Читать онлайн Город, что стоит на окраине континента бесплатно

 «Звезды расплылись, и тут же их великое множество соединилось в одно целое».

Юкио Мисима «Жизнь на продажу».

Вольный город. Предисловие

Время есть самый жестокий из всех процессов – человек не способен обернуть его вспять, воспрепятствовать его ходу. Каждый человек норовит его обмануть, оставаясь в дураках. Тем не менее, есть на свете места, которых не коснулись временные потоки и исторические процессы, жизнь здесь ощущается совершенно иначе.

Город, который стал свидетелем многочисленных трагедий и праздников, странных событий и радостных мгновений, расположен на самом краю мирового континента. Никакому государству он не принадлежит, является вольным. С одной стороны он омывается морем, с другой стороны рекой, покинуть город или переехать сюда возможности не представляется. На протяжении всего существования этого города его преследует наиудивительнейшее явление: в городе никогда не бывает светло, круглые сутки его окружает непроглядный мрак ночи. Некоторые склонны считать, что ночь является следствием не самого выгодного географического положения города, другие верят, что само солнце уже давно покинуло это место. Однако, как известно, тяга человека к выживанию не знает границ, так что жители города смогли адаптироваться, круглые сутки улицы освещаются фонарями, коих тут бесчисленное множество, свет их не тускнеет, тепло их иллюзорно. Вечная темнота научила местных обывателей многим вещам, а самое главное – лишила большинство из них всякого желания потакать своему индивидуализму в ущерб другим. Никто из местной ребятни не осмелится кидаться камнями в фонари во имя демонстрации своей непокорности, ведь они прекрасно знают, нет света – нет жизни, никто из мечтателей всех возрастов не грезит здесь о революциях и переворотах, о создании нового, неприлично гуманного государственного строя, который послужит всем и каждому, о собственной коронации. Темнота есть спутник страха, страх заставляет забыть о короне на голове, скипетре в руке, родовых перстнях на пальцах. Это отнюдь не означает, что все горожане живут идеями о взаимопомощи и совестливом сосуществовании, если абстрагироваться от вышеописанных повадок местного населения, то в остальном это совершенно обычные люди, общество которых ничем не отличается от нам привычного. Они не делят мученическую участь, их единственное утешение не лежит в загробной жизни – они вполне себе обычные, смеющиеся и плачущие, горюющие и радующиеся, мирящиеся и воинствующие.

Свободный город может похвастаться обилием различных увеселительных заведений, двери которых никогда не закрываются. В центре расположен исполинский шатерный цирк, в честь которого была названа главная площадь. Улицы пестрят различными культурными заведениями: театрами, музыкальными домами, в которых играются концерты и исполняются оперы, библиотеками. Для тех, кто предпочитает забыться в более приземленных местах, существуют кухонные дома, где готовят свои шедевры лучшие повара, кабаре и трактиры в множественных экземплярах. Такое разнообразие злачных мест, открытых для всех посетителей в любое время, приводит к постоянным происшествиям и приключением. Этим занимается городская жандармерия, состоящая из пеших и конных отрядов. Жандармы находятся в особом положении: получают повышенное жалование, обладают неприкосновенностью, их слова приравнены к закону. Каждый жандарм носит железную маску, полностью закрывающую лицо, сделано это то ли с целью устрашения, то ли чтобы отрешить их от простого населения. Власть в городе принадлежит герцогу, который избирается однажды и до конца жизни. В управлении делами герцогу помогают чинный совет, задача которого реагировать на сиюминутные проблемы города и составлять указы, призванные их решать, суд благодетели, решающий тяжбы жителей друг с другом и жителей с городом, вышеупомянутая жандармерия, следящая за порядком. Отдельного упоминания заслуживает церковный аппарат. Церковь стоит особняком, ее члены подчиняются ее юрисдикции и законам, которые, в свою очередь, хоть и были согласованы с законами города, но имеют существенные отличия. Наказываются служители за свои проступки и преступления исключительно самой церковью, которая и определяет карательную меру. Верования, которые здесь исповедаются будет сложно подвести под рамки какой-либо конфессии даже самому выдающемуся религиоведу. Местная паства не верит в монотеистическое божество, равно как и не поклоняется очередному пантеону. Служители и верующие возносят свои молитвы различным добродетелям, таким как, например, честность или милосердие. Эти качества в какой-то степени одушевлены, но не обладают божественной природы. Люди возносят руки в надежде, что эти качества снизойдут на них. Паству в церкви направляют викарии, которые делятся на младших и старших. Каждый старший викарий, положивший свою жизнь на поддержание веры, записан в церковных скрижалях, самые старые из них изображены на церковных гравюрах, они считаются примером для подражания и благоговения.

История города уходит корнями в далекое прошлое, связанное с божественным снисхождением. Если засесть в какой-нибудь из местных библиотек, то можно узнать про человека, объявившим себя божественным наследником и основавшим это странное место. Не мне судить о том, насколько это правдиво.

Путь, который проходит человек, родившийся в этом месте, не покажется читателю интересным. Новорожденные появляются в акушерских домах, спустя неделю покидают их, до 5 лет находятся на домашнем обучении, после чего отправляются в школы, дети из знатных семей, в свою очередь, в академии. После окончания 12 классов образования, юноша волен сам творить свою судьбу, многочисленные профессиональные училища этому способствуют. Гражданин волен пойти в академию искусств, дабы стать актером, музыкантом, оперным певцом, может пойти по стезе послушника закона, записав себя в ряды жандармов, разумеется, для людей с более высоким положением дверей открыто намного больше, они могут закончить университеты при высших руководящих органах и начать строить карьеру государственника. В общем и целом, любое дальнейшее образование после школы обязательным не является, гражданин может смело пропустить этот неприятный жизненный этап и посвятить себя тому, что он считает наиболее подходящим своей, несомненно, выдающейся натуре.

Если не пожалеть себя и заглянуть в историю совершенно любого города или поселения, то в ней можно обнаружить немало удивительных людей и еще более удивительных вещей, которые с ними происходили. Такие личности могут выделяться среди своих современников по разным причинам, будь то их невероятная глупость, поражающий талант, обостренный ум или бесконечная доброта. Именно такие граждане и станут фигурантами историй, о которых я бы хотел поведать читателю. Каждый из этих людей делал то, что считал необходимым, был ведом эмоциями, умозаключениями и обстоятельствами, которые мы с вами не в силах постичь до конца. Вне всяких сомнений, читатель имеет полное право осудить их поступки или, наоборот, от всего сердца им сопереживать, это не возымеет никакой разницы, ибо ни один сторонний наблюдатель не в силах повлиять на то, что твердо впечатано в пергамент. Лучшее, что мы может сделать – выводы.

Бродя в потемках, вольный город остается верен самому себе.

Ноктюрн Фонарщика. Год 900.

Движения людей, танцующих на балу, начали терять свою грацию, а их одежды уже вдоль и поперек изрешетили помятости; напитки, потеряв свой первозданный вид, продолжали висеть в воздухе; пианист давно исчерпал свой репертуар и лишь благодаря умелой импровизации еще мог высекать из клавиш новые мелодии, что так искусно обволакивали зал; дамы артистично утирали несуществующие слезы и прощались с кавалерами, которые, расплываясь в улыбке, спешили воссоединиться со своими друзьями и обсудить праздничные подвиги. На улице подвывал ветер. Бал, стараясь не подавать виду, подходил к концу.

Хозяин поместья стоял подле входной двери, время от времени поглаживая свою очередь. Гости уже спешили покинуть, но этикет не позволял им выстраиваться в очередь, а потому раз в несколько минут скромный бальный зал терял одного или двух гостей. Хозяин на прощанье жал и целовал руки гостей и гостий, не забывая пожелать им удачной дороги. Последние уходящие вскользь поинтересовались, почему у него такой усталый вид, на что получили вымученную улыбку с претензией на легкомысленность. Все экипажи покинули постоялый двор, оставив после себя истерзанную колесами сухую землю.

Хозяин оглянул опустевший дом, ужаснулся оставленному гостями беспорядку и глубоко вздохнул. На лестнице раздались приглушенные шаги, напоминавшие легкие постукивания пальцем по деревянному столу. Женщина, только что преодолевшая последнюю ступеньку, приходилась супругой хозяину поместья. Она аккуратно поправила шаль и нежно улыбнулась, после чего протянула руку своему мужу. Она что-то сказала, воздушным движением произвела на месте некое подобие тура, села за пианино, перелистнула несколько страниц нотной тетради и принялась играть.

Ненавязчивое мечтательное пианиссимо тонким ручьем струилось из-под ее костлявых пальцев. Хозяин поместья попытался было о чем-то с ней заговорить, о чем-то настолько незначительном и отвлеченном, что его слова как будто составляли либретто звучащей мелодии. Его меланхоличный взгляд, впалые щеки и исхудавшее тело делали из него превосходного актера для этой постановки.

Когда музыка прекратилась, и крышка аккуратно легла поверх клавиш, хозяин взбодрился и подозвал к себе слугу, тощего мальчишку лет пятнадцати. За несколько секунд ему была изложена суть дела, после чего он, отвесив неумелый поклон, накинул на плечи явно великоватый на него бушлат и вышел на улицу. Быстро перебирая своими маленькими ногами, он добрался до деревянного флигеля, стоявшего по левую сторону от поместья. Он точь-в-точь передал слова хозяина и, плотно закутавшись, вновь отправился в усадьбу, где незамедлительно доложил о выполненном поручении, убедился в отсутствии новых наказов и отправился в свою комнату дописывать любовное послание кухарке. В его раболепном взгляде читалось явное желание услышать похвалу в свой адрес.

Жителем того флигеля был человек невысокого роста в перекосившихся круглых очках, носивший грязные черные брюки и старое пальто поверх рубашки – местный фонарщик. Считанные годы, лежавшие в копилке его жизни, обошлись с ним слишком жестоко, оставив преждевременные морщины на его лице и несколько седых волос на макушке. За толщиной линз скрывались усталые глаза, один из которых постоянно смотрел куда-то вправо; за пазухой у него всегда лежала одна и та же книга с потертой обложкой.

Фонарщик тяжело вздохнул и поднялся со своего места. Он снял потертую шляпу, висевшую возле двери, и надел на голову, после чего проследовал в угол пристройки и поднял с пола деревянную лестницу. Облокотив ее на стену, он взял со стола небольшой сосуд с маслом, проверил, достаточно ли его для предстоящего обхода, и следом захватил небольшой зажигательный фонарь, ржавые ножницы и несколько фитилей, которые упаковал в висящий на поясе подсумок.

Он взял под руку, державшую фонарь, лестницу и кое-как подпер ее локтем, затем открыл дверь и вышел на улицу. Морозный ветер шептал о приближавшемся снеге и изредка завывал от одиночества. Черные тучи – похитители луны и звезд, нависшие над усадьбой, угрожающе смотрели на каждого, кто еще не успел спрятаться между теплых стен. Воздух был очень сырым и обжигал горло при каждом вздохе.

Первый фонарь находился в пределах нескольких десятков шагов, и путь к нему змеился вымощенной тропинкой. Серые, местами раскрошившиеся от времени камни были отделены друг от друга небольшими углублениями, в которых долгие годы скапливались грязь и пыль; тропинку окружала мерзлая земля, ступать по которой лишний раз не хотелось.

Фонарщик сгорбился и переложил емкость с маслом в правую руку, а левой перехватил фонарь, после чего поднял его на уровень груди. Освещая себе путь, он стал размеренным шагом идти в сторону уличного светила. Из-за сильного ветра он вынужден был уткнуться носом в плечо. На полпути он остановился и принялся разглядывать небольшую статую, стоявшую по правую сторону от дороги.

Мраморная женщина с застывшей на лице великодушной улыбкой была супругой хозяина поместья. Она была одета в бальное платье, подол которого уже изрядно почернел от времени. Ее неподвижные глаза, из-за ошибки скульптора казавшиеся слегка прищуренными, смотрели на проходящих мимо. Руки были подняты над головой таким образом, что локти оставались округлыми, а между кистями оставался небольшой зазор. Носок правой ноги был расположен около пятки левой, а ступни были приставлены друг к другу.

Фонарщик аккуратно положил лестницу на землю и пару раз обошел статую, уделяя особое внимание каждой детали. На ее кистях, пальцах и шее скульптор потрудился высечь украшения, а каждая часть ее тела идеально сочеталась с остальными. Перед тем, как он снова поднял лестницу и ушел прочь, фонарщик еще раз посмотрел на женщину, что всегда танцует под луной и звездами, и улыбнулся. Она была неотличима от настоящей.

Дойдя до первого фонаря, который, казалось, вот-вот потухнет, фонарщик облокотил на него лестницу и начал по ней взбираться. Каждая новая ступенька отдавалась затяжным скрипом. Забравшись достаточно высоко, фонарщик аккуратно снял светильную камеру, протер ее со всех сторон, выудил почти потухший фитиль и заменил его на новый, после чего поднес к нему зажигательный фонарь. В конце он долил немного масла и поставил светильную камеру на свое место.

Свет от только что обслуженного фонаря простирался намного дальше. Он освещал каждую неровность и трещину на земле, а также краем доставал до одиноко стоящей скамейки. Завидев ее, фонарщик тут же поспешил сесть. Посмотрев на фонарь и обрадовавшись своей работе, он встал, забрал лестницу и отправился дальше.

Следующий фонарь находился недалеко, но ввиду того, что он окончательно потух, фонарщик вынужден был идти по памяти. Ветер по-прежнему завывал, а потому шел он медленно. Шаги давались тяжело. Примерно на половине пути фонарщик остановился. Ему резко стало плохо. В глазах начало темнеть, а тело вдруг перестало слушаться. Около минуты он боролся со жгучим желанием закрыть глаза и пустить все на самотек и, наконец победив его и придя в норму, продолжил свой путь.

Фонарь, подле которого остановился фонарщик, стоял не так далеко – их разделял десяток шагов – от другого, все еще светившего. Фонарщик по своему обыкновению облокотил лестницу и стал по ней взбираться. Он снял круглую светильную камеру, отличавшеюся от камер остальных фонарей, из цельного стекла и стал протирать ее. Это был трудоемкий процесс – камеру необходимо было протереть с каждой стороны так, чтобы очистить ее от всей скопившейся грязи и вернуть ей былую прозрачность.

С неба мелкими точками начал срываться снег, и ветер слегка поутих. Завывания сменились тихой песней, легонько щекочущей лицо. Фонарщик уже почти закончил чистить камеру, когда услышал вдалеке незнакомые голоса. Поначалу он не стал обращать на них внимания, но голоса постепенно становились все отчетливее и отчетливее. Он поставил камеру на место и слез с лестницы. В придачу ко всему его руки сильно устали, и им нужен был отдых.

В свете соседнего фонаря медленно вырисовывались три фигуры: две мужских и одна женская. Одна из мужских была заметно шире и выше другой, шедшей позади. Фонарщик протер рукавом запотевшие очки и, прислонившись к лестнице, принялся с любопытством наблюдать за происходящим.

Крупный мужчина шел рядом с молодой, удивительно некрасивой барышней с крупными чертами лица, а позади них плелся их приятель, низкий худощавый юноша аккуратного вида. Мужчина с женщиной непрестанно о чем-то разговаривали, широко открывали рты, смеялись и размахивали руками, а их спутник безжизненно шагал рядом с ними. Пройдя чуть дальше фонаря, мужчина и женщина взялись за руки и посмотрели друг в другу глаза, после чего мужчина встал справа от нее. Сначала он сделал полный тур, обойдя свою партнершу, совершил поворот и поменялся с ней местами, женщина после этого выполнила то же самое, но гораздо топорнее. Они вновь встали друг на против друга и, сцепив руки, повернулись телами в разные стороны. Оба после этого залились громким смехом.

Их приятель подошел к ним, и они, вставши в круг, быстро что-то обсудили. Мужчины пожали друг другу руки, а женщина, уходя со своим кавалером как-то по-особенному пошло отвесила на прощание воздушный поцелуй. Юноша пожал плечами и прислонился спиной к фонарному столбу, устремив взгляд прямо.

Фонарщик, слегка замявшись, прошел чуть дальше и оказался на свету. Он пересекся взглядом с безымянным приятелем и начал бегло его рассматривать. У того были грустные потупившиеся глаза и поджатые уголки губ. Какое-то время они неподвижно смотрели друг другу в глаза, после чего юноша опустил голову. Фонарщик же, напротив, обратил свой взгляд к небу и попытался придумать в своей голове образ, что вмещал бы печаль юноши и его самого. Он простоял так около минуты. Когда он снова посмотрел прямо, то обнаружил, что его друг куда-то пропал, оставив его наедине с идущим снегом, каменной дорожкой и двумя фонарями, что по странному стечению обстоятельств стоят совсем рядом.

Фонарщик поспешил вернуться к своей работе. Он вновь снял светильную камеру и протер ее на скорую руку, сменил фитиль, зажег его и подлил достаточное количество масла. Еще раз бегло протерев камеру со всех сторон, он вернул ее на место, сошел с лестницы и отошел на несколько шагов.

Свет этого фонаря был необычайно ярким, намного ярче того, что стоял рядом. Фонарщик улыбнулся во весь рост и даже позволил себе потянуться от удовольствия. Он достал из-за пазухи книжку и тут же открыл ее на нужной странице. На ней был изображен фонарь, внешне похожий на этот. Ногтем большого пальца он стал продавливать лучи света, идущие от фонаря. Их было порядка восьми. Они были нарисованы неравномерно – некоторые были длиннее остальных. Фонарщик закрыл книгу и убрал ее обратно, забрал лестницу и пошел к перекрестку, на котором не так давно происходила наблюдаемая им сцена.

Он миновал стоявший на нем фонарь и пошел в сторону, откуда пришли трое людей. На тонком слое снега были видны их следы. Они были неполноценными – достаточно четкий контур обуви, но без каких-либо отпечатков подошвы. Фонарщик старался идти по другому краю дороги, и когда следы вставали на его пути, он аккуратно через них переступал.

Он продолжал идти, пока не наткнулся на еще один потухший фонарь. Дорога здесь переставала идти прямо и уходила направо длинным полукругом. Она вела обратно к усадьбе. Фонарщик принялся проделывать то же самое, что и предыдущие оба раза: ставить лестницу, взбираться по ней, чистить светильную камеру, менять фитиль и подливать масло. Каждое из этих действий он выполнял достаточно тщательно, чтобы получать удовольствие.

Когда работа была закончена, и фонарщик убедился в полной исправности фонаря, он забрал лестницу и пошел обратно к перекрестку. Снег усилился и теперь опадал с неба крупными снежинками. Они опадали на пальто и исчезали, становясь каплями воды. Фонарщик сильно ускорил шаг.

Уже на самом перекрестке он заметил, что ветер снова усиливается. Он кружил белые хлопья и с силой ударял их о землю. Из-за сильной метели идти было практически невозможно, а уже лежавший снег хищно кусал за ноги. Прикрыв рукой зажигательную лампу, фонарщик стал с силой продираться через ветренный фронт. Чтобы хоть как-то видеть, он вынужден был смотреть поверх запотевших очков.

Уже на следующем фонаре ветер завыл с такой силой, что фонарщик едва мог стоять на лестнице. Фонарщик, даже не сняв светильную камеру, слез с лестницы и поспешил удалиться – бессмысленно что-либо делать в такую погоду, даже фитиль и тот не зажжется. Вьюга была слишком сильна. Каждый порыв ветра приносил с собой крупные снежинки, прилипавшие к лицу.

Фонарщик добежал до перекрестка и ринулся к своему флигелю. По дороге он обронил свой подсумок, который уже вряд ли удастся откопать под таким слоем снега. Сейчас он думал только о том, как бы поскорее добежать до своего укрытия, не попавшись в руки изголодавшихся призраков зимы. Каменную тропинку совсем замело, и ему казалось, что он дрейфует в бесконечно глубоком море с на редкость скрипучими водами.

Фонари на обратной дороге светили по-прежнему ярко, и им совершенно не было никакого дела до того хаоса, что происходил вокруг них. Их свет, теплый и успокаивающий, разливался по заснеженной улице, и пробегавший мимо каждого из них фонарщик чувствовал, как его уставшее тело на долю секунды обволакивает спокойствие.

Фонарщик забежал в дом и хлопнул дверью с такой силой, что снег осыпался с крыши. Он сел на стул и обнял плечи руками, пытаясь унять дрожь. Сквозь стиснутые зубы белыми нитями выходил пар. Он просидел неподвижно около пятнадцати минут, затем протер очки, растопил камин и скинул промокшее пальто, из которого выпала книжка. Он украдкой вздохнул, поднял ее и принялся листать ее, дабы убедиться, что она не промокла. На одном из разворотов он обнаружил пожелтевший лист бумаги, сложенный пополам. Фонарщик взял его в руки, и в его глазах на секунду промелькнула жгучая тоска. Он развернул и принялся уже в далеко не первый раз читать слегка потертые временем буквы:

«Дорогой брат, на днях мне все же удалось на днях поговорить с отцом. Он совсем болен и иногда забывает, что только что сказал или услышал. Ждет смерти. Я попыталась рассказать ему про тебя, но он только небрежно отмахнулся. Не желаю, мол, слышать про это. Честно говоря, я и сама удивилась. Так ты теперь живешь? Не подумай, я не пытаюсь тебя принизить или пристыдить, но мне почему-то грустно от этого. Работа явно не для тебя. С другой стороны, ты всегда был человеком странным. Быть может, ты видишь в этом нечто благородное и возвышенное – давать людям свет. Да и судя по тем зарисовкам, что ты мне отправлял в прошлых письмах, тебе это действительно нравится. Я побывала на чердаке, на котором мы часто играли в детстве. Отец после смерти матери, должно быть, ни разу так туда и не заглянул. Помнишь, как ты сидел на нем во время дождя? Тебе казалось, что там ты спрячешься надежнее всего. Как бы то ни было, тебе правда стоит съездить к отцу и поговорить с ним, ему осталось недолго. Он всегда любил тебя больше, и ты это прекрасно не знаешь. Помни, что ты уже не тот мальчик, каким был, когда мама ушла, а по твоим плечам стучит уже совсем другая вода. Береги себя!».

