Читать онлайн Вещность и вечность бесплатно

© Е. Макарова, текст, 2011

© Д. Драгилёв, оформление, 2011

© Издание на русском языке ООО «Издательский дом «Самокат», 2011

© ООО «Издательский дом «Самокат», 2011

© Защита прав и интересов ИД «Самокат»: ООО «Юридическое агентство "Копирайт"» www.juragent.ru

Знаки судьбы

Механическая судьба огромных масс никогда не будет иметь для нашего сердца и ума того значения, какое приобретает подлинная, неповторимая, до конца пережитая жизнь отдельного человека.

Герман Гессе

Я училась в двух высших заведениях, но настоящим университетом явился для меня Терезин. Там, в транзитном лагере, в «ситуации постоянной временности», по выражению проф. М. Адлера, серьезно занимались методикой и практикой воспитания.

М. Адлер пишет: «Детскому образовательному учреждению, как никакому другому, нужны порядок и стабильность. Здешняя ситуация этому не способствует. …И тем не менее этот конгломерат превратился в жизнеспособную структуру. …За какие-то полгода “педагогический гибрид” вырос в приличную школу-интернат. И тут, как гром среди ясного неба, прогремел запрет на уроки. Он ударил по самым прилежным педагогам. И они решили, что успехи, достигнутые вопреки голоду, вопреки разному уровню подготовки учеников, вопреки терезинскому шуму и гаму, – все пошло насмарку. Большинство педагогов просто представить себе не могли, что делать и как работать дальше. И когда, под давлением извне, форма “урок” преобразовалась в “образование через совместную деятельность”, в среде педагогов возник бунт. И это несмотря на тот факт, что “образование через совместную деятельность”, по сути, являлось куда более уместным, чем так называемое формальное образование. Ведь никому из нас не ясно, какое будущее уготовано еврейским детям, – например, будут ли после войны продолжаться преследования, – и потому смысл здешнего образования видится именно в том, чтобы формировать характеры еврейских детей, а не набивать им головы книжной премудростью.

…Ощущение постоянной неопределенности заставляет смиряться с недостатками, но душит энтузиазм и добросовестность. Ни место, ни время не выглядят стабильными или предсказуемыми.

Такую школу в мирных условиях просто вообразить невозможно. И все же – несмотря на войну и все перечисленные сложности, дети наши процветают здесь без муштры и традиционной зубрежки. Новый стиль образования – через самостоятельную работу – содержит в себе зародыш школы будущего».

Другой педагог, Б. Прагер, пишет: «В терезинской жизни есть темная и светлая стороны. Радостные и забавные события перемежаются с неприятными и мерзкими. Нам обидно, что мы не можем пойти в поход на природу, в леса и горы или поплескаться в реке; когда последняя крошка хлеба исчезает в нашем желудке, нас охватывает страх. Бывают дни, когда мы радуемся спортивным достижениям или рукоплещем пьесе, отрепетированной всем миром.

Мы делим радости и горести. Мы живем одну жизнь, хотя раньше жили по-разному, ходили в разные школы, болели за разные футбольные команды, у наших отцов были неодинаковые счета в банке, разное общественное положение и разные политические взгляды.

Да, у нас пестрое прошлое и несхожие взгляды; мы не знаем будущего – и переживаем общее настоящее, одну и ту же судьбу…»

А вот слова старшей воспитательницы детского дома для девочек, где жила и работала Фридл Дикер-Брандейс: «Что означает терезинский опыт для еврейского ребенка? Изменил ли Терезин его жизнь? В Терезине дети лишились многого, и из-за этого прежде всего страдает их физическое развитие. Часть из них пережили отрыв от родителей, это еще один удручающий момент.

Как установить правильное соотношение между запросами ребенка и своими собственными требованиями и пожеланиями? Детей нужно направлять исподволь, не оказывать на них никакого давления, ибо они все понимают по-своему. Будучи в центре событий, воспитатель не имеет права ради локальных задач забывать о главной цели – создании гармонии и равновесия. В этом – источник силы, необходимый для подготовки к решению задач окружающего мира, мира, который сегодня нелицеприятен и переменчив, но и завтра останется таковым для еврейских детей».

