Читать онлайн Дружина Князя. Сказание 1. На холме бесплатно

Часть 1

Убывал третии месяц, да четвьртъ луну набирал, в народе сухим окликаемый, да точию во владениях Святосева Святовидича – мёрзлым. И оттого се, иже в ночь земля онде белела, а в день дождём упивалась. Поелику племена на сонмище не рассчитывали, так: овёс стойкий засеяли, озимый хлеб проредили, и погоды ждали. Да всякий инуде ведал, яко не воспевала твердь удела Краевого зерна в неё, вложенного, и другим похвалялась: самоцветами в залежах схороненных, гранитом в почвах раскиданных, зверьём пушным в лесах смешанных, да рыбой жирной в реках и озёрах взращённых. Богатый удел! На пищу изощрённый. Каравай инуде из шишек пекли, да из них же заготовки делали, орехи для муки мололи, и их же в хмель огулом с ягодами добавляли. Подённый злак народ тожде в быт приходовал, но тот на лодьях из иных волостей Княжества Великого Роского доставляли. Зависел от тех Краевой удел, да эк ноне Князь его Удельный – Святосев Святовидич – от братьев своих верных.

Бередился он непосильно, себя изнутри съедал, понеже войско целое пропустил, град, гранённый, сжечь ворогам позволил, людей не защитил. На миг всего кольцо правящее снял, то Тысячникам не передав, и мнил, успеет, весть о делах дружины из умов Белого братства вычистить. И успел, да устал зело – чрез земли тянуться, свет Святой обходить – иже нордманнов не приметил.

Обаче попрекнуть его за то никто из братьев не посмел, поелику с Белым теремом давний бой те вели. Волхованство и на жизнь Великого Князя покушались, и един раз чуть того не сгубили. А нынче новьим укладом истязались, яво витязей с духовенством равнял. И главное дружина ниякого доказать не дюжила, янысь, и пытались, да сам, Великий Князь, Унче земли Роской, Градимир Ростиславич, мир внутренний сохранить ладил, всем болого ниспослать схожее прочил. Авось посему и не бранились други, егда причину пропуска Святосев Святовидич им сообщил, да в укор ему ту паче не поминали. Одначе то они, и их то воля, сам себя Князь Краевой простить не силился.

Вестимо, Святосев Святовидич о них думал, о народов целостности, да желании Князя Великого, но проблема в суженой его крылась. Не грезила Чернава с ним рука об руку в сей жизни бродить, видеть его ажно не жаждала, поелику он от той отстал. Добр вельми был, да навязываться не умел, супротив воли женской ничуть делать не хотел. На иже сподобился, то при встрече их предложил, и отказ, и не один, достойно принял, существовать продолжил.

Право всё изменилось, покамо Градимир Ростиславич Святосева Святовидича эк Князя Удельного на волость Краевую вече тому посоветовал, и егда племена то, послание, радостно встретили. И не диво, он подмастерьем Белояра Мстиславича, советника Князя Великого, именовался, да Тысячником рассудительным прослыл, яво уж о воинских заслугах его сказывать. Рось его доблесть опосля стычек с Ватыгами на море Сверном воспевала. И в угоду вече присутствие Святосева Святовидича в уделе зрелось: имя того же с Колосом Яровым вязалось, а волости Краевой точию зерна и не хватало. И оттого люд так думал, иже по поверьям жил, тем уйму времени уделял, ан в них Князь, избранный, с уделом сходился, его продолжением гляделся, инда основой и дыханием того зиждился. От сих и по желанию, и устою на Святосева Святовидича венец водрузили. Втагода и Чернава бесстрастие на милость сменила.

И радость Князь Краевой скрыть не порывался, ему инда жить сызнова вздумалось. Зане в Унчий удел он вернулся, но инуде остатнюю надежду и отпустил. В мыслях Чернавы он истину наблюл, исток её бологости к нему. Княгиней она быть мечтала. И не любила его она ничуть, ей паче брат его, Князь Озёрный, Святозар Святославич, грезился. И, верно, Святосев Святовидич то стерпеть бы попытался, будь он Тысячником подённым, но Князю Княгиня надобилась, она и о полях, и о реках заботилась, да удела о процветании, а акая, эк Чернава точию о себе разметь и могла. Поелику чрез нутро преступил Святосев Святовидич, силу свою попрекая, над болью возвысился и ранами старыми, да правду нареченной высказал. Не дюжил он народ под беду подводить, кой ему óчел возложил, Князя Великого и братьев под удар подставлять не тщился. Одначе связь разорвать с сужденной не сумел. К той тяготел.

И осудить за то Святосева Святовидича, мало кто бы сподобился, убо нить самой судьбой сплетённую отрезать не равно ногу ворогу отрубить. Понеже он, янысь, и один остался, да всё ж к Чернаве открытым. Отонудуже то Князь Краевой каждую осьмицу и зрел, иже по уму втагода рассудил, наречённой отказав, оттоже она ворох лишнего засим братству Белому глаголила. И ладно бы точию себя раскрывала, эт нарочито же, вести о дружине использовала, еже внимание волхованства привлечь.

А того Святосев Святовидич не понимал и в корне: Белый терем ведьм вырезал. Всех, без разбору, ежели тех не пленял, вестимо. Он поелику оттоде и ушёл, зане сестру младшую уберечь, да к Князю Великому попросился, дабы тот ту защитить подсобил. Ему бы одному порожно сил в те поры не хватило. Семью свою Святоделов ратных сам ведь вырезал, егда отец с братьями старшими сестру продать вознамерились. Кровь у той ещё рано пролилась, десят кругов она не узрела, а он мнил всяко, иже паче времени у него в запасе будет, понеже себя в боях дотоль не щадил. И на то исток у него крылся, кой он мастером при тереме Белом став, различил. Даровали ведьм Святоделам ратным, иже те род их продолжили, ибо точию сыновья, от тех начало получившие, добиться успехов и смели, иные выше мастера за всю веху Братства не поднимались, зане не ценились, елико уемы использовались. И множно якого Святосев Святовидич сделал, ниже, эк то выведал, ально мать его родившую обесценил: Братство убедил, яко та ведьмой не являлась, гнев отца вызвал, чин утратил, да от сестры его всяко волхованство не отвернулось. Посему ночью он поднялся и во сне всем причастным жизнь оборвал. Бесчестно, то знал, да в прямом бою супротив Святоделов не выстоял б, и тому внимал. Им же свет Святой пособлял, мощь и власть тех, усиливал, а он юн был и слаб. Ан о свершенном Святосев Святовидич инда ноне не бередился, равно бы поступил. Сестру с собой забрал.

Одначе волхованство того молча не стерпели, охоту на него открыли. За голову его аж серебро обещали. А аких излишеств себе и Вождь древле, и Князь ноне позволить не дюжили – зерно и плать единое, яко имели. Обаче Градимир Ростиславич покамо суть уразумел, эт Святосева Святовидича в личную дружину и принял. Зане отвязалось от него Белое братство. Энное, исто, и мерно, не смели они супротив Великого Князя в открытую пойти, а нападение на витязя, иже при том служил, к нападению на владыку приравнивалось. Оттоле не точию голова виновного с плеч мечом княжеским слетала, опосля пыток телесных, но и род его, воспитавший, то затрагивало, ино до третии предка снисходя. Присного-то дружинника поденно не трогали, сие смертью каралось, да ежели своеручного умысла то не несло, обаче на то уж, и Княжий суд созывался.

А Чернава – ведьма, да к тем, лиходеям не токмо ходила, но и любезничала с ними, миловалась. И полно правды бы не ведала, так она ту разумела. Её Белояр Мстиславич, Князь удела Горного, с дружиной от волхованства спас. А у той ни уважения к себе, ни плача по сёстрам за душой не зыбилось. Простейшего чувства сохранения не присутствовало, и верила она, яво тех перехитрит, да желаемое обретёт. И с грустью слышал о том Святосев Святовидич, он же плетением в разуме славился, оттоде и стремя Чернавы всуе различал, а всё одно образ её стереть не мыслил. Любил.

Обаче братьев паче. Посему кажинный раз Князь Краевой её вязи распутывал, так тожде в тот день роковой и поступил. А дабы други ратные ижего не прознали, он перст, правящий, с себя снял. И ведь хоронился все круги, заминок не глядел, ажно Чернаву в жены не взял, наперекор судьбе встал, воеже удел под гибель не подвести, ан всё, якого он страшился, плоть обрело.

И, нехай, сие токмо град гранённый, неукреплённый, но для Святосева Святовидича он всей волостью лежал. Зане себя простить Князь Краевой не силился, отонудуже среди от óчела и отказался, передать тот пытался, ан братья его охолониться просили, и так глубоко се не принимать. А у него сил на то не подымалось, корился, он же предотвратить то тщился, поелику и кольцо, поднесь носимое, кожу жечь почало.

И то, янысь, кругов чрез сест-девят Святосев Святовидич бы принял, отслужил: болота, на болого Краевого удела, осушая, да плетения наземь его навязывая, воеже твердь инда камнем усеянная плодоносила, да милостью братьев его добило. Покуда тем он всё поведал, кольми не скрываясь, и внутри измену суженой не храня, то по отклику тех внял – они все знали.

Остатки гордости то его растоптало. Предателем пред ними он предстал, а те его еще и жалели. Утехи разводить никому не нужные пытались. Один токмо Пересвет, Тысячник Князя Великого, брат его по мастеру названный, ехидства не скрывал, да вину ему приписывал. «И по праву», – считал Святосев Святовидич. Он сам того же мнения о своём деянии придерживался. И, пущай, подённо они с Пересветом не ладили, точно волк с лисицей грызлись, ан исток един имели, мастера, их обучившего. И Белояр Мстиславич им чётко про предательство сказывал, и то кажинный в своей мере принял. И ежели Святосев Святовидич, ещё оправдать поступок скверной аль мукóй стремился, то Пересвет, как мастер их общий, того не терпел. Да дико, понеже при всякой возможности брата он поддевал. И по заслугам.

Одначе то еще услада, понял и иное Святосев Святовидич, отчего други его с Чернавой ниякого не сделали, егда все прознали. Исто, на жену ни один из витязей руки бы не поднял, но для того у Градимира Ростиславича, Князя Великого, сёстры наличествовали. Те терем удела Унчьего в дланях добротно держали, они и отравить изменщицу могли, экая вдобавок их брату любимому угрожала. Дочери они воеводы ратного, Первь Князя Великого – Ростислава, да и мечом те наравне с мужьями владели, янытысь, нидеже тот и не применяли. Зане и казнить дюжили, руки в крови, не чураясь, испачкать, тем паче проворачивали подобное, и не раз, за спиной брата младшего. А тут и они смолчали. Чернаву всё ж в добром здравии Святосев Святовидич наблюл, а, знамо, попросту не явствовали те. Сталось, други втайне измену от тех хранили. И по причине для любого открытой – смерти ему не желали.

Повелось так: иже суждённый умирал, то втор за ним в течение круга грядущего сходил. И оборвать то нельзя, оно и не управляемо, в сущности же, то души желание. Естество попросту в теле оставаться пуще не жаждало и в течение круга отделялось, дабы на перерождение за яскрой избранной последовать. Бывалоча ключались, вестимо, случаи разные, егда душа и задерживалась, еже детей воспитать, да путь завершить, но редко кто кольми пят зим засим проживал.

Понеже братья и у Черниры, жены Марева, сына Белогора, ведьмы опытной, про Чернаву уточняли, и ажно Воробья, жену Могуту Мирославича, Княгиню Болотную, вопрошали. Та тоже ведьмой являлась и не подённой. Да все они одно глаголали – предначертаны. Посему други равно Святосеву Святовидичу отток вестей прерывали, да по брату печалились, решение задерживали.

Та явь вконец воеводу Краевого задушила. Одно дело он суть мужью предал, Князем быть перестав, защитником сойдя, и совсем другое – человеческую. Кем-кем, а братьями он жертвовать не порывался, боль им изнутри союза ратного причинять, со спины на тех нападать. Любил их зело. Они его опосля терема Белого спасли, аки родного встретили, а он с ними супротив болога поступал.

Истязал себя поелику Святосев Святовидич и так, иже удел его Краевой ходить почал, инно гнев в глубины, обращённый, почву дрожать заставлял. Природа, воле княжеской подчиняясь, и вовсе взбесилась. И вроде эк берёзы зацвели, но тополь с ивой не брались. Лягушки заквакали, посему и труды полевые начались, ан метели снежные налетели. И, ладно бы присные, в Краевом уделе такое негда случалось, но втагода вьюги луне студёной вровень бушевали. И Святосев Святовидич те успокоить не ратовал, пытался, да эк лики братьев с сочувствием во взгляде встречал, эт сызнова власть свою терял, и по воле ужотко его ветер с моря Сверного подымался, холодный и пронизывающий, яко на постое в поле открытом выл.

Кажинный понеже из братьев Святосева Святовидича утешить, аль ободрить норовил, внимали они, яво он на погоду влиял, да Князь Краевой оттого точию паче мучился. Не действовали на него ни говор, ни утехи излюбленные. Он просил и кольцо на время принять, но други подсобить не порывались, разумели, яким сие кончится дюжило, а Тысячников мощью безудержной Краевого удела накрывало, ежели те мольбе брата уступали, да падал всякий навзничь и по треи дня в себя засим не приходил. Зане сдерживал ту силу Святосев Святовидич – един, стараясь раны, не оголять, ан те ужотко и не кровили, из них гной илистый хлестал.

И эк в насмешку, братья наново то мягко признавали, увещали, иже, в сущности, Княгиня сим заниматься должна, мужью волю унимать да сглаживать. Отонудуже Святосев Святовидич со всеми витязями и разругался, покамест они Белояра Мстиславича от Конунга ожидали, да с одним точию Пересветом он в те поры и глаголал, и то оттого, яво брат, по мастеру наречённый, сочувствием яскренним не проникался, а спесь сбивал, да нарочито.

И длинно бы та брань на постое стояла, и злорадным окончилась, да Князь Горный с вестями добрыми возвратился. Тот змей ещё, недаром его так вороги боялись за слово ядовитое, не токмо мир схоронить умудрился, но и земли Роси увеличить сподобился. А егда гниль в подмастерье бывшем увидал, покой потерял и уставший, ажно не моясь, да пищу на язык не пробуя, лудь из того выбивать принялся. Сам он, вестимо, не марался, не таким Белояр Мстиславич прослыл, шибко уж бологолепным, понеже кукол своих использовал, лик кровью не пятная. А ниже указал: «Я и убить тебя могу, раз о том грезишь, и с братьями по сей думе ругаешься, да выгоды то никому не принесёт. А Градимиру подсобь твоя требуема, в коей он с Баргом един, не совладает».

– Знамо, сей выродок поговорить возжаждал? – обаче обрата Святосев Святовидич не дожидался, мастер бы равно тот не даровал, ибо всё ужотко сказал, а повторять он не любил, понеже Князь Краевой продолжил: «И почто? Союз скреплён, он в том предатель. Инда, ежели учесть, иже Ярл брат Конунга родной, его опосля вторжения, незавидная судьба всяко ожидает».

И каждый слог Святосеву Святовидичу тяжко давался, вымесили куклы брата тело его на славу, токмо двоим, он умудрился голову снести, поелику лежал и не двигался. Треи кости сломанные ощущал, и то пустяк, ажно не исток, напрягало иное – среди иже-то кровоточило, явому из-за боли он не внимал, посему и зашивать то не спешил. И любо несмотря на хрипы и дыхание затруднённое, ему делалось, на него и очел возложенный давить перестал, и мысли душу, раздирающие, кольми не посещали. Токмо небо серое плотное Князь Краевой видел. И то ему столь добротным и чистым, показалось, ально улыбаться он почал.

– Потешно, право? Одначе то влечение вызывает, да его не подпитывает.

– О яком?

– О двух вещах и сразу. И о том, иже мир без скверны краше становится, и о том, почто Баргу Градимир понадобился. Равно, обе тверди утеху не дюжинную привечают, ан то так… касание плоти, а не глубина желанная.

Святосев Святовидич поморщился, его, вестимо, по лику и главе не били, зане людям те увечья токмо за наказания в измене прочились, по поверью старому, да всяко не соображал он, о яком мастер его повествует. Но долго не мусолил, очи раскрыл, встать возжелал, инно понял, эк рука брата его прервала.

– Не шевелись паче, а то сердце остановится.

– Белое братство! Разумеешь, его длань за поступком Барга хоронится? Ежели и так, то они норовили и на стол-град морока навести, иже я бы и с перстом вторжение не углядел. Свет их на меня, нехай, и прямо не влияет, одначе любой под него попасть, всё ж способен. И я не исключение. Тем паче духом слаб был втагода, а то брешь лихая. Они дюжили и просчитать, понеже вести, выуженные из Чернавы, иссякают, а камо след тянется посмотреть – множно ума не требуемо, – замолк Святосев Святовидич, на брата взглянул. – Нет, ты так не судишь. И снятие злодеяния то, а энное присутствие имело. Противиться тому глупо, да в муку путь прямой. Так, о яком ты, Яр? Наново мне прочить собрался, иже вины за мной не зыбиться?

Сонмище чего Белояр Мстиславич в тот момент размыслил, и эк скоро брат его в белену ударился, лико своё сдержанное растеряв, себя истинного выдав, да эк не менее живо из плеснеди сам вышел, в грань скверны ударившись. Трьи облика при нём сменил, бо Князь Горный подсказать тому вздумал: «Зыбиться, аще акая: с Чернавой тебе решать, яко сотворить, а не на нас то скидывать».

– А иже ты бы сделал?

Обаче ниякого не ответил Белояр Мстиславич, точию улыбнулся, как един он умел, хищно, аж очи того раскатами громовыми в слова облачились: «Убил бы, не кручинился».

«Сподобился и не вопрошать», – ясно ж ведал Святосев Святовидич, иже мастер его вернёт, да порыв не сдержал: суть зело открыл, поелику душе доверился.

Не знал ведь он, елико с Чернавой ему поступить, не первь круг о том мыслил. И всё отонудуже, иже отказаться от любви той не дюжил. Инда ноне, егда на постое её, с ведьмами из Унчьего удела прибывшими, узрел, сердце унять не норовил. И об ином ему думать стоило, о том, эк град, сожжённый, вдругорь строить, людей на другой брег Бурной переплавлять, да с Баргом теперича ладить. И ужли не о деле, эт о вине своей, яво мечом над выей повисла, справляться. А он смотрел, инно Чернава с Белым братством беседы животрепещущие вела, и себя за то распекал. И в том ошибку княжескую смотрел. Дотоль изрядно так сим не терзался, всякое в жизни же случалось, да и он не всесилен – ведун, но человек присный. Да оттоде окончательно покой потерял, брешь старую оголил, скверну избрал. А та, бестолковая, досуха, испивала, сосуд не сохраняла, понеже он и на казнь нарывался, с братьями ругался. Решил не шибко мудро, да эк сумел, и себя наказать, и Чернаву засим умертвить, воеже та другам паче не угрожала.

И позабыл Святосев Святовидич, с якого всё началось, кою мысль он первь пропустил, да так глубоко зарывшись, ужотко и не вспомнил бы ту, убо одного во тьме хотел. Одначе недооценил Князь Краевой братьев своих яскре близких, любили они его вельми, яво сгореть ему не дали. Гнили руку не протягивали, насмешки колкие терпели, да настояться смраду в теле не давали. Ально Пересвет, ту, янытысь, и люто, но выбивал, оттого яко противился Святосев Святовидич ему, ложь сознавать, не желая, пущай, и среди ту верной окликал, да всё ж вслух каждый раз её отводил. Правы, посему братья и мастер его бывший, с Чернавой хотя бы внутри разобраться ему стоило, а сталось, и суждение по ней окончательное принять следовало.

Ан не готов был днесь с тем разбираться Святосев Святовидич. Сызнова откладывал, и голова зане тяжелела. И не убо он Чернаву жалел, хотя внутри всё ж надеялся, иже та исправится, а оттого, яво с собой наново совладать ему предстояло. Оступь Чернавы, в том точию и состояла, яко она руку грызла, с кой кормилась, на службе у Великого Князя травницей прибывая. Он бы так и на суде княжьем рассудил, ижно ежели она ему другом близким являлась иль девкой кажинной, не знакомой. А то втор вопрос, инно не крути, и авось понеже, иже он к предательству её привык. Обаче суть в его отказе крылась. Оттоле всё вязаться почало. Ниже свои баламуты зрелись, кои он в тот день закрыл, да новь засим наплёл. Ниякому жизнь его не учила. Вдругорь же об Чернаву поранился, ажно её не касаясь. Сознавал, яко сам на себя заботу о дружине водрузил, мнение братьев, не разыскивая: подсобить желал, прореху устранить и всех сберечь, егда един о пробоине сей ведал, но сказать, не скрываясь, обязался. Одной головой про себя токмо думать надобно, а подобны нужды – всеми тягались, отонудуже всех и трогали. И иной исход Святосев Святовидич нынче ликозреть мог, а не тот, в коем мастер его бывший, а днесь брат равный, ему, инно отроку безусому, внутренние повреждения, зашивал.

И не время бередиться, внимал Князь Краевой, изнову то в скверну падение, но мысли душу истязали, понеже вопросил без любопытства, собраться пытаясь: «А с Баргом иже? Длань Братства онде есть, то я вижу. И яво? Борьбу за власть подозреваешь, волнение народное чуешь, поелику исток Ярла высмотреть надеешься? А я тебе тожно на кой? С Пересветом, ижли не управитесь? Ак, Белотур подсобит, Святозар дык Святодор, ежели…»

– Не вспомню я, воеже кто-то дочь из нас имел.

