Читать онлайн Утешный мир бесплатно

Для старшего школьного возраста

Любое использование текста и иллюстраций разрешено только с согласия издательства.

* * *

Екатерина Мурашова – известный семейный и возрастной психолог. Помимо своей основной, консультационной, практики, она пишет научно-популярные книги для родителей о детстве, взрослении и воспитании, а также ведет свой блог в Интернете. В своих работах она рассказывает о людях, которые каждый день приходят к ней за советом. Вслушиваясь в их рассказы, всматриваясь в их истории, автор этой книги снова и снова приходит к выводу, что не существует готовых рецептов для всех, есть только одно уникальное решение для каждой семьи и – простое человеческое понимание для каждого из нас.

Снежинки на окнах

– Я даже не знаю, кого тут винить. Себя, наверное, кого же еще? – женщина близоруко и растерянно улыбнулась.

– Может быть, вообще с обвинениями обождать? – предложила я. – Мы с вами все-таки не на заседании суда присяжных. И у нас задача в рамках «виновен – не виновен» не стоит вроде бы. Может быть, просто расскажете сначала, в чем дело?

– Да, наверное, вы правы, – тут же согласилась женщина. – Я расскажу, конечно. И вы сразу поймете, что нам трудно себя не винить.

Опять двадцать пять!

– Рассказывайте!

– Тут, наверное, надо издалека начать. Мы с мужем были с детства знакомы – жили в одном дворе, учились до шестого класса в одной школе. Играли вместе, можно сказать, дружили: я бывала у них дома, он – у нас, приглашали друг друга на день рождения; он теперь говорит, что я ему еще тогда нравилась, ну как девочка, но я, честно скажу, ни о чем таком тогда вообще не задумывалась, я книжки про животных читала и хотела стать ветеринаром. Очень хотела собаку, но мы в коммуналке жили, родители, конечно, не разрешали. Потом их семье дали квартиру, они уехали, он перешел в другую школу и все, конечно, оборвалось.

Потом прошло много лет. Я сходила замуж, но почти сразу развелась – теперь я думаю, что это было какое-то странное мероприятие: мы почти не знали друг друга и сошлись, скорее всего, для того чтобы уйти из своих родных семей. Расстались, в семьи не вернулись, в общем, ничего особо плохого. Хотя тут я уже вру (все люди врут, когда о себе рассказывают, но я всё понимаю – зачем я тогда пришла? – и я стараюсь не врать, честно). Плохо было то, что я понимала уже, что наш брак – какая-то ошибка, и, когда забеременела, сделала аборт. Возможно, это все дальнейшее и испортило.

Потом у меня был еще один длинный роман и короткое сожительство с одним и тем же человеком. Роман с ним был волнующим и увлекательным, сожительство – ужасным: он считал себя творческим человеком, много пил и даже распускал руки. Потом я осталась одна, не очень этим тяготилась, завела себе, наконец, собаку, работала и, можно сказать, переводила дух. В это время активная пара, образовавшаяся из моих одноклассников, вдруг загорелась идеей собрать всех на двадцатилетие окончания школы. Они проделали огромную организационную работу, и вот уже мы сидим в каком-то ресторане, столы поставлены буквой «П» и он – напротив меня. Он говорит, что сразу меня узнал. Я его – точно не сразу. Потом мы вышли курить и почему-то с ходу рассказали друг другу свою жизнь за эти двадцать лет. Не знаю почему, но у нас оказались общие культурные коды, хотя образование мы получили разное, занимались разным делом и вращались в разных кругах. Общее дворовое детство? Какое-то изначальное сходство характеров? Расположение звезд? Повторюсь: не знаю.

Мы стали жить вместе через неделю после той встречи в ресторане. С тех пор мы ни разу не поссорились. Мы были как корабли, пересекшие океан и после всех бурь пришедшие в тихую гавань. Нам нравились одинаковые книжки, нравилось спорить о фильмах, мы оба любили рыбу с картошкой, отдыхать дикарями и болели за «Зенит». Он сразу полюбил мою собаку, я – его кота. Нам не хватало только ребенка. Мы сразу решили, что он у нас будет. Вечерами мы придумывали, как будем играть с ним, лепить, рисовать, весной – собирать цветы мать-и-мачехи, летом – гулять в парке и кормить уток, зимой – украшать елку, вырезать бумажные снежинки и наклеивать их на окна, как он будет целовать нас на ночь, просить почитать ему книжку и, топоча толстенькими ножками, бегать по квартире, таская бантик, за которым побежит наш старый, но еще игручий кот.

Мой муж служил на подводной лодке. Я когда-то сделала аборт. А может быть, все это ни при чем. Врачи так и не сказали нам ничего определенного. Пять лет мы пытались. Перепробовали все. Ничего не получилось. Ни разу даже намека. Мы сдались, потому что время ушло… Нам сказали: можно же усыновить, почему вы об этом не думаете? Мы подумали. И придумали все еще раз. Заново. Приготовили комнатку, купили игрушки, книжки. Я хотела девочку, с бантиками и рюшечками, но муж у меня с руками, мы начали строить дом, он сказал: будет наследник, помощник. Если все пойдет хорошо, возьмем потом и девочку, младшую сестричку, он будет ее любить и защищать. Я согласилась. Муж сказал: мы же не будем выбирать, да? Это же все-таки несчастные брошенные дети, а не продуктовый магазин, в котором выбирают мясо посвежее. Конечно, ты прав, сказала я.

Сереже было полтора года. Он только начал ходить. Нам сказали, что у него темповая задержка развития и, если с ним заниматься, все выправится.

Сейчас Сереже восемь. Он учится в первом классе…

Она замолчала, Смотрела прямо перед собой, как будто бы чему-то удивляясь.

– Что не так? – спросила я.

– Все вроде так, – она пожала плечами. – И одновременно все не так. Он никогда не вырезал со мной снежинок и не лепил зайчиков. Книжки он не слушал, он их рвал. Кота и собаку тискал, дергал за уши и таскал за хвосты, нам приходилось их от него запирать, и они там плакали от скуки и обиды. На улице мы постоянно бегали за ним: он мог уйти не оборачиваясь, бил детей, отнимал игрушки, залезал на самый верх чего угодно, а потом оттуда падал. Любимая игра годами – с воплями рушить то, что мы построили. Он всегда плохо спал, мы укладывали его по два часа, а потом обессиленные стояли возле его кроватки и смотрели – когда он спал, он, как и все дети, был похож на ангела. Он совершенно неразборчив в еде и никогда по этому поводу не капризничал, но мы так и не сумели приучить его есть опрятно. То же самое с одеждой. Он, в общем, не злой мальчик, но он никого не слышит, ничем не интересуется, всегда, когда не спит, бегает, крутится, размахивает палками, что-то швыряет, куда-то лезет и орет. Невролог говорит, что, учитывая анамнез, с ним все очень даже неплохо. Учительница говорит, что надо серьезно думать о его образовательном маршруте – он умеет читать и писать (мы с мужем выложились по полной), но очень мешает ей вести уроки, и она, конечно, была бы рада от него избавиться.

– А вы? – спросила я.

– Мы понимаем, что это наш крест и ребенок – не вещь, которую можно взять напрокат и вернуть, если не понравилась. Мы будем тянуть его и дальше, конечно. Но я чувствую себя такой старой и усталой… А мой муж… Он ничего не говорит и все делает, но… он как-то потемнел за эти годы, прямо вот лицом потемнел, я даже не знаю, как вам объяснить… Вы можете мне чем-нибудь помочь? Таблетки я уже пила…

– Я попробую.

А что я могла еще сказать?

* * *

Она приходила, довольно спокойно рассказывала о своем разочаровании, соглашалась, что надо видеть светлые стороны, с моей помощью отыскивала их, на следующий раз приходила с тем же, мы рассматривали ситуацию еще с какой-нибудь стороны, она опять соглашалась, я с тоски даже НЛПишные приемчики на ней попробовала (без всякого успеха).

Видела и мужа. Сильный и спокойный. Совершенно закрытый. Сережа… что ж, какой есть, спасибо вам, но все бесполезно, мы сами выбрали, надо жить дальше, делать свое дело, строить дом, сажать деревья, растить сына. Мужик, архетипический какой-то. Я понимаю, почему она его выбрала из всех – такие сейчас редко встречаются.

Видела и Сережу. Типичный СДВГшник. Нарушение привязанности если и есть, то в несильной форме. «Понимаю, что огорчаю маму и папу, и учительницу тоже, но вот никак не могу удержаться». – «Что бы ты хотел?» – «Голубей гонять!» – «Откуда ты это взял?!» (У нас в Питере, по-моему, уже ни одной голубятни живой не осталось, а я еще помню…) – «Не знаю, оно мне снится иногда…»

Господи, откуда у него это?! А откуда все остальное?

* * *

– Вы знаете, я, кажется, больше ничего не могу… Может быть, вам обратиться к другому специалисту? Знаете, бывает такая глубинная психотерапия…

– Да, я понимаю, спасибо вам. Чего же к другому, не в вас же дело, в жизни нашей, что ж тут сделаешь… – в темных глазах призрачно падают те самые, не вырезанные с нерожденным ребенком снежинки.

Так и уйдет?

Стоп. По крайней мере один-то камень с ее плеч я, кажется, могу снять…

* * *

Нашла телефон, позвонила женщине – решительной матери-одиночке, которая родила ребенка «для себя»:

– Это психолог из поликлиники. Помните, вы ко мне с Эдиком приходили? Мне нужна ваша помощь. Вы не откажетесь немного поработать психотерапевтом?

– Не откажусь, если надо. Но я же не умею. А что я должна делать?

– Просто рассказать свою историю одной женщине.

* * *

Это была та же самая история – вы, наверное, уже поняли. Придуманный, вымечтанный ребенок. Продумано все, вплоть до успешной защиты диссертации. В реале – глубокая недоношенность, перинатальная энцефалопатия, борьба за все: перевернулся, сел, встал, сказал первое слово на два года позже, чем положено… Орал, ломал игрушки, душил детей в ясельках… Сейчас уже четвертый класс. Только благодаря материнской энергии учится в общеобразовательной школе…

Меня там было явно не надо. Я ушла поболтать к коллегам. Потом вернулась.

– Дамы, – сказала я, – у меня под дверью сидит следующая семья. Шли бы вы в какое-нибудь кафе, что ли…

Ушли, практически не обратив на меня внимания.

Спустя месяц я вспомнила, позвонила из чистого человеческого любопытства, не имея в виду никаких психотерапевтических целей.

– Я собиралась зайти, честно, – сказала она, и я почувствовала текущую через эфир извиняющуюся улыбку. – С Сережей все так же, но мне стало намного легче. Благодаря вашей Зинаиде я наконец почувствовала, что он наш, что все это не имеет отношения к тому, что он приемный. Со своим, скорее всего, было бы все то же самое: после всех усилий и в таком возрасте родить неврологически здорового ребенка – редкость. Мы с Зинаидой еще встречались, гуляли с детьми, и Сереже так понравился ее Эдик, он ему просто в рот смотрел, а тот ему так важно покровительствует, очень смешно и трогательно… А Зинаида мне сказала важное: делай сама для себя, не жди, что кто-то будет оправдывать твои ожидания.

– Мудро, – согласилась я. – И что же вы сделали?

– Я вырезала красивые снежинки и наклеила их на окна. Сережа сказал: мам, как здорово! Теперь нигде нет снега, а у нас есть!

– А ваш муж? – почему-то мне было очень жалко этого мужика, которого я и видела-то всего с полчаса.

– А он тут вдруг (уже после снежинок) мне сказал: не знаю с чего, но вроде как посветлело у нас. Представляете, насколько мы с ним все-таки в одном потоке? Ведь я про темноту-то только вам говорила, ему – ни разу…

– Ага, – с облегчением вздохнула я. – Будем надеяться, что и Сережа когда-нибудь сумеет в этот ваш общий поток попасть.

– Мы постараемся, – сказала она.

Ребенок не того фасона

История первая

– Я к вам без ребенка пришла.

– Ага, я вижу.

– Тут, наверное, во мне все дело.

– Ага, так бывает.

– Ему всего пять с половиной, и он же не может быть в чем-то виноват!

– Ага, не может.

Женщина откровенно и очень сильно нервничала, и я для равновесия изображала законченного флегматика. Мне это нетрудно, хотя И. П. Павлов, наверное, определил бы меня как сангвиника.

– Понимаете, он меня раздражает. Все время. Но он обычный, понимаете? Я его обследовала, у невролога. Невролог сказал: мама, не выдумывайте себе, ваш сын здоров. Он просыпается в шесть утра, бежит и с радостным криком прыгает к нам в кровать. Муж с ним возится, смеется, иногда в выходные они даже потом еще засыпают на немного. Но я уже не могу заснуть, встаю, ухожу в кухню, в ванну, злая прямо с утра. Раньше у нас с мужем иногда по утрам… ну, вы понимаете… с вечера он очень устает на работе, клюет носом уже за столом… Но теперь уже давно ничего – с ребенком как же? Мы садимся за стол, он все время все хватает, откусывает от трех кусков одновременно, я ему говорю, а он: «Мне так вкусно – сначала сладкое, и тут же сразу – солененькое», – ест быстро, шумно, как будто кто отнимет. Когда играет, у него все время что-то падает и понарошку стреляет или взрывается: бах! бум! трах-тарарах! Он меня зовет: «Мама, поиграй со мной!» – а я просто не могу так играть. Я предлагаю: «Давай в магазин», – а ему неинтересно, он говорит: «Давай на магазин грабители напали, во-о-от с таким пистолетом! Я буду грабителем!»

Я перестала ходить в гости к подругам – он там везде лезет, что-то такое безумное предлагает их детям. Недавно они выдавили в унитаз весь тамошний запас зубной пасты (хозяйская девочка сказала, где он хранится), спускали воду, смотрели, как она там закручивается в разноцветные спиральки, лазали втроем руками в унитаз и что-то там исследовали. В другой раз с десятилетним (!! – но инициатива была моего) сыном подруги «играли в водопад» – открыли окно, вылезли на подоконник и лили вниз воду из большого кувшина. С двенадцатого этажа. Пришли люди, позвонили в дверь. Моя подруга чуть с ума не сошла, говорит, что не могла и подумать, ее парню такого никогда бы в голову не пришло. Естественно, я все время настороже и совсем не могу ни с кем общаться – ни с хозяевами, ни с другими гостями. Лучше вообще не ходить.

– Ваш сын – прирожденный исследователь, – констатировала я.

– Возможно, – мать скептически поджала губы. – Но мне от этого почему-то никакой радости. Я даже сама к врачу сходила: может, у меня самой с нервами что-то не так? Но он мне даже «Новопассит» не прописал! И я совершенно не понимаю, в чем тут дело. Бывает, что женщины рожают ребенка просто по залету или потому, что время пришло или родные давят, и потом с чего же им этого ребенка любить? Но у меня-то все было не так! Я хотела ребенка сознательно, готовилась к его рождению, все продумывала, с таким удовольствием покупала приданое, все обустраивала, мечтала о нем, представляла, как мы будем все втроем гулять в парке, сидеть за столом, читать по вечерам книжку… И вот он родился. Я в порядке. Ребенок (все это подтверждают – и врачи, и в садике, и вам явно тоже так кажется) в порядке. Что же пошло не так? Почему у меня ужасное стойкое ощущение, что я его не хочу? И что мне теперь с этим делать?

История вторая

– Я такой никогда не была.

– Вероятно, вы были другой.

– Она как будто неживая какая-то.

– Уровень витальности вашей дочери вас не удовлетворяет.

– О, точно! Как вы сразу поняли!

Еще бы. Гуманистическая психотерапия по Роджерсу. Не фунт изюму.

– Расскажите, пожалуйста, подробнее, что вас не устраивает.

– Знаете, я вот сразу хотела именно дочку. У меня у самой две старших сестры, мы в детстве были такой сплоченной бандой, у нас и сейчас прекрасные отношения, и мы без вопросов друг за друга горой. Поэтому за мальчика я не была уверена (они ведь другие все-таки), а уж за девочку – наверняка. «Я буду с ней дружить!» – так я сразу решила, и мы всё будем делать вместе, по договоренности, я не буду ругать ее за двойки, и нам будет здорово и весело.

Вы знаете, она сейчас в седьмом классе и у нее нет двоек. И никогда не было.

– Вас это расстраивает?

– Да нет, конечно! Но ведь двоек у нее нет не потому, что она любит учиться. Она просто боится учителей. И делает уроки иногда по пять часов в день. С таким, знаете, унылым лицом…

Я ей говорю: пойди погуляй с девочками! А она: спасибо, я не хочу!

Я в детстве лазала по крышам и спускалась в люки, потом мы тайком от родителей ездили за город, там жгли костры. У меня и сейчас прекрасные друзья, мы обожаем путешествовать, смотреть новые места, что-то узнавать. Я давно занимаюсь серфингом и горными лыжами…

– А ваша дочь боится и того и другого.

– Именно! Как вы догадались? Она раньше соглашалась, но вы бы видели, с какой кислой физиономией! У меня такая физиономия в детстве бывала только тогда, когда учительница предлагала мне переписать трехстраничный диктант, в котором я сделала тридцать три ошибки!

– Ваша дочь перепишет такой диктант без проблем.

– Не сомневаюсь. Но ей не надо. У нее врожденная грамотность. Теперь она отказывается вообще от всего, что я ей предлагаю. Если ее не трогать, она будет весь день лежать на диване, играть в шарики на планшете, смотреть комедии и пустенькие сериалы. Может почитать сказки для начальной школы. Потрепаться с подругой по телефону (она у нее всего одна, точно такая же, как моя дочь, – никуда не ходит, ничем не интересуется).

– У вашей дочери нет совсем никаких увлечений?

– Да, да, конечно, ради справедливости – она любит вышивать крестиком по уже готовым рисункам, играть с котом (куплен по ее просьбе, она очень прилежно за ним ухаживает), и еще уже много лет она выращивает у себя на подоконнике разноцветные фиалки. Кажется, всё.

Мне с ней бесконечно скучно. А она меня, кажется, просто боится. У меня такое ощущение, что меня кто-то обманул, но я совсем не понимаю, кто бы это мог быть. Это мой единственный ребенок, с мужем я давно в разводе. Завести другого? Но где гарантия, что он будет иным? Да и технические вопросы – детей ведь надо содержать и все такое. Изменить ее я не могу, хотя, видит бог, пыталась всеми доступными мне способами. Нам давно не о чем говорить. Мы, в общем-то, чужие друг другу. Она явно облегченно выдыхает, когда я ухожу из дома. С ней нет никаких проблем, но мне иногда хочется, чтобы были – чтобы мне позвонили из школы или из милиции и сказали, что моя дочь разбила окно, напилась в школьном туалете, села в поезд без билета и уехала на Дальний Восток, потому что я ее тоже достала. Стыдно признаться, но несколько раз в жизни я ее просто хватала за плечи и трясла, как тузик грелку, – мне хотелось, чтобы в ее тусклых глазах хоть что-то отразилось и она мне сдачу дала или хоть сволочью обозвала, что ли… Это все неправильно, ужасно, я сто раз понимаю, но что мне сейчас делать-то? Ведь ей всего тринадцать, нам еще вместе жить и жить…

Таких историй у меня, конечно, не две. Их много, выплеснутых, проговоренных. А еще больше тех, в которых все молчат. Годами.

Одна моя клиентка из таких «пострадавших» очень своеобразно эту проблему сформулировала:

– Это как с дорогим платьем. Увидел в магазине на вешалке, вроде понравилось. Прикинул на себя – ничего, красиво. Продавец подтвердил: вам впору, сидит хорошо. Ну ты и решил: покупаю, беру, вот деньги, заверните. Принес домой, опять примерил, повертелся туда-сюда, может, даже сходил куда и тут понял: не твое! И с платьем все в порядке, никакого брака, и с тобой тоже, но вот просто не твой фасон, и все! Ничего рационального, ничем не объяснить, однако… Не хочется носить! И висит оно на вешалке.

Если бы просто висело! Ведь обычно-то «платье» пытаются «перешить»! Подогнать по родительской фигуре! И как вы прекрасно понимаете, от этого оно ни краше, ни более подходящим родителю «по фасону» не становится. Довольно быстро ребенок понимает, что таким, какой он есть, он родителю не нужен, неинтересен, даже неприятен. А другим он стать не может. И что ему остается? Невроз, психосоматика, агрессия, уход в виртуал, асоциальное поведение. А родителю? Да все то же самое. Плюс, если есть другой ребенок, в большей степени оправдывающий ожидания, – перенос всех своих родительских чувств на него. Что, как вы понимаете, опять же не делает краше судьбу «не подходящего по фасону» ребенка, да еще и заведомо разрушает его отношения с братом или сестрой.

Но ведь не бывает безвыходных положений?

Случай в туалете

– Скажите, а вот вы можете мне по-честному сказать?

– Я обычно стараюсь по-честному говорить, – осторожно заметила я, на всякий случай оставляя себе лазейку словом «обычно».

– Ну это да, но ведь все всегда приукрашивают, чтобы к ним приходили, покупали и все такое. Реклама – это же вроде и не прямое вранье, но все-таки и не правда тоже.

– Видишь ли, я работаю в государственной структуре, так что мне нет прямого смысла что-то рекламировать.

– Это хорошо! – оживилась моя посетительница, четырнадцатилетняя Ксюша, полненькая, курносая, с веснушками и несколько наползающими друг на друга передними зубами. – Тогда скажите: психология на самом деле многое может? Или это как богу молиться: ходишь, свечки ставишь, вроде при деле, а толку никакого?

Меня обескуражила последняя фраза, так как из предшествующего я полагала, что Ксюша сравнит заявленную где-то эффективность психологии с другими рекламными компаниями – товаров, услуг и т. д.

– Ты ходишь в церковь? – уточнила я.

– Ходила раньше, когда меньше была, с бабушкой, – Ксюша пренебрежительно махнула рукой. – Теперь не хожу, все равно не помогает. Папа говорит, что с психологией тот же фокус, только мозги засорять. Но я в интернете всякое интересное читала и все-таки решила еще спросить.

Ну, во всяком случае, автор сравнения прояснился: папа-атеист, к тому же категорически не верящий в возможности практической психологии. Интересно, в чем он находит утешение в своих скорбях? В творчестве? В воспитании детей? В борьбе? В бутылке? Но это не мое дело, ко мне пришел не он, а его дочь.

– Практическая психология – это целый куст разных методов, – сказала я. – Каждая ветка имеет вполне себе доказанную эффективность в какой-то области. Когнитивщики учат полезным навыкам и убирают уже бесполезные, гуманисты дают человеку выговориться в безопасности, аналитики – возможность глубоко проанализировать свою жизнь с умным и подготовленным собеседником, арт-терапевты – новые способы для выражения себя у человека, далекого от искусства, консультанты крутят стакан и помогают увидеть его новые грани. Все это решает (или не решает) какие-то проблемы, открывает новые пути, по которым можно идти (а можно и не ходить, если не захочешь). Качественная практическая психология, в отличие от религии, не императивна. Ты понимаешь, что это значит?

– Кажется, понимаю, – Ксюша качнула головой.

– И еще важно вот что. Практическая психология не может ничего без участия самого человека, который пришел к психологу. Совсем ничего. Вот если у тебя температура и тебе дали таблетку аспирина – температура упадет как бы сама по себе, без твоего сознательного участия, даже если ты будешь просто спать все это время. В психологии такого эффекта быть не может. И этим она опять же отличается не только от «таблеточной» медицины, но и от религий, где люди верят, что бог или боги многое решают сами, без учета человеческих воль и желаний.

– Спасибо, – вежливо сказала Ксюша и, подумав, добавила: – То есть психология сможет то, что я сама смогу?

Я улыбнулась и кивнула – определение показалось мне не лишенным изящества.

– Тогда вот что, – Ксюша деловито поддернула рукава кофточки. – У нас в классе есть одна девочка, Таня Краснова. Так вот она меня прямо выбешивает.

Я вздохнула, внутренне адресовав себе что-то вроде упрека: а ты что, на философский диспут с четырнадцатилетней пышечкой настроилась?

– Расскажи мне подробнее о Тане, – попросила я (один из феноменов подростковости: интересуют подростков только они сами, но рассказывать им всегда проще о других).

Естественно, Таня оказалась высокой и стройной. У нее большие зеленые глаза и пышные золотистые волосы, которые сами собой лежат крупными волнами. Она прекрасно и как будто бы без труда учится по большинству предметов. Даже если бывают какие-то проколы, все учителя, кроме математички («она справедливая»), всё ей прощают – «за красивые глаза». Таня прекрасно движется, потому что все детство занималась художественной гимнастикой, а теперь ходит на какие-то танцы. В Таню влюблены не только мальчишки из параллели – ей оказывают внимание и старшеклассники. Она может выбирать из многих. Больше того: все девочки тоже мечтают с ней дружить (хотя у нее как будто и нет близких подруг) и стараются всякими способами заслужить Танино внимание. А еще Таня прекрасно одевается – не то чтобы дорого или в сплошные бренды, а просто со вкусом, и, конечно, на ее-то фигуре все так потрясно сидит!

Совершенно очевидно, что у моей Ксюши все не так. Собственно, сама Таня не сделала ей ничего плохого, она ей вообще ничего, кроме «привет, пока, у тебя случайно нет лишней ручки?» никогда и не говорила. Но!

– Ты хотела бы с Таней дружить? – спросила я.

– Не знаю, – Ксюша помотала головой. – Я бы, кажется, хотела, чтобы ее не было.

– Но тогда где-нибудь непременно обнаружилась бы какая-нибудь другая – Маша или Света, – предположила я.

– Да я и сама понимаю, что это неправильно, – понурилась девочка. – Но сделать-то с собой ничего не могу… Ага, помню: если я сама не могу, то и психология мне не поможет… Ну так я выговорилась уже (как вы там этот способ называли?), теперь пойду?

– Да, пожалуй, единственное, что я могу тебе напоследок предложить, это рассказать мою собственную историю. Как ни странно, ее героиню тоже звали Таней. Таня Волжанская – мне кажется, я бы и сейчас, много лет спустя, ее узнала. А тогда нам с ней было по 12–13 лет…

– Расскажите! – Ксюша подалась вперед. Видно было, что ей действительно хочется услышать.

– Каждый год меня отправляли в один и тот же пионерский лагерь над заливом. Я всю жизнь долго привыкаю к людям, поэтому за одну смену я не успевала ни с кем подружиться и даже толком познакомиться, бродила одна, молчала, на вечерних танцах стояла у бортика танцплощадки и все время, как заведенная, шила мягкие игрушки в соответствующем кружке. Эти игрушки были мне, в общем-то, не нужны, младших братьев и сестер у меня не было, и я привозила их домой на прокорм моли, живущей к коридоре на антресолях.

Моя ровесница Таня Волжанская была лагерной звездой. У нее были большие темные глаза с длиннющими черными ресницами, гладкие и блестящие темные волосы, которые она носила распущенными (мои природные кудри постоянно спутывались в колтун приморским ветром и не поддавались даже железной расческе). У Тани был высокий хрустальный голос, на лагерных концертах она пела соло песенку про оленя, пролетевшего над городом, и некоторые даже плакали от умиления. Я всегда мечтала петь, но у меня не было и нет ни слуха, ни голоса. К тому же она умела рисовать шариковой ручкой принцесс в роскошных нарядах с великолепными прическами (в девичьих палатах этот навык очень ценился). Таня приезжала в лагерь на три смены и всех там знала, и все знали ее. Она никогда не оставалась одна, могла легко поддерживать разговор на любые темы с девочками, мальчиками или даже с вожатыми. А еще у нее были такие гольфы в сеточку и с помпончиками, о которых я всегда мечтала, целых три пары – красные, белые и коричневые, под любой наряд…

Я полагаю, что нельзя даже сказать, что я Тане Волжанской завидовала. Она казалась просто существом из иной страты – смотри и удивляйся, но ко мне все это отношения не имело – слишком велик разброс.

Представь, каково было мое изумление, когда на следующее лето (нам исполнилось по 13 лет) Таня Волжанская меня не только вспомнила, но и выбрала для общения! Она поменялась с кем-то кроватями, и теперь мы в палате спали рядом и делили одну тумбочку. Кроме того, Таниным попечением нас вместе отправляли дежурить в столовой, у лагерных ворот и собирать шишки для в меру безумных идеологических композиций, которые мы поотрядно выкладывали перед жилыми корпусами. Остатки ее прошлого «небожительства» в моих мозгах мешали мне свободно общаться, и я по-прежнему в основном молчала, но Таня легко говорила за двоих. Однажды нашей темой было «про любовь», и Таня рассказала мне такую историю: «Ты знаешь, мне Генка еще с прошлого лета нравился. Ему ведь уже 14 было. И вот в этом году он на первую смену опять приезжает, и вроде уже у нас все хорошо – он меня на танцах приглашает, мы гуляли по аллее три раза и на качелях, – и вот какой облом: захожу я как-то раз в туалет (наши лагерные туалеты были зелеными сарайчиками с дырками в усыпанном хлоркой полу, поделенными фанерной перегородкой на мальчиковую и девичью половины), и вдруг за перегородкой кто-то ка-а-ак пернет! Прямо как стреляют, я даже сначала не поняла ничего. Ну я посмеялась, хотя неприятно, конечно, пошла выходить, смотрю, а с той стороны Генка выходит! И ты знаешь, как отрезало. Ну вот разонравился он мне сразу – и все, ничего не поделать! И теперь, когда вижу его, так сразу… Обидно даже, ведь у нас уже все так хорошо налаживалось…»

Я с трудом сдержала смех (боясь обидеть) и попыталась осторожно оказать Тане поддержку, предположив: а может, это вовсе и не он был? – «Он, точно он! – печально махнула рукой Таня. – Я ж тогда специально спряталась и проверила, никого там другого не было…»

Как ни странно, но после этого разговора мне стало намного проще общаться с Таней.

Ксюша отсмеялась, утерла выступившие слезы и сказала:

– Ну эта ваша Таня, конечно, дура! А вы ее себе просто придумали. Да, я поняла. Я тоже свою Таню придумала и злюсь теперь не на нее, а на свою придумку, а могла бы, например, похудеть и тоже на танцы пойти… Да!

Мы еще некоторое время, уже без применения Тань, поговорили о программе подъема Ксюшиной самооценки.

– Мне и правда легче стало, – призналась девочка, – и я теперь папе скажу…

Я, естественно, обрадовалась и закивала.

Но, уже уходя, Ксюша вдруг повернулась ко мне и тихо, задумчиво и серьезно сказала:

– А вы знаете, я тут подумала, так я бы, пожалуй, тоже, ну как Таня, с этим Генкой потом не смогла бы…

– Подростки… – пробормотала я себе под нос, волей удерживая на месте расползающиеся уголки губ.

Блюдо, которое следует подавать холодным

Толстенная коса, похожая на корабельный канат. Лоб закрыт челкой. Под челкой – прыщи. Толстые запястья и лодыжки. Какие-то странные туфли с застежкой-перемычкой – в таких рисовали детей в старых советских книжках. Маленький рост, тяжелая попа. Глаза как будто интересно-зеленые, но смотрят так мрачно, что кажутся черными. В руках – книжка с формулами на обложке. Где же родители этого чуда?

– Я пришла одна, – говорит чудо. – Меня мама к вам записала. Меня Ванесса зовут.

– Какое удивительное для наших краев имя, – несколько натужно восхитилась я. – А как же его сокращают?

– Дома зовут Ванечкой, а в школе – Ванной-говнянной, – флегматично ответила девочка.

– Так. А по какому поводу тебя мама ко мне записала? Что она тебе-то самой сказала?

– Меня в школе травят, – глядя исподлобья, сообщила Ванесса. – Мама сказала: сходи к психологу, вдруг что дельное посоветует.

– В каком классе ты учишься? Какая школа?

– В седьмом. Школа, которая вон, во дворе.

Обычно, если в классе есть реальная, действительно уже установившаяся травля, то есть в распределении групповых ролей школьник уверенно занял место «козла отпущения», я однозначно советую родителям забирать чадо из школы, а уж потом разбираться, что именно в характере (внешности, действиях и т. д.) ребенка привело к такому печальному результату и что можно сделать, чтобы ситуация не повторилась в новом коллективе. Но кому тут советовать? Где эта мама?

– Расскажи подробнее. Кто тебя травит? Весь класс?

– В общем-то да. Хотя нет. Есть такие, которым все равно. Они просто внимания не обращают.

– А друзья, подруги у тебя есть?

– Нет. Была одна, но она потом сказала: пойми, Ванна, я против тебя лично ничего не имею, но не хочу, чтобы меня из-за тебя дразнили.

– Что делают?

– Ну… дразнят, в основном. Не бьют, нет; раньше толкались, я об стенку падала, теперь – нет… Портфель когда вытряхнут, по пальто ногами походят… В тетрадке нарисуют чего, на доске напишут… Но это раньше больше, теперь реже, выросли все же… Дразнят, да. Если подойду, просто смеются.

– Давно?

– Да класса с третьего, наверное, может, с четвертого… Да, Инна в третьем пришла…

– Кто это – Инна?

– Девочка у нас в классе.

– Заводила всего?

– Вроде так.

– У тебя когда-то был с ней конфликт, ссора?

– Нет, ничего не было… Или я не помню. Но она меня выбрала, да. А остальные сначала под нее пошли, а теперь уж привыкли.

– То есть теперь Инна ситуацией не управляет?

– Ну… она у нас королева, конечно… Но про меня ей уж и не надо ничего, они сами…

Уходить из этого класса, где «все привыкли» травить некрасивую флегматичную девочку, которую когда-то назначила «козлом отпущения» явившаяся в класс «королева» Инна. Конечно, уходить. Девочка явно неглупа и наблюдательна, на новом месте все может получиться много лучше. И время как раз подходящее для какой-нибудь специализации.

– Есть в школе предметы, которые тебе нравятся, хорошо даются?

– Да. Математика, физика. Я люблю задачи решать. Мне учитель часто пятерки с плюсом ставит.

– Отлично! – обрадовалась я. – Значит, в восьмой класс тебе надо попробовать поступить в 366-й физико-математический лицей. Там всем нравится математика, там мало девочек, и там очень ценится умение решать задачи. Ты знаешь, где он находится?

– Знаю. Но я не хочу. Не пойду туда, в смысле, – спокойно сказала Ванесса.

– Почему не пойдешь? – обескураженно спросила я. Я так все хорошо придумала…

– Я не хочу бежать. Я хочу решить эту задачу. Как вы думаете: это можно? – зеленые глаза испытующе смотрят из-под челки.

– Не знаю, – честно сказала я. – По моему опыту, если и возможно, то очень трудно и долго. Но если ты настаиваешь…

– Да. Я настаиваю. А долго – что ж… У меня еще четыре года есть…

– Четыре года? А, в смысле до окончания школы? – мне крайне редко доводилось встречать семиклассников, мыслящих такими временными промежутками. – Ну что ж, месть – это действительно блюдо, которое нужно подавать холодным…

Боже мой, какая странная девочка была эта Ванесса! Где-то заторможенная до крайности, а где-то я просто не успевала за стремительными скачками ее мыслей.

На вторую встречу она принесла мне несколько фотографий, на которых была запечатлена Инна.

– Есть у меня шанс?

– Если бы все зависело от внешности, которой нас изначально наделяет природа, то никаких шансов, – признала я. – Но, к счастью, от нее зависит не все.

Красивая Инна была ярко выраженным гуманитарием и организатором, писала прекрасные сочинения, эссе, выступала на всех школьных концертах… придумывала очаровательные дразнилки, которые потом долго плескались у всех на устах.

– Начнем с учителей, – решила я. – Многие из них на самом деле любят тихих заучек и сами когда-то были отнюдь не феями. Но тебе придется сделать шаг вперед.

Я научила Ванессу говорить комплименты. Наблюдательности ее учить было не надо – она сама легко вычислила (и записала в тетрадку!) все уязвимые места учительниц и редких учителей своей дворовой школы и начала лить туда тщательно продуманный (и отредактированный во время наших сессий) елей. Обратная связь не замедлила воспоследовать. «Какая душевно тонкая девочка! И как неожиданно!» – сказала одна учительница другой. «Хоть что-то у меня тонкое!» – усмехнулась подслушивавшая за дверью Ванесса.

Дальше настал этап тех отнюдь не единичных одноклассников, кто с трудом пережил переход от арифметики к алгебре и не вылезал из двоек. Я научила Ванессу подсказывать и давать списывать (она всегда, с первого класса, считала это недостойным). «Я решу за тебя самостоятельную, – говорила она глупой как курица однокласснице. – А ты взамен называй меня не Ванной-говнянной, а Несси. Идет?» – «Идет», – чуть-чуть подумав, решительно отвечала девочка, которой грозила двойка в четверти и (главное!) отмена покупки нового телефона.

– Как сделать, чтобы не злились учителя? – спросила меня Ванесса где-то в конце восьмого класса. – Они же видят, что я подсказываю и за других решаю и черчу…

(В восьмом классе, помимо способностей к математике и физике, у Ванессы обнаружился дар к черчению – она очень видела пространство. При этом творчески рисовать не умела совсем. Половина сдаваемых в классе чертежей являлись копиями ее работ, сделанными с помощью стеклянного, подсвеченного снизу лампой столика в кабинете физики.)

– Черчение – бог с ним, оно год всего, – сказала я. – А про физику и математику надо подумать…

– Я люблю математику, чувствую ее и успеваю по ней лучше многих, – прижав руки к высокой груди, говорила Ванесса на следующей неделе, глядя зелеными глазами прямо в душу учителя. – И я бы хотела делиться. Но не только списывать и подсказывать. Я готова помогать, объяснять…

Двое самых оболтусов сначала, конечно, для порядку посопротивлялись, а потом и сами были рады, когда через месяц курируемых учителем занятий с Ванессой вдруг что-то, чуть не впервые с начальной школы поняли и сами (!!) решили самостоятельную сначала на твердую тройку, а потом и (о чудо!) на слабенькую четверку…

Стесняясь, в пустом коридоре, чтобы никто не видел, подошла девочка из хорошистов-карьеристов: «Несси, ты можешь мне объяснить? Я никак вот эти задачи понять не могу…»

– Без проблем! – ответила Ванесса. – Приходи ко мне сегодня в пять с тетрадкой.

– Удивительная девочка! – говорили дома родители одноклассников. – И кто бы мог подумать! Результаты не хуже, чем у дорогостоящих репетиторов. А вы, идиоты, ее еще в младших классах, помнится, дразнили! Теперь-то ты понимаешь, что не все то золото, что блестит?!

О золоте. Однажды я по наитию попросила Ванессу распустить ее веревочную косу… и обалдела! Это был такой сумасшедший, темно-медный, лениво-волнистый водопад. Хотелось намотать ее тяжелые волосы на руки и застыть в медитации.

– Ты когда-нибудь?..

– Никогда.

К выпускному в девятом классе мы с Ванессой готовились полгода. Дольше всего упирались выпущенные из-под убранной челки прыщи; в результате пришлось все-таки замазать их последние бастионы тональным кремом. Еще два месяца Несси училась ходить на высоких каблуках. Один вывих лодыжки и несколько синяков – ничего страшного. На темно-красное платье, на котором настаивала я, она не решилась. Остановились на зеленом, в тон глазам.

После выпускного это была уже другая девушка. Как выяснилось, только на первый взгляд.

– Ты все доказала. Может быть, пора тебе в физико-математический лицей? – спросила я. – Все-таки там другой уровень подготовки…

– Нет, – сказала Несси. – Зачем? Я и так сумею в университет подготовиться. Я уже и малый матмех нашла, как вы мне советовали, и двухгодичные курсы присмотрела. И… вы понимаете… это ведь была еще не подача блюда на стол. Это было так, в кухне покрутиться, приготовить кое-чего…

– Это уже без меня, – твердо сказала я.

– Конечно, – улыбнулась Несси и протянула мне ловко извлеченный из бесформенного мешка букет. – Спасибо вам за все. Давно хотела сказать, что у вас очень красивые глаза, они прекрасно гармонируют с изменчивым питерским небом и вашей многогранной личностью.

Я смеялась еще некоторое время после ее ухода и сама чувствовала в своем смехе некую нервозность. Еще два года для подачи блюда на стол. Я не завидовала Инне. Больше того, мне уже было ее жалко…

Начните делать что-нибудь другое!

– Уже много лет каждый день у нас идет война. Раньше был перерыв на выходные, а теперь, класса, наверное, с пятого, в выходные все то же самое. Если бы вы знали, как я от этого устала! Да и он наверняка тоже устал. Выглядит это так. Он приходит из школы, ест и утыкается в телевизор или свой телефон-коммуникатор. Я ему говорю: когда ты собираешься делать уроки? Он говорит: потом. Я говорю: когда это потом, лучше сразу сесть, все сделать и свободен до вечера. Неужели ты не понимаешь, что это разумнее, чем тянуть до бесконечности? Он говорит: я устал. Я говорю: а что тебе задано, допустим, по английскому (у него там тройка была в прошлой четверти)? Он говорит: не помню. Я говорю: как это ты не помнишь? Записывать надо! Учительница наверняка говорила! Он отвечает: я не услышал. Я говорю: странно было бы, если бы мой начальник выдал мне какое-то распоряжение, а я его не услышала. Неужели ты не понимаешь, что учиться сейчас – это твоя единственная работа, и от того, как ты ее выполняешь, зависит качество твоей будущей жизни? Он спрашивает: про дворников будет? Уже скоро? Тут я завожусь и начинаю говорить (а потом и орать) про то, что дворник, какой бы он ни был, честно зарабатывает себе на хлеб, а он в своей жизни еще ни копейки не заработал и живет на всем готовом, и этого готового у него в сто раз больше, чем было у меня в моем собственном детстве, а меня, между прочим, никто никогда за уроки не усаживал, я все делала сама, и еще младшей сестре помогала, и училась без троек… В конце концов он, злой как собака, узнает где-то уроки и за них усаживается, а я испытываю к себе самой и к своему ребенку какое-то сложное и, уж поверьте, совершенно не позитивное чувство…

– Она везде лезет. Роняет. Ломает. Я ее не шлепаю, не ору на нее (ну очень стараюсь, по крайней мере) – я знаю, это вредно, а она еще маленькая. Я ей объясняю, как в психологических книжках написано. Предлагаю что-то взамен. А она ничего не понимает – лезет и лезет. Упрямая как пень. Теперь еще и огрызаться стала. Не дашь ей что-нибудь, так она сразу: ты плохая! Это матери-то! В три с половиной года! А что же дальше будет?! Если твердо стоять на своем, начинает истерить, аж заходится. Мне ее сразу жалко. Невролог говорил: не надо, чтобы ребенок часами орал, это вредно. Теперь она научилась говорить: мамочка, я больше так не буду! Хватает от силы на пятнадцать минут. Потом что-нибудь следующее. Муж говорит: выдрать один раз как следует, и будет как шелковая, мама советует в угол ставить, а я понимаю, чувствую: так тоже нельзя, это же ребенок, а не цирковое животное, да и с теми ведь надо гуманно… Я вот думаю: если я ей сто раз одно и то же объяснила, а она не понимает, может, она в развитии отстает?

– Я ему говорю: ты вообще помнишь, что это твой ребенок? Он говорит: помню. А как насчет того, что с ребенком надо заниматься? А он мне: я работаю. А я тогда: давай я тоже пойду работать и всё будем делать по очереди, как у скандинавов. Он говорит: у скандинавов дети живут неделю у матери, неделю у отца. А я ему: ты все перепутал, это после развода. Он мне (не отрываясь от компьютера): так ты что, развестись, что ли, хочешь? Думаешь, ребенку так лучше будет? Тут я начинаю плакать, он говорит: боже, опять! – и идет меня утешать. Самое дурацкое во всем этом, знаете, что? То, что он любит нашего сына и меня, а я люблю его. И вот такая история все время. Я их оставляю одних специально. Он у компа сидит, а сын смотрит, как папа играет. Гулять отправляю – сын на площадке с другими детьми, а он на скамейке на почту отвечает. Купила им абонемент в филармонию, специальный, для родителей с детьми. Он один раз сходил, спрашиваю сына: ну как там? Он говорит: мне вроде ничего, только папа засыпал все время, и я боялся, что он в проход выпадет. Давай лучше в следующий раз ты со мной пойдешь?

Но так же нельзя! Отец же должен принимать участие в воспитании. Тем более мальчик! Я с мужем по вечерам каждый день разговариваю, объясняю. Он вроде согласен, а воз и ныне там. Я от этого раздражаюсь, днем срываюсь на сына, а он-то тут при чем?

В этом месте значительная часть читателей уже, должно быть, находится в недоумении: что общего у этих трех семей? Ведь в первом случае речь идет о подростке, во втором – о совсем маленьком ребенке, а в третьем – и вовсе о взаимоотношениях родителей между собой, в которых сын является лишь поводом для тлеющего годами конфликта.

Однако на самом деле проблема у них у всех одна и та же – ригидность поведения. Годами пробуют одно и то же, отчетливо видят, что оно не только не работает, а наоборот, приносит в семью раздражение, гнев, бессилие, охлаждение и разлад в отношения, – и все равно продолжают раз за разом говорить и делать все то же самое. Зачем?

Скажем сразу: это вовсе не глупость участников событий. Здесь работают очень глубокие, базовые механизмы. Повторяемость действия дает ощущение надежности. А уж если так же делают (делали) какие-то значимые личности, например родители, или о необходимости подобных действий пишет какой-то уважаемый в референтной группе источник… Сколько родителей сообщали мне нечто вроде такого: «…Когда я был мальчишкой, я клялся себе, что никогда не буду рассказывать своим детям про то, как они станут дворниками, если будут плохо учиться, потому что мне про это чуть не ежедневно вещал собственный отец (меня это раздражало до зубовного скрежета), и – о ужас! – вот прямо вчера поймал себя на том, что именно теми же словами, точно с отцовской интонацией обращаюсь к собственному сыну…»

На самом деле тут все понятно. Проверенная (пусть и не очень приятная в исполнении) методика кажется объяснимо и доказательно надежной: смотрите, я же вырос, и я хороший человек, работаю, завел семью, со мной все боль-мень в порядке, значит, если я теперь сделаю так же, как когда-то делали мои родители, то…

Карл Густав Юнг описывал такое мышление у людей, живущих родоплеменным образом и верящих в магическое устройство мира. Конрад Лоренц описывал практически то же самое в поведении своей ручной серой гусыни.

Другой вариант: приходят молодые родители и описывают свое повторяющееся в отношении ребенка и при этом довольно странное поведение, не достигающее к тому же желанного результата (например, «я ее ставлю в угол, а она оттуда убегает» или «я сажусь на корточки и говорю ей о своих чувствах, но она продолжает требовать игрушки в каждом магазине»). Спрашиваю их: а зачем же вы это делаете, если оно очевидно в вашем случае не работает? В ответ мне называют какую-то незнакомую мне фамилию и сообщают, что у него (у нее) так написано в книжке, которую очень хвалят мамы на сайте «Литтлуан». И теперь им совершенно непонятно, почему же у них оно не получается так, как написано. Я с ходу называю четыре возможные причины:

• популярный в авторитетных для них кругах автор именно по этому вопросу написал какую-то фигню;

• они прочитали, но неверно поняли или не до конца исполнили его рекомендации;

• все дети и семьи разные. То, что сработало с умным флегматиком, совершенно необязательно сработает с глуповатым сангвиником;

• именно это «вычитанное» действие не согласуется с их общим родительским поведением и потому вызывает у ребенка недоумение и, как следствие, – тихий саботаж или яркий протест.

– А что же нам тогда вместо этого делать? – спрашивают родители.

– Что-нибудь другое, конечно, – отвечаю я, и мы начинаем обсуждать возможности и варианты.

Мы люди, а не серые гуси Конрада Лоренца. Мы (по крайней мере некоторые из нас) уже очень далеко ушли от родоплеменного строя и магического сознания. К тому же мир вокруг нас сегодня крайне разнообразен, да еще и меняется очень быстро, так что обе описанные выше методики («делай, как делали предки, – выживешь и преуспеешь» и «делай, как сказал признанный в твоей среде авторитет, – авторитеты не ошибаются») просто не успевают за его динамическим многообразием.

Поэтому, если что-то в семейных (детско-родительских, супружеских и т. д.) взаимодействиях очевидно не работает или уж тем паче ухудшает моральный климат в семье, просто прекратите это делать. Иногда улучшение наступает сразу после этого прекращения, еще до того как вы придумали замену и приступили к ее реализации.

Как же это сработало в семьях, которые я описала вначале?

В первой семье мать просто перестала вести с сыном разговоры про дворников и «если ты сразу сядешь за уроки…». Мальчик заметил это где-то через неделю и напрямую спросил: мам, а ты чего? Мать так же напрямую ответила: устала и надоело говорить одно и то же. «Наконец-то ты поняла, спасибо», – сказал сын и в тот день даже сам сел за уроки. Дальше его все равно приходилось время от времени туда «загонять», но затяжных, изматывающих все стороны конфликтов стало куда меньше.

Во второй семье мать перестала «объяснять, как в психологических книжках написано», перестала жалеть за истерики и начала твердо сообщать дочери о своих решениях в форме «как оно будет», а потом это и исполнять. Практически все конфликты ушли месяца за полтора.

В третьей семье женщина перестала навязывать мужу общение с сыном, но однажды поговорила с ним о том, как лично ее (не ссылаясь на потребности ребенка) расстраивает сложившаяся ситуация, а также взяла на себя часть вины (если что-то каждый день навязывать, понятно, что оно вызывает отторжение). Некоторое время сын и отец практически не общались, потом мужчина убедился, что принуждения больше не будет, и стал сам проявлять любопытство и некий креатив в общении с сыном, на которые ребенок, конечно же, почти сразу откликнулся.

Тонкая грань

– Скажите, доктор, ведь даже если развод хороший, это ведь все равно плохо, да? – женщина смотрела тревожно, бесцельно перебирала на коленях какие-то бумажки, причем бумажки были отнюдь не детскими рисунками и не школьными тетрадками (рисунки я прошу приносить, они бывают информативны, а тетрадки разумные родители часто приносят сами, когда речь идет о школьных проблемах чада), а что-то явно медицинское.

– В каком смысле «хороший» и в каком смысле «плохо»? – решила уточнить я.

– Ну, мы с бывшим мужем никогда при ребенке не ругались, не оскорбляли друг друга, относились всегда с уважением, расстались культурно, дочку никогда не «делили», она с отцом после развода стала, может быть, даже больше общаться (раньше он все на работе, или спит, или у телевизора, а тут все-таки два вечера в неделю чисто ей посвящены), у нас и теперь с ним очень хорошие, по-настоящему дружеские отношения…

(«Чего ж вообще разводились при таком благолепии-то?» – подумала я, но вслух ничего не сказала.)

– Но ведь ребенку все равно плохо, если родители развелись? Это для него психологическая травма? Я в книжках читала, да и сама понимаю. И педиатр нам сказал…

– Ну ничего особо хорошего, конечно… – я пожала плечами. – Но обычно современные дети легко приспосабливаются. Тем паче что с отцом ваша дочь свободно и позитивно общается, гадостей ей про него вы, насколько я понимаю, не рассказываете, он ей про вас – тоже…

– Нет, нет, что вы!

– Так а что, собственно, вас сейчас-то волнует?

– Понимаете, она все время болеет! – женщина положила внушительную кипу медицинских бумажек на угол моего столика. – Причем какими-то невразумительными заболеваниями, которым медики толком не находят причин. Дерматит без аллергии (мы проверялись в аллергоцентре), дискинезия кишечника, голова кружится, сердце болит, что-то с суставами, недавно вдруг начала хромать, потом перестала, потом начали слезиться и распухать глаза, еще вылезали волосы и слоились ногти…

– Это не имеет никакого отношения к вашему разводу! – твердо сказала я, сама не на шутку встревожившись. – Это похоже на какое-то системное заболевание. Может быть, на сложную инфекцию, грибковое поражение, глистную инвазию… Вы обследовались?

– Три раза, полностью, в диагностическом центре. Нашли лямблий. Лечились. На третьем обследовании вроде бы нашли нехватку какого-то фермента, но клиническая картина не совпадает совершенно.

– Может, что-то генетическое? В роду ничего такого?..

– Ничего! И, понимаете, все дело в том, что Варя-то росла совершенно здоровым ребенком, даже простудами болела крайне редко. И все это началось практически внезапно, три года назад, через полгода после нашего развода.

– Правда? – глупо спросила я, значительно растерявшись. Но ведь бывают же и совпадения… Развод родителей вполне мог по времени совпасть с первыми проявлениями какой-то загадочной болезни, которую вот уже три года не может найти и определить коллектив профессиональных диагностов… Честно сказать, я уже и сама в это не очень верила…

– Варе сейчас четырнадцать. Значит, когда вы развелись, ей было одиннадцать…

– Да. Эндокринолог нам говорила, что, может быть, когда начнутся месячные, она это все перерастет. Мы поверили и ждали (надо же на что-то надеяться), месячные начались год назад, но ничего, увы, не изменилось…

Внутренне приняв к рассмотрению психосоматическую гипотезу происходящего, я быстренько прошлась по самым важным и уязвимым местам: отношения Вари с отчимом, с новой женой отца, с дочерью новой жены (почти взрослая девушка, старше Вари), с новорожденным сводным братиком, с одноклассниками, с учителями, с другими сверстниками…

Ни-че-го. Варя ко всем относится хорошо, всеми любима, можно даже сказать, что ее обожают. А за что ее не любить-то? Вот все говорят: подростковый возраст, подростковый возраст… А мы ничего и не заметили такого. То есть что-то вроде вот как раз в одиннадцать лет начиналось ершистое, а потом тут же и кончилось. Варя умеет говорить комплименты, Варя услужлива и спокойна, у нее много подружек, они приходят к ней в гости и зовут к себе, учителя готовы идти на любые уступки, чтобы она могла досдать пропущенное. Отчим говорит: если наш вырастет хоть вполовину таким же умным и добрым, как Варька… Новая жена отца готова всей семьей ехать на тот кишечный курорт, который рекомендовали Варе. Сводная сестра (со слов отца) говорит: я даже удивилась, что с такой малявкой можно дружить… Мальчики пишут ей во «Вконтакте» и приглашают на свидания, но она, к сожалению, слишком часто болеет…

– Приводите Варю!

* * *

Девочка выглядит ужасно: худенькая до прозрачности, мешки под глазами, сами глаза красные и слезятся, едва слышный голос, тонкие, ломкие на вид волосы, все время почесывается (между пальцами какие-то корочки, на шее и лбу – красные пятна) и нервно зевает. Все свои хорошие отношения со всеми подтверждает однозначно. С удовольствием рассказывает об обеих семьях, о брате и сестре, о подружках. Говорит, что читала мою книжку – едва слышно, но умно хвалит. Что-то меня тут царапает, но я гоню это прочь: вот только не хватало думать о своих писательских амбициях, когда перед тобой ребенок, который так явно и тяжело болен!

С сожалением вздыхая (неприятно рушить очередную надежду), говорю матери: увы, ничем не могу вам помочь, можете проконсультироваться с кем-то еще, но вряд ли это психосоматика, никаких психологических проблем у Вари я даже предположить не могу. Надо обследоваться, искать дальше.

Но матери явно не хочется уходить, она хочет поговорить еще, может быть, в чем-то убедиться. Почему нет? Я расспрашиваю ее о Варе, о раннем детстве (мне все не верится, что ребенок был совершенно, редкостно даже здоров), что она любит и любила раньше, о ее увлечениях…

– Варя много читает?

– Нет, вы знаете, вот тут – нет. Книг совсем не читает. Вообще. Так и не сумели мы с отцом ее приучить. Только по программе, и то с трудом, норовит в кратком пересказе. Вот фильмы смотреть любит, это да.

– Она сказала мне, что прочла мою книжку.

– Соврала, должно быть, – усмехнулась мать. – Чтоб вам приятное сделать. Это я ей сказала, что вы еще и книжки пишете.

Я задумалась. Варя ведь не просто сказала, что, мол, читала, понравилось. Она еще либо узнала откуда-то краткое содержание, либо просто нашла в инете и запомнила какую-то дежурную похвалу. Видимо, это меня тогда и царапнуло – взрослый комплимент, выпадающий по первой ссылке, я его когда-то уже видела…

Моя почти равнодушная расслабленность исчезла, теперь я уже расспрашивала мать вполне целенаправленно. Она сразу почувствовала, что яза что-то ухватилась, и отвечала четко и внятно.

* * *

– Варя, ты всегда говоришь людям то, что они, с твоей точки зрения, хотят услышать. Ты умная и наблюдательная, у тебя обычно неплохо получается. Зачем ты это делаешь?

Девочка колебалась всего несколько секунд. Я загнала ее в нехитрую ловушку: вы уже перестали пить коньяк по утрам?

– Чтобы меня любили, конечно. Этого же всем надо. И никому не плохо. Разве не правильно?

– Когда это началось? Ну, когда ты догадалась так делать?

– Когда мама с папой развелись. Мама все время плакала, а я ходила к папе, а там уже тетя Света была и Эвелина. Она спрашивала меня, и папа спрашивал. Я сначала растерялась и правду говорила – ну, что мама плачет, а папе с Эвелиной хорошо и тетя Света веселая и красивая. И они оба только расстраивались. А потом я прочла на одном сайте – там, кажется, была статья про то, как парню понравиться девушке, и вот там это и было: говорите людям то, что они хотят услышать. И я решила попробовать, и у меня сразу получилось. Я маме сказала, что папа не очень-то счастлив и тетя Света (она его старше) его просто окрутила. А папе – что мама уже начала опять краситься и ходить в театр. А тете Свете – что мне у них даже веселее, чем дома. А Эвелине – что я всегда мечтала иметь старшую сестру (на самом деле я всегда старшего брата хотела). И сразу стало хорошо. Потом мама женилась на дяде Олеге, и я ему сразу сказала, что папа в основном перед телевизором лежал, а он все время все чинит, и это круто, а подружки и учителя – это уже легкотня была после всего…

– То есть ты сейчас не врешь только годовалому брату, да и то только потому, что он еще ничего не понимает…

– Получается, так, – Варя опустила голову. – Но, знаете, братика я на самом деле люблю!

– И на том спасибо, – вздохнула я. – Но только, знаешь, теперь тебе надо будет перестать все это делать. Из соображений оздоровления внешней и внутренней среды.

– То есть это было все-таки неправильно? Ну, в общем-то, я знаю, что врать нехорошо… Но почему же тогда так хорошо получалось и ничего плохого?

– Фигушки, бесплатный сыр бывает только в мышеловке, – возразила я, растопырила пальцы перед Вариной физиономией и яростно почесала между ними.

– Вы думаете?! – всплеснула руками Варя.

– Почти уверена. Но проверить надо в любом случае.

* * *

– Это у нас просто ужасная катавасия какая-то! – воскликнула мать.

Я, в общем-то, знала, что она скажет дальше, и начала прикидывать происхождение слова «катавасия». Приятно было думать, что оно произошло от словосочетания «кот Васька», который катавасию и устроил. Котом Васькой в этой истории была я.

– Помните, я вам говорила, что у Вари нет подросткового кризиса? Так вот, он у нее внезапно наступил в самой резкой форме. Она наговорила всем ужасных вещей, перессорилась почти со всеми, Светлана ее теперь вообще видеть не хочет, а как же ей туда ездить, а она говорит: я с отцом езжу общаться и с Эвелиной…

– С Эвелиной не поссорилась?

– Нет, та, наоборот, бывшему мужу сказала: наконец-то сестренка ожила, а то все была как из сладкой ваты сделана…

– А здоровье-то?

– Выздоровела совершенно, в том-то и дело! Как и не было ничего! Выходит, прав был эндокринолог? Но учителя меня уже третий раз за четверть вызывают! И я сама с ней постоянно собачусь: я ей слово, она мне десять! Олег говорит: может, ее в церковь сводить? Что же это делается-то?!

* * *

– Ну как тебе теперь?

– Воинственно. Зато смотрите: вообще не чешусь.

– Вижу. Будем учиться искать грань?

– Какую грань?

– Ну, между подростковым максимализмом и сахарной ватой. Не пропадать же совсем такому шикарному навыку, в котором ты три года упражнялась!

– Что ж, давайте… – вздохнула Варя. – А то я тут даже со своей лучшей подругой Лидкой разругалась. Да и с мамой надоело… Но я от этого опять чесаться и поносом страдать не начну? – спросила с подозрением.

– Ну, мы постараемся осторожно, в людях ведь, на самом деле, по правде много хорошего…

Солнышко встало

Это была депрессия, да. Я не ставлю диагнозов (помимо всего прочего, я и права-то на это не имею – я же не медик), но именно так я себе ее и представляла, со всеми признаками и симптомами. И ладно бы я, но и МКБ-10 (международная классификация болезней последнего пересмотра), и все неврологи, к которым они обращались, тоже так считали. Но выписанные ими антидепрессанты почему-то не помогали.

Хорошая семья, полноценная, ничего не слишком. Родители работают, отец – предприниматель, мать – дизайнер. Оба любят и высоко ценят то, чем занимаются. Родители матери живут в другом городе. Здесь, в Питере, есть молодящаяся, либерально-демократических взглядов, политически активная бабушка – мать отца, тоже работает, посещает митинги, но один-два раза в неделю обязательно приходит поиграть с внучкой. Семья хорошо обеспеченная, но отец из деревенского рода (совсем недавно скончалась его бабка в глухой псковской деревне, у которой он, в сущности, и вырос) и строг еще по-крестьянски: все должно быть, но особо детей баловать – это вредно. Дети ходят в обычную школу, компьютер и прочие гаджеты присутствуют, но под строгим контролем. У девочки – гувернантка, которая следит за приготовлением уроков. У мальчика, когда был поменьше, тоже был гувернер.

– Мы вообще не понимаем, с чего и когда оно началось, – говорит мать высоким тревожным голосом. Отец сидит, широко расставив колени, хмуро глядит в пол и вертит в сильных пальцах ключи от машины. – Нас все врачи спрашивали, но мы ничего не смогли вспомнить. И сам Артем – тоже. Ничего не менялось: мы не переезжали, никто не ссорился, никаких конфликтов в школе, ни учебных, ни с одноклассниками. И потом оно как-то постепенно началось, не остро, мы даже не знаем, где точку поставить. Сначала он бросил секцию легкой атлетики, в которой три года с удовольствием занимался, – сказал, что тяжело совмещать с учебой. Ну, уже восьмой класс, у них с того года была усиленная математика, он сам выбрал, мы решили, что это нормально и даже здраво. Хотя тренер его долго уговаривал, потому что Артем был перспективный и с хорошим спортивным характером. Вот! Вот что я хочу вам сказать! У него всегда был хороший характер, понимаете? Поэтому мы и представить себе не могли! Спокойный, сдержанный, позитивный, даже в раннем детстве никаких истерик! Не то что дочка: она нам в три года такого жара задавала, что у нас две няни уволились. С ним же всегда можно было договориться, он все выслушивал и понимал. Единственная битва, которая у нас вообще была, – это когда у Артема свой компьютер с интернетом появился, в пятом классе. Но мы уже знали, как это бывает, поэтому стояли жестко: два часа в день. И он побушевал немного, но потом понял, что мы это не от балды, и смирился, и даже сам стал следить. И вот оно как-то потихоньку стало происходить, как свет в театре выключают, знаете? Постепенно. Сначала и не поймешь, что уже началось, а потом все тусклее, тусклее… Он перестал стараться в школе, успеваемость поползла вниз, а там ведь экзамены, учителя пугают. Мы сначала думали, что не справляется с программой, наняли репетитора, вот он нам первый и сказал: вы знаете, тут что-то другое, ему не трудно, ему просто все равно… Я с ним серьезно поговорила: что-то случилось? Может быть, тебе нужна какая-то помощь? Может быть, у тебя что-то болит? Он отмалчивался, потом отнекивался, а потом вдруг сказал: да ничего не случилось, но зачем это все вообще? Я не знала, что ему ответить, испугалась, посоветовалась с отцом, он тогда очень решительно мне сказал: дурь подростковая, обычное дело, у всех бывает, пройдет само собой. Но оно не прошло, увы…

Опять же постепенно Артем почти перестал общаться с друзьями, гулять, вообще выходить из дома. Соблюдение гигиены – только после неоднократных напоминаний. В отчаянии родители перестали ограничивать компьютер – пусть хоть в Сети общается, пусть играет. Но Артем его почти не включает – только иногда посмотрит какой-нибудь фильм или, чаще, послушает музыку онлайн.

– Что же он делает целыми днями?

– Лежит на диване в своей комнате, слушает музыку, иногда читает военные мемуары. Очень много ест. Потолстел на пятнадцать килограммов, но это, говорят, еще и от таблеток может быть. Моется и меняет одежду, только когда отец напрямую заставит. Меня вообще не слышит.

– Совсем не общается?

– Только с сестрой, Милочкой. Ей семь. С ней он разговаривает – ласково и терпеливо, как раньше. Может даже порисовать, сыграть в настольную игру. Стыдно сказать, но мы специально ее к нему несколько раз в день подсылаем и покупаем ей за это чипсы (в норме они у нас под запретом) и игрушки. А что нам делать?

– Мне нужно поговорить с самим Артемом.

– Он отказался идти, сказал, что все равно все врачи ничего не понимают и ничего ему не поможет. Тут на самом деле мы с отцом виноваты, наверное, – мы сами так иногда в сердцах про врачей говорили, после пятого-то невролога (и еще один психотерапевт был, Артем к нему два раза сходил и отказался). А он мог ведь и слышать, он часто по ночам на кухню за едой ходит…

– Да вообще-то после пятого невролога у него могло и свое мнение сформироваться…

– Да, конечно…

Если таблетки совсем не действуют, то это не депрессия? А что тогда? Большая психиатрия? Расспросила еще родителей насчет страхов, чего-то необычного, вычурного. Ни одного продуктивного симптома, даже намека на него нет. Что-то реактивное? А на что, спрашивается, реакция?

– Ну скажите ему, что я и не врач, и не психотерапевт. Вдруг уговорите?

Уговорили. Пришел.

Неуклюжий, грузный, одутловатый, двигается скованно, невозможно поверить, что еще недавно – первый взрослый разряд по бегу с барьерами. Неужели так таблетками закормили? Сам разъелся? Или какое-то обменное нарушение (оно же ведь и депрессию может дать во всей красе!)?

– У эндокринолога обследуйте!

Обследовали. Нашли чего-то по мелочам. Еще таблетки; конечно, строгая диета. Куда там! Если неизвестно чем больной ребенок говорит: у меня одна радость осталась – пожрать, разве откажешь?

Со мной практически не разговаривает. Просто сидит, иногда кивает, вопросы задает, когда рассказываю про зверей, про природу. Ну нет у него психиатрии, не вижу!

– Возите его в лес, на реку, на взморье. Он на это как-то реагирует, я не понимаю как, но что-то там есть. Никаких шашлыков и компаний. Просто привезите и выпустите. Часа на два-три; если захочет – больше. Можете костер зажечь. Сестру тоже берите, обязательно.

Выполнили рекомендацию, куда им деваться. Наконец-то заговорил отец:

– Реагирует, да. Даже попросился переночевать. Я, чего ж, готов, мне в удовольствие, я печеной картошки много лет не ел, а когда-то сам у бабушки в деревне чуть не по полгода жил.

– Ваша мама?

– Ну она сначала замуж ходила, потом была помощником какого-то депутата…

– Артем бывал у бабушки в деревне?

– Да, раза три или четыре, по две-три недели, ему тоже нравилось, но бабушка уже старая совсем была, ей тяжело. Потом она умерла…

– В деревне? Или вы ее в город забрали?

– Дома умерла, в своей кровати. Под березой схоронили, которую она сама выбрала и давно мне указала, когда я еще мальчишкой был. – Задумался тяжело, опустив голову. – Так и лучше, наверное. Насчет города… Я хотел ее забрать, еще когда Артем совсем малой был, чтоб приглядывала за ним, а я – за ней. Она тогда в силе и вроде и не против была – готова помогать, всю жизнь в работе, колхозница, трудодни за палочки, ни минуты без дела, сколько ее помню. Моя мать сказала: ты с ума сошел? Что она будет в городе, в твоей квартире делать и чему твоего сына научит? Она ж дремучая совершенно и Сталина до сих пор отцом называет. Тебе людей будет стыдно домой позвать. Найми гувернера. Ну, я и подумал… А потом она уж сама не хотела, обузой-то…

* * *

Не знаю почему, но после этого разговора у меня сразу возникло отчетливое ощущение: нашла!

