Читать онлайн В ЧЁРНОМ КВАДРАТЕ бесплатно

ВСТУПЛЕНИЕ.

Стефан Цвейг заметил, что книги рождаются из разных чувств. Первоначальным импульсом к написанию этого текста было раздражение – как реакция жителя современного европейского мегаполиса на назойливое давление рекламы и СМИ. По мере работы проявлялись новые грани и оттенки описываемого явления, переосмысливались его значение и масштаб. В результате первоначально задуманный очерк истории поп-продукции перерос в размышления над развитием современной постхристианской цивилизации.

По причинам, изложенным в тексте, автор не претендует на научность. Он признаётся, что вопреки авторитетным рекомендациям плохо представляет своего читателя. Остаётся надежда, что размытость образа адресата – не приговор. История европейской литературы знает по крайней мере одну книгу, написанную «для всех и ни для кого». Она оказалась хорошей.

This is the way the world ends

Not with a bang but a whimper.

T.S. Eliot

Много лет назад после просмотра очередного фильма программы Московского кинофестиваля я вышел на улицу, понимая, что не готов дать оценку увиденному. Фильм был многопланов, богат аллюзиями, с нелинейным сюжетом, отдельные его фрагменты произвели сильное впечатление, но законченный образ не сложился. Опыт подсказывал, что картину стоит посмотреть вновь.

Ситуация не была уникальной. Недопонятые с первого раза произведения: фильмы, книги, пластинки, спектакли – встречались как прежде, так и после того. Иногда повторное обращение к ним приносило радость эстетической сопричастности. Иногда – нет.

Однако этот случай имел продолжение.

В то время мой университетский знакомый работал обозревателем отдела культуры одной из газет, и вскоре я прочитал его рецензию на этот фильм. Статья была написана профессионально: разбор, достижения и недостатки, сравнительная оценка, место в творческой эволюции режиссёра и его краткая биография.

Несколько дней спустя я случайно встретил автора на улице. Поздоровались, я упомянул его рецензию и сказал, что я фильм не понял и хочу посмотреть его вновь. Он ответил, что разделяет моё мнение, но писать об этом в газете не может, поскольку профессиональный долг, редактор и читатели обязывают его к иному.

Признание это стало для меня откровением. Я задумался о том, сколь много суждений, будь то устные или письменные рецензии, статьи, книги, диссертации, посвященные произведениям искусства, более или менее произвольны, не связаны с ними эстетическим переживанием, и какова их роль в современной культуре.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Фундаментальные ценности европейской цивилизации Нового времени: Гуманизм, Просвещение и Прогресс – в двадцать первом веке перестали вызывать былой энтузиазм.

Девальвация общественных идеалов случалась и прежде, но впервые в истории Европы новой оказалась её причина. Идеалы предшествующих эпох апеллировали к трансцендентному, и оттого любые свидетельства успеха в их осуществлении не могли быть верифицированы земными средствами. Бесконечность восхождения изнуряла паломников, порождая вначале сомнения в правильности маршрута, затем в достижимости заоблачной вершины и, наконец, в её существовании.

Следствием такой эволюции стало изменение отношения к эфемерным земным благам. Считавшиеся помехой на заповедном тернистом пути, они в эпоху Возрождения перестали восприниматься как всецело греховные, а в последующие века стали единственными общественными ориентирами. Тяготы и страдания, напротив, превратились в досадные, нелепые неприятности и утратили смысл. Чеканная формулировка Артура Шопенгауэра: «Счастье есть величина отрицательная» – была переосмыслена в лозунг: «Всё во имя Человека, всё во благо Человека».

Следствием такой эволюции стало изменение отношения к эфемерным земным благам. Считавшиеся помехой на заповедном тернистом пути, они в эпоху Возрождения перестали восприниматься как всецело греховные, а в последующие века стали единственными общественными ориентирами. Тяготы и страдания, напротив, превратились в досадные, нелепые неприятности и утратили смысл. Чеканная формулировка Артура Шопенгауэра: «Счастье есть величина отрицательная» – была переосмыслена в лозунг: «Всё во имя Человека, всё во благо Человека».

Декларируемый, или подразумеваемый, этот принцип, названный гуманизмом, лёг в основу деятельности важнейших европейских институтов Нового времени. Мерой его осуществления стал прогресс, а важнейшим средством – просвещение.

Этот идеал выглядел реальным или, по крайней мере, реализуемым. Он не обещал ни личного спасения, ни вечного блаженства и вместо трудного восхождения предлагал устраиваться здесь и сейчас с максимально возможным комфортом.

Не претендовал он и на всеобщий императив. Достаточным казалось приятие его свободным большинством, остальным сохранялась возможность исповедовать прежние или любые иные идеалы, покуда они не воспринимались как помеха. Но и среди тех, кто одобрял гуманистический принцип, не было единства. Земное благо, во имя которого предлагалось жить и трудиться, понятие столь же нетерминологичное, как и спасение души, поэтому наука малопригодна для его определения. Она не знает и не может знать, что это такое. Оставалось апеллировать к общественному консенсусу.

Средства достижения блага были выбраны соответствующие: свобода, равенство, демократия ценны не сами по себе, но потому, что в повседневной практике приносят меньше зла, чем любые иные.

В ходе исторического процесса они заслонили собой конечную цель и подменили её в этой роли.

Увеличение продолжительности жизни, доходов и досуга, количества школ и университетов, успехи медицины, сельского хозяйства, развитие техники, физики и информатики, науки как таковой – это осязаемые, верифицируемые, поддающиеся учёту вещи, гаранты надёжности избранного пути.

Вершины популярности гуманизм достиг в конце XIX века, когда большинство передовых людей Европы допускали и верили, что наука сможет решить все земные проблемы и даже ответить на «проклятые вопросы бытия». О том, что гуманизм стал главным идеалом человечества за невозможностью лучшего, как и о том, что само понятие «реальный идеал» в конечном итоге есть contradiction in terms, предпочитали не вспоминать.

Понятие счастья – повод для постоянных разочарований здравомыслящих людей. Именно такие люди теоретически должны работать в правительствах, заседать в парламентах и принимать решения и законы, по которым живут все остальные. И часть из них действительно таковыми являются. Они придумали политику piecemeal engineering; (термин Карла Поппера); как средство построения максимально гуманного общества и весьма преуспели в её реализации. В нашем вещном мире это действительно оптимальная политика, наиболее эффективно противостоящая злу, а её адепты – лучшие из возможных правителей.

Но, несмотря на череду разочарований, люди не перестали искать счастье. Здравомыслящие, спускаясь всё ниже по Небесной Лествице, научились находить его в купюрах или хорошем обеде и ненавязчиво предложили такой образ жизни остальным. Идеалисты Нового времени, порой сменяющие здравомыслящих скептиков в роли руководителей государств, пытались осчастливить человечество, навязывая в качестве цели одно из средств, иногда хорошее в качестве средства, иногда заведомо негодное, что всякий раз оборачивалось неизмеримо бo’льшим злом.

Долгая жизнь, как череда предсказуемых радостей и более или менее лёгких разочарований – это ли не идеал, к которому должно стремиться современное человечество? Конечно, не всё в ней зависит от людей и их действий, но разве смысл человеческой деятельности не в том, чтобы неуправляемого, неожиданного, непрограммируемого оставалось как можно меньше? Жить хорошо и приятно по возможности безоблачной, долгой и насыщенной различными событиями и удовольствиями жизнью – это и есть единственное, доступное нам здесь и сейчас счастье. Такую жизнь называют полноценной.

Проблема, однако, не только в том, что сила переживания некоторых неизбежных событий превышает желаемый уровень. Человеческая природа такова, что эмоциональные всплески со временем начинают соответствовать масштабу радостей и разочарований, так долго оберегаемые от физической нагрузки мышцы испытывают боль от малейшего напряжения.

Первородный грех напомнил о себе сам. В XX веке успехи гуманизма выглядели несомненными, но радость по их поводу словно состарилась. Так, устремившегося к линии горизонта странника однажды перестают радовать мелькающие километровые столбы. Научные достижения не сделали людей счастливее.

Проложенный несколько столетий назад маршрут обнаружил фатальную ошибку в расчёте. Но где её искать? В избранной ли однажды, заведомо ущербной цели, которая была утверждена на эту роль за неимением лучшей? И стоит ли подвергать сомнению её положение, если лучшая цель не найдена? Надёжен ли прогресс в качестве меры успеха или его столь наглядные свидетельства относительны и могут быть истолкованы по-разному в зависимости от избранной цели?

Наконец, столь ли бесспорны плоды просвещения? Оправдали они надежды своих исторических апологетов или сомнения обскурантов, клириков, отчасти самих просветителей, сопровождавшие его рождение, оказались более основательными, чем это казалось передовым людям одноимённой эпохи?

