Читать онлайн Лунный мальчик бесплатно
Глава 1 Где никто не ждет
«Вы никогда не поймёте человека, пока не влезете в его шкуру и не походите в ней.» Харпер Ли – «Убить пересмешника»
Когда я впервые переступила порог этого дома, по коже пробежали мурашки. Воздух внутри был тяжелым, будто давил на грудь. Я сразу поняла – сюда нельзя входить. Нужно развернуться и бежать как можно дальше. Но куда?
Мне было всего восемь. Три месяца назад умерла мама, и теперь органы опеки привезли меня к отцу – человеку, которого я никогда в жизни не видела. У меня не было выбора.
Меня всегда пугали детские дома, но, может быть, там мне было бы лучше. Намного лучше.
Мы подъехали к небольшому, аккуратному дому на самом краю улицы. Он стоял у самой лесополосы, отделённый от остального городка. После шумного большого города, где я жила с мамой, тишина здесь казалась почти физической – она звенела в ушах.
Социальная работница вышла первой. Поправила воротник пальто и позвонила в дверь. Она старалась быть доброжелательной, но в её лице читалось одно желание – закончить дело и уехать.
Прошла минута, и дверь открылась. Я впервые увидела своего отца.
Он был высокий, с правильными чертами лица, даже привлекательный – но тогда я этого ещё не понимала. Позже, повзрослев, я осознаю, насколько он нравился женщинам. Как умел казаться милым. Но ребёнка не обманешь.
В его глазах не было тепла. Ни радости, ни облегчения, ни даже интереса. Он не обнял меня, не сказал ни слова. Ни одной попытки утешить ребёнка, у которого только что исчез весь мир.
Я не знала, чего ожидала. Где-то в глубине души надеялась, что он будет рад меня видеть. Что я для него хоть кто-то. Мне так хотелось отца – как у других детей. Но очень скоро я пойму: иногда лучше, чтобы отца вообще не было.
Социальная работница бегло осмотрела дом, открыла холодильник, кивнула, что всё в порядке. Он подписал какие-то бумаги, и она повернулась ко мне:
– Ну, удачи тебе, Пэм. Теперь ты дома, у своего отца, – сказала она, натянуто улыбаясь.
Потом повернулась к нему:
– Хорошая девочка. Всего доброго, мистер Никсон.
Она вышла, не взглянув на меня снова. Мы услышали, как захлопнулась дверь машины, и она уехал прочь. А мы с ним остались. Просто стояли в тишине посреди гостиной. Кажется, он и сам не знал, что со мной делать. Я свалилась на него, как снег в июне.
Он посмотрел на меня и произнёс ровным голосом:
– Если будешь делать, как я говорю, проблем не будет. Но если ослушаешься хоть раз – сильно пожалеешь.
Не этих слов я ждала. У меня скрутило живот, и горло сжалось от страха.
Он молча развернулся и повёл меня на второй этаж – в мою комнату.
В тот момент я поняла, почему мама никогда не говорила о нём. Почему переводила разговор, когда я начинала задавать вопросы. Почему её лицо каменело от одного упоминания. Я поняла – ему нельзя перечить. Лучше держаться подальше. Он опасен.
В тот вечер мне никто не прочёл сказку. Не поцеловал на ночь. Не спросил, как прошёл мой день. Я сама разобрала свои вещи, сама как могла застелила большую, чужую кровать и легла, прижимая к себе плюшевого мишку. Он пах мамой. Но этот запах исчезал с каждым днём, как и она сама из моей памяти.
Я смотрела в потолок и не понимала, что будет дальше. Но мой детский разум не мог представить того, что меня ждёт дальше. Я заснула в слезах – хотя думала, что плакать уже не могу.
С этого дня моя жизнь подчинялась его настроению.
Я по звуку шагов, по тому, как он открывал холодильник или хлопал дверью, сразу понимала – можно ли сегодня показаться ему на глаза. Стоит ли просить хоть о чём-то, хоть о мелочи. Это была игра – угадай его настроение. Не угадала – новый синяк был почти гарантирован.
Он не бил меня часто, но этого хватало. Я боялась его до дрожи. По-настоящему. Иногда мне казалось, он может меня убить. Его взгляд прожигал насквозь. Я цепенела, едва встречаясь с ним взглядом. Именно тогда я научилась сдерживать слёзы при нём – они его злили. Научилась копить обиды. Днём я молчала. А ночью – прятала лицо в подушку и плакала. Беззвучно. Чтобы он не услышал.
Весь дом лёг на мои плечи. Я всегда любила помогать маме – она спокойно, по-доброму учила меня домашним делам. Но здесь было иначе. Здесь я должна была знать, какие тосты он любит. Какую яичницу. Как он пьёт кофе. Что готовить на ужин. Как гладить его рубашки. Всё – идеально. Как будто я не ребёнок, а взрослая женщина, и мне заранее должны были быть знакомы все тонкости, к которым другие приходят годами.
Но мне было восемь. И многое не получалось. За каждую ошибку – подзатыльник.
– Ты же девочка! – орал он на меня. Я не знала, что ответить на этот железный аргумент. Постепенно начала жалеть, что не родилась мальчиком. Сейчас понимаю – будь у него сын, ему, наверное, было бы ещё хуже. Даже страшно представить, какого монстра он мог бы вырастить.
Он часто говорил:
– Ты же будущая женщина. Какой с тебя толк? Что ты можешь понимать в этой жизни? Ваша задача – рожать. А от этого вы потом тупеете.
Господи, как мама могла связаться с таким человеком? Неужели не видела? Она казалась мне умной, светлой, жизнерадостной. Но потом, когда я повзрослею, я всё пойму. И перестану её винить.
При этом я должна была учиться на отлично. Мои желания, мои болезни, усталость, страх – не имели значения. Мое детство закончилось в тот день, когда я переступила порог этого дома.
Я даже забыла, что такое играть. Вместо того чтобы с подругами варить «суп» из листьев и камней, я каждый вечер готовила ужин отцу. Вместо того чтобы играть в «дочки-матери» или учиться быть кем-то, я играла одну единственную роль – роль прислуги. В собственном доме.
На следующий день после переезда я впервые увидела его – черноволосого мальчика, сидевшего на крыльце дома напротив. Он был бледным и казался чем-то расстроенным.
Я взяла яблоко на кухне, перешла дорогу и подошла к нему. Он внимательно посмотрел на меня – его глаза были светло-серые, почти прозрачные. Такой цвет я раньше не видела, и он сразу поразил меня. Тогда у меня ещё не было проблем с общением. Не было страха, живущего внутри.
– Привет, меня зовут Пэм, – сказала я. – Я вчера переехала сюда. Моя мама умерла, и теперь я буду жить здесь. Хочешь яблоко?