Начала про бабушку без предупреждения, почти с порога: помнишь ли, какая она была, что делала, как говорила, чем кормила…

Говорила сплошь, не ждала ответов (знала, что их, скорее всего, не будет), вплетала что-то свое про деревню; когда спустя пять минут подняла глаза, увидела, что по пухлым щекам Артема текут слезы.

Ощутила торжество, спрятала его как умела.

– Это оно, – честно сказала я ему. – Твоя, блинский бес, депрессия, которая и не депрессия, по сути, вовсе. Говори теперь все-все-все…

Он слышал разговор. Кто-то позвонил с деревенской почты: бабушка Груня совсем плоха, просила привезти Артема (младшую правнучку она никогда не видела) попрощаться, хочет иконку родовую ему передать. Мать и отец спорили. Мать говорила: это ужасно, но вези, последняя воля, она тебя воспитала. Отец возражал: там грязь, вонь, болезнь, она в последнее время уже не могла следить, я всяко останусь до конца, обмыть, похоронить, как это парню потом аукнется?

Мать отца в качестве третейского судьи дала совет: ни в коем случае! Отец уехал один.

Приехал черный лицом. Сухо сказал сыну: баба Груня умерла. Когда-нибудь я отвезу тебя на ее могилу. Тринадцатилетний Артем промолчал, просто не знал, что говорят в таких случаях, – не было опыта. Вечером опять подслушал кухонный разговор:

– Вот видишь, мама была права: он даже и внимания толком не обратил, ничего не спросил, просто кивнул головой и ушел уроки делать.

– Где икона? – спросила я.

– Не знаю, мне не отдали.

– Какая была баба Груня?

– Радостная. Она говорила: я люблю тебя, внучек! Ты – радость моей жизни! А утром меня будила так: вставай, вставай скорее, смотри, вон уже солнышко проснулось и свою песенку запело! И можете смеяться, но я и вправду слышал эту песенку! Много раз!

Какое там смеяться, когда у меня у самой слезы на глаза наворачивались.

Успешные, либеральные, они все стеснялись «дремучей» бабы Груни. И при этом она в их семье была единственным носителем подлинной, открытой эмоциональности.

– Я должен был, должен был поехать с ней попрощаться! Упросить отца – а если бы он не согласился, так убежать из дома и поехать туда! А я ничего, ничего не сделал! Она меня любила, а я так ни разу и не сказал ей, что я ее тоже люблю и всегда любил! Очень сильно! Она и не узнала, а теперь уже поздно и ничего не вернешь, а тогда я должен был…

– Так, стоп, – сказала я. Катарсис катарсисом, но истерика в мои планы не входила. – Давай по порядку. Первое. Такой эмоционально талантливый человек, каким была твоя прабабушка, однозначно умеет читать в людских сердцах, как в открытой книге. То есть она, вне всякого сомнения, знала, как ты ее любишь, и никогда в этом ни минуты не сомневалась. Дальше. Второе. Ты что, думаешь, что она все эти солнышки с их песенками и свою любовь тебе дарила, чтобы ты ей это все обратно перед ее смертью принес и отдал? Тебе не кажется, что это как-то глуповато получается?

– А как же тогда? – удивленно повел толстыми плечами Артем. – Для чего же?

– Ну, разумеется, для того, чтобы ты передал это, светлое и радостное, дальше. Вперед, в мир. Другим людям. Ты – ее наследник, она недвусмысленно это выразила, когда хотела передать именно тебе значимую для нее икону, потому что и твоя бабка, и твой отец – всячески достойные люди, но вот солнышкиных песенок никогда не слышали и говорить о своих чувствах ни разу не умеют. Они и опознать-то их толком не могут. И даже если эта икона где-то потерялась, а ты с бабушкой Груней попрощаться не сумел, то это все равно ничего не отменяет. Тебе это от нее в подарок, тебе и нести это дальше. Кого ты сейчас больше всего любишь?

– Сейчас?.. – Артем задумался. – Наверное, сестренку. Она такая милая, забавная.

– Ну вот.

– Кажется, я понял. Вот зачем все это было. Да. А то мне, понимаете, вдруг показалось, что все кончилось и ничего нельзя изменить.

– Не кончилось. Только начинается. И изменить можно почти всегда.

* * *

– Икону парню отдайте, – сказала я родителям.

– Но зачем? Он же в бога не верит, и мы в церковь не…

– Отдайте, и всё, без разговоров! И на могилу к бабушке свозите в первый же выходной.

– Да, да, конечно, мы все сделаем. Он намного, намного лучше стал, мы даже не знаем… Сестра тут от него вышла и плачет. Мы к ней: «Что случилось?! Артем тебя обидел?» А она нам: «Нет! Наоборот, он сказал: сестра, ты – радость моей жизни!» – «А чего ж ты плачешь? Это же хорошие слова!» – «Мне никто так никогда не говорил! И я сама не знаю, почему плачу…»

– Угу. Солнышко встало… – пробормотала я себе под нос. Родители Артема, исполненные надежды, меня не услышали.

Случай в раздевалке

Я пришла на работу без десяти девять. Они уже сидели на банкетке в коридоре, все четверо: отец, мать, бабушка и мальчик лет девяти-десяти. «Не слишком ли много взрослых опекают одного ребенка?» – еще не совсем проснувшись, смурно подумала я, зажгла свет в коридоре (специалисты у нас в поликлинике обычно работают с десяти, и в девять часов на моем этаже, как правило, еще темно и никого нет) и увидела их лица. Проснулась моментально. На лицах всех взрослых – страх (даже, пожалуй, ужас), перемешанный с отчаянием. Что у них случилось?! Спросонья даже гипотез не возникло. Ребенок на вид вполне жив-здоров, родителей полный комплект, грядущий развод такого нутряного ужаса вызывать не может. Или может?

Раздевалась, мыла руки специально медленно, пытаясь собраться, подготовиться. Скажу сразу: не сумела, оказалась не готова все равно. А кто бы на моем месте…

В кабинет зашли родители, бабушка с внуком остались в коридоре. Я ничего не спрашивала, кроме формальных вещей, понимала: сейчас они скажут сами.

У женщины тряслись руки и губы. У мужчины ходили желваки и дрожала какая-то жилка под глазом. В конце концов он, видимо, взял себя в руки (сжал кулаки, сложив их на коленях) и ровно произнес:

– Наш сын убил ребенка. Но он еще об этом не знает. Но ему надо сказать, потому что милиция, следствие, все такое. Но мы не можем. Вот, пришли к вам.

Я уронила ручку, которой писала в журнале. Она покатилась по ковру, я ее не поднимала. Поднять взгляд и посмотреть прямо на них я тоже не решалась.

– Рассказывайте, что случилось.

* * *

Игорь не ходил в садик из-за астмы, которую ему поставили в два года. Бабушка ушла с работы, сидела, занималась с внуком. Игорь рано научился читать и писать, любил книжки и домашние спектакли. Со взрослыми общался прекрасно, был вежлив и разумен, но со сверстниками ладилось не очень: мальчик часто болел, носил очки, недолюбливал шумные игры, в которых было много беготни. Да в общем-то, он с ровесниками до школы почти и не встречался.

Школу выбрали обычную, во дворе, – пульмонолог не рекомендовал возить ребенка на транспорте, особенно зимой, когда кругом инфекции. С программой Игорь справлялся прекрасно, в первом классе ему было даже скучновато – он все это уже проходил с бабушкой, когда готовился к школе. А вот дети в классе его не приняли и сразу начали как-то подтравливать. Игорь долго молчал и ни на что не жаловался ни учительнице, ни родителям (бабушка еще прежде объяснила ему, что ябед никто не любит), но однажды пришел из школы без портфеля, с жутко расцарапанным лицом. Мать побежала разбираться, и тут-то все и вскрылось.

Разговаривали с детьми, учительницей, завучем начальных классов, школьным психологом. Дети честно признались: да, не любим его, он противный какой-то. Учительница обещала обратить особое внимание. Завуч сказал: может, лучше перевести куда-нибудь в другое место? Когда начинают травить, по моему опыту… Психолог сказал: а вы уверены, что в том, другом месте не повторится то же самое?

Родители подумали и решили, что прав психолог: проблемы есть, но их нужно решать на месте. Папа стал водить Игоря в секцию каких-то единоборств, чтобы он мог постоять за себя. Руководил секцией бывший афганец. Мама объясняла, что, если тебя обзывают, драться совсем не обязательно, можно отстаивать себя и словами. Бабушка советовала попробовать понять классных ребятишек, узнать их поближе, пригласить их в гости.

Игорь прилежно занимался в секции, не возражая, слушал маму и бабушку.

Всем казалось, что ситуация налаживается: со временем у мальчика в классе появились приятели и даже двое друзей, которые приходили к нему домой, играли в его игрушки и приставку, завороженно слушали и смотрели его истории, которые он по-прежнему любил показывать театрализованно, с помощью кукол-марионеток, игрушечных зверей и других подручных средств.

Но, как выяснилось, все это благополучие было иллюзией. Подспудно конфликт Игоря с центральной группировкой класса (сплоченные ребята из не очень благополучных или прямо неблагополучных семей, вместе пришедшие из ближайшего садика) тлел, то и дело вспыхивая, все это время.

И вот четыре дня назад случилась трагедия. Мальчишки решили в очередной раз «проучить» Игоря после уроков, в пустой физкультурной раздевалке (через полчаса все они должны были идти на бесплатный кружок «Веселые старты» – Игорь ходил на него по настоянию родителей). Их было шестеро. Начали, как всегда, с оскорблений. Игорь обычно отвечал, но тут молчал, явно о чем-то размышляя. Мальчишки решили, что он хочет удрать, и, оставив главного насмешника «разгонять» ситуацию, встали стеной у входа. И тогда Игорь достал из кармана длинный ключ от дома и молча с разбегу кинулся на лидера. Мальчишки потом даже описать толком не могли, что произошло. Тот, не ожидавший нападения, сразу упал, ударился головой о скамейку; Игорь продолжал его бить – руками, ногами и еще что-то с этим ключом… Они даже втроем не смогли его оттащить, еще двое побежали к взрослым в спортзал, там как назло никого не было (полчаса перерыва), кинулись в раздевалку, позвали пожилую нянечку-гардеробщицу…

Игоря заперли в кабинете завуча. Пострадавшего мальчишку сразу увезли на скорой в травму. Что-то сломано, какая-то кость внутри… В больнице сделали операцию, но что-то пошло не так, неправильно диагностировали, не провели до того какое-то исследование… Парень скончался. Завтра похороны. Игорь не знает. Юрист сказал, надо говорить о состоянии аффекта, мол, ничего не помню, а он спокойно рассказывает, даже уверен как будто в своей правоте… Учителя в шоке, с родителями мальчика мы еще не встречались…

Отец: это я, я виноват, я его в эту секцию отвел, а тренер там совсем отмороженный, я знаю, он их учил: в критической ситуации всё, всё вокруг может быть оружием, ты сам – оружие, надо только преодолеть барьер…

Мать: надо было забирать его тогда, можно было в английскую школу, это я виновата, не захотела, чтобы ездить, а тут же кто… дети алкоголиков, приезжих… они же не понимают ничего, как сними вообще, некоторые и по-русски-то плохо говорят… Но мы теперь не можем ему сказать, не знаем как, что с ним будет, ему же девять лет, врач сказал: обратитесь к специалисту, вот, мы к вам пришли… Вы ведь скажете ему?

Ни фига себе! Мне нужно было еще время. Но его не было. Ни у кого. Кроме мертвого мальчика, которому было уже все равно. Я отправила родителей в коридор и позвала бабушку, которая, собственно, Игоря и растила. Пока она будет выгораживать внука, я еще подумаю.

– Он их довел. Ведь он умнее в сто раз. Ну ладно, не в сто, в три – точно. Он уже во втором классе научился бить по-больному, словами. У него появились не друзья – подпевалы. Причем учился от них же, на их уровне, но развивал по-своему, превращал в спектакль. Их уровень, вы понимаете, – это половые извращения, национальность, умственные способности. Вот, из последнего: «Самое страшное тут не в том, что ты, Кузьма, получился дебилом, потому что твои родители – пьянь подзаборная; самое страшное, что твои дети тоже будут дебилами, и ничего, ну вот просто ничегошеньки с этим уже нельзя сделать…» Каково? Он мне рассказывал, вроде даже гордился, я его стыдила, конечно, а он пожимал плечами: «С волками жить… я же должен как-то защищаться, а лучшая защита – это нападение. Не ябедничать же мне все время Марье Петровне…»

Ни фига себе еще раз!

Но я, как ни странно, почувствовала себя уверенней.

* * *

– Игорь, теперь, когда ты мне все рассказал об этом ужасном случае, я должна…

– Он умер? Кузьма умер, да? Я его убил?

– Да, Кузьма умер в больнице. Три дня назад. Ему сделали операцию, но она прошла неудачно…

Вот и все. Он знал, конечно, он же далеко не дурак, видел лица родителей, наверное, даже подслушивал разговоры. Что я еще должна сделать?

* * *

Отец (спустя два месяца): Он пошел в другую школу, конечно. Нам все сказали: в новой школе молчите обо всем, начните с чистого листа, он не забудет, конечно, но новые впечатления… Он на второй день сообщил одноклассникам: я в той школе человека убил, Кузей его звали, у него на ушах были веснушки. Учительнице плохо стало.

Игорь (спустя те же два месяца): Я ничего не помню, да. У меня как будто стенка такая упала. Я не хотел ничего такого, только чтобы они меня пропустили, и уйти, а они стояли все, да.

Я (тогда же): Мне кажется, что ты сейчас врешь, но я не стану тебя разоблачать.

* * *

Игорь (спустя три года): Конечно, вы меня помните. Не часто в девять лет убивают. Я понимал, что он упал и лежачего бить не честно. И я могу пройти, они пропустят. Но я знал: если я сейчас уйду, то они будут ждать меня снова и снова. И опять бить, издеваться. Мне нужно было сломать его. Чтобы они отстали вообще.

Я: Это важно, что ты это сказал. Но мне кажется, что это еще не все.

* * *

Игорь (ему почти шестнадцать): Я понимал, что я его убиваю. Еще тогда. И не мог остановиться. Я хотел, чтобы все кончилось. И ребятам в новой школе я сразу про убийство сказал, чтобы они меня боялись и не лезли, если что, а вовсе не для понтов. Потому что ясам себя боялся. Это все такие, в каждом оно внутри живет? Или только я, убийца? Мне Кузьма снится. Иногда кажется, что он в каком-то смысле во мне живет. И так будет, пока я жив.

Я: А теперь ты себя все еще боишься? Ведь ты с тех пор существенно изменился.

Игорь: Теперь вроде меньше, да. Я почти взрослый все-таки. Но кто же до конца знает?

Я: Никто, тут ты прав. Но мы можем надеяться.

* * *

Игорь (молодой взрослый мужчина): Я взрослый, закончил институт, могу жить взрослой жизнью. Жениться, завести детей, мама просит внуков. Все забыли, никто не знает. Вы вот только помните.

Я: Еще помнят родители Кузьмы. И все ваши бывшие одноклассники. И учителя той школы. Но вам нравится, что все вокруг вас забыли или не знают? Не нравится?

Игорь: Я вырос, а Кузьма взрослым не станет никогда. И воспоминания изменились. Тогда я думал: я защищался от шестерых ровесников. А сейчас я, взрослый мужчина, думаю: я убил ребенка. Ребенка, понимаете? Ему было десять лет. Я понимаю, что ничего изменить нельзя, спасибо, что согласились по старой памяти принять и выслушать, и простите, что отнял время…

Я: Немного изменить можно. Ведь именно благодаря Кузьме вы прошли огромный путь, Игорь. Вы, разумеется, пристрастны к этой трагедии, иначе и быть не может. А теперь я со стороны наконец скажу вам, что там на самом деле было. Жестокая детская драка в физкультурной раздевалке – умный, озлобленный и довольно противный мальчик против шестерых глупых. Потом несчастный случай и врачебная ошибка. Все.

Он ушел, кажется, даже не попрощавшись.

Вот такая история.

Про Джека

Ездила на днях в Псков и там, помимо прочего, выступала перед студентами. Один из них спросил:

– Вас, должно быть, после стольких лет работы клиенты уже и удивить ничем не могут? Вы ведь всякие разные семьи видели…

Задумалась, прежде чем ответить. Да, иногда так и кажется: всякое видела, ничему уже не удивлюсь. «Все счастливые семьи»… все несчастные семьи… все семьи с гипердинамическими детьми… А потом опять приходит кто-нибудь с чем-нибудь – и замираешь в немом ошеломлении перед многообразием мира и человеческих реакций и потом еще долго сидишь с приоткрытым ртом и перестраиваешь внутри головы вроде бы уже давно устоявшуюся схему.

Расскажу об одном таком случае.

Парень был крупный, в мешковатых брезентовых штанах и огромных кирзовых сапогах, с очень маленькой для его роста головой. В лицо я заглянула мельком, но сразу поняла: сильно не норма. Раньше обходились медицинскими терминами: «дебил», «идиот»; теперь говорят: «с особенностями». Мать уверенно толкнула его на стул в коридоре, почти крикнула: «Джек! Сидеть! Здесь! Ждать!» – и сунула ему в руки уже включенную электронную игрушку, по экранчику которой бегали какие-то треугольники. Мужчина и женщина прошли ко мне в кабинет.

Я одновременно подумала две вещи: 1) Не опасно ли оставлять ТАКОГО одного в незнакомом коридоре? (Испугается еще чего-нибудь, не дай бог, психанет, а у нас там дети маленькие бегают.) 2) Если взрослые зашли в кабинет без него, значит, не хотят, чтобы он слышал, что будут о нем говорить. Значит, он все-таки что-то достаточно сложное понимает и не все так плохо, как мне показалось…

Мужчина и женщина уселись на стульях основательно, предварительно поерзав, и одинаково сложили на коленях сильные, явно знакомые с грязной физической работой руки.

– Оригинальное имя у вашего сына, – сказала я. Надо же было с чего-то начать. Я не люблю сразу спрашивать диагноз. Сами расскажут.

– Не, его по документам Дмитрий зовут. Это мы его так кличем для удобства, чтобы не забыть, что он такое.

– Что он такое… – с некоторой растерянностью отзеркалила я. – А он там, в коридоре, один… не испугается?

– Не. Ему сказали «сидеть, ждать» – он и будет. Не убежит, нет, у него выдержка команды хорошая. Если только коза не придет – он к ней сразу бежит, но откуда ж у вас в поликлинике коза? А здесь у вас в кабинете, мы заглянули, машин-игрушек много, яркие, он любит, начнет еще хватать, а зачем? Мы его привезли, бабушка с ним не хочет, не умеет правильно, а вот Люська может, но мы не знаем, правильно оно или нет, она малая все же, ума-то не особенно, потому и приехали к вам.

Если честно, после этого монолога я растерялась окончательно. Выдержка команды, придет коза, где-то есть еще «малая Люська», у которой тоже «ума не особенно». Они приехали ко мне по ее поводу? Но почему же тогда не взяли ее с собой? Мать, как ни крути, тоже весьма странноватая… Я с надеждой взглянула на мужчину:

– Может быть, вы расскажете про вашу ситуацию подробнее?

– Не, это лучше она, – мужчина отрицательно замотал лохматой головой, указывая на супругу. – Я ж Джеку не родной отец, отчим, прежде меня не было, я и не смогу сказать, чего вам надо.

– Давайте мы начнем с самого начала, – предложила я матери (ее звали Марьяна). – Как проходила беременность, как Джек родился…

– Ну ладно, – без всякой заинтересованности (дело все-таки в Люське?) откликнулась она. – Если вам так надо…

У Джека микроцефалия и глубокая умственная отсталость. Причины никто так и не узнал. Ситуация была приблизительно ясна уже в роддоме. Молодой матери предлагали сразу написать отказ от ребенка – он никогда не заговорит, никогда не будет с вами играть, никогда не сможет за собой ухаживать, ужасная обуза на всю жизнь, может, потом еще нормального родите. Рассудительная Марьяна сказала: э, нет, погодите, я сейчас ничего не соображаю, а оно не горит, заберу его домой, разберусь, что к чему, тогда и решать буду.

Марьяна – кинолог, с детства любила собак, а потом, когда выросла, стала с ними и работать. Занималась дрессировкой, после вместе с мужем завели питомник.

Прошло время. Муж присмотрелся к сыну, сказал: нам настоящий ребенок нужен, помощник, а не урод никчемный, давай его отдадим все-таки. Марьяна сказала: не, ну как это – отдать, не по-человечески как-то. Да я уж и привыкла к нему, мать все-таки, инстинкты, все такое. Он сказал: надо было сразу отдавать, как советовали. А теперь, чтобы тебе легче было решить, выбирай уже: либо я, либо это. Марьяна сказала: если ты, урод, так ставишь вопрос, так на фига ты мне такой нужен?!

Муж ушел. Марьяна осталась одна в загородном доме (купили, чтобы завести питомник, продав городскую квартиру семьи Марьяны) – с мамой, сыном-микроцефалом, козой, пятью кошками и пятнадцатью среднеазиатскими овчарками-алабаями. До поликлиники добиралась редко, до каких-то специалистов – тем паче. Но, если все-таки добиралась, всем задавала один и тот же вопрос: ну объясните вы мне, что он такое? Чего у него внутри-то? И вот кто-то однажды ей сказал: вы же с собаками работаете? Ну так вот: у вашего Димы интеллект точь-в-точь как у большой собаки! И на бо́льшее, увы, мы рассчитывать не можем.

– Правда? – замирающим голосом переспросила Марьяна. – Вы не врете?

– Помилуйте, да зачем же мне вам врать-то? – удивился вальяжный профессор. – И какой смысл? Вы же его сами каждый день видите.

– Спасибо, спасибо, спасибо вам! – крикнула Марьяна и, подхватив ребенка, как на крыльях понеслась домой.

К концу той недели Дима был переименован в Джека и его начали дрессировать. К трем годам он знал команды «фу», «сидеть», «стоять», «гулять», «ко мне», «место», «лежать», «дай руку», «дай ногу», «одеть», «снять» и уверенно выполнял апортировку любых предметов. К пяти Марьяна обучила его большинству элементов караульно-розыскной службы (у него оказался отличный нюх, почти как плохой собачий). Тогда же Джек начал проситься на улицу, чтобы пописать и покакать. За это его поощряли особенно активно и обильно, но на закрепление навыка ушло еще три года. Прежде специалисты говорили Марьяне, что при таком поражении мозга этого просто не может быть никогда ни при каких обстоятельствах – на этом уровне гигиенические навыки не формируются, увы. Однако к тому времени она специалистам уже не верила и была специалистом по воспитанию «джеков» сама.

Джеку было шесть, когда по кинологическим делам Марьяна познакомилась с Николаем. Она ему понравилась сильно и сразу, но женщина осторожничала. Потом призналась: у меня, кроме собак, еще и Джек есть.

– Что за Джек? – подозрительно спросил мужчина.

– Приезжай, увидишь.

Просмотрев на площадке все дрессировочные достижения Джека, Николай дал ему кусок сыра и зааплодировал Марьяне:

– Гениально! Джек у тебя чудесный, а ты – несравненная!

Марьяна зарделась как маков цвет и поняла, что ей наконец повезло.

Через два года родилась Люська – слава всем богам, совершенно нормальная.

На данный момент (к пятнадцати годам) Джек уверенно выполняет около ста пятидесяти команд и еще порядка пятидесяти находятся на стадии закрепления, понимает несчетное количество отдельных слов и обращенные к нему предложения из двух знакомых слов типа «принеси миску», «где Люся?». Сам сознательно произносит около двадцати пяти слов (из них пятнадцать – кинологические команды). Имитационно – много больше. Умеет выгуливать собак по фиксированной трассе, расставлять миски с кормом, менять воду, чистить будки и вольеры, держать во время дойки строптивую козу, кормить кур и кошек, а также закреплять уже выработанные у молодых псов команды (самая занудная часть кинологической работы).

– Джек у нас классный, – сказал Николай. – Помощник. Всю черную работу на себе тащит. И не устает вообще, ему все мало. Придет, смотрит, лапой вот так делает и говорит: есе, есе. Это значит: еще что сделать? Ну это как у служебных собак тоже. Они же не только за лакомство, они же любят работать, быть нужными. Не знаю, как бы мы без него справлялись.

Однажды Марьяну случайно занесло на тусовку мам с «особенными детьми». Вышла оттуда с глубоким изумлением: «Чего-то я этого ваще не поняла. Как так жить-то можно?» Когда по просьбе тамошних завсегдатаев рассказала, что умеет делать Джек, и сообщила, что он не принимает никаких лекарств (Джека и тяжесть его мозговых поражений все видели воочию, диагноза Марьяна не скрывала), ей просто не поверили. Предложила желающим приехать в гости и убедиться. Две семьи взяли и приехали (помимо прочего, им обещали погладить собачек и козу). Увидев Джека «в деле», обе мамы разрыдались. И дальше был забавный опыт: одна из этих двух мам стала умолять Марьяну обучить ее ребенка «хоть чему-нибудь из того, что Джек умеет». Марьяна согласилась, но поставила условие: ребенка, его лекарства и деньги на прокорм оставляете, а сами – убирайтесь, вам этого видеть не надо. За месяц холеного «особенного ребеночка», вокруг которого много лет крутилась вся жизнь его семьи, обучили самостоятельно есть из миски (до этого его кормили), приносить по команде тапочки и бросать по команде «фу» все то, что он схватил. Спать ребеночек полюбил в просторной собачьей будке вместе с недавно ощенившейся сукой алабая (она его грела и вылизывала) и в конце даже пытался помогать Джеку убирать вольеры, таская туда-сюда сено и собачьи какашки. Слух прошел по сообществу, и несколько раз потом Марьяне предлагали «любые деньги»… Николай посмеивался: «А что, жена, может, плюнем на «разводить и дрессировать собак» и начнем дрессировать этих… «особенных»? Прибыльное ведь дело может выйти». «Не, – отвечала Марьяна. – Ты как хочешь, а мне с собаками сподручнее!»

– Ребята, а вы чего ко мне приехали-то? – спросила я по окончании рассказа.

– Да про Люську спросить! Я ж вам сразу говорила!

– А чего ж ее не привезли-то?

– Да ее тут не надо! У нее знаете ухи какие? Так и вертятся все время, и подслушивают, чего ей не надо… Нам вот что нужно понять: Люське сейчас шесть. Джек за ней присматривал, пока она маленькая была, даже учил ее и теперь, понятное дело, считает ее щенком и не слушает. А она уже пытается им командовать. А ума-то нет! Недавно ее деревенские мальчишки-приятели побили, так она им и пригрози: «Я Джека на “фас”выучу, так он вас на кусочки порвет». Мать ихняя слышала и мне рассказала. Это дело? Но, с другой стороны, мы не вечные, помрем когда-нибудь. Если Джек к тому времени жив будет, кому за ним дальше присматривать? Люське, кому ж еще! Значит, надо, чтоб он ее как нас слушался. А чем моложе пес, тем легче его приучить – это вам понятно, конечно. И вот как нам тут поступить-то? Нам сказали: вы биолог, понимать должны, потому – к вам.

– Ох, – сказала я. – Ну сейчас попробуем обсудить…

Вот такая история. Мир всегда готов удивить, сколько в нем ни проживи и чего ни навидайся.

Принцесса

Они обе были очень симпатичные и грустные – и девочка, и ее мама. Мама стройная, со вкусом одета и оформлена – в том смысле со вкусом, когда человек уже совсем никому (в том числе и себе) ничего не доказывает и не показывает, а просто естественно и гармонично, как сама природа, сочетает цвета и формы. Такой результат обычно дают либо несколько поколений спокойного, без разрушающих систему драм развития, либо долгий и часто драматичный личный путь.

Девочка была розовая. В самом прямом смысле – у нее все было розовое: платье, туфельки, сумочка, заколка в волосах. На этом розовом фоне ее треугольное симпатичное личико казалось сероватым.

Она села на детский стульчик, пристроила сумочку на аккуратно составленных коленях, раскрыла ее, достала оттуда двух крошечных пластмассовых лошадок (естественно, розовых), зажала их в кулачках и замерла в вежливом внимании.

– Нам посоветовали к вам, – негромко сказала мама. – Потому что у всех врачей мы уже, кажется, были.

– А что с вами случилось? – я употребила именно эту форму местоимения сознательно, потому что вполне допускала, что что-то действительно случилось вовсе не с девочкой и происходящее сейчас с ребенком есть так называемый симптом семейной дисгармонии.

– Знаете, в девятнадцатом веке был такой народный околомедицинский термин: чахнет, – грустно улыбнулась женщина. – Сегодня это слово практически не употребляется, но тем не менее именно оно наиболее точно выражает внешнюю суть происходящего с Инной.

Фраза была выстроена столь литературно, что я решила сразу по случаю копнуть:

– Вы по образованию?..

– Филолог, да, – не убирая улыбки, лишь чуть-чуть (и очень точно) отмодулировав ее, кивнула женщина. – Факультет невест.

Я пролистала аккуратно упакованные в прозрачные файлики результаты исследований и спросила:

– Что происходит с Инной?

С Инной происходило действительно непонятное. Роды в срок и без патологий, мать соматически здорова и ребенок родился здоровым – с полдюжины специалистов в этом были единодушны. Развивалась строго по возрасту: села, встала, заговорила, хоть по таблицам сверяй. Почти не капризничала, почти не устраивала истерик. Всегда была и остается послушной, но чуть-чуть рассеянной – может заиграться, не слышать обращенных к ней слов, потом извиняется: простите, мамочка, папочка, нянечка, я не услышала. До сих пор (Инне почти двенадцать лет, но на вид – девять-десять, никак не больше) охотно и много играет с игрушками, которых у нее просто огромное количество. В игрушках и прочем ей никогда не отказывали, материально семья может себе позволить, покупали по ее просьбе, что она хотела. Она же никогда не просила лишнего, все купленное у нее идет в дело, в игру. Любит читать, читает в основном авторские сказки или детское фэнтези. Мультфильмы – про животных, про принцесс, про маленького пони. Компьютером особо не увлекается (ее никто в этом не ограничивает), хотя есть любимые игры опять же про принцесс и замки; еще читает в интернете про лошадей. Кроме того, Инна лет с пяти-шести сама руководит созданием интерьера в своей комнате. На полном серьезе, как заправский дизайнер, обсуждает все с родителями или даже с рабочими. Готова выслушать советы, но и настоять на своем тоже может.

– Хотите посмотреть? – чуть-чуть оживляется девочка.

Я киваю, и мама достает из сумки планшет. Я надеваю очки.

Боже мой! Розовая комната, комната маленькой принцессы – какая-то прямо дистиллированная девчачья мечта! Кровать с розовым балдахином с рюшечками. Розовые занавеси с воланами, бантами и золотыми бабочками. На розовом стеллаже – ряды розовых домиков для барби и всяких аксессуаров. Все домики обжиты: вокруг в непринужденных позах расположились разодетые обитатели со своими чадами и домашними любимцами. Отдельная полка отведена лошадям – они всевозможные. На темно-розовой стене – картина в тяжелой золоченой раме: скачущая галопом белая лошадь. Я почему-то сразу уверилась, что это репродукция (или подлинник?!) – был такой художник в XIX веке, кажется, Сорокин, который рисовал только лошадей… На розовом столике – тоже лошади, там для них выстроен загон, площадка для выездки…

– Вам нравится? – заглядывая мне в глаза, спросила Инна.

– Отдаю тебе должное, – честно сказала я. – Но розовый – не мой цвет, а лошадей я не понимаю, а если уж быть совсем откровенной, так просто боюсь. Впрочем, игрушечный табун вызывает у меня только позитивные чувства.

– Ага, – кивнула девочка. – Спасибо. Обычно говорят: очень мило. Или вот так делают руками: потрясающе!

Где-то с семи лет, то есть с начала школьного времени, Инна болеет. Симптомы самые разнообразные. У нее на все аллергия, ее часто тошнит, от чего угодно в самый неожиданный момент может начаться понос или рвота. Впрочем, это в основном было раньше; сейчас на первый план вышли головокружения, головные боли, иногда боли в ногах или в груди. Несколько раз падала в обморок, один раз – на уроке. Анализы тоже показывают разное: то лейкопения, то повышены эозинофилы, то вдруг, без всякой причины, – РОЭ 25 единиц. Шумы в сердце, дискинезия там, где ее быть не может. Проверяли почки, печень, делали томограмму и ЭЭГ… Врачей выбирали хороших, по рекомендации. Почти каждому врачу кажется, что он наконец-то нашел. Назначают лечение. От таблеток побочные эффекты – все, прямо по сопроводительной бумажке в коробочке.

– А что в школе? – спрашиваю я.

– Ну мы, конечно, про муниципальную школу даже не думали, – призналась мама. – У нее же тогда поносы были, а там туалеты, вы понимаете, дети… Мы ходим в небольшую частную школу. Там все нормально; учителя говорят: девочка, конечно, слабенькая, но старается, у нее в основном четверки, мы еще с репетиторами по русскому и математике занимаемся, а уж английским я с ней сама… Она школу не любит, но все делает как положено, как бы из вежливости. Но вообще настроение всегда ниже плинтуса, может заплакать, просто глядя в окно. Может два часа сидеть, просто переставляя фигурки пони на столе. Может лежать с закрытыми глазами.

– А подруги у тебя есть?

– Да, – отвечает Инна. – Я в школе со всеми девочками дружу (их у нас в классе четыре). И еще у меня во дворе есть подружка Ника. Она ко мне играть приходит.

– Ника – из многодетной семьи, – объяснила мама. – Она как к Инне в комнату входит, так у нее челюсть от восторга падает и не закрывается до конца. Дочери, мне кажется, лестно. Мы им в семью много лет вещи отдаем, обувь, Инна не снашивает совсем, игрушки…

– А кроме школы?

– Нам все запрещено. Но вы видели – лошади. Врач-невролог сказал: пускай, лишь бы без депрессий, ведь это еще снижает иммунитет. Мы пошли в пони-клуб, выбрали, купили всякое дорогущее снаряжение, ей там такую смирную симпатичную лошадку дали. Сначала был сплошной восторг, а потом что-то пошло не так, причем я даже не поняла что. Она не говорит.

– Инна, что не так с пони-клубом?

– Я сама не знаю, честно.

– Все слишком розово? – я взглянула на мать.

– Я думала об этом, – кивнула она. – Но что же делать? Я же не могу выбросить всю эту мебель, бижутерию и прочее. Она сама это выбирала, мы можем себе позволить, почему я должна ей что-то навязывать? Чем это лучше?

– Ничем, – согласилась я.

– Вы можете нам помочь? Ей ведь плохо, а я просто уже не понимаю, куда…

– Не знаю. Но, конечно, попробую.

* * *

Есть такой метод – сказкотерапия. Когда-то я его очень любила.

– Инна, ты ведь много сочиняешь, правда?

– Да.

– А рассказываешь кому-нибудь?

– Иногда – Нике. Ей нравится. А девочки из школы не слушают, им неинтересно.

– Мы будем сочинять с тобой вместе. Вот смотри: я это брошу, и оно упадет. Вниз, не вверх. Это закон всемирного тяготения. У сказок, как и у жизни, есть законы. Сейчас ты увидишь, поймешь. Вот начало сказки: это было ужасное место. Самая окраина города, недалеко от городской стены, тесная и темная. Туда никогда не заглядывало солнце. В развалинах, которые никто не восстанавливал, среди сгнивших бревен и обвалившейся штукатурки жили крысы, мухи и пауки. В помойке копошились грязные нищие, но не находили там ничего съедобного и достойного внимания, ибо все люди вокруг были очень бедны и несчастны. И вот однажды там…

– …Однажды там родилась маленькая девочка с золотыми волосами, – тут же подхватила Инна. – Все удивлялись ей и думали, что она долго не проживет в этом ужасном месте. Но она все не умирала, а когда чуть-чуть подросла, любила играть в развалинах с крысятками, которые ее ничуть не боялись, и могла вырастить розу на помойке, на куче картофельных очистков…

* * *

– А мы будем сегодня сочинять сказку? – нетерпеливо спросила Инна.

– Разумеется. Но другую. Вот вводная: это была просторная квартира со свежим евроремонтом. В ней не было пыли, а полы всегда отлично вымыты – за этим тщательно следила уборщица. На стенах висели картины, а в огромном холодильнике на кухне всегда лежали свежие и дорогие продукты. Хозяева квартиры были банкирами: они ездили на работу на длинных красивых машинах и часто приглашали к себе гостей – таких же важных и богатых людей, всегда аккуратно и фирменно одетых, и от них всех пахло дорогим одеколоном и французскими духами. У банкиров, конечно, были дети, но все они учились в пансионах за границей и дома почти не бывали. И вот однажды…

– …И вот однажды, когда к ним пришли гости… – Инна задумалась, потом ее тонкие ноздри вдруг хищно раздулись, как будто она учуяла какой-то возбуждающий запах. – Все они вдруг услышали громкий стук и выстрелы, и побежали туда, и долго бежали по длинному коридору с зеркалами, и там… там увидели, как по чистому паркету из-под кровати расползается огромная лужа крови…

* * *

– Дочь пересказала мне сказки, которые вы с ней сочинили, – сказала мать Инны. – И отцу, и Нике, и няне, и даже, кажется, репетитору по математике – и каждый раз, по-моему, она что-то туда добавляла, оттачивала сюжет. Она сейчас вообще на удивление живая, и голова меньше болит. Она не понимает, но я, конечно, все поняла про законы. Но что же нам делать? Я же не могу уехать с ней жить на лесную заимку, чтобы мы там рубили дрова и ходили на ручей за водой! Или… могу? Ради ребенка?..

– Нет, мне кажется, лесная заимка – это будет все-таки лишнее! – я с некоторым испугом помахала рукой перед ее носом, выводя из транса. – Но направление мыслей верное. Нужно что-нибудь не розовое и по теме. Пусть будут лошади, но не элитный пони-клуб. У меня остались с давних пор знакомства, я дам вам телефон и адрес конюшни, записывайте, но учтите: мои знакомые грубоваты, и ваша девочка будет там не столько развлекаться, сколько работать.

– Да, да. Я записываю.

* * *

Из двенадцатилетней Инны получилась отличная «лошадиная девочка» – это такая специальная прослойка, я их знаю с подростковости, хотя сама к ним никогда не относилась. Под руководством моей старинной приятельницы она научилась убирать навоз, чистить, седлать, кормить, поить и вываживать лошадей. Про головные боли и обмороки вспоминала только в школе, да и то много реже, чем раньше.

Я попыталась объяснить маме, что лошади – это симптоматическая терапия, а вообще-то Инна относится к классу «создателей миров», и об этом тоже надо думать, но она замахала на меня руками:

– Конечно, конечно, спасибо, но это потом, а сейчас пускай, пускай… мы уже четыре месяца к врачу не обращались и нигде не обследовались… первый раз за много лет, я не хочу сейчас ничего менять, поймите…

Я пожала плечами. Что ж, есть законы сказок и законы жизни. Они свое слово еще скажут.

Несчастье материнства

– Я к вам пришла за помощью.

– Ага, – я киваю. Ко мне в кабинет редко заходят просто поболтать. Хотя и такое бывает.

– Я хочу, чтобы у меня с сыном были теплые, доверительные отношения, чтобы мы с ним были друзьями, понимали друг друга. Но у нас как-то совсем ничего не получается. Я думаю, я что-то делаю не так. Вот, пришла с вами посоветоваться.

Это клише. Я его тысячу, наверное, раз слышала, прямо вот слово в слово. В нем нет ни смысла, ни толку, ни содержания. Интересно, что у них происходит на самом деле? Сдается мне, что ничего хорошего. Что-то у нее такое в лице…

– Сколько лет вашему сыну?

– Пятнадцать.

Поздно. Совершенно неподходящий возраст для установления «теплых и доверительных».

– Ваша семья – это вы, ваш сын?..

– Всё, мы вдвоем. Была еще моя мама, она умерла три года назад.

– Почему вы пришли одна? Он отказался идти?

– Нет, я Роде даже не говорила, что к вам иду. Я хотела сначала сама.

– Расскажите о вашем сыне Родионе. Откуда он у вас взялся, какой он, как он развивался.

– Я хотела ребенка. Я была замужем, неудачно, развелась, детей не было. Потом я именно хотела ребенка. Почему-то именно сына, не дочку. И вот он у меня появился, и это было счастье. Он был такой красивый, так трогательно разевал ротик, махал ручками, ножками…

– Родион родился неврологически здоровым? Что говорили врачи?

– Да, у нас никогда никаких особых проблем со здоровьем не было. Он хорошо ел, хорошо спал, развивался абсолютно по возрасту, прямо вот по их врачебным таблицам. Когда что положено начать делать, он тогда и начинал. Сплошная радость. Он спал тогда вместе со мной на нашем широком диване и так всегда возился где-то у меня под рукой, устраиваясь на ночлег, как маленькая теплая зверюшка. Это было так здо́рово…

Женщина стерла пальцем слезу, навернувшуюся, должно быть, от счастливых воспоминаний.

– А характер?

– О, Родя всегда, чуть ли не с самого начала был очень упрямым. Даже в два годика. Вот если ему что-то надо – вынь да положь. Орал как пожарная сирена.

– А вы?

– Ну я тогда как-то справлялась. Отвлекала его, объясняла. Предлагала что-то другое. Мама моя (она тогда была жива и мне помогала) очень хорошо с ним договаривалась. А потом он в садик пошел…

– Как было в садике?

– Все нормально. Он, в отличие от других детишек, не истерил на входе, вполне спокойно меня отпускал и там все делал как положено: сам ел, одевался, раздевался (дома с этим могли быть проблемы). Иногда воспитатели жаловались, что он балуется, дерется, отнимает у детей игрушки. И вот странно: одна воспитательница жаловалась часто, а другая – никогда. Я даже специально спрашивала у второй: дерется? отнимает? Она отвечала: «Нет, не замечала такого. Да у меня и не забалуешь!»

– Вы сделали вывод?

– Да, конечно. Отдала его в первый класс к той учительнице, которая считалась строгой, но справедливой. И все было прекрасно. Он не особо любил учиться, но с программой справлялся, делал у нее же уроки на продленке. Учился на четыре и пять. Хорошо и охотно решал задачи по математике, учительница даже давала ему карточки повышенной сложности и говорила мне, что ему вообще-то показана школа математического цикла. Про характер говорила так: «Хулиганистый, но твердую руку понимает. В пятом классе будьте внимательны». Как в воду глядела – в пятом классе все рухнуло…

– А дома вы в это время как? Всё «договаривались»?

– Знаете, по-разному, увы. Когда-то было хорошо, мы просто душа в душу с ним жили; когда-то – ссорились ужасно, я не сдерживалась, обзывала его, могла даже подзатыльник дать – все больше из-за школы, из-за уроков. Как раз тогда я в последний раз пыталась устроить свою личную жизнь. Родя моего мужчину не принял категорически. Так прямо и говорил: мама, он козел, неужели ты не видишь?.. В общем, у нас не сложилось. Он мне, как-то разозлившись, сказал: твой сыночек сидит у тебя на шее, кому нужна женщина в хомуте!

– Это пятый класс? Что было дальше?

– Я понимала, что из этой школы надо уходить. Предложила ему подготовиться в математическую. Он согласился, занимался с учителем, поступил в шестой класс. Сначала ему там все нравилось, он успевал по математике (там это главное), а потом как-то постепенно все опять стало портиться. Учителя мне говорили: мы в нашей школе не склонны никого заставлять учиться. Хочешь – учись, не хочешь – вон дверь.

– Когда его выгнали?

– После седьмого класса.

– Где он теперь?

– Числится в дворовой школе, в девятом классе, но почти туда не ходит. Я думаю: хоть бы доучился девять классов, получил хоть какой аттестат…

– Ваши отношения?

– Ужасные! – она заплакала. – Я пытаюсь заставить его учиться, ходить в школу, делать уроки; он мне хамит, может матом послать, говорит: ты обязана меня до восемнадцати лет кормить. Я уже была у психолога, она сказала: надо сказать ему о моих чувствах. Я сказала. Он ответил: это твои проблемы, а меня оставь в покое. Недавно я отобрала у него планшет (он там все время играет или общается с кем-то, даже за столом, когда мы вместе сидим, и ночью, а потом спит до трех часов дня), он меня толкнул, я упала…

– Приведите ко мне Родиона.

* * *

Высокий, полноватый, неуклюжий, настороженный.

– Родя, какие у тебя планы? Чего ты хочешь?

– Не знаю. Ничего. Меня все устраивает.

– И отношения с матерью?

– Пусть она отстанет, и все.

– У тебя есть друзья?

– Да, конечно.

– Что вы делаете вместе?

– Общаемся, ходим, в компьютерные игры… Не знаю.

– А у мамы?

– Что – у мамы?! (Вообще не понял вопроса.)

– У нее есть друзья?

– Откуда я-то знаю?!. Есть, подруги.

– Тебе хочется идти, возвращаться домой?

– Когда она там – не хочется! (Радость, оживление – его поняли.) Она же сразу прикапываться начнет. Когда ее нет – тогда да.

– Ты можешь ударить женщину?

– Да. Если очень достанет. А чего? У нас равноправие.

– Еще раз: как ты хочешь провести жизнь? На что ее потратить? Подумай. Что тебе самому хотелось бы в ней делать?

– Ну… я бы хотел айпад-эйр… жить где-нибудь в отдельном доме…

– Делать-то при этом что?

– Не знаю… Ну чтобы денег много зарабатывать…

Интересно, когда, в каком возрасте в современном общественном сознании подросток превращается из субъекта (он жертва родительских ошибок, его неправильно воспитывали) в объект (он сам отвечает за то, какой он и что делает)? Когда в уголовном праве – это я знаю, а вот во всех этих журнально-психологических выкладках и в головах почтенных обывателей – когда?

* * *

– Не будет «теплых, доверительных отношений», увы, – говорю я матери. – Проехали.

– Да я сама понимаю, – она опускает голову. – Но что-то же сделать еще можно?

– Ага. Ваша текущая задача – попытаться уберечь Родиона от колонии и криминала, а также не допустить его превращения в хикикомори, компьютерного сидельца-игральца. Кормить и одевать до восемнадцати действительно обязаны. Но не более того. Вы его еще любите?

– Не знаю. Теперь, после всего, – не знаю, – не поднимая головы.

– Вот и он – после всего – не знает. И не надо притворяться, перед собой в первую очередь. Освободите себя и Родиона от своих клише и фантазий, перестаньте трепать нервы вам обоим. У него отсутствует прогностическое мышление. У вас оно должно быть – но не в виде страхов и наездов, а в виде четкого плана. Сообщаете, что совершили много ошибок и о том сожалеете (это привет тому, прошлому, психологу). Вешаете на стенку лозунг из Аркадия Гайдара: «Нам бы день простоять да ночь продержаться – до подхода Красной Армии». И календарь на три года – там будете, как в тюрьме, дни зачеркивать. Объясняете персонажу: до армии, пока он учится, вы его кормите. Выгоняют из школы – идет работать. Все равно куда, куда возьмут. На видное место кладете телефон участкового милиционера – профилактика агрессии. Если что – звоните не думая (поговорить с дядькой можно заранее). Объясняете, что, пока Родион служит в армии, вы продаете квартиру и покупаете квартиру себе и ему квартиру или отдельную комнату, как выйдет по деньгам. Туда он из армии и вернется и будет жить так, как сумеет. Вы сделали всё, что могли, и тут еще раз признаете, что наверняка оба уже наделали ошибок, но что ж – все мы не роботы, а живые люди. Хотели-то вы хорошего и жизнь ему подарили, а попытка всегда лучше ее отсутствия. И всё, отползли и затихли. Такие персонажи часто жутко трусливы («Молодец среди овец, а на молодца и сам овца»), есть шанс, что испугается. А не испугается – все пойдет по озвученному плану.

– Я попробую… спасибо…

– Пробовать нет смысла. Либо да, либо и начинать не стоит. И не забудьте: вы, отползя, эти три года не сидите, ждете что будет, а живете своей нормальной жизнью – дру́жите, творите, развлекаетесь, если получится влюбиться – прекрасно.

* * *

Испугался, как я и предполагала. Мальчишка-то получился слабенький, с высокой напряженностью потребности, а фрустрацию почти не держит. Мать с этим вообще не работала, только поощряла изъян. Если попадались «жесткие» люди (одна из воспитательниц, первая учительница) – все шло хорошо. А как ответственность на нем самом – все проваливалось.

Почувствовав в матери неожиданный «стержень», прокачав ситуацию и уверившись, что это «всерьез и надолго», от него действительно отстали (скорее, «на него плюнули») и относительно него действительно «есть план», весьма нелицеприятный, тут же струхнул, стал ходить в школу, что-то досдал, потом попросил деньги на дополнительные занятия, чтобы сдать экзамен по русскому языку (математика в дворовой школе сложностей не представляла). Мать сказала: не верю (были нехорошие прецеденты), потом согласилась давать деньги на каждое занятие с контрольным звонком – я уже там, деньги отдал.

Последнее, что я о нем слышала, – учился в кулинарном училище, причем пошел туда по собственному выбору (с детства любил помогать бабушке на кухне, и неплохо получалось). А что – хорошая, нужная специальность, все люди любят хорошо поесть.

Жизнь красавицы

Девочку Тасю мне почему-то было жалко с самого начала приема. Причем вроде бы никаких оснований для этого не было: она была по-настоящему красива (не мила, симпатична и т. д., а именно красива), хорошо, со вкусом одета и держалась с редким для подростка (с их вечно раздерганной душой-самооценкой) достоинством. И еще – что-то в ней показалось мне знакомым. Я даже спросила:

– Ты была у меня когда-то прежде?

– Нет, – с легким удивлением ответила Тася. – Я первый раз.

Проблему Тася предъявила самую обыкновенную – плохие отношения с учительницей математики. Как исправить? Причем сформулировала проблему, явно имея в виду внутренний локус контроля (опять же редкость для подростка): что я могу сделать, чтобы все наладилось? Мне нравится математика и очень обидно, что из-за чего-то такого, что я не понимаю…

Попросила рассказать подробнее. Тася ничего не скрывала, рассказывала открыто и по-детски простодушно, причем картина вырисовывалась чем дальше, тем менее благовидная. Тася всегда училась хорошо. Особыми способностями не обладала, но с самого начала («надо – значит надо») была внимательна, аккуратна, старалась выполнять все задания. Первая учительница ее обожала, как красивую, прилежную, хорошо говорящую куклу; девочка платила ей осторожной привязанностью (экзальтированность Тасе не свойственна совсем). В средней школе старалась поддерживать заработанную в начальной репутацию, что было не слишком легко, но возможно, если действовать последовательно и рационально. Бабушка говорила: «Что ж, привыкай, работа – она не всегда перышком, а школа – это пока работа твоя». Учителя оценили Тасино старание, которое en masse в средней школе обычно закономерно уменьшается. «С такой-то моськой вот она могла бы вообще сидеть и только глазами хлопать, – сказал однажды какому-то балбесу в укор пожилой добродушный физик. – Однако, гляди-ка, старается!»

Тася знала о своей красоте – ей сто раз говорили об этом первая учительница и другие. Воспринимала ее как дополнительную нагрузку, что-то вроде внеклассного чтения. «Раз уж тебе от бога дано, надо ответственность иметь. Тебе абы в чем ходить нельзя и расхристанной тоже», – говорила бабушка, которая когда-то обшивала свою семью и семьи сестры и двух братьев. Именно бабушка рано научила Тасю одеваться, подбирать аксессуары, предоставив в ее распоряжение всю свою собиравшуюся на протяжении жизни коллекцию.

Разговоры Тася любила не очень, они ей не слишком давались; в быту была молчалива, читала почти исключительно по программе. Любила двигаться, занималась сначала гимнастикой, а потом танцами – там не нужно было ничего говорить, а разрядка чувств ого-го какая. Нравилась ей и математика – своей строгой пифагорейской красотой, однозначностью правильных решений. С удовольствием решала из учебника, иногда даже могла по собственной инициативе сделать незаданное – из задач повышенной трудности. Но вот учительница математики (толстая, одинокая, в сильных очках) невзлюбила Тасю с самого начала. «Думаешь, ты лучше всех и тебе все можно, что ли?! – шипела она, когда Тася пыталась предложить свое, домашнее решение трудной задачи. – Сиди и молчи!» За те же ошибки, за которые другим ставили четверку, Тася получала три; если случалась двойка, то ей далеко не всегда позволялось ее исправить. Недавно случился конфуз, который еще всё ухудшил (хотя вроде дальше уж и некуда было). У математички имеется специальный (и всем известный) день, когда двоечники после уроков приходят исправлять свои двойки. И вот прилежная Тася, получив очередную двойку и закусив губу в ожидании очередного наезда, отправилась в условное время и место ее исправлять. «А ты чего пришла? – встретила ее математичка. – Ты разве со мной договаривалась, просила меня? Что-то я не помню!» Тася пролепетала что-то насчет дня, про который вроде бы все знают, и вот она сама говорила сегодня на уроке… «Я на вас свое время трачу по своему желанию! Мне за это никто не платит! – загремела математичка. – А ты думаешь, тебе, царевне такой, все должны, да?! Пошла вон отсюда!»

Тася глотала слезы, чувствовала себя опозоренной и готова была уйти. Но вдруг встал из-за парты один из уже корпевших над своими работами двоечников; «Нина Семеновна, вы несправедливы. Либо всем можно, либо никому. И не надо Тасю оскорблять, она перед вами ни в чем не виновата!» «Да вы… да я… да она!..» – взвыла Нина Семеновна.

Двоечник, обладавший, видимо, лидерскими качествами, окинул взглядом товарищей по несчастью:

– Ну что ж, если так, тогда мы все уходим. Двойки у нас так и останутся, но перед Тасей вам придется извиниться. Не плачь, Тася, пойдем, мы все знаем, что она к тебе специально прикапывается.

Человек двенадцать-пятнадцать разновозрастных мальчишек встали и вышли из класса, увлекая за собой девочку.

Я думаю, всем понятно, как повлиял этот яркий эпизод на отношения Таси и математички.

– Что я могу теперь сделать? – слегка театрально заломила руки девочка в моем кабинете. – Бабушка мне говорила: ну не нравишься ты ей, и ладно, бывает, нельзя же всем нравиться, ты ж не рубль… Но я так больше не могу, я математический класс выбрала на специализацию, у нас математика каждый день по два урока…

Я уже давно обратила внимание на неизменно прошедшее время при упоминании о бабушке и отсутствие упоминаний других родственников.

– Твоя бабушка…

– Она умерла. Два года и четыре с половиной месяца…

– Она очень много значила для тебя.

– Да… – Тася грациозно запрокинула голову, надеясь загнать обратно выступившие на глазах слезы. – Простите.

– Тебе не за что извиняться. Нет ничего естественнее горевания о близком человеке.

– Да, да, я сейчас…

– Тасенька… – я вдруг решила дать волю тому ощущению жалости и сочувствия, которое возникло у меня сразу по ее приходу. Она уже слишком много (для себя, в принципе закрытой и неразговорчивой) рассказала, для дальнейшего ей нужен был лишь небольшой толчок, движение навстречу.

Сильная, умная, хотя и не особенно образованная бабушка была главой семьи и матерью Тасиного отца. Он выпивал и раньше, до ее смерти, но мать умела держать сына в рамках. После смерти матери он слетел с катушек: сначала вроде бы от горя, а потом – просто так. Потерял работу, перебивался случайными заработками, а то и вовсе сидел дома. Мать Таси работала на двух работах (одна из них – с ночными сменами) и старалась поменьше бывать дома. Сначала она надеялась и говорила Тасе, что муж и отец «перебесится и возьмет себя в руки», а теперь уж и вообще непонятно что. Но все равно уйти им с Тасей некуда: квартира была бабушкина, а теперь – отца, у мамы своего жилья нет. Отец в пьяном виде бывает буйным, но в последний год Тася, многое переняв (да и просто унаследовав, наверное) от бабушки, научилась по крайней мере обеспечивать свою личную безопасность.

– У меня и подружек, считайте, нет, – грустно сказала девочка. – Хотя со мной, я знаю, многие согласились бы дружить, но ведь в дружбе надо не только брать, но и давать («Опять бабушка со своим суровым кодексом!» – подумала я), а я же даже и в гости никого не могу пригласить и ничего рассказать тоже…

«Многие хотели бы со мной дружить…» Я никогда не видела Тасю, но почему все-таки ее история кажется мне знакомой?

– Тася, откуда ты обо мне узнала?

– У нас одна девочка в классе, Ксюша Веревкина, недавно у вас была. Так вот она рассказывала, что вы прикольная (ой, простите! – улыбка сквозь слезы), и я тогда подумала: схожу, вдруг вы мне что-то про Нину Семеновну посоветуете…

– Ксюша Веревкина! Конечно, вспомнила! Тася – это ведь сокращенное не от Анастасии, как я подумала, а от Татьяны?

– Да, Тасей меня бабушка звала, а в школе больше Таней. Я Таня Краснова.

Девочка, в которую все влюблены и которая может выбирать даже из старшеклассников. Девочка, с которой все девчонки мечтают дружить. Девочка, красоте, грации и чувству собственного достоинства которой завидует не только пышечка Ксюша Веревкина, но и одинокая некрасивая математичка.

Одновременно эта девочка покорно тащит на себе груз 1) несомненно тяжелой бабушкиной жизни (бабушка, прежде чем уйти, полностью передала внучке свой опыт в виде системы афоризмов), 2) домашнего ада (мать фактически сбежала, а четырнадцатилетняя Тася вслед бабушке пытается обуздать отца), 3) ответственности за то, что она кому-то нравится («Мне, в сущности, нечего им дать, и поэтому я, чтобы не обмануть, держусь от всех в стороне»), 4) и за то, что не нравится («Что мне сделать, чтобы наладить отношения с Ниной Семеновной?»).

– Ты придешь ко мне еще, – сказала я.

Я психолог-консультант и практически не занимаюсь психотерапией. Но бывают же исключения!

Мы достаточно быстро выяснили, что не можем изменить Нину Семеновну и ее отношение к жизни. Тася готова была ради мира во всем мире стать «собакой снизу» (то, чего и добивалась Нина Семеновна), но потом мы вместе решили, что в данном случае это нерационально. Поэтому Тася перешла в параллельный класс (информатики), где математику вел другой учитель, с которым у нее сразу же установились прекрасные, творческие отношения.

Не сразу, но мне удалось убедить Тасю, что у нее уже есть достаточно ресурсов для того, чтобы строить продуктивные для всех участников событий дружеские отношения. А приглашать кого-то домой, если ей не хочется, вовсе не обязательно. Рассказала, как я сама росла в мире коммуналок, когда в одной комнате зачастую жили по пять человек и приглашать гостей было просто физически некуда. Ничего, обходились.

В новом классе Тася немного оттаяла, и у нее сразу же и закономерно завелись приятельницы, а потом и красивый роман с мальчиком из десятого класса. Я ей была больше не нужна, и мы попрощались. Уже «на выходе» я уловила в ее взгляде какую-то недосказанность.

– Ну что там еще?

– Ксюша Веревкина на меня обижается.

– За что же?

– Она говорит, что вы со мной вот уже сколько возитесь, а ей даже не сказали еще раз прийти.

– Ксюша обижается не на тебя, а на меня! – я наставительно подняла палец. – Скажи ей, что, если хочет как-то поработать со своей обидой, пусть обращается по адресу.

– Да хорошо, я ей передам, спасибо, – с явным облегчением сказала Тася, тепло улыбнулась мне и грациозно, с высоко поднятой головой ушла по коридору в свою жизнь.

Я забыла сказать ей, что бабушка, если бы могла ее видеть, наверняка гордилась бы внучкой.

Женька

– Вы мне ничем не поможете.

Девушка не спрашивала, а утверждала. Возражать ей («А вот и помогу!») показалось мне глупым, сразу соглашаться – еще глупее, поэтому я промолчала, и мы просто рассматривали друг друга.

Девушка была невысокой, полненькой, с маленькими ступнями и кистями рук. Лицо наполовину прикрывали неровно обрезанные темные волосы. Симпатичная или нет – понять было невозможно. На лице девушки лежала тень, и она падала не только снаружи, от волос, но и, если можно так выразиться, изнутри. Природы этой тени я не понимала, потому что присутствия большой психиатрии не чувствовала. А что же еще?

Мать очень просила меня: две попытки самоубийства почти подряд, второй раз едва откачали, единственный ребенок, умный, талантливый, любимый, всегда все было хорошо и вот, лекарства тоже не помогают… Я позволила себя уговорить, а теперь об этом почти жалела.

– Женя, сколько вам лет?

– Двадцать один. А сколько бы вы дали?

– Я бы затруднилась с ответом, – честно ответила я.

– Я все равно не буду жить, – равнодушно сказала девушка. Рисовки в ее утверждении почти не было, и это пугало больше всего. – А все, что вы придумаете, чтобы мне возразить, я могу сказать сама себе перед зеркалом. И оно совершенно ни в чем меня не убеждает.

Я кивнула, соглашаясь. Знакомое ощущение: все аргументы, которые вы можете привести по тому или иному вопросу, я знаю и сто раз проговаривала сама себе. И ни в чем саму себя не убедила.

– Скажите, Женя, ваши трудности, в чем бы они ни заключались, начались когда?

– Когда? – Женька задумалась, потом неуверенно предположила: – Ну, наверное, когда я родилась? Ведь если я сейчас хочу умереть, молодой и здоровой, то, наверное, уже само мое рождение было ошибкой?

Этому утверждению нельзя было отказать в некоторой логичности, но меня, конечно, интересовало нечто совсем другое.

– Ладно, сформулирую иначе: когда вы поняли, что многое в вашей жизни идет не так, как вам бы хотелось?

– А у вас что, неужели все идет и шло, как вы хотели? – с некоторым вызовом вздернутый подбородок: эка я вас…

– Да. Не совершенно всё, конечно, но по преимуществу.

Женька сразу поняла, что я не вру, – и снова сникла.

– Так когда?

Поняла, что не отстану, и ответила:

– В конце десятого класса. Мне было тогда 14 лет… и у меня как раз вышла вторая книжка.

– Спасибо, Женя. Теперь я хотела бы поговорить с твоей мамой. Она ведь сидит в коридоре?

– Как? – Женька удивилась так искренне, что даже немного ожила. – А у меня вы больше ничего не спросите?

– Может быть, потом…

– Я довольно быстро сообразила, к чему идет. И ему говорила, умоляла даже. Он меня не слышал. Мы тогда и к вам приходили, вместе с ним, то есть все вместе. Вы сказали: все этапы должны быть пройдены, вы отнимаете у дочери детство, это не пройдет для нее бесследно. Он потом сказал: боже, какая ерунда все эти психологи! Напыщенные неудачники, думают, что что-то понимают в жизни, но это же смешно!

Я их тогдашних, конечно, не помнила – сколько лет назад это было?

– А кто такой «он»? Ваш муж, отец Женьки?

– Да, он. Если бы вы знали, как я сейчас себя ненавижу – за глупость, податливость, за честолюбие, ведь и оно у меня тоже было, чего тут скрывать и все валить на мужа…

– Ненависть – сильное чувство, но оно редко бывает конструктивным, – заметила я. – Расскажите лучше о хорошем – как я понимаю, его было много…

* * *

Для женщины это был первый брак, для мужчины – третий. В двух предыдущих у него тоже были дети – дочь и сын, но он фактически не занимался их воспитанием. Дочь, уже взрослая, замужняя, жила где-то обычно и благополучно, а с сыном что-то не сложилось – она точно не знает, но были какие-то довольно крупные неприятности, они с бывшей женой бессильно и громогласно обвиняли друг друга, она как-то оказалась свидетельницей.

Брак был по любви. Он казался ей потрясающим – зрелым, красивым, талантливым. Он всегда прекрасно рисовал и очень хотел стать свободным художником, но его родители сказали: это не профессия, которой можно заработать кусок хлеба; он послушался и стал архитектором. Все говорили, что хорошим.

Когда она забеременела, он проявлял такое внимание и такую чуткость к ее состоянию, что ее подруги буквально плакали от зависти. Он говорил: я так счастлив, что у меня наконец-то будет ребенок! Она иногда думала: а как же два предыдущих? Но ей все равно было приятно, что ее ребенок – главный. Он целовал ей руки, дарил разноцветные гладиолусы и говорил: вот увидишь, я буду замечательным отцом!

Но когда Женька родилась, он как будто забыл обо всех своих обещаниях. Она крутилась в детско-пеленочно-бутылочной карусели, потом у нее был мастит, потом у Женьки – воспаление среднего уха… А у него – новый проект, поездка с друзьями на этюды, и «доброжелатели» уже намекали ей, что у него новый роман… а чего ж ты хотела… тебя все предупреждали… надо же было понимать, когда ты…

В три с половиной года Женька по кубикам выучилась складывать слова и вслух прочитала папе что-то из азбуки. И приблизительно тогда же нарисовала совершенно потрясающего петуха с хвостом-радугой.

Ей показалось, что она в реальности услышала, как у него в голове щелкнул какой-то переключатель. Он сказал:

– Гляди-ка: все-таки не зря я выбрал для дочери такое имя – Евгения. В нем есть правильный корень.

И все стало, как он обещал ей когда-то. Он занимался дочкой с утра до ночи, он повсюду таскал ее за собой, он не только баловал, но и умно, внимательно, требовательно учил дочь, открывал ей мир. Женька ходила за папой как хвостик, а у нее вдруг неожиданно появилось свободное время.

У него было много знакомых. Он устроил выставку Женькиных рисунков. О ней написали в трех газетах. Какой-то телеканал взял у Женьки интервью. Женька попросила себе для телевизора длинное платье «как у мамы» и «настоящую прическу».

– Ты работаешь в издательстве, – сказал он ей. – Это очень кстати. Я думаю, что из Женькиных рисунков с ее же подписями получится отличная книжка.

– А может быть, детский сад? – осторожно спросила она. – Перед школой рекомендуют…

– Но что она будет там делать?! – искренне удивился он. – Там же все намного ниже ее по развитию. Ты же сама видишь: она на равных разговаривает со взрослыми людьми, интересуется устройством мира…

– Это так. Но при этом Женька совсем не умеет общаться с ровесниками, – возразила она. – И школа…

– А зачем это ей? Всем интересно общаться, быть – с равными или с теми, кто выше по развитию. Разве ты сама не так думаешь? – он подмигнул ей, и она поняла его намек. – А насчет школы я как раз размышляю. В первом классе ей откровенно нечего делать, ведь она легко решает задачи для третьего класса и пишет философские рассказы – ты же сама их читала.

– Но как же? У нашей Женьки не будет «первый раз в первый класс»?

– А зачем это ей?

Вместо первого класса у Женьки была вторая персональная выставка.

* * *

– Ты не одна такая, – сказала я Женьке. – Поверь, поверь мне, не одна. Вас таких на самом деле много, почти столько же, сколько детей с задержкой развития. У тебя получился злокачественный вариант, потому что твое преходящее вундеркиндство раздули в слишком большой, лоснящийся, переливающийся всякими красками пузырь. Когда он лопнул, тебе пришлось туго, я понимаю. Жизнь как будто бы потеряла все краски, но то были краски мыльного пузыря. Теперь надо оглядеться и увидеть настоящее. Если ты сейчас перетерпишь, стиснув зубы, то потом, с годами, все-таки привыкнешь жить в обычной жизни обычным человеком, найдешь в ней много радости, любви, творчества.

– Я не хочу обычным, – сказала Женька. – Не могу и не хочу. Зачем это мне?

– Просто чтобы жить. Найти свое место и жить.

– Мое место здесь если и было, так оно… заросло давно.

– Можно устроить прополку.

– Зря вы это говорите… ведь просто чтобы сказать… все зря…

* * *

Недавно я узнала, что Женька все-таки умерла, покончила с собой.

Этот материал я посвящаю ее памяти.

Кто знает, может, он вовремя предостережет какого-нибудь родителя и облегчит вхождение в обычную человеческую жизнь двум-трем детям с общей ранней детской одаренностью (именно так на русском языке называется этот феномен). Женьке, я уверена, понравилась бы эта мысль – ведь она в конце своей недолгой жизни все время спрашивала: значит, все было зря? Все напрасно?

Ничего не бывает напрасно – так я думаю.

Еще раз про…

Девочка показалась мне знакомой. Длинноватое лицо, гладкая прическа, губки бантиком, неожиданные зеленые джинсы с дырками на коленях.

– Я у вас была уже, мы с подружкой ссорились. Вы помните?

– Смутно. Тебе придется рассказать с самого начала. Когда вы подружились?

– Давно, но я не про подружку пришла. Мы с ней теперь нормально общаемся. Если и ссоримся, то я сразу мирюсь, как вы меня научили.

– Хорошо. А про что же ты пришла теперь?

