольку на него подал жалобу его старый враг из Труц-Дракена – барон Генрих – племянник старого барона Фридриха, который был убит, стоя на коленях в пыли на дороге позади гор Кайзера.

Никто в Дракенхаузене не умел читать, кроме мастера Рудольфа, управителя, который был подслеповат, и маленького Отто. Итак, мальчик читал своему отцу вызов, а мрачный барон сидел молча, подперев подбородок сжатым кулаком, его брови были сдвинуты, он хмурился, глядя на бледное лицо сына, сидевшего за грубым дубовым столом с разложенным перед ним большим пергаментом.

Должен ли он ответить на вызов или пренебречь им, как поступил бы при прежних императорах? Барон Конрад не знал, что делать; гордость говорила одно, а политика – другое. Император был человеком с железной волей, и барон Конрад знал, что случалось с теми, кто отказывался подчиняться его приказам. Поэтому он, в конце концов, решил, что отправится ко двору в сопровождении достойного эскорта.

Взяв с собой почти сотню вооруженных людей, барон Конрад направился ко двору по императорскому вызову. В замке осталось лишь восемь воинов охранять огромную каменную крепость и маленького простодушного мальчика.

Это была роковая ошибка.

Прошло три дня с тех пор, как барон покинул замок, и вот наступила третья ночь. Луна висела в середине неба, белая, полная, потому что едва перевалило за полночь.

Высокие обрывистые берега каменистой дороги отбрасывали густую черную тень в овраг внизу, и по этой извилистой чернильной линии, пересекавшей белые, залитые лунным светом скалы, группа примерно из тридцати человек медленно и незаметно подкрадывалась все ближе и ближе к замку Дракенхаузен. Во главе их шел высокий, стройный рыцарь, облаченный в легкую кольчугу, его голова была защищена только стальным шлемом, или бацинетом.

Они ползли вдоль тени, тишина лишь изредка нарушалась слабым звоном доспехов, ибо большинство из тех, кто следовал за вооруженным рыцарем, носили кожаные куртки; только у одного-двух были стальные нагрудные пластины.

Так, наконец, они добрались до рва, зиявшего под дорогой, и там остановились, потому что достигли того места, к которому направлялись. Это был барон Генрих из Труц-Дракена, который в ночной тишине явился в Драконов Дом, и его визит не предвещал ничего хорошего тем, кто находился внутри.

Рис.27 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Барон Конрад не знал, что делать

Барон и двое-трое его людей разговаривали вполголоса, время от времени поглядывая на отвесную стену, поднимающуюся над ними.

– Вон то место, господин барон, – сказал один из тех, кто стоял рядом с ним. – Я рассматривал каждый фут стены по ночам всю прошлую неделю. Если мы не войдем таким образом, мы вообще не войдем. Острый глаз, верная цель и смелый человек – вот все, что нам нужно, и дело будет сделано.

И все снова посмотрели вверх на серую стену, высившуюся в тихом ночном воздухе.

Высоко вверху прилепился к внешней стене и чернел на фоне бледного неба деревянный бартизан, или сторожевая башня. Из стены выступали три огромных балки, на которых она покоилась. Средняя балка выступала дальше остальных на пять или шесть футов, а на конце ее красовалось подобие головы дракона топорной работы.

– Ну, хорошо, – сказал наконец барон, – тогда давайте посмотрим, оправдается ли план и достаточно ли верна цель Ганса Шмидта, чтобы заработать три марки, что я ему обещал. Где сумка?

Один из стоявших рядом протянул барону кожаную сумку, барон открыл ее и вытащил клубок тонкой нити, клубок бечевки, моток прочной веревки и большой сверток, который, покуда его не развернули, напоминал грубую рыболовную сеть. То была веревочная лестница. Пока шла ее подготовка, Ганс Шмидт, коренастый, широкоплечий лучник с низким лбом, натянул свой крепкий лук и, тщательно выбрав три стрелы из тех, что были у него в колчане, воткнул их в землю. Размотав клубок ниток, он свободно уложил нить большими петлями на землю, чтобы она могла легко скользить, ни за что не цепляясь, затем туго обвязал конец нити вокруг одной из стрел. Он приладил стрелу к луку. Зазвенела тетива, и пернатый гонец, насвистывая, полетел со своим поручением на сторожевую башню. Самая первая стрела сделала свое дело.

– Отлично, – глухо сказал Ганс Шмидт, лучник, – три марки мои, господин барон.

Стрела вошла в выступающую балку между вырезанной головой дракона и бартизаном, унося с собой нить, которая теперь свисала сверху, мерцая в лунном свете, как паутина.

Остальное было достаточно легкой задачей. Сначала с помощью нити была натянута на балку и перекинута через нее бечевка, затем за бечевку была натянута веревка, и, наконец, за веревку натянули веревочную лестницу. На фоне безмолвных серых стен она висела тонкой черной линией.

– А теперь, – сказал барон, – кто первым поднимется по веревочной лестнице вон на ту башню, получит пятьдесят марок.

Окружающие заколебались.

– Неужели среди вас нет смельчаков, готовых рискнуть? – сказал барон после паузы.

Плотный молодой парень лет восемнадцати вышел вперед и бросил на землю свою плоскую кожаную шапочку.

– Я пойду, господин барон, – сказал он.

– Хорошо, – сказал Генрих, – пятьдесят марок твои. А теперь слушай, если ты никого не найдешь на сторожевой башне, свистни вот так. Если сторож будет на своем посту, прежде чем подашь сигнал, обеспечь нам безопасность. Когда все будет готово, остальные последуют за тобой. А теперь иди, и удачи тебе.

Молодой человек поплевал на руки и, схватившись за веревки, начал медленно и осторожно подниматься по шаткой, дрожащей лестнице. Те, кто был внизу, держали ее изо всех сил, но, несмотря на это, парень раскачивался взад и вперед, из стороны в сторону, неуклонно поднимаясь вверх. Один раз он остановился по дороге, и те, кто был внизу, видели, как он крепко вцепился в лестницу, как будто у него закружилась голова, но опять начал подниматься, подниматься, и подниматься, словно большой черный паук. Вскоре он вылез из лежащей внизу черной тени на белый лунный свет, и его тень следовала за ним шаг за шагом вверх по серой стене. Наконец он добрался до выступающей балки и там, крепко вцепившись в нее, снова остановился. В следующее мгновение он уже сидел верхом на балке, подобравшись к окну бартизана. Медленно приподнявшись на узкой опоре, он осторожно заглянул внутрь. Наблюдавшие за ним снизу видели, как он плавно отвел руку в сторону, а затем зажал что-то зубами. Это был кинжал. Протянув руку, он ухватился за подоконник и, бесшумно подтянувшись, запрыгнул на него. В следующее мгновение он исчез внутри. Последовало несколько секунд тишины, затем раздался резкий захлебывающийся вскрик. Последовала еще одна пауза, затем сверху раздался тихий короткий свист.

– Кто пойдет следующим? – спросил барон.

Вперед выступил Ганс Шмидт. За ним по шаткой лестнице последовал еще один, затем еще, и еще. Последним поднялся сам барон Генрих, и только веревочная лестница осталась качаться на ветру.

В ту ночь Черный Карл распивал в кладовой кувшин желтого вина со своим старым приятелем, мастером Рудольфом, управителем; они, болтая и сплетничая, засиделись, в то время как остальная часть замка погрузилась в сон. Затем, возможно, слегка нетвердой походкой, Черный Карл отправился домой, в Башню Мельхиора.

Рис.28 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Медленно приподнявшись на узкой опоре, он осторожно заглянул внутрь

Он постоял некоторое время в дверном проеме, глядя в бледное небо над собой, на большую, яркую, круглую луну, которая висела, как пузырь, над острыми вершинами крыш, черными, как чернила, на фоне неба. Но вдруг он отскочил от дверной рамы, к которой прислонялся, и, склонив голову набок, замер, затаив дыхание, потому что услышал сдавленный крик со сторожевой башни. Он стоял напряженно, неподвижно, прислушиваясь, но все было тихо, если не считать монотонного капанья воды в одном из закоулков двора и далекого журчания реки. «Наверное, я ошибся», – пробормотал себе под нос Черный Карл.

Но в следующее мгновение тишину снова нарушил слабый пронзительный свист. Что это означало?

За тяжелой дубовой дверью башни находился арбалет Черного Карла, переносной ворот, с помощью которого натягивалась тетива, и мешочек с болтами. Черный Карл снова потянулся в темноту, пошарил, пока его пальцы не нащупали оружие. Вставив ногу в железное стремя на конце ложа, он натянул прочную тетиву на спусковой крюк и осторожно вложил в паз тяжелый, смертоносный болт.

Минута проходила за минутой, и Черный Карл, держа арбалет в руке, молча стоял в резко очерченной черной тени дверного проема, ожидая и наблюдая, неподвижный, как каменная статуя. Минута проходила за минутой. Внезапно в тени арки больших ворот, пересекающих двор, произошло какое-то движение, и в следующее мгновение одетая в кожу фигура бесшумно выскользнула на залитую лунным светом площадку и замерла там, прислушиваясь, склонив голову набок. Черный Карл хорошо понимал, что этот человек не принадлежал замку, и, судя по всему, его действия не сулили ничего хорошего.

Черный Карл не раздумывал ни минуты. В те дни отнять чужую жизнь не считалось делом, заслуживающим долгих размышлений или тревог. Черный Карл мог бы застрелить человека по гораздо меньшему поводу, чем подозрительные действия этого парня. В лунном свете одетая в кожу фигура была прекрасной мишенью для стрелы из арбалета. Черный Карл медленно поднял оружие к плечу и тщательно прицелился. В этот момент незнакомец приложил пальцы к губам и быстро тихонько свистнул. Это был последний свист в его жизни. Раздался резкий звон тетивы, шипение летящей стрелы и глухой стук, когда она попала в цель. Мужчина издал пронзительный крик, покачнулся, а затем рухнул всей тяжестью на стену позади. Как будто в ответ на крик, полдюжины мужчин с шумом выскочили из тени ворот, откуда только что вышел незнакомец, а затем остановились во дворе, неуверенно оглядываясь по сторонам, не зная, с какой стороны раздался удар, повергший их товарища на землю.

Но Черный Карл не дал им времени обнаружить это, не было никакой возможности снова натянуть тетиву на громоздком оружии; он бросил его на землю.

– К оружию! – проревел он громовым голосом, а затем захлопнул дверь Башни Мельхиора и с лязгом и грохотом задвинул большие железные засовы.

В следующее мгновение люди из Труц-Дракена с грохотом забарабанили в дверь, но Черный Карл уже поднимался наверх по винтовой лестнице.

Теперь из ворот высыпали остальные.

– В дом, – проревел барон Генрих.

Затем внезапно в ночи раздался грохочущий, лязгающий звук. Дон! Дон! Это бил тревогу большой сигнальный колокол Башни Мельхиора – Черный Карл был на своем посту.

Маленький барон Отто спал на огромной грубой кровати в своей комнате, ему снился Белый Крест на Холме и брат Иоахим. Вскоре он услышал звон монастырского колокола и решил, что у ворот, должно быть, гости, потому что сквозь сон ему слышались громкие голоса. Тут он понял, что просыпается, и, хотя солнечный монастырский сад постепенно мерк, звон колокола и крики становились все громче. Отто открыл глаза. Пылающие красные отсветы факелов, с которыми перемещались по двору люди, вспыхивали и бежали по стене его комнаты. Воздух наполнили хриплые крики и вопли, внезапно раздался пронзительный женский крик, и сквозь весь этот шум, далеко наверху на Башне Мельхиора, бил и бил тревогу большой колокол.

Отто вскочил с кровати и из окна посмотрел на двор внизу.

– Боже милостивый! Что это за ужас происходит? – он заплакал и сложил ладони вместе.

Из окон здания вырывались клубы дыма, кое-где вспыхивало и мерцало тусклое красноватое свечение. Чужие люди бегали по двору с горящими факелами, в воздухе стоял непрерывный женский визг.

Прямо под окном на камнях лежал лицом вниз полуобнаженный мужчина. Вдруг Отто вскрикнул от страха, потому что, когда он ошеломленно смотрел вниз, на зловещий двор, кто-то в сверкающем нагруднике и стальном шлеме тащил по камням темную, безмолвную фигуру женщины, но была ли она мертва или в обмороке, Отто не мог сказать.

Рис.29 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Черный Карл, держа арбалет в руке, молча стоял в тени дверного проема, ожидая и наблюдая

С каждым мгновением пульсирование тусклого красного света из окон здания на другой стороне двора становилась все ярче, а отблески других пылающих зданий, которые Отто не мог видеть из своего окна, превращали черную звездную ночь в зловещий день.

В этот момент дверь комнаты распахнулась, и в комнату ворвалась бедная старая Урсела, обезумевшая от ужаса. Она бросилась на пол и обхватила колени Отто.

– Спаси меня! – закричала она. – Спаси меня!

Как будто бедный слабый ребенок мог ей чем-то помочь.

Коридор осветился факелами, а громкие шаги все приближались.

И сквозь весь этот шум непрерывно доносился звон и грохот большого колокола, возвещавшего тревогу.

В комнате вспыхнул красный свет, и в дверном проеме появилась высокая худая фигура в сверкающей кольчуге. За спиной этого свирепого рыцаря с темным, узким, жестоким лицом, глубоко посаженными глазами, блестевшими в свете факелов, толпились шесть или восемь свирепых, мрачных мужчин, которые, заглядывая в комнату, таращились на бледного мальчишку у окна и старуху, которая вцепилась в его колени и молила о помощи.

– Мы раскололи орех, а вот и ядрышко, – сказал один из них, стоявший позади остальных, и раздался оглушительный хохот.

Но жестокое лицо вооруженного рыцаря не расплылось в улыбке, он вошел в комнату и тяжело положил железную руку на плечо мальчика.

– Это ты молодой барон Отто? – спросил он резким голосом.

– Да, – ответил мальчик, – но не убивай меня.

Рис.30 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Мы раскололи орех, а вот и ядрышко

Рыцарь не ответил ему.

– Принесите веревку, – сказал он, – и уберите старую ведьму.

Ослабить безумную хватку бедной старой Урселы, вцепившейся в своего молодого хозяина, удалось, только когда за дело взялись двое. Затем с хохотом они потащили ее прочь, а она кричала, царапалась и отбивалась кулаками.

Отто заломили руки за спину и скрутили тетивой. Затем, толкая и пихая, вывели из комнаты и потащили по коридору, теперь ярко освещенному пламенем, которое ревело и трещало снаружи. Его повели вниз по крутой лестнице, на которой он трижды спотыкался и падал под взрывы хохота. Наконец они вышли на открытый двор. Зрелище было жуткое, но Отто ничего не видел, его голубые глаза смотрели куда-то вдаль, а губы тихо шевелились в молитве, которой его выучили добрые монахи Санкт-Михаэльсбурга, потому что он думал, что его собираются убить.

По всему двору ревело, трещало и гудело пламя. Четыре или пять фигур лежали тут и там, безмолвные при всем этом блеске и шуме. Жар был таким сильным, что вскоре Отто и его сопровождающие вынуждены были вернуться в укрытие у больших ворот, где в немом ужасе сгрудились пленницы под охраной троих или четверых мужчин из Труц-Дракена.

Среди пленных был только один мужчина, бедный, старый, полуслепой мастер Рудольф, управитель, который, дрожа, скорчился среди женщин. Они подожгли Башню Мельхиора, и теперь внизу полыхал огонь. Из окон наверху черными облаками валил дым, но сквозь пламя и дым все равно раздавался тревожный звон. Все выше и выше поднималось пламя; струйка огня побежала по висевшей высоко в воздухе постройке. На крыше вспыхнуло яркое пламя, но колокол продолжал громко звонить. Вскоре те, кто наблюдал снизу, увидели, как здание покачнулось и просело; облако искр с грохотом взлетело вверх, как будто к самим небесам, и колокол Башни Мельхиора умолк навсегда. Все, видевшие это, ахнули и завопили.

– Вперед! – крикнул барон Генри, и они понеслись через ворота и подъемный мост, оставляя позади Дракенхаузен, пылающий на фоне предрассветных сумерек.

Рис.31 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава VIII

В доме врага дракона

Рис.32 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Высокая, узкая, мрачная комната; никакой мебели, кроме грубой скамьи, голый каменный пол, холодные каменные стены и мрачный сводчатый потолок над головой; длинная, узкая щель окна высоко в стене, сквозь железные прутья Отто видел небольшой клочок голубого неба, а иногда проносящуюся ласточку. Такова была тюрьма маленького барона в Труц-Дракене. Прикрепленные скобами к стене, висели две тяжелые цепи с зияющими оковами на концах. Они были покрыты толстым слоем ржавчины, и красное пятно ржавчины виднелось на стене внизу, где они висели, как застывшие струйки крови. Маленький Отто вздрагивал, когда его взгляд падал на них; неужели они предназначены для меня, думал он.

Ничего не было видно, кроме единственного клочка голубого неба высоко в стене. Ни звука извне не было слышно в этом мрачном каменном каземате, потому как окно было пробито во внешней стене, а земля и ее шумы лежали далеко внизу.

Внезапно вдалеке хлопнула дверь, послышались шаги людей, идущих по коридору. Они остановились перед камерой Отто; он услышал звон ключей, а затем громкий скрежет одного из них, вставленного в замок тяжелой дубовой двери. Лязгнул ржавый засов, дверь открылась, за ней стоял барон Генрих, уже не в доспехах, а в длинном черном плаще, доходившем почти до пола, талию его охватывал широкий кожаный пояс, с которого свисал короткий тяжелый охотничий меч.