Но прежде, чем он успел что-то ответить, из нашего дома вылетел отец.
Он схватил меня за руку и развернул к себе. Яблоко выпало из ладони и покатилось по дороге.
– Чтобы я больше никогда не видел, как ты с ним разговариваешь! Ты меня поняла?
– Но почему?.. – тихо спросила я.
Это была ошибка. Первая из многих. Первое правило, которому я только начинала учиться: никогда не задавай лишних вопросов.
Сколько затрещин мне предстоит получить, прежде чем я пойму, как важно просто молчать?
Он ударил меня по щеке. Сильно.
– Потому что я так сказал! – заорал он на всю улицу. – Марш домой!
Щека горела, когда я бросилась в дом. Я вбежала в комнату, захлопнула дверь и упала на кровать. Тогда я ещё не привыкла к такому обращению. Я была в шоке. Не верила, что такое вообще возможно. Слёзы хлынули сами собой.
Он зашёл следом, хлопнув входной дверью. Поднялся по лестнице и прокричал:
– Ты мне ещё спасибо скажешь! Его мамаша шизанутая!
Затем с грохотом захлопнул дверь моей комнаты.
Но самое страшное было не это.
Когда я стояла на улице, с моей шеи соскользнула цепочка мамы. Та самая – единственная, что осталась у меня после неё. Я носила её с тех пор, как её не стало.
Когда всё стихло, я прокралась наружу. Обыскала каждый клочок дороги. Заглядывала между досками крыльца. Ползала на коленях, разглядывая землю.
Но так и не нашла.
Первые полгода я почти не переставала плакать. Меня часто били. Иногда я пыталась бороться по-своему – устраивала немые бунты, отказывалась от еды. Но вскоре сдалась. Я поняла: с ним нельзя спорить. Нужно делать всё, как он хочет, и не задавать лишних вопросов.
Но не только моя жизнь была похожа на ад.
Жизнь Найджела, моего соседа напротив, тоже была непростой. Его мать действительно была больна. Я не знаю, издевалась ли она над ним так же, как мой отец – надо мной. Но жить рядом с психически нестабильным человеком всегда тяжело.
Иногда она кричала на него. Иногда бросалась на кухню, разбивала тарелки, швыряла что-то о стены. Иногда выходила босиком посреди зимы – и тогда он бросался за ней, в одних носках, с курткой в руках.
Я рано поняла: мы оба несчастны. Каждый по-своему. Но это нас не сближало. Он не хотел со мной дружить. Не разговаривал. Даже не здоровался. Просто проходил мимо, не поднимая глаз.
То ли из-за моего отца. То ли потому, что я ему не нравилась. Я не знала. И не понимала его.
У него, по крайней мере, был шанс вырваться. А у меня – нет.
Прошло всего несколько месяцев с моего переезда, когда я случайно услышала разговор с улицы.
К Найджелу приехал отец. Он хотел забрать его к себе.
– Я никуда с тобой не поеду! – кричал Найджел. – Ты меня не заставишь! Я останусь с мамой!
– Сынок, она больна. Тебе будет лучше со мной. Не бойся, я обо всём позабочусь. У неё будет сиделка. Я не понимаю, почему ты не хочешь переехать…
– Я никуда с тобой не поеду!
Он остался.
Его отец приезжал иногда, но редко. Я не знала, чтобы я сделала на его месте. Может быть, он действительно любил мать. Или просто не знал, как иначе. Кто знает.
С Найджелом было что-то не так. Что-то глубокое, странное, будто невидимое. Он был не как все. Я не понимала, что именно, но чувствовала это всем телом.
Однажды летом, я лежала в своей комнате с открытым окном. Его спальня находилась прямо напротив моей – наши дома были типовыми, и между ними пролегала лишь узкая дорога.
Я проснулась от крика. Дикого, пронзительного, пробирающего до костей. Он вырвал меня из сна, и я сначала не поняла, что происходит. Через минуту в его комнату поднялась сиделка.
– Тише, мальчик… Запей лекарство. Тебе станет лучше…
Крик затих. Перешёл в глухие, тянущиеся стоны. А потом – тишина. Неподвижная, как потолок моей комнаты, как пыль на шкафу.
Я лежала, не в силах пошевелиться. Жар душил. Пот струился по спине. Мне казалось, что я чувствую его боль. Прямо под кожей.
Каждый раз, когда случались такие приступы, мне хотелось выбежать из дома. Перебежать дорогу. Помочь ему.
Но что я могла сделать?
Мне не хватало тепла. Не хватало любви.
Все годы, что я жила в этом доме – да что там, почти всю свою осознанную жизнь – я провела без них. Даже без простого понимания, которое хоть немного облегчило бы существование. Я пыталась сохранить в памяти счастливые годы, проведённые с мамой. Но воспоминания тускнели, стирались, как старая выцветшая бумага, и я начинала сомневаться – было ли это на самом деле?
У меня осталось всего несколько её фотографий и пара вещей, которые я хранила в коробке в шкафу. Я доставала её только ночью, когда отец не видел. Больше всего я любила один снимок: мы с мамой в парке, она держит меня на руках и смеётся, пока я жую сладкую вату.
Только эти фотографии напоминали мне, что когда-нибудь и в моей жизни, может быть, наступит момент, когда я смогу дышать свободно.
Но даже в этой жизни были маленькие радости. Самая главная – музыка.
С пяти лет мама водила меня в музыкальную школу. После переезда я, сама не зная зачем, сказала об этом отцу. И была ошеломлена, когда через несколько дней в гостиной появилось пианино. Он даже нанял мне репетитора.
Два раза в неделю ко мне приходила пожилая женщина – бывшая пианистка. Дама старой закалки, с прямой спиной, упрямым нравом и лёгким ароматом французских духов. В её юности от женщин ждали, что они будут сидеть дома и растить детей, но она выбрала другое: гастроли, три брака, двое сыновей от разных мужчин.
Я уважала её. И любила музыку. Мы с ней разделяли одну и ту же любовь, и я с нетерпением ждала её уроков.
А ещё были книги. Я читала запоем – романы, детективы, приключения. Только так я могла жить. Только так видела мир.
Телевизор был «его», и включать его мне почти не позволяли.
– Тебе что, заняться нечем?! – кричал отец, если заставал меня.
Но сильнее всего я любила свою тётю.
Раз в год она приезжала за мной и увозила в большой город. И только там я чувствовала, что такое настоящая жизнь. Мы ходили в кино, в кафе, на аттракционы, в музеи и книжные магазины. Она покупала мне одежду, которую отец считал «бесполезной тратой». Учила меня вещам, которым может научить только женщина. Она была очень похожа на маму – её старшая сестра, редактор в издательстве.
