Читать онлайн Приключения среди птиц бесплатно
© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2025
Предисловие переводчика Уильям Генри Хадсон. Его время и птицы
Джордж Мередит
- С ветвей струилась златая сеть,
- Небесных арий мотив простой.
- И сердце, спутавшись высотой,
- Забилось птице в грудную клеть.
- Взгляну я в небо – оно парит,
- И где кромешно – начнет светлеть.
- Я сердцем целюсь из клети в клеть,
- Доколе сердце огнем горит.
Будущий писатель и натуралист Уильям Генри Хадсон родился в 1841 году, когда королева Виктория только заняла престол Британской Империи и еще никто не знал, что она – эпоха; а щеглы в каждом графстве водились в огромном изобилии, и трудно было представить, что позже, чтобы реанимировать их уже подзабытое пение, понадобится помощь орнитолога Генри Хадсона. Хадсон родился в Аргентине, на просторах великой равнины Пампы (сегодня это сердце страны, но в те времена – крайний юг молодой республики, едва обратившей свой взор к холодным просторам Патагонии), в семье американских поселенцев англо-ирландского происхождения, так что траекторию его переезда в Англию в 1874 году можно рассматривать как гипотенузу, завершившую межатлантический треугольник сложной семейной истории.
Детство, отрочество, юность и университеты будущего натуралиста прошли вдали от большинства институтов цивилизации. «…Благосклонная судьба обнесла меня школой, так что мне некуда было плестись, и скучными учебниками, так что мне не над чем было корпеть», – вспоминает Хадсон; зато были идеально инкорпорированы в практически нетронутую природу степи и богатство ее животного мира. Как и многие герои его книг, практически лишенный отвлекающего общества людей, хотя и будучи четвертым ребенком в семье, Энрике Гильермо Худсон (имя маленького болезненного мальчика звучало именно так) обратил все силы своего пытливого ума на живую природу, самой разнообразной, яркой и динамичной частью которой в степи являются птицы. Будущий натуралист быстро понял, что клетки – это пыточные в миниатюре и, вооружившись обретенным знанием, на всю жизнь стал благоговейным созерцателем природы. В семнадцать лет в руки Хадсона попадает «Естественная история Селборна» пера английского священника и натуралиста Гилберта Уайта, которая перевернула сознание юноши, сделав его увлеченным краеведом. В следующем году Хадсон читает горячую, только из типографии, книгу Чарльза Дарвина «Происхождение видов», и это знакомство окончательно направляет его на научную стезю.
Однако поначалу наука оборачивается к молодому орнитологу своей теневой стороной: всю вторую половину 60-х – начало 70-х Хадсон зарабатывает на жизнь промыслом чучел птиц для Смитсоновского института (США), Музея естественной истории Буэнос-Айреса, которым руководил знаменитый Герман Бурмейстер, а также Лондонского зоологического общества. Спустя полвека в книге «Птицы и человек» Хадсон напишет: «И даже лучший образчик работы таксидермиста, даже самый „живой“ предмет его мерзкого искусства, способен вызывать лишь изжогу и отвращение». Научная звезда молодого Хадсона показалась над горизонтом в 1870-м, когда в третьем из девяти писем орнитологическому обществу Буэнос-Айреса, опубликованных Филипом Склейтером, он поставил под сомнение утверждение самого Чарльза Дарвина, что дятел Colaptes campestris парадоксальным образом водится в Пампе, где нет ни единого дерева. В ответ Хадсон пишет, что деревья в Пампе всё же есть, а на тех участках, где их нет, дятел не встречается. Дарвин ответил, что действительно мог ошибиться, но там, где дятла наблюдал он, деревья не росли. Еще ярче звезда Хадсона засветилась в 1872 году, когда в его честь была названа описанная им птица семейства тиранновых – Cnipolegus hudsoni, название которой по-русски звучит как Гудзонов черный тиранн. Любопытно, что название птицы вошло в русский язык еще в те времена, когда фамилия Hudson транслитерировалась как Гудзон. Asthenes hudsoni (земляной канастеро, или мякгохвостка Хадсона) – еще один представитель южноамериканской крылатой фауны, названный в честь Хадсона.
В 1874 году тридцатидвухлетний орнитолог садится на теплоход «Эбро» и навсегда прощается с южным полушарием. Отметим, что Аргентина не забыла своего героя и в 1930-м назвала в его честь целый город: Гильермо-Энрике-Удсон (исп. Guillermo Enrique Hudson), или, сокращенно, Удсон, впоследствии ставший частью Большого Буэнос-Айреса. Но яркое сияние на родном небосводе не гарантирует места и видимости без телескопа на новом небе. Альбион встретил молодого ученого не только потрясшей его глаз зеленью острова Уайт и гемпширского побережья, но и необычайным холодом. Первые недели по прибытии в Лондон Хадсон ночует на скамейке в Гайд-парке, а перспективы работы улетучиваются одна за другой. Твердую почву под ногами Хадсон обретает в 1876 году, женившись на певице Эмили, которая к тому моменту владеет пансионом и имеет собственное гнездо. Для бедствующего орнитолога это означает возможность перевести дух и засесть за книги. Детей у пары не было, но книг под фамилией Хадсон за сорок лет собрался целый выводок.
Всё творческое наследие Уильяма Генри Хадсона – в год его смерти вышло полное 22-томное собрание сочинений – можно разделить на три группы. В первую (1880-е – 1890-е) входят природоведческие очерки, созданные на аргентинском материале, среди них «Птицы Аргентины», «Натуралист в Ла-Плате» и другие. Вторую группу (1900-е – 1922) составляют научно-популярные произведения об Англии и ее птицах. Сменив полушарие и семейное положение, Хадсон до последних лет жизни останется активным полевым исследователем, разве что с лошади он пересядет на велосипед. Любимым краем Хадсона становится графство Уилтшир с его одетыми в густые леса холмами-даунсами, любимым временем для орнитологических путешествий – стык весны и лета: от прилета птиц и пока «не ляжет тишина». Месяцы и мили зеленых дорог нашли отражение на страницах книг «Природа Даунсов» (1900), «Дни в Гемпшире» (1903), «По Англии пешком» (1909) и других. Третью группу литературного наследия Хадсона составляют художественные сочинения: романы «Пурпурный край» (1906), «Сказки Пампы» (1916) и, наиболее известный, любовно-приключенческий роман «Зеленые чертоги» (1904), повествующий о встрече английского путешественника Абеля и туземки Римы в экваториальном лесу Юго-Восточной Венесуэлы. «Зеленые чертоги» принесли автору популярность и обратили внимание широкой публики на его природоведческие труды. В 1900-е, декаду правления короля Эдуарда VII, звезда Уильяма Генри Хадсона в зените. Не зря его называют эдвардианским писателем. Последнюю дюжину лет вплоть до смерти в августе 1922 года Хадсон плодотворно работает. В своем завещании орнитолог просит уничтожить все его бумаги и не подпускать биографов.
