Читать онлайн Между исповедью и проповедью. Книга на вырост бесплатно

Чего больше в этой книге – проповеди или исповеди? Я пытался соблюсти баланс. Но разве это возможно? Разговор о себе и о том, что ты понял – жанры, связанные неразрывно. Наш опыт определяет наши умозаключения. События жизни, сомнения, неудачи, диктуют исповедальность. И то, и другое слито воедино.

Конечно, нам более известен жанр проповеди – учителям особенно. Мы привыкли внушать. А исповедь лишь имитировать. Но исповедальность, в данном случае – это искренность и открытость.

Очень редко мы говорим о себе, о том, где мы уязвимы и не так хороши. Но именно это и рождает доверие.

С интересом, удивлением и страхом

Страх вовсе не в опасности, он в нас самих.

Стендаль

Мне было пять лет. И дело было зимой. Ночью я внезапно проснулся от стука в окно (а жили мы на четвёртом этаже). Посмотрел в ту сторону и увидел страшную бородатую физиономию, уставившуюся, как мне казалось, прямо на меня. Я закричал от страха и бросился к маме. Потом выяснилось, что это была не ночь, а раннее зимнее утро, и бородатое страшилище – всего лишь рабочий ремонтной бригады, спешно что-то переделывающий на фасаде нашего дома. Находясь в «люльке», он неосторожно задел наше окно. Испуг мой, тем не менее, был настолько силён, что ещё лет десять после этого я не мог заснуть, не посмотрев в окно и не убедившись, что там никого нет. Это был мой первый запомнившийся страх из детства.

Человек рождается, входит в этот мир с удивлением, интересом и страхом. Вот так и живёт: с интересом к жизни и со страхом жить – что перевешивает, то и определяет его мироощущение, качество и образ существования. Со временем удивление и интерес, к сожалению, уменьшаются, а какие-то страхи накапливаются. Умные люди боятся сказать глупость, выглядеть нелепо, сделать что-либо не по форме. Но по мере взросления и такие страхи уходят. У возраста есть привилегия некоторой независимости от многих необязательных условностей. Даже страх обидеть близкого человека со временем может переплавиться в бережное отношение, в защиту, заботу, но не страх. Но приходят другие.

Многие мои знакомые, преимущественно ровесники, стараются сегодня не смотреть телевизор, не поддерживать разговоров о политике и заниматься исключительно своими делами. Причин такого добровольного информационного изоляционизма, как они объясняют, несколько. Во-первых, переживания по поводу происходящего сильно подрывают психическое здоровье, так как всё бессмысленно, и жалко рвать душу впустую. И, наконец, почему надо биться головой о стену, воевать с ветряными мельницами, чтобы осчастливить тех, кто этого не хочет? На самом деле есть ещё одна веская причина, которую неудобно произносить вслух – страх. Обыкновенный страх. Банальность страха.

А есть люди, в которых живёт «первозданный страх перед истиной и перед собственным „я“», как говорил Сартр. Они стремятся ко всему немедленному, сиюминутному. Они нуждаются в знаниях, не приобретённых, а впитанных с молоком матери. Они очень боятся разрушить тот «образ жизни, при котором от них никогда не потребуется ничего сверх того, чем они уже владеют». Они боятся впустить в себя что-то новое, незнакомое, потому что это разрушит их выстроенный, устоявшийся внутренний мир. Чтобы решиться на переустройство нужно обладать настоящим мужеством.

Конечно, с какой-то частью всё равно придётся смириться, ужиться, а может и сдружиться. Потому что страхов слишком много: они появляются вновь и вновь – сначала детские, потом взрослые: страх смерти, одиночества, неудачи, страх перед совестью, перед Богом. Страх жизни. Все эти страхи прилипают так, что не отодрать. А сейчас, по понятным причинам, все страхи обострились одновременно. Страх унижает. Страх парализует волю. Страх съедает душу, пытаясь овладеть человеком целиком. Говорят, самый эффективный путь избавления от страхов, хотя бы от их части – стремление к личной свободе. На этом пути они развеиваются. Кто-нибудь пробовал?

Но есть и полезные страхи. Страх потерять лицо, личное достоинство, испортить себе некролог. Что называется, репутационные страхи. Так что – кто чего боится больше.

На этом свете меня огорчает только одно – то, что нужно становиться взрослым.

Антуан де Сент-Экзюпери

Коэффициент солидности

В самом начале 1990-х я, уже работая журналистом, позвонил известному директору школы. Мы не были приятелями, но знали друг друга по институту. Звоню по делу. Представляюсь, рассказываю о причине звонка. Разговариваю, естественно, на «ты». Но чувствую, что застревает у меня внутри это «ты». Уж слишком вежливо и формально держится со мной бывший знакомый, как будто бы и признав. Нет, не то чтобы он не вспомнил, кто я такой, но в первую же паузу в разговоре спросил: «Хорошо, А.А., я понял вас, но должен посоветоваться с коллегами по округу».