– Тётя Маргарет, пожалуйста… я так хочу остаться с тобой. Не возвращай меня к нему. Мне там плохо… – я сжала её руку, стараясь не заплакать.
Она глубоко вздохнула, убрала с моего лица прядь и посмотрела на меня с болью в глазах.
– Детка, ты же знаешь, как я тебя люблю. Я бы с радостью тебя забрала. Но… я не могу. Он твой отец.
– Но он ужасный человек! Я не хочу с ним жить! – выпалила я, чувствуя, как подступают слёзы.
Маргарет опустила взгляд.
– Я знаю, кто он. И какой он. Поверь, лучше, чем хотелось бы. Она замолчала, будто решалась на что-то.
– Я помогла твоей маме сбежать от него, когда она была беременна тобой.
Я не сразу поняла, что она сказала. Сидела, пытаясь осмыслить.
– Он мог запретить мне с тобой видеться… Но не стал, – продолжила она уже тише. – Возможно, это единственное хорошее, что он когда-либо сделал.
Потом она улыбнулась и мягко сжала мою ладонь.
– Доедай мороженое. Пойдём в твой любимый книжный.
Позже я узнала: мои родители так и не были официально разведены. Он просто не дал ей развод.
Как она вообще сбежала? Почему забеременела от него? Почему вышла за него замуж? Этой истории я не знала. Но не осуждала побег. На её месте я бы сделала то же.
В первый год я часто думала о побеге. Но куда? Он знал, где найти Маргарет. Он знал всё.
Каждый год я жила в ожидании её приезда. Она была единственной, кто знал правду. Единственной, кто по-настоящему понимал меня.
Она никогда не заходила в дом. Просто ждала в машине – чтобы увезти меня, хоть ненадолго, из дома, больше похожего на склеп.
Однажды, лёжа в кровати в доме тёти, я смотрела на луну – она была затянута облаками, тусклая, будто спряталась от всех. Рядом со мной лежала Маргарет. Она тихо гладила меня по голове.
– Хочешь, расскажу тебе легенду о Лунном Мальчике? – спросила она.
Я кивнула.
– Давным-давно на Луне жил мальчик по имени Селес. Он родился из лунного света и видел людские души – так же ясно, как мы видим звёзды на ночном небе. Каждую ночь он смотрел на Землю и видел, как люди страдают: от одиночества, тоски, утрат, неразделённой любви. И его сердце наполнялось печалью. Он молил звёзды дать ему силу помочь.
Однажды звёзды услышали его. Они послали комету, и она перенесла его на Землю. Он упал в густой лес, где его нашла старая женщина. Она увидела, что у мальчика светятся глаза, а кожа холодна, как лунный свет. И она забрала его домой, вырастила, как родного сына.
Со временем люди узнали о нём. Говорили, что Лунный Мальчик обладает даром: когда он касался кого-то, тревога и боль отступали. Он не мог лечить раны тела, но его прикосновение исцеляло душу. К нему приходили из далёких деревень – и он помогал каждому, кто нуждался.
Но однажды он встретил девушку, чьё сердце было разбито так сильно, что даже его свет не мог её исцелить. Тогда он понял: ему нужно вернуться на Луну и забрать с собой её боль.
В ночь полнолуния он исчез, растворившись в серебристом сиянии, и на небе зажглась новая звезда.
С тех пор люди говорят: в безлунные ночи, если молча рассказать небу о своей боли, свет далёкой звезды Селеса услышит тебя – и станет немного легче.
Я долго смотрела на облака, за которыми пряталась луна.
– А ты думаешь, это правда? Или просто сказка? – тихо спросила я.
Тётя улыбнулась и провела ладонью по моим волосам.
– В каждой легенде есть доля правды, дорогая.
С той ночи, каждый раз, когда не было луны, я вставала у окна своей комнаты и смотрела на небо. Я не вела дневник – слишком боялась, что отец найдёт его. Но я могла рассказывать о своей боли Лунному Мальчику. Шёпотом. Без слов на бумаге.
И каждый раз становилось чуть-чуть легче.
Ещё я могла вкладывать свои печали в музыку.
Когда отца не было дома, я садилась за пианино – и мои пальцы сами находили нужные клавиши. Я играла и плакала, чувствуя, будто композиторы, сочинившие эти мелодии, когда-то знали мою боль. Словно говорили со мной через ноты.
В музыке я находила то утешение, которого не получала в реальной жизни.
Отец не любил, когда я играла такие пьесы при нём. Его раздражала грусть. Ему нравились весёлые, бодрые мелодии – те, что можно напевать, хлопать в ладоши. Те, под которые он заставлял меня петь и играть, как дрессированную обезьянку.
А Найджел тоже любил музыку. Но по-своему.
Он играл на электрогитаре. По вечерам, когда в его окне загоралась лампа, я садилась у своего окна и слушала.
По тому, как он брал аккорды, как выводил мелодию, можно было угадать его настроение: душевную пустоту, глухую ярость или редкую, хрупкую надежду. Его игра говорила больше, чем любые слова.
Я знала, что не должна. Что он бы разозлился, узнай он, что я подслушиваю. Но я не могла остановиться.
Я чувствовала себя преступницей. Но стоило ему коснуться струн – и мне становилось легче. Я разбиралась в музыке и знала: он играл великолепно.
А его голос…
Густой, немного хриплый, с оттенком тоски. Я могла слушать его часами. Иногда мне казалось, что он поёт именно для меня.
Наверное, это было самым странным – мы никогда не говорили друг с другом. Но через музыку я чувствовала, что понимаю Найджела лучше, чем кого-либо в этом мире.
Глава 2 Все, что не убивает
Прошло семь лет. Семь долгих лет в доме с человеком, который не любил никого, кроме самого себя.
Окружающие обожали его. Он был харизматичным, улыбчивым, умел расположить к себе. Женщины вились вокруг, ловили каждое слово, искали любую возможность быть рядом. Но он никогда не сближался по-настоящему. Он пользовался ими – и выбрасывал, как ненужную вещь.
Мне было их жаль. Иногда хотелось закричать: «Бегите! Пока не поздно!» Я видела, как они унижались, клялись в любви, опускались на колени, молили о внимании. А он… он только смеялся. Именно тогда я поклялась себе: я никогда не полюблю.
Когда-то, в детстве, я надеялась: может, однажды он встретит женщину, которая увлечёт его собой. И тогда я смогу уехать к тёте. Но годы шли. Ничего не менялось. Надежда угасла.
А зачем ему была нужна жена? Спать он мог с кем угодно. А дома была я бесплатная прислуга. Я убиралась, ходила за покупками, готовила, стирала, гладила его рубашки. И никогда – никогда – не просила ни ласки, ни заботы. Потому что давно поняла: он мне этого не даст.