С бароном был еще один человек, парень с неприятным лицом, одетый в кожаную куртку, поверх которой была накинута короткая кольчуга.

Они постояли немного, глядя в комнату, а Отто, чье бледное лицо мерцало в полумраке, сидел на краю массивной деревянной скамьи, служившей ему постелью, глядя на них большими голубыми глазами. Затем они вошли и закрыли за собой дверь.

– Знаешь, почему ты здесь? – спросил барон низким, резким голосом.

– Нет, – сказал Отто, – не знаю.

– Правда? – спросил барон. – Тогда я скажу тебе. Три года назад добрый барон Фридрих, мой дядя, стоял на коленях в пыли и молил о пощаде твоего отца и получил вероломный удар, который убил его. Ты знаешь эту историю?

– Да, – сказал Отто, дрожа, – знаю.

– И ты не понимаешь, почему я здесь? – сказал барон.

– Нет, дорогой господин барон, не понимаю, – сказал бедный Отто и заплакал.

Барон постоял минуту или две, мрачно глядя на него, а маленький мальчик сидел, и по его бледному лицу текли слезы.

– Я скажу тебе, – произнес барон наконец, – я дал клятву, что пущу красного петуха в Дракенхаузен, причем дал ее дамам. Я дал клятву, что ни один Вельф, который окажется в моих руках, не сможет нанести такой удар, какой твой отец нанес барону Фридриху, и теперь я выполню и эту клятву. Возьми мальчика, Каспер, и держи его.

Когда человек в кольчуге шагнул к Отто, мальчик вскочил с места, и охватил колени барона.

– О, дорогой господин барон, – воскликнул он, – не причиняйте мне вреда! Я всего лишь ребенок, я никогда не причинял вам вреда! Не причиняйте мне вреда!

– Убери его, – резко сказал барон.

Парень наклонился и, ослабив хватку Отто, несмотря на сопротивление и крики, оттащил мальчишку к скамье, следуя указаниям хозяина.

Барон Генрих и его подручный вышли из камеры, тщательно закрыв за собой дубовую дверь. В конце коридора барон обернулся:

– Пусть мальчишке пришлют лекаря, – сказал он. А потом повернулся и пошел прочь.

Отто лежал на жесткой скамье в своей камере под лохматой медвежьей шкурой. Его лицо было бледнее и тоньше, чем когда-либо, под глазами темнели круги. Он смотрел в сторону двери, потому что снаружи слышался шум, как будто кто-то возился с замком.

С того ужасного дня, когда барон Генрих приходил к нему в камеру, только двое посещали Отто. Одним из них был парень, который в тот раз сопровождал барона, Отто помнил, что его звали Каспер. Он приносил мальчику простую еду: хлеб, мясо и воду. Другим посетителем был лекарь, худощавый маленький человечек с добрым морщинистым лицом и болтливым языком, который, помимо того, что перевязывал раны, останавливал кровотечения, ставил пиявки и пользовал своими простыми лекарствами больных в замке, выполнял обязанности брадобрея барона.

Рис.33 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– И ты не понимаешь, почему я здесь?

Барон оставил ключ в замке двери, чтобы эти двое могли входить, когда потребуется, но Отто знал, что сейчас кто-то другой неуверенно орудует ключом, пытаясь повернуть его в ржавом, громоздком замке. Наконец засов отодвинулся, наступила пауза, а затем дверь приоткрылась, и Отто показалось, что он видит, как кто-то заглядывает снаружи. Мало-помалу дверь открылась еще шире, наступила еще одна пауза, а затем в комнату бесшумно прокралась стройная, похожая на эльфа маленькая девочка с прямыми черными волосами и блестящими черными глазами.

Она стояла у двери, приложив палец ко рту, и смотрела на мальчика, лежавшего на скамье, а Отто, со своей стороны, лежал, с удивлением глядя на маленькое сказочное существо.

Видя, что он не сделал никакого знака или движения, девочка подошла немного ближе, а затем, после минутной паузы, осмелела еще чуть, пока, наконец, не остановилась в нескольких шагах от того места, где он лежал.

– Ты барон Отто? – спросила она.

– Да, – ответил Отто.

– Фу! – сказала она. – Вот так так! Я-то думала, что ты большой и высокий парень, а оказалось, ты маленький мальчик, не старше Макса, который пасет гусей. – Затем, после небольшой паузы добавила: – Меня зовут Паулина, а мой отец – барон. Я слышала, как он рассказывал о тебе моей матери, и мне захотелось прийти сюда и самой увидеть тебя. Ты болен?

– Да, – сказал Отто, – болен.

– Это мой отец сделал тебе больно?

– Да, – сказал Отто, и его глаза наполнились слезами.

Маленькая Паулина некоторое время стояла, серьезно глядя на него.

– Мне жаль тебя, Отто, – сказала она наконец. От этой детской ее жалости он вдруг разрыдался.

Это был первый визит девочки, после этого она часто приходила в тюрьму Отто, который начал ждать ее изо дня в день, как единственное светлое пятно в окружающем мраке.

Сидя на краю его постели и глядя ему в лицо широко открытыми глазами, она часами слушала, как он рассказывал ей о своей жизни в далеком монастыре, о чудесных видениях бедного простака брата Иоахима, о книгах доброго настоятеля с их прекрасными картинками и обо всех монашеских историях и преданиях о рыцарях, драконах, героях и императорах древнего Рима, которые брат Эммануил научил его читать на исковерканной монашеской латыни, на которой они были написаны.

Однажды после того, как он закончил говорить, девочка долго сидела молча. Потом глубоко вздохнула.

– И все, что ты рассказываешь мне о священниках в их замке, действительно правда? – спросила она.

– Да, – сказал Отто, – все это правда.

– И они никогда не сражаются с другими священниками?

– Нет, – ответил Отто, – они ничего и не знают о сражениях.

– Подумать только! – сказала она.

А потом замолчала, размышляя о том, как все это удивительно, и о том, что в мире существуют люди, которые ничего не знают о насилии и кровопролитии, ведь за все восемь лет своей жизни она почти не покидала стен замка Труц-Дракен.

В другой раз они заговорили о матери Отто.

– И ты никогда не видел ее, Отто? – спросила девочка.

– Да, – сказал Отто. – Я иногда вижу ее во сне, и ее лицо всегда сияет так ярко, что я знаю, что она ангел; потому что брат Иоахим часто видел прекрасных ангелов и говорил мне, что их лица всегда сияют. Я видел ее в ту ночь, когда твой отец причинил мне такую боль, что я не мог заснуть, и мне казалось, что голова вот-вот расколется на части. Потом она подошла, наклонилась надо мной и поцеловала в лоб, после этого я заснул.

– Но откуда она взялась, Отто? – спросила девочка.

– Из Рая, я думаю, – сказал Отто с той терпеливой серьезностью, которую перенял у монахов и которая казалась удивительной.

– Вот как! – сказала маленькая Паулина, а затем, помолчав, добавила: – Вот почему твоя мать поцеловала тебя, когда у тебя болела голова, – потому что она ангел. А когда я заболела, моя мать велела Гретхен отнести меня в дальнюю часть дома, потому что я плакала и беспокоила ее. Твоя мать когда-нибудь била тебя, Отто?

– Нет, – сказал Отто.

– А моя часто меня бьет, – сказала Паулина.

Однажды маленькая Паулина ворвалась в камеру Отто с целым ворохом новостей.

– Мой отец сказал, что твой отец где-то там, в лесу, за замком, потому что Фриц, свинопас, прошлой ночью заметил костер в лесу и незаметно подкрался к нему. Там он увидел барона Конрада и шестерых его людей, они ели убитого и зажаренного кабана. Может быть, – сказала она, присаживаясь на край лежанки Отто, – может быть, мой отец убьет твоего отца, его принесут сюда и положат в черный гроб, а кругом будут гореть яркие свечи, как было с моим дядей Фридрихом, когда его убили.

– Боже упаси! – сказал Отто и некоторое время лежал, сложив руки. – Ты любишь меня, Паулина? – чуть погодя спросил он.

– Да, – ответила Паулина, – потому что ты хороший мальчик, хотя мой отец говорит, что у тебя не все в порядке с мозгами.

– Может быть, так оно и есть, – просто сказал Отто, – мне часто говорили это и раньше. Но ты бы не хотела, чтобы я умер, Паулина, правда?

– Нет, – сказала Полина, – не хотела бы, потому что тогда ты не смог бы больше рассказывать мне сказки; мне говорили, что дядя Фридрих не может говорить, потому что умер.

– Послушай, Паулина, – сказал Отто, – если я не выберусь отсюда, я наверняка умру. С каждым днем мне становится все хуже, и лекарь не может мне помочь.

Тут он не выдержал и, уткнувшись лицом в свою постель, расплакался, а Паулина сидела и серьезно смотрела на него.

– Почему ты плачешь, Отто? – спросила она через некоторое время.

– Потому что, – сказал он, – я болен и хочу, чтобы мой отец пришел и забрал меня отсюда.

– Но почему ты хочешь уйти? – спросила Паулина. – Если твой отец заберет тебя, ты больше не сможешь рассказывать мне свои истории.

– Нет, смогу, – сказал Отто, – потому что, когда я вырасту и стану мужчиной, я вернусь и женюсь на тебе, и когда ты станешь моей женой, я смогу рассказать тебе все истории, которые знаю. Дорогая Паулина, не можешь ли ты сказать моему отцу, где я, чтобы он мог прийти сюда и забрать меня, пока я еще жив?

– Может быть, и смогу, – сказала Паулина, помолчав, – потому что иногда я хожу с Максом навестить его мать, которая нянчила меня, когда я была маленькой. Она жена Фрица, свинопаса, и она велит ему рассказать об этом твоему отцу; потому как она сделает все, о чем я ее попрошу, а Фриц сделает все, что она велит.

– И ради меня ты скажешь ему, Паулина? – спросил Отто.

– Но, знаешь, Отто, – сказала маленькая девочка, – если я скажу ему, ты, правда, пообещаешь приехать и жениться на мне, когда вырастешь?

– Да, – ответил Отто очень серьезно, – обещаю.

– Тогда я передам твоему отцу, где ты, – сказала она.

– Но ты сумеешь сделать так, чтобы барон Генрих не узнал об этом, Паулина?

– Да, – сказала она, – потому что, если бы мои родители узнали, что я это сделала, меня бы побили, и может быть, отправили бы меня в постель одну в темноте.

Рис.34 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава IX

Как одноглазый Ганс появился в Труц-Дракене

Рис.35 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Поздним вечером Фриц, свинопас, сидел за столом и ел овсянку из большой деревянной миски. Его жена Катрина сидела на другом конце стола, а полуголые маленькие дети играли на земляном полу. Перед камином, свернувшись калачиком, лежала лохматая собака, а поросенок, хрюкая, чесался о ножку грубого стола рядом с тем местом, где сидела женщина.

– Да, да, – говорила Катрина, продолжая разговор. – Правда, что жители Дракенхауза – плохие люди, и я этого не отрицаю, но все равно жалко, что с таким простодушным ребенком, как молодой барон, так обращаются, и теперь, когда наш господин барон сделал так, что он никогда не сможет причинить нам вреда, я думаю, что его не следует оставлять умирать в одиночестве в этой темной камере.

Фриц, свинопас, в ответ только хмыкнул, не поднимая глаз от миски.

– Ну да, – сказала Катрина, – я понимаю, что ты имеешь в виду, Фриц, и что не мое дело лезть в дела барона. Но то, что говорила эта малышка сегодня утром, рассказывая об их милых разговорах, тронуло бы каменное сердце. Ты постараешься дать Рыжебородому понять, что этот бедный мальчик, его сын, смертельно болен там, в темной камере, правда же, Фриц?

Свинопас со стуком уронил деревянную ложку в миску.

– Черт возьми! – воскликнул он. – Ты с ума сошла, что говоришь мне такие вещи? Если бы тебя услышал наш господин барон, он отрезал бы тебе язык, а мне отрубил бы голову. Неужели ты думаешь, что я вмешаюсь в такое дело? Послушай, эти гордые властные бароны гоняют нас туда-сюда; они бьют и убивают нас, как им заблагорассудится. Наши жизни для них стоят не больше, чем жизнь какой-нибудь моей черной свиньи. Зачем мне лезть в петлю, когда они стригут друг друга? Чем меньше их будет, тем лучше для нас, говорю тебе. У нас, бедных людей, и так достаточно тяжелая жизнь, чтобы рисковать, помогая им выпутаться из бед. Как ты думаешь, что будет с нами, если барон Генрих узнает о том, что мы рассказали о его делах Рыжебородому?

– Ну, – сказала Катрина, – тебе и надо-то просто сказать Рыжебородому, в какой части замка лежит маленький барон.

– И что бы это дало? – спросил Фриц.

– Не знаю, – сказала Катрина, – но я обещала малышке, что ты найдешь барона Конрада и расскажешь ему об этом.

– Ты наобещала ей яиц от кобылицы, – сердито сказал муж. – Как мне найти барона Конрада, чтобы передать ему послание, если наш барон тщетно ищет его вот уже два дня?

– Однажды ты его нашел и, может быть, найдешь снова, – сказала Катрина. – Потому что вряд ли он далеко уйдет отсюда, пока его мальчик так нуждается в помощи.

Рис.36 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Ты с ума сошла, что говоришь мне такие вещи?

– Я не хочу с этим связываться! – сказал Фриц, поднялся со скамьи, и, тяжело ступая, вышел из дома.

Но Катрина не раз слышала, как он и раньше от чего-то отказывался, и знала, что, несмотря на свое «нет», он рано или поздно сделает так, как она хочет.

Два дня спустя невысокий толстый одноглазый мужчина в кожаной куртке и круглой кожаной шапочке с трудом поднимался по тропинке к задней двери Труц-Дракена, спина его сгибалась под тяжестью короба уличного торговца. Это был наш старый друг Одноглазый Ганс, хотя в таком виде его вряд ли узнал бы родной брат, ведь помимо того, что стал разносчиком, он внезапно удивительно потолстел.

Тук-тук-тук! Он постучал в дверь узловатым концом своего кривого шипастого посоха. Подождал немного, а затем постучал снова – тук-тук-тук!

Вскоре со щелчком открылась маленькое квадратное окошко в двери, и сквозь железные прутья выглянуло женское лицо.

Одноглазый Ганс сорвал с головы кожаную шапочку.

– Добрый день, красавица, – сказал он, – не нужны ли тебе стеклянные бусы, ленты, расчески и еще какие-нибудь мелочи? Я пришел из самого Грюнштадта с целым ворохом таких прекрасных вещей, каких ты никогда раньше не видела. У меня есть кольца, браслеты и ожерелья из чистого серебра с бриллиантами и рубинами, твой парень только ахнет, когда увидит тебя в них. И все они такие дешевые, что тебе стоит только сказать «я хочу их», и они твои.

Лицо в окошке с испугом посмотрело налево и направо.

– Тише, – сказала девушка и приложила палец к губам. – Послушай, тебе лучше убраться отсюда как можно быстрее, бедолага, потому что, если господин барон застанет тебя здесь тайно беседующим у задней двери, он спустит на тебя волкодавов.

– Фу, – сказал Одноглазый Ганс с усмешкой, – барон слишком большая шишка, чтобы обращать на меня внимание, а волкодавы или не волкодавы, я никак не могу уйти, не показав тебе красивые вещицы, которые я привез из города, даже рискуя собственной шкурой.

С этими словами он сбросил короб с плеч и принялся распаковывать, а круглое лицо девушки (ее глаза расширились от любопытства) смотрело на него сквозь железные прутья решетки.

Ганс вытащил ожерелье из голубых и белых бусин, блестевших на солнце, как драгоценные камни, среди них сверкал филигранный крестик.

– Видела ли ты что-нибудь красивее? – спросил он. – Посмотри-ка, а вот гребень, любой серебряных дел мастер поклянется, что он весь целиком из чистого серебра. – Затем мягким, льстивым голосом добавил: – Разве ты не можешь впустить меня, моя птичка? Наверняка здесь есть и кроме тебя девушки, которые захотят что-нибудь купить у бедного торговца, который проделал весь путь из Грюнштадта только для того, чтобы порадовать красавиц из Труц-Дракена.

– Нет, – испугано сказала девушка, – я не могу впустить тебя, не знаю, что бы сделал со мной барон даже сейчас, если бы узнал, что я разговариваю с незнакомцем у задней двери.

И она сделала вид, что хочет захлопнуть маленькое окошко у него перед носом. Но Одноглазый Ганс просунул свой посох между прутьями решетки, и ставень остался открытым.

– Нет, нет, – горячо сказал он, – не уходи от меня так сразу. Посмотри, дорогая, видишь ли ты это ожерелье?

– Да, – ответила она, жадно разглядывая бусы.

– Тогда послушай: если ты только позволишь мне войти в замок, чтобы я мог поторговать там, я отдам его тебе, и ты ничего не заплатишь за него.

Девушка смотрела и колебалась, но искушение было слишком велико. Послышался звук мягко отодвигаемых засовов, дверь немного приоткрылась, и в мгновение ока Одноглазый Ганс проскользнул внутрь со всем своим снаряжением.

– Ожерелье, – испуганно прошептала девушка.

Ганс сунул его ей в руку.