Хосе Ортега-и-Гассет считал, что к середине XV века европейцы утратили живую веру в Бога и, лишь обретя новую веру, смогли преодолеть экзистенциальный кризис и возродились. Этой новой верой, новым откровением стала вера в научный разум, который занял вакантное место посредника между человеком и миром. Испанский философ не уникален, о глубочайшем кризисе европейской цивилизации на рубеже Средневековья и Возрождения писали многие знаменитые писатели и философы.

Вера в разум ничем не отличается от веры в Бога – человеческая природа неизменна. Сменился лишь объект поклонения, благоговения и упований. Возник новый ареопаг из разного рода чередующихся политиков и мыслителей, сумевших, как казалось их адептам, благодаря научным изысканиям указать человечеству путь построения лучшего из возможных обществ.

Наиболее прямодушными были лидеры французской революции 1789 года, провозгласившие культ Разума и воздвигшие одноимённый храм. В результате понятие «божественный разум» стало двусмысленным.

Вера во всемогущество наук, преимущественно естественных, стала неизбежным следствием смены авторитетов, ибо их основополагающие принципы наиболее соответствуют рациональному мышлению.

«Знание – сила!» – этот тезис стал популярным благодаря основателю современной эмпирической философии. И как в рамках христианской догматики души некрещёных обрекались вечной тьме, точно так же непросвещённые лишались доступа к благодатному свету божественного разума. Просвещение предстало не только благом для общества, но и одной из важнейших его обязанностей, а просветители выступили в роли миссионеров. Приобщение граждан к научному знанию стало важнейшей задачей европейских государств. Чем больше заблудших душ узна́ют грамоте и арифметике, тем успешнее правители исполнят гражданский долг.

Сначала европейские страны одна за другой приняли законы об обязательном всеобщем начальном образовании, затем об обязательном среднем. Всеобщее обязательное высшее образование должно было увенчать коммунистическое строительство в странах Восточной Европы. Этого, как известно, не произошло, но стремление к идеалу, желание сделать всех равными и никого не обижать породило Институт физкультуры, Университет сервиса, Академию рекламы и десятки подобных высших учебных заведений, а также способствовало появлению таких университетских дисциплин, как «бизнес и телевидение» и т. п.

Уравнять мужчин и женщин, расы, нации, религии, сексуальные ориентации, обычаи возможно только при признании их равноценными, и было бы странно, если эгалитаризм Нового времени не коснулся профессий и специальностей. Обществу равно нужны сторож и врач, рекламный агент и физик-теоретик, политтехнолог и епископ, футболист и учитель. Мы принимаем это утверждение как данность, не подвергая его сомнению: таковы требования политкорректности. В таких обстоятельствах наличие у каждого специалиста диплома о высшем образовании есть лишь последовательное воплощение этого принципа. Осторожные люди настаивают не на равенстве, а на юридически обоснованном равноправии, но массовому сознанию нюансы неведомы, и современность не в состоянии противостоять мягкой силе его всепроникающего влияния.

Не важно, что спортсмен, получивший диплом о высшем образовании в том числе в профильном ВУЗе, на поле или ринге не имеет преимуществ над безграмотным уроженцем африканской деревни – частный случай не умаляет достоинств просвещения в целом. Возможно, преимущества сохраняются, но реализуются во внепрофессиональной сфере. Согласимся с этим и, не уточняя сути преимуществ, отметим следующее: даже если оставить в стороне сотни миллионов людей, всю жизнь работающих не по специальности, полученное образование может оказаться нецелесообразным, то есть буквально не соответствующим цели.

Из сказанного следует, что попытки приспособить высшее образование к любому роду деятельности в некоторых случаях заведомо менее плодотворны, чем в других.

Профессиональная самореализация может не иметь отношения к важнейшим жизненным целям, а образование, как средство достижения просвещённости, качественно отличается в зависимости не только от продолжительности обучения, но и от избранной специальности. Проще говоря, спортсмену-профессионалу, взыскующему плодов просвещения, предпочтительно учиться не в Институте физкультуры, а где-то ещё. Это умозаключение, в свою очередь, ставит вопросы о том, какое образование в наибольшей степени причастно просвещению и действительно ли ценность просвещения абсолютна?

Надежды, возлагавшиеся на просвещение, были глобальны. Считалось, что научные истины, достигнув разума обитателей дворца и последней лачуги, преобразят человечество, сделают его терпимее, добрее, успешнее, порядочнее и нравственнее. Скупые станут щедрее, глупые – умнее, трусы – смелее. Убийцы перестанут убивать, воры – воровать, лжецы – лгать, подлецы, мошенники и пройдохи раскаются и станут добропорядочными членами общества.

Исповедовавшие эту точку зрения исходили из убеждения, что зло есть продукт и следствие заблуждений и невежества. И это, безусловно, правда. Вернее, часть правды. Религиозные мыслители, вроде Владимира Соловьёва, считали, что разумные истины в конечном итоге совпадают с истинами религиозными, и верили, что Истина единственно своей внутренней силой однажды объединит всё человечество в благе Свободной Теократии. Многоликость зла, способность самых знающих и сведущих творить ужасные злодеяния рассматривалась как временный изъян человеческой природы, полностью или отчасти преодолимый в ходе неуклонного всеобъемлющего прогресса.

Человечество обречено поиску единой цели, даже если эта цель понимается как свободный выбор каждого идти, куда ему заблагорассудится, ибо с самой этой свободой теоретически должны согласиться все. К тому же, помимо идеалов, вызывающих разногласия и распри, существуют проблемы универсальные, порождаемые изъянами мироустройства: стихии, болезни, катаклизмы, бытовые трудности повседневной жизни, – и именно в борьбе с ними успехи просвещения и науки выглядят наиболее убедительно. Правда, и здесь существуют разные мнения: некоторые религиозные сообщества рассматривают болезни как необходимое испытание и в некоторых случаях пренебрегают плодами просвещения – так, например, Свидетели Иеговы при любых обстоятельствах отказываются от переливания крови. Но чудачества подобных маргиналов не принято принимать во внимание.

Просвещение должно было помочь отбросить помехи этому движению и рекрутировать всё большее число людей, солидарных в строительстве свободного общества и испытывающих радость или, по крайней мере, удовлетворение от совместного созидательного труда. Успехи строительства рассматривались как воплощение принципов гуманизма на пути к максимально возможному всеобщему счастью. Заметим, что оговорка «максимально возможному» подрезает счастью крылья. Свобода – понятие, способное объединить людей в борьбе с очередным своим ограничением или изъяном и обрекающее двигаться по бесконечному пути промежуточных полустанков, а в роли счастья в этом случае выступает приземлённое, но относительно конкретное временное благополучие. При таких условиях любое достижение относительно, как и само понятие прогресса.

Меня всегда озадачивали доказательства правоты или ошибочности выбора, апеллирующие «к самой истории»: «История сделала выбор в пользу…», «самой историей отброшены…»

Если теории, концепции, утверждения, взгляды возобладали на определённом историческом этапе, это не доказывает ни их истинности, ни ложности. Это лишь свидетельствует о том, что некое активное меньшинство сумело навязать свою точку зрения относительному большинству, причём отнюдь не всегда единственно силой убеждения. В XVIII и XIX веках многие страны Европы верили в пользу просвещённого колониализма, а в XX веке как бывшие колонии, так и метрополии сочли эти взгляды лживыми и вредными. В начале прошлого столетия некоторые люди в России осознали истину марксизма и атеизма и «огнём и мечом» приобщили её свету миллионы сограждан, но спустя несколько десятилетий вернулись к капитализму и православию.

Просвещение в его современном понимании зародилось в XVII веке, постепенно завоевало умы передовых европейцев и навсегда изменило интеллектуальный облик континента. Его противников называли обскурантами и реакционерами. Это они выдвигали «отброшенные самой историей» возражения, которые их остроумные и находчивые оппоненты подвергли беспощадной критике. Мы попробуем к ним вернуться и, воспользовавшись преимуществом трёхвековой перспективы, оценить меру их оправданности или, наоборот, ошибочности.

В эпоху до Декарта и Бэкона сколь-либо авторитетных людей, призывавших к всеобщему просвещению, не было, как не было и естественных наук, какими мы их знаем сегодня. Каролингское Возрождение оставалось элитарным и не имело светского характера, а демократичный древний Новгород эпохи берестяных грамот не оставил значительных произведений эпистолярного жанра. Человека, призывающего обучать наукам крестьян и иных простолюдинов, в ту пору сочли бы сумасшедшим. Даже при том что духовенство было наиболее открытым сословием, религиозное просвещение вплоть до Лютера оставалось ограниченным из опасений, что дерзновенные и глупые недоучки, самостоятельно толкуя Библию, породят ересь.

Учитывая тот факт, что ересь может быть не только религиозной, это и есть первое из возражений против просвещения.