Книга «Приключения среди птиц» (1913) относится ко второй группе трудов Хадсона, каждый из которых так или иначе связан с птицами – главным объектом изучения аргентинско-британского натуралиста. И если книги, где птицы не вынесены в заголовок, изобилуют птичьими эпизодами, то и «Приключения» состоят из птиц только наполовину. Контрапунктом к основной, пернатой, теме книги идут встречи Хадсона с простыми людьми во время поездок по Англии, истории этих людей, описание архитектурных и природных объектов, воспоминания о ранних годах в Пампе; рассуждения о литературе, музыке, смысле писательства, возможности путешествия на край Вселенной на поезде; упражнения в сравнительной антропологии и географическом детерминизме в области поэзии. Так Хадсон недоумевает, почему обделенная соловьями Северная Англия, рождая людей, чьи души тянутся к прекрасному, не дала миру ни одного по-настоящему крупного поэта.
«Приключения» увидели свет в 1913-м – в последний полный год Прекрасной эпохи. Возможно, именно потому книга такая светлая. Возможно, именно потому ее автор ставит проблему истребления черных ворон в рощах на холмах-даунсах в число величайших проблем человечества.
Дэвид Миллер, исследователь творчества Хадсона, пишет о нем как о певце «ускользающего рая» – этот мотив объединяет природоведческие произведения автора с художественными, в последних расцветая необычайно. За конкретными земными деталями, пишет Миллер, Хадсон видит незримые или потусторонние миры. Это зрение может быть и положительным, и отрицательным, причем видимое вторым, неизбывно горестное, преобладает и в трансцендентном мире. Потусторонние миры глядят на нас и со страниц «Приключений», дополнительно объясняя популярность Хадсона у читателя первой четверти ХХ века, когда буйным цветом расцвел спиритизм. О завываниях аргентинского ветра в пампасском рогозе Хадсон пишет как о призрачных созданиях, «беседующих и зовущих друг друга потусторонними голосами». В главе «Белая утка» повествователь вслед за персонажами индийской легенды, принявшими после смерти облик птиц, забирается выше парящих сапсанов в небесную страну. У Хадсона проводниками неземного практически всегда выступают птицы. Миллер добавляет, что в картине мира Хадсона математические и рационалистические доктрины (в особенности дарвинизм) входят в конфронтацию с последовательным спиритуализмом. Из научных течений ближе всего Хадсону был ламаркизм[1]. Дарвинизм, поначалу принимаемый им в штыки, к концу жизни занял определенное место в его мировоззрении. Воспитанный матерью в христианских традициях, в своих книгах он неоднократно называл себя анимистом. «…И не хватает старого доброго анимизма, чтобы с внезапной дрожью осознать, что их глазами или сквозь них кто-то наблюдает за наблюдающими нами – иная суть, иное бытие», – пишет Хадсон о насекомых.
Подобно американскому мыслителю и поэту Генри Торо, автору знаменитой книги «Уолден, или Жизнь в лесу», Хадсон практикует физическое и духовное погружение в мир природы. Он пишет: «Одно из величайших наслаждений в жизни (я имею в виду свою жизнь) – на короткое время оказаться невидимкой в семейном кругу существ иного порядка, иной вселенной. Наслаждение это – более простое, чем кажется, и доступно каждому, кто его пожелает. Ведь многие из малых птиц совсем не против невинного любопытства с нашей стороны».
В очередной раз обвиняя современного человека в клиповом мышлении, вспомним, что по сравнению с образом жизни и мыслей
Уильяма Генри Хадсона, любое наше действие, даже чтение толстого романа за чашкой кофе с периодическим сличением образов книги с собственной жизнью (три в одном!), смотрится безнадежно клиповым. Чего стоят следующие пассажи из «Приключений»: «Сосны обступали мой укромный уголок темными красными колоннами, было удивительно тихо; просидев так с полчаса, я понял, что здесь можно провести и полдня…» Или: «Я мог наблюдать их [птиц. – Примеч. пер.] часами, и мне никогда не становилось скучно, даже если в птичьем обществе ничего не происходило». Современному человеку не вернуться к подобному образу мыслей, тем интересней наблюдать за его носителем. Впрочем, само повествование в большинстве глав «Приключений» достаточно динамичное. Хадсон мастерски переключает внимание читателя с темы на тему, с полушария на полушарие, с описания птицы на философское отступление.
«Хадсон был одновременно старомодным романтиком и прозорливым мечтателем», – пишет орнитолог Стивен Мосс в книге «Журавль в небе» (2004) и определяет бренд Хадсона как сентиментально-спиритуалистический.
Читая «Приключения», нельзя не обратить внимания на стиль Хадсона, характерный для его эпохи. Даже размышляя о вещах сугубо научных, он использует танцующий образный язык – общее место для времени, когда наука не открещивалась от литературности. «Это был тот исчезнувший язык, которым писали Докучаев, Костычев, Тулайков, не боявшиеся в научном изложении живого словечка, просторечия, метафоры», – напишет о подобном языке Александр Чудаков в романе «Ложится мгла на старые ступени». Вот Хадсон рассуждает о динамике численности соловья: «Однако соловей не может похвастаться ни подобным, ни каким-либо вообще ростом численности: „бессмертная птица“, которая несет в себе „сердца негасимый огнь“ далеко не столь жизнеспособна и, по всей видимости, живет гораздо меньше, чем блестящие щегольки». А вот – о причинах отсутствия лесов на меловых холмах: «Таким образом, облик даунсов, каким мы его знаем, сформирован и поддерживается именно овцой – тысячеротым щиплющим созданием, равняющим разнотравно-злаковый покров под одну короткую гребенку и в зародыше уничтожающим любые древесные начинания».