– Я теперь пришла про любовь.

– Ага. Тебе пятнадцать?

– Почти шестнадцать уже.

– Все равно. Самое время про любовь прийти. Я тебя слушаю очень внимательно.

Признаюсь честно, и пусть любители оригинальности меня осудят: я люблю хрестоматийность. Поговорить о сложностях любви в шестнадцать лет – что может быть хрестоматийнее? Я уже заранее получала удовольствие от предстоящего разговора.

– Есть один мальчик, его Андрей зовут, – сообщила моя посетительница. – И вот он говорит, что хочет, чтобы мы… ну, чтобы мы встречались… чтобы я стала его девушкой. Ну, как бы официально.

– Официально? – удивилась я. – В каком это смысле? Он хочет помолвки? А сколько ему лет?

– Он в моем классе учится. Не помолвки, нет, конечно. Это же… это старомодно совсем, нет. Просто… ну, просто чтобы все знали и в статусе написать…

– А, так речь о социальных сетях! – догадалась я. – Конечно, прости, я забыла, что мы теперь все опять живем в большой виртуальной деревне, где все всё знают и горшки разной степени отмытости висят в ряд на виртуальном заборе.

– Опять? – переспросила девочка (ее звали Мила).

– Это я о своем. Так что же Андрей?

– Ну вот, он хочет, а я не уверена. Но все говорят, что я должна, потому что он очень страдает.

– Так, давай разбираться по порядку. Ты нравишься Андрею. Он ухаживает за тобой? Давно?

– Ну… Ну, наверное, ухаживает. Можно и так сказать. Он мне во «Вконтакте» каждый день пишет. И в школе. И еще когда мы классом на экскурсию ездили. И потом еще в кино ходили. И в кафе гулять. Уже месяца три, наверное, или четыре.

– А откуда ты знаешь, что он страдает?

– Так он сам говорит, что так невозможно и чтобы я ему сказала. И еще говорил своему лучшему другу и моей подруге, той самой, помните? А еще вконтакте написал, под фотографией…

– То есть он всем рассказывает о своих страданиях, поняла. А ты? Что ты сама думаешь и чувствуешь по этому поводу?

– Я не знаю, в том-то и дело. Сначала он мне вроде как понравился… или мне, я теперь думаю, просто лестно было? Ну мы с ним сходили погулять, потом я его в гости пригласила, он моей маме очень понравился, она говорит: симпатичный, приличный мальчик, не то что те хулиганы, с которыми ты в детстве водилась… Но я быстро поняла, что он хочет, чтобы серьезно все, а мне… а мне с ним… неинтересно, что ли? Он говорит только про себя, про наши отношения, ну еще что в классе происходит, кто с кем… Как девчонка сплетничает, понимаете? А мне скучно быстро становится. Я пробовала еще о чем-то поговорить, а он… В общем, я не против с ним дружить, но целоваться мне с ним не нравится – он сопит!

– Опять поняла. При ближайшем знакомстве Андрей не очень тебе понравился, и строить с ним романтические отношения ты не хочешь. Так в чем же проблема? Тактично, но твердо и однозначно сообщаешь об этом Андрею и перестаешь морочить парню голову.

– Так я и не морочу! – картинно сжав руки перед уже вполне оформившейся грудью, воскликнула Мила. – Я ему всё так и сказала, как вы говорите! И прощения даже попросила!

– И что же?

– А он как бы не поверил мне, что ли. Сказал, что будет ждать. И, главное, все говорят, что вот, он так меня любит и страдает, и мама спрашивает, кто же мне тогда нужен, и даже учительница по географии тут его пожалела… И я уже не знаю – может, я не права вообще, раз все говорят?

– Ага. Это серьезный вопрос, на самом деле. Сейчас я расскажу тебе одну историю из своего собственного детства.

– О, у вас тоже так было? – оживилась Мила.

– Нет, эта история про другое. Хотя на самом деле – про то же самое…

* * *

Это был советский пионерский лагерь на берегу залива. Линейки, речевки, флаги, белый верх, темный низ, пятнадцать человек в палате, краны с холодной водой, и дощатые туалеты с дыркой в полу на улице, и танцы по вечерам для двух старших отрядов – среди сосен и комаров.

В эстрадном искусстве тогда царили ВИА – вокально-инструментальные ансамбли. В нашем лагере их было целых два – «Мираж» и «Шестое чувство». «Чувство» было вполне современное по тем временам – надсадный вой электрогитар и негритянские ритмы на заднем плане. А «Мираж» – живые инструменты и мальчики с длинными волосами. По всем музыкантам обмирали девочки старших отрядов и даже пионервожатые. Малейшие их слова и движения обсуждались подробнейшим образом. Я была не столько маленькой, сколько непроснувшейся – среди уже переживающих нечто девочек смотрела, слушала, молчала, потом ходила на край песчаной дюны над заливом, сидела там среди неустанно шумящих сосен и тоже молчала.

У ВИА «Мираж», помимо прочего, была песня на слова Лермонтова:

У врат обители святой
Стоял просящий подаянья –
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада жажды и страданья.
И припев:
Так я молил твоей любви
Слезами горькими с тоскою,
Но чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою.
Дальше было, кажется, так:
Всего лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
Но кто-то камень положил,
Но кто-то камень положил
В его протянутую руку…
…Так я молил твоей любви…

Главный длинноволосый «миражист» пел все это совершенно душераздирающе, протягивая руку в зал. На глазах собравшихся выступали светлые слезы, и все, разумеется, были на стороне лирического героя. В нашем отряде были две старшие девочки, феминистского, как бы теперь сказали, толка. Одна из них курила, а у другой была татуировка. При этом они, что странно, не были дурами. И вот однажды вечером они устроили у нас в палате дискуссию по мотивам этой песни. Представьте: середина семидесятых, пятнадцать железных кроватей с сеткой и полосатыми матрацами, за окном репродуктор, из которого несется песня «В буднях великих строек…», на кроватях по-турецки сидят босые девочки от тринадцати до пятнадцати лет в одинаковых белых футболках и черных сатиновых трусах (у нас только что закончилась пробежка) и говорят о странностях любви, претворенной в искусстве (Лермонтов – ВИА «Мираж»).

– А что она, собственно, должна была сделать? – спрашивала та, у которой татуировка. – Ответить на его любовь, даже если ей не хочется?

– Но он же так страдает… – робко донеслось из угла. – Можно и пожалеть вообще-то…

– Как пожалеть? Как? Объясните мне! – вскинулась курящая. – «Всего лишь хлеба он просил…» Это аллегория, да. А что за ней? Что это за хлеб на самом деле? Чего это она должна была ему дать? А?

Вокруг лидерши смущенно захихикали.

– Поцеловать? – наивно хлопая глазами, спросила наша записная дура-красавица. В ответ – лишь презрительное фырканье.

– Он умеет красиво сказать. За это любят поэтов… и музыкантов, которые поют, – рассудительно заметила толстенькая девочка и покраснела. – То есть обычно любят. Но этому не повезло…

– Правильно! Вся эта поэзия и песни – всего лишь танцы, как у павлинов и глухарей. Потому что самки, то есть девчонки, на это покупаются. А потом уже и всё, поздняк метаться.

– То есть ты что хочешь сказать? Она отвергла его любовь и правильно сделала? И пусть он себе страдает? Так?

– А это ей решать! Ей, понимаешь, и никому другому!

– А ему-то что, и спеть… ну, то есть стих написать нельзя, что ли?

– Если бы не писали, так у нас бы и искусства не было. Ты этого, что ли, хочешь?

– Да пусть себе пишут и поют, но надо же понимать…

Конечно, мы не пришли тогда ни к какому окончательному выводу, но почему-то эта сценка врезалась мне в память и вот, всплыла по случаю спустя много-много лет.

* * *

– Я поняла, что вы хотите сказать, – улыбнулась Мила. – Это не только Андрей. Это и Лермонтов, и тот нищий, и еще раньше, это просто метод такой. И он работает, и все начинают сочувствовать тому, который страдает, а не тому, конечно, кто «камень положил в протянутую руку». А того осуждают. И мне, если я уверена, придется самой, еще раз. Но я, кажется, теперь готова…

А что вы думаете по этому поводу, уважаемые читатели? Доводилось ли вам в жизни сталкиваться с подобными случаями? Причем мне кажется, что на практике эмоциональный шантаж в нашем мире вовсе не исчерпывается ситуацией юношеской безответной любви…

Дети в лесу

Каждую неделю утром в пятницу я решаю, что написать для колонки на «Снобе». Есть польза от описания типичных случаев: кто-то, его прочитав, может увидеть нечто аналогичное своей собственной ситуации, что-то в ней понять или даже исправить. Но и случаи исключительные, как мне кажется, представляют определенный интерес – у меня самой (и, можно надеяться, у читателей) они расширяют границы восприятия, вызывают «ах-реакцию»: ого, и так, оказывается, может быть! В результате они повышают нашу готовность к чудесам мира.

* * *

Женщина пришла одна и противно хрустела суставами пальцев. У нее было такое трагическое лицо, что я не решалась попросить ее перестать. Сидела и страдала вместе с ней.

– Вы мне не поверите! – первое, что она мне сказала. – Но я покажу вам статью в газете, – это было второе.

И полезла в сумку.

– Не надо статью! – твердо сказала я. – Статьям в газете я верю меньше, чем конкретным людям, которых вижу перед собой. Поэтому рассказывайте сами.

* * *

На все лето она брала отпуск за свой счет (на ее работе это было возможно) и вместе с сыном жила на даче. Своей дачи у них не было, снимали у одних и тех хозяев много лет – всем удобно. Отец и муж приезжал на выходные.

Сын Кирюша рос спокойным и вдумчивым мальчиком: хорошо учился, любил рассматривать муравейники и жучков под камнями, держал в банке головастиков, смотрел фильмы «Би-би-си» и читал фэнтези и книжки про динозавров. В раннем детстве ему ставили астму, но потом все как-то выровнялось, и уже много лет не было приступов, и даже все лекарства уже отменили; только если он заболевал чем-нибудь простудным, давали – на всякий случай, для профилактики.

С дачными мальчишками, которые бегали крикливой стайкой и размахивали палками или гоняли на велосипедах, Кирюша был знаком, никогда не воевал, но и не общался особо. Шумные игры никогда его не прельщали, он и в городе по-настоящему дружил только с одним немногословным и тихим мальчиком – во втором классе они вместе ходили в судомодельный кружок, да так и остались друзьями.

С девочками в детском саду и в классе у Кирюши всегда были хорошие отношения, и никого не удивило, когда на даче он тоже подружился с Зоей – соседской девочкой на полтора года старше его. Зоя много читала, гуляла в лесу, часто ходила на пруд и сидела на берегу, рассматривая что-то в воде или прислушиваясь к шелесту листьев над головой, и тоже ни с кем, кроме Кирюши, не общалась. Зоина мама была очень рада этой дружбе и всегда Кирюшу привечала.

Взрослые из обеих семей видели, как дети подолгу, часами сидят на скамейке в кустах сирени и о чем-то заинтересованно беседуют, размахивая руками и иногда смеясь. Когда у Кирилла спрашивали, он отвечал, что Зоя придумывает «здоровские истории, не хуже чем в книжках».

Уезжая с дачи, Кирюша по Зое видимо скучал, иногда звонил ей по телефону (она ему не звонила никогда, и это всем было понятно – она же старше), но видеться им не удавалось, потому что дети были еще маленькими и жили в разных концах города.

В начале нынешнего лета одна из дачных соседок спросила у матери Кирилла (ее звали Региной): а вас не беспокоит, что ваш все время с этой девочкой возится? «Да они давно дружат, – удивилась Регина. – А в чем дело-то?» «Дело оно, конечно, ваше, – сказала соседка. – Но я бы на вашем месте остереглась. Странная она и дикая какая-то. И в школе на дому учится. Чему приличному мальчонку научит?»

Против своей воли обеспокоенная Регина начала приглядываться к Зое и вскоре уже не понимала, что видит сама, а что ей мерещится. Почти тринадцатилетняя Зоя контактов со взрослыми избегала, смотрела в землю, на прямые вопросы отвечала односложно, понять что-либо с ее слов было практически невозможно. Зоина мать о семье и дочери тоже практически ничего не говорила, хотя охотно общалась на другие темы и вовсю хвалила Кирилла и их с Зоей детскую дружбу. Остальные дачники, как оказалось, вполне разделяют настороженность первой соседки – что-то там нечисто.

В конце концов Регина извелась, не выдержала, заручилась поддержкой мужа и сказала сыну: Кирюша, а почему ты с другими детьми не играешь? Что тебе эта Зоя, она же бука совсем, пошел бы с мальчиками на костер или на велосипеде покатался. Нечего все время сиднем в кустах сидеть, нам с отцом это не нравится.

– Мне с Зоей интереснее, – спокойно возразил мальчик.

После нескольких бесплодных разговоров был поставлен ультиматум: нужно общаться с другими детьми или хотя бы еще что-то делать, кроме сидения в кустах или на пруду с Зоей. Иначе мы вообще отсюда уедем и больше не приедем никогда.

Через две недели Кирюша исчез. Без всякого протеста, объявления или прощальной записки – просто вышел утром после завтрака из дома и не вернулся. К обеду его искали уже по всему поселку. Тогда же выяснилось, что Зоя тоже пропала.

Прочесывали окрестный лес. На пруду работали водолазы. Регина билась в истерике, обвиняла Зоину мать: ваша старше, это она его увела! Зоина мать молчала, глядя в землю, похоже на дочь. Уже в милиции, когда заполняли бесчисленные бумаги, выяснилось еще страшное, как будто бы без того было мало: у Зои шизофрения, она лечилась в психиатрической больнице, принимает таблетки. Что в этот момент кричала Регина, она не помнит, но ей до сих пор немного стыдно. Но только немного, потому что она (Зоина мать) должна же была предупредить! Она (Регина) к батарее бы своего привязала и от этой дачи, конечно же, сразу бы отказалась!

Потом главный милиционер сказал: будем, конечно, еще искать в округе, но вы же понимаете – месяц прошел, нигде ничего, так что, скорее всего, ищем трупы. Есть крошечный шанс, что уехали зайцами в другие регионы, ориентировки везде разосланы, но они же не профессиональные побегушники-беспризорники, к тому же девочка больная, поодиночке передвигаться не могут – нет смысла; были бы оба живы, где-нибудь засветились бы. Увы.

Еще почти через месяц, в конце сентября, мужчина в одежде грибника вылез из машины у поста ГАИ и сказал: там, три километра назад, у ларька на шоссе мальчонка клянчит объедки, я там себе кофе после грибной охоты покупаю и уже второй раз его вижу. Купил ему две шоколадки. Что-то с ним сильно не так, по-моему, – худой он очень и дикий какой-то, на сельских детей не похож. На вид лет десять-одиннадцать, одет так-то… Непорядок, я чувствую, здесь…

Гаишники, как ни странно, оказались отзывчивыми.

Ларечница мальчишку тоже вспомнила. Согласилась позвонить, если еще появится.

Кирилла отловили прямо на шоссе. Он дико сопротивлялся, бил ногами и руками, кидался со всего размаху на асфальт и кричал, что никуда не поедет, пока не заберут Зою. В лес с ним шли добровольцы из поселка, боялись, что найдут полуразложившийся труп. Прошли около пяти километров. Зоя была жива, безразлично сидела на лавочке в старой, наполовину ушедшей в землю охотничьей избушке. Увидев людей, повела себя много спокойнее, чем Кирилл. Встала и пошла. Мать как будто не узнала. На прощание обняла мальчика и поблагодарила его.

– Как же они жили все это время? – спросила я. – Кирилл рассказывал?

– Нет. Он ничего не рассказывает.

– Ну, вероятно, это травматическая амнезия.

– Я не знаю, что это! – Регина заплакала. – Но моего мальчика будто там подменили, навели порчу! Прошло уже полгода, но он… он…

– Что – он?

– Он почти не разговаривает с нами. Не может учиться. Сидит, смотрит телевизор. Если телевизор выключить или убрать, он продолжает смотреть в пустой экран или в стенку. Чтобы он поел, я должна его уговаривать или заставлять.

– Лекарства?

– Да, конечно. Никакого действия, только еще больше тормозит. Психиатр сказал: на таких препаратах это уже должно было пройти. И не случайно все-таки она его выбрала. Скорее всего, эта трагедия запустила какой-то его собственный процесс… Но у меня был совершенно здоровый мальчик, никакой не психопат, я-то знаю! И это же, у нее, оно не может быть заразным?!

– Напрямую, конечно, не может, – согласилась я. – А где сейчас Зоя?

– В психушке, конечно, где же еще! А может, уже и выпустили ее, я не знаю.

– Кирилл виделся с ней после?..

– Да вы что, с ума сошли?!! – завизжала Регина. – Да чтобы я… да чтобы она…

– Понятно. Я бы хотела увидеть Кирюшу.

* * *

Со слов Регины представляла себе что-то такое… ну почти в коме. Но как только мать вышла из кабинета, мальчик стал разговаривать. Не то чтобы уж совсем свободно, но на вопросы через один отвечал.

Однако быстро уставал – пятнадцать-двадцать минут, и всё. Я решила, что это от препаратов. Никакой психиатрии не почувствовала, так матери и сказала. Она сразу ко мне прониклась, стала его водить.

Через некоторое время я уже много знала. Зоя была развита и наблюдательна. Она подробно видела подводный, лесной, древесный и подкаменный миры и рассказывала о них другу, добавляя фантастики из своих видений. Дети уже давно общались с духами леса, воды и облаков. Те передавали им приветы и послания, играли с ними, подшучивали. Дачный мир для Зои был живым, городской – мертвым (к зиме она часто попадала в больницу). Когда стало ясно, что их скоро разлучат, Кирилл сам предложил сбежать. Зоя согласилась не сразу. На подготовку ушло две недели. Она знала подходящую избушку и знала, что их там будут искать. Они взяли вещи, спички, свечи, компас, крупу и консервы. Зоя украла у матери немного денег. Первые дни сидели на островке в болоте и питались хлебом и морошкой. В болоте их не искали. Потом, когда поисковая операция в общем закончилась, заселились в избушку. У Зои еще были таблетки, она их аккуратно принимала. В избушке была буржуйка, но чаще готовили на костре. Собирали грибы. Ходили в два поселка – воровать. На рассвете воровали картошку и всякое другое с огородов, еще украли два одеяла и покрывало с веревок. Было весело. Потом у Зои кончились таблетки, и она стала «залипать», по выражению Кирилла. Иногда ее мучили страшные галлюцинации, и тогда Кирилл успокаивал ее, прижимая к себе и рассказывая все, что в голову придет. Она успокаивалась, но уже не могла ходить за едой и прочим. Кирилл взял все это на себя. Зоя, когда ей становилось получше, бродила по округе, собирала хворост и дрова, приносила воду с ручья, разводила огонь. Когда ситуация ухудшалась, просто сидела на лавке и раскачивалась. Однажды Кирилл увидел, как человек у ларька на шоссе выбрасывает в ящик почти не тронутый гамбургер. Это навело его на новую, продуктивную мысль. Зоя мысль одобрила, но сказала, чтобы у женщин он не просил никогда – они подозрительные и приставучие. Мужчины действительно никогда ничего у мальчика не спрашивали, один даже купил для Кирилла в ларьке две пачки чаю, пачку сахара и два кило риса – даже интересно, что он при этом подумал?

Да, он понимал и понимает, что Зоя больна. И что? Да, он знает, что духов облаков по правде не бывает. И что? Да, конечно, в школе нужно учиться. А зачем? Мама, разумеется, за него переживает. И что?

Я вроде бы установила с мальчишкой такой хороший, качественный раппорт, но оказалась в абсолютном, глухом тупике. Ничего никуда не двигалось. Но я уже догадывалась и однажды спросила напрямую:

– Как ты относишься к Зое сейчас?

– Я ее люблю, – просто ответил он. – И она, я знаю, любит меня.

Вот так. И ничего нельзя сделать.

Я не могла сказать его матери: позвольте им видеться. Потому что она сразу начинала визжать.

Я не могла сказать ему: время лечит. Потому что я знаю, что это не всегда так.

Я не могла сказать ему: полгода назад ты ушел в ее мир, это было неправильно и едва не привело к страшной трагедии; теперь тебе надо попробовать вывести ее в наш мир, у тебя есть шанс. Ему двенадцать, ей – тринадцать, у нее шизофрения, все невозможно.

Я не знаю, что сейчас с ними стало. В любом случае они выросли. Но вот жили и любили такие дети. И я вам о них рассказала.

Голос

Это было много лет назад. Я работала в поликлинике уже несколько лет, чему-то подучилась после окончания университета (получила специализацию по медицинской психологии в Институте усовершенствования врачей), понемногу собрала удобные для себя методики и уже поняла, что самый привлекательный и адекватный для меня способ работы – это психологическая консультация.

Мать пришла без дочери. Ее голос звенел близкими слезами, а руки комкали полу кофты.

– Я не знаю, что делать! Мне так страшно! – сказала она.

– Присаживайтесь и рассказывайте. Сейчас во всем разберемся, – уверенно сказала я, никакой уверенности внутри себя не чувствуя. Я проработала практическим психологом уже достаточно, чтобы отчетливо видеть: здесь проблемы не с учительницей математики или курением самой девочки.

Девочка Алла всегда была не без странностей. В четыре года спрашивала взрослых: вы чувствуете, как пахнут облака? Неужели не чувствуете? А хотя бы как поет небо, слышите? Потом как-то поняла, что ее вопросы вызывают обескураженность в лучшем случае, и спрашивать перестала. Приблизительно тогда же говорила, что у нее есть свой ручной говорящий енотик, который к ней приходит, когда никто не видит. Енотика звали Иеронимус.

Никогда не любила играть с детьми. Играла по преимуществу одна. Потом стала выбирать себе одну подружку, обычно из тихих, не очень умных девочек. Когда исчезала одна (родители Аллы так и не поняли, как именно заканчивались отношения, но одно можно сказать наверняка: их дочь всегда была совершенно неагрессивна), почти сразу появлялась другая. Мамы подружек иногда делились с мамой Аллы: послушайте, ваша нашей такие странные вещи рассказывает! «Какие же?» – напрягалась женщина. «Да черт его знает! – пожимала плечами подружкина мама, как правило, тоже не блиставшая умом. – Говорю ж вам: странные!»

Впрочем, с годами странности Аллы как будто сглаживались. Она неплохо училась в начальных классах (в средней школе успеваемость снизилась), потом два года с удовольствием посещала театральный кружок. В целом оставалась домоседкой, много читала, перезванивалась с одноклассниками, неохотно, но все же помогала по дому, изредка ходила гулять.

Никаких особых проблем с девочкой никогда не было, но…

– Сама не знаю, почему, но я с ней никогда не могла расслабиться, – призналась мама Аллы. – Как будто все время ждала какого-то подвоха. Она много лет ничего такого не делала и не говорила, но я… С ней никогда не было легко.

– Может быть, это вам теперь, задним числом, так кажется?

– Нет, нет! Моя мама, когда была жива, тоже это говорила.

– А ваш муж, отец Аллы?

– Он всегда на работе или в телевизоре и ничего вокруг не замечает.

– Но что же произошло теперь?

Наступление подростковости поначалу ничем особым на Алле не отразилось. В тринадцать лет она вставила сережку в ноздрю, немного почитала про каббалу, немного послушала группу «Раммштайн» и как будто бы угомонилась.

Но спустя еще год совсем перестала общаться с приятельницами и часто часами сидела в своей комнате с закрытыми шторами и выключенным светом.

– Что ты там делаешь?! – спрашивала мать.

– Ничего. Думаю, – отвечала Алла.

Потом девочка стала запираться в ванной, где тоже выключала свет и вообще непонятно что делала. Иногда ночью спала в одежде. Стала очень избирательна в еде. А потом наступило самое страшное: Алла начала в пустой комнате с кем-то разговаривать.

– Может быть, несчастная любовь, аффект? Злится на кого-то внутри, выкрикивает вслух в сердцах? У подростков бывает…

– Нет. Никаких любвей, вообще отношений не было, я бы знала, она же дома всегда. Она кому-то воображаемому отвечает. Спорит. Иногда можно понять. Например: «Нет! Отстань!»; «Почему это? Я же говорю, что я…»

– Вы наверняка спрашивали ее об этих эпизодах. Что говорит сама Алла?

– «Отстань. Ты не поймешь». Вы думаете, это… это уже оно?

– Что такое «уже оно»? – удивилась я и тут же по выражению лица матери догадалась: – В семье уже была психиатрия?

– Да, – женщина смотрела в пол. – Мой дядя, брат моего отца. Много раз лежал в психушках, покончил с собой в тридцать два года. Их отец, мой дедушка, – скорее всего, тоже, хотя там не точно известно, бабушка от него сбежала и не любила об этом вспоминать…

– Алла ходит в школу?

– Да. Каждый день. Даже если всю ночь просидела в ванной, утром одевается, собирается молча, как робот, и идет. Я спрашивала у классной руководительницы, осторожно, она сказала: да, пожалуй, стала более замкнутой, но это, знаете, такой возраст…Что же мне теперь делать? Вести ее к психиатру?

«Вообще-то, наверное, это было бы самое разумное», – подумала я и сказала вслух:

– А Алла ко мне придет?

* * *

Алла была невысокая и пухленькая, с круглым родимым пятном на правом виске. Достаточно для своих лет образованная (много читала). Я почему-то думала, что она будет молчать, но она легко откликалась на самые разные темы.

Вспомнили енотика Иеронимуса. Я ей рассказала, что у моего младшего сына в этом же возрасте был воображаемый друг Максим. Алла видимо расслабилась и оживилась, и я решилась спросить напрямик:

– А с кем ты разговариваешь сейчас?

Лицо девочки стало грустным:

– Понимаете, они и прежде иногда были. Но я раньше думала, что их все слышат. А теперь знаю, что не все.

– Не все, – подтвердила я. – Ты слышишь голоса?

– Да. Иногда это просто как многоголосый шепот или песня без слов… Вы слышали когда-нибудь?

– Да. Я всегда слышу такую многоголосую песню в гуле мотора старых автобусов.

– Точно! – обрадовалась Алла. – Именно так! Я ее тоже слышала, когда мы с родителями на автобусе в Судак ехали. А иногда… они говорят дурацкое… и еще, бывает, накатывает такая темная волна…

– Что ты тогда делаешь?

– Когда волна, надо просто сидеть в темноте и не шевелиться, она рано или поздно уйдет. Если начать суетиться, делать что-то – тогда хуже. От голосов помогает не спать. Когда очень устаешь, они замолкают. Еще помогает ходить в школу. Там они почти всегда молчат… А вот когда я гуляю с подружками, очень мешают, я раздражаюсь, девочки думают, что на них…

– А сейчас?

– Сейчас молчат. Может быть, тихо-тихо на заднем плане, как прибой, но это даже успокаивает.

– Они… эти голоса… они тебя к чему-то призывают? Велят что-то сделать?

– Обычно нет. Просто стыдят. Говорят, что я сумасшедшая и меня посадят в психушку. Еще со мной никто никогда не будет целоваться и вообще дружить. Иногда вот не велят раздеваться, говорят, это стыдно… Иногда – что надо помыться… часиков так пять-шесть… Вы знаете, я не хочу в психиатрическую больницу…

– Это понятно, – вздохнула я. – Кто ж туда хочет!

– А что вы скажете моей маме?

Что же я скажу ее маме? Что это, скорее всего, психиатрия? Что нужно идти к психиатру, класть на обследование, лечить таблетками или уколами? Мне на поликлинику много лет приходит журнал «Психиатрия и психофармакотерапия». Там был большой переводной обзор про шизофрению со статистикой по разным странам. Все страны разделены на три группы: где хорошая медицинская помощь таким больным, где средняя и где, считай, никакой. Разные лекарства, количество госпитализаций, восприимчивость к препаратам, а про страны, где почти не лечат и надеяться людям и семьям не на что: «Значительная часть больных дольше, чем в двух других группах, сохраняет социальное функционирование». «Ребята, вы сами поняли, что написали?» – подумала я, дочитав этот обзор.

Она же пока сама держится. На пределе, да, но – своими силами. Все явно запустилось гормональной перестройкой – обычное дело для дебюта всяческих психиатрий. Может ли быть потом «отлив», ремиссия? Может быть, я это знаю доподлинно.

Сколько я видела всяких шарлатанов, которые утверждали, что шизофрению можно лечить психодрамой, глубинной психотерапией, трансперсональной коррекцией или танцами! Порядочно. Встать в их ряды?

– Там, среди них, есть один, – напомнила о себе Алла. – Он говорит: держись, не сдавайся, тогда прорвешься. Я ему иногда верю, иногда нет.

Шизофренический голос, поддерживающий носителя симптома? О таком я ни разу до этого не слышала.

– Это тебе повезло. Но они у тебя вообще мирные.

– Так ведь и я сама мирная, – улыбнулась Алла. – Откуда бы взялось?

– Да, мирная. А еще умная и сильная, – твердо сказала я. – И тот твой голос прав: пока ходишь в школу, пока сохраняется социальное функционирование из того чертового обзора, у тебя есть шанс прорваться.

* * *

– Не сдавайте ее пока! – сказала я матери. – Ее мозг сражается. Ее демоны не слишком агрессивны, как иона сама. Антипсихотические лекарства уберут позитивную симптоматику, но одновременно снизят ее собственный защитный потенциал. Давайте еще подождем и обсудим, как вы можете поддержать ее в семье. Тут главное – не навредить.

– Спасибо вам! Я так надеялась, что вы именно это скажете, – со слезами на глазах сказала женщина.

Я ненавидела себя. У девочки была психиатрия. Сейчас или потом она приведет ее к краю… А нас учили: чем раньше начато лечение, тем лучше качество ремиссии. По крайней мере, первой из них… Я должна была направить их к специалисту.

* * *

Моя искренность с читателями имеет предел. Если бы не окончание этой истории в реале, я бы никогда вслух не призналась – так и носила бы в себе, как не неудачу даже, а этический казус, в котором я повела себя вопреки профессиональной этике.

* * *

Она гуляла на детской площадке. Бесполый на вид ребенок был в дутом розовом комбинезоне – наверное, девочка.

«Не может быть!» – подумала я и стала заходить справа – там должно быть родимое пятно. Висок прикрывала прическа, но она заметила мой пристальный взгляд и мои маневры. Присмотрелась и уютным жестом прижала ладонь к круглой щеке.

– Не может быть! – воскликнула она. – Неужели вы все еще здесь работаете?!

– Ага, – кивнула я, не найдясь, что сказать еще. Не спрашивать же у выросшей Аллы: «Как же тебе удалось не сойти с ума?»

– Ой, я так рада вас видеть! Вы знаете, я даже хотела потом еще к вам прийти, особенно когда беременная была, но думала, что вы уже не работаете, наверное, да и не примете без ребенка…

– Ну почему же…

– Мы к вам запишемся и придем, – твердо сказала Алла. – Ей уже два с половиной года, а она все еще с соской засыпает. Все говорят, что это безобразие, но я не знаю, как…

– Конечно, приходите, обсудим.

Я уже уходила, довольная, как налопавшийся сметаны кот, когда она окликнула меня:

– А вы помните, тот голос, который тогда велел мне не сдаваться?

Я молча кивнула, снова начиная бояться.

– Он потом был немножко на ваш похож! – Алла лукаво улыбнулась, а я сама ощутила на своем лице растерянную гримасу. – После школы они у меня вообще дрессированные стали. А сейчас я так с ней не высыпаюсь, что вообще ничего. Хоть на старом автобусе поезжай кататься, чтобы послушать…

Да, чуден мир. Много кем мне приходилось в жизни побывать, но вот голосом в чужой голове…

Неудачный день

Читатели моей колонки и книжек часто говорят (или пишут): эка как вы ловко всякие сложные психологические случаи распутываете и как оно у вас все легко и складно получается! Гамма чувств, с которыми это говорится (пишется), многообразна: от искреннего восхищения (бывают же профессионалы!) до совершенно откровенного недоверия (привирает наверняка психолог, но ведь никогда же не признается!). Когда реплика не риторическая и подразумевает мой ответ, я прилежно и однообразно отвечаю, что я, разумеется, выбираю для своей колонки (книжек) самые яркие и показательные случаи, да и к тому же каждую историю всегда компилирую из нескольких 1) для соблюдения этических норм и 2) чтобы было поинтереснее читать. Сама же по себе повседневная работа практического психолога гораздо менее яркая и интересная, и в ней гораздо больше неудач, чем получается в публицистически-литературном варианте ее описания.

Но все равно количество данных реплик и удивлений таково, что мне показалось полезным и информативным для моих постоянных читателей описать типичный неудачный для психолога день. Причем речь здесь будет намеренно идти не о ярких, сложных случаях, в которых психолог так и не сумел разобраться (такое я регулярно описываю), и не о случаях крайне тяжелых, когда толком и помочь-то ничем нельзя (об этом я тоже писала неоднократно), – тут именно рутина, все достаточно просто и понятно, но, увы мне, неудача за неудачей.

Итак, типичный неудачный день практического психолога, то есть меня.

Вечерний прием, четыре семьи.

Первой по записи приходит женщина с девочкой неполных пяти лет. Семья приписана к нашей поликлинике. Девочка почти ничего не говорит – отдельные слова плюс машет руками. Инструкции вроде бы понимает. Явно задержка развития, но какой природы?

– Я не знаю, как с ней общаться, – жалуется мать. – Не слушается она. Говоришь ей, говоришь, а ей хоть бы хны. Мне лор сказал к вам сходить.

– Хорошо, обсудим. Но сначала давайте вашу карточку, – говорю я.

Мать протягивает мне тетрадку, в которой исписано от силы десять листов.

– А где основная карточка? Мне нужно узнать, как развивалась девочка, вердикты неврологов на первом году, последующих…

– А она дома, я не взяла.

– Плохо, но ладно. Тогда рассказывайте сами: беременность, роды, первый год жизни, как спала, ела, когда появилось гуление, первые слова…

– Нам аденоиды удаляли, – подумав, говорит мать. – Ох, и намучились мы! А еще знаете, как трудно все анализы собрать! Мы вот однажды пришли в поликлинику…

Пятнадцать минут напрасных попыток выяснить что-то по существу дела.

– Как вы играете с дочерью?

– Да она сама играет. Ей и не нужен никто…

Девочка между тем расставляет посудку, пытается имитировать еду, питье.

– Ей нужно, видите, это элементы ролевой игры. Но что вы вообще делаете вместе?

– В магазин ходим… Мячик я иногда с ней катаю.

Еще полчаса я пытаюсь объяснить матери, как и что можно было бы сделать.

– Я мать-одиночка, – важно и с некоторой обидой говорит она наконец. – Всё сама, вы это понимаете? Некогда мне это, я ее все лечу, вот когда аденоиды удаляли, знаете… Я думала, вы мне скажете, как сделать, чтобы она меня слушалась, а вы… ну ладно, всего вам доброго, пойдем мы…

Ушли. Я так и не поняла даже основного: у девочки реальное нарушение или педагогическая запущенность?

Следующей приходит женщина с хозрасчетного отделения – приехала с другого конца города, привезла тринадцатилетнего сына. Ухоженная, подтянутая. Ослепительно улыбается.

– Я читала ваши книжки, статьи. Мне очень понравилось. Я вообще увлекаюсь психологией. Очень приятно познакомиться с вами лично.

– Спасибо на добром слове. Мне тоже приятно. А вы ко мне с чем?

Долго-долго рассказывает о своих успехах в воспитании сына. Он учится в математической гимназии. Математикой никогда не увлекался, но «это же хорошее образование, адекватный коллектив детей и родителей, вы же понимаете». С помощью репетиторов с программой вполне справляется. На отдых за границу, языковые лагеря, горные лыжи всей семьей, еще фитнес, тоже вместе с мамой: «Нам говорили про сколиоз, вы же понимаете, нельзя упустить». Пытаюсь поговорить с самим парнем: что тебе нравится, что делаешь с друзьями, что запомнилось из последней поездки? Какие-то формальные бескрасочные ответы, ни на что нет времени, телевизора в семье тоже нет (это зомби-ящик, для ребенка вредно), один ответ явно искренний.

– Что бы ты делал, если бы остался один и ничего не нужно было бы делать?

– Лег спать. Или просто лежал бы и смотрел в окно, на небо.

Мать сама была отличницей, «у нас все в семье с университетским образованием». Теперь ей нужна «пятерка» от меня (по книжкам ей показалось, что я гожусь на роль эксперта): молодец, ты все делаешь правильно, отлично воспитала сына, продолжай в том же духе, возьми с полки пирожок. Я не могу так сказать – у парня тусклые глаза, и она сама наукообразно пожаловалась мимоходом: мы предоставляем все возможности, но у него ни к чему нет мотивации. Как только я начинаю об этом говорить, они сразу уходят: она не собирается ничего менять, будет искать подтверждения своей позиции где-нибудь в другом месте.

Третьи – симпатичная молодая пара с двумя мальчиками, уже были у меня недавно. Обсуждали установление границ и агрессию у старшего мальчика. Решили, что и как будут делать. Радостно здороваются, усаживаются и… предъявляют ровно те же проблемы, что и в прошлый раз.

– Так, ребята, стоп: а вы делали то, о чем мы с вами в прошлый раз договорились?

– Да, конечно, делали, но у нас ничего не вышло!

– Расскажите, как и что именно вы делали.

– Мы договорились, а потом он взял и купил ему в магазине ту игрушку.

– Ну да, а я ему запретил брать конфеты до ужина, а она сказала: ничего, одну можно.

– А я ему говорю: табу – это и есть табу, надо выдерживать, иначе не работает, психолог же сказал, а он: ну он же прощения попросил…

Некоторое время такой беседы (практически без моего участия), потом мать всплескивает руками: ой, я поняла, мы сами опять все то же самое…

– Именно так, – вздыхаю я.

– Ой, а что же нам делать?

– Да вот ровно то же самое, о чем мы с вами в прошлый раз говорили. Давайте я еще раз повторю…

Отец (с досадой): да вы ей сколько угодно раз скажите, она все равно ничего делать не будет!

– А ты сам-то!..

– Брейк! Ребята, а вы зачем ко мне пришли-то?

– Да прошлый раз так хорошо поговорили, интересно, и мы потом еще вместе обсуждали, – улыбаются оба.

Убирают игрушки, которые разбросали их сыновья, и уходят. Делать все равно ничего не будут.

Напоследок мать с отчимом приводят хмурую девочку 14,5 лет: мы хотим, чтобы она была ответственнее. И учиться может (учителя говорят), и по дому тоже могла бы помогать, но ничего не делает. Все надо заставлять. Возраст уже такой, что пора самой, однозначно. Мир сейчас жестокий, ничего никому не спускает, надо стараться, пробиваться. Вот мы в ее возрасте…

– С этого места подробнее, – прошу я.

Отец из алкогольной семьи, но вылез. Мать – старшая из трех детей. Родители работали, она возилась с младшими. Командовала, конечно. Первый брак неудачный, тоже алкоголь. В поздно образовавшейся семье схлестнулись два сильных характера, сходились, расходились, но удержались, притерлись. Однако ощущение непрерывного сражения никуда не ушло: у верблюда два горба, потому что жизнь – борьба. «В борьбе обретешь ты право свое!» – оно же.

– Я домой не хочу идти, готова куда угодно, – признается девочка. – Они всегда всем недовольны. Мне кажется, они меня ненавидят.

Нет, это они так любят и заботятся. По-другому не умеют.

Она тоже борется, и младший брат (родной для мужчины) тоже уже начинает.

– Вы научились сотрудничать между собой, – говорю я взрослым. – Может быть, с детьми тоже попробуете?

– Чего мне с ними сотрудничать, если я их кормлю, а они живут на всем готовом? – спрашивает отец. – Вот телефон она потеряла, я ей новый купил, а мог бы и не покупать, между прочим, – сама ведь виновата…

– Должна же она понимать… – вторит мать.

– А как насчет радости? – спрашиваю я. – Радости жизни? Может быть, попробуем в качестве эксперимента?

– Мне, знаете, на работе экспериментов хватает.

Ушли в свою борьбу, такие же хмурые, отчужденные. Но ведь если что снаружи, встанут спина к спине и, так же ворча и огрызаясь, будут защищать свое и своих до последнего. Семья. XIX век, критический реализм.

Прием закончен. За окном уже темнеет, листья клена кажутся черными. Я тихо влачусь домой. Неудачный день. Бывает.

Спуститься с обрыва

Она пришла без ребенка, но сразу же положила мне на стол пухлую медицинскую карточку. Поэтому я решила, что речь пойдет о болезнях, и настроилась на медицинскую волну.

– Мне кажется, что я делаю что-то не так, – проговорила она обычный родительский зачин.

– Многим так кажется, – философски поддакнула я.

– И этим порчу ему, своему сыну, жизнь. И еще, может быть, у него теперь психологическая травма. Он ничего не говорит и не показывает, но это же ничего не значит?

– Если не говорит и не показывает, то, может быть, и нет ничего? – с ленцой предположила я, вспоминая детскую максиму про нечто, что плавает, выглядит и крякает как утка, и провоцируя женщину наконец перейти к конкретике.

– Он стал иногда кричать во сне и еще очень привередлив в еде.

– Да, нарушение сна может быть неврологическим симптомом, – признала я. – Но что же все-таки случилось?

(И почему она не привела ребенка?)

Женщину звали Диной. Ее восьмилетнего сына – Ильей. Дина выучилась на филолога и закончила музыкальную школу. Работала в Пушкинском доме. Когда я бровями изобразила почтительное уважение естественника к питерскому гуманитарному столпу, Дина смущенно улыбнулась: ну, я так, ничего… У меня там и отец работает, и дедушка работал… – и назвала фамилию своих предков, которая даже мне была смутно знакома.

После рождения Ильи, который всегда много болел и нуждался в подробном лечении и тщательном уходе, Дина сидит дома. Ее это совершенно не тяготит: она много читает, любит интеллектуальное кино и домашние цветы, общается с родственниками, друзьями и подругами, посещает одна и с семьей театры, различные выставки, иногда, когда ей «подбрасывают» работу, подрабатывает на дому научным редактором. На лето они обычно ездят отдыхать в Грецию или Испанию на побережье или острова – Илье по здоровью показан морской воздух. Надо сказать, что ее планомерная забота имеет результат – в последние два года, несмотря на школьные нагрузки, Илья болеет значительно меньше. Кроме того, он с четырех с половиной лет посещает музыкальную школу, играет на скрипке и фортепиано, и Дина, имея музыкальное образование, всегда может ему помочь, должным образом проконтролировать и что-то объяснить.

– А кто зарабатывает на все это? – прагматически поинтересовалась я.

– Мой муж, – ответила Дина, и ее милая, слегка извиняющаяся улыбка угасла. «Вот тут, – подумала я. – Вот тут что-то». Возможно, другая женщина. Возможно, ссора между супругами или даже назревающий развод. Может быть, пару раз выяснили отношения на глазах у ребенка. И теперь Дина, вся из себя похожая на теплично-домашнее растение, волнуется за такого же Илью… Поэтому и сына не привела, что он и его болезни тут ни при чем.

Муж Жора (самоназвание? Трудно представить себе, чтобы жена придумала так его называть) – бизнесмен, несколько старше Дины. Приехал откуда-то из глубинки, окончил в Ленинграде Лесотехническую академию. С Диной познакомился на какой-то домашней художественной вечеринке, на которую попал совершенно случайно – по иронии судьбы его привела туда его тогдашняя девушка. Влюбился, долго, почти два года ухаживал. Сейчас у него производство, фабрика, что-то, связанное с обработкой древесины.

– У нас с мужем прекрасные отношения, – опровергая все мои построения, сказала Дина. – Мы уважаем друг друга и многое делаем всей семьей. И вот…

Я поняла, что она наконец подошла к сути проблемы, и кивнула:

– И вот?..

– Поскольку здоровье Ильи в этом году стало получше, Жора захотел, чтобы мы летом на месяц съездили к нему на родину, в Пермскую область – там у него мать, сестра с семьей. Мать раньше иногда приезжала к нам, но сейчас она болеет, у нее плохо с ногами, ей тяжело ходить, но хочется повидать единственного внука (у ее старшей дочери две девочки). Что же, я понимала, что для мужа это важно. И мы поехали…

– До этого вы бывали в родном Жорином городке?

– Да, один раз, сразу как мы поженились, десять лет назад, на рубеже веков. Тогда я была в ужасе и сказала, что никогда больше сюда не приеду. Жора вполне с пониманием отнесся и иногда ездил на родину в одиночку – у него там даже какие-то деловые интересы есть, про древесину.

– А теперь?

– Теперь, вы знаете, мне показалось, что там лучше стало. Новые дома в центре появились, дороги стали поровнее, в магазинах то же, что и везде… Но все равно… Там река есть. Красивая, хотя течение быстрое и купаться опасно. Берег у нее такой обрывистый, а внизу – что-то вроде пляжа. Там местная молодежь и семьи гуляют, костры разводят, шашлыки жарят. И мы тоже там гуляли, больше-то негде. Илья обычно шел впереди, что-то собирал, мы с мужем сзади. И вот однажды…

Тут по почти не изменившемуся лицу Дины внезапно потекли слезы. Я решила, что Илья чуть не утонул в быстрой и опасной реке.

– Мальчик, младше Ильи годами, но сильный и крепкий, вдруг выскочил откуда-то. И что-то там у них мгновенно произошло. Едва ли они успели даже двумя фразами обменяться. А я вообще не успела сообразить, что происходит, когда он Илью сначала толкнул, а потом ударил. По голове. Илья упал, и тот на него сверху как коршун набросился… Я побежала, споткнулась о какую-то железку (там на берегу много железа накидано), упала, вскочила, добежала до них, схватила этого мальчишку… Екатерина Вадимовна, поверьте, мне так страшно и мерзко теперь, но я должна это сказать: я там первый раз в жизни вдруг почувствовала в себе… такое… я его трясла как тряпку, вопила что-то и… понимаете… я, кажется, готова была по-настоящему ударить… просто бить смертным боем этого чужого ребенка, который, как потом выяснилось, даже и в школу-то еще не ходил… Муж схватил меня, отобрал того мальчика, отвел в сторону, посадил меня на какой-то ящик и сказал строго, как собаке: сидеть! А сам пошел к детям. Илья уже встал с земли. «Ну чего, пацаны? В чем дело-то? – спросил у них Жора, и я услышала в его голосе веселье, смех. Понимаете, то, что только что чуть не свело меня с ума, почти превратило в зверя, его – смешило! – Будете еще драться? Вперед. Только договор – не кусаться и по лицу не бить». Илья замотал головой, мальчишка пробурчал что-то неопределенное… В этот момент с обрыва с шумом спустились две женщины: одна держала на руках младенца, другая – крупную годовалую девочку. Не говоря ни слова, та, которая с младенцем, выдала мальчишке увесистый подзатыльник, потом обратилась к Жоре: «Что, опять мой задирался? Сладу с ним нет, бандюга растет! Простите уж меня, Христа ради, не уследила, пока с коляской шкандыбалась… Ваш-то цел?» «Без проблем, – улыбнулся мой муж и сделал козу младенцу. – Моему хороший урок. Он старше, должен бы уже и уметь дать отпор, даже если нападают внезапно». Как вы думаете, что было дальше?

– Ну, наверное, вы пришли домой, выпили валерьянки, – предположила я. – Может быть, устроили Жоре сцену, может быть, пришлось весь вечер успокаивать Илью…

– Нет, всё не то. Жора помог женщинам с детьми подняться обратно на обрыв (мы с Ильей лезли сами, сзади), и дальше мы гуляли все вместе. Девочка капризничала, не хотела в коляску, Жора сначала нес ее на руках, потом посадил себе на шею, она смеялась, у него с женщинами нашлись какие-то общие знакомые, они с явным наслаждением сплетничали, Жора ахал, хохотал, чуть не до слез печалился о каком-то пьянице, умершем под забором минувшей зимой…

– А что же мальчики?

– Мальчик Саша забыл про свою агрессию и показал Илье, как «правильно» влезать на деревья – там вдоль реки растут такие старые ивы. Когда у Ильи не получалось, он его подсаживал. Кончилось, конечно, тем, что Илья подвернул запястье и еще неделю не мог как следует держать смычок… Кстати, Саша потом по приглашению Жоры приходил к нам в гости, Илья играл ему, а он на удивление долго слушал, а после попросил скрипку «только подержать»… Но я все равно старалась на него лишний раз не смотреть и испытывала сложные чувства.

Жора вообще-то молчаливый. Но, если я расстраиваюсь, всегда умел меня утешить, не словами даже, но… вы понимаете… Тут он не стал меня утешать. Наоборот, он сказал: Дина, нельзя растить сына, как твои цветы – в горшке и на подоконнике. И когда я заплакала, даже не подошел. Я думала: как же так? Мы ведь до этого всё переживали вместе – и когда Илья болел, и когда он с лестницы упал и сломал ключицу, и когда он в семь лет хотел скрипку бросить… Или мне это казалось? Я вдруг вспомнила, что на спектаклях в театре Жора в основном дремлет, на вернисажах говорит по мобильному в уголке, а когда ходит со мной в гости к моим друзьям или родственникам, большую часть времени курит на лоджии. Мне вдруг показалось, что я его совсем не знаю. Я попыталась представить, как он рос там, на берегу той реки, как ушел оттуда служить в армию… У меня ничего не получалось. Я попыталась поговорить об этом с Жорой. Он сказал: перестань, ерунда все это, если от жизни не прятаться, она сама все расставит по своим местам.

А я, наоборот, потеряла свое место. Иногда ловлю себя на том, что боюсь своего мужа, вижу в нем какого-то незнакомца. Иногда ищу (и нахожу) в Илье свои черты, иногда – Жорины. Перестала спать, пью таблетки, которые выписал мне невролог. Илья, я думаю, считывает с меня, он очень чувствительный мальчик…

– А что думает сам Илья по поводу того эпизода на берегу?

– Он говорил: мама, не переживай ты так. Саша – нормальный мальчик, только драчливый, он мне свою удочку подарил…

– Может быть, стоит прислушаться к нему?

– Я пытаюсь, но у меня не получается. Мне кажется, что вся моя жизнь катится с того берегового откоса, а я не могу ее остановить. Я знаю, вы не врач, но скажите: это вообще можно вылечить?

Я отрицательно покачала головой:

– Увы, Дина, вылечить – нельзя. Вы очень точно сказали: не могу остановить жизнь. Это невозможно в принципе, как нельзя остановить реку. А вы пытались именно остановить, причем не только свою жизнь, но и жизнь Ильи.

– Нет! Нет! Я всегда его много развивала, не только по музыке. Он ходил на фигурное катание, в кружок при Эрмитаже…

– Дина.

– Да, я понимаю, точнее, пытаюсь понять.

– Вы выросли среди споров о том, в чем экзистенциальный смысл прихода Бодхисаттвы с Запада и ухода Льва Толстого из Ясной Поляны…

– Да. А Жора – он вырос и сейчас живет…

– Это не разные миры, как некоторые думают; это один, целостный мир, и его части взаимопроникновенны и не выживают по отдельности. Вы нужны Жоре не меньше, чем он вам. Но сейчас вам пора идти дальше, Дина, и ваш невроз отчетливо подталкивает вас к этому…

– Да, – женщина вздохнула. – Но страшно же… Я правда очень испугалась, когда поняла, что реально ради своего ребенка могу убить. Убить не насильника или маньяка, а другого ребенка… Я с тех пор все думаю об этом, думаю, меня же много лет воспитывали в духе гуманизма, а получается, что…

– Не все из того, что мы узнаем о себе, нам нравится, верно? Но повод ли это, чтобы не знать? К тому же ведь предупрежден – значит вооружен…

– Я, наверное, пойду работать, – после паузы сказала Дина. – Меня подруга зовет к себе в издательство. Илья вполне хорошо ладит с бабушкой, за уроки его усаживать не нужно, а музыкой я с ним могу и вечером позаниматься. Как вы думаете?

– Я думаю, надо в любом случае попробовать, – улыбнулась я. – У вас будут новые впечатления и меньше времени на теоретические раздумья о взаимоотношениях гуманизма и дарвинизма. Невроз лучше не перекармливать. Сидя на строгой диете, он ведет себя значительно лучше.

Дина улыбнулась мне в ответ, кивнула и аккуратно поднялась со стула, привычно оправив скромный, но с отменным вкусом подобранный костюм – именно такой, в каком и следовало прийти в детскую поликлинику. Все-таки она была очень мила – настоящий цветок, третье оранжерейное поколение…

Ты ни в чем не виноват

Они пришли вдвоем – отец и сын. Отец мне понравился с первого взгляда: высокий лоб, чистая речь, чуть-чуть, самое начало седины на аккуратно подстриженных висках. Полное отсутствие суетливости и неловкости, которые обычно демонстрируют восемь из десяти мужчин, оказавшихся в детской поликлинике.

Мальчик, лет семи-восьми, очень похож на отца, но какой-то более хрупкий и слегка отрешенный от происходящего.

Отца зовут Владимир, сына – Вовочка.

В ответ на мой вопрос Владимир немедленно объяснил семейную ситуацию – внятно, сдержанно, с ноткой тщательно сдерживаемой грусти.

Родители развелись – в чем-то ошиблись в ожиданиях изначально, в чем-то не поняли друг друга, потом не сумели договориться… Вина, разумеется, обоюдная, только так в таких случаях и бывает, но страдают от родительской недостаточности всегда дети, которые уж совсем ни в чем не виноваты, вы согласны? Слава богу, у них хватило ума и совести не устраивать скандалов, не рвать души и отношения в клочья. Бывшие супруги общаются на вполне приемлемом уровне, все можно обсудить, обо всем можно договориться. Почему же не пришла мать Вовочки? А дело в том, что вопросы-то по воспитанию сына возникли как раз у отца, и причина тому очень простая – Вовочка всю неделю живет (и учится в школе) у него, а к маме часто ездит на выходные. Впрочем, иногда они на выходные все вместе ездят куда-нибудь развлекаться из интересов ребенка: музеи, детские спектакли, аквапарк – Вовочка все это любит, и психологи как будто это рекомендуют, но это как раз один из тех вопросов, которые Владимир хотел бы у меня уточнить. Все-таки бывшие супруги, изображая «на людях» семью, чувствуют себя не совсем аутентично, и Вовочка, конечно же, это ощущает и, возможно, переживает. Так чего в таком времяпрепровождении для ребенка больше – вреда или пользы? Если все-таки вреда, так они с бывшей супругой вполне могут эти аквапарки и музеи поделить, у ребенка никакой убыли не случится… Как получилось, что после развода Вовочка остался жить с отцом? Здесь два аспекта. Первый – это голый расчет. У Владимира для повседневного воспитания ребенка больше возможностей. Свободный рабочий график (собственная фирма, не требующая его повседневного присутствия), большой загородный дом, свежий воздух, лесопарк для прогулок, две больших собаки, с которыми Вовочка вырос и не хочет расставаться, налаженный быт с хорошей обслугой. А матери после развода нужно было все устраивать заново. Помимо обустройства жилья она непременно хотела найти работу по специальности (она библиотекарь) и, к ее чести, преуспела, а на все это, как ни крути, нужны время и силы, да и к тому же она даже машину не водит. Чисто рациональные соображения. Но есть и второй, можно сказать, отчасти эгоистический момент, и здесь Владимир надеется на мое понимание. Это был его второй брак. Первый – в юности, по почти детской еще, гормонально обусловленной влюбленности, с женщиной, несколько его старше, уже с ребенком, мальчиком. Он честно пытался стать тому мальчику отцом. Играл с ним в футбол, ходил в кино, чуть ли не на последние деньги купил игровую приставку. Изо всех молодых сил старался изобразить картинку «мы все вместе – отличная семья». Может быть, он делал что-то не так, может быть, неправильно вела себя мать (она не слишком допускала отчима к воспитанию пасынка), а может быть, тут сыграли свою роль гены (с биологическим отцом мальчика уже на тот момент все было совсем не благополучно) … В общем, парень, достигнув подростковости, откровенно пошел «налево», с ним сразу стало неприятно и неинтересно, и это разочарование почти наверняка ускорило распад первого брака Владимира… Дальше все было совсем трагично – через два с половиной года после первого развода пасынка Владимира, то ли пьяного, то ли обколотого, насмерть сбила машина.

Деньги, карьера, престиж – это все ерунда. Для мужчины нет ничего важнее воспитания собственного сына. На самом деле он всегда это понимал, просто там у него не получилось – слишком много было всяких привходящих. Но теперь он зрелый человек, а Вовочка – его собственный сын. И он готов вложиться по полной… У него ко мне на самом деле множество вопросов. Насчет школы: какая лучше? В деревенской школе в ближайшем поселке очень низкий уровень образования, но маленький класс и комфортная обстановка – никто рассеянного и слегка тормозного Вовочку не торопит, не ругает. Но они живут на отшибе, Вовочка видится с другими детьми только в школе, весь день общается только с собаками, отцом, обслугой и телевизором. Его вроде все устраивает, но, наверное, это неправильно, потому что непонятно к чему приведет в будущем. Может быть, Владимиру стоит продать дом, переехать ближе к городу или даже в городскую квартиру, отдать Вовочку в хорошую частную школу, в какие-то кружки? Или подождать до средней школы? Но не будет ли слишком резким переход от одной программы к другой? Нанять репетиторов? Чем вообще могут заняться отец и сын, чтобы это было интересно и полезно?

Потом мы долго все это обсуждали. Владимир что-то записывал, кивал крупной головой, уточнял детали, где-то дельно возражал, выдавая недюжинное знакомство с мировой педагогически-психологической мыслью. Обсудили тему института, плюсы и минусы заграничного образования. Я пробовала поговорить и с самим Вовочкой. На мои вопросы мальчик отвечал с оглядкой на отца (ну еще бы!) и лично оживился только один раз, когда речь зашла о его собаках.

Расстались вроде бы взаимно довольные друг другом. «Встречаются же хорошие отцы!» – подумала я и отправила Владимира на соответствующую полочку своей памяти.

* * *

С этой полочки он достался не сразу, хотя за прошедшие годы изменился не слишком. Прибавилось седины в волосах, под глазами как-то по-собачьи обозначились мешки. Мальчику только что исполнилось шесть. Он был вертлявый, смешливый и больше походил на мать; от отца – высокий лоб и длинные, гибкие пальцы. Мать больше молчала, говорил Владимир: сын очень подвижный, несобранный, в дневной развивающей группе намекали на СДВГ (дефицит внимания с гиперактивностью), а ведь на следующий год – в школу, здесь нужно очень внимательно определиться и со стратегией, и с тактикой, он случайно прочитал в инете, что ямного лет занимаюсь этим синдромом, и вот, вспомнил, что мы с вами знакомы… Я поймала удобный момент и спросила: а как Вовочка? Чем он занимается? Лицо Владимира сразу поскучнело: вы знаете, я толком даже и не знаю.

– Но как это может быть? Он же жил с вами.

– Он уже давно живет с матерью. Так всем удобнее.

– Но почему? Может быть, у вас, – я обратилась к новой жене Владимира, – не сложились отношения с подростком?

– Да нет, что вы! – она движением руки отмела мое предположение. – Мы когда познакомились, он уже один жил.

– Но вы общаетесь с сыном? Илья (так звали мальчика) знаком с братом?

– Увы, практически нет, хотя деньги, конечно, перевожу регулярно. В какой-то момент… я даже не знаю, как это объяснить… нарушился контакт… у него появились новые, какие-то очень примитивные интересы, мне с ним стало скучно, да и ему со мной, кажется, тоже… ну и я счел за лучшее… в конце концов, мать ведь тоже никак не заменишь… И вы знаете, я ведь сейчас не о Вове пришел с вами поговорить. У нас сейчас с Татьяной полная крепкая семья, и мы просто должны максимально использовать все ее возможности в интересах ребенка, с целью его адаптации, да и просто счастливого детства… Вот, например, настольные игры – это же прекрасный способ проведения семейного досуга, вы согласны?..

Пока я его слушала и что-то ему отвечала, все время испытывала какое-то непонятное чувство вины. За что? Перед кем?

Попросила Татьяну с Ильей прийти отдельно – протестировать мальчика на школьную зрелость. «Я точно не нужен?» – уточнил Владимир. «Абсолютно! – заверила я. – Жена вам расскажет о результатах».

* * *

– Владимир приходил ко мне много лет назад с маленьким Вовой. Говорил приблизительно то же самое.

– Не волнуйтесь, я не обольщаюсь ни на минуту. Голый расчет, мне было уже за тридцать, теперь у меня ребенок и все в шоколаде. Я была хорошим секретарем, сейчас учусь на заочном на экономиста, в любом случае не пропаду.

– Ага. Вы знаете что-нибудь про Вову?

– Очень мало. Кажется, там не все хорошо. Бывшая раньше звонила, просила его встретиться, повлиять на сына, все такое. Я говорила: давай его к нам позовем, пусть с братом поиграет. Он отказывался под разными предлогами, раздражался даже. Деньги переводит регулярно – это правда. И нам, – женщина усмехнулась, – будет переводить, если что.

– Вова некоторое время жил с отцом.

– А вот это уж ему с Илюшкой – фигушки!

– Вы можете узнать для меня телефон матери Вовы?

– Без проблем. Спишу у него в телефоне. Куда вам прислать? Ага… Значит, у нас проблемы: кратковременная слуховая память и обобщение по признаку. Так ему и передам, пусть позанимается. Счастливо вам, занятная у вас работа…

* * *

Мать как будто вообще не удивилась моему звонку. Ничего дополнительно не спросила и сына привезла к тому часу, как я сказала.

Вовочку я, конечно, не узнала. Всю первую встречу он молчал. В основном говорила я: рассказывала про жизнь павианов. Мать от павианов скучала – при чем тут павианы, если сын прогуливает колледж, из которого его вот-вот выгонят, дерзит и то и дело приходит домой не то пьяным, а не то и чего похуже.

– Вы можете в следующий раз не приходить, – сказала я матери. – Пусть Володя один.

– Я его тогда привезу и в коридоре посижу, – сказала она и поджала губы.

* * *

На третий, кажется, раз я спросила:

– Ты сам-то помнишь, как здесь был?

– Не уверен, – покачал головой Володя. – Мы же с ним у многих психологов были. Я видел, как он всем им (и вам, конечно, тоже) нравился – такой правильный, заботливый отец.

– Ага, – кивнула я. – И ему нравилось (и по сей день нравится) выступать в этой роли. Только недолго, за один раз. А я этого тогда не поняла – ума не хватило.

Еще через встречу Володя сказал:

– Я тогда в первый раз и понял, что я дерьмо. Чувствовал всей кожей, как лягушка, что его разочаровал чем-то, сначала пытался исправиться (но как? Я же какой был, таким и остался!), а уже потом начал действовать по принципу «не получилось, так и наплевать, чем хуже, тем лучше».

– Когда переехал к маме, стало легче или тяжелее?

– И так, и так. Не надо больше пытаться соответствовать – это легче. Но с ней было скучно ужасно – она ведь меня сразу стала воспитывать, как всех детей воспитывают: это вредно, это полезно, туда не ходи, нужно мыть посуду, прибираться, а я к этому не привык. Мы с отцом по вечерам в телескоп смотрели, а иногда ездили на дамбу восход смотреть и тогда на школу на следующий день забивали, а прибиралась у него в доме специальная женщина… И потом она ни разу при мне про отца дурного слова не сказала: он же деньги дает. И опять получалось, что он хороший, а я плохой, раз не угодил ему.

– Круто тебе пришлось, – искренне посочувствовала я. – С отцом все кончилось, а с матерью так и не началось.

– Ну, я потом привык к ней, конечно, понемногу. Она как лучше хочет, я же понимаю.

– А друзья?

– Так я этим и спасался. Сначала я не умел, конечно, и как бы… ну, покупал их, что ли… Они мне говорили: твой папаша – сам отстой, раз так с тобой поступил! Мне было приятно – получалось, что я не виноват.

– А сейчас ты что думаешь?

– Да я стараюсь не думать. Давно. Это вот вы выдернули.

– Но оно же все равно внутри сидит. Ты ведь так и не понял, что это было. Он плохой, или ты плохой?

– Ну да… А вы что, знаете, как на самом деле? Но откуда?

– От павианов, – усмехнулась я и подробно рассказала Володе еще два эпизода – с безымянным мальчиком из первой отцовской семьи и с Илюшей.

– От самих мальчиков, как ты видишь, это практически не зависит, – объяснила я. – это у него просто так отцовская программа функционирует. Биологически, кстати, вполне объяснимо: маленький павианчик – объект заботы, воспитания, партнер по играм, восхищенный взгляд, всегда на тебя направленный, а подросток – неприятные сомнения, конкурент и все такое.

– То есть я, каким я был тогда, тут вообще ни при чем? Просто я вырос из его… этой… программы?

– Ну да. А бывает, кстати, и программа-наоборот: лет до одиннадцати-двенадцати отец ребенка как бы не замечает, а потом вдруг начинает общаться и всячески уделять внимание. Но это с девочками больше…

– Ну это я тоже понимаю почему. Из павианов… – расслабленно усмехнулся Володя (с первой встречи и до этого момента он был жутко напряжен, и я все время это чувствовала). И, с некоторой растерянностью: – Но кто же тогда в этой истории плохой?

– Да никто, – пожала плечами я. – Он ведь тебе дал до фига хорошего, что не у всякого мальчишки бывает вообще.

– А почему тогда мне потом было плохо?

– От непонимания, конечно.

– Ну и если я теперь понял, то… что?

– Ты свободен действовать дальше в соответствии уже со своими программами, а не тянуть на себе груз своей воображаемой вины.

– Ага… А какие у меня программы?

Я от души рассмеялась. Кажется, он ожидал, что я сейчас быстренько, «из павианов» объясню ему всю его дальнейшую жизнь.

– Кое-что ближайшее мы сейчас обсудим. В конце концов, роль большого павиана имеет несколько ипостасей, а тебе максиму «никто тут не плохой» следует несколько закрепить, чтобы не потерялась.

* * *

Согласно нашему плану в ближайшие месяцы Володя познакомился с Татьяной и со своим братом Ильей (братья друг другу очень понравились). Потом познакомил мать со своей девушкой (матери девушка совсем не глянулась, ибо оказалась вся в пирсинге и татуировках; тогда ее познакомили с Татьяной, и Татьяна тут же признала ее «прикольной»), закончил (кое-как, увы) третий курс своего колледжа и устроился на лето стажером в фирму своего отца. Когда Владимир пришел рассказывать о ходе подготовки и выбора школы для Ильи, он едва ли не с порога отчитался:

– А помните, вы про Вову спрашивали? Так вот, я тут подумал и кое-что как отец предпринял, так что теперь уже могу вам рассказать. И знаете, он такой взрослый стал…

Я опустила голову, чтобы он не заметил моей улыбки.

Наши дети

Женщина была активна, деловита. Лицо простоватое, честное, туфли без каблуков, прическа – короткая практичная стрижка.

Детей двое. Мальчик ходит во второй класс, сейчас на продленке, девочка – вот она, пять лет, косички с резиночками, заколки в виде божьих коровок.

– История у нас самая простая, – говорит мать, которую зовут Зиной. – Замуж я шла по любви, все чин чином, и детей мы оба хотели, и чтобы не один, а больше – это тоже сразу обговаривали. Нас у матери четверо, я третья по счету, муж у родителей рос один, но всегда брата или сестру хотел – пусть, дескать, хоть у моих будет. Свадьбу сыграли, через полгода я забеременела, мы оба радовались как дети. Ждали, готовились. Родился первенец, сын – как хорошо! Мальчик у нас получился не самый спокойный, такая, знаете, егоза с пеленок, и спал первый год плохо, но муж к нему вставал, когда я совсем вырубалась, и пеленку поменять никогда ему не в тягость было, и искупать – тут ничего не скажу. Да нам и мои родители тогда помогали, и сестра старшая, и даже невестка, брата вторая жена, – у нее тогда самой зачать все никак не получалось (теперь-то уж девочку родила и всё слава богу), она всегда была готова прийти, если надо, поиграть, отпустить нас куда или просто роздыху дать. На все лето, с мая до октября, мы в Псковскую область уезжали – дом там у нас, еще от прабабушки с прадедушкой; точнее, уже два дома: брат со сватом еще один по соседству прикупили и земли потом, сейчас вот сестра строиться собирается. В общем, всегда есть кому за детьми приглядеть, нос вытереть, молока дать.