Я сначала сделал стойку – может, шутит так. Но нет, никаких шуток, это он со мной, с которым не раз выпивал на «картошке», перешёл на «вы». Боюсь я таких вот «очень взрослых» людей. Не по возрасту – я и сам далеко не юный, – и не по размеру живота, площади лысины или количеству седых волос. А по коэффициенту солидности. По степени внушительности. По тяжести прожитых лет и усталой опытности во взоре.

Они, эти очень взрослые мужи, как будто уже родились с отчеством, сразу папами и мамами, директорами школ или командирами полков. На этих людей давит груз значимости. У них почти всегда серьёзное выражение лица. Они боятся быть смешными. У них короткая память – они, как правило, плохо помнят детство. Они давно похоронили в себе того самого парнишку, что был обречён на вечную жизнь в их душе.

Что такое вообще взрослость? Как её совместить с детскостью? Как-то раз моя знакомая сказала после шоу Вячеслава Полунина: «Это детская непосредственность при взрослом взгляде на жизнь».

Очень точно. Ведь что такое взрослый взгляд на жизнь? По-моему, это совестливый взгляд, и ничего больше. У детей совесть ещё ленится, ей много позволяют – мол, успеет ещё потрудиться, пусть побалуется. Поэтому взрослость, получается – обретение совести. И лишь это, по большому счёту, плюс определённая опытность (бывает, что и в ущерб искренности) отличает взрослого человека от ребёнка.

Выросшие дети: кому-то удалось сберечь детскость – залог чистоты и непосредственности, а кто-то потерял её на пути взросления, перепутав с невинностью.

Ищите пару

У меня по-прежнему сердце маленького мальчика. Оно пылится в стеклянном графине на моём столе.

Стивен Кинг

Однажды знакомая подарила мне маленькую бронзовую фигурку мальчика в коротких штанишках и в кепке, похожего на футболиста. Или просто на мальчика, разглядывающего свой палец. Она отдала его, потому что не могла подобрать ему пару. У неё такая теория – всё должно иметь пару.

Я поставил мальчика на полочку рядом с местом, где сплю. И вдруг почти физически почувствовал, как ему одиноко.

На следующий день я затеял небольшую уборку, и в ворохе старых ненужных бумаг – аннотаций к лекарствам, каких-то коммунальных счетов, которые как раз собирался выкинуть, обнаружил маленькую костяную белую собачку с чуть отломанным хвостиком. Это была такса. Таксы очень мужественные и преданные, умные собаки, но главное – с потрясающим чувством собственного достоинства. И меня сразу осенило – это и есть пара для мальчика в кепке.

Вечером, глядя на эти две фигурки, вдруг подумал, что до сих пор никак не могу найти пару другому маленькому мальчику, что живёт внутри меня. Напуганному и одинокому, добросовестному распределителю моих тревог. Этот внутренний ребёнок, этот золотой петушок на башне, наверняка уверен, что помогает, охраняет меня. Иногда мне хочется поблагодарить его и сказать: хватит, теперь я сам. Но кто-то ведь поставил этого часового у ворот моего подсознания, и он не уйдёт без приказа. Кто должен отдать ему этот приказ? Кто сменит его на взрослого часового, способного отличить мнимую тревогу от настоящей?..

Очевидно, я сам. Но сначала мы должны встретиться. Как в повести Ричарда Баха «Бегство от безопасности», где как раз происходит такая встреча автора с самим собой, девятилетним хранителем всех детских страхов. Встретиться, чтобы уже не расставаться. Но, в первую очередь, мне надо успокоить мальчика. И обеспечить ему безопасность. А потом всегда держаться вместе, уже ничего не боясь. Преодолев страх одиночества и брошенности, перезагрузив тяжесть ответственности, почувствовав гармонию.

Я должен, наконец, составить пару своему Альтер-эго из детства. И пусть он будет внутри меня – весёлый, жизнерадостный малыш, как ему и положено, уверенный в моём покровительстве и любви.

Отныне каждый из нас – он, маленький, неуверенный и робкий перед жизнью, но сохранивший детскую искренность и непосредственность, и я, вынужденный излучать уверенность взрослый, погрязший, на самом деле, в сомнениях, но исполненный ответственности, – две половинки, составляющие диалектическое целое.

Теперь у меня есть о ком заботиться, у него – в кого верить. Это поможет сохранить столь необходимую для жизни детскость, в то же время убавив столь опасную для неё инфантильность.

Зрелость…

Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела.