Д-р Ф. Кан считал наилучшим еврейским учебным заведением хедер. «Он учил самому высокому, что только может быть, тому, в чем едины все – родители, учителя, дети, улица, община, богатые и бедные, аристократы и плебеи. Главным инспектором хедера был сам Господь Бог, а его ангелы прилетали в классы и усаживались рядом с учениками за парты. Эта школа не была заражена скепсисом.

Возврат к хедеру невозможен, да и неохота к нему возвращаться. Просто хедер показывал, что важна школа жизни, а не жизнь школы. Любая эпоха, любое поколение и общество имеют ту школу, которая им нужна. Идеи школьных реформаторов и новаторов с трудом, но пробиваются в современное общество. Они, как и любой человек, ведут борьбу за свое место, за свой статус. Образование ради образования – это грезы (пусть даже красивые) и самообман. И педагог-скептик, и педагог, не уверенный в себе, осознанно или нет, воспитывают и обучают с определенной целью. А если цели нет, то ребенок попадает в лапы грабителя-Случая. Не уверенная в себе, слабая школа ищет убежище в формальных знаниях, и на место воспитателя становится учитель-предметник.

Здесь, в гетто, у нас нет школы. Нет уроков. Есть лишь синоним воспитания – попечение. Мы печемся о стариках, всовывая зубную щетку в их слабые пальцы. Таким образом и дети убеждаются в необходимости пользоваться зубной щеткой. С этого все начинается. Целенаправленная система воздействий на формирование характера – это и есть воспитание.

Но вот проблема: воспитание посредством воздействия существующей общественной среды нам не подходит. Терезинское общество может быть лишь временным, лишь переходом. Переходом – к чему? Кто рискнет дать ответ на этот вопрос?»

История, увы, ответила на вопрос д-ра Франца Кана: и он, и Бедржих Прагер, и проф. Максимилиан Адлер, и большинство детей, которых они воспитывали, погибли в Освенциме.

Оказавшись в пограничной ситуации, терезинские мыслители обращались к стоикам. «Каждый день размышляй о том, чтобы ты мог равнодушно расстаться с жизнью, за которую многие цепляются и держатся, словно уносимые потоком – за колючие кусты и острые камни. Большинство так и мечутся между страхом смерти и мученьями жизни; жалкие, они и жить не хотят, и умереть не умеют… Нельзя уподобляться злым оттого, что их много, нельзя ненавидеть многих оттого, что им не уподобляешься. Уходи в себя, насколько можешь; проводи время только с теми, кто сделает тебя лучше, допускай к себе только тех, кого ты сам можешь сделать лучше. И то и другое совершается взаимно, люди учатся, обучая»[1]. Об этом и говорил М. Адлер в своей лекции «Жизненный идеал стоиков и мы».

Следуя за Сенекой, мы проводим время с теми, кто делает нас лучше. В тот момент, когда мы читаем тексты замечательных авторов и переводим их на русский, мы соприкасаемся с ними в ином пространстве, мы учимся у них и передаем знания другим.

«Если дан день, его надо прожить», – говорила Фридл Дикер-Брандейс. Творчество было для нее и для многих узников концлагеря единственной возможностью сохранить достоинство и внутреннюю свободу. Свобода в концлагере. Как это?

В 1988 году еще были живы многие свидетели, в архивах вместо компьютеров стояли каталожные ящики с карточками, написанными вручную. Архивы были живыми, можно было держать в руках оригиналы, это вызывало особое чувство. В те годы история Терезина мало кого занимала, посему архивные и музейные работники с радостью делились информацией, зачастую даже бесплатно. Многих свидетелей удалось отыскать по телефонным книгам. Те, с кем мы встречались, снабжали нас новыми адресами. Так собирался наш домашний архив.

Мы с мужем Сергеем Макаровым получили много откликов на исследование о лекциях, прочитанных в Терезине, вышедшее на английском и чешском; на книгу о Фридл Дикер-Брандейс, опубликованную на немецком, а затем на английском, французском, чешском и японском; на монографию о молодом художнике и поэте Петре Кине, изданную на немецком, английском и чешском, и другие публикации.