Отличаясь в целом поэтичностью языка, «Приключения» содержат множество прекрасных строк из английской и мировой поэзии, которые Хадсон, кажется, способен отыскать по любому поводу. Несмотря на то что это общее место для всей английской литературы, узкоспециализированное, птичье, цитирование в исполнении Хадсона всё же поражает. Такое чувство, что ум орнитолога наделен опцией поиска в тысяче томов поэзии, этаким поэтическим cntrl+f. Рассуждая о якобы бессмертии соловья, Хадсон цитирует и «Оду соловью» Китса, и эпитафию Каллимаха; строки о пересмешнике он, как драгоценную руду, извлекает из тома «бесконечной эпики» Роберта Саути, сравнение птичьих трелей с журчащими ручьями – из мильтоновского «Потерянного рая»; и точно знает, в каких произведениях староирландской поэзии героям поет черный дрозд. Он вспоминает поэму Майкла Дрейтона: «Во всей Англии едва ли найдется человек… кто, положа руку на сердце, мог бы сказать, что осилил весь „Поли-Альбион“ – все тысячи его двенадцатистопных строчек, через каждую из которых нужно продираться медленно и с великим усердием. Всего лишь стострочное описание топей выглядит совершенно непроходимым, за исключением того места, где автор рисует великолепные птичьи сборища», – пишет Хадсон, и нет никаких сомнений, что сам он успешно преодолел все топи поэмы Дрейтона.
Если выводить формулу «Приключений» из более известных авторов и книг, то, согласно переводчику, она следующая: «Нина Бёртон[2] на языке „Троих в лодке, не считая собаки“». Помимо синопсиса каждой главы в Оглавлении, с первых абзацев книги становится ясно, что повествование Хадсона искрится по-настоящему качественной иронией. Чего стоит определение ружья как «громогласного средства истребления на расстоянии с огненно-дымной отрыжкой», или Англии (мировой державы) как земли славных курятников.
Хадсон не устает эпатировать своих современников и свою эпоху. В двадцатой главе читатель узнает об опыте пребывания автора между церковными колоколами во время службы. И если в сегодняшнем, бесконечно себя исследующем, мире такой поступок может показаться дурацким эпатажем, то в начале ХХ века в исполнении 70-летнего натуралиста он дорогого стоил. Как и использование ветки в качестве средства преодоления луж в аналогичном возрасте – несмотря на всю жизнь мучившие Хадсона последствия перенесенного в пятнадцать лет тяжелейшего бронхита! (Глава XХI). Как и пошаговая инструкция по уподоблению журавлю или аисту (Глава ХХVІІ) – «какой-никакой способ влезть в птичьи перья, за неимением лучших». Как и открыто некомлиментарное отношение к стихам Аделаиды Энн Проктер – любимой поэтессы королевы Виктории (Глава ХХІІ).
В рассуждениях о людях и птицах Хадсон на шаг опережает свое время, но на шаг отстает от нашего. Автор «Приключений» мыслит категориями нации, но у Хадсона этот подход основывается на критерии отношения наций к природе, в частности к птицам. Так, Хадсон выделяет: А) нации птицелюбов (не истребляют, не держат в клетках, не едят, любят), к ним он причисляет голландцев – народ, который «относится к животным лучше всех прочих наций на континенте», и, с оговорками, англичан и немцев; Б) нации птицененавистников (истребляют, держат в клетках, едят, если любят, то странною любовью), коими он полагает французов и итальянцев (соловью, пишет Хадсон, «приходится лететь через всю Францию – опаснейшую страну убийц и едоков птичек»); В) нейтральные нации (держат в клетках, продают в Англию, не едят, любят) – например испанцев. Хадсон почитает птиц разумными и высоко организованными существами, при всякой возможности подчеркивая их незаурядный интеллект. И, прежде чем наброситься на Хадсона с кулаками, натренированными научными открытиями последних десятилетий, читателю стоит подумать о расстоянии, на которое за ХХ век ушло человечество, и о том, что автор «Приключений» сделал первые из этих шагов самостоятельно и чуть ли не на ощупь.
Несмотря на старомодный романтический подход и визионерство, в рассуждениях Хадсона мы обнаруживаем эколога современного склада. Во-первых, ему свойственно комплексное, экосистемное мышление. Он постоянно сетует на пустоту лесов с прореженным птичьим миром, рассуждает о роли овец в преобразовании ландшафта меловых холмов, видит в низких, поросших вереском горах бастионы, сохранившие разнообразие птиц.
Во-вторых, поражают его наблюдательность полевого исследователя, внимательность к деталям. Он пишет: «Я практически уверен, что делалось это [ласточками. – Примеч. пер.], для того чтобы согреть птенцов, во всяком случае не для отдыха: в предыдущие дни дежурства я заметил, что, устав, ласточка залетала отдохнуть в одно из пустующих соседних гнезд».
В-третьих, гибкий ум позволяет Хадсону, не отрываясь от наблюдений за птицами, изобретать рецепты по их сохранению, как в случае с болотной камышовкой. Он замечает: «мы можем легко помочь болотным камышовкам вырасти числом, убедив фермеров и крестьян, которые выращивают лозу, подстригать траву не в июне, а в мае или позже».
В-четвертых, Хадсон постоянно спорит с господствующими в то время взглядами. «…Наше представление о том, что побуждение или влечение лететь на юг вынуждает ласточек покинуть поздний выводок, тем самым обрекая его на голодную смерть в гнезде, ошибочно», – пишет он в той же (ХХVI) главе о ласточках. В этих спорах Хадсон последовательно говорит о птицах как о существах с более высоким интеллектом, чем принято считать. Таким образом, романтик со спиритуалистом, живущие в нем, в вопросе сознания животных логично оказываются едва ли не на позициях ХХІ века.