Дж. Сэлинджер «Над пропастью во ржи»

Что значит быть зрелым человеком? Не делать глупостей, которые делал раньше, по незрелости, не наступать постоянно на одни и те же грабли, не дуть на воду, не обижаться по пустякам, уметь прощать и не бояться меняться, признавая ошибки. Не ставить себя на равных с детьми, быть снисходительным. Не делить ни с кем вины, но и не ходить с вечным пеплом на голове, разделять коллективную ответственность, но не в равных долях; принимать самостоятельные решения, но и прислушиваться к чужому мнению, от которого, тем не менее, не зависеть. Прочесть обязательные книги, посмотреть хорошие фильмы, слушать божественную музыку и сделать это потребностью. Привыкнуть обновлять жизненные приложения и периодически чистить «хранилища». Понять, что мир несовершенен, научиться соизмерять и балансировать, стать более устойчивым, смириться с тем, что одиночество – не обретение, а обречённость, жизнь самоценна, что бы ни ставили выше; что ум с сердцем не в ладу, а чувства всё равно важнее. Стараться жить по любви, помнить по справедливости, и умереть с достоинством.

А что значит «не дозреть»? Это не обладать всем тем опытом, что приобретается с возрастом. А приобретя, не сделать никаких выводов.

И, наконец, что такое «перезреть»? Это значит зачерстветь в своей мудрости, потерять интерес и эмпатию к окружающим, утратить контакт со своей молодой душой, научиться думать ни о чём, делать всё только по привычке, завещать «никому-ничего» и умереть по необходимости.

Кожно и книжно

Истории из детства, сентенции взрослого человека, как будто умудрённого неким опытом. Не знаю, насколько умудрённого, но с опытом. Я ставлю вопросы, пытаюсь ответить. На самом деле, у всех нас есть ответы. А как же иначе – иначе паралич. Но кто посмеет сказать, что совершенно уверен в своих ответах? Как писал Эрик Эммануэль Шмитт в «Испытании Иерусалимом»: «Отсутствие сомнений – интеллектуальное самоубийство».

К примеру, возьмём всё тот же сакраментальный вопрос – меняется ли человек? Сформулируем его в этот раз по-другому: а сам-то я изменился? Мне всегда легче рассказать и показать на себе – «на манекене».

Да, я менялся, выдавливая из себя сначала труса, потом учителя; учился любить, не обижаться по пустякам, быть терпимее, доверять, не делать из мухи слона; не обманываться на свой счёт, не зацикливаться на себе, уметь говорить «нет», держать удар. Всё до сих пор в процессе.

Но, кажется, мне всегда было понятно, кем я не хочу быть. Кем быть – всегда есть варианты. Важнее понять – кем не стать. Попытка совмещать несовместимое – самое болезненное состояние.

Я всегда боялся тюрьмы. Сумы нет, если только иногда в последнее время. А тюрьмы боялся. И ещё давно, в самом начале 70-х, понял – не готов к профессиональному диссидентству, не пойду в тюрьму, займусь «малыми делами». (Потом расскажу историю, после которой я определился). Что совсем не мешало оставаться инакомыслящим. Точнее, мыслящим свободно. Поступающим далеко не всегда.

Я боялся тюрьмы, потому что думал, что не смогу выдержать унижения. Помню, читая «В круге первом» об аресте дипломата Иннокентия Володина, сильнейшим образом переживал, когда, будучи арестованным, он сразу лишился респектабельного «Вы» и вынужден был стоять голым перед тюремщиками. Самая сильная и страшная сцена из «Утомлённых солнцем», когда охранники избивают в машине легендарного комдива Котова, и после крупным планом показывается жалобная улыбка раздавленного человека.

Да, слава Богу я этого не испытывал. Я об этом только читал и смотрел. И я ни капельки не жалею, что не имел такого опыта. Да что там тюремного, я ощущал дефицит даже житейского опыта. (Честно говоря, остерегаюсь людей с «большим житейским опытом»). И здесь на помощь мне приходили книги. Какую роль в моей жизни сыграли книги? Огромную. Мы познаём мир непосредственно и опосредованно через культуру. Кожно и книжно. Бывают перекосы. Возможно, у меня в сторону книг. Но они не то чтобы заменили мне реальную жизнь, но раздвинули горизонты. Я всё-таки пытался «их жить».

Хватало ли мне общения? И да, и нет. С одной стороны, у меня очень широкий круг друзей и знакомых. И я лично был и сейчас знаком с многими известными людьми. Но чаще шапочно. И мне, зачастую, не хватало длительных бесед. Хотелось молчать и слушать, а не выслушивать и отвечать. Хотя я был и у Окуджавы в Москве, и у Копелева в Кёльне, и у Рабина в Париже.

Но я же не был их собеседником в полном смысле слова, а учителем, приглашавшим выступить у себя в школе, журналистом, берущим интервью, или заодно с другом, позвавшим меня с собой в гости.