Мы получили письмо даже с родины Джойса, от Джона Фаррела: «…После чтения Вашей захватывающей и глубочайшей по содержанию работы я пришел к выводу, что она, вне всякого сомнения, должна читаться в каждом университете Европы!

Главное значение Вашей книги – в осознании того, что если такая галактика талантов была потеряна в Терезиенштадте, то что же говорить о миллионах других, погибших в лагерях смерти! Среди тех двух миллионов детей были драгоценные запасы серого вещества, которые оказали бы огромное благоприятное воздействие на человечество. (Эта мысль почти невыносима!)»

Ободренные успехом, мы взялись за нелегкий труд – рассказать о Терезине по-русски. Уже на первый том – «Терезинские дневники», вышедший в 2003 году, – были получены интересные отзывы ведущих российских СМИ.

«Повседневное существование Терезина состояло из сотен контрастов и походило на желание наладить нормальную жизнь в камере смертников. Получивший повестку на транспорт в лагерь уничтожения шел лечить зубы, миллионер барон Гутман грузил уголь, люди умирали по нескольку десятков в день, но в то же время устраивались свадьбы и детские праздники; молитвы проходили в кабаре, заключенные писали картины, сочиняли пьесы и воровали, сионисты не на жизнь, а на смерть спорили с ассимилянтами о вопросах устройства будущего еврейского государства… В воспоминаниях и дневниках звучит эта тема абсурда и нереальности происходящего, невозможность измерить терезинскую трагедию здравым смыслом»[2].

Измерить здравым смыслом можно, пожалуй, только драму. Трагедия отменяет этику гуманизма с ее понятиями о добре и справедливости. В трагедии зло не наказуемо. Это жестокий жанр. Потерявшие все в наводнении или землетрясении могут сколько угодно проклинать воду и землю, но они будут ходить по земле и пить воду. Действия «безразличной» природы никто не судит по законам человеческой этики. Но «общественные трагедии» – судят. Их пережить еще трудней, поскольку они «рукотворны», мы, люди, несем за них ответственность. Можно ли их предотвратить? Увы, опыт многовековой истории, а уж еврейской подавно, показывает обратное. Невозможно остановить зло. Но так же невозможно лишить человека веры в добро.

«Я никому не желаю зла, не умею, не знаю, как это делается…» – записал Януш Корчак на одной из первых страниц дневника.

«Я поливаю цветы. Моя лысина в окне – прекрасная мишень. У охранника – карабин. Почему он стоит и смотрит спокойно? Нет приказа…» – написано им за два дня до отправки дома сирот в Треблинку. На него направлен карабин, а он поливает цветы и размышляет о том, почему в него не стреляют!

Летней ночью 1942 года 28-летняя Этти Хиллесум размышляет, лежа на концлагерной койке. Тот же транзитный лагерь, только в Голландии, те же транспорты «на восток», те же кабаре по вечерам… О чем она думает? О том, как победить врага? О том, как выжить? Нет, о том, как победить в себе ненависть: «Только после того как человек нашел мир в самом себе, только после того как он выкорчевал и победил в себе всю ненависть против собратьев любой расы или национальности и преобразовал ее во что-то, что больше не является ненавистью, но, напротив, несет в себе свет любви, – только тогда может установиться мир. Неужели я слишком многого прошу?»[3]

«Слушая кукареканье петуха, я бы и в свой смертный час не поверила, что в мире творится что-то злое…» – пишет Фридл Дикер-Брандейс.

Влияние личности Фридл было таково, что я стала изучать все, что прямо или косвенно связано с ней. Клее, Кандинский и Иттен, системы преподавания искусства, еврейскую историю, способы анализа детских рисунков… Один только список прочитанных ею книг, которые прочла вслед за ней и я, занял бы несколько страниц. Как много узналось благодаря ей!

На рисунках из Терезина – опознавательные знаки школы Баухауз – ритмические линии и спирали, нарисованные детьми под диктовку Фридл. Материя и движение. Спирали, пересекаясь и расходясь в стороны, образуют знак бесконечности.

Арифметика[4]

История – это вещественное доказательство Вечности.

Вещность же конкретна и исчисляема.

Хотите посчитать?

Нары – раз,

Одеяло – два,

Фуфайка – три,

Миска – четыре,

Ложка – пять.