– Оно твое, – сказал он, – а теперь не поможешь ли ты мне?

– Пойду скажу сестре, что ты здесь, – сказала она и выбежала из маленького каменного коридора, тщательно заперев за собой следующую дверь.

Эта дверь была единственной, соединявшей задний двор с замком.

Одноглазый Ганс стоял и смотрел ей вслед.

– Дура! – пробурчал он себе под нос. – Запереть за собой дверь! Что же мне делать дальше, хотел бы я знать? Здесь ничем не лучше, чем стоять за стеной. Ах ты, потаскушка! Если бы ты впустила меня в замок хоть на две минуты, я бы нашел, где спрятаться, пока ты отвернешься. Но что мне теперь делать? – Он поставил короб на пол и огляделся по сторонам.

Дверь, которую заперла девушка, была единственным ходом, соединявшим задний двор с замком.

В каменную стену напротив был встроен высокий узкий камин без какой-либо резьбы. Глаз Ганса блуждал по голому каменному пространству, наконец, его взгляд упал на камин и там остановился. Некоторое время Ганс стоял, пристально рассматривая его, затем задумчиво потер рукой щетинистый подбородок.

Рис.37 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Видела ли ты что-нибудь красивее?

Наконец он глубоко вздохнул и встряхнулся, как будто пытаясь очнуться. Прислушавшись минуту или две, чтобы убедиться, что рядом никого нет, он тихонько подошел к камину и, наклонившись, заглянул в трубу. Над ним зияла глубокая пещера, черная от многолетней копоти. Ганс выпрямился и, сдвинув набок кожаную шапочку, почесал круглую голову, потом глубоко вздохнул.

– Ну, ладно, – пробормотал он, – прыгаешь в реку, так плыви. Это мерзкое, грязное место, но раз я в это ввязался, то надо справиться как можно лучше.

Он плотнее нахлобучил шапку, поплевал на руки, наклонившись к камину, прыгнул, и полез по дымоходу, откуда с шумом посыпалась известка и черные струйки сажи.

Через некоторое время за дверью послышались шаги. Последовала пауза, затем торопливое перешептывание женских голосов; щебечущий нервный смех, а затем дверь тихо приоткрылась, и девушка, которой Одноглазый Ганс подарил ожерелье из голубых и белых бусин с филигранным крестиком, неуверенно заглянула в комнату. За ее широким, тяжелым лицом в щель просунулось еще три, таких же невзрачных и вялых. Некоторое время все девушки стояли, тупо оглядываясь по сторонам. Короб стоял в центре комнаты, но его хозяин исчез. Свет надежды медленно угас на их лицах, его сменило сначала недоумение, а затем неясная тревога.

– Но, боже милостивый, – сказала одна из девушек, – куда же делся торговец?

Все молчали.

– Может быть, – сказала другая, почти неслышным от ужаса голосом, – может быть, ты открыла дверь самому дьяволу?

Снова наступила пауза, все девушки затаили дыхание, потом заговорила та, что впустила Ганса в дверь.

– Да, – сказала она дрожащим голосом, – да, это, должно быть, был дьявол, потому что теперь я вспомнила – у него был только один глаз.

Все четыре перекрестились, а их глаза округлились от страха.

Внезапно из дымохода с грохотом хлынули куски известки.

– Ах! – вскрикнули девушки в один голос.

Бах! – хлопнула дверь, и они убежали, как перепуганные кролики.

Часом позже Якоб, дозорный, зашел сюда, совершая вечерний обход замка, и обнаружил короб торговца. Он перевернул его своим посохом и увидел, что там полно бусин, безделушек и лент.

– Как это сюда попало? – спросил он.

А затем, не дожидаясь ответа, на который и не рассчитывал, дозорный закинул короб на плечо и ушел.

Рис.38 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава X

Как Ганс нагнал страху в кухне

Рис.39 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

В дымоходе Гансу пришлось нелегко: сажа попала в ему и в рот, и в уши, и в волосы, и в нос, отчего он расчихался, и в единственный глаз, из которого потекли слезы. Но он все равно продолжал карабкаться вверх. «Ведь у каждой трубы есть верх, – сказал себе Ганс, – где-нибудь удастся вылезти».

Он добрался до места, где в трубу, по которой он полз, входила другая труба, и остановился подумать.

– Ну, – пробормотал он, – если я полезу дальше вверх, то могу вылезти из какой-нибудь высокой дымовой трубы, откуда не спустишься. А здесь, внизу, где-то должен быть камин, потому что дымоход не начинается просто так. Ладно! Спущусь немного и посмотрю, что получится.

Ему предстояло спускаться по извилистому дымоходу, к тому же неровному и узкому. Глаз покалывало, а колени и локти были стерты до крови, но Одноглазый Ганс в своей жизни видал неприятности и похуже.

Он спускался все ниже и ниже, дольше, чем поднимался. «Конечно, я уже где-то поблизости», – подумал он.

Словно в ответ на свои мысли, он внезапно услышал звук голоса где-то совсем рядом, так что резко остановился и замер неподвижно, как мышь, с колотящимся сердцем. Еще несколько дюймов, и его бы обнаружили, что бы тогда произошло, было нетрудно предсказать.

Ганс прижался спиной к одной стороне трубы, ногами к другой, а затем, наклонившись вперед, посмотрел вниз между коленями. Серый свет наступающего вечера мерцал в широком каменном камине прямо под ним. Около камина двигались два человека: большая толстая женщина и мальчик с лохматой головой. Женщина держала вертел с двумя связанными птицами на нем, и Одноглазый Ганс понял, что она, должно быть, кухарка.

– Ах ты, мерзкий лягушонок, – говорила женщина мальчику, – разве я не велела тебе развести огонь час назад? Здесь нет даже уголечка, чтобы зажарить птиц, а жаркое нужно подать на ужин господину барону. Где ты был все это время?

– Какая разница, где, – угрюмо отвечал паренек, подкладывая растопку, – да уж не бегал за Длинным Якобом, лучником, и не заигрывал с ним.

Ответ был мгновенным. Кухарка подняла руку. Бац! – послышался звук удара, и тут же – рев поваренка.

Вот это да, подумал Ганс, глядя на них сверху вниз, хорошо, что досталось мальчишке, а не мне.

– А теперь прекрати разговоры, – сказала женщина, – и делай, что велено. – А минуту спустя вопросила: – Интересно, как сюда попала сажа?

– Почем я знаю? – фыркнул поваренок. – Может быть, ты и в этом обвинишь меня?

«Это моя вина, – поморщился Ганс. – Но если они разожгут огонь, что же со мной будет?»

– Послушай, – сказала кухарка, – я иду готовить пирожки, если я вернусь и обнаружу, что ты не развел огонь, у тебя и другое ухо будет гореть.

«Ну, – подумал Ганс, – самое время спуститься, пока там будет всего один человек».

В следующее мгновение он услышал, как закрылась дверь, и понял, что кухарка, как и сказала, пошла готовить пирожки. Посмотрев вниз, он увидел, что мальчик склонился над вязанкой хвороста, раздувая искру на труте. Сухой хворост начал потрескивать и гореть. «Пора», – скомандовал себе Ганс. Упершись локтями в стенки дымохода, он выпрямил ноги, чтобы удобнее падать. Дождь сажи посыпался на хворост, который уже разгорелся. Тут мальчик поднял лицо и посмотрел вверх. Ганс перестал упираться в стенки и с грохотом приземлился на ноги посреди горящего хвороста. Поваренок повалился навзничь на пол и остался лежать там с лицом белым, как тесто, с широко раскрытыми глазами и ртом, молча глядя на ужасную черную фигуру, стоящую посреди пламени и дыма.

Мальчишка немного пришел в себя.

– Это дьявол! – заорал он.

И, перекатившись на бок, пополз к двери. Затем он выскочил за дверь и, захлопнув ее, полетел по коридору, крича от страха и не решаясь оглянуться.

Все это время Одноглазый Ганс сбивал искры с одежды. Он был черен, как чернила, – с головы до ног весь в копоти.

– Пока все хорошо, – пробормотал он себе под нос, – но если я буду бродить здесь в закопченных башмаках, останутся черные следы, так что придется идти босиком.

Рис.40 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Ах ты, мерзкий лягушонок, разве я не велела тебе развести огонь час назад?

Он наклонился и, сняв с ног остроносые туфли из мягкой кожи, бросил их на пылающий хворост, где они корчились, извивались, сморщивались, и наконец вспыхнули пламенем. А Ганс не терял времени даром; ему нужно было найти укрытие, и побыстрее, если он надеялся спастись. В углу кухни стояла большая квашня для теста, похожая на сундук с плоской крышкой. Лучшего укрытия не могло быть. Не раздумывая, Ганс подбежал к нему, захватив со стола каравай черного хлеба и полбутылки выдохшегося вина, потому что ничего не ел с самого утра. Он забрался в квашню, накрылся крышкой и свернулся калачиком, как мышь в гнезде.

Некоторое время на кухне царила тишина, но, в конце концов, за дверью послышались голоса, тихо перешептывающиеся друг с другом. Потом дверь распахнулась, и высокий, худощавый парень с квадратной челюстью, в грубой шерстяной одежде вошел в кухню и остановился, оглядываясь вокруг со смелостью, к которой примешивался испуг. Позади него толпились три или четыре оробевшие женщины и дрожащий поваренок.

Это был Длинный Якоб, лучник, но, в конце концов, его смелость не пригодилась, потому что нигде ничего не было видно, только потрескивал огонь, отбрасывая веселый красноватый отблеск на стену кухни, в которой быстро темнело.

Испуг толстой кухарки быстро сменился гневом.

– Ах ты, чертенок, – воскликнула она, – это все твои шуточки, – и она бросилась к поваренку, который спрятался за юбками одной из женщин. Но Длинный Якоб сморщил нос и принюхался.

– Нет, – сказал он, – я думаю, мальчишка не наврал, здесь отвратительно пахнет паленым рогом, это запах нечистого.

Пахли кожаные туфли, которые сжег Ганс.

Ночная тишина опустилась на замок Труц-Дракен; не было слышно ни звука, кроме писка мышей, шнырявших за деревянными панелями, монотонного звука капель с карнизов или вздохов ночного ветра у фронтонов и окон замка.

Крышка большой квашни для теста мягко приподнялась, и из-под нее осторожно выглянуло лицо, черное от сажи. Затем мало-помалу поднялась фигура, такая же черная, как и лицо, и Одноглазый Ганс вылез на пол, потягиваясь и почесываясь.

– Кажется, я заснул, – пробормотал он. – Эх, весь задубел, словно кожаная куртка, и что теперь со мной будет дальше? Надеюсь, удача не оставит меня, несмотря на мерзкую черную сажу!

Вдоль парадного входа в большой зал замка тянулась длинная каменная галерея, выходившая одним концом во двор, там была высокая каменная лестница. Вооруженный человек в кирасе и стальном шлеме, держа в руке длинное копье, расхаживал взад и вперед по галерее, время от времени останавливаясь, перегибаясь через край и вглядываясь в звездное небо над головой; затем, протяжно зевая, лениво возвращался к монотонному дежурству.

Из арочного дверного проема в нижней части длинного здания ниже конца галереи выползла черная фигура, но дозорный ничего не заметил, потому что стоял спиной. Крадучись бесшумно, как кошка, фигура пробиралась вдоль темной стены, то и дело останавливаясь, а затем снова медленно приближалась к галерее, где вооруженный человек уныло расхаживал взад-вперед.

Дюйм за дюймом, фут за футом черная фигура – это был босой Одноглазый Ганс – кралась вдоль угла стены; дюйм за дюймом и фут за футом, все ближе и ближе к длинному ряду каменных ступеней, которые вели в крытую галерею. Наконец он оказался на нижней ступеньке лестницы. Как раз в этот момент дозорный подошел к самому концу галереи и остановился, опираясь на копье. Если бы он посмотрел вниз, то наверняка увидел бы неподвижно лежащего Одноглазого Ганса, но он смотрел вдаль, поверх высоких черных крыш, и не заметил неожиданного визитера. Минута проходила за минутой, один стоял, глядя в ночь, а другой лежал, прижавшись к стене; затем с усталым вздохом дозорный повернулся и медленно зашагал в дальний конец галереи.

Мгновенно неподвижная фигура поднялась и бесшумно и быстро заскользила вверх по лестнице.

В каждом конце галереи стояло по две грубые каменные колонны. Черная фигура скользнула за одну из них, прижалась к стене и застыла прямо и неподвижно, словно тени вокруг.

Дозорный шел по длинной галерее, его меч побрякивал в тишине в такт шагам.

В трех футах от неподвижной фигуры за колонной он развернулся и стал возвращаться. Тень отделилась от колонны и стала быстро красться за ним. Страж еще сделал шаг-другой, тень позади него на мгновение пригнулась, сжалась, затем, как молния, прыгнула вперед на свою жертву.

На лицо мужчины упала темная ткань, и в то же мгновение он с приглушенным грохотом полетел на камни. Затем последовала яростная безмолвная борьба в темноте, но каким бы сильным и крепким ни был дозорный, он не мог сравниться с Одноглазым Гансом, обладавшим нечеловеческой силой. Ткань, которую набросили на голову стража, была туго и надежно завязана. Затем его повалили лицом вниз, и, несмотря на яростное сопротивление, связали руки и ноги крепкой тонкой веревкой.

Рис.41 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Здесь отвратительно пахнет паленым рогом

Задача была выполнена. Ганс поднялся на ноги и вытер пот со смуглого лба.

– Послушай, братец, – прошептал он, прижимая что-то холодное и твердое к шее противника. – Знаешь, что это? Это широкий кинжал, и если ты сумеешь вытащить кляп изо рта и издашь хоть какой-нибудь звук, я воткну его тебе в глотку.

С этими словами он снова сунул нож в ножны, затем наклонился и поднял дозорного, перекинул его через плечо, словно мешок, и, сбежав по ступенькам так легко, как будто его ноша ничего не весила, понес ее к арочному дверному проему, из которого вышел некоторое время назад. Там, предварительно сняв с пленника все оружие, Ганс усадил его у стены.

– Ну, братец, – сказал он, – теперь нам будет легче разговаривать, чем там, наверху. Я скажу тебе откровенно, почему я здесь: я хочу найти место, где держат молодого барона Отто из Дракенхаузена. Если ты можешь сказать мне, прекрасно, если нет, я перережу тебе глотку и найду того, кто знает. А теперь, братец, не скажешь ли ты мне то, что я хочу узнать?

Дозорный слабо кивнул в темноте.

– Хорошо, – сказал Ганс, – тогда я вытащу твой кляп, чтобы ты мог мне сказать, только не забывай о моем кинжале.

После этого он развязал своего пленника, и тот медленно поднялся на ноги. Встряхнулся и огляделся по сторонам тяжелым, растерянным взглядом, словно только что очнулся от сна.

Его правая рука украдкой скользнула вниз, но ножны кинжала были пусты.

Рис.42 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

На лицо мужчины упала темная ткань

– Ну же, братец! – нетерпеливо сказал Ганс. – Время идет, а потерянного не воротишь. Покажи мне дорогу к молодому барону Отто или… – и он поточил сверкающее лезвие кинжала о свою ороговевшую ладонь.

Дальнейших приглашений не потребовалось; парень повернулся и пошел вперед. Обоих поглотила тьма, и на замок Труц-Дракен снова опустилась ночная тишина.

Рис.43 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава XI

Как был спасен Отто

Рис.44 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Маленький Отто лежал на жесткой скамье в своей камере, ворочаясь в беспокойном лихорадочном сне; вдруг он ощутил на себе тяжелую руку, и голос прошептал ему на ухо:

– Барон, барон Отто, проснись, очнись, я пришел помочь тебе. Я Одноглазый Ганс.

Отто мгновенно проснулся и приподнялся на локте.

– Одноглазый Ганс, – выдохнул он. – Одноглазый Ганс… кто такой Одноглазый Ганс?

– Верно, – сказал тот, – ты не знаешь меня. Я доверенный слуга твоего отца и единственный, кроме его родственников, кто остался с ним в трудный час. Да, все покинули его, кроме меня, поэтому я пришел, чтобы помочь тебе выбраться из этого мерзкого логова.

– О, дорогой добрый Ганс! Если бы только ты мог! – воскликнул Отто. – Если бы только ты мог забрать меня отсюда. Увы, дорогой Ганс! Я устал и смертельно болен. – И бедный Отто расплакался.

– Да, да, – хрипло сказал Ганс, – это неподходящее место для ребенка. Можешь ли ты подняться, мой маленький хозяин? Ты сумеешь взобраться по веревке с узлами?

– Нет, – сказал Отто, – я никогда больше не смогу лазить! Смотри, Ганс. – И он сбросил с себя медвежью шкуру.

– Я ничего не вижу, – сказал верный слуга, – слишком темно.

– Тогда дотронься, – сказал Отто. – Вот здесь.

Ганс потянулся к этой бедной сжавшейся фигурке, чуть белевшей в темноте. Внезапно он отпрянул, рыча, как разъяренный волк.

– О, подлые кровавые твари! – вскричал он. – И они сделали это с тобой, с маленьким ребенком?!

– Да, – сказал Отто, – это сделал барон Генрих. – И снова заплакал.

– Ну-ну, – грубовато сказал Ганс, – не плачь больше. Ты уйдешь отсюда, даже если не сможешь подняться; я помогу тебе. Твой отец уже ждет здесь, под окном, и ты скоро будешь с ним. Ну-ну, перестань.