Фонарщик вышел на улицу. Снег прекратился, но тучи, почти неотделимые друг от друга, все еще продолжали висеть, закрывая собой луну и звезды. Он посмотрел на них, и они представились ему большим куполом, что накрыл всех крыс в городе, одиночку-мать, держащую на руках сына возле окна, огромное здание министерства со всеми его кабинетами, дом сестры, весь город. Где-то вдалеке светили фонари, и ждали своей очереди все незажженные. Мириады звезд терпеливо ждали своей очереди посмотреть на город чудных людей. Клавиши пианино тихо перешёптывались под крышкой.

По щеке фонарщика прокатилась слеза и по пути к земле, должно быть, замерзла, тихо упала в сугроб и затерялась.

Призрак. Год 1099.

Конец 1099-го года, новое столетие уже спешит войти в свои законные владения, бесцеремонно вышвырнув оттуда предыдущее. Люди в такое время всегда необычайно взбудоражены и энергичны, человек полагает, что со сменой такого значительного временного отрезка, поменяется и его жизнь, все его ошибки как бы уйдут с прошлым веком, а все его великие свершения, непременно ему предначертанные, поджидают его в грядущем. В городе царила атмосфера сдержанного и покорного ожидания надвигающихся перемен, волнение нарастало с каждым днем, приближающим сие событие. В церквях было необычайно много прихожан, во всех театрах и музыкальных домах исполнялись оды векам. Казалось, все сбрасывали с себя оковы переживаний и сожалений, подставляя лицо новым веяниям, но человек, о котором пойдет речь, был не из всех, на сердце его было тягостно.

Андреас, так зовут нашего возмутителя собственного спокойствия, был родом из семьи среднего достатка. Школьные годы провел, как их проводят все обыкновенные дети, завел какое-то количество друзей, половина из которых затерялись в потоках взрослой жизни, имел среднюю успеваемость по всем предметам, особого интереса к которым он не питал, бегал за школьными девицами, надо отметить, весьма безуспешно. О будущем своем он никогда не задумывался, считал, что нужно жить сегодняшним днем. Еще с первых классов было понятно, что человек этот достаточно мелкий, как, впрочем, и большинство здешних жителей. В полисе, знаете ли, гораздо проще, а, может быть, даже почетнее быть человеком мелким. После школы Андреас по указанию отца поступил в университет при финансовой палате, после окончания которого он должен был стать мелким счетоводом с надеждами на дальнейшее карабканье по карьерной лестнице.

В студенческие годы у человека в голове начинают роиться мысли о том, каково его место в этом мире, студент думает о том, что с ним будет после смерти достаточно часто, не реже любого старика. Листая очередную книгу, Андреас заметил, что написана она была лет эдак за 300 до его рождения, что начало порождать в его голове странные мысли. Дочитав нужную главу и отбросив книгу, он начал осознавать, что человек, живший столь задолго до него самого, до сих вспоминается и почитается, его не забыли, испытание временем не пошатнуло значимости его имени.

Следующие пару месяцев после этого события наш герой ходил до ужаса омрачённый, ужасно несправедливым ему казался тот факт, что о каком-то иссохшем трупе люди говорят больше, чем о нем самом, молодой студент искренне недоумевал, почему кто-то получает путевку в вечную жизнь, а он нет, чем он хуже? В один из таких дней, когда думы уже не давали ему ни есть ни пить, он твердо решил для себя, что тоже станет писателем, заболтает саму смерть. Опережая все возможные вопросы, я скажу, что никаких идей, которые он хотел бы донести читателям, у него не было, а навыки письма его ограничивались любовными записками, адресатами которых были пустоцветы из его класса. Да и не хотел он ничего доносить никому, не было и желания писать как такового. Лишь одна мысль волновала его – мысль о собственном бессмертии, пускай и не в прямом значении, написании книги он лишь счел самым простым методом для достижения сей цели. «Главное, что запомнят меня, что я буду жить на страницах своих книг, а что и как писать – значения не имеет», – таковы были мысли Андреаса в момент его решимости.

Эта мысль утешала его, давала ему надежду на собственное величие. Отбросив ее в дальний угол, наш герой продолжил жить полной жизнью, возможно, еще более полной, чем до этого, ведь теперь он знал наверняка, он увековечит себя, быть может, не сейчас, но, безусловно, потом. Вернув себе возможность радоваться мелочам, Андреас с головой погрузился в ежедневную рутину студента, времена бездумного заучивания сменялись временами безудержного веселья в самых низменных его проявлениях. Так прошло целых три года, пришло время покидать университет. Будущий выпускник кое-как сдал все выпускные работы, попрощался со своими приятелями, предварительно заверив их, что это не прощание, а временная разлука, получил направление в финансовую палату и оказался на пороге взрослой жизни.

Прошли годы, видимые признаки старения и усталости стали появляться на лице, тяготы бытия не выказывали пощады. Андреас расстался со всем, что имел в юности, со своей беззаботностью, с наивностью, которую окружающие его люди принимали за доброту, даже со своей красотой и статностью. Перед нами был еще не состарившийся, но уже порядком уставший человек, ведущий не самое яркое существование. Лишь одну вещь юность передала ему в наследство – заветную мысль о становлении бессмертным писателем.

Дела в палате шли скудно, жалования едва хватало на жизнь, друзья переставали быть таковыми, стоило только выйти за порог рабочего места. В один из самых обыкновенных рабочих дней, к Андреасу подошел его коллега.

– Друг мой, свободны ли вы сегодня вечером?

– А почему вы интересуетесь? – спросил его наш герой. Ему не хотелось никуда идти сегодня, но сказать об этом прямо в лицо – признак дурного тона.

– У меня есть предложение, давайте сходим в музыкальный дом, а после посетим какой-нибудь кабак – молвил мужчина, которого явно одолевала скука.

– Прошу меня простить, я сегодня никак не могу, мне надобно сходить в… – на долю секунды Андреас замешкался, он не знал, какой предлог избрать лучше всего. -… в канцелярию.

– Досадно, однако, ничего тут не поделать, не смею тратить ваше время. – промолвил его коллега, раздосадованный такой неудачей.

«Почему именно в канцелярию?» – задумался наш герой. Действительно, зачем человеку, не прикасавшемуся к книгам и пергаменту со времен окончания университета, могло понадобиться посетить канцелярию. Внезапно он вспомнил, что хотел стать писателем, вспомнил о своей мечте никогда не придаться забвению, это вызвало тот юношеский азарт, который зачастую становился причинами всех великих свершений и громких неудач. «Да, зайду в канцелярию, куплю принадлежности для письма и начну думать над рукописью», – твердо решил наш герой.

После окончания рабочего дня, он мигом помчался в ближайший магазин, оставляя за собой лишь размытый силуэт под каждый фонарем, свет которых, как вам известно, переживет всех граждан города. В канцелярии он купил чернильницу, перо и пергамент, вещи столь необходимые каждому баловню музы. Придя домой, он разложил новоприобретенные принадлежности и начал думать, над своим произведением. Проза показалась не самым удачным выбором для пробы пера, необходимо иметь хотя бы представление, о чем писать, наш, уже далеко не юный, писатель, счел, что надо начать с простой поэзии. Он сел за свой стол, весь стан его приобрел задумчивое положение, в голове его роились мысли.

Глава 2

Знакомо ли читателю чувство, что он находится под чьим-то пристальным наблюдением, даже если это не соответствует действительности, ибо комната его пуста, а все окна завешаны? Я уверен, что каждый человек хотя бы раз испытывал подобное.

Андреас приступил к написанию стихов, ребенок, делающий первые свои шаги, выглядит увереннее, чем наш герой в этот момент времени. Каждая его попытка заканчивалась полным провалом, рифмы не было, ни одна из строф не могла похвастаться своей красотой, зато каждая из них поражала своей нескладностью и неестественностью.

Стоит отдать должное, упорства начинающему поэту было не занимать, два с лишним часа тщетных попыток написать хотя бы один мало-мальски стоящий стих не лишили его желания продолжать дальше. Усталый, с дрожащей от изнеможения и раздражения рукой он продолжал писать. Время как будто остановилось, лампа в его комнате почти выгорела, света едва ли хватало, чтоб увидеть половину пергамента. Андреасом овладело какое-то тревожное чувство, стены комнаты пытались сомкнуться вокруг него, воздух стал вызывать удушение.

«Что это за чертовщина? – подумал он. – Иллюзия, вызванная моей собственной усталостью, не иначе, еще ни один человек в городе не умирал от того, что его сдавили стены его собственной квартиры. Пергамент кончается, а чернила уже иссякли, кажется, пора заканчивать». С этими мыслями он отошел от письменного стола и лег на кровать, давящее чувство ушло, словно его никогда и не было, словно оно и никогда не ощущалось. Заснул Андреас быстро, сновидения его не тревожили.

Следующий день протекал довольно вяло, перекладывая бумажки, Андреас думал о вчерашнем, о природе этого странного чувства. «Должно быть, я сильно устаю, сидя на работе, у меня совсем не остается сил творить – подумал он. – Буду стараться писать по выходным дням, чтоб одно другому не вредило, так поступил бы любой разумный человек, окажись он на моем месте». До выходных оставалось всего пара дней, они прошли размеренно, без лишних потрясений.

Выходные дни не заставили себя долго ждать, в большинстве случаев наш герой проводил их без особой для себя пользы, занимая свой ум пустыми мыслями. Найдя в себе силы, он разложил свежий пергамент, наполнил чернильницу и принялся писать. Поначалу все шло достаточно неплохо, казалось, что отдых пошел ему на пользу. Набор строчек стал образовывать строфу, строфы стали образовывать стихотворение. Несмотря на то, что стихи были достаточно простыми, представляли из себя обыденное описание окружающих вещей, это уже было намного лучше, чем до этого.

Сам факт того, что первые шаги были сделаны, первый стих был написан крайне воодушевил Андреаса. Маленький успех даровал ему надежду на светлое будущее, во времена отчаяния даже незначительное свершение дарит больше радости, чем великий прорыв. Откладывая листы с исписанным пергаментом, сгорбившаяся фигура макает перо в чернила и задумывается о следующем стихотворении. «Быть может, надо написать поэму», – перекладывая перо из руки в руку, думает Андреас. – «Поэму, которая могла бы меня пережить, остаться в веках».

Размышления его прерывает уже знакомое чувство, обрушившееся на него с новой силой. Уют, который мы ощущаем, сидя в своей комнате, напрочь оставил это холодное помещение. На этот раз наш герой отчетливо ощущал на себе чей-то взгляд. Оглянувшись, он никого не обнаружил, комната была пуста, ее освещали только уличные фонари, но чье-то присутствие здесь было отчетливо уловимо, присутствие, которое мы можем ощутить, находясь в людном месте, что-то наблюдало за ним, не сводило с него глаз, зачем оно это делало? Из праздного ли интереса, с корыстными ли целями – это было совершенно неясно. Ни один человек на земле не смог бы сохранять хладнокровие, ощути он то же самое, не смог сдержать себя в руках и наш герой. Он отбросил в сторону кипу бумаг, сел на пол и попытался забыться, покинуть это место. Спустя полчаса его попытки увенчались успехом, все встало на свои места. «Неужели это чувствует каждый, кто возомнил себя писателем? – прошептал он, вытирая пот. – Ведь я не сделал ничего плохого, ничего такого, за что могут осудить, неужели простое желание стать чем-то большим, чем тот, кто проживет отведенный ему срок и будет забыт, желание запомниться людям, остаться в их сердцах, как может быть оно источником этих мук?».

Такие потрясения всегда оставляют свой отпечаток, который при различных обстоятельствах может потускнеть, но не исчезнуть. Чего не скажешь о желании продолжать писать, некогда бывшем у непутевого работника финансовой палаты, оно исчезло без следа, как исчезают деньги, попавшие в руки городскому повесе.

Глава 3

Годы берут свое, а жизнь статична в своих переменах, ничто не остается нетронутым, ничего не бывает как прежде. Оставив позади свои былые увлечения, Андреас полностью сосредоточился на своей карьере, что принесло свои плоды: череда наград и повышений не заставила себя долго ждать. Работа на более высокой должности требовала иного подхода, некогда пассивный и расхлябанный, Андреас стал полностью отдавать себя своему делу.

Деньги являются главным спутником, а в некоторых случаях и мерилом, любого успеха. Деньги закрепляют высокое положение в обществе, высокое положение в обществе дает человеку уверенность в себе, уверенность в себе наводит мужчину на мысль, что ему пора создавать семью, ведь семья является финальным штрихом в жизненном пути мужчины. Семья есть ни что иное, как одна из главных форм созидания, к которому, в свою очередь, так сильно тяготеет человеческая натура, именно по этой причине даже самой черствой души человек в конечном итоге женится и становится отцом, он, как правило, холоден с семьей, но она всегда в достатке, это тешит его самолюбие и заставляет его чувствовать себя своего рода человеком сильным. Вместе с тем, любовь, в которой нуждается каждый из нас, находит в семье свое отражение, что заставляет даже самого несчастного, маленького человека, на которого смотрим мы, как на червяка, тяготеть к семье, мечтать о ней, искать повсюду ее отражения.

Вот и Андреас почувствовал, что пришла пора и ему стать человеком семейным. С пассией его он был познакомлен коллегами, кажется, она была чей-то сестрой, что, впрочем, совершенно не играет никакой роли. От их знакомства и притирок друг к другу не веяло романтикой ни книжной, ни юношеской, ни самой обыденной. Без лишнего смущения она прямо сказала, что он ей интересен, она видит в нем человека надежного и ответственного, и что именно эти качества ее в нем и привлекают. Это все выдавало в ней женщину расчётливую и хладнокровную, что в ее годах уже считалось добродетелями. Андреас не был уж совсем обделен женским вниманием в своей жизни, но тем не менее был польщен и выказал встречный интерес. Они решили придерживаться общепринятых правил любви и не пропускать период свиданий и ухаживаний. Он водил ее по музыкальным домам, ресторанам, дарил ей дорогие подарки, пытался производить впечатление своей харизмой. В конечном итоге спустя полгода они решили сыграть свадьбу, на нее были приглашены все их друзья и близкие, все было сделано нарочито роскошно, как и подобает в таком обществе.

Она переехала в его квартиру, которая была роскошнее и обширнее предыдущей, совмещала работу и поддержание быта, что давалось ей тяжело. Наш герой стал работать еще больше прежнего, он понимал, что денег жены едва хватает на ее личные расходы, что все остальные затраты полностью лежат на нем. Коллеги стали уважать его еще больше, казалось, что еще вчера неприметный и нелюдимый, сегодня он казался человеком гордым, уверенным в себе, с большими амбициями, казалось, что он мог преодолеть любые трудности и преграды.

Так прошел год, семейная жизнь постепенно начала превращаться в рутину, отношения с женой не были натянутыми, не были на грани разрыва, но были обыденны и скучны. В такие минуты человек начинает усиленно копаться в своем прошлом, быть может, от скуки, быть может, по каким-то иным причинам. Так и начал делать Андреас, когда оставался наедине с собой и своими мыслями. Он вспоминал, как учился в школе, как поступал в университет, вспомнил он и о своей старой мечте. «Всю свою сознательную жизнь я плыл по течению, делал то, что мне говорят, что требует ситуация, но не то, чего я хочу – с досадой обнаружил он. – Свою единственную мечту, которая в свое время давала мне повод прожить хотя бы еще один день, которая в конечном итоге так сильно обожгла меня, я предал». Эта мысль обрушилась на него, как обрушивается на равнины горная река в конце зимы, она погрузила его в то состояние транса, в котором человек перестает обращать на внимание на что-либо вокруг. Пока его жена сидела в соседней комнате, фигура, одетая в плащ, незаметно выскочила через входную дверь, самый догадливый из читателей уже должен был понять, в какое место он держал свой путь. Это оказалась ближайшая лавка, в которой он приобрел все необходимое для письма. По возвращении домой, дождавшись пока супруга уснет, он вновь принялся писать.

«Я больше не боюсь, я уже не тот, что был раньше – пытался он приободрить себя. – Это чувство, что я испытывал раньше – это мой собственный страх, но от него не осталось и следа». Вопреки этому, со стороны можно было заметить, что руки его потрясываются, а глаза судорожно бегают по всей его наполненной разными убранствами комнате. Судорожно разложив нужные предметы на столе, он принялся размышлять над будущим произведением. На этот раз мысли его уже не были так сильно отрешены от реального мира, ему было, что сказать, было, о чем поведать. В качестве основной идеи, лежащей в основе всей книги, он решил избрать становление человека. «Напишу историю о том, как из никого стать всем, как подняться в глазах общества, как заработать денег, напишу о том, что я знаю лучше всего», – именно так он видел свою будущую книгу. Взявшись за перо, Андреас принялся пачкать листы описаниями своего недавнего незавидного прошлого, которое вынужден был пережить герой под другим именем. Ненависть и обида стали вести его руку, он начал писать про то, как глупо посвящать себя какой-то идеи, глупо быть служителем искусства, что только вещи материальные имеют какую-то ценность в нашем мире.

Писал он быстро, слова мгновенно приходили на ум, но в одночасье он снова ощутил это чувство – чувство, что он не один в своей комнате, что кто-то за ним наблюдает. Сначала он было подумал, что его жене взбрело в голову прийти проведать его посреди ночи, но комната по-прежнему пустовала. Страх начал постепенно одолевать его, он отложил перо и стал вглядываться в тьму комнаты. Ему казалось, что там кто-то есть, кто-то смотрит за ним. Дом его заполонил густой туман, все вокруг начало совершенно пропадать из виду, что-то сдавливало его, не давало ему дышать полной грудью. В мгновении ока еще час назад гордый и довольный собой человек снова стал ничтожен и жалок, снова стал трепетать, дрожать и закрываться руками. Внезапно в тумане начали проглядываться какие-то черты, Андреас заметил, что в углу комнаты появилась какая-то гримаса, которая смотрела на него. Постепенно гримаса становилась все больше, начинала смотреть на него свысока, высмеивать его, осуждать, показывать ему, насколько он бессилен и мелок.

Сложно сказать наверняка, что произошло дальше, в секунду Андреас издал истошный крик и выбежал из комнаты. Уже утром жена обнаружила несчастную, сгорбленную фигуру, лежащую в коридоре. Так лежат дети после того, как их отругали и избили, так лежит собака за мгновения до своей смерти. Ужаснувшаяся супруга начала приближаться к нашему мученику, довольно скоро она поняла, что это ее муж – тот муж, который казался ей абсолютно непоколебимым и бесстрашным человеком. Дрожащим голосом она окликнула его:

– Андреас?

– Оставьте меня, оставьте меня в покое!

– Что с тобой случилось? Ты сам на себя не похож!

– Дорогая, это ты? Это все закончилось? Мои глаза не обманывают меня? – после этих слов он кое-как встал и прижался к жене, из его безжизненных глаз потекли слезы.

– Они, они насмехались надо мной, раздавили меня, как давят червяков, отнеслись ко мне, словно я грязь! – промолвил он, пытаясь подавить приступы удушья.

– Кто они? О чем ты говоришь? Наш дом был заперт, в нем никого не могло оказаться, я абсолютно точно знаю это.

– Я пытался писать вчера ночью, я снова видел их, это не в первый раз, все они уже являлись мне: некогда жившие писатели, художники, актеры, музыканты, они сказали мне, что уже предупреждали меня, что их терпение лопнуло, что человек, пишущий ради превознесения себя над остальными, не имеет право попирать то, ради чего они положили свои жизни, что я червь, который возомнил себя каким-то божком. Они смотрели на меня, словно я какой-то отброс, твердили, что искусство – это поступок, призвание, смысл жизни.

Он еще долго продолжал свою тираду, которая состояла из одной и той же мысли, выраженной в разных формах. Пока он продолжал говорить, слезы подступали к его горлу, речь становилась все более невнятной, в конце концов он потерял сознание.

Его супруга была шокирована этим, мало того, что она не знала про его былые увлечения, так еще и совершенно не понимала, что ей делать в этой ситуации. Впрочем, непонимание ее длилось недолго. Супруг отказывался приходить в себя, день изо дня повторял одно и то же, так что любящая жена приняла решение сдать его в дом сумасшедших, а все нажитое имущество оставить себе. Так оно и произошло, нашего героя поместили туда, откуда никто уже никогда не выходит. Супруга забрала себя его дом и деньги, продолжила жить роскошной жизнью, к которой успела привыкнуть. Коллеги даже спустя годы продолжали шептаться про сумасшедшего, некогда работавшего в этих стенах. «Вот это дело! Столько лет знаешь человека, веришь ему, подставляешь свое плечо, дружбу, значит, предлагаешь, а он оказывается больным на голову!» – говорили они.

Человек, перед которым все кланялись, и которого все уважали, стал тенью себя прошлого. Он бесцельно слонялся по дому сумасшедших, бормоча что-то невнятное. Практически не ел и не пил, впадал в паническое состояние, когда ему вместе с другими пациентами выдавали книги для прочтения на досуге. Ни с кем не общался, был покорен, не пытался противодействовать системе лечения. Умер спустя 5 лет пребывания в этом месте, по слухам он попытался открыть и прочесть какую-то из книг, после чего его лицо исказилось в ужасе, и с ним случился сердечный приступ. Впрочем, никакого подтверждения этому нет, в документах записано, что смерть настала от естественных причин.

Что же на самом деле довело человека до отчаяния и безумия? Осознание собственной никчемности, несмотря даже на его успешную жизнь? Собственное больное самолюбие, которым награждаются самые мелкие из людей? Быть может, к нему действительно явился призрак всех творцов прошлого, заставивший его тронуться умом? Оставлю поиск ответа на этот вопрос самым рьяным из читателей.

Не герой. Год 1065.

Пьер Луи, юноша, чьи золотые годы уже стремились к закату, уже около часа молча стоял перед зеркалом со слезящимися от отраженного огня свечи глазами. Дувший из открытого окна ветер колыхал пламя, делая его движения волнообразными. Пьер поднес свечу поближе к лицу, дрожащее пламя придавало его лицу еще более женственный вид. Низкий лоб без единого шрама или морщины, с которого небрежно свисали волнистые пряди; широкие голубые глаза, стеклянный, почти безжизненный, а от того еще более красивый и завораживающий взгляд; прямой, тонкий и вытянутый нос, слегка заостренный на конце, выглядел так, будто кто-то умело пририсовал его живому человеку; тусклое освещение придавало болезненно впалым щекам гораздо более утонченный вид, а растрескавшиеся губы добавляли столь необходимый изъян, делающий вещи обыденные вещами запоминающимися. В конце концов, если бы идеальные вещи и впрямь существовали, то были бы предательски скучны.