И вот где-то на третье лето я и заметила, что он стал меньше туда, к нам с сыном приезжать. То дела у него, то работа, то простудился… Ну, оно далеко, три с половиной часа в одну сторону, да еще пробки, если на машине. Я подумала: устал. Вот приедем домой, сын – в садик, я – на работу, тут все у нас и наладится. Приехали. Я на работу вышла. Владик, конечно, начал в садике болеть, но тут старшая папина сестра как раз на пенсию вышла, могла посидеть, пока я с работы приду. А муж… ну вот я прямо чувствовала, что он чужой какой-то стал, жесткий, как доска неструганая… Спрашивала его напрямки: случилось чего? Он отнекивался: ничего, все нормально, устал просто, на работе непонятки… А потом я Клавой забеременела. Оно случайно, в общем-то, вышло – я ведь уже знала, что что-то не так пошло. И его опять спросила: ну что, будем рожать или как? Он даже разозлился на меня вроде: конечно рожать, как же иначе! Пока я беременная ходила, вроде и вправду получше стало. А потом у меня случился гипертонический криз, угроза, у ребенка сердце стало сбоить, наркоз, кесарево в семь с половиной месяцев… Врачам низкий поклон, всех спасли. Клавочку мы потом все вместе выхаживали, я-то после операции сначала слабая совсем была. Все помогали, и муж, Вадим, тоже. Где-то к полугоду она оклемалась, вес набрала, стала как все дети. А когда дочери десять месяцев исполнилось, вот прямо день в день, он и ушел. И я осталась с двумя детьми.

(Что-то меня в этой, последней, фразе сразу заинтересовало, но я тогда не сумела понять и выцепить, что именно.)

– Вадим, уходя, так ничего вам и не объяснил?

– Ой, да говорил он что-то такое, банальное просто до скрежета зубов: кто-то кого-то не понял, он не так представлял себе семейную жизнь, не видит своего места… У меня у одного ребенка зуб режется, второй от нервов демонстративно обкакался, муж насовсем уходит, а тут еще сестра по телефону: что-то у тебя голос какой-то не такой… Давление не скачет? А когда мерила? Померяй сейчас! Может, мы с детьми приедем с твоими посидим, а ты пока развеешься, по магазинам пройдешься?

– Ага, – я в красках представила себе картину семейного разрыва. – А сейчас что же?

– Сейчас он уже благополучно нашел себе какую-то мымру приезжую, и они ребенка родили, мальчика. Полтора года ему где-то.

– Так…

– И вот теперь он хочет, чтобы я ему детей на все выходные туда отдавала.

– Куда?

– Ну, туда… Они ипотеку взяли. В Купчине.

– Вадим хочет забирать Владика и Клаву на выходные в свою новую семью?

– Именно так! – обрадовалась пониманию Зина. – Моих детей, которых он едва не в колыбели бросил, – к евонной мымре!

– А вы?

– А я говорю: обойдешься! Но вы не подумайте, что я вообще против, чтобы с отцом, хоть и с таким даже. Дети его знают, и вообще… пускай. Пускай к нам приходит и играет с ними. Или пусть в парк гулять идут. Или на аттракционы. Но не к мымре с ночевкой!

– А почему? – спросила я. – С мымрой что-то не так?

– Да я-то откуда знаю?! Я ее и не видала никогда! – раздраженно отмахнулась Зина. – Просто не нужно этого никому. Он от своих детей тогда ушел, а теперь ему вдруг захотелось… А потом? Опять надоест – и пошли вон? И как им тогда? Нет, уж пусть дети у нас остаются, а он их навещает. Что, скажете, я не права?

(И опять в ее словах что-то существенное мелькнуло на краю моего поля зрения, но я опять не поймала.)

– Скажу что-нибудь, когда услышу вторую точку зрения. Вадима. Он придет?

– Вот уж не знаю. Да что ему вам говорить-то? Его ж участия тут и не было почти…

– Алименты платит?

– Да. Переводит аккуратно. И подарки детям – всегда. Но разве ж в этом дело?

– Не в этом, – согласилась я. – Жду Вадима.

* * *

Зинаиду оставила в коридоре. Она явно разозлилась, но я махнула на это рукой. Мне хотелось словить то, недовыловленное прежде.

Вадим – высокий, черноволосый, нервный. Пожалуй, красивый.

– Почему вы ушли от Зины и детей?

– Я от них не уходил.

– ?!

– Вы мне, наверное, не поверите, потому что это слишком уж отдает… не знаю… Островским, что ли…

– Островским?! «Как закалялась сталь»? Вы вообразили себя Павкой Корчагиным?!

– Да нет же! – Вадим рассмеялся. – Другой Островский. Из XIX века. Хотя и это не точно. В общем, я сбежал не от Зины с детьми. Я сбежал от клана. Не смог, не потянул, оказался слабаком… здесь все верно.

– Расскажите.

– С моей стороны на свадьбе было два родственника: мама и папа (мои дедушки и бабушки к тому времени, к сожалению, уже все умерли). Со стороны Зины родственников было тридцать восемь. Потом они приходили к нам как к себе домой. Я даже не всех знал по именам. Запросто оставались ночевать. Всегда с подарками или гостинцами для детей, с чем-то вкусным, с бутылкой, с улыбкой, с приветом. Я очень ждал сына, мы обсуждали совместные роды. Но ее мать сказала: неловко это, чтобы мужик видел, я бы не хотела, чтоб твой отец… В итоге Зина рожала Владика с матерью. Новорожденного сына я видел только по ночам. Днем я работал, а в выходные у нас постоянно толкался какой-то родственный народ…

– Вы не пытались поговорить с женой?

– Пытался неоднократно. Она вроде понимала, говорила: но я же не могу их прогнать! Они нам так помогают… Они и вправду помогали, спору нет, если что нужно, всегда было кого позвать или попросить. Но у меня было ощущение, что я живу не в своем доме, а на вокзале. Никогда не знаешь, кто придет или приедет через час. У них в деревне все было еще круче. Когда я приезжал, меня даже не пускали к жене и ребенку. Выбегали ее братья (родные и двоюродные), хватали меня под микитки и радостно кричали: баня уже истоплена, скорей, скорей, только тебя и ждали!.. Но это все ерунда. Намного страшнее другое…

– Что же? – с интересом уточнила я. Свои прошлые «подозрения» я уже расшифровала. В первом случае фраза обычно звучит так: «И я осталась одна с двумя детьми». Зина исключила слово «одна». Да она одна и не оставалась. Во втором случае – обычно «дети остаются со мной», в Зинином варианте – «дети остаются с нами», то есть внутри клана. Наше, кровное, и нечего его куда-то там отдавать. Не столько сама Зина, сколько клан против. Но что же еще больше напугало чуткого и нервного Вадима?

– После того как я поближе познакомился с Зиниными родственниками, я то и дело «терял» свою жену, и это было страшно, мучительно. Не понимаете? Ну вот вроде бы мы наконец одни, разговариваем, решаем что-то только про нас троих. И вдруг с Зининых губ слетает несколько фраз моей тещи. Потом – аргумент ее брата, прямо с его характерными оборотами и даже интонациями. Следующей говорит ее любимая тетка по отцу (в этот момент жена так же поднимала брови и постукивала пальцами). Иногда мне казалось, что у кого-то из нас шизофрения. «Зина! – кричал я. – Пожалуйста, говори от себя!» Она только пожимала плечами: что за ерунда? Я от себя и говорю.

Она этого не видит. Не понимает. После рождения Клавы она была совсем слаба и просто растворилась во всем этом. Я не мог ее найти, достучаться до нее. Иногда она казалась мне не личностью, женщиной, моей женой, а муравьем в муравейнике. Больше того, мне показалось, что я и сам начинаю исчезать, растворяться. Я трусливо и подло сбежал…

Ира, моя вторая жена, приехала из Перми, там у нее осталась мама. И все. Я понимаю, что это не выглядит достойным. Но я действительно люблю своих детей. Я хотел бы растить их. Приходить и играть с ними там, у них, – бесполезно: я слишком напряжен и неэффективен, а они смотрят на меня так, как будто я турист в их заповеднике. У нас дома – совсем другое дело, два-три дня в неделю и я смогу на что-то влиять. Они оба любят играть с братиком…

– Добром Зина (они) вам их не отдаст (не отдадут). Она абсолютно уверена, что все правды в этом деле – на ее стороне. В социальном плане с вами все в порядке, поэтому можно добиться через решение суда и все такое. Если вы готовы…

– Наверное, нет. Я все-таки слабый и я… я их боюсь. Даже от мысли, что они все придут в суд и будут смотреть… брр… Да и для детей, я думаю, все это будет лишь дополнительной нервотрепкой.

– Вы не пойдете в суд.

– Не пойду. Может быть, хоть вы с ней… ну, поговорите, что ли?

– Поговорю, – кивнула я. – Прямо сейчас.

Прогноз относительно этого разговора у меня был самый неутешительный, и сбылся он в полной мере.

– Не поняла, он что, еще и псих, что ли? – с некоторой тревогой спросила Зина, выслушав нечто о чувствах, которые Вадим испытывал во время их недолгой семейной жизни. – А детям это может передаться?

– Нет, – вздохнула я. – Вадим абсолютно нормален, не беспокойтесь. И да, желание быть отдельными личностями может передаться. Но иногда оно явно возникает и в качестве новообразования, иначе мы бы так родовым строем в свайных поселках и жили…

– Это вы о чем?

– Да в общем-то ни о чем…

Дальше они ушли каждый в свою жизнь. Одно из множества каждодневных несовпадений в этом мире. Но ведь Зина была права: когда-нибудь Владик или Клава вполне могут обнаружить в себе желание стать отдельными. И что случится тогда? Я велела Вадиму на всякий случай быть наготове. Он горячо обещал, но я почему-то ему не очень поверила.

Кикимора

– Я в трех местах работаю. Уборщицей, – сообщила мне женщина. – В офисе убираю, потом в магазине и еще в квартире одной, частным образом, два раза в неделю, во вторник и в субботу, они мне по две тысячи платят за уборку, хорошие люди, но квартира большая и две собаки у них, пятнистые такие, охотничья порода.

Я молча выслушала, отметив про себя, что женщина и ее семья, очевидно, не голодают, но свободного времени у нее, по всей видимости, немного.

– А с сыном, с Петькой моим, у меня совсем беда, – понурившись, продолжила она. – Один он у меня. И я у него одна. Вдвоем мы живем. Если кота не считать.

– Сколько лет Петьке? – спросила я.

– Семнадцать вот исполнилось.

Мать-одиночка, уборщица, дома почти не бывает. В поликлинику с матерью парень не пришел. Да, беда с Петькой могла приключиться самая разнообразная. Если наркотики или алкоголь, я, скорее всего, ничем не смогу ему помочь. Но, может быть, все-таки что-нибудь менее разрушительное?

– И что же с Петькой случилось?

Увы мне. С сыном женщины (ее саму звали Зинаидой) и вправду все было очень и очень нехорошо. Хотя ни алкоголя, ни наркотиков, по счастью, там не было.

Родился Петя здоровым ребенком, но рос, что называется, непоседой. Крутился, вертелся, ни минуты посидеть спокойно не мог, никого не слушал, вечно куда-то залезал и оттуда падал. Один раз сломал ногу, один раз руку и еще один раз – ключицу. Был ли там СДВГ, теперь сказать трудно, потому что к врачам-неврологам Зинаида не обращалась. Учиться Петя не любил никогда. Уже в начальной школе его было не усадить за уроки. Честолюбием не отличался, получая двойки, особо не расстраивался, но уже к четвертому классу научился врать и прятать дневник, потому что мать ругалась, а в особо тяжелых случаях могла и за ремень схватиться. Но в целом мать и сын жили неплохо – любили и посмеяться, и сготовить чего вместе, и комическое шоу по телику посмотреть, и в кино сходить, и в парк какой съездить погулять. Вместе, если не касаться школы и ее уроков, им было, в общем-то, интересно и комфортно. С ребятами из класса Петька ладил не особо. Первая учительница считала его не то тупым, не то педагогически запущенным матерью-уборщицей, своего отношения к мальчишке не скрывала, и оно, разумеется, влияло и на отношение к Петьке детей. К тому же он вечно вертелся на уроках, всех отвлекал, дергал, мог толкнуть или заблеять козлом, привлекая внимание. Учился плохо, но двоек в четвертях не было. Как это ни странно, в пятом-шестом классе ситуация с учебой стала получше (обычно в таких случаях бывает наоборот) – вероятно, сказалось отсутствие предвзятой к мальчишке учительницы. Появились четверки, а молодой учитель по информатике даже сказал Зинаиде на собрании: у вас очень сообразительный сын, дикий, но быстрый ум, такие при хорошей обработке становятся изобретателями. Зинаида (никогда не слышавшая комплиментов Петьке от учителей) растрогалась едва ли не до слез и потом несколько дней подумывала о том, чтобы предложить молодому педагогу «за так», в благодарность за доброе внимание к сыну убрать квартиру. Но не решилась, постеснялась чего-то.

Сгубил все появившиеся было у Зинаиды надежды компьютер. Купила, как у всех, – чего ж не купить. Петька к тому времени нашел во дворе компанию, которая его приняла, однако Зинаиде компания не нравилась решительно. Но разве ему объяснишь, а тем паче уследишь? Она же на работе все время. Начал покуривать, как-то раз пришел домой не то навеселе, не то наглотавшись чего-то. Компьютер казался спасением – Зинаида слыхала, что от него детей во двор не тянет. Так и оказалось: Петька сразу в него вцепился, как клещ в песью шкуру (выражение самой Зинаиды). В доме стало тихо и благостно, парень приходил из школы, переодевался, ел – и сразу туда. Потом начались прогулы, Петька уходил в школу, отсиживал там один-два урока и возвращался домой, в пустую квартиру, или (если мать уходила на работу рано) и вовсе в школу не шел. Началась борьба, которая, если я правильно поняла, длилась года полтора. Зинаида конвоировала сына до школы, стыдила, грозила, умоляла, призывала на помощь учителей. Ничего не помогало. В начале девятого класса учителя сказали Зинаиде (и, конечно, самому Петьке): экзамены он не сдаст – и предложили какую-то вспомогательную школу. На комиссию Петька не пошел и окончательно сел дома, у компьютера.

Зинаида позвала знакомого участкового, который честно пришел и пригрозил Петьке детской комнатой и колонией. Ушлый Петька ответил милиционеру: ничего вы мне не сделаете, я никаких правонарушений не совершаю. Зина, глотая слезы, помыла милиционеру полы. Милиционер сказал: много их сейчас таких, тунеядцев, растет, сами вы, бабы, их разбаловали.

Еще через полгода Зинаида решилась, и муж приятельницы вынес компьютер в машину и увез к ним домой. Зимним вечером бледный и серьезный Петька встал на подоконник седьмого этажа, открыл окно и сказал: ты, мать, решай, мне, пойми, терять нечего, у меня в жизни ничего нет. А ты как потом будешь-то?

Компьютер привезли обратно наутро. Приятельница, продавщица из магазина, и ее муж в открытую крыли Зинаиду матом: идиотка, он же тобой вертит!

– Вертит, конечно, – соглашалась Зинаида. – А если бы все-таки прыгнул сдуру… тогда мне как?

С тех пор прошло почти два года. С Петькой нет никаких проблем. Кроме интернета, ему ничего не нужно. Ест он немного и прямо у компьютера. Из дома почти не выходит. Мыться и менять одежду надо заставлять. Если попросить, уберет за котом и посуду помоет… Но что ж это делается-то?

Я рассказала Зинаиде про японских хиккимори – целую прослойку молодых людей, которые годами сидят дома, не выходя на улицу. Говорят, их сейчас около миллиона. У продвинутых японцев есть специальные программы реабилитации, санатории, но, увы, это не очень помогает. У нас и этого нет. А компьютер с интернетом – что ж, он и вправду устроен так, чтобы заменить не очень взыскательному человеку целый мир. Зинаида тихо плакала.

– Вешаете на стенку календарь и лозунг из Аркадия Гайдара: «Нам бы день простоять да ночь продержаться до подхода Красной Армии…» – и начинаете зачеркивать дни…

– Но вы с ним поговорите, пожалуйста…

– А он придет? – удивилась я и вздохнула. – Конечно, поговорю…

Петька оказался рослым, белобрысым, по интеллекту лет на четырнадцать-пятнадцать. Разговаривал охотно, объяснил, что в компьютере в основном играет, но и общается (преимущественно внутри игр) тоже. Если компьютер убрать, то у него к вечеру в голове начинается такой шум и невозможно усидеть на месте, как будто внутри что-то чешется. И еще хочется заорать и что-нибудь разбить.

– Это зависимость, друг мой, – грустно сказала я. – Но у тебя, конечно, ко мне никаких вопросов нет? У тебя все хорошо, и это только мать волнуется…

– Есть вопрос, – неожиданно сказал парень. – Меня раньше мать Петькой звала или тунеядцем, а как к вам сходила, с того дня кикиморой кличет. Это чего?

– Кикиморой?! – изумилась я и тут же догадалась: это же измененное «хиккимори», Зинаида изменила по созвучию.

Объяснила про хиккимори Петьке. Кажется, он не испугался, а, наоборот, приободрился – дескать, много нас.

– А можете справку мне дать, что я псих? Чтобы от армии откосить?

– Не дам!

– Ну чего вам, жалко? Я же там, в армии, сдохну…

– Все может быть, – не стала лукавить я. – Но армия – это твой шанс перестать быть кикиморой. Может, мозги немного на место встанут – вернешься, работать пойдешь, учиться…

– А если я прикинусь дуркой? – лукаво взглянул на меня Петька. – Вот у нас был в седьмом классе припадочный, Серега. Так я как он…

– Фальшивые припадки врач разоблачит моментально, – заверила я. – Но если будешь очень долго и тщательно прикидываться, возможно, попадешь-таки в психушку. Очень не рекомендую.

– Ну ладно. Я тогда пошел?

Я попрощалась и смотрела ему вслед. До армии чуть больше полугода. Шанс есть, но насколько он велик? Я не знаю.

* * *

Я не знаю (и никто, кажется, толком не знает), что делать с теми, которые уже «сидят». Но у меня есть очень четкие представления о профилактике. Сейчас я их, с позволения читателей, изложу, вдруг кому пригодится:

– до четырех лет (наглядно-действенное мышление) лучше не давать ребенку ни планшет, ни компьютер. Пусть играет с кубиками, куклами, машинками и прочими предметами. Обязательно – ролевые игры с созданием миров. Он должен практически знать, что разные миры бывают не только в компьютере;

– после четырех лет игры и прочие компьютерные действия строго дозируются родителями. Хочется подчеркнуть для тех, кто говорит, что у ребенка компьютер «трудно отобрать»: компьютер (планшет) у маленького ребенка не ОТБИРАЮТ, ему его ДАЮТ. Дают родители, на строго определенное ими и известное ребенку время. То есть компьютер дозируется так же, как дозируются конфеты, прогулки во дворе, мороженое и т. д.;

– у подрастающего ребенка обязательно должны быть полноценные миры, кроме школы. Мир кружка, студии, дворовый мир, мир походов с родителями на байдарках, мир общения с животными, мир семейных досугов с настольными играми и так далее. У компьютерной вселенной должны быть конкуренты;

– родители не должны сами все свободное время проводить в инете. Всем известно, что дети – имитаторы;

– с детьми нужно разговаривать о чувствах и отношениях между людьми и показывать им, как люди общаются в реале (брать их в гости, в походы, на выезды, устраивать вечеринки, застолья, если сумеете, домашний театр, игры в футбол и волейбол во дворе и прочее).

Если все это проделать, есть значительная вероятность, что ваш ребенок кикиморой не вырастет.

Девочка из ниоткуда

Даже если мы относим себя к какой-нибудь конфессии, мы все равно повседневно живем в профанном мире и с миром сакральным, а также с мистикой встречаемся крайне редко. Но при всем при том практически каждому человеку по личному опыту знакомо ощущение необъяснимого озноба, когда откуда-то из-за неведомой (одновременно притягательной и опасной) грани тянет, тянет каким-то странным, неопределенным сквознячком… Наверное, тут все дело в том, что мы, в сущности, еще очень мало знаем об окружающем нас мире.

* * *

Родители Алисы с самого начала непонятно нервничали и чуть ли не оглядывались по сторонам.

– Вы знаете, у нас к вам очень странная просьба. Вы только не удивляйтесь и не отказывайтесь сразу, мы потом вам все объясним, вы нас извините, мы сами понимаем, что все это как-то…

– А в чем заключается сама просьба-то? – я решила прервать поток извинений.

– Вы поговорите с нашей дочерью…

– Ну разумеется, поговорю, если вы ее ко мне приведете. И, поверьте, это будет далеко не первая двенадцатилетняя девочка, с которой я стану разговаривать. Где же странность?

– Странность в том, – не глядя мне в глаза, сказала женщина, – что мы хотели бы, чтобы вы с ней просто так поговорили. Нипочему. Мы вам сейчас вообще ничего про нее говорить не будем. Нам важно, чтобы вы сами ее увидели и потом нам рассказали, как оно вам показалось.

– Оно? – тут уж я, пожалуй, удивилась как следует. Их ребенок что, гермафродит?!

– Ну, я имела в виду «как оно всё», – поправилась женщина. – Вы нам расскажете свои впечатления, а мы всё расскажем и ответим на все ваши вопросы.

– Да ради бога, – согласилась я.

Гипотез у меня было несколько, одна другой тривиальнее. Первое – самое простое и безобидное: девочка рано и бурно зашла в подростковость и сразу натворила что-то, поразившее родителей в самое сердце, – например, сперла из дома большую сумму денег, или пришла домой пьяной, или не пришла ночевать… Второе – тревожнее: в препубертате часто манифестируют всяческие психопатии; возможно, они заметили в поведении дочери что-то нехорошее, но не знают, как его классифицировать, хотят, чтобы специалист посмотрел, но боятся страшного диагноза и не хотят заранее специалиста «настраивать». И, наконец, третье: ничего ужасного вообще не происходит и не произошло, просто родители – невротики, да еще и начитались каких-нибудь книжек про подростковый возраст и сложные отношения с подростками, теперь им все мерещится и они хотят перестраховаться.

Девочка показалась мне много «нормальней», чем родители. Чуть-чуть с задержкой физического развития – уже скоро тринадцать, а вся такая худенькая, плоская, менструаций еще нет, рост маленький, ладошки узкие. Не красавица и не дурнушка, не блещет умом, но и далеко не глупа. В школе учится средне – бывают и четверки, и пятерки, и тройки. Двойки – очень редко. Не любит математику и физкультуру (плохо получается), любит литературу, историю и английский язык (получается хорошо). С удовольствием рассмотрела мои игрушки, призналась, что еще год назад с удовольствием играла в «домик Барби». Спокойно рассказала о двух своих подругах в классе и мальчике с третьего этажа, который ее на год младше и с которым они вместе гуляют и ходят друг к другу в гости – болтать, смотреть мультики, играть в компьютер (раньше почти каждый день, а сейчас реже – обоим много уроков стали задавать). Еще много и с удовольствием рассказывала о своей собачке – йорширском терьере Притти. Я спросила о братьях-сестрах (родители мне и этого не сказали).

– Никого нет, – грустно ответила Алиса. – А я бы очень хотела, брата или сестру – это все равно.

С родителями отношения хорошие. Иногда Алиса ездит в гости к бабушке (папиной маме) в Псковскую область. Там тоже есть две собаки, три кошки и коза Тамара с ужасным характером. Ходит в бассейн и на дополнительный английский (нравится), в прошлом году ходила на бисероплетение (надоело). В будущем подумывает стать либо учительницей английского, либо ветеринаром – еще точно не решила.

Я получила от разговора определенное удовольствие, девочка тоже выглядела вполне дружелюбно и жизнерадостно. Сейчас буду снимать родительский невроз, решила я, склоняясь к тому, что что-то такое все-таки жизнерадостная Алиса отчебучила, в одиночку или вместе с дворовым приятелем. Потому что вот ни малейшего удивления по поводу того, что ее притащили к психологу, она не проявила. Ни одного вопроса не задала. Знает кошка, чье мясо съела. Ну, сейчас мне всё расскажут.

Алиса, вежливо попрощавшись, ушла на свой английский. Родители зашли в кабинет.

– Очень милая девочка. И развита по возрасту. Ни малейшей психиатрии не чувствуется, – с ходу сообщила я и предложила: – Ну, рассказывайте, что у вас там.

По мере разворачивания рассказа челюсть у меня не отвисала только потому, что я придерживала ее пальцем.

Девочка приемная. Взяли ее из детдома почти три года назад, когда ей было десять лет. Они хотели маленького ребенка – от года до трех, мальчика или девочку – все равно, но на таких была очередь, и непонятно когда, а у них – уже возраст. А тут здоровая девочка (для детдомовских это редкость – вы же знаете, какой там контингент), в обычной школе учится даже неплохо, только несколько отстает от сверстников в физическом развитии. Врач сказал: хорошее питание, прогулки и спорт – догонит моментально. Воспитательница сказала: берите, если не боитесь. Ее уже два раза хотели взять, но не решились в конце концов.

– Но почему?!

– Алиса не выросла в детском доме. Она попала туда за два года до нашей с ней встречи. Предположительно ей было тогда восемь лет – во всяком случае, она сама так сказала.

– А где она жила до этого?

– Этого никто не знает.

– Как так может быть?

– Ее нашли на улице. В самом прямом смысле. Она сидела на автобусной остановке. Днем, а потом и ночью. Сначала она попала в приют, оттуда – в детский дом.

– А что она сама рассказывала? Восемь лет – это же уже совершенно сознательный возраст.

– Ничего. В том-то и дело. Она никогда никому ничего не рассказывала о своей жизни до того, как она оказалась на той автобусной остановке. Говорит: не помню. Сказала, что ее зовут Алиса, что ей восемь лет. Читать-писать не умела, но еще в приюте, очень быстро, как будто вспоминая, научилась и в детдоме пошла в школу во второй класс, к ровесникам.

– Там, тогда ее психологи смотрели?

– Да, конечно, сами понимаете, не один и не два раза. Кроме того, пытались же найти ее настоящих родителей – ну, у кого она пропала.

– И что?

– Нигде в России никто о пропаже девочки Алисы не заявлял и никто внешне похожих на нее девочек не искал.

– Вы не знаете, речь у нее тогда была по возрасту? Чисто русская? Без акцента и диалектных особенностей?

– В том-то и дело. Она всегда говорила очень хорошо, так, как будто с ней много и культурно разговаривали. А потом высадили на автобусной остановке и стерли память о прошлом.

– Бытовые навыки?

– В полном объеме, по возрасту.

– Ее осматривали? Травмы головы? Отравление? Наркотики?

– Конечно. Ни малейших признаков.

– Детский гинеколог?

– Она девственна.

– Бывает травматическая амнезия, но тогда люди либо вообще не помнят, кто они такие, либо начисто забывают какой-то кусок жизни от сих до сих, куда как раз и входит травматическое событие. То есть, получается, Алиса просто НЕ ХОЧЕТ говорить?

– Психолог в детдоме сказал: не приставайте к ней, она либо действительно не помнит, либо не может рассказать. Живите как с чистого листа. Потом, если вспомнит и / или захочет рассказать, – расскажет. Мы и не приставали.

– А она, как я понимаю, либо не вспомнила, либо не захотела…

– Именно так.

– И вот теперь…

– Ничего такого не произошло. Алиса взрослеет. Учится, гуляет, прыгает с собакой. Обычная девочка, бывает веселой или раздражительной. Все, кто не знает ее истории, видят ее именно так, как увидели ее вы. Но мы живем с ней рядом каждый день и…

– И – что?

– Нам иногда (да что там иногда – часто!) кажется, что это всё – игра. Что она всю эту нормальную жизнь десяти-, а потом и двенадцатилетней девочки просто талантливо изображает, разыгрывает, как в спектакле. А на самом деле… В том-то и дело, что мы даже представить себе не можем, что там на самом деле! Откуда она пришла?! Кто она такая?!. И вот теперь, когда вы тоже знаете этапы ее биографии – автобусная остановка, приют, детдом, приемная семья, – скажите, вам не кажется ли тоже, что она изображает из себя СЛИШКОМ нормальную девочку, слегка переигрывает?.. И скажите нам скорее, что все это чепуха и нам самим лечиться надо!

– Все это чепуха и вам самим лечиться надо! – твердо сказала я. – Мозг – сложнейшая, удивительная машина, о реальных принципах работы мышления, памяти мы даже еще не догадываемся. Нарушения бывают самые причудливые. Частичная амнезия – один из самых распространенных феноменов. У меня недавно был тишайший мужик с двумя высшими, который утверждал, что совершенно не помнит, как кроет матом тещу, которая уже восемнадцать лет ему в его же семье плешь проедает…

Они улыбнулись и чуть-чуть расслабились; я этого и хотела.

– Да-да, – закивал мужчина. – Нам уже говорили однажды, что это бывает. Женщина-милиционер говорила. Не только Алиса. Их, бывает, находят.

– Кого – их? – я почувствовала некий холодок, отчетливо проползший вдоль позвоночника.

– Ну, людей, которые ничего не помнят. Дети бывают, подростки.

– Ага, – сказала я, потому что это было единственное, что я могла сказать по этому поводу.

Потом мы еще поговорили, уже о всяком тривиальном – выполнение домашних заданий, нужны ли индивидуальные занятия английским (Алиса прекрасно успевает, но ей хочется еще, дополнительно), необходимость физических нагрузок (она их терпеть не может), можно ли завести еще птиц и рыбок (она просит, но будет ли ухаживать?). Они ушли, загруженные всякой всячиной, но почти веселые, успокоенные. Надолго ли?

* * *

Я думала об этом визите почти неделю. Потом позвонила приятелю, который отработал следователем почти тридцать лет. Я из личных обстоятельств знаю, что люди порою просто исчезают – без предупреждения и без всякого следа. Но вот наоборот?

– Скажи, Жора, а что, правда, бывает так, что находят на вид психически здоровых людей, которые берутся неизвестно откуда и своего прошлого как бы не помнят или, во всяком случае, о нем не говорят? И если да, то что сними потом бывает?

– Да, – тут же, ничему не удивляясь (и его, и моя работа удивляться постепенно отучает), ответил приятель. – Тут две отчетливые группы. Одна – старики: у них в конечном итоге, как бы они ни выглядели, просто с головой плохо. Их из ментовки в больницу отправляют. Либо потом родственники найдутся, либо в дом престарелых переведут. А вторая группа – это молодежь, даже дети или подростки скорее. Здесь непонятно. Просто идут по улицам или сидят где-то. Иногда в подъездах ночуют. Эти, конечно, в приюты попадают.

– Жора, но кто же они такие? Откуда берутся?

– Ну я-то откуда знаю? – я прямо увидела, как приятель пожал плечами. – Берутся откуда-то. Но сколько я их видал, они такие обычно… ну, некриминальные.

– И потом?..

– Что – потом? Потом живут где-то, с нами… делают что-то… А ты зачем спрашиваешь-то? Нашла кого-то? Или просто «Жука в муравейнике» перечитала?

– Да так просто… Спасибо!

Я положила трубку и долго смотрела в окно. Там шли обычные люди и обычный дождь. И одновременно где-то там, неподалеку, играла с собакой или делала уроки девочка Алиса, которая пять лет назад из ниоткуда материализовалась на автобусной остановке.

Велосипед для Павлика

Средних лет женщина с простым лицом и носом-картошкой испытывала неловкость. Это было сразу видно. И ребенка с ней не было. Вероятно, ее подросток вошел в клинч и наломал дров, подумала я. Учителя или подруги наговорили ей ужас-ужасов, и она решила, что у нее все это совершенно эксклюзивно и, наверное, это ее ошибка и вина…

– Вы знаете, мне даже стыдно сказать… – подтверждая мою догадку, начала она. Я на секунду предалась мысленному бахвальству: какой же я все-таки опытный психолог! Клиент еще ни слова не сказал, а я уже обо всем догадалась…

Она достала листок бумаги, на котором было что-то распечатано.

– Вот, вы лучше прочтите сами…

С некоторым недоумением я взяла листок. Недоумение было вполне умеренным, ибо я давно осведомлена о том, что есть люди, которым легче изложить проблему в письменном виде, чем рассказывать о ней. Я сама предпочитаю слушать живой рассказ, но люди ведь разные… Однако на протянутом мне листочке было совсем другое!

«Дорогие люди! Многим мальчикам и девочкам сейчас хочется иметь всякие модные гаджеты, чтобы играть в компьютерные игры. Я их не понимаю, ведь там все ненастоящее. Мне очень хочется велосипед. Я не очень хорошо хожу, но я люблю кататься, и у меня уже всё получается. Мне нравится кататься быстро, чтобы ветер свистел в ушах, тогда я чувствую себя таким счастливым! Самая моя большая мечта – поехать с друзьями в дальнее-предальнее путешествие на велосипедах (хорошо бы в другие страны, но я понимаю, что я пока еще не вырос, и можно было бы по соседним дворам или в парк) и там увидеть, как живут другие люди, потрогать там все и даже понюхать. Мне нравятся запахи, и иногда я представляю себя большой собакой. Я просил велосипед у мамы, но она сказала, что не может мне его купить. Я на нее совсем не обиделся, потому что понимаю, что велосипед стоит дорого и у мамы на него нет денег. Мы живем без папы, мама работает учительницей, а учителям мало платят. И еще у меня есть сестра Варя, которая учится в школе для умственно отсталых, и ее надо все время лечить и развивать, а на это тоже уходит много денег. И еще нужно покупать всем нам еду (у нас еще два кота, одного Варя принесла с улицы – она вообще добрая и хорошая и любит животных) и одежду (мама говорит, что учитель должен всегда хорошо выглядеть, и это правда, он же должен подавать ребятам пример), и еще коммунальные платежи, они сейчас очень выросли, но вы же сами знаете…

Я вас прошу, если вам не трудно сделать такое доброе дело, перевести немножко денег вот на этот счет (дальше идут по всем правилам реквизиты банка и номер счета) – это счет моей мамы, с пометкой «На велосипед для Павлика», иначе она не поверит. Но, конечно, если у вас у самих мало денег, или на ваших детей не хватает, тогда не надо, я ведь понимаю, что в мире есть много людей и детей намного беднее нас.

Но если я все правильно придумал, и все получится, и у меня будет велосипед – какое же это будет счастье! (Я и Варе дам покататься, она, кажется, умеет, но если нет, я ее научу). Заранее всем огромное спасибо!»

Я прочла все до конца, потом перечитала некоторые абзацы. Вскинула взгляд на мою посетительницу.

– Я действительно работаю учительницей в третьей… школе, – не поднимая головы, сказала она. – А вот это, то, что вы держите сейчас в руках, мой сын Павлик разместил в одной из социальных сетей – там есть такое специальное место, где это можно… разумеется – вы же понимаете! – без моего ведома.

– Сколько лет Павлику?

– Девять!! – ее голос вдруг почти сорвался на визг.

Я окончательно распрощалась со своей гипотезой о вошедшем в клинч подростке и спросила следующее:

– Ваши реквизиты подлинные?

– Да, разумеется.

– А где же он их взял?

– Достал из моей сумки книжечку «Сбербанка» (туда вложен листок с реквизитами) и аккуратно списал. Это нетрудно, он знает, как она выглядит, мы с ним сто раз ходили вместе в банк.

– Это, с позволения сказать, объявление написано с большим знанием психологии… – задумчиво сказала я.

– Да, он мне сказал, что долго изучал представленные в Сети образцы, чтобы понять, как именно писать и на что люди лучше откликаются.

– И что же было дальше?

Учительница противно хрустнула пальцами и переступила ногами на ковре.

– Дальше мне на счет стали приходить деньги. С той самой пометкой. Я заметила не сразу (я не хожу каждый день в банк), но когда узнала… там была уже достаточно большая сумма… Разумеется, я тут же взяла его за жабры!

– И что же Павлик?

– Он сразу во всем признался. Был абсолютно спокоен и чуть ли не горд собой. Я пыталась ему объяснить… но это именно то, что моя бабушка называла «об стенку горох». Он меня просто не понимает! Он говорит: мама, но ты же действительно не можешь купить мне велосипед. А люди должны помогать друг другу, ты сама мне всегда говорила. Что же плохого, если те, кто может, помогут нам?

– Он вас просил?

– Да, однажды, довольно мельком. Я действительно ответила, что это слишком дорогая для нас покупка. Но я и подумать не могла… Это еще не всё!

– Что же еще?

– Однажды вечером к нам в квартиру позвонили. Павлик был на кружке, дверь открыла я. На лестничной площадке стоял мужчина. Очень симпатичный, средних лет. Рядом с ним стоял велосипед. Мужчина улыбнулся мне и спросил: «Вы, наверное, мама Павлика?» Я, не находя слов, кивнула. Тогда он сказал: «Вот, я купил, а мой сын на нем почти не катался, потому что они с матерью уехали. А сейчас он уже вырос. Я случайно увидел и сразу подумал: чего же он у меня стоит, пусть лучше вашему Павлику будет радость. А деньги, если кто прислал, вам на другое понадобятся. Держите, держитесь, и удачи вам всем». Он передал мне руль велосипеда, еще раз грустно улыбнулся и ушел. Я была настолько ошеломлена, что сейчас даже не уверена, что сказала ему спасибо. Так стыдно… ведь он явно хороший и не очень счастливый человек…

– Но откуда же он узнал ваш адрес?

– Не знаю. Павлик клянется, что адреса нигде не оставлял, и я ему, пожалуй, верю. Но разве это трудно в нынешнее время, если захотеть? Есть же всякие базы… все мы под колпаком у Мюллера… В общем, по моему настоянию Павлик в тот же день написал на этой странице: «Спасибо, спасибо всем! Теперь у меня есть велосипед – это такое счастье! И еще счастье знать, сколько на свете хороших и добрых людей!» И, кажется, он очень доволен собой, у него все получилось, а вот я теперь сижу с этими деньгами и этим велосипедом и не знаю, что мне делать…

Мы посмотрели друг на друга.

– Да… Если честно, я тоже не знаю… – призналась я.

Она вздохнула, как мне показалось, с облегчением.

– Идиотское положение, правда? Вернуть людям эти деньги и уж тем паче этот велосипед я не могу – просто не сумею. Потратить их, отдать велосипед Павлику? Тем самым я признаю нравственную правомерность этого его… предприятия, аферы, эскапады?.. Я даже не знаю, как правильно назвать…

– Но есть же еще Варя… Может быть, отдать велосипед ей? Она сумеет?..

– Да нет у него никакой умственно отсталой сестры Вари!! – голос моей посетительницы опять сорвался на визг. – Нет и не было никогда! Мы с ним вдвоем живем, не считая котов!

– Ого! То есть он эту Варю просто с нуля придумал для оживляжа темы?

– Варя существует, – вздохнула учительница. – Дочка наших соседей по даче. Ей уже шестнадцать, умственный возраст сейчас около семи. Она очень хочет играть с детьми в их игры, но большинство детей (с подачи родителей, конечно) от нее шарахается. Павлик всегда с ней охотно играл, они очень хорошо ладят…

– А как он это свое вранье объяснил?

– А в сущности вот как вы только что сказали: «Соврал для оживляжа». А когда я начала его стыдить, спокойно выслушал, а потом сказал приблизительно так (я своими словами излагаю): «Мам, вот ты же учительница, ты же знаешь, что половина тех, кто к тебе пришел на урок, урок не выучили. Но все делают вид, что выучили. И дальше либо пронесет, либо ты их поймаешь, либо они как-то выкрутятся. Вранье? Конечно. Но таковы условия игры, и все их знают. В интернете все так же. Там редко кто говорит правду о себе, и все это знают. В чем же проблема?..» Что делать теперь – это, конечно, важно. Но, пожалуй, еще важнее для меня: как же мне теперь ко всему этому относиться?!

Я чуть-чуть подумала и сказала:

– Мне кажется, это зависит от того, каким героем вы воспринимаете Остапа Бендера – положительным или отрицательным.

– Вы полагаете, у меня растет великий комбинатор? – усмехнулась она.

– Практически не сомневаюсь…

Душеприказчица

Они пришли в поликлинику вдвоем – высокий сутулый мужчина с седыми висками и пожилая сухенькая женщина с распухшими лодыжками. О чем-то очень тихо поспорили прямо перед дверями моего кабинета, и в результате женщина осталась сидеть на банкетке в коридоре, а мужчина зашел внутрь.

Долго устраивался в кресле, так и эдак подгибая худые ноги, потом поднял на меня усталый взгляд.

– Я по поводу дочери, Маши. Ей скоро будет пятнадцать.

– Подростковые проблемы? – предположила я.

– Не знаю, – вздохнул он. – Но полгода назад умерла моя жена, мать наших детей.

– Соболезную.

– Спасибо.

Мне было его искренне жаль. Он сказал «детей» – значит, кроме Маши, есть кто-то еще. Полгода – не такой уж большой срок, чтобы пережить серьезную потерю и как-то по-новому устаканить быт. Наверняка им всем, сколько бы ни было оставшихся, сейчас очень тяжело – и духовно, и физически. Однако он сказал именно про дочь. Интересно, она старшая или младшая? Возраст мужчины и бабушки в коридоре допускал разные варианты.

– Маша очень переживает смерть мамы?

– Не знаю, – уныло повторил мужчина.

Ухаживал за женой и потерял контакт с дочерью? Никогда его не имел? Маша закрылась от всех уже после смерти матери?

– От чего скончалась ваша жена? Болезнь? Несчастный случай?

– Она очень давно тяжело болела, много лет. Были ремиссии, но в общем все, в том числе и она сама, знали, к чему идет…

Ситуация нависшей угрозы. Да еще какой угрозы! Дети в семье, конечно же, всё знают и боятся, не могут не бояться. Отец бессилен защитить их от грядущей потери, и это состояние длится годами… Мое сочувствие еще усилилось.

– Ваша супруга скончалась. Что же дети?

– Младшая грустит, конечно. Но это ведь нормально! Иногда плачет по вечерам, спрашивает, хорошо ли маме на небе, правда ли, что у нее там уже ничего не болит и она опять красивая (у нас бабушка как бы верующая, она ее утешает этими христианскими сказками). Как-то сразу за эти полгода повзрослела, старается по дому помогать, гуляет с собакой, предлагает сходить в магазин. Иногда мы с ней вместе смотрим фотографии. Недавно она сказала мне, что боится забыть, как мама выглядела до последнего обострения, – у ее одноклассницы три года назад умерла очень любимая бабушка, и она как-то по случаю, чуть не плача, призналась нашей, что не может вспомнить ее лицо, только руки и запах…

У меня у самой уже защипало в носу, но мужчина явно пришел ко мне не для того, чтобы поплакать вместе с психологом.

– А что же Маша?

– Маша? – на его высоких скулах заходили желваки. – Три дня назад на мой прямой вопрос: чего ты от нас хочешь? – она ответила так: «Я бы хотела, чтобы ты нашел себе любовницу. Или, если тебе порядочность не позволяет, женился бы опять, что ли. Можно на женщине с ребенком, я бы для разнообразия не отказалась от маленького братика, мне маленькие нравятся, а наша Лилька уже корчит из себя большую, с ней стало скучно… И еще я хочу, чтобы тетя Света отвязалась от меня, съездила куда-нибудь надолго (может быть, в Таиланд?) и тоже нашла себе там какую-нибудь личную жизнь или хоть какое-нибудь увлечение».

– Кто такая тетя Света?

– Это моя младшая сестра. Все эти годы она много помогала мне… нам ухаживать за Марией, я ей бесконечно благодарен, и ей, конечно, очень обидно теперь… Когда она приходит, Машка ведет себя просто несносно.

– А еще?

– Еще она слушает на полную мощность какую-то мозгодолбительную музыку («Мамы же теперь нет, ей не мешает, а вы потерпите, в 11 я всё выключу, по закону»), шляется где-то сама или приводит домой целый выводок глупо хихикающих подружек, не желает совершенно ничего делать по дому, курит, хамит бабушке… Иногда мне кажется, что она просто совершенно бесчувственная дура, иногда – что это какая-то демонстрация (но я совершенно не понимаю: демонстрация чего и в чем ее цель?), а иногда – и это меня пугает больше всего – я думаю: а вдруг это уже что-то за гранью нормы? Недавно она заперлась внутри квартиры и ни на что не откликалась, отключила мобильник, Света звонила, стучала руками и ногами, перепугалась до полусмерти (она почему-то решила, что Машка наглоталась таблеток), вызвала меня с работы. Потом она все-таки открыла, спокойно пожала плечами и сказала: ну и чего было с ума сходить? Видишь, у нас никого нет дома, ну и пошла бы себе в кино…

– Почему не зашла в кабинет ваша мама?

– Это мама Марии. Она тоже волнуется за Машку, но уже здесь решила, чтобы я сам все рассказал, потому что вы зададите вопрос, она сразу заплачет и будет только мешать.

– Маша придет ко мне в поликлинику?

– Я думаю, да, она любит общаться. Но я хотел заранее вам все рассказать, потому что она очень демонстративна, вмешивается в разговор и не всегда дает даже договорить…

Когда он уже ушел, я поняла, что не спросила важного: а какой, собственно, была Маша до смерти матери? Такой же или какой-то другой?

* * *

– Не, вы не подумайте, я против вас лично ничего не имею, у вас, я понимаю, работа такая, но как же они меня все достали! Я так думаю, что им самим нужен не психолог даже, а целый выводок психиатров с уколами!

Машка была маленькая, чернявенькая, нервная и жилистая, похожая не на отца, а на бабушку (и, по всей видимости, на покойную мать). В ноздре у нее висели три сережки, но никаких других признаков молодежных субкультур снаружи не наблюдалось.

– Почему ты так думаешь?

– Да они все теперь растеклись, как кисель в столовке из перевернутого стакана, и так лежат! Может, им уколы бы как раз помогли, понимаете?

– Прости, не очень понимаю. Поясни, если можешь.

– Они не знают, что теперь делать, и живут так, как будто бы город все еще осажден. Все для фронта, все для победы – слыхали такое?

– Слыхала… – нешуточно удивилась я. Во всей манере Машкиной речи, в метафорах, которые она использовала, было что-то странное. Я это чувствовала, но никак не могла эту странность ухватить и рационализировать.

– Ну вот. А город уже пал, даже завоеватели уже уехали с награбленной добычей, а они как ни в чем ни бывало все стоят на стенах спина к спине и кипятят смолу для отражения нападения. А надо бы уже чем-нибудь другим заняться. Но они по-чесноку не знают, чем и как… Теперь вот взялись меня то ли воспитывать, то ли уже лечить…

– Но это нелегко после такого…

– А кому щазз легко?! – моментально ощерилась Машка и я не сразу поняла, что это такой юмор. – Не, я понимаю, когда оно вдруг: вот вчера был здоровый человек, а сегодня его – р-раз! – и машиной насмерть задавило. Это шок, конечно. Но у нас-то не так, можно было сто раз прикинуть… Вот я, например, заранее знала, что мне мамина комната достанется, и знала, какой цвет обоев…

– Маша, но… – честно говоря, мне уже было как-то не по себе.

– Так вы на их стороне, да? – девочка поставила вопрос ребром.

– Ну, я не знаю, – нерешительно проблеяла я. – Я вообще-то сама по себе…

– А… Ну тогда ладно, спасибо за беседу, я пошла.

Она встала и ушла, а я смотрела ей вслед. Неудача.

Я долго думала над этим случаем, пыталась поймать нечто ускользающее – мне все время казалось, что оно там уже было, просто я не сумела его распознать. В конце концов звонком вызвала отца и спросила сначала про Машку (ничего нового не узнала), а уже потом, каким-то наитием:

– Расскажите, каким человеком была ваша жена Мария.

– Веселым, легким, – моментально ответил он. – Ко всему, даже к своей смертельной болезни, относилась с иронией. Всегда нас всех поддерживала, много играла с дочерьми. Когда у нее были ремиссии, мы всей семьей ездили на озеро на турбазу, там она с мужиками сидела на пирсе и ловила рыбу, а дочки ее потом жарили…

Все едкие метафоры, которыми Машка сопровождала рассказ о своей семье, были не из лексикона нынешних подростков, а из предыдущего поколения! – внезапно поняла я и попросила: – Пожалуйста, уговорите как-нибудь вашу старшую дочь прийти ко мне еще раз.

* * *

– Я поняла про кисель, – сказала я Машке. – Твоя тяжелобольная, а потом и умирающая мать была веселым, легким и очень сильным человеком. Именно она держала кисель в стакане, и она прекрасно понимала, что с ее смертью вся выстроенная вокруг ее многолетней болезни семейная организация рухнет. Когда осада закончится, люди, сплотившиеся и привыкшие жить в ситуации безнадежной войны, с трудом будут приспосабливаться к мирной жизни. Вы были близки, ты похожа на нее, у вас одно имя и вот, она попросила тебя, когда ее не станет…

– Да, – сказала Машка и шмыгнула носом. – Она в конце говорила, что устала и что смерть – это так же естественно, как и жизнь. Мы с ней вместе придумывали, как я себе комнату обустрою, она мне рисовала… И она велела мне любой ценой выпихнуть их в жизнь – она очень боялась, что папа войдет в роль такого страдальца и больше никогда не женится, а ведь ему всего тридцать девять лет! А Лилька станет мужественной сироткой – она на папу похожа и книжки такие любит. А Светка вообще дура какая-то, ее никто и не просил, она сама к нам таскалась, вместо того чтобы свою семью завести, говорит нам с Лилькой: бедные вы мои! Я ее просто видеть не могу! Но они никто не понимают… – Машка тихо заплакала.

– Теперь я поняла, и я – на твоей стороне, – твердо сказала я. – Однако смотри, ваш семейный кисель уже опять сплотился – на этот раз в тревоге за тебя и в раздражении на тебя же…

– Ну да. Думаете, мне это приятно?

– Конечно нет. Но тебе всего четырнадцать, а задача, которую поставила перед тобой Мария, очень непростая. Мне кажется, тут надо поэкспериментировать со средствами. Например, мозгодробительная музыка явно не катит…

– А что подойдет? – деловито спросила Машка, вытянув тонкую шею и сдвинувшись на край стула. – Меня папа в первую очередь интересует, конечно…

– Вот это мы сейчас с тобой и обсудим, – пообещала я.

* * *

Потом я пригласила по очереди всех членов семьи и попросила их:

– отца – временно оградить Машу от Светы и хотя бы попытаться вникнуть хоть во что-нибудь в современной молодежной культуре (у него растут две дочки – кто же, если не он?);

– бабушку – почаще выпихивать отца девочек из дома, настоять, чтобы они куда-нибудь съездили в отпуск, а не сидели на даче;

– Свету – время от времени (но не чаще двух раз в месяц) выводить мать Марии «в свет»: в кино, в кафе, на выставки, ибо ей нужно отвлекаться от своего горя и домашнего хозяйства, а девочки еще слишком малы и глупы для такой гуманитарной миссии;

– Лилю – помочь старшей сестре справиться с подростковым возрастом, отягощенным смертью матери. Больше понимания и просьб помочь в том или этом – Маша обязательно откликнется.

И работа закипела…

Вокруг одни придурки

Было видно, что его ко мне, фигурально выражаясь, тащат. Хотя мать его и не касалась, но он все равно заметно, каждой клеточкой, каждой гримаской, каждым микродвижением – упирался.

– Ага, – сказала я ему, когда они уселись. – У тебя, наверное, никаких проблем нет. Все проблемы у родителей, и пусть бы они и ходили к этим психологам, если им надо. Так?

Он уже совсем было собрался с готовностью кивнуть, даже чуть-чуть запрокинул голову назад, но в последнюю миллисекунду подростковая поперечность все-таки пересилила.

– Ну нет, почему, у меня тоже есть проблемы…

– Замечательно! – обрадовалась я. – Тогда формулируй.

– Ну вот, например, меня из школы хотят выгнать… – он взглянул на мать с явной надеждой, что она сейчас опровергнет его слова: да ну, что ты, никто тебя не выгоняет… Мать молчала. Интересно, заметила ли она, прочитала ли этот детски-беспомощный взгляд?

– А за что же выгоняют? Не тянешь программу? Двойки? Прогулы? Хулиганишь?

– Да ничего подобного! – не выдержала мать. – Школа у нас сильная, но он вполне мог бы там учиться, это все учителя говорят: голова у него нормальная, соображает. Просто достал он там всех! И меня тоже достал! И бабушку! И отца! И сестру!

– И кошку, и вагоновожатого в трамвае, и даже тараканов на кухне, – подхватила я (парень улыбнулся в пол, мать осталась серьезной). – Ага. Что ж, результаты выдающиеся. Всего четырнадцать с половиной лет, а уже всех достал. Нельзя ли теперь поподробнее о технике доставания?

– Понимаете, что бы ни случилось, у него всегда все виноваты, – сказала мать. – Но никогда не он сам. Кто-то его толкнул, кто-то не так понял, кто-то к нему пристрастен, кто-то хочет выслужиться, кто-то глупый… Да, вот это любимое, всё объясняющее выражение последние два или даже три года: да они же все придурки!

– Давайте с самого начала, – решила я. – Начиная с перинатального анамнеза.

Анамнез, как я и предположила, был. Сразу из роддома – в другую больницу, потом долгое выхаживание, массажи-электрофорезы. Диатез, отдельная диета, о яслях даже не думайте, может быть, детский садик, когда-нибудь потом… Старшая беспроблемная сестра беспроблемно училась в четвертом классе и охотно играла с забавным младшим братиком, вполне снисходительно (он же маленький!) перенося его капризы. «Внимательно следите за интеллектуальным развитием, чтобы не пропустить чего, – сказали врачи семье, в которой был один профессор и два доцента. – Старайтесь работать на опережение». Работали. В три с половиной года Саша начал читать. В пять – решал несложные уравнения. Очень любил играть на барабанах (вообще оказался очень ритмичным). С четырех лет ходил на фигурное катание (полезно для здоровья), бросил, когда стало нужно не просто кататься, а напрягаться на результат. Сочинял забавный детский рэп, даже однажды дошкольником выступил с ним в «Гигант-холле». При этом не слышал никого, кроме себя, почти не общался с детьми и совершенно не умел проигрывать в игры с правилами – сразу бросал все и уходил в слезах. Ходили к психологу. Психолог сказал: нужна социализация. Здоровье сейчас вполне в пределах, так что все в сад. Садик взяли частный (в государственных не было места), пошли в подготовительную группу. На занятиях Саше нравилось поражать всех (и детей, и воспитателей) своими знаниями и умениями, но за пределами занятий отношения с одногруппниками не ладились – Саша предлагал им сложно-сюжетные ролевые игры и требовал, чтобы они ему во всем подчинялись (так играли в семье). Дети, разумеется, отказывались. «Почему бы тебе не поиграть в их игры?» – спросил отец. «Мне неинтересно», – ответил Саша. Расспросив сына подробнее, отец признал, что предлагаемые одногруппниками игры действительно «какие-то дебильноватые». В саду Саша не был агрессивным, не дрался, общался в основном с выбранной им воспитательницей, которая готова была его благодушно слушать, так что в общем год прошел без особых эксцессов.

По совету невролога, наблюдающего мальчика с рождения, со спецшколами в начальной школе экспериментировать не стали. Выбрали спокойную добрую учительницу в школе в соседнем дворе. В первом классе Саше делать было просто нечего. «Что ж, раз читать-писать он уже умеет, пусть теперь учится общаться с детками, – сказала родителям учительница. – Этого он не умеет совсем».

В середине второго класса Саше устроили «темную». Во время «разбора полетов» – никаких объяснений от детей, кроме «он противный». Учительница сказала родителям: «Вы знаете, с ним действительно бывает неприятно общаться. Он не хамит напрямую, но как будто бы тебя презирает и даже не очень старается это скрыть. Я не знаю, откуда это в нем, но обычно такое все-таки из семьи. Вы можете забрать его из класса, но в этом нет особого смысла, пока не разобрались, в чем дело… ведь все свои проблемы он унесет с собой». В тот же день родители перевели Сашу в параллельный класс. И там неожиданно всё наладилось. Учительница ставила его всем в пример, он учился на одни пятерки, и у него даже появились два не то приятеля, не то друга, которые смотрели ему в рот и безоговорочно признавали его первенство.

В конце начальной школы учительница сказала: такому ребенку, как Саша, нечего делать в нашей дворовой школе. Я разговариваю с ним, как со взрослым человеком. Ему надо идти в гимназию.

Сначала родители не решились – до гимназии надо было ехать полчаса на маршрутке, возить, да и Саше снова приспосабливаться… Но в пятом классе все сразу стало так плохо! «Он перебивает на уроках, не желает выполнять указания учителя, он всегда, по любому поводу лучше знает как, в ответ на замечания ссылается на параграфы из кодекса о правах ребенка и даже чем-то нам угрожает… Объясните ему наконец, что так вести себя непозволительно!» «Заткнись и слушай! – велел Саше отец. – Надо приспосабливаться к людям!» «Не буду я к ним приспосабливаться, – сказал Саша. – Потому что они говорят сплошные глупости. И я не должен…»

Пятый класс кое-как дотянули и пошли-таки в гимназию. Вступительный тест Саша сдал хорошо, и первые два месяца в гимназии тоже все было нормально. Потом началось снова-здорово. При этом, если в прошлой школе Саша действительно усваивал программу и учился почти лучше всех, то здесь, в гимназии, он оказался в середняках. «Он считает возможным перебить учителя на уроке, он неуважительно относится к товарищам, он отказывается выполнять указания учителей… И вообще… Вы не хотите показать его… ну хотя бы психоневрологу?»

Старый заслуженный психиатр из Военно-медицинской академии сказал матери Саши: «Да не волнуйтесь вы, дамочка, никакой психиатрии у вашего сына нет. Нормальный он у вас. Просто противный». Мать разрыдалась в кабинете и потом еще месяц пила новопассит, чтобы успокоиться. Семейный совет наконец-то взглянул правде в глаза и признал правоту психиатра: с умным, развитым Сашей действительно неприятно общаться. «Он все время, каждым словом как будто ущипнуть тебя хочет», – сказала сестра. «Я почему-то с ним все время чувствую себя старой дурой», – заметила бабушка (доктор исторических наук). «Он со мной явно конкурирует, хочет уесть, но я думал, это нормально, по Фрейду», – пожал плечами отец.

– Саша, а ты сам-то понимаешь, что это с тобой, а не с миром что-то не так? – подступили к подростку родственники.

– Ну что ж, – пожал плечами Саша. – Значит, вы меня как-то не так с самого начала воспитывали. Вот теперь и расхлебывайте…

– Мы в тупике, – признала мать. – С ним говорила я, говорил отец, говорил директор школы и классный руководитель. Он то ли не хочет, то ли не может понять. Поведения своего не меняет. Ну вот, из гимназии нас выгонят – и что? Куда он пойдет? Получается, что права та первая учительница… все проблемы он унесет с собой. И разложит на новом месте.

– Конечно, – кивнула я. – Спасибо вам за рассказ. Следующий раз вы мне не нужны. Я буду говорить с Сашей.

* * *

– Какие предметы тебе нравятся в гимназии? – спросила я.

– Литература и геометрия, – сразу ответил Саша.

– Ага. А ты можешь доказать эти геометрические теоремы другими способами, не как в учебнике?

– Да. Иногда могу, – кивнул мальчик.

– Я почти всегда могла! – с гордостью сказала я. – В меня однажды математичка даже транспортир кинула, чтобы я не мешала ей вести урок.

– А вы мешали?

– Еще как. Я вообще была довольно противная. Хотя и не настолько, конечно, как ты, – у меня все-таки были настоящие друзья, компания и все такое. Но в целом мозги на свое место встали уже после того, как школу закончила и работать пошла… Литература – это все-таки слишком неоднозначно, поэтому мы твою задачу будем решать геометрически.

Смотри сюда: люди живут все вместе, и мы представим их себе в виде забора. Вот так. Каждая досочка – это отдельный человек. Вокруг нее – близкие ей досочки-люди: семья, друзья, одноклассники там какие-нибудь. Давай на нее посмотрим внимательнее. Чего она хочет?

– Ну… Не знаю. А чего?

– Она хочет высунуться. Не стоять в общем ряду. Быть повыше – самой лучше виден мир, ну и ее другим видно… И есть два чисто геометрических способа решения этой ее задачи – стать выше тех, кто рядом. Предлагай.

– Ну вот так, – Саша дорисовал кусочек доски.

– Ага, – согласилась я. – Досочка выросла. Что это за кусочек в человеческом смысле? Ну что она, например, такое приобрела, что реально подняло ее над окружением?

Саша подумал:

– Ну, разбогатела, например?

– Чтобы разбогатеть, поработала сначала все-таки, наверное, – усмехнулась я. – Если промышляла грабежом на большой дороге, то это уже другая геометрия будет. Еще?

– Может быть, выучила испанский язык?

– Отлично! Ты поймал! Еще?

– Научилась делать сальто. Водить самолет. Сходила в трудный поход. Усыновила троих сирот…

– Замечательно. В общем, досочка приобрела некий ресурс, которого у нее раньше не было и который ценится ею самой и ее окружением, и за счет этого поднялась и расширила свой горизонт обзора. Теперь ищи второе решение. Повторяю: чисто геометрическое.

Саша думал долго, чиркал на листке. Я не хотела подсказывать. Он не дурак, должен сам. Наконец он с мрачным видом сунул мне листок:

– Вот так, что ли?

– Именно! Притопить других, в первую очередь, конечно, рядом стоящих, и за счет их опускания как бы (это иллюзия, заметь, реального подъема, в отличие от первого случая, нет) приподняться самому, слегка увеличить обзор… Но что в этом случае первым попадется на глаза?

– Другие доски вдалеке, того же размера… – вздохнул Саша.

– Верно. Решение?

– Добраться до них и их притопить тоже.

– Можно даже не добираться, – утешила я. – Здесь вообще есть два способа – реальный и виртуальный. Реальный – это когда ты (или твои предки) всех завоевываешь и обращаешь в рабство. Тогда ты выше, потому что ты рабовладелец, феодал, помещик-крепостник, золотой миллиард и прочая самоназначившаяся элита, которая всегда сидит на ресурсах и с той или иной амплитудой дрожит за свое благополучие. А виртуальный – это когда ты…

– …Называешь всех придурками! И тех, кто близко, и тех, кто далеко.

– Ого! – удивилась я. – Так ты и вправду умный, что ли?!

– Конечно, – вздохнул Саша. – Наследственность, что ж вы хотели…

– То есть и здесь ты, получается, ни при чем?! – рассмеялась я.

– Получается, так… А что же мне сделать, чтобы стать не вот этой, а вот этой доской?

– А я-то откуда знаю? – удивилась я. – Я бы, наверное, занялась тем, что реально нравится, и постаралась добиться успехов… А энергию понятно, откуда взять?

– Ага, – моим тоном сказал Саша. – Перестать топить другие доски, и энергия высвободится. Спасибо. Я подумаю об этом…

* * *

В реале я его больше не видела. Но этим летом мать Саши постучалась в мою дверь, дала мне диск и сказала, что Саша благополучно закончил гимназию и по конкурсу поступил в институт культуры. Диск я посмотрела дома. Там Саша сначала играл в ансамбле ударником (музыка мне не понравилось, слишком громко и невнятно, но юноша стучал очень вдохновенно), а потом он уже в одиночку читал рэп. Там у Саши была какая-то странная, свисающая на одно ухо челка и как будто уже упавшие на пол штаны. Композиция называлась «Все мы доски в этом гребаном заборе…»

Найти себя

Эта тема возникла в дискуссии к прошлому материалу про «Несчастье материнства». Есть в русском языке устойчивое словосочетание «найти себя» (есть, кстати, и противоположное, не менее устойчивое – «потерять себя»). Зачастую в психологической, педагогической литературе встречается оборот «родители должны помочь своему ребенку найти себя». Звучит прекрасно, но что, какой смысл здесь вложен в это словосочетание? Что оно обозначает? В дискуссии на прошлой неделе было высказано мнение, что речь идет в первую очередь о профориентации. Показывая и рассказывая ребенку как можно больше всего, делясь своим опытом, родители помогают чаду выбрать дело себе по душе. Это и называется «найти себя». Были высказаны и сомнения (вполне обоснованные): ведь зачастую родители, опираясь на тот самый, свой собственный опыт, в этом важном вопросе не столько «ищут» что-то индивидуальное для своего ребенка, сколько пытаются продавить свое мнение: «Очевидно, что, став врачом, ты всегда сможешь заработать себе на кусок хлеба с маслом»; «Инженер – это специальность на все времена»; «Да какая из тебя артистка?! Хочешь все время выступать – иди в педагогический институт!»; «Какой автомеханик?! Мы для того тебя семь лет в этой гимназии тянули, чтобы ты остался вообще без высшего образования?! Сначала окончи любой институт, а там уже будешь определяться». Подросток во всех этих случаях, может быть, и ищет себя, но находит-то, увы, нечто совсем другое. Описана была и другая (не так уж редко встречающаяся на сегодняшний день) крайность, определяющаяся формулой «мы на него вообще не давим, мы предоставляем ему полную свободу выбора». У меня в кабинете это часто продолжается обескураженным: «Но он как будто вообще ничего не хочет. Девятый класс, надо уже определяться, а он говорит: не зна-а-аю. Ну и что нам прикажете с этим делать?!» Дескать, мы-то проявили себя как законченные демократы, а вот он-то (она) подкачал, не оправдал высокого доверия. А что, собственно, он с этой свободой должен был сделать? На основании чего, по какому алгоритму выбирать, даже если большой объем информации имеется в шаговой доступности? Из обычного класса обычной школы (30–35 детей) к 14–15 годам только двое-трое лично и отчетливо куда-то устремлены («Я буду энтомологом и никак иначе!» – горящие из-под очков глаза и сачок для бабочек в руке). Еще человек пять спокойно приняли навязанное «сверху» («У нас в семье все мужчины военные, я тоже пойду учиться на офицера»; «Мама мне посоветовала экономический институт, и я согласилась»). Все остальные – в полном раздрае.

Именно поэтому, когда я в той дискуссии говорила: «Родители должны помочь ребенку найти себя», – я имела в виду вовсе не профориентацию. Но, наверное, это устойчивое словосочетание тут не совсем годится. Правильнее и точнее будет сказать так: снаряжая ребенка в плавание по реке жизни, родители, помимо всего прочего, должны снабдить его максимально честным портретом, обратной связью от семейного мира, тщательно выстроенной на основе пятнадцатилетних наблюдений (кто, кроме них, наблюдал ребенка, подростка больше и внимательней?). Это важнейшее снаряжение для каждого в данном плавании. Это, пожалуй, главный инструмент в поиске своего дела, профессии, своего места и окружения в этой жизни. Любой подросток понимает его важность, жаждет его, ищет где только может (например, запрашивая от друзей и своей компании или заполняя всевозможные тесты в журналах и интернете), мечтает о нем. Почему же не дать?

«Окей, уговорили, – скажет читатель. – Но что это за портрет такой? И разве не даем мы своим детям обратную связь ежедневно?» Даем, конечно. Но далеко не всегда она складывается в целостную и максимально объективную картинку достоинств и недостатков, сильных и слабых сторон, реальных возможностей и потенциальных провалов.

Вот, ниже, два образца качественных портретов-снаряжений. Ими можно пользоваться, они не догма, а инструмент, позволяющий подростку не только алгоритмизировать выбор профессии, но и вообще ориентироваться на жизненном поле и (важно!) иметь устойчивую и адекватную самооценку.