Мне, любознательному экстраверту, нравились любые формы социального общения: в поезде, в соцсетях. Признаюсь, я любил писать заочные письма. Не выдуманным, а вполне реальным адресатам. Но не Лотману или Эйдельману, а другим популярным людям, кто попал в беду, и кого мне хотелось в тот момент поддержать или предупредить, дать совет.

Я писал почти с уверенностью, что отправлю письма. Но почти никогда не отправлял.

Почему? Потому что было неловко. И оставалась рубрика – «что бы я сказал, если бы…».

Странное, взаимоисключающее желание: беседовать с незнакомыми и непохожими людьми, притягивающими именно своей инаковостью, с другой – искать свой круг, свой карасс, своё «закулисье». Контрастный душ – говорят, полезен. И всё-таки предпочитаю тёплый – свой.

…Меня спрашивали: если бы была возможность прожить ещё раз, многое бы изменилось в моей жизни? Многое. Главное – мне не хватало умения и мужества любить. Сейчас у меня есть внук – любимый человек. Сам не ожидал от себя такого. Он скрасил моё одиночество, наполнил жизнь смыслом, сделал её временами радостной. А сколько я всего пропустил… Но лучше поздно, чем никогда, правда? Собственно, для внука, в основном, я всё это и пишу. Так сказать, на вырост.

Преимущества слабости

Как-то давно мне принесли книгу со словами: «Вам будет интересно». «Герберт Уэллс? – с удивлением и несколько недоверчиво прочитал я на обложке. – „Негасимый огонь“. Никогда не слышал. Это фантастика?» «Да, нет… Это совсем не фантастика. В, общем, прочтите». «Ладно, прочту», – пообещал я. И прочёл.

Книжка оказалась действительно замечательная. Сюжет прост. На директора известной и респектабельной школы вдруг обрушилась череда бед: сначала несчастный случай с учениками, потом известие, что сын убит на фронте (шла Первая мировая война), в конце концов, сам он заболевает раком. Попечительский совет, пытаясь его заменить, предлагает кандидатуру антипода. И директор восстаёт против него. В итоге он побеждает: и рак, и остаётся директором, и сын оказывается жив – в плену.

Много в этом романе меня тронуло, многое заставило задуматься, но, может быть, самое сильное чувство возникло в тот момент, когда директор получает письмо солидарности и поддержки от бывших учеников с фронта.

Я получал много писем от детей: особенно много из армии, и с объяснениями в любви, и с благодарностью, и с претензией, и с поздравлениями, вопросами, просто так. Но вот, когда мне было худо, и меня тоже отстранили от школы, писем в защиту от бывших учеников не последовало. (Заступились и поддержали только старые друзья). Очень давно это было. Но я хорошо помню, что было обидно. Казалось, мои ученики уже достаточно взрослые, чтобы понять – я нуждаюсь в их поддержке. Потом, спустя годы, выяснилось – не понимали. Почему? Я казался им тогда исполином, который со всем сам справится, им даже в голову не приходило, что МНЕ нужна помощь. Мне, ещё совсем молодому человеку.

И вот не сразу, но постепенно я начал понимать: с учениками, со своими детьми, с людьми вообще надо быть слабыми. (Конечно, за исключением тех случаев, когда придётся дать решительный отпор). Не надо делать из себя волшебника-небожителя или закованного в латы рыцаря. Можно остаться на коне, но при этом потерять к себе человеческое отношение.

Стремление снизу вверх неистощимо. О каких бы основаниях ни размышляли философы и психологи – о самосохранении, принципе удовольствия, уравнивании – всё это не более, чем отдалённые репрезентации великого движения ввысь.

Альфред Адлер

Направление взгляда – вверх

Мой бывший ученик почти никогда не смотрел по сторонам или наверх, только вперёд или себе под ноги. Даже когда мы ездили на экскурсии, гуляли по городу, он что-то слушал, но не смотрел. И мне казалось, что и не очень слушал. Я как-то обратил его внимание на это.

Символичным образом такая особенность совпадала со спецификой его характера и жизненным кредо – он был (и есть) человек практический, коммерческий, исповедующий философию сермяжной правды. В какой-то момент жизни, когда мы тесно общались, он попал в орбиту моего влияния и вынужден был довольно много читать, особенно немецких писателей: Ремарка, Бёлля, Фриша, Томаса Манна. Потом мы разошлись, точнее, он повзрослел и стал на свою стезю, а она шла несколько параллельно с моей. Круг его чтения резко поменялся: теперь он читал книги только об успешных людях – биографии и автобиографии. Его интересовала анатомия успеха. И он его добился.