Практическая бесполезность просвещения для многих специальностей и профессий очевидна. Суть проблемы в другом: способствует ли просвещение моральному совершенствованию личности? Диверсанту, палачу, тюремщику для хорошей работы нужно не просвещение и даже не образование, но лишь обучение набору специфических навыков и знание должностных инструкций. Сотрудникам спецслужб нужно лишь представление о просвещении, ибо для них оно одно из средств успешной мимикрии. Ложь и лицемерие имманентны этой профессии, поэтому сотрудник тайной полиции, всерьёз исповедующий принципы гуманизма, профессионально непригоден. Но нас сейчас интересуют люди преимущественно мирных профессий, вынужденных приобщаться просвещению в силу стандартов современного европейского общества.

Понимание того, что люди различны, сопровождало человечество по крайней мере со времён Гесиода. Одни более способны к восприятию сложных понятий, другие менее. Одни открыты добру, другие поражены нравственной глухотой. Но, во-первых, к большему или меньшему развитию и корректировке способны все, и было бы негуманно лишать их этой возможности, во-вторых, принцип элитарности, проведённый в жизнь последовательно, должен закрыть доступ к просвещению всем, кроме вундеркиндов и гениев, в-третьих, околонаучный вздор недоучек и псевдоискусство неопасны до тех пор, пока окончательный приговор им выносит немногочисленное экспертное сообщество выдающихся умов и ценителей.

Два с половиной века назад, в эпоху торжества просветительства представить, что кому-то окажется выгодно популяризировать, тиражировать и навязывать малосодержательную ересь, было очень сложно. Речь идёт не о «мракобесных» религиозных взглядах или догматике, но о редуцированных и выхолощенных научных сведениях и поп-культуре, ставших побочным продуктом просвещения.

XVIII век поднял просвещение на щит и превратил его в свой логотип. Властители дум эпохи не остались в небрежении у европейских правителей. Последние, вняв голосу разума, пожелали заслужить одобрение первых и стяжать неофициальный титул просвещённых монархов. Результатом стало не только расширение допуска к образованию среди их подданных, но и обязательность его среди привилегированных сословий.

В знаменитой комедии Дениса Фонвизина «Недоросль» жертвой соответствующего царского указа становится отпрыск дворянского рода, не желающий учиться и неспособный к обучению. Пафос комедии показательно просветительский: высмеиваются лень, глупость, апелляция к традиции и непонимание ценности плодов просвещения в надежде через обличение этих пороков привить любовь к наукам и убедить современников в их необходимости. Вопрос о том, что по окончании обучения будет делать герой с трудом усвоенными, неизбежно редуцированными и искажёнными обрывками научных знаний и как он себя поведёт, автором не ставится. В конечном итоге субъективизму восприятия обречена любая сколь-либо сложная информация, и кто те арбитры, что определят грань, за которой неизбежная адаптация превращается в карикатуру, и примут решение о нецелесообразности дальнейших попыток? С точки зрения просветителей любое, самое неточное и неадекватное знание лучше откровенного невежества.

Единственным исключением был Руссо. В своей диссертации «О влиянии наук на нравы» он писал:

«Государи всегда с удовольствием взирают на распространение среди своих подданных склонности к доставляющим лишь приятное развлечение искусствам и к некоторым излишествам – если только это не влечёт вывоза денег за границу, – ибо, помимо того, что таким путём они воспитывают в подданных душевную мелочность, столь удобную для рабства, они очень хорошо знают, что всякая новая потребность в то же время является для народа лишним звеном сковывающей его цепи… …в самом деле, какое иго можно наложить на людей, у которых нет никаких потребностей?»

Здесь задолго до возникновения информационного общества и поп-культуры – ибо чем ещё являются «доставляющие лишь приятное развлечение искусства?» – предсказана одна из важнейших возможностей злоупотреблений и манипуляций людьми, вкусившими плодов просвещения. Речь идёт не об идеальных гражданах просвещённых европейских стран, какими их хотели видеть теоретики и апологеты просвещения, но о плодах конкретно-исторической реализации этого проекта.

Человек, с трудом вытвердивший таблицу умножения и научившийся по складам читать уличные вывески, действительно лучше – в просветительском смысле этого слова – человека, этого делать не умеющего. Польза таких знаний несомненна до тех пор, пока они точны и достоверны. Проблемы начинаются тогда, когда носитель отрывочных базовых сведений, смешанных с глупой ересью, заполонившей СМИ и Интернет, считает себя вправе высказываться о чём угодно, а демократизм, свобода мнений и политкорректность поощряют его к этому и вынуждают общество считаться с его притязаниями как равноценными любым другим. Ещё одна, даже более значимая проблема сводится к тому, что обязательное образование делает неизбежными искажение и редукцию знаний как вследствие целенаправленного приспособления их к возможностям и требованиям массового реципиента, так и покушений последнего на интеллектуальную деятельность, результатом чего, в свою очередь, становится размывание и девальвация знания как такового.

В XVIII веке относительно немногочисленные недоросли не пользовались популярностью, не имели доступа к редакционной политике газет и журналов и были презираемы неполиткорректными и действительно просвещёнными современниками, которые не стеснялись оценивать их мнения по заслугам. Стандарты образования оставались незыблемыми, и никому не приходило в голову приспосабливать их к возможностям бестолковых учеников.

Однако механизм просвещения плодил последних в возрастающих количествах, и в начале XX века не считаться с ними стало невозможно. Утратив былое смирение, они всё более дерзко заявляли о своих правах и в соответствии с провозглашённой в обществе терпимостью настаивали на уважении к себе и своим воззрениям. Одновременно с этим появление электронных СМИ сделало их мнения и пристрастия доминирующими, ибо в отличие от школ и университетов просвещение в массмедиа изначально сводилось по преимуществу к популяризации взглядов человека-массы; (термин Хосе Ортеги-и-Гассета); и потаканию его вкусам. В XX веке «просвещённый митрофанушка» в полном согласии с духом времени поверил в то, что его суждения не менее правомочны, чем любые другие, и взял реванш за прежние унижения.

Вольтер не был гуманистом в первоначальном значении этого слова – он не очень любил людей. Его имя отождествляют с этим учением лишь постольку, поскольку он жил и писал в эпоху гуманизма, разделял его основные теоретические установки и содействовал их развитию и популяризации. По его подсчётам, приблизительно один из каждых десяти тысяч его современников интересовался философией, а умеющих мыслить самостоятельно было «и того меньше, и людям этим не приходит в голову блажь сотрясать мир». Вольтер не утверждает явно, что мир станет лучше, если остальные 9999 человек начнут мыслить, но пафос эпохи предполагает именно этот вывод. Вероятно, он даже не задумывался о том, что произойдёт, если всё человечество начнёт предаваться философствованию и самый последний его представитель при одобрении и поощрении государственной машины и формируемого ей общественного мнения сочтёт плоды своих усилий равноценными выводам выдающихся единиц. Однако можно не сомневаться, что он легко догадался бы, что в таком случае пропорционально увеличится число «желающих сотрясти мир».

В 1929 году другой знаменитый философ написал:

«Характерным для нынешнего момента является то, что посредственность, зная, что она посредственность, имеет нахальство повсюду утверждать и всем навязывать своё право на посредственность. Теперь массы полагают, что они имеют право навязывать другим те банальные суждения, которые они высказывают в кафе, и придавать им силу закона. …человек, взявшись за перо, чтобы написать о том, что изучал длительное время, вынужден думать, что средний читатель, которого никогда не интересовало, о чём пишет автор, если и читает его, то не для того, чтобы чему-то научиться, а, наоборот, чтобы вынести приговор, особенно когда написанное не совпадает с теми банальностями, которыми забита голова читателя. В политике, в искусстве, в вопросах научной и общественной жизни он будет занимать позиции самого примитивного, самого неграмотного человека, но будет защищать свою точку зрения с такой уверенностью и энергией, что не допустит – в том-то и состоит парадокс – к их решению специалистов». Отметим, что Интернета тогда не было.

Это – итог, вернее, один из итогов двухсотлетнего на тот момент просвещения Европы. О том, что произошло в последующие несколько десятилетий, нам ещё предстоит написать. А пока попытаемся понять, какие причины привели к такому результату и в какой мере он был предопределён.

Сам Хосе Ортега-и-Гассет приводит некоторые из них. Прежде всего он выделяет специализацию. Именно она породила тип мышления, присущий человеку-массе и являющийся его базовой характеристикой. Накопленный к началу XIX века объём научных знаний сделал специализацию рядовых служителей науки неизбежной. Одновременно выяснилось, что достаточная концентрация и сужение спектра исследований позволяют достичь локального успеха самому заурядному человеку. Узкий специалист теряет из вида не только представителей других наук, но даже о смежных работах может иметь лишь смутное представление, сохраняя при этом свою профессиональную репутацию незапятнанной.

Понятие «профессионал», вознесённое в XX веке на пьедестал и сохраняющее это положение доныне, не столь безупречно, как всем кажется.