Постоянно содрогающиеся губы Пьера явно давали понять, что ему есть, что сказать. Зеркало в пустой комнате уже достаточно долго ждет, пока собеседник решится прервать тишину. Пьер Луи, чем ты удивишь сегодня своего лучшего – по совместительству и единственного – друга? Он знает, что ты полный профан в этом деле – можно лишний раз не усердствовать.

– Я не герой! – внезапно Пьер неестественно громким образом. – Я не герой, – повторил он чуть тише. – и никогда им не был…

Он замолк и принялся ходить туда-сюда по комнате, стараясь случайно не наступить на разбросанную повсюду одежду. Что это сейчас оказалось под его ногой? Кружевной воротник? – Неважно. Аккуратно убрав ногу, чтобы не протащить его за собой, он продолжил шагать. Бесцельное брожение вошло в его привычку не так давно. До конца неясно, из-за чего это происходит, но только пока его тело пребывает в движении, он способен полноценно думать. Только бездумно шагая, он может обмозговать ту или иную вещь, придумать монолог, нарисовать в своей голове живую картину. Только во время ходьбы мысли в его голове оживают, приходят в движение вместе с ним.

Все застывало, стоит только Пьеру ненадолго прилечь на кровать или сесть на стул. Чаще всего он начинал вспоминать какие-то события прошедших лет. Сначала с поразительной точностью в его голове проигрывались отдельные эпизоды: чтение детской книги, разглядывание гравюр, прогулка с лучшим другом. Очень вязкие на ощупь и слегка сладковатые на вкус воспоминания медленно растекались по его голове, не оставляя за собой ни одного пустого места. Через пару минут под жаром, что вырабатывался в процессе работы памяти, они начинали превращаться в чистые эмоции. Приглушенная радость, теплая грусть, обволакивающее спокойствие. Сперва по голове, а потом и по всему телу, даруя ему негу. В такие моменты Пьеру казалось, что он плавает в теплой ванне, но на самом же деле он начинал стремительно каменеть.

Когда эмоции окончательно остывали и становились более непригодными к употреблению, им на смену приходила пустота. Однако это была не та пустота, что требует быть немедленно заполненной чем-то иным, то была пустота твердая, неподвижная, не желавшая покидать свое законное место. Пустота обманчиво добрая, но таящая в себе злые намерения. Предательски услужливая, но ведомая корыстными побуждениями. Она царила в голове Пьера в такие моменты, и казалось, что если сию же секунду он не пробудится, то останется лежать навсегда и в скором времени превратится в окаменелость. Он боялся этой пустоты – вот почему он приобрел свою глупую привычку ходить туда-сюда по комнате.

Была у Пьера и еще одна занимательная особенность – он жид одним днем. В буквальном смысле. Каждый новый день для него начинался в отрыве от предыдущего, как если бы он не жил полноценную жизнь, а проживал свои часы, умирал, воскрешал и проживал их снова. Это ни в коем случае не означает, что жил он уж совсем с чистого листа. Он накапливал опыт, воспоминания, но не привязывал их к таким понятиям как «вчера», «позавчера», «в прошлом году» и так далее. Проще говоря, для него существовал день сегодняшний и дни минувшие, объединенные в его голове в одну большую массу. Никакой особой связи между ними он не выстраивал. Да, он прекрасно помнил многие события своей жизни, но для него они были словно каталог картин, которые кто-то очень старательно нарисовал и положил на полку его памяти. Пожалуй, даже это описание нельзя назвать абсолютно верным – людская память штука сложная и едва ли поддающаяся описанию.

Пока он думал над продолжением своего монолога, луна начала медленно заполнять комнату. Первым делом она взяла в кулак небольшой комод, над которым было подвешено многострадальное зеркало. Луна показала, что сам комод был совершенно пуст за исключением лежавшей на нем бритвы. Затем она бесстыже прошлась по пыльному полу, лишний раз ткнув хозяина лицом в тот бардак, что он развел тут за последний месяц. Наконец, она попыталась обнять его кровать. Не сдюжила. Ее рук хватило лишь на половину, но она продолжала их тянуть, надрывалась и, судя по тому, как часто тянулась вперед и вновь отступала, мучилась от боли.

Пьер выглянул в окно. Сегодня было полнолуние. Сам он в это не верил, но многие твердили ему, что при полной луне вечность вступает в повседневность, и все вокруг, начиная от твоих собственных мыслей и заканчивая ходом времени, сбрасывает свою старую кожу. Пьер по своей природе склонен верить в то, что высмеивают великовозрастные болтуны в стенах института. Романтик в душе он придавал многим вещам судьбоносное значение, но именно полнолуние вызывало в нем прилив необъяснимого скептицизма. Дело, пожалуй, было в том, что про это самое полнолуние ему твердили люди самого мещанского склада ума, а из уст даже самые прекрасные слова опадают сухими листьями.

– Я не герой! – внезапно снова повторил он. На этот раз со сносным лирическим надрывом. – Я не герой и никогда им не был. Был гоним за свою глупость и путал людей с их тенями. Меня презирали за малодушие, пока я гнал от себя прочь тех немногих, что меня любили. Я вырос… – Бедолага снова замолк и окончательно погрузился в ступор.

Пьер, разве стоит стесняться собственных слов, пускай они и пестрят пафосным идиотизмом. Что уж там, люди склонны смеяться над тем, что тебе сокровенно, и самым правильным решением тут будет попросту не обращать на это внимание. Правда, если смеялись слишком долго, то человек начинает стыдиться и молчаливого зеркала.

С другой стороны, зеркало ведь выполняет еще и другую задачу – отражает тебя самого. Пьер, знакомо ли тебе чувство, словно на тебя смотришь не ты сам, а какой-то совершенно другой, враждебно настроенный человек? Презрительный взгляд полный не то жалости, не то отвращения. Скажи ты хоть одно слово, так он сразу же скривит это отвратительно злобное лицо. От него прямо-таки веет замогильным холодом.

Пьер вновь выглянул в окно и прям на глазах у пухлой луны предался воспоминаниям, как над ним смеялись сверстники за его нелепые и напыщенные речи, как остальные мальчишки не хотели с ним играть и всячески обзывали. Однажды он вышел на опушку недалеко от дома с деревянным мечом. В тот день был какой-то праздник, и ребятня с пугающей дикостью прыгала вокруг костра. Тогда Пьер подошел к ним и начал размахивать своим орудием, вызывая каждого на бой. Странное дело, но несмотря на всеобщую ненависть к нему, они не тронули его и пальцем, а лишь потушили костер, кинули пару оскорблений и ушли восвояси. От этого было еще обиднее. Обидно до слез, до боли в груди, до прерывистых вздохов и подкашивающихся ног. Пьер уже тогда знал, что путь героя сложнее, чем просто удары по лицу.

Еще какое-то время бесцельно побродив и убедившись в бесполезности этого, Пьер отправился спать. Он удобно расположился на кровати, вытянул ноги, надел ночную рубашку, плотно прилегавшую к его телу, и закрыл глаза. Сегодня ему снился странный, но до боли знакомый сон: он бегает по родному поместью, но его движения чем-то скованы. Он смотрит вниз и видит на себе девичье платье, его наполняет злость и в приступе гнева он вбегает в отцовский кабинет, хватает скальпель и начинает безжалостно кромсать свою одежду. Так продолжается еще какое-то время, пока в кабинет не вбегает до боли знакомая женщина, вероятно, родная мать. Она хватает его за руки и начинает отвешивать пощечины. Должно быть, это больно, ведь глаза застилает пелена слез. Ее губы постоянно содрогаются в гневе. Что она кричит? Если приглядеться, то все становится понятно, даже начинаешь слышать это истошное: «Опять ты за свое! Сколько можно! Что не так с тобой?».

Пьер проснулся без настроения. Именно тот случай, когда настроя просто нет. Его нет ни плохого, ни хорошего. Телесная слабостью вперемешку с пустотой в голове. Человек, проснувшийся в таком состоянии, склонен разве что к рутинным действиям, но никак не великим свершением. Впрочем, верно, пожалуй, и обратное – великие люди почти никогда не просыпаются в таком состоянии. Что-то внутри них изо дня в день продолжает гореть, постоянно обжигает и не дает усидеть на месте. Пьеру, правда, это невдомек – к числу таких людей он никогда и не принадлежал.

Он нащупал свечу, зажег ее, съел остатки сыра, валявшиеся на столе еще со вчера, запил их отвратительным вином, которое в придачу к этому уже успело окончательно выдохнуться, и вновь принялся бесцельно расхаживать по комнате, периодически смотрясь в зеркало. Если бы зеркало могло двигаться и разговаривать подобно человеку, то оно бы, наверное, разразилось гневной речью на тему происходящего. Хотя, скорее всего, оно бы не сделало ровным счетом ничего, ведь думать оно так и не научилось.

Пьер – человек, который был напрочь лишен всего внешнего. Под внешним следует понимать все инстинкты, желания, потребности и действия, связанные со внешним миром. Каким-то неведомым образом ему удалось в себе на время все это приглушить, подавить, прижать. Такое состояние схоже со слепотой – он попросту ничего не видел в некотором смысле этого слова. Его глаза исправно передавали в голову изображение, но вот сам мозг отказывался придавать увиденным вещам какое-либо значение. Особенно это касалось всего одушевленного, как если бы вместо мужчин, женщин, собак, котов и детей он видел что-то одно, какой-то простой, но движущейся объект. Например, разной величины повозки. Огромные, средних размеров, чуть поменьше и совсем маленькие повозки разъезжали по улицам, объединялись в группы и издавали странные звуки. Никому ведь в здравом уме не придет в голову попытаться завязать разговор с куском дерева на колесах.

Так, разумеется, было далеко не всегда. Тем не менее, последние несколько лет он жил именно таким образом, пребывая в самом себе. Внутри своей головы он вел диалоги, разыгрывал какие-то нелепые сцены, а когда у него все же возникало желание выплеснуть все накопившееся, он напивался до беспамятства и отправлялся прямиком в объятия простыней. Эмоции, получение и проявление которых напрямую связано с окружающим миром, затекли, как затекает нога или рука после нескольких часов сна в неудобном положении. Из обожаемых им книг Пьер усвоил, что настоящий герой остается верен своим идеалам до конца и не сдается, каким бы тяжелым ни было его положение.

Со стороны он был похож на птенца, засидевшегося в яйце, а любое яйцо, как известно, рано или поздно ломается, даруя при этом новую жизнь или растекаясь по полу. В какой-то момент Пьер был более не в силах сдерживать живущие внутри него эмоции и инстинкты. Человек учится их контролировать на горьком опыте, которого Пьер был лишен, а потому и вел себя как ребенок. Ни с того ни с сего он мог начать смеяться, плакать, мог обхватить голову руками и упасть на пол.

Одной из его новых потребностей стала потребность в собеседнике. Будь его воля, он подбегал бы к каждому прохожему и излагал свои мысли, но люди по-прежнему вызывали в нем чувство страха. Таким собеседником и послужило зеркало, которое если и умеет двигаться и разговаривать, то уж точно не умеет думать, а значит не умеет вообще ничего. Ему остается только молчать и слушать, или, по крайней мере, делать вид. Даже сейчас оно вынуждено безучастно наблюдать за тем, как он с идиотским выражением лица бродит по комнате. Если бы бедное зеркало пошло трещинами, то отражало бы эту картину намного точнее.

Пьер почувствовал сильную усталость и сел на кровать, подперев рукой подбородок. Он посмотрел в зеркало и глубоко вздохнул. Должно быть, продумывание монолога его сильно утомили, либо же утомило его то, что он успел подумать о множестве незначительных вещей, но так и не сочинил ни одной строчки. Как бы то ни было, он выглядел истощенным. Он закинул голову вверх и уперся взглядом в непроглядную темноту своей комнаты.

Сегодняшний день не навеивал драму, не посылал романтических строк и не пах вечностью. Самый обычный день, во время которого просто хочется расставить все на свои места, совершать только выверенные и необходимые движения, говорить простыми словами и не ждать чуда. Такие дни бывают реже, чем кажется.

Пьер зажег еще несколько свечей и принялся наводить порядок в комнате. Сперва он разложил разбросанную одежду по полкам в комоде, после чего убрал посуду в сервант. Уборка вызвала прилив спокойствия и рассудительности. Пьер открыл шкаф и достал оттуда перо с наполовину пустой банкой чернил. Обмакнув острый кончик пера, он принялся что-то писать.

Писал он долго и ни на что не отвлекался, что ему в крайней степени несвойственно. Звук, наполнивший пустую комнату, не прерывался и приобрел определенный ритм, что свидетельствовало о непрерывности письма. Единственное, что нарушало общую гармонию – звук трясущейся ноги, выбивавшийся из темпа движений пера. Дописав, Пьер оглядел лист бумаги, улыбнулся и принялся перечитывать его про себя. Читал он до тех пор, пока не запомнил все наизусть.

– Я не герой. – спокойно сказал он перед зеркалом. – Конечно, даже в этой фразе есть что-то героическое. Такой она поначалу и задумывалось, но сейчас я произношу ее, придавая ей самое прямое значение. С самого детства я был заложником образа, навеянного мне книгами. Книги эти я ни в коей степени не виню, а, напротив, от всей души им благодарен. Сейчас же я стал достаточно взрослым, чтобы мыслить самостоятельно, а потому могу заявить, что никакой я не герой.

Героем для меня всегда был человек твердых убеждений и несгибаемой воли. Он верил в светлое и видел прекрасное. Герой всегда был готов пожертвовать собой и никогда не гнался за почестями, хоть они и всегда ждали его в конце пути. Герой ведет себя сдержанно и отстраненно, не давал слабину и не предавался мирскому. Его полные решимости глаза смотрят за привычные всем горизонты, а взгляд спокоен и тверд. Подвиги всегда находят героя, а он, в свою очередь, делает для этого все, что от него зависит. Люди презирают героя, но он делает все для них, не ожидая ничего взамен.

За свою жизнь я не совершил ни одного хорошего поступка. Тем не менее, я продолжаю вести себя так, словно я никем не понят. Я специально отстранялся от людей, намеренно ранил их, даже если был им дорог, видя в этом необходимую жертву. На самом же деле я продолжал причинять окружающим боль из собственного эгоизма. Мне казалось, что это выделяет меня, делает особенным. Герои так не поступают.

В последнее время я часто задумываюсь о… – Пьер взял в руки лежавшую на комоде бритву и покрутил ее в руках. – Даже на это у меня никогда не хватит духу. Настоящий же герой не боится смерти. Долгое время я убеждал себя, что моя жизнь не такая жалкая, что меня еще ждут великие свершения, но теперь я готов признаться, что это не так. Я больше не смогу вернуться к прежнему образу жизнь, не смогу жить в постоянной иллюзии собственного величия. С меня хватит.

Честно говоря, я не знаю, что буду делать дальше. Я уже давно не в том возрасте, чтобы строить свою жизнь с самого начала, да и начала у меня нет. Мне не за что ухватиться и не к кому пойти. Я бы мог еще долго рассуждать о собственной ничтожности, но от этого мне тошно. Что бы дальше ни произошло, кого бы я ни повстречал, я сразу дам им понять, что я не герой.

Закончив свою речь, Пьер снова сел на кровать. По его щекам стекали слезы. Он снял с себя одежду, укрылся одеялом и спустя какое-то время провалился в сон. Всю ночь его мучили кошмары.

Глава 2

Мария Фуко проснулась в приподнятом настроении и первым же делом зажгла свечи и принялась подбирать наряд. Мария Фуко была одной из тех женщин, что потворствуют хаосу. Выросшая в стенах богатства, она привыкла идти на поводу своеволия и не считала нужным в чем-то себя ограничивать. Конечно, комната в обветшалом доме едва ли идет в сравнение с особняком ее семьи. Настолько вычищенный, что даже затхлый, до безвкусия обставленный картинами и колоннами и до неприличия огромный он служил ей колыбелью долгие двадцать лет ее жизни.

С игривыми повадками хищника, уже сытого и желающего вдоволь намучить жертву, она принялась за комод. Громыхание полок было слышно даже на улице, и пройди там любитель додумать и сделать далеко идущие выводы, то через считанные минуты у дома бы уже столпились жандармы. Благо городские окраины не могут похвастаться оживленностью улиц, и все обошлось, так и не начавшись.

Госпожа Фуко сегодня отдала предпочтения рубашке с кружевным воротником жемчужного цвета и черным штанам. Серьги она не носила, зато с лихвой компенсировала это обилием украшений на руках. На запястьях красовались тонкие браслеты из золота, а на безымянных пальцах были надеты перстни с зеленым и красным камнями. Среди девушек считается дурным тоном ношение мужских украшений, но Мария не придавала этому особого значения.

– Почему тут убрано? – внезапно вскрикнула Мария, обведя комнату взглядом. Ее глаза расширились от страха, но уже через секунду снова привычно зардели в тусклом свете свечи. – Странно, еще вчера тут был такой беспорядок, что и ступить негде.

Мария страдала от провалов в памяти. Она не помнила, откуда у нее взялась одежда, украшения. Не помнила она и что делала вчерашним днем. Точнее, вчерашним днем для нее мог оказаться день позавчерашний. Что характерно, в ее комнате не было ни часов, ни календаря и определять время ей оставалось разве что по фазам луны, но этого делать она не умела. Или на самом деле умела, но очень сильно не хотела. Она вообще редко смотрела в окно.

Сама же она свой недуг осознавала не до конца. Иной раз, как сейчас, могла удивиться внезапно случившимся переменам в ее комнате или искренне недоумевать, почему на столе стоит недопитая бутылка вина, а голова так сильно раскалывается. Такие несостыковки она привыкла списывать на собственную рассеянность. Вот я, мол, дура, думала Мария про себя в такие моменты.

Госпожа Фуко уже битый час вертелась перед зеркалом, самым честным критиком и лучшим другом. Держа свечу в одной руке, она проводила другим по своему лицу и причитала:

– Неровные…Ну разве нормально иметь для девушки такие волосы…С длинными мне тоже было не лучше…Сплошное уродство вместо носа – Мария приговаривала это с очень спокойной, почти деловой интонацией. Не было в ее голосе ни разочарования, ни вздохов.

– Уродина! – вдруг воскликнула она. – Никакая я не героиня романа. Уродина… – ее слова прервались всхлипами, нагрянувшими из ниоткуда.

Поставив свечу на комод, Мария стала метаться по комнате. Дурная привычка, которая, впрочем, хорошо помогала справляться ей с нарастающей паникой. Когда Мария ходила, то почему-то чувствовала себя намного спокойней. Ее мысли уходили куда-то за пределы обыденного, и она очень быстро забывала о причине своего расстройства. Ходьба ослабляла мертвую хватку истерики.

Когда же она садилась, то все мысли исчезали в секунду, а нарастающее сердцебиение отдавалось даже в горле. В ее голове беспорядочно возникали несвязные образы: разбитая ваза, порванное платье, ссадины на руках. Каждый раз одни и те же. Мария знала, что если будет сидеть слишком долго, то растает, исчезнет, проглотит саму себя без остатка. Она, конечно, считает это по-своему драматичным, но какая тут драма, если никто этого не увидит?

Мария заметила, что комната стало медленно заполняться лунным светом, и тут же кинулась задергивать шторы. Ей и так плохо, а тут еще и эта проклятая луна удовлетворяет свое похабное любопытство. Не существует большей наглости, чем безучастно смотреть, как плачет девушка. Даже небесным телам такое непозволительно. Особенно им. Своим холодным светом они как бы говорят, что выше всего этого, что им нет никакого дела до тебя и твоих проблем, а сами они просто убивают время, коего у них бесконечно в запасе. Луна не очень-то любит своих отпрысков.

– Да уж, все совсем не как в книгах… – задумчиво протянула Мария и улеглась на пол, закрыв лицо руками.

Она ощутила, как жар ее тела постепенно спадает, и ее с ног до головы обкатило волной спокойствия. Мария провалилась в полусонное состояние и воспоминания, воспользовавшись этим, пробрались в ее голову.

Совсем маленькая она стоит в углу зала, в котором проводится прием. Лицо горит от стыда, а в груди от гнева. Проходя дальше, она замечает, что остальные девочки ее возраста, ухмыляясь, тычут в нее пальцами и перешептываются. Она прикрывает рукой лицо, по которому уже потекли слезы. Мать окликает ее, и Мария убегает в ее сторону, заткнув уши пальцами. Луна за окном сегодня поранилась, и кровь уже растеклась по ее лицу. Фонари жалобно смотрят в ее сторону, но ничем не могут помочь. Праздник вступил в свои владения и подгоняет плетью всех собравшихся.

– Ужасный день. – сказала Мария вслух.

Действительно, ужасный день. Ничем не лучше того, который запомнился ей вчерашним. Как бы она ни пыталась, ей не убежать от чувства, что она проживает неполноценную жизнь. Словно кто-то неумело слепил ее из воска, оставив кучу неровностей и изъянов, словно она постепенно тает и теряет даже то подобие формы, что у нее когда-то было. Беспорядочно плавающие воспоминания, порой лишенные всякой связности, призрачные, чужие. Путающиеся мысли и холодный пот по ночам. Каждый раз, когда Мария впадала в беспросветное отчаяние, сулящее только один конец, она словно выпадала из этого мира и через время просыпалась с ощущением, что ничего этого на самом деле не было. С гадким чувством, что ей снова предстоит вертеть все то же старое веретено.

Госпожу Фуко одолела сонливость. Она едва смогла подняться и лечь на кровать. В ушах витал посторонний шум, а тело сильно покалывало и чесалось. С каждой секундой она ощущала нарастающее чувство тревоги. Закрыв глаза, она легла на спину и скрестила руки на груди в ожидании сна, после чего перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку. Она сама не заметила, как ее тело уже давно погрузилось в сон, а сознание, окрылившись, продолжило жить своей жизнью.

Мария стоит заплаканная посреди комнаты, по ее лицу прокатываются волны боли от нанесенных матерью ударов; по всей комнате лежат разорванные куски ткани, еще несколько минут назад служившие ей платьем. Утерев слезы, она стала собирать их воедино, прекрасно понимая, что их уже не сшить. Она жалела себя, и это бессмысленное действие дарило ощущение, что она чуточку совестливее и невиннее, чем есть на самом деле.