– Дочь, глаголишь…

А акая, и право, точию от Святосева Святовидича народилась. У Могуты Мирославича, Князя удела Болотного, сыновья кровь защищали, а у иных Князей робей не наличествовало, инда не женились те, да и недеже им делалось. Вече, вестимо, напирало, одначе ниякого предъявить витязям Роским не дюжило. Напервь, повамо на Твердислава Брячиславича, ноне Князя удела Брежного, очел возложили, война на море с Ватыгами в разгаре зыбилась, поелику все смолчали. Опосля ужотко спора разрешения и мира, наступившего, допытываться почали, мол, не по поверьям. Князь же мужью силу проводил, а Княгиня – жёнью, и всё в единстве и плетении быть должно, супротив, войны и голод племена ждут али власти захват спорый. И в целом вера в то, скорее, ума прошлого наследие, ибо то и чтили. Обаче инуде и Святозара Святославича Князем Озёрного удела нарекли. И братья, воеводами бы не прославились, да кажинный бой не выиграли, ежели всяко под условия навязанные прогибались, зане отвели достойно, сказав, иже очелы снимут. Тут-то народ и ахнул, да засим смиренно решения Князей принял. Страшились они шибко, иже, те и вправь, от уделов отрекутся, а витязи на акое сподобились.

Князь же токмо для присного люда власть значащий, олость в равновесии сохраняющий, и земли защищающий, на деле он воевода во главе Тысячников стоячий, да за нужды дружины отвечающий. Посему тот ещё быт, неотрадный, и не всякий силился на себя трудности си возложить, особливо в мирное время, онде другие коны действовали. И егда те мощь набирали, внешний союз, храня, внутренний сыпаться начинал. А то заговоры, лазутчики и хитрость, а не бой для воина прямой и честный. И мир на Роси ужотко сест зим держался, вестимо, посему советник бывший Князя Великого о грядущем бередился, да и тот, союз, эк нельзя паче, по дочери Святосева Святовидича, Буренежи, отсчитывался.

Согласия разрушения ведь ждали в поры, эк Тьёдерун, дочь Ярла Скандовского, Барга, сына Ингвара, Княгиня Великая, жена Градимира Ростиславича, во время родов умерла. Втагода и повод имелся. Силился и правом владел властитель двух фюльков, не поверить усме от Князя Великого и войну, на почве сознательного убийства дочери своей, развязать. Одначе той не последовало. Инда два круга тем Князья тревожились: соглядатаев в земли сверные засылали, некие из тех ажно на службу при Ярле поступили, но вести от них прежние приходили – оплакал то Ярл Барг, и ниякого делать не будет. На том остыли Князья, лазутчиков точию меняли, и тех токмо, кто доступом к правителю Скандовскому не обладал. Обаче спустя пят зим тот напал, и странно, ежели чувства все изъять. Гранинград сжёг, да хирд ниже в волость не направил, аж чрез Бурную реку тем указ не даровал перейти. А эк бы для праздного удовольствия грады не палили, понеже то бессмысленным именовалось, ибо потери несло нехилые, вдобавок покамо мир меж княжествами держался. Великий Князь же и ответить власть получал, и, учитывая, иже Рось не обескровлена и на бои не подвязывались, а Сканды с Ватыгами войну вели остатние два круга, то от Скандов одно лишь упоминание ратовало и остаться. Решение здоровьем и дальностью не отличалось, зане ально Святосев Святовидич с мастером бывшим среди согласился: «И право, потешно».

Ярл Барг ликозрел сонмище зим, ему ужотко к веку исчислялось, но глупцом он не слыл, ино длинно так не прожил, да и воеводой тот звался умелым, правителем разумным нарекался, понеже Святосев Святовидич равно мастеру истоком увлёкся. Под скверной же Князя Краевого старый и присный порядок настиг, он по ощущениям рассуждать почал, ворогов истреблять принялся, удача, иже братья его от резни остановили. Они в покое находились, ум холодом потчевали.

«Обаче Белое братство любую мысль затуманить могло, инда Ярла», – размышлял Святосев Святовидич, покамест кровью отплёвывался. Всё ж яко множно ему яги мастера повредили, дотоль не осязал, одначе думать продолжил, эт в себя приходил, лично ужотко иже-то сшивая. И воля тело сама его лечила, он ажно руку к тому не прикладывал. «Но его не разговоришь».

Засим сложил мысль свою Святосев Святовидич со словами брата, и всё понял. Хитёр, впрочем, эк и выну, был Белояр Мстиславич. Простым путём рассудил пойти, чрез слабость Барга того подловить удумал: кой бы правитель умный и справный по тверди не ступал, всё же человеком кликался подённым, а, знамо, бреши, эк и любой ремесленник иль землепашец имел. А брешь у Барга одна за душой в ненависти к Великому Князю, Градимиру Ростиславичу, вязалась – дочь схороненная. И, пущай, сама Тьёдерун сошла, ей не подсобляли, ещё и спасти ту пытались, но отца то всяко боли не лишало. А опосля и хворь, накопленная, в обвинении лаз находила, идеже Градимир Ростиславич злодеем выступал. Онде и срок ужотко никого не волновал, первь осьмица иль круг третии, равно, ворог от смерти не защитивший. И рана та, нибуде рубцами бы не покрылась, елико ту не зашивай и не залечивай, ни плоть же дюжинная. Клином-то тяжко та выбивалась, в светлую память превращаясь, понеже за неё рано аль поздно скверна и бралась. «Её, инно исток, и Белое братство для ухищрения использовать тщилось».

– Кой же Градимир всё же лудень, – своё вслух подытожил Святосев Святовидич, зане шевельнуться, наконец, возможность возымел, втуне кровь с лица стирая.

Великого Князя, и вправь, попрекнуть в нарушении союза не получалось. Он к его исполнению с долгом относился. Да, лазутчики имелись, но то, скорее быт укоренившийся, в сохранности земель состоящий, любой же правитель внезапной войны не желал, поелику к тем, инда на тверди Роси, эк к необходимости относились, ажно вид, все делали, иже никого в двуликолости не заподозрили. Их и эк общение негласное использовали, для устрашения пущего, дабы ворог и не думал грань пресекать. Кон мирного времени, таков. А от в корне вольности Барга ещё ак, Градимир Ростиславич, Князь Великий, повинен был. Он зело мнил союз со Скандами укрепить, убо Тьёдерун в жены взял. Обаче не любил он ту, всё об ином думал: о том, иже нордманны кольми не нападут, они по поверьям супротив крови своей идти не смели, илонды отворачивалась та от них; о мире длинном, кой на века схоронится, а, признать стоило, Сканды яростными и умелыми воинами зыбились, воевать с ними не точию удовольствие искалось, но и тягость проигрыша преобладала. Так, и о путях новьих торговых Градимир Ростиславич славцем в первь ночь опосля обряда мужа и жену, скрепляющего, в бане братьям изливался, о защищённости и воинской подмоге, о перенятии устоев и их единении, инно небуде древле. И уходить от дружины личной в тот день не мыслил, а те его выгоняли – жену новью уважить. Да по единому вопросу: «Вскую?» – о Градимире Ростиславиче други все поняли. Ужаснулись. А тот на чистой воде добавил: «Не буду я с ней ложе делить, она мне не по нраву. Мутная кая-то». И ноне произошедшее увеселяло, ально Белояр Мстиславич, уразумев, к якому простонал Святосев Святовидич, улыбку не сдержал, а далече с тем огулом, уде громкий, точно удары града по древу, гогот раскатился. Да акой заливистый, иже конца тому не виднелось.

– Святозар, яволь, возвратился? – но не успел Князь Краевой речь завершить, елико ему болью грудину сжало, да кости сломанные под тяжестью ноги Градимира Ростиславича, в мясо вошли.

– Сам не паче.

И соглашался с тем Святосев Святовидич, ижно рук не опуская. В срубе же втагода до беспокоя недюжинного дошло, иже сам он вызвался, стерпеть, замыслы братьев хмельных не силясь. Вестимо, вряд ли не касайся Великий Князь Тьёдерун, сие нарушением союза и договорённостей с Конунгом бы обернулось, одначе вероятность та проглядывалась. Барг – он Ярл, и сродни Князю Удельному значился, но точию не одним, а двумя фюльками владел, посему Градимиру Ростиславичу по чину своему изречь ниякого не мог. А Сканды порядок зело воспевали. Обаче брату, Конунгу, меж сим высказаться он дюжил, а то ужотко, пущай, и косвенно, ан на мир бы повлияло, ежели, исто, следом, Ингибьёрн беспокойство в усме Градимиру Ростиславичу всё же выразил.

И то для Роских владык всё вновь ощущалось, звание же, и то точию одно, Князя Великого, токмо почали по крови передавать, иные, эк и ранее, чрез вече проходили, избирались. И всё энное, эк раз для усиления положения Княжества Великого и подобных свадеб в жизнь притворилось. И имелся опыт союзов, сходных на Роси, но лишь в семьях торговых, дабы те в исполнении друг друга не подвели, ан и онде на мужа и жену от родов пожалованных не давили. Не пришлись, ежели те по вкусу, спокойно те себе иную пару искали, детей с возлюбленными делали, вестимо, жили вместе. И коль прерывался союз акой, то выходили муж и жена товаром скреплённые на плоскую, да при честном народе друг друга чужими окликали, а засим разъезжались. А илонды и жить продолжали, другами понеже становились, и ужотко дети их миловались. Вольный, один словом, народ, на Роси коренился, да в племенах разных, и по тому уму и Градимир Ростиславич, егда в жены Тьёдерун взял, поступил. Обаче выдохнуть всем Святодор Святорадич, Князь Жарий, тожно не дал, он в Восточной Скандии родился, оттоле и сонмище былин ведал, и те умолчать не помыслил, и эк с пособью разочарования дочери одного рода войны рудные супротив другого начинали, и иже смысл поверья нордманского в защите крови токмо в наследнике рождённом проявляется, и инно опосля не принесения того, мир временно в фюльки заложенный, огнём обращается, донёс. Засим вслух дум множно отпускалось: и еже Градимир Ростиславич иные руки представил, во время таинства плотского, и еже щепки все затушил, да очи закрыл. Ободряли вдобавок, мол, сына зачини и освободись ниже, иже хочешь, делай. Одначе Князь Великий на своём непреклонно стоял, да в порыве чувств предложил Святозару Святославичу, коего братом старшим считал, Тьёдерун соблазнить: «Тебе же присно с кем ложе делить славится».

И то, право, за Князем Озёрным молва любопытная по пятам ступала, а главное, тот, эко не искал, всё найти не ладил, кто сии слухи о нём распускал. А Святосев Святовидич знал, но не говорил, ведь и сам то не нарочито услыхал, он же в голове Чернавы побывал и сполна углядел, оттоле и явствовал, на кой та сии сплетни плела. Желала она, воеже никая девица в любовь брата его яскреннюю не поверила, и абы та того бросила, а он к ней, Чернаве, рано иль поздно бы, аки к исключительной верной, припал. Ан Святозар Святославич, нехай, на оговоры те и злился, да, эк прежде, исток высматривал, искоренить тот тщился, порожно не онде искал: доднесь по бывшим возлюбленным бегал, считал, иже те его пропасть грядущая, а эт, раскрывшись, тожде бы исто рассмотрел. Отонудуже-то чредое поругательство от друга младшего различив, Князь Озёрный терпение, коим и не славился, терять начал, яко в бане ажно дух от гнева, сдавленного, весь вышел.

А Градимир Ростиславич не охолонялся, у Святодора Святорадича вопрошал: «Аще она сама, мне ж предъявить то не сподобятся?» «Втагода нет, но ты дюжишь». «Варварская страна». «Кто бы спорил». И изнову Святозар Святославич бережно отвёл, сказал, иже ужотко другой себя обещал. Но и то, Князя Великого не остановило, зане вспылил воевода Озёрный, в глубины Лодьевские брата послал и опосля с ним треи луны не глаголал. Еле прощения засим Градимир Ростиславич выпросил, вину от отчаяния отпустить молил. Но сие уде ниже произошло, а инуде, новий порядок Великий Князь придумал, елико мороку на Тьёдерун навести, и дабы видела та наяву, иже с ним спит и робю от него понесла. Он же всяко кровный венец отменить мнил, да и верил, яво сыновья братьев его, камо паче на звание Князя Великого подойдут, нежели его отпрыски, коих зачинать он не мыслил. И на подобную тонкость точию Белояр Мстиславич способен и был, да подмастерья его, коих он искусам обучил. Поелику и ждал Градимир Ростиславич, покамест тот своё одобрение дарует. Обаче тот его не дал.

Размазал тожно Князь Горный брата младшего, усовестил. Наказал лично кашу едать, кою заварил, ибо в жены никого брать и не требовалось для усиления союза нордманского: у Скандов зерна к войне прочей зрели, и не ровня им Рось – истребила бы тех, они и в бою то ощутили, понеже в Уморов упираться и почали, про почвы плодовитые позабыв, да мир приняли. Разложил всё грамотно Белояр Мстиславич, к его речи бы и комар носа не подточил, пути и следствия решений обозначил, расстановку сил и мощь учёл, да на наличие судов, коней и воинов указал. Лазутчики ему же о тьме сказывали, янысь, тожде и Градимир Ростиславич знавал, да остатний защититься вздумал, пояснил, зане поступил он так. Не жаждал, дабы из братьев его кто-то поневоле узы ненужные обретал, ему же безразлично смотрелось, суженую схоронил, а тут и Конунг зело упрашивал, грезил о родах объединённых, посему Великий Князь и согласился. Они с Ингибьёрном схоже же быт глядели и вельми сошлись, иже о прочем он не разумел. Вдобавок сокрушался Конунг, яко его дочери ужотко при мужьях, грустил, успокаивать надобилось.

И Пересвет, равно мастеру, Градимиру Ростиславичу отвод даровал, не расчувствовался, и в том, попрекнуть его не смели – Черниса, суженая того, в стол-граде на службе травницей числилась. И братья о том, знали. А Святосев Святовидич, эк раз Чернаве отказал. Правда, не из-за того речи Великого Князя он уступил. Толковал, иже по-хорошему ему с Тьёдерун миловаться полагалось: у него удел крайний, сверный, с фюльками Барга граничащий, огулом с двумя, племена нордманский язык пользовали, другие и вовсе по устоям Скандовским жили, да и венец у него чину Ярлу равный. И, нехай, Удельным Князем, егда мир со Скандами подписали, он ещё не кликался, втагода брат его, ныне умерший, очел носил, одначе именно Святосев Святовидич настоял на том, иже на Мормагона обязанность сю возложили, а онде уде вся личная дружина явствовала, яко жениться друг их не намерен. Отонудуже, эк не вертел уклад сложившийся Святосев Святовидич, эт всяко понимал, иже из-за него Великий Князь подставился. Да и ведал он, яко Градимир Ростиславич спокойствие терял, точию о мире слышал, ажно Белояру Мстиславичу прекращая внимать, а тот, видать, непутёвого друга остановить пытался, раз ак по ранам его прошёлся.

И сие отрочество и норов буйный в Князе Великом играли, самым молодшим он же на земле коренился из них братьев равных, инда Белотура Всеволодича, на осьмицу позже народился. Понеже вступиться за него мыслил Святосев Святовидич. Вестимо, с женой того ложе делить не собирался, а елико рассказать ей всё думал. Он в главе и быт Скандов от Святодора Святорадича различённый с имеющимся сопоставил и решил, ежели яво мысли Тьёдерун камо надобно направит. Надеялся среди, иже и она от того обряда не в восторге пребывает. Всё же, эк с Чернавой у него по концу складывалось. Скажи бы та сразу, и без увиливаний, якого она хотела авось он по ней и не сокрушался, по-иному бы век построил. Эт и с Тьёдерун. Той скорее счастья желалось, а тут обман сплошной, да грёзы. Место для скверны добротное, еже его множить. А Князь Краевой свою судьбу мало кому прочил, ально ворогу. Смысл жизни же утерял, гнил заживо, уйти помышлял, янысь, и отраду мало-мальскую испытывал, да и ту, иже скверна от страданий даровала.

Обаче остатней каплей, яко сосуд терпения водой переполнил, восклик Великого Князя стал: «Да эк же?! Иже она никому не по нраву? Дор! Ты ж Сканд!» «Не, я Росич». И потупили все на Князя Жарьего, да тот добавил: «Я точию из-за жён и ушёл».

Смеялись инуде долго, но и истина в том крылась. Понятие красоты зело меж нордманнами и росами разнилось. Сканды волосы щёлочью осветляли, дабы с Богами своими равняться, а Росичи в вихрах силу и волю ведали, здоровье познавали. Поелику у каждой девицы местной, ежели та не болела и не иссыхала, коса, чуть ли не до пола плелась, да размером с длань витязя присного соотносилась. А у Тьёдерун кудры тёмные от отца Ярла Барга доставшиеся, щёлочью поношенные, посему и срезала она их, да дотоль, яко у Градимира Ростиславича на обряде те и то длиннее наличествовали. А акие, по меркам Роским, ещё короткими нарекались, до крыльев ему всего лишь доходили. Да и не ела нияво Тьёдерун на пиру свадебном, точнее, есть то она едала, но то никто бы вкушением не именовал. Давилась она, вернее, чрез силу себя насыщала. А красота девы в том вдобавок на Роси зрелась, эк она пищей наслаждалась, инно жизнь иль настил испивала. То следом и в стане Тьёдерун отражалось: кость широкая, ладная, массивная, но мяса на том не присутствовало. А акую не то, еже переломить возможность имелась во время утех плотских, та б их порожно не стерпела, уснула аль сгинула, а энное ни робю зачать, ни удовольствие испытать значилось. И эк бы то паки простить разумели, не варвары, ан Тьёдерун развеселить всех решила. А для Росов песнь али пляска заветными гляделись, в них душу те раскрывали, с твердью родной сходя, истину внутреннею обнажали, всем ее показывая. И Княгиня Великая то таинство в явь претворила. И естество её подобно стану, да волосам виделось: иссушенное, загубленное. Иже Градимир Ростиславич не знал, эк то прервать, ибо онде у всех Князей чуть сердце не отбилось от жалости испытываемой, болого, сёстры того старшие подсобили. Никто и не явствовал, яко они пляски Скандовские ведали, да драпы тех исполнять дюжили. Да эт искусно, иже до сих пор один из Херсиров нормандских, яко часть хирда Ярловского возглавлял, средней сестре Великого Князя дары видные слал.

И множно якого ещё любу не придавалось, по малости, нехай, и величалась Тьёдерун по вехам Скандовским красавицей слепленной, да в срубе иное витязями обнажалось. И того поругания Святосев Святовидич не выдержал, инда на Святополка, Посадника удела Унчьего, и его согласие внимания не обратил, и подсобить Градимиру Ростиславичу вызвался. Того, вестимо, ужотко сам Великий Князь отговаривал. А всё посему, иже не умел Святополк, сын Святомира, брат родной старший Пересвета, с жёнами слово глаголить. Сиречь, умел, но те его люто за то опосля ненавидели. Понеже Градимир Ростиславич настрого Святополку с Тьёдерун речь ажно запретил вести. Войны не жаждал. А вот решению Святосева Святовидича обрадовался, сказал, коли надобно и робей своими именует.

Одначе эк не собирался ниже с Тьёдерун Князь Краевой ложе делить, эт и в тот миг размыслил, его же иное взбаламутило. Перечислений разность, усмешка нескромная, энная до края ужотко под хмелем доходила. Братья, исто, ненависть сдерживаемую уловили, егда Святосев Святовидич на себя обязательства водрузил, поелику ту прекратили. Он втагода еще сослался, иже из-за сестры младшей, ак вспылил, и ему поверили, говор в другое русло направили, ан соврал Князь Краевой. Его среди сравнение с Чернавой зарубило, кое он в голове усиленно чествовал. Та ведь равно петь не умела, плясок не знала, а игру с шитьём и вовсе презирала, отмахиваясь, яво не для того ведьмой по земле ступала. А он её и без умений видимых любил. Обаче красотой природа Чернаву не обделила, при ней всё, яко восхваляли, присутствовало, но то уде различия быта гляделись, нехай, Белояр Мстиславич и любопытствовал, да не раз, иже не внимал, яко Святосев Святовидич в той нашёл. «Душа-то гнилая», – глаголал он не стесняясь. И Пересвету Чернава не по нраву пришлась, ижно Святозар Святославич, кой, казалось, в любой ице дивность узреть сподобился, вспомнить длинно ту не мог, а засим, покамо напрягся, сдержанно отозвался. Пущай, и добавил, иже свою суженую тожде прекрасней всех глядит, и яко со стороны его равно други понять не ладили, и воеже внимания тот на сё не обращал. Князь Краевой и не обращал, считал, иже так ально пуще, яко токмо он красоту Чернавы и зрел.

– Я хотя бы с девицей возлечь дюжу, – под давлением Святосев Святовидич отвёл колко.

Неспроста он брата задеть решил, свои ошибки колебать не желал, янысь, и прав был Градимир Ростиславич. Он не паче. И с Тьёдерун всё странно вышло. Они напервь сдружились. Та, оказалась, женою умной. Да и, эк Князь Краевой предполагал, от свадьбы невосторженной. Она ту скорее, инно побег, от отца бесчувственного использовала, иже глоток воздуха сыскать, опосля лишений долгих, нежели эк союза скрепление. И на том они сошлись, да постиг и иное Святосев Святовидич, отъякого пляс её такой скованный сплёлся, душа выдохнуть в присутствии Ярла порожно не смела, янытысь, и притворялся тот умело. То и сестры Градимира Ростиславича подтвердили. Ан Князья грань в боях ликозрели, они иное чувствовали. А тут, повамо Святосев Святовидич Тьёдерун всё рассказал, она, наконец, улыбнулась. Да по приезду впервь яскренне.