Важнейшие качества профессионала – максимально быстрое реагирование на вызов при минимальном количестве ошибок – имеют следствием рефлекторность реакции и уверенность в собственных силах. Первая приобретается в результате длительной тренировки и плохо сочетается с размышлениями; вторая становится основой самоуважения, при котором любая ошибка в сфере профессиональной компетенции воспринимается предельно болезненно. Считается, что профессионализм начинается тогда, когда завершается ученичество: ученик не может быть профессионалом, и наоборот. Такое самоощущение действует на систему представлений человека, как гончарная печь – на глиняное изделие: она утрачивает пластичность и каменеет. Человек теряет склонность к рефлексии и признанию собственных ошибок, становится самоуверен и глух к чужому мнению. Чем быстрее такой человек реагирует на ситуацию, чем реже совершает ошибки, чем выше его профессионализм, тем менее он способен меняться.

Хосе Ортега-и-Гассет писал, что, ослеплённый профессиональным успехом, заурядный человек с необычайной уверенностью и самомнением берётся судить о любых предметах и понятиях, находящихся вне пределов его компетенции. Но профессионализм не гарантирует адекватности оценок даже в этих пределах. Речь идёт не только об ошибках, неизбежных для любого человека, но о своеобразной зашоренности, возникающей вследствие профессиональной деформации.

Очевидно, что вкусы музыкантов симфонического оркестра существенно разнятся, и, исполняя очередное произведение, одни из них любят его больше, другие меньше, а третьи не любят совсем.

Это не означает, что нелюбимое произведение сыграно этими исполнителями плохо. Музыканты в оркестре – лишь инструмент для воплощения чужого замысла и попадают в определённый коллектив, только убедив его руководителя в соответствии стандартам качества. Некоторые профессии предполагают известную степень отстранённости – уместно вспомнить отношения врача и пациента или мастерство актёра, позволяющее играть отвратительных персонажей не хуже, чем вызывающих восхищение. При этом едва ли актёр в силах хорошо сыграть человека, характер и логика поступков которого ему непонятны, тогда как музыканты-профессионалы играют недоступную им музыку вполне успешно.

Люди не любят признаваться в том, что им что-то непонятно, даже если речь идёт о вещах, не имеющих отношения к сфере их интересов. Признание профессионала в непонимании чего-то, имеющего отношение к его специальности, вещь уникальная. Однако встречаются люди, ценящие правдивость и честность выше собственных амбиций и профессиональной репутации. По крайней мере трое из сессионных музыкантов, в разное время сотрудничавших с Pink Floyd, говорили: „I don’t understand their music“, что не помешало им превосходно справиться со своей работой.

Здесь мы подходим к сути проблемы. Музыкантами (ограничимся этой профессией) становятся не только из любви к музыке. Семейная традиция, рекомендация специалиста, обратившего внимание на отличный слух и длинные пальцы, желание завоевать сердце одноклассницы или быть похожим на увиденных по телевизору модных парней с гитарами, стремление к богатству и славе и тому подобные приземлённые причины предопределяют выбор едва ли реже, чем бескорыстная любовь к музыке. Любого из вышеперечисленных мотивов достаточно, чтобы при наличии минимальных способностей, завершив обучение, сотни тысяч девочек и мальчиков овладели необходимым набором технических навыков и стали профессионалами.

С другой стороны, далеко не все люди, способные оценить эстетические, а не только формальные достоинства музыкальных произведений, выбирают своей профессией музыку. Мы вправе думать, что восхищение гармонией звуков увеличивает долю таких ценителей среди профессиональных музыкантов на энное количество, но предположение, что все профессионалы от музыки относятся к их числу, будет неправомерным обобщением.

Музыка (и искусство вообще) создаётся не для профессионалов, а для людей, способных её оценить.

Знающие о признаниях Дорис Трой, Лесли Данкан и Энди Бауна (те самые сессионные музыканты из Pink Floyd) не станут интересоваться их мнением о музыке группы. Но сотни их коллег, чьей профессиональной чести довлеет максима Noblesse oblige, не в состоянии удержаться от произвольных оценок.

Следует, однако, помнить, что произвольность эстетических суждений может быть искренней. Причина неразличения смыслов – многозначность слов. Человеку могут нравиться разные вещи. Но нравятся они тоже по-разному. Одному нравится арбуз, другому – свиной хрящик. «Симпатия» к той или иной пище мотивирована, по-видимому, физиологическими особенностями организма. Предпочтение одного цвета радуги другому при идеальном условии эксперимента произвольно.

Когда говорят: «Мне нравится музыка Филиппа Киркорова», глагол «нравится» употребляется либо в одном из двух вышеприведённых значений, либо в каком-то очень к ним близком. Относительно этой разновидности музыкального продукта иная реакция человеческой природой не предусмотрена.

Музыка Pink Floyd или Сергея Рахманинова нравится в ином смысле, ибо способна вызвать у слушателя «совершенно особое от всех других чувство радости и единения душевного с автором и другими слушателями». Это последнее значение глагола «нравится» не отменяет и не упраздняет предыдущих его значений, и для людей, в принципе незнакомых с подлинным эстетическим переживанием, сохраняется возможность оценивать произведения искусства как кулинарные блюда или цвета радуги. Они никогда не испытывали цитированного выше чувства и поэтому искренне принимают за него другое, выражаемое тем же глаголом.

Такой подход отменяет критерий компетентности: критик обретает право и основание судить обо всём и искренне изумляться непонятливости некоторых коллег. Подобных критиков – тьмы, в искусстве, как в политике, разбираются все, но особенно их много среди критиков профессиональных, где, усвоив технику написания статей, книг и диссертаций, они чувствуют себя наиболее вольготно. Благодаря им оказалось возможным появление авангарда, постмодернизма, восхищение «Фонтаном», «Чёрным квадратом», поеданием собаки корги и т. п., но об этом речь пойдёт позже.

Что касается «лукавых» критиков, им приходилось испытывать цитированное выше ощущение; они знают, с чем сравнивать, но поскольку его проявление – вещь капризная, непроизвольная, а противостоять социальному конформизму способны немногие, они восхищаются заодно с авторитетными для них людьми и скрывают свой восторг, если их окружение негативно отзывается по тому же поводу, либо поступают так в силу служебной необходимости. Вспомним признание моего знакомого, приведённое в начале этого текста.

Композиторы, авторы, дирижёры – люди, ответственные за результат, – часто сотрудничают с профессионалами, не понимающими и не чувствующими исполняемую музыку. Первые, предлагая работу, обычно вообще не интересуются отношением нанимаемых к исполняемой музыке. Им достаточно услышать несколько фрагментов в исполнении кандидатов. Положительное решение необязательно свидетельствует о признании таланта потенциального участника проекта, но несомненно говорит о том, что работодатель знает, как использовать услышанные звуки.

Музыкальное произведение – это гармонически организованные чередования правильных звуков и пауз, безошибочно расположенных во времени и способных выразить авторские чувства и замысел. Такие звуки необязательно извлекаются с помощью музыкальных инструментов. Это может быть собачий вой с Seamus, стук и бой часов с Time, звон монет с Money и десятки иных, издаваемых самыми неожиданными предметами звуков, которые музыканты Pink Floyd, прежде всего Роджер Уотерс, превращали в музыку. При таком сугубо функциональном подходе понимание источниками звука исполняемой музыки не только не требуется, но в некоторых случаях совершенно невозможно.

Есть замысел и есть инструменты и средства его воплощения. Чем яснее и конкретнее автор представляет себе конечный результат, тем меньше свободы у исполнителей. Точно так же некоторые театральные и кинорежиссёры видят в актёрах только механизмы.

Подводя итоги, мы вынуждены согласиться с тем, что мнение профессионалов, столь ценное относительно эмпирически устанавливаемых признаков (таких, как чистота исполнения, своеобразие формы и т. п.), по праву обладает верховным авторитетом там, где содержание явления без остатка разложимо на такие признаки, и специфически ущербно относительно явлений, не исчерпываемых «химическим анализом» и «бухучётом».

Ничто не мешает профессионалам – или, выразим эту мысль точнее, – людям, обладающим профессиональными навыками, выйти за рамки специфических стереотипов и снизойти или воспарить – кому что нравится – к «человеческой, слишком человеческой» оценке произведения искусства. Не мешает в том случае, если они обладают эстетическим чувством, независимым от «рассуждения и изучения», а в этом отношении профессионалы ничем не отличаются от остальных людей.

В результате мы получили человека бесконечно самоуверенного и считающего себя вправе авторитетно судить в том числе о вещах, известных ему лишь по названию. Ортега называет такого специалиста «неграмотным учёным». Современные СМИ приветствуют и поощряют таких «экспертов». Заметим, что у Ортеги-и-Гассета речь идёт о реальных учёных, чьи профессиональные качества не подлежат сомнению. Он не застал то время, когда уверенность в непререкаемой ценности собственного мнения по любому вопросу распространилась на телеведущих, владельцев шашлычных, спортсменов, администраторов отелей и т. п., то есть на всех специалистов-профессионалов.