Собрав остатки платья, Мария стала перебирать их и внимательно разглядывать. Вдруг она услышала приглушенные звуки из-за стены. Она аккуратно сложила все собранное в кучу, положила на пол, подошла к стене и прижалась к ней ухом. Все стены в здании были толстыми, а потому слова доносились обрывками, и Марии приходилось вслушиваться с особым усердием, чтобы разобрать хотя бы половину из сказанного.

– Разве можно жить с такой дочерью! «Она…» —сказал женский голос, тут же вновь ставший глухим и неразборчивым.

– Послушай, – сказал мужской голос, звучавший гораздо четче, – не стоит так нее давить, в конце концов… – он тоже слился с общим шумом, и слова стали слишком неразборчивые.

– Нет! – провопил женский голос. – С меня довольно!

– Просто… – снова доносился мужской голос. – … Она еще совсем мала, надо… – голос то пропадал, то появлялся. – … Все-таки, она наша дочь.

– Я ее ненавижу! – голос стал настолько громким, что никакие стены уже не могли приглушить его. – Тварь! Почему она такая? Почему не как другие дети?

– Лучше бы ее попросту не было. – добавил женский голос после небольшой паузы.

После этого разговор прервался и в доме повисла тишина. Мария опешила от услышанного. Она просто стояла на месте, а по ее щекам стекали слезы. В висках отдавались частые удары, а взгляд помутился.

За дверью были слышны приближающиеся шаги, легкая поступь извещала о приходе матери. Она бесцеремонно вошла в комнату, запыхавшаяся и раскрасневшаяся она тут же принялась кричать:

– Ну и что ты встала? Долго это еще будет продолжаться? – гневно выдавила она. – Сил моих нет! – она взяла Марию за волосы и стала вести за собой.

Дальнейшие события потеряли ясные очертания. Все происходившее было как в тумане: мать все продолжала беспорядочно открывать рот, из которого, казалось, вылетали бессмысленные бранные слова. Мария пытается вырваться, но мать хватает ее еще сильнее. Мария с силой, несвойственной для ребенка, толкает ее, и мать, упав, ударятся головой об угол тумбочки.

Тишина. Мария стоит над неподвижным телом и тяжело дышит. Она не понимает, что произошло, ее ноги дрожат от страха. Лицо матери застыло в чем-то, напоминавшем смесь гнева и удивления. Губы Марии двигаются, но из ее рта не доносится ни одного звука, она утирает слезы и продолжает смотреть. Она бы простояла так тысячу, десять тысяч лет, если бы не проснулась сию же секунду.

Глава 3

Пьер и Мария живут вместе настолько давно, что их сложно представить друг без друга, но сегодня они впервые проснулись в один день, и это придало им значительно облегчение. Не то облегчение, что приходит с избавлением от проблемы, а то, что приходит с ее принятием. Оно похоже на чувство, что испытывает человек, мучившийся вопросом, стоит ли ему выйти сегодня на прогулку, когда мелкий дождь превращается в идущий стеной ливень, рассеивающий все сомнения. Чувство, идущее бог о бок с грустью.

Мария долго просидела на кровати в полном смятении, и когда она наконец решилась подойти к зеркалу, Пьер уже ждал ее. Они обменялись взглядами и отвесили поклон. В комнате повисло молчание – никто из них не мог подобрать нужные слова и начать разговор. Мария нервно терла друг о друга пальцы левой руки, а Пьер щелкал пальцами правой.

– Так было всегда, полагаю… – Пьер все же решился прервать тишину. – Как ни крути, из песни слов не выкинешь.

– Да. – робко согласилась Мария. – Ничего тут не попишешь.

Они не знали, как продолжить этот разговор. Напряжение густой смолой стекало с потолка и капала на их затылок.

«Слушай», —сказала вдруг Мария. – я думаю, мы оба мечтали об одном и том же, и оба с треском провалились, ведь так?

– Не совсем верно. – возразил Пьер. – Те образы, мы себе придумали, были совершенно разными. Это вполне нормально, ведь мы, как никак, люди тоже разные. С другой стороны, оба они по-своему героические, неразрывно связанные с трагедией – это и делает их похожими друг на друга. Скажи, какой ты себя хотела видеть?

– Героиней. – смущенно ответила Мария. – Знаешь, одной из тех, что всегда выделяется на фоне остальных своей меланхоличной завораживающей красотой. Печальные изгибы губ, вопрошающий взгляд, полная безучастность ко всему происходящему. Я приковываю взгляды окружающих, купаюсь в их внимании и восхищении, получаю все то, о том мечтают другие, но остаюсь непонятой, а оттого и несчастной. Одинокая смерть забирает меня совсем молодой. Ходячая картина, изваяние. – Мария на какое-то время погрузилась в свои мысли и замолчала.

– Это так…

– Эгоистично. – отрезала она. – Но от этого не менее прекрасно. Я храню свое отчаяние внутри и бесконечно дорожу им.

– Обречено на провал. – задумчиво сказал Пьер.

– Да, я была слишком уродлива и импульсивна. Не терпела женственных нарядов, постоянно на всех срывалась, совершенно не умела держать себя на людях и не обладала нужными манерами. Ты и сам знаешь, чем это закончилось.

– Что ж, с моей стороны было бы вежливо рассказать и свою историю.

– С радостью послушаю.

– Я хотел быть героем. Из тех, что ставят принципы и убеждения выше себя самого, что готовы на все ради других, что не дают слабых в обиду и не дрожат от страха. Меня ждала печальная судьба, лишенная простого человеческого счастья. Терзаемый одиночеством и распираемый изнутри, я бы встретил свой конец в самом расцвете сил. Но я думал только о том, как выглядел бы в глазах других людей. Был слишком труслив и жеманен, говорил неуверенно и при первом же удобном случае выказывал слабость и неуверенность. Своих убеждений я не имел, а прикрывался теми, что вычитал в книгах, хотя не понимал и не разделял их. Никто не воспринимал меня всерьез.

– Спасибо. – Мария поблагодарила своего собеседника и утерла слезу. – Спасибо, что рассказал все честно. Это тоже по-своему героически – вот так сказать все, как оно есть на самом деле.

– Знаешь, – усмехнулся Пьер. – ты сейчас выглядишь так, словно в тебе, сливаясь воедино, звучат все когда-то написанные арии, словно в тебе грусть всех тех, кто шел в место, которого никогда не существовало.

Мария высекла на своем лице печальную улыбку и стала накручивать пальцем свисающую прядь.

– Какие мы все-так жалкие! – вскрикнул вдруг Пьер. – Но разве мы в этом виноваты?

– Разве мы виноваты в том, что все вокруг стремятся тебя раздавить, стоит тебе хоть раз оступиться? – подхватила Мария.

– Разве мы виноваты в том, что на тебя смотрят как на дурака, стоит тебе робко показать свое несогласие?

– Не наша вина, что люди равнодушны к страждущим.

– Не наша вина, что мы остались никому не нужны.

– Мы никогда не хотели играть в этом спектакле! – прокричали они хором.

В комнате снова повисло тяжелое молчание. Пьер и Мария робко посмотрели друг на друга и усмехнулись.

– Пожалуй, мы всегда мешали друг другу, даже не осознавая это. – сказала Мария.

– Ты права. Я не держу на тебя зла и надеюсь, ты тоже не сильно сердишься.

– Какие тут могут быть обиды! – воскликнула Мария. – Надо просто закончить с этим побыстрее и все. – тихо добавила она.

– Спасибо за все.

– И тебе.

Пьер и Мария вновь поклонились, в этот раз на прощание, взяли в руку бритву и легким движением навсегда попрощались друг с другом, оставив за собой неимоверную тяжесть упавшего навзничь тела. Им больше не суждено встретиться вновь, а их мечты навсегда останутся в каждом из них.

Тучи заслоняют распухшую луну, звезды прячутся в свои маленькие домики, а где-то в большом поместье одинокий фонарщик один за другим гасит все фонари, ознаменовывая тем самым конец затянувшегося праздника.

Не для покупки. Год 1115

– что ж – протянул мужчина средних лет, повышая свой голос. – Все так, как я сказал ранее: я совершенно не вижу причин покупать то, что вы мне предложили.

– Но постойте, подождите, вы недостаточно внимательно взглянули. Это самое ценное, что у меня есть! – в отчаянии простонала девица. От ее внешнего вида, ее убранств, ее манер веяло нищетой.

– Чего мне ждать? Я увидел все, что хотел, вы не обладаете ничем выдающимся. Прощайте!

Девушка еще долго что-то кричала, но это было пустое. Высокий мужчина, одетый в черный фрак, брюки и котелок поспешно удалился, а через пару секунд могло показаться, что его тут вовсе никогда и не было. Этот человек идеально подошел бы на роль массовки в любом спектакле любого театра или на роль головной боли местных жандармов – настолько он был неприметен.

Можно ошибочно предположить, что вышеописанная сцена – расставание влюбленных или, допустим, мелкая ссора молодоженов. Легко обмануть себя, что мужчина этот – обычный зевака, неприметная фигура, до судьбы которой никому нет дела. Впрочем, если первое предположение действительно является ошибочным, то со вторым не все так однозначно. Человек этот взаправду нечасто бывает на виду, никогда не вызывает восхищение у других людей, редко можно увидеть его в компании. Тем не менее, в определенных кругах он довольно популярен. Людей, которые его знают, связывает не их ремесло, не их происхождение или положение в обществе – все они связаны друг с другом определенными жизненными обстоятельствами.

Сарафанное радио великолепно работает в городах любой величины. Среди тех, кто докопался до самого дна ходят слухи, что есть в городе коллекционер, который скупает уникальные вещи, однако, такие вещи, которые есть даже у самого бедного жителя этого города. Тем не менее, покупатель тщательно осматривает потенциальное пополнение своей коллекции, чаще он отказывается, чем соглашается. Несмотря на все это, каждый бедолага так и стремится встретиться с ним, ведь любая душа уверена в своей уникальности. Узнают про такую возможность совершенно случайно от какого-нибудь знакомого своего друга, от него же и получают почтовый адрес, куда впоследствии пишут письма и назначают встречи. Все же, мне кажется, что проще посмотреть на то, как это происходит, чем расплываться в описании процесса.

Сорокалетний мелкий чиновник, вся жизнь которого являет собой бесконечно поклонение вышестоящим людям, дом его пуст, особые амбиции за ним замечены не были. С большой уверенностью я могу отнести его к тем людям, которые считают, что жизнь их будет меняться с течением времени в лучшую сторону, а по-другому и быть не может. В среднем возрасте они сталкиваются с тем, что тонут в рутине, а если, не дай бог, задают себе банальный вопрос: «В чем смысл того, что я отбрасываю тень?», то все их бытие стремительно рушится. В часы отчаяния они уповают только на чудо, которое может выражаться в разных вещах: смерть дальнего родственника, которая приносит огромное наследство, внезапное повышение, обусловленное не менее внезапным снисхождением от начальства, или сделка всей их жизни, которая заключается в том, что они отдают что-то одно, а взамен получают что-то намного большее. О возможности такой сделки и поведали друзья, услышавшие про нее от своих друзей, своему страдающему товарищу. «На – говорят они. – Вот тебе почтовый адрес человека, который может быть заинтересован в чем-то, что у тебя есть. Напиши ему и скажи, что желаешь обговорить с ним детали, после чего он все подробно расскажет тебе в письме».

Ответ пришел в виде небольшой записки, в которой были указаны все подробности, выбор места встречи оставался за продавцом. Таковым был выбран неплохой ресторан недалеко от центра города – людей там обычно было немного, цены не кусались. Господин чиновник был крайне взволнован предстоящей встречей – сделка все-таки не из простых, очень многое она могла поменять в его жизни.

Настала условленная дата, темнота сегодня была гуще обычного, могло даже показаться, что фонари светят тусклее. Первым в ресторан пришел чиновник, сел за стол и стал ждать своего гостя. Если внимательно присмотреться, то можно было заметить капельки пота, стекающие по его лбу, и слегка дрожащие от волнения руки. Он заказал бокал вина, не самого лучшего сорта и не самой дорогой цены, сделал глоток и принялся ждать. Ожидание в таких делах утомляет более всего, в его минуты самые неприятные мысли начинают лезть в голову. «А что, если он решил не приходить, если счел меня пустой тратой своего времени. Быть может стоит уйти, покинуть это место и сделать вид, что меня тут и не было. Ладно, черт с ним!» – такая вереница мыслей проходила сейчас через его голову.

Покупатель все-же пришел, хотя и с небольшим опозданием. Пройдя мимо персонала без единого слова, он сел за столик. Заказывать ничего не стал, а столовые приборы отодвинул в сторону. Снял свой котелок, обнажив тем самым узкий лоб, с которого свисали густые волосы.

– Вы не будете ничего заказывать? – молвил бледный чиновник.

– Нет нужды, показывайте, что у вас есть.

– Мне кажется, нет нужды так торопиться, для начала стоит просто посидеть, приятно провести время, узнать побольше друг о друге. На мой взгляд, такие мелочи могут существенно улучшить исход сделки. – Проговорил чиновник, попутно борясь с собственным волнением.

– Осмелюсь спросить, – усмехнулся мужчина. – Для кого конкретно по вашему мнению это должно улучшить исход, как вы выразились, сделки? Впрочем, неважно, все необходимое о вас я узнаю в процессе осмотра. Давайте скорее приступать.

– Как пожелаете. – мямлил чиновник.

Освещение было весьма тусклым – сложно было разглядеть, что именно передавалось из рук в руки за дальним столиком. Как только предмет сделки начал подвергаться осмотру, чиновник сел неподвижно, а на лице его застыло выражение глубокого волнения.

– Еще чуть-чуть, я скоро закончу, посидите пока смирно. – проговорил мужчина.

Спустя еще пару минут мужчина начал отодвигать стул и уже было собрался уходить, но чиновник его одернул.

– Что? Но почему? – Вопрошал он, задыхаясь не то от злобы, не то от огорчения.

– Сказал же, брать не буду.

– Постойте, это какая-то ошибка, вы невнимательно смотрели, вам следует взглянуть еще разок.

– Я сам решу, что мне следует, а что не следует. Нет и точка. – Мужчина уже начал надевать свой котелок.

– Я протестую, вы оскорбляете меня!

Все присутствующие резко обернулись в сторону двух посетителей. Они могли наблюдать красное от обиды лицо чиновника, который готов был уже не лезть на стол и скандировать манифест длиною в вечность.

– Послушай, я не собираюсь с тобой возиться, я уделил тебе достаточно своего времени. Меня ждут дела. – сказал мужчина спокойным голосом.

– С каких это пор мы с вами стали на «ты»? Я пока не позволял себе таких фамильярностей и требую от вас того же!

– Не надо сцен, «ты» или «вы» – сути дела не меняет.

– Еще как меняет! Я требую уважение в свой адрес, у вас нет никакого права вытирать об меня ноги!

– Послушай меня внимательно, то что я обращаюсь к тебе на «ты» уже делает тебе слишком много чести. – мужчина бросил это с явным раздражением.

– Да как вы только смеете?!

– Свое «вы» ты распродал по частям всем, кому только мог. Таковых, могу заметить, было немало: каждый из твоих начальников, любовниц, совершенно любой человек, который представлял для тебя хоть какую-то выгоду. Ты с радостью продавался всем им. Теперь ты пытаешься подсунуть мне остатки своего «ты», думая, что я какой-то идиот. Нечего тебе мне предложить, а более того, из всех, с кем я имел дело за последнее время, ты предлагаешь мне самое пустое, а наглость твоя переплевывает многих до тебя!

– Я требую от вас компенсации за ваши слова, вы не имеете право оскорблять меня! Вы не лучше меня, я требую почтения!

– Ad absurdum! Ты мне изрядно надоел, не смей больше говорить ни слова в моей адрес. Я, знаешь-ли, чертовски раздражителен.

После этих слов мужчина поспешил удалиться из зала, слова его повисли в воздухе, перепугав всех завсегдатаев тем, что казались они чересчур правдивыми. Чиновник встал со своего стула, покачиваясь с ноги на ногу, надел свой старый плащ, из кармана которого выпала бумажка, залпом допил бокал вина и потерял сознание. К нему быстро подбежала уборщица, усадила его обратно и начала обдавать воздухом. На упавшей бумажке отчетливо виднелся небрежно написанный текст: «Если вы решили ко мне обратиться, значит есть у вас на то свои причины. Я, как бы это смешно ни звучало, коллекционирую человеческие души. Интересуют меня души, которые подобны бурлящему морю, которые раздираются амбициями и противоречиями. Души, чьи заботы выходят за пределы собственного «я». Души, в которых благородство уживается с жестокостью, любовь с ненавистью, гордыня с гордостью. Оценку я произвожу сам, вам достаточно просто явиться на место встречи, если ваша душа мне будет неинтересна, то прошу не пытаться меня переубедить или «вразумить». До скорой встречи.»

Уборщица не стала разглядывать это полотно текста, бумажка была смята и выкинута. Чиновника поспешили доставить в больницу, местные зеваки хотело было доложить жандармам на мужчину во фраке, но совершенно не смогли вспомнить ни одной его приметной черты.

Вернемся к нашему загадочному покупателю. Через каких-то полчаса он уже бродил в одиночестве на другом краю города, его одолевали досада и печаль. Уже не в первый раз его посещает одна и та же мысль: «Все, чем я тут занимаюсь – полная бессмыслица. Уже много лет я бьюсь в стену, в которую бьется любой коллекционер. Обладатели самых ценных экспонатов ни за что не за хотят с ними расставаться, их может одолевать печаль, тяга к смерти, но своей душой они дорожат и не станут скидывать ее, таким промышляют только черви, как этот недавний. В конце концов, человек большого ума понимает, что платой за его душу будет лишение его этой самой души. Отдав душу мне, он лишится всего, что его мучает и радует. Дни его будут наполнены серостью и скукой, в них не будет ни печали, ни восторга. Не согласятся на такое люди, понимающие ценность вещей. Такие души не для продажи. Какой все это бред, однако! Надо бы найти себе другое занятие.».

Человек приходит и уходит в одиночестве, единственный его незримый спутник – душа. Ее сложно назвать другом – она причиняет сплошные проблемы, мы вынуждены тащить ее за собой, потакая ее прихотям. Желание забыться и скинуть с себя свой крест есть не что иное, как проявление малодушия. Как бы ни было тяжело тащить за собой этот груз, сколько бы боли другим людям ты ни причинял из-за него, в конечном итоге никто больше не будет способен разбавить твое одиночество.

Сон, приснившийся неизвестному человеку

Я убежден, что видел это своими глазами, а точнее, что это в них отражалось. Среди всеобщей темноты разобрать такое было достаточно сложно, но я упорен и наблюдателен – таким уж меня слепили. Ближе к делу: идя по привычной моей подошве каменной укладке, я стал слышать странные звуки, походившие на сдержанные возгласы недовольства. Я было подумал, что наступил на какую-нибудь крысу, но с другой стороны, любой человек, хоть раз наступавший на бедное хвостатое животное, возразит мне, что оно мягче каменной плитки, и что я бы непременно почувствовал это основанием своих ног – он был бы прав в своем утверждении. Отбросив возможность случайного наступления на грызуна, я лениво размышлял о природе этого звука. Говоря откровенно, я бы и вовсе забыл про этот случай, не повторись он точь-в-точь несколькими минутами позднее. Опять тот же самый звук, тот же приглушенный не то хрип, не то стон, который невозможно спутать с чем-то другим.

Признаюсь, я думал, что уже совершенно спятил, что мой затворнический образ жизни навеивал мне всякие несуществующие вещи, призванные занять мой ум и унять мою скуку, воспрепятствовав тем самым моему окончательному разложению. Чем скучнее жизнь – тем ярче мысли. Мне предстояло выйти на освещенную часть улицы. Каждая щель между камнями, каждая пылинка, витавшая в воздухе – всем им свет фонаря придавал идеальные формы и траектории. В обычный день я никогда не отказываю себе в удовольствии понаблюдать за этим процессом. Тем не менее, за многие годы мне так и не удалось раскрыть секрет этого поистине магического явления.

Подходя к фонарю, я обнаружил, что свет от него не достигал земли, она оставалась такой же темной, словно он куда-то исчезал буквально за пару миллиметров до нее. Нет, в жизни бывает всякое, я не спорю, и это явление, вполне возможно, хоть и наблюдается мною впервые, но уже может быть давным-давно изучено. Я никогда не считал себя умным человеком, и уж тем более не мнил себя чем-то наподобие озаренного, но почему-то решил, что имею право наступить на это темное пятно, словно полностью понимаю его природу и чувствую над ним свое превосходство. Так я и поступил. Это «пятно» в долю секунды начало рассасываться, я увидел четкие очертания рук, шей и туловищ, принадлежавших мужчине и женщине, они отдалялись друг от друга, обнажая светлый участок земли.

Сначала я испугался, но вскоре страх сменился стыдом. Что я только что сделал? Я в спешке побежал обратно домой, совершенно не смотря под ноги. Да, я только что увидел два обнимающихся силуэта, но что еще хуже – я помешал им, а ведь они ни в чем не виноваты! Я решил, будто имею право ходить всюду и наступать на всё подряд. Я клянусь вам, клянусь, во мне не было злого умысла. Чувство вины окутало меня, не давало мне уснуть, я взял масляную лампу и вышел на улицу. Света в ней было не так уж и много, но достаточно, чтобы осветить часть улицы.

Я вернулся на ту же улицу, зажег лампу и поставил ее на землю. Перед моим взором раскинулась, как бы так сказать, изнанка улицы. В абсолютно хаотичной манере по камням бегали силуэты, вернее даже сказать – тени. Мальчик с кипой газет, светская дама, укутанная в шелка, пожилой мужчина с тростью, женщина средних лет с чем-то, внешне смахивающим на коляску. Все они направлялись по своим делам, совершенно не обращая на меня никакого внимания. Наверное, мне должно быть стыдно признаваться в чем-то подобного рода, но это их безразличие, которое легко может сойти за показное, ранило мою гордость. Я быстро подавил в себе эту мерзость, ведь меня сюда привела собственная вина, да, я шел сюда принести извинения. Но как мне найти тех двух молодых людей, которых я давеча потревожил – это ведь практически невозможно среди такой огромной толпы.