С этими словами Ганс снял кожаную куртку. Вокруг его тела виток за витком была намотана толстая пеньковая веревка с узлами через короткие промежутки. Он начал разматывать веревку, а когда закончил, то стал таким же худым, как прежде. Затем он вытащил из мешочка, висевшего у него на боку, моток шнура и свинцовое грузило с отверстием, – и то, и другое он принес с собой, чтобы использовать их сейчас. Он вдел конец шнура в отверстие, завязал, а затем, крутанув грузило над головой, швырнул его в высокое окно. Дважды оно возвращалось и падало на пол, но в третий раз вылетело между железными прутьями, унося с собой шнур. Ганс держал моток в руке и постепенно ослаблял шнур, когда тяжесть несла его вниз, к земле. Внезапно шнур перестал тянуться. Ганс дернул его и встряхнул, но он больше не двигался.

– Моли Небо, дитя мое, – сказал он, – чтобы груз достиг земли, ведь если этого не произойдет, мы, несомненно, погибнем.

– Я молюсь, – сказал Отто и склонил голову.

Затем, словно в ответ на его молитву, шнур дернулся.

– Смотри-ка, – сказал Ганс, – тебя услышали наверху, на Небесах.

Быстро и ловко он привязал шнур к концу веревки с узлами; затем дернул за веревку. В следующее мгновение те, кто был внизу, подтянули веревку к окну и спустили вниз. Отто лежал и смотрел, как веревка движется к окну и выползает в ночь, словно огромная змея, а Одноглазый Ганс держал другой конец, чтобы ее не вытянуло слишком далеко. Наконец «змея» остановилась.

– Хорошо, – пробормотал Ганс, как бы про себя. – Веревка достаточно длинная.

Он подождал несколько минут, а затем, потянув за веревку и поняв, что ее держат внизу, поплевал на руки и начал медленно подниматься к окну наверху.

Обхватив рукой железные прутья решетки, он сунул руку в сумку, висевшую у него на боку, и, вытащив напильник, принялся за работу, прокладывая путь через то, что теперь стояло между Отто и свободой.

Это была ужасно медленная работа, и Отто казалось, что Ганс никогда ее не закончит, пока, лежа на жесткой скамье, он наблюдал за склонившейся фигурой, черной на фоне неба. Время от времени напильник скрежетал, распиливая твердое железо, и тогда Ганс на мгновение замирал, но только, чтобы приняться за работу так же усердно, как раньше. Три или четыре раза он проверял результаты, но решетка все еще держалась. Наконец он уперся в нее плечом, и когда Отто посмотрел, то увидел, что прутья согнулись. Внезапно раздался резкий треск, и кусок решетки вылетел в ночь.

Ганс надежно обвязал веревку вокруг обрубка толстого железного прута, а затем снова соскользнул в комнату.

– Мой маленький господин, – сказал он, – как ты думаешь, если я возьму тебя на руки, ты сумеешь уцепиться за мою шею и держаться?

– Да, – ответил Отто, – думаю, что смогу.

– Тогда пойдем, – сказал Ганс.

С этими словами он наклонился и, осторожно подняв Отто с его грубой постели, затянул вокруг них обоих широкий кожаный ремень, крепко и надежно застегнув его.

– Тебе не больно? – спросил он.

– Не очень, – еле слышно прошептал Отто.

Затем Ганс поплевал на руки и начал медленно карабкаться по веревке.

Они добрались до края окна и на мгновение остановились, и Отто обнял за шею верного Ганса.

– Теперь ты готов? – спросил Ганс.

– Да, – ответил Отто.

– Тогда смелее, – сказал Ганс, повернулся и перекинул ногу через подоконник.

В следующее мгновение они повисли в воздухе.

Отто посмотрел вниз и ахнул.

– Матерь Небесная, благослови нас, – прошептал он, а затем закрыл глаза, чувствуя слабость и головокружение при виде ужасной глубины внизу. Ганс не произнес ни слова, а, стиснув зубы и обхватив ногами веревку, начал медленно спускаться, перебирая руками. Он спускался все ниже и ниже, а Отто, с закрытыми глазами, с головой на плече Ганса, думал, что спуск никогда не кончится. Ниже, ниже. Внезапно Отто почувствовал, как Ганс глубоко вздохнул, раздался легкий толчок, и мальчик открыл глаза; Ганс стоял на земле.

Рис.45 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

В следующее мгновение они повисли в воздухе

Из тени, падавшей от стены, возникла фигура, закутанная в черный плащ, и взяла Отто на руки. Это был барон Конрад.

– Мой сын… мое дитя! – воскликнул он дрожащим голосом, и это было все.

Отто прижался щекой к щеке отца и заплакал.

Внезапно барон издал резкий, яростный крик.

– Боже милостивый! – воскликнул он. – Что они с тобой сделали?

Но бедный маленький Отто не мог ответить.

– О! – сдавленно выдохнул барон. – Дитя мое! Мое маленькое дитя! – Тут он не выдержал, все его тело затряслось от яростных, сухих рыданий; ибо люди в те времена не стремились скрыть свое горе, как они делают это сейчас, но были яростны и сильны в выражении и горя, и всего остального.

– Не обращай внимания, дорогой отец, – прошептал Отто, – мне было не так уж больно, – и он прижался губами к щеке отца.

У маленького Отто была отрублена кисть.

Рис.46 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава XII

За жизнью во весь опор

Рис.47 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Но Отто еще не был спасен, еще не все опасности миновали. Внезапно резкий звон колокола нарушил тишину звездной ночи над их головами, и, подняв лица и посмотрев вверх, они увидели огни, мигающие то в одном, то в другом окне. Вскоре послышался хриплый голос, кричавший что-то, чего они издалека не могли разобрать.

Одноглазый Ганс хлопнул себя рукой по бедру.

– Вот что получается, – сказал он, – когда у тебя доброе сердце. Я одолел и связал дозорного, и заставил его сказать, где находится наш молодой барон. У меня было на уме вонзить в него нож после того, как он все мне рассказал, но потом, вспомнив, как юному барону ненавистна мысль о кровопролитии, я сказал себе: «Нет, Ганс, сохрани злодею жизнь». Видите, к чему приводит милосердие; этот парень каким-то образом освободился от своих уз и натравил на нас весь замок, это осиное гнездо.

– Нам надо бежать, – сказал барон, – потому что теперь, в это черное время, все покинули меня, осталось только шестеро верных людей.

В его голосе звучала горечь. Затем, наклонившись, он поднял Отто на руки и, осторожно неся его, начал быстро спускаться по каменистому склону к ровной дороге, проходившей под холмом. За ним последовали остальные. Ганс все еще был бос и перепачкан сажей. На небольшом расстоянии от дороги, в тени деревьев, стояли в ожидании семь лошадей. Барон вскочил на своего огромного черного скакуна, усадив маленького Отто в седло перед собой.

– Вперед! – крикнул барон Конрад, и они с топотом выехали на дорогу. Затем он сказал низким голосом: – В Санкт-Михаэльсбург.

Лошадей повернули на запад и поскакали сквозь черные тени леса, оставив позади Труц-Дракен.

Но сквозь стук лошадиных копыт доносился звон сигнального колокола, и, оглянувшись через плечо, Ганс увидел свет факелов, мерцавших там и сям у внешних стен перед большим барбаканом.

В замке Труц-Дракен царили суета и суматоха: мигающие факелы освещали тускло-серые стены; лошади ржали и били копытами, а люди перекликались друг с другом. Вскоре по коридору широкими шагами прошел барон Генрих, облаченный в легкие доспехи, которые он поспешно надел, разбуженный известием о побеге пленника. Внизу, во дворе, стоял его конь, и, не дожидаясь помощи, он вскочил в седло. Затем они все поскакали по крутой тропинке, звеня доспехами, звеня мечами и подкованными железом копытами, выбивающими искры из камней. Во главе отряда ехал барон Генрих; его треугольный щит висел на плече, а в руке он держал длинное, тяжелое, стальное копье с трепетавшим у острия вымпелом.

На дороге у подножия склона они остановились, так как не могли понять, в каком направлении скрылись беглецы. С полдюжины слуг соскочили с лошадей и принялись метаться, словно гончие, ищущие потерянный след, и посреди этой суматохи барон Генрих сидел неподвижно, как скала.

Внезапно из леса за дорогой донесся крик; слуги нашли место, где были привязаны лошади. Было легко проследить путь, по которому барон Конрад и его спутники вернулись на большую дорогу, но там снова нужно было решать, в каком направлении двинулись беглецы. Прямая, как стрела, дорога тянулась с запада на восток, – куда же они бежали?

Барон Генрих подозвал к себе Николаса Штайна, и они некоторое время беседовали вполголоса. В конце концов Штайн направил коня и, выбирая по одному, разделил отряд на две группы. Одну группу возглавил барон, а другую – Николас Штайн. «Вперед!» – раздался крик, и две группы всадников с топотом понеслись в противоположных направлениях.

Барон Генрих из Труц-Дракена во главе своих людей направился на запад.

Раннее весеннее солнце бросало туманные желтые лучи на верхушки лесных деревьев, где маленькие птички прославляли майское утро. Но барон Генрих и его спутники не думали о красоте мирного дня и не слышали звуков песен многочисленных птиц, с топотом несясь по дороге и оставляя за собой медленно оседавшее клубившееся облако пыли.

По мере того как солнце поднималось все выше, становилось теплее, туман начал рассеиваться, пока, наконец, не разошелся, как белый занавес, и перед преследующими всадниками оказалась гора, по которой круто поднималась дорога.

– Вон они, – внезапно раздался голос за спиной барона Генриха из Труц-Дракена, и при этом крике все посмотрели вверх.

Далеко на склоне горы клубилось облако пыли, в котором, подобно звездам, сверкали на солнце блестящие полированные доспехи.

Барон Генрих не сказал ни слова, но его губы скривились в мрачной улыбке.

Когда завесы тумана растаяли, Одноглазый Ганс оглянулся и посмотрел вниз, в поросшую деревьями долину.

– Вон они едут, – сказал он. – Они пустились во весь опор, чтобы быстрее догнать нас, а наши лошади устали от всех поездок, которые мы проделали за последние пять дней. Как далеко отсюда, господин барон, до Михаэльсбурга?

– Около десяти лиг, – мрачно ответил барон.

Ганс сложил губы, словно собираясь свистнуть, но барон этого не заметил, потому что смотрел прямо перед собой с каменным лицом. Те, кто следовал за ним, смотрели друг на друга, и у каждого была одна и та же мысль – сколько времени пройдет, прежде чем их догонят?

Когда это произойдет, каждого из них ждет смерть.

Они достигли гребня горы и помчались, потому что спуск в долину был гладким и ровным. Они ехали в мертвой тишине. Время от времени спутники барона оглядывались через плечо. Они обогнали преследователей на милю, когда головы в шлемах показались над гребнем горы, но что толку в миле, если между ними ровная дорога и свежие лошади против усталых?

Рис.48 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Сколько времени пройдет, прежде чем их догонят?

Отряд скакал все дальше. Солнце поднималось все выше, становилось все жарче. Не было времени отдохнуть и напоить тяжело дышавших лошадей. Только однажды, когда они пересекали небольшой ручей, бедные животные наклонили головы и сделали несколько глотков прохладной воды, а Одноглазый Ганс смыл часть сажи с рук и лица. Они продолжали путь. Барон Конрад ни разу не повернул головы, пристально глядя прямо перед собой, он все так же ехал вперед по бесконечной дороге, а светлая головка и бледное лицо бедного Отто покоились на его закованном в сталь плече, а до Санкт-Михаэльсбурга еще оставалось восемь лиг.

Перед ними лежал небольшой холм, и поднявшись на него, все, кроме барона, как по команде, повернули головы и посмотрели назад. Затем не одно сердце замерло, потому что сквозь листву деревьев внизу они заметили блеск доспехов своих преследователей – не более чем в миле от них. В следующее мгновение они перевалили через гребень, и там, внизу, текла широкая сверкающая река, а еще ближе ее приток, через который был перекинут грубый, узкий, трехарочный каменный мост в том месте, где глубокую, медленно текущую воду пересекала дорога.

Усталые лошади тащились вниз по склону до самого моста.

– Стой! – внезапно крикнул барон и натянул поводья.

Его спутники в замешательстве остановились. Что он хочет сделать? Барон повернулся к Гансу, и его голубые глаза сверкнули, как сталь.

– Ганс, – сказал он низким голосом, – ты служил мне долго и верно, выполнишь ли ты в этот последний раз мою просьбу?

– Да, – был краткий ответ.

– Поклянись в этом, – сказал барон.

– Клянусь, – сказал Ганс и осенил сердце крестным знамением.

– Хорошо, – сурово сказал барон. – Тогда возьми мальчика и вместе с остальными скачи как можно быстрее в Санкт-Михаэльсбург. Отдай ребенка на попечение аббата Отто. Расскажи ему, как я присягнул на верность императору, и что я этим приобрел – мой замок сожжен, мои люди убиты, а этот бедный, наивный ребенок, мой единственный сын, изувечен моим врагом.

– А вы, господин барон? – спросил Ганс.

– Я останусь здесь, – спокойно сказал барон, – и буду сдерживать тех, кто преследует меня, до тех пор, пока Бог даст мне на это сил.

Ропот протеста поднялся среди спутников барона, двое из которых были его близкими родственниками. Но Конрад из Дракенхаузена яростно повернулся к ним.

– Неужели, – сказал он, – я так низко пал из-за своих несчастий, что даже вы осмеливаетесь поднять свой голос против меня? Клянусь добрым Небом, я начну с того, что убью первого человека, который осмелится ослушаться моего приказа.

Затем он отвернулся от них.

– Вот, Ганс, – сказал он, – возьми мальчика и помни, старый мошенник, о своей клятве.

Барон в последний раз прижал Отто к груди.

– Дитя мое, – прошептал он, – постарайся не ненавидеть своего отца, когда будешь вспоминать о нем, даже если он был жесток и кровожаден, как тебе известно.

Но маленький Отто, измученный своими страданиями и слабостью, не осознавал, что происходит, он видел события, как в лихорадочном сне.

– Прощай, Отто, – сказал барон, но губы Отто лишь слабо шевельнулись в ответ. Отец поцеловал его в обе щеки. – Давай, Ганс, – поспешно сказал он, – увези его отсюда. – И он снял руки Отто со своей шеи.

Ганс посадил Отто в седло впереди себя.

– О, мой дорогой господин барон… – произнес он, внезапно замолчал и повернул нелепо подергивающееся лицо в сторону.

– Иди, – резко сказал барон, – не теряй времени на женские слезы.

– Прощай, Конрад! Прощай! – сказали два его родственника и, подъехав, поцеловали его в щеку, затем повернулись и ускакали вслед за Гансом, а барон Конрад остался один на один к лицу со своим смертельным врагом.

Рис.49 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава XIII

Как барон Конрад удерживал мост

Рис.50 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Когда последний из его отряда пронесся по извилистой дороге и скрылся из виду, барон Конрад встряхнулся, словно отгоняя одолевавшие его мысли. Затем он медленно выехал на середину моста, где развернул коня так, чтобы встретиться лицом к лицу с приближающимися врагами. Он опустил забрало шлема и закрепил его, а затем проверил, что меч и кинжал свободно висят в ножнах и при необходимости их легко выхватить.

Преследователи неслись вниз по крутой тропинке с холма. Спустившись к мосту, они натянули поводья, потому что путь им преградила неподвижная закованная в сталь фигура на огромном боевом коне, тело которого было покрыто потом и пятнами пены, а широкие, красные ноздри тяжело раздувались.

Одна сторона моста была ограждена невысоким каменным барьером, а другая не была ничем защищена от глубокой, медленно текущей воды внизу. Это было опасное место для нападения на отчаявшегося человека, облаченного в непробиваемые доспехи.

– Вперед! – крикнул барон Генрих, но ни один человек не шевельнулся в ответ, а закованная в доспехи фигура неподвижно и прямо сидела на тяжело дышащей лошади.

– Как, – воскликнул барон Генрих, – вы боитесь одного человека? Тогда следуйте за мной! – и он пришпорил коня, направляясь к мосту.

Но по-прежнему никто не двинулся с места, и хозяин Труц-Дракена снова осадил своего коня. Он развернул коня, обвел взглядом бесстрастные лица своих спутников, и в его глазах под решеткой забрала начал разгораться гнев.

Барон Конрад расхохотался.

– Что же, – воскликнул он, – вы все боитесь одного человека? Неужели среди вас нет никого, кто осмелился бы выйти вперед и сразиться со мной? Я знаю, барон Генрих, ты не побоялся отрубить руку маленькому ребенку. Неужели тебе не хватает мужества встретиться лицом к лицу с его отцом?

Барон Генрих заскрежетал зубами от ярости, оглядывая лица своих воинов. Его взгляд задержался на одном из них.

– О! Карл Шпиглер, – крикнул он, – у тебя арбалет, пристрели-ка этого пса! Нет, – поправил он себя, – доспехи защитят его; пристрели коня, на котором он сидит.

Барон Конрад услышал его слова.

– Ты трусливый негодяй! – закричал он. – Стой, не стреляй в доброго коня. Я спешусь и буду сражаться с вами.

После чего он соскочил с лошади и, повернув голову животного, хлопнул его по боку. Конь сначала побежал рысью, затем пошел к дальнему концу моста, там остановился и стал щипать траву, росшую рядом с дорогой.

– Ну! – яростно воскликнул барон Генрих. – Теперь-то он вам не страшен, собаки! Ату его! Вперед!