Он не тратил на меня больше, чем было необходимо. И я быстро усвоила: просить бесполезно. Куклы? «Ты уже большая». Платье? «Куда тебе его носить?» Одежда должна быть практичной – и на вырост. Экономия была железным правилом. Карманные деньги? Почти никогда.
Не знаю, как бы я жила без тёти. Она покупала мне книги, тетради, одежду. Всё, что отец считал «излишествами».
В доме почти вся техника была старая – и с ней приходилось возиться. Всё, чтобы я дольше и больше ухаживала за ним. Менялось только то, что окончательно ломалось. Он любил повторять:
– Ты мне и так слишком дорого обходишься.
Единственное, на чём он не экономил – это он сам.
Днём он работал бухгалтером у местного фермера. Этого хватало. Вечером открывал пиво, усаживался у телевизора и смотрел спортивные передачи. А по выходным…
Раз в неделю к нам приходили трое его друзей – старые школьные приятели. Они запирались в гостиной, пили, хохотали, обсуждали женщин. Я поднималась в комнату, зажимала уши – лишь бы не слышать. Но всё равно слышала. И наслушалась такого… что довольно рано начала испытывать отвращение ко всему, что связано с сексом.
Мне казалось, что все мужчины такие. И что меня ждёт то же самое.
Когда я начала взрослеть, я заметила, как они на меня смотрят. Это было мерзко. Я избегала их, как могла. Старалась не выходить из комнаты, пока они не уйдут.
А потом, когда всё стихало, я спускалась вниз – и убирала за ними. Пустые бутылки. Крошки. Пятна на столе.
Мужчины – свиньи. Может, не все. Но все, кто тогда меня окружал.
На публике мой отец был образцом добродетели.
Он с лёгкостью играл роль заботливого, самоотверженного родителя, который, несмотря на трудности, воспитывает дочь непутёвой жены. По его версии, моя мать бросила его, сбежала, потому что носила под сердцем чужого ребёнка. Но он… Он, конечно, был слишком благороден, чтобы отправить несчастную сиротку в детдом.
Я не удивлюсь, если именно он пустил этот слух по нашему городку. Люди смотрели на меня странно – с жалостью, в которой пряталось презрение.
Сначала я не понимала, почему. А потом узнала, что именно они обо мне думают. И тогда я возненавидела отца ещё сильнее.
Но все эти игры были лишь до тех пор, пока не закрывалась дверь дома. Здесь он больше не играл. Здесь он был самим собой.
Господом богом. Судьёй. Законом. Он решал, что правильно. Что я могу думать. Что говорить. Что есть. Когда ложиться спать. Что надевать. Как жить.
Он не сдерживал себя – дома можно было всё. Всё, кроме того, чтобы быть человеком.
Хотя… кое-кто знал. Некоторые всё-таки знали, какой он на самом деле. И знали, что у меня есть тётя, которая с радостью бы меня забрала.
Однажды, когда он уехал на работу, соседка заглянула ко мне в гости. В её голосе было искреннее сочувствие.
– Почему ты всё ещё с ним?
Я не знала, что ответить. Потому что не могла уйти. Потому что он бы меня нашёл. Потому что он никогда бы этого не допустил.
Он часто давал мне понять, что я тень в этом доме. Удобный предмет мебели. Всегда на месте. Всегда выполняю свою функцию.
Иногда я завидовала детям, которым на ночь читали сказки. Мне никто не читал. Но я научилась придумывать их сама.
О мире, где меня нет рядом с ним. Где я свободна. Где я не боюсь.
В детстве я представляла, что живу в заточении у дракона, а однажды придёт прекрасный принц и спасёт меня. Но довольно быстро поняла: такие иллюзии опасны. От них больнее, чем от правды.
Когда-то и он был для моей мамы прекрасным принцем. И чем всё закончилось?
Иногда в голову заползали мысли, от которых я пугалась самой себя: а что если бы он умер… Но я гнала их прочь. Потому что за ними всегда приходила вина. Так думать – значит быть плохим человеком. А хуже всего – стать как он.
Стать как он. Вот чего я боялась больше всего в жизни.
Жизнь девочки наедине с отцом – уже тяжела. Даже если бы он был любящим человеком. Но с ним…
Однажды утром я проснулась от резкой боли в животе. Сначала подумала, что это просто дурной сон. Но когда села в постели – увидела: простыня вся в крови.
Паника сжала горло. Я застыла, не в силах пошевелиться. Сердце стучало слишком быстро. В голове пронеслась тысяча мыслей – я больна? Умираю? Что со мной?
А потом – медленно, как через вату – пришло осознание. Это месячные.
Я знала, что они должны начаться. Мне было уже четырнадцать, и я переживала, что слишком поздно. Но даже с этой мыслью я не была готова. Всё равно было страшно. Очень страшно.
Дрожащими ногами я бросилась в ванную, сдёрнула с себя одежду, включила воду. Тёплая струя смывала кровь, но не могла стереть ни страх, ни растерянность.
Что теперь? Как сказать об этом отцу? Мне нужны прокладки. Один разговор с ним – уже кошмар. Но другого выхода не было.
Тётя Маргарет приедет только через восемь месяцев. А я – одна.
Когда он проснулся, я, красная от стыда, подошла к нему.
– У меня… – я сглотнула. – Начались месячные…
Он скривился, как будто я сказала что-то мерзкое.
– О господи… Теперь ещё и на твои затычки тратиться, – буркнул раздражённо, достал из бумажника несколько долларов и сунул мне в ладонь.
Я выбежала из дома, сдерживая слёзы. Его слова будто опустошили меня. Стало только хуже. Гораздо хуже.
Дорога до магазина казалась бесконечной, хотя он был всего в квартале от дома. Когда я вошла, мне стало ещё хуже. Как подойти к продавщице и сказать?
Но Бэтси – женщина средних лет, добрая, с мягким голосом – посмотрела на меня, и, кажется, всё поняла.
– Пэм, тебе что-то нужно? Ты сегодня рано.
Я сглотнула. Лицо горело.
– Мне… мне нужны прокладки, – выдавила я, опуская глаза.
– А, понятно. Пойдём, подберём, – ответила она так, будто я попросила у неё сахар. Просто, спокойно, без тени осуждения.
– Вот, держи. Если живот будет сильно болеть – можешь принять обезболивающее. Но если не поможет, обязательно скажи Маргарет, пусть она сводит тебя к гинекологу. Хорошо?
Я едва сдержалась, чтобы не разрыдаться прямо там.