Практически на каждой странице «Приключений» Хадсон обличает современное ему общество в потребительском отношении к природе. «Приключения», наряду с другими книгами Хадсона, во многом способствовали становлению дела сохранения крылатой фауны в Великобритании, а значит, и во всей Европе. Хадсон стоит у истоков Общества охраны птиц, основанного в 1889-м, а в 1904-м получившее приставку «Королевское» (КООП), на собраниях которого, организованных Элизой Филлипс, он зачастую был единственным мистером среди многих миссис и мисс.
Со страниц «Приключений», словно карту великой битвы, мы можем реконструировать расстановку сил в борьбе за дело сохранения птиц в поздневикторианской и эдвардианской Англии. К многочисленным, хорошо организованным, и всё же отступающим силам зла относятся «торговцы птицами, стоящие за ними „птицелюбы“ и их мелкие сошки птицеловы, рискующие, однако, больше всех»; проводящие тотальную зачистку вверенных им лесов и рощ, за что на страницах «Приключений» им достается больше всех; покровительствующие им лорды – «благородные охотники на кур… служащие мамоне варвары, которые проводят время в охоте и только поприветствуют исчезновение большинства видов наших птиц от дрозда и крупнее во имя охраняемых парков с полуручными фазанами»; частные коллекционеры – этот подлинный «бич сельской Англии; батальоны ужасных женщин, настойчиво украшающих головы плюмажами и тушками убиенных птиц. Нет такого закона, – сетует Хадсон, – который защищал бы наших птиц от этих грабителей; к тому же у них полно уважаемых представителей на самом верху: на скамьях городских магистратов, в обеих Палатах Парламента…»
К силам добра (птицелюбам без кавычек) относятся орнитологи – «представител(и) многочисленного племени с существенными внутриплеменными различиями в том, что касается вкусов, привычек, амбиций и, главное, толщины бумажников», – делящиеся на профессиональных, которым Хадсон при малейшей возможности не преминет воткнуть шпильку: «Но скажите, о, премудрые орнитологи, чем, по-вашему, щегол питается остальные девять месяцев в году?»; и энтузиастов, которых автор «Приключений» горячо приветствует, как, например, своего друга по переписке, бывшего актера, который, «сойдя с подмостков, спешит в уединенные птичьи уголки, дарящие ему радость, совершенно не понятную его театральной пастве». Кроме орнитологов, к лагерю добра относятся представители высшего класса (аристократы, литераторы, политики), деятельно сочувствующие борьбе за сохранение птиц, в том числе близкие друзья Хадсона: писатель Джордж Гиссинг, крупный представитель натуралистического романа; писатель Морли Робертс, автор короткой прозы; Каннингем Грэм, политик, журналист и путешественник, шотландец по происхождению. Третья, интегральная, сила в лагере добра – общественные организации, такие как уже упомянутое КООП, или Селборн, возникший в 1885 году и чье название отсылает к книге Гилберта Уайта. Силы добра разношерстны и разобщены, и всё же цель сохранения пернатого мира настолько благородна и является настолько неотъемлемой частью будущего, что, даже несмотря на отсутствие чувства плеча и каких-бы то ни было внятных планов, они с каждым годом наступают, всё больше формируя общественное мнение, на которое Хадсон возлагает особые надежды. Он пишет: «…сегодня это мнение еще не всеобщее и недостаточно сильное, точнее, не такое сильное, как хотелось бы птицелюбам, но оно существует, более того, за последние полстолетия, поддерживаемое поправками в законодательстве, им же и вдохновленными, оно сделало большой шаг вперед и уже сегодня работает». Еще большую надежду автор «Приключений» возлагает на народное просвещение, полагая, что «утопия [нового отношения. – Примеч. пер.] реальна, и… уже прокладывает дорогу к умам наших юных „сельских вандалов“». Хадсона радует приобщение детей к наблюдению за природой с помощью общенациональных школьных конкурсов, таких как конкурс сочинений «Птица и дерево» под эгидой КООП. Хадсон-орнитолог горячо приветствует возникновение национального экологического законодательства – актов об охране птиц, принятых Парламентом в 1880, 1894, 1896 и 1898 годах. В не меньшей степени воодушевляют Хадсона шаги по охране природы, предпринимаемые на местном уровне («на столе лежит небольшая карта с закрашенными красным графствами, где щегол обеспечен круглогодичной защитой: так вот, на трех четвертях территории Англии и Уэлса эта птица сегодня может жить спокойно»), некоторые из которых были претворены в жизнь с подачи самого автора «Приключений», в чем он иногда скромно признается на страницах книги. На местный же уровень Хадсон предлагает вынести и реализацию инициатив, таких как, например, уже упомянутой формулы спасения болотной камышовки: «Просветительской работой могли бы заняться местные общества охраны птиц в Глостершире, Сомерсете и других графствах, где будут находить подобные колонии». Хадсон постоянно твердит о важности законодательных актов на всех уровнях, но гораздо важнее для него – достучаться до сердца каждого человека, ради этого во время своих весенних путешествий он беседует со встречными: «слово за слово, тропинка нашего разговора выведет на нужную тему».
Особым «пунктиком» для самого Хадсона и его личной кампанией на всю жизнь стала борьба за запрет на использование птичьих перьев, и первая зримая победа в этом экологическом походе была одержана в 1899 году, когда королева Виктория запретила плюмажи в армии. А в 1921-м, после более десятка лет обсуждений, Парламент утвердил Закон о запрете импорта птичьих перьев, положивший конец хищническому использованию «маленьких пернатых симпатяг» в угоду моде. Уверенный в лучшем будущем для птиц, Уильям Генри Хадсон мог со спокойной душой отправляться на поиски небесной страны, чтобы уже оттуда увидеть, как шестьдесят лет спустя, в 1982 году, осуществятся его самые смелые мечты и за торговлю чучелами и яйцами птиц в Англии будет введена уголовная ответственность.
«Он умер в августе 1922 года, – пишет Стивен Мосс, – успев увидеть, как его взгляды начинают одерживать верх, и пребывая на пике литературной славы. Однако уже к 1950-м мода на бренд Хадсона прошла – сегодня его открывают редко».