И множно они ниже говорили, и понеже он вопрошал, а она не стеснялась. И всякому её слову он вторил, схожее же ощущал. И его отец очага не жаловал, да тот ладно, выходец из братства Белого, Святодел именитый, род громкий имеющий. А те любовь не излучали, её не осязали, нидеже не испытывали, ибо от той отреклись, точию себя в мире сущем разумели и желаний своих исполнение. Обаче то ужотко Белояр Мстиславич Святосеву Святовидичу разложил, а дотоль он равное Тьёдерун веял – непонимание дикое, попытку под вину существование подвести. Исправить то люто жаждал, дабы в очах хоть яскру огня мнимую обрести. Зане и иже акое долг сызмальства явствовал, и облику навязанному соответствовал. Тожде, эк она. Ему и обида, и горечь, и рок несправедливый её отзывались, да в пылкости те ответный исток находили. Тьёдерун опосля Святосеву Святовидичу и с Чернавой подсобить пыталась, её ж возлюбленного в живых уде не зыбилось, посему хоть ему счастье она прочила. Одначе рассвет всё закатом нисходил. И эт им двоим противно от века вершилось, иже однова ложе разделили.

Князь Краевой втагода с Чернавой в свой черёд разругался и шибко, иже к Тьёдерун, яко ужотко Руной именовал, не пошёл. Сама она к нему в тот день явилась, утешить его тщилась. Он тожно душу открыл, упрятать ниякого не сумел, инда с братьями эт правду не превозносил, эк ей всё на духу выложил. И она то приняла. И не в любви та близость таилась: Руна об избранном своём погибшем повествовала, и о том, иже отец её к тому руку приложил, поведала. Взбеленился инуде не на утеху Святосев Святовидич, чуть на мир не наплевал, на Барга войной пойти удумал. И всё с ним то досада выход не найденная сотворила, в ярость перешедшая, болого, Княгиня Великая того остановила. Не помышляла Тьёдерун о розне, из-за неё же постылой она и Дагбьярта утеряла, повамо тот к Уморам направился с хирдом Ярловским, поелику раж и бешенство Святосева Святовидича уняла, да в ласки те обратила. А он супротив и не выстоял, обнажился зело. Тепла ему до одури плотского хотелось. С братьями он жить сызнова пытался, да ально все они Князьями стали, то одиночество его чуть не съело. И с Чернавой не ладилось. А Руна и именем другим её кликать разрешила, и всё среди схороненное выпустить, яво он поддался.

И не любили они друг друга. Страсть дикая преобладала, и не на кого из них не направленная. Тьёдерун Барга проклинала, а он – другую воспевал, и по итогу не сдержался. Ниже ужотко в усме от неё узнал, яко та бремя возымела, а он и не поверил. Редко ж роби эт споро зачинались. Ан ум мастера его и онде пригодился. Белояра Мстиславича Князь Краевой на подтверждение вызвал, убо тот лекарем умелым прослыл, и он пояснил, яво Тьёдерун робю алкала, а Святосев Святовидич, знать, мысль пропустил ей подобную, да та в яскрах обоих отозвалась, отонудуже и действие сплелось. «Сложная та вязь, и от тебя независящая, и сила та жёнья. Тебе точию согласие даровать внутри стоило, и ты его дал». Тьёдерун дитя нерожденное оставить в усме просила, да одного токмо боялась – гнева Князя Великого.

И то для Святосева Святовидича, он брат сердцу близкий и родной, кой глупости в быт претворял, а для Скандов – ворог страшный. И таинства не хранилось, яростью и отсутствием жалости Градимир Ростиславич у них славился, зане войну отрадно знал, да так умело ту воплощал, яво за морем о нём молва недобрая ходила. Глаголали тожде, иже он по желанию и горы сдвинуть дюжил, и кровь мира всего его слову отзывалась, да сама твердь на службе и во болого ему существовала. Поелику и тряслась от присутствия единого того Тьёдерун, инда заговорить с ним не смела. Вдобавок указывала, яко млад он, а, знамо, нрав у него крутой, оттоле он и не сдержанный. И ведала она аких в хирде отцовском. Они, аки кон, из боёв не вылезали, покамест пыл отроческий не выбивали. Понеже до власти и жён не допускались. Да и негоже за эких воинов огненных у них выходить считалось, энные ещё и бороды не носили. А в той Тьёдерун суть наблюдала, эк нечто обязательное, привечала. И по праву, растительность отпускать, да украсами её рядить, точию хирдманнам именитым у Скандов разрешалось, а на Роси все витязи брились, зане в походах иное хворобу привечало, и Градимир Ростиславич тому следовал. И толи эт к лику чистому Тьёдерун не привыкла, то ли острые черты Князя Великого её пугали, но казалось той, яко гневался он, егда и спокойно речам на пирах внимал. «Разности обихода и поденности сказывались», – думал Святосев Святовидич всякий раз говор её, слушая, нехай, и пытался ту убедить, иже Градимир Ростиславич – человек – добрый и справедливый.

Одначе ноне, видя его выражение, да стужу в глазах, идеже вместо неба Роского спокойного, воды Лодьевские бешенные восставали, и улыбку бесстрастную, Тьёдерун бы нидеже в слова Святосева Святовидича не уверовала. А Великий Князь разозлился. Он суженой умершей предан был, зане брат его прям по бреши ударил, точно в рану мечом ткнул. И, видать, опосля разбора Гранинграда и злости на Барга, Градимир Ростиславич дурно себя выверял, яко кость, надломанную, в плюче вогнал.

Чуял Великий Князь скверну, за сё и судить его сложно, та же в Святосеве Святовидиче подыматься почала, повамо раны того затягивались, да эк надлежало, он на ту и откликнулся. Уничтожить возжелал. И мощи на то у него беспокойной хватало. Тот же её точию во время сражений и выпускал, поелику и не наставлял он гридней, с Тысячниками выну рази проводил, и терпели те от него множно. Один лишь Пересвет по итогу стоять супротив него и мог, и то оттоде, яво подмастерьем Белояра Мстиславича именовался, тайные веды знал, посему и обходил он волю лютую, да в острие выраженную, удары предугадывая. Тысячник и победы над Великим Князем держал, понеже остатний чернь в том нащупать не дюжил, а та, пущай, и имелась, но иная, людская, духом Святым не подпитанная, отонудуже блёклая. Да и возвышался над гнилью в боях Пересвет, себя в орудии обретая, иже та отходила. А Градимира Ростиславича и Марев, сын Белогора, и прошлая дружина Ростислава, эк раз на скверну и натаскивали, он же, по замыслу их, и родился токмо для того, еже витязей от влияния Белого терема избавить. Оттоле сила, кою Княгиня Великая скрашивать по поверьям обязалась, разрасталась и крепла, над умом Градимира Ростиславича преобладая. Обаче Святосеву Святовидичу того и надобилось.

Он не лудень, а ведун опытный, посему и возврат скверны ощутил споро. Мнил, не всколыхнутся прорехи прошлого, да, эк он вежды, не закрывал, всё те отчётливо видел, аж запах глядел Гранинграда сожжённого. То ли от Градимира Ростиславича, а то ли от Святозара Святославича тем пахло. И немудрено, они вдвоём вместо него с последствиями пожара разбирались, людей хоронили, иным жильё определяли, с Посадниками Краевой олости советуясь. А его ещё в первь луну оттоль попросили, ибо, итак, сонмище смрада онде застоялось, очищать не точию землю от разбоя требовалось, но и волю мужей подымать, кои по порядку к Бурной реке утром спустились, по очам – в ночи, а днём – ужотко жён и дочерей своих хоронили.

И испытывал сие горе на себе Святосев Святовидич, не зря он Князь удела своего, и, янысь, ничуть вслух не говорилось, и в махах не проявлялось, делом все занимались, но дума и слова злые тверди наедине посылались, а от тех он токмо паче лютовал, поелику слышал. Да и ноне к нему расслабленному всё тут же вернулось, а инуде и Чернава, и Тьёдерун след обрели, иже восстало нутро дотоль Белояром Мстиславичем возвращённое, ощетинилось. И не хотел Князь Краевой кольми под гнилью прозябать, точию же выдохнул, небо возлюбил, жизнь воспел, эк обратно наслаждение от страданий в нём проснулось. И то ещё лишь навязывалось, шептало, иже желаемое, да покамест Святосев Святовидич разность чувств истинных от лживых осязал. От слабостью Великого Князя и воспользовался.

По уму, ему лично из черни следовало ход искать, обаче и себя за глупость наказать он мыслил. Сам же пред ней слабину дал, да внутри той потворствовал, ино бы в положении сем не оказался. Он и силу свою, иже эк у Градимира Ростиславича восставала, на волю пускал с подсобью утех плотских, буде надобилось, яко тверди и гридням не навредить, понеже и о последствиях незавидных ведал. Мощь-то плотная, крепкая, инно стены стол-града Краевого у основания зодные, оттоже и скверне она и бреши не давала, одначе сие поначалу, да в раздор. В мир та обмена и свободы лишалась, но не костенела, обрат, чрез край лилась, иже поведение портилось. Зане лаз той требовался, а ложе – самым простым и представало.

Святосев Святовидич, вестимо, и обереги плёл, многим на зависть, ан и те, сход снега наипаче, як на полкруга, не замедляли. И Великому Князю в том проще зыбилось, он суженой схороненной все лики, экие в коврах сшивал, посвящал, посему успокаивался, а Святосеву Святовидичу, явь Чернавы точию душу разрывала, иже окончательно тот зверел. Убо спал, болого, возлюбленных ворох имелся. Обаче опосля о сём жалел и дико, ниякого же окромя опустошения ниже не испытывал, бо понимал, яво не того он хотел. А егда колья, иже мощь литая имела, ложем сбивались, по защите, иво всякое за угрозу принимала, трещины пуская, то чернь нутро вольно чествовала. Оттоде и на жён засим длинно Святосев Святовидич смотреть не мог, лично очищался, дабы тех вдобавок не осквернить, да и противны они ему становились, ибо Чернавой не являлись. И всё же добр он к возлюбленным был, и дарами тех задаривал, неким и вовсе по хозяйству подсоблял, яко надобно делая. И знал, не в них беда его и брешь крылась, а в нём. Угода, тем его сути и тела, равно ему, нужда не слала.

И всякий раз он в чернь опосля ласок спускался, да свою так пуще размежевал, дотоль же сила безумная во все стороны била, а онде в высвобождении охолонялась, правду от обмана ему отличать позволяла, и Святосев Святовидич гниль чувствовал. И эк засим он ту из себя не вынимал, эк волей её не изводил, всяко в нём крупица, от обмена неверного, оставалась. Та и в ятры его вплеталась, оттоль и ощущал Князь Краевой ноне, отъякого мастер его бывший, столь с его телом медлил, тот, поди, зашивать не веял идеже, отонудуже всё в упадок пришло. Святосев Святовидич сие и от братьев скрыть пытался, досель о том, ведь токмо Градимир Ростиславич и разумел, и то посему, инно бесперечь они сражались. И многажды он в удел Унчий наведывался, сначала из-за Тьёдерун, вдругомя – Буренежи, и в каждый раз с Великим Князем в бой ввязывался. Пред, тот сам Святосева Святовидича уговаривал, а ниже сие ужотко взаимным обязательством слыло. Обоим им ак легче зрелось, и присно они так беседу вели. Друг другу без слов внимали, и не из-за обряда рудного, иже старшими братьями связался, и не из-за того, яко один дочь другого своей нарекал, а поелику яскры в мече они открывали. Великий Князь Пересвета жалел, всё же, эк бы и кто ни сказывал, ан угнетателем он не являлся. А Святосеву Святовидичу сила безумная желание жить возвращала. Та же Князя Краевого за скверну дыхания лишить норовила, ан он смерти противился, и охотно, яво гнусь из ятр застоявшаяся под тугами выходила. Понеже взаимно они службу несли, да тьме один другого учил.

Так, Святосев Святовидич Князя Великого шитьём заняться надоумил, и тому, елико мощь чрезмерную в ту вплетать объяснил, а Градимир Ростиславич Князю Краевому о пользе боёв рассказал, да о деле подённом, иже в кузнечном аль резном промысле состояла. Дружина, вестимо, зодчеством не занималась, точию стены возводила, терема и жильё подсобляла строить, но на то и мастера в стол-градах зиждились, одначе любили витязи себя втор трудом нагрузить. Эдак, Князь Брежный, Твердислав Брячиславич, каждое чело судна али лодьи обрядил, да не един, а с другами, он сим увлекался, и в том они таинство морское глядели. И не диво то, олость-то Брежная, да на воды Сверные смотрела, и близ тех лежала.

Обаче ниякого в речи Святосева Святовидича с Градимиром Ростиславичем не звучало, всё ими в ражах познавалось. Зане чудилось неким, кто бой тех воочию зрел, иже те и взаправду друг друга умертвить пытались. Ально братья старшие, егда то увидели, отраду не вкусили, да наказом наказали кольми в жизнь сего не воплощать. Исто, копьё, экое Белояр Мстиславич из Князя Великого доставал, не последнее слово возымело, да стена сруба банного от тела Святосева Святовидича разрушенная, на Святозара Святославича со Святодором Святорадичем чувство произвела неутешительное. Гневались други тожно долго, и ежели с остриём ещё подённо, то, эк брёвна сложенные развалились, они эт и не втолковали, одначе стены засим в уделах укрепили. От гибели подальше. Да и Святосев Святовидич с Градимиром Ростиславичем мудрее поступать стали. За черту стол-града на поля поустые, в отдыхе прозябающие, выезжать почали, охотой прикрываясь, да ужотко онде всё под присмотром Тысячников Унчьих и разносили. Им-то двоим лишнего не грезилось, и убивать они друг друга не стремились, так, то об отцах мысль глаголали, оба же тех умертвили, оттоде и муки недюжинные чествовали, то по возлюбленных тосковали. Болью и думами делились, да по поводам разным. Ладили и прошлое всколыхнуть, да его отбить и с ветром отпустить, а силились и о насте песню молвить. Имя Буренежи понеже не раз в ударах звонких всплывало, да сестёр оба друга все женить думали, но то об щиты разбивалось. О мире они многажды баяли, о гриднях, да их наставлении, а ниже новье осмысленное обсуждали. И к закату наловчились эт друг другу откликаться, иже чувства и ощущения ужотко без труда и меча испытывали. Поелику и ноне, точию от одного нажатия Святосев Святовидич всё понял.

Лютовал среди Градимир Ростиславич, и зело. Гранинград сожжённый, да люди, тела коих он из развалов достал, а ниже пламени придавал, ему душу раздирали. Барга он эт бранил, эк инда до заключения мира ни об одном нордманне не изъяснялся. Мнил всякий раз, егда плоть робья прахом у того в руках рассыпалась, иже сорвётся, и в ночи, накрученный, очел княжий выбрасывал да сбега́л, того Святозар Святославич токмо и стопорил. Крики и брань, с обвинениями, схороненными, в лесу близ Гранинграда плодоносили, да засим Великий Князь волю, бушующую, успокаивал, и обрат возвращался. Новь день, осьмица, и сызнова его руки от ярости за меч хватались. И не точию Ярлу Скандовскому в главе за проступок доставалось, себя заживо казнил Градимир Ростиславич. За то, иже народ не уберёг, за то, иже горю случиться позволил, да за то, иже надёжу на него возложенную не исполнил. Вину внутри привечал разъедающую, да всё за думы, аки за бревно спасательное в поры волн смутных, хватался, размышлял, инно исправить он то мог.

И всякий из мужей на реку ушедших о том, в граде разрушенном, сокрушался. Рыбалку вельми попрекали, снегов и льдов движение, а от кого-то и лодьям торговым воздалось, и Великий Князь им в том потворствовал. Точию он решение о свадьбе хаял. Да не ведал, елико на ту согласился. И знал, отъякого, да сердце то не убаюкивало, бо и восклицал. Сказочным лиходеем себя называл. И Тьёдерун посему попало: «Нашла же время, еже сгинуть. Желала! Так, у Барга б и сошла». А следом, Градимир Ростиславич вдругорь на лико своё внимание обращал. Признавал, иже любил он ту коли, авось та бы и не канула, по поверью народному, идеже жизнь жены от любви мужа её зависела. Да сказывали ещё деды, племён свободных, объединённых о том, иже пылкость яскренняя деву на грани хранила, да от схода раннего ту берегла, кровь останавливать подсобляла. А он не любил. И супротив воли своей поступить не смел, не жаждал, понеже и не пытался. Да все месяца два Великий Князь себе то предъявлял. Улюлюкал, он бы хоть попробовал втагода, верно, некие мужья жён любимых досчитались.

И не зря ярился так Градимир Ростиславич, добротно же град, яко на грани меж Росью и Скандью стоял, выгорел, ведали вороги камо бить, в щели от встав зимних, кои жёны опосля ночи вытащили, дабы чернь от очага скопившуюся выгнать, а, знамо, сдал им сие кто-то. В стены, затворы, а равно, эк в крыши с дверьми те и не стреляли, да и смысла в том не имелось, дёгтем же всё покрывалось, оттоле адно смоченный наконечник бы потух. А онде, Гранинград ижно камень не оградил, коим Краевой удел славился, тела бездыханные не устерёг.

И двумя уменьями тот возводили, и убо союз, инно стяг общий, град представлял, поелику его и не укрепляли. «Невскую», – иже Конунг, иже Великий Князь посчитали. Зане и воинов инуде не зыбилось, так точию те, кто перезимовать возжаждали вне гридницы аль дружницы, да вне хирдхаллы, и то, экие разрешение получили, посему эк у кого невеста брата, у кого сестра, а у одного аж жена разродиться в морозы обещали. И нельма тех отдохнуть вызвалось. Осьмь норманнов, яво серьёзные ранения получили в ходе битвы с Ватыгами, яко вдобавок лазутчиками Роскими являлись. С ними по приезду и Князь Краевой слово глаголал, трав тем привёз заговорённых, а кого и лично подлечил. О войне ему узнать требовалось, да о расстановке сил и планах дальнейших, зане длинно с теми Святосев Святовидич речи вёл, яко власть на них его зиждилась. Два витязя из Заводья, да один из них инда Десятником возвышался. И тех Князь Краевой знавал, гонял их гриднями с пожара однова, егда те инуде кулачный бой на потеху жёнью устроили. Один из дружины Самовлада происходил, и к семье, уде кругов видевшей почтенно, приехал, свес латать, да снега его застали, понеже и остался. Зимой же всяко движение мёрзло, сугробы за нелико дней до крыш вырастали, и на коне, а, равно эк и без того, проехать ужотко никто не дюжил. Другой, и вовсе, гридень. И возбранялось тем, ещё воинами, не ставшими, домой возвращаться. Да Мяуну сам своё позволение Святосев Святовидич дал, поелику тому жена первенца подарить обязалась. И не зачинали робей в столь юном возрасте витязи, да редко узами себя соединяли. Вдругомя, буде дружинниками кругов деся отходили, повамо грань в боях ликозрели, собирались, а дотоль о другом грезили, о подвигах ратных. Героев же Рось воспевала. А ниже им и клети, отдельные в дружнице, выделяли, и землю под жильё назначали, коли из-за обилия продолжения та надобились. Но с Мяуном случай диковинный предстал, гридень и сам тому поразился. От матери дык узнал, яко в стол-град сына навестить приехала, иже возлюбленная его бремя возымела опосля праздника Солнцестоя. А он тот с ней и провёл, разобраться желал. Втагода Святосев Святовидич первь разрешение и выдал, а засим Мяун ужотко с дозволения семей женатым вернулся, но без ицы за спиной. Потешались над ним всей дружницей, исто, ально прозвище Мякишу выдумали, кое сокращением от унче и имени его являлось. Ан он и не явствовал, иже жену забирать в детинец требовалось, тем паче бременем наделённую, мнил, ему эк гридню позволения ни Десятник, ни Сотник, ни Тысячник, яко уж о Князе сказывать, не даруют, обождать, идеже витязем станет, решил. Да и вещал тот возбуждённо, яво иже делать не гадал: Бела же его в сест на десяте рожать замыслила, а он её мало того, яко любил, эт и робя его, от посему, на плотской в чувствах ей и поклялся. И не по порядку Мяуну жильё было ещё выдавать, разумел Святосев Святовидич, гридни в гриднице ютились, а из дружницы родовой никто отбывать и не порывался, вестимо, жёны скуки не осязали, мужья веселье воспевали, роби под присмотром росли, оттоде на трье стене тверди завалом гляделось, посему ему ту и уступил. И сам избу возводить Мяуну подсоблял Князь Краевой. Событие же, и вправь, особое. Да то мир и отрада, а в Гранинграде – раздор.

Всего два на десяте воинов на зимовку инде осталось, и не знал части из них Градимир Ростиславич, да всяко точно каждого ведал, поелику те по земле Роской ходили, а он ту, эко унче её, ощущал. И винился ужотко пред каждым Великий Князь, выбор свой неправильным нарекая, иже мир грядущий не сотворил. Супротив же слову Конунга поступить силился, град укрепить того вынудить мог, воинов вровень поставить уговорить ладил. Сложно, да и вопросов бы то породило: град же меж их властью высился, и со стороны угроз не видел. И Градимир Ростиславич, эко поистине жаждал, по песни честной и открытой, оттоде будто наяву речь с павшими глаголал, егда по тверди от боя, вспаханной, да рудой удобренной брел, а из-за связи тех с братом его Краевым, он инда имена тех слышал. Желания их понимал, влечения, к якому стремились и явого страшились, Князь Великий воочию глядел. И ночь ту лютую он зрел, елико лично инуде коренился да бездействовал, зане душился тем.