– Спасибо… Спасибо вам огромное…
Я не могла поверить, что всё может быть так просто. Как же я была ей благодарна за её спокойствие и такт.
Но была одна проблема, о которой я тогда не знала.
Мои месячные были слишком обильными. Слишком.
Казалось, из меня льёт, как из ведра, но я думала, что так у всех. Что это нормально. Что всё правильно.
Через несколько месяцев я стала чувствовать себя всё хуже. Постоянная слабость. Хотелось спать. На уроках я с трудом сосредотачивалась.
Я бледнела день ото дня. Похудела, хотя и без того всегда была худой.
Но я молчала. Потому что никто бы не послушал. Потому что никто не хотел знать.
Однажды на уроке математики мисс Стил посмотрела на меня с тревогой.
– Пэм, с тобой всё в порядке? Ты какая-то бледная.
Я приложила все усилия, чтобы голос прозвучал ровно:
– Всё хорошо.
На самом деле я еле держалась в сознании. Перед глазами плыло, звуки стали приглушёнными – будто я находилась под водой.
С задней парты раздался насмешливый голос:
– Моя сестра тоже так говорила. Пока не оказалось, что она беременна.
В классе захихикали. Я почувствовала, как кровь приливает к лицу. Но разозлиться не было сил.
– Джеймс, замолчи, если не хочешь остаться после уроков, – сказала мисс Стил резко.
Он пожал плечами, но не замолчал.
– А что? Все эти скромницы потом оказываются самыми большими шлюхами.
Кто-то снова хихикнул. Кто-то отводил глаза. Но я чувствовала взгляды. В груди всё сжалось. Мне стало стыдно. Глупо, но именно так. Стыдно за то, что я плохо себя чувствую. За то, как выгляжу. За то, что выгляжу слишком уставшей, слишком чужой, слишком заметной.
– Джеймс… – голос мисс Стил был ледяным.
Но мне уже было всё равно.
– Извините, можно выйти? – сказала я и резко встала.
Уши горели. Лицо, казалось, пылало. Но вены были такими пустыми, что кровь в них еле шевелилась. Я вышла в коридор, зашла в туалет и дрожащими руками включила холодную воду. Она остудила кожу, но не смыла тошноту и унижение.
Я не могла просто сбежать. Это значило бы – признать, что его слова задели. А в школе, если покажешь слабость, по ней бьют снова и снова.
Я вернулась. Села. Сделала вид, что ничего не произошло.
В школе я училась хорошо. Учителя не задавали вопросов. Но Джеймс был прав – я была не просто тихой. Я старалась исчезнуть. Слиться с фоном. Стать невидимой.
Мне всегда было стыдно. За то, как я выгляжу. За то, что у меня нет того, что есть у других. За то, что у меня нет нормальной семьи.
С годами я поняла: этот стыд посадил в меня отец. Он врос корнями и расползся по мне. А дети – чувствуют слабость. Они редко издевались открыто, но я ловила мимолётные взгляды, слышала полушёпот за спиной. Они шутили – про мою одежду, про худобу, про то, что я никуда не хожу.
Но зачем мне были вечеринки, если отец всё равно бы не пустил?
Я просила. Много раз. Всегда слышала: нет. Дом или школа – вот весь мой мир.
– Не обращай на него внимания, – сказала Рейчел после уроков. – Вот увидишь, он будет первым, кто сядет.
– Всё хорошо, Рейчел. Я в порядке, – ответила я. Хотя знала: это не так.
Я была благодарна ей. Она была одной из немногих, кто ко мне хорошо относился. Весёлая, пухленькая блондинка с добрыми глазами. Дочь местных врачей. Любимая. Уверенная. Добрая.
С первого дня она подружилась со мной. Я не понимала почему. Но это было, наверное, единственное, хорошее в школе. С ней я чувствовала себя не до конца ненужной.
– Почему тебя зовут просто Пэм? – как-то спросила она. – Памела звучит красиво.
Я вспомнила постер Памелы Андерсон. И поняла, что не хочу, чтобы нас сравнивали. У меня не было ничего, что есть у неё. Гораздо позже я узнала, что даже такая красота не спасает от боли и унижения.
Это поражало меня. Некрасивая – плохо. Красивая – тоже. Какой же нужно быть в этом мире?
После уроков я вышла со школьного двора и увидела Джеймса.
Он стоял у стены, с разбитым носом. Кровь капала на рубашку. Видимо, снова с кем-то подрался. Учитывая его репутацию – неудивительно.
Но в этот момент он смотрел на меня. Жестко. Зло. Будто это я была виновата. Я отвела глаза. Пошла дальше.
– А не плохо Найджел ему врезал, да? – услышала я за спиной.
Я остановилась на полшага. Найджел? Странно… Он вроде никогда не дрался.
Лето приближалось. А значит, скоро должна приехать тётя и забрать меня хотя бы на пару недель. Я уже считала дни до июля.
Моё состояние ухудшалось с каждым днём, и я, наконец, решилась сказать об этом отцу.
– Просто ешь побольше, – проворчал он. – А то ты такая худая, что люди подумают, будто я морю тебя голодом. И вообще, иди поработай на свежем воздухе. Это ведь ты хотела цветник перед домом – вот и займись им.
Моя худоба была не из-за капризов. Это был стресс. После его вспышек я не могла есть. Организм словно отказывался принимать пищу. Даже когда я пыталась – просто не могла.
Он начинал закипать, и спорить было бессмысленно. Я надела шляпу и вышла к клумбе.
В другое время я бы с радостью возилась с цветами. Но жара стояла невыносимая. Воздух будто расплавился. Тело наливалось свинцом, пот струился по спине. Мир плыл перед глазами, но я продолжала работать.
Отец уехал на заправку. Вернуться должен был через час.
Я решила зайти в дом, чтобы немного передохнуть. Поднялась – и тут всё померкло.
– Пэм, ты слышишь меня?
Голос доносился откуда-то издалека. Будто сквозь толщу воды.
Кто-то похлопал меня по щекам, пытаясь привести в сознание. Но веки были слишком тяжёлыми.
– Да чтоб тебя…
Чьи-то руки подхватили меня. Не отцовские. В этих руках было тепло. Удивительное спокойствие. Меня донесли до дивана. Уложили. Ко лбу приложили что-то прохладное.
– Скоро тебе станет лучше, – сказал тот же голос.
Я попыталась открыть глаза, но не смогла.
И тут раздался грохот:
– Что ты здесь делаешь?!
Голос отца. Громкий. Гневный.
– То, что должен был сделать ты, – прозвучал ответ. Найджел. – Я нашёл её без сознания. В цветнике. Ты хочешь, чтобы она умерла под солнцем? Вызови врача.
– Не указывай мне, что делать, сопляк! – отец почти рычал.