Некоторые дальнейшие события запомнились мне достаточно смутно: я начал бродить с фонарем по улице, все тени по мере моего приближения начинали судорожно бросаться в бегство, я неустанно кричал извинения им в след, но это не давало никакого результата. Все это продолжалось настолько долго, что я совершенно потерял счет времени и окончательно выбился из сил.

Не знаю, сколько еще я бы это продолжалось, если бы меня не окликнули два голоса – мужской и женский. Что-то внутри подсказывало мне, что они принадлежали аккурат тем двум молодым фигурам. Не успев поразмыслить, я помчался к месту, откуда предположительно доносились голоса. Сам того не заметив, я стоял и смотрел на тот же самый фонарь, а из-под него, на небольшом островке света, на меня пристально смотрели две фигуры. По вполне очевидным причинам я не мог разглядеть черты их лиц, но я отчетливо видел, что в них не было злости или обиды.

– Здравствуйте, я прошу прощения за доставленные вам ранее неудобства. – Я решил поздороваться и начать разговор первым.

– Что вы! Мы с моей спутницей не держим на вас зла. – голос, явно принадлежавший мужской фигуре, словно доносился одновременно из каждого камушка и отдавался эхом по всей улице.

– Все верно, можете быть уверены, что мы не держим на вас никаких обид. – поддержала его утонченная фигура девушки.

– Напротив, мы восхищены той силой, что была сокрыта в вашем поступке. – продолжила мужская фигура.

– Прошу прощения? – протянул я вопросительным тоном.

– Да-да, вы не ослышались. Более того, мы бы желали сделать вас нашим вождем, королем, императором – любое название подойдет.

В ответ на услышанное я лишь неуверенно посмеялся. Это звучало на грани глупой шутки и сильного оскорбления.

– Я не совсем понимаю… – я попытался хоть как-то внести ясность.

– Позвольте мне все объяснить. Для нас не редки случаи, когда люди, просто путешествуя по своим делам, могут на нас наступить. Не могу сказать, что для нас это больно, но некое неприятное чувство при этом все же присутствует. Наступают они нас попросту по той причине, что не видят нас или не обращают внимания – все же тени по своей природе едва заметны.

– Я пока не совсем понимаю…

– Прошу, дослушайте. Так вот, с вами была ситуация совершенно иного характера. Мы заметили, что вы достаточно долго рассматривали то «пятно», которое мы с моей спутницей образовываем на земле. До этого же вы постоянно шарахались, когда по случайности наступали на какого-нибудь из наших собратьев. Из этого я могу сделать вывод, что вы, рассмотрев нас, прекрасно знали, с чем имеете дело. И все же, несмотря на это, вы решили не обходить нас, а наступить, что, на мой взгляд, выдает в вас необычайную силу воли и уверенность, вы четко даете понять, что знаете свои интересы и ставите их в приоритет – такие качества присущи исключительно сильным личностям.

– Послушайте, вы не правы. Я не преследовал никаких интересов, я сам не знаю, почему так поступил, не знаю, что на меня нашло в тот момент. Я ведь уже извинился.

– Да, именно. Вы сами не осознаете, что заставило вас так поступить, но я могу это безошибочно чувствовать. – после этих слов голос на какое-то время затих.

Я стоял, окруженный привычной темнотой этого города, а мои два единственных собеседника были лишь порождениям света, излучаемого одиноким фонарем. Если всерьез над таким задуматься – можно с удивительной легкостью сойти с ума.

– Прошу нас простить. – тишину прервал женский голос. – Нам нужно было обсудить кое-что, касающееся нашего предложения.

– Возвращаясь к этому, я повторю сказанное мною ранее. Мы бы хотели поставить вас во главе. Видите ли, мы, тени, стали самостоятельными совсем недавно и совсем не знаем, как нам жить. Многие из нас уже затерялись в темных уголках и никогда не смогут выбраться оттуда. Кто-то подобно нам боится выйти из-под фонарей и сидит, дрожа от страха. Мы совершенно разрознены и нас не устраивает такое положение дел, я убежден, что нам необходимо объединиться ради выживания, и именно вы должны нам в этом помочь. – речь, произнесенная мужской фигурой звучала тщательно подготовленной.

Признаюсь, меня обуяло недовольство. Мне не нравилось, что меня вот нагло вмешивают в дела, которые меня совершенно не касаются, приписывая еще при этом качества, которых у меня нет.

– Почему я по-вашему должен это сделать? – спросил я раздраженно.

– Это будет выгодно обеим сторонам. Мы найдем того, кто сможет нас сплотить и повести вперед, а вам, в свою очередь, это поможет развить и осознать те качества, о которых я говорил раннее. Так что, вы согласны?

Я был обескуражен. Поразило меня абсолютно все, начиная от того, что я вообще говорил с тенями, заканчивая тем, что кто-то – пускай это и всего-навсего тени – обнаружил во мне зачатки сильной личности, которой я себя не посмел бы считать. Ведомый не то гордостью и самолюбием, не то альтруизмом и жаждой интереса я все же склонялся к тому, чтобы принять предложение.

– Пожалуй, я могу согласиться, но не могу вам пообещать никаких решительных перемен, равно не могу обещать, что буду именно тем, кого вы так желаете найти.

– Никаких проблем, мы уверены, что не ошибаемся с выбором.

– Что теперь? – поинтересовался я.

– Совсем недавно мы нашли место, в котором всегда полно света. В ближайшее время мы постараемся собрать там всех остальных, после чего вам следует туда прийти. Именно там мы и объявим о своем решении.

После этого разговора женский голос продиктовал мне адрес и велел подождать какое-то время, около двух дней, после чего прийти туда. На этом наш разговор был закончен.

Вернувшись домой, я лег спать совершенно обессиленный. И все же, что это такое было сегодня? Быть может, сама судьба подкинула мне шанс не кануть бесследно, а может, во мне и вправду сокрыто что-то великое, что-то, что я умудрялся не замечать столькие годы. Это же сколько всего я смогу сделать! Пускай это всего лишь тени, но так даже лучше, в конце концов, много вы знаете людей, которые вели за собой теней, этих странных темных пятен на свету?

Я потерял счет времени, но был уверен, что прошло уже достаточно, и что я мог идти в указанное мне место. По названному адресу стояло старое здание, с виду ничем не отличное от всех остальных вокруг. Входная дверь была открыта, отодвинув ее легким движением руки, я вошел внутрь. Здание было полностью заброшено, при чем последние хозяева, судя по всему, проживали здесь еще до моего появления на свет. Все вокруг обветшало и покрылось пылью, плесенью и паутиной, а что было еще более странно – вокруг было совершенно темно.

Убедившись еще раз, что я пришел в нужное место, я решил осмотреться. Нет, это точно не могло быть оно, я передвигаюсь на ощупь, ничего не вижу. Когда вокруг проблематично что-либо разглядеть, человек начинает бессознательно фокусироваться на звуках, которые он слышит: скрип половиц, дуновения ветра, шелест вокруг. Именно так я спустя несколько минут начал различать еле слышимый гул, исходящий откуда-то снизу. Гул становился все громче с каждым разом. Я начал искать его источник, наткнувшись таким образом на старую лестницу, ведущую в подвал.

Подвальное помещение представляло собой небольшую квадратную комнату, полностью освещенную несколькими масляными лампами и свечами. Это может показаться странным, но если подумать, то можно легко понять, что здесь могут проходить собрания разного рода сект или чего-то подобного. Подвал в заброшенном доме на отшибе, наверное, лучше всего подходит для таких сборищ. Весь пол и все стены были заполнены межующимися силуэтами, которые своими хаотичными движениями выдавали всю свою нервозность. В комнате стоял гул, образованный множеством спорящих голосов, каждый из которых, сливаясь с предыдущим, отдавался эхом и оставался висеть в воздухе.

Какое-то время я простоял незамеченным – присутствующие были слишком поглощены каким-то всеобщим спором. Я даже было хотел покинуть это место и забыть произошедшее, вернувшись к своей размеренной и пустой жизни, но что-то меня удерживало. Наконец, я решился заговорить и обратить внимание присутствующих на себя.

– Извините, что заставил ждать вас, собравшихся в этом месте, так долго.

Должно быть, со стороны я звучал крайне неуверенно. Через мгновение всеобъемлющий гул, наполнявший эту комнату, прекратился, и начав массово ползти по стенам, полу и потолку все тени приняли такое положение, что оказались аккурат либо надо мной, либо напротив меня. Вытянутые силуэты смотрели на меня с немым укором, у них не было глаз, они не могли использовать мимику, но я чувствовал, что своими позами они выказывают всю полноту своего пренебрежения в мой адрес. Через пару мгновений раздался гомерический хохот, казалось, что еще чуть-чуть и все здание рухнет под его напором.

– Кого вы нам привели?! Это ничтожество едва ли справится с дворовой псиной! – раздалось с одной стороны подвала. Собравшиеся явно не видели во мне даже равного им, чего уж говорить о чем-то большем.

– Если вы намеревались оскорбить нас, приведя сюда это недоразумение, то у вас отлично получилось. – кажется, это свалилось на меня с потолка. Я не могу точно определять источник каждого оскорбления в мой адрес – их было слишком много и слишком многими были они сказаны.

Я застыл на месте, не способный им ответить – мой голос попросту затерялся бы среди этого шума. Я просто ждал, пока все это закончится, и я смогу раз и навсегда покинуть этот душный подвал, не оставив в своей памяти места для этих событий.

Мое спасение пришло оттуда, откуда я его мог ждать меньше всего. В одночасье на полу возник сгорбившийся низкорослый силуэт, я сразу смекнул, что он был чем-то вроде почтенного старца в этом странном обществе. Хохот и возгласы сразу же стихли, все тени словно уменьшились в размерах, чтобы бы никто из них не был выше этого старика.

– Как вы можете проявлять такое малодушие к человеку, который доверился нашим собратьям, не поднял их на смех, а, напротив, уделил свое время и пришел сюда, посочувствовав нашей проблеме. Я разочарован в вас! Я буду говорить с этим юношей, остальных же попрошу сохранять тишину.

Несмотря на явное недовольство, пропитавшее речь этой сгорбленной фигуры, в его голосе не было злобы, не было и этого знойного наставнического укора. За этими бранными словами я отчетливо слышал безграничную любовь к своим собратьям и заботу о них. Если бы тени могли иметь черты лица, то передо мной стоял бы глубокий старик, у которого никогда не сходила бы тонка, едва заметная улыбка, давным-давно похороненный под собственной печалью, который дорожил окружающими больше, чем дорожил собой. Он был привязан к ним, хотел верить, что их формы наполняют только самые добродетельные черты, а вместе с тем понимал, что им на него глубоко все равно, понимал, что никогда не получит от них и трети того, что отдает им каждую секунду, но эти безликие силуэты, эти невежественные, ползающие по поверхностям темные пятна были единственным свидетельством его собственного существования, существования такой же бесформенной тени, желавшей быть чем-то большим. От этих мыслей мне почему-то стало тоскливей обычного.

– Прошу извинить моих братьев, – старческий дрожащий голос прервал мою задумчивость. – Я очень благодарен вам за оказанную нам честь. Итак, если вы не против, предлагаю нам обсудить дальнейшую участь всех, кто здесь собрался.

– Да, разумеется, буду рад.

– Полагаю, вы уже знакомы с нашей проблемой?

– Мне сказали, что вы разбрелись по всему городу, и что вам необходим своего рода лидер, который сможет всех сплотить вокруг себя.

– Хм, – задумчиво протянул старик. Я почувствовал, что его слегка обеспокоили мои слова. – В сущности это лишь часть проблемы, я бы сказал, что эта проблема носит духовный, если так можно про нас выразиться, характер, но есть и другая неприятность – с недавнего времени мы начали делиться.

– Прощу прощения?

– Делиться, расщепляться, раздваиваться – называйте на свой вкус. Некоторые из моих собратьев начали пропадать, при всем этом нас становилось все больше, что, согласитесь, достаточно странно. Я провел определенные наблюдения и выяснил, что с тревожащей меня регулярностью стали происходить следующие случаи: одна конкретно взятая тень блуждает себе в одиночестве, ни о чем не задумываясь и не беспокоясь, как в какой-то момент времени – определить его достаточно сложно – эта самая тень начинает плавно терять свою форму, можно сказать, что начинает расплываться. Так она продолжает ходить еще какое-то время, продолжая при этом расплываться. Наконец, она окончательно превращается в подобие чернильного пятна, из которого потом образовываются уже две тени, уступающим в своих размерах предыдущей, а что еще хуже – они значительно глупее и не обладают собственной волей. Эти тени уже больше похожи на приведения.

– Об этом мне никто не рассказывал. Что, на ваш взгляд, является причиной этих событий, и каким образом мы могли бы их исправить?

– Мне кажется, что это вызывается бесцельностью их жизни: я убежден, что форма каждого живого создания, включая нас, поддерживается тем, какой в нее вложен смысл, тем, что ее наполняет. Когда такая форма начинает бесцельно скитаться, то ее наполнение улетучивается, как вытекает, словно вода из кувшина, и эта самая форма начинает теряться, распадаясь при этом на другие, менее сложные по своей природе формы, для поддержания которых особого содержания уже и не требуется. Понимаете, о чем я говорю?

– Не уверен, но думаю, что проще всего описать изложенные вами процессы словом «деградация».

– Да, наверное, вы правы, это одно из ее множественных проявлений. Можно даже сказать, что это и своего рода развитие, эволюция. Возможно такое, что те формы, которыми обладают мои собратья слишком сложны и непригодны для долгого существования, так как требуют слишком много действий для их поддержания. – Фигура старика начала подергиваться, словно в тревожной задумчивости. – Да, если подумать, то так оно и есть, но меня совершенно не устраивает такое положение вещей. Бесконечно множиться, становясь все примитивнее и примитивнее, – я не хочу такой судьбы. Спору нет, такой путь намного проще, но мы способны вынести все лишения, отказаться от той мнимой свободой, превратившейся в медленное гниение, – все это не пугает нас, если мы хотим остаться существами сложной формы, требующими к себе особого подхода и понимания.

Я оглянулся и заметил, что все остальные тени попрятались в самые мало освещённые уголки этой комнаты, по центру стоял лишь сгорбившейся, уставший силуэт, судя по всему, снова впавший в состояние задумчивости. Хотят ли собравшиеся здесь такой участи? Быть может, старик просто выдает свое собственное желание за желание остальных? Я не могу узнать ответ ни на один из этих или множества подобных вопросов. Насколько вообще возможно то, о чем он говорит?

– Извините, что я вас прерываю. – Я бесцеремонно нарушил молчание. – Вы говорите об очень интересных, но в то же время сомнительных вещах. Предположим, вы правы в своих убеждениях, но как именно вы хотите, чтобы я вам помог?

– Признаться, я и сам не знаю. Этот вопрос волнует меня уже долгое время.

– А что если само ваше видение неправильно?

– В чем же по-вашему может быть ошибка?

– Я не думаю, что вы можете знать, что лучше для ваших собратьев, и на что они могут быть готовы. А что, если некоторые из них и не прочь разлагаться себе дальше. Вы считаете, что это плохо само по себе, но так ли ужасно позволить себе отдаться этому размеренному бесцельному существованию? Живущий так никогда и не поймет того тлена, что его окружает. Так почему бы и не позволить ему существовать таким образом, а не обрекать его на примирение с чем-то ради чего-то, что ему не нужно? Те формы, о которых вы говорите, имеют ли они значение для других? Я не пытаюсь сказать вам, что вы не правы во всем, но попытайтесь понять мои сомнения.

– Все что вы говорите имело бы смысл, если бы мои собратья действительно были способны сделать свой выбор – это не так. Когда вы зашли сюда, то должны были удивиться тому хаотичному гулу, тем беспорядочным движениям, исходившим от них. Почти все из них уже потеряли остатки своего рассудка, они уже ничего не хотят и не могут хотеть.

– Но они по-своему счастливы.

– Счастье выгляди не так, как вы себе его представляете. Для вас счастье – отсутствие причин для беспокойства, но счастье надо осознать, невозможно жить беззаботно и быть счастливым, равно как и невозможно быть несчастным. Живущий бездумно не может испытывать ничего подлинного, это относится и к моим несчастным побратимам. Каждый имеет право понимать, счастлив он или он страдает, и я хочу дать им это право с вашей помощью.

Я начал понимать, что хотел сказать мне этот старик. Еще раз окинув взглядом тени, расплывшиеся по углам, я почувствовал к ним сострадание. Я понимал, что и сам уже стал им подобен, что я ничем не лучше них. И все же, если именно мне суждено повести их за собой – так тому и быть.

Тень старика находилась прямо напротив меня, приняв выжидающее положение. Я понимал, что он ждет от меня ответа, и мне было несколько неловко так с ним затягивать.

– Да, я согласен с вами и готов помочь. – Я звучал неуверенно, словно меня принуждали сказать это.

– Хорошо, я очень рад, что вы приняли именно такое решение. Только обладающий волей способен на такое, по вам с самого начала было видно, что вы один из таких.

Эти слова мне льстили, не скрою. В глубине души я верил, что нахожусь на этом месте заслуженно. Да, несмотря на то, что мир задвинул меня в темный угол, что я прозябал много лет полным ничтожеством, об которого вытирали ноги, к которому испытывали только отстранённые чувства, какие испытывают к музейному экспонату, именно мне было предназначено стоять на этом месте в эту минуту. Это чувство было похоже на чувство пробуждения от затянувшегося сна, который бывает при тяжелой болезни, похоже на чувство, испытываемое при выходе на улицу из душной комнаты. Волнение сбивало ход моих мыслей, придавая телу вес лебединого перышка. Я попытался прийти в себя, и на меня с внезапностью ночной атаки тысячного войска рухнуло не самое приятное обстоятельство: я совершенно не понимал, что мне делать дальше. Мне было необходимо каким-то образом повести за собой всех этих существ, но я не видел, как именно мне это осуществить. Однако, старик опередил меня и в этих сомнениях.

– Сейчас вы, должно быть, задаетесь вопросом, как вам повести за собой этих несчастных. Признаться, я и сам не могу знать это наверняка. Все мои измышления не могли быть подвергнуты проверкой практикой.

– Но что-то вы все-таки сможете предложить?

– Так называемый вами процесс деградации всегда сопровождается тем, что одна тень полностью теряет свою форму и на выходе мы имеем уже две таких. Логично будет предположить, что обратный процесс будет сопровождаться уменьшением количества теней путем их объединения. Проще говоря, из всего множества выйдет одна, которая станет вашей собственной.

– Но какой в этом смысл, как это вообще поможет? – Я был удивлен предложением старика. За пару мгновений до этого он рассказывал мне, что считает важным дать каждому из своего народа то, что позволит им самим выбирать свою судьбу, а не быть жертвой обстоятельств, а сейчас из его уст звучала уже совсем другая мысль.

– Это показалось вам противоречивым, я прав? Но я думаю, что только можно осуществить нами задуманное. Все тени объединятся в одну, став вашим продолжением, вы же, в свою очередь, сможете всюду вести ее за собой, ее воля станет продолжением вашей собственной.

– Но что будет потом?

– В какой-то момент времени – не могу сказать, когда именно он настанет – эта тень, став достаточно самостоятельной, от вас отделится. После чего из она будет обречена потерять свою форму, и на ее месте начнут появляться другие тени, каждая из которых будет обладать своей волей, подобной вашей. Именно так я вижу наше избавление.

– А разве потом все не повторится вновь, не дойдет до того, что мы видим сейчас?

– А это уже будет зависеть только от них самих: смогут ли они жить так, чтоб остаться такими, какие есть, или они снова безызвестно сгинут, перебиваясь от фонаря к фонарю. Но я верю: имея то, что вы им дадите, они примут исключительно правильное решение.

– Хорошо, но как же нам всех их объединить? Они могут и не согласиться на такое.

– Они уже не могут быть с чем-то несогласными.

Сказав эти слова, старик еще раз посмотрел в мою сторону, вероятно, ожидая моего заключительного согласия. Я кивнул. После этого грузная старая фигура распрямилась во весь рост, было видно, что это давалось с огромным трудом. Он обратил свой взор ко всем остальным теням, которые так хорошо попрятались, что их уже практически не было видно. Рослый силуэт протянул свои руки, расползшиеся по всему полу и уже другим, властным голосом молвил:

– Я обращаюсь к вам, забившимся по углам, к вам, что не видят дальше самих себя. Сегодня нам всем выпал уникальный шанс стать чем-то большим, чем-то, чего не придется стыдиться, обрести доселе неизвестное. Увы, многие из вас уже не в силах понять, о чем я сейчас говорю, это печалит меня, лежит на моих плечах и не дает вздохнуть полной грудью, но все изменится, клянусь!

После этой речи воцарилось молчание, я понимал, что ему больно обращаться к тем, кто для него дороже всего на свете, но до кого он не в силах достучаться.

– Вы, живущие под этим небом, отражающие его темноту, станьте едины. Дайте волю тому, что так долго скрывали, избавьтесь от страха, что вас терзает. Старцы и юнцы, мужи и жены – все, кто меня слышит, кто меня видит и осознает, прошу вас о последней услуге для несчастного старика: найдите в себе силы стать единым целом, силы изменить все, переродиться и забыть об этом затянувшемся кошмаре. – Каждое его слово звучало громче предыдущего, к концу этой речи я перестал слышать даже собственные мысли.

Несколько мгновений ничего не происходило. Время остановилось, только свет продолжал мерцать. Тени одна за другой стали выглядывать и выходить из темных закоулков этой тесной коморки. Одна за другой, словно в порядке очереди, они стекались в одно и то же место, образуя темное пятно, похожее на разраставшуюся каплю чернил, случайно уроненную в полудреме на белый пергамент, неумолимо растекающуюся по его поверхности. Они были похожи на лишенных гнезда пауков – с такой скоростью и ловкостью они бегали по стенам и полу. Каждый нырял в одну точку, окончательно растворяясь и пропадая. Старик наблюдал за этим, должно быть, он был взволнован, но никак не мог это показать. Темная лужа полностью закрыла собой холодный пол, став похожей на глубокое лесное озеро. Одна из теней приблизилась ко мне.

– Я тот, кого вы встретили под фонарем. Я хотел еще раз вас поблагодарить, возлагаю на вас свою последнюю надежду. – С этими словами, не дождавшись моего ответа, он удалился ко всем остальным.

Остались только я и старик. Он повернулся в мою сторону и снова потерял в росте, приняв положение, похожее на поклон.