И вот как-то я получил от него небольшое видео. Он тогда отдыхал где-то на островах. И прислал мне маленький ролик, где волны медленно, чинно, однообразно набегали друг на друга. Он знал, что я люблю сидеть у моря или даже у реки и наблюдать за этим успокаивающим накатом воды на берег. И он читал «Будденброков» и знал, что мне очень нравится тот момент, когда в Травемюнде, вот так же на берегу моря, сидит Томас Будденброк и размышляет: «Волны! Они набегают и рассыпаются брызгами, набегают и дробятся – одна за другой, без конца, без цели, уныло, бессмысленно. И всё-таки они успокаивают, умиротворяют душу, как всё простое и неизбежное».

После видео последовала эсэмэска: «Я впервые смотрю вверх».

Цель жизни – гербарий счастья?

Главное, чего не хватает миру, чтобы стать счастливее, – это ума.

Бертран Рассел. «Нобелевская речь»

Никогда не понимал и не считал целью жизни – счастье. Что это такое? «Я желаю счастья вам», – так пелось в популярной советской песне. Чего конкретно? Особого эмоционального состояния, эйфории, которую каждый испытывает по совершенно разным поводам? И сколько оно может длиться?

Говорят, Толстой насчитал всего четыре минуты счастья в свой жизни. (Не проверял достоверность высказывания). Тем не менее, счастье – что-то мимолётное, редкое, «калиф на час». И ради этих мгновений человек живёт? В этом смысл его жизни? В получении этого кайфа? Есть и другие способы.

«Счастлив тот, кто не замечает, лето теперь или зима», – написал Чехов в «Трёх сёстрах». Ну так это какая-то беззаботная стрекоза получается, что лето красное пропела. Притом несчастливая стрекоза, так как у сестры Маши, которая произносит эту фразу и всегда одевается в чёрное, жизнь явно не удалась.

Многие вообще думают не о счастье, а о том, как бы избежать несчастья, многочисленных неприятностей и ловушек, подстерегающих человека на жизненном пути. Человеку свойственно считать больше от обратного: как избежать, а не приобрести. Счастье же слишком субъективное, конъюнктурное состояние человека: для кого-то это звёздное небо над головой, а для голодного – кусок хлеба, для одного рождение ребёнка, для другого – выигрышный билет в лотерею. У каждого свои мотивы для счастья. Кому-то счастье в любви (кому-то в картах), кому-то достаточно, «когда тебя понимают». (Я бываю по-своему счастлив от общения с умным человеком, в том числе, опосредованно с автором увлекшей меня книги). Кто-то вообще считает, что счастье – это не особые моменты жизни, а сама жизнь. А особым, почему-то, бывает «еврейское счастье».

Наверное, самыми счастливыми были те, кто выжили и были освобождены из концлагерей. Или в первый день после войны, когда «лучше всего спится»: «проснёшься и не знаешь: смеяться, что всё это пережил и выжил. Или плакать?» (Людвик Ашкенази). И стоило ли их счастье годов страданий? Тот же «один день Иван Денисовича» в лагере прошёл по-своему счастливо – закосил, шмон удачно прошёл: lucky day.

Счастье – это, возможно, особое мироощущение. Есть такие люди – они всегда счастливы, у них так устроено их восприятие жизни. И оно не зависит ни от богатства, ни от здоровья. Я где-то читал, что одной из самых счастливых наций по самоощущению считаются кубинцы. А американцы, у которых уровень благосостояния играет решающую роль, оказывается, как выяснил знаменитый психолог Даниэль Каниман, замечают повышение уровня счастья от повышения дохода только до достижения $75 000 в год, после этой точки влияние роста благосостояния на ощущение счастья прекращается.

При таком разбросе, что остаётся? Быть может, коллекционировать свои счастливые моменты жизни, собирать их по крупицам и хранить? Только ведь передать эту коллекцию по наследству не получится; разве что гербарий счастья.

И последнее: не надо сравнивать, чья жизнь счастливее. Общих критериев нет.

Или всё же есть?

Интонация остаётся

Гуляем по Делегатскому парку в Москве с сыном моего друга. Разговариваем. Я всё печалюсь от происходящего, он же, человек средних лет, деятельный, старается придерживаться позитивного отношения к жизни, а главное – конструктивного.

Мы оба нахваливаем парк: современные детские и спортивные площадки, тренажёры на воздухе, велосипедные дорожки, новые удобные скамейки, внутри парка уютный итальянский семейный ресторан. Много молодёжи, родителей с детьми.

«Вот видите, – говорит мой спутник, – а ведь ещё десять-пятнадцать лет назад об этом и не мечтали, а сейчас в порядке вещей. Вот так и в остальном, всё постепенно придёт в норму – никуда не денется. С этим можно и нужно работать, и результат обязательно будет, да он, собственно, и есть».