– Я отсюда не уйду, пока не приедет доктор. И не смей на меня орать, придурок. Я тебе не она. Я не стану терпеть.
– Я сказал – убирайся. Пока я тебя не вышвырнул!
– Слушай, «отец года». Вызови врача. Пока не стало поздно. Или хочешь, чтобы весь город узнал, какой ты на самом деле? Может, рассказать, как ты её избиваешь?
Наступила тишина.
– Да как ты смеешь?! – взревел отец. – Это моя дочь, и я воспитываю её, как считаю нужным!
Их голоса били по ушам. Свет стал слишком ярким. Мир раскачивался. Желудок скрутило. Меня вырвало прямо на диван.
Где-то на грани сознания – встревоженный голос.
А потом – тьма.
Я очнулась от резкого, едкого запаха, который бил в нос и вызывал слёзы. Поморщилась и с трудом открыла глаза.
Надо мной склонилась седая голова доктора Пирса. Он не раз приходил в наш дом, когда я болела в детстве.
– Что… что со мной случилось?
– Солнечный удар, – ответил он спокойно, глядя на меня поверх очков. – Я поставил тебе капельницу. Температура поднялась, но скоро станет легче.
Я попыталась сесть, но голова закружилась, и я снова опустилась на подушку.
– Как давно тебе плохо?
Я сглотнула.
– Уже полгода… Постоянная слабость, тошнота, трудно сосредоточиться… Такое чувство, будто я не высыпаюсь, сколько бы ни спала.
Доктор нахмурился. На лбу собрались глубокие морщины. Он бросил короткий взгляд в сторону отца – тяжёлый, недовольный. Потом покачал головой.
– Пока рано делать выводы. Я взял у тебя кровь. Как только будут результаты, вернусь. А пока – полный покой. Я попросил сиделку из дома Томсонов за тобой присматривать.
Он повернулся к отцу:
– Ты всё слышал, Питер? Придётся тебе самому готовить себе еду несколько дней.
Отец скривился, словно я заболела назло ему. Как будто выбрала момент, чтобы испортить ему планы.
Когда доктор ушёл, я с трудом поднялась наверх. Ноги подкашивались. В висках стучала боль. Одежда прилипла к телу, вся мокрая от пота, и пахла рвотой. Я едва нашла в себе силы снять её и упасть на кровать.
Через пару часов дверь скрипнула. В комнату вошла мисс Уилсон – сиделка из дома Томсонов. Высокая, худая женщина лет пятидесяти, с аккуратной причёской
и строгими чертами лица. Говорили, она рано овдовела и с тех пор работала у пожилых и больных.
В руках у неё был поднос.
– Как ты себя чувствуешь? – тихо спросила она, коснувшись моего лба.
– Немного лучше… Но температура ещё держится, – прошептала я.
– Пей лимонад. Попробуй поесть хоть немного. Вот лекарства – на случай, если станет хуже. Я зайду утром, проверю, как ты.
Я кивнула. Она уже собиралась выйти, когда я набралась храбрости:
– Мисс Уилсон… передайте, пожалуйста, спасибо… Найджелу.
Она повернулась, мягко улыбнулась:
– Конечно, скажу.
И вышла.
Я попыталась поесть. Горло не принимало еду, и всё же я заставила себя проглотить несколько ложек. В желудке всё сжалось – как будто я проглотила кусок железа. Но я всё равно ела. Потому что должна была.
Утром мисс Уилсон помогла мне принять душ. Аккуратно вытерла волосы полотенцем и с терпением расчесала их, пряди за прядью. Хоть мы и виделись редко, в её движениях всегда чувствовалась настоящая забота – не дежурная, не по инструкции.
Я долго колебалась, но, когда она закончила, всё же решилась задать вопрос, который давно не давал покоя.
– Мисс Уилсон… вы ведь давно ухаживаете за матерью Найджела. Вы хорошо знаете их семью… – я замялась. – У вас нет идей, почему он меня так… ненавидит?
– Что? – она слегка нахмурилась. – Прости, но я не понимаю, о чём ты.
– Он… – я отвела взгляд. – Он избегает меня. Не разговаривает. Смотрит, будто я – что-то неприятное. А я ведь ничего ему не сделала.
Мисс Уилсон посмотрела на меня внимательно – и вдруг мягко улыбнулась. Почти с нежностью.
– Пэм, милая… Думаю, всё совсем не так, как тебе кажется. Просто у Найджела своя сложная жизнь. Он, как и любой мужчина, не любит показывать слабость.
Я нахмурилась. Неуверенность смешалась с недоверием. Но она продолжила:
– Открою тебе секрет, дорогая: мужчины часто куда слабее, чем мы. Просто прячут это за маской равнодушия и крутости.
Она убрала с моего лба прядь волос, встала с кровати.
– Думаю, завтра ты уже встанешь на ноги.
– Спасибо вам… за всё, – тихо сказала я.
– Не за что, милая. Отдыхай.
Она вышла, но, похоже, не закрыла дверь до конца. И я услышала голоса внизу.
– Какой же ты козёл, Питер, – сказала она. – Ты хоть понимаешь, что разрушаешь не только её жизнь? Или до твоего проеденного наркотой мозга это не доходит?
Я вздрогнула. Таким тоном с ним никто не разговаривал.
– О чём ты вообще? – рыкнул он. – Что тебе от меня надо? Иди к своей шизанутой!
Наркотики? Он же сейчас просто пьёт… Может раньше?..
– А тебе не напомнить, кто сделал её такой, ещё до того, как она встретила Рудольфа? Твой брат, Питер. Сколько женщин вы с братцем угробили? А теперь ты проделываешь это со своей собственной дочерью.
Она замолчала на мгновение, а потом добавила почти спокойно:
– Не смотри на меня так. Я отлично знаю, что она твоя. Весь город помнит, как Мэгги тебя любила. Пока не узнала, кто ты на самом деле. Хорошо, что у неё хватило ума уйти. Если в тебе осталось хоть что-то человеческое, отправь девочку к Маргарет.
– Вали отсюда, пока я тебя сам не вышвырнул! – взревел он. – Не смей читать мне проповеди! Я сам решу, что делать!
Хлопнула дверь. Я вздрогнула. Мир как будто сжался до размеров моей кровати.
О том, что у моего отца был брат, я знала. Он погиб много лет назад – пьяная авария. Ничего необычного. Такое случается.
Но то, что мать Найджела была с ним… Этого я не знала.
Сколько же всего ещё я не знаю? Хотя… кого я могла спросить? Не у него же.
На следующий день снова приехал доктор Пирс.
Оказалось, у меня сильная анемия. Он сделал болезненный укол железа, оставил лекарства и список продуктов, которыми мне нужно питаться, чтобы восстановиться.