– К моему великому сожалению, мы уже больше не поговорим с вами, как сильно мне бы этого ни хотелось. Остальное ложится на ваши плечи, передаю вам свою печаль и свои надежды. Прощайте! – Вот она. Та печаль, что заедает изнутри хуже любого недуга, что идет за тобой след в след, единственный спутник твоей жизни, единственное напоминание о твоем существовании. Именно она позволила ему сохранить ясность мысли, не предаться забвению подобно остальным, она состарила его, налепила горб на его спину, согнула колени, ослабила голос.

Он последним, хромая и спотыкаясь, направился в сторону бесформенной темной лужи. Он вступил в нее и окончательно исчез, оставшись лишь в моей памяти. Я подошел ближе, огромное пятно начало меняться на глазах, принимать мою форму. Я испугался, но продолжил стоять. Через несколько секунд я глядел на свое отражение, берущее начало у моих ног и распластавшееся на полу. Мои длинные волосы, спутавшиеся от влажности, хлипкие плечи, тонкие конечности и вытянутый торс. Безмолвная фигура, продолжающая меня, не существующая вне меня. Я не знал, что мне делать дальше, потому просто направился домой.

Я был истощен, а шаг мой был замедлен. Спина болела, ноги подкашивались – в конце концов, я теперь ходил за двоих. Молчаливая тень тянулась за мной, словно подол, вьющийся за посетительницей бала. Интересно, упоение чересчур светским положением своей персоны стоит того, чтобы терпеть этот надоедливый болтающийся кусок ткани?

Кое-как дойдя до своего обветшалого дома, поднявшись по ступенькам, я отворил дверь в свою комнату. Это была небольшая коморка, около стены стояла кровать, которую я делил с клопами, над кроватью были деревянные полки, на которых я хранил отсыревшие книги, совершенно непригодные для чтения, посреди комнаты расположился столик, к нему были придвинуты два стула. Здесь я провел последние лет пять своей жизни, пребывая в полном безразличии к окружающему миру. Это было мое убежище, укрывавшее меня ото всех зол, мое собственное государство, в котором я был справедливым и твердым правителем. Несколько минут я провел за разглядыванием потолка, после чего решил переключить свой взгляд на место пересечения стен и потолка, остановив его в итоге на тусклой лампе, стоявшей на столе. Что вообще могло дать это место моему новому спутнику, желающему зажечь в себе тот огонь, зовущейся волей?

Что вообще такое воля? Воля к жизни – есть желание продолжать жить, несмотря ни на что. Но я не замечал за собой чего-то подобного. Быть может, воля заключается в стремлении к мирским радостям и удовольствиям, к получению ощущений – я уже давно не грустил и не радовался. Воля – бесконечная борьба против того, что тебя окружает.

Я решил прогуляться по городу. Тому городу, который вынудил меня спасаться от него бегством. Пару часов я шел до шатерной площади, минуя множественные злачные места, из которых звучала грубая мелодия смеха, ссор, любовных признаний и пьяных протестов. Круглая площадь, заставленная фонарями. Огромный цирк, скрывающийся под красной тканью, в котором сегодня, судя по наплыву людей, должно было состояться представление. Вокруг были люди, улыбающиеся во весь рот. От их улыбок мне становится еще грустнее. Я встал в очередь за билетами, а ведь на них уйдут мои последние деньги.

Большая сцена, на которой стоят декорации для кукольного представления. В дворцовых стенах должна была разыграться сцена свержения кукольного императора. «Марионетки, управляющие марионеткой, которая над ними властвует» – такое название носило это представление. К пальцам фигурки короля были подвязаны ниточки, которые тянулись к его деревянным слугам. Когда король прыгает – слуги прыгают, когда король падает – слуги падают. Все достаточно просто, но в какой-то момент пальцы короля не выдерживают такого веса, и остальные марионетки против него восстают, демонстративно колотят и выбрасывают из кукольного королевства. Всем вокруг это, кажется, безумно понравилось, во всяком случае, такой вывод я сделал, закрывая уши от хохота и восторженных возгласов. Подобно дорогому сатину меня укутала печаль: почему эти люди позволяют себе это веселье, эти улыбки, возгласы, радость от простых, банальных вещей, не представляющих ничего особенного. Целое войско бумажных солдат под предводительством праздности сразило меня.

Я бесцельно бродил по близлежащим улицам. Вот, например, в той стороне когда-то я проживал с ныне покойной матерью. Перед смертью она взяла с меня обещание, что я не поддамся унынию, заведу семью, расскажу про нее своим детям – я его предал и нарушил. Мир центрирован вокруг сильнейших, несломленных и непобеждённых – я в этом убежден. Дерево вырастет гордым, если его будут терзать бури, но я так и остался ростком, прибитым к земле сильным ветром.

Мне стало совсем тяжело идти дальше, колени хрустели, как веточки. Перед глазами все плыло, теряло свою четкость, будь у меня сейчас холст, я бы это запечатлел и назвал бы новым веянием в искусстве, утверждая, что все его просто не поняли. Дорогие вина, атласные одеяния, золотые перстни на пальцах – все это мне никогда не было нужно, но почему мне это никогда не доставалось, доставаясь другим? Неужели они это заслужили больше меня? Быть может, где-то существует человек, у которого можно обменять душу на вечную радость? А даже если и так, моя душа – товар по уценке. Кажется, я падаю.

Вокруг меня куча черных пятен, бесцельно ползающих вокруг, я их вижу – они на уровне меня. Мне тоже хочется куда-то ползти, чувствуется приятная легкость бытия. Еще чуть-чуть и я растворюсь. Последние мои мысли были о том старике. Он ошибался. Смирение, воля, сознание, духовность – все это химеры, бесполезный морок, мираж в пустыне жизни, за который так хочется ухватиться, но который обречен на исчезновение. Единственно верное проявление этой самой воли – жить, не поддаваясь унынию, не стесняя себя и не воображая себя лишнего. Люди, воспитанные простыми жизненными радостями, представляют самых настоящих носителей всех тех возвышенных качеств, которые хранятся на пыльных страницах книг в дальнем углу библиотеки, которые так желают обрести мне подобные, тиранствующие в собственном разуме.

Розы в саду в старом особняке на краю города. Годы неизвестны.

Мужчина с совершенно невыразительным лицом прогуливался по саду заброшенного особняка, стоящего на самом краю города. Каждый его шаг был ненужным, каждый свой шаг он делал скорее из необходимости, вызванной привычкой его мозга переставать думать во время отсутствия всякого движения.

Мужчине с совершенно невыразительным лицом только на прошлой неделе исполнилось тридцать пять лет, которые он в свой день рождения вполне, как он считал, выгодно обменял на бутылку не самого дорого вина. У всякого человека есть имя – и у него оно тоже, красивое, звонкое, даже стоическое, но уже давно никто его по имени не звал.

Прогуливаясь, он не уставал любоваться пустынными видами, которые ему любезно предлагал некогда величественный и цветущий особняк. Теперь от него осталась проржавевшая изгородь, наполовину разрушенное здание и разрушенный фонтан, стоящий посреди того места, что некогда служило садом.

Что подтолкнуло его к бесцельному брожению? То же, должно быть, что и всегда. Неудачи, старение, одиночество и много чего еще. Он хоть и романтизировал сам себя, упиваясь бренность каждого своего движения, но на деле выглядел достаточно жалко, чтобы какой-нибудь поэт использовал его в своем стихотворении дабы лишний раз подчеркнуть столь необходимую для каждого рифмоплета безысходность.

Мужчина решил, что здравой идеей будет исследовать незнакомую ему часть сада и, прикрыв ладонью свечу, отправился навстречу детворе, когда-то резвившейся среди деревьев. Мимо разбитого фонтана проходить было особенно неприятно – настолько он был красив даже в текущем состоянии, что сердце невольно трепетало от осознания, каков он был в былые дни. Разбитые клумбы, иссохшая земля, бывшие жильцы, пьяно расхаживающие по перине грозовых облаков.

Что это виднеется там, у безголовой статуи? Мужчина не мог поверить своим глазам – розы. Отнюдь не дикие, живые розы ярко рдели вопреки общей разрухи. Он поспешил подойти к ним, совладав со страхом неизвестности, впер в них свой приглушенный взгляд и опустился на колено. Воздух был влажным, туман навис над городом, застыв в ленивом ожидании.

– Понравились? – разнесся женский голос.

– Кто здесь? – мужчина хотел прокричать, но получилось только вполовину голоса.

– Меня зовут Пруденция. – молодая девушка вышла из тени и обнажила свои острые черты лица и точеную фигуру. – А вас?

– Что вы здесь делаете?

– Это совсем неважно, лучше скажите, мои розы пришлись вам по нраву?

– Не знаю, – замялся мужчина. – Они выглядят необычно. Это вы их вырастили?

– Можно и так сказать. – усмехнулась Пруденция. – Но вы не совсем правильно подобрали слово – я просто немного им помогла. Разве можно вырастить розы, если они этого не хотят?

– Это же просто цветы. Как они могут чего-то хотеть?

– Не говорите таких вещей вслух. – обиженно вздохнула девушка. – Присмотритесь-ка к ним получше: у каждой из них свое количество лепестков разной формы и разных оттенков, свои стебли, своя сердцевина. Каждая из них обладает своим нравом и потому так прекрасна.

– Честно говоря, я не вижу никакой разницы.

Пруденция недовольно хмыкнула и перевела тему:

– У вас что-то стряслось? Я впервые вижу, чтобы человек в одиночестве бродил по таким местам.

– Все в порядке. – промямлил мужчина.

– А вот и неправда. Будь у вас все в порядке, вы бы сидели дома или вальяжно расхаживали по улицам в компании друзей. Колитесь, что вас тревожит?

– Не очень хочу об этом разговаривать. Если вы не против, то давайте сменим тему.

– Понимаю, – задумчиво протянула девушка. – Все в жизни кажется таким серым, дни едва ли отличаются один от другого, а тут еще и холода на носу. Рано они в этом году. А знаете что?

– Что? – поинтересовался мужчина.

– Можете сорвать одну розу. Мне совсем не жалко. Возьмите ее с собой и рассмотрите как следует. Ручаюсь, что она вернет вам волю к жизни. Ее магия очень сильна.

– Знаете, мне бы не хотелось разрушать такую красоту своими руками. Это же самое настоящее варварство. – испуганно прошептал мужчина.

– Я настаиваю. – серьезно сказала девушка.

Мужчина медленно потянул руку к стеблю и, схватив наугад, напоролся на шип, отдавшийся мгновением боли и небольшим кровяным бугорком, растекающимся по пальцу. Мужчина прижал руку к себе и, подняв взгляд, сказал:

– Если вы не против, то я бы хотел сначала вдоволь ими насладиться. Мне кажется, что они выглядят еще великолепнее на фоне этого сада.

Пруденция гневно поправила волосы, окинула мужчину презрительным взглядом и развернулась в противоположную сторону.

– Смотри, сколько душе угодно. – бросила она напоследок замогильным голосом.

Внезапно сад накрыло пеленой тумана. С каждой секундой он становился все гуще и гуще и в конце концов закрыл собой весь особняк. Он был злее, чем обычно. Выходящие из домов люди, убеждаясь в его беспросветности, снова заползали внутрь и мирились с испорченным днем. Город застыл.

Черные полы платья без остатка пожирали каменную дорожку в саду. Пруденция шла медленно, но в каждом ее движении читалось непреодолимое желание убежать отсюда как можно дальше, не оставив ни одного напоминания о своем присутствии. Туман ласково укутывал ее, гладил ее волосы и нашептывал ей в ухо. Слезы испестряли ее влажные щеки морщинами, а глаза теряли свой цвет.

Рассеявшись, туман явил на том же месте, где сидел мужчина, сгорбившегося старика, с головы которого хаотично свисали остатки белых волос. Он сидел в той же позе и внимательно рассматривал розы. Стараясь не поддаться страху, он медленно тянул дрожащую руку к стеблю. Аккуратно пощупав его, он убедился, что все шипы исчезли и широко улыбнулся. Старик жадно схватил розу за стебель и положил ее к себе на руки. Его слезящиеся глаза, кажется, засверкали впервые за много лет.

С первым же дуновением ветра лепестки сбежали со стебля в разные стороны. Почти слепой старик стал судорожно ползать по земле в попытках собрать те из них, что еще не успели улететь слишком далеко. Истошно воя, он припал губами к холодной почве и, затаив дыхание, пустил по ветру прожитые им годы вслед за лепестками. Их занесло в далекий сад, в окна особняка, на крыши домов, что стоят на краю города.

Сатин, шелка и поцелуи. Иногда случается и такое.

У кого-нибудь есть друзья или знакомые там, на небе? Если есть, то будьте так добры и попросите их протереть звездную пыль с этой огромной полки над нами. Бывают дни, когда она отсвечивает особенно ярко, заставляя чувствовать меня ничтожным и ненужным. Да и вообще чистота должна быть везде, она свидетельствует о том, что в человеке живет человек. Ладно, по крайней мере кто-то раз в месяц катает по небу этот глупый шар. И на том спасибо.

Именно так за пару лет до своей смерти высказался оперный певец – по совместительству большой любитель питейных и публичных домов – Александр Ампер. Теперь же жители всего города с тоской подмечают, что звезд почти не видно. Поди, брюзжащий старик и вправду носится по небу с тряпкой! В свое время, правда, эти его слова поразили добрую часть черепах, что так любили, высунув голову из панциря, засиживаться в партере оперного театра. Их головы на сморщенных шеях никак не могли принять, что человек в белом шелковом наряде может быть не доволен звездами.

Таким уж глубоким стариком он на самом деле не был. Умер в возрасте пятидесяти лет за пару дней до собственного выступления. Случилось это настолько внезапно, что никто и поверить то в это не успел, а потому тот день вошел в историю, ведь до отказа набитый оперный зал час с лишним смотрел на опущенный занавес. Лишь из-за кулис иногда доносилось: «Черт его дери, где этот Ампер?». Хвала, почести и низкий поклон тому человеку, кто первый додумался сказать: «Может и впрямь помер?».

Паника, ругань, слезы, недовольство. В тот момент не нашлось ни одного человека, кто смог бы осознать всю величину старины Ампера. Даже мертвому ему ничего не стоило собрать полный зал, так еще и заставить ждать себя. Посидите, мол, еще чуть-чуть, и я, может быть, снизойду до вас. Похороны состоялись днем позже. День был настолько непогожий, что особо чувствительные даже утверждали, дескать, даже небо сегодня роняет слезы по ушедшему. Гроб стоял на Шатровой площади. Змеей к нему ползла очередь из желающих возложить букет любимых цветов покойного – красных роз. Вот так все просто, никаких тебе гортензий и камелий. Цветов к концу церемонии было настолько много, что самого гроба под ними уже было не разглядеть.

Со временем в театрах появились уже новые герои, а розы все же сменились на камелии. Александр Ампер смотрел на это своими глазами из мрамора. Каждый приходящий видел застывшую улыбку и думал, что Ампер с того света улыбается новым веяниям. Сам же певец, должно быть, проклинал нерадивого скульптора, который не постарался предоставить статуе возможность отпускать язвительные комментарии.

Для большинства стало открытием и то, что господин Ампер оставил после себя овдовевшую супругу. Эта простая женщина без каких-либо примечательных талантов не могла похвастаться и знатным происхождением, равно как и излишней красотой. Без образования, положения в обществе и изысканных манер она смогла заставить его жениться на ней. Каждый знал, что протяни Ампер руку, за нее тут же вспыхнет борьба среди сотен светских женщин. Никто бы и бровью не повел, будь это одна из его многочисленных интрижек, в конце концов, всем уже ни один раз оставалось только рукоплескать от странных выходок оперного гения. Тут же имела место женитьба. Женитьба – совсем другой разговор. Женитьба означает, что именно ей он доверяет все свое состояние. Женитьба означает, что именно она после смерти будет нести все бремя его имени. Если на небе и вправду рассматривают людскую душу на предмет оттенка, то здесь, на земле, о тебе будут судить по бумажкам в архивах и министерствах.

Никчемная девка, как ее, скалясь, называли соперницы – разумеется, соперничество это было не на деле, а в их головах – после смерти певца почти не появлялась на публике, лишь изредка давала интервью крупным газетам, в которых не позволяла себе сказать ничего, кроме самых изъезженных, банальных и скучных фраз. Что это было? Шантаж? Роковая ошибка? Жили ли они вместе? Сколько других у него было на стороне? Эти вопросы еще встанут поперек горло всему бомонду, а каждый первый не поленится давать на них свои собственные, уникальные ответы.

Довольно о настоящем. Грязной лужей оно разлилось по прошлому, замутнив его до неузнаваемости. Должно пройти еще немало времени, прежде чем эта лужа высохнет окончательно.

«Сатин и шелк» гласила освещаемая светом луны вывеска, которую кто-то криво повесил на неказистого вида здание. Если расчет был на то, что ее кривизна сможет привлечь глаз проходящего мимо – идея не из удачных. Кого-то, разумеется, привлечь и удастся, но этот кто-то очень вряд ли будет заинтересован в сатине и шелках. Криво висящая вывеска с надписью «настойки» была бы обречена на гораздо больший успех.

– Видишь вывеску? – спросил один прыщавый юноша у своего друга, другого прыщавого юноши.

– Ну, допустим. – тот отвечал без явного энтузиазма. Он вообще всем своим видом показывал, что не очень заинтересован в разговоре. Нет, он показывал, что не заинтересован в том, чтобы в данную секунду находиться ровно в этом месте. Вместе с тем в его выражении лица читалось невольное смирение с обстоятельствами.

– Туда, поди, одни богачи ходят. Вот бы и у меня было много денег. Я бы тут все скупил! – глаза мальчика начали беспокойно бегать, а щеки залились румянцем.

– Согласен, ты бы и впрямь все тут скупил. – юноша хитро усмехнулся и отвел глаза в сторону.

– Как будто ты нет! Скажи, Ампер, а если бы ты был богачом, ты бы во что бы одевался?

– Если бы я был богачом, то меня бы такое не волновало. – устав стоять, юноша начал идти вперед, попутно пиная все встречные камни.

– А если бы волновало?

– Надоел. Точно не в то, что продается под кривой вывеской на окраине города.

Друзья побрели дальше в полной тишине. Вскоре на горизонте показался дом одного из них, и Ампер, попрощавшись с приятелем, пошел дальше, все еще пиная каждый камень. Если бы он знал, что пройдет еще каких-то пару лет, и они с другом больше никогда не увидятся, да и даже письма друг другу не пришлют, то он бы продолжил и дальше пинать камни. Разве что пинал бы их чуть дальше и сильнее обычного.

По дороге домой мальчик смотрел на небо, которое сегодня украшала россыпь звезд. Они напоминали ему маленькие камушки. Невольно в голове всплыла картина, как другой мальчишка, точно так же расхаживая по небу, смотрит на землю, а при этом, совершенно не задумываясь, откидывает ногами звезды в разные стороны. С неба, должно быть, не увидишь маленьких камушков, но если бы ему это удалось, то он бы тут же заключил, что они невероятно похожи на звезды. В его голове тут же всплыл бы незамысловатого вида юноша. Они бы обменялись взглядами, присмотрелись друг другу, и каждый бы тотчас понял, о чем думает другой. Тогда оба бы насупились, ведь это только им можно пинать камни и звезды, и это право они не станут уступать.

Дом был как никогда близок, но еще детские ступни внезапно споткнулись об деревянный столб с доской. Нога даже замахнулась, чтоб нанести удар по злосчастной деревяшке, но глаза зацепились за единственное висевшее объявление. На пожелтевшем куске бумаги от руки было нарисовано лицо девочки, которой, судя по всему, было около шести лет. Под рисунком красовалась надпись огромными буквами: «Пропала дочка. Живем в доме рядом». Рисунок был настолько плох, что не угадывалась ни одна из черт пропавшей. В сущности, таким образом можно было нарисовать любую девочку такого возраста. Две косички, улыбка до ушей – это присуще почти каждой из них. Косы и те уже, скорее всего, успели расплестись, а потерявшиеся дети не разгуливают по городу с натянутой на пол лица улыбкой.

Дом рядом. Да тут любой дом рядом, подумал Ампер. Да и что вообще значит рядом? Когда у тебя есть свой личный экипаж, то тебе все вокруг рядом, а для человека без ног и дверь будет вдалеке. Кому вообще на этой улице есть дело до какой-то девочки. Впрочем, в таком-то месте если кому и есть до нее дело, то от этого еще страшнее. Были бы умнее – сразу бы жандармам рассказали. Довольный своим цинизмом мальчишка побрел дальше, позабыв про камни.

Цинизм для ребенка сродни запретному плоду. Как только ты становишься достаточно большим, чтобы тебя не выгоняли с семейных застолий, то сразу становишься свидетелем самого чистого цинизма. Ты слышишь его из уст всех взрослых, которые, позабыв про тебя, словно начинают меряться им друг с другом. То, что с самых ранних лет казалось тебя святым, безбожно втаптывается в грязь самым красивым образом. Тогда ты собираешься с силами, делаешь глубокий вдох и выдаешь что-то в их духе. Что-то безобразное, паршивое, но такое сладкое на вкус. Стоит тебе закончить, как тут же в области затылка вспыхивает неописуемая боль, вызванная столкновением с отцовской ладонью. Тебя обуревает сначала непонимание, а потом тяжкая обида. Пропадает всякое желание оставаться за столом с этими людьми, но не желание быть циничным. Теперь ты уверен, что разбираешься в этом мире. Теперь ты знаешь, что нет ничего, о чем нельзя помыслить плохо. Ближайшие пару лет для тебя не существует ни дружбы, ни любви, ни прочих бесполезных вещей. Если бы дети были умнее, то быстро смекнули, что чем человек ничтожнее, тем больше в нем цинизма.

Мальчик четко разглядел, что в одном из домов было настежь открыто окно. Окна обычно вообще не открывались, ведь ветер быстро гасил свечи. Открытое окно свидетельствует либо о богатых жильцах, что могут позволить себе лампу, либо о том, что в этом доме сейчас не до свеч. Крадучись, Ампер подошел к зданию и притаился возле окна. Детское воображение подсказывало ему, что в этом доме – так было бы с абсолютно любым домом, который выбивался бы среди остальных – происходит что-то до боли интересное и страшное, скажем, прямо сейчас там собрались какие-нибудь заговорщики. На таких собраниях все в странных рясах, и как следствие они вынуждены мучаться от жары. Вот и разгадана тайна открытого окна.