«Я Вася. Я «тормоз». Если надо быстро и с ходу что-то сообразить, решить сразу несколько вещей и потом быстро это сделать – я проиграю, буду однозначно неуспешным. Мне нужно время, мне нужна последовательность. Если меня не торопить и не дергать, я буду на порядок эффективнее. Когда все уже плюнут и убегут дальше, я буду продолжать думать над проблемой и в конце концов, скорее всего, найду решение. Мне нравится решать сложные задачи, но для этого мне нужны время и тишина. Я теряюсь в толпе, в шуме, в карнавале. Да что там в толпе! Я даже в своей собственной небольшой компании (не говоря уже про компании чужие) теряюсь. Меня не видно и не слышно. Зато, если меня уж совсем не выбило из седла шумом и блеском, я умею смотреть. Я наблюдателен, многое замечаю. Я, в общем-то, могу быть хорошим рассказчиком, и чувство юмора у меня есть, но это только один на один, с человеком, который мне нравится и которому я доверяю. Душой компании мне не бывать никогда. Но почти для любого я практически идеальный слушатель. Я жилетка. Когда все страсти на вечеринке уже отгремели, в мой темный угол приползают рассказать о… Я сохраню все тайны. Я найду всего несколько слов, но это будут именно те слова, которые нужно. Я крайне постоянен в своих привязанностях. У меня два друга – один с детского сада, другой пришел к нам во второй класс и мы с ним вместе ходили в судомодельный кружок. С пятого класса я влюблен в красавицу Настю Малееву, и мне кажется, что я буду любить ее всегда. Она сначала смеялась надо мной, а недавно сказала: как ни крути, но ты – самый порядочный. Это, конечно, не любовь, но я продолжаю надеяться. Мне нравятся старые вещи и известная еда, я с трудом меняю их на новые и не люблю пробовать новые блюда. Я никогда не переставляю мебель у себя в комнате, мне нравится, когда все вещи лежат на своих местах. Я чистоплотен и аккуратен, люблю одеваться в серое, белое и коричневое. Не красавец и не урод, но, кажется, в восприятии меня другими людьми моя внешность вообще не имеет значения. Я жадный, меня трудно уговорить расстаться хоть с чем-нибудь моим. Маленьким я складывал все деньги, которые мне давали, в копилку и никогда их не тратил. У меня и сейчас всегда есть заначка. Меня трудно уговорить пойти в незнакомое место, но те места, которые мне известны, я посещаю с удовольствием и рад рассказать об их достоинствах другим. Мое постоянство делает меня уязвимым (когда мы в седьмом классе поссорились с другом Валерой, я три дня ничего не ел; когда я оказываюсь в незнакомых местах и среди незнакомых людей, мне трудно приспособиться), но я принимаю это и не хотел бы сменить его на что-то другое. Я научился не ссориться, я максимально толерантен к тем людям, местам и явлениям, которые для меня важны. Я хотел бы стать чуть-чуть пошустрее, у меня есть гипотеза, что в этом может помочь спорт (повышение уровня метаболизма). И я собираюсь ее проверить. Соревновательная идея мне глубоко отвратительна, поэтому остаются индивидуальные тренировки в каком-нибудь небольшом малолюдном зале. Я думаю, года за три-четыре мне удастся чего-нибудь добиться…»

«Я Настя. Я ужасно любопытная. Если меня поманить: ой, там так классно-интересно! – я сначала туда побегу, а уже потом начну думать. Остановиться и подумать – ух, как это для меня трудно! Но я и сама могу много чего организовать; главное, чтобы это было весело и прикольно. Ненавижу, когда ноют и говорят, что им скучно! Возьми и сделай! Я сама всегда так и поступаю. Я всегда могу себя развлечь. И других, таких же как я, а с занудами я не общаюсь. У меня миллион приятелей и приятельниц, которым я могу позвонить, и мы всегда найдем, чего вместе замутить. Вот если нужно долго сидеть и делать что-то однообразное – это меня сразу выбешивает. Это я не могу, точно! Это не для меня, тут я проиграю, можно даже не начинать. В любой компании я заметна. Я не красавица, совсем нет, у меня огромный рот и оттопыренные уши (может быть, я потом сделаю пластику, а может, и не буду), но у меня есть свой стиль, я очень заразительно смеюсь и знаю много забавных историй. Я нравлюсь и мальчикам, и девочкам. Мне нравится флиртовать. Меня всегда везде зовут. Я бы хотела иметь хотя бы одну задушевную подругу, но вот тут у меня как-то не складывается. Я слишком «бабочка», наверное, я плохо чувствую других людей «в глубину», за пределами вечеринок, «Вконтакте», моды и развлечений. Это то, с чем мне нужно работать, и я все время собираюсь, но жизнь такая разнообразная, так хочется всего попробовать, что я все время отвлекаюсь и плюю на все свои серьезные планы. Но когда-нибудь я непременно… Я не способна поддерживать порядок, но иногда я просто обожаю прибраться, все вылизать, сесть и минут пять любоваться, как оно все здорово. Потом опять наступает бардак, и это выше моих сил. Мои любимые цвета – розовый, малиновый и лимонно-желтый. Я совсем не жадная, приятельницам достаточно попросить, и я все отдам. Сама я могу носить чужую одежду и пользоваться чужой косметикой, я всегда готова к приключениям. Кажется, это называется легкомыслием. Но я совсем не хочу стать «тяжеломысленной». У меня было много влюбленностей и романов, но еще ни одной настоящей любви. То есть я так думаю, что, если она со мной случится, я ее узнаю. Но может быть, и нет, ведь я не очень наблюдательная и внимательная – и к себе, и к другим. В детстве мне даже врач в карточке написала: «синдром дефицита внимания». А бабушка думала, что это значит, что мне недостаточно внимания уделяют в семье, и сердилась на врача. Это было очень смешно, и я ее целовала и успокаивала: это я сама невнимательная, а вовсе не они. Но я бы хотела полюбить по-настоящему, и чтобы меня полюбили. Я люблю людей, природу и животных. Они такие милые; может быть, я даже стану ветеринаром. Или хозяйкой салона для стрижки собачек. Мне не хватает якоря, меня носит по волнам. Но носиться по волнам так прикольно, а стоять на якоре так скучно…»

Мой сын бросил институт

– Пожалуйста, вы ведь меня примете? У меня ребенок уже большой, а у вас детская поликлиника, я понимаю, но мне очень надо, пожалуйста. Мы у вас были когда-то, много лет назад, два раза, но вы не помните, конечно. Пожалуйста…

От заискивающих ноток в голосе женщины (она стояла в коридоре и не переступала порог) мне стало неловко. Я молча и приглашающе махнула рукой и через предбанник ушла в кабинет. Она последовала за мной.

«Наверняка какая-то очень серьезная проблема», – подумала я. Может быть, что-то такое, о чем тяжело и стыдно рассказывать. Выбрала психолога, которого уже видела когда-то, хоть как-то представляет его (то есть мои) реакции, так субъективно легче. Ей самой неловко, вот она эту неловкость наружу и проецирует – обычное дело. Лишь бы не наркотики – с этим я работать совсем не умею, придется сразу отправить восвояси.

Женщина между тем уселась в кресле и как-то очень сноровисто вынула из сумочки и положила на колени пачку одноразовых носовых платков. «Либо плаксива по природе и давно знает об этом, либо я не первый психолог, к которому она обращается». Подумав так, я решила ничего ей не предлагать и подождать, пока она сама заговорит.

– Вы знаете, у меня такая огромная проблема – мой сын бросил институт, – сказала женщина.

– Ага, – сказала я. Особой (а уж тем более огромной) проблемы я в этом пока не видела. Ну бросил и бросил, бывает. Может, он ему просто не понравился. Или не справился с программой. Неприятно, конечно, но не конец света.

Женщина молчала.

– Речь идет о дальнейшей профориентации? – поинтересовалась я. – Парень сидит в коридоре?

– Нет, я пришла одна.

– Институт был по выбору вашего сына?

– Нет, так нельзя сказать. Он просто согласился. Его к концу школы в общем-то ничего, кроме компьютера, не интересовало.

– Ну, расскажите подробнее.

Вся история в ее изложении (женщину звали Марией, сына – Алексеем) выглядела вполне тривиально. Все в семье до третьего колена вглубь – с высшим техническим образованием. Дедушка до сих пор преподает в Электротехническом институте. Естественно, предполагалось, что Алексей после школы тоже пойдет учиться «чему-нибудь такому». Тем паче что мальчик страстно увлекся компьютером сразу после его появления в доме, в школе преуспевал на уроках информатики и одно время даже писал какие-то несложные программки. Однако к концу школы всякая увлеченность программированием пропала, в компьютере остались только игры и бесцельное зависание в соцсетях, а на энергичные подначки родных: ну, вот уже близится время «ч», ЛИАПП, или Политех, или вообще что? – следовало вялое: не зна-а-аю…

Видя, что не происходит совершенно ничего, семья взяла инициативу на себя. Репетитор по физике (математика и так шла неплохо), подготовительные курсы в институте – все энергичненько, под контролем, бегом-бегом. Нельзя сказать, что Алексей как-то сопротивлялся происходящему. Наоборот, казалось, что он даже выдохнул с облегчением: решать ничего не надо, все решилось как бы само, вот и славно, трам-пам-пам. Когда стал студентом, явно радовался и гордился вновь приобретенным статусом. В институт шел явно «на подъеме», охотно рассказывал о новых знакомых, о предметах, о преподавателях. Все это закончилось где-то через полгода: учиться трудно и неинтересно, да там никто и не учится, зачем это вообще все… Первую сессию сдал с одним «хвостом». Семья выступила единым фронтом – не бывает, чтобы все было интересно и на тарелочке, надо преодолеть себя, дальше втянешься, будет лучше и легче. К их удивлению, Алексей почти сразу перестал бунтовать, досдал «хвост» и вроде бы смирился. Больше года жили мирно и спокойно.

Только к концу второго курса стала ясна неприглядная правда: парень уже полгода не посещает занятия, досдать накопившиеся задолженности нет никакой возможности. Единственный выход – забрать документы. «Я там по некоторым предметам с самого начала ничего не понял», – сообщил Алексей.

– Ладно, ты не справился с программой, не смог учиться на этом действительно сложном факультете. Но почему ты молчал?! – возопили родные. – Можно же было давно перевестись куда-то попроще…

– Вот-вот, я так и подумал: какой вообще смысл вам говорить? – странно парировал Алексей.

– У меня два вопроса, – сказала я. – Что, собственно, он делает сейчас? И второй: все это время (минимум полгода) он симулировал посещение института. Куда он ходил?

– Сейчас он не делает ничего, то есть сидит и играет в компьютер. Дедушка пытается найти возможность перевода в другой институт…

– Алексей опять согласен?

– Он говорит, что лучше пошел бы в армию, но вы же понимаете, что нормальная мать…

– Алексей слаб физически, плохо сходится с людьми?

– Что вы! Он почти два метра ростом, ходил качаться, и у него всегда была масса приятелей и приятельниц!

– Что он делал вместо института?

– Мы толком не знаем. Он говорил что-то про прогулки по крышам, по канализации и еще какая-то аналогичная дурость…

– С чем вы приходили ко мне в прошлый раз, много лет назад?

Мария аккуратно достала первый платочек:

– Можно я скажу вам, с чем я пришла сейчас?

– Ну разумеется! – слегка удивилась я.

– Мой единственный сын потерялся в этой жизни. Ему плохо, и я это вижу. Но я практически не испытываю к нему никакого сочувствия. Я злюсь, что он поставил меня, всех родных в такое неловкое положение. Единственное, о чем я все время думаю и что я чувствую вот уже два месяца, – стыд и социальная неловкость. Как же я скажу на работе, что моего сына выгнали из института? Скоро у нас встреча класса (я один из организаторов), там все будут рассказывать о своих детях, их успехах, а что скажу я? Как дедушке, при его безупречной репутации, неудобно просить за такого балбеса? Как он вообще всех нас подвел?.. Признаюсь, я не хотела к вам идти, у меня от прошлых визитов остались неприятные воспоминания. Я ходила к другим психологам. Один из них посоветовал мне оставить сына в покое, заняться собой и предоставить ему самому решать свои проблемы. Другой сказал, что Алеша еще незрелый, сейчас это среди молодежи распространено, и мы всё делаем правильно, и он нам потом еще спасибо скажет. Но я… я вдруг словила вот все эти свои чувства и поняла, что я хожу к ним не за помощью Алеше, а только за тем, чтобы они меня, меня саму успокоили и сказали, что ничего такого социально страшного, если у тебя сына из института выгнали… И тут я поняла, что я отвратительная мать…

– Мария, я вас недооценила, – честно сказала я.

– Мы были у вас, когда Алеша в четырнадцать лет начал лазать по каким-то заброшенным зданиям. Там была взрослая компания, и это реально было очень, очень опасно. Мне тогда показалось, что вы вообще меня не поняли. Алеше вы рассказывали об инициациях и о том, как во дворе вашего детства все ходили по какой-то доске между зданиями на высоте пяти этажей. А мне сказали, что ребенок в семье не может быть социальным функционалом – он в любом случае будет пытаться вырваться за границы, не сейчас, так позже. Предложили мне не запрещать, а как-то «присоединиться» к нему, прогуляться по его дороге, дать ему взрослую обратную связь о том, что он там ищет. Мне тогда это показалось каким-то бредом. Что значит присоединиться к нему? Лезть вместе с ним на заброшенные стройки? Согласиться с тем, что ходить по балкам на высоте десять метров – это здорово и правильно? Моя старшая подруга посоветовала мне купить ему мощный компьютер. Я так и сделала. Стройки ушли в течение двух месяцев.

– А второй раз? Вы сказали, что были у меня два раза.

– Второй раз – это сам Алексей, когда мы к нему в десятом классе приставали с выбором института. О чем вы с ним говорили, я не знаю. Я потом зашла на пять минут, и вы мне сказали: отлично ориентированный парень, в училище МВД очень трудно поступить без блата, училище МЧС выглядит перспективней и гуманитарней, но в любом случае надо пытаться, и ему понадобится ваша помощь. Мы потом дома всей семьей долго смеялись…

– Он вообще никогда не говорил вам, что хочет быть МЧСником?

– Говорил, кажется, еще в школе. Но мы не относились к этому серьезно: разве это профессия? К тому же он ведь не предпринимал никаких практических шагов в этом направлении…

– Да? А инициация во взрослой группе полубродяг в четырнадцать? А занятия в спортзале? А диггеры и руферы, когда бросил институт? Это в нем было всегда, и он со старшей школы искал путь, чтобы вывести все это в социально приемлемую плоскость. Найдет ли теперь – бог весть…

– Я могу ему помочь? – Мария скомкала в кулаке второй использованный платок, смотрела решительно.

– Ну разумеется, можете! – я пожала плечами. – Кто же, если не вы?

– Как?

– Ну, для начала остановите семейную кампанию по запихиванию Леши обратно в институт и просто расскажите ему всё то, что только что рассказали мне.

– Типа покаяния?

– Типа объяснения того, что происходило и происходит с вами. В ответ вы, скорее всего, тоже услышите что-нибудь честное. От честной, даже однократной коммуникации всегда можно оттолкнуться.

* * *

Мария пришла через два дня.

– Он сказал, что пока хочет в армию, где все по распорядку. Это ведь от трусости, чтобы не решать? Тоже социальный функционал?

– Он же ваш сын.

– Так что же, я должна его отпустить?

– Думайте.

– Да, конечно. Я легко могу к этому присоединиться. Я же только что для своего спокойствия хотела запихнуть его хоть в какой-нибудь институт.

– Отлично, присоединяйтесь.

– Он сказал, что ему в седьмом классе снилось, как он, уже взрослый, спасает людей то ли на пожаре, то ли при землетрясении. По его словам, мы ему тогда (когда он нам рассказал свой сон) заявили с апломбом: «Ты сначала двойку по математике исправь, спасатель. Твое дело сейчас – учиться». А присоединиться – это было дать ему «Над пропастью во ржи», да?

– Не знаю, я сама почему-то не люблю эту книжку.

– А мне нравится, но я ее уже взрослой прочла.

* * *

Для любителей хороших концов: высокий и хорошо подготовленный физически Алексей благополучно отслужил в ВДВ и по направлению из армии поступил в училище МЧС. Мария встретила меня на улице и рассказала об этом.

Но хорошие концы в таких случаях бывают далеко не всегда; увы, я неоднократно видела и иное… Чем дольше ребенок, подросток, молодой человек остается «в поле» тех, кто решает за него, тем сложнее ему потом выбраться из-под всего этого и обнаружить, а потом и отстоять себя.

Вундеркинд Эдик

Я тогда только начинала работать и с плохо скрываемой опаской относилась к каждому приходящему в мой кабинет клиенту. А вдруг я не смогу его «разговорить»? А вдруг я совсем не разберусь в том, что с ним происходит? А вдруг все методики, которыми я владею, окажутся бесполезными? И главное: смогу ли я ему (им) помочь, или он (они) так и уйдет разочарованным во мне в частности, а зачастую и в психологии в общем (в те годы психологическая грамотность населения подведомственной мне территории асимптотически стремилась к нулю, и зачастую я была первым психологом, которого эти люди видели в своей жизни)?

– Здравствуйте, – в тот раз на прием ко мне пришла вся семья: папа, мама и ребенок, мальчик лет четырех-пяти.

И это мне сразу понравилось. В то время такое было редкостью, обычно приходили мамы с детьми или девочки-подростки, самостоятельно, просто «поговорить» (здесь надо помнить, что множества сериалов, ток-шоу, персональных компьютеров и инета в обиходе тогда еще не было).

– Понимаете, у нас тут такое дело… – заговорил папа. – Может, это и не к вам совсем, но мы как-то всё смекнуть не могли, с кем нам про сына посоветоваться…

– Садитесь и рассказывайте, – дружелюбно улыбнулась я. – Сейчас во всем разберемся. – Они сами стесняются, это очевидно. Так что уж я-то наверняка должна демонстрировать уверенность. – А ты иди пока, поиграй. Видишь, вон там в углу – кубики, пирамидки, машинки. Их все можно брать.

Ребенок посмотрел на меня с удивлением, но ничего не сказал и остался на месте. Может быть, у него задержка развития речи?

– Он у нас это… как бы это сказать… ну, Филиппок, в общем, помните? – мужчина взглянул на меня с надеждой.

Я вспомнила рассказ Льва Толстого про крестьянского мальчика, который сам пошел в школу, но сказать ничего не успела.

– Я Толстого не люблю, – сказал мальчик. – У него рассказы скучные. Мне больше Некрасов нравится. «Мороз-воевода» – мое любимое. Хотите, прочитаю?

– Эдик, не надо! – быстро сказала мама и, извиняясь, улыбнулась мне. – Ему действительно нравится Некрасов, и он знает наизусть практически всю поэму. И еще много всего. И очень любит декламировать. Если начнет, его потом будет не остановить – обижается.

– Ага, – кивнула я, чтобы хоть как-то отреагировать. С развитием у Эдика явно все было в порядке. Даже слишком. Но с чем же они ко мне пришли?

– Мы инженеры, – сказал отец. – И не разбираемся в педагогике. Мы думали, он будет играть в машинки, в солдатиков, потом с мальчишками во дворе, потом в школу пойдет…

– Я, наверное, хотел бы в школу, – доверительно сообщил мне Эдик. – Но туда, представляете, глупость какая – только с семи лет берут!

– Он умеет читать, считать, писать, – сказала мать. – Пишет печатными буквами, письменные ему пока не очень даются. Почти не играет и не играл никогда. Разговаривать любит со взрослыми. Все время требует новых книжек, в основном познавательных. Составляет свои энциклопедии в толстых тетрадках, с картинками. Там какие-то реальные и выдуманные сведения, люди, животные – вперемешку. Мы просто не знаем, как к этому относиться. Это вообще норма или как? – И вдруг, совершенно для меня неожиданно: – Витя, заткни ему уши!

Прежде чем я успела отреагировать, папа сноровисто и явно привычно взял головку сына в свои большие ладони. Эдик не пытался вырваться и очень внимательно наблюдал за материнской артикуляцией. «Вполне возможно, что читает по губам, – подумала я, – дети в этом талантливы, а случай для него явно не первый».

– У матери мужа – шизофрения, – быстро сказала женщина. – Она жива, периодически лежит в больнице, принимает лекарства, живет с Витиной старшей сестрой. Витю с сестрой в основном воспитывали отец и бабушка. Мы слышали, что это бывает наследственным, поэтому очень волнуемся. Извините нас за эту сценку, но нам совсем не хочется, чтобы Эдик знал и сейчас же взялся за изучение психиатрии, хотя вообще-то медицинский педиатрический справочник (я им пользовалась, когда он был младенцем и болел) – уже его любимая книжка… Витя, я все сказала, отпускай его!

Отпущенный Эдик не сделал ни шага и продолжал с интересом прислушиваться к нашему разговору.

– В общем, так: чего нам с ним теперь делать-то, чтобы не навредить? – Витя взял быка за рога.

Озвученное наличие бабушки с шизофренией позволило мне полностью осознать проблему и свою ответственность.

– Давайте я сейчас с Эдиком поговорю, а потом подумаю, и вы придете еще раз, уже без ребенка? – предложила я. – Он в садик ходит?

– Конечно, давайте! – охотно согласились родители. – В садик ходит, и это еще одна проблема. Все воспитатели хором говорят, что ему там просто нечего делать. Он целыми днями сидит возле нянечки и, пока она убирается или моет посуду, пересказывает ей различные сведения из прочитанных энциклопедий или вслух читает стихи. Ей нравится, но вы же понимаете…

– Да, понимаю…

Мне Эдик тоже кое-что пересказал. Но не отказался и меня послушать – я ему рассказала что-то из своей научно-университетской жизни, он слушал с интересом и в завершение беседы радостно меня уверил, что, как только разберется со школой, сразу же пойдет учиться в университет.

Когда родители Эдика пришли ко мне во второй раз, они передали мне от Эдика (в знак симпатии) нарисованную им для меня схему эмбрионального развития какой-то фантастической крокозябры, от яйцеклетки до прохождения последнего метаморфоза (Эдик запомнил мою биологическую специальность – эмбриология).

– Развитие сильное, но однобокое, – сказала я родителям. – Если эти мозги все время кормить энциклопедиями, которых они просят, то не знаю, что будет. Могут и вправду перегреться.

– Ага, точно, – сказали родители. – Но чего же делать?

– Надо потихоньку запускать в рост и все другие стороны. Если где-то что-то прибавится, то где-то что-то непременно убавится. Сейчас обсудим, как это сделать.

– Но он будет нормальным? – с тревогой спросила мать.

– Скорее всего, да. Статистика – за вас, – ответила я. – И давайте начнем с симпатичной нянечки – пусть он не только читает ей стихи, но и помогает в уборке.

* * *

Что было дальше? Так сложилось, что я это знаю. С того далекого дня и посейчас. Мое участие в происходившем – минимальное. Семья Эдика появлялась у меня раз, много два в год – просто рассказать об успехах и обсудить неудачи. Уяснив для себя происходящее, они сами выстроили конкретный алгоритм и сами действовали, зачастую решительно и неожиданно.

Эдик продолжал ходить в садик и выполнял там роль помощника воспитателя: следил за порядком, организовывал занятия, помогал нянечке в уборке и был вполне благополучен. Первая мышка, которую купили Эдику (мой совет), погибла. Он ее совсем не чувствовал, не мог правильно ухаживать. Ее смерть переживалась как трагедия всей семьей. Эдику сказали: мы виноваты, мы тебя переоценили, ты же еще совсем неразвитый малыш. Эдик прочел все, что мог, о мышах и крысах, составил схему ухода в комиксах и попросил еще одну. Ему отказали, сказали: позже, когда получше научишься чувствовать других, живые существа – не игрушки. Родилась сестренка. Эдик, старший брат, помогал по инструкциям, охотно и эффективно. Мать жаловалась: все делает, но ничего не чувствует, как с крысой. Когда Эдику исполнилось пять с половиной лет, персонал детского садика восстал: вашему ребенку надо идти в школу, причем желательно не в первый класс, а сразу во второй или третий, вы губите талант или даже гения, мы его здесь больше держать не станем.

Мать и отец где-то услышали о группах «Особый ребенок». Отправились узнавать и выяснили, что это группы для детей с нарушениями развития. Но нормальных тоже берут – такая концепция, передовая, с Запада.

– У нас тоже нарушение, только в другую сторону, – сказали родители Эдика. – Запишите нас в самую старшую группу.

Эдик очень удивился. «Мам, пап, а что мне там-то делать?» – спросил он. «Как что? – ответили родители. – То, что ты умеешь. Помогать, развивать. Видел, какие там дети из-за их болезней неразвитые? Но ведь они не виноваты. Им надо помочь». «Ага, теперь понял», – кивнул Эдик. И уже через две недели радостно рассказывал: «Знаете, почему у меня все мокрое? Это мы сегодня целый день учили Дашу руки мыть. Она сначала боялась, потом брызгалась и мыло кидала, а потом уже даже сама намыливать научилась! Я ее научил!» «Сын, мы гордимся тобой!» – искренне отвечали родители.

Шести с половиной лет Эдик пошел в школу. Родители рассказали молоденькой учительнице о его предшествующем опыте в «Особом ребенке» и попросили: «Вы уж его используйте по полной, чтобы он не слишком скучал, ага?» Девушка восхитилась креативом родителей, преисполнилась любопытством, в один из первых школьных дней протестировала Эдика (его знания в среднем оказались на уровне третьего-четвертого класса) и сказала ему: окей, зайчик, будем с тобой вместе в этом классе работать.

В этот момент мы с родителями обсудили вот что: эмоциональное развитие и всяческое помогайство – это, конечно, отлично, но как использовать Эдикину фантастическую память и его еще не угасшее любопытство к миру как системе? Да еще так, чтобы это потом пригодилось? Тут мама очень кстати вспомнила, как в два с половиной года Эдику подарили карточки с картинками, где на обратной стороне нарисованное называлось на четырех языках. Эдик потребовал все назвать и вскорости радовал всю свою почти не говорящую ясельную группу, громко называя мебель и посуду по-французски и по-испански.

– Конечно, языки! – сообразили мы. – Это всегда пригодится!

Эдик с восторгом подхватил родительскую инициативу, общение со взрослыми репетиторами его ужасно радовало (дети-ровесники его все-таки значительно обескураживали – он признавался мне, что с инвалидами из «Особого ребенка» ему в чем-то было легче).

В пятом классе наступил кризис. Молоденькой учительницы уже не было, учителям-предметникам было не до развлечений, Эдик заявил, что в школе «все придурки» и он туда больше не пойдет.

– А в шестой класс пойдешь? – спросила я. – Если, конечно, сумеешь все сдать? Или слабо? Будешь сидеть и ныть?

На интеллектуальные вызовы Эдик всегда реагировал адекватно, вполне по своему мальчишескому возрасту.

– А вот и пойду!

Тут подсуетились любящие мальчишку учительница и завуч начальных классов: вам нечего делать в нашей школе, идите в физико-математический лицей, мы договоримся, объясним, вас посмотрят.

Пошли. До восьмого класса все было благополучно, потом родителей вызвала завуч: у нас очень сильная физико-математическая программа, ваш сын дополнительно изучает три языка, он перегружен, не справляется, две двойки в четверти, бросайте языки.

– Но он их любит! Он ходит в клубы русско-французской и русско-немецкой дружбы, смотрит латиноамериканские сериалы без перевода, мечтает побывать в Испании!

– Тогда уходите из нашей школы.

Все советовали остаться и приналечь, школа в городе котировалась и давала гарантии поступления в университет или Политех. Даже я трусливо молчала. Эдик сказал: «Таланты в математике у нас в классе – Лешка и Илья. А я эти задачи понимаю через третью на четвертую. Уходим».

В обычной английской школе задела математических знаний, полученных в лицее, Эдику хватило до 11 класса. Языки у него, естественно, шли блестяще. Память по-прежнему хороша. К тому же он охотно и сноровисто помогал всем, у кого что-то не получалось по учебе, а в двух последних классах подрабатывал репетитором английского у малышей. Он заканчивал школу почти (совсем не давались задачи по физике и химии, брал зубрежкой) отличником, всеобщим любимцем.

– Чего мне дальше-то делать? – растерянность на круглой прыщавой физиономии. – Я не знаю.

– Что тебе нравится? Языки?

– Я не хочу переводчиком. И ученым тоже не хочу. Хочу с людьми.

– Экскурсоводом?

– Пожалуй, тоже нет, скучно.

– Что тебе нравится делать? Никого не слушай, кроме себя. Вспоминай, что?

– Мне нравится учить, объяснять, помогать. Я же всю жизнь, во всех классах, даже в детском саду это делал. У меня получается, и это классно, когда вот человек не знал, не умел, не понимал, а ты ему объяснил, научил – и оно стало.

– Ну вот, ты сам и ответил на свой вопрос.

* * *

В прошлом году совсем еще молодой учитель Эдуард стал «Учителем года» у нас в Питере – я совершенно неожиданно (и очень приятно) для себя увидела на баннере на автобусной остановке его портрет. Я им очень горжусь и желаю ему и его семье всяческих успехов.

Человек будущего

– Я ребенка пока не привела, – сообщила женщина. – Хотела сначала одна с вами поговорить. Потому что при нем вы бы мне не поверили. Да и так не поверите, наверное, – интонация у нее была напористо-усталая. Именно такая. Устала напирать? А почему не перестанет?

– Я постараюсь поверить, – искренне пообещала я. – А сколько лет ребенку?

– Пятнадцать уже, в том-то и дело. Решать что-то надо.

«Ага», – подумала я и быстро смоделировала: балбес, за которого всегда всё решали и делали, учиться не любит и не хочет, из школы гонят, интересов, кроме компьютера и друзей, никаких, теперь спохватились, наезжают на него – решай, решай. А что он может решить? Почему не поверю в его присутствии? Наверное, парень – обаяшка, маменькины сынки часто такими вырастают, будет пускать пыль в глаза, выставлять себя овечкой, окруженной злыми волками, которые не понимают его тонкую подростковую душу.

– Рассказывайте, – велела я.

– В школе мы никогда не учились, – разом опрокинула все мои построения женщина. – Ни в настоящей, ни в коррекционной.

Парень – глубокий инвалид? Понятна ее усталость, но тогда чему я не поверю, его увидев? Тотальная интеллектуальная неспособность учиться в пятнадцать лет обычно очевидна. Соматический диагноз? Такой тяжести? И что же решать теперь?

– Так. А почему?

– Костя всегда был неспособен справиться с элементарными дисциплинарными требованиями. Грубо говоря: когда все шли направо, он шел налево. Мы начали даже не с детского садика, а с яслей – я хотела выйти на работу, которую очень любила. Все специалисты нам тогда говорили: погодите, дозреет. Теперь уже совершенно понятно, что все они ошибались.

– То есть соматически Костя с самого начала и по сегодняшний день – здоров?

– В общем, да. То есть он болел, конечно, – простудой, ветрянкой, ушами, еще чем-то, но совершенно как все дети.

– Так. А с психическим развитием что?

– По возрасту, в том-то и дело. Он заговорил к двум годам. В пять научился читать. Много лет любил читать детские энциклопедии. Играл в сложные ролевые игры. В шесть начал писать печатными буквами – сочинял какие-то истории, записывал их и сам иллюстрировал.

Я все меньше понимала в происходящем. Разновидность аутизма? Шизофрения?

– А как у Кости с общением?

– Нормально. У него никогда не было близких друзей (да и откуда бы взялись?), но есть приятели во дворе и на даче, он легко сходится с людьми, может знакомиться на улицах, в поездках, любит слушать чужие рассказы и сам неплохой рассказчик…

Теперь у меня уже практически не осталось гипотез. Неужели она оказалась настолько глупа, что абсолютно пошла на поводу у ранней, примитивнейшей программы «установления границ» и позволила ей исковеркать жизнь семьи и совершенно нормального парнишки?! Но где же все это время были окружающие ее люди, родственники, педагоги, специалисты?!

– А теперь расскажите подробнее, что с Костей не так и что вы по этому поводу предпринимали.

– Всё! – сказала она. – По обоим пунктам.

Закрыла лицо руками, оперлась локтями о колени. Посидела так с полминуты, собираясь с силами. Потом стала рассказывать.

С самого раннего детства мальчишка выслушивал, явно понимал, но не выполнял ничьи указания. Причем вставал в отказ далеко не всегда: например, он никогда не пытался выбежать на проезжую часть, или утопиться в речке, или выпрыгнуть из окна на четвертом этаже. Большую часть времени почти без капризов ложился спать. Но иногда его было совсем не уложить (спать не хотел) и тогда, после многочасовых сражений, приходилось оставлять в покое – он мирно играл почти до утра в ванной или на кухне. Под утро мог пойти и сам лечь в кровать или заснуть в ванной, свив там гнездо из ковриков и курток. С едой было сложнее. Костя чуть ли не с рождения и посейчас ест странные вещи. В раннем детстве – землю, опилки, улиток вместе с домиками. Любые лекарства (после двух тяжелых отравлений пришлось убрать их в сейф). Потом мог выдавить лимон в сахарницу и есть ложкой. Любит пельмени со сгущенкой. Почти никогда не ел за столом, уносит миску в норку, как зверушка. Обычную еду тоже ест, но иногда день или даже два подряд голодает, только пьет. Судя по всему, совершенно не идеологически, просто не хочет есть. Все вербальные социальные нормы усвоил к двум годам: спасибо, пожалуйста, здравствуйте, до свидания, можно взять? На площадке не отбирал игрушки, охотно делился своими, сам не задирался, но если кто-то лез, вполне мог дать сдачи. В ясли пошел с интересом: много детей, новых игрушек. Через месяц воспитательница сказала: забирайте, он еще не созрел, не ест, не спит, не играет, меня не слышит, уходит из группы, с площадки, если пробуешь его заставить, орет так, что все ясли сбегаются. Забрали, поверили, что не созрел. Было еще три попытки – в три, в пять и в шесть лет, перед школой. С тем же результатом. Обращались к врачам, к психологам. Они сначала говорили: бывают несадиковские дети. Потом: надо настоять, привыкнет. Потом прописывали глицин, пантогам и далее по нарастающей. Школа ничего не изменила. Костя иногда сидел, работал на уроке, потом вставал, уходил из класса, мог сесть или лечь в угол, полить цветок (потом объяснял: ему показалось, что он его зовет и просит пить). На все вопросы учителей и родителей отвечал: а зачем? Я не хочу. В конце концов его попросили из школы забрать. Медико-психологическая комиссия рекомендовала класс компенсирующего обучения (Костя сначала весело отвечал на вопросы, а потом соскучился и перестал, причем вечером дома в лицах пересказал всё с вопросами и ответами, в том числе и теми, на которые не ответил). Но и там дело пошло не лучше, хотя Костя признал новых одноклассников «забавными» (у него нигде не было проблем с общением) и смешно их передразнивал. Пробовали частную школу и домашнее обучение – все едино. Учитель приходил, а Костя вытягивался на крышке пианино и лежал, отвернувшись носом к стене. Иногда, впрочем, с удовольствием занимался. Но так же нельзя! В 12 лет Костя оказался в психиатрической лечебнице – на обследовании. Никакого диагноза ему так и не поставили, но после этого эпизода его характер резко изменился: он стал угрюмым, замкнутым, агрессивным и с тех пор категорически, наотрез отказывался ходить к психологам и психиатрам.

– А соматически-то вы его обследовали? – спросила я. – Может, это обменное что-то? С этой его едой?

– Сто раз. Каждый год делаем томограмму, сдаем анализы, проверяем еще что-то… Ничего!

– И на это, в отличие от беседы с психологом, он соглашается?

– Да, как ни странно, – мать как будто бы сама удивилась. – Ни разу не отказался.

– Но что же он делает-то целыми днями? Компьютерные игры?

– Нет, он как раз в игры не играет. Читает много. Гуляет, один или сприятелями. Иногда где-то разово подрабатывает в самых разных местах. На даче все лето то и дело ходил по участкам, спрашивал, кому что надо: там много пенсионеров, то одно, то другое… Деньги мне отдавал – копить не умеет. По дому помогает. Иногда просто в окно смотрит. А тут недавно, четыре месяца… я даже не знаю, как сказать…

– Говорите, как есть.

– У нас на лестнице бабушка была, всегда любила с Костей беседовать. И вот у нее инсульт и с головой… Нельзя оставить, надо сидеть, дочь из сил выбивается, наняла сиделку, а бабка ее клюкой по спине, в общем ужас, не дай бог никому. Я рассказала дома, Костя молча встал, спустился по лестнице, позвонил в дверь и говорит дочери: я буду сидеть, пока вы на работе. Женщина обомлела: да как же, мальчик… там лекарства… и памперсы… Он говорит: а посмотрим… Четыре месяца сидел пять раз в неделю, пока бабушка не умерла.

– Костю сюда, – сказала я, а сама подумала: он же к психологам не ходит.

* * *

– Я ваши книжки читал. Сначала для детей, а потом для родителей, – улыбнулся Костя. – Забавные. («Как одноклассники в коррекционной школе? – подумала я.) Потому и пришел. Вы, наверное, думаете: что я такое? Я тоже об этом сто раз думал – вы же понимаете, мне интересно. Я решил так: я – человек будущего. Сейчас уже ведь почти все могут делать машины. Кто-то их будет изобретать, чинить, да. А остальные? Зачем сидеть по пятнадцать лет за партами? Научиться можно и через книги, и через компьютер, если нужно. Вам мама сказала? Я так на пианино научился играть и пейзажи рисовать. Плохо, конечно, для себя. Но мне нравится. А так – уже скоро – все будут просто жить и радовать друг друга: можно сказать – помогать, можно сказать – работать. Еще сажать цветы и деревья. Так будет. Но вы не беспокойтесь, я и сейчас не пропаду. У меня руки, ноги, язык на месте, а работы в мире много: кому-то надо, чтобы его просто выслушали, кому-то – лекарство подать…

* * *

Он приходил и рассказывал. Иногда интересно, ибо, с детства не занятый муравьиностью нашей жизни, он получился очень наблюдательным. Его все пытались «наставить на путь истинный», а я – нет. Он расцветал. Я слушала его наивные разглагольствования и умозаключения, отвечала, рассказывала сама и испытывала некоторую неловкость, потому что исподтишка втиралась к нему в доверие.

Когда решила, что уже достаточно втерлась, спросила:

– Почему ты ходишь делать томограммы и сдавать анализы? Ты – человек будущего, ты решил. Но что-то еще тебе надо для себя объяснить. То, о чем не должны узнать психиатры. Что?

Он посмотрел мне в глаза и решился. Ему было всего пятнадцать, он был сильный и закаленный (всю жизнь шел наперекор течению), но ему хотелось хоть кому-нибудь рассказать.

– Я иногда просыпаюсь или выхожу из дома – и вдруг не помню, кто я и что здесь делаю.

– Когда началось? Как часто? Сколько длится? Помнишь ли в этот момент, как называются предметы вокруг тебя? С годами – чаще или реже?

– Первый раз помню лет в пять. Может, было и раньше. Не часто, раз, два в год. Длится минуту или меньше. Предметы – дерево, дом – помню. Не чаще, закономерности вообще нет, может долго не быть, потом два раза за один месяц. После психушки было три раза почти подряд.

– Еще? Должно быть что-то еще. Думай. В школе?

– Да. Я не всегда понимаю текст. И картинки. Они вдруг становятся как иностранные или с другой планеты. В школе я очень пугался. Теперь привык: просто закрываю книжку, отхожу от экрана, – потом опять всё нормально. Это чаще в начале. Если долго читаешь, такого не бывает.

– Почему не сказал?

– Маленький говорил – не понимали или не верили. А потом – боялся: я же видел, меня все время проверяют – сумасшедший или нет. А от таблеток мне знаете как плохо всегда становилось… Но любопытно все-таки узнать… Может, я однажды все навсегда забуду или упаду и умру…

* * *

– Я не врач, – сказала я матери. – Но очень возможно, что это такие транзиторные нарушения кровообращения, связанные с особенностями работы вегетативной нервной системы. Может быть, где-то даже есть описание этого: синдром Вольта-Графта-Сикорского или что-нибудь в этом роде. Его странное пищевое поведение – видимо, организм ищет возможности компенсации через биохимию. Как с личностью с ним, при таком анамнезе, все очень даже в порядке – я была не права во всех своих предположениях, а вы молодцы, что не ломали. Он по-своему очень ответственный, и его нужно ориентировать на сдельную работу, связанную с общением с людьми. Аттестат за среднюю школу придется на всякий случай купить.

* * *

– Лечить это вряд ли можно, – сказала я Косте. – Во всяком случае, на современном этапе развития нашей отечественной медицины. Но поскольку это всяко связано с нервами и кровью, то возможна профилактика – именно чтобы уменьшить шансы на «забыл, упал и умер». Я думаю, всё то, что обычно рекомендуют для профилактики инфарктов и инсультов: не жрать соленого и острого, дозированная, но регулярная физическая нагрузка, не перегреваться на солнце, гулять, плавать, всё такое – сам можешь в инете посмотреть.

– Мои дети это унаследуют? – серьезно спросил Костя, и я поняла, что для него это действительно важно. Он думает о своих детях.

– Не знаю, – честно ответила я.

– Ладно… – он видимо поколебался и все-таки спросил: – А у вас… вы еще хоть одного такого, как я, лечили? Или, может, когда учились в институте, на лекциях проходили?

– Нет (мне очень хотелось соврать, но это уже была медицинская этика, которую я, в общем-то, стараюсь соблюдать). У себя в кабинете и на лекциях – ни разу. Но, знаешь, – я улыбнулась, – я была в Индии; так вот, мне кажется, что там по ней очень много таких вот «людей будущего» бродит. И раньше бродило… Они туда прямо стекаются со всего мира на «свет с Востока»…

– Ага, спасибо, – Костя приободрился. – Индия, да. Я всегда хотел там побывать.

– Побывай обязательно, – от души посоветовала я. – Тебе там наверняка понравится.

О ранней гениальности

– Нашей дочери 19 лет, и она с нами не пришла, но мы надеемся, что вы нас примете. Это очень важно, потому что ей угрожает смертельная опасность.

Уже не молодые мужчина и женщина, говорящие едва ли не хором и многозначительно переглядывающиеся, показались мне смутно знакомыми. Были у меня раньше? Ребенка, девочку, я вспомнить не сумела.

– Э-э-э… Но вы уверены, что именно я… Смертельная опасность? Это медицинская или социальная проблема?

«Может, удастся послать их на обследование? – подумала я. – Или в милицию?»

– Психологическая! Она уже два раза пыталась покончить с собой.

«18 лет – самое время для манифестации шизофрении!»

– У психиатра были?

– У трех психиатров. Никто ничего не нашел, все прописали разные таблетки. Но она их не принимает – говорит, что дуреет от них. И не хочет больше с психиатрами разговаривать.

– А со мной будет разговаривать? Но почему?

– Нет, с вами она тоже встречаться отказалась. Сказала: а уж к ней тем более не пойду. Как мы ее ни уговаривали.

– Замечательно… – я окончательно перестала что-либо понимать. – А откуда вы вообще на мою голову свалились?

– Мы были у вас много лет назад. Вы нас, наверное, не помните… – Выражение лиц у обоих родителей при этих словах одинаковое, укоризненно-недоумевающее: «Разве можно забыть нашу девочку?!»

– Не помню. Но ваша дочь, судя по всему, меня помнит, и ей здесь в прошлый раз категорически не понравилось…

– Именно так. Мы обратились с жалобой на тики. А вы сказали, чтобы мы прекратили ломать комедию, выпустили нашу дочь во двор (это была вторая половина девяностых) и что таких, как она, – девять из десяти… Ей и, признаемся, нам самим было странно это слышать…

– Давайте с самого начала, – вздохнула я.

Удивительно, но я их так и не вспомнила. Действительно ли они у меня были? Или это разновидность манипуляции? Хотя, впрочем, рекомендации, якобы полученные ими когда-то, и вправду похожи на утрированно мои…

Девочку звали Луиза. Мама много лет работает в Эрмитаже научным сотрудником; папа – журналист, кинокритик. Луиза с трех лет писала стихи – удивительно взрослые, визионерские. И сама же их иллюстрировала. В пять лет у нее состоялась первая персональная выставка, имевшая успех. Об удивительной девочке писали буквально все газеты и журналы – от «желтых» до серьезных и специализированных. Луиза неоднократно и неизменно успешно выступала по радио и по телевизору. Внешне она была не очень красива, но безусловно оригинальна – большие рот и нос, темные глаза, пышные, вьющиеся волосы. Кроме стихов и картин – ранняя детская одаренность: в три года научилась читать, к пяти годам сама прочла всю детскую классику, в шесть увлеклась Толкиеном и Конан Дойлем.

– Во сколько же лет я ее видела?

– В восемь. Луиза училась уже в пятом классе по индивидуальной программе. У нее начались тики…

– И что же?..

– Вы спросили у нее, откуда она берет темы для стихов (она писала про любовь, про Вселенную, про смерть). Она ответила: они сами приходят. Еще спросили про увлечения и друзей. Она показала рисунки и фотографии, где она снята с разными известными людьми. Вы сказали нам, что ее творчество – это проекция наших амбиций, и посоветовали немедленно перестать делать из ребенка экспонат передвижного зверинца. И еще, что ранняя детская одаренность в девяти случаев из десяти исчезает без следа к возрасту старших подростков, и мы уже сейчас должны думать о том, что случится с нашей дочерью, когда она станет «как все». Мы вас не поняли. Не захотели услышать. Разозлились… И дочь тоже. Когда мы вышли, Луиза сказала: наверное, она просто завидует. Мне или, скорее, вам…

– Она сейчас пишет стихи? Рисует?

– Да. Но стихи для девятнадцатилетней девушки самые обыкновенные, разве что излишне мрачные. А на ее картинах – всего три цвета: черный, лиловый, коричневый…

– Скажите Луизе, что я знаю, как работают с завистью. И в любом случае желаю ей успеха в ее попытках наконец-то взять свою жизнь в свои руки.

– В любом случае? – женщина содрогнулась.

– В любом! – подтвердила я. – И пусть почитает что-нибудь про Ариадну Эфрон.

* * *

– Вы действительно считаете, что мне остается только повеситься?

– А ты разве вешалась? – удивилась я. – Я не успела расспросить твоих родителей, но почему-то представились аккуратненькие такие таблетки или уж уютная теплая ванна с кровавой водой…

– Вы издеваетесь, как и тогда, да?

– И не думаю.

– Как вы узнали, что я завидую?

– Ты всегда завидовала. Этот механизм называется проекция. Родители проецировали на тебя. Ты – на меня. Очень просто. Что ты слышала о себе в детстве чаще всего?

– «Луиза – не как все».

– Правильно. А чего тебе хотелось?

– Мне не хотелось быть «как все»! Я ненавижу толпу, стадо, стаю!

– А ты их когда-нибудь видела?

Луиза задумалась.

– По телевизору?

– Это не считается. Толпа – страшноватый феномен, спору нет, но того, кто вообще никогда не бывал «своим» в группе, в стае, тянет туда почти неудержимо. Просто биология: ведь мы социальные существа, а наша уникальная и прочая трам-пам-пам личность – не такой уж древний феномен в эволюционном плане. Элевсинские мистерии. Представление в Колизее. Первомайские демонстрации. Рок-концерты. Митинги солидарности или протеста. Там, внутри, существует особый, древний и уникальный род комфорта для человека. Но для тебя это невозможно.

– Почему это?

– Потому что слишком на многое тебе придется решиться. Сжечь все поеденные молью «вундеркиндские» одежки. Остаться голой. Без поддержки родителей и психиатров. Без тыла за спиной, без «своих», которых еще предстоит отыскать. Шагнуть в опасное, трудное, неизвестное. Хватит ли у тебя сил? Ведь ты, в сущности, обычная, к тому же сильно избалованная в детстве вниманием…

– Хватит меня попрекать моим детством! Я что, кого-то просила?!

– Нет, разумеется, не просила. Но что было, то было… Хочешь кого-то в чем-то обвинить? Или послать меня подальше?

– Хочу – и того, и другого, – впервые с начала нашей встречи Луиза взглянула мне прямо в глаза. – Но не буду. А где вообще ищут этих ваших «своих»? Мне что, идти на рок-концерт?!

– Я бы посоветовала тебе поехать на Кубу. Но, к сожалению, Фидель Кастро состарился и больше не выступает перед народом, как раньше. Говорят, в молодости он мог держать толпу в течение шести часов и все слушатели находились просто в коллективном экстазе. У нас подобным талантом обладали Троцкий и Керенский, у немцев – Гитлер и Геббельс…

– Да идите вы…

– О! Знаешь, ведь на самом деле я тебе просто завидую. Если не повесишься прямо сейчас, у тебя впереди столько всего интересного…

– Посмотрим! – с вызовом сказала Луиза.

– Успехов! – откликнулась я.

* * *

Уже поставив точку в этом материале, я ради интереса набрала фамилию Луизы в интернете и тут же наткнулась на ее стихи на каком-то литературном сайте. Стихи были просто вызывающе банальны и потому мне понравились:

К рассвету свечка плакать устает,
Чернеет в сад раскрытое окно,
И девочка, на звезды щурясь, пьет
За тех, кто в море, горькое вино…

«Кажется, она все же нашла «своих»», – с удовольствием подумала я.

Литературная семья

– Вы писатель?

– Нет! – твердо ответила я, глядя прямо на мою посетительницу. – Я возрастной психолог. Можно еще сказать «семейный психолог».

– Но вы же иногда пишете книжки! – настаивала она.

– Это мое хобби, – сообщила я. – Ну вот как некоторые в свободное время спичечные этикетки собирают или на горных лыжах катаются.

У девочки были гладкие, обесцвеченные какой-то современной разновидностью перекиси водорода волосы, губы в помаде цвета пионерского галстука и аккуратно прорисованные обводкой маленькие, чуть раскосые глазки.

Я ее элементарно боялась. Боялась, что сейчас она достанет из сумки пачку листов и представит мне свои рассказы или, еще того хуже, стихи. Что я тогда буду делать? Ведь мне же придется их читать, а потом еще и говорить о них с автором!

Последняя по счету юная поэтесса, которая ко мне приходила в длинной черной юбке и черных шнурованных ботинках, писала исключительно о философии и эстетике суицида (с ее точки зрения, неизбежного для любого думающего и чувствующего человека). Из всего ее творческого наследия (лежащего где-то у меня в шкафу) мне запомнились две строчки:

Пойду и выброшусь в окошко,
По мне заплачет только кошка…

– Психолог я! Работаю с разными семейными проблемами, – повторила я и сама услышала в своем голосе умоляющие нотки.

– Что-то не так? – с милой проницательностью спросила девочка.

Я решила быть честной.

– Ага, – сказала я. – Я боюсь, что ты принесла мне какие-нибудь свои рассказы или стихи, а я совершенно ничего в подростковом творчестве, да и вообще в стихах не понимаю. Как взрослому человеку они обычно кажутся мне глуповатыми, но как психолог я должна буду искать в них какие-то достоинства, чтобы случайно не обрушить твою самооценку…

– Да нет же, не бойтесь! – рассмеялась девочка (из-за яркой помады ее крупные зубы казались желтоватыми). – Я совсем не об этом пришла…

– Правда? Вот хорошо… – я вздохнула облегчением, но тут же подозрительно поинтересовалась. – А чего тогда про писателей спрашиваешь?

– Да дело в том, что у меня очень литературная семья, и меня это в последнее время прямо вот сильно достает…

– Вот как? – оживилась я. – Это уже по моей части. Давай, расскажи подробнее.

Девочку звали Варвара, и ей недавно исполнилось 15 лет. У нее была полная и вполне благополучная семья: мама, папа, бабушка, два младших брата-погодка да еще взрослая сводная сестра Лиля (от первого брака отца), которая часто приходила в гости к отцу и бабушке со своим маленьким сыном и охотно общалась с Варей и братьями.

Бабушка писала мемуары. Она помнила войну и описывала свое детство в коммунальной квартире очень подробно. Бабушка говорила, что тогда в жизни людей было очень много радости, несмотря на все трудности. А теперь она (радость) практически утрачена из-за избытка всего. Варя, в общем-то, верила бабушке, но когда она по вечерам читала внукам написанные ею куски, у девочки почему-то начинали болеть сначала зубы, а потом голова. У бабушки была интересная теория о том, зачем человеку дана старость. Якобы в это время человек должен пересмотреть всю прожитую им раньше жизнь и не только осмыслить, но и подредактировать ее, убрать скучное и второстепенное, выделить и усилить наиболее значимые (красивые, драматичные и т. д.) моменты, выровнять сюжет и как бы превратить прожитую им жизнь в законченное художественное произведение. Это вообще такая главная задача у каждого человека – сделать свою жизнь законченным увлекательным романом с трагедиями, комедиями, находками, разочарованиями и всеми прочими делами. Мемуары помогали бабушке выполнить эту важнейшую миссию.

– Понимаете, бабушка, хотя и атеистка (она раньше коммунисткой была, у нее и сейчас партбилет в коробочке лежит), – объясняла мне Варя, – как будто бы думает, что потом вот это ее произведение – типа подредактированную в роман жизнь – надо будет куда-то кому-то сдать, как сочинение в конце урока.

– Очень интересно, – признала я. – А оценки ставить будут?

– Не знаю, – вздохнула Варя. – Но, кажется, все-таки нет. Кажется, бабушкино Оно с помощью нас просто информацию о мире собирает. Ну, или перестраивает что-то по ходу дела.

Папа Вари считает, что бабушка со своими теориями слегка выжила из ума. Он подполковник, сейчас демобилизовался, работает для заработка в консалтинговой фирме, делающей неизвестно что (папино определение), а для души пишет романы в серию издательства «Эксмо» «Спецназ ГРУ – надежда Отечества».

– Твой папа – крутой! – искренне улыбнулась я.

– Ничего подобного, – вздохнула Варя. – Его в школе били, и он всего боится: когда к нам водопроводчики приходят, с ними мама или бабушка разговаривают, а папа в дальней комнате прячется. Он и в военное училище-то пошел, чтобы бороться со своими комплексами. Увы, не поборол. Им сначала бабушка командовала, потом первая жена, теперь – моя мама… Про его романы понятно? Я честно старалась, но ни одного до конца дочитать не смогла. Женька (старший из братьев) один («Смерть «Черной анаконды»») все-таки прочитал, теперь он у папы любимчик.

Мама Вари ведет блог в интернете. Там она рассказывает, как быть хорошей матерью троих детей. Подробно описывает, как правильно готовить обед на большую семью, как определить детей в правильные кружки и выбрать правильную школу, как их занять, чтобы они не сидели постоянно за компьютером, как лечить аллергию, как приучать детей к работе по дому и вообще к труду, как выкроить время на поход с мужем в кино и посещение косметического салона, как строить отношения со свекровью, как разговаривать с детьми о важном…

– Я с ней теперь вообще ни о чем говорить не могу и не хочу! – раздраженно воскликнула Варя. – Бабушка это называет «утром в газете, вечером в куплете». Я пробовала скандалить: не хочу, чтобы ты делала из нас пряничную семейку на потеху публике! Не хочу, чтобы то, что я тебе рассказала о своей жизни, о своих мыслях и чувствах, какие-то чужие люди обсуждали! Тут меня Женька и даже папа поддержали. Но маме это все равно. Она говорит: никаких интимных подробностей я не раскрываю. Но вы же сами видите: то, что я делаю, нужно людям, у меня семьсот подписчиков!

– Тоже, как и бабушка, «сдает» свою подредактированную жизнь, как сочинение? Только прямо в процессе, не дожидаясь ее окончания?

– Получается, вроде того, – ухмыльнулась Варя.

Варина сводная сестра пишет рассказы, в которых много мартини, акварельных сумерек, слов, написанных пальцем на запотевшем стекле, любви, разочарования и тоненьких пахитосок.

– У нее муж – шофер, а сама она – парикмахер в салоне в Купчине, – объяснила Варя. – Они с бабушкой очень дружат. Бабушка ее рассказы хвалит, но говорит, что надо больше реализма. А Лиля говорит, что, если она будет писать о перхоти своих клиентов, о приготовлении борща для мужа или как у ребенка сопельки клизмочкой отсасывать, как моя мама, так тут она сразу и рехнется. Но на самом деле она маме завидует, потому что у нее много подписчиков, а Лилины рассказы почти никто не читает, и только три отзыва написали, да и то один ругательный.

– И что ж мы имеем с гуся? – спросила я, когда обсуждение литературной семьи было закончено.

– Да я вот прямо сейчас поняла, что я сама, наверное, такая же, как они все, – вздохнула Варя.

– Ну, это невозможно хотя бы потому, что они все разные, – возразила я.

– Да, конечно. Но я, кажется, тоже думаю, что «сочинение» придется «сдавать». И мне страшно и неуютно. Может, мне в церковь сходить?

– Сходи, если хочется. Но, может быть, на старте лучше подумать о том, что написать в сочинении, чтобы потом, в старости, меньше редактировать пришлось?

– Да! Да! Мне уже пятнадцать, но я, представляете, вот совсем-совсем не понимаю, кем я хочу быть, чем заниматься!

Дальше у нас с Варей была совершенно нормальная и достаточно конструктивная беседа по профориентации, и в конце ее мы даже наметили кое-какие конкретные шаги.

Уже совсем уходя, девушка вдруг обернулась и лукаво блеснула накрашенными глазками:

– А ведь вы были правы!

– Ну разумеется! Но в чем именно я была права на этот раз?

– Я принесла стихи и два рассказа. Вот они, здесь, в сумке… Не пугайтесь, я их вам не оставлю.

– Но, может быть, вдруг – чудо?! – тоном булгаковского Мастера воскликнула я. – Скажи, Варя, у тебя хорошие стихи? О чем они?

– Плохие. В основном о том, что жизнь бессмысленна, а любовь всегда умирает, – улыбнулась девушка. – Все ж таки я из литературной семьи… Но я правда рада, что мы с вами поговорили.

– Я тоже, – улыбнулась в ответ я.

Я и вправду была рада. А над теорией Вариной бабушки думала до прихода следующего клиента и еще немного по дороге домой. Мы все пишем свое уникальное сочинение, редактируем сюжет в своих воспоминаниях, а потом его сдаем в общую копилку?

Странная история

Эдику уже исполнилось тринадцать лет, но выглядел он лет на одиннадцать максимум. Причем и на здорового одиннадцатилетнего мальчика он тоже походил не слишком. Дефицит роста и веса дополнялся темными кругами вокруг глаз, жидкими волосиками мышиного цвета, красноватыми белками (как будто Эдик недавно плакал) и желтоватой коростой на коже между пальцами, которую он то и дело почесывал коротко подстриженными ногтями.

С малоутешительными результатами моих наблюдений были явно согласны и две толстенные медицинские карточки, которые мама Эдика привычно достала из сумки и выложила на угол моего стола.

– Вы мне можете как-нибудь коротенько, своими словами вот это, – я кивнула на карточки, – пересказать?.. Если это можно при ребенке, конечно, – быстро спохватилась я. Обычно я не называю детьми тринадцатилетних подростков, но Эдика хотелось назвать именно так.

– Можно, ничего страшного. Он привык уже, – тяжело вздохнула женщина.

История, которую мне рассказали, была откровенно странной. Эдик родился совершенно здоровым в полной, благополучной семье. Мама, папа, которые очень хотели сына, бабушки и дедушки с обеих сторон, есть старшая сестра на семь лет старше Эдика, сейчас она учится в институте на экономиста. На первом году жизни все специалисты (включая невролога) планово осматривали новорожденного, но не находили абсолютно никаких отклонений. Развивался по возрасту, сел, встал, пошел, заговорил совершенно среднестатистически. Ел хорошо, в еде был непривередлив. И мать, и отец – люди относительно некрупные, но рост и вес Эдика в то время также укладывался в медицинские возрастные таблицы.

Так было до трех лет. В три года Эдика, как и его сестру когда-то, отдали в садик. Педиатр, наблюдавший ребенка с рождения, не имел никаких возражений, мама хотела на работу. В саду Эдику сразу не понравилось. Он там не столько плакал, сколько скучал. С детьми почти не общался. В игрушки тоже особо не играл. Когда спрашивали почему, отвечал странно: они грязные. И начал болеть простудными заболеваниями и всеми детскими инфекциями почти подряд. Врач и воспитатели сказали родителям: обычное дело, адаптация, иммунитет приспосабливается. Со временем болезни и вправду стали реже. Тогда же у Эдика обнаружились музыкальные способности: он все время негромко что-то напевал и мог воспроизвести практически любую услышанную мелодию – голосом или на любом детском музыкальном инструменте, от ксилофона до глиняной свистульки.

– Способности надо развивать, мальчика надо учить, – было решено на семейном совете. К преподавателю, а потом и в подготовительную группу музыкальной школы Эдик ходил с удовольствием – с садиком не сравнить. Успехи его можно было назвать, пожалуй что, выдающимися. И именно в музыкальной школе кто-то из педагогов впервые сказал:

– Талантливый малыш, спору нет. Но что-то он у вас бледненький какой-то все время. И жилочки все просвечивают. И не растет как будто, другие-то вон как за год вымахали. Со здоровьем-то у вас как, все в порядке?

– Да все у нас в порядке! – привычно ответили родители, но, присмотревшись как следует, вдруг усомнились.

Эдик действительно не прибавлял вес и почти не рос. Его аппетит стал очень прихотливым, и часто он и вовсе отказывался от еды, предпочитая выпить стакан сока. Он быстро уставал, почти всегда, когда не занимался музыкой, выглядел слегка сонным и заторможенным. Разговаривал тихим голосом, не играл в игрушки, часто улыбался, но никто не смог вспомнить, когда последний раз слышал его смех.

– Обследоваться по полной программе! Немедленно! – сказал педиатр, выписывая пять разных анализов крови. (Все участники событий понимали, что́ именно он предположил в первую очередь, и, бледные как полотно, ждали результатов. Предположение, по счастью, не подтвердилось.)

Эдика немедленно забрали из садика. Но это уже ничего не решало.

Обследовались везде, где только можно. Периодически что-то находили и лечили. Гнали лямблий. Поднимали гемоглобин. Исправляли нечто с шейными позвонками. Что-то там делали с функцией щитовидной железы.

Но все это ничего не меняло и не решало основной проблемы. Точнее всех ее сформулировала Онуфриевна, бабушка, соседка во дворе.

– Мальчишка-то у Николаевых, – сказала она как-то, – уж какой хороший, и тихий, и вежливый, и со скрипочкой ходит, а вот незадача – все чахнет и чахнет…

Эдик именно чах. Точнее не скажешь.

У него плохо работали абсолютно все системы организма: он часто не мог опорожнить кишечник без клизмы, задыхался от подъема на третий этаж, страдал близорукостью и дальнозоркостью одновременно, практически не умел прыгать на одной ноге, нечасто, но регулярно писался по ночам (энурез впервые появился после пяти лет), цеплял на себя любую пролетающую мимо инфекцию, страдал хроническим холециститом и прочая, прочая, прочая…

При всем при этом он умудрялся урывками учиться в частной гимназии (почти без троек!) и быть гордостью и надеждой своей районной музыкальной школы. «Вам бы с вашими данными надо в школу при консерватории!» – говорили педагоги. Но все понимали, что это нереально.

Один раз консультировались у экстрасенса, пять лет лечились гомеопатией.

Кто-то из врачей, в очередной раз отчаявшись отыскать скрытую инфекцию в измученном Эдикином организме, сказал родителям:

– Тут, наверное, психологическая проблема. Ищите психолога!

Я оказалась психологом номер четыре. Первый был, видимо, психоаналитического направления. После того как он спросил Эдика, видел ли он своих родителей голыми, мальчик отказался к нему ходить. Второй психолог Эдику, напротив, очень понравился. Они все время анализировали сны (Эдик видел много снов, ярких и красочных), и это было «прикольно» (судя по отрывкам воспроизведенных матерью трактовок, психолог был гештальтистом), но, к сожалению, весьма накладно финансово и за полгода не дало никаких результатов. Кто был третьим, я уже подзабыла и врать не буду. Четвертой оказалась я.

– Я уже сама на пределе и на препаратах, – призналась мать. – А дочь просто ждет не дождется, когда выйдет замуж (у нее есть жених) и уйдет от нас, говорит это открытым текстом: я вас всех люблю, но у вас тут такая тяжелая обстановка, как будто Эдька уже умер… Помогите нам, пожалуйста.

Гипотезу «больной ребенок как дело жизни матери» я отбросила почти сразу. Никаких скрытых семейных проблем и скелетов в шкафах тоже не обнаружилось (кроме матери и Эдика, я беседовала еще сего отцом и сестрой). Все рассказывали одно и то же и одинаково разводили руками: готовы всё что угодно сделать, лишь бы ему помочь, но – что?

У ног Эдика всегда лежал скрипичный футляр. Он буквально притягивал мой взгляд.

– Это первое, что всем психологам приходит в голову, – грустно улыбнулась мать. – Музыкальная школа, перенапряжение, все такое. Но его никто никогда не заставлял. Он сам выбрал скрипку. Если мы отнимем у него музыку, что останется-то?

– Как ее зовут? – спросила я Эдика.

– Луиза, – моментально ответил он и взглянул на меня с мимолетным интересом. Вообще-то я ему не нравилась. Точнее, ему было со мной просто скучно. Я задавала те же вопросы, которые он слышал уже сто раз, и совсем не интересовалась его снами.

– Я не знаю, что это и откуда. И что с этим делать, – в конце концов честно призналась я. – Наверное, это все-таки что-то по медицинской части.

– Но там тоже никто не знает, от чего и как его лечить! – женщина судорожным движением вытащила из рукава платок и прижала его к глазам. – И получается, что нам некуда идти?! Те психологи хоть обещали, что со временем все решат…

– Ну, видимо, у них была какая-то концепция… – дипломатично заметила я.

– А у вас что же, совсем никакой нет?!

Это был один из тех моментов, когда я жалела о своем атеизме и невозможности с чистой совестью посоветовать сходить в церковь, помолиться, поставить свечку или что там еще положено. Все-таки дело.

Однако церковный мотив навел меня на мысль.

– Однажды в далекой солнечной Италии, – сказала я маме Эдика, – на родине Буратино и папы Карло жил (а может быть, и сейчас еще живет) странный человек по имени Антонио Менегетти. Он был священником, психотерапевтом, художником, писателем, философом, на психфаке Санкт-Петербургского университета была кафедра, где учили придуманным им теориям, а в Киеве и Екатеринбурге были бутики, где продавали спроектированную им одежду… Двое моих коллег у него учились… Он не отказывал самым тяжелым пациентам и встречал их, стуча в два больших барабана…

Мама Эдика скептически подняла бровь.

– Вы предлагаете мне воспользоваться услугами еще одного шарлатана? Для разнообразия – итальянского? – сухо осведомилась она.

– Штука заключалась в том, что иногда очень тяжелые пациенты, от которых отказались все и везде, после встречи с ним действительно выздоравливали, и это подтверждалось методами доказательной медицины. У него, видите ли, была концепция…

– И в чем же она заключалась?

– Он говорил человеку: вы пришли ко мне в очень плохом состоянии, прямо таки на пороге гибели. Я не знаю, что было с вами раньше, и не знаю, что вы раньше делали или не делали, было ли это хорошо или плохо. Но я знаю одно: это была дорога, которая привела вас вот к тому, что есть сейчас. Оно вас, как я понимаю, не устраивает. Я говорю вам: прямо сегодня радикально (ведь мы не знаем, что в прошлом было не так) смените дорогу, и тогда вы, быть может, спасетесь от смерти и получите второй шанс. Вы банковский клерк? Станьте клоуном. Вы живете в мегаполисе? Поезжайте жить в джунгли… Другая дорога.

– Но что же изменить нам?

– Все, – тихо, но уверенно (ну почему у меня нет барабана?) сказала я.

На джунгли они все-таки не решились. У друга семьи была хорошая дача в Карелии. «Там у меня сейчас некий алконавт присматривает за домом, собакой и тремя котами, – сказал друг. – Дайте ему денег, и всё. Вы всяко присмотрите лучше!»

Совсем прогнать алконавта (бывший столяр дядя Вася) Эдикина семья постеснялась, и он переехал жить в вагончик на краю участка. А Эдик с мамой поселились в доме. Расставшись со скрипкой (менять дорогу – так менять!), мальчик сначала очень тосковал. Но потом коты и собака (дома живность не заводили – врачи были категорически против) как-то примирили его с происходящим. И еще дядя Вася. Он водил чахлого Эдика на рыбалку (улов – котам на прокорм), а также в сарай, где учил работать с инструментом. Эдику очень нравилось, как пахнут свежие сосновые опилки, он приносил их к себе в комнату и рассыпал по полу. Коты разноцветными клубками спали на стеганом одеяле. Через три недели от того же дяди Васи и его малолетних знакомых Эдик узнал, что в поселке есть школа, и попросился туда. Там питерский интеллигентный мальчик очень понравился учителям, узнал много интересного о «правде жизни», стал объектом романтических влюбленностей поселковых девочек и даже однажды был бит из ревности. Тем не менее у него впервые в жизни появились приятели, которые свистели у калитки и заходили к нему домой.

К концу года Эдик вырос на семь сантиметров и поправился на десять килограммов. Поговаривал о том, что сначала станет столяром, как дядя Вася, а потом будет изготавливать скрипки.

– Нам теперь тут всегда жить? – спросила меня мать. – Начинать строиться где-то по соседству? Покупать ли ему сигареты, или пусть ворует? Мне искать работу доярки или, может, все-таки бухгалтера?

– Нет, зачем же? – удивилась я. – Можете потихоньку возвращать компоненты прежней жизни обратно. Только последовательно и следите внимательно: мы же так и не знаем, что именно сработало.

Наша последняя встреча была драматической. Эдика я едва узнала – так он вытянулся и изменился (у него была серьга в ухе и начала расти козлиная бородка).