Рис.51 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Путь им преградила неподвижная закованная в сталь фигура на огромном боевом коне

Всадники медленно пришпорили своих лошадей, подъехали на мост и направились к человеку, который, крепко сжимая огромный двуручный меч, одиноко стоял там, преграждая проход.

Барон Конрад взмахнул мечом над головой, на лезвии дважды сверкнуло солнце. Не дожидаясь нападения, когда первый из приближающихся всадников оказался в нескольких футах от него, он с криком бросился вперед. Парень ударил его копьем, и барон, пошатываясь, отступил на несколько футов, но тут же пришел в себя и снова атаковал. Огромный меч со свистом сверкнул в воздухе и опустился, ближайший всадник выронил копье и с диким воплем схватился обеими руками за вздыбленную гриву. Меч снова просвистел в воздухе, и на этот раз на нем было кровавое пятно. Он снова опустился, и, издав еще один пронзительный крик, человек растянулся под ногами своего коня. В следующее мгновение все были рядом с бароном Конрадом, каждый стремился сразить его, затоптать конем или ударить копьем. Было слишком тесно, чтобы взмахнуть мечом, но, держа рукоять обеими руками, барон Конрад действовал им, как копьем, нанося удары коням или людям. Атакующим, которые толпились на узкой проезжей части моста, приходилось не только защищаться от разящих ударов меча, но и не дать своим раненым лошадям (которые, обезумев от страха, вставали на дыбы) упасть вместе с ними в реку.

– Назад! Назад! – раздался крик.

И те, кто был ближе всех к Конраду, натянули поводья своих коней.

– Вперед! – взревел барон Генрих, но, несмотря на его команду и даже удары, которые он наносил, отступавшие, обороняясь и крича, теснили тех, кто был сзади.

На мосту снова никого не осталось, кроме неподвижно лежавших трех тел, и того, кто в потускневших, покрытых пятнами доспехах прислонился, тяжело дыша, к ограде моста.

Барон Генрих неистовствовал. Скрежеща зубами, он отъехал немного назад, затем, развернувшись, с копьем наперевес, пришпорил коня и ринулся на своего одиноко стоящего врага.

Увидев, что противник стремительно надвигается, Конрад взмахнул мечом и отскочил в сторону. Копье пролетело рядом. Конрад ударил по летящему копью, и железное острие вылетело из древка и со звоном упало на камни моста.

Барон Генрих поднял коня на дыбы, затем медленно направил его назад, не сводя глаз со своего врага и все еще держа в руке деревянный обрубок копья. На конце моста он отшвырнул древко.

– Другое копье! – хрипло крикнул он.

Ему протянули копье, он схватил его дрожащей от ярости рукой. Отъехав на небольшое расстояние, барон повернул коня; затем, вонзив стальные шпоры в его дрожащие бока, снова обрушился на противника. Еще раз ужасный меч сверкнул в воздухе, но на этот раз удар пришелся мимо копья, не причинив вреда. В следующее мгновение, рывком поднятый на дыбы, конь изо всех сил ударил копытами барона Конрада.

Его отбросило назад, и твердые железные подковы обрушились на распростертое тело, когда лошадь и человек стремительно пронеслись на другой конец моста. Крик вырвался из груди наблюдавших за схваткой. В следующее мгновение распростертая фигура поднялась, пошатываясь, подошла к краю моста и остановилась, прислонившись к каменной ограде.

На дальнем конце моста барон Генрих развернул своего коня. Он снова поднял копье и двинулся на своего израненного врага. На этот раз копье ударило точно, пронзив стальную нагрудную пластину, и обломилось, оставив острие в ране.

Барон Конрад упал на колени, а Генрих Родербургский, нависая над ним, обнажил меч, чтобы закончить дело.

Затем произошло удивительное: раненый внезапно поднялся на ноги и, прежде чем его враг успел нанести удар, прыгнул на него с громким и горьким криком боли и отчаяния.

Генрих из Труц-Дракена ухватился за гриву коня, но нападение было таким яростным, таким внезапным, что он рухнул в своих доспехах на камни моста.

– Дракон! Дракон! – громовым голосом воскликнул барон Конрад и с энергией отчаяния потащил своего поверженного врага к открытой стороне моста.

– Вперед! – закричал предводитель людей из Труц-Дракена, и они поскакали к сражающимся рыцарям, чтобы спасти своего хозяина. Но опоздали.

На краю моста барон Генрих поднялся на ноги, ошеломленный и сбитый с толку внезапным падением, и теперь отчаянно боролся. Мгновение противники стояли, раскачиваясь взад и вперед, сжимая друг друга, кровь из груди раненого текла по доспехам обоих. Затем, вместе с градом камней и известки из-под кованых каблуков, они опрокинулись и рухнули вниз. Раздался громкий всплеск, и когда воины с ужасом выглянули из-за ограды моста, то увидели только закручивающиеся водовороты, стремительно уносящиеся по течению, мелькнули пузырьки воздуха на поверхности, и вот уже ничего – река продолжала свой путь тихо и ровно, как всегда.

Рис.52 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Противники стояли, раскачиваясь взад и вперед, сжимая друг друга

Рис.53 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Вскоре громкий голос нарушил тишину. Он принадлежал Вильгельму Родербургскому, родственнику барона Генриха.

– Вперед! – крикнул он. В ответ послышался ропот. – Вперед! – снова крикнул молодой человек. – Мальчишка и те, кто везет его, не ушли далеко, мы еще можем их догнать.

Затем один из мужчин ответил ему – мужчина с морщинистым, обветренным лицом и кудрявыми с проседью волосами.

– Нет, – сказал он, – нашего господина барона уже нет в живых, к тому же это не наша ссора. Четверо из нас ранены, а трое, я подозреваю, мертвы, зачем нам подставляться под удары без всякой выгоды?

Стоявшие вокруг одобрительно зашумели, и Вильгельм Родербургский понял, что в этот день людям из Труц-Дракена здесь больше нечего делать.

Рис.54 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Глава XIV

Как Отто увидел великого императора

Рис.55 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Из-за болезни и слабости Отто пробыл в полуобмороке все это долгое путешествие под жарким майским солнцем. Как в кошмаре, он снова и снова слышал монотонный стук копыт по земле, ощущал на щеке последний поцелуй отца. Скачка продолжалась, пока все не растворилось в тумане, и больше он ничего не чувствовал. Когда Отто очнулся, в ноздри ему бил резкий запах уксуса, а на лбу лежала прохладная влажная салфетка. Он открыл глаза, а затем снова закрыл их, думая, что, должно быть, видит сон, потому что он лежал в своей прежней комнате в мирном монастыре Белого Креста на Холме, добрый отец-настоятель сидел рядом, глядя в его лицо отсутствующим взглядом ученого, брат Иоахим сидел в глубоком кресле у окна и тоже смотрел на него, а брат Теодор, монастырский лекарь, отирал ему лоб. Рядом с этими старыми знакомыми лицами были лица тех, кто был с ним в этой долгой скачке: Одноглазый Ганс, старый мастер Николас, его родственник, и другие. Отто закрыл глаза, думая, что, может быть, все это сон. Но пульсирующая боль в обрубленном запястье вскоре убедила его, что он не спит.

– Значит, я действительно снова дома, в Санкт-Михаэльсбурге? – пробормотал он, не открывая глаз.

Брат Теодор засопел, наступила пауза.

– Да, – сказал, наконец, старый настоятель, и его мягкий голос дрогнул. – Да, мое дорогое дитя, ты снова вернулся в свой дом, ты недолго пробыл в большом свете, но подвергся жестоким и горьким испытаниям.

– Но меня не заберут обратно, правда? – торопливо спросил Отто, открывая глаза.

– Нет, – мягко сказал аббат, – не раньше, чем ты исцелишься телом и будешь готов и захочешь уйти.

Прошло три с лишним месяца, и к Отто вернулось здоровье, и теперь в сопровождении Одноглазого Ганса и тех немногих, кто остался верным барону Конраду до последних горьких дней, он ехал в причудливый старый город Нюрнберг. Там находился император Рудольф в ожидании короля Богемии Оттокара, который должен был приехать по вызову императора и держать ответ перед имперским советом. Отто ехал ко двору.

Миновав городские ворота, Отто стал разглядывать высокие дома с нависающими фронтонами, подобных которым он никогда раньше не видел, он удивленно смотрел на то, как тесно они стоят вдоль улицы. Но больше всего он поражался количеству людей, которые ходили взад-вперед, в спешке толкая друг друга, и лавкам торговцев со смотревшими на улицу витринами, в которых виднелись чудесные товары: доспехи у кузнецов, сверкающие украшения у ювелиров и богатые ткани из шелка и атласа у купцов. Маленький Отто никогда в жизни не видел ничего более богатого и роскошного, потому что раньше не бывал в городе.

– Ой! Взгляните, – воскликнул он, – на эту прекрасную даму! Посмотрите, святой отец! Вряд ли жена императора красивее этой дамы.

Аббат улыбнулся.

– Нет, Отто, – сказал он, – это всего лишь жена или дочь бюргера, дамы при дворе императора гораздо величественнее.

– Неужели! – сказал Отто и в удивлении замолчал.

И вот наконец настал знаменательный момент, когда маленький Отто собственными глазами должен был увидеть Великого императора, который правил всеми могущественными королевствами Германии и Австрии, Италии и Чехии, а также другими королевствами, княжествами и государствами. Его сердце билось так сильно, что он не мог произнести ни слова, когда добрый аббат, державший его за руку, остановился на мгновение у дверного проема, чтобы прошептать ему на ухо какие-то последние наставления. Затем они вошли в императорские покои.

Это был длинный зал с каменным полом. Пол покрыт богатыми коврами, а стены увешаны ткаными гобеленами, изображавшими рыцарей и дам в зеленых садах и королей с войском в сражениях. Длинный ряд высоких застекленных окон тянулся по всему залу, заливая его мягким светом осеннего дня. В дальнем конце зала, вдалеке, у большого резного камина, в котором догорал огонь, стояла группа вельмож в великолепных одеждах из бархата и шелка, со сверкающими золотыми цепями на шеях.

Один человек стоял отдельно. Его руки были сцеплены за спиной, а взгляд задумчиво устремлен в пол. Он был одет в простую серую мантию без украшений, талию его охватывал обыкновенный кожаный пояс, с которого свисал меч с костяной рукоятью в коричневых кожаных ножнах. Породистый охотничий пес лежал рядом с ним, свернувшись калачиком на полу, греясь в благодатном тепле.

Когда отец настоятель и Отто приблизились, человек поднял голову и посмотрел на них. Отто увидел простое, некрасивое лицо с морщинистым лбом и большим ртом с опущенными уголками. Это было лицо хорошего, честного бюргера, обремененного заботами о процветании своей торговли.

«Кто это может быть, – подумал Отто, – и почему этот бедняга стоит там среди таких знатных людей?»

Но аббат направился прямо к этому человеку и опустился на колени на пол, и изумленный Отто последовал его примеру. Это был Великий император Рудольф.

– Кто у нас здесь? – спросил император и склонил голову к аббату и мальчику.

– Сир, – сказал аббат Отто, – мы смиренно обращались к вам с прошением от имени вашего покойного вассала, барона Конрада Вельфа из Дракенхаузена, о справедливости для его сына, барона Отто, которого, сир, как вы видите сами, жестоко изувечил барон Генрих Родербургский из Труц-Дракена. Более того, у него отняли земли, сожгли его замок, а его домочадцев взяли в плен.

Император нахмурился так, что косматые брови почти скрыли проницательный блеск серых глаз.

– Да, – сказал он, – я действительно помню об этой петиции и рассмотрел ее как при закрытых дверях, так и на совете. – Он повернулся к группе слушающих вельмож. Посмотрите, – сказал он, – на этого маленького ребенка, искалеченного бесчеловечными и жестокими злодеями-грабителями. Клянусь Небесами! Я положу конец их беззаконному грабежу, даже если мне придется предать огню и мечу каждый замок с севера до юга. – Затем, снова повернувшись к Отто, он сказал: – Бедное дитя, справедливость по отношению к тебе будет восстановлена, и, насколько возможно, эти жестокие Родербурги выплатят тебе все за то, что ты потерял; и пока возмещение не будет выплачено, семья человека, совершившего это деяние, будет считаться поручителем.

Рис.56 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

– Кто у нас здесь?

Отто посмотрел в доброе морщинистое лицо над собой.

– Нет, господин император, – сказал он в своей удивительной спокойной манере, – в семье остались только двое – мать и дочь, и я обещал жениться на девочке, когда мы с ней достаточно подрастем; так что, если вы позволите, я не хотел бы, чтобы с ней случилось что-нибудь плохое.

Император долго смотрел на коленопреклоненного мальчика и наконец издал короткий сухой смешок.

– Пусть будет так, – сказал он, – твой план не лишен мудрости. Может быть, все к лучшему, что дело закончилось так мирно. Поместья Родербургов будут находиться в доверительном управлении для тебя до тех пор, пока ты не достигнешь совершеннолетия; в остальном все будет так, как ты предложил, маленькая девочка будет взята под опеку под нашим собственным присмотром. А что касается тебя – ты хочешь, чтобы я взял тебя под свою опеку вместо твоего умершего отца?

– Да, – просто сказал Отто, – я согласен, потому что мне кажется, что вы хороший человек.

Вельможи, стоявшие рядом, улыбнулись словам мальчика. Что касается императора, то он откровенно рассмеялся.

– Благодарю вас, господин барон, – сказал он, – во всем моем дворе нет никого, кто был бы настолько любезен со мной.

Приближается конец нашей истории.

Но, возможно, вам захочется узнать, что произошло потом, потому что никому не хочется оставлять нить истории, не завязав ее узелком.

Прошло восемь лет, Отто вырос при дворе императора и не расставался с ним ни в мирные времена, ни во времена сражений.

Но сам он никогда не обнажал меч и не наносил ударов, потому что его правая кисть была из чистого серебра, и твердые, холодные пальцы никогда не сжимались. Люди так и называли его – Отто Серебряная Рука. Но, возможно, была и другая причина, почему ему дали это имя, – за чистую, простую мудрость, которой научили его старые монахи Белого Креста на Холме, и которую он не утратил, несмотря даже на все почести, которыми император одаривал своего любимца. И по мере того как Отто становился старше, к его словам стали прислушиваться и члены совета и даже сам император.

А теперь – самый конец.

Отто смущенно стоял в дверях комнаты в императорском замке, колеблясь, прежде чем войти, хотя внутри его не ждало ничего ужасного, только девушка, чье сердце трепетало еще сильнее, чем его. Бедная маленькая Паулина, которую он не видел с того последнего дня в темной камере в Труц-Дракене.

Наконец он отодвинул портьеру и вошел в комнату.

Она сидела на скамейке у окна и смотрела на него большими темными глазами.

Отто остановился в замешательстве, потому что в его памяти оставалась маленькая девочка, какой он ее видел в последний раз, и, увидев прекрасную девушку с красивыми темными глазами, он растерялся.

Она же увидела высокого стройного юношу с вьющимися золотистыми волосами, одна кисть у него была белой и нежной, а другая из чистого серебра.

Он подошел к ней, взял ее руку и поднес к губам, а все, что она могла сделать, это смотреть на героя, о котором она так много слышала, на любимца императора, мудрого молодого Отто Серебряная Рука.

Рис.57 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука
Рис.58 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Он взял ее руку и поднес к губам

Послесловие

Рис.59 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Дракенхаузен был восстановлен из развалин, ведь стены оставались такими же крепкими, как раньше. Теперь замок больше не был логовом барона-разбойника, а под щитом над большими воротами был вырезан новый девиз Вельфов, девиз, который дал им сам император Рудольф:

«Manus argentea quam manus ferrea melior est»[3].

Рис.60 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Приключения Джека Баллистера

Рис.61 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Предисловие

Рис.62 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Одной из наиболее серьезных проблем, с которыми сталкивались плантации Вирджинии в ранние колониальные времена, была необходимость иметь достаточное количество рабочих рук для обработки почвы и выращивания табака, предназначавшегося для английского рынка.

Некоторые плантаторы в Вирджинии владели тысячами акров богатейшей в мире земли, пригодной для выращивания табака – огромными участками девственной территории, где бесценный суглинок был открыт дождю, воздуху и теплому небу; щедро плодородный суглинок, только и ждущий обработки, чтобы превратиться в огромные табачные состояния для блестящих владельцев. Все, что требовалось, – это человеческий труд, чтобы копать землю, сажать, рыхлить, выращивать и готовить табак для продажи, ведь не было и сотой доли необходимых рабочих рук, чтобы возделать ожидающую почву, готовую в любое время принести тысячи бочек табака, и вопрос заключался в том, где и как можно было получить рабочую силу.

Самым простым и быстрым решением вопроса, по-видимому, был ввоз рабов-негров из Африки.

Введение рабского труда началось с первых дней существования этих провинций. Сотни кораблей перевозили через океан африканских негров, которых отправляли копать и рыхлить землю на табачных полях, а работорговля между западным побережьем Африки и Северной и Южной Америкой стала регулярной.