Все они легли. Супротив хирда бы не выстояли, то и луду внятно. Остатние кто кузнецы, кто гончары – ремесленники, словом единым, да кто на Бурную не спустился, за вилы и топоры взялись. И болого, витязи и хирдманны в граде имелись, они хоть мужей направить сподобились, отъякого жёны с робями схорониться в лесу умудрились. Но не все. В хирде, яко напал же, не деся человек приходилось, а кольми сотни, и град неукреплённый, раздольный, разбою сопутствовал, убо вороги и настигли многих. Суеты сонмище присутствовало. Да и тем, кто сбежал, тожде несладко пришлось, время же первого тёплого солнца точию наступило, и Снегогон начало набирал, понеже снег ещё лежал добротный, да от лучей – тяжёлый, в темень воду, мороженную набравший, зане некие заживо в нём и заледенели.

Дружина Святосева Святовидича же токмо на третий день прибыла. Другие, кто отогреться сумел, кто возврата Князя не дождался – тот за хирдом тотчас выступил, часть дружины, урядив – сами себе ноги и руки отсекали, иным токмо по пальцам ударило, но те всяко тела от гибели возможной спасали. Неких засим, вестимо, удаль хватила, Святосев Святовидич по обрату чувства и без отрезания тем воротил, но и их точию едины сыскались. Поелику тяжело всё Князю давалось, да другам его, иже лечьбе обучались. Сами же врачеватели токмо на седьмы день явились, зане на Бурной лёд тронулся, и ждали они смиренно переправу спокойную, природе предъявить, не пытаясь. И то опосля того лишь реку перешли, идеже Негомил, сын Кудеяра, Тысячник Краевой, мост плавучий с витязями перекинул, а инде и Межень стеречь они тщились.

А эк Святосев Святовидич с дружиной ту, полноводную, перемахнул, на конях, да с мечами, никто гадать и не порывался. Он – Князь удела своего – ему и земля по поверьям вторила. Посему ни один и за странность не принял, егда от его касаний люди из мёртвых восставать почали, нехай, и уверяли всех дотоль мужья, яко не дышали те и не двигались, их и на костёр готовили. Обаче и тех немного нашлось. Так, дегтекур один, косаря два, дочь старейшины младшая, да жена кузнеца. Витязь из Самовладовских вдобавок очнулся, ан Есеню чуть ли не полстана разрубили, зане сказал он иже-то Святосеву Святовидичу и очи окончательно закрыл. Князь Краевой и Мяуна вернул, но тот выкарабкался. Гридня инда стрелы и топоры не взяли, Святосев Святовидич сам его сшивал, лекарям того не перепоручая, болого, Белояр Мстиславич натаскал, инако бы с телом повреждённым не совладал. Ан тому и гридень отзывался, жить столь яростно желал, иже лично, ниякого не зная, раз за разом себя с того света вытаскивал. Ниже в лечьбе гранённой Святосеву Святовидичу и травницы, кои с Градимиром Ростиславичем припожаловали, подспорьем послужили, и разбор брёвен скорее двинулся, две сотни воинов с тем же прибыло, но то ужотко чрез осьмицы две ниже Негомила.

И грузно Великому Князю идти было, дороги в снега ещё кутались, понеже заступами те освобождали, а идеже не зима прошлая войско замедлила, онде льён их встретил, дождями разливаясь. Святозару Святославичу, Князю Озёрному, да Твердиславу Брячиславичу, Князю Брежному, паче свезло, они точию до насыпи, по коей Градимир Ростиславич прошёл, путь чистили, а убо уделы те соседние, да к Краевому близкие, оттоль и нагрянули они чуть ли не огулом опосля Князя Великого. Сотня воинов с Твердиславом Брячиславичем чрез четвьр дня явилась, а Святозар Святославич с двумя сотнями – чрез пять. Засим дружина волости Горной, сами, без Князя, на постой определились, экий уде разместившиеся выстроили, и аккурат к концу Снегогона, и то припозднились, ещё две сотни, но сих ужотко вода, в пути, восставшая, задержала. А Белояр Мстиславич успел ту обойти, без витязей же своих выступил, не дождался он покамест те и провизию, и оружие соберут, к Конунгу спешил, поелику инно меж делом и проскочил. Токмо слухи о нём гуляли. Крайних же братьев с уга и восхода никто и не ждал, и ежели Князю Жарьему, Святодору Святорадичу, все ещё обрадовались, отонудуже те почти следом за Горными воинами по грязи доползли, то Леший и Болотный уделы уде в Межень приплыли. И да, по озеру Лодьевскому, по Бурной реке они поднялись, из Озёрного удела. То к тем порам ужотко растаяло, по воле Воробья, Княгини Болотной, а эт бы оно, эк море Сверное, ёще льды хранило. Одначе за лодьи позаимствованные, пущай, те и невредимыми по возврату оказались, Святозар Святославич с Твердиславом Брячиславичем братьев чуть, вестимо, не убили. Но отпустили. Белотура Всеволодовича, Князя Лешьего удела, в качестве прощения, правда, заставили за провизией к Унчьему уделу спускаться. Вдобавок Белояр Мстиславич весть передал, иже ему Буренежа для переговоров грядущих надобна, да сестрица Градимира Ростиславича срединная – Берзадрага. Понеже Белотур Всеволодович шибко на ветвь короткую, не сетовал, отлучился. Да и стояли они ужотко третии месяц, зане развеяться душа их требовала, а то из утех точию кость и ножи имелись, да и то, на иже ум и смекалка подсобляли. На охоту – в льён не выйдешь, на рыбалку – местных обирать, инда Сбор вчерашнего хлеба воины не отметили. Болого, девки из соседних градов и селений заходили, угождали, а то сполна бы от вины, за Гранинград сожжённый, испытываемой, дружинники скисли.

А ту кажинный в своей мере ощущал. Вестимо, надумывали засим, посему Князья сие сбивать устали. И предъявить никому за чувство зародившееся они не дюжили, естественное же оно, да и сами в него ударялись присно, но точию поначалу. Оно же токмо опосля гнилью порастало, и на той основе скверну рождало, а её им уде не надобилось. Убо чернь та, и траву на постое выжигала и землю плодовитую убивала. В смежных пристанищах тварь и скот губила, а в Гранинграде смерть собственноручную кликала. И кого-то из реки вытащить успели, кого-то отварами отпоить, ниже настоек поганых, сумели, а кого-то с деревьев достать живыми не сподобились. Поелику насмотрелись Князья на последствия, иже страшнее сожжённого града, властвовали, поелику и Святосева Святовидича в первь луну к воинам выгнали, поелику и лютовал Великий Князь, себе все приписывая. Его смрад, гнетущий, на части разрывал, ему тот стереть в ничто желалось, ажно пепелища за собой не сохранив. Сравнял бы грязь с твердью Роской Градимир Ростиславич, а засим и остатнюю до слоя чистого вытряхнул. Ан люди в Гранинграде сызнова вековать хотели, и то их дом, он внимал, на то и воля их. А отонудуже брат ему равный руки не протягивал, и вкруг болото илистое распускал, Градимир Ростиславич не разумел, зане Князю Краевому высказывал.

– «Ты же ведун, не витязь подённый, а, вестимо, знать должен», – мысль тот среди огласил, да кость под упором его ноги хрустнула.

Зело много воли Великий Князь вложил, да вельми тьму той супротив гнуси выпустил. И ежели бы Святосеву Святовидичу мать-земля не подсобила, да удел его, в лоно принявший, силу ниспослал, то он в крови бы захлебнулся. А те и заживили бережно, и осколок за рану не приняли, родным тот нарекли. Вопреки учениям поступили, да душу от скверны, уставшей, те подхлестнули. Яко поднялась та вихрем лютым, в Градимире Ростиславиче, сродни тому, гниль, учуяв, да вдарить удумала. Донести так, Святосев Святовидич мнил, иже вины на его брате не присутствовало, и в решении град не укреплять – она зерном не зародилась, и в свадьбе ненужной – она след не обрела, да в смерти Тьёдерун из-за чувств того хладных – она плоть не получила. Крикнуть ему то хотелось, по голове его садануть, чернь, яко глупость навязывала, да заботу о Великом Княжестве Роском искажала, из него выбить, покой от дум неверных даровать. Одначе братья старшие вольности Великому Князю не простили, Святосева Святовидича опередили. Белояр Мстиславич гбеж коленный тому проколол, а Святозар Святославич венец в чело вогнал, иже упал Градимир Ростиславич навзничь, морок, внутри чествованный утратив.

– Да, почто?!

– Чтоб не обронил, – кратко отвёл Князь Озёрный, и истоки у него на се имелись.

Градимир Ростиславич ведь очел, вече возложенный, схоже с братьями, скудно терпел, бо не надевал тот инда на суд княжий, оттоде, инно присно, и в волости его снимал, схоронить идеже пытаясь, воеже други тот не обнаружили. А в венец, его камьи багряные, мало того, иже власть всей Роси вплетена была, да в злате вязь воинская защитная отражение солнца находила, так он и порядок именовал. А остатний на постое требовался, два на десяте витязей же стояло, и не всякий Великого Князя в лицо знавал, молодых шибко множно Святосев Святовидич согнал. Ан то Роские дружинники ещё ладно, они уклад изрядно ценили, эдак людей ворох подсобляло. Кто в жилье своё погорельцев приютить приходил, кто еду иль плать жаловал, а кто поглазеть, аль в дружбу напрашивался. Зане надобилось тем очел Князя Великого видеть, им то и покой даровало, и от горести их избавляло, отец же Роский явился, а, знамо, болого теперича наземь ступит. Он и защитит, и в равновесие всё приведёт, и с ворогов взыщет, да так, иже те о Роси на добрый век думать перестанут. Сонмище якого народ глаголал, да Градимира Ростиславича зря они на него и надежду на правду возлагали и верили в того паче, яким в урожай желаемый, скверну из мыслей посредством блеска золотого прогоняя, а камь им багряный жизнь возвращал вожделенную, иже те улыбаться начинали. И с дружинниками равное венец, тот, творил. Одначе те о войне, провизии рассуждали, нордманнах, да их поведении в бою подённом. И тожде ино далеко в думах заходили, гниль приманивали, поелику ежели силился Князь Великий мимо намётов, выстроенных, пройти, каждый бередившийся чертог обретал, да уверенность взращивал. Оттоде очел, елико огонь вечный, на главе Градимира Ростиславича всякому нужным слыл, а тот его прятал.

– И чтоб мне дел не кликал. Кость – сие не плоть, её ломать уметь надобно, ежели ты не жаждешь, ясно, брату своему полкруга в становлении даровать за речи того гнилые.

И не одному Градимиру Ростиславичу от старших братьев перепало, янысь, и, казалось, иже Святозар Святославич токмо речью Князя Краевого кольнул, да всё отонудуже не в досягаемости от него находился. Но на то, точно по зову, ворон, аки ягоды калины созревшие, калый подле Святосева Святовидича в раз приземлился, да в плечо его клюнул. Ещё и голоснул ак, яко остатняя скверна вышла, да и распознал в крике животном Князь Краевой, брань Роскую, человеческую, яво с его именем вязалась.

– Коломесь, – не унималась птица, Градимиру Ростиславичу вторя, поелику тот в выражениях не стеснялся.

Да и немудрено, боль же се дикая, всей землёй Роской в одночасье в чело получить, зане катался по тверди сырой, да местами мёрзлой Князь Великий, одеяния, расшитые марая. Его и шишки сосновые, зимой испытанные, и палки, иже ветер поломал, с камьями под станом не смущали, инно не чуял он те, на главе сосредоточившись. Пытался все осьмь уделов в равность привести, усмирить те, да в себя вобрать. Ак и живее резь пройти обязалась. А то, эко с разбега в мель с лодьи он сиганул, тошнило оттоль, да крутило. Да знал Князь Великий, яко делать надобно, не раз же учёный подобным был, его и Марев, сын Белогора, мастер его по мечу, да советник прошлый, тожде ж изводил, зане собрано он то принял. И ведал, отъякого Святозар Святославич так с ним поступил, следом ж к Баргу, сыну Ингвара, ехать, и Градимир Ростиславич думал, кабы без очела к тому явиться, неуважение показать, а ноне отпечаток от краёв останется, яко почвами вспаханными жёгся, а, знамо, тот надевать придётся.

Обаче и Святосеву Святовидичу не точию от ворона древнего перепало, но и от мастера бывшего равно венцу карательному, досталась. Тот же ему увечья сшивал, да досель искусно, иже Князь Краевой ничуть не осязал, а нынче нарочито Белояр Мстиславич жилы натянул, да порвал те, и ак, воеже он кажинный обрыв ощутил, да инно руда внутри разливаться начала, различил. Вестимо, сжался, убо бродячий корень отозвался, да недобро посмотрел, а брат ему равный ждать почал, во взгляде усмешки и власти, не скрывая, мол, скажешь, иже на сие. Одначе Святосев Святовидич смолчал. Напервь, распознал, яко в жиле той застой зиждился, а, знамо, следом Белояр Мстиславич сызнова выкрутиться дюжил, сославшись, на яко угодно третии, но не на слова едкие и расправу за те спорую. Навторь, Святосев Святовидич всё ж его подмастерьем недеже именовался и разумел, иже супротив действа сего вставать, да песнью одной, едино, яко на меч распростерто бросаться, поелику пыл унял. Да не унял того Князь Великий.

– Не обломишься – подучишься. А то идеже энное видано, еже ворог кость ломал, да по основе, елико брат наш строгий Белояр?

– Гадёныш бессмертный.

– Охолонись, – прервал Святозара Святославича, Князя Озёрного, Белояр Мстиславич, а то тот ужотко обрат подниматься вздумал, да тенью над Краевым уделом навис. – Он точию слова Марева повторил, своих же до сих пор нема. Вот немым и бродит. Силы на него тратить.

Солнце выступило, экое за тучи снежные спряталось, утих Князь Озёрный, на мощь знакомую спокойствием ответив, да за кости принялся, пытаясь в друге, коего полкруга не лицезрел брата родного высмотреть.

– Скверно выглядишь.

– И то верно, – Святосев Святовидич огулом с Белояром Мстиславичем, сказавшим, подумал.

Князь Краевой токмо ноне сие и приметил, с очей, точно пелена сошла, досель мастера бывшего, инно кажинного представляя. А Белояр Мстиславич с лика спал, ажно скулы того заострились, да власы, иже властью пшеницы, созревшей, подённо горели, аки вспять зарождаться почали. Белина, энной, отродясь у того, не искалось, чудилась, прияком та, зеленью, от морозов замершей, пряди, эк колосья рядила, а ость, и вовсе, на тех чернела, елико гнила. Да и нити синие сквозь кожу заметно проступали, инда вотола княжья, и та большевата стала. Ан Святосев Святовидич того не уловил, ально в ударах не считал, эк выну, те разящими и мощными являлись, он еле уворачиваться от них успевал, зане усовестился и вину отпустить попросил.

– «Лежи уж», – друг нынче равный ему отвёл мысленно.

И не едал, и не спал, зримо, Князь Горный, да ак все трье месяца, яко путь его от стол-града до Конунга, и оттоль досуда, их постоя в волости Краевой, составлял. Его и братья к грядущей луне ждали, а он и ту обогнал. Сызнова невозможное в жизнь воплощал Белояр Мстиславич, и ажно дело не в его успехах словесных крылось: он с зимой един боролся, снега одной волей топил, да по исходу коня своего чуть не сгубил, и то ужотко на земле Роской. На грани же Скандовской того сменил, да по возврату точию вернул. На иных же по тверди сверной Князь Горный скакал, а те вдобавок не обласканными были, к воинам – неприученными, токмо вестниками, да торговцами вскормленные, поелику долго седока с мечом не терпели. И то в лёд и метель, зане приходилось каждой животине Белояру Мстиславичу силу свою даровать, естество пробуждать, яко те довезти его до смены надобной смели. Замарался, устал, вестимо, но Конунгу на ошибку брата родного указал, войной пригрозил. Земли в уплату нарушения мира потребовал, да добро на союз Роси с Уморами получил. Ещё и опередить гонца от Конунга, коего тот к Баргу послал, да воротиться допрежь усмы от остатнего к Градимиру Ростиславичу направленной, умудрился. Вслед ему точию нарочный примчался, да весть о переговорах передал. Одначе Белояр Мстиславич ужотко подмастерью бывшему ум на место вставлял, того не видел.

И не диво, иже Святосев Святовидич Князя Горного себе в наказ ставил, да ему ижно во тьме подражал. Тот и о братьях зело заботился, вельми один всё делал, и не похвалялся яким нидеже, кажды раз повторяя, яко все ему в том подсобляли, и та заслуга – общая. И супротив Белого терема зелёным совсем выступил, ни эк он, не забоялся, да в бой с теми ввязался. Янысь, и случаи то разные, и суть в отличном зрелась, да струсил втагода Святосев Святовидич, дюжил и свет Белый в своём превосходстве принять и победить, вестимо, правым себя же считал. Ан сомнения его пересилили, отъякого казнился он засим. Пущай, и сказывал ниже сам Белояр Мстиславич, иже, верно, тот поступил, о сестре рудной помыслив, а не об истине, экой достичь и на суде княжьем порой грузно бывает. В сторону отошёл, убо обоих спас. Мастер же поперёк, себя корил за поступок горячий, в коем он один всё Белое братство истребить возжелал, и в онном ошибку видел, да неудачу последующую, их, аки памятку, в обучении бесперечь использовал. Обаче Святосев Святовидич тем поступком восхищался, его по-иному понимал, да бологим внутри нарекал. И поелику, егда Белояр Мстиславич его искусам обучить предложил, радости он скрыть не мог, согласился, отонудуже схоже ему поступить небуде мнил да верил, яко случай ему прошлое исправить представится.

О том и в народе плотно сказывали, мол, не выбирал себе мастер абы аких подмастерьев, а точию тех, кто ему по духу был близок, понеже не труд он дюжинный передавал, а волю, иже в каждом движении забылась. Да и становились выбранные подмастерья, впоследствии с умельцем своим оченно сходны, адно им и судьба, и заслуги сродные вслух прочились. И Святосев Святовидич с усладой бы в былое возвратился, да и ныне, Белое братство за их деяния схоронил, ибо, суть в энном, подобно Белояру Мстиславичу зрел. Обаче сил, эк прежде, среди не находил, посему всякий раз решение иль выбор принимая, Князь Краевой рассуждал зело усердно, порыву и чувствам редко отдаваясь, зане жаждал болого равное мастеру своему в грядущем воплотить. Ибо и Чернаве, и лжи её Святосев Святовидич отказал, не стерпел, янытысь, и грезил об ином, сердцем и плотью, да идеже узнал, яко та о дружине лишнего судачила, на себя одного сё и водрузил. И днесь расхлёбывал, да увечья грозные оттоде имел, но не жалел, изнаница, добронравным и честным поступок тот зрел. Собой гордился.

Обаче мыслил, иже эко Белояр Мстиславич однова кончит, да всё же ноне целее и здоровее мастера бывшего выглядел, иже уж о Святозаре Святославиче речь молвить. Тот, аки удел Озёрный, страстью вод Лодьевских сверкал, да пушнины чёрной, яко в кудрах его рассыпалась, хвастался. Те аж почву сырую собой покрывали и убаюкивали, в равность ту от метелей неприсущих, при траве раскрывшейся, приводили. Да и стан того, инно не устал, а руки в мощи не потеряли, ран новьих не приобрели, токмо те, кои рубцами виднелись, иже от барсов его домашних остались, точно все си месяцы не разбирали те брёвна, сожжённые, в Гранинграде, да не наряду, а сверх витязя кажинного, ещё и Градимира Ростиславича от умыслов глупых вне черёд останавливая.

– Толку на него слова тратить, он им всяко не внимает – бьёт сразу.

– Долго, знать, думал.

– Ощуть, слова собирал.

Братья старшие, на то и старшие, яко спуску не давали, да по наущению не поступали, волей присно угнетали, скверну среди скрываемую подымали, сие и в речи Великого Князя отмечалось. Он, нехай, и грубил, да робел, наст в песне обнажал. Обиду за то, иже Святозар Святославич его не слушал, раскрывал. Жаловался он эт, Белояру Мстиславичу, да тот равно Князю Озёрному его не поддерживал. И отзывалось то и Святосеву Святовидичу: чернь ж разбирать пытка та ещё изощрённая. Она и душу солоно трогала, и мысли ненужные порождала, и гниль, внутри недеже схороненную аль побеждённую пробуждала. А егда оба вдобавок и ведали, иже смрад сё мнимый, а не думы истинные, паче и грузнее всё ощущалось. Понеже выбить чернь, да росток ей не дать, верным решением выну казалось. Сему быту и Святозар Святославич отвечал.

И осязал Святосев Святовидич, на брата Озёрного глядя, отъякого тот Чернаве по нраву пришёлся. Он – воин мудрый, бесстрашный. Один супротив войска Вóлотского выступил. И нежданно для тех он, да и для себя, на холме появился, с мечом, обнажённым. Есень тожно в рассвет свой входила, в пят луне отражаясь, поелику жарило добротно, а Князя Озёрного вечно пыл горящий донимал, он ажно тотчас в рубахе порожной подвязанной кости Святосеву Святовидичу сращивал, а ветер гулял ледяной, кусачий. И то днесь, а втагода на одно Святозар Святославич пришлым указал: «Не ваша ж грань, негораздки задохлые». И одно вопросил: «Коего ляда надобно?» Инда уточнил: «Сдохнуть?» Войско развернулось, повинилось и чрез реку сызнова переправилось. Пытались втолковать они, яко на Медвежий и Волчий углы снарядились, в чертоги Вождей, иже потомками Есьскими себя провозглашали, а воду перешли, воеже неожиданным удар их предстал. Да не поверил тому сказу Святозар Святославич, убо Средьгорью переходить тем не требовалось, так они точию на Рось пойти силились, а не в низину к углам приблизиться. Зане так, и стоял на холме воевода Озёрный, покамест те из виду в лесах не скрылись. Белотуру Всеволодовичу, Князю Лешьему, ещё предъявил, яко воины, гранённые, войско пропустили, вестимо, тех мёртвыми засим сыскали, и Князя Волотского на разговор вызвали, войну не начали.