– Мы всё вернули, кроме музыки, – сказала мать. – Но он ею до сих пор живет. Играет на всем, что издает звуки. Всё на грани, но еще не поздно. Можно нанять педагога, чтобы подготовил его к экзаменам в консерваторию. Но мы боимся. Очень. А вдруг оно опять? Ведь все остальное-то мы уже вернули…

– Вы хотите, чтобы я приняла решение за вас? – напрямую спросила я.

– Да! – также прямо ответила она.

– Я не буду этого делать. Вы сами решите. Эдик и вы.

Мать заломила пальцы.

– Я уже решил, – тихо сказал Эдик, глядя в пол.

– Если что, вы оба знаете про дорогу, – напомнила я.

Утешный мир

Это было много лет назад. Женщина опоздала на прием и вошла в кабинет, выставив перед собой районную газетку – из тех, что суют в почтовые ящики вместе с рекламой. Мне показалось, что она использует ее в качестве щита.

– Я пришла, потому что вот тут у вас статья, – сказала она, не садясь и не поднимая взгляда. – И там сказано, что вы в поликлинике. И сказано, что у вас был учитель психиатр, который говорил, что со всяким говорить можно, надо только найти ту часть, к которой обратиться. И вот я пришла спросить, как это, потому что мне надо.

Она замолчала, а у меня сложилось впечатление, что этот корявый спич она предварительно составила на бумажке и выучила наизусть. И еще: она вовсе не опоздала на прием – просто долго стояла под дверью и не решалась войти.

Я попыталась понять, что происходит. В районную газетку я вроде бы никаких статей не писала. Но в университете у меня действительно был преподаватель – профессор-психиатр из Военно-медицинской академии, который говорил нечто подобное. Она – моя однокурсница? Я ее не помню, и ничто, ну вот решительно ничто в ее облике не позволяет даже мысленно поместить ее среди людей, получающих второе высшее образование на психфаке Большого университета.

Возникло ощущение, что в ответ на прямой вопрос «Кто вы и откуда взялись?» она просто развернется и молча уйдет, оставив меня в состоянии тягостного недоумения.

– Садитесь, – я протянула руку за газеткой. Она неохотно отдала ее мне, явно почувствовав свою беззащитность.

Почти сразу вспомнила, что действительно пару-тройку месяцев назад была симпатичная молоденькая девочка-корреспондент, которая приходила ко мне в поликлинику и брала для этой газетки интервью на тему «Зачем нужны психологи?» Легко вспомнила и колоритного, глубоко пожилого дядьку-психиатра – он был известен в городе как талантливый диагност и как-то прямо у нас на глазах на лекциях западал практически во все синдромы, которые описывал. Помимо всего прочего он говорил: вы, психологи, – абсолютно никчемушная братия. Психические болезни лечат таблетками. Нет таблетки – нет лечения. Вы для психического больного бесполезны, как мухи. Что же вам делать, коли уж вы вылупились такие убогие? Смотрите сюда: если человек еще жив, психическая болезнь никогда не захватывает его мозг, его личность целиком. Даже если мозг как будто бы весь в болезни – в продуктивном бреду или вшизофренической коме, все равно где-то вот тут, в углу, всегда сидит, скорчившись и помертвев от страха и боли, маленький кусочек – он сам, его собственная личность, не захваченная болезнью. Всегда. И именно к ней вы, убогие, и должны обращаться со своими песочными лопатками и ведерками. Именно ей вы можете помочь, усилить ее, достучаться, придать ей сил для борьбы за территорию, показать ей, что она не одна, что хоть кто-то ее видит и готов ей помогать… А все остальное – таблетки, товарищи.

– Кто? – спросила я, возвращая женщине ее газетку, которой она немедленно закрылась.

– Мой сын, Петя.

Пока она говорила, я, задавая наводящие вопросы, с некоторым трудом сохраняла невозмутимо-доброжелательное выражение лица и вспоминала рассказы Максима Горького.

Женщина по имени Светлана выросла в детском доме. Свою родную деревенскую семью помнит смутно: пили, дрались, потом все куда-то делись, ее, почти умирающую от голода, соседи нашли в сарае, отмыли, подкормили, отвезли в райцентр, там определили в детдом. В детдоме все было нормально: кормили почти досыта, один раз приезжали шефы с канатной фабрики и подарили ей лично большую куклу, но потом мальчишки оторвали кукле голову, залезли высоко на дерево и насадили ее на веточку. Эта голова потом еще несколько лет на нее оттуда смотрела. После детдома, в шестнадцать лет она приехала в Ленинград вместе со своим детдомовским другом-любовником. Он ее защищал от всех других и хотел на ней жениться. Он учился на слесаря в училище при заводе, а Светлана подметала цеха, зарабатывала обоим на жизнь. Жили сначала в общежитии, а потом и комнатку снимали. Он пил, конечно, и руки распускал, но она другого не знала, ей было всё хорошо, он ей один раз пионы подарил, еле в дверь с ними пролез. Потом он не пришел. Она его искала и нашла – в морге, его машиной сбило в темном, обледеневшем ленинградском переулке; он там до утра лежал, дворник утром в милицию позвонил. Светлана жила дальше, устроилась уборщицей в магазин – там легче было, чем в цехах. Еще лестницу мыла – тоже заработок. Потом ей комнату двенадцать метров дали – радость. Казалось: надо что-то еще. Подумала и решила: ребенок, конечно. Жизнь у нее была такая, что с ней никто не разговаривал, жила молча. Мечтала: вот будет ребенок, он с ней будет разговаривать, рассказывать все, и она ему расскажет. Старалась в отцы выбрать, кто меньше пьет, понимала. Родила, вроде был здоровый, спал, ел, всё как у всех. А потом… Диагноза, как я поняла, так никто Пете и не поставил. То ли органическое поражение головного мозга, то ли еще что. Про аутизм тогда только фильм некоторые смотрели. Общаться Петя не мог, кричал страшно и непонятно от чего, в садик его не брали, соседи, измучившись от его воплей, один раз просто дверь в их комнату подожгли. Врачи сто раз сказали: отдай ты его в интернат, чего тебе мучиться? Светлана сказала: я сама в казенке выросла, не отдам, его там убьют сразу. Один сердобольный психиатр научил Светлану усыплять сына хоть на время. Она приспособилась: пока он спит, тротуары мела, лестницы мыла. По ночам сидела, его караулила, чтоб соседей не будил. Потом квартиры научилась убирать – молчаливая, прилежная, глаз не поднимает, живет одна с идиотом-сыном, ей доверяли, жалели, отдавали лишнюю еду, одежду для Пети (он рвал много), им всего хватало, вполне, они хорошо живут, грех жаловаться…

– Светлана, а у вас есть хоть какие-нибудь развлечения? – спросила я.

– Да, обязательно, – сразу же ответила женщина. – Я в люди ходить люблю. Сяду где-нибудь на лавочке, мороженое куплю и сижу себе, смотрю: вот мамка с дитем идет – он такой лапочка, целует ее, говорит что-то на ушко, а вот девушка с парнем, он ее на руки подхватил, несет, смеются оба, молодые, красивые, а пуще всего старичков обожаю – вот они парой идут, седенькие такие, бывает, что и за руки держатся – так отрадно! Вот сижу, значитца, это я так и плачу светлыми слезами, а мороженое мое тает и тает, и солнышко светит, и мир вокруг такой утешный…

– Чем я могу вам помочь? – стараясь говорить ровным голосом, спросила я.

– Я газетку-то вот вашу прочла и подумала: а может, с Петей с моим тоже как-то эдак можно поговорить, как ваш учитель велел, да только я не умею? Может, он там где есть, внутрях-то? Сидит, всю жизнь запертый, оттого и кричит? Может, вы мне прознать поможете?

* * *

Петя был толстый и ужасный. Ему недавно исполнилось тринадцать. Орать он начал еще внизу в раздевалке. Я сразу завела их в кабинет. В глаза Петя не смотрел; ну так ведь и мать его – тоже. Я честно пыталась с ним разговаривать, чем-то заинтересовать.

– Карбюратор, карбюратор, карбюратор, – быстро и логопедически чисто твердил Петя, глядя в угол.

– Любит диковинные слова, да, – подтвердила Светлана. – Радио слушал, пока не разбил.

Я дала ей какие-то в меру дурацкие советы, строго придерживаясь заповеди «Не навреди», и они ушли. Перед уходом Светлана вдруг окинула меня быстрым, цепким, запоминающим взглядом, и я поняла, что меня, с моей натужной никчемушной доброжелательностью, она тоже отправила в свою постоянно пополняющуюся копилку картинок «утешного мира».

* * *

Мне было плохо. Совсем. Я пришла в редакцию газетенки и принесла статью «Рядом с нами». Они быстро сказали: не наш профиль. Я быстро вообразила себя Максимом Горьким в 1918 году и сказала: ваш! Они, кажется, испугались – и согласились опубликовать.

Потом я сделала еще одну, поистине чудовищную с этической точки зрения вещь. Я бросила на электронные перекрестки (российский инет тогда был новорожденный, едва стоящий на ногах) заметку под названием «Он живой и светится», в которой написала, что ей не нужны благотворительные шмотки и консервы, она на все это прекрасно зарабатывает сама; ей нужно, чтобы с нею говорили, и… дала ее телефон. Квартирный, прекрасно представляя себе, как подставляю доверившегося мне пациента. Сейчас я бы на такое, конечно, не решилась. Но тот, новорожденный инет был все-таки другим. Легче мне не стало. Но хоть что-то.

* * *

Увидела задранное к небу, сияющее лицо низкорослой девочки. Синдром Дауна, толстый указующий палец, солнце сквозь золотящуюся листву:

– Мама, листья, как красиво!

– Да, да, а здесь внизу, смотри, смотри, как листья на асфальте лежат, береза, клен, каштан, какой узор! Как дорогой ковер!

– Это самый дорогой, в магазине не купишь, да? Он здесь для нас с тобой лежит?

– Конечно, для нас. И для всех людей разом. Всякий ходи и радуйся.

Счастье.

Я перевожу взгляд на лицо матери…

– Черт побери! Я психолог вон из той поликлиники, я писала статью, вы приходили с газетой… и я ничего не понимаю! У вас же был мальчик… слабоумие или аутизм… Откуда?..

– Петя умер, – сказала Светлана. – У него сердце было больное, простудился, легкие отекли…

– Да. У меня был братик Петя, – важно подтвердила девочка. – Он умер, у нас его карточка висит.

– Я с ним занималась, меня другие родители таких детей научили, он уже в самом конце мне сказал: так трудно очень, прыгну с парашютом, сожги брошюру, иди. Я думаю, это так: ему тяжело жить было, но мне он велел…

Светлана плакала, я кусала губы, девочка встала на цыпочки, обняла мать за талию и гладила по широкой спине:

– Мамочка, не плачь, не плачь, Пете хорошо на небе, он там не болеет!

– Откуда дочка?

– Из детдома взяла, откуда ж еще. Подумала: что ж одной жить? Подсказали: у тебя такой опыт ухода за трудными детьми, что ж ему пропадать, сделай кого-нибудь счастливым, кому и не светит. Но я больше сама счастливая – Наденька у меня такая ласковая, такая умненькая, просто солнышко. Она уже и буквы все знает, и считать до десяти умеет…

Для подтверждения материных слов Наденька начала считать вслух, загибая короткие пальчики:

– Один, два, три, четыре…

Светлана улыбалась сквозь слезы. Я сквозь листву смотрела на солнце. Осенние листья падали медленно и важно и причудливым узором ложились нам под ноги.

«Святой» Роман

– Он женился на мне, когда я была беременна на седьмом месяце.

– Что ж, это случается, – кивнула я. – И, насколько я знаю, не так уж редко.

Женитьба «по залету», да еще с таким долгим периодом «раздумий», конечно, не самый прочный фундамент для последующих отношений в семье; ну да всякое бывает…

– Ребенок был не от него.

– А-а-а… А он знал об этом?

Она даже не попробовала изобразить возмущение, и это мне понравилось.

– Да, разумеется. Мы познакомились, когда я уже была беременна, и я не стала от него скрывать свою историю.

– А что за история?

– О, вы подумали, что-то интересное? – она улыбнулась. – Ничего подобного. Все банально до отвращения. Но мне тогда, разумеется, казалось иначе: все в первый раз, какое мне дело до чужого опыта и чужих ошибок, если у меня все, конечно, будет совсем по-другому – радостно и лучезарно. Ведь оно же по-настоящему! Познакомились на работе. Он старше – годами, опытом, должностью. Женат, разумеется, двое детей-подростков. Жену, конечно, давно не любит, они почти не разговаривают, но ради детей… В его жизни – только работа, он ее обожает, но иногда так хочется тепла и простого человеческого понимания… Коллеги предупреждали, что он всем так говорит, но я только высокомерно посмеивалась: какое мне, нам дело до «всех», если у нас – любовь! Завязался красивый роман. Действительно красивый – он умел все это обставлять; иногда мне даже кажется, что он специально читал женские журналы, раздел «Что нравится женщинам». Вопрос предохранения обговорил предварительно, ему «резинки» не нравились. «Разумеется, мы будем вместе, – сказал он. – Потому что препятствовать любви – преступление. И у нас будет ребенок, я каждый день мечтаю о дочери от тебя – такой же прекрасной, но маленькой, как кукла. Я буду с ней играть. Но я должен подготовить жену, это вопрос уважения». Конечно, я согласилась предохраняться сама. Он «готовил жену» полтора года. Я начала о чем-то догадываться и, как и все молодые дуры, «поставила вопрос ребром». Он сказал: «Боже, как тебе не идут скандалы». Я вынуждена была согласиться – скандалы вообще редко кому идут. Больше я не скандалила и закономерно перешла к следующей ошибке молодых дур: я рожу ему девочку, о которой он так мечтал, и он на мне женится. Перестала предохраняться, забеременела, радостно сообщила ему новость – дальше рассказывать или не надо?

– Родилась девочка или мальчик? – с любопытством спросила я. Психология категории «молодых дур» мне, в общем-то, известна, но вот что у них с пониманием статистики? «Рожу ему девочку», надо же…

– Девочка Любочка (я решила ее так назвать на память). Похожая на куклу. Биологический отец ее ни разу не видел и сделал так, что после декрета я не смогла выйти на прежнюю работу. Сократили целый отдел, шесть человек.

– Предусмотрительная сволочь.

– Да, – кивнула женщина. – Но я сама, кажется, ничем не лучше.

– Ага. Рассказывайте дальше, пожалуйста, – ее самокритичность я уже заметила. Не худшая черта личности, если не перебарщивать.

– У меня с юности нарушения по женской части, и аборты мне очень не рекомендованы в прогностическом смысле. Да я и сама не хотела. Решила рожать, потому что если ни любви, ни ребенка, тогда вообще хоть в петлю. Спустя два месяца познакомилась с будущим мужем – случайно, в общей компании (мои две подруги, беспокоясь обо мне, не оставляли меня даже на день в покое, у них тогда типа графика было, кто когда меня «пасет»). Он попросил телефон, я, помню, подумала: с ума сошел, что ли? А потом сообразила, что по мне же не видно, и – «синдром попутчика» – тут же все ему и рассказала. Он меня утешил, как умел (а умел на удивление неплохо), и взял телефон. Потом звонил каждый день, через две недели я согласилась встретиться. В конце этого вечера (в течение которого меня три раза как минимум тошнило от токсикоза) он мне сказал: «Наконец-то я тебя нашел!» Его зовут Роман, а меня Юлия. Он меня всю нашу совместную жизнь зовет Джуля, Джулия. Я только засмеялась, конечно.

Потом (спустя еще три месяца) он сказал, что дочке (я уже знала, кто родится) нужен отец и мы должны пожениться.

Мама и друзья говорили: даже не раздумывай, раз в жизни так везет…

– И что с этим Романом оказалось не так? – не удержалась я.

– Все так, и это еще не все, – усмехнулась Юлия. – Сейчас я дорасскажу. – Роды у меня были очень тяжелые, я долго приходила в себя, и Рома в это время, кажется, вообще не спал – работал, сидел либо со мной, либо, ночами, с дочкой. Потом все как-то наладилось. С Любой у него отношения прекрасные с самого начала, сейчас – лучше, чем у нее со мной. Любимая фраза у него всегда была: давай я сделаю! Помыть посуду, в поликлинику сходить, поиграть с ребенком, уроки помочь – никогда не проблема. Общих детей у нас не получалось, а он не говорил напрямую, но я видела, что очень хотел. Я была уверена, что это из-за меня, нервничала, предложила обследоваться и попробовать что-то сделать. Но он и тут взял всё на себя (не расстраивайся, увы, это я бесплоден) и сразу предложил взять мальчика из детского дома. Я не хотела вообще-то, хотела родить своего, не представляла, как это – чужой ребенок, да еще неизвестно какой, что из него вырастет. Он сказал: ну он же где-то уже есть и, может быть, прямо сейчас нас ждет. Раз уж у нас общих детей быть не может, так пусть он дождется… Моя мама даже заплакала, когда я ей рассказала, а бабушка (она тогда еще жива была) сказала: Господь его ведет.

Я подумала: у меня Любочка есть, надо сделать, как он хочет. Мы взяли Кирюшу, ему четыре годика было, а Любочке – шесть. Сначала мне было очень трудно: Кирюша орал, кусался, бил Любу и все время писался. Мне он был почти противен, и очень хотелось отдать его обратно. Я сама себя ненавидела: он же ребенок, к тому же настрадался с самого начала. Врачи сказали, что он ничем таким не болен, просто от стресса, что все другое и вообще нервная система не ахти. Рома мне говорил: не мучай себя, занимайся дочкой, он привыкнет к нам, а ты – к нему. Он сам тогда часами носил его на руках, или сидел с ним, обнявшись, или лежал. И постепенно Кирюша оттаял, начал играть, смеяться. Мне сразу стало легче.

– А какие у вас сейчас отношения с Кирюшей?

– В общем, хорошие, хотя, конечно, всякое бывает. Но могу вам честно сказать: кто свой, кто чужой – это я сейчас почти не различаю.

– Ага, это хорошо, – я почему-то сразу ей поверила.

– Вы, наверное, уже давно думаете: ну где же тут подвох? – улыбнулась Юлия. – А его тут, получается, и нет…

– То есть как это нет?! – изумилась я. – То есть вы хотите сказать, что вот сейчас встанете, распрощаетесь со мной и уйдете, ничего не добавив?

Женщина грустно потупилась:

– Вот теперь вам все рассказала, сама себя услышала и склоняюсь к тому.

Я поняла, что она не лукавит и со своей самокритической честностью и вправду может сейчас уйти.

– Что с вами происходит?

Юлия заплакала, тихо и безнадежно. Я ждала – ей это явно было нужно. Ведь для всех с ней ничего не происходило. Чего же плакать?

– Я не могу дышать. У меня даже с сердцем проблемы начались, врач не понимает откуда. Все говорят: боже, как тебе повезло! Подруга (из тех двоих, что меня когда-то «пасли», – она так и осталась безмужней и бездетной) плачет от зависти: ну почему одним всё, а другим – ничего?! Я работаю, воспитываю двоих детей, веду дом. Мы купили машину, взяли квартиру в ипотеку, у обоих детей теперь свои комнаты. Муж мне во всем помогает, стоит только намекнуть, по выходным мы ходим в музеи и гулять. Мать говорит: он святой человек, взял тебя с брюхом, а потом и вообще непонятно какого ублюдка – и всех вас обхаживает двадцать четыре часа в сутки…

– Может быть, вы просто Романа не любите?

– Да это я, конечно, сто раз сама себя спрашивала. Не нужна мне никакая такая уж любовь-разлюбовь, было, наелась, спасибо. А с Ромой у меня всё, в общем-то, нормально, и в сексуальном смысле тоже. Но при этом – душно. И все время чувствую себя неблагодарной сволочью…

– Это постоянное ощущение или – как бы это сказать? – то и дело возобновляемое?

Юлия задумалась.

– Пожалуй, возобновляемое.

– Пример.

– Да каждый день по многу раз. Вот мы оба пришли с работы, Кирюша нахватал двоек, я устраиваю «проработку», Рома: давай я тут разберусь, а ты пойди отдохни. Люба дерзит, я пытаюсь ее окоротить, он: у нее сейчас сложный возраст, давай оставим ее в покое, она потом сама извинится. Суп пригорел на дне, привкус отвратительный, дети морщат носы, Рома: это даже пикантно, костром пахнет, мне нравится. Ему хочется секса, я не очень настроена, но готова согласиться, он: о, прости, что я не понял сразу, спи, я пойду еще за компом поработаю…

– Семья – сосуд. Закон сообщающихся сосудов: общий уровень праведности на всех. Если он святой (всю святость слили в один сосуд), то вы кто?

– Точно! – Юлия смеется с облегчением. – Я – распоследняя неблагодарная сволочь! И дети, кстати, тоже. Они же знают, что Рома им не биологический отец, и иногда мне этим тыкают (вот ты нам, а вот папа никогда, хоть мы ему и не родные…), а иногда и сами сокрушаются, раньше Кирюша себя даже по голове бил: я плохой! Я плохой! А недавно Люба мне сказала: как это папа меня такой терпит? Лучше бы, ей-богу, заорал или даже по морде съездил…

– Вы сами все это устроили, точнее, сами это длите, вы понимаете, да?

– Кажется, понимаю, но вы все равно скажите.

– Есть люди, которым для самореализации надо быть «святыми»: это и светская самореализация может быть, и прямо религиозная. Религиозная честнее. Потому что в светском варианте приходится быть «святым» «об кого-то». Всегда есть люди, которые нуждаются в помощи, поддержке, благодеяниях. Только совершая их, такой человек чувствует себя на месте, нужным, важным и т. д. Такие благодеяния могут быть разовыми или, так сказать, хроническими. Вторые сложнее, но приносят больше удовлетворения. То есть Роман, когда много лет назад констатировал: «Наконец-то я тебя нашел!» – был совершенно искренен. Побочный эффект данного феномена: в хроническом варианте «жертву», если она не сопротивляется, можно ненароком и придушить.

– Как сопротивляться?! – страстно воскликнула (хочется даже написать «вскричала») Юлия.

– Перестать, если не хочется, играть в его игру. Открыть карты, сообщить, что вы разгадали алгоритм, что он вам не нравится, и перелить обратно себе в сосуд столько, сколько хотите. Практически: давать честную обратную связь (честности вам не занимать, методике сейчас научу) каждый раз, когда ему вздумается включить «святого Романа». Оно практически мгновенно уменьшится количественно. Риски вам понятны? Для него вся суть семейной жизни – в этой игре…

– Понятны, – кивнула Юлия. – Но я больше так не могу. Я в этой его игре потеряла себя, я больше не понимаю, кто я такая…

– Прежде чем окончательно решите, взвесьте все три раза.

– Семь раз взвешу, в соответствии с традициями.

* * *

Мы встречались еще раз, три года спустя, по поводу Любиной профориентации. Я, конечно, спросила. Роман и Юлия развелись. Развод был хороший, отношения сохранились у всех со всеми. Люба осталась с матерью, Кирилл – с отцом. Роман уже снова женился – на женщине с ребенком-инвалидом. Сейчас они подумывают об усыновлении еще кого-нибудь.

– Я даже не представляла, как это на меня давило, пока оно не кончилось! – тихонько призналась мне Юлия. – Теперь я вижу, как то же самое происходит с его новой женой: она была сильная и веселая, а сейчас просто в вату превращается. Но я ведь не должна ей ничего говорить, у нее же ребенок-инвалид, она с ним настрадалась, а Роман ей?..

Я вздохнула:

– Ничего не должны. Это ее жизнь. Пусть она сама решает.

– Да, конечно, спасибо.

И они с дочерью ушли, взявшись за руки.

Дорога уходит вдаль

Пришла одна. Выглядела не красивой, но миловидной, аккуратной и… не знаю, как сказать точнее, но, вероятно, самым правильным будет слово, вроде бы для описания внешности не подходящее, – порядочной.

Говорила сразу на чуть-чуть повышенных тонах. Назвалась Тамарой.

– Я к вам за советом. Без детей, потому что по поводу себя. Но детей тоже касается. Очень.

– Психологи обычно советов не дают, – нейтрально сообщила я.

– Тогда посоветуйте не как психолог, а просто как человек, – неожиданно парировала она. – Мне нужен кто-то со стороны, я сама уже с ума схожу.

– Давайте вы сначала расскажете, в чем дело, а там посмотрим.

Мне не сразу удалось выстроить ее рассказ. Она все время норовила быть краткой, изложить суть, «взять быка за рога» и получить-таки вожделенный совет. А я все время пыталась от выдачи совета увернуться. Все вместе напоминало какую-то детскую игру, хотя тема оказалась совсем не детской. Совета было не жалко, и никакие принципы меня особо не сдерживали. Просто посоветовать мне ей было нечего, увы. Поэтому я старалась хотя бы развернуть и систематизировать происходящее – вдруг ей самой откроется что-то такое, что поможет принять решение.

– Я выросла в полной, благополучной семье, – сообщила Тамара. – И это благополучие всегда как-то подчеркивалось. Мама, папа, я и мой младший брат. Все чин-чинарем. Я училась в музыкальной школе, играла на скрипке, брат – в спортивной, он занимался легкой атлетикой. У меня была отдельная комната. По воскресеньям мы всей семьей ездили гулять в парки или ходили в музеи. Мама в музее и работала – по полдня четыре раза в неделю. Нам с братом говорили: мы создаем вам условия, ваша задача – радоваться жизни и хорошо учиться. У тебя нет причин учиться плохо – генетика хорошая, семья благополучная, все условия. Я понимала, что это так и есть, и училась хорошо. Некоторые предметы шли у меня легко – всё, что связано с текстом, с языками. То, что связано с формулами, давалось много труднее. «Что ж, тут надо посидеть», – говорили родители. Я сидела и даже получала удовольствие, когда через несколько часов наконец понимала, как решить эту задачу, или какой-нибудь огромный и страшный пример сокращался до крошечного выражения. За редкие двойки меня не наказывали и почти не ругали – мама, папа и бабушка просто сокрушенно качали головами: ну что ж ты нас так подводишь… Я могла два часа простоять у учителя под дверью – в конце концов мне всегда позволяли всё исправить. Подруги завидовали мне и признавались в своей зависти: как у тебя все спокойно и благополучно. У одной из них пил отец, у другой мать осталась одна с двумя маленькими девочками, и она день и ночь пропадала на работе, чтобы всех одеть и накормить. Третья росла единственным избалованным ребенком, вечно (задолго до переходного возраста) скандалила с родителями и завидовала тому, что у меня был младший братик, с которым можно играть. Я сама (никому в этом не признаваясь) завидовала дворовой приятельнице, с которой мы виделись, в общем-то, нечасто. Она жила вдвоем с мамой, они часто, громко чему-то смеясь, катались по бульвару на роликах, взяли с улицы большую черную дворнягу, регулярно ходили обедать в «Макдональдс» и иногда, взяв рюкзаки и карты, отправлялись «в путешествие» – не имея никаких планов и не зная, что будет и кого они встретят по пути. «Наш единственный настоящий бог – дорога, все мы путники в этой жизни», – говорила обвешанная фенечками мама приятельницы. Их рассказы казались мне сотканными из разноцветных бус. В их одинаковых глазах (я до сих пор не знаю, какого они у них были цвета) кончалась радуга. Мои родители, разумеется, не одобряли этой дружбы, но ничего мне не запрещали. К девятому классу мы фактически перестали видеться – музыкальная школа и подготовка к экзаменам просто не оставляли мне свободного времени.

После окончания школы я поступила в технический вуз, который закончил отец и который давал «качественное базовое образование». Меня ни к чему не принуждали: если бы я настаивала на филфаке или еще чем-нибудь подобном, никто из домашних не стал бы возражать. Но у меня не было никаких осознанных профессиональных устремлений. Наверное, мне хотелось бы что-то делать с самыми маленькими детьми – учить их клеить, вырезать, играть в игры… «Но это же не профессия, – удивилась мама. – Будут у тебя свои дети, будешь с ними все это делать». Я, конечно, согласилась.

Среди студенток я ничем не выделялась, но мальчиков в нашей группе и на факультете было много больше, чем девочек. Поэтому за мной ухаживали. Я ко всем относилась хорошо, ухаживания мне льстили. Мама говорила: когда речь идет о семье, надо смотреть не на внешность, а в глубину. Главное, чтобы человек был хороший и надежный. Я была с ней очень согласна и старалась смотреть соответственно. Я вышла замуж за хорошего человека – в этом я не сомневалась ни минуты за все годы нашей совместной жизни и не сомневаюсь сейчас. Он чуть-чуть ниже меня, лысоват и, когда ест, как-то странно щелкает челюстью. У нас двое детей, два мальчика – шесть и десять лет. Я очень много с ними занималась, когда они были маленькие, – мне ведь это так и нравится: придумывать игры, пособия для маленьких, да. До недавнего времени мы жили совершенно благополучно.

С Костей я познакомилась на случайном корпоративе. Это была даже не моя контора, а соседняя, мы просто расположены в одном здании, а я вечером задержалась с проектом, и меня позвала знакомая. Он сказал: вы не такая, как все. Я засмеялась: вы ошибаетесь, я всегда была как раз такая! Он сказал: все эти годы вы обманываете себя и других, но меня-то вы не обманете!

Сначала это был ручеек, а потом – как вода, прорвавшая плотину. Коллега, приведшая меня на тот злополучный корпоратив, рвала на себе волосы: он просто бабник, он трижды был женат, не считая всего другого, ему просто прикольно, что ты такая прилизанная и порядочная, для него это вроде спорта, он любит и всегда любил только себя, возьми себя в руки, опомнись!

Говорят, что любовь слепа. Может быть, но я-то прекрасно видела, что всё, что она говорит, – правда. Но это ничего не меняло. У Кости прекрасные мягкие русые кудри, он занимается спортом и отлично сложен, он умеет говорить комплименты и слушать женщину, в его руках, глазах, словах я чувствую себя скрипкой Страдивари. И это правда. Он говорит, что никогда не встречал такой чистой и цельной женщины, как я, что я – глоток чистой воды в его пропащей жизни, любовь ко мне – его крест и его спасение, просит, чтобы я бросила мужа и ушла к нему, клянется, что будет любить моих сыновей, и мечтает о нашей совместной дочери – такой же прекрасной, как я. И это все вранье. Ему нет никакого дела до моих детей и, в общем-то, до меня самой. Он просто это умеет, он профессионал в обращении с женщинами. Но для меня это не имеет никакого значения. Потому что рядом с ним я чувствую себя удивительно живой. В его глазах я вижу ту же радугу, что у давней дворовой подружки и ее матери.

Я пыталась (думаю, неубедительно) быть современной: если с Костей все так кристально ясно, так почему бы просто не получить удовольствие от приключения?

– Я не могу и не хочу обманывать мужа, – категорически сказала Тамара. – Это унижает нас обоих. И он далеко не дурак и все равно догадается – ведь мне даже младший сын на днях сказал: «Мамочка, ты стала такая красивая последнее время!» К тому же то, что я испытываю сейчас, совершенно не похоже на мимолетную интрижку-приключение. Во мне, кажется, ни одной вещи не осталось на своих местах – всё сдвинулось.

– Вы полюбили Костю? – спросила я.

– Это как раз тот вопрос, который я себе все время задаю… – задумчиво сказала Тамара. – Пять раз из шести отвечаю положительно…

– А шестой?

– А шестой – не знаю. Но что же это тогда такое?

– Я тоже не знаю. Однако у меня есть одно предположение. Но сначала скажите: где сейчас ваш брат?

Тамара достала платок и тихо заплакала, аккуратно промокая глаза.

– Он жив?

– Да, но… все плохо…

– Он не принимает помощи ни от родителей, ни от вас?

– Да, но… Откуда вы знаете?!

– Мое предположение заключается в том, что вы полюбили не Костю. Рядом с ним, профессионалом, как вы выражаетесь, в вас сработал наконец некий механизм, и вы осмелились полюбить себя.

– Себя? Звучит как-то не очень…

– Ну разумеется, вы же не ходили на всякие психологические тренинги, на которых этому как бы учат, – усмехнулась я. – Вас, как и меня когда-то, учили, что «я» – это последняя буква алфавита…

– Да, так всегда говорила моя бабушка!

– Вы все время жили, выполняя чьи-то заветы и оправдывая чьи-то ожидания. И вот теперь, благодаря Косте, в вас проклюнулось из-под долгового асфальта и потянуло листочки к солнцу ваше собственное «я», которое всегда тяготело к радуге и дороге. И именно оно-то, его сила и страстность и были той водой, которая снесла плотину. А ручеек – это ваша влюбленность в красивого и сладкоречивого Константина. Спасибо ему.

Некоторое время Тамара молчала, потом подняла на меня глаза, полные прозрачных слез (она красиво плакала, глаза не становились красно-поросячьими), и спросила:

– И что же мне теперь делать?

– Я не знаю. Мы все люди дороги, но путь у каждого свой.

– Можно я еще к вам приду?

– Ну конечно.

Уже на пороге она вдруг обернулась и зло блеснула глазами:

– Я уйду из этой чертовой конторы!

– Ну разумеется, – кивнула я.

* * *

За два года Тамара очень существенно изменила свою жизнь. С мужем они разъехались, оставшись в тесных дружеских отношениях по поводу совместного воспитания детей и не только (он действительно хороший человек, тут не было ошибки). Костя с радостным подъемом помогал Тамаре устраивать новую жизнь, поддерживал, утешал, внушал веру в то, что у нее – удивительной и прекрасной – все получится. Она поступила на заочный в педагогический колледж, на отделение дошкольного образования, в дальнейшем собирается сменить работу на ту, о которой всегда мечтала. «Наверное, это все правильно, – заметила как-то Тамара. – Потому что даже мой брат сказал, что я стала не такая пластмассовая, как всегда была, и я теперь даже надеюсь уговорить его лечиться, мы уже в Бехтеревке договорились…».

Когда все наладилось и немного устоялось, Костя, как и ожидалось, растворился в пространстве. Тамара послала ему вслед свою искреннюю благодарность. Дорога уходит вдаль. Что там, под радугой?

Люди на улице

Женщина показалась мне молодой и, в общем-то, привлекательной. Есть в русском языке слово «растрепанная», относящееся, как я понимаю, в первую очередь все же к прическе. В моей посетительнице мне увиделась какая-то общая «растрепанность» облика, даже непонятно в чем выражающаяся (как раз с волосами все было более-менее в порядке). Ребенка с ней не было.

– Я слушаю вас, – нейтрально произнесла я, после того как она уселась в кресло и представилась: Марина.

Она как будто удивилась. Я решила подождать – так или иначе все выяснится.

– Я к вам пришла, – помолчав, сообщила мне Марина. – Вы ведь психотерапевт?

– В общем-то, не совсем, – я пожала плечами. – Я, скорее, все-таки работаю в жанре психологической консультации. Но я, безусловно, готова вас выслушать.

– У меня умер ребенок, и от меня ушел муж, – сказала женщина.

Мне показалось, что в ее голосе прозвучало торжество. Я помотала головой, отгоняя наваждение: этого просто не может быть, мне, несомненно, померещилось.

– Если можете, расскажите подробнее, – попросила я. – Что именно произошло?

Вопреки моим предположениям, рассказ Марины был подробным, внятным и обстоятельным, без аффектов и носовых платков. В какой-то момент у меня возникло твердое ощущение, что она продумала и составила его заранее, может быть, даже записала (в повествовании очень ощущались абзацы).

Замуж Марина вышла по любви, за давнего знакомого, который ухаживал за ней еще в детстве, но тогда взаимности не добился (девочке Марине нравились мальчики постарше). Однако впоследствии, после практически случайной встречи, когда бывший мальчишка оказался сложившимся и достаточно успешным мужчиной, ситуация изменилась. Он уже был женат, недавно развелся, сентиментально вспомнил первую любовь, и она ответила на его вновь вспыхнувшие чувства. Он не очень хотел второго брака, предлагал сначала пожить вместе «просто так», получше узнать друг друга. Но практичная Марина, тоже уже кое-что знавшая «про жизнь и мужиков», поставила условие: это все глупости и отговорки, мы знакомы с детства, так что, милый, – или брак, или никак. Он согласился, видя в давности знакомства залог грядущего счастья, но огласил свое условие: ну что ж, будь по-твоему, брак так брак, семья так семья, но тогда сразу – ребенок, я готов к отцовству. Марина этот тезис услышала и кивнула в ответ, но сначала как-то не восприняла его всерьез. Детей она никогда не любила, предпочитала им кошек (у нее дома жило три штуки). При этом Марина понимала, что когда-нибудь ребенка все равно придется завести, но, вступая в брак, хотела сначала «пожить для себя», вдвоем с мужем, насладиться обществом друг друга в интерьерах современного общества потребления, купить и обустроить квартиру, попутешествовать по разным странам (почему-то ей хотелось непременно побывать на карнавалах – в Венеции и в Рио-де-Жанейро).

Однако практически сразу после свадьбы (прямо во время свадебного путешествия) муж стал настаивать: хочу ребенка! Сейчас! Марине это было неприятно (разве меня ему уже мало?). Жаловалась подругам. Подруги советовали прямой обман – пользуйся таблетками, а ему говори, что не получается. Но Марина не из породы обманщиц. Что это за семья, с самого начала построенная на лжи?

Однако, забеременев, сначала все-таки расстроилась – карнавалы откладывались на неопределенное время. Потом, где-то со второй половины срока, расстраиваться перестала – разговаривала с шевелящимся в животе эмбриончиком, придирчиво собирала приданое. Муж был рад и предупредителен, вел себя идеально.

Родившегося в срок здорового мальчика назвали Константином. Марина изменилась кардинально – один вид крошечных шевелящихся пальчиков сына мог вызвать у нее поток светлых слез. Вмиг стала сумасшедшей матерью – покупала кубометры развивающих игрушек, читала всякие книжки, влилась в мамское сообщество на детской площадке и сделалась там чуть ли не лидером и законодателем мод. Мужа почти не замечала, но он никаких претензий не высказывал, сыном гордился, был нежен.

Костя умер в пять с половиной месяцев – синдром внезапной смерти младенцев, причины неизвестны. Заснул вечером в своей кроватке вроде бы абсолютно здоровым. Когда она встала к нему в четыре утра, сын был уже мертв. Немолодой врач со скорой сказал: мама, папа, вы только не убивайтесь по поводу своей вины, я много чего видел и знаю, что именно вот это предсказать невозможно.

После похорон Кости она месяц не выходила из дома. Дело было не в депрессии – она просто не представляла себе, как пройдет мимо детской площадки, где по-прежнему коляски и малыши. Разумеется, они знают. (А если все-таки нет?) Что они ей скажут? А что она им?

Потом все-таки решилась. Они знали, выражали продуманные соболезнования, смотрели с трепетом. Она с достоинством несла свое горе.

Дома завела что-то вроде Костиного мемориала. Муж сказал: надо жить дальше, давай это все выкинем, зачем ты мучаешь себя и меня? Она ответила: ты ничего не понимаешь! Все отмечали, что у нее стало одухотворенное лицо.

Муж сказал: ты всегда мечтала о карнавале в Венеции. Вот, он скоро, поедем, это тебя отвлечет. Она сказала: это пошлость, как ты мог такое даже подумать.

Через полгода он сказал: Костя навсегда останется нашим первенцем. Но давай теперь родим дочку. Она сказала: ты хочешь заменить одного ребенка другим? Я даже с кошками так не могу.

Муж ушел еще через полгода.

Ее родители (папа – бывший партийный чиновник средней руки, вполне вписавшийся в перестройку) готовы были сдувать с единственной дочери пылинки: она столько перенесла! Но Марина вышла на работу, охотно встречалась с подругами. Подруги понимали: ее проблемы не чета их проблемам. Так и говорили. У нее была кратковременная связь с мужчиной. Ему сначала нравился ореол страдания, окружавший ее даже в постели, а потом, видимо, надоело.

Кто-то подсказал Марине, что ей нужно непременно проработать свои проблемы с психотерапевтом. Они с Костей ходили к нам в поликлинику, она видела табличку на моей двери и поэтому пришла.

Я видела, что она пришла в общем-то не по адресу, но не могла сказать женщине, потерявшей ребенка: идите обратно в жизнь, а если пока не хотите – идите к взрослому психотерапевту, работающему в русле какой-нибудь из аналитических методик. Разумеется, она бы услышала: здесь детская поликлиника, а у вас теперь нет ребенка, вам здесь делать нечего… Я не смогла.

Она ходила ко мне и каждый раз уходила недовольная. В то время как раз появились первые книжки, фильмы и легенды о работе психотерапевтов. Я им явно не соответствовала.

Однажды я напрямую спросила у нее об ожиданиях (Костю и мужа не вернуть, чего же она все-таки ждет от нашей работы?) и ее конкретных текущих проблемах. Она внятно ответила: ожидала, что вы будете меня обо всем расспрашивать, мы будем разговаривать, анализировать все с самого начала, особенно мои отношения с папой, может быть, даже что-нибудь под гипнозом… Что касается текущих проблем: вот она ходит по улицам, видит родителей со счастливыми здоровыми малышами, а также счастливые, любящие друг друга пары и… не то чтобы она их ненавидит, нет, тут другое… просто она все время думает: ну вот почему у меня-то все так? Чем они лучше? Почему у меня нет того простого и важного, что есть у них?! Почему именно у меня это отняли? И наши с ней встречи совершенно не дают ответа на этот базовый вопрос, из наших разговоров ей все время кажется, что она – самая обычная…

– Про анализ отношений с папой – это не ко мне, – наконец-то решилась сказать я. – А что касается улиц… Может быть, имеет смысл помнить, что вы – молоды, здоровы, красивы и фертильны. А по улицам нашего города, помимо всех прочих, ходит много… вообще бесплодных женщин и мужчин (у них никогда не будет своих детей) … женщин, потерявших ребенка… людей, больных онкологическими и другими смертельными заболеваниями (большинство из них умрет в течение пяти лет, и они знают об этом), около трехсот тысяч людей, сравнительно недавно переживших развод, а также – не забывайте об этом! – около миллиона стариков, которым уже недоступны большинство витальных радостей молодости. Если бы все они, глядя на окружающих, не шли теми дорогами, которые для них открыты, не жили теми радостями, которые им доступны, а страдальчески вопрошали в пространство: почему я?! – в мире не хватило бы никаких психотерапевтов, и вообще мир стал бы удивительно унылым местом…

– Вы нечуткий человек и плохой специалист, – сказала Марина. – Но я рада, что вы это сказали. Потому что я теперь пойду и найду настоящего высокопрофессионального психотерапевта, который отнесется ко мне лучше, чем вы.

– Желаю вам удачи, – совершенно искренне сказала я.

* * *

Это было лет двенадцать-тринадцать назад. С полгода назад я получила письмо по электронной почте. Марина разрешила мне опубликовать его в подлиннике, но я, подумав, решила этого все-таки не делать и пересказать содержание своими словами.

Разумеется, после нашего расставания Марина легко отыскала взрослого аналитика. Потом еще одного. За пять лет она сменила их, кажется, три раза. Все это время ходу Марининой психотерапии очень мешал мой образ. Точнее, даже не мой, а образ этих тысяч и миллионов ходящих по улицам города людей и их несчастий. «Чего я-то тут делаю и трачу деньги (преимущественно папины) и время (свое)»? – думала Марина время от времени. Разумеется, она говорила об этом со своими терапевтами. Они объясняли ей, что это классический случай ятрогении, что она уникальная личность и проблемы прохожих не имеют к ней и ее личной и успешно идущей терапии никакого отношения. Какое-то время Марина в это верила. Но через некоторое время снова ловила себя на том, что, забывая о своих все углубляющихся сложностях в отношениях с отцом, думает про того или иного полузнакомого человека: а вот у него – что?

И однажды во дворе знакомая еще по Костиным временам мамочка рассказала ей про Виктора. У Виктора недавно умерла жена, и он остался с двумя маленькими сыновьями, один – практически младенец. Он приезжий, ни родных, ни друзей детства, как ему сейчас – сложно даже представить…

Как она решилась? Виктор был растерян и рад. Она пропустила сеанс психотерапии. Он сказал: боже, благодаря вам они первый раз уснули без слез. Она сказала: я немного знаю, как обращаться с детьми, у меня был ребенок, сын, он умер, синдром внезапной смерти младенцев, врач сказал, никто не виноват, но я еще исейчас сомневаюсь…

Он обнял ее, и они долго стояли молча.

Сейчас их старшему сыну девять, а общей дочке почти два и она уже знает почти все буквы.

Марина по-прежнему любит читать литературу про воспитание детей. Где-то увидела ссылку на детскую колонку «Сноба». Столько лет прошло, но она узнала меня на снобовской фотографии (что, в общем-то, неудивительно, ибо до недавнего времени у меня на аватарке висела фотография более чем десятилетней давности) и вот, решила написать.

Думаю, все понимают, как я была рада письму Марины.

Любовь назад не ходит

Это вот прямо сейчас случилось. Меня спросили, а я, честное слово, растерялась. И совсем-совсем не знала, что ответить. Со мной такое редко бывает. А потом я удивилась: почему мне раньше-то в голову никогда не приходило?

Женщина пришла молодая, но печальная и какая-то слегка на вид «опустившая руки». Казалось, если ее спросить о чем-нибудь: «А вот почему вы не?..» – она непременно ответит: «А зачем?»

Ребенка с ней не было.

– Мне даже стыдно немного ваше время занимать, – сказала она. – Я читала, с какими проблемами к вам приходят. А у меня ерунда какая-то… Ну это все равно, как во время эпидемии к врачу с насморком идти…

– Стоп, – прервала я ее излияния. – Во-первых, никакой особой психологической эпидемии у нас в поликлинике не наблюдается, а во-вторых, если я, допустим, врач, то позвольте мне самой судить о вашем «насморке».

– Да-да, конечно, – торопливо согласилась она.

– Рассказывайте, я вас внимательно слушаю.

Ее история была исполнена строго в духе критического (и даже немного социалистического) реализма и напомнила мне школьные уроки литературы.

Женя (так ее звали) познакомилась со своим будущим мужем на общажной дружеской вечеринке в конце второго курса. Обоим было по девятнадцать лет, и его тоже звали Женей. Это всех веселило – студенты вообще люди не скучные.

– Как же мы будем вас различать? – спросила уже слегка нетрезвая хозяйка вечеринки.

– Разумеется, дама останется со своим собственным именем, – поклонился в сторону Жени будущий муж. – А я согласен называться Геней, сокращенное от «Евгений – гений».

– Быть по сему! – радостно завопили собравшиеся.

С того вечера так и осталось: Женя и Геня.

Они стали парой, встречались между лекциями (учились на одном факультете, но на разных отделениях), ходили за ручку. Женя влюбилась и этого не скрывала, сияла, похорошела невероятно (по признанию заклятых, еще школьных подружек – а это дорогого стоит, ибо в их компании она прежде слыла невзрачной, лишенной какой бы то ни было девической эффектности). Засыпала, думала, почти молилась: боже, какая же я счастливая! Как же мне повезло! Пусть и всем людям тоже повезет! Пусть они узнают такое же счастье! И весь мир от этого наверняка станет краше и дружелюбнее!

Геня приехал в Питер откуда-то с севера, был бесшабашен, не особенно образован, но уверен в себе, добр и обходителен. К Жене относился как к редкой книжке в книжные времена: брал уважительно, хранил бережно, читал медленно, вдумчиво, никуда не торопясь. В походных случаях оборачивал в обложку, чтоб не повредилась.

В конце четвертого курса Геня сделал предложение. Поженились на пятом. Дочка родилась через три месяца после защиты дипломов.

Женя: мне прежде казалось, что уж и некуда еще больше счастливой быть, а вот когда дочка-очаровашка родилась и рядом муж, любимый и любящий… Иногда прям до боли… Я даже плакала от счастья… Геня спрашивает: Женечка, что с тобой? Кто тебя обидел? Что мне сделать? А я и ответить ничего не могу, только бормочу: нет, нет, спасибо, спасибо…

На работе неконфликтный, разумный и обязательный Геня хорошо вписался в коллектив и нравился начальнику. Женины родители помогли внести первый взнос за квартиру. Между рождениями детей Женя еще успела поработать в социальной сфере – правда, не по специальности, но с удовольствием, потому что если честно, то инженер из нее скорее не получился, чем наоборот, хотя в институте она училась всегда хорошо. Мальчик Арсений родился четыре года назад. Слава богу, тоже чудесный и здоровый.

– Жень, где насморк-то? – взвыла я.

Женщина опустила голову, помолчала. Потом подняла на меня глаза, зрительно увеличившиеся от выступивших на них слез:

– Я на самом деле пришла, чтобы вас спросить. Вот вы давно работаете психологом и живете… тоже давно. Скажите, любовь… она может вернуться?

– Вернуться? Это как? – глупо спросила я.

– Ну да, да! Чего тут непонятного! – она затрясла головой, как щенок, который треплет украденный у хозяина носок. Слезы из глаз полетели в разные стороны. – Он совсем-совсем не изменился, понимаете? Все его достоинства – при нем. И все недостатки тоже, я их и раньше все знала, ничего нового. Но я его почему-то разлюбила! То, на что раньше я и внимания не обращала или умилялась, сейчас – раздражает. Его спрашивают: Геня – это сокращенное от «Геннадий»? Он смеется: «Нет, от «Гений»!» Мне раньше самой было смешно, а теперь я просто зубы от злости стискиваю: какой ты гений, к чертям собачьим, обычный инженер, чьи-то чужие идеи стандартно реализуешь и ни одной звезды с неба не схватишь никогда. Придет с работы, с детьми чуть-чуть повозится – и за компьютер или «Формулу 1» смотреть. Так ведь он и раньше таким был, а я думала и чувствовала: мой, чудесный! Носки он всегда бросал вывернутыми наизнанку, и, когда жует, у него за ушами как-то странно щелкает… Вы поняли, да?

– Уши Каренина, хрестоматия для девятого класса, ага, – кивнула я.

– Мне всего тридцать четыре года, впереди еще много лет. Мне есть с чем сравнивать. Я сейчас как под водой; наверное, это называется отчаянием. Это пройдет? У нас двое детей, он их любит, они любят его. У нас все хорошо, я не встретила никого другого. Но он тоже замечает, конечно, как-то сказал: ты не заболела? В тебе как лампочку вывернули… Я детям меньше даю, на работе я всегда была выдумщицей, а сейчас делаю проект, и все. Мне как будто воздуху все время не хватает, я столько лет дышала любовью. Я спрашиваю вас: есть ли шанс, что любовь, любовь именно к нему, к Гене, моему мужу, отцу моих детей, вернется, бывает ли это вообще? Может быть, я могу что-нибудь для этого сделать? Какой-нибудь тренинг? Аутогенная тренировка? Гипноз? Антидепрессанты? Я готова, я сделаю что угодно, и я готова просто ждать, если вы скажете, что это просто этап, кризис и есть хоть какая-то надежда…

– Ой… – я замолчала, быстро соображая.

Дороги любви неисповедимы? Сто раз видела, слышала и читала вот такие истории: встретились, поженились по любви, потом любовь ушла – и ага. Встречала и наоборот: брак по расчету, а потом узнали друг друга, что-то вместе пережили – и вот она, любовь, встречайте и аплодируйте. Она его (он ее) не любила, а потом оценила и поняла – вовремя или когда брак уже распался, вдогонку, – такое тоже случается. Что еще? Когда-то нравились друг другу, потом расстались, встретились спустя много лет, и вот – вспыхнули прежние чувства, стали жить вместе. Одна любовь ушла, пришла другая, к другому, третий счастливый брак – тоже бывает, во всяком случае, рассказывали неоднократно. Поженились и всю жизнь прожили без всякой любви, во взаимном принятии и уважении, искренне полагают, что прожили хорошо, – такое тоже видела своими глазами.

А вот чтобы любовь ушла, а потом опять вернулась прямо здесь, по месту, без дележа детей, шифоньеров и многолетней разлуки? Бывает? А ведь это, если подумать, очень-очень актуальный вопрос для психолога, работающего из интересов детей… Детям нужна полная семья, это вроде никто не оспаривает. Общество у нас светское, свободное, браки заключаются по взаимному согласию и в большинстве по любви. Отчего распадаются? Из-за измен? Да ничего подобного: чтобы у персонажа включился поисковый рефлекс, там ВНУТРИ УЖЕ должно быть что-то не так. А дети?

Вдруг поняла, что, кажется, нигде никем не озвученное, но в обществе существует мнение, что «любовь назад не ходит». А это действительно так? Можно снова полюбить только кого-нибудь другого? Но ни в коем случае не того, с кем столько прожито и пережито?

Я не знаю, правда.

Костер рябины красной

– Мы понимаем, что подростковый возраст – это сложно, – мужчина и женщина сидели рядом на стульях, и иногда (в особо важных моментах разговора) она чуть-чуть поворачивалась, чтобы взглянуть на него, словно испрашивая поддержки, а он время от времени чуть-чуть (и очень не напоказ) касался ее предплечья. – Но, наверное, все-таки есть какие-то границы. Наша дочь говорит, чтобы мы отдали ее в детский дом или что выбросится из окна, потому что она никому не нужна…

– А она ведь нужна? – почему-то мне захотелось сразу расставить точки над «ё».

Они не возмутились моей бестактностью, и мужчина ответил со всей серьезностью:

– Ну разумеется. Это было наше совершенно осознанное желание – иметь ребенка. Мы любим нашу дочь и стараемся сделать ее жизнь наполненной и интересной.

Дальше они рассказывали о школьных успехах (или, скорее, неуспехах) Любы, о том, что в десять лет она (увлекавшаяся тогда лошадьми) неудачно упала с лошади и не только сломала руку, но и ударилась головой (не могло это повлиять?), о том, что она очень любит смотреть фильмы и сериалы и еще любит читать: раньше предпочитала фантастику и фэнтези, а в последнее время стала читать любовные романы, очень разного качества, от признанной классики до совершенно бульварного чтива.

Когда Люба была меньше, они посещали с ней музеи, театры, и она почему-то не любила цирк, боялась там, и ходили на каток, а в третьем классе она ходила на кружок керамики, а в пятом захотела играть на пианино – они взяли его напрокат, потому что не были уверены, и она действительно прозанималась только год, а потом бросила, а еще они все вместе играли в настольные игры, и она сначала очень расстраивалась, когда проигрывала и отказывалась играть, а потом привыкла…

Из всего этого ровным счетом ничего не следовало, и зацепиться было не за что.

– Я бы хотела поговорить с самой Любой.

– Да, разумеется.

Они взглянули друг на друга как будто слегка разочарованно (а чего, интересно, они ожидали? Что из их безликих рассказов я немедленно объясню им, почему их дочь хочет выброситься из окна?) и ушли.

* * *

Люба оказалась маленькой, коренастенькой (и совершенно не похожей на высоких и худых родителей), выглядела чуть младше своих пятнадцати лет. И изъяснялась, опять же в отличие от родителей, весьма конкретно.

– Вы, конечно, им поверите, а не мне, вы же взрослая, а все взрослые заодно. Они говорят, что все это ерунда, я придумываю себе, но я-то знаю: им действительно до лампочки. Я курить начала – они и не заметили.

– Гм. И давно уже?

– Да я бросила потом, мне не нравится. Но у моей подружки Нины (мы вместе начали) такой скандал дома был! Мать ей после картинки с легкими курильщика показывала – закачаешься, какая гадость! Потом я еще два раза домой пьяная приходила…

– И что же? – мне действительно стало интересно. – Они опять ничего не заметили?

– Мама спросила: хорошо провели время? Ты помнишь, где у нас аспирин лежит?.. Я-то помню. Мне тогда захотелось все, что есть, таблетки оттуда сожрать и сдохнуть им напоказ. Я понимаю, что это глупость немереная, но все равно…

– Но ведь они к тебе очень хорошо относятся, заботятся…

– Вот! – Люба, кажется, даже хотела вскочить, но удержала себя, вцепившись обеими руками в сиденье стула. – Именно так, как вы сказали! Хорошо относятся – именно! У нас еще кошка есть, и к ней тоже – хорошо! Заботятся, чтобы у нее корм, домик, точилка для когтей, к ветеринару, если что…

– Ну да. Это и есть забота. А что плохого? – я вспомнила про любимые Любой романы. – С чем ты сравниваешь-то? С книжками? Или со скандалами у Нинки?

– С чем сравниваю? – прищурилась Люба. – А вы их вообще-то видели?

Только тут до меня наконец дошло.

– Поняла! Ты имеешь в виду то, что между ними двоими! Ага.

– Ну да, – Люба опустила голову, на глазах ее показались слезы. – Это да. Лучше бы уж как сначала… По крайней мере… Они ведь вам, небось, и не рассказали, они никому не говорят, потому что это давно…

– Что как сначала? Что не рассказали?! – растерялась я.

– Ну что они меня из приюта взяли… Мне пять лет было. Меня на вокзале нашли.

Так вот почему она просит вернуть ее в детский дом! «Чертовы куклы!» – мысленно выругалась я в адрес сплоченных Любиных родителей.

– Люба, мы с тобой еще непременно увидимся, – твердо сказала я. – Но сначала я хочу еще раз поговорить с твоими мамой и папой.

* * *

– Все скелеты из шкафов – на стол! – решительно сказала я сладкой парочке. – История вашей семьи. Почему у вас нет биологических детей. Как взяли Любу. Девочка у вас очень эмоциональная, много чувствует, но мало понимает. На высоте аффекта может действительно натворить каких-нибудь непоправимых глупостей.

Они переглядывались и сжимали друг другу руки до тех пор, пока мне (а мне не пятнадцать!) не захотелось просто завизжать. Любу я понимала уже просто замечательно.

– Я никогда никому вот так не рассказывала…

– Ну давайте уже! Люба!

– Хорошо… ради Любы…

* * *

Она приехала в Питер совсем девчонкой из какой-то пьяной тьмутаракани. Ни кола ни двора. За десять лет на фабрике заработала комнату в большой темной коммуналке, в которой можно было без дополнительных декораций снимать ужастик. «Понаехали тут!» – называли ее коренные насельники. Была недурна собой, покладиста и хозяйственна. Хотелось тепла, сошлась с мужчиной, приходил, ночевал, она за ним всячески ухаживала, его все устраивало, но жениться не собирался. Она забеременела и решила родить – пусть будет настоящая семья. Коммуналка вынесла единодушный вердикт: вот сука, хочет к себе мужика ребенком привязать. Он сначала возмущался, а потом, видя ее твердость, вроде смирился: почему нет? Возраст уже не юный, и чего от добра добра искать? Родилась девочка, очень болезненная с самого начала. Отец к такому был не готов и окончательно испарился где-то через год. А к двум годам определились с результатами многочисленных обследований эскулапы: сложный генетический синдром, полиорганное поражение, до пяти лет не доживет. Девочку звали Светлана. Она немножко говорила, была очень тихая, ласковая, любила кукол и плюшевых зверей, когда было больно, плакала беззвучно, как роса с листьев стекает. Работать мать, конечно, не могла, про отца ни слуху ни духу, жила вообще без денег (что появлялось, уходило на лекарства), подачками и всякими случайностями. Коммуналка сказала: понаехали уроды и уродов себе нарожали! – однако кусок хлеба и тарелку супа, если попросить, всегда давали. Ей было трудно просить и выслушивать сопровождение тарелки, но иногда приходилось. Два раза лежали в больнице (там она отъедалась – на кухне всегда что-то оставалось), но после она решила: Светлана умрет дома, у меня на руках, а не в больничной реанимации.

Когда оставалось недолго (девочка уже не говорила и не узнавала мать), она как-то, оставив спящую Светлану, выбежала почти раздетая (был ноябрь) во двор, залезла на изрезанную подростками скамейку, сорвала рябиновую замерзшую гроздь, стояла, ела, утоляя рябиновой горечью и голод (до этого ничего не ела два или три дня), и ничем не измеримую горечь внутри. Он сначала смотрел издали, потом подошел и спросил по-английски: «У вас все в порядке?» Она рассмеялась ужасным смехом и попросила сигарету.

– Что у вас случилось? – уже по-человечески переспросил он.

– У меня прямо сейчас умирает дочка, – ответила она.

Потом она курила, смеялась, плакала, плевалась, ее тошнило оранжевым рябиновым соком. Он стоял рядом. Когда она успокоилась, они вместе, молча пошли наверх.

Он был с ней до самого конца. Сидел с девочкой, носил ее на руках. Помогал ухаживать, мыл, покупал продукты и давал лекарства. Позвонил родителям и на работу. Его родители обращались в милицию: он сошел с ума, эта баба опоила его наркотиками. Коммуналка сказала: совсем стыд потеряла, у нее дочь помирает, а ее, вишь, на блядки с первым встречным потянуло!

Светлана умерла. Коммуналка явилась в крематорий всем составом, а потом скинулась и организовала щедрые поминки, на которых все напились в хлам и в темном коридоре по очереди признавались ему в любви: ты – мужик! Наконец-то и ей, горемыке, хоть в чем-то счастье улыбнулось!

Он вырос в благополучной семье, любимым и балованным ребенком, где раскроешь рот – и сразу несут в клювик. Выучился, работал в папиной фирме. Ему было скучно. Он никогда не видел близко ничего подобного, только в книжках или в кино. «Понимаете, она дала мне не часть, а весь огромный мир в его целостности, – говорит он сейчас. – Я впервые увидел его ужасную красоту, я словно заново родился на этих поминках. И еще моя жена и Светлана вернули мне меня самого – только с ними я впервые узнал, что я такое».

Родители прокляли его тогда, да и сейчас с его женой и Любой общаются через губу. Они с женой на них не обижаются, а вот Люба раньше, кажется, переживала.

Медики не давали никаких гарантий: да, наследственное, да, следующий ребенок тоже может умереть. Они хотели, чтобы настоящая семья, и решили взять из детдома, старше четырех (в этом возрасте умерла Светлана) и мальчика (чтобы не сравнивать). Потом прочитали в газете: на железнодорожной станции в ее родном городке нашли пятилетнюю девочку, очень худую, кажется ее привезли откуда-то и бросили. Поехали в тот же день. Конечно, им Любу не отдали. Почти год тянулось – приют, оформление документов… Их очень удивило: уже через неделю Люба стала называть их мамой и папой.

– Люба знает про Свету?

– Конечно нет. Не хватало еще, чтобы она думала: меня взяли вместо нее.

– Вы расскажете. Вот так, как мне сейчас.

– Я не смогу.

– Конечно, одна не сможете. Вдвоем вы сможете всё. Даже это.

* * *

Девочка держала в руке спелую кисть рябины. У меня защипало в носу.

– Я им действительно не нужна, – грустно сказала она.

– В каком-то смысле это так, – кивнула я и процитировала: – «В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…» А в каком-то смысле – не скажи. От тебя в вашей семье – гармония, так, как они ее понимают. Но ведь и тебе повезло: они о тебе всегда заботились и заботятся, тебя водили в музеи и учили играть на пианино, тебе дадут образование, такое, какое ты сама захочешь. Это ведь удача и хороший старт для девочки, кем-то забытой на железнодорожном полустанке, правда? Кроме того, тебя пустили не только погреться (это сомнительно), но и посмотреть на этот рябиновый костер – оно же ведь само по себе удивительное, редкое зрелище, особенно теперь, когда ты все знаешь. Немногие такое видали. Скажи?

– Да, – сразу же согласилась Люба. – Это очень… очень красиво. Я о таком, если честно, даже в книжках не читала.

– Ну вот. А у тебя же все только начинается, и тебе всяко скоро уходить от этого костра. И чтобы все двигалось, должна быть интрига, сюжет. А если в книжке все сиротки счастливы, все узлы распутаны, злодеи наказаны, а все оставшиеся прозрели и стали хорошими и понимающими, то это – что?

– Конец книжки! – сказала Люба и рассмеялась.

– А у тебя – только начало. И это начало, между прочим, – сто́ящее любого романа.

И она ушла в свою жизнь, оставив кисть рябины на моем столе.

Женщина в зеленом пальто

Я встречала ее по дороге на работу, на переходе Краснопутиловской улицы. В те дни, в которые у меня был утренний прием, у нас явно совпадало расписание. Когда люди годами ходят по одному и тому же маршруту, они часто, не будучи лично знакомыми, запоминают и узнают друг друга. Одни и те же мужчины заводят машины или торопливо шагают по внутриквартальной дорожке к метро. Одни и те же сонные мамы тащат в садик капризничающих и постепенно увеличивающихся в размерах детей. Потом эти же дети, щебеча эмоционально и нечленораздельно, как воробьи в кусте, бегут в школу. Потом ходят солидно. И вот уже, возвращаясь после приема, я вижу, как недавние (мне так казалось!) мамы, превратившись в любящих бабушек, выгуливают в песочнице разноцветные неуклюжие фигурки в комбинезончиках. Наверняка и многие из них тоже узнаю́т меня. Это то, что выражается глаголом «примелькались».

Но здесь было другое. Ее невозможно было не заметить. Она носила широкое зеленое пальто с пелериной. У нее была рассыпанная по плечам копна золотисто-рыжих кудрей, которые она только в самые трескучие морозы (каковые у нас, в городе, как ни крути, приморском, бывают нечасто) прикрывала небольшой шапочкой. При этом никто не назвал бы ее красивой: нос слишком широкий и какой-то приплюснутый, большой рот в яркой помаде, широко расставленные рыжие глаза… Но запоминалась-то она, конечно, вовсе не всем вышеперечисленным!

Она выходила из затененного деревьями прогала между хрущевок и как будто летела к дороге. Зеленое пальто, пелерина и кудри летели вслед за ней. Ее рыжие глаза сияли золотым светом. Она не видела никого и ничего, кроме него. Он всегда ждал ее за переходом, припарковавшись к тротуару. Машина у него была длинная и черная, а в марках я не разбираюсь. Когда она оказывалась на островке безопасности, он выходил из машины. Он тоже обычно носил пальто, длинное, светло-серое, и вот он-то был красив, такой немного киношной мужской красотой: высокие скулы, прямой нос, седые виски… Он был очевидно старше ее, он старомодно-картинно обходил свою длинную машину и распахивал для нее дверь. Они не обнимались и не целовались при встрече, как нынче принято (если бы они это делали, я, несомненно, была бы разочарована), но, господи боже ж ты мой, как он на нее смотрел! В этом взгляде было все: восхищение, объятие, обладание, торжество и трагическая невозможность одновременно. А она просто сияла и любила – спутать это нельзя было ни с чем. Ее взор ласкал каждую пуговицу на его пальто (иногда она позволяла себе дотронуться кончиками пальцев до обшлага) и каждую морщинку на его лице. Он медленно снимал с нее перчатку и целовал ей руку. Что они говорили друг другу, я, разумеется, не слышала (но как же мне хотелось хоть раз подслушать!). Потом она садилась в машину, дверь захлопывалась, и они уезжали…

За долгие годы нашего странного знакомства я придумала про них, наверное, с десяток историй, одна другой краше и трагичнее. Обычно в этих историях он был несчастливо, но почему-то неостановимо женат, иногда он был агентом иностранной разведки и не имел права жениться в стране внедрения, иногда она была смертельно больна… В целом ничто не мешало моей в общем-то небогатой фантазии развлекаться в полную силу.

А потом они исчезли. Все когда-нибудь кончается, подумала я, и обычно, увы, кончается плохо. Но все-таки, последним усилием угасающего сюжета, я, в благодарность за многолетний утренний позитив, придумала их истории счастливый конец: они наконец-то смогли пожениться и уехали куда-нибудь далеко-далеко, где закаты над морем и красное вино в высоком бокале под растрепанными пальмами.

И забыла про них.

Прошло около двух лет. Однажды в дверь моего кабинета постучали. Я открыла дверь, в коридоре было светло, отблеск лампы пробежал по коротко подстриженным кудрям, удивленно взлетели брови, изогнулся большой рот в чрезмерно яркой помаде…

– Это вы?! – мы воскликнули одновременно. Она – с явно неприятным удивлением (шла к незнакомому человеку-специалисту, встретить когда-то «примелькавшегося» не ожидала и не хотела). Я – со сложным чувством, которое не смогла тогда и не могу теперь определить. Я и хотела, и не хотела знать, как все было на самом деле.

Извиняющиеся улыбки с обеих сторон.

– Я слушаю вас.

У нее трое детей. Девочка ленится готовить уроки, приходится заставлять, все от этого устают, портятся отношения. Старший мальчик порою дерзит, а младшего не оторвать от компьютерной приставки.

Она не привела с собой ни одного из детей и сейчас рассказывает об их проблемах равнодушно, без всякой страсти в голосе. Приходила не за тем. Теперь явно ждет, когда я проговорю свои «психологические» советы по заявленным поводам, и уйдет. Это ее выбор, я должна отпустить. Но тут ведь непредсказуемое стечение обстоятельств… она вообще-то пришла, чтобы рассказать… Я решилась.