Но оказалось, что привезенные африканские рабы годились только для выполнения самой простой и грубой работы. Это были бедные, невежественные дикари. И пока их не отправили на плантации, они ничего не знали о труде, которым занималось цивилизованное человечество. Когда им велели копать землю, они копали, но трудились, не понимая, зачем и почему. Они делали только то, что им приказывали хозяева или надсмотрщики, и больше ничего. Кроме этого, их можно было научить очень немногому или вовсе ничему, потому что те дикари не только напоминали детей, неспособных что-либо освоить, но в большинстве случаев даже не умели произнести ни слова на языке своих хозяев и не могли понять, чего от них хотят. Они годились лишь для того, чтобы трудиться так, как могло бы трудиться бессловесное животное, а не так, как могли работать белые люди.

Таким образом, на плантациях Вирджинии все еще не было того осмысленного труда, который могли применить при обработке почвы только белые люди, труда, когда работник понимал, что нужно копать землю или делать что-то другое, если это требуется. Поэтому использовались все средства, чтобы доставить на плантации Вирджинии мужчин и женщин из Англии.

Во второй половине семнадцатого века в колонии начали прибывать те иммигранты, которые впоследствии превратили нашу великую страну в то, чем она стала сейчас. Но из этого потока иммигрантов самые лучшие и самые умные не поехали в Вирджинию или другие южные области. Они обосновались в Новой Англии или Пенсильвании, а не в южных областях. Там, на Севере, любой человек мог построить себе ферму, расчистив для нее место среди густых зарослей. В Вирджинии почти вся земля принадлежала крупным табачным плантаторам. Поэтому в прежние времена только самых бедных и невзыскательных из этих белых мужчин и женщин можно было заставить отправиться туда, поэтому на Юге на них был гораздо больший спрос, чем на Севере.

Определенный класс иммигрантов того времени назывался искупителями, или слугами искупления, потому что они должны были своим трудом возместить стоимость переезда через океан – из Англии в Америку. По прибытии в Новый Свет они продавались на несколько лет – семь, восемь, девять, десять, в зависимости от обстоятельств, – и деньги, полученные от такой продажи, выплачивались капитану корабля или торговцу, который перевозил их из Старого Света в Новый. Таким образом, они погашали долг и, следовательно, возвращали себе доброе имя.

Те, кто прибывал таким образом из Англии, как правило, были самыми бедными и жалкими ее жителями – нищими, изгоями, преступниками – несчастными, готовыми на все, чтобы вырваться из своего окружения в новую жизнь, где, как они надеялись, их ждет что-то лучшее.

Тысячи таких людей были отправлены через океан на плантации в Вирджинии и на другие плантации, где, какими бы бедными и несчастными они ни были, спрос на них становился все больше и больше по мере того, как невозделанная земля становилась все более и более пригодной для разработки.

С каждым годом за таких слуг платили все более высокие цены, и, наконец, перевозимые кораблем искупители (при условии, что путешествие через океан было быстрым и на борту не случалось заразных болезней) стали едва ли не самым прибыльным грузом, экспортируемым из Англии.

Когда перевозка слуг стала настолько выгодной, вербовщики, поставлявшие их торговцам или капитанам судов, зачастую, исчерпав другие средства, прибегали к похищению людей, чтобы удовлетворить спрос.

В течение первой половины прошлого века[4] тысячи мужчин, женщин и даже детей были похищены в Англии и отправлены в Америку, возможно, чтобы никогда не вернуться, а возможно даже, что о них никогда ничего больше не будет известно. В те дни словами «Вот изловит тебя похититель!» пугали детей и девушек на всех побережьях Англии.

Глава I

Американский торговец

Рис.63 Приключения Джека Баллистера. Отто Серебряная Рука

Езекия Типтон занимался торговлей более сорока лет. Он отправил в Америку сотни слуг, они были для него таким же грузом, как чай, тонкое сукно, книги или шелковые ткани.

Возможно, он не всегда добросовестно выяснял, откуда взялись некоторые из слуг, которых он перевозил. С годами он стал благоразумен и редко приобретал слугу у вербовщика, если точно знал, что вербовщик похитил этого человека. Но когда у него не было полной уверенности, он не старался разузнать побольше о том, что его не касалось. Он либо брал выставленного на продажу слугу, либо не брал, но не интересовался тем, как вербовщик заполучил этого человека или тем, хотел или не хотел человек переселиться в колонии.

Одно время ходили разговоры о трех мужчинах, которых Езекия отправил в Южную Каролину. Голландский капитан привез их в гавань на своем люггере. Он сказал, что мужчины хотели эмигрировать, и Езекия, корабль которого должен был отплыть в Чарльстон, выразил готовность заплатить за них капитану, если тот не запросит слишком много. Двое из мужчин были одурманены выпивкой, а у третьего на голове была окровавленная повязка, а на теле ссадины и синяки, словно его били дубинкой. Это было явное похищение, тем не менее, Езекия заплатил голландцу за этих людей и отправил их прямо на корабль. На следующее утро Езекия посетил корабль, и, когда его уже везли к берегу, один из них, протрезвев, перегнулся через леер и сверху выкрикивал проклятия вслед старому торговцу, клянясь, что когда-нибудь обязательно вернется в Англию и убьет его.

– Думаешь, ты под защитой, – кричал он вслед удаляющейся лодке. – Погоди, пока через год не ощутишь мой нож в своей спине, слышишь? Уж тогда ты не будешь чувствовать себя в безопасности.

Гребцы ухмылялись и подмигивали друг другу. Старый Езекия неподвижно сидел на корме, не обращая внимания на угрозы и проклятия, которые продолжались до тех пор, пока капитан корабля не сбил кричавшего с ног, и крики затихли.

Этот случай вызвал, как уже было сказано, много разговоров.

В 1719 году с февраля по ноябрь Езекия Типтон отправил в американские колонии или на плантации более пяти десятков слуг.

Однажды в начале марта компания из девятнадцати человек, добровольно вызвавшихся эмигрировать в Вирджинию, была доставлена из Лондона в Саутгемптон, чтобы попасть на бриг «Арундел». Их разместили в «Золотой рыбке», а утром старый торговец отправился их осмотреть. Мужчины выстроились в ряд вдоль стены постоялого двора, и старик, полузакрыв глаза, расхаживал взад и вперед перед шеренгой, вглядываясь в каждого человека, в то время как несколько новоприбывших смотрели на него с каким-то вялым интересом. Он, казалось, был не очень доволен. Их было всего девятнадцать вместо двадцати одного. Агент объяснил, что, когда он писал из Лондона, их было двадцать один, но один ночью сбежал, а другой не захотел подписывать бумаги.

– Это был, – говорил агент, – самый прекрасный юноша шестнадцати – восемнадцати лет, какого вы когда-либо видели. Но его мать, думаю, это была мать, приходит в последнюю минуту в слезах и уводит его, так сказать, у нас из-под носа.

Езекия что-то пробурчал в ответ, прохаживаясь вдоль ряда ухмыляющихся мужчин, оглядывая их. Большие узловатые пальцы старика сжимали потрескавшийся и пожелтевший набалдашник трости из слоновой кости, которой он постукивал по камням двора.

– Этот человек, – ворчливо сказал он надтреснутым голосом, тыча тростью в худощавого малого, стоящего в ряду, – этот человек – зачем ты его привез? Как ты думаешь, сколько он заработает в Вирджинии? Ручаюсь, что у меня не найдется пятнадцати гиней.

– Ну, мастер Типтон, – сказал агент, посматривая на листок бумаги, который он держал в руке, – вот тут вы сильно ошибаетесь. Может быть, этот человек стоит больше, чем любой из них. Он искусный цирюльник и лекарь, и к тому же хороший человек и знает свое дело. Только подумайте, мастер Типтон, сколько он может стоить в качестве личного слуги кого-нибудь из плантаторов Вирджинии.

Старик хмыкнул и медленно покачал худой головой из стороны в сторону.

– Я скажу вам, в чем дело, мастер Докрей, – сказал он через некоторое время, – они не идут ни в какое сравнение с теми, что были в прошлый раз, – и их всего девятнадцать, а должно было быть двадцать один.

Агент ничего не ответил, и старик некоторое время продолжал осмотр. Он больше ничего не сказал и вскоре повернулся и пошел на постоялый двор, чтобы получить бумаги. Агент последовал за ним. И на этом проверка окончилась.

И, наконец, знакомя вас со старым Езекией Типтоном, нужно сказать, что он был редким скрягой. Глядя, как он ковыляет по улице в пальто табачного цвета, вытертом на швах, кое-где аккуратно залатанном и заштопанном, можно было, пожалуй, принять его за доброго школьного учителя, стесненного в средствах, но уж никак не за одного из богатейших людей графства, каким он слыл. В Саутгемптоне о нем ходило очень много историй, многие из них, были сомнительными, но некоторые – истинными. Одна из таких историй заключалась в том, что по воскресеньям, ближе к вечеру, старик входил к себе в комнату, закрывал дверь на засов и рассыпал по полу золотые монеты, затем раздевался и купался в своем желтом богатстве, словно принимал ванну. Другая история заключалась в том, что дома у него на чердаке стояло три железных сундука, и каждый был привинчен к полу железными болтами. Один сундук был полон испанских дублонов, второй – французских луидоров, третий – английских гиней. Торговцы Саутгемптона говорили, что получить по счетам у Езекии Типтона труднее, чем у кого-либо другого.

Глава II

Джек Баллистер

Джеку Баллистеру в то время было немногим больше шестнадцати, и после смерти отца он уже более двух лет жил у своего дяди Типтона.

Отец Джека был викарием Сталбриджа почти девятнадцать лет, так что Джек, пока не приехал в Саутгемптон, не видел ничего, кроме части Уилтшира, непосредственно окружавшей Сталбридж, и дома викария Сталбриджа. Другими обитателями дома викария были старая Джанет, экономка и дочь фермера, помогавшая по дому, да старый Джайлс Кобб, который время от времени приходил поработать в саду.

Надо сказать, в воспоминаниях Джека об этом саде всегда было какое-то особое очарование. Некоторые из его самых ранних воспоминаний были о том, как он играл там на солнце, в то время как старый Джайлс, сутулый и сгорбленный, склонялся над своей работой, вырывал сорняки, копал и что-то сажал на коричневых суглинистых грядках. Там была живая изгородь из тиса и два пчелиных улья, стоявших под вишневым деревом, и два-три парника, в стеклянной поверхности которых отражались облака и теплое небо над головой. В этом запутанном, цветущем пространстве всегда было множество цветов, птиц и теплого желтого солнечного света, и в последующие годы, посещая старый дом викария, Джек первым делом отправлялся в сад. Сад казался знакомым и в то же время незнакомым. Он производил впечатление запущенного и неухоженного. Птицы пели на деревьях за изгородью, но ульи с соломенными крышами исчезли. Тем не менее ему ничего не стоило представить, что старый сутулый Джайлс в рабочем халате может в любой момент войти в ворота, катя перед собой свою скрипучую тачку.

Джеку не было и четырех лет, когда умерла его мать. Ему казалось, что он помнит ее, но, возможно, ее образ, не был реальным воспоминанием, а лишь впечатлением от рассказов о ней Джанет. И все же он думал, что действительно сохранил ее образ в воспоминаниях о событиях раннего детства, – большая, нежная, темная фигура в черном с белым платком или шалью на плечах. Ему казалось, что он помнит особый аромат, который витал в складках ее платья, похожий на запах лаванды из старого сундука, где Джанет хранила постельное белье. Это воспоминание о матери, возможно, было всего лишь образом, сложившимся из рассказов о ней, но, как уже было сказано, ему казалось, что это было реальное, живое воспоминание. Не всегда можно сказать, где в этих разрозненных фрагментах воспоминаний раннего детства заканчивается фантазия и начинается память.

Джеку казалось, что та же самая фигура присутствовала в памяти о том времени, когда он, маленький мальчик, упал со ступенек и разбил подбородок. Ему казалось, что это она утешала его, напевая, пока скребла ножом хрустящую половинку яблока и кормила его мякотью. Джанет говорила, что он упал только через год после смерти матери, но ему казалось, что несчастный случай связан именно с присутствием матери, он чувствовал, что, возможно, Джанет ошибается, а его собственные воспоминания о таком незначительном событии верны.

Он часто думал о своей матери, как и всякий сирота, ощущая, как ему ее недостает, и ему казалось, что, если бы она была жива, он бы очень любил ее, а жизнь его была бы намного приятнее.

Джанет часто рассказывала о ней. По ее рассказам выходило, что его бабушка взяла в семью его мать маленькой девочкой и воспитывала вместе со своей собственной дочерью, которая теперь стала леди Арабеллой Саттон. Джанет говорила, что она была скорее компаньонкой, чем горничной. Из таких давних историй, которые дети с таким удовольствием слушают, Джек чаще всего просил Джанет рассказывать ему о большой семейной ссоре, которая произошла, когда его отец сказал остальным, что он и Энн Типтон собираются пожениться. Джанет, по мере того, как проходили годы, все больше и больше приукрашивала эту историю, воображение подсказывало ей новые детали.

– В самом деле, – могла она сказать, – вы бы видели, как он стоял перед вашей бабушкой, такой важный, скрестив руки на груди. «Баллистер, мадам, – говорит он, – может жениться, на ком захочет».

Джек не мог представить своего отца действующим лицом подобной сцены, а еще меньше поспешно скачущим в Саутгемптон, когда мать отправили домой из Грэмптон-Холла.

От людей он знал, что его отец был большим ученым. Викарий всегда был молчалив и озабочен, иногда погружен в книги, иногда что-то деловито строчил пером, по полу была разбросана куча бумаг, а парик сдвинут набок с гладкого круглого лба. Иногда он ходил взад-вперед по садовым дорожкам, сцепив руки за спиной, наклонив голову вперед и уставившись в землю. Он особенно любил ходить так, когда обдумывал план какой-нибудь новой брошюры. Джек не мог себе представить, что человек, так поглощенный своими книгами и исследованиями, мог оказаться героем любовного романа. К тому же он всегда казался Джеку очень, очень старым. Трудно было представить романтический эпизод в этой увядшей, сухой жизни.

До приезда в Сталбридж Джанет была одной из приживалок у других Баллистеров.

– Это благородные люди, – иногда говорила она, – и держат головы высоко, как сам герцог Ньюкасл. – Иногда она говорила Джеку, что, если бы его отец не настроил против себя всю свою семью, он мог бы стать епископом, как знать. – Я приехала в Сталбридж только ради твоей матери, бедняжки, – сказала она. – Но она любила меня, а я любила ее, вот я и приехала.

Джек почти не помнил то время, когда отец не учил его латыни и греческому. Одним из его первых воспоминаний было то, как его, совсем маленького мальчика, отец учил греческому алфавиту. Он почти ничего не знал, кроме двух языков, и вряд ли его отец считал, что стоит изучать что-то еще. Джек однажды нечаянно услышал, как викарий говорил старому сэру Томасу Хардингу: «Сэр, я сделаю из мальчика лучшего ученого в Англии». Эти слова запечатлелись в памяти Джека, как иногда в детстве запоминаются обрывки разговоров. Однако этому обещанию не суждено было сбыться, потому что викарий умер, когда Джеку было всего четырнадцать, и, оставшись без надзора, он в последние два года в Саутгемптоне ни разу не был в школе, не заучивал по шесть слов за урок, не прочитал ни одной страницы по-гречески или по-латыни, за исключением одного-двух раз, когда мистер Стетсон из любопытства заставил его прочитать несколько отрывков по-гречески.

Отец Джека никогда не говорил с ним ни о матери, ни о других родственниках. Его дядя Типтон приезжал из Саутгемптона незадолго до смерти отца, и это был единственный раз, когда Джек видел кого-то из своих родных.

Осенью, незадолго до того, как отец Джека умер, к дому викария подъехал посыльный верхом на лошади, в больших сапогах, в зеленой с алым ливрее, и передал пакет Джанет, которая вскоре принесла его викарию, который сидел в обшарпанном кабинете с деревянными панелями и писал посреди разбросанных кругом бумаг. Викарий сунул перо в рот и взял пакет, а Джек наблюдал, как он сломал большую красную печать и начал читать письмо, время от времени хмурясь, то ли от усилия прочесть написанные слова, то ли от смысла самих слов. Кончив читать, он отложил письмо в сторону и продолжил писать с того места, на котором его прервали. Посыльный, привезший письмо, ушел не сразу. Джек то и дело слышал звяканье его уздечки или шпор, а время от времени – звуки его насвистывания, пока он нежился на теплом солнечном свете снаружи. Затем послышался разговор – голоса Джанет и посыльного, – и вскоре в кабинет вошла экономка, чтобы сказать, что посыльный хочет знать, когда он сможет получить ответ. Викарий поднял глаза с тем озадаченным видом, который всегда появлялся у него, когда его прерывали.

– Эх! – сказал он. – Эх! Ну что тут сказать? Ответ? Какой ответ? – затем, вспомнив: – Ах, да, ответа не будет. Вы можете сказать ему, что никакого ответа не будет.

И посыльный вскоре с топотом ускакал туда, откуда приехал.

Письмо лежало там, где его оставил викарий, до следующего полудня, и Джек, движимый любопытством, сумел прочитать часть его. Оно было от его двоюродной бабушки леди Дины Уэлбек. Она писала, что очень больна, что просит викария навестить ее перед смертью, и что все должно быть прощено. Викарий не поехал, то ли потому, что больше не думал о послании, то ли потому, что не захотел возобновлять переписку со своей семьей. Письмо лежало до тех пор, пока викарий не оторвал от него длинную полоску, чтобы зажечь свечу в соседней комнате, а на следующий день исписанный лист исчез.