И всё бы нияко, и потерялся тот случай в череде равных ему, да в народ он ушёл. Гридни Лешьи множно лишнего от владык во время переговоров услышали, да слова на пожаре в восхищении не сдержали, поелику и оброс тот быт слухами заковыристыми. Говорили, иже схоронил всех Святозар Святославич волей Роской, да по реке Средьгорьей вниз бездыханными тех спустил, и та, оплакивая предательство Волотское, рыбу жирную вытравила. И любо, но след два круга осетры все наверх к Уморам ушли, инда щуку выловить местным тягостно было, точию караси, да окуни рыбакам попадались. Иные же глаголали, яко воевода весь в крови опосля убийства медведя, яво людей в округе травил, на горе возвысился, и полностью нагим пред теми предстал, плоть того ещё вкушая, иже перепугались те, да сбежали. И ворох утех ниже на сём вымысле расцвёл: якого в сути войско Волотское убоялось, а явому поразилось, да иже их в оторопь ввело и уйти заставило. Обаче всё то – молва, народом Роским подхваченная, да не во всём бесплодная.

Белотур Всеволодович, и вправь, брата, иво с реками и лесами дружбу водил, попросил медведя отыскать, понеже сам того осьмицу выследить не мог, прятался он скверной напитанной, да и со Средьгорьей, яко рыбу утеряла, договориться, поелику точию Князем его избрали – не успевал. И Святозар Святославич подсобил: с медведем совладал, да не съел того, ально на мех не пустил, зело чернью зверь напитался, а акая телогрея и еда точию хворобу в грядущем всякому и сулила; с рощей лесной он о своём переговорил, да на реку купаться ушёл, разобраться со Среднегорьей же оставалось. Рубаху скинул, поелику ветер ажно обжигал, а онде войско и встретил. И поколь ожидал Святозар Святославич, иже те воротятся, сгорел. Сметаны тожно на него вымазали – тьму, а про Средьгорью он попросту забыл. Бой же возможный назревал.

Да и всадники Волотские не убоялись, а по уму кончили: они же с низины не видели, колико витязей за воеводой стояло, да и един супротив сотни нидеже бы не выступил, то ж смерть неминуемая кликалась, а ту уважали, в объятия ее не бросаясь. И узнали те, в воине одиноком, Святозара Святославича, Князя Озёрного. По рубцу диковинному по стану проходящему, иже ему от барса достался, по власам длинным чёрным, да по коловрату на груди из древа червлённого, вырезанному. Он же с Белояром Мстиславичем, егда с восхода возвращался, у Волотов останавливался, да с Князем тем усладам ратным предавался, отонудуже помнили его всадники, да умение того в мече выраженное, убо и нападать передумали. Ак иде в отливе, и река захворала, и кровь медвежья имелась, одначе никто того не ел, и зримо ворогов тем не пугал, да и Волоты здраво рассудили. Но то – народ, он вельми Князя Озёрного любил, зане и придумал песнь ему хвалебную.

И сие не един толк, приукрашенный, про Святозара Святославича на земле Роской бродил, поелику ладила Чернава под влияние песен попасть, да влюбится. И то Святосев Святовидич понимал, да со взгляда девиц судить силился. Он же сестру молодшую лично воспитывал и разумел, яко той по нраву приходилось: всё милое да мягкое. А к Святозару Святославичу животина всякая тянулась. Бобры так у него в заводи обосновались, а на крыше – враны стокружные гнездо свили, и барсы калрудные по княжьему терему денно и нощно ходили. И ежели одного Святозар Святославич еще с восхода дальнего крохой притащил, то втор, тому в пару, вождь Кутский пожаловал. А те племена своей необычностью привлекали! Вестимо, акого зверя на землях Роских, и далече до самого Каменного пояса же не встретишь, точию барсов рудных в рябь, да рыдсь лесную. И то: те твари – лютые, ижно охотниками не брезгающие, да коней разящие. И буде рыдсь лесная меньше человека весила и отпрянуть дюжила, то рябые – дикие, быстрые, их и добыча массивная не страшила, понеже медведя завалить они силились. Поелику и люд на уши сразу глядел, и коли те с веверицей будь то, белой аль рудной равнялись, то не трусил, а поперёк – редко выживал, токмо аще барс сытый встречался, али огонь, зажжённый, путник дальновидно прихватил.

А у Святозара Святославича равные, токмо громадней. Да с окрасом в пояс калий по шерсти рудной и яркой, иже с зарёй иль закатом сходились. А иже весомое – добрые. И, знать, их всяко не трогали, да повамо те вещи Князя Озёрного из терема таскали, не останавливали, но и не робели, по углам не прятались, с любопытством глядели. Поговаривали адно, иже те зло в поступках чуяли, убо однова убийц по душу Святозара Святославича пришедших они загрызли. И никто и не ведал, яко тот с барсами на настиле в обнимку почивал присно, да то, прознав, инда не оторопели, и людоедства возможного не ужаснулись, егда слух по стол-граду пробежал. Обрат посчитали, иже с теми встречаться надобно, ак и честность слов своих миру доказывать стали, мол, коли не бросился на тебя калрудный зверь, исто, правду глаголешь, да товар не порченный продаёшь. Посему многажды тех с разрешения Князя Озёрного мясом на пожаре подкармливали, дабы сказывать засим, иже пушнина добротная, сами же барсы княжьи плоть её откушали. И верил в то народ, обмен аль плать предлагая, ибо на Святозара Святославича изрядно полагался, да на волю его, коя выше лютой диковинной животины стояла.

И тому племена Роские по старой мудрости внимали, не задумываясь, иже истинно Князь Озёрный естеством на барсов давил, дабы те смирными бродили, и токмо по наказу нападали. Точию братья толковать то и смели, кажинный быт, проредив, разность яскр и предрасположенность осязая, а пришлым то прихотью казалось. И поколь прознали те об увлечении Святозара Святославича занятном, то отправлять ему почали тварь разную, в клетках затворенных, и гнев его тем самым вызвали. Его же мощи то угроза зримая. Одних посланников он ально обезглавил, ибо не стерпел обращения со зверьём грубого. А те вдобавок опасную животину доставили, угную – ящера клыкастого, зелёного. Понеже не кормили того, истязали, яко он на Князя не напал, и онде Святозар Святославич не выдержал. Поденно в клетках людей своим дарителям отправлял, на проход судов разрешения не давая, а тут – головы. И недолго у воеводы Озёрного ящер необычный в тереме прожил. Он яким-то и на местных болотных походил, точию в траву, а не почву, да с чешуёй плотной, в перста два, и крупной, аки длань. С клыками острыми, да мордой вытянутой. Но, видать, из-за обращения безжалостного совсем тот людей не выносил, точию сдыхая с рук едать начал. Ниак их калящер болотный. Он споро к человеку привык, кормильца различал, да мышей исправно ловил, ещё и кожу сбрасывал тугую. Из неё ниже и сапоги выделывали, и передник для кузнецов тачали, и к вотоле изнутри пришивали, ибо стрелы и мечи та отбивала. Полезная в быту тварь, зане с ней и украс, и резьбы множно явствовало. А угный ак нияво и не сбросил, захворал и сгинул, да мясо его инда Князья едать не отважились, но шкуру приспособили. Сам Святозар Святославич с ней опосля морочился, да по ящеру грустил.

И в том сила его заключалась, иже шибко он с природой сроднился, а звери того над собой признавали. Посему-то и службу они ему служили: надобно убить – ложились, а егда еда заканчивалась, то те селениями словно брезговали, сразу к Князю на поклон ступали, его и в битвах защищали. Оттоль и поелику, нехай, Святозар Святославич точию над Градимиром Ростиславичем посмеялся, всерьёз его не ощутив, то ворон, вразрез, скверну в того направленную учуяв, аж браниться перестал, замолк, да копотливо зыркать на Великого Князя почал. А опосля и вовсе к тому перелетел, дондеже подняться Градимир Ростиславич соизволил, силу Роскую улюлюкав.

– Сквернодей!

Часть 2

И принял бы сие рвение Святосев Святовидич, естества же продолжение, да сути отклик,обаче Чернаве в Святозаре Святославиче третии по сердцу пришлось, да то, якого в его брате и не наличествовало в корне. Посмотрел Князь Краевой бывалоча, иже ему в себе исправить требовалось. Желание всё ж здравый смысл победило, уж вельми он хотел с суженой своей по свету бродить, а эко тайну углядел, ужаснулся. Святозар Святославич жестоким в её главе представал, да инно лезвия меча – острым. От него и тьма клубящаяся исходила, да всевластие очи его хмелило. Весь чёрный, с усмешкой злобной, да люд за человека не считающий. Девок красных паки губил, да тех в своих стремях использовал. Понеже не любил он никого. И диким, своенравным, ежели не лютым, аки пурга осквернённая, яко света любого лишала, Князь Озёрный ей грезился. И несвободен он в её мыслях был, то слово, всеобъемлющее обилия всего, яко узрел Святосев Святовидич и прочувствовал, не охватывало. Святозар Святославич, инно мир гнилой породил, да тем управлял, играясь, а сама чернь у него на посылках и в угоду ему существовала.

Поелику ажно водой по Князю Озёрному Чернава истекала, повамо того встречала, да подойти к нему страшилась, мнила, иже лично он к ней припадёт. Так, ведьма бредила, и то окончательно Святосева Святовидича добило. Князь Краевой же оттоль и на Тьёдерун втагода повёлся, слабину из-за оторопи оголил, да в друге засим усомнился. Длинно на того глядел, пытаясь увиденное осмыслить. А Святозар Святославич, эк того не имел, эт и не приобрёл. На пирах утехи, эко присно, заводил, да с сестрицами, инно из облаков сотворённых, обращался, и спокойным зиждился, ижно ноне его деяние Барга, сына Ингвара, не выбило, иже уж о потугах Великого Князя сказывать.

А Градимир Ростиславич подначивал, с птицей говоря, ей руку в тому же уступив, да кормил он врана мясом, на Князя Озёрного науськивая: «Сквернодей. А теперича, скажи Святозар».

– Святозззар!

– Какой ты умный! Ты умный? Да? Как же ты любишь, егда тебя чешут. Да? Не кусайся! Твой-твой кусок. Давай, сызнова. Кто сквернодей?

–Святозззар! Сквернодей!

– Молодец!

И ликолудничал Великий Князь, да то на холме напряжение повисшее снимало, и братьямпокой даровало. Одначе старшие ужотко о гранёном глаголали ниякого вслух не произнося, думали над яким-то идеже, им точию одним понятным, да на Градимира Ростиславича внимания не обращали, равно эк и Святосев Святовидич в своё время того не обратил и следом умыслу сумасбродному не поддался. Не желал он, елико Святозар Святославич быть, янысь, и мужем того считал добротным, и эк брата ценил. Князь Озёрный же и вздора не творил, да двуликости в делах не допускал. Чёрное носил, то право, кожу калящеровскую, ино и без рубахи, и не к вотоле пришитую, а так, без рукавов отдельно сделанную, да штаны ей вровь. Но он искусами кузнечными увлекался, да переодеваться не любил и бесперечь сказывал, иже в коже той хоть дышать на солнце знойном силился. Нехай, и знали братья, яко он сие назло Белому братству тождённо рядился: те же белое в одеяниях чтили, инда вотолу до осветления доводили. А акого цвета и из льна, и из шерсти овцы белой не получалось, либо щёлочь использовали, либо волка аль веверицу состригали, а первь, ежели белый, встречался редко, поелику чаще медведем того же окраса заменяли, ан вторь – зело множно на одну точию рубаху требовалось. Зане дорого наряд волхованства, их, от люда присного отличающий, стоил, да те им гордились, ибо нить из шерсти короткой сложно выделывалась. И не абы экая, а снегу подобная. А убо в Святозаре Святославиче они главу грядущую глядели, то он их прямо по бельму и бил. Да эк ещё: калящер же у кажинного дома имелся, и не един, а по две-три твари, и всякий его к тому же ужли не в одеянии, так в обуви использовал. И то ребячеством Святосев Святовидич нарекал: вихры отпустить, облачение сменить, да в дружине числиться, поелику Белояр Мстиславич ему ближе и виделся.

Князь Краевой же тожде открыто хотел: всякому о деяниях терема Святого поведать, всю их подноготную отворить, и абы ужотко люд решал, иже с теми делать. Эк тех наказывать, а за эк убивать. Ан дюжил бы Святосев Святовидич, и инно Святозар Святославич быт вести, да токмо в думах Чернавы ни Князь Озёрный сплетался, ни брат его дорогой, а кто-то кто воле Белого терема отвечал. А аким он именоваться не жаждал, уж скорее на меч бы бросился, нежели человека для прихотей своих умертвил, да руку гибнущему не протянул, обрат его топить начав. Поелику и в дружине Святосеву Святовидичу нравилось, они и семьёй ему приходились. Да кажинный другому подсоблял, ниэк во времена, егда он в волхованстве состоял. Онде аж мастером звался, требам и запросам отца соответствуя, да братьев родных не срамя, да всё, эко один, инуде зыбился.

Оттоль и нынче ему голоса друг его надобились, да не слышал тех Князь Краевой, но осязал, они ж по земле его ходили. Так, Святодора Святорадича, Князя Жарьего, ощущал и Твердислава Брячиславича, брата Брежного. Ажно Святополка, сына Святомира, Посадника удела Унчьего, идеже-то вдали различал, да тот увлечён яким-то был, и то Могуте Мирославичу, Князю Болотному, втолковывал шибко. Да эк не старался Святосев Святовидич внять, иже тем двоим дух усладой трепало, эт и не сподобился. Ему и листья не шелестели, и ветер не выл, адно постой от коего они отошли, гул и песни не множил. А воины шумные дюже. Едину-то сотню поодаль от селений размещали, а тут два на десяте сотен, да тех, видать, грань Белояром Мстиславичем возведённая глушила. Святосев Святовидич ально Пересвета, сына Святомира, Тысячника Унчьего, не приметил бы, ежели тот мысль ему, дрянную, в вязи не направил. Слишком уж незаметно воевода ратный ступал, ижна ветки и твердь, не тревожа, аль, и вправь, слух Князя Краевого подводить его начал.

– «Того я не понял, иже думой не вернулся?» – сетование Пересвета пытался разобрать Святосев Святовидич среди.

Брат же его в прозрении осудил, обаче и без гомона лишнего часть слов Князь Краевой упустил, да и Тысячник Унчий отвечать не спешил, ужотко яге мастера их бывшего усердно внимая. Тот ж ему присно пояснял, эко тех сшивать полагалось, надзирал. И сего слышать Святосев Святовидич не хотел, то ведь не порожно тела убиенные зыбились, а подмастерья Князя Горного негда живыми по тверди бродившие, братья близкие, в дружине Великого Князя состоявшие, да ноне сгинувшие, изувеченными валялись. И токмо двоих Святосев Святовидич обезглавил, понеже те и не шевелились, в них и воля мастера бывшего не проникала. И ладно, ещё Мормагон, тот вечно со смертью играл, от и отошёл, а за Уветича – неудобно делалось. Не так давно, на войне с Ватыгами он лёг, и тожде ему инде главу срубили, её в корме засим Белояр Мстиславич сыскал, да на лодье опосля боя ягу сделал. И всякий мастеру плоть свою даровал, аково и условие для наущения Князь Горный ставил, и кажинный на то соглашался. И Святосев Святовидич не исключение.

– Али оттоль, иже Есеня сжёг?

Знал Князь Краевой, на кой надобились тела Белояру Мстиславичу, он так лечьбу совершенствовал, отраву и отвары проверял, да от хворобы и недугов леки искал, а Святосев Святовидич супротив того, воина, иже в Гранинграде умер, да в дружине Самовлада числился, на огонь отправил. И сам же Есень его о том попросил, инда духом в стан вернулся, воеже то другу, инно подмастерью бывшему, донести. И не сдюжил Князь Краевой той просьбы ослушаться, ажно ведая, яко то для дела. Точию Самовлад, тысячу воинов в олости Краевой возглавляющий, на се гневался, ибо равно учеником Белояра Мстиславича кликался, и зане разумел о том, поелику Есень, Сотник его, настояние чуждое обронил.

«Белояр же ему, эк сказывал? – почал Самовлад, поколь о поступке Святосева Святовидича прознал. – Не сужденная тебе жена твоя, да сила на тебе мужа ею избранного, а ты её притом волей удерживаешь нарочито, мощь свою и суть искажаешь. Жену убьёшь и мужа её, и лично сгниешь, ежели за ум не возьмёшься, и на жизнь честно не посмотришь. Есень отвёл, иже исправит, да токмо ничуть он не исправил. Наплевал на указание мастера, по-своему поступить возжаждал, зело с женой быть хотел. И сошла она в Огнивец, инно Белояр предрекал. А мне он наказал, иже сгинет та, то и Есень следом пить людей начать могет, посему и зреть велел. Обаче Еся всё же подмастерье мастера нашего, отрезал себя от бытия чужеядского, со скверной в бой вступил. Молвил, яко вдругомя того, эко крышу родичам подлатает, к Белояру с виной обратится, но, знать, черни проиграл. Раз канул, да тело скрыть озаботил. Мастер бы споро всё понял».

Одначе не прав оказался Самовлад, да елико Святосев Святовидич, и в корне, едино же с Тысячником заключил, яко стан Есеня сжечь надобно, но истину точию ниже вести той, Князь Краевой уяснил. Он же первь месяц развалы ещё разбирал, и в доме Есеневском присутствия родичей не приметил, да и само жильё наглядно разваливалось. Те следы ижно пламя не схоронило. Обаче пропустил то Святосев Святовидич, решил, иже почудилось ему, убо жену сгоревшую он всё ж обнаружил, молодую шибко, зримо, но не Князю Краевому о том судить, понеже выяснять принялся, идеже отец Есеня спрятаться умудрился али сгинул тот иде. Да местные пытку Святосеву Святовидичу оборвали, вернули, иже сошли ужотко, эко круг, бабка с дедом Еськины, и яко высматривать ему некого. Еська точию един и остался, да и тот в бою пал.

«А тело втагода чьё?» – вопросил их Святосев Святовидич, да никто ему так и не ответил, лишь повздыхали, иже перерождаться тем недеже будет. И всё. Зане рассудил Князь Краевой, яво спрятался кто. В суматохе же множно необычного по исходу ключилось. Да егда Самовлад говор Белояра Мстиславича повторил, Князь Краевой всё и понял. Жену мёртвую Есень попросил его сжечь, да из-за неё и крышу латать он отбыл, и на зиму намеренно остался, а не снега его застали, зане ягу мнил, инно мастер их сделать, ужли не оживить почившую замыслил. Понеже ошибся Самовлад: и не в бой с чернью честный Есень вступил, а в белену подённую ударился, супротив природы и уклада пойти вздумал.

И осязал Святосев Святовидич, отъякого Тысячник Краевой так кончил. Самовлад же верил, иже подмастерья Белояра Мстиславича выше муки и скверны стояли, и яко над ними те не властны. Ан и он не мудрее его предстал. По себе же Есеня выровнял, токмо сам вечной плотью скитающейся быть не желал, но то отголоски Белого братства в нём слово глаголали. Князь Краевой же в том рос и воспитывался, понеже ломал себя зело, да якого усвоить так и не сладил. А всё оттоль, иже волхвы на костёр тела не посылали, в земле те хранили, ибо считали, яко из неё они начало взяли, поелику овамо их возвращали, с твердью родной сызнова сходясь, да частью её становясь. И то Князю Краевому отзывалось, он смысл в том зрел, а Белояр Мстиславич, инно ведун рассуждал. По мастеру: уём мясом сплетённым выступал, да для естества дарованным, воеже то и ходить, и дело делать дюжило, убо сам собой мир высшим ликом созидания являлся – плотским, а в нём точию так прибывать и надобилось. То и мышлению люда присного отвечало скорее.

Они ж от ведунов давеча мудрость черпали, бо и к увечьям относились тише, на ногу аль руку в бою потерянную не жаловались, да подале век радостный продолжали. И зимы нестрашились, нехай, её и не звали, поелику знали, иже сгинут, то в роду своём и воспрянут. А Белое братство обрат считало, яко земля им для учения дана, да всякий на неё и сходил токмо для себя, оттоль и тело им важным зрелось, и запятнать они его боялись, зане единожды оно им давалось. Ведь не помнили ни волхвы, ни племена о прошлом своем неяко, да сего в речи ижно не колыхали, отонудуже Белые браться за основу учения твердь ту и взяли, посчитав, иже не возвращался на землю кольми люд, а жизнь – едина. Отонудуже и себя они над всем возвышали. Посему не точию Белояра Мстиславича не понимал Святосев Святовидич, но и Святозара Святославича, экий быт зверя илонды выше человеческого ставил. А тот, прав был Градимир Ростиславич, редко слушал, токмо смеялся, говоря, яко тварь некая иных людей умнее будет. Оттоде Князь Краевой и Мормагона, и Уветича не ощущал, те же в семьях ратных присных народились, поелику и к требе Белояра Мстиславича хладно отнеслись, эко им ненадобной.

– «А иже по концу возымели? Им лудень осквернённый головы снёс. Они инда ответить не силились».

– «Мормагон на то слова не давал, и ужли эт брыкаешься, то уёмом не содею».