Иван Булва
Глава I. Вместо оправданий
О чем следует предупредить заранее
Множество книг о немногих птицах
Первооткрыватели всё тех же птиц
В защиту изобилия книг о птицах
Всеми разделяемый восторг перед птицами
Разговор с членом окружного совета
Золотоголовый посетитель госпиталя
Благословление негодяя
Случай с умирающим Гарибальди и птицей
Подыскивая на книжных полках, что бы этакое почитать, читатель обыкновенный не преминет открыть книгу и пробежаться глазами по ее первым строчкам, лишь для того чтобы ощутить аромат страниц и понять, придется ли тот «по душе» его носу. Впрочем, не будем умалять заслуги названия: что, как не оно, ввело нос читателя в область его интересов. Зная об этой привычке читателя, с самого начала хочу предупредить его о том, что на последующих страницах он не найдет приключений одиночки-птицелова, на которые как бы намекает название, – захватывающих записок о долгих ночах в плоскодонке под напористым северным ветром, пробирающим до костей через плотный шерстяной свитер, ботфорты и матросскую куртку; как не найдет и триумфальных фейерверков из тысяч огненных свинцовых горошин, разящих бесчисленные стаи диких уток и голубей, чирков, нырков и шилохвостей, и так много зим подряд, покуда истребляемая пернатая братия не падет числом настолько, что герою придется покинуть излюбленную дельту и двинуть куда-нибудь побережьем, или найти за тридевять земель такое место, куда не ступала нога массового убийцы до него. Нет, эта книга не об охотничьих авантюрах, вопреки своему названию, и если бы в наше время существовала мода на витиеватые имена, ей бы куда более подошло название «Приключения души, грубой ли, чуткой ли, среди оперенных шедевров творения». Теперь, во всяком случае, читатель понимает, откуда произрастает название книги, и лучше представляет, что за ним скрыто.
Кажется, автор подводит читателя к тому, что тот держит в руках очередную книгу о птицах. Позвольте же оправдаться.
Англия – страна небольшая, и птиц у нас водится немного: двести или триста видов (в зависимости от того, учитываются ли перелетные), и все они на слуху. Среди всех классов живых существ птицы наиболее заметны, а мы – нация не только наблюдающая, но и пишущая; книги же о птицах пишутся с елизаветинских времен (справедливости ради, первая из них (1544) была даже доелизаветинской), причем в последние сто лет их выпуск набрал и продолжает набирать невиданные обороты, так что сегодня мы имеем около дюжины птичьих новинок ежегодно. А в них всё о тех же нескольких птицах! Многие из нас полагают, что птичья тема набила оскомину. «Что, очередная книга о птицах? – удивляется один мой друг. – У тебя ведь уже было несколько, три или четыре, точно не помню. Я, конечно, в птицах не силен, но не могу поверить, что тебе не хватило всех предыдущих страниц. Я надеялся, ты завязал. Вокруг столько тем: человек, к примеру, который стоит многих малых птиц. Дал ты маху, что и говорить».
Не сомневаюсь, что если бы он разбирался в птицах, ему бы не пришло на ум упрекнуть меня в выборе предмета, ведь, при всей несметности наблюдающих за птицами и пишущих о них, гораздо больше тех, кому невдомек ни птичья жизнь, ни волшебство той радости, которую птицы могут доставить нам.
Первооткрыватели птиц живут среди нас, и пусть истории их открытий всем давно известны, восторг их подлинен. Вот подруга вашего знакомого делится результатом опыта высыпания крошек на подоконник: откуда ни возьмись, возникает и принимается клевать крохотная птичка, причудливая, словно маленькая сказочная фея, нет, не воробей, не малиновка, она никогда раньше таких не видела – яркая, вертлявая, на головке хохолок, вся голубая, а снизу желтая – красавица писаная, и движения какие-то нездешние. Всю жизнь, говорит, прожила в этой стране, а такую птичку вижу впервые. А вдруг это какая-нибудь редкая гостья из-за дальних морей, где птицы ярче и живее?
Или пару лет назад получаю с севера Англии письмо от друга по перу, проводящего отпуск на ферме, мол, как жаль, что тебя нет рядом, как минимум потому, что каждый день его дом посещают с визитом необыкновенные птицы. Он думает, что это какой-то местный вид, который наверняка не встречается у нас на юге, и просто сгорает от любопытства. И раз уж у меня нет возможности приехать, он попробует их описать. Таинственные незнакомцы, числом дюжиной или более, появляются каждое утро после завтрака, когда мой приятель с работниками кормят птиц на лугу. Размером гости с дрозда, клювы желтые, длинные, острые, оперение исчерна-пурпурное с зеленым и до того глянцевое, что на солнце искрится серебром. И все в мелкую белую или кремовую крапинку. Очень красивые птицы, а ведут себя как необычно! Набрасываются на крошки так, что воробьи кидаются врассыпную, дерутся между собой за лакомые кусочки; а когда насытятся, вспархивают на крышу, где вьются между труб, и скачут по черепице, чистя перышки, свистя, щебеча, позвякивая, и что там еще имеется в арсенале странных звуков.
Мой ответ, что это скворцы, сильно огорчил друга: было тяжело признать, что он посчитал за редких неземных созданий банальных скворцов, которые, как он полагал, знакомы ему с самого детства. Позднее он признался, что никогда не видел скворцов вблизи – только на пастбищах, издалека и в стаях, представляя их лишь как что-то невразумительно черное.
Если бы леди, открывшая лазоревку (иначе говоря, синюю синицу), или мой друг, засвидетельствовавший скворцов, продолжили свои птичьи изыскания, им открылась бы сотня других видов, с расцветкой не менее великолепной и повадками не менее оригинальными, а кое у кого – и более.