Через некоторое время после смерти леди Дины Уэлбек в дом викария было доставлено еще одно сообщение, длинное и объемистое. Викарий прочел его, но никак не отреагировал. Потом пришло еще одно письмо и еще одно. Последнее письмо викарий даже не открывал несколько дней. Он был очень занят работой над брошюрой, и письмо валялось на письменном столе, пока однажды утром Джанет не сунула его викарию в руку.

– Эх! – сказал он, как бы внезапно увидев мир вокруг. – Что это такое! Что это?

Он взял письмо и рассмотрел его.

– Ну, это письмо должно было быть передано мне три дня назад, – сказал он.

– Так оно и было, хозяин, – отозвалась Джанет, – но вы его не читали.

– Разве? – сказал отец Джека, а затем сломал печать и прочитал письмо. Но по-прежнему никак не отреагировал.

Без сомнения, семья викария давно бы вернула его в свое лоно, если бы он этого захотел. За прошедшие девятнадцать лет он сильно отдалился от них. За это время вся враждебность – по крайней мере, со стороны семьи – исчезла. Между викарием и его братом сэром Генри не было никакой близости, но и никакой вражды, они едва были знакомы.

Некоторые из писем были написаны сэром Генри, и после того, как они остались без ответа, баронет отправил в Сталбридж грэмптонского адвоката. Адвокат и викарий долго сидели взаперти, и когда они наконец вышли из кабинета, викарий был очень зол. Это был единственный раз, когда Джек видел его таким.

– Они могут оставить все себе! – говорил он громким голосом. – Они могут оставить все себе! Я же сказал, что ничего этого не хочу. Все, чего я хочу от них, – чтобы они оставили меня в покое, как я их оставил. Я уже сказал, что мне не нужны ни их деньги, ни что-либо из того, что им принадлежит. Они могут оставить все себе.

Джек высунулся из верхнего окна на солнечный свет, глядя вниз на их головы. Их голоса доносились до него очень отчетливо.

– Но, сэр, – сказал адвокат, – разве вы не заботитесь о благополучии собственного сына?

– Сэр, – ответил викарий все так же громко, – я полагаю, это не ваше дело. Я сам позабочусь о благополучии своего сына. Я говорю вам, любезный, что те, кто послал вас, могут оставить все деньги себе. Мне от них ничего не нужно, и мой сын ничего от них не возьмет.

– Но, сэр, – сказал адвокат, – вы забываете, что деньги были оставлены вам лично. Принимая их, вы ничего не отнимаете у своих родственников. Они не были оставлены вашему брату, это не подарок от него или от кого другого, они не принадлежат никому, кроме вас. Ваша семья даже не может получить их от вас без судебного разбирательства, и вы не можете не забрать их.

– Я могу не забирать их, – воскликнул викарий.

– Сэр, сэр! – сказал адвокат. – Прошу вас, успокойтесь, сэр. Пожалуйста, подойдите к делу разумно. Вот эти деньги…

– Не желаю больше ничего слушать, – воскликнул викарий, – только повторяю вам, что не возьму ни фартинга.

Тут адвокат вышел из себя.

– Сэр, – сказал он, – должен сказать вам, что вы самый неразумный человек, какого я когда-либо встречал.

Викарий выпрямился во весь рост.

– Сэр, – сказал он, – вы забываетесь и не помните, с кем говорите. Вы забываете, кто я, сэр. Вы можете думать обо мне все, что вам заблагорассудится, но вы не можете высказывать свое мнение обо мне. Кто вы такой, любезный, чтобы так разговаривать с Джеймсом Баллистером?

Он повернулся на каблуках и вернулся в дом, захлопнув дверь.

Джек, все еще высунувшись из окна, увидел, как незнакомец некоторое время стоял в нерешительности, затем повернулся, медленно вышел за ворота, сел на лошадь и уехал.

Зимой викарий умер, и Джек уехал жить в Саутгемптон.

Возможно, одним из самых горьких в жизни Джека Баллистера был первый вечер после приезда в свой новый дом. Его дядя велел открыть гостиную, словно желая оказать честь его приезду. Джек около часа просидел на жестком неудобном стуле, почти ничего не говоря, просто сидя при тусклом свете свечи. Старый Езекия пытался завести разговор, но беседа не клеилась. Он сидел, моргая при отблеске свечи, и словно пытался придумать, что бы еще сказать, а Джек, молчал, слишком несчастный и подавленный, чтобы говорить. Он был очень рад, когда наконец ему позволили лечь в постель и полностью отдаться роскоши горячих слез, одиночества и тоски по дому.

В ту ночь ему казалось, что он никогда больше не будет счастлив, но уже на следующее утро он обнаружил, что проснулся, чтобы по-новому взглянуть на жизнь. В свежем солнечном свете нового дня все снова казалось ярким и веселым, и, закончив свой скромный завтрак, он вышел на улицу и спустился к гавани, полный интереса к новой обстановке. Гавань и корабли, стоявшие на якоре, показались мальчику, до тех пор жившему далеко от моря, чудесными. В то утро в гавани на якоре стоял большой боевой корабль с высокой кормой, и его покатые палубы, откуда доносился отдаленный бой барабана, казалось, кипели бурлящей жизнью, время от времени освещаемой искрами солнечного света, сверкавшими на наклонных стволах мушкетов. Пока Джек стоял и смотрел, он забыл, каким одиноким чувствовал себя прошлой ночью.

Через несколько недель он полностью погрузился во все эти новые обстоятельства и слился с ними, и вскоре он обнаружил, что оглядывается на свою прежнюю жизнь в Сталбридже как на нечто навсегда ушедшее. Все, что осталось – это память о нескольких эпизодах.

Удивительно, с каким изяществом жизнь вписывается в новые обстоятельства, настолько быстро свыкаясь с ними, что вот они уже и не кажутся новыми.

После первого официального приема в затхлой душной гостиной старый Езекия, казалось, счел выполненным свой долг перед племянником. После этого Джеку разрешили ходить куда заблагорассудится и делать что пожелает. Старик разговаривал с мальчиком редко, сухо и сдержанно. Старая Дебора, экономка, время от времени посылала его с поручениями, но, за исключением таких небольших требований, у него не было никаких связей с новым домом, разве что это было место, где он мог поесть и переночевать.

Почти все свое время он проводил, слоняясь по набережной, потому что ему бесконечно нравилось находиться около больших кораблей и грубых моряков, которые рассказывали о причудливых далеких странах – о том, что побывали в Калькутте или Шанхае, на Ямайке, в Америке или Бразилии, так Джек мог бы рассказать только о том, что видел на острове Уайт. Они говорили о Карибском море или об Индийском океане, как он мог бы говорить о проливе Солент.

Он часто заводил знакомство с этими моряками, знакомство, которое становилось, можно сказать, близким за те два-три дня, что они находились в гавани.

В то время он жил праздной, бесцельной, бесполезной жизнью. Иногда, возможно, когда он выполнял какое-нибудь мелкое, пустяковое поручение старой Деборы, его внезапно охватывало и давило чувство тошнотворного стыда за свое бесполезное существование. Казалось, внутренний голос, голос совести, говорит: «Тьфу на тебя! Такой большой, здоровенный, неповоротливый парень, как ты, и ходишь по улицам с горшочком дрожжей!» Обычно, когда раздавался голос совести, он удовлетворялся тем, что отвечал собственным внутренним голосом: «Ну, это вина дяди Езекии. Если бы он только поручал мне настоящую работу – да я бы с радостью ее выполнял».

Мистер Стетсон, приходской священник, иногда общался с ним почти как эхо этого внутреннего обвиняющего голоса.

– Очень жаль, Джек, – говорил он, – что такой большой, крепкий парень, как ты, живет в праздности. Если нет ничего лучшего, почему ты не изучаешь свои книги?

И Джеку было довольно неловко, возникало тяжелое чувство невыполненного долга.

Он часто ходил ужинать в дом священника. Там он чувствовал себя более непринужденно – не таким неуклюжим, как обычно. Кроме того, он искренне наслаждался вкусными блюдами, потому что в доме его дяди Дебора кормила довольно скудно. На ужинах в доме священника обычно подавали маринованный имбирь и тонкое сладкое печенье, и Джек иногда ухитрялся сунуть пару печенек в карман, чтобы погрызть после возвращения домой.

Иногда, особенно если присутствовали гости, старый добрый пастор настаивал на том, чтобы поговорить с Джеком о его дяде баронете, или о леди Дине Уэлбек, или о его тете леди Арабелле Саттон.

–Действительно,– говорил он,– бедный отец Джека был очень образованным человеком, очень образованным человеком. Его брошюра об апостольском преемстве была лучшей из написанных во время полемики. Мне кажется, что для человека невозможно быть таким зрелым ученым, если в его жилах не течет хорошая кровь, такая как у Баллистеров или, скажем, у меня. Почему бы и нет? Конечно, из крыжовника не выходит такое же хорошее вино, как из смородины. Мой собственный отец часто говорил мне: «Эндрю, не забывай, что в твоих жилах течет кровь Роджера Стетсона».

Джек всегда чувствовал некоторую неловкую скованность, когда ректор говорил таким образом. Ему почему-то было стыдно, и он не знал, куда смотреть и что отвечать.

Иногда мистер Стетсон заставлял его читать вслух по-гречески.

– Вы бы слышали, как он читает «Лягушек», – мог он сказать и сунуть книгу Аристофана в не очень приветливую руку Джека. Джек небрежно читал страницу или две, в то время как пастор сидел, улыбаясь и постукивая кончиками пальцев по столу.

– В тебе есть задатки прекрасного ученого, Джек, – говорил он, – и очень жаль, что твой дядя Типтон не посылает тебя учиться. Я поговорю с ним об этом, когда придет время.

И пастор несколько раз говорил со старым Езекией о его племяннике. Как-то он возвращался вместе со старым торговцем из церкви и чуть было не вошел в гостиную. Но из таких разговоров ничего не вышло.

– Эй! – сказал старик. – Учиться? Для чего ему учиться? Ну, ну! Я разберусь с этим и подумаю.

Тем дело и кончилось.

Еще одним человеком, с которым подружился Джек, был адвокат Бертон. Однажды, когда Джек, насвистывая, шел по улице, маленький адвокат выбежал из своей конторы и крикнул ему вслед, чтобы он остановился.

– Мастер Джек! Мастер Джек! Задержитесь немного, – крикнул он. – Мастер Джек Баллистер! Мне нужно сказать вам пару слов. – Он выбежал с непокрытой головой и запыхался от спешки и своего крика. В руке он держал распечатанное письмо. – Как вы думаете, молодой джентльмен, – сказал он, все еще слегка задыхаясь, – от кого я получил известие? Разумеется, от вашего дяди сэра Генри Баллистера. Он написал мне, спрашивая о вас – как вы, что вы делаете и как с вами обращается мастер Типтон. Что мне ему сказать?

– Ну, вы можете сказать ему, – ответил Джек, – что у меня все очень хорошо.

Это было началом знакомства Джека с адвокатом Бертоном. Несколько раз после этого маленький адвокат говорил ему, что сэр Генри писал о нем.

– Мне кажется, у него есть намерение, – сказал адвокат, – узнать конкретнее о том, что ваш дядя Типтон делает для вас. В самом деле, он очень подробно расспрашивал меня. Я знаю, что написать ему, потому что говорил о вас с мастером Стетсоном, и он сказал мне, какой вы прекрасный ученый. Но послушайте, мастер Джек, если вам когда-нибудь понадобится совет, приходите ко мне, сэр Генри посоветовал мне вам это сказать.

Джек стоял и слушал маленького человечка с чувством глупого удовлетворения. Было очень приятно, что его знатный родственник помнит его.

– Что ж, я очень признателен за все это сэру Генри, мастер Бертон, и вам тоже, – сказал он. – И если когда-нибудь мне понадобится ваш совет, я приду к вам так же легко, как вы позволили мне это сделать.

Идя по улице и размышляя над тем, что сказал адвокат, он почти пожалел, что у него нет какой-то определенной причины пожаловаться на своего дядю Езекию, чтобы обратиться за помощью к сэру Генри и адвокату. Как было бы здорово, если бы сэр Генри встал на его сторону! Он представил себе разговор с дядей Езекией, в котором мог бы сказать: «Сэр, вы не должны так обращаться со мной, ибо я говорю вам прямо, что теперь есть те, кто встанет на мою сторону против вас, и что вам придется иметь дело не просто с бедным осиротевшим мальчиком». Подростки любят создавать в своем воображении такие глупые сцены и счастливые разговоры, которые никогда не случаются. Иногда такие фантазии кажутся настолько похожими на реальность, что, подобно Джеку, почти забываешь, что на самом деле они вряд ли произойдут. Но вскоре пришло время, когда Джек в самом деле обратился к адвокату и когда он действительно пришел к взаимопониманию со своим дядей.

Той весной у молодого корабельного мастера по имени Дэн Уильямсон была лодка, которую он хотел продать. Она наполовину принадлежала его брату, который умер прошлой осенью, и Дэн, который был из тех, кто всегда нуждался в деньгах, очень рассчитывал выручить за лодку немного монет. Самым большим желанием Джека было иметь собственную лодку. Ему казалось, что лодка Дэна для него самая подходящая. Он с острым и живым восторгом думал о том, как славно было бы владеть лодкой Дэна. И потом, она была такой дешевой. Если бы лодка принадлежала ему, он бы выкрасил ее свежей краской и назвал «Чайкой». Если бы он только мог получить двадцать фунтов от своего дяди Езекии, он мог бы не только купить лодку, но и добавить новый комплект парусов.

Он так часто говорил с Дэном о лодке, что в конце концов мастер начал верить, что сможет продать ее Джеку.

– Это самая дешевая лодка, – говорил Дэн, – которую когда-либо выставляли на продажу в Саутгемптоне.

– Я не разбираюсь в этом, – сказал Джек, – но я верю тебе, что это хорошая лодка.

– Отлично! – сказал Дэн. – Сегодня это лучшая лодка в Саутгемптоне, и, к тому же дешевле грязи у тебя под ногами. Тебе лучше купить ее, потому что другого такого шанса у тебя в жизни не будет.

Джек покачал головой.

– Я не сомневаюсь, что это хорошая лодка, Дэн, – сказал он, – но как купить лодку не имея денег? У меня их нет, и взять неоткуда.

– Ну, – сказал Дэн, – конечно, это очень плохо. – И, немного помолчав, продолжил: – Вот что я тебе скажу: пойдем со мной, и я покатаю тебя на ней, тогда ты сам увидишь, до чего она хороша.

– Я пойду с тобой, – сказал Джек, – но я не могу ее купить. Жаль, но не могу.

Потом они вместе отправились в мастерскую, где Дэн держал лодку.

Джек помог Дэну поставить мачту. Затем они вывели лодку. Когда парус наполнился, Дэн положил руль к ветру, направив лодку под корму барка, стоявшего на якоре на небольшом расстоянии от берега. Вахтенный на палубе, подвыпивший матрос, шея у которого была обмотана шерстяным чулком, стоял, глядя поверх кормы барка и вниз на них, когда они проплывали мимо. Джек посмотрел на возвышающуюся над ним громаду. Название барка – «Пророк Илия» – было написано большими жирными буквами поперек кормы. На одной стороне была изображена голова пророка с длинной бородой. Под кормой судна слышался шум воды. Затем они вышли в широкую, сверкающую гавань, теплый воздух мягко обдувал их.

– Посмотри, как она идет по ветру, – сказал Дэн Уильямсон. – Я уверен, что мог бы пойти прямо против ветра, если бы захотел. Вот что, Джек, у тебя не будет другого такого шанса получить, что ты хочешь.

– Может, не будет, а может, будет, – сказал Джек. – Все равно я ее не куплю, потому что у меня нет денег.

– Нет денег! – сказал Дэн. – Да если бы у меня было столько денег, сколько принадлежит тебе, я бы бросил строить лодки и прожил бы джентльменом всю жизнь. Почему бы тебе не пойти и не попросить прямо и честно у твоего дяди Типтона восемнадцать фунтов? Ведь деньги твои собственные, а не его. Почему бы тебе не попросить его?

– Попросить его? – спросил Джек. – И что это даст? Просьбы бесполезны. Деньги, конечно, мои, но я не могу взять из них ни пенни, пока не достигну совершеннолетия.

– В любом случае, не повредит спросить его, – сказал Дэн. – Возьми румпель, и посмотри сам, как она идет.

Джек взялся за румпель, и некоторое время они плыли молча. Потом Дэн снова заговорил.

– Знаешь, Джек, на твоем месте я бы пошел прямо к мастеру Бертону, и спросил бы его об этом. Что ты говорил как-то вечером в «Золотой рыбке»? Разве ты не сказал, что он велел тебе прийти к нему, если тебе понадобится что-нибудь, чего твой дядя Типтон тебе не позволит, и что он сказал, что твой другой дядя, лорд, даст тебе это? Ну, тогда почему бы тебе не пойти к нему и не попросить восемнадцать или двадцать фунтов? Ведь то, что ты сказал, было правдой?

– Ну, да, правдой, если уж на то пошло, – сказал Джек.

– Вот видишь, – кивнул Дэн.

Джек немного помолчал, потом добавил:

– Вот что я тебе скажу, Дэн, может быть, ты не поверишь, но это правда. Я сегодня же пойду к мастеру Бертону и спрошу его насчет того, о чем ты говоришь.

Однако на самом деле он не питал никакой надежды на то, что сможет получить от своего дяди Езекии двадцать фунтов.

Сойдя на берег, он сразу же направился прямо к дому маленького адвоката.