– Вы сейчас говорите о детях так, как будто бы вас это не слишком волнует.

Она заплакала. Я ждала.

Потом она вытерла распухший нос, и со своими широко расставленными глазами стала похожа на печального бульдога.

– Они у меня все трое – подростки. У них сложный возраст, я им всем очень нужна сейчас. А я не могу. Ничего не могу им дать. Они меня даже не раздражают, это что-то другое. Какое-то глубинное неприятие, что ли. Я на них редко ору, почти не наказываю. Недавно дочка мне сказала: мама, ну что я тебе такого сделала? За что ты меня так ненавидишь? Я сразу же пошла и к вам записалась. С этим можно что-нибудь?.. Да ничего нельзя, я сама знаю, простите… – и она опять заплакала.

– Так было всегда? – спросила я.

– Нет! Конечно, нет!

– Началось где-то два года назад?

– Да… наверное, да…

– Куда делся тот мужчина, который ждал вас каждое утро в длинной черной машине?

Теперь она не заплакала. Ее глаза как-то вдруг оказались сухими, и в глубине их промелькнул помнящийся мне огонек.

Он умер. Сердце, все произошло внезапно, она узнала, примчалась в больницу, но не успела – его уже увезли в морг.

Они познакомились в музее. Каково? Но все прозаичней, чем я подумала, – она работает экскурсоводом.

Он разведен, у него взрослый сын. У нее – благополучная семья, трое детей: пять, семь и десять лет. Дети обожают отца и бабушку (мать отца), которая живет с ними и очень помогает.

Такое у обоих – в первый раз.

(Это правда, я видела, поэтому свидетельствую – такое вообще не часто встречается в этом мире.)

– Что же это с нами случилось, и что нам теперь делать? – растерянно спросила она у него. Он старше, умнее, он должен знать.

– Я не знаю, – сказал он. – Я счастлив уже тем, что ты есть на свете. В моем возрасте и положении я уже и надеяться не мог на такой подарок от мира. Я все сделаю так, как ты решишь. Если ты скажешь, уйду прямо сейчас. Если захочешь, попробую стать отцом твоим детям. И все промежуточные варианты.

Весь первый год она рвалась как птица в силках. Сто раз решала рассказать все мужу, попросить развода. Потом передумывала. Дети? Забрать с собой? Оставить? Поделить? Им не нужен второй отец, у них все хорошо с первым. Особенно старший мальчик – они с отцом обожают друг друга, тот называет его Наследник…

Он ждал, не торопил ее ни словом, ни жестом. Через год она решила: нужно вырастить детей, это и долг, и ее желание. Когда старшему исполнится восемнадцать, она поблагодарит мужа за все и уйдет. Младшие будут решать сами: им предложат все варианты, и в том возрасте они уже смогут самостоятельно навещать отца, мать, бабушку – кого захотят – в любом сочетании.

Он выслушал ее, поцеловал, кивнул головой: «Будет так, как ты хочешь».

Попросил об уступке: я буду отвозить тебя на работу, видеть каждый день, это возможно?

Она согласилась. Она знала о его проблемах с сердцем, но они оба думали, что у них есть еще время.

– Почему я никогда не встречала вас после его смерти? Вы переехали?

– Нет. Просто на метро быстрее добираться. Я стала выходить из дома на полчаса позже.

Самое странное, что у нее все время были спокойные, ровные и позитивные отношения с мужем. За последние два года они стали, пожалуй, даже еще лучше. Он в ее сознании – пострадавшая сторона, она ему сочувствует и, разумеется, ни в чем не обвиняет. Она внимательно и терпеливо ухаживает за слегшей свекровью: она мне так помогала с детьми, теперь, конечно, и я должна… Обвинять в случившемся некого (или уж себя саму) – это она умом понимает сто раз, но эмоционально крайними почему-то оказались дети. Особенно старшие – мальчик и девочка, которым сейчас семнадцать и четырнадцать.

– Я сломала жизнь себе и любимому человеку, чтобы сохранить для своих детей стабильность мира, остаться хорошей матерью. И в результате я получаюсь не мать, а ехидна…

Если я ей скажу, что это нормальная, можно даже сказать, запрограммированная оборотная сторона любой жертвы, – чем ей это поможет? Второй шанс, чтобы применить полученные от меня сведения, ей вряд ли представится…

– Но я могу что-нибудь с этим сделать?

– Для начала перестаньте себя жалеть, – предложила я. – У вас ничего не отняли. Наоборот, вам было послано. В дополнение, в плюс к вашей обычной многодетно-стандартно-благополучной жизни – это-то вы можете понять и оценить? Он-то как раз все прекрасно понимал и открыто вам об этом говорил: «Я и надеяться не мог, что мне еще такое обломится…». Ну да, он был умнее вас, но постарайтесь стать достойной хотя бы его памяти. не будьте дурой. Причем оно было послано не только вам – все, все на этом переходе много лет наблюдали эту вашу картинку, как вы летели к нему в своем зеленом пальто, как он склонялся к вашей руке, и думали о любви. О красивой любви. Не о вас, не о вашем выборе, детях и проблемах, – о себе они думали, о своей жизни и о мире, думали хорошо и красиво, и мир в целом от этого становился чуть-чуть лучше, это-то вы понимаете?

– Кажется, понимаю… – прошептала она. На глазах у нее снова показались слезы. – Мы были вместе шесть лет. Мир становился лучше… То есть дети тут с самого начала вообще ни при чем…

– Ну разумеется! – с облегчением воскликнула я.

Она ушла, шмыгая носом.

Я тут же забыла о ней. Сидела и вспоминала картинку: женщина в зеленом пальто, бегущая через оживленную улицу к ожидающему ее мужчине. Я не знаю, как на самом деле устроен мир (и никто этого не знает), но почему-то уверена: в каких-то его анналах эта картинка сохранилась навечно, как один из ресурсов силы, красоты и любви.

И не говорите ей ничего

– Только у меня к вам просьба: пожалуйста, не говорите мне, что можно родиться слепым или стать парализованным, с детства посвятить себя исключительно монастырскому служению, науке или искусству, всю жизнь перебиваться с хлеба на воду, и при всем том это будет замечательная, всем необходимым и достаточным наполненная жизнь. Я глубоко уважаю людей, прорвавшихся к звездам через заросли терний, но большинство из нас все-таки далеко не они. Я сама пришла к вам в каком-то смысле с банальностью, и если вы, в свою очередь, от них удержитесь, это будет прекрасно.

– Я постараюсь, – честно пообещала я.

Женщина пришла одна. Ее звали Иридой (именно так, здесь нет орфографической ошибки). В ее внешности было что-то мятежное, напоминающее об иллюстрациях к хрестоматии седьмого класса советской школы.

– Если вы попросите ребенка (я имею в виду любого ребенка в возрасте, когда он уже немного владеет карандашом), нарисовать собаку, ничего более не уточняя, он вам ее и нарисует. Это будут разные, но в то же время очень похожие рисунки, и существо на них будет обладать всеми основными признаками «собачности». То же самое получится, если попросить малыша нарисовать березку. Если мы вслух скажем «счастливая женская судьба» – то у нас внутри появятся такие же разнообразные, но в чем-то очень похожие между собой рисунки, растянутые во времени. Даже не рисунки скорее, а комикс. Причем я понимаю, что у жителей Полинезии в этом комиксе будут важные визуальные (но по сути, все равно несущественные) отличия, и потому специально подчеркиваю: говорю о нашей, российской, или, пусть шире, – европейской культуре. Из чего состоит этот комикс? Сначала, конечно, папа-мама-я – счастливая семья, все вместе идут в зоопарк, шарики и мороженое, ребенок держит родителей за руки, а потом папа сажает его на шею, чтобы поверх столпившихся у вольера людей показать ему белых медведей, серого волка или смешную обезьянку. Потом трепетная первая любовь, какие-то выдуманные препятствия и страдания, записки с признаниями, догонялки среди тех самых архетипических березок, восход, закат, его пиджак на ее плечах, молчание красноречивее слов, первый поцелуй. Экзамены, экзамены, экзамены! Веселая и суматошная студенческая жизнь, дружба навсегда, планы, планы, планы, мы перевернем мир, как именно – обсуждается до рассвета… После, на второй-третьей любви – свадьба, свадьба, свадьба! – подвыпившие улыбающиеся друзья, родные, плачущие от счастья, море цветов, белое платье и босоножки на высоченных каблуках, свадебное путешествие в какое-нибудь декоративно-красивое место, опять восходы-закаты… Потом он нежно прикладывает руку к ее животу и говорит: я знаю, это будет сын, мы назовем его Петей, но если будет дочка, то это тоже прекрасно, ты сама придумаешь ей имя. Потом он смотрит, как она кормит Петю в свете ночника, и говорит ей, что она похожа на Мадонну. Еще через некоторое время Петя в первый раз улыбнулся им из колыбели, у нее на глазах выступили слезы, и она сильно сжала руку своего мужчины. Дальше Петя идет первый раз в первый класс, вся семья вместе с младшей сестренкой провожает его, потом они обустраивают новую квартиру, потом у Пети начинается переходный возраст, и она поздним вечером на кухне рыдает на плече мужа: он стал такой чужой! Я не знаю, как с ним разговаривать! Ты мужчина, попробуй ты… Муж растерянно кивает и гладит ее по волосам: все образуется, я в этом возрасте тоже был не подарок… Потом она сажает цветы на даче, муж ремонтирует что-то возле сарая, ее старенькая мать сидит в кресле-качалке на веранде, пьет чай и читает книгу, кудрявая внучка играет в песочнице, выросший Петя привозит продукты, а дочка с друзьями и то и дело меняющимися кавалерами (всех их надо кормить!) приезжает на озеро купаться…

– Мне нравится ваш комикс, – говорю я. – Но будет продолжение?

– Да, – кивает она. – Будет альтернативный вариант, с продолжением. Комикс в нескольких сериях, то есть поколениях. Моя бабушка жила в отстающем нечерноземном колхозе. Это уже картинка, я думаю, вам не надо ее описывать – вы ничего про это на самом деле не знаете, но советские фильмы видели и что-то разоблачительное в перестройку читали. Я видела бабушкину фотографию тех лет. Она не была красивой, но в ней было много молодой жизни. Мужчин в деревне после войны… ну вы сами понимаете. Тогдашний однорукий, контуженный на фронте, глубоко семейный председатель сказал ей (по-доброму сказал, это бабушка всегда подчеркивала): «Марья, у моей жены по женской части здоровья вышла полная отставка. Не могет она ничего. А я, хоть и калека, здоровый еще, с нуждой. Ты меня, конечно, любить не станешь, но ноги-то тебе не трудно раздвинуть? Не задаром. Я тебя с зимы в контору работать возьму и всем твоим трудодней подпишу по чуть-чуть, чтоб незаметно. Если не побрезгуешь, давай тогда по-быстрому (мне еще сегодня на заречное поле надо бы съездить), только у меня, сама видишь, одна рука, так что тебе тут кое-что самой придется…»

Когда мама родилась, председатель бабушке подарил коробку душистого земляничного мыла, им потом вся семья много лет по праздникам мылась. А бабушку три деревни за глаза звали «подтирка председателева», хотя они и были-то вместе всего ничего – раз пять или шесть за все время, так бабушка говорила, и я ей верю. Мама моя всегда умная была и училась хорошо, читать любила. А жена председателя библиотекаршей работала, она как-то маме и говорит: прости меня, Дарья, я понимаю, что никакой вины на тебе, девочке, нет, но не могу я тебя видеть – каждый раз душа злобой переворачивается. Хочешь из колхоза в город уехать? Я мужа заставлю, он тебе бумаги сделает. Бабушка маме сказала: поезжай, здесь тебе жизни не будет, хоть и поневоле, но все одно сгубит она тебя. И по голове ее погладила; мама говорит – чуть не первый раз, когда она материну ласку помнит. Я-то хорошо помню бабушкины руки – скрюченные все, в чешуйках, и четыре ногтя черные. Меня-то она уже много ласкала. А в деревне тогда (правда или неправда) говорили: председатель после контузии даже читать толком не мог, ему всё жена читала и объясняла, как поступить, и что она скажет – то он и делает. А у них прежде-то два сына было – один за одним они погибли, мальчишки совсем, в сорок четвертом, похоронки в колхоз пришли с разницей в три недели.

Мама в Ленинград уехала и поступила на завод. Жили, по ее словам, в общежитии хорошо, всего по четверо в комнате, и девочки все славные, веселые. Мама моя, я уже говорила, умная и быстро в цеху на работе освоилась, стала рационализаторские предложения вносить. У нас дома грамот за них – целая толстая папка. Там и по станкам какие-то штуки, и по организации производства. И еще у нее звание есть – «Заслуженный рационализатор республики» или что-то в этом роде. Ей потом, уже когда я родилась, через это звание и комнату в коммуналке дирекция «пробила». Тогда ведь только семьям жилье давали… Но жили они весело и интересно: праздники вместе справляли, песни пели, плясали даже (все же почти из деревни). В девичье общежитие парней не пускали, но ведь всегда можно договориться или обмануть. Маме нравились парни веселые, которые пошутить могут. Она вспоминала бабушку и думала: за молодого пойду. Мой отец, как я поняла, практику на этом заводе проходил, анекдоты хорошо рассказывал – и смешные, и политические даже. Он очень худой был, и мама его деревенскими продуктами подкармливала (она к бабушке-то регулярно ездила – с огородом помочь и вообще). Она думала, что у них любовь, и он просто стесняется шаг сделать. Когда она ему о беременности сказала, он ей предложил денег на аборт и сказал: ты же понимаешь, что я не могу своим родителям девочку из деревни, лимиту представить как свою невесту, к тому же беременную. Они нас обоих с лестницы спустят. И куда мы пойдем? Она сказала: ну что ж, прощай тогда. Он вздохнул с облегчением, уточнил: так тебе денег, значит, не надо? – и ушел.

Пока я маленькая была, ходила в садик на пятидневку. А как в школу пошла, так маме пришлось с завода уйти, там же смены, не могла же я в семь лет всё сама. Мама переживала очень, она любила свой завод, станки эти. Но завод потом все равно в перестройку встал и всех на улицу выкинули. Ее лучший друг и соперник (я думаю, он всю жизнь был в нее влюблен), с которым они много лет социалистически соревновались, тогда не смог себя в новой, капиталистической жизни найти, пить начал, а потом просто застрелился. Мама, как узнала, по нему плакала ночью, я хорошо помню.

Я после школы в институт учиться пошла, мама очень мною гордилась. Ей казалось: стать инженером – это вершина всего, почти олимп. А я технику не особо любила, да и инженеры в перестройку оказались никому не нужны. Тогда все учились на юристов и еще – иностранные языки. Я работала сначала в институте за кульманом, но там совсем не платили, я пошла в транспортную контору, потом одно время в магазине работала, потом… да это важно ли?

В школе я училась, у меня была цель – институт. Ничего легкомысленного, да меня как-то и не тянуло. Потом мне всегда нравились мужчины существенно постарше меня – с тихим голосом и седыми висками. Как правило, женатые, конечно. Председатель, бабушка, – напоминала я себе. Как и все у нас в роду, я была не то чтобы красивой, но что-то такое во мне было – одно время вокруг вилось много молодых и веселых. Даже умные встречались. Но я помнила о матери, строго себя вела и думала: шалишь, уж у меня-то все будет как положено – свадьба, белое платье, марш Мендельсона…Мой муж был небольшой начальник, человек, что называется «положительный». Спокойный, бережливый, «всё в дом». Познакомился с мамой. Предложение делал, как положено, с цветами – пять красных гвоздик, до сих пор помню. После свадьбы в кафе сказал: «Смотри, сколько копченой колбасы и сыра в нарезке не доели. Чего теперь, оставлять обслуге, что ли? С какой стати! Ты в салфеточку собери…» «Боже ж ты мой, – подумала я, поправляя сбившуюся фату. – Что я наделала?!»

Он сам порядок поддерживал и от меня требовал: неужели трудно посуду сразу помыть и на полку поставить? Почему на полу крошки? Ребенок уже два часа как поел… Последней каплей было, когда я выкинула какие-то сомнительные жареные грибы, а он достал их из помойного ведра, помыл в дуршлаге и предложил нам всем на ужин: они еще хорошие, а вы не умеете ценить труд и продукты.

Мы с дочкой ушли обратно к матери в коммуналку. Он тут как-то, месяца три назад, переплатил алименты на четыреста пятьдесят рублей (что-то там неправильно насчитали), так специально мне позвонил, осведомился о здоровье моей мамы, меня и дочки (именно в этой последовательности), а потом и говорит: тебе это, конечно, покажется несущественным, но ведь во всем главное – порядок… Я хохотала, пока он трубку не повесил.

Мы живем неплохо. У нас теперь на троих две больших комнаты с отдельным входом. Моя нынешняя работа мне почти нравится, правда, платят все-таки не ахти, и маме приходится подрабатывать вахтером. Мы бы и так прожили, но она не хочет. Бабушка тоже чуть не до последнего дня, фактически уже лежа, в огороде ковырялась и с курями – дочке и внучке свеженькое, разве в городе такое купишь? А если и купишь, так за какие деньги?!

Теперь мой к вам вопрос: могу ли я, «как мать и как женщина», со своей стороны сделать хоть что-нибудь, чтобы жизнь моей дочери была максимально похожа на первый рассказанный мною комикс и максимально не похожа на второй? Ей четырнадцать, и недавно она очень серьезно сказала мне: ты знаешь, мама, я не хочу и не буду иметь детей. Людей и так слишком много, они толкаются и друг друга не видят. Мы все в нашем роду нелегкомысленные люди, и мне стало по-настоящему страшно. Потому что женский комикс без детей – это вообще полный аут. Что я могу сделать? Уточняю: у нас дочерью хорошие, доверительные отношения, у меня с матерью были такие же…

Я долго думала. Хорошо, что она с самого начала предупредила меня про нерассказывание о разнообразии жизненных путей, иначе я бы, конечно, не удержалась. Но она задала очень конкретный вопрос, и ей нужен был конкретный ответ. А уж что она там сделает с этим ответом – это ее дело. В конце концов, бо́льшая половина советов и спрашивается только для того, чтобы сделать наоборот.

– Забудьте про доверительность ваших отношений, – после долгого молчания (женщина спокойно ждала, сложив руки на коленях) сказала я. – Не рассказывайте ей ничего. Ведь над вашей матерью, когда она принимала решение, висела история бабушки, над вами – уже две истории (и вы отказали себе в серьезной и счастливой, быть может, любви с человеком с седыми висками, а потом – в легкомысленной веселой связи с ровесником). Не грузите вашу дочь историей трех неудачных женских судеб, дайте ей возможность написать все самой для себя с чистого листа. И, вполне возможно, ее история получится счастливой.

– Но как же? При наличии живых матери и бабки она получится «Иваном, не помнящим родства»?

– Нет, конечно. Вы расскажете ей о фантастическом трудолюбии прабабушки. Вы покажете ей толстенную папку бабушкиных грамот. Вы обратите ее внимание на то, как исключительно собственными усилиями поднимался ваш род по социальной лестнице. Вы даже можете рассказать ей о том, что у женщин в вашем роду есть склонность выбирать из наличной среды самцов сравнительно высокого ранга. А дальше – сама, сама, сама…

Теперь уже надолго задумалась моя посетительница.

– Мне придется несколько «переписать» уже известную дочери историю, – сказала она в конце концов.

– Вы, несомненно, справитесь. Комиксы у вас получаются отличные – яркие и запоминающиеся.

– Спасибо. Вероятно, я попробую.

* * *

Это было уже довольно давно. Иногда я вспоминаю историю этого рода и гадаю о том, как сложилась и еще сложится женская судьба никогда не виденной мной девочки. И еще я думаю вот о чем: может быть, были, есть еще какие-то способы «повлиять на судьбу», которые просто не пришли мне тогда в голову? На самом деле в нашей стране, с нашей историей это очень актуальный вопрос…

Второе поколение

Ребята вошли дружно, кучкой: мама, папа, дочка с красными бантиками. Девочке на вид года три, поэтому я сразу обратилась к ней:

– Как тебя зовут?

– Света, – сразу же чисто ответила девочка и улыбнулась.

– Это неправда, – с такой же, как удочери, улыбкой возразила мама. – Ее зовут Ирина.

Я несколько обалдело зачеркнула в своем журнале «Света» и поверх вписала «Ирина».

Больше ни на один из моих вопросов («Сколько тебе лет?», «Ходишь ли ты в садик?» и т. д.) девочка не ответила. В конце концов явно разнервничалась и начала как-то странно стереотипно размахивать руками и тереть ими лицо.

– Да она вообще не говорит, – сообщил наконец отец.

– Как вообще? – удивилась я. – А что я только что слышала? Кто это – Света?

– Так мою младшую сестру зовут, – объяснила мать. – Ее тетю. Она «светами» не только себя называет. Но ведь то, что она не разговаривает, это не к вам?

– Ко мне, ко мне, – уверила я. – Но если вы думаете, что не ко мне, то с чем же вы пришли?

– А мы у невролога были. Она, бывает, кричит много, если что не по ее… и руками лицо трет – вон, видите? Нам невролог уколы прописал и сказал: сходите на всякий случай к психологу. Вот мы и пришли.

– Хорошо. Расскажите об Ире и вашей жизни подробней. Что она все-таки может сказать? Что понимает? Как доносит до вас то, чего хочет? Какая она по характеру? Как она играет? Что любит делать? Как ведет себя на площадке, с детьми? Как вы с ней играете?

– Играет? Да она не играет почти… Машинку катает, мячик… Куклы… она им руки-ноги отрывает, мы уж и покупать перестали. Конструктор купили и еще, знаете, такое… бусики собирать… вот почти как у вас, – кивок на четки, которые лежат у меня на столе.

Ира тем временем носила из предбанника машины, кубики и прочие игрушки и ставила их на ковер. К матери и отцу не обращалась ни взглядом, ни словами. Нарушение коммуникации? Но она же мне улыбалась в начале и контакт глазами устанавливала!

– Давай башню построим, – предложила я, указывая на кубики. Девочка смотрела явно непонимающе. – Ну, башню, один кубик на другой. Вот так. – Я показала. Ира смотрела внимательно. – А теперь ее разрушим – бух! Башня упала. А мы ее снова построим. Помогай мне. Давай вон тот кубик, который откатился. Ставь его вот сюда… Ну ладно, давай мне. Бух! Давай снова…

Минуты через три Ира уверенно строила башню из пяти кубиков и с удовольствием ее рушила.

– Все, Ирочка! Мне теперь надо с мамой-папой поговорить, – сказала я, вспомнив о родителях. Подняла глаза и увидела, что оба родителя смотрят на происходящее на ковре с крайней дружелюбной заинтересованностью. И с удивлением.

– Ребята, – медленно осознавая происходящее, начала я, – вы же не хотите мне сказать, что вы НИКОГДА не строили со своим ребенком башню из кубиков?!

Мать и отец переглянулись, взглядами спрашивая друг друга. Потом синхронно отрицательно покачали головами.

Ира приносила мне разные игрушки и искательно заглядывала в глаза. Я громко описывала их ей, показывала, что они делают. Параллельно пыталась соображать. В конце концов решила все же сконцентрироваться на родителях. Ведь они явно просто никак не занимаются ребенком, поэтому ребенок и отстает в развитии. Надо их немедленно просветить.

– Ирочка, всё! – твердо сказала я.

Ира явно меня поняла, понурившись, отошла в сторону и через несколько секунд снова стала размахивать руками и тереть лицо.

Я, размахивая руками почти с И́риной амплитудой, начала объяснять родителям про стереотипии, про недогруженные мозги, про педагогическую запущенность и про то, что им нужно немедленно начать делать с ребенком. Папа с мамой слушали про ролевые игры, раскрыв рот. Явно в первый раз.

– Вы с ней много разговариваете? – спросила я мать.

– Да, разговариваю, конечно! Когда надо кушать, говорю: иди кушать, вот я тебе творожок дала. Она у нас сама кушает и на горшок давно сама ходит. Когда гулять идти, тоже, конечно, говорю. Книжки вот я пробовала ей читать, но она слушать не хочет, закрывает их…

– Ну а вообще разговаривать? О погоде, природе, видах на урожай? – явное непонимание во взгляде. – Просто рассказывать, объяснять мир…

– Нет! – твердо сказал папа. – Это нет. А нужно? Мы, кажется, не умеем. Да я и не помню, чтобы мне родители объясняли…

Я разразилась еще одним просветительским монологом, а Ира тем временем нашла и утянула мой айпад.

– Нельзя! Нельзя! Чужое! Положи! – заполошно, тоном собачьей команды крикнул папа.

Девочка послушно, но явно разочарованно положила гаджет на стол. Я заметила, что он уже включен.

– Ира умеет пользоваться айпадом? – спросила я.

– Да, конечно, – кивнули родители. – Она выбирает иконки, ищет там что ей надо, играет. В машинки любит. В овощи. Если там водном месте надо слово ввести, приносит нам, показывает, говорит: мама, не та биби. Я ей меняю, ввожу, что она хочет.

* * *

Родители Иры выросли в перестройку. Их собственные родители потеряли работу на остановившихся заводах и стали челноками и ларечниками, чтобы прокормить семью. Они, бывшие токари, фрезеровщики и контролеры ОТК, не преуспели финансово и не сумели украсть часть госсобственности, как их более ловкие современники, но детей, на общение с которыми у них катастрофически не хватало ни времени, ни сил, все-таки вырастили и выучили. Они очень старались, чтобы у их детей «все было», пытались слышать если не их духовный мир, то хотя бы их материальные потребности. Довольно быстро потребности плотно сконцентрировались вокруг гаджетов и компьютеров. Они старались успеть за ловкими и креативными производителями, старались, чтобы «не хуже других», вместе со своими детьми ловились на все ловушки постепенно заполонившей все рекламы (у них совсем не было к ней иммунитета, ибо сами они выросли в мире без рекламы). Тем временем их дети закончили школы, училища, техникумы, кто-то даже выучился в институтах. Они сами стали работать, зарабатывать, создавать семьи…

День Ирининых родителей устроен так. К восьми папа отводит Иру в садик и едет на работу (сборка автомобилей). К работе оба родителя относятся индифферентно: работа как работа – деньги, слава богу, платят, нам на всё хватает и еще летом на море съездить. Мама идет на работу к девяти (магазин недалеко от дома) и в пять тридцать забирает дочь из садика. По дороге заходят в магазин. Пока мама хлопочет по хозяйству, Ира смотрит мультики или играет в мамин планшет. Потом приходит папа, и семья ужинает перед телевизором. Потом папа уходит к большому компьютеру, мама моет и укладывает Иру, опять дает ей планшет, а сама уходит на кухню – поболтать по телефону с подругами и спокойно выпить чашечку кофе. Потом она забирает планшет у уснувшей дочки и садится в комнате на диване: один глаз в телевизоре, другой – в социальных сетях, там в «ленте» произошло за день много всего интересного. По выходным папа всегда смотрит «Формулу 1» – квалификация, тренировка, гонка – и наконец-то от души играет «в танки», а иногда все вместе ходят гулять в парк. На площадке Ира часто отбирает игрушки у детей в песочнице (и в садике тоже иногда жалуются на ее агрессивность), поэтому в парке спокойнее, там они все «дышат воздухом», сидя на скамейке, и заодно проверяют почту…

Все читатели, конечно, понимают, что «Ира» в моей истории – это собирательный образ, я видела уже не один десяток таких семей. Я всегда в таких случаях веду себя одинаково – размахиваю руками, объясняю, рассказываю, учу, внушаю. И наверняка со стороны выгляжу очень уверенной в себе и своей позиции. Молодые родители неизменно впечатляются и со своей стороны уверяют меня, что немедленно возьмутся за дело. Но на самом деле я не знаю, как ко всему этому относиться. Уже давно я видела в Сети чудесное видео, на котором голенький ребенок около полутора лет на вид пальчиками пытается раздвинуть картинку в бумажном журнале и вопросительно обращается в камеру (а на самом деле к снимающему его человеку): «Мама, а? Мама, а?» (То есть: почему оно не увеличивается?)

Да потому что это реальный мир. Он еще существует. Но.

Я по своему психическому устройству совершенно не склонна к апокалиптике. Но я не могу не думать: что будет, когда вырастут дети, которые в виртуальном мире С САМОГО НАЧАЛА ориентируются ЛУЧШЕ, чем в реальном?

Жалобный мальчик

– Вы замечали, как отличается женщина, в жизни которой есть мужчина, от женщины, у которой его нет? Неважно, кто он. Отец, муж, многолетний любовник, сын. Она не лучше и не хуже, она просто – другая. У нее другой взгляд, другая походка. Она по-другому разговаривает, иначе одевается, имеет иные повседневные привычки и иначе располагает себя в пространстве – в комнате, в кресле, на людной улице, на привале у костра… Я всегда могу отличить, и все могут, если включить природную наблюдательность и отбросить культуральное лицемерие.

Я выслушала с интересом, прикинула на себя и поняла, что «всегда» отличить точно не смогу, но в большинстве четко выраженных случаев – пожалуй…

Однако вряд ли она пришла ко мне в детскую поликлинику поговорить о роли мужчины в жизни женщины – с этим ей явно следовало бы обратиться куда-нибудь в другое место, к взрослому психотерапевту. Стало быть…

– Ваш ребенок или дети?..

– «Вы извините меня, что мы к вам обращаемся…» – она смешно спародировала членов корпорации нищих-погорельцев, которые совсем недавно ходили по вагонам нашего метро (они все говорили одинаково, видимо, наученные одним и тем же менеджером). – Моему «ребенку» (кавычки были отчетливо слышны) недавно исполнилось 28 лет. Мы были у вас, когда ему было четырнадцать…

– Увы, я не помню, – на всякий случай сообщила я. Она засмеялась.

– Ну разумеется. Тем более что я тогда и не собиралась делать ничего из того, что вы мне говорили. Нас тогда участковый доктор к вам прислала.

– А теперь, что ли, собрались? – нешуточно удивилась я. – Однозначно поздно, предупреждаю вас сразу!

– Да я понимаю, конечно, – пригорюнилась моя посетительница. – Но надо же мне хоть чего-нибудь сделать…

– Что ж, рассказывайте, – вздохнула я. Если честно, то, что бы она мне ни рассказала, я не очень обольщалась насчет материнских возможностей влиять на жизнь двадцативосьмилетнего мужчины.

– Я с детства была уверена, что стану хорошей матерью. Меня всегда так умиляло все маленькое, пушистенькое. В раннем детстве я «затаскала» хомячка, которого мне купили, потому что никак не могла с ним расстаться, потом начинала чуть ли не плакать от умиления, когда видела щенков, котят. Мама отдала меня в юннатский кружок, но меня оттуда выгнали… или я сама ушла… в общем, не помню, но наука и наблюдения за животными оказалось явно не моим. Еще я всегда любила мягкие игрушки, даже сама их шила… В общем, представьте мое удивление: когда я родила сына, у меня не включился материнский инстинкт. Вообще. Когда младенца запеленали и унесли куда-то, я обрадовалась, мне стало спокойнее. Все женщины в палате волновались за своих, как-то там их ощупывали, пытались заглянуть в кулек, умилялись, как они сосут, а мне было, в общем-то, все равно – принесли, покормила, унесли, и слава богу. Но я никому об этом, конечно, не говорила, потому что понимала – это неприлично, так не должно быть.

Дома поначалу было все то же самое. Я ухаживала за сыном по часам, медсестра приходящая из поликлиники меня, помню, даже хвалила: вот правильная мамочка, делает спокойно что нужно, и с ума не сходит, и не позволяет дитю себе на шею садиться… Сглазила, должно быть. В три месяца Федя заболел. Сначала сопли, потом кашель, потом бронхит, потом пневмония, больница, уколы, капельницы… В какой-то момент я вдруг поняла, что он может умереть, и, видимо, на этой волне мой отсутствующий до того момента материнский инстинкт вдруг ка-а-ак включился!

Следующую пару-тройку лет я плохо помню. Все было как в тумане. Я лечила ребенка. От чего? Не могу уже теперь точно вспомнить, но можно посмотреть в карточке. Зато точно помню свое ведущее чувство: мне все время было его ужасно жалко! Я так прямо и говорила тогда, когда его ласкала: ты мой жалобный, любимый мальчик…

Когда эта волна схлынула, обнаружилось, что мой муж, отец Феди, куда-то подевался и с нами не живет. Еще через полгода, отправив ребенка в санаторий, я наконец нашла время поинтересоваться у него, что случилось. Он смущенно объяснил, что как-то не видит во всем этом своего места, и уверил меня, что алименты и впредь будет платить исправно, приходить иногда, когда Федя здоров, поиграть и вообще, если мне что нужно… Я его поблагодарила, и мы расстались, в общем-то, друзьями.

И вот, возвращаясь к началу нашего разговора, – вы уже понимаете, что я сделала дальше? Отца у меня никогда не было (мать растила нас с сестрой одна), мужа фактически тоже (я забеременела за два месяца до свадьбы), и я сделала из жалобного мальчика мужчину моей жизни, научилась получать от этого удовольствие и теперь просто гроблю все его отношения, чтобы не остаться одной. Вы спро́сите: не сопротивлялся ли он? Я отвечу: если и сопротивлялся, то очень слабо. Мы понимаем друг друга с полуслова, кто его еще так поймет? Я знаю все его прихоти и мельчайшие привычки. Все слабости, в том числе и стыдные. Он знает мои. Мы готовы друг друга понимать и прощать. Кто еще готов? Не только для меня, но и для него? В четырнадцать лет у него была медицинская карточка в пяти томах. Участковый терапевт сказала мне: он по крайней мере частично болеет от вашей гиперопеки, вам для вашей самореализации нужен больной подросток, если он станет здоровым, он сразу же от вас уйдет в свою собственную жизнь, а вы этого не хотите. Но ведь надо и о нем подумать, сходите к психологу. Я пошла к главврачу и устроила скандал. Нам дали другого врача. Но к вам мы все-таки пришли. Вы сказали: отпустите его, и посмотрим, кто был прав. Такой эксперимент. Я вам сказала: пусть другие, у кого сыновей много, экспериментируют.

Она так четко, остро, не отвлекаясь, с таким безжалостным к себе сарказмом все это излагала, что мне просто завидно стало: многие ли так сами про себя умеют формулировать?

– Когда же вы все это поняли? – спросила я.

– Когда Феде исполнилось двадцать четыре. Он закончил институт, начал работать и влюбился в молодую женщину с ребенком (девочки с косичками его никогда, по понятным причинам, не интересовали). Познакомил меня с ней. Я сказала: она прекрасная, умная и добрая, но ты же понимаешь лучше всех – для матери ее ребенок всегда будет на первом месте. Если ты к этому готов – вперед. Но сначала убедись, проэкспериментируй (в тот момент я мысленно послала вам привет): сунься внутрь их отношений и посмотри, что будет, кого она выберет и как ты к этому отнесешься. Через некоторое время он сказал: мама, ты, как всегда, была права.

А я вдруг как-то все сразу увидела, испугалась и даже ездила к ней разговаривать, пыталась восстановить их отношения. Она сказала: нет, спасибо, Федор чуткий и внимательный, но я думала, он взрослый мужчина, а он – маменькин сынок.

И тогда я уехала сразу на полгода…

– Правда?! – несказанно удивилась я и по случаю решила выяснить. – А кто же вы по специальности-то?

– Бухгалтер. Очень хороший. Потому что очень люблю свою работу.

– Понятно.

– Федя без меня начал болеть. Ужасно, без дураков, по-настоящему. Я вернулась, стала за ним ухаживать, и все опять наладилось. Он сказал: ну, значит, мама, такая судьба. Нам ведь хорошо, правда? Все равно лучше тебя меня никто не знает, да ведь и тебе кто-то помогать должен. А я-то понимаю, что никакая это не судьба, и я все сама, своими руками сделала, затаскала сына практически до смерти, как того хомячка в раннем детстве. Но что же мне теперь делать-то?

– Вы никогда не проходили тесты на интеллект? – спросила я.

– Нет, – изумилась она. Рассказав свою историю, явно ожидала чего-то кардинально другого. – А при чем тут…

– В следующий раз мы с этого начнем.

Она ушла совершенно сбитая с толку. А мне того и надо было.

* * *

Общий коэффициент интеллекта у нее получился 146.

– Это очень много. У меня меньше, – честно сказала я.

– Да? – она смущенно и польщенно улыбнулась. – И что же мне теперь с этим делать?

– Если два умных человека, четко понимающих, что к чему, обсудят происходящее, – я улыбнулась в ответ, – что-нибудь да выйдет. Я уверена.

* * *

«Федя, дорогой, что-то мы скучновато живем», – с таким девизом она вышла на тропу войны со своим прошлым.

Федя предлагал сначала кошку, потом собаку, потом поездку на пароме «Принцесса Анастасия». Она сказала, что ей хочется в Латинскую Америку. Стали копить деньги. Но она все равно захандрила: в нашей жизни нет движения. Федя сначала забеспокоился, потом запаниковал: мама, что для тебя сделать?!

– Сходи вот к психологу, поговори, у меня с ней вроде неплохие отношения сложились, но сейчас никого видеть не хочется…

* * *

– Федор, сейчас все в ваших руках, – сказала я. – Мать уже совершила все, что могла, – и находки, и ошибки. Теперь ваша очередь вести семейный корабль, вы – капитан.

– А… а куда вести? – чуть запинаясь, спросил молодой человек, не возражая по существу.

– Я, конечно, не знаю всех ваших нюансов, но думаю, что, действуя хрестоматийно, вы не очень ошибетесь, – предположила я. – Ведь, в конце концов, вы с матерью – довольно традиционные люди…

– Да, да, мы традиционные, вполне, – закивал головой Федя. – Но мы не могли бы обсудить это чуть-чуть подробнее? Мама говорила, что я… что с вами…

– Ну разумеется, мы можем обсудить! – воскликнула я.

* * *

Сначала все предложения с сайта знакомств, на котором он разместил анкету, Федя обсуждал с мамой («Ну, она же должна и тебе понравиться»). Потом она сказала, что он мужчина и должен решать сам. Он согласился и решил. В результате у моей клиентки образовались два приемных внука-двойняшки (она немедленно начала ими умиляться и тут же повесила на стенку плакат «Помни про хомячка!») и невестка из Вышнего Волочка. Когда мы виделись в последний раз, Федор купил машину и начал курить, невестка работала в ее конторе и училась на заочном, внуков все по очереди водили на хоккей, а моя клиентка выглядела вполне довольной своей жизнью.

Есть женщины в Нижнем Тагиле

Случай давний, произошел где-то в начале нулевых годов. Напомнил мне о нем материал Алексея Готсданкера про депрессию.

– Я боюсь!

Женщина выглядела бодро, свежо, активно. Жертва насилия? Не похоже. Скорее всего, боится не за себя – за ребенка. Его жизнь, здоровье? Тяжелая болезнь? Нет, тоже не то, не так это выглядит. Подросток закуролесил? Вполне возможно.

– А можно конкретней? Чего вы боитесь?

– Мне даже рассказывать страшно! Сейчас я боюсь, что вы начнете на меня кричать и топать ногами…

Она обаятельно улыбнулась, и я невольно улыбнулась ей в ответ:

– На этот счет вы можете быть совершенно спокойны. Не говоря уже о моем профессионализме, я и по природе человек, совершенно не склонный к экзальтации.

– А, тогда хорошо.

Но что же она такое сделала-то? Или еще только собирается сделать?

– Я сама из Нижнего Тагила. Приехала сюда учиться, а вместо этого замуж вышла. За ленинградца, но по взаимной любви, это я сразу хочу уточнить.

Ага, это понятно. Это чтобы я не подумала, что провинциальная расчетливая девочка, у которой что-то не заладилось с учебой, решила закрепиться в Ленинграде с помощью замужества.

– Потом у меня дочка родилась и я дома сидела, не работала. А муж, он вообще-то на инженера учился, но, когда вся эта перестройка началась, он в бизнес пошел. Там всякое было, вы же понимаете. И вверх, и вниз, и даже прятались мы один раз у друзей на даче в Псковской области четыре месяца. От бандитов, вы понимаете. Он тогда хотел меня с дочкой на родину отправить, в Нижний Тагил, для безопасности, но я сказала: нет, где ты, там и я.

Самоотверженная женщина. Или боялась, что, уехав, потом так из Нижнего Тагила обратно и не выберется? И не был ли бандитом и сам ее муж?

– А потом одно дело у него как-то очень, знаете, склеилось. И дальше пошло – одно к одному, сделка за сделкой. И деньги появились, мы квартиру купили, машину, дачу. Я решила: надо еще одного ребенка, чего ж…

– А чем вы занимались все это время? Домашним хозяйством?

– Ну да. Мне это нравилось, покупать все, обставлять, ремонт даже – многие это не любят, а мне в удовольствие. Дочку в кружки водила, у нее к рисованию настоящий талант, правда, это все учителя говорят, не только я сама. Я тоже в детстве рисовала, даже в клуб у нас в Тагиле ходила, преподавательница всегда мои рисунки хвалила, но как-то у меня оно дальше не сложилось. Вот, в отделку наших квартир, наверное, тогда оно и пошло.

Квартир? Что ж, уточнение про любовь вначале было очень кстати.

– Потом у нас Артур родился. Ну, тут, мне кажется, все и началось…

– Что именно началось?

– Я сначала-то не заметила, потому что с младенцем, да и дочка внимания требует, и хозяйство… А потом вижу: начал мой муж Сергей куда-то сползать…

– Сползать?

– Ну да, не могу точнее выразиться. Вот это именно ощущение: как с горки на салазках – сначала медленно, потом все быстрее, быстрее…

– Алкоголь?

На тот момент я уже из практики знала, что это весьма распространенная проблема для бывших бизнесменов-бандитов, вышедших из круга и лишившихся привычного годами адреналина. Некоторые «переломались», другие занялись экстремальным спортом, а многие просто спились.

– И это тоже. Но это не в первую голову, однозначно, – видала я с детства, как люди вчистую спиваются у нас в Тагиле, поверьте. Это не про нас.

– А что про вас?

Она не отделяла себя от мужа, я тоже решила пока не отделять.

Дальше женщина вполне профессионально, подробно, практически слово в слово, как в уже упомянутом мною материале А. Готсданкера, описала развитие депрессии у ее мужа Сергея (желающим имеет смысл прочитать его текст, но только до фразы «жена забрала детей и ушла», потому что дальше события в этой истории развивались совсем по-другому).

– Но он, вы пытались что-то предпринимать?

– Да, конечно. Сначала врач таблетки выписал. От них ему только хуже стало. Днем спал, ночью кружил по квартире. Как призрак, только очень шумный. А еще толстеть стал и запоры, по полтора часа туалет занимал. Потом ходил к психоаналитику. Бросил через полгода, говорит, бред какой-то, да еще с таким серьезным лицом, да еще за такие деньги, не могу, тошнит. Потом еще были такие, забыла, как называются, ему жена друга посоветовала – они вроде как сценки разыгрывали, как в театральном кружке…

– Психодрама?

– Во-во, наверное, это самое. Тоже никакого прока, бросил. Только от коньяка, говорит, сначала лучше становится. Врет, наверное, но как проверишь?

– Сколько все это продолжается?

– Артурчику в марте пять лет будет.

– Вы по-прежнему ведете хозяйство? (Он не работает уже года три как минимум, но у них могли с тучных времен остаться накопления.)

– Да нет, что вы, я, как он дома осел, сразу на работу вышла – жить-то надо. Работаю я.

– Кем же? Где?

– Старший администратор в магазине «Строительные товары». Пришла в самый низ, конечно, но теперь уж выслужилась. Хорошая работа, живая; кроме того, я ж вам говорила, я все это люблю – обои, краски, отделочные материалы, понимаю в этом, чую, что куда, мне сразу нравилось и людям советовать, обсуждать с ними, а теперь я еще и вроде как подрядчиком подрабатываю, клиентура у меня уже есть, рабочих две бригады, заказчики передают мои контакты один другому…

– Замечательно! – искренне сказала я. – Но в начале нашей встречи вы говорили о том, что боитесь…

– Он не моется, не бреется, когда пьяный, орет, угрожает, когда трезвый, лежит одетый, в стенку уставясь. Мне все говорят: что ты мучаешься, бери детей, уходи от него. Где жить, у меня есть, зарабатываю я нормально, детям такой отец к чему? Какой пример? Я тут у гадалки-экстрасенса была, она по картам прикинула и тоже сказала: уходи, с червовым королем (это муж) нет тебе больше дороги.

– Но?..

– Но он же мой муж! Мы с ним вместе всякое прошли…

– И что же вы решили?

– Я… я… – впервые с начала нашей встречи я видела ее по-настоящему напряженной. – Я решила, как гадалка сказала, сделать – уйти. Исчезнуть.

– Как это – исчезнуть?! – встревожилась я.

– А вот просто – исчезнуть, и все. Была, и нету. И чтоб никто найти меня не мог.

– А дети?!

– А дети с папой останутся.

– С тем папой, который пьяным угрожает, а трезвым – носом к стенке?! – Черт побери, она была права: мне хотелось заорать на нее и, может быть, даже ногой топнуть. Что она себе вообразила?! – Сыну пять, а дочке сколько?

– Будет тринадцать. Она очень разумная девочка, любит папу (она-то, в отличие от Артура, его нормальным помнит) и очень меня поддерживает.

– В чем поддерживает?!

– Я ведь все продумала. У Риты, конечно, мой телефон будет. Если что – она сразу позвонит. Я уже сняла квартиру на окраине. И на работе договорилась, что уеду по семейным обстоятельствам. А с клиентами сама свяжусь, он о них вообще ничего не знает.

– Он просто вызовет такси и отвезет детей бабушке.

– Куда? В Нижний Тагил? У моей мамы инвалидность, она живет в крошечной однушке. Исключено.

– А родители Сергея?

– У его отца другая семья, дети. А его мама работает в технической библиотеке, заместитель директора. Она может два раза в неделю отвести Риту в кружок. Это максимум. От Артура у нее давление повышается. А вообще она во всем на моей стороне, в болезнь сына не верит и считает (и говорит), что он просто слабак.

– ОК. Он немного приподнимется с дивана и найдет себе еще одну женщину из провинции, которая пожалеет его и сироток, которых бросила мать-ехидна. Квартира-то у вас большая?

– Да! Вот как вы сразу точно словили! Этого я боюсь! Но… детей я тогда, конечно, сразу заберу, а он хоть не один останется… Пусть не я, но кто-то за ним присмотрит…

М-мда-а… Довольно редкий сегодня случай, когда ради шанса (очень сомнительного!) для мужа женщина готова поставить под угрозу благополучие и даже безопасность детей. Или она действительно на пределе и просто хочет сбежать?

– Ну, в общем, я выговорилась, – бодро сообщила мне между тем моя посетительница. – И знаете, ведь и вправду, как обещали (кто ей обещал?!), легче стало! Теперь я пошла, спасибо, что выслушали.

– Но подождите…

– Нет, нет, вам меня все равно не отговорить. Вы только расстраиваться станете.

Она еще и обо мне беспокоится!

– Дайте мне ваш телефон.

– Сотовый, дома-то меня не будет. Ага, сейчас.

* * *

Разговор по сотовой связи с домашнего телефона тогда стоил очень (в сравнении с моими доходами) дорого, но я не удержалась: конечно, волновалась за детей, но и любопытство!

Сначала настороженное: ничего вроде.

Потом с надеждой: налаживается, тьфу, тьфу, тьфу!

И наконец (спустя где-то полгода) ликующее: спасибо, спасибо, у нас все хорошо!

Ну и слава богу, от сердца отлегло.

Но и это еще не все.

Еще месяца через два пришел здоровый мужик. Такое впечатление, что малиновый пиджак и золотую цепь только что снял и оставил в коридоре.

Но речь культурная (мама – библиотекарша!).

– Простите, что беспокою. У вас ведь с полгода назад была моя жена вот с такой-то проблемой (кратко описывает все то, что читатель уже знает)?

– Гмм, была, да, – тревога внутри меня росла экспоненциально. – Что-то случилось? С ней? С детьми?

– Ничего, ничего, у нас все хорошо, спасибо. Я просто вот удостовериться. Она мне вот… (показывает какую-то тетрадку школьного вида) это типа ее дневник. Она тут, типа, писала все. Ну что она это все задумала, чтобы меня вытащить, и ушла, потому что меня любит и за детей боялась, но… И вот там про вас есть…

– С номером поликлиники и фамилией? – с любопытством уточнила я.

– Ага, и даже номер кабинета есть, – простодушно кивнул Сергей. – Вот я и пришел…

– Ну раз уж пришли, расскажите, как оно было, – сказала я. – Нетривиальный все-таки способ лечения депрессий с алкогольным синдромом.

– Ага, – он опять кивнул. – И не говорите!

Она оставила ему записку: «Прости, больше не могу, вернусь, когда ты все наладишь». Он сначала не поверил, подумал: бабы – дуры, это такой глупый розыгрыш.

Вечером дочка спросила у него: папа, Артур есть хочет. Что мне ему дать? Он рявкнул на нее: где ваша чертова мать? Это ее дело!

Девочка заплакала и ушла. Ему стало стыдно. Он пошел к холодильнику, там были какие-то продукты (немного). Накормил сына, к дочери не пошел (не умел мириться), утешил себя: на ночь дура вернется.

Она, конечно, не вернулась. Утром разбудил сын: папа, а где мама? А мы в садик пойдем?

Он запаниковал. Вскочил, заметался. Дочь уже ушла в школу. Наскоро умылся, пригладил волосы, надел что-то из шкафа и тут сообразил, что не знает, где находится садик сына и как туда идти. Хорошо, мальчик сам знал дорогу. Воспитательница взглянула подозрительно, но ничего не сказала.

Вернулся домой, позвонил в Нижний Тагил. Теща ничего не знала (или притворялась), он ее обматерил, отвел душу. Позвонил своей матери, она холодно сказала: ты сам во всем виноват, я тебя предупреждала неоднократно, что нельзя так распускаться, она еще долго терпела, вот теперь и ищи ее, и расхлебывай все сам.

Посидел, понял, что не знает ее новых друзей, знакомых, ни одного контакта. Позвонил кому-то из старых подруг, из семейной телефонной книги, та, конечно, ничего не знала, закудахтала как курица, он бросил трубку.

Вечером заискивающе обратился к дочери: а где мама работает? Дочка ледяным тоном (с бабушкиными интонациями) назвала адрес магазина. Сходил туда. Там посмотрели подозрительно: а вы, собственно, ей кто? Я муж. Облили презрением (он едва сдержался), но все же сказали: уволилась по семейным обстоятельствам.

Пришел домой, напился. Утром опять будит сын. Стыдно так, что хочется вот просто сразу удавиться.

– Ты ел чего-нибудь?

– Меня в садике покормят. Но что мне надеть?

Где хранится детская одежда? Где вообще что?!!

Когда дочь пришла из школы, он спросил: что я вчера?

– Ничего, просто выпил свою бутылку и спать лег.

– Как же мы теперь будем? (Я, мужик, спрашиваю у двенадцатилетней девочки – позорище-то какое! – чуть не зарыдал от горечи и отвращения.)

– Да ничего, папа, сейчас все обсудим и выкрутимся как-нибудь. (Опять чуть не зарыдал – теперь уже от любви и благодарности.)

Наладилось довольно быстро, как ни странно. Артур еще спрашивал о матери, но Рита говорила: она уехала по делам, потом приедет, – и он сразу успокаивался. Новый, изменившийся папа (надо же, не лежит, не обращая ни на что внимания, а разговаривает с ним, играет, водит в садик, моет в ванной) занимал почти все свободное от садика время мальчика.

Рита помогала вести хозяйство, он поражался: помнил смешливую девочку с косичками, когда же она так выросла?!

Месяца через полтора позвонил старым друзьям, коллегам, честно признался: был на дне, всплываю, нужна работа. С десяток встреч было впустую (он уже готов был опять сорваться, но дети, особенно Артур, держали на плаву), потом вдруг вылез старый контакт, и образовалась зацепка в строительном бизнесе. Он знал, что из его нынешней позиции не приходится выбирать, и согласился на все условия. Сейчас его ситуация уже значительно лучше и стабильней.

Жену все это время вспоминал то с тоской, то с нежностью, то с ненавистью. Искал (безуспешно). Тысячу раз придумывал и все-таки не знал, что ей скажет, если увидит. Однажды она просто появилась на пороге, подошла и молча обняла мужа. Потом разделась, вымыла руки и достала из сумки вот этот дневник…

Теперь он гадает: что ж это было?

Разумеется, я подтвердила для него все сказанное в дневнике жены и озвучила самый благородный и самоотверженный вариант ее мотивов.

Но сама так и осталась в недоумении. Любовь, которая на своем пути сносит все преграды и успешно преодолевает все опасности? Или невероятно точный, холодный расчет? И имеет ли это значение, если все кончилось благополучно? Я не знаю. А что думаете вы, уважаемые читатели?

Стать отцом

– Мне всегда хотелось, чтобы у меня был отец. Хоть какой-нибудь. Алкаш. Погибший рэкетир. Космонавт. Обаятельный мерзавец. Плюгавый интеллигент. Работяга. Я всех их примерял на себя в детстве и юности и понимал, что меня все бы устроило. Не знаю, почему так. Друзьям и сверстникам, у которых отцы были, я завидовал темно и мучительно и никогда ни разу никому в этой зависти не признался. Меня воспитали мама и бабушка. Я очень им благодарен, они замечательные люди.

Я выслушала этот исповедального характера монолог с некоторым недоумением. Передо мной сидел симпатичный, интеллигентного вида мужчина лет тридцати пяти – тридцати семи, ребенка с ним не было… Вряд ли я сейчас смогу помочь ему обрести отца, которого ему так не хватало в детстве.

– Простите, и?..

– Теперь у меня у самого есть сын. Ему три с половиной года. Я женился по залету и теперь не знаю, что мне делать. Я не могу, не умею и, кажется, не хочу быть отцом. У меня отцовская дисплазия…

– Отцовская дисплазия? – удивилась я оригинальной образности его речи. – Кто вы по специальности?

– Врач. Стоматолог. Вы можете мне помочь?

– Конечно, конечно, сейчас мы все обсудим, – сказала я, стараясь подбавить в голос успокаивающих ноток. В какой-то момент мне показалось, что он сейчас заплачет или сорвется в истерику. И, наверное, этот мужчина все-таки в норме не говорит короткими, практически из одного слова фразами.

Через пятнадцать минут я потерпела поражение на всех фронтах. Мой клиент не хотел учиться играть с ребенком. Он не хотел знать, как ребенок развивается, какие фазы проходит в своем развитии и какие задачи решает. Он категорически не желал ездить с ним на рыбалку и ходить в цирк.

– Вы любите свою жену, мать сына?

– Нет. Это был классический вариант во всем устраивавших меня отношений: мы были уже не слишком молоды и страстны, нам всегда было о чем поговорить, куда сходить, я очень неплохо зарабатываю и не склонен жадничать… Она видела это совершенно иначе, но ничего мне не говорила. Она знала, что у меня не было отца, и как-то в минуту откровенности или, скорее, слабости (такие минуты почему-то очень ценят женщины, я знал об этом давно, но раньше не понимал почему. Теперь понимаю. Это сугубо функционально) … В общем, я ей признался, как меня это расстраивало когда-то. Она перестала принимать таблетки и ждала до момента, когда делать аборт стало уже поздно. Сказала, что очень любит меня. Спросила: смогу ли я, сам страдавший, так поступить со своим ребенком? Я не смог. Теперь страдают три человека…

– Уходите, – сказала я.

– Вы меня выгоняете? – удивился он.

– Да нет, конечно. Я имею в виду, уходите из семьи. Ну не получилось, так не получилось. Вам все в тягость, а им, думаете, в радость? Ваша жена еще вполне может встретить человека, который ее действительно полюбит. И сын… знаете, мужчина, когда любит женщину, обычно очень легко принимает ее ребенка или детей и часто выстраивает с приемышами теплые, дружеские, длительные отношения, ни в чем не уступающие отношениям с детьми, родными по крови. Женщинам такое дается труднее. Так что у вашего сына еще есть шанс, а вы тут как столб стоите в своем героическом самопожертвовании и всем мешаете.

– Но как же так?! – мужчина выглядел сильно обескураженным. – Я думал, вы меня, наоборот, уговаривать будете…

– Я что-то не так обрисовала? Так возразите мне!

– Нет, всё именно так… К сожалению…

– Ну так и вперед. Вы же не бросаете их в материальном смысле, вы порядочный, нежадный, полноценно социализированный, вы будете исправно платить алименты, дарить подарки, а если вдруг, не дай бог, ваш сын заболеет и ему понадобится лекарство, которое продается на другом конце города, вы моментально бросите все и…

– Ну разумеется!

– А что у вас с жильем? Квартирный вопрос испортил множество прекрасных с виду людей…

– Я… мы построили двухкомнатную квартиру… Но, разумеется, я ее им оставлю! Пока буду снимать, а потом куплю себе – я же еще молод и вполне заработаю.

– Вот как все отличненько складывается…

– Вы не издеваетесь? – с подозрением.

– Вот еще! Зайдите потом…

* * *

Буквально через неделю:

– Я ушел сразу. Пока была решимость. Чтобы не тянуть. Она меня прокляла вслед. Я перевел денег через банк.

– Прямо прокляла? Значит, скорее всего, вправду любила, а не по расчету. Сейчас месяц-другой нужно на остывание, а потом надо будет вам встретиться и обсудить – как деньги, как с сыном, вы ведь не против с ним один-то раз в неделю встречаться, гостевым папой? Все-таки есть же у него отец, не алкаш, не наркоман, надо как-то… Вряд ли вас это так сильно напряжет…

– В общем, не против, конечно, вы правы.

– Если не получится самим договориться, можете к психологу пойти, он выступит в третейской роли.

* * *

– Мы с женой договорились, да. Простите, мы не к вам ходили, к другому психологу, я ведь жене тогда рассказал про наш с вами разговор, она сказала, что к вам – ни за какие деньги. Решили, что я буду с сыном три вечера в неделю сидеть, когда она на курсы ходит – она на работу выйти хочет, ей нужно. Вроде всех все устраивает, но я, правда, никогда не знаю, что с ним делать, о чем говорить… И он, кажется, меня побаивается…

– О, да это ерунда! Включаете ему мультики по телеку или кассету заранее покупаете и приносите. И никаких проблем – будет сидеть спокойно несколько часов и смотреть. Покормить-то сумеете?

– Вы это серьезно?

– Ну разумеется! Вам же не нравится заниматься с ребенком, почему вы должны себя насиловать? Тем паче это бессмысленно. Дети остро чувствуют фальшь, а мультики бывают очень даже добрые и хорошие. Во всяком случае, он перестанет вас бояться.

* * *

– Вы знаете, он то ли повзрослел, то ли еще что, но с ним стало явно проще и интереснее. Вопросы задает. Иногда сам ко мне подходит, предлагает что-то, мы с ним в ванной играем – помните, вы мне еще в первый раз про игру в «Титаник» рассказывали? – так ему она ну просто очень нравится. Жена мне тут что-то вроде ультиматума предъявила: ты его чем-то подкупаешь! Что бы я ему ни предложила, он на все: а папа с нами пойдет? А я-то чем здесь виноват?

– Так ведь, наверное, не будет вреда, если вы разок-другой куда-нибудь их свозите, если ему так хочется? Жена ваша машину водит?

– Нет. Теперь вот собирается учиться.

– Так это еще когда будет. Дети-то быстро растут, и впечатления им нужны не когда-нибудь, а прямо сейчас. В конце концов, вам же не обязательно с ними таскаться. Вы же всегда можете в машине посидеть, радио послушать или книгу почитать. Но номинально ребенок доволен: папа с нами ездил.

– Да. Я об этом не подумал. Действительно.

* * *

– Слушайте, я сегодня не про ребенка, про себя, можно?

– Ну конечно.

– Жена с сыном вернулись с обучалки-развивалки, дальше она должна была на курсы идти, а я – с сыном оставаться, я пришел пораньше, хотел конструктор распаковать, который ему купил, и сам сначала сообразить, что с ним делать. И увидел их с балкона. Их привез какой-то мужик, сумку из багажника достал – жена с ним так тепло попрощалась, а мальчишку он вверх подкинул, и тот засмеялся. И вот… Короче, я человек совершенно неагрессивный, но мне вдруг захотелось дать тому мужику в морду. Что за фокус? Разве не для того я все это затеял? Помните, вы мне говорили, и так оно все и выходит, и вот теперь… Это что?

– Это вы ревнуете свою жену и не хотите, чтобы какой-то мужик занял ваше место в душе и жизни вашего сына. А кто он был-то?

– Жена важно так сказала: это мой друг. А сын потом: это Маши Голявкиной из кружка папа.

Я рассмеялась.

– Ваша мать жива?

– Да, она живет отдельно, но у нас очень приличные отношения.

– Спросите у нее напрямую, кто ваш отец. Мне кажется, она ответит.

* * *

– Мы снова все вместе живем. И у нас все прекрасно. Вы с самого начала знали, что так будет?

– Нет, конечно. Что я, провидец, что ли?

– Но тогда что это было?

– Вы с самого начала задумали в этой теме невозможное: стать своему будущему ребенку разом всеми теми отцами, которых придумывали себе в детстве. Это нереально. Поэтому вы так долго не женились и не собирались, в общем-то, если бы вас не вынудила влюбленная в вас ваша будущая жена. Ну и, разумеется, все сразу обломилось. Кто-то или что-то должно было погасить в вас костер этой опаляющей всю вашу жизнь иллюзии. Когда вы перестали быть должны стать всем и стали ничем, из пепла этого «ничего» постепенно возродились вы сами, вполне приличный, надо сказать, мужик – муж и отец. А у матери-то спросили?

– Это был ее начальник. Партиец с тремя взрослыми детьми и внуками. Мама оберегала его карьеру. Сейчас он умер, но я его неплохо помню: когда мама брала меня к себе на работу, он всегда угощал меня шоколадными конфетами.

– Вот видите, теперь и у вас есть отец. Причем из того списка, который я помню по нашей первой встрече, – не худший вариант.

– Да, действительно, – удивленно улыбнулся он. – Но я постараюсь дать своему сыну чуть больше.

Я, как вы понимаете, пожелала ему успехов.

Баба-Яга в тылу врага

– Знаете, если бы моя жена была мужиком, я бы решил, что она бесится, потому что думает, что наш старший сын – не от нее. Но ведь у женщин не может такого быть? Или может? Я тут уже, знаете, все передумал…

Мужчина смотрел в пол или на носки своих ботинок. Я никак не могла поймать его взгляд. «Наверное, чувствует свою вину в чем-то семейном, – подумала я, – теперь хочет что-то исправить, но не знает, как взяться, поэтому и несет какую-то чушь: его старший сын не от жены? А от кого же тогда?»

– Давайте попробуем начать сначала, – предложила я. – Ваша семья – это вы, ваша жена…

– У нас трое детей, – сообщил мужчина, назвавшийся Виктором. – Два мальчика и девочка. Девочка младшая – ей четыре с половиной годика. Мальчикам – восемь и двенадцать, старшему вот на днях тринадцать исполнится.

– Ага, то есть вы живете впятером?

– Точно так. Еще есть кот и собака, тоже, наверное, надо считать, члены семьи. Кот старый, беспородный, собака молодая – кокер-спаниель. Иногда бабушка приходит, моя мама – посидеть, там, с кем из детей или в кружок отвести, но она отдельно живет. Дети к ней тоже ездят, и с ночевкой, бывает.

– Поняла. Вас беспокоят отношения жены и старшего сына? Наверное, у него сейчас как раз начался переходный возраст?

– Может, и начался. Но тогда, наверное, не сейчас, а раньше, года два назад. Но я не уверен. Понимаете, все дело в том, что моя жена терпеть не может старшего сына. Ну и он, конечно, уже давно начал это понимать.

– Так. А к двум другим детям как она относится?

– Нормально, как матери и положено, в том-то и дело. Любит их, ласкает, слова всякие говорит. Особенно с дочкой, конечно, она маленькая, и ей очень уж девочку хотелось, но и средний ничуть не обделен. А на старшего только орет, и ничем он ей угодить не может.

– Когда проблема обозначилась? С рождением второго ребенка?

– Не знаю, не могу вам точно сказать, жена ведь дома с детьми сидит, а я-то работаю много, в командировки часто езжу, надолго… мог и не заметить чего-то… Но мне казалось, что вначале все было абсолютно нормально. Когда он младенцем был, она с ним, как положено, возилась, целовала, тетешкала его, и потом, когда он пошел уже, – занималась с ним, играла, книжки какие-то читала про раннее развитие. Но, кажется, все сломалось еще до Ванькиного рождения… да, точно! – когда Ванька родился, я уже сразу сам заметил контраст и ей сказал, а она мне: глупости ты какие-то говоришь, просто он маленький и требует больше внимания. То есть оно и до того было, еще до Ваньки.

– А как дальше развивались события?

– Да как в сказке про Золушку, если ее на мальчиков перевернуть! Был один сын – любимый, а другой – нелюбимый. Младшему все прощалось, а со старшего не то чтобы даже требовалось что-то особенное… Просто она всегда, в любом случае была им недовольна: что ты кричишь, замолчи, что ты тут стоишь, иди поиграй, что ты тут сидишь без дела, иди уроки сделай! Как ты ведешь себя за столом, почему у тебя в комнате не прибрано, почему ты вечно такой грязный…

– Да, таким кого угодно можно довести до чего угодно.

– Именно! И это при том, что вообще-то у жены характер совсем не сварливый. Я сам не подарок в смысле чистоплотности, организованности домашней, да и младшие дети… Мама моя сейчас уже подуспокоилась, конечно, но в начале нашей жизни тоже пыталась влезать, учить нас чему-то. Но жена всегда вполне в рамках держалась и держится. С одним вот исключением… Я ведь уже и на работе пытался с женщинами говорить, им же женская психология понятнее: отчего такое может быть? Они предложили вот что: это я ее на самом деле достал, а уйти от меня она не может, потому что во всем от меня зависит и свою профессию давно потеряла. А старший сын на меня похож, так она на нем зло и срывает. Не проходит! Все трое детей одинаково на меня похожи, не отопрешься.

– А каким получился старший сын по характеру?

– Ну… каким… в общем-то обычным… нервный он только, иногда до сих пор может заплакать…учится неплохо, занимается шахматами и моделированием, даже конкурс какой-то городской выиграл, музыку любит, причем больше классическую… друзей у него, как я вижу, как-то не ахти, хотя приятели какие-то есть, он с ними по телефону болтает.

– А как у него отношения с братом и сестрой?

– С сестрой хорошие, он с ней играет охотно, и оставить их можно. А с братом в основном дерется или, чаще, шпыняет того исподтишка, обзывает маменькиным сынком. Но тут Сергея можно понять-то – как бы между ними ни было, мать всегда на Ванькиной стороне.

– А вы?

– Ну, я всегда старался ему уделять внимание, конечно. Но я же на работе все время! Вот мама моя, кстати, тоже Сережку очень любит, разговаривала с ним много всегда, на концерты они с раннего его детства ходили, она это любит, а Ванька, в отличие от Сергея, никогда высидеть не мог… Я думал, может, отчасти бабушкина любовь ему компенсирует? Или это все равно не то?

– Виктор, почему вы пришли ко мне именно теперь? Что-то изменилось в поведении жены? Сергея?

– Да он уже давно огрызаться начал. В прошлом уже году заявил матери: да кто ты вообще по жизни? Почему ты мне все время указываешь? А теперь… теперь я филиал в Новосибирске открываю, и мне надо будет уехать – один раз на два месяца, а потом еще раз на два. Сережка сказал: папа, возьми меня с собой, я тебе там помогать буду! Я говорю: ну ты же понимаешь, это невозможно, тебе 12 лет, у меня там работа, у тебя школа, все такое. А он: тогда я из дома уйду или вообще повешусь. Ну, тут я к вам сразу и побежал записываться. Боюсь я их оставлять. Но и не уезжать не могу – моя работа всех пятерых кормит, сами понимаете.

– Виктор, а какие у вас отношения с женой?

– Отличные, в том-то и дело. Она прекрасная хозяйка, красивая, следит за собой, всегда меня во всем поддерживала, даже когда у меня в кризис непростые времена были. Я ее люблю, и она меня вроде тоже. Если бы не эта закавыка с Сережкой…

– Я так понимаю, что вы сообщили мне о ситуации всё, что знаете. Теперь мне нужно поговорить с вашей женой.

– Это если она придет… Но что же мне ей сказать?

– Скажите правду: в преддверии долгой командировки вы беспокоитесь о подростке Сереже и его отношениях с матерью.