Профессионалы существовали всегда. Купцы, ремесленники, матросы – люди самых разных специальностей, чей профессионализм не уступал профессионализму «неграмотных учёных» нашего времени. Однако они не считали, что имеют адекватное представление о малопонятных им вещах, и не рассуждали о них с наивной уверенностью в собственной непогрешимости. Они даже не подозревали об их существовании.

Для того, чтобы тихий обыватель утратил некогда присущую ему скромность и посчитал себя вправе вмешиваться во всё и вся, профессионального успеха мало. Необходимо было объяснить ему «на пальцах» любые слова, явления и понятия. Так гуманисты оказались перед дилеммой: либо снижать стандарты образования, либо оно останется элитарным. Выбор был сделан в пользу первого, и в результате многолетней девальвации стандартов аттестаты и дипломы о высшем образовании стали вручать людям в буквальном смысле слова полуграмотным, недалёким и неспособным к критической самооценке.

Желание ощущать себя не хуже других побуждает одних к постоянному самосовершенствованию, другие удовлетворяются формальным признанием этого факта.

Для изменения общекультурной атмосферы постхристианского общества психологической метаморфозы обывательского сознания и количественного роста его носителей было недостаточно. Ему должно было стать востребованным современными «властителями дум». Экономический фактор оказался решающим.

К концу XIX века в результате роста благосостояния населения передовых стран Европы и Северной Америки и борьбы за права трудящихся у людей, прежде всецело занятых зарабатыванием на жизнь, появились досуг и профицит семейного бюджета. Свободное время им нужно было чем-то занять, а свободные деньги на что-то потратить. Относительная доля этих людей и размер их доходов постепенно возрастали, соответственно, возрастали их роль и влияние в обществе. Власти предержащие осознали происходящую перемену и сулимые ей выгоды. Самоуверенность и дерзость человека-массы не стали для них проблемой. Напротив, эти качества открыли новые возможности для манипуляций.

Отныне просвещать и воспитывать в прежнем просветительском смысле этих слов стало не нужно. К вящему удовлетворению манипуляторов, обыватель стал воспринимать такие попытки как неполиткорректные поучения. Он обрёл уверенность в себе, требовалось лишь откликнуться на его притязания и заодно ненавязчиво убедить, что тот или иной товар, идеи или представления составляют предмет его вожделений. Важнейшим качеством предлагаемого товара должна быть его простота и лёгкость в употреблении.

Оставим в стороне осязаемые предметы. Нас интересуют идеи и представления, ибо благодаря им формируется как мировоззрение, так и спрос. Роль СМИ и рекламы в распространении среди подданных «склонности к доставляющим лишь приятное развлечение искусствам и к некоторым излишествам» оказалась огромной.

Бенефициары-манипуляторы заняли привилегированное положение, поскольку успешнее других сумели воспользоваться сложившейся ситуацией. Политические и финансовые лидеры в диалоге с обывателями используют одни и те же приёмы, будь то реклама, политтехнология и т. п., позволяющие им в полной мере использовать слабости последних. Так действуют опытные шулеры в игре с самоуверенными простаками. При этом все они исповедуют одни и те же ценности. В таких условиях торжество обывательских стандартов стало неизбежным.

Со времени публикации «Восстания масс» прошло сто лет. Канули в прошлое фашизм и коммунизм, претендовавшие быть идейными альтернативами консьюмеризму, и желание жить хорошо и приятно осталось единственной путеводной звездой постхристианского общества. Нельзя сказать, что цель эта великая, способная вдохновить европейское общество на грандиозные свершения. Ей трудно присвоить почётный титул идеала. Европа вышла на пенсию. Иногда её обитатели вспоминают о героическом прошлом Крестовых походов, шляп с плюмажем, каравелл, поисков Святого Грааля, Великих географических открытий, политкорректно переименованных ныне в исследования, и испытывают лёгкую грусть.

Средствам массовой информации информации естественно ориентироваться на массы. Я не знаю, когда появились программы, в которых ведущий или ведущие рассуждают на любые темы, перемежая свои разговоры музыкой, новостями, прогнозом погоды и беседами с интересными людьми. Благодаря этому жанру владельцы радиостанций поняли, что рассуждать, не жертвуя рейтингом, можно о чём угодно. Важно подобрать правильных людей, умеющих говорить о теории относительности или происхождении человека языком лавочников, с вкраплениями для вящей убедительности «витиеватых» слов.

Так СМИ опускают сложные и серьёзные понятия в массы, где последние банализируются, препарируются, выхолащиваются и в таком виде колоссальным тиражом возвращаются в мир как общепринятые нормативы. Некоторые добросовестные люди, по каким-либо причинам незнакомые с оригиналом, принимают такие трактовки понятий, явлений или слов за подлинные.

До появления Интернета мы могли лишь по косвенным свидетельствам предполагать, чем заполнены мозги человека-массы. Интернет позволил нам читать его мысли без помощи телепатии, которая была одним из любимых предсказаний, наделяющих человечество возможностями творить чудеса. Не всегда во благо: иные видели в ней орудие контроля и принуждения. Самое мрачное предсказание по теме было сделано мимоходом и совсем не фантастом. Звучало оно примерно так: врождённая и неизбывная способность читать мысли окружающих превратит человечество в стадо бабуинов, ибо те немногие, чьи рассуждения и эмоции действительно заслуживают внимания, онемеют или сойдут с ума от потока мелкой злобы, глупости и пошлости, которые ежесекундно будут обрушиваться на них.

Комментарии под постами в СМИ и Интернете отчасти подтвердили его правоту.

Из двух необходимых для ознакомления с мыслями человека-массы условий ещё тридцать лет назад было лишь одно – всеобщее умение писать простые предложения. Второе – общедоступный носитель для этих предложений отсутствовал.

Интернет даровал всем неограниченную свободу самовыражения.

Социологи и психологи скажут, что комментаторы – люди своеобразного психического склада, составляющие относительно небольшую часть общества, и это действительно так. Но влияние «комментаторского стиля» не ограничивается перепиской комментаторов друг с другом. Замкнув круг влияния, он преобразил СМИ, целиком захватив политические программы в России, проник в язык некоторых дипломатов и политиков и выплеснулся вовне, более или менее меняя стандарты общения во всех социальных сферах.

Культура вербального общения, сколь важной она ни была, остаётся для этого текста периферийной темой. Для нас важнее проникновение представлений «человека-массы» в сферу научных знаний, искусства и в конечном итоге истины.

"Мы уже встречаем в печати, например, такую формулировку: «Истина достигается не точной наукой, а общественным согласием». И в сущности, именно эту идею внушают телевидение и радио, когда проводят голосование по самым разным вопросам. Что, к сожалению, вполне прозрачно соответствует интересам средств массовой информации, поскольку с принятием этой идеи именно они, а не наука, становятся, так сказать, «держателями истины». Нужно также особо отметить чрезвычайно важный для дилетантов тезис ценности решительно всех мнений по любому вопросу.

В качестве исходного здесь берётся положение, с которым естественно согласиться: «Всякое мнение имеет право на существование». А далее делается незаметный, но в действительности капитальный, переход к гораздо более сильному тезису: «Всякое мнение не менее ценно, чем любое другое» (А. А. Зализняк).

В результате такого уравнивания возникает новая данность – мир попсовых представлений. Мир парадоксальным образом реальный в своей иллюзорности и всё более явно доминирующий в современном постхристианском обществе.

Я не стану пытаться даже в самых общих чертах проследить за влиянием современных массовых представлений на научные знания, теории и гипотезы. Точные и естественные науки, а также теология, эзотерика, оккультизм и т. п. оставались вне моих интересов со школьной скамьи. Я ограничусь тем, что знаю лучше всего, – литературой и искусством, причём они будут интересовать нас прежде всего как симптом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Плоды приобщения обывателя к искусству не оправдали ожидания просветителей. Трудно оценить как масштаб неудачи, так и роль последних в произошедшем. Результатом такого приобщения стало рождение попсы и удивительного гибрида, именуемого в дальнейшем в этом тексте «новое искусство». Начнём с первого.

Искусство – коррелят поп-культуры. Где-то ad marginem они пересекаются, поэтому тень жизни изредка мелькает среди поп-мишуры. Но умозаключать об искусстве на основании попсового материала – всё равно что изучать живой лес, крутя в руках щепку.

Запросы и пристрастия различных социальных слоёв предопределили особенности формы.

Интегральная особенность масскультуры – желание угодить вкусу многотиражного человека и получить признание, выраженное в денежном эквиваленте. Кому-то из её представителей везёт больше, другим – меньше.