В такой занятной позе он просидел несколько минут и уже было собирался уходить, как вдруг услышал тихие стенания. Быстро смекнув, что источником звука было то самое окно, Ампер навострил уши. Стенания постепенно перерастали в женский плач. Даже у такого ярого циника от него сжималось сердце. Больше всего на свете он хотел заглянуть внутрь, но он понимал, что даже сумей он, то не выдержал бы такого зрелища. Ампер быстро догадался, что судьба его завела в тот самый дом, что был рядом. У него проступил холодный пот от ужаса осознания, что он подслушивал плач матери, потерявшей ребенка. Что-то приковывало его, не давало ему вставать и уйти. Испытывая отвращение к самому себе, он вынужден был продолжать слушать.

Внезапно женщина начала что-то напевать. Скорбным голосом она пыталась протягивать гласные буквы, делая свое пение еще невыносимее. Ампер придвинулся ближе, чтобы разобрать слова. Исходя из повторяющихся завываний, ему стало понятно, что она напевает по кругу одни и те же слова. Прошло около минуты прежде, чем он смог расслышать:

 «Стол накрыт, горит свеча,

Я сижу совсем одна,

Слезы льются с глаз моих

Жду домой детей своих»

Каждая гласная в последнем слоге протягивалась с особым усилием. Из глаз мальчика полились слезы. Он представил себе женщину средних лет с точеным лицом и аккуратным носом. Из ее уставших глаз тоже капали слезы. Она была облачена во все черное, сидела на коленях, сгорбив спину и сложив руки на груди. Перед ней стоял потрет ее дочери, взглянуть на который у нее доставало сил. Расплакавшись окончательно, Ампер побежал прочь, совершенно не волнуясь, что сделал это чересчур шумно.

Ему не было грустно. Ему вообще не было никакого дела ни до пропавшей дочки, ни до ее матери. Он понимал, что скорее всего эта обычная пышнотелая женщина небольшого ума. Понимал, что ее лицо далеко не такое красивое, каким он себе его представил. Он осознавал, что ему посчастливилось не увидеть все так, как оно есть на самом деле, не заговорить с этой женщиной. В его детской душе навсегда остался этот образ, застывший в слезинке, а в его ушах еще долго звучала незамысловатая песня. Скорбный, печальный образ, заставлявший его, человека безразличного к этой трагедии, плакать по ночам.

Отношение к одному и тому же месту значительно разнится в зависимости от того, где его построить. Что такое оперный театр в центре города? – Там собираются ради того, чтобы позволить искусству завладеть собой, прикоснуться к вечному. Приходящий туда сидит тихо столько, сколько потребуется, не издает лишних звуков, не смотрит по сторонам, не ищет лиц. Лишь в самом конце он вновь сливается с толпой, ведь две его ладони, ударяясь друг об друга, теряются среди десятков таких же. Выступающий обращает внимание на зрителей лишь до и после своего выступления. Все остальное время он слишком занят, чтобы чувствовать себя собой.

К сожалению, цирк в городе всего один, а потому люди на окраине вынуждены довольствоваться ближайшим оперным театром. Его посетителю иной раз доставляет особое удовольствие после долгого осмотра не увидеть там своего коллегу – будет, чем похвастаться. Певец настолько отчаивается, что у него хватает времени увидеть, насколько все вокруг поглощены своими заботами. Фальшиво поаплодировав, публика мгновенно рассасывается, словно старая гематома.

Место не из приятных, но именно около одного из таких однажды продавались билеты на выступление некого Александра Ампера – худощавого двадцатипятилетнего мужчины в невзрачном наряде. Небольшой зал, жесткие скамьи и неубранная сцена, собравшись воедино, напоминали закрытый изнутри гроб с живым человеком внутри, который вот-вот и начнут закапывать. Если вовремя не начать стучаться, то уже вряд ли получится когда-нибудь из него выбраться. Столько прекрасных историй, рассказанных теми, кто открыл крышку, но никому еще не удавалось услышать хоть слово от тех, кого завалило землей.

До выступления оставалось порядка десяти минут, Ампер сидел за кулисами, уперевшись глазами в потолок. В его голове искрами вспыхивали и гасли разные мысли. Зачем им нужен выступающий, если они и без него найдут, чем тут можно заняться? Если хоть один послушает мое пение от начала и до конца, то я выйду победителем. Интересно, как там отец с матерью. Давно я их не навещал. Стоит ли? Пожалуй, зайду на днях. Или все-таки не зайду, рассказать то нечего. Со стороны я, должно быть, похож на человека, который заскучал от потолка.

– Звезды через потолок не увидите. Можете не пытаться. – усмехнулась девушка, работавшая в этом заведении. Она уже долгое время стояла тут, но никак не давала о себе знать. В ее волосах был цветок, самый обычный цветок, который сложно было отнести к какому-то из цветов. Обычные глаза, к которым подходила ее обычная одежда. Одним словом – обычная.

– Уже пытались? – Ампер не был настроен на разговор, но в данном случае рассматривал его в качестве орудия убийства.

– Разве у певца нет занятий поважнее, чем болтать о всяком?

– У певца должны быть такие, – он увалил одну ногу на другую и, оторвав взгляд от потолка, перевел его на свою гостью, – но лично у меня таких не найдется. Единственное, чем ты можешь заняться перед выступлением в таком месте – соорудить петлю. Я предпочел этому смотреть в потолок. Проще некуда.

– Вам так противно?

– Нет, мне по-обычному противно. Не противнее, чем, скажем, в десяти метрах отсюда. Сейчас я спою, получу свои гроши и отправлюсь на улицу пинать камни, что попадутся мне под ногу. Я очень, знаете ли, люблю пинать камни.

– Вы так говорите, словно вас силой сюда притащили. Человек всегда оказывается ровно там, где ему и положено. – девушка начала поправлять прическу, пытаясь этим скрыть, насколько сильно была раздражена.

– Вы, значит, тоже?

– Мой отец тут управляющий. Где мне еще прикажете быть?

– Ну, – Ампер по-глупому рассмеялся и прищурил глаза, – не попросите его накинуть мне немного сверху? Обещаю отдать часть этого его дочке в ближайшем трактире. Был бы признателен.

– Время. – Девушка указала на часы, стрелки которых кричали о том, что пришло время выходить на сцену, после чего развернулась и быстрым шагом вышла из комнаты.

– Знаете, – Ампер сложил руки возле лица и начал кричать ей вдогонку, – чтобы увидеть звезды, мне достаточно представить небо. Они всегда на нем. – ответа не последовало, и он встал со стула, поправил свой костюм и пошел в сторону сцены.

Секунда, в сущности, мало чем отличается от ноты. За нотой следует определенный звук, за секундой – действие или событие. Из нот складываются симфонии, а из секунд – судьбы. С другой стороны, думал про себя Ампер, каждая секунда уже почти что целое произведение. Увертюра праздности, ода бессмысленности, реквием по потерянному времени. Стоило бы поставить перед этими людьми часы с мой рост – пускай себе наслаждаются. На их месте мне бы это доставило куда большее удовольствие. Секунда, секунда, секунда и ты уже глухой на оба уха старик – вот тебе и вся симфония.

Сегодняшнее выступление вызвало у зала не больше интереса, чем предыдущее. Предыдущее вызвало ровно столько, сколько вызвало ему предшествующее. Это навеивало спокойствие, заполнявшее зал подобно тому, как наполняет бочку вода. Амперу это было настолько привычно, что он мог с легкостью предугадать, с какой силой сегодня будут хлопать собравшиеся. Сам он предпочитал во время своего пения предаваться философствованию. После нескольких дней безделья это было для него резким дуновением холодного ветра прямо в лицо. Сходя со сцены в одном и том же месте, он давал концерты на улице, в оперном театре на возле Шатровой площади, перед всем городом, перед звездами.

Час пролетел незаметно одинаково для погруженной в себя публики и для ушедшего в забытие певца. Негласный договор, которым дорожили обе стороны, никогда еще не был нарушен. Публика не слышит выступления, а человек на сцене волен делать, что ему заблагорассудится. Уходя, они переглядывались и благодарили друг друга за этот прекрасный час.

Ампер вернулся в комнату за кулисами и обнаружил там уже новую незнакомку. На этот раз ей оказалась женщина средних лет, даже не пытавшаяся скрыть свое старение. Ампер невольно подметил, что морщины придают ей мудрости, а расшитое платье заставляет тебя чувствовать глупее, чем ты есть на самом деле. Стоя сейчас перед ней, ему казалось, что он собачка, которой сейчас начнут раздавать команды.

– Пели вы, скажу я честно, неплохо, но и недостаточно хорошо. Понимаете, – одним движением руки женщина раскрыла веер и начала картинно им размахивать, тем самым подчеркивая свою отчужденность. В ее глазах раскинулся лес, окутанный густым туманом. Протяни руку – не увидишь ни одного пальца, – вы пели невзначай, а всерьез думали о чем-то другом.

– Я, – Ампер замешкался, не знал, что сказать. Такое он чувствовал впервые с тех пор, как встал из-за школьной парты, – наверное, недостаточно хорошо распелся перед выступлением.

– Ложь. – отрезала его собеседница, взмахнув сильнее обычного. – У вас прекрасно поставлен голос. Проблема в вашей голове. Ставлю все свое состояние, что вы стоите и представляете себя кем-то другим. Поведайте, где вас носило сегодня?

– Уже и не вспомню.

– Вы чувствуете себя настолько заурядным, что хотите откреститься от себя самого. Несчастный. Знаете, что я вам скажу? Вам нужен шелковый костюм.

– Что, простите? Чем вам мой не угодил? При чем тут вообще костюм?

– Никто не выступает в шелковых костюмах. Наденете такой и думать забудете о всяких глупостях. Знаете, почему самые яркие всегда чуть другого цвета? – Женщина подошла ближе и начала всматриваться в потупившего взгляд певца. Вблизи ее платье стало казаться еще пышнее.

– Полагаю, из-за их яркости мы и видим их такими. – Ампер знал, что отвечает неправильно, но вместе с тем понимал, что такого ответа от него и ждут.

– Вздор! Сперва они надели другой костюм, а потом начали светить. Обычная звезда только и думает о том, как становится необычной, забывая про свой свет. Таких звезд сотни, если не тысячи. Только те немногие, что облачились в яркие наряды, смогли прогнать такие мысли и наконец начали светить, как и подобает настоящей звезде. Шелк. Помяните мое слово. Шелк подойдет вам лучше всего. – Женщина сложила веер, легко улыбнулась, совершила резкий поворот, обдав всю комнату запахом своего парфюма, и собралась уходить.

– Стойте! У меня тут одна встреча намечается, – эти слова стоили Амперу больших усилий. Каждое особенно драло горло.

– С дамой?

– Сатин. Наденьте сатин и поцелуи вам гарантированы. – Не дожидаясь ответа, женщина сказала это самым бесцеремонным образом, после чего, не оборачиваясь, помахала рукой и медленно пошла в сторону выхода.

Какая странная дама, заключил Ампер. Все это не просто так, по-хорошему мне бы стоило последовать ее совету.

Белый костюм далеко не та вещь, которую можно нацепить в обычный или даже праздничный день. Человек в шелковом костюме идеально белого цвета будет выглядеть так, словно у него в руках табличка с революционным лозунгом. Вряд ли удастся спрятаться от взглядов прохожих, в каждом из которых читается одно и то же, словно все они успели сговориться. В каждом заведении посетители будут встречать и провожать тебя тихими перешептываниями между собой. Дело тут не в том, что они будут ошарашены дороговизной или изысканностью твоего наряда. Все дело в моде, которой они строго следуют. Ее игнорирование может быть чревато неоправданно жестокими последствиями.

Одно время по городу ходили слухи про странного господина, носившего клетчатые брюки. Слухи о таком пустяке уже говорят о том, насколько людям важно то, в чем ты одет. Люди готовы подвергать эти слухи сомнениям, оспаривать их правдивость, обклеивать их все новыми и новыми деталями. Даже размер клетки на брюках мог вызвать обсуждения длиною в полчаса, не меньше! Это еще полбеды, ведь если верить самим слухам, то беднягу настолько затравили за его клетку, величина которой так и осталась великой загадкой, что он умудрился привязать одну штанину к дверной ручке, а вторую обвить вокруг горла. Так и закончил он свое существование. В объятиях любимых клетчатых брюк.

Мода полиса полностью соответствовала своему месту – скучная и простая, но порой не знаешь, чего ожидать. Среди гражданского мужского населения в почете были костюмы, состоявшие из приталенного фрака, длинных узких штанов, жилетки и галстука, иногда незамысловатого цилиндра. Все это, разумеется, было выполнено в строгом сочетании черного и белого цветов. Женщины же облачались в длинные платья, под которыми почти всегда скрывался жесткий корсет. В особых случаях под нижнюю часть платья надевался кринолин, благодаря которому возникала структура и придавался объем. Богатство мужчины определялось по тому, насколько красиво расшито было платье его женщины. Женские наряды были разноцветны и узорчаты. Если собрать на Шатровой площади всех женщин города в их лучших одеждах, то с высоты птичьего полета покажется, что в городе без солнца выросло гигантское цветочное поле такой красоты, какой нигде не сыщешь.

Отдельно ото всех ходили жандармы и работники министерства. Первые любой верхней одежде предпочитали черные бушлаты с блестящими пуговицами. Головы их согревались фуражками с узором на козырьке: длинный меч, вплоть до рукояти обвитый лозой. Гордость, общность, неприхотливость и гордо поднятая голова – все это должна передавать форма на плечах идущего жандарма. Каждый в городе знал одну единственно верную вещь: человек в такой одежде лишний на громких балах, в тихом зрительном зале, в знойной академии и на праздном собрании художников. В полной тишине он шагает по улице, чтобы с диким воплем напиться в кабаке.

Люди из министерства мало чем отличались от остальных, но их выдавала собственная шинель. Шинель есть шинель, ее носили абсолютно все должности. Именно по этой причине человек в шинели всегда собирал на себе презрительные взгляды, а говорящий с ним подбирал слова тщательнее, чем на первом свидании. Никогда не знаешь, не окажется ли случаем этот угрюмый болван каким-нибудь большим начальником. «Я такой же, как и вы, простой человек, но, брат, на твоем месте был бы осмотрительнее» – говорит человек в шинели, даже не раскрывая рта.

Как в таком идиллии может прижиться белое шелковое безобразие?

– Два билета? Как вам угодно, сейчас рассчитаю вас,

– Подождите, я друг Ампера. Знаком с ним с малых лет. Нельзя ли мне за просто так посмотреть, каких высот достиг мой приятель, пока я прозябал тут, в отцовской лавке? – плутоватого вида мужчина с засаленными волосами явно был настроен серьезно и не желал сегодня расставаться со своими кровными.

– Прошу прощения, но господин Ампер не упоминал никаких друзей. Все платят поровну.

– Дайте мне с ним поговорить. Он все подтвердит!

– К сожалению, я ничем не могу вам помочь. Либо платите, либо освободите место в очереди.

– Всего минута, пустите меня к нему всего на одну минуту. Минута и вы от него услышите ровно то же, что сейчас сказал я! – все в очереди уже начинали гневно коситься на странного покупателя, который, к слову, ни капельки не смущался.

– Вы и сами знаете, что это невозможно. Прошу, покиньте очередь.

– Чтоб вас! – топнув ногой, мужчина взял за руку стоявшую подле него полноватую даму и лишил окружающих возможности лицезреть друга самого Александра Ампера.

Даже после того, как на глазах всех собравшихся стало невозможным трогательное воссоединение друзей детства, очередь все еще явно нуждалась в том, чтобы ее покинуло пару десятков таких же – настолько длинной она была. Толпа людей – зрелище крайне редкое. Само ее появление уже свидетельствует о каком-то знаменательном событии, либо о грандиозном надувательстве. Александр Ампер, звезда театральной сцены – так прозвали его журналисты за его кричащий белый костюм – давал свой первый концерт в главном оперном театре города.

Кричащие вывески, громкие слоганы и большие ожидания – так можно описать все то, что предшествовало самому выступлению. Зал заполнялся невероятно быстро, а бедным продавцам уже приходилось подыскивать слова, чтобы успокоить тех, кому сегодня не суждено будет попасть на это действо. Двое молодых людей, купив последнюю пару, начали громко разговаривать и делиться своим мнением о предстоящем концерте по пути к залу. Каждое их слово сопровождалось восторженным движением руки, их улыбки, казалось, сейчас настолько растянутся, что поделят лица пополам. Подходя к своим местам, они обменялись последними словами, после чего расселись и резко замолчали.

Заполненный зал томился под светом распухшей луны, которая от нечего делать поглядывала в чужие дома. Собравшиеся нервно потирали руки и молча переглядывались. В тот момент, когда повисшее напряжение стало слишком осязаемым, на сцене из ниоткуда появился сам виновник торжества. Уложенные назад волосы, белый костюм и приподнятые в слегка заносчивой улыбке уголки губ. Ампер приподнял руку вверх, чем тут же вызвал бурю аплодисментов, сделал глубокий вдох и приготовился произносить вступительную речь.

– Дамы и господа, я безумно рад видеть вас, собравшихся сегодня в этом чудном месте. Знаете, вчера был безумно странный день. С момента, как я проснулся, все шло наперекосяк. У меня настолько першило горло, что я не мог пропеть ни одного слова, сколько бы ни пытался. Даже еда по вкусу походила на пережеванный кусок бумаги. – Ампер выдержал небольшую паузу, обвел взглядом собравшихся и продолжил. – Я даже подумывал о том, чтобы навсегда завязать с пением после сегодняшнего выступления – настолько плохой вчера был день. Скажи, Ампер, зачем тебе это все? Зачем тебе каждый день надрывать глотку? Голос же не вечен, может пропасть в любой момент и все, останешься молча сидеть у разбитого корыта. На что тебе все это тряпье, если его не наденешь в холодную погоду?

Признаюсь вам честно, что не нашел ответа ни на один из этих вопросов. Да, мне абсолютно точно нечего вам сказать. Все, что я смог – переселить себя. Лучше прожить жизнь без ответов на вопросы, чем с сожалениями о вполне реальных вещах. Все мы, люди, одинаковые. Все мы мучаемся одним и тем же, все наступаем себе на горло. Готов поспорить, что половина из собравшихся еще вчера думала: «А может к черту этого Ампера?», но вот вы тут. Не буду лгать – когда мы разойдемся, то вновь станем друг другу чужие, вновь заговорим на разных языках и споем в разных тембрах, но пока мы все еще тут, то давайте встанем и похлопаем друг другу.

Ампер первый начал бить в ладоши, и остальные тут же начали за ним повторять. Зал залился аплодисментами, люди переглядывались и пожимали друг другу руки. Такое единение перед началом оперы заставило людей окончательно отринуть все сомнения и проникнуться пусть и странной, но манящей фигурой на сцене. Зрители были похожи на горящие свечи, с которых так и норовит упасть капля воска.

Голос Ампера имел внушительный диапазон, что позволяло ему с легкостью играть на эмоциях слушателей резкими переменами в тембре. Этот талант он обнаружил в себе не сразу. Он, само собой, понимал, возможности своего голоса, но долгое время никак не мог найти им должного применения. Произошло это на одном из прошлых выступлений. В самом разгаре выступления он – уж неизвестно, по каким причинам это могло произойти – случайным образом взял ноту на две октавы ниже положенного. Человек он стойкий, а потому не подал никакого виду, разве что едва заметно улыбнулся. Все бы ничего, но в тот момент Ампер заметил, что у нескольких женщин начали течь слезы, а мужчины состроили слишком уж жалобные лица. Остаток выступления он провел, тренируя и повторяя этот прием. В тот день он впервые в своей жизни узнал, что такое искренность зрителя.

С первых нот, взятых Ампером сегодня, волна чувств прокатилась по стенам. На лицах людей попеременно возникали торжественность, сожаления, интерес и переживания. Сам певец уже давно вышел за пределы зала и пел для чего-то за его пределами. Ближе к концу выступления зрители поотрывали свои спины от стульев и ожидали кульминации. Не столько самой кульминации, сколько того катарсиса, что их неминуемо настигнет. Самому человеку угодно, чтобы в театральных стенах разыгрывалась маленькая жизнь. Страдания, счастье, подъемы и падения – все это тем веселее, чем размашистее. Все это тем веселее, чем больше накал. Тем веселее, чем менее затянуто. На большом мольберте краски быстро тускнеют, а цвета смешиваются в один.

Конец ознаменовался искусственной дрожью в голосе, а после тишиной. Слушатели вскакивали со своих мест и восторженно кричали, пока Ампер отвешивал поклоны. На выходе они сбивались в небольшие группы и заводили один и тот же разговор.

– Как вам понравилось сегодняшнее выступление?

– Вы знаете, невероятно! Клянусь, это было лучшее, что я слышала в своей жизни.

– А сам Ампер, каков красавец! Не зря носит своей прозвище.

– Знаете, а я вот о чем подумываю, не прикупить ли мне такой костюм?

Группа людей тут же залилась смехом.

– А тебе он на кой сдался? Ты то и петь не умеешь.

– Смейся сколько угодно, но разве это не отличная идея. Мне уже осточертела эта черная масса. Быть может, я никогда не спою, как споет он, но жить так же мне никто не запретит. Сиять для себя и остальных, разве это не замечательно?

Этого человека осмеяли, но совету его вдруг решил последовать каждый третий житель полиса. Черные фраки действительно стали сменяться на белые шелковые костюмы, состоявшие порой из пиджака и рубашки, а порой из фрака, рубашки и жилета – разница несущественна. Таких людей постепенно становилось все больше, они заполняли кабаки, трапезные, публичные дома и самые освещенные в городе переулки. Сидели в своих нарядах и всегда неприлично громко разговаривали, а их речи пестрили идеями о свободе, дружбе, равенстве и мире. Некоторые даже пытались в таком видел заявляться на работу. Горожане окрестили это явление «амперовщиной». Впрочем, сам Ампер никогда к такому не призывал и дурных идей со сцены не высказывал. Тем не мене, к любителю подраться, поскандалить и задрать нос они намертво приклеились. Теперь в каждом магазине одежда появилось гордое «Здесь продается белый шелк» или «Костюм Александра Ампера за полцены». Амперовщина приобретала небывалый размах.