Маленький человечек был в своем кабинете – душном маленьком логове, пахнущем затхлым табачным дымом и уставленном пыльными ящиками с потертыми книгами в желтых переплетах и жестяными коробками.

Адвокат сидел посреди окружавшего его беспорядка, как маленькая серая мышка. У него были черные глаза-бусинки, длинный нос и худое, обветренное лицо.

Он слушал, помаргивая маленькими черными глазками, как Джек излагал свое дело.

– Что касается вашего состояния, мастер Джек, должен сказать вам прямо, что оно с таким же успехом могло бы быть заперто на церковной колокольне, хотя могло бы сейчас принести вам пользу. Оно под замком по завещанию вашего отца, крепко и прочно, словно в шкатулке, и ваш дядя хранит его для вас.

– Значит, я не могу получить совсем ничего из моих денег? – спросил Джек.

– Ну, нет, я этого не говорю, – сказал маленький адвокат. – Это может оказаться трудным делом, и все же, в конце концов, я сумею получить их для вас. Я скажу вам, что делать, мастер Джек. Идите к своему дяде и попросите прямо и ясно, сколько вам нужно. Сколько вы хотели получить?

– Ну, скажем, двадцать фунтов, – сказал Джек.

– Тогда напрямую попросите у него двадцать фунтов, а если он откажет, возвращайтесь ко мне, и я посмотрю, что смогу для вас сделать. Сэр Генри просил меня слегка присматривать за вами, я так и сделаю.

Глава III

Джек и его дядя

Джек, следуя совету адвоката, решил в тот же вечер попросить деньги у дяди, но когда дошло до дела, оказалось, что это очень трудно. Они сидели вместе за скромным ужином, и полное незнание старым скрягой того, что Джек собирался сказать, делало это почти невозможным. Наконец он внезапно заговорил.

– Дядя Езекия, – сказал он.

Старик резко поднял голову, словно испугавшись звука голоса Джека. Он не произнес ни слова, но сидел, глядя на Джека, как бы приглашая его продолжать.

– Дядя Езекия, – повторил Джек. Он не знал, какими словами сформулировать то, что нужно сказать, но продолжил: – Я хочу… поговорить с вами о деле.

– Ну! – сказал старик. – О деле! Деле! А что ты имеешь в виду… под делом?

– Мне нужны, – сказал Джек, – деньги, чтобы кое-что купить. Сегодня я ходил к мастеру Бертону, и он сказал, что мне лучше прийти к вам и попросить вас об этом. – Постепенно Джек становился смелее, привыкая к звуку собственного голоса. – У Дэна Уильямсона есть лодка на продажу, – продолжил он. – Он хочет за нее восемнадцать фунтов, и если бы у меня было двадцать фунтов, этого было бы как раз достаточно, чтобы снарядить ее так, как я хотел бы. Я пошел и поговорил с мастером Бертоном, и он сказал, что мне лучше прийти к вам и попросить у вас денег.

Старик тупо уставился на Джека, его худая челюсть отвисла от безмолвного удивления.

– Как? Что все это значит? – спросил он, наконец обретя дар речи. – Двадцать фунтов! Думаю, ты с ума сошел. Двадцать фунтов! Какое дело Роджеру Бертону до того, дам ли я тебе двадцать фунтов, хотелось бы мне знать? Ты не получишь ни фартинга, я тебе скажу. Мастер Бертон, в самом деле! Какое ему до этого дело?

Некоторое время он сидел, глядя на Джека, а затем медленно возобновил прерванный ужин.

Откинувшись на спинку стула, засунув руки в карманы брюк, Джек смотрел через стол на своего дядю. Его сердце переполняло чувство разочарования и гнева. Он и не ожидал многого, но теперь, когда дядя отказал ему, разочарование было очень горьким. Он наблюдал за дядей, пока тот молча продолжал есть.

– Хорошо, – сказал он наконец, – тогда я знаю, что мне делать. Я вернусь к мастеру Бертону. Он сказал, что, если вы откажете, мне надо будет вернуться к нему. Он говорил, что сэр Генри Баллистер писал ему обо мне, спрашивая, как вы обращаетесь со мной и что вы для меня делаете, и еще он сказал, что если вы не дадите мне то, о чем я прошу, я должен вернуться к нему, и он напишет сэру Генри об этом, и тот посмотрит, нельзя ли что-нибудь для меня сделать.

Старый Езекия снова поднял глаза.

– Сэр Генри Баллистер? – спросил он. – О чем он писал Роджеру Бертону, хотел бы я знать! Какое он имеет к этому отношение? Ведь не он твой опекун, не так ли? Я твой опекун и хранитель твоих денег. Что касается сэра Генри Баллистера, то он имеет к этому не больше отношения, чем человек на Луне.

Затем он снова принялся за еду, и снова Джек сидел, молча наблюдая за ним. Через некоторое время Езекия закончил свой ужин, гоняя жирную подливку по тарелке острием ножа. Затем отложил нож и вилку, отодвинул тарелку и встал из-за стола.

– Очень хорошо, – сказал Джек, прерывая молчание, – мы разберемся с этим делом. Я скажу вам, что собираюсь сделать. Я сам напишу сэру Генри Баллистеру и расскажу, как вы со мной обращаетесь. Вы не даете мне ни фартинга на расходы, а что касается того, что я ваша плоть и кровь – что ж, я с таким же успехом мог бы быть собакой в этом доме, как и вашим родственником. Вы храните все мои деньги и пользуетесь ими как своими собственными, и при этом не говорите мне и шести слов за месяц. – Джек был несколько удивлен собственной смелостью. Но теперь ему уже казалось легче высказать все, что было у него на уме. – Я не позволю ни вам, ни кому другому обращаться со мной, как с собакой, – сказал он.

– Да я ведь разговариваю с тобой, – сказал Езекия, останавливаясь в дверях. – Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – добавил он. – Разве я не даю тебе все, что ты хочешь из еды и питья и не беру с тебя за это ни фартинга? Чего еще ты хочешь? Ты самый неблагодарный племянник, какой только может быть, раз так со мной разговариваешь.

Затем он вышел за дверь и пошел по темному коридору, и было слышно, как он вошел в кабинет и закрыл за собой дверь. Джек снова принялся за свой ужин. Ему было очень горько, и он очень сердился на старика.

Поэтому он долго сидел и ел в тишине, нарушаемой только Деборой, которая время от времени гремела на кухне кастрюлями и сковородками. Вдруг Джек услышал, как снова открылась дверь кабинета, и звук шагов дяди, возвращающегося по коридору. Он подошел к двери, и стало слышно, как его пальцы нащупывают в темноте защелку, а затем резкий щелчок, когда она была поднята. Дверь открылась, и вошел старик. Он постоял немного, а затем направился к столу, за которым сидел Джек. Встал, опершись обеими руками о стол. Джек не знал точно, чего ждать. Он отпрянул, потому что первая мысль, пришедшая ему в голову, была о том, что старик хочет наброситься на него.

– Послушай, Джеки, – сказал наконец старый Езекия, – я подумал о тех двадцати фунтах, про которые ты говорил. Что ж, Джеки, ты получишь эти двадцать фунтов, получишь.

– Что вы имеете в виду, дядя Езекия? – спросил Джек.

– Ну, – сказал Езекия, – я имею в виду то, что сказал. Ты получишь эти двадцать фунтов, Джеки. Я думал об этом и о том, что ты сказал, и я собираюсь дать тебе то, что ты хочешь. Я не могу дать тебе деньги прямо сейчас, потому что двадцать фунтов – это большие деньги, а у меня их не так много, чтобы дать тебе все сразу. Но я дам их тебе через некоторое время, обязательно дам, Джеки. Я дам их тебе – дай-ка подумать – я дам их тебе в следующий понедельник. Тебя устроит?

– Ну да, устроит, – сказал Джек, – если вы в самом деле имеете в виду то, что говорите.

– Да, – сказал старик, – именно так, но не говори больше ничего Роджеру Бертону, ладно? Просто приходи ко мне, когда тебе что-нибудь понадобится, а к нему не ходи. Я хочу быть для тебя хорошим, добрым дядей, Джеки, правда, – и он протянул худую, дрожащую руку и коснулся Джека, который инстинктивно отстранился. – Правда, Джеки, правда, – сказал старик, чуть ли не скуля в своем старании быть ласковым. – Но не пиши про меня сэру Генри Баллистеру, хорошо, Джеки?

– Я не буду писать ему, если вы будете обращаться со мной прилично, – сказал Джек.

– Да, да, – сказал старик, – я намерен это сделать, Джеки, я так и сделаю. Только не разговаривай больше с адвокатом Бертоном. Я дам тебе эти двадцать фунтов. Я дам их тебе в… в следующий понедельник. Обязательно.

Затем он повернулся и снова ушел. Джек сидел и смотрел ему вслед. Он чувствовал себя очень неловко. Он не мог понять, почему старик так внезапно сдался. И совсем не верил, что тот уступил и даст ему то, о чем он просил. Несмотря на слова дяди, он был уверен, что от него отделались пустым обещанием, которое не будет выполнено.

Глава IV

Капитан Баттс

Вечером следующего дня несколько мальчишек собрались в конце пристани перед складами Езекии Типтона. Они бросали камешки в воду. Джек направился вдоль причала к мальчикам, все они были моложе его.

– Ну, если это все, что ты можешь, – сказал Джек одному из них, – то ты конечно, не мастер. Посмотри, как я сейчас попаду вон в тот якорный буй.

Бриг вошел в гавань днем и теперь стоял на якоре на некотором расстоянии от берега. Паруса были наполовину зарифлены и безвольно свисали с рей. Матросы мыли палубы, с берега было видно, как они там возятся, и время от времени из шпигатных отверстий вырывался поток грязной воды.

От брига собиралась отчалить лодка. Вскоре кто-то перелез через борт судна и сел в лодку, затем ее оттолкнули. Джек перестал бросать камешки и смотрел. Лодка шла прямо к причалу, где стояли они с мальчиками. Вот она завернула за корму шлюпа, который стоял у самого конца причала, и скрылась из виду. Джек спрыгнул с причала на палубу шлюпа и подошел посмотреть, кто был в лодке. Она подплыла к корме шлюпа, и двое мужчин удерживали ее на месте, схватившись за цепи. Они посмотрели на Джека и других мальчиков, глазевших на них сверху у леера шлюпа. На корме лодки было двое мужчин. Один как раз собирался подняться на борт шлюпа, другой сидел неподвижно. Тот, кто все еще сидел на своем месте, был в вязаной шапочке, наполовину надвинутой на уши. Он держал во рту трубку, а в ушах у него были золотые серьги. Другой, тот, кто собирался подняться на борт шлюпа, явно был капитаном брига. Он был невысоким и коренастым, в грубом морском плаще с большими карманами с клапанами и медными пуговицами. Один из карманов оттопыривал короткий пистолет, латунная рукоятка которого торчала из-под клапана. На нем были парусиновые бриджи, стянутые на талии широким кожаным ремнем с большой плоской латунной пряжкой. Его лицо и короткая бычья шея, насколько Джек мог видеть, были покрыты красно-коричневым загаром, а щеки и подбородок заросли двух-трехдневной щетиной. Он встал в лодке, положив руку на леер шлюпа.

– Кто-нибудь знает, где живет мастер Езекия Типтон? – спросил он хриплым, дребезжащим голосом.

– Ну да, я знаю, – сказал Джек. – Это его пристань, а я его племянник.

– Тогда, – сказал мужчина, – я бы хотел, чтобы ты проводил меня к нему.

Джек повел его по мощеной улице к дому своего дяди и время от времени оборачивался, чтобы получше разглядеть.

– Откуда вы приплыли, капитан? – спросил он.

– Из страны, где никто не лезет не в свое дело, – отрезал тот своим дребезжащим голосом. – А сам-то ты откуда взялся, парень?

Джек поначалу не нашелся, что и ответить.

– Ладно, – кивнул он, – не хотите отвечать вежливо, и не надо.

После этого они шли молча до самого до дома. Джек заглянул в кабинет, но Езекии там не было.

– Если вы пройдете в гостиную, – сказал он, – я пойду и скажу ему, что вы здесь, хотя и не знаю, кто вы.

С этими словами он открыл дверь и провел капитана в темную гостиную. Здесь всегда пахло сыростью, плесенью и заброшенностью, а камин выглядел холодным и темным, как будто там никогда не горел уютный огонь.

– Скажи мастеру Типтону, что его хочет видеть капитан Баттс с «Арундела», – сказал незнакомец, откладывая в сторону шляпу с потускневшим золоченым шнуром и вытирая плешивую голову уголком красного шейного платка. Все это время он как-то странно оглядывался по сторонам, разглядывая незнакомое окружение.

Вдалеке слышался стук ножа и вилки о тарелку, и Джек, следуя на звук, прошел по коридору в соседнюю комнату, где за ужином сидел Езекия.

– В гостиной человек, – сказал Джек, – который хочет вас видеть. Он говорит, что его зовут капитан Баттс с «Арундела».

Езекия смотрел на Джека, пока тот говорил. Он немедленно отложил нож и вилку, отодвинул стул и встал. Джек последовал за ним в гостиную. Он стоял за дверью, заглядывая внутрь. Когда мастер Типтон вошел, незнакомец встал, протягивая старому торговцу с Америкой большую коричневую волосатую руку с твердой, ороговевшей ладонью.

– Как поживаете, мастер Типтон? – произнес он дребезжащим голосом. – Я очень рад вас видеть.

– Что ж, в таком случае, мастер капитан Баттс, – сказал Езекия, неохотно подавая ему вялую руку, – я тоже очень рад вас видеть – больше, чем вы меня, потому что я ждал вас три дня назад и задавался вопросом, где же «Арундел». В «Золотой рыбке» девятнадцать слуг, которых должны были забрать вчера утром. Их проживание в гостинице обходится в десять пенсов в день за каждого. А как вы думаете, кто за это платит?

– Ну-ну, мастер, – сказал посетитель, – я не виноват, что меня не было здесь вчера. Виноваты ветер и течение, так что предъявляйте им счет за то, что вы потеряли. Мы не можем плыть без ветра, правда? и не можем плыть против течения, верно? Что касается людей, то чем скорее у меня окажутся документы на допуск и люди на борту, тем лучше. Прилив начинается в восемь часов, и если поднимется ветер, а на то похоже, что ж, я уйду с уходом воды.

Мастер Езекия огляделся. Джек все еще стоял в дверях.

– Иди поужинай, Джеки, – сказал он, а затем встал и закрыл дверь, и Джек вернулся в столовую.

Все время, пока Джек сидел за едой, старая Дебора, не переставая, ругала его за то, что он так поздно пришел.

– Вот ты вечно так, – говорила она, ее голос становился все пронзительнее. – Ты всегда опаздываешь и думаешь только о себе.

– Нет, я не всегда опаздываю, – возразил Джек. – Вчера я не опоздал ни на завтрак, ни на ужин.

– Но ты вообще не пришел домой к обеду, – продолжала Дебора, – а я все берегла для тебя еду, и картошка размякла в духовке и уже никуда не годилась.

– Мне не хотелось обедать, – сказал Джек. – Я поел на пристани.

– Ну, – сказала Дебора, – ты мог как опоздать, так и вообще не прийти, поэтому я все ждала тебя, пока все это не высохло и не пропало, да, пропало, а какие-нибудь бедняги этой еде были бы рады.

В промежутках между ее ворчанием Джек слышал отдаленный рокот голоса капитана Баттса в кабинете.

В сумерках кухня становилось все темнее и темнее, и Джек едва мог разглядеть еду на тарелке.

– Хорошо бы ты принесла свечу, Дебора, – попросил он, – а то я ложку мимо рта пронесу.

– Свечу! – сказала Дебора. – Если бы ты пришел к ужину вовремя, тебе не понадобилась бы свеча. А теперь обходись без нее.

– Ладно, – сказал Джек, – неважно, я уже закончил есть.

– Ну, если закончил, сходи к насосу и принеси воды.

Джек взял ведро и ушел. Он отсутствовал долго, уже была почти ночь, когда он, спотыкаясь, вернулся на кухню, расплескивая воду по ступенькам и полу.

– Ну, – сказала Дебора, – я уж думала, ты никогда не вернешься. Твой дядя спрашивал о тебе. Он сейчас в кабинете и хочет видеть тебя.

– Очень хорошо, – сказал Джек, – если бы я знал, то, может, поторопился, а может, и нет.

В кабинете он обнаружил капитана Баттса, сидящего за высоким столом, перед ним стояла бутылка старого ямайского рома Езекии. Они просматривали какие-то бумаги, и капитан, несомненно, щедро угостился ромом. От него сильно пахло спиртным. Он склонился над столом, подперев подбородок кулаками. Он посмотрел на Джека своими проницательными серыми глазами из-под кустистых бровей.

– Это тот самый мальчик? – спросил он. Езекия, сидевший напротив, молча кивнул.

– Подойди-ка сюда, парень, – сказал капитан Баттс, подзывая Джека. Джек медленно двинулся вперед. – Значит, с тобой трудно справиться? Родственничек! Если бы ты оказался на борту «Арундела» на несколько дней, я бы с тобой справился.

1 Отпор Дракону (нем.).
2 «Вот, лишь только первый луч восходящего солнца / С неба блеснул и Аврора рассеяла влажные тени». Вергилий «Энеида», пер. И.Г. Шершеневича.
3 Серебряная рука лучше железной (лат.).
4 Роман был написан в 1894 году.
Продолжить чтение