Все, что у меня есть.

Больше нечего считать[5].

Можно посчитать погибших и выживших.

За годы войны через Терезин прошло более 12 500 детей, выжило около 1000.

Свыше 700 транспортов из Протектората Богемии и Моравии[6], Германии, Австрии, Голландии и Дании прибыло во время войны в этот казарменный город-крепость в 60 км от Праги. С 1942 по 1944 год в лагеря уничтожения было отправлено 63 транспорта с 80 000 евреями. 33 500 человек умерли в гетто от голода и болезней. Из 150 терезинских новорожденных умерло 33, войну пережило 17, остальные погибли в Освенциме[7].

Хана Грюнфельд, род. в 1935, выжила. «Июнь, 1944. 4-я комната».

А можно сосчитать, сколько занятий посетила 16-летняя Эрна Поппер (Фурман)[8] за 1943–1945 годы.

Работая воспитательницей в детдоме для мальчиков, она за два с половиной года посетила 621 занятие, включая уроки, лекции, семинары и практические занятия. На первом месте – изучение русского языка (92 урока), затем занятия психологией и педагогикой (83), графологией (64), искусством (56), экономикой (49) и латынью (48). Кроме того, она изучала в Терезине английский, французский, физику, математику, право, музыку, физкультуру и т. п. Там она прочла 147 книг на чешском, немецком, русском, английском и французском и посетила 200 культурных мероприятий.

Дети в Терезине

Эрна Поппер. Автопортрет. 1944.

До июня 1943 года дети младше 11 лет и девочки всех возрастов жили с матерями, а мальчики старше одиннадцати лет – с отцами. Без специального пропуска выходить из казарм не разрешалось. К концу мая 1942 года завершилась эвакуация из Терезина местного чешского населения. В городе остались одни зэки-евреи, и нацисты передали полномочия по наведению порядка еврейской администрации – Совету старейшин. Ходить по городу можно было без пропуска, но в специально отведенных местах. Первым делом еврейская администрация взялась за организацию детских домов в четырех больших зданиях на площади, затем к ним прибавилось еще девять. В каждом из детдомов размещалось 200–300 детей, от пятнадцати до сорока человек в комнате.

Транспорты

Эрна Поппер. Страница из календаря с 3 по 13 марта 1944. «Роршах; Гартнер-Герингер; графология; рисование; физкультура; Блюмендаль; графология; Моцарт; физкультура; русский; рисование; Шехтер; Роршах; право; графология; Реквием; рисование; стенография; массаж; Сметана».

Транспорты в лагеря уничтожения камуфлировались под «переезд в новое гетто с улучшенными условиями», «работу на объектах в глубине Рейха» и т. д. Мало кто из узников осознавал истинный смысл происходящего. До сентября 1943 года больных не отправляли, поэтому в период раздачи повесток врачи старались держать детей в больнице, даже если для этого не было серьезных показаний, или объявляли «ложный карантин».

Чтобы спасти от депортации на Восток, некоторые родители делали детям уколы молока, от них резко подымалась температура, и ребенок попадал в больницу. Цви Коэн вспоминает: «Доктор Шаффа[10] … держал меня в больнице и после того, как температура спала, хотя обязан был выписать. И тогда я бы попал в транспорт. Благодаря доктору Шаффе я остался жив»[11].

До сентября 1943 года не отправляли детей, чьи родители прибыли с первыми строительными бригадами, детей высокопоставленных лиц и рабочих «нужных» профессий – кузнецов, электриков, ассенизаторов и пр. В сентябре 1943 года с первым «семейным транспортом» в Освенцим началась депортация детей, она продолжалась до конца октября 1944 года.

Дети боялись остаться в гетто без родителей. В одном документе приводится история про девочку Алису. Ее мать умерла, отец давно был депортирован в Польшу, а тетя, единственный близкий человек, получила повестку на транспорт. «Бедная Алиса мечтала уехать с тетей, бегала от Понтия к Пилату, в конце концов ей пообещали, что за ней придут. Но не пришли. Представьте себе, тысячи людей рыдают, прощаясь друг с другом, а она лежит в постели и ноет, что ее не взяли. Все тут вверх ногами, да иначе и быть не может»[12].