Лесным отклик от мастера бывшего Святосеву Святовидичу показался. Да точию для якого плоть хранить он не ведал, супротив тем, яко тело предоставит, жизни же спасти ладил. Князь Горный всяко сосуду применение бы нашёл: хворобу акую чужеземную остановил али в вылазке то использовал, дабы воин живой не пал. Почившие же ни боли, ни чувств не испытывали, в них и души, еликая яко ведала, не зыбилась. Зане эт противно Князю Краевому сделалось, иже он Есеня сжёг, иво себя забранил. Сотник хоть жить хотел, а он поперёк о добродетели мыслил да выбирал, инно сгинуть ему вернее: продолжению своему подсобить, энное в Буренежи крылось, али в грязь ликом не упасть опосля на обучении следующего подмастерья, инно Князь небуде удела целого. И до того Святосев Святовидич в думах добрёл, яко завидовать мёртвому почал.

Есень в его главе, зело с мастером их бывшим роднился, инда оживить кого-то собирался. Того, в ком суть и развитие глядел. И принимал сё Князь Краевой, да всё ж свершенного и поставленного пугался. И знал Белояр Мстиславич, эко люд вдругорь дышать заставить, да ни разу к тому не обращался, и переход сей попрекал, считал, яво сам человек коли возжелал и сердце биться заставить мог, а коли он того не притворил, то и ему в сё вмешиваться не стоит. Одначе всё то случаи разные, и единению не подлежащие, на яскру смотрел Князь Горный прежде, яким вместилище оставить, да воле того отзывался. Понеже и ноне отвёл, иже в сути у Святосева Святовидича, ведая: «И про Есеня я разумею и не гневаюсь».

И отпустило среди Князя Краевого, он же, елико сообщить, иже плоть вчередную в пепел устремил, не явствовал. Поверх вороха надуманного, тем ещё терзался. Да со словами истоки деяния Есеневского наблюл. Они к нему с силой мастера бывшего попали, да с болью его, кою унять тот не дюжил. Песнь, эк заговорённая всё повторялась: «Уверен, иже осилишь? Мир миром быть перестанет, и идеже зло тебе чудилось, добром оно обратится, а то, иже ты словом добрым чествовал, узришь, инно оно кинжалом в спину запущенным отразится, да кольми того ужотко не отвернёшь. Так видеть и будешь до смерти самой. Хоть вежды закрывай, хоть распахнутыми те держи, да всё едино станется».

И многажды Белояр Мстиславич сю речь повторял, да кажинного ученика думать заставлял, к искусам не допуская, покамест тот не решался, и точию опосля его учил. И не многий грань ту, перейдя, жить ниже норовил – Уветичь так и не сподобился, поелику и пал, зримому противясь, Святосев Святовидич те слога аж наизусть запомнил, да мощь их и Есень на шкуре своей ощутил. Егда домой остатний возвратился, вдобавок с сознанием чистым, жену, в экой души не чаял, встретил и углядел, иже он на ту полог предначертанной накидывал. И убивало то ажно троих: и судьбу им ещё не встреченную, и деву, любимой окликаемую, да избранного ей. И эк Есень бранился, эк дрова в щепки рубил, да водой ключевой себя поливал, токмо бы охолониться и видеть сё перестать. Обаче нияко ему не подсобляло. Поелику гневился он на знания полученные, искусы срамил, да рок незавидный попрекал. Исправить всё то пытался: и внимательнее сделался, и участливее, на всякий взрыд аль наказ жены отзываясь.

И вторили те чувства Святосеву Святовидичу в глубинах, он же тожде на личине своей сё ощутил, да подобно Сотнику Краевому зенки выколоть себе мнил. Ак ведь и с Чернавой у него ключилось. Не посмотрел бы на неё втагода Тысячник Унчий, и да, красива ведьма была, обаче сонмище красавиц по земле Роской бродило. Ему мировоззрение её не отвечало, а от сути в ведах, выраженных, его аж мутило. Они с той, аки на двух брегах реки разной стояли в волостях дальних раскиданных, посему чужой Чернаву Святосев Святовидич возвещал. Да сестра Градимира Ростиславича из старших молодшая воеводе одно и то же каждый день твердила: «Предначертаны вы, ты к ней и сойдёшь, да счастлив будешь». Аж до скверны его внутри Ядельрава доводила. Ещё и терему всему то разболтала, даром, иже подмастерьем Черниры, жены Марева, величалась, травницы мудрой. Вестимо, глаголала Ядельрава, яко наговор сё, но братья скоро то подхватили. Святополк, сын Святомира, будь он неладен, ально свадьбу играть удумал, тем до бешенства белого Святосева Святовидича доводя. И всё оттоль, яко равно Ядельраве, Князь Краевой нить меж собой и Чернавой осязал. Да всякий раз поражался доле и глупостям её, понеже настоль дева ему та прекословила.

И не чудилась она ему красой невиданной, инно Святозар Святославич о своей суженой бывалоча сказывал, и понимание сущего ему в очах её не раскрывалось, инно Могута Мирославич о Воробье, жене избранной, молвил, да выражение души её жар и уд ему не подымали, инно Градимир Ростиславич в мече однова отразил. И то инда Белояр Мстиславич подтвердил, экий тем недеже не терзался, изрекая, иже одна то дорога и путь един, а, знамо, и притоки, и ухабы равны, да то разом в естестве и вспыхивает. А у Святосева Святовидича ниякого не вспыхнуло. Он утехой то называл, над ним весельем. И тожде искусы проклинал, и бранил он те, ижно до мастера дойдя.

Мыслил, яко рок того к рукам прибрал, в кой народ присный верил. Всякий же из учеников его ведал, иже Белояр Мстиславич всерьёз жёнами не увлекался, лечьбе себя посвящая, а неким, и вовсе грезилось, иже он с теми ажно ложе не делил, да делить не собирался. Словно всё плотское ему до лютой стужи опротивело, и не тут он явствовал. Да и бросал Князь Горный бесперечь, яко то тела желание и его освобождение следующее. И, янысь, думе той он подмастерьев не науськивал, обрат вольность в мышлении дозволял, но все ученики, инно не сговариваясь за ним то повторяли, каждый притом отличаясь. Самовлад отвечал, яво участи пара – вымысел, коим девы юные в празднества от скуки развлекались, Уветичь – обождать просил, а Мормагон, эко Белояр Мстиславич, в искусы погрузился, на внешнее внимание не обращая, всё гадал витязь, елико бессмертие яскры плоти передать льзя. Адно Пересвет, сын Святомира, Тысячник Унчий, кой ежеденно свою предначертанную встречал, так с ней порознь и существовал, менять ниякого не думая.

До того и Есень в ругани дошёл. Вырваться из тех оков он захотел, да полог слабеть на жене его почал. Ссоры и ругать в семье власть обрели, ально к родичам от Есеня возлюбленная его сбежала. И по праву, да по учению. Одеяние искусное же кольми третии кругов на сосуде без хворобы не задерживалось, сходило, либо убивать начинало, скверной али плеснедью становясь. Ак и тому срок миновал, но раньше. Есень же на себе чужого мужа сознавал, и того не терпел, образ снимал. Обмен, тем самым меж пологами прерывая природный, кой по незнанию люди неведущие доселе натянули. Убо жена Есеня, нехай, и не видела, и не чувствовала, да ниявого сверх надобного ей не разумела, но беспокоиться без причины стала. Оттоде и слёзы её лились, и крики множились, да то она смыслом не наполняла, так и жила, индно душу слышать перестала, коя достучаться до неё пыталась. Всё быт земным оправдывала, другим внимала, поелику и естество её замолчало. А Есень втагода выбор в белену сделал, да мощь суженой на уёме девы избранной усилил, иже возвратилась жена его домой, инно Сотник желал, и эк с судьбой мукой бороться умыслил, так приговор четвьры и подписал.

И не одобрял сего Князь Краевой, янытысь, и ощущал, иже и Есеню то решение тяжко далось. Сам себя в его дни помнил. Ведь Святосева Святовидича же никто не вопросил, якого он желал, да сказанное на веру кажинный принял, и радости скрыть не порывался. За него все определили, а он не хотел. Вкупе с Чернавой себя не зрел. Да и в судьбоносности ей впервь сознался, воеже от него точию отстали. И егда та ему отказала, черты оков в душе его не зыбилось, эк счастлив он был. Обаче с Ядельравой на том в отлив разругался, ажно ноне язык они общий не находили, и не стоило ему, вестимо, ведьмой её дурной называть да глаголить, яко предсказывать она не силиться.

Градимир Ростиславич со Святополком, сыном Святомира, ещё за Чернаву вступились, наказали добротно чувства изложить, и сызнова попробовать, а ни эк он – без даров и дела сие толковать. Поелику и вторь раз на поводу у тех Святосев Святовидич пошёл, да огулом нить, яко меж ним и Чернавой плелась, разорвать стремился. И било его деяние сё – зело, иже кровью он плевался, на том и нутро захворало, да попыток Князь Краевой не прекращал. А на травнице итог свой сверял, и каждый раз – неудачно. Инда мастерицу в Краевом уделе сыскал, ведьму, яко в плетении судеб человеческих разбиралась. И та его поддержала, у самой проблема равная имелась, посему и объяснила она ему, елико нить, иже он видел, порвать. Ан и её способ успехом не увенчался, эк не любил Святосев Святовидич дев разных, да инно на тех с Чернавой связь не драл, всяко то в чернь, то в белену скатывался, ажно лично в предречённом Ядельравой убеждаться почал. Ему инда робя от Тьёдерун рождённый не подсобил. Он, вестимо, на млада в уме не рассчитывал, но коли возжаждала девица того оставить, понадеялся. Да болого сызнова прахом оборачивалось, зане зов естества Святосев Святовидич схоронил, и Чернаву суженой нарёк, инно Есень в грёзы по закату поверил.

Часть 3

А Белояр Мстиславич с тем ещё и беседил, да любопытствовал, эко он умел, к природе возвращая: «Ты меня обманом взять норовишь али себя? Ак, глухо. Я и ты – равно глядим, иже мощь на жене суженой твоей, и ты сам её на деву сю приволок, а, знамо, её ты и трогаешь, да её воспеваешь. Полно, лудень, исправляй, инако сгинет возлюбленная твоя».

Обаче так и не повинился в правде Есень, всё на своём настаивал, яко жену зримую любит, и токмо в ней продолжение осязает. И дотоль раздухарился он, вслух заливаясь, иво суть предал. Не жаждал Есень очевидного признавать, нехай, и знал, иже Белояр Мстиславич всего лишь истину подвига его обнажал, да страх тем вельми владел. Боялся Сотник Краевой, ива отпустит он деву, да суженую засим нидеже не встретит и не получится паче на другую, взамен сей, мощь ему натянуть. Яко и отрицал, противился. Ведал, коли утвердил бы, то и сила надетая распалась, да и жену б обнимать он ниже не сдюжил. А на том и боязнь в белене силу обрела. Обвинять Белояра Мстиславича во лжи Есень принялся, его судить пытался, сказывал, иже не разумеет он, иже молвит, да его с пути сбивает, зане лично оттоль отрёкся. Молча мастер их бывший дом подмастерья покинул, и слова не обронил, да те в спину ему потоком нескончаемым сыпались, стену из муки образуя. Пал ужотко втагода Сотник Краевой, да о том Белояр Мстиславич точию Самовладу и сказал. И то понеже в плеснеди ковыряться не мыслил, по другим делам же приехал. А Святосев Святовидич было вздумал, иже ему он того не поведал, ибо бреши их с Есенем схожи. Ан нет, сочинил, порожно: на кого первь мастер бывший наткнулся, тому и сообщил, да из головы ту глупость выкинул.

И гневался идеже Князь Краевой на то, иже жену Есеня тожде спасти ещё возможным чудилось, а Белояр Мстиславич и на неё рукой махнул. И понимал, посему мастер як поступил: он и в ней гниль, привеченную, с мукой смешенной разглядел, и яко всё ту устраивало, едино. Да и расплата ей за деяния её равная выпала, сверх меры невыверенная. Одначе скорбел по жене Есеня Святосев Святовидич, оттоль зело откликалась она ему. И в обоих он себя смотрел, и оба кончили скверной разъеденные, а Князь Краевой так не хотел. Отонудуже и след в песнях яскру его колебал.

Наказала эк-то опосля Ядельрава, яко он из-за Чернавы сойдёт, смрадом увенчанный, и мнил Князь Краевой, яво по злости. Да, быт её предречению руки пожимал охотно. И разумел он, елико Есень, иже с роком совладает, видел и старался черту изменить, да эк жена его, неладное в душе всяк раз слышал, да сомнения его с пути сбивали. И равно обманул себя Святосев Святовидич, быль настом окликнув, точию попыток не бросал. Решил, иже так утешницу судьбу обманет, вроде и всем вслух правду лживую признает, а среди – за истинное биться будет. Да по отливу скверна и его коснулась, нехай, и вовнутрь не вошла, а, вестимо, неверно быт он притворял. Понимал. И всё ж, эко Есень от желаемого в мыслях не отказался, думам белым и чёрным не поддался, так и верил, иво судьбу победит.

Да злость его в Гранинграде и Ядельраве, на твердь его вступившей, отразилась. Белотур Всеволодич, Князь Леший, ту с обоза снимал, Святосев Святовидич ощущал, с Буренежей да Берзадрагой, и ежели остатних тот по наказу Белояра Мстиславича доставил, то на кой младшую из старших сестёр Градимира Ростиславича притащил, он не ведал. Хотя догадывался, пытаясь о том не думать, ибо эк явно Ядельрава позлорадствовать над ним навязалась, узреть она жаждала, инно грядущее, её предсказанное, в жизнь воплощалось. Доказать Князю Краевому всё мнила, иже предрекать она силилась, да слова его в пылу гнева брошенные ему же возвратить желала. И одно дело суженая не весь акая, да совсем другое – век яго. Не хотел Святосев Святовидич, Ядельраве той отрады доставлять, инда подняться возжелал, да его камнями Гранинграда вдругорь накрыло.

Он же дотоль терзался тем, иже тот от Барга не схоронил, грань, экую хирд перешёл, не почуял, да нападение не предотвратил, а теперича в его сожжении и рок глядел. Сделай же Есень из жены своей ягу, да душу той возвратить попытайся, то на место неё непременно бы чудь невиданная явилась. Естество же, отходящее, нидеже не покоилось, да споро на круг новий вставало, буде в гнили аль муке белой не извалялось, а коли по-иному, то кости яскру судили, заставляя суть, сызнова пробудиться. Их и корнями, и предками нарекали, они и увещевали, на путь вставать подсобляли. Ак люд, впрочем, верил, иже с каждым происходило, да Святосев Святовидич в Белом братстве и иное видел.

Эко твердь разразилась, да мучение ведьм, убитых, пред ним оголилось. И не души, и не тела то почивали, а след нагой без ипостаси берёгся, в кой чувства и думы заковывались для искусов грядущих. И колико инуде страданий содержалось, желаний погоревших, да криками сё полнилось, а те, вдобавок, суть живого раздирали, Святосев Святовидич и сосчитать не силился. Да точию тот след волхвы и очеловечивали, тела умершие для сего из земли выкапывали, да в дело их пускали. Сражаться с ведьмами их як обучали. Одначе сё не человек живой, а плоть скверной наполненная, и без яскры та существовать не пыталась, да к ней по-поденности тянулась. Поелику неких мастеров акой уём иссушал до основания, от них инда меч не спасал, убо они и изрубленные естество забрать умудрялись. И одна токмо вещь выручала: ковали их словом, да в разлом обрат отправляли.

А в Гранинграде Белых волхвов отстроясь не водилось, да чина мастера, достигнувшего, и подавно, понеже сожрала бы всех жена Есенем пробуждённая, с него начиная. И не стало бы ниже града, ту, мёртвую, вестимо, и повитуха бы одинокая не остановила, она едина ведь на селение кликалась, и то яво жильё на черте двух княжеств стояло. Да и не дошёл бы до Гранинграда Святосев Святовидич в зиму, оттоде эк не узнал, снег же смрад замедлял, не грань же пресечённая. Отонудуже к льену бы точию правда ему и открылась, и болого, один бы град тварь та поела, так ей и холод не страшен, она и до соседних деревень добраться дюжила. Зане и стоял бы он тожде с братьями и свершённое восстанавливал, вестимо, след силой душ чужих напитался, да сбора витязей в тысячи две стоил. Оттоль и потерь бы они кольми насчитали.

И осознание то добивало, к земле клонило. Да эк отвергал рок Святосев Святовидич, так и нынче норовил его развеять, огулом тот, аки поперёк, испытывая. И Ядельрава на сё пришла, инно чувствовала. Ведьма она, эк есть ведьма. И не абы акая, а судьбу вяжущая. А акие не то, еже смолчать, егда путь немного накренился, не силились, они несправедливость зрели. Да та изнутри их разъедала, ежели они ту в покое оставляли. Поелику то их сути отвечало, их волю творило, да в быту отзывалось. Не зря их и корнями окликали, они ж, аки предки, к ипостаси взывали. Обаче то опосля плоти отделения подсобью именовалось, а в быту мало кто к существу своему прислушивался, посему не любили их и зело.

И кому же в отраду различать, иже он не прав, да идеже? А они то видели. Колебание небольшое аль оступь, и те сообщали. Понеже не было у Ядельравы ажно друг близких, точию сёстры её и терпели, и то оттоде яво кровь она им родная, а иные с ней, повамо слово глаголать садились, сонмище якого новьего о себе узнавали. И человек по вороху истоков ладил от счастья отрекаться, да не осязала сего Ядельрава, и в себе то не хранила, инно ей отвечающие. Убо грязи им в спину множно летело, они токмо снимать ту успевали. Одначе и тянулись к тем люди, паче, як к году иль мёду на пожаре, да всё кругом сызнова для кажинного оборачивалось.

Мастерица Святосева Святовидича ально от народа в поустоши ушла, да ак всё сплела, иже к ней никто кольми и подобраться не дюжил. Зане натерпелась она акого, якого и предатель родины илонды не ощущал, яко всех изничтожить возжелала. Князь Краевой еле её упрямство пересилил втагода и то, бо с Ядельравой подолгу до ссоры их бесидил. И учил остатнюю Святосев Святовидич и слог прятать, а ежели невмоготу то речь вязать искусную, скверну али муку других не трогая, да инно прежде та к нему в слезах прибегала, покамест он с неё сглазы с разрывами убирал. Отонудуже Святосев Святовидич и в силу Ядельравы не верил. Не понимал он, эк то, иже поверх лежало, очистить она не тщилась, то адно люд присный в бане водой смывал, а другой и волей отражал не ведая. А Ядельрава, ведьмой, от пустяка сущего гибла. Яко считал он, иже то с ней из-за имени ей дарованного происходило.

Додумалась же Евглава, Княгиня Великая, жена Ростислава Третьякича, дочь, аки рощу еловую назвать, вестимо, та в быту и кололась. Да и я́дель не так, ижбы древо порожное, с ним и мёртвых сжигали, и рождение встречали, да на свадьбу его рядили, поелику судьбу оно значило. Зане никто в еловые рощи инда за грибами не ходил, пробуждали же те поворот раньше срока сречённого, оттоже и человек с пути сбивался. Его грань рока рассудка лишать начинала, и терялись люди в лесах, плутали, а их опосля почившими от изнеможения находили. Убо ведунам да ведьмам пришлось лихо измышлять, дабы перестали девицы и отроки, иже суженых своих ещё не повстречали, под лапниками в корнях лазать, надеясь избранных скорее обрести. То, и право, обряд, да костями восхвалённый, но токмо на очищении зыблемый. Да, следом него норовили некие с предначертанными своими всё же столкнуться, обаче тот плод заслуженный, кой к корню со стволом прилагался споро. Ото вся тропа жизни грядущей выравнивалась инде, посему и век наново лицезреть всякий починал. А коли человек с мыслью неверной в ельник приходил, да засим вдобавок и дорогу старую, по экой пришёл, искал, то мучили его предки, да зело. Хода же прошлого не имелось, и эк не зазывал его пришлый, ему каждый похожим, на первь и грезился. От и блуждал он, поколь новий путь не выбирал, а коли его отсекал, то погибал.

И люд подённый всё то влекло, им же враз желаемого достичь хотелось, а инуде знания да мудрость, экую предки давали, содержалось. И держал длинно ядель, и тех, кто и гриб, чудилось, под деревом одиноким да старым однова собрал, кто в лапник не полез, а ежели он тот ещё и вкусил, то изменения и в дом его, и плоть пробирались. И подобно корни наследию подсобляли, да пред годом того ликом ставя, иже человека ально трясти оттоде дюжило. На грань же вступил, идеже все полосы в одну соткались, а, знамо, и решение ему принять надобилось. И редко колебал подступ, избранный, ядель ниже, отходил, понеже ужотко за ним корни плотские, иже ведьбабами, да ведьдедами в неких уделах Роских нарекались, занимались.

Точию раз древо колючее, зелёное выручало, да вблизи года токмо, а вдругомя – исхода оно ждало уготованного, да тления телесного, и уде втагода во власть свою вступало, а ведающие си бренно постоянно. Ибо полжизни они на черте проводили, народу якого открывая, отонудуже грань их и не трогала, да трогали их совет принявшие. В порубах бесперечь их закрывали али на окраину селили, ужли не сами те сбегали, бо их ведунами и ведьмами односельчане кликали. И то до власти братства Белого ругом не слыло, постыдным яким-то не являлось, обрат гляделось. Акие люди и в вече, повзрослев, входили, и в вожди их избирали, зане в них множно сострадания и мудрости умещалось, да на защиту те подрывались бойко, сути внимая. И то древле, а нынче, ведовство хуже воровства, да вровень с колдовством стояло. И буде мужьям и отрокам в меньшей степени доставалось, их и на службу в Белый терем позвать тщились, и отказать те силились, в дружину уйдя али при деле родовом оставшись, то с жёнами приговор был един. И се от разности мышления точию проистекало. Девицы же и венки плести любили, и на щепках, прогоревших, в мисках гадать умели. И не значилось в том искус тайных, но и поденности присной сё не вмещало. Грань же празднество открывало, посему кажинный, того не ведая, её приступить и пытался. И аще мужья на гуслях и бубнах играли, и им ниякого вменить Белое братство не ладило, то жён в ведовстве аль колдовстве уличали. Знаки же на то указывали, и травы во всякой избе хранились, поелику те, эк твердь и пользовали. И ежели плоды и ствол волхованство не теснили, тех и вече ограждало, ибо общине они не досаждали, то корням воздавалось.