То же самое можно сказать и об изобилии книг на птичьи темы. Им вовсе не обязательно повторяться. Когда автор делает героями своего романа, научного или художественного, собственных друзей и знакомых, градус их привязанности вполне может снизиться или даже совершенно обвалиться. Конечно, это при условии, если читатель узнает себя в портрете персонажа, что вовсе не обязательно, ведь персонажи, что бы ни говорил мистер Стэнхоуп Форбс[3], не всегда суть продукты «чистого реализма». Но пока читатель смотрит на героя, в котором еще не факт, что признает себя, чувства автора к своему персонажу неизбежно изменяются. Если не стесняться выражений, это похоже на чувства мальчика к поедаемому апельсину. Что взять с высосанной шкурки? Нет, ни на секунду нельзя сомневаться, что в своем намерении выскоблить факты писатель испытывает к подопытным друзьям искреннюю симпатию, и в этом поиске он сродни портретисту. Мотивы его чисты, и перемена чувств здесь иного рода. Написав собственную версию портрета, автор глядит на нее и видит, насколько она лучше, насколько бесконечно интересней, нежели оригинал, и прежняя привязанность неизбежно меняется, в конечном итоге целиком доставаясь этой версии. То ли дело, когда мы любовно пишем портреты наших пернатых друзей. Даже повторяя их из книги в книгу, мы ни капли не рискуем обесценить свои чувства к ним. Наоборот, стоит нам перевести взгляд с портрета на оригинал, мы тут же видим, как жалок – с глаз долой, из сердца вон – плод наших самых искренних усилий. Как я мог не заметить эту игру цвета, эти грациозные движения, этот поворот головки – что общего у них с моей мазней; так, рисую заново! – зачин для очередного провала, очередной мазни, достойной украсить стены разве что чулана.
И вовсе не обязательно быть натуралистом, поэтом или художником, чтобы разглядеть и признать, что лучшее в птицах – всеми нами ощущаемое и нам передающееся чувство свободы и радости. Их бытие – дикое, вольное, счастливое, совершенно нездешнее – сравнимо с миром ангелов и фей, но теплая красная кровь, но пульсирующее, сродни нашему, сердце, но филигранные чувства и острый разум, но столь же богатая палитра эмоций – как много в них от нас. Кровинушка, сестричка, к вящей славе и радости облаченная в перья: твердые, как кремень, легкие, как воздух, прозрачные, как кисея; и крылья, воспаряющие над нашей сухопутностью. Найдется ли на всей земле сердце, не испытавшее этот восторг? Конечно, нет!
Помню, как однажды пришел к члену окружного совета, надеясь пробудить в нем интерес к вопросу охраны птиц в его округе. Он был рекомендован мне как крупнейший деятель совета, благодаря своему состоянию и весу в обществе влияющий на своих соратников столь неотразимо, что от его привлечения на нашу сторону, по сути, зависел успех дела. И действительно, он оказался велик, настоящий гигант. Когда в большой, тускло освещенной комнате, куда меня проводил слуга, зазвучали его шаги, мне подумалось, что вошел слон. Настоящая глыба, неповоротливый и отрешенный, он молча стоял, уставив на меня свои выпуклые безразличные глаза цвета вареного крыжовника, ожидая, что я ему скажу. Я высказался и протянул ему бумаги, с которыми, как я надеялся, он ознакомится. Но он думал о чем-то своем, а когда я закончил, он протянул бумаги обратно. «Извините, – сказал он. – Слишком много просителей. Каждому не угодишь». «Но выслушать вы можете?» – сказал я и повторил всё еще раз. Пробормотав что-то в ответ, он снова взял бумаги и склонил голову, давая понять, что встреча подошла к концу, и я, поблагодарив его за готовность снизойти, отправился по следующему адресу.
Следующим адресом был один увлеченный охотник. Узнав, чей порог я обивал до него, он воскликнул, что это была ошибка и пустая трата времени. «Не перевариваю таких людей, – добавил он. – Всё, что он знает о птицах, – это то, что перед ним на тарелке жареный гусь, которого он способен отличить от жареной индейки». Возможно, знания члена совета о ходе естественной истории действительно исчерпывались этим определением; но даже этот «неперевариваемый человек», несомненно, ощущал отзвуки того общечеловеческого чувства радости, которое всем нам дарят птицы и которое столь возвышает их в наших глазах; ведь, как ни крути, именно его стараниями постановление, пусть и не сразу, было принято.
А вот вам небольшой случай на тему вдохновляющей способности птиц. Пишет мне один друг:
Недавно слышал рассказ мисс Пэджет, как к ним в Коннахт-госпиталь залетел золотоголовый королек. По ее словам – событие месяца. Влетел в открытое окно и, к восторгу пациентов, буквально тут же освоился: садился на пальцы, давал себя кормить. Развлекал их целые сутки, а потом улетел, будто его и не было. Теперь все только и живут, что ожиданием, когда он вернется, – такая это была замечательная отдушина в их монотонной жизни.
И да простит меня мисс Розалинда Пэджет[4], чье имя я использовал, не выспросив на то разрешения, предполагая, что слава прекрасного военного врача гремит о ней беспредельно широко.
Не меньше, чем изяществом крылатых силуэтов, гармонией красок, грациозностью полета, птицы очаровывают нас своим пением. Тем особенным воздушным, дрожащим, всепроникающим средством общения, которое трогает наши души более, нежели все иные звуки, достигая у некоторых пернатых певцов такой выразительной силы, что становится как бы общечеловеческим языком чувств, заставляющим трепетать сердце в любом уголке планеты, независимо от национальности, цвета кожи, характера и жизненных целей.
Здесь мне вспоминается случай из молодости, имевший место в далеком краю с нравами куда грубее наших. Со мной по соседству жил человек, которого я, мягко говоря, не любил. Алчный негодяй и скареда, он занимал должность мелкого сельского судьи и не сомневался, что справедливость, как и любой другой товар, должна покупаться. Как-то на исходе лета этот человек остановился напротив моей двери и позвал прогуляться вдоль реки. Стоял роскошный теплый день, осень лишь вступала в свои права, и, пройдя берегом пару миль до того места, где река разливается на пятьдесят ярдов, мы сели на сухую траву под раскидистой красной ивой. Птицы, заседавшие в кроне, хотя и относились к одному из говорливейших видов, с нашим приближением замолкли. Ветви, какую-то минуту назад полные мелодичного звона, не роняли ни мельчайшего чириканья. Это были трупиалы – социальные птицы, напоминающие наших скворцов, только покрупнее; с блестящим оливково-карим оперением и ярко-желтой грудкой. В просторечии их так и называют: Pecho amarillo, что означает «желтая грудка». Стоило нам устроиться на траве, как вся стая, тридцать или сорок птиц, вспорхнула в воздух, словно из листвы ударил фонтан, а потом так же внезапно рухнула вниз и пронеслась мимо нас над водой, обдав нас волной оглушительных, звонких, торжествующих криков. Непроизвольно и отрывисто издав неловкий странный смешок, мой спутник отдернул свою сухую, острую лисью мордочку, впрочем, слишком поздно, чтобы успеть скрыть неожиданно намокшие глаза, и воскликнул, яростно ударяя на первое слово: «Хреновы пташки – вот уж кто взаправду счастлив!»