Хана Бради (16.5.1931—23.10.1944). «Диктант. Вагон для курящих. Ресторан. 19.4.1944».

А вот другой рассказ: «В 1944 году со мной в Терезине осталась одна мама. Бабушки и дедушки уже были на Востоке, отец умирал в Малой крепости. Отправляли ночью. 5000 человек. Мама стояла передо мной. Меня в списке не было, но я не хотела разлучаться с мамой и подделала номер. И тут вижу знакомого геттовского полицая из нашего города. Он узнал меня, разглядел фальшивый номер на шее и сказал: “Ты сюда, мама туда”. Но я и слушать его не стала. Мы уже были рядом с Эйхманом[13] – тот приезжал всегда, когда отправляли большой транспорт. Эйхман схватил меня: “Ты не в списке!” Я сказала: “Я хочу с мамой”. Мама с чемоданом была уже далеко впереди, а я все твердила – хочу с мамой. “Приведи сюда эту еврейскую сволочь!” – велел Эйхман. Я привела маму. Эйхман сделал такой жест, цыкнул, мол, отпускает ее тоже, но она не двигалась. Ночь. 5000 человек ждут своей очереди. И вот этот кошмарный тип отпускает маму, а она не уходит. “Что еще нужно этой твари?” – спрашивает Эйхман. “Чемодан”, – отвечает мама. Он усмехнулся, я была уверена, что он пристрелит ее на месте. Мама бросилась к вагону – только бы успеть схватить чемодан. “Без чемодана жизнь не имеет смысла”, – сказала она мне потом. Кто-то был отправлен вместо нее – хорошо, что я не знаю и никогда не узнаю, кто».

Во время отправки транспортов подростки помогали старикам, слепым и инвалидам собирать вещи, доводили их до шлойски[14], находились при них до последнего момента – «погрузки» в вагон.

Хельга Вайсова, род. в 1928, живет в Праге. «Катафалк с хлебом. Молодежный отдел. 27.7.1943».

Постоянная временность

Детские дома захлестывали эпидемии энцефалита, скарлатины, желтухи, кори, ветрянки и энтерита. Сырость, холод и скверное питание вызывали туберкулез. Для диагностики ТБЦ делали анализы и рентген, а при обнаружении болезни успешно боролись с ней даже при отсутствии антибиотиков. В мае 1944 года перед визитом делегации Красного Креста все пациенты туберкулезного отделения были депортированы в Освенцим.

«Врачи работали на износ, по 20 часов в сутки, – рассказывает бывший главный хирург Терезина Эрих Шпрингер. – Но что потом? Больной выздоравливал и… получал повестку на транспорт. Если же он все еще не мог двигаться, его вычеркивали из этого списка и вносили в следующий»[15].

Дети с психическими отклонениями содержались в клинике Гертруды Баумловой[16]. Хроники находились там постоянно, т. е. до депортации, а дети, перенесшие тяжелую психическую травму, после лечения возвращались в детдома под надзор воспитателей.

Бедржих Фритта. «Катафалк со стариками». 1943.

«Воспитательницы работают круглосуточно, – писал Ф. Штекльмахер. – Каждую третью неделю ночное дежурство. …Встают к больным детям в среднем по пять раз за ночь. …Те, с кем я беседовал, объясняют это любовью к детям, то есть – чистый идеализм»[17].

В детдомах были свои врачи-гигиенисты. Так, например, доктор Яхнин отвечал за чистоту и порядок в детдоме для мальчиков. Во время эпидемии тифа он решил упразднить дополнительный источник инфекции – полки над нарами. В ответ на это «Ведем»[18] разразился петицией: «Ваш план, дорогой наш доктор, мы сочли непревзойденным с точки зрения гигиены и воспитания. Но все же вынуждены довести до Вашего сведения, что и мы имеем право на собственную крошечную жилплощадь, которая и без того предельно ограничена. У всех детей на свете есть свой угол, а у нас – нары 70 на 30! Все дети живут на свободе, а мы – как собаки на привязи. Позвольте же вместо полок с игрушками иметь над головой хотя бы полуметровую доску. Поймите, наконец, что мы тоже дети. Да, мы выглядим взрослыми, и в этом виноват Терезин, – но мы такие же дети, как все». (…pner (Иржи Запнер). «Ведем». № 7).