Если, обыденно прогуливаясь по улицам своего города, вы обнаружите, что один из прохожих выглядит точь-в-точь как вы, то, протерев глаза, вы скажете себе: «Бывает же такое!». Разумеется, через некоторое время или, если угодно, несколько сотен шагов, вы начнете понимать, что у вас с этим незнакомцем просто совпали некоторые элементы одежды, а черты лица просто имеют одинаковую форму – в конце концов, геометрических фигур не так уж и много. Однако, что произойдет, если вы встретите не одного такого, а сразу десять, так еще и идущих рядом под милую болтовню?

Александр Ампер совершенно точно сегодня не планировал проводить вечер в трезвом уме, а потому, надев самый обычный фрак, отправился за бутылкой вина. Идет он и думает о своем новом диване, о предстоящем выступлении, о прекрасной супруге. Камни по-прежнему отлетают от его ног, а звезды, смущая и краснея, пытаются спрятаться за ширмой облаков от его пристального взгляда. Проходит пару мгновений, и тут он обнаруживает человека, одетого в его костюм. Он протирает глаза и идет дальше. Его фигура то теряется в темноте, то неожиданно всплывает в свете уличного фонаря. Заветное вино было уже в паре минут ходьбы, как вдруг он увидел большую компанию людей, одетых в точности как он. Они громко смеялись и обменивались любезностями, по очереди растворяя друг друга в ночной неге. Ампер же просто прошел мимо них, уткнувшись взглядом в землю. Это такое отвратительное чувство, когда кто-то вынуждает тебя смотреть в пол.

Вино было куплено, курс был взят обратно домой. Всю дорогу он озирался по сторонам, боясь и вместе с тем тайно желая увидеть еще парочку людей в такой же одежде. От закупоренной бутылки вина еще никто не пьянел, но шаги Ампера были неровными и сбивчивыми. Придя домой, он воровато оглянулся, скинул фрак, аккуратно повесил его, крепко сжал холодную бутылку вина и направился в гостиную, где застал лежащую супругу за чтением книги.

– Ну что, купил? – спросила она, не отрывая взгляда от страниц.

– Купил, купил. – пропел Ампер.

– Что-то не так? – Гертруда, так звали его супругу, отложила книгу в сторону и села на диван. – Я же вижу, что ты раздражен.

– Ничего от тебя не скроешь. – улыбнулся он.

– Неужели вино подорожало?

– Да, очень смешно. Снимаю шляпу перед новым словом в мире юмора. – Ампер снял воображаемую шляпу и присел рядом. – В общем и целом, это может показаться смешным, но готов поклясться, что видел целую толпу людей, одетых в то же самое, что и я.

– Ну да, все в этом городе носят черные фраки. Так, пожалуй, было еще и до нашего с тобой рождения. Что случилось? Неужели ты сподобился оторвать взгляд от неба и посмотреть на людей вокруг? – Гертруда откупорила вино и разлила по бокалам. – Ты только не пугайся, но некоторые из них еще и в домах живут. Дома эти у них могут быть подозрительно похожи на наш с тобой. Прости, что напугала тебя, но лучше ты узнаешь это от меня, чем на горьком опыте.

– Невероятно! Знаешь, надо спрашивать человека перед тем, как вот так беспощадно разрушать его мир. Если говорить серьезно, то проблема совершенно в другом. Видишь ли, они были одеты как раз в то, в чем я обычно выступаю.

– И? Пока не вижу в этом совершенно ничего плохого.

– Они одеваются в мои наряды, выдают себя за меня. Мне и раньше доводилось слышать про «амперовщину». Мол, какие-то люди носят белые пиджаки и говорят что-то про свободу и дружбу. Я считал это мифом до сегодняшнего дня. Они ходят, смеются, веселятся. Для них обязательно, чтоб их друзья тоже надели этот идиотский костюм. Несут всякую чушь, а меня из-за них теперь считают каким-то идейным вдохновителем всей этой ереси. Готов поспорить, что половина горожан думает, что у меня в руке некий волшебный предмет, что направляет этих идиотов, пока вторая половина уже наряжается перед зеркалом в белые наряды. Кретины, не иначе.

– Просто относись к этому спокойнее. – сказала Гертруда, смотря в потолок. – Видишь, вот и у меня появилась эта дурацкая привычка. Постоянно смотрю куда-то вверх.

– Нет, Гертруда, ты послушай. У меня ушел далеко не один год на то, чтобы я мог стоять в центре города в этом костюме. А что теперь? Они решили, что могу вот так взять и надеть его, начать бегать и прыгать в нем по городу, не забывая рассказывать всем про то, что жизнь – праздник свободы и веселья. По-твоему, это нормально? – Ампер был настолько зол, что даже отложил свой бокал, которым он так любит жеманно размахивать во время разговора.

– Послушай, а что в этом плохого? Ты нравишься людям – они за тобой повторяют. Как по мне, так это, наоборот, замечательно, что ты стал для них большим, чем просто певец. Ты стал для них вроде символа. Немногим такое удается.

– Я стал для них шутом. Погоди вот увидишь, как тысячи людей, переодетых в мой костюм, надувают огромный шар, цепляют к нему огромную корзину, лезут в нее, расталкивая друг друга, и улетают к звездам – вот оно, самое веселое и продаваемое шоу, в центре которого я сам. Я, который никогда об этом не просил! – Ампер выдохнул и начал медленно расползаться по дивану. На его лице мимолетно блеснула улыбка, тут же сменившаяся прежним выражением недовольства.

– Допустим, тебе так не нравятся сотни людей, похожих на тебя. Видишь одного такого и начинаешь злиться, видишь двух и впадаешь в ярость. Но, послушай, так ведь можно и собственное отражение невзлюбить. Если будешь и дальше так жить, то в один день проснешься и поймешь, что сам себе не мил. Пройдешься по комнате и поймешь, что твои руки и ноги уже не твои, что они просто подражают тем рукам и ногам, что когда-то у тебя были. Начнешь петь и тут же стихнешь – голос то не твой. Твой бы никогда не звучал так паршиво. Оттуда только один путь – сам знаешь, какой. И что мне потом делать одной в таком большом доме? Продам его и перееду тихо доживать свои дни куда-нибудь на окраину. – Гертруда жалостливо улыбнулась и прижалась к плечу своего супруга. – Подумай и обо мне, которой только пару дней назад стукнуло тридцать.

В гостиной повисло молчание. Приятное, легкое молчание, которое часто возникает между людьми, искренне любящими друг друга. Гертруда положила голову ему на колени, а Ампер заканчивал бокал. Даже угрюмые лица с картин слегка улыбнулись от такого зрелища. Только в такие моменты человек может по-настоящему увидеть звезды, даже если от неба его отделяет потолок.

– Гертруда, скажи, что значит полюбить себя? – внезапно спросил Ампер.

– А как люди любят друг друга? Мне кажется, что любовь безусловна. Она не зависит от обстоятельств, от времени года, от твоего настроения или от того, какая сегодня погода. Ты чувствуешь, что вне этого человека ты и не существуешь вполне. Глупо пытаться объяснить свою любовь к кому-то его качествами. Я люблю кого-то, потому что он добрый и заботливый – бред. Там, где есть любовь, человека нельзя разобрать на хорошее и плохое. Он просто есть, а ты его просто любишь. Так же и с самим собой.

– Да, но ведь люди могут и перестать любить друг друга. Это происходит по разным причинам, но происходит.

– Значит, кто-то из них перестал быть самим собой. Самое страшное предательство – предательство самого себя. Человек попросту перестает существовать после этого. Так и случается, что люди любят друг друга, а кто-то из них вдруг перестает быть собой, от него остается одна только тень. От тени сложно избавиться, сложно вообразить мир без тени, но тень нельзя полюбить, как и нельзя полюбить, скажем, пустой бокал.

Все, конечно, намного сложнее и многослойнее. Помимо всего этого, любовь всегда держится на эмоциях. Мы считаем их мимолетными и часто не придаем им особого значения, но именно они составляют наше естество. Когда человек что-то делает, то конечной целью всегда остаются эмоции. Короткие, длинные, яркие или не очень, но все еще эмоции. Человеку вообще не свойственно смотреть на мир вне себя, а значит и вне своих эмоций. Именно в любви мы получаем постоянные эмоции, которые со временем входят в привычку и этот самый мир меняют прямо на наших глазах. Как смогла, так и объяснила.

– Из твоих же слов следует, что полюбить себя невозможно вовсе.

– Почему? – спросила Гертруда с неподдельным интересом.

– Ведь ты же не вызываешь никаких эмоций сам у себя. Бывает, что ты расстраиваешься из-за своих поступков, радуешься своим успехам, но все это какие-то действия, события, обстоятельства. Ты можешь быть недоволен какими-то своими чертами или, наоборот, гордиться своими достояниями. Сама ведь говорила, что любовь не подразумевает деления на хорошее и плохое, а радость, грусть и прочее – лишь ее составляющие.

– Все так. Полюбишь себя безусловно и начнешь смотреть на мир совершенно иначе.

– Это, опять-таки, невозможно. Разумеется, если я умру, то и существовать перестану, но любовь тут абсолютно ни при чем. Полюбить себя самого было бы возможно только в том случае, если тебя бы разделили на много других, отдельных друг от друга тел. Всех вас бы собрали вместе и поместили в одну комнату, после чего каждому бы выдали по букету роз и сказали подарить их друг другу. Каждый бы испытал радость от того, что дарит любимому и радость от того, что получает от него подарок. Так продолжалось бы до тех пор, пока букеты не вернутся в первые руки, и пока каждый по нескольку раз не испытает эту радость. После тебя бы вновь собрали воедино, стерли бы тебе память, оставив при этом где-то внутри тебя эти эмоции. Только в таком случае можно было бы себя безусловно и по-настоящему полюбить.

От услышанного Гертруда залилась смехом. Она смеялась так сильно, что даже случайно опрокинула стоящий рядом бокал, который, к превеликому сожалению, разбился и скоропостижно скончался.

– Мне кажется, ты перемудрил. Что же ты тогда так ненавидишь этих бедняг, что наряжаются в белые костюмы? Вот, пожалуйста, и разделять тебя не пришлось. Сотни Амперов и так спокойно разгуливают по городу при свете фонарей. К чему вообще весь этот разговор? Хочешь понять, любишь ли ты себя?

– Пожалуй, так и есть.

– Проживи я еще тысячу лет, вряд ли встретила бы кого-то более самовлюбленного, чем ты. Не переживай понапрасну. – сказав это, она слегка ущипнула Ампера за руку.

– Я такое от каждого второго слышу и тем не менее.

– Поверь, если бы ты себя не любил, то не зашел бы так далеко. Не начал бы петь, не надел бы этот костюм, даже не задумывался бы о том, любишь ли ты кого-то там. Любовь к себе начинается ровно там, где ты мы начинаем искать новые эмоции. Покуда ты продолжаешь их искать, делаешь что-то для них, печешься о самом себе, то продолжаешь любить себя. Даже тот, кто самозабвенно помогает всем остальным, забывая поесть и попить, на самом деле расплывается в любви к самому себе. В глубине души он делает это ради себя, ради того, чтобы и дальше что-то чувствовать. Знаешь, как выглядит тот, кто по-настоящему себя ненавидит? Он ничего не хочет.

А вообще, – продолжила Гертруда, – вопрос сложный. На него можно дать тысячи ответов, каждый из которых будет правильным и неверным одновременно. Лучше не забивай себе этим голову – тебе еще много чего надо сделать. Давай поговорим об этом, когда станем совсем старыми.

Слегка потянувшись, Гертруда встала с дивана и принялась собирать валяющиеся осколки, насвистывая себе под нос. Ампер же продолжил лежать, выгнав из головы все мысли. Волновал его только холод, который он до этого не ощущал – знак того, что пора приниматься за новый бокал. Допив вино, он провалился в крепкий сон.

Следующую неделю Ампер провел в стенах собственного дома, выходил на улицу очень редко и каждый раз, видя очередного почитателя, старался абстрагироваться. Подготовка к предстоящему выступлению занимала у него большую часть времени, на репетиции иногда уходил почти целый день. Единственным и самым честным слушателем оставалась его супруга, которая всегда говорила ему прямо, если пение было отвратительным. Примерно так Ампер и представлял свою старость: богатый, уютный дом, куча свободного времени и жена, для которой он готов петь днями напролет. Никаких репетиций, выступлений и костюмов.

В свободное время Ампер разглядывал висевшие на стенах гостиной картины. Это были портреты, выполненные в совершенно разных стилях. Один был прорисован с точностью до каждой морщины и неровности, второй же наоборот предлагал только очертания лица, лицо третьего было составлено из разных геометрических фигур, четвертому крупно не повезло – его черты лица были намеренно искажены смеха ради. Изображенные на портретах люди были незнакомы Амперу. Он купил эти картины у какого-то модного художника, которого ему посоветовал один из его друзей актеров. Просто в каждом доме должны висеть какие-то картины, желательно, чтобы на них были изображены какие-то люди или скопления людей. Ампера иногда приводило в замешательство, что он вынужден жить под присмотром смешных, нелепых и чужих ему людей.

До выступления оставалось порядка восьми часов, и Ампер сидению дома предпочел прогулку на свежем воздухе. Когда все в его голове сплеталось в один аляповатый клубок, одной не слишком долгой прогулке всегда удавалось волшебным образом его распутать. Он уже вполне спокойно и даже снисходительно реагировал на людей в белых костюмах. Перестал думать о них, засматриваться и негодовать. Сегодня же, увидев очередного такого, он внезапно узнал в нем черты своего старого друга. В надежде рассмотреть получше и убедиться в том, что ему это просто показалось, он поднял взгляд. Он по-настоящему испытал страх, когда осознал, что их взгляды соприкоснулись.

– Ампер! Старина, неужели ты? Сколько лет с тобой не виделись? – спросил его низкий и слегка полноватый человек с щетиной на лице.

– Да уж, поймал ты меня. Не знаю, сколько лет прошло, но, видимо, достаточно, чтоб ты успел превратиться это. – Ампер был зол из-за раболепия своего бывшего приятеля, из-за его глупой улыбки, простодушного выражения лица. По одному его внешнему виду Ампер уже мог понять, кем именно стал его бывший товарищ, и это тоже выводило его из себя.

– А ты все такой же! Слушай, можно у тебя спросить, как оно? Каково быть «звездой на небосводе искусства»? Вроде так тебя теперь называют.

– Прости, что отвечаю вопросом на вопрос, но каково это, будучи толстым, неказистым и низкорослым неудачником, расхаживать в костюме, который, если разобраться, даже не принадлежит тебе? – на лице Ампера красовалась самодовольная улыбка. Всей своей душой он желал ответа, хамства, злости со стороны своего собеседника.

– Грубо, конечно, но я могу понять. Знаешь, а у меня не такая уж и плохая жизнь. Недавно вот первенец родился, красивый такой. Я вообще к детям не очень, но когда своего увидел, то растаял. Работаю, на жизнь не жалуюсь. А костюм этот ношу…Мы ведь с остальными ребятами до сих пор общаемся, все очень рады за тебя, все считают, что тебе удалось сделать то, о чем мы мечтали. Когда люди видят тебя в этом костюме, то им весело, они радуются, забывают о повседневности. Я просто хочу делать то же самое. Петь я не умею, вот и все, что мне остается.

– Смотрю, ты по-прежнему видишь только то, что хочешь. Ладно, мне пора. – бросив сухое прощание, Ампер тут же ускорил шаг. Ему хотелось обернуться, но он продолжал смотреть прямо вплоть до своего дома.

В оперный театр Ампер зашел за час до начала выступления через черный ход. Он явно был не в духе. Швырнул свой фрак на свободный стул, сел, закрыл глаза и долгое время попросту молчал. Так продолжалось до тех пор, пока не пришел Карл, его помощник. Он принес с собой коробочку, в которой лежал аккуратно сложенный сатиновый костюм белого цвета. Он зашел, поздоровался и аккуратно положил коробку на стол.

– Вот, пожалуйста, держите.

– Убери это. – прошипел Ампер, не раскрывая глаз.

– Прошу прощения? Вы же всегда в этом выступаете. – Карл вдруг почувствовал себя виноватым.

– А сегодня вот не стану. Карл, убери, будь добр. Впрочем, можешь оставить его себе, если хочется. Только представь, что в этой толпе идиотов ты будешь единственным, кто носит настоящий костюм самого Александра Ампера. Мне не жалко. Нет, правда, а возьму и закажу себе новый, другого оттенка. Заодно посмотрим, как быстро до них это дойдет. Что скажешь?

– Скажу вам, – ответил Карл с небывалой серьезностью, – что вы говорите ужасные вещи, господин Ампер.

– О, правда? Давай же, просвети меня. Что такого отвратительного я сказал?

– Звезды красивые, потому что светят для всех. Если бы звезды не разрешали людям собой любоваться, то грош им цена.

– Вздор! Звезда сидит себе на небосводе, а про нас и знать не знает. Все, что нам остается – посматривать на нее и восхищаться. Не стоит заблуждаться на этот счет. Звезде одинаково плевать и на Карла, и на Ампера, и на остальных сомнительных персонажей. Некоторые из них уже вообще мертвы, а мы и не догадываемся. В любом случае, как это все вообще связано со мной?

– Вы так злитесь на тех, кто пытается вам подражать, хотя они просто пытаются показать свое восхищение. Что в этом плохого?

– Они восхищались, когда хлопали мне после выступлений, просили у меня советов, писали обо мне статьи и стояли в очередях за билетами. Сейчас все зашло намного дальше – они считают меня одним из них. Все, что я когда-либо делал, они считают, я делал именно для них. – Ампер с пыла стукнул кулаком по столу.

– А разве они не правы? Ведь так и должно выглядеть настоящее, вечное искусство. Оно создается для людей. Именно для их ушей вы поете, для их глаз рисуют художники. В конце концов, запоминаются голоса и картины.

– Для людей, говоришь? Для тех самых, которые в стельку пьяные приходят в театры, чтобы смыть с себя очередной неудачный день?

– Вы и правда их так сильно ненавидите? – спросил Карл с явным разочарованием.

– Если честно, то мне на них попросту все равно. Знаешь, что скажи мне, Карл, ты снова ходил к викарию, не так ли?

– Да, ходил. И что с того?

– Просто интересуюсь. Что же он такого тебе рассказал на этот раз? – ехидно спросил Ампер.

– Смейтесь, сколько вам угодно. Смейтесь над тем, кто хочет прожить жизнь правильно.

– Правильно? – перебил Ампер. – И как же правильно?

– Жизнь человека определяется тем, как много он сделал для других людей. Это ни в коем случае не делает его лучше других, потому что без них как раз все, что он делал, не имело бы никакого смысла. Понимаете? Если я изобрел колесо, то это никак не возвышает меня над тем, кто прикрепил его к своей телеге, потому что без него это колесо было бы ненужным. Колесо это, в каком-то смысле, вечно, ибо люди будут продолжать им пользоваться и после моей смерти, но оно не определяет меня как человека. Я не должен становиться в глазах людей человеком, придумавшим его, они не должны запоминать меня таким. Разумеется, иногда они будут вспоминать меня в этом ключе, будут благодарить меня и все такое, но я остаюсь собой, а колесо остается колесом. Если не я, то его бы скорее всего изобрел кто-то другой, потому что люди, опять-таки, одинаковы и равны. Все в этом мире идет своим чередом, подчиняется одним законам и измеряется одинаково, и с вашей стороны глупо считать, будто вы исключение. – Карлу было слегка боязно произносить это вслух, так как он знал, что с ним не согласятся. Более того, он понимал, что разозлит Ампера этим высказыванием.

– Ого! Я смотрю, наши проповедники живут вне времени – что-то такое они говорили и во времена моего детства. Иными словами, ты убежден, что человек должен думать о том, что он сделал не как о достижении, а как о подношении? – Ампер на удивление не был зол или раздражен. Он с интересом готов был продолжать этот разговор.

– Не совсем, но близко к этому. Я считаю, что вы слишком зациклены на себе самом, а не на том, что делаете. Само собой, без вас не было бы и вашей оперы, но сейчас я вижу перед собой человека, для которого верно и обратное утверждение. Вас бы попросту не существовало, если бы не опера.

– Помню, когда мне было около шестнадцати лет мамаша была очень недовольна моим сумасбродством и повела меня в церковь. Я тогда очень много говорил о том, что хочу прожить жизнь таким образом, чтобы меня запомнили. Викарий выслушал мои доводы и заявил, что жизнь человека, равно как и сам человек, забываются, а остаются только его поступки. «Представь, – сказал он мне. – что всю свою жизнь ты пакуешь некий конверт, который вскроют после твоей смерти. Некоторые из конвертов оказываются пустыми, иные же хранят в себе вещи, поражающие воображения, но это не повод судить о человеке. Каждый, так или иначе, занимается тем, что посылает конверты на один и тот же адрес». Я пропустил это мимо ушей, а самого викария обозвал слабовольным неудачником.

– Уверен, что уж он-то вас точно запомнил. – усмехнулся Карл.

– Так вот, ты когда-нибудь видел насекомых в янтаре?

– Приходилось пару раз.

– Они застывают в каплях смолы в самых причудливых позах. Мы видим все части их тела: крылья, ноги, глаза, туловище, жвалы. Видим их во всей красе, можем вообразить себе, каким было это существо во времена расцвета своей жизни. В сумме это складывается в один цельный образ. Все это ценой одного момента. Едва уловимого и совсем незаметного, но к этому моменту маленький жук шел всю свою жизнь. Так и с человеческой жизнью – это всего лишь образ, застывший в памяти. Образ, который состоит из нас самих, наших поступков, действий, того, что мы создали и разрушили. Если хоть чего-то одного будет недоставать, то ничего не выйдет, понимаешь?

Когда старуха-время хищно скалит свои гнилые зубы, то для нее не составляет никакого труда раскусить человека и прожевать его без остатка. Я же хочу, чтобы она сломала об меня свои грязные клыки. Хочу, чтобы я, Александр Ампер, застыл в одном мгновении. Может, это мгновение уже было, и меня уже запомнили, а может, ему только предстоит настать. Я знаю, что порой бываю невыносим и заносчив, но и ты постарайся меня понять. Эта, как ее называют, амперовщина так претит мне, потому что люди обесценивают все, что я делал долгие годы. Они не пытаются подняться ко мне, а норовят столкнуть меня к ним. Самые красивые жуки застывают по одиночке.