Так он их благословлял. Безнадежно побежденный злом, ненавидимый боящимися его бедняками и презираемый равными, этот огрубевший скареда, увидев и услышав веселую птичью компанию, ее внезапный радостный порыв, неожиданно преобразился, и это было как чудо, на одно мгновение отнесшее его в какой-то невообразимо далекий период его жизни, где он – уже не он, но маленький мальчик, способный чувствовать глубоко и прекрасно, способный плакать.
Добавлю, что подлинные слова его «благословения» перевести весьма трудно, ибо никаких «пташек» там не было, но было как бы восхищенное обращение к маленьким землякам. «Чада тысяч отступивших от добродетели матерей» – максимально близкий эквивалент, приходящий мне на ум.
В связке с этим вспоминается известный исторический случай, когда Гарибальди лежал на смертном одре и маленькая птичка (история не донесла до нас ее вида) опустилась на карниз за открытым окном и разразилась жизнерадостным чириканьем. «Quanto é allegro!» – пробормотал умирающий старый солдат. Сколь странным было услышать эти слова – вполне естественные для отходящего англичанина – из его уст! Нашли ли они отклик в сердцах освобожденных им соотечественников, чтящих птиц не за благодатное пение, но за кулинарные качества? Могу только предположить, что Гарибальди, проведя сороковые годы XIX столетия в яростных битвах за свободу Аргентинской Конфедерации, в некотором смысле деитальянизировался, то есть подхватил дружеские чувства к птицам от своих «пиратов и головорезов», как тогда называли его ребят; а если брать шире, от всего аргентинского народа: начиная от диктатора Росаса, этого «южноамериканского Нерона», заканчивая последним нищим гаучо. Так вот, эти головорезы (но попробуйте стать иными в стране, где революции с их жестокостями – часть повседневности, как тогда и было в Аргентине) не трогали и не убивали «пташек Божьих» (я цитирую головорезов), презирая каждого иностранца, кто занимался подобным.
Терпя поражение за поражением от англичанина по фамилии Браун, оказавшегося посноровистее в ремесле войны, Гарибальди в итоге был изгнан из Ла-Платы; но битый «пират» выжил, чтобы позже освободить свою родину и увидеть, как его соотечественники десятками тысяч отплывают туда, где он сражался и был побежден. Любителю птиц здесь остается грустно вздохнуть: в отличие от богатых местных помещиков и английских плантаторов, обеспечивающих на своих землях какую-никакую охрану природы, окаянная орда чужаков стала настоящим бедствием, «обеспечив» наводненную ими страну, как ранее родную Италию.
Глава II. Кардинал. История моей первой птицы в клетке
Прошлое, оживающее при звуке
Кардинал в клетке
Воспоминание из детства
Кардинал, живший у священника
Моя первая птица в клетке
История ее побегов и неотвратимости судьбы
Бывает так, что звук, когда-то хорошо знакомый, но забытый и вновь услышанный, оживляет сцены и события прошлого так ярко, что, кажется, в этот момент мы их скорее зрим, чем помним. Кстати, похожим умением обладают и запахи. На самом деле, происходит что-то большее, чем простой взгляд в прошлое, – явленная сцена разворачивается как бы на наших глазах, а параллельно идет преображение, возвращение к тому «я» – тому забытому «я», – которое мы уже записали в безвозвратные потери, но вот оно снова наше; и на одно чудесное мгновение мы ощущаем себя теми, кем были когда-то за грядами лет и горизонтов, – полными свежести и отзывчивости, с ясными чувствами, восторженными и широко распахнутыми глазами.
Именно это недавно случилось со мной, когда, идя вдоль широкого проспекта лондонского Вест-Энда, я услышал над головой громкий мажорный птичий крик, а может быть, оклик. Я остановился и замер; поднял глаза – и в клетке, вывешенной из окна второго этажа, увидел птицу. Это был великолепный кардинал – герой стольких моих воспоминаний.
Кардинал – птица семейства вьюрковых, родом из южной части Южной Америки, размером со скворца, но длиннее хвостом и изящнее сложением; оперение голубовато-серое сверху и снежно-белое снизу; голова, шея и высоко вздыбленный хохолок насыщенного ярко-алого цвета.
В первое мгновение – при звуке пения и при виде птицы – мне показалось, что она признала во мне земляка и что ее громкий крик был не чем иным, как радостным приветствием собрата по изгнанию, случайно занесенного на широкую лондонскую улицу. Но дело обстояло куда серьезней – это была моя собственная птица, умершая много-много лет назад, и вот, снова ожившая и узнавшая меня в такой дали от дома, несмотря на всё, что проделало надо мною время. И вот эта птица, этот кардинал, мой первый и сразу собственный, сидит надо мной и, как и я, до мельчайших подробностей вспоминает всю нашу совместную жизнь, освещенную моментом взаимного узнавания.
Мне не было и восьми, когда мать взяла меня в Буэнос-Айрес в один из своих ежегодных наездов. В то гужевое время утомительная поездка занимала целый день; а местные жители, вместо созидания величия страны и ее столицы, как это происходит ныне, делились на Красных и Белых (иногда еще и Голубых) и были заняты тем, что перерезали друг другу горло.
В Буэнос-Айресе мы останавливались у английского миссионера, жившего неподалеку от побережья. Он дружил с моими родителями и каждое лето гостил у нас с семьей, а моя мать уравновешивала эти визиты тем, что проводила в его доме около месяца зимой. Мне, неискушенному, привыкшему к грубому покрою мира, в тот первый визит его дом показался роскошным дворцом. Окна фасада смотрели на широкий мощеный двор, обсаженный апельсиновыми, лимонными деревьями и декоративным кустарником; комнаты были обставлены дорогой мебелью, а по заднему фасаду тянулась длинная терраса или галерея, которая заканчивалась дверью, ведущей в кабинет. Эта-то терраса и сделалась объектом моего самого пристального внимания: вдоль ее стены, на сколько хватало глаз, висели клетки с красивыми птицами, многих из которых я не знал. Были здесь и канарейки, и черноголовый щегол – кого здесь только не было; но мое сердце безнадежно принадлежало кардиналу с его великолепным оперением и громким, мажорным, мелодичным криком, точь-в-точь как тот, что годы спустя пронзит мое сердце на лондонской улице. Петь он не умел, и мне сказали, что весь его талант заключается в таких (ну, может, иногда этаких) воплях и что держат его ради одной красоты. Здесь мы категорически совпадали.