* * *

Женщина и вправду выглядела красивой и ухоженной.

– Ванька у нас простой, душа нараспашку, что подумает, то и скажет. Люблю – так люблю, драться – так драться. А Сережка всегда был иезуит такой, все потихоньку, все исподтишка, а чуть что не по его – сразу реветь и ябедничать либо отцу, либо бабке, если подвернется… Да чего скрывать-то – мне Ванька ближе, конечно. Я ведь сама из провинции приехала, из центральной России, и долго-долго к Ленинграду привыкала, как у вас тут все холодно, скрыто, кучеряво, ни слова в простоте. Но ничем я Сережку не обделяю – это уж пусть муж не наговаривает: ему все новое, а Ванька донашивает, раньше игрушки какие – пожалуйста, потом гитару захотел – тут же в магазин, поиграл три месяца, и надоело, теперь без дела на шкафу валяется, а брату и сестре потренькать не дает – мое! Телефон ему тут дорогущий купили, у меня самой в два раза дешевле. Какого же рожна ему еще надо?…Любви и ласки? Да он и сам-то к нам не больно ласковый, вот что я вам скажу… А уроки я с него, конечно, требую, как же без этого, и с собакой погулять (ему, между прочим, ее и заводили), и у себя же прибраться, и в магазин когда сходить – это много, по-вашему?

Я видела, что сидящая передо мной женщина мне не врет и ничего принципиального от меня не скрывает. Именно так, как описывает, она ситуацию и видит. Но что же там у них происходит?

– Я хочу поговорить с Сергеем.

– Уж он вам наговорит… – усмехнулась мать.

* * *

Он всегда знал, что мать его не любит. Ваньку и Манюню любит, а его нет. Почему так – он не знает и не знал никогда. Когда был меньше, думал, что с ним что-то не так или он что-то не то делает. Пытался к ней по-всякому подлизаться, рисовал открытки «Дорогой мамочке», старался быть хорошим, сидеть тихо и доедать кашу. Ничего не получалось. Теперь он так не думает и подлизаться давно не старается. Надоело. Почему он все время должен? Что она о себе воображает вообще? Его любит папа (он нас всех троих любит одинаково) и еще бабушка – в принципе, этого должно хватить. Но иногда хочется всех убить, или самому убиться, или выйти на дорогу и идти, идти, идти к самому горизонту – но это подростковый возраст, он знает, что так бывает. Сейчас папа уезжает, и это немного стремно, конечно. Он будет стараться, чтобы все как-нибудь нормально прошло. Лучше всего вообще не разговаривать, конечно, потому что, если он рот откроет, может и сказать что-нибудь такое… Но совсем не разговаривать вряд ли получится, да и мама не захочет, она все время к нему как-то прикапывается. Может, есть какой-нибудь специальный способ, чтоб не злиться?

Оно не может быть просто так, не из чего, – это я отчетливо понимала. Слишком странное, слишком явно наведенное. Но никакие ниточки ниоткуда не торчали. Отношения между родителями хорошие – это все подтверждают. Младшие тут явно ни при чем – все началось еще до их рождения. Так, кто у меня остался неохваченным? Бабушка!

* * *

Как будто не в поликлинику, а в филармонию собралась! Кольцо, большие серьги, подвеска – все из одного комплекта…

Она ему не пара, я его сразу предупреждала. Поговорить с ней не о чем, работать, как-то расти она никогда не хотела, приехала в Ленинград – даже в Русский музей ни разу не сходила. Он меня тогда не послушал (она была красивая и на вид застенчивая – редкое для городской девушки сочетание) и теперь имеет, что имеет. Он порядочный, это невооруженным глазом видно, а она родила троих с промежутком, чтобы не перенапрячься и чтобы понадежней его к себе привязать, и вот он пашет как вол, годами без продыху, чтобы их всех накормить, обеспечить всем необходимым (вы представляете, сколько это стоит, если пять человек вывезти к морю хотя бы на месяц в году? С удобствами и развлечениями для детей? И это помимо всего прочего), а она уже почти пятнадцать лет сидит дома и «занимается детьми»! Но что уж теперь говорить! Все приспособились, система сдержек и противовесов, как у нас раньше про политику говорили… Но да, с Сережей – это, конечно, полное безобразие! Так относиться к собственному ребенку! Я с самого начала стараюсь как могу, уделяю ему особое внимание, стараюсь почаще брать его к себе, проводить с ним время. Сейчас я ему уже предложила пожить во время отцовской командировки у меня. Конечно, это неудобно, ему придется больше часа ездить в школу, в толкучке, в метро, но с психологической точки зрения… что вы об этом думаете?

О господи! Еще несколько уже точно направленных вопросов, и картинка сделалась до боли ясной. Баба-яга в тылу врага…

Филологиня, фактически в одиночку (муж ушел, когда Витя пошел в первый класс, помимо научной работы приходилось подрабатывать репетитором) воспитала отличного сына – умного, порядочного, образованного. Бог весть, как она представляла себе его будущую избранницу – может быть, видела свою с ней беседу о творчестве Генделя и Шопенгауэра? Оказалась смазливая провинциалка с дурным вкусом. Бросила в бой все имеющееся вооружение – напрасно, развести сына с невесткой не удалось. Родили ребенка. Смириться? Фигушки, все только начинается. Растите ваших внуков, они отомстят вашим детям. В данном случае – неугодной невестке. Уже в два с половиной года развитый мальчик говорил матери: у тебя невкусно, хочу как у бабушки кашку, с цукатиками. В семь спросил: мама, а когда Ваня в садик пойдет, ты пойдешь работать, чтобы папе помогать? А диссертацию, как бабушка, будешь защищать?

Свекровь не так уж часто бывала у невестки дома, но… ее присутствие и отношение к происходящему чувствовалось постоянно, потому что Сережа был ее ушами, глазами и рупором одновременно.

* * *

– Вы любите Сережу? – спросила я бабушку.

– Безусловно! После сына он самый близкий мне душевно человек.

– Он подросток. Ему невероятно тяжело тащить на себе груз ваших отношений с невесткой. И у него суицидальные мысли и намерения. Вы можете предотвратить самое страшное, если кардинально измените свое поведение.

– Я готова, – подумав, сказала женщина.

* * *

– Если вы хотите поругаться со свекровью, вы можете сделать это напрямую, минуя Сережу, – предложила я матери.

– Да не хочу я с ней ругаться! – фыркнула она. – Больно надо! У меня все лучше, чем у нее, получилось!

– Поверю, когда наладите отношения с сыном.

* * *

– Вы сами все объясните Сергею, – сказала я отцу. – Вам он поверит скорее, чем чужой тетке. Нарисуете прямо на листочке, как он стал заложником непонимания взрослых и как в него как в куклу на веревочках много лет играли. Объясните, что тут нет злодеев, а есть обычные люди, со своими амбициями, комплексами и недостатками. Он у вас очень неглупый мальчик, надеюсь, поймет и сделает выводы.

* * *

Очень странный получился итог из всего этого. Сережа сказал: ну если бабушка в меня уже так вложилась и мы с ней оба такие иезуиты, я, пожалуй, к ней жить пойду. И ушел, и даже перевелся в другую школу. Теперь они вместе ходят в филармонию и смотрят интеллектуальные фильмы по вечерам, а с матерью, отцом и братом с сестрой у Сергея отличные отношения, он к ним иногда ездит на каникулы и все вместе – отдыхать на лето. Я ему сказала: будь настороже, когда соберешься жениться. Он ответил: все понял, буду.

Злодейка

– Вот скажите, как вы представляете себе настоящего злодея?

Женщина по имени Вера. В сером костюме, блузка со скромными, но накрахмаленными кружевами по вороту и обшлагам, пушистые, вьющиеся русые волосы уложены в аккуратную прическу. В волосах – плохо заметная седина. Моя ассоциация – фильм «Весна на Заречной улице» двадцать лет спустя. Улыбается красиво: зубы белые, мелкие и ровные, кажется, от природы, а не от стоматолога.

На ее улыбку нельзя не ответить. И почему не подыграть ей?

– Ну, настоящий злодей должен быть такой высокомерно-холодный или наоборот, всклокоченный, с перекошенной свирепой физиономией, с плохими зубами, острыми грязными когтями и… дайте подумать… а, еще у него должны быть маленькие злые свинячьи глазки, налитые кровью… В общем, что-то вроде Фредди Крюгера, если вы, конечно, знакомы…

– Как вы ошибаетесь! – не убирая улыбки, воскликнула женщина. – Впрочем, не только вы, – все. Поверьте: настоящий, не киношный злодей выглядит приблизительно так, как я.

– Да неужели? – я все еще развлекалась.

– Именно. Я пришла рассказать вам. Я не верю в то, что просто от «расскажи психологу» становится легче. То есть кому-то, наверное, и становится. Тем, кто в принципе умеет качественно и от души перекладывать ответственность. Но не мне. А вот про то, что, рассказывая, сам начинаешь лучше понимать то, что описываешь… в этом, пожалуй, действительно что-то есть.

Мы синхронно перестали улыбаться. Я уже понимала, что она пришла не для словесной пикировки и отнюдь не с пустяком.

– Что ж, попробуйте рассказать, – ровно предложила я.

Я люблю и, можно даже сказать, хорошо умею угадывать. Считаю это важным и полезным упражнением для практического психолога. Натренируешься на том, что тебе тут же и скажут, – значит, с большой долей вероятности сумеешь угадать и то, о чем умолчат. Здесь редкий случай: у меня не было никакой рабочей гипотезы относительно того, что я услышу. Совсем никакой. Я ее абсолютно не читала, ни одной буквы.

Мелькнула дикая мысль: может, она профессионал, шпионка, глубоко законспирированный агент?

И пришла поведать о своих тайнах в детскую поликлинику с карточкой младшей дочери, строго по прописке? Ха-ха три раза.

– Я вышла замуж по любви, – сообщила мне Вера. – Мы с мужем вместе учились в институте. Он умер полтора года назад от рака печени. Рак возник на основе цирроза, так нам сказали.

– Ваш муж пил?

– Да. Вероятно, он был алкоголиком в медицинском смысле. Но при этом до последней болезни он всегда работал и даже был успешен в профессии, хотя, если бы не пил, наверное, достиг бы большего. В молодости мы интересно выглядели парой, потому что он был стройным брюнетом с темно-желтыми глазами. Еще он умел одеваться – согласитесь, что для постсоветских мужчин традиционной ориентации это редкость. Мне нравилось просто смотреть на него – на одетого и на раздетого тоже. Его родители построили нам кооператив. Нам многие завидовали. Он всегда называл меня Веркой.

– А вы его?

– Лешкой, разумеется. Мы из одной студенческой компании. Роза, наша старшая дочь, уже пошла в садик, когда я перестала закрывать глаза на досадные мелочи и поняла, что к чему.

– А что к чему?

– Мой муж никогда не ходил по газонам, не шумел (даже пьяный) по ночам, чтобы не мешать соседям, был идеальным водителем. У него руки росли именно из того места, из которого надо, он почти все мог сделать или починить, и не было проблем попросить его купить кефир для ребенка. При всем этом в нем была червоточинка, какой-то душевный дефицит или избыток, я так и не смогла разобраться. Я не припомню, чтобы он когда-нибудь за что-нибудь меня похвалил. Не говорил ласковых слов. Мог куда-то задевать или даже выбросить по пьяни мой подарок, который я ему тщательно выбирала. Не обращал внимания на то, во что я одета. Никогда не ревновал, по крайней мере заметно. Никогда ни за что не извинялся. На мой прямой вопрос (поймите, я тогда была еще очень молода): тебе что, все равно, что я чувствую?! – серьезно подумав, отвечал: да в общем-то, кажется, да, все равно.

Он был очень неглуп, хорошо меня знал и мог внезапно, без всякого предупреждения, очень больно задеть словом.

– Зачем, ну зачем ты это сказал? – со слезами на глазах вопрошала я.

– Да так просто, – все так же спокойно отвечал он. – Чтобы разговор поддержать.

– Может быть, он просто не любил вас? – спросила я. – Вы его любили, а он вас – нет?

– Может быть, – тут же согласилась Вера. – Но кого он тогда любил? Когда я пригляделась, то поняла, что со своей матерью он обходился ровно так же, как со мной, а с отцом фактически не общался за пределами «привет, как дела?» Но я все равно еще некоторое время цеплялась вот именно за это: «Я люблю, он не любит, это ничего, я буду хорошей женой, хорошей хозяйкой, хорошей матерью, хорошим специалистом, в конце концов, – он увидит, узнает, оценит, полюбит, переменится».

– У него были друзья?

– Да, всегда. Его ценили вот именно за то, что я вам перечислила, – профессионализм, ум, ирония напополам с сарказмом, умение и готовность помочь не словом, но делом. Но потом я аккуратно спросила у многих из них, и все они так же аккуратно ответили: да, это есть. Но я честно пыталась стать бытовой святой…

– Терпеть не могу бытовых святых! – высказалась я. – Их святость угнетает.

– Именно! – поддакнула Вера. – От них в результате если не все зло мира, так его значительная часть…

Все вокруг видели и оценивали мои старания. Кроме него. Когда мужу говорили, как ему со мной повезло, он молча усмехался. В какой-то момент я поняла, что он никогда не изменится, и решила, что нужно уходить. Предупредила маму, что мы с Розой, скорее всего, скоро к ней переедем. Она сказала: ты сошла с ума! От таких мужей не уходят! Он же все для вас делает! Конечно, у него есть недостатки (а у кого их нет?), но он лучше многих. И, в конце-то концов, ты ж от него без ума была, разве я не помню?! Я возразила: мама, он жесток.

– Не видела ты жестокости, – вздохнула она.

Я плохо знаю мамину жизнь, это правда. Сколько я себя помню, мы жили вдвоем.

Вы ведь понимаете, что в том, что я осталась, виновата не моя мама? Осталась я сама. И еще некоторое время испытывала к мужу двойственные чувства. А потом однажды я разбила его бутылку с водкой, и он ударил меня по лицу.

Меня до этого вообще никогда в жизни не били.

И вы знаете, может, конечно, это была истерика, но я тогда не заплакала, а засмеялась. И совершенно четко помню чувство облегчения. Все! Перрон, вокзал… Приехали!

Вы думаете, после этого я наконец от него ушла? Ничуть не бывало. Мы преспокойно жили себе дальше, и у нас даже еще одна дочь родилась, Тамарочка. И наоборот, мне стало гораздо легче жить. Я уже не пыталась любить его и училась презирать и ненавидеть. Это оказалось почти так же интересно, но я чувствовала себя при этом гораздо свободнее, чем раньше.

Единственное, что меня немного смущало: я понимала, что я теперь ничуть не лучше его. Но и это, признаюсь, меня смущало недолго.

Сор из избы мы никогда не выносили. Знакомые считали нас идеальной семьей. Подруги признавались, что завидуют. Я молчала, делала все, «что должно», ждала, «что будет», и прекрасно отдавала себе отчет в своих чувствах. Мужа, кажется, в нашей семейной жизни тоже все устраивало.

Так прошло около пятнадцати лет.

А потом он заболел. И, в общем-то, сразу было ясно, что это конец, хотя и не прямо сегодня. Я за ним ухаживала – так, как надо ухаживать за такими больными. Т. е. у него было все, что нужно, – лекарства, процедуры, гигиена, я даже научилась делать уколы и капельницы ставить. Полтора года, даже чуть больше. Всегда с улыбкой, спокойно, ни разу ни внутри семьи, ни снаружи не сорвалась, не заплакала, голоса не повысила: «Клим Чугункин – стаж!» Все восхищались моей выдержкой и самоотверженностью. Между собой, я знаю, безостановочно, как болванчики, качали головами: «Как все-таки ему с ней повезло!»

Говорят, что в предвидении конца люди меняются, бывает, мягчают и все такое. Может быть, что-то подобное происходило и с моим мужем – не знаю, для меня это не имело значения. За эти полтора года, в течение которых он от меня полностью зависел, я последовательно, психологически грамотно (я книжки читала), убедительно и очень литературно, без всяких, упаси господи, истерик высказала ему все. Даже саму поражает, насколько злопамятной я оказалась и какие мелочи вспомнила. Подробно рассказала об эволюции своих чувств к нему, о том, как его воспринимала бо́льшую часть нашей совместной жизни, что думала и говорила внутри себя, когда он поступал так или эдак. О том, как в юности трепетно ждала его одобрения, восхищалась им как мужчиной и считала великим любовником, пока не встретила других, которые в физической любви видели меня саму, умели говорить комплименты и с удовольствием этим умением пользовались. О том, как он, собственно, сам загубил свои немалые дарования и ничего толком не добился в жизни. О том, что все, в том числе и его близкие друзья, об этом знали и говорили. О своем презрении…

Тут надо помнить, что все это я говорила смертельно больному, страдающему человеку, который во всем от меня зависит. Совершенно спокойно и с удовольствием. Причем я рассматривала гипотезу (она бытует в культуре), что, когда он умрет, я об этом пожалею, раскаюсь, а ничего изменить будет уже нельзя. «Ну и что? – говорила я себе, внутренне пожимая плечами. – Это же будет (если будет) потом. А сейчас есть сейчас. Я пятнадцать лет молчала, и другого случая у меня уж точно не будет».

– А что же он, ваш муж?

– Он, конечно, очень удивился. Сначала (впервые в жизни!) пытался попросить прощения. Но меня это уже не интересовало. Потом стал говорить, что я его этим до срока убиваю. Это была, конечно, правда. Я ему сообщила, что он так и так скоро умрет, а поскольку любовь к нему и его отношение ко мне были когда-то для меня моей жизнью, то он ту меня уже убил пятнадцать лет назад, а нынешняя я несколько напоминает зомби и не сказать, чтоб мне самой нравится. Потом он просил его убить, уже физически. Я отказалась, конечно, хотя вполне бы могла. Зачем мне это? Физически я продлила его жизнь столько, сколько смогли медицина и хороший уход.

И вы знаете – я сама удивилась! – никакого раскаяния так и не наступило. Я и посейчас вполне себе довольна, что все ему высказала. Меня бы однозначно разочаровало, если бы он погиб внезапно, допустим, в автомобильной катастрофе. И так бы и не узнал. Честно.

– Еще не вечер, – заметила я.

– Да, безусловно, – живо откликнулась Вера. – Вполне может быть, что когда-нибудь меня накроет, и я закончу свои дни в монастыре, покаянно колотясь лбом о какую-нибудь каменную ступеньку. Но пока нет никаких признаков приближения этого момента.

– А ко мне-то вы зачем пришли?

– Ну, чисто «за поговорить» и разложить что-то по полочкам, как я уже упоминала. Это во-вторых. А во-первых, касательно детей.

– Сколько им сейчас лет?

– Розе 22, Тамарочке 13. Роза уже живет отдельно, с молодым человеком. Она еще застала (и помнит) меня страдающей по отцу, когда он еще мог меня «достать», и прекрасно понимает, что наши отношения были не очень-то хорошими. Когда он умер, она сказала: «Ну что ж, папа наконец отмучился. Да и ты освободилась. Ты, мамочка, у нас еще молодая и красивая, может быть, найдешь себе кого-нибудь, кто будет тебя ценить.» Я вежливо ответила: «Спасибо, дочка, на добром слове, но мне пока достаточно». А вот Тамарочка очень переживала.

– Она любила отца?

– Да. Роза его боялась – он ведь и с детьми был, в общем-то, такой же, как и везде. Заботился, по-настоящему, помогал, учил – но во всем этом мог быть жесток и, кажется, получал от этого удовольствие. Любимая фраза (особенно по пьяни): мои дети, что захочу, то и сделаю, хоть с кашей съем. Роза маленькая пугалась по-настоящему, убегала, пряталась, чуяла что-то. А Тамарочка кидалась к нему и визжала с восторгом: «Съешь меня, папочка, съешь скорее!» – она у нас добрая и ни в чем подвоха не видит. А он ее хватал – и: ням, ням, ням! Когда она маленькая была, это ничего, а когда ей уже десять было, это выглядело… гм… странно. Я уже собиралась с ним поговорить, но тут он заболел, и все само собой решилось. Так я вот в чем насчет них хотела с вами посоветоваться. Я сама, конечно, злодейка первостатейная, об этом и спору быть не может. Папаша их тоже не белый-пушистый был. Но вот нужно ли им об этом знать? Ну, вот обо всей этой нашей истории? Они же все-таки наши дети, и где-то в них все это спрятано и может ведь и вылезти когда-то. А своим детям, сами понимаете, всегда хочется соломки постелить…

– А сами-то вы что по этому поводу думаете? Точнее, чувствуете? – перебросила я мяч. Я никогда не видела этих детей. Как мне судить?

– Тамарочка, скорее, в мою мать пошла – добрая, наивная, мухи не обидит. И отца любила, и ориентирована вовне – что люди скажут. Ей мне не хочется очень ничего рассказывать, ведь она думает, что у нее почти идеальная семья была, и этим гордится. Пусть уж с этим и останется. А вот Роза… она уже сейчас со своим мальчиком, с которым живет… я прямо слышу отцовские нотки. А он-то ее очень-очень любит, прямо на все ради нее готов… Ей очень хочется рассказать. Решать-то, конечно, ей самой, но предупредить, во всяком случае. В двадцать-то с небольшим лет человек еще коркой не покрылся, может меняться, если захочет. Если осторожнее и внимательнее быть, к себе и к другим, многое предотвратить можно, какая бы там наследственность ни была. Я ведь права?

– Ну так вы сами все и сформулировали, если я не ошибаюсь.

– Да, действительно, – улыбнулась Вера. – Спасибо вам. Всего доброго. И вы ведь теперь запомнили, как выглядят настоящие злодеи?

– Да я, в общем-то, и раньше знала, что в жизни они не похожи на Фредди Крюгера…

Мгновение мне казалось, что я должна ей еще что-то сказать, но потом я отказалась от этой мысли. Она сама себе все скажет.

Но что же сказать читателям в заключение этой истории? Кажется, я могу только повторить слова Веры: постарайтесь быть хоть чуть-чуть осторожнее и внимательнее к тем, кто рядом с вами. Ведь многое действительно можно исправить и предотвратить. Если захотеть.

Жить с лошадью

Иногда люди приходят ко мне пожаловаться. Вот именно за этим. Это целая категория посетителей. Мне трудно назвать их клиентами или тем паче пациентами, потому что обычно они изначально в курсе цели и смысла своего визита. Они не собираются что-то делать или что-то менять в своей ситуации (часто они, в сущности, и не могут ничего изменить по прямой теме своей жалобы), они не ждут от меня умного совета, не надеются (и, в общем-то, не стремятся) достичь инсайта в психотерапевтической беседе, изменить свои чувства или выработать какую-то новую стратегию поведения или отношения к проблеме. У них просто наболело, и им хочется пожаловаться на происходящее кому-нибудь новому и нейтральному. Я, как им кажется, вполне подхожу. Некоторым никакая обратная связь не нужна вообще – достаточно самого наличия внимающего персонажа, – но многие хотят услышать от собеседника что-то вроде: «Эка в какую тяжелую ситуацию вы попали! И как достойно вы себя в ней ведете! И как при этом страдаете! Прямо ужас какой-то!»

Такие люди практически всегда приходят поодиночке и всегда жалуются на кого-то: на мужа, на жену, на детей, на мать, свекровь или тещу, на учителей своего ребенка. Иногда (сейчас – много реже) на государственный строй или просто на тяжелые жизненные обстоятельства.

* * *

Я как-то сразу решила, что моя посетительница по имени Анна относится к вышеописанной категории. Забыла сказать, что составляющие ее (категорию) персонажи отчетливо делятся на два подтипа: неинтеллигентные и интеллигентные. Первые начинают свой монолог словами: «Вы знаете, мой муж такой козел!» А вторые: «Вы знаете, мой муж, в сущности, очень неплохой человек…»

– Вы знаете, мой муж, в сущности, очень неплохой человек.

Я кивнула и поудобнее устроилась в кресле. Некоторые мои коллеги считают подобные визиты бессмысленными и даже, может быть, вредными. Я сама не придерживаюсь такой точки зрения, просто не считаю себя вправе судить.

– Мы вместе уже пятнадцать лет, нашему сыну четырнадцать. Вполне достаточный срок, чтобы со всем определиться, что-то изменить, а к оставшемуся привыкнуть. Тем паче что все это время мой муж никак существенно не менялся. Я, собственно, даже не знаю, в чем дело теперь, – может быть, это у меня какой-то этап, кризис? Или дело в сыне?

– Давайте их всех как-нибудь поименуем, – предложила я.

– Да, конечно. Моего мужа зовут Игорем, а сына – Сергеем. Игорь всегда много работал, работа для него очень важна, я это знала и считала несомненно правильным для мужчины.

– Кто он по специальности?

– Образование – электрофизик, работает по специальности, что-то они такое достаточно сложное разрабатывают, внедряют, налаживают. Он уходит на работу достаточно поздно (любит поспать) и приходит поздно вечером – около десяти часов. Долго сидит в туалете, потом ест, моется и идет спать под телевизор. Он отдает мне на хозяйство значительную часть своей зарплаты. У него мало (почти нет) претензий, он неприхотлив и консервативен в еде и одежде, предпочитает то, что уже когда-то ел, и то, что носит уже давно. Если я вообще ничего не приготовлю, он сам сварит себе пельмени и будет совершенно этим доволен. Он знает, на какой полке лежат носки, и никогда не попросит сменить белье на кровати – будет спать на грязном, пока я не сменю (проверяла). Но если у него оторвется пуговица и это ему мешает, он легко пришьет ее сам, ему даже не придет в голову обратиться ко мне. Если нужно купить лекарства и ему дать список, он купит. Если попросить меня, сына или мою престарелую маму куда-то отвезти, он отвезет, но сначала поинтересуется, нельзя ли это сделать на такси. Без всякого удовольствия он может сходить в кино. Затащить его в театр почти невозможно. Курорты исключены. Он не против, если я поеду с ним на рыбалку, но там ведет себя точно так же, как дома, а я могу делать все, что мне заблагорассудится. Никаких домашних инициатив он не проявлял никогда, но по конкретной указке способен практически на все «мужское» – прибить полку, прочистить трубу, поменять проводку. Когда я спрашиваю его мнение (раньше я это делала часто, сейчас – почти никогда, не хочу лишний раз заводиться): как ты думаешь, какой стол нам купить на кухню? – он отвечает: какой тебе больше нравится. Если дело касается его самого: какого цвета куртку тебе купить на зиму? – все еще хуже: я предпочел бы остаться в старой, но если это невозможно, то мне все равно. Со мной неизменно вежлив – могу по пальцам пересчитать случаи, когда Игорь повышал голос. Изменений в моей прическе или нарядах не замечает никогда. Если я спрашиваю, отвечает: ты замечательно выглядишь! Порадовать его оригинальной едой, обновкой или любым подарком невозможно. На прямой вопрос: что тебе нужно? – он всегда отвечает: спасибо, ничего! Если я прошу его принять хоть какое-то участие в воспитании сына, он всегда уточняет: «Что ты имеешь в виду конкретно? Что я должен сделать?» Если мне удается уточнить, он в восьмидесяти процентах случаев идет и делает именно это, а в двадцати процентах вежливо отказывается: прости, но этого я делать не буду. Игорь уже давно не проявляет никакой собственной инициативы в плане сексуальных отношений. Но стоит мне хотя бы намекнуть, он немедленно откликается по полной программе. И я никак, никакими способами не могу понять: ему самому это нужно, или это часть его вежливости.

А у меня уже давно сложилось отчетливое ощущение, что я живу в одной квартире с каким-то крупным, прирученным и, в общем-то, полезным животным – например, с лошадью. На ней можно ездить, что-то возить, она незаменима при вспашке поля и огорода. За ней можно ухаживать, кормить, чистить скребком, убирать стойло. Она никогда не предъявит хозяину претензий. При наличии желания с лошадью можно поговорить (если не ждать внятного ответа), приласкаться, даже как-то поиграть немного (хотя со взрослыми лошадьми это затруднительно, конечно). Ее нельзя сводить в театр, но можно на речку или погулять по полям. Но нет никаких, абсолютно никаких шансов, что однажды лошадь скажет человеку: ну что, хозяин, мне кажется, пора уже пахать! Что ты себе думаешь? Давай-ка завтра с утречка и начнем!

Я понимаю, что лошади – отличные животные, красивые и сильные. Но я никогда не хотела завести себе лошадь. А сейчас я вижу, что сын прямо на глазах становится вот ровно таким же – берет носки с той же полки, вежливо здоровается со мной утром и, если ему сказать, всегда принесет картошки или вынесет мусор. Перестал ходить со мной в музеи, театры, хотя раньше любил. Не читает, даже телевизор не смотрит, помыться надо уговаривать. Школа, компьютер…

Я бесконечно устала от всего этого; иногда я просто представляю в красках, как вот я иду и расшибаю себе голову об стенку. И испытываю облегчение. Что мне делать? Я вообще могу здесь что-нибудь сделать?

Я ошиблась. Она хотела не только пожаловаться, но и действительно что-то изменить.

– Может быть, Игорь в принципе не из тех людей, которые проявляют инициативу, креативность?

– Ничего подобного. Он на работе – изобретатель, причем, судя по отзывам коллег, очень эффективный. Он любит «Формулу 1». Недавно они с друзьями сорганизовались и ездили в Сочи на двух машинах – смотреть эту самую «Формулу». Игорь был заводилой всего.

– Приходите вместе с Игорем.

* * *

У меня была гипотеза, что он и не подозревает о ее чувствах. Она расскажет о них ему в моем поле, и что-то изменится. Я опять ошиблась.

Игорь покачал крупной, лохматой головой:

– Я знаю. И мне искренне жаль. Я стараюсь избегать конфликтов. Но я ничего не могу и даже не хочу менять. Я долго жил один и привык обходиться малым в бытовом смысле. Я не могу даже изобразить, что мне есть какое-то дело до способа приготовления котлет, цвета занавесок или рисунка на дверцах раздвижного шкафа. Мне глубоко безразлично даже само их наличие. Если дверца вывалилась, я могу поставить ее на место (а могу и просто прислонить к стенке). Если котлеты не удались, я легко могу поесть пельменей – я их люблю и слежу, чтобы они всегда были в морозилке. Любой музей или спектакль кажется мне выморочным по сравнению с туманом, поднимающимся над рекой утром. В театре я способен только два с половиной часа следить, как поднимается пыль, когда балерины прыгают по сцене, и прикидывать, как устроена схема работы софитов и подъема декораций.

– Зачем вы женились?

– Я влюбился, – улыбка у Игоря была очень обаятельная и какая-то слегка «ретро», так улыбались на иллюстрациях к книгам шестидесятых годов прошлого века. – Анюта как будто ответила мне взаимностью, мы стали близки, и я полагал, что теперь я должен сделать предложение, ведь все совпало… Вы полагаете, я ошибался?

– Не знаю, – честно сказала я. – Но в результате у нее в хозяйстве действительно не муж, а лошадь.

– Лошадь можно просто прогнать, – грустно сказал Игорь и добавил: – Мне жаль.

* * *

– Теперь приходите с сыном, – сказала я Анне.

* * *

Подросток, услышав про лошадь, хохотал как безумный.

– Точно! Точно! Именно лошадь! Иногда мне кажется, что мать отца прямо на уздечке в кино водит!

– У него есть работа, изобретательство. А у тебя?

– Я учусь, на теннис хожу… – неуверенно. Неглуп, понимает.

– Хочешь уметь радоваться шмоткам, кайфной еде, красивому дому, саду, спектаклям, большому миру вообще?

– Да, – твердо. – Хочу.

– Только мать, – также твердо говорю я. – И прямо сейчас. Потом – поздно.

* * *

– Ничего, – сказала я. – По поводу Игоря ничего сделать не можете. Вы его уже таким взяли, и, если он за пятнадцать лет не изменился, вряд ли изменится теперь. Но с сыном еще можно попытаться.

– Что мне делать? – торопливо спросила Анна. – Я предлагаю, он уже не соглашается.

– Значит, быстро-быстро пойдете навстречу. У вас еще есть шанс и немножко времени встретиться. Что там? Компьютерные игры? Музыка? Однозначно отношения в группе. Идите туда. Интересуйтесь. Через «не могу». Если встретитесь, сможете куда-нибудь пойти вместе и по вашему выбору, без уздечки.

* * *

Она пришла через год. Смотрела странно – грустно-умоляюще.

– Ничего не вышло? – предположила я.

– Нет, наоборот. Мы с сыном теперь друзья. Раз в неделю ходим вместе в какое-нибудь национальное кафе (столько интересного уже перепробовали!), слушаем русский рэп (знаете, такие неглупые мальчики попадаются!), катаемся на больших самокатах и еще думаем заняться картингом…

– И?..

– Вы тогда сказали… я все время думаю… может быть, если я тоже пойду ему навстречу…

– Займетесь техническим изобретательством? Освоите рыбалку нахлестом? Выучите пилотов «Формулы 1»? И тогда удастся получить его совет по поводу занавесок?

– Вы думаете, все равно не выйдет?

– Ну, вы можете попытаться… – я без всякого энтузиазма пожала плечами.

– Да, – твердо сказала она. – Я должна!

Нос выпятился вперед, в глазах отразилось небо, а я наконец-то поняла, почему он в нее когда-то влюбился.

– Исполать! – пожелала я.

Она ушла. Кажется, Игоря ждет много интересного.

«Как много, представьте себе, доброты…»

Она не выглядела опечаленной, не ломала пальцы и не комкала в них носовой платок. Вошла, села, спокойно сложила руки на коленях. В глазах нет готовности заплакать, под глазами – никаких черных кругов. И я, со всем своим опытом, ее состояния не «прочитала» совершенно. Впрочем, женщина по имени Надежда, вошедшая ко мне в кабинет, и вправду не грустила и не расстраивалась. Она была в отчаянии.

– Вы знаете, что такое болезнь Янского-Бильшовского? – ровно спросила женщина.

– Не-а, – довольно легкомысленно отозвалась я. – Ни разу не слышала. У меня, к сожалению, нет базового медицинского образования. Это что-то редкое?

– Да, редкое.

Она замолчала. И молчала долго. И я наконец увидела ее глаза – прогоревшие угли, залитые холодной водой.

– У кого эта болезнь? – разом подобравшись, спросила я.

– У моего сына.

– Сколько ему лет?

– Через месяц исполнится четыре года.

(««Исполнится» сказано утвердительно – стало быть, он не умирает прямо сейчас», – с некоторым облегчением подумала я.)

– Что такое эта болезнь? Ну, по сути?

– Нейрональный цероид-липофусциноз, – четко и равнодушно выговорила женщина.

Я попыталась быстренько что-нибудь извлечь из этой абракадабры, опираясь на свое полузабытое биологическое образование. То, что извлеклось, выглядело неутешительно. Нечто нейродегенеративное и, скорее всего, генетическое.

– Тип наследования? – способ взаимодействия с информацией изменился прямо у меня на глазах: сейчас все всё узнают, если захотят, а это может оказаться важным в психологическом плане – кто кого будет винить.

– Аутосомно-рецессивный.

Ага, это значит, что оба родителя являются носителями дефектного гена, и вероятность рождения у них больного ребенка – 25 %. Господи, как же мальчику не повезло!

Я откладываю главный вопрос. И она, кажется, это видит, знает.

– Это лечится?

– Нет.

– Нигде и никак?

– Нигде и никак. Только симптоматически.

– Диагноз когда поставили?

– Только что. Мы в Москву ездили. До этого все сомневались. Думали, может, синдром Веста.

(А вот синдром Веста я знаю – детская злокачественная эпилепсия с постепенно развивающейся умственной отсталостью. Препоганейшая штука.)

– Каков прогноз?

– Абсолютно неблагоприятный.

– Когда? – теперь уж нужно спросить все, а потом буду думать, что с этим делать. Придется что-то соображать. Потому что вопрос «А зачем вы ко мне пришли?» я все равно задать не посмею.

– Вторая декада жизни. От десяти до пятнадцати.

Так. Все еще хуже, чем я подумала. Еще около десяти лет ее ребенок, постепенно теряя человеческий облик, будет в муках умирать у нее на глазах. Сейчас ей на вид лет двадцать семь. Господи.

– У вас есть еще дети?

– Нет.

Когда этот умрет, в каком она будет состоянии?

С трудом вспоминая нечто из курса медицины катастроф, который нам читали в университете, я продолжала расспрашивать: людям в таком состоянии обычно хочется, надо выговориться. Попыталась вспомнить свой (весьма краткий) опыт работы на телефоне доверия, но он не помогал, ведь там одна из главных задач – отвести от края, донести до человека, где и как ему могут помочь, и убедить его туда обратиться. А кто и где поможет Надежде и ее сыну?

Муж сказал: нам больше нельзя иметь детей, вдруг еще один такой же? Бомбы падают в одну и ту же воронку только так. То есть ты, конечно, можешь и я могу – но от кого-нибудь другого. Это безопасно.

– Он уйдет, конечно, – в голосе Надежды нет почти никаких чувств, кажется, она с этим смирилась. – Он и сейчас уже несколько раз убегал, когда у Никиты один припадок за другим. Потом возвращался, просил прощения… Но мои мама с папой помогут. И муж – он будет работать, давать деньги, тут я уверена, он порядочный вообще-то.

Я кивала головой. Уточняла про маму и папу, еще какие-то бессмысленные подробности: кто где живет, кто кем работает, сколько комнат, сколько ехать, как далеко расположена поликлиника. Надежда сосредотачивалась на моих вопросах, отвечала, выглядела чуть более живой, в ее голове явно строился план, которым она со мной делилась, на ходу уточняя детали. По мне все время бегали мурашки, и почему-то чесался нос: теперь я уже знала, что такое этот чертов цероид-липофусциноз – слепота задолго до смерти, судороги, снижение когнитивных функций…

– А сейчас Никита какой? (Установка: таким и запомнить!)

– О, он очень веселый, любит играть в шумные игры, стучать на барабане, других детей обожает – маленьких, больших, таких же, легко знакомится, у него все друзья, он все свои игрушки готов отдать, если кому-то нужно, вот однажды мы в песочнице…

Стук в дверь. Время истекает, пришла следующая семья.

Женщина с широким лицом, перманент, нос со слегка вывернутыми наружу ноздрями, вокруг крутятся какие-то небольшие дети.

– Подождите, пожалуйста, я вас позову.

Нос недовольно скривился: ну ладно, хотя вообще-то уже пять минут…

Надежда только начала по-настоящему разговаривать. «Он любит сказку и мультфильм про Белоснежку, мы играем, как будто бы я Белоснежка, а он – главный гном… Я, когда всё узнала, думала: лучше бы он сразу умер, чем так… А потом хотела сама себя… Да, вы правы, конечно: молекулярная медицина сейчас так развивается, кто знает, что может за десять лет произойти… Странно, как от нас все шарахнулись. Все, все – родственники, друзья. Пока было непонятно, сочувствовали, узнавали, а когда стало ясно – как будто мы прокаженные… Но вообще-то я понимаю: кому надо, если нельзя помочь, если все безнадежно. У всех ведь свои проблемы…»

В дверь стучат ногой. Я открываю. Стучит мальчик лет шести, поодаль стоит мать с перманентом и смотрит с вызовом.

Я аккуратно сжимаю кулаки и говорю вежливо:

– Простите, пожалуйста, у меня сложный разговор. Вы не могли бы…

– А мне-то чего? – говорит мать. – Я к вам записывалась на время и специально с работы отпросилась, а его из садика, чтобы… Мы и так тут стоим у вас под дверью почти полчаса как идиоты, мои уже взбесились совсем! Вечно у вас в поликлинике, пока не пожалуешься главврачу…

– Сейчас! – бросаю я и возвращаюсь к Надежде.

– Я понимаю, – она где-то отыскала бледную улыбку. – Вы не можете дальше. Спасибо. Только я еще тут немного где-нибудь у вас в поликлинике посижу, подумаю. Это можно?

Она будет сидеть на банкетке в коридоре, в вокруг – бегать те самые «взбесившиеся» дети, больные насморком и отитами, и матери будут делиться своими проблемами.

– Да! – сказала я. – Ждите меня здесь!

Вышла из кабинета, прошла мимо злобно шипящего перманента, спустилась в регистратуру, взяла ключ от кабинета абилитации (я знала, что по четвергам там никого нет – коллеги на учебе).

– Пойдемте!.. Здесь вы можете сидеть сколько угодно. Когда будете уходить, запрёте дверь и ключ отдадите в регистратуру. Я сегодня работаю до двух…

– Спасибо вам!

Школьная зрелость сына женщины с перманентом оказалась вполне удовлетворительной, а истерики ее младшей дочки были всего лишь манипуляциями, на которые вся семья то и дело велась.

Поставив в карточку мальчика печать и суховатой скороговоркой обсудив происходящее с девочкой, я замолчала. Женщина собрала пузатую сумку, отобрала у сына и поставила на полку машинку, вытолкала детей в предбанник и остановилась на пороге:

– А у той-то… чего у нее? Серьезное что-то?

– Да. У нее умирает ребенок.

– Божечки! – женщина торопливо перекрестилась и тут же деловито предложила: – А если в Германию отправить или к евреям, полечить? Есть же сейчас фонды всякие…

– Нет лечения нигде. Это орфанное заболевание. Редкое, наследственное, смертельное.

– А где ж она теперь? Домой пошла?

– Сидит в кабинете абилитации.

– Одна?

– Ей не привыкать, у нее и так ощущение, что весь мир от нее отвернулся.

* * *

Дальше прием шел своим чередом.

Посередине очередного часа в кабинет робко постучались. Я открыла, на пороге – незнакомая миловидная девушка с маленьким ребенком на руках.

– Простите, простите меня, пожалуйста, я понимаю, вы заняты, но я только хотела спросить: мне сейчас туда идти, а я боюсь, не знаю, что говорить, вы профессионал, вы мне хоть намекните, как будет правильно…

– Куда идти?! – растерялась я.

– Ну там, внизу, женщина… у нее ребенок… мы с ней… по очереди… сейчас я… простите…

Я слушала с нарастающим изумлением. Задала пару вопросов и поняла, что это было именно то, о чем я подумала. Но как?! Однако времени не было:

– Если не знаете, что говорить, не говорите ничего. Если она захочет, будет говорить сама. А не захочет – просто молчите и будьте рядом. Это важно.

– Спасибо! – девушка тепло улыбнулась и сбежала вниз по лестнице.

* * *

После приема я сразу спустилась вниз.

Три женщины сидели на банкетках около кабинета массажа. Два ребенка катали машинки, девочка постарше играла в телефон.

– Вы психолог? – деловито спросила старшая из женщин. – Ну тогда мы пошли.

– ?!

– Та, первая женщина сказала: нельзя ей одной, надо сменяться, пока психолог не придет. Ну и вот… Скажите ей… скажите… ну вы сами знаете что… Пошли, девочки!

* * *

– У нее первый ребенок умер, – сказала мне Надежда. – Она врачей винит. Говорит, он был здоровый, из-за прививок всё. Мне кажется, это не так, но теперь не важно. Она говорит: вот так же, как от тебя с сыночком, все отвернулись. Как помочь – не знают, а просто так – тяжко смотреть, лучше мимо пройти. Говорит: люди – они ведь не плохие, замороченные просто, а если понимают, как помочь, они ж завсегда… Боже мой! Ее девочка просто встала рядом на колени и за руку меня держала. У нее ручки такие… как шелк… у моего Никиты всегда шершавые… А еще одна девочка мне стихи читала и песенку спела… Это всё вы придумали?

Я отрицательно замотала головой, попутно смахивая выступившие слезы.

– Я даже не знала. Это она, та, первая женщина, которая ругалась в коридоре.

– Ей на работу было надо. А потом другая пришла, она сына в коридоре с папой оставила и плакала вместе со мной… И еще. Некоторые просто молчали, но это было так хорошо и… вместе. Я так им всем благодарна. Мне намного-намного легче стало. Как будто петля на горле разжалась немного.

– Да.

* * *

Мы с Надеждой вместе вышли из поликлиники, сошли с крыльца, попрощались и разошлись в разные стороны. Накрапывал дождь, а у меня в голове крутилась старая песенка Окуджавы: «Когда мне невмочь пересилить беду, когда подступает отчаянье, я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный…» И еще: «Как много, представьте себе, доброты – в молчанье, в молчанье…»

Быть с тобой

Лето – хорошее время для экспериментов на детях. Множество детей не учится, болтается в городе, сидит на дачах, отдыхает с родителями, скучает по интеллектуальной деятельности и открыто для сотрудничества с бывшим научным сотрудником, который находится в отпуске и тоже, естественно, скучает. В последней части длинной предыдущей фразы речь идет, разумеется, обо мне.

Давние читатели моей колонки, возможно, помнят, что несколько лет назад я проводила небольшой и, как оказалось, опасный эксперимент на дружественных подростках, предложив им восемь часов провести наедине с собой и заниматься чем угодно, но не пользоваться никакими электронными приборами. Из 68 моих подопытных с заданием справились только трое. Остальные прервали эксперимент, потому что сними происходили более или менее тревожные вещи. Тогда мой слабенький по организации и совершенно невалидный по результатам экспериментик получил просто-таки поразительную популярность у самых разных журналистов. Видимо, тема неожиданно для меня «попала в яблочко». Я надеялась, что кто-нибудь (какой-нибудь настоящий ученый) повторит мой эксперимент в более строгом виде, но так пока и не дождалась.

Обсуждая со мной результаты, большинство собеседников говорили о гаджетах и их влиянии на детей (только вчера прочитала некое исследование о том, что сегодня английский дошкольник в среднем пользуется четырьмя гаджетами). Но несколько собеседников обратили мое внимание на другое. «Катерина, – сказали они, – вы ведь на восемь часов лишали подростков не только электроники, но и общения с людьми. При этом сама суть подростковости – общение с себе подобными. Так что совершенно неизвестно, депривацию чего показал ваш эксперимент. Большинство подростков не умеют быть наедине с собой – это вроде как выявилось четко. Но при чем тут гаджеты и их влияние на детей? Они ведь в значительной степени всего лишь способ коммуникации. Была бы у них возможность неэлектронной коммуникации…»

«Вполне разумное предположение», – подумала я и решила при случае провести еще один эксперимент.

Сегодня я представляю вам его предварительные (из 60 заявленных участников на сегодня проявились 49) результаты.

Итак: в моем новом эксперименте участвовало 49 подростков, от 11 до 20 лет, из них 26 девочек и 23 мальчика.

Задание, которое они от меня получили накануне летних каникул, было, как всегда, достаточно простым: им нужно было выбрать из своего обычного окружения одного (любого) человека, получить его согласие на эксперимент, а дальше провести в общении с ним не меньше восьми часов, занимаясь любым делом, но не пользуясь никакими электронными приборами.

Алгоритм действий в течение этих восьми часов можно обсудить с партнером заранее, а можно и импровизировать – это оставлялось на усмотрение участников. При возникновении выраженного дискомфорта эксперимент предписывалось немедленно прервать, отметить время и как можно подробнее описать причины.

На настоящий момент у меня 49 отчетов.

Кто-то приходил ко мне в поликлинику (я работала до середины июля), кто-то присылал отчет почтой, с двумя семьями я беседовала по телефону и еще с двумя – по скайпу.

До конца довели эксперимент 13 участников.

Девять из них были младшими подростками (от 11 до 13 лет), которые выбрали себе в партнеры на эти восемь часов одного из родителей. Они либо вместе строили что-то на даче, либо ходили на прогулку – в лес, на озеро, либо вдвоем гуляли по городу. Одна девочка с отцом просто все эти восемь часов ехали в машине по Мурманскому шоссе (сначала туда, потом обратно) и разговаривали.

Еще двое – старшие подростки, выбравшие в партнеры своего парня и свою девушку соответственно. Они разговаривали, ели, занимались любовью, а потом просто спали. Двенадцатилетний участник эксперимента вместе со старшим братом (16 лет) восемь часов с перерывом на еду и купание строили на участке собачью будку (отмечу интересное: у них нет собаки. Но после трудового подвига сыновей мать наконец согласилась ее завести). И, наконец, последняя – 14-летняя девочка, которая поехала на другой конец города и встретилась там сбывшей одноклассницей, с которой они давно не виделись. Подружки все восемь часов просто сплетничали, попивая чай с булками, и даже не заметили, как время пролетело.

А что же остальные 36 человек?

Абсолютное большинство из них выбрали в партнеры по эксперименту сверстника – друга или подругу. Алгоритм действий почти все обсудили заранее: мы будем делать сначала то, потом это, а потом вот то… В 16 случаях (то есть почти половина) эксперимент был прерван по требованию партнера. В остальных его прекратили сами мои корреспонденты.

Почему?

В двенадцати случаях все было сформулировано очень четко: отложенные в дальний угол перед началом эксперимента гаджеты, как толкиеновское Кольцо Всевластия (выражение одного из подопытных), мощно тянули моих подросточков к себе – кому-то было нужно срочно проверить почту, кто-то ждал отклика на что-то, кто-то боялся пропустить важный звонок… В какой-то момент (обычно на третьем-четвертом часу) зов становился просто нестерпимым и эксперимент прерывали.

Цитата: «Слушай, мне это даже неловко как-то. Ты – моя любимая подруга, вот мы тут с тобой разговариваем, а я все время думаю, что мне там в ФБ написали».

Еще 16 человек (тоже выбравшие друзей или, что особенно пикантно, «своего парня» и «свою девушку») прервали эксперимент, потому что не знали, что дальше делать. Неожиданно выяснилось, что их обычное совместное времяпрепровождение в значительной степени состоит из совместного просматривания каких-то интернет-приколов, слушания музыки, компьютерных игр или просмотра кинофильмов. Провести восемь часов вместе без всего этого подросткам оказалось не под силу.

Цитата: «Нам сначала стало очень скучно, и я даже на него разозлился. А он, наверное, на меня. А потом стало так… грустно, наверное. И мы оба подумали и сказали друг другу: что же это у нас за дружба такая? Получается, мы сами по себе, без компьютера и плэйстейшна, друг другу и неинтересны вовсе?»

Три пары (видимо, пришедшие приблизительно к тем же выводам, что и мальчики из цитаты выше) по результатам эксперимента разорвали отношения. Цитата: «Хорошо, что я это сейчас поняла. Теперь буду искать такого, с кем есть о чем поговорить».

Четыре эксперимента было прервано по вине выбранных в партнеры родителей. В одном случае маму вызвали в больницу к бабушке, в другом – пришли неожиданные гости, а еще в двух случаях, как мне показалось, самих родителей неудержимо потянуло к всяческой электронике.

И, наконец, еще четверо подростков, как и в предыдущем эксперименте, описывали прямо неврологические симптомы: «Я привык, что все время музыка или телевизор. И тут прямо звон в ушах. Димка мне что-то говорит, а я его как бы и не слышу, слова не разбираю. И такие круги радужные расходятся. Димка говорит: давай тогда кончать это дело».

Из неожиданностей: восемь благодарностей от родителей. Цитата: «Огромное вам спасибо за этот эксперимент. Я едва ли не впервые провел с дочерью столько времени подряд. Мы о стольком успели переговорить, мне кажется, я ее теперь на порядок лучше знаю, и она явно что-то про меня поняла, и отношения в семье в целом у нас сразу улучшились. И как же это глупо, что для такой естественной вещи нужен такой искусственный повод!»

«Как это было здорово! Нам даже не нужно было много слов. Мы, оказывается, в деле неплохо друг друга понимаем. А потом мы вместе сидели на берегу с удочками и смотрели, как заходит солнце. Только я и он. В какой-то момент я замерз, а он заметил, молча принес куртку и накинул ее мне на плечи. Вы знаете, у меня чуть ли не слезы на глаза навернулись, и я чуть ли не впервые понял: у меня есть мой сын, и вот он, рядом со мной! И он уже почти взрослый…»

С обратной стороны: «Я с мамой сто лет уже так хорошо не разговаривала и не проводила время! Жалко, что это только один такой эксперимент был…»

Обратите внимание, дорогие родители, жалующиеся на подростков, уткнувшихся в гаджеты! Они (по крайней мере младшие) на самом деле вас еще хотят! Но хотят, конечно, не формальных вопросов об учебе, а полноценного общения, просто бытия, внимательного друг к другу…

Поговори со мною, мама! (часть первая)

Это был длинный эксперимент и сравнительно сложный. Кроме обычных для моих «исследований» подростков, в нем участвовали родители и иногда даже бабушки и дедушки. В нем применялись технические средства. И вот наконец мы (все вместе) получили некоторые результаты и подвели некоторые итоги. Мне ведь не нужно очередной раз повторять, что все это не имеет никакого отношения к «настоящей науке»? Я давно уже не ученый, все мои «эксперименты» – просто интеллектуальное развлечение для всех участников (включая меня саму), повод задуматься, на что-то обратить внимание, может быть, что-то изменить.

Итак.

Очередное мое «исследование» состояло из двух этапов. В обоих этапах участвовали одни и те же семьи. Всего 57 семей, в которых есть подростки (собирались участвовать 65 семей, но 8 семей не довели дело до конца – их остановили технические сложности, изменение семейных обстоятельств и иные причины). По составу семьи были разные – мама-папа-сын, мама-бабушка-внучка, расширенные семьи с прародителями и тетями-дядями, подросток мог быть единственным ребенком или иметь братьев-сестер – здесь никакого единства достичь не удалось. Сама собой получилась другая унификация – практически все родители (или хотя бы один из них) – с высшим образованием. Подростки – от 11 до 17 лет, 31 девочка и 26 мальчиков.

Все были позитивно мотивированы, все хотели самопознания, сдвигов к лучшему и, может быть, послужить науке.

Первая часть эксперимента была тайной для родителей. Ребята приходили ко мне (с некоторыми я списывалась по электронной почте), я их тестировала, и по уговору они не должны были рассказывать родителям ни о теме тестирования, ни о своих ответах. Я обоснованно (некоторые родители давали обратную связь) подозреваю, что многие (особенно младшие, 11–13 лет) не выдержали и проболтались, по крайней мере о том, что касается темы. Как отвечали – тут, я думаю, наоборот, большинство сумело-таки сохранить тайну.

Тестирование (точнее, это был опрос) было до крайности примитивным. Ребятки получали листочек с двадцатью пунктами, семантическим дифференциалом напротив каждого из них, одним вопросом и очень краткой инструкцией. Вопрос был следующим: «На какую из представленных ниже тем ты хотел бы / не хотел бы говорить с любым из твоих родителей?» Сразу хочу сказать, что 49 выбрали мать и только восемь – отца. Дальше на семантическом дифференциале от «очень хочу» до «мне все равно» и «очень не хочу» следовало точкой, черточкой или крестиком отметить степень своего хотения или нехотения. Были еще 2 пустых пункта без всякого дифференциала, куда можно было вписать то, чего не было в перечне, но о чем еще ребенку хочется и, наоборот, очень не хочется говорить с родителями. Заполнять эти пункты было не обязательно, и 22 подростка оставили их пустыми. Еще 7 рассказали только о своих «не хочу» и тринадцать – только о «хочу». Только 15 человек заполнили оба «свободных» пункта.

Предложенные мною темы были такие:

• о музыке и / или эстраде, певцах, музыкантах, иных эстрадных артистах;

• об оценках, уроках, школьной успеваемости;

• об отношениях в школе, о школьных учителях, конфликтах, интригах;

• о книгах, литературе в самом широком смысле;

• о смысле жизни;

• о животных, природе вообще;

• о правах и обязанностях подростка, живущего в семье;

• о компьютерах и компьютерных играх (об их устройстве, разнообразии и наполнении);

• о компьютерах и компьютерных играх (в смысле их влияния на здоровье, интеллектуальное развитие и школьную успеваемость);

• о дружбе;

• о любви;

• о сексе;

• об истории семьи и / или истории общества;

• об успехах науки и научных проблемах;

• об интернете и социальных сетях, принципах их функционирования, их возможностях и опасностях;

• о будущем (личном и общественном);

• о человеческих чувствах (своих, чужих, вообще);

• о кинофильмах и телесериалах;

• о том, что происходит в нашей стране;

• о том, что происходит в мире.

Результаты

Я думаю, никого не удивит, что никто из подростков не захотел поговорить с родителями о своих обязанностях, об успеваемости, приготовлении уроков и вреде компьютерных игр. Почему бы это, а?

Но вот удивительно – только двое из всех хотели бы поговорить в семье о человеческих чувствах.

А остальные? Не доверяют? Не надеются услышать что-нибудь стоящее? Вообще не интересуются этой темой? (пятеро еще перед началом тестирования, просмотрев бланк, напрямую меня спросили: а человеческие чувства – это как?) Причем в ответах остальных по этому пункту превалирует не «очень не хочу» (и тогда это можно было бы счесть демонстрацией), а ноль («мне все равно»).

49 человек хотели бы разговаривать с родителями о компьютерных играх и происходящем в социальных сетях (эти пункты – абсолютные фавориты; видимо, это действительно важно).

На другой стороне отрезка, чуть-чуть превышая «чувства», как ни странно – секс. Только четверо хотели бы что-то по этому поводу обсудить с родителями. Остальные, видимо, успешно просвещаются где-то в других местах.

Про любовь хотят говорить с родителями все девочки и пять мальчиков. Про дружбу – 15 мальчиков и 14 девочек (важность дружбы, как мы видим, не имеет половых различий).

Пятнадцать же мальчиков, радуя мое сердце, очень хотели бы обсудить в семье успехи науки. И только семь девочек, в два раза меньше.

Происходящее у нас в стране хотели бы обсудить с родственниками 27 подростков. Несколько больше (вот странно-то, правда?) – 35 человек – не прочь обсудить происходящее в остальном мире.

Была одна ужасная анкета – по всем пунктам (кроме общеотрицательных и дидактических) парнишка 15 лет поставил нули – «мне все равно». Было две щенячье-радостных – очень хотят говорить с родителями решительно обо всем! (дождемся – в следующий понедельник – результатов второй части эксперимента и восплачем о них!)

Многие (почти две трети) хотят говорить о кино, музыке, эстраде, о чем-то одном или обо всем вместе. О литературе несколько меньше – 16 подростков обоего пола, в основном, как ни странно, младшие.

Природа и животные – девичий фаворит, 32 человека, из них только пять мальчиков (11–14 лет).

Сейчас удивимся еще раз: подростки не хотят говорить и обсуждать с родителями будущее. Ни свое, ни общечеловеческое. Только шесть человек отметили позитивную часть спектра. А ведь вроде бы должны хотеть, многие из них уже выбирают (выбрали) свой дальнейший путь.

История тоже вроде бы не в фаворитах семейных тем (всего 11 человек «хотят»). Но восемь человек (семь мальчиков и одна девочка) в дополнительном пункте «хочу поговорить» написали: война. И расшифровали устно: я люблю книжки про войну, увлекаюсь оружием, люблю кино про рыцарей и прочее. Но при этом – дополнительным пунктом. То есть война для них – не история, как была, допустим, для моего поколения и поколения моих детей. Всё поняли?

Еще в дополнительных пунктах («хочу»):

• мода и шоу-бизнес;

• ток-шоу по телевизору;

• о моем увлечении, хобби (Никто не хочет говорить об увлечениях родителей. У родителей нет увлечений? Детям и увлечения, и сами родители неинтересны? Детей вообще не учат интересоваться другими, даже самыми близкими, людьми?);

• сплетни (девочки);

• техника, новинки в мире гаджетов (мальчики и девочки);

• кулинария, домашнее хозяйство (вы умилились? Я – да!);

• воспитание братьев и сестер (девочки).

• Самое чудесное, мой любимчик (12 лет): «О том, как сделать всех людей дружными и счастливыми».

• Самое странное: «О Боге или о богах» (именно так, семья – атеистическая).

• Жутковатое: «О смерти» (но есть обстоятельства).

Дополнительные «не хочу»:

• уборка квартиры;

• маньяки и педофилия, прочие опасности мира;

• кем ты станешь, если так учишься?

• ты ничего не добьешься, если не будешь сейчас стараться;

• о деньгах;

• о здоровье.

Поговори со мною, мама! (часть вторая)

Во второй части эксперимента речь шла совсем о другом. В ней мы выясняли, о чем родители говорят с подростками на самом деле.

Вот как это было организовано.

Получив, так сказать, запросы в виде результатов предшествующего тестирования от подростков, я вызывала к себе еще двух членов их семей. Один из этих двух людей был тем, с кем подросток как бы выбирал говорить (напомню, что только в восьми случаях это был отец, а в остальных 49 – мать), а второй взрослый – вариативно: отец, мать, бабушка, тетя, дядя, старший брат или сестра, был даже один дедушка. Говорила я с ними раздельно. Подопытному родителю «для отвода глаз» я выдавала совершенно «левый», длинный и нудный опросник, оставшийся у меня от какого-то предыдущего эксперимента, и заявляла, что это я так исследую моральный климат и коммуникации в семье. Заполнить его нужно было дома. Кроме того, я создавала у «подопытного» родителя впечатление, что сейчас приблизительно такой же опросник получит и другой приглашенный член семьи, но заполнять их надо будет обязательно независимо друг от друга, ничего не обсуждая. Однако со вторым членом семьи речь шла совершенно о другом. У него было совсем особое задание. Он должен был как-то изловчиться и в течение следующего месяца записать на какой-нибудь из гаджетов все разговоры подростка и родителя за какой-нибудь один (два, три и т. д.) день. Ни родитель, ни подросток не должны были знать о том, что их записывают.

«Боже, но это же огромный объем записей!» – скажете вы. Должна вас разочаровать. Все дети учатся. Все родители работают. Среднее суточное время коммуникации по эксперименту – 11,76 минут. Именно столько времени в день мои «подопытные» родители в среднем общались со своими сыновьями и дочерями. Общее количество суточных записей в эксперименте – 241. То есть приблизительно 4,23 записи на семью. Понятно, что были «лентяи», которые записывали всего один день. И «ударники», которые записали целую неделю. Моим условием было, чтобы все участники эксперимента потом признали: это был типичный по коммуникациям день, в нем не было ничего выдающегося.

По истечении месяца мы «открывали карты». Все узнавали обо всем, и семья полным составом садилась за анализ полученных записей. Все имевшиеся коммуникации приблизительно разносились по темам. Темы были те же, что в подростковом опроснике, а также я включила туда то, что подростки описывали (в плюсе или минусе) дополнительно. Разумеется, имелись и свободные графы, куда можно было вписать особые темы, так сказать, эндемичные именно для этой конкретной семьи. Скажу сразу, что у 27 семей эти дополнительные графы остались незаполненными. Проанализировав все записи по указанному алгоритму, семья приходила ко мне с результатами, и мы их обсуждали.

Результаты

Сначала о грустном. Про 11,76 минут в сутки я уже написала. Вам казалось, что должно было бы получиться больше? Вот и им всем так казалось. И еще вспомним, что все родители у нас в эксперименте – высокомотивированные (изначально хотели проанализировать свои взаимодействия со своими подростками) и с высшим образованием. А если эти два пункта убрать? Сколько у нас там минут получится?

Но это еще не всё. На самом деле все значительно хуже. Я бы даже сказала, что почти катастрофично. Потому что почти 76 % из этих неполных двенадцати минут ежедневных детско-родительских коммуникаций занимают следующие пункты:

• об оценках, уроках, школьной успеваемости;

• о компьютерах, гаджетах и компьютерных играх, их вредоносном влиянии на здоровье, интеллектуальное развитие и школьную успеваемость;

• о правах и обязанностях подростка, живущего в семье;

• о здоровье;

• о будущем в негативном ключе («Ты не сможешь ничего добиться, если сейчас не будешь стараться»);

• об опасностях современного мира («Чем ты думаешь, когда ходишь из кружка через двор?!»);

• о деньгах («Ты с ума сошел, это слишком дорого!», «Ты понимаешь, как деньги достаются?», «Вот когда начнешь сам зарабатывать…»);

• об уборке («Сколько раз нужно тебе сказать, чтобы ты не бросал носки!»).

Вы помните, это как раз те самые пункты и темы, на которые все подростки очень не хотели разговаривать со своими родителями. И вот, получите, пожалуйста, 76 % (больше трех четвертей от этих жалких двенадцати минут) – как раз про это самое!

Семнадцать мам плакали, когда мы все это анализировали. «Как она вообще нас терпит!» – вопль одной из них. А куда, спрашивается, «ей» деваться-то?!

Абсолютные негативные фавориты – гаджеты, компьютерные игры и уроки. Для младших большое место занимает здоровье («Если будешь так горбиться… у тебя и так вся спина кривая… ты шапку надел?»). Для старших – родительские тревоги о будущем («Ты не поступишь в институт! Ты не сдашь ЕГЭ!»). Помните, мы в первой части удивлялись, что подростки не хотят говорить с родителями о будущем? Так вот, их, кажется, можно понять…

А что же в оставшихся жалких трех минутах?

Все восемь «подопытных» пап говорили со своими детьми о спорте (я – стыд и позор! – вообще забыла этот важный для современного человека пункт!).

Многие обсуждали с детьми повседневную жизнь своих домашних питомцев (собак, кошек, крыс, рыб, попугаев и даже одной игуаны!).

Тридцать две семьи говорили о том, что увидели в телевизоре (в разных контекстах).

Сорок семей слегка обсуждали то, что увидели в интернете (музыка, мода, гаджеты и их технологии, социальные сети).

В девятнадцати семьях в положительном ключе обсуждали компьютерные игры – играют и ребенок, и родитель.

В тридцати восьми – подросток просил денег на то или это.

Во всех пятидесяти семи семьях говорили о еде.

В пятнадцати семьях немного сплетничали.

Тридцать одна семья упоминала о кружках или иных занятиях, которые посещает ребенок. Но формально: был, не был, что сказал руководитель или репетитор.

Был один разговор: ну что ж ты все бросил, чего ж ты сам-то хочешь? Подросток хотел бы мотоцикл. Увы, сказали ему, это невозможно по деньгам, да и слава богу – слишком опасно.

В восемнадцати семьях упоминали о политике. Два горячих, но коротких спора, закончившихся хлопаньем дверей, – родитель и подросток расходятся по политическим взглядам. Родитель – либерал. Подросток – патриот: носит футболку то с какими-то крестами, то с Путиным в очках.

В пяти семьях говорили о книгах (три из них – по школьной программе). В двадцати одной – о кинофильмах и телесериалах.

В тридцати семи семьях говорили о семейных покупках (уже свершившихся или только намечающихся).

Никто не говорил о сексе. Никто – об успехах науки. Никто даже не упоминал о смысле жизни.

Почти все «положительные» темы – подросток сам выходит на разговор. Все «отрицательные» – на разговор выходит родитель. Были, конечно, исключения.

Один разговор о дружбе. Его резюме: вот у нас, в наше время была дружба так дружба. А у вас все виртуальное, ненастоящее, а в реале вы и дружить-то не умеете.

Одна мама имела с тринадцатилетней дочкой проникновенную беседу о своей первой школьной любви.

Еще одна мама подробно рассказывала сыну, как она боялась, сдавая вступительные экзамены в институт.

Один из отцов по случаю из телевизора рассказал сыну, как они в деревне с мальчишками взорвали снаряд времен второй мировой.

Больше «авторских рассказов» не было.

«Эндемичные» темы.

Отец и сын годами вместе играют в огромную железную дорогу и обсуждают это. Мать с дочкой-подростком подробно беседуют о болезни сестры-малышки. Уход за парализованной прабабушкой – кто что сегодня будет делать. Сын подрабатывает в фирме у матери, обсуждение рабочих моментов. Туристская семья – обсуждение грядущего похода в Хибины (разговор признан типичным всеми членами семьи).

В восьми семьях фактически говорили ни о чем. Причем это не значит, что подросток и родитель в этих семьях находятся в состоянии ссоры или бойкота. Ничего подобного. Просто все их суточные коммуникации состояли из фраз типа: «Привет, ма!», «Как дела?», «Да ничего!», «Ты куда?», «Да на тренировку!», «Ага. Есть будешь?», «Я в школе поел», «Ну хорошо», «Ты уходишь уже?», «Ну да, мне же сегодня к семи», «Поняла. Карточку не забудь», «Ты спишь?», «Не, сейчас буду ложиться». И все в таком духе. Ни к одной из выдуманных нами граф эти фразы отнести не удалось.

И напоследок о хорошем. Главным результатом данного эксперимента я считаю то, что все пришедшие ко мне после его окончания семьи (без единого исключения) сказали следующее: этот эксперимент и этот совместный анализ его результатов уже многое изменили в нашей семье. Мы из него много что поняли и сразу начали действовать. Согласитесь, одним, в сущности, небольшим экспериментом «отпсихотерапевтировать» сразу 57 семей так, что все видят сдвиги к лучшему, – это неслабо, правда?

Продолжить чтение