Илья Глазунов, Александр Шилов, Никас Сафронов стилистически и качественно неотличимы от уличных художников. Певцов уровня Филиппа Киркорова, Димы Билана, Юрия Лозы, Григория Лепса – сотни; исполнителей и авторов, эстетически и профессионально равноценных вышеупомянутым, тоже. В отличие от единосущных им знаменитостей последним не повезло оказаться в нужный момент в нужном месте. На языке современной эстетической мысли это называется дискурс – своеобразный счастливый лотерейный билет.

«Воистину поразительно и таинственно то тесное внутреннее единство, которое каждая историческая эпоха сохраняет во всех своих проявлениях. Единое вдохновение, один и тот же жизненный стиль пульсируют в искусствах, столь не сходных между собою. Не отдавая себе в том отчёта, молодой музыкант стремится воспроизвести в звуках в точности те же эстетические ценности, что и художник, поэт и драматург – его современники» (Х. Ортега-и-Гассет «Дегуманизация искусства»).

Испанский философ говорит здесь об искусстве в традиционном, не попсовом смысле. Однако жизненный стиль эпохи выражается не только в разных видах высокого искусства, но и действительно во всех её проявлениях. Ортега-и-Гассет застал и описал в своих книгах рождение Нового времени. Спустя более полувека со дня его смерти ту же мысль уместнее переформулировать так: общепопсовая атмосфера эпохи отражается во всех её проявлениях, включая те из них, которые традиционно именовалось искусством.

Формулировка возвращает нас к противопоставлению искусства и масскультуры, последовательно проводимого в этом тексте. Может ли оно быть удержано, и, если может, где границы явлений? Современная европейская культура настаивает на законности смешения жанров, настойчиво именуя представителей первого и второй артистами, музыкантами, писателями, художниками, однако не стоит поддаваться магии слов и упускать из виду грань, за которой живая ткань переходит в силиконовый протез.

Ближайшим следствием такой номинативной мимикрии становится рост престижа менее респектабельного члена пары за счёт более респектабельного, но затем девальвируется общее понятие. Вернее, так было раньше, когда престиж явления определялся экспертным меньшинством, но во время торжества «общественного согласия» критерий качества, внятный только этому меньшинству, уступил количеству поданных голосов и потраченных денег, что мы наблюдаем, например, в разного рода популярных списках «ста лучших» фильмов, книг и даже интеллектуалов. «Генри Киссинджер занял 1-е место в рейтинге 100 ведущих интеллектуалов мира по упоминанию в медиа. (Википедиа. Разрядка моя. – А. Б.).

Если бы такие попытки ограничивались постоянной девальвацией отдельных слов и понятий, пусть достаточно многочисленных, мы могли бы рассчитывать на способность живого языка к самоочищению. По-видимому, каждый язык мира знал эпохи массовых интервенций неологизмов, которыми могли быть не только иноязычные слова, но и перешедшие в разряд общеупотребительных собственные вульгаризмы, жаргонизмы и т. п. В результате либо язык умирал, либо срабатывал механизм самоочищения и ассимиляции непривычной лексики. То и другое требует времени. Если этот механизм не успевает завершить определённый цикл, получается смесь французского с нижегородским, о которой писал Грибоедов. Современные СМИ не оставляют почти никакого временно́го лага носителям языка, поэтому впервые в истории цивилизации баланс нарастания языковой коросты и очищения от неё остаётся постоянно нарушенным. Благодаря СМИ культурная элита перестала быть законодателем и творцом общепринятых языковых стандартов, и её место занял многотиражный человек. Язык большинства медийных персонажей – иллюстрация к вышесказанному.

Герберт Маркузе называл такую манеру изложения языком одномерного мышления: «Этот язык изъясняется посредством конструкций, навязывающих реципиенту искажённый и урезанный смысл, и преграждает путь развитию смысла, заставляя принять только предложенное, и именно в предложенной форме».

Употребление слов постмодернизм и попса как однородных членов предложения нуждается в истолковании. Возникает вопрос о соотношении попсы, с одной стороны, искусства – с другой, того, что разными специалистами называется по-разному: поставангард, постмодернизм и т. д., – с третьей. Оба приведённых термина, как и вообще любой термин с приставкой пост, есть признание, что суть явления ускользает от анализа, отчего изобретатели таких дефиниций вынуждены ограничиться хронологическим указанием и перенести акцент на префикс, то есть – определить феномен как то, что после. Право выбора следующего за ним корня оставляю за любителями прений о словах. В дальнейшем, во избежание возможной путаницы, искусство, не относящееся к поставангарду, называется в тексте классическим или традиционным, что необязательно подразумевает ретроспекцию, ибо оно существует и поныне.

Смежные понятия не всегда удаётся разграничить с наглядностью дачного забора. Поля интерференции делают это в принципе невозможным. Возникающие на территории наложений явления остаются вечной проблемой для составителей реестров и классификаций.

Интереснее ситуация, в которой примитивные формы в силу необходимости начинают наполняться несвойственным им содержанием.

Причин много, и нелепой стала бы попытка представить их закрытым списком. В литературе, изобразительном искусстве, в кино, мультипликации, телесериалах и т. д. существует немало примеров того, как талантливые люди брали простую и даже примитивную форму и преображали её. Остановимся на музыке, поскольку джаз и рок часто приводятся в качестве пограничных жанров на стыке искусства и поп-культуры.

Развитие, сопровождающееся усложнением формы, привело к тому, что современную академическую музыку могут оценить люди, потратившие на приобщение к ней немало времени и усилий. Её аудитория – почти такие же специалисты, как её исполнители. Ближайшим следствием такой специализации оказывается отлучение от серьёзной музыки значительного числа людей, наделённых от природы эстетическим чувством и неподдельным интересом к искусству, но не прошедших в детстве и юности необходимого натаскивания. Поп-безделушки им не нужны, а доступ к академической музыке затруднён потому, что в семье и среди друзей-ровесников никто такую музыку не слушал. Но запрос на содержательные звуковые формы от этого не исчезает. Если существует достаточно людей, хотящих услышать, то появляются те, кто пытается сказать.

Обращение к простым формам оказывается неизбежным, ибо другие неведомы. Очевидным выбором в такой ситуации становится фольклор. Достаточно простой во многих проявлениях, в отличие от откровенной попсы, он не отпугивает пластмассовостью и фальшью. В результате в начале двадцатого века появляются Джелли Ролл Мортон и Луи Армстронг, а сорок лет спустя – Элвис Пресли и «Битлз». Стиль каждого из этих музыкантов укоренён, с одной стороны, в фольклоре, с другой – в лёгких жанрах своего времени.

Поначалу простые формы оказываются адекватными незамысловатому, но искреннему и живому содержанию. Затем выясняется, что сказано не всё и есть вещи, суть которых раскрывается через нюансы, невыразимые простым языком. Так начинается усложнение жанра.

Развивая стиль, музыканты периодически обнаруживают, что занимаются изобретением велосипеда – тот или иной приём или сложная форма, придуманные много лет назад их коллегами-классиками, до определённой поры остававшиеся несовместимыми с собственным, слишком простым стилем, теперь встраиваются в их манеру исполнения и помогают выразить собственные мысли и чувства.

В пятидесятые годы XX века Луи Армстронг и Дюк Эллингтон стали восприниматься послевоенным поколением как музыка предков, а джазмены-современники сочиняли и играли нечто слишком мудрёное. Молодёжь осталась без своей музыки. И вновь обратилась к простым формам. Так появился рок, которому для утраты демократизма потребовалось вдвое меньше времени. Уже в середине семидесятых годов прошлого столетия «замороченные» «пинк-флойдовские» интерпретации рока воспринимались панками из “Sex Pistols” как попытка лишить ровесников нормального музыкального языка.

Специализация ценителей эстетического даёт амбивалентный результат, долгое время представлявшийся мне психологическим парадоксом. Казалось, что иерархия форм искусства выстроена так, что в рамках общей культуры каждый его род предполагает единственный путь восхождения на одинокую вершину. Для европейской музыки такой вершиной остаётся академическая традиция, которую часто ошибочно называют классической; (разница между понятиями становится очевидной благодаря следующему примеру: любой выпускник теоретического отделения консерватории, сочинивший даже самый посредственный опус с соблюдением необходимых формальных требований, работает в рамках академической музыкальной традиции, при том, что едва ли у такого сочинения есть шансы стать общепризнанной классикой), а остальные музыкальные жанры располагаются между ней и подножием в строгом соответствии с их эстетической ценностью. Таким образом, каждый, поднявшийся на вершину, неминуемо должен был бы причаститься низких жанров и легко в них ориентироваться.

Нечто подобное иногда действительно происходит, и восьмилетний поклонник Майкла Джексона, повзрослев, становится ценителем Игоря Стравинского или Густава Малера. Обратные примеры, за исключением клинических случаев, мне не известны, и это вроде бы подтверждает справедливость предложенной выше метафоры.