Но и такие условия были далеко не у всех. «На чердаке размещен голландский детский дом, – записывает В. Малер. – Три голландские няни заботятся о сиротах, их здесь более тридцати, в возрасте от шести до двенадцати лет. Меня страшно растрогала их судьба. На вопрос, где их родители, они отвечали: в Польше, за границей, неизвестно где, умерли, арестованы, посажены и т. д. Многие из них выучили здесь немецкий, а некоторые – и чешский. Зрелище этих невинных детей, лежащих на маленьких матрасиках на огромном холодном чердаке Гамбургских казарм, в детских рубашонках, под легкими покрывальцами, – произвело на нас неизгладимое впечатление. Мы обнаружили здесь очень больного ребенка, с температурой выше 39-ти – работу по регистрации мы заканчивали в состоянии крайнего расстройства».

Уход за малышами был особенно тщательным, однако, по свидетельству педагога Ирмы Лаушеровой, «малыши крайне болезненно реагировали на гетто: частое пробуждение, апатия, значительная потеря в весе (больше, чем должна была быть при таком рационе), агрессивность. Некоторые расцарапывали себе кожу, пинали и колотили друг дружку. Плач часто переходил в истерику. Дети испытывали острейшую нужду по физическому теплу, прятались у нянечек под юбками. Иные отталкивали своих матерей, возвращающихся с работы. Разве может малыш понять, что мать оставляет его не по доброй воле, что она не способна дать ему то тепло, к которому он привык дома. Многие дети постоянно мочились в постель, после чего пускались в рев, брыкались, трясли руками и головой – типичные проявления фрустрации. Потребовалось немало времени, чтобы научить их играть с предметами: с куклой, лоскутками, веревочками, полотенцем, палочкой, игрушечным мячиком».

В Терезине ни один ребенок не умер от голода, хотя голод помнят все. «Встаешь утром – голодный, ложишься спать – голодный. Мы ели все, что только можно: траву, мороженую морковь, которую находили в земле»[19].

В качестве наказания за проступки нацисты устраивали в лагере «Лихтшпере» отключение света на несколько недель, а то и дольше. Для детей это было тяжелым испытанием.

Нелли Сильвинова (21.12.1931—4.10.1944). «Подарки под елкой». 1943.

Берта Конова (11.9.1931– 15.5.1944). «Седер. III группа». 1944.

Пепек Йозеф Счастный (1916–1944) родился в Немецком Броде. Работал редактором в одном из пражских издательств. Летом 1942 года депортирован из Праги в Терезин. Как раз в это время был организован детдом L 417, где Пепек и получил «постоянную прописку».

«Ребята давно ничему не удивляются. Они не говорят, подобно Бен Акиве: “Все здесь было, но все еще может быть”. Они воспринимают сообщения об отключении света, запреты на культурные мероприятия и футбол, объявления об очередных польских транспортах не со спокойствием стоиков, но со спокойствием еврейских ребят 1938–1943 годов.

Они видели многих из двадцати тысяч терезинских мертвых, видели сумасшедших, упрятанных за решетки “Кавалирки”. Они уже не могут по-детски беззаботно смеяться – мешает въевшаяся в сознание тяжесть. При этом их не покидает жизнелюбие. Непосредственный возглас 13-летнего еврейского мальчика: ДА БУДУ Я! – как нельзя лучше выразил настрой терезинских детей: ДА БУДЕМ МЫ, ДА БУДЕТ ЖИЗНЬ».

Так говорил в своем докладе на педагогическом семинаре педагог Пепек Счастный.

Коллективное воспитание

В системе «казарменного коммунизма» коллективное воспитание было единственной альтернативой.

«Крупномасштабное воспитание в коллективе проводится лишь в неблагоприятных социальных и общественных условиях, при ослаблении семьи и общества, – говорила в своем докладе на педагогическом семинаре проф. Г. Баумлова. – До сих пор такое воспитание практиковалось лишь в качестве переходной фазы (СССР, Палестина, Терезин). Улучшение социальных и экономических условий приводит к возврату к семейной жизни»[20]