В этот момент мама мальчугана лет семи делает ему какое-то замечание. Да и не замечание даже, она так с ним разговаривает. Что-то вроде: «Иди сюда, я кому сказала…». Услышали? Узнали? Да, да, именно такая интонация – грубоватая, раздражённая.

Я спросил: «А вот эта интонация тоже изменится? Что с интонацией делать будете?» «Ну да, – соглашается собеседник, – проблема… Но и с ней справимся, придёт время, когда будет организована учёба и вот для таких мамаш – как разговаривать с детьми. Ведь они просто не знают, им не объяснили, а они привыкли, как и с ними… Им кажется, что это строго. И всё же они своих детей любят…». И после небольшой паузы добавил: «По-своему».

Очень часто, когда я высказывал что-либо критическое или скептическое, говорил, что, на мой взгляд, надо сделать или не делать, меня всегда спрашивали и спрашивают – «КАК?» И я всегда затрудняюсь с ответом, потому что не «технолог» и в технологии не верю, пока нет понимания, ЧТО не так и почему, пока не установлены причинно-следственные связи и не расставлены приоритеты. Уютные и современные парки способствуют смягчению нравов, «Москва похорошела», цивилизованное пространство дисциплинирует, но интонация – «из другой оперы».

А в тренинги я не очень верю.

Норма, или Жизнь на цыпочках

Нормальный человек – тот, кто, живя в своём мире, понимает, что их, миров, бесчисленное множество, легко, однако, сводимое к двум – его миру и всем прочим. Он знает, что любое его или чьё-либо действие, слово или соображение, сколь бы очевидным оно ни казалось, всегда будет иметь по крайней мере два смысла. Иначе говоря, нормальный человек знает двусмысленность человеческого существования, своего в первую очередь, двусмысленность, не сводимую ни к чему одному и единственному.

Александр Пятигорский. «Философия одного переулка. Древний Человек в Городе»

Покажите мне психически здорового человека, и я вам его вылечу.

Карл Густав Юнг

Что есть норма? Тяжелейший и один из самых востребованных вопросов. Автор первой цитаты, блестящий и неповторимый философ Александр Пятигорский, производил впечатление вполне сумасшедшего. То, что нормально для одного, совершенно ненормально для другого. Так есть ли общие критерии нормальности? Думаю, что тоже нет. У каждого есть своя шкала норм и определение нормальности. Как у разных людей, к примеру, разный порог чувствительности к боли.

Особенно трудно определить нормальность в культуре. «Ненормальное искусство» со временем становилось классикой. Всё самое выдающееся придумали, скорее всего, не самые нормальные люди на земле. Зато нормальные лучше всего могут всем этим пользоваться, хотя создавать у них получается намного хуже.

Другое дело, чтобы как-то упорядочить жизнь, люди придумывают правила общежития, традиции, общие моральные критерии. И нормой становится то, что принято в тех сообществах, в которых ты находишься. В обыденной жизни, на войне или в тюрьме нормативы различны.

Итак, норма социальна и субъективна – порой это создаёт проблему. Особенно, когда нормы пытаются навязать: что большинство меньшинству, что меньшинство большинству, начальник своим подчинённым и так далее.

Можно ли при этом сохранить свои, личные нормы и следовать им, невзирая на общепринятые? «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», – писал Ленин. А он не всегда был не прав. Тем не менее, внутри себя мы всё равно имеем личную нормативную шкалу, которая равнозначна ценностной. Если мы теряем эту «двусмысленность человеческого существования», то теряем часть нормальности – социальную или персональную. Никакой идеал не может стать нормой. Это как в СССР: был план – 100 процентов, его, случалось, перевыполняли, и тогда уже рекордные, к примеру, 110 процентов становились нормой. (К слову: поэтому план старались выполнять, но не перевыполнять.)

«Норма в идеале» – это всегда претензия на перевыполнение плана, постоянная жизнь на цыпочках.

У каждого свой «чердак» и свой «подвал». В смысле, свои плановые нормативы – высшие и низшие. У меня пониженная температура тела – для меня это норма. У кого-то пониженное давление – здоровое, нормальное состояние, а если повысится до общепризнанной нормы – криз. «Нормально» всегда по вкусу – соль, перец и так далее. Кому война, кому мать родна. Что русскому хорошо, то немцу смерть. Кому-то жизнь в определённых безнравственных, антиэстетических обстоятельствах невыносима, другим, как сегодня принято говорить – «норм».

Обыкновенный человек для нового порядка

Монолог члена Партии Среднего человека: «Люди созданы, чтобы жить вместе, чтобы обделывать друг с другом дела, беседовать, петь вместе песни, встречаться в клубах и в лавках, на перекрёстках, – а по воскресеньям – в церквях и на стадионах, – а не сидеть в одиночку и думать опасные мысли».