В реальности всё иначе. Мало кто, взрослея, переходил от попсы к фольклору, затем к року, джазу и академической музыке, именно в этой последовательности и не пропустив ни единого звена цепи. Такие люди, видимо, существуют, но их путь нельзя рассматривать как неизбежный для всех завсегдатаев консерваторских залов.

В семьях профессиональных музыкантов, исполняющих академическую музыку, дети со слабой восприимчивостью к искусству могут не знать ничего другого, кроме неё и вездесущей попсы. В отсутствие любопытства к неведомому натаскивание оборачивается для них набитой колеей, а язык академической традиции, самый сложный и развитый, остаётся единственно внятным. Этим объясняется эстетическая глухота значительной части ценителей высокого искусства к жанрам более простым, но породившим немало достойных произведений. Они просто не воспринимаются.

Натасканность на восприятие высокой культуры порождает снобизм. Ценность любого культурного феномена, облечённого в «неправильную» форму, отрицается a priori, при убеждённости, что ничего действительно интересного другими средствами быть выражено не может. Особенностью живых организмов является стремление к экономии усилий, поэтому мы не вправе ожидать от таких людей попыток вырваться за привычные рамки. Передвигаться по наезженной колее всегда проще, независимо от того, где она проложена. Это имел в виду Борис Пастернак, говоря о бедствии среднего вкуса. («Гордон и Дудоров принадлежали к хорошему профессорскому кругу. Они проводили жизнь среди хороших книг, хороших мыслителей, хороших композиторов, хорошей всегда, вчера и сегодня хорошей, и только хорошей музыки, и они не знали, что бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы» (Б. Пастернак. "Доктор Живаго")). Близкую мысль высказывает коллега поэта по alma mater Ханс-Георг Гадамер, считавший, что привязанность к уже знакомым качественным характеристикам искусства порождает кич и безвкусицу, ибо испытывающий такую привязанность человек в состоянии воспринимать только то, что создано на знакомом языке, поэтому каждая новая встреча с искусством для него не потрясение, а бесцветное повторение.

Последнее расценивается такими людьми как единственно возможный смысл события. Такое «гипостазирование» узнавания в качестве единственного эстетического критерия и есть бедствие среднего вкуса, по крайней мере, самая распространённая его разновидность. В этом смысле Гордон и Дудоров ничем не отличаются от поклонников Ильи Глазунова или Майкла Джексона – они ищут «бесцветного повторения».

Интересно, что Ханс-Георг Гадамер в преклонном возрасте оказался способен распознать в рок-музыке одну из форм подлинного искусства.

Сказанное не означает, что узнавание мешает или тем более противоречит эстетическому восприятию произведения искусства. Ещё Аристотель видел в нём одну из его составляющих. Но только одну, а отнюдь не единственную и не самую существенную. С другой стороны, принципиальный отказ творца от узнавания, точнее, от узнаваемости ничего не гарантирует, но ведёт к последствиям, которые нам предстоит рассмотреть в следующих главах.

Таким образом, иерархия стилей в пределах одного рода искусства предполагает не единственную вершину, а несколько. Скорее уместно сравнение с горной цепью. Поднявшиеся на одну, хоть и самую высокую из её вершин необязательно бывали прежде на остальных и потому не могут оценить ни их красот, ни сложности восхождения.

Тенденция к формальному усложнению любого жанра в процессе развития действительно существует. Но усложнение не может продолжаться бесконечно – однажды происходит срыв. Примитивизм и минимализм в современном искусстве – две возможные тому иллюстрации.

Круг и шар уже во времена Античности считались самыми совершенными из фигур и тел отчасти в силу своей простоты. Ограничив шар шестью пересекающимися на равных расстояниях под прямым углом плоскостями, мы получим куб. Возрастание количества ограничивающих плоскостей приведёт к увеличению числа граней и, естественно, к усложнению формы. В конце концов их станет так много, что глаз перестанет воспринимать тело как многогранное, и мы вновь увидим шар. Это один из возможных результатов описываемого здесь процесса. Другой обнаруживается в распаде формы.

Примитивизм и доступность не являются обязательными атрибутами поп-культуры. Это лишь лучшие из средств её доставки потребителю. Попса не представляет собой какого-то отдельного жанра в ряду других. В токсичной атмосфере современности любые из них подвержены поп-коррозии.

Об отношении попсы к традиционному искусству сказано достаточно. Подлинной проблемой остаётся поставангард в противостоянии двум другим его коррелятам.

Уточним терминологию.

Едва ли найдётся волшебное слово, которое понравится всем специалистам. Они признаются, что: “…words fail us; the glossary dissolves… there are no more terms that really work” (Brandon Taylor “The art of today”).

Интересующиеся современным искусством и его теоретическими интерпретациями наверняка заметили, что термины «постмодернизм», «авангард», «модернизм» и т. д. до сих пор употреблялись как синонимы. Так пользуются ими и другими «трудными» словами современные медийные персонажи. В рамках рассматриваемой проблемы внутрисистемные варианты не имеют большого значения. Важны сущностные качества, объединяющие их все и одновременно отличающие эту художественно-эстетическую систему от смежных явлений, но всё же попробуем прояснить картину.

Речь идёт о «новом искусстве», уходящем корнями в некоторые эксперименты декадентов и символистов, заявившее о себе во весь голос в десятые годы прошлого века произведениями абстракционистов, футуристов, кубистов, дадаистов, экспрессионистов и т. д. и, несмотря на декларируемые, а иногда действительно существующие внутривидовые разногласия и различия, сохранившее вплоть до наших дней, приверженность таким фундаментальным принципам, как умышленное противостояние классической эстетике, нарочитая непонятность для непосвящённого зрителя и скандальность.

Сведе́ние всех характеристик «нового искусства» к минимальному, объединяющему все его «изводы» набору объясняет безразличное использование медиаперсонами и широкой публикой терминов «авангард», «модернизм», «постмодернизм» и т. д., точно так же, как выучившие русский язык южане часто не умеют правильно употреблять слова «пороша», «позёмка» и «наст», поскольку благодаря родному климату не озабочены умением различать разновидности снега; но, поскольку различия всё-таки существуют, я в дальнейшем продолжу называть эту художественно-эстетическую систему «новое» или «современное искусство», отдавая отчёт в том, что эти термины также небезупречны, потому что «новому искусству» не менее ста лет, а современное искусство наряду с авангардом и модернизмом включает в себя произведения, отвечающие принципам традиционной эстетики.

Факт, не являющийся случайным совпадением: «новое искусство» и попса появились одновременно.

Словосочетание «новое искусство» в дальнейшем употребляется без кавычек.

Некоторые факты.

Летом 1895 года Валерий Брюсов в третьем альманахе «Русские символисты» опубликовал моностих «О закрой свои бледные ноги», похожий на строку, изъятую из декадентского стихотворения. Согласно преданию, так и было в действительности. Третьего декабря 1894 года поэт начал переводить какое-то стихотворение, прервал работу, а полгода спустя, отбирая материал для сборника, почувствовал, что публикация единственной переведённой строчки способна произвести эффект более сильный, чем стихотворение целиком.

Впоследствии этот, случайно найденный механизм the school for scandal оказался необычайно востребованным творцами нового искусства в России.

В других странах Европы были свои первопроходцы.

В 1907–1908 годах Жорж Брак и Пабло Пикассо перешли от аналоговой техники изображения форм предметного мира к цифровой. Тела и объекты заострились, «геометризировались», стали напоминать построения из детских кубиков. Первым это отметил Анри Матисс, а популяризировал и придал кубизму статус термина критик Луи Воксель. Такое геометрическое «распластывание космоса» позволило этим художникам представлять предметы одновременно с разных сторон, уравнивая присутствие и соприсутствие – две основополагающие категории феноменологии Эдмунда Гуссерля.

Композиция с черепом_Пабло Пикассо_ 1908

В 1915 году Казимир Малевич нарисовал первый из семи чёрных супрематических квадратов. Квадрат получился не очень чёрный и не совсем квадратный, любой школьник способен передать форму и цвет точнее. Четыре из них сохранились до наших дней. Первый и третий полностью совпадают в размерах.

В 1917 году на нью-йоркской Выставке независимых художников Марсель Дюшан представил произведение «Фонтан». Это был обычный писсуар из тех, что устанавливают в общественном туалете. История искусства умалчивает о том, был ли он приобретён в магазине или появился в стенах галереи, первоначально отслужив по своему прямому назначению. Четырьмя годами раньше художник в качестве произведения искусства выставил прикрепленное к табурету велосипедное колесо, а пару лет спустя пририсовал усы Джоконде, назвав работу L.H.O.O.Q.

Десять лет спустя два молодых испанца Луис Бунюэль и Сальвадор Дали сняли семнадцатиминутный фильм «Андалузский пёс». Основополагающий творческий метод был прост – ничего рационального. Как писал Бунюэль: «Принималось только то, что поражало нас, независимо от смысла». Самые запоминающиеся образы фильма – разрезаемый бритвой человеческий глаз и рука-муравейник – родились из сновидений авторов.