Мы прогостили около шести или семи недель, и каждый день я выходил на террасу и около часа простаивал у клеток с птицами, в первую очередь у клетки с кардиналом с его восхитительным красным хохолком, представляя, как, должно быть, здорово владеть такой птицей. Хотя в такие минуты я не мог сдвинуться с места, я испытывал постоянную неловкость и с опаской поглядывал на закрытую дверь кабинета, за стеклом которой восседал над книгами вечно занятой и серьезный миссионер. Меня бросало в дрожь от одной мысли, что, едва различимый в своем полумраке, он спокойно за мной наблюдал и, что еще хуже, мог в каждую секунду появиться из-за стеклянной двери и застать меня за разглядыванием его птиц. Ничего странного в том не было: я был робким, впечатлительным мальчиком, он же был большим суровым мужчиной с крупным, чисто выбритым бесцветным лицом безо всякого намека на дружелюбность, кроме того, во время его визита к нам шестью или семью месяцами ранее случилось злополучное происшествие. Тогда, взбегая на веранду, я споткнулся, и, падая, ударился головой о дверную ручку. Я лежал и громко плакал от боли, когда надо мной возник этот большой суровый мужчина.
– Что случилось? – жестко спросил он.
– Я стукнулся головой об дверь, и теперь мне больно! – прохныкал я.
– Больно? – переспросил он с угрюмой улыбкой. – Что-то не видно. – И, переступив через меня, прошел на веранду.
Как после этого мне было не дрожать, падая в липкую бездну ужаса от одной мысли, что вот сейчас, внезапно, распахнется дверь, и он застанет меня за моим занятием, пронзит, а может, припечатает взглядом из-под золотой оправы и прошествует мимо без единого слова или тени улыбки. И как, скажите, мне было признать и вместить, что этот ненавистный человек, вселяющий в меня такой ужас, способен любить птиц и быть хозяином этого чудесного кардинала?
Наконец наш долгий визит подошел к концу, и вот меня, отчасти предвкушающего скорое свидание с моими пурпурными желтушечниками, желтогрудыми и малиновогрудыми трупиалами, тиранновыми мухоловками и всей сестрией певчих овсянок с маленькими хохолками; отчасти опечаленного разлукой с кардиналом, ставшим для меня птицей птиц, – везут к далекому дому, затерянному где-то посреди необъятной зеленой равнины. За зимой пришла весна, вернулись ласточки, персиковые деревья вновь оделись цветом; минуло утомительное лето, сухое и жаркое, и настали три благословенных месяца осени – март, апрель и май, когда небеса струят мягкий свет, а деревья – стоит протянуть руку – делятся вкуснейшими персиками.
И снова зима с ее ежегодным наездом в далекий город, но в этот раз мама поехала одна. Для нас, детей, ее возвращение после долгой разлуки всегда было огромным радостным событием, настоящим праздником. Снова ощутить маму рядом, получить от нее игрушки, книги и всяческие изумительные вещицы – мы были на седьмом небе от счастья; но счастье, переполнившее меня в тот год, не измеряется никакими небесами – по сравнению с этим подарком все предыдущие и последующие подарки в моей жизни были ничто. Мама достала что-то большое, закутанное в шаль, и, взяв меня под руку, спросила, помню ли я нашу прошлогоднюю поездку в столицу и как мне нравились птицы в доме миссионера. Так вот, сказала она, наш друг пастор навсегда уехал в свою страну. Его жена – мамина лучшая подруга – женщина и добрая, и кроткая, рассказывая о своей утрате, не могла сдержать слез. Незадолго до отъезда он раздал своих птиц самым близким друзьям. Он мог быть спокоен лишь зная, что все птицы окажутся в руках столь же заботливых и любящих, как и его собственные; и, памятуя мои ежедневные дежурства у клетки с кардиналом, он подумал, что не найдет для птицы более любящих рук, чем мои. В большой клетке был кардинал!
Мой кардинал! Я отказывался верить, даже когда, стянув с клетки шаль, снова увидел прекрасное создание и услышал знакомый громкий крик. Получить птицу мечты в подарок от этого сурового человека, смотревшего на меня, как мне казалось, с леденящей ненавистью – а я-то его уж точно ненавидел, – было поистине чудом из чудес.
Конец той зимы стал временем моего блаженства: я жил ради птицы; а когда вернулось солнце, прибавил и налился светом день, я с возрастающей радостью начал замечать, как мой кардинал осматривается всё с большим энтузиазмом. Для него перемена была поистине огромной и волшебной. Кардинальим промыслом занимаются жители Верхней Ла-Платы: они похищают птенцов из лесных приречных гнезд, воспитывают их дóма и продают птичьим торговцам в Буэнос-Айрес – а значит, моя птица, в общем-то горожанин, впервые попала в мир зеленой листвы и травы, широкого синего неба и яркого солнца. В день, когда мы вывесили клетку за окно веранды, прикрепив ее к виноградной лозе, дул теплый пряный ветер, и сквозь молодую листву винограда просвечивало красное и зеленое солнце. Безумному восторгу кардинала не было предела: он метался по клетке, громкими воплями отвечал диким птицам в саду и время от времени заливался трелью – не теми тремя-четырьмя-шестью звуками, что обычно издают кардиналы, но настоящим песенным потоком, словно парящий в небе жаворонок; и все, кто в этот день слышал его пение, удивлялись и восклицали, что никогда не слышали, чтобы кардиналы так пели. Что касается меня, то, прослушав с тех пор не одну сотню поющих кардиналов, диких ли, в клетках ли, ни у одного из них я не встретил песенки столь продолжительной и страстной.