Владимир Набоков. «Под знаком незаконорождённых»

Средний человек озабочен тем, как бы ему убить время, человек же талантливый стремится его использовать.

Артур Шопенгауэр

Когда внук был подростком, на очередной мой монолог, что надо стремиться стать лучшей версией себя, он ответил: «Я же обыкновенный мальчик». О, всю его последующую жизнь я ему этого «обыкновенного мальчика» припоминаю. Притом, что уже тогда он вряд ли хотел быть обыкновенным, но боялся сознаться в своих амбициях – вдруг что не получится, вдруг поймут не так. Его амбиции росли прямо пропорционально его неуверенности.

Кто такой обыкновенный человек? Это не «простой, мирный, скромный обыватель», не тот, кого Бог обделил какими-то необычными способностями, не тот, кто остановился где-то на полпути по карьерной лестнице, а кто больше боится, что его заметят, чем, наоборот, не заметят. (Хотя, часто бывает, как сказал уже взрослый внук, «человек прячется, чтобы его нашли»).

«Обыкновенный человек» – средний человек, усреднённый: человек массы, толпы, его кредо – быть как все и не выделяться. Это не человек «золотой середины». Средний человек – это психология, а не отметка роста. Он доволен среднестатистической ролью. Ширпотреб. Всегда в ходу. Он человек стаи. И чувствует в ней свою силу.

Средний человек – это тот самый обыватель, который сложности жизни, сложным обществам предпочитает простоту гладкости гальки. Он быстро устаёт от «анархии» и личной ответственности и хочет, даже требует порядка. И если хаоса действительно много, а государство, сами люди-граждане, с ним не справляются, порядок-таки приходит и побеждает. И именно средний человек и становится олицетворением этого «нового порядка».

Философия трудных времён

Гораздо важнее, чтобы ты сам познал себя, нежели тебя познали другие.

Луций Анней Сенека

Разум, неподвластный неистовым страстям, лучшее убежище для человека, ибо нет крепости более неприступной, где можно укрыться и найти спасение.

Марк Аврелий

Внук, пролистав «Западную философию» Бертрана Рассела с моими пометками, обратил внимание, как их много в главе про стоиков. Отсюда сделал вывод, что и я стоик. В смысле, мне близки их взгляды.

Мне действительно нравятся стоики – их космополитизм, их стремление к осмысленному сохранению себя, своего духовного начала; их разумность, целеустремлённость, мужество, «философское», спокойное отношение к смерти. Я уважаю стоиков. Единственно, мне не близка их суровость – слишком сильные, они не проявляют сочувствие к слабости. Да и разум слишком абсолютизируют, подчиняя ему эмоции и чувства, достигая душевного равновесия и внутренней свободы за счёт разумного контроля всего и вся. И я не стоик – потому что не готов во что бы то ни стало идти до конца, вплоть до самопожертвования. Мне не нравится, или я просто не готов к этому «во что бы то ни стало».

Сегодня философия стоиков, в определённом смысле, актуальна и востребована, так как её называют иногда «философией трудных времён». Она акцентирует внимание на рациональном подходе к жизни и внутреннем спокойствии. Очень близка к известной молитве – принять неизбежное, обрести смирение, не браться за то, что невмоготу, рассчитывать силы – помогает справиться с неопределённостью и выстоять.

Я слышал, что стойкость часто уподобляют некоторой устойчивости. Для меня стойкость и устойчивость – немного разные вещи. Стойкость – это когда стоять трудно, но ты стараешься, терпишь, преодолеваешь и… выстаиваешь. (Не в очереди – там нужно терпение). А устойчивость – некий навык что ли, свойство, способность, тоже, в некотором роде, вид разумного поведения.

Ещё одна важная вещь: стоики жили по своим принципам, а не просто их декларировали. Жили и умирали, оставаясь приверженцами своих идей. Недаром их кумиром был Сократ.

Смирение для жизни

Давным-давно, читая «Бойню № 5 или Крестовый поход детей», я познакомился со знаменитой молитвой: «Господи, дай мне душевный покой, чтобы принимать то, чего я не могу изменить, мужество – изменять то, что могу, и мудрость – всегда отличать одно от другого». Потом неоднократно слышал её по разным поводам и сам иногда повторял для других.

Но как бы это правильнее сказать? Надо много раз нарушить эти желанные правила жизни и так устать от этого, чтобы в один прекрасный день проснуться и окончательно понять – пора не только произносить правильные слова, но и им следовать.