Каждое из этих и сотен других, связанных с новым искусством событий поначалу сопровождалось скандалом. Однако с течением времени публика привыкла к велосипедным колёсам, чёрным квадратам и «Джоконде» с усами, а на сеансах «Андалузского пса» и «Золотого века» экран перестали забрасывать бомбами и ломать стулья в зале. В 1955 году в Париже Андре Бретон печально признался Луису Бунюэлю в том, что скандалы стали невозможны. Лидер сюрреалистов несколько поторопился. Если сюрреализм, кубизм и т. п. действительно перестали шокировать зрителя, то это означало, что требовались новые средства. И они были найдены. (Даже в рамках сюрреалистической доктрины остались неиспользованные возможности. Самым сюрреалистическим актом Бретон называл беспорядочную пальбу из револьвера в толпе. Интересно, попал бы Андерс Брейвик в анналы искусствоведов, сошлись он в зале суда на труды французского теоретика?).

Несмотря на декларативный разрыв с европейской традицией, Джексон Поллок важнейшим творческим принципом считал победу над ratio, так же как европейские сюрреалисты, однако, в отличие от них, не полагался на детальное запечатление видений или снов, а предпочитал проникать в бессознательное, доводя себя до исступления, «как ведьмак на шабаше», кружа возле холста и разбрасывая с помощью половых щёток, палок и ладоней по его поверхности красящие вещества или просто разбрызгивая краски из продырявленных банок. При этом верх и низ, правая и левая стороны постоянно менялись местами.

В 1952 году ученик Арнольда Шёнберга, Джон Кейдж, сочинил композицию «4’33”» – «сочинение для неопределённого состава инструментов», не предполагающее при исполнении никаких звуков, помимо тех, что непроизвольно издают находящиеся в зале музыканты и слушатели.

Малевич, нарисовав «Чёрный квадрат», рекомендовал своим ученикам оставить живопись и делать вещи. Американцы услышали призыв лет через сорок. «Джаспер Джонс в 1955 году запечатлел американский флаг в размер холста. Артефакт был явно предметен, он был столько же вещью, сколько и изображением этой вещи» (А. К. Якимович. «Полёты над бездной»).

В 1961 году Пьеро Мандзони разложил собственные экскременты по 90 консервным банкам, написал на каждой Merda d'Artista; ("Дерьмо художника" – итал.); и, приравняв стоимость грамма собственных фекалий к стоимости грамма золота, распродал их коллекционерам и музеям. Он же создал «волшебный постамент», встав на который, любой человек превращался в произведение искусства.

Создатель и лидер поп-арта Энди Уорхол знаменит изображениями банальных предметов: банок кока-колы, долларовых банкнот, гламурных знаменитостей. Техника их исполнения предельно проста – сказывается образование рекламного дизайнера. Некоторые из творений, прежде всего выполненные в технике шелкографии, не вполне авторские – замысел мэтра воплощали помощники. Они же (а возможно, какие-то другие люди) оказывали Уорхолу неоценимую помощь при изготовлении «окисленных картин» – изображений, выполненных на холсте медной краской и доведённых до требуемых кондиций посредством справленной на них малой нужды.

Новое искусство не любит ratio, третирует его и стремится преодолеть. Тем не менее следующий этап развития вытекал из предыдущего с непреложностью правильного силлогизма. Если Энди Уорхолу для полноты творческого процесса нужно было пи́сать именно на картины, то для постмодернистов семидесятых последнее условие превратилось в атавизм. Они провозгласили самоценность акта мочеиспускания, дефекации и т. п. и, в отличие от Уорхола и Мандзони, которые, надо полагать, священнодействовали келейно, стали заниматься этим публично.

Идея отказа от предметов, похожих на эстетические объекты, в шестидесятые годы неуклонно вытесняла из сознания творцов устаревшие принципы. «Искусство есть всё то, что выполнено художником» – к такому выводу пришли многие созидатели прекрасного (или не совсем) этой эпохи. Ещё Владимир Маяковский, выходя на эстраду для чтения стихов, предварял сие занятие продолжительным чаепитием, чем доводил публику до криков, воплей и свиста. Но затем стихи, как правило, звучали. Пятьдесят лет спустя этого уже не требовалось. Питьё чая на сцене к этому времени для настоящего «перформанса» выглядело вяло.

(Отдадим должное поэту – у него случались и куда более радикальные перформансы, ничем не уступающие сегодняшним акционистам. «И начал Маяковский с того, что без всякого приглашения подошел к нам, вдвинул стул между нами и стал есть с наших тарелок и пить из наших бокалов… Тут поднялся для официального тоста министр иностранных дел, и Маяковский кинулся к нему, к середине стола. А там он вскочил на стул и так похабно заорал что-то, что министр оцепенел. Через секунду, оправившись, он снова провозгласил: "Господа!" Но Маяковский заорал пуще прежнего. И министр, сделав еще одну и столь же бесплодную попытку, развел руками и сел. Но только что он сел, как встал французский посол… Маяковский мгновенно заглушил его еще более зычным ревом. Но мало того, к безмерному изумлению посла, вдруг пришла в дикое и бессмысленное неистовство и вся зала: зараженные Маяковским, все ни с того ни с сего заорали и стали бить сапогами в пол, кулаками по столу, стали хохотать, выть, визжать, хрюкать и… тушить электричество. И вдруг все покрыл истинно трагический вопль какого-то финского художника, похожего на бритого моржа. Уже хмельной и смертельно бледный, он, очевидно потрясенный до глубины души этим излишеством свинства и желая выразить свой протест против него, стал что есть силы и буквально со слезами кричать одно из немногих русских слов, ему известных: "Много! Многоо! Многоо! Многоо!" (И. Бунин. Окаянные дни)).

В семидесятые годы вид искусства, прежде именовавшийся изобразительным, превратился в визуальный потому, что основным выразительным средством вместо картины и скульптуры стали перформанс и близкородственные акционизм и хэппенинг.

Последнюю часть пути развития нового искусства я изложу кратко – во-первых, описание события порой существенно отличается в изложении разных участников и свидетелей, а во-вторых, детальное описание таких событий подобно составлению полицейского протокола или анамнеза.

В 1967 году австриец Гюнтер Брус, огорчённый неполной, по его мнению, денацификацией страны, публично мочится, испражняется и онанирует, распевая Австрийский национальный гимн, за что получает шесть месяцев тюремного заключения. В 1996 году он удостаивается Большой австрийской государственной премии.

В 1974 году в США вышла «Книга ничто». Все 192 её страницы были девственно-чисты.

В 1975 году американская художница-феминистка Кароли Шниманн учиняет перформанс «Внутренний свиток». Нанеся на лицо и обнажённое тело несколько мазков краски, она встала на четвереньки на столе и зачитала отрывок из собственной книжки, а в кульминационный момент достала из причинного места свиток с наиболее ценными отрывками текста, символизируя движение от рождённой внутри мысли к значению, выраженному вовне.

В том же году голландец Бас Ян Адер устроил, пожалуй, самый масштабный из всех хэппенингов, называвшийся «В поисках чудесного». Предупредив галеристов, искусствоведов и коллег о событии, он отправился в четырёхметровой лодке через Атлантику, намереваясь впоследствии представить поставангардистский отчёт. Хотел он уподобиться Колумбу или, наоборот, доказать никчёмность путешествия последнего, преследовал сугубо эстетические цели или желал развеяться на просторе, мы не знаем, ибо «сия пучина поглотила его в единый момент».

В 1976 году американский писатель Рэймонд Федерман опубликовал роман «На ваше усмотрение», страницы которого не были ни пронумерованы, ни сброшюрованы. Через двадцать один год роман был переиздан.

С этого момента начинается привыкание к подобным действам. Можно жить двенадцать дней в галерее на виду у посетителей или заниматься публичным самоистязанием, как это делала Марина Абрамович; поедать собаку корги, требуя призвать к ответу принца Филиппа, застрелившего на охоте лису, или расцарапать сорок семь автомобилей, как сделал Марк Макгавэн. Можно вновь «разрешить» живопись ради постмодернистского истолкования эпохальных произведений модернизма. Подобные деяния в XXI веке начинают производить впечатление чего-то давно знакомого, привычного и заурядного. Тем не менее они продолжают пользоваться спросом. «В 2001 году престижная лондонская галерея экспонировала работу Дэмиена Хёрста, состоящую из бумажных стаканчиков из-под кофе, пустых бутылок из-под пива, фантиков от конфет и других отбросов. Это произведение искусств оценивалось в шестизначную цифру. Но уборщик помещения, не будучи знатоком искусства, смел его с остальным мусором». (Елена Клепикова. «Русский базар», № 28). На момент написания этого текста Дэмиен Хёрст является самым высокооплачиваемым художником Великобритании.