Когда я наконец оказалась у Маргарет – тётя приехала, как и обещала, и забрала меня – я рассказала ей всё. Как теряла сознание. Как мне было плохо. Как Найджел…
Она пришла в бешенство. Я впервые видела её такой.
Тогда я ещё не понимала, как тяжело ей было смотреть, как меня ломает мой отец, не имея возможности вмешаться. Если бы он избивал меня до синяков, до переломов – у неё был бы шанс что-то изменить. Но он не бил так сильно. Он просто держал меня в постоянном страхе и стыде.
И этого хватало.
Маргарет делала всё, чтобы хотя бы эти две недели я чувствовала себя свободной. И счастливой.
Она водила меня по магазинам, покупала мои любимые фрукты. Мы ходили в кино и на выставки. Пили кофе в тёплых, пахнущих булочками кафешках. Я снова чувствовала вкус. Снова смеялась.
Она отвела меня к гинекологу. Выяснилось, что моя анемия – следствие гормонального сбоя, и её можно вылечить обычными препаратами. Простыми. Доступными. Надёжными.
Со временем я почувствовала себя лучше. Прошли слабость, головокружения, вернулся аппетит. Я наконец набрала вес. В зеркале больше не отражалась тень – только я. Живая. С чуть розовыми щеками. Снова похожая на себя – ту, которую я почти забыла.
Но когда я вернулась в школу, это стало началом новой волны слухов.
Теперь шептались, что выгляжу я лучше потому, что… сделала аборт. Видимо, тот выпад Джеймса не был забыт. Он продолжал преследовать меня до самого выпуска.
Глава 3 Ненависть сильнее страха
Когда я вернулась от тёти Маргарет, мне понадобилось время, чтобы снова привыкнуть к этому дому.
Контраст был слишком резким. Жизнь у неё казалась почти сказкой. Чистой, спокойной, с запахом кофе по утрам и мягкими пледами по вечерам. Наверное, это был мой единственный полноценный отпуск. Только вот у других людей есть выходные – а у меня их не было.
Здесь снова всё стало тяжёлым. Серым. Привычно гнетущим. Я знала, что слёзы ничего не изменят. Но всё равно ещё несколько недель буду грустить и оплакивать свою судьбу – по чуть-чуть, когда никто не видит.
За две недели, что меня не было, дом превратился в настоящую помойку. Это всегда удивляло меня: он же жил один до того, как я переехала. Почему за собой-то не может последить? Неужели так сложно?
Я сидела за пианино, перебирая клавиши, когда раздался стук в дверь. Отца ещё не было – он должен был вернуться с работы только через пару часов. Я открыла.
На пороге стояла мисс Уилсон.
– Пэм, дорогая, ты не могла бы присмотреть за мисс Томсон? Мне нужно срочно уехать на пару часов. Найджела ещё нет дома, но он скоро должен прийти. Не бойся, она не опасна, я дала ей лекарство – через полчаса заснёт. Просто проследи, чтобы ничего не случилось.
– Хорошо, без проблем, – кивнула я.
Я перешла через дорогу. Вошла в дом, в котором никогда не бывала.
Он был точно такой же по планировке, как наш: гостиная, кухня, три спальни наверху. Типовой проект. Но обстановка здесь была совсем другая – дороже, изысканнее. Видимо, бывший муж хорошо обеспечивал её. В доме было чисто, но… неуютно. Как будто никто не жил здесь по-настоящему.
В гостиной царил полумрак: все окна были зашторены. Запах стоял странный – смесь дорогого парфюма и чего-то застоявшегося. В углу стояло пианино. Судя по слою пыли, на нём давно никто не играл.
Я прошла вглубь и увидела её.
Она сидела в кресле. Не моргая. Глядя в одну точку. Даже когда я вошла, не повернулась, словно вообще не услышала. Мне стало не по себе. В этом доме казалось, что время застыло. А она была частью этого застывшего мира.
Я не знала, как с ней себя вести. Что говорить? Как смотреть? Передо мной сидела женщина, которой было, наверное, около сорока. В молодости она, должно быть, была ослепительно красивой. Даже сейчас – длинные волнистые чёрные волосы, высокая, стройная, в чёрном шёлковом халате. Черты лица – вылепленные, точёные, как у кинозвезды старого Голливуда.
Настоящая femme fatale. Её легко было представить в кружевном платье и с красной помадой. Женщина, которая должна была сводить мужчин с ума. Но вышло, похоже, наоборот.
Я решила, что молчать глупо.
– Добрый день, миссис Томсон. Я Пэм, ваша соседка. Побуду здесь немного – пока не вернётся Найджел.
Она вздрогнула, но не обернулась.
– Меня зовут Дора. И я знаю, кто ты, – сказала она, глядя в одну точку. – Сара боится, что я натворю что-нибудь, пока её нет?
– Видимо, да, – ответила я, пожав плечами.
Она вдруг рассмеялась. Впервые повернулась ко мне. Её чёрные глаза блестели странным, хищным светом.
– Как будто под этими транквилизаторами я на что-то способна, – усмехнулась она. – Они даже из тигра делают котёнка. Ты меня боишься?
– Нет, – я подбирала слова. – Я живу со своим отцом уже восемь лет.
Дора снова рассмеялась. Коротко, сухо.
– Я предупреждала её. Говорила Мэгги, чем всё закончится. Но она не послушала. Посчитала меня сумасшедшей. Я видела, как он с ней обращался. Точно так же, как его брат обращался со мной.
Она замолчала, прищурилась, глядя прямо в меня.
– Только у неё была сестра, которая смогла её вытащить. А у меня… у меня никого.
Я не знала, что ответить. В комнате стояла напряжённая, вязкая тишина.
– Где Мэгги? – неожиданно спросила она.
Я сжала пальцы. Тётя неохотно говорила о маме. И я не хотела ворошить прошлое.
– Она умерла. Восемь лет назад. После этого я переехала сюда.
Дора выдохнула. Хрипло, медленно. Как будто кто-то ударил её по животу.
– От чего?
– Инсульт. Я нашла её в ванной. Уже мёртвую.
– Почему Маргарет тебя не забрала?
– Он не дал развод. По документам он мой опекун. До восемнадцати.
Она резко наклонилась вперёд. Взгляд стал ярким, жгучим.
– Обещай мне. Обещай, что не сдашься. Что он не сломает тебя. Как сломал её. Как его брат сломал меня.
Я сглотнула.
– Я не знаю… Смогу ли. Я боюсь его. Всё время.
– Ты должна! – перебила она. Голос стал резким. – Слышишь? Должна! Иначе они победят. Этот яд, он везде. Он внутри нас. Он не остановится. Он уничтожит всех. Меня. Тебя. Найджела.