Для меня самое тяжёлое – не в том, чтобы найти в себе мужество что-то менять, и даже не в том, чтобы приобрести мудрость и не наступать на грабли. Тяжелее всего обрести душевный покой и смирение. Даже с мыслью, что ты чего-то не можешь, очень трудно смириться. Тем не менее, из общих предметов «базового профиля» в школе жизни «Учение о смирении» – один из самых обязательных. Смирению надо учиться хотя бы уже для того, чтобы, когда придёт время, суметь достойно примириться со смертью. Но главное, его надо освоить для жизни.

Лично я давно устал от пирровых побед и от донкихотства. Устал бороться против несправедливости, пошлости и хамства. Бороться и переживать. Переживать за каждую услышанную на улице грубость, увиденную в интернете жестокость, очередное встретившееся на пути разочарование. Но окончательно примириться с несовершенством этого мира всё равно очень трудно. Но приходится. А этот пост, который может показаться проповедническим, скорее, самовнушение.

Хотя это не означает отказ от идеалов. Особенно, пока ты молод. Идеалы указывают вектор развития, помогают преодолеть земную гравитацию, обрести смысл. Другое дело – идеализация жизни, то есть приписывание ей свойств, которыми она не обладает, обман зрения, самообман. Идеалы и идеализированный взгляд на мир – не одно и то же. Можно любить летать, но не пытаться научить весь мир полётам наяву.

И конечно же, прекратить всё время вопрошать себя и окружающее пространство: «Как же так?», «Как так можно?». Можно. А вот переделать всё и всех невозможно. И не надо даже пытаться. Глупо воспринимать дурные поступки других как личное оскорбление. Нельзя вечно бороться с мировой несправедливостью. Это часть жизненного интерьера, реальный, а не придуманный мир, среда обитания. Никто не заставляет её любить. Но не надо её ненавидеть. Не надо пускать в своё сердце отчаяние и страх. Нельзя тратить всю энергию только на переживания и борьбу со злом.

Лучше заниматься собой. И по мере сил облагораживать мир вокруг себя. В конце концов, есть масса таких дел, к которым надо приложить руки. И много-много людей, которые ждут, чтобы мы открыли им своё сердце.

PS. Как сформулировал вчера, после избрания Трампа, мой друг: задача на ближайшее время быть реалистом, но не стать циником. («От себя добавлю: на всех широтах».) Задача вполне стратегическая.

Я – «возможнист»

Могущество Человека возросло во всех областях, но не распространилось на самого человека.

Уинстон Черчилль. «Нобелевская речь»

Я заметил, что когда – редко – «улыбался» в том или ином посте в соцсетях, сердечек под ним становилось в два, в три раза больше. Людям хочется света, радости, улыбок, оптимизма. Это так естественно. Лично я всегда любил и люблю фильмы со счастливым концом, хочу, чтобы добро побеждало, зло было наказано, и чтобы в конце туннеля появился свет. И не стесняюсь этого.

Борхес писал: «Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам». А зачем другой «The end»? Кино же мираж, иллюзия, а не реалити-шоу. Или пусть будет хотя бы открытый финал, когда сохраняется надежда – герой не погиб, друг не предал, он всё ещё её любит…

Я назвал свой телеграм-канал «Хронические вопросы», и зачастую даю «хронические ответы». И они, честно говоря, далеко не всегда вселяют оптимизм. Напомню своё кредо: «Пессимизм разума и оптимизм воли». Мне не хочется делать что-то против, вопреки своему разуму. Но я хочу, чтобы и во мраке он улавливал светлые проблески, свежий ветерок, искал выходы. Я люблю светлых людей. И это совсем не значит, что весёлых, не говоря уже про тех, о которых говорят, что «смех без причины – признак дурачины». И не тех, кто вечно «на позитиве», а светлых внутри: может быть, внешне «мрачных парнишей», но у которых душа светится. И, если всё же меня спросить, оптимист я или пессимист, отвечу, как сказал один известный американский экономист: «Я возможнист».

Я верю в возможность лучшего и не фаталист неудач и катастроф. Вот и Харари предлагает «первым делом снизить накал апокалиптических пророчеств и от паники перейти к удивлению». Почему? Потому что «удивлению свойственна бóльшая скромность, а, значит, и бóльшая проницательность». После чего предлагает: «Попробуйте сказать себе: на самом деле я просто не понимаю, что происходит».

У нас, гуманистов, почти у всех есть педагогическая жилка. Историческая связь между гуманизмом и педагогикой указывает на их психологическую связь. Не следует снимать с гуманиста обязанность воспитывать людей. Её просто нельзя отнять у него, ибо только он может передать молодёжи идеи человеческого достоинства и красоты.

Томас Манн. «Волшебная гора»

Мы слушали Битлз

Помните, как начинается «История любви» Эрика Сигала: «Что можно сказать о двадцатипятилетней девушке, которая умерла? Что она была красивой. И умной. Что любила Моцарта и Баха. И Битлз. И меня».