Вестимо, за язык их длинный. Те же во всём прореху глядели, и в посеве, и в устройстве, а кого илонды за дело клеймили, они охоронять стремились, да супротив решений старейшин рассуждать те, вслух не боялись. На черте же почивали, понеже и зрели кольми, да меру не отмеряли. Подумаешь, убил, он же за жизнь сражался. И один убил, супротив двоих ему ни в яком не уступающих выйдя, а так по-разному несправедливо. Двоимы же в драку полезли, один токмо упал неудачно, да сгинул. А судить вдругорь единого умыслили, того, кто век свой защитил, другой тем самым отобрав. И лились на судах слёзы, да лишь со стороны, кровь утерявшей, всхлипы с криками множились, обвинения хлёсткие бросались: «Эко быт вести далече? Кормильца ж изничтожили! Да на кой горе сие выпало?!» А народ к ним состраданием проникался, успокаивал, подсобить яким старался. Да не того, плакальщицам требовалось и не плати, жизнь они чужую жаждали, зане усугублялись укоры, и оговоры росли, то и на вече действовало. Разгоняли недолю испытавшие до противного. Мол, эк сей вымесок блудоумный устой соблюдать будет? Он же кулаки безнаказанно распускает, так и на поле выйдет, и не жди опосля мужа любимого к вечерне. Всякого же ерохвост сей переведёт. А из-за сулящего и жёны страшиться починали, бед грядущих наслушавшись, и мужьям они сие доносили, а те ниже на вече накрученное гласили, да другие, акие же слово страшное поддерживали, ужотко сами равное считая. На том и того, якого нидеже в быт не притворялось, сочинялось. И елико дик и норовист убивец слыл, и елико он людям вреда чинил, и елико за спиной тех поносил. А корни тех оговорок не пропускали, вступались. Глаголали, иже всех судить надобно. Всё же видели, инно двое одного округ взяли да смолчали, а засим и драку довольные смотрели, сызнова не вмешиваясь. Да инно первь сбежал, получив, и вторь на единого со спины напал, тожде видели, и инно он рухнул, и не встал кольми, различили. И кто бил, паче за умершего мучился, нежели первь сбежавший. А, знамо, ещё и в воспитании прореха. И ежели вторь уходом наказали, он же старше и явно первь науськал, двоимы на одного идти, а, стало, ежеденно он сё и воплощал да, наконец, напоролся. То первь, в черёд, розгами отходить надобилось, дабы наново ум в того вложить, воеже впредь своих не бросал, да жить нечестно прекратил. И убивец – не умелец, раз силу не унял, да он всяко не воин, а сын кузнеца, и егда с двух сторон его обходили, угрозу жизни почуять норовил, зане и дрался насмерть. Оттоль его остатним и не единственным судить следовало, а всех, кто к перепалке той, пустой, глазом аль рукавом коснулся.

Одначе вину никто признавать не желал, гул подымался, в коем себя каждый обелить мнил, иные же – среди уязвлялись, а корни всех неправыми называли, и сего народ не прощал. Да то в общине, на суде племенном, а акой дюжил за луну и разногласий два деся рассмотреть, и по каждому корни высказывались, но наедине всё хуже представало. И нехай, гранённые и ртом беседили да с сутью другой, её раскрывали, и с ней считались. Яко и вопросы задавали глубокие, личные, да те, на коих скверна тенью плотно висела. Они и рассуждать на изъян силились, слова не подбирая, ибо в горе помехи не зрели, а яму точию мелкую нащупывали. И складно разговор тот тёк, и человек сражаться думал, да гниль ему супротив стояла. Она корень в мыслях попрекала. Дескать, не ведал советчик, иже молвил, он же в том случае не оказался, он его чувств не понимал, и то елико сложно сё, да не порожно, не ощущал. И сонмище якого чернь в оправдание подкидывала, лишь бы человек дело делать не починал, и он в то верил, да злость в нём копилась. А та из природы его шла. На себя же, по сути, гневался, да за то, иже не делал, да сызнова делать не собирался. И досаду выплеснуть ему хотелось, а того уде тело его просило, убо чернь плоть поедать начинала. И спасалось бедное, да аки ладило. А дума на корень указывала, он же предтечей сей злобы явился, а знамо, он в том и повинен. И то, яко вопрос тот болезненный, судом представал, кой на пути к счастью, незначительным бревном лежал, корню опосля токмо жизнь и портило. Человек же всяко из страданий ход найти пытался, да скверна его с той самой резью и страхом на тропе поджидала, и раз за разом горечь вспыхивала, оправдания ширились, а корень виноватым выступал. И доходило до пожара в главе, иже гранённый весь быт сражающемуся испортил, янысь, тот и сам себе судьбой являлся. Да ответственность, аки на суде общинном, никто брать не хотел, понеже и обида копилась, и выливалась та в слухи, а поодаль и в гонение. И токмо из-за того, яко человек в воду взглянуть боялся. А корень, и не ведал, иже его попрекали, он же не советовал, а рассуждал, случай, с разных сторон поворачивая, поелику и судил, от судьбы исток имея. И егда Белое братство о разборе, да кликах ведьмовских узнавало, эк по бубну представало, община ужотко за корень не вступалась, понеже зло на него держали, поди, все, да за якое-то, а Святые сему и радовались, им же суд их белый никто претворять не мешал. А за ведовство одно наказание полагалось – смерть.

И не прочил акого исхода Ядельраве Князь Краевой, посему и в силу её не верил. Той противился, высмеивал, да на древо зелёное и грань, за тем встающую, все возгласы скидывал, и деве глупой он то втолковать ежеденно пытался, да в том ему и вехи Белого братства подсобляли. Не от ведьмы же Ядельрава народилась, а от девки присной, зане и ведьмой быть не могла. Поелику то точию с кровью и плотью матери передавалось, а у той инда тяги к ведовству и его усвоению зерна в уеме не искалось. И настаивал на том Святосев Святовидич, да Ядельрава ему на Пересвета, сына Святомира, бесперечь указывала. Он же ведун, да матерью подённой рождённый, у коей и мать ведами не владела, а её мать о тех и не знала, и дотоль по всей утробе их жёньей. Одначе то ещё Святосев Святовидич допустить мнил. У Пересвета отец – Святомир, сын Святобоя, при Белом тереме Святоделом ратным прославился, и искусами владел тот отрадно. Да по роду его умение с десяток колен хранилось, то и в именах детей зиждилось. И, нехай, не пробуждалась кровь ведовская мужем воплощённая, инно волхованство сказывало, от сего и Святополк, Посадник Унчий, мощь брата по отцу не осязал. Да, эк наперекор, Тысячник Унчий знания от Белояра Мстиславича полученные одушевлял и споро. Отонудуже, отводил Ядельраве Святосев Святовидич, иже те с зерном в теле Тысячника при зачатии имелись, понеже и норовил Князь Горный те пробудить, а Пересвет их засим и пользовал. Одначе ни Ростислав, Князь Первь Великий, ни жена его, Евглава, искус не вязали, грань по воле не ощущали, да сверх людского не мыслили, а, знамо, и не дюжила Ядельрава ведьмой вековать. Ан всё ж она ей являлась, эко Святосеву Святовидичу то не претило. Он сё и по поступи её по земле его испытывал.

– Ядельрава!

Одно успокаивало. Не до него и не до подтверждений предречений, ей эк ведьме, иже травницей в угоду кона называлась, зыбиться должно. Год же в граде сошёлся, зане и самоубийства инуде множились. И деяния Есеня, и Барга то точию, яво Князь Краевой ноне знавал, а якого ещё Градимир Ростиславич со Святозаром Святославичем в брёвнах сожжённых отыскали, о том инда думать он не желал. Ибо овамо отправиться Ядельрава и обязалась, дабы пути неправильных решений, иже сплелись, выровнять. Тем он себя охолонял. Да и защиту, еликую Белояр Мстиславич возвёл, Святосев Святовидич верил, Ядельрава всяко перейти бы не норовила. Тот полог и речь глушил, и лики правил. Для всех же на постое, они с Князьями мирно слово глаголали, а не меч друг на друга подымали, и то не для витязей ратных мастер бывший сотворил. Им бы то и по сердцу пришлось: и поучиться ладили, и утеху встретили, кто, с платью простившись, а кто, ту приобретая. Аз супротив терема Белого, кой воинов в подсобь прислал, всё то делалось. Те ведь токмо и ждали, еже Градимир Ростиславич, Князь Великий, идеже покачнётся, воеже то, инно давление, на народ использовать, да власть к рукам опосля прибрать, а того Ядельрава не хотела. Оттоль и заслон она бы узрела, и на него внимание не обратила. Ведала она, ведьмой, поелику тот ставился, и коли его пресечь, иже он разрушится, разумела. А оголить скрываемое она бы не замыслила, на брата беду – не накликала. И не акой Ядельрава коренилась, она сдержанной и рассудительной слыла, к ней ально на княжьих судах Градимир Ростиславич и вече прислушивались, да и порывистостью она не отличалась. По её поведению и воспитанию быт и дев в тереме равняли, да в указ ту ставили. Поелику не сподобилась бы Ядельрава переговоры прервать, случай на себя дикий воззвать.

– Воротись, я сказал! Ядельрава! – да голос брата Лешьего, Белотура Всеволодовича, ни одному говору в яскре не отвечал, а поступь ведьмы к холму приближалась.

Часть 4

И не жаждал Святосев Святовидич сестру брата тут видеть, поелику пуще всего на свете о том он грезил. Ему инда ссоры их счастье немыслимое доставляли, а нравоучения её и споры – улыбку вызывали. И древле, для него, он на неё не глядел, зане скучал. Она к нему ажно во снах не приходила, а Князь Краевой её хотя бы онде искал. Ядельрава же собой в грани не проистекала, якого боялась, да равно в корни лазала, а к ним точию чрез скверну путь и лежал, да она в той, аки дома, себя ощущала. Иво высмотреть пыталась, якое решить, да иде погубить, он токмо и успевал её из передряг неплотских вытаскивать. И всё то ему утеху даровало, ижно глупость и стремя бурное, да рассуждения её справедливые. Его и тишина чествовала, покамест он за ней шёл, а Ядельрава его не осязала, думая, иже она одна по ветвям тем бродит. И мнил он, иже и стены свернёт, да твердь земли подымет, поколь на страх её, инно на зов откликался.

Поутру и отрада рассудок его трепала, одначе ниже и расплата настигала. То на пожаре огонь власть обретал, то Белый терем неугодное воплощал, народ лютовал. То лодьи торговые на Бурной застревали, то река гулять умышляла. Святосев Святовидич точию и успевал со всем нутром разбираться, а инуде и зерно, и разбойники, то лазутчики с утопленниками, и всё то присно. Ему и снаружи покоя не искалось. Удел-то крайний, понеже – Краевой, да новий: его и разодрать племена кочевые, коих Сканды щемили, пытались – Кандь, остатки Есевских – то братья младшие нордманские, еликие за море славу добывать не отправились, на него нападали. И тожде нияко, ежели бы каждый раз гибель и страдания Князя Краевого не ободряли, аккурат опосля услады от следа Ядельравы неуловимого. Святосев Святовидич и Гранинград в том укором зрел, на Чернаву, да на оплошность свою сё повесить тщился, да среди ведал, поелику недосмотрел. Он устал зело чрез земли тянуться и свет Святой обходить, яко на настиле чуть дух не испустил, на черту выйдя, а онде и руки Ядельравы встретил. И не хотел Святосев Святовидич с ними прощаться, в тело обрат возвращаться, покоем и лаской наслаждаясь, зане и войско пропустил. Ужотко вдругомя, егда он стан и уд охолонил, да за кинжал взялся, его Градимир Ростиславич одёрнул. Тот кровь пролитую учуял, да крики услышал, поелику и с брата вопросил. Втагода-то Князь Краевой и в Гранинград рванул. А время – Снегогон – сугробы токмо взялись, лёд трещиной пошёл, ан из дорог лишь тропы, людьми хоженые. Не чистили, вестимо, до Гранинграда путь, тот же всяко чётко на грани меж двумя княжествами возводился, а за ним и леса сверные непроходимые, болотистые, да и не град то лежал, а так, селение неукреплённое, в заводи Бурной, поелику зимой по реке к нему и ходили. Да и выйди на неё подле стол-града Святосев Святовидич, с конями бы потонул, бо по тверди, аки в есень, он на пепелище прибыл. А обязался до того явиться, понеже себя угнетал. Верно, хирд в лесу нагнал, схоронил, да толку в том и зерна не присутствовало: град – сожжён, а люди – убиты. Отонудуже очел он и предал, по нутру своему. И то утратить Князь Краевой был готов, за счастье длинное, за руки Ядельравы нежные и губы мягкие, а якого он ноне потеряет, не ведал.

На том и страх его дикий обуял. Ведь немного того, яво ему дорого осталось: сестрица меньшая, дочь, не им окликаемая, и Ядельрава. А за братьев он и не терзался, те всяко и без него управились бы. Сила в тех же острая, мечом и боями выхолощенная, на беду, отзывающая, а сие – девы. Мощь в них – иная, на оберег обращённая, бо и быт они хранили, да терем содержали паче, робей рожали, да пол тем выбирали. И осязал Святосев Святовидич, иже други жён им любимых не бросят, да по устоям разным, и всё ж передать заботу о них он не тщился. Боялся за тех до одури, никому перепоручить то не дюжил. Он же пуще веял, яко тех защитить надобно, эк с роком договориться, и яво в обмен даровать, дабы над теми и угроза малая не нависла. И подённо Князь Краевой як поступал, вымерял, с отрочества самого. Тому его ещё в Белом тереме обучили. Не давалось же нияко порожно, и он быт на труд менял, да судьба кровью с него просила. Ей, нехай, и чужой, за мастера чин отплатил, за освобождение сестры, ей же, да рудой братьев с отцом родным, а нынче с него рок за отраду душевную кровью людей взыскивал. Он и предыдущего себе простить не мыслил, як остатние добивало, да то снятием венца решалось, а явого с него днесь за взор на Ядельраву нескорый рок вытребует, Святосев Святовидич инда разуметь не желал. В том случае существовать, да из трьё выбирать. Князь Краевой и собой бы заплатил, да доля по-иному не принимала: ему же в угоду то и усладу воплощалось, а, знамо, бедой равной счастью судьба и сыскала. И телом отдал, и жизнью, обаче не в стане же чувство его имелось, а в душе, поелику в яскру доля бы и заглянула. И то Святосев Святовидич понимал, удовольствие оттоль сильное хоронил, ажно супротив своей сути талдычил, утешался вдобавок тем, иже сестра его молодшая, в стол-граде под защитной третии Сотников сидит, а егда до Буренежи в думе дошёл, то чуть рассудок не утерял.

Дочь же яго Белояр Мстиславич на переговоры наказал привезти, дабы на Барга, сына Ингвара, влияние оказать да як того усовестить. И ежели досель и оторопи по энному вопросу Князь Краевой не испытывал, ибо и согласие своё ниспослал. Вестимо, Градимира Ростиславича тожно отмечали, да он едино Святосеву Святовидичу рассудил, отонудуже Буренежа тут, навколо, и присутствовала. Обаче теперича, раздор Князя Краевого обуял, на переговорах же всякое ратовало ключиться, его ажно други не баюкали, да схрон, по ладу, крепкий, отонудуже и лики ему разные в главе посылались, зане отвести он то грезил.

С тем и иная боязнь Святосева Святовидича следом одолела, покамест он договориться с перстом на счёт дочери пытался, в твердь тот из неопределённости вывести: Ядельрава леки знала, лечьбу притворяла, и безговора, состояние его б не упустила. Она и дотоль на то внимание резвое обращала, ему акие-то отвары мешала, да их опосля стычек с Градимиром Ростиславичем ещё приносила. И, янытысь, не наличествовало у неё решения терема Белого, кое лекарям присно выдавалось, да от Великого Князя подобное в ларе валялось. Посему ей и осмотр его запретить братья бы не сумели, и слова поперёк сказать, а то и касания её тёплые и запах вблизи терпкий, яко мысль он не сдержал бы, верил. Святосев Святовидич ведь и на настойки её травные в своё время отвёл грубо, и адно те не взял, да так тому обрадовался, иже явствовал – воздастся, на зерно втагода перевёл, с другами о лодьях договорился, обаче Ядельрава всё точию усугубила, миски ему в клети подсунула.

Знамо, детинец – её дом, на неё и в дружнице косо не посмотрели бы, поелику та и в покои его заявилась, покамест он отсутствовал, да отвары на столе оставила. И боролся с собой долго Святосев Святовидич, ощущал, яким ему хотя бы один глоток того снадобья обернётся, зане просвет тьмой укутал, усладу из души выкорчевал, и первь миску он вылил. Засим вторь, да, аки сумасбродный, бесперечь грань княжества своего высматривал. И не прогадал, Кандь тожно напала, одначе он и сам прибыть успел, и дружину овамо загодя направить. А всё поелику, эк не делал Князь Краевой себе больно тем, иже настои Ядельравы выливал, едино в душе жар оттоде чествовал, её заботе умилялся, да труды бологом нарекал. Надеялся к тому же среди на расположение её сердечное, и рок сего не упустил. Ибо остатние отвары её, Святосев Святовидич домой забрал, оттоле внимал, иже неги не скроет. А днесь всё наново повторялось, бо и очи открыл. Да с её, инно назло, он встретился.

Дрова инуде в огне трещали, яскрами сверкали, а на Святосева Святовидича небо обрушилось, да твердью его в тиски зажало. Округ рябило, да он окромя пламени в зенках её и видеть ниякого не желал, эк те яго всего собой захватили да грели. А ветер лютовал дикий, ветки сухие ломал, да песни с бубнами, иже витязи на постое множили, глушил. Князя Краевого аж насквозь потоками пронизывало, иже дрожь унять он не дюжил, экая в дланях, да стане гуляла. Зуб на зуб у него не попадал, да его елико в бане парило, яко испариной покрылся. И трудно ему дышалось, и паче сердца вой в главе отзывался, а мысль чело давила, инно скалой накрывала, да Святосев Святовидич всё же приподняться сподобился, мёрзлым месяцем ощущаемое оправдывая.

– Красавица, ять, неприступная, – выругался Белояр Мстиславич. – Из сухого бревна споро сок вытечет, нежели ты распахнёшься.

Князь Краевой и не разом понял, к якому мастер его бывший ядом исходить почал, а исток у того имелся и полновесный. Князь Горный же ум брата из болота достать дозде пытался. А сего нарочито, да силой он сделать не норовил, токмо сам Святосев Святовидич себе подсобить и тщился, а тот противился, с сутью ровняться не хотел. И каждый на склоне каменном, лысом, чуял, эко Князь Краевой круг за кругом проходил, и мысль верную ронял, от неё в другие топи, углубляясь, илистые. Чуть к черте приближался, да усилия волевого точию тому не хватало, дабы скверну побороть, елико уплывал он в думу иную с предыдущей следом креплённой, да шаг угодный не совершал. И так кряду, да и сполагоря, никто б из братьев и не взгрустнул, ежели то, аки обход по стене значило, и возвращался бы Святосев Святовидич в место, с коего начинал, а онде, супротив, с каждым промахом Князя Краевого всё ниже утягивало, яко ально Белояр Мстиславич его однова слышать перестал.

Втагода и утеха остатняя стихла, экую Святополк, сын Святомира, Посадник Унчий, развёл. Подённо дружинники на победу али проигрыш який-то ставили, да условия разные выдумывали, ак веселились, и в битву вовлекались, но опосля вторь провала – смех их кончился. Инда плать они пересчитывать перестали. Всякий Князю Горному подсобить вдобавок стремился, Пересвет, сын Святомира, Тысячник Унчий, от шитья друг погибших отвлёкся, за леками на постой сбегал, ниякого же с собой они не захватили, да и не гадали витязи, иже кто-то из них ум потеряет. Иные мощь Белояру Мстиславичу даровали, тело его поддерживали ведь тот, нехай, и лекарь умелый, а человек присный, кой токмо с коня слез, ему и еда, и сон надобились, держался он еле. Посему тому братья ещё и основу подкидывали, еликая их с грани достать бы ладила. Исто, единожды на их очах як друг сгорел, зане следующего случая они глядеть не хотели, оттоле каждый выручить яким-то и порывался. Обаче все их помыслы, да измышления Святосев Святовидич на корню отрубал, из разной плети он выпутывался, эк жить яростно не жаждал. Отонудуже братья его пламени в главе и придали, янытысь, среди надеялись, иже обойдётся, да учинить ниявого толкового они не силились. Переживали.

Да паче всех Градимир Ростиславич, Князь Великий. Он себя индно простить не старался за несдержанность личную, игру отроческую. Кость же в плюче друга вогнал, и от неё, Белояром Мстиславичем вытащенной, тот за черту и провалился. Его, вестимо, и Святозар Святославич, кой ужотко с костями кончил, охолонял, поясняя, яко мясо у Святосева Святовидича добротно чернь поела, а он, в своей чред, токмо дело довершил, путь брату облегчив. Поелику и ответа на нём не присутствовало, и выбор за Святосевом Святовидичем стоял. Обаче Градимир Ростиславич Князя Озёрного вполуха слушал, казнился, да так, иже в кругу, экий Князь Горный сотворил, вздохнуть огнём и медью, раскалённой, можно было. От них ажно ворон улетел, зане выносить того не смог. Да и братья остатние тожде от Великого Князя не отступались, особливо егда у Святосева Святовидича сердце остановилось.