Я вздрогнула.
– Причём тут Найджел?
Её лицо исказилось. Пальцы вцепились в подлокотники кресла. Зрачки расширились. Взгляд помутнел.
– Это ты виновата, – прошипела она. – Ты. Ты во всём виновата!
В этот момент дверь распахнулась с грохотом. На пороге стоял Найджел. Его глаза сверкали гневом.
– Что ты здесь делаешь?!
Я застыла. Сердце сжималось с каждым ударом, отдаваясь глухой болью в висках. Почему они оба так на меня смотрят? Разве я виновата в том, что родилась? Разве мне не так же больно из-за моего отца? Разве я должна отвечать за то, что натворил мой дядя?
– Мисс Уилсон попросила меня побыть здесь, – я пыталась говорить спокойно, но голос дрогнул. – Клянусь, я ничего не делала…
– Уходи, – процедил он сквозь зубы.
Дора резко поднялась с кресла. Её движения были рваными, почти неестественными. В глазах вспыхнуло что-то дикое, необъяснимое. Губы задрожали – и вместо слов вырвался сдавленный стон. Она шагнула ко мне.
Я отпрянула, но Найджел уже успел перехватить её, крепко удерживая за плечи. Она вырывалась, извивалась, как раненое животное.
– Это ты! – закричала она. – Это всё из-за тебя!
Голос её сорвался, стал резким, как ржавое лезвие.
– Пэм, ради бога, уходи! – крикнул Найджел. Он едва держал её.
Я не стала спорить. Развернулась и вылетела из дома, почти бегом добежав до своей комнаты. Захлопнула дверь, прижалась к ней спиной. Грудь сжимало так сильно, что каждое биение сердца отдавалось болью в рёбра. В ушах стучала кровь. Всё плыло перед глазами. Безумный взгляд Доры всё ещё стоял передо мной.
Постепенно стемнело. За окном послышался гул мотора. Машина остановилась у дома. Отец вернулся. Я задержала дыхание, вслушиваясь в его шаги за дверью.
Может, в этом и была причина? Может, поэтому Найджел ненавидит меня и избегает? Он, конечно, знает, что случилось с его матерью. Каждый день жить рядом с таким – и сам сойдёшь с ума. Конечно, он ненавидит мою семью. И меня – как часть её. Я бы, наверное, тоже ненавидела.
На следующее утро я срезала несколько роз в нашем саду, собрала небольшой букет и, глубоко вдохнув, перешла через дорогу. Воздух был прохладным, свежим, а сквозь листву деревьев пробивались утренние лучи, отбрасывая на тротуар сложные, кружевные тени. Сердце колотилось так сильно, что мне казалось – его стук слышен снаружи, пока я стучала в дверь.
Открыла Сара.
– Здравствуй, Пэм. Проходи. Она пока спит, – сказала она и улыбнулась.
– Я ненадолго, – я неуверенно протянула ей цветы. – Просто принесла розы. Поставьте их в воду, чтобы не завяли. Если вам не трудно. Как она?
– Сегодня ей намного лучше.
Сара посмотрела на меня внимательно, и после короткой паузы добавила:
– Прости меня. Найджел рассказал, что произошло вчера. Я правда думала, что она будет спокойнее… Никогда бы не простила себе, если бы она причинила тебе вред.
Я сглотнула, чувствуя, как в горле встал ком. Внутри всё сжалось от странного, непривычного смешения облегчения и стыда.
– Ну… вы ведь не виноваты в том, кто мои родственники, – попыталась я улыбнуться, но почувствовала, как к глазам подступили слёзы.
– Не смей, слышишь? – тихо, но твёрдо сказала Сара. – Не смей себя винить. Ты ни в чём не виновата. Ты не несёшь ответственности за взрослых людей и за их выборы, сделанные ещё до твоего рождения.
Она вытерла мои слёзы и неожиданно обняла. В этом объятии было что-то настолько тёплое, искренне материнское, что мне вдруг захотелось разрыдаться – по-настоящему, как маленькому ребёнку, – но я сдержалась.
Когда я вышла из их дома, я чуть не столкнулась с Найджелом. Он возвращался, судя по пакету в руке, из магазина. Я знала, что у меня ещё заплаканное лицо, но ничего не сказала. Просто прошла мимо и вошла в дом, чувствуя на себе его взгляд – тяжёлый, непонятный, неотрывный.
Через некоторое время я вспомнила слова Доры и поняла их истинный смысл. Отец начал медленно, почти незаметно разрушать мой разум. Видимо, со временем криков и избиений ему стало недостаточно. Всё началось с мелочей.
Я собиралась в школу, как обычно в спешке – утро у нас всегда было суматошным. Нужно было накормить отца, самой собраться, ещё и успеть поесть. В какой-то момент я поняла, что не могу найти блокнот с записями по биологии. Я точно помнила, что оставила его у себя в комнате, но он исчез. Я обыскала весь этаж, потом спустилась вниз, перерыла гостиную, и только на кухне, под какой-то бумагой, нашла его. Когда я успела его туда положить? Ведь накануне делала уроки у себя.
На следующее утро такая же история повторилась с ключами. Я оставила их на столе, как всегда, но утром они исчезли. Без них я не могла уйти – нужно было закрыть дом. В итоге нашла их на диване в гостиной.
С тех пор у меня возникло ощущение, что мои вещи начали жить собственной жизнью. Я стала готовить всё заранее, ещё с вечера – собирать портфель, выкладывать одежду, складывать учебники. Но это не помогло. Вещи всё равно исчезали, а потом внезапно находились в самых неожиданных местах.
Когда я пыталась спросить об этом отца, он или смеялся, или раздражённо отмахивался:
– Ты неряха. Вечно разбрасываешь всё, а потом ищешь. Я-то тут при чём?
Я начала сомневаться: может, переутомление? Может, снова анемия? Из-за неё у меня раньше уже были проблемы с вниманием. Я старалась быть аккуратнее, не спешить, всё класть по местам. Но становилось только хуже.
Потом началось другое.
Он стал обвинять меня в том, чего я не делала. «Ты не купила молоко», – говорил он, хотя я точно помнила, как ставила пакет в холодильник. «Ты не почистила ванну», – хотя я только накануне тёрла плитку до боли в руках. Я начала сомневаться в себе. Может, правда забыла? Может, всё перепутала?
Иногда я оставляла в холодильнике тарелку с едой, а утром она исчезала. «Ты сама съела», – раздражённо бросал он, когда я спрашивала. И говорил это так уверенно, так буднично, что я даже не решалась сомневаться. Но зачем ему врать? Это же глупо. Кто вообще так делает?