Белояру Мстиславичу ально на суть того нажать пришлось, рубаху с вотолой распахнуть, да кожу порезать, и руку в нутро запустить, воеже ятро биться заставить. Он же, не зазря, подмастерьев уёмы ему в пользование, словом, заставлял отдавать, еже промахов, инно со Мормагоном паче не чествовать, повамо они того всем ратным союзом из гнили вынуть не сподобились. Одначе и на яскру свою Святосев Святовидич не откликнулся. Адно не посмотрел на неё, покамест та во тьме полыхнула, точно решил он всё. И як на то Князь Горный разгневался, иже ни волной Святосева Святовидича на твердь вытащить бережно удумал, чуть тому подсобляя и ответ необходимый протягивая, дабы брат сам вынырнул, а прям в каменную стену его вдарил, коя душу от ума и чувств закрывала. Сонмище вех Белояр Мстиславич нарушил, в саму суть заглянул, о яком истинно брат его мечтал, различил, доли Пересвет, сын Святомира, ему отсчитывал. Недолго ведь мозг без дыхания продержаться дюжил, торопился Князь Горный, бо и страх брата оголил, да пред тем его поставил.

И не воплощалось як, точию в черёд остатний, егда ужотко иные способы пеплом обратились. Подённо же сие эк представало, душа яскрой спасительной горела, да тянулся к той думой человек, из болота выныривая, поелику та и грела, и отрада в ней зиждилась, до боли и скрипа людом желанная. Остатнего токмо малость подтолкнуть и требовалось, в силы и власть того поверив, чернь отшвырнуть, иже сомнения порождала, да на само естество взгляд направить, и утопающий выплывал, в себя приходил. И присно Белояр Мстиславич и почал, да ниже смерти сердца по-иному поступил, он душу друга, близкого, отыскать всё пытался. А её, елико на дно самое утащило, да инуде и схоронило, в клети заковав. И не внимал Князь Горный, лично ли её Святосев Святовидич овамо погрузил али она опосля Белого братства онде прибывала, но выудил. Тусклую совсем, почти засыпающую, да покамест на имя робское откликающуюся. То ужотко ему не понравилось, посему сон той крепкий, искажению тела и плоти предвестник скорый. И не порожно бы нутро друга следом язвами, эк днесь, покрылось, поколь, явно, оно ещё справлялось, смрад выводило, а онде враз бы сгнило, иже они с братьями Святосева Святовидича за грань засим проводили.

Одно втагода Белояру Мстиславичу усладу подарило, он на сё и расчёт свой взял: защищалась яскра от скверны, вспышками разовыми, к тому, иже в ней зыбилось, и капли черни али плеснеди не допуская. И янытысь, ведал Князь Горный, яко то суть пред дремотой як противилась, да хоть то его выдохнуть заставило. Бывало, вестимо, и по-другому, иже та уде засыпая, укрытие спасительное плела и не сражалась, себя схоронить точию старалась. Белояр Мстиславич всякое повидал, понеже и не тянул, брату наново на естество его указал, да на иное, без оков и рока, им самим выдуманных, эко, на счастье, чистое. И, нехай, Святосев Святовидич отворачиваться от того вознамерился, ему светило шибко, и он спрятаться сызнова в черни мыслил, ан на своём Князь Горный настоял. За власы Святосева Святовидича держал, покамест тот осознавать не станет. И тот всмотрелся. И длинно смотрел, размышлял, да рукой на то махнул.

И тянуться он бы к различённому хотел, сё Белояр Мстиславич ощущал, да в себя и силы имеющиеся Князь Краевой не верил, пуще к увиденному, инно к хрупкому относился, разбить то страшился, зане и не трогал. Запомнить он всё, иже уловил, попытался, сему поулыбался и обратно в болото шагнул. А то едино смерть значило. И брат его як решил, он пуще отойти думал, да вдругорь пробовать, попытки все сложив, да Белояр Мстиславич до яскр Ядельравы, Буренежи и Святорады дотянулся и те подмастерью бывшему показал. И не порожно души их, а угрозу над теми нависшую: над Буренежей – выбор Барга, сына Ингвара, да слово Градимира Ростиславича робкое, над Святорадой – уход его, и Белого терема желание, за круги як и не угасшее. Поступь Ядельравы на холм направляющейся, Белояр Мстиславич ещё притворил, да полог он неосязаемый укрепил, да так, иже тот первь, вошедшего, в труху бы разодрал. Убить сестру молодшую из трьё старших Градимира Ростиславича Князь Горный при всех вздумал, понеже и естество ее в руки взял.

Белояр Мстиславич ведьм убивал, ему в том и сложности не искалось, и вины за то он не чуял, а голос Белотура Всеволодовича Святосева Святовидича в явь гибели, грядущей, поверить заставил. И не успевал Князь Лешьего попросту Ядельраву прервать, зане паче братьям он крикнул, нежели деве глупой, и успокоился на том Князь Краевой, да Горный яскры и прочие в длань вложил, да сжал те, умертвить надеясь. Обаче не успел он тем и навредить, эк его из сути Святосева Святовидича телом вышибло. Стан брата вдобавок судорогой сковало, да трясти начало, точно рыбу на лёд выброшенную.

И струхнули все на холме, о Ядельраве позабыли. Святополк, сын Святомира, хотел было, терем Белый на подмогу покликать, да Твердислав Брячиславич, Князь Брежный, тому под вздох вдарил. Святодор Святорадич, Князь Жарий, к Святозару Святославичу и Пересвету, сыну Святомира, кинулся, им в поддержку, поелику те тело друга унять пытались, ниякого тому не повредив. А витязь Роский, он же не осётр, косая сажень в плечах, весом с тура, зане инда земля под ним, камнем увенчанная и морозом скованная, крошилась. И братьям Святосева Святовидича того переломить сподручней виделось, да силу они свою недюжинную, коя и стены ворогские громила, умело подавляли. Ведь Белояру Мстиславичу ещё и руку из Князя Краевого вытащить надобилось, энная сердце замершее запускала. Да веры иной опосля тряски якой ужотко ни у кого не оставалось, ибо елико душа связь с телом теряла и исход любой потчевала. Понеже все тревогу среди и сжали, да разом выдохнули, покамо Святосев Святовидич вежды открыл, вдобавок привстал, полог защитный на холме разрушив.

Оценили то братья, а Градимир Ростиславич выругался, Белояру Мстиславичу в его ворчании, нарастающем, не уступая. И ежели Князь Великий дельного ничуть в жизнь не воплотил, то Князю Горному, Святозар Святославич поденно вернул: «А ты языком в след раз попробуй».

Утеху с трудом витязи распознали, длинно от чувств, бушующих отходя, да на Святосева Святовидича глядя, а засим – осмыслили. Белояр Мстиславич же плючи брату Краевому разгонял, дыхание чрез уста передавал, и ежели лекарский обряд присный опустить, то непотребством сделанное на пожаре вдругомя разжигания костров мерещилось, поелику и улыбку други не скрыли. Инда Князь Горный, кой веселье в сторону волхованства направленное, не чествовал, до остатнего держался, переносицу сжимая. Обаче его песней дружины с постоя, эк волной накрыло, иже о губах медовых девичьих повествовала. Зане и он засмеялся, а Святозар Святославич ещё тем и подпевать почал, волю другам следом ощущений, осквернённых, давая.

– Белояр, – принялся Святодор Святорадич, поколь гогот унял, да Святосеву Святовидичу вьюн кожаный с водой протянул, – ежели меня спасать надумаешь, а Святозар тебе в черёд подсоблять станет, брось то дело, Богами Асгадра, прошу. Брось.

– Его льзя и не слушать. А от, допустим, буде он сам тебя спасать надумает, кто ж его в действах его потаённых остановит? Ты позабыл, брат мой Святодор, иже Святозар тожде леки ведает, да не хуже меня те воплощает, и кто знает, эк он тебя в том лесу в себя приводил однова?

Князь Жарий ажно на витязя Озёрного с сомнением воззрился, инуде ведь ниже ухода его из терема Белого, Святозар Святославич того одного сыскал и лично ему тело людское возвратил, и якого друг для сего применил, Святодор Святорадич не любопытствовал, не до сего втагода осязалось. Инно Святосеву Святовидичу ноне. Не оставляла его дрожь, ан он ту волей давил, внутреннему холоду сопротивляясь. Обрат, вестимо, лёг, не сдюжил долго брюхо напрягать, а егда Ядельрава очи свои отвела, его мощь, итак, еле ощутимая, покинула. И диву Князь Краевой подчинялся, всё постичь не норовил: откель зябко ему становилось? Он же к стуже привыкший, его холодина ально позднее уничтожения хирда в лесу настигла точию чрез день, и то ибо он в рубахе нательной выскочил, да пыл среди пылающий поборол. А днесь, инно при хворобе его жарило и зело, мясо оттоль ломало, да мёрз он наперекор веянию, иже к очагу ему припасть мнилось. К тому самому, кой Белотур Всеволодович, Князь Леший, насилу нагнал да отчитывал, полог защитный восстанавливая. Одначе лико Ядельравы Святосев Святовидич схоронить пытался, стараясь на руду, иже грудь и вздох ему ручьём жгла, внимания не обращать. Он же лекарь, да у Белояра Мстиславича тьме учился, посему и разумел, отонудуже мастер бывший его порезал. Да со всяким осознанием серьёзности того, эк в наказание, тело его судорогой накрывало, оно и руки врачевателя опускало, зане Князь Краевой старался усмешкам братьев слухом вторить, и не мыслить, понеже, возгласы тех, да рассуждения глупые, ему и мир, и стан успокоить подсобляли. И Святозар Святославич, Князь Озёрный, того не упустил, Святодору Святорадичу подыграл, облизнулся смачно, иже те, витязи, коих смех покинул, сызнова хохотом залились. Инно Белояр Мстиславич, Князь Горный, с трудом речь окончил: «Авось, ты ужотко невеста, порченная, по меркам вашим нордманским».

Часть 5

И верно, жёстко Сканды относились к чистоте девичьей, считали, иже вторь кровь токмо с мужем конным проливаться обязалась. И всё понеже к наследию своему они дотошно относились, его люто ценили, адно в союзы вступали точию по руде близкие, а не яскре отвечающие. А весомое в том крылось, яко на мужей запрет тот не распространялся, они же выносить робю не силились, бо в их продолжении и не сомневались. И дондеже дружина потешалась над тем, с кем мужья сверные до союзов ложе делили, ежели одним – нельзя, а втор – заняты, Тьёдерун чрез Святосева Святовидича всем ответ даровала. Притворить она невинность свою мнила, во время познания их страстного, Князь Краевой втагода и не понял, индно прервал её, сказал, иже, ияк, эк ведун, её волю изменившуюся видит, да попросил, еже та себя ненужно не калечила, а она с полночи ему опосля ревела. Ничуть ак и не внял Святосев Святовидич, думал, он кой-то устой норманнский нарушил али сделал, иже не як, дотоль покамест Святодор Святорадич ему весь быт не раскрыл, да Тьёдерун, по её же мерилу, порченной не назвал. Недоумевали ниже витязи длинно, ибо не существовало якого говора в дружине, тем паче вбок дев направленного, бо и с ухищрениями якими они не сталкивались. Кольми того, на Роси, и запрета никоего не имелось, оттоде и на пожаре ниже разжигания костров люд по-разному развлекался, и засим гулять уходил, удовольствие с наслаждением чествовал.

Супротив тех забав токмо Белый терем выступал, по их же вехам, то блуд значило, кой с пути верного дев и уношей сбивал, егда они обязались друг другу себя жаловать лишь для сплетения плода грядущего. Поелику и чистоту в волхованстве блюли, да со Скандами отличие их в том коренилось, иже у них и мужьям, вне клятв взаимосвязанных и света Святого в качестве свидетеля вечного, с жёнами любодействовать воспрещалось. Отонудуже множно иного на той неприкосновенности в Белом тереме выросло, в яво Святополк, сын Святомира, по сказам Белояра Мстиславича веровать не стремился, и яро отрицал, зане почвы той не видел. Посадника Унчьего и Святодор Святорадич, Князь Жарий в сём поддерживал, а Святосев Святовидич тем песням и не дивился, опосля сестры продати, нехай, и случаи те, открывшиеся, воочию подобно братьям не глядел. Белотур Всеволодович един с Князем Горным согласился, и то понеже с равным дело в волхованстве имел, да временем схороненное он обсуждать не намеривался, токмо Градимиру Ростиславичу речь советника подтвердил. На сё и Святозар Святославич отозвался, глаголал, иже странность замечал, но точию следом за тем, идеже ему Белояр Мстиславич на неё указал. Ан эко не старался Великий Князь в то, иже мужа муж иной заинтересовать может, поверить, али пуще сего – робя, ак и не сдюжил. Обаче в клети волхованства понаведывался и въедливо онде всё осмотрел, да ничуть из произнесённого не приметил. Вопросами токмо Градимир Ростиславич озадачился, не разумел он втагода и камо сила мужей чрезмерная в отрочестве девалась, они ж мимо него пустыми проходили, и елико говор як разнится ладит, да среди понимал, иже Белояр Мстиславич ему врать бы не стал, посему акое и не сочинишь, коли не ликозреешь. Одначе и сё Князь Горный разжевал, и в том ему Марев, сын Белогора, подсобил.

Сошлись они оба на том, иже в тереме Белом поступи подмастерьям ломали. Сызнова первь, коя из отрока уношу творила. Мыслить же им самим запрещали, да делать ничуть не давали, мир постегать возбраняли, точию по вехам внутренним жить и заставляли, быт строгий навязывали, оттоже те, зелёными, и округ личный сплести опосля не тщились. А шаг тот важный, для всех единый, на нём и воля натачивалась, и твердь под ногами крепла, стремя именное определялось. Сиречь, человек человеком вязался. И егда того в уёме и яскре убивали, то втор ступень думой, ужотко на почве удобренной, искажали.

Молвили изнову волхвы, иже мысль любая плотская в сторону девы направленная – неверна и грязна, и отроки в то верили, чувствам сути и тела покамест не внимая. Вестимо, тех ещё и пугали, сказами и скверной возможной, энная в стане зародиться могла, ежели супротив конов Белых подмастерье засим восстанет, да изгнанием последующим страшить их дюжили, али костром карательным. А те, и як гнилью потрясённые, своё уде сверх выдумывали, и от природы мысленно отрекались. Ан отроки, в сути, ещё роби. Их и в том, иже ядель берза убедить порожно. Обаче сё токмо названия, с природой и разницей ведь не поспоришь. Поелику, и по сроку, опосля двоимы на десяте кругов, егда отрок ужотко уношей звался, понеже вырастал по конам Роским, да за себя ответ держал, силился он и отклик тела разумный испытать. Следом и любопытство подмастерье одолевало в сторону девичью заострённое. И присно то чрез братьев али отцов познавалось, а некими и в общении, и воли решении, обаче подмастерьям терема Святого ажно рассуждать о том, инда наедине с собой, запрещалось, точию ощущение подавлять и оставалось. В главе же крепко устой на первь ступени заложенный властвовал. И засим на внутреннем убеждении, мощь, коя выход естественный не получала, ненависть и злость среди порождала, поелику природа звала, да желания плотские уём вмещал, а получить те возбранялось.

Усугублялось сё и вехами на веру принятыми, оттоде егда испытывал влечение отрок, уношем перерождающийся, то ведал, иже себя он предал, посему ощущение то и отрицал, аще не порицал. Отонудуже шаг втор уде сам не совершал, уношей не становился, течению верному не потворствовал. А грань подмастерьев покидала, опосля чувства первь, и сходила та защитой отца увенчанная, инно быт им и предвещал, и те ужотко обязались сами выбор свой осуществить. И на злости и ненависти, да естеству супротив, точию един в скверну он и оставался. И тенью того, якого надобно, подмастерья творились, основу в корне искажая.

И смысл не в желании их крылся, чрез него изменения в теле и воли точию выражались, а яскры отзывающейся – в защите. Понеже уноша и сильнее быть хотел, и стоять твёрдо, дабы деву, избранную, уберечь. Обаче день с ночью при искажении менялись, и елико в воде отражались, иже защита в кладьбу превращалась. И буде, по кругам союз обрести волхвам дозволялось, то им для чина надобилось, да в общине для одобряемости, они с думой, мало того, иже навязанной, яко дева токмо для продолжения рода требуема, а не для услады, да внутри враждой зарождённой, невесту себе искали. И не повелось ак, а подобно в чело вбивалось, яво лучшее Белому терему принадлежало, то и в заветах их о возвышении с подсобью света Святого содержалось, и в одеяниях дорогих отражалось, бо и деву волхвы себе по словам и оговорам лучшую выбирали. Ан красавица иль мастерица аж кожей угрозу ту, схороненную, осязала, поелику шаг верный в свой срок сделала, девой став, оттоле и мужа она достойного желала, оттоль и земля её воспевала, да отказом мастеру та, ица, окончательно втор поступь ломала.

И уж зело в Святом тереме власть ценили, уж вельми сознавали, кто и на коем мысе по чину стоял, эк тут их тот, кто грязный, по рождению, унижал, и сего пережить они не тщились. Со свету отказавшую сживали, молвой и славой её губили, а илонды и в ведовстве уличали. Некие на том и замуж за волхва выйти соглашались, порицания общего и костра личного не стерпев. Обаче гибели не избегали, эк не желали, убо на верзу и оговоры велись, тем самым, брешь порождая, а чрез неё ужотко волхвы их и испивали, зане жаждали зело. И сгорала такая ица за ворот али девят, а коли воля её сильна была, то мужью она разбавляла. Одначе инда слабую волхв не стремился отпускать, аж егда тело жены конной почве придавал, и в своей мощи силу её сберегал, в основе пляс сути природный воплощая, токмо не в двух людях заключающийся, а в одном. И подобное мужа в другом муже привлечь и ладило, на вид же он не грязный, а естество и иную природу истинную ощущало. Ото они ально друг с другом нидеже и таинство не делили, коли плоть отбросить, лик суженой с подсобью силы жены, убитой, во власти удержанной, накидывали, и зерном его чествовали.

Одначе то лишь исток, и быль утерянная, то Марев говорил. Девицы не дуры, споро поняли, иже волхованству отказать невозможно, посему с теми ижно слово глаголить перестали, а ежели внимали, иже взор на них обращён, то с семьёй гостить к родне далече уезжали. Они же и занятых дочерей выйти за себя просить не стеснялись. И то мастеру али подмастерью, аще тот дожил, селянка аль градка впору, Святоделам же род продолжать Святоделов требовалось, а сыновей с кровью надобной, им точию ведьма подарить и ладила. А та, мало того, иже жена – грязная, як ещё и ворог, им на руке правой горячей медью высеченный. Оттоде к ведьме и ненависть сильнее, и злость жгуче, отонудуже желание паче, да запрет пуще. И всё то слом, на мысли, яко суть тела отвергал, зиждимый, да на ступени первь – искажённый.

Власть уношу, адно теневого, не терпела, тот её попросту удержать не мог, а волхованство на подчинении строилось, идеже подмастерье на мастера меч не поднимал, а мастер на святодела, и следом святодел на того, иже в совет входил. Уж вельми страшились волхвы власть, приобретённую, утерять, а той они поздно достигали, да опосля мук лютых, и онде ужотко и рука подводила, и ум чудил. И на слабости сей, неуверенность росла, кой, итак, в достатке множилось, понеже волхвы и вехи внутри себя сберегающие возводили, их твердью кликали. Да всякий святодел ведал, елико ему силу возвратить, коли та утекать почала. Забрать её надобилось, а мощи чистой и незамутнённой точию у робей в излишестве и имелось. У отроков та уде в путь сплетаться начинала, и выну по-разному, поелику её дербать сложнее гляделось, супротив – роби, экие к грани близко прибывали, да в ту бесперечь проваливались, крепостью обделённые, сутью оголённые. Посему и сплетение округ унче, экий робю взял и принял, менялось, ему же надобилось не точию деву нынче защищать, но и род, итак, до ухода самого. И то остатний шаг, иже уношу мужем делал, да мощь стеной нерушимой творил, а волю – мечом острым. Обаче святоделы и тот извращали.

И тому, Белояром Мстиславичем сказанным, Марев, сын Белогора, мастер Градимира Ростиславича бывший, да друже отца его, не поверил, ибо не видел он за всю жизнь свою длинную волхва, у коего конечная поступь была порушена. К нему бывалоча и святоделы, дочерей обретшие, обращались, схоронить тех просили, из стол-града увезти, а за теми зримо кровь лилась, и ненависть к жёнам густая чувствовалась, ан за деву родную они терзались, ведали, иже её продать новорождённую мнили, и того рока ей не прочили. Зерно в себе ступени верной, опосля падения первь и вторь, взращивали. Один святодел инда сына Мареву отдал, зане ощущал, яко уйдёт он споро, и воевода и его отпрыска в селение скрытое сослал, да в семью другую пристроил. Ажно унче Святополка Святомир, экий в совете числился, ниже переезда сына младшего в дружницу, к Мареву приходил, плать и еду воеводе предлагал, да достать, иже требуемо обещал, лишь бы Пересвету болого жилось, да тот ни в яком не нуждался. И знал воевода Роский, отонудуже изменения акие пробуждались, сызнова жена суть уношескую поднять волхву дюжила, всполохами хоть, а засим и робя к неискажённой ступени яскру прикладывал, да немалое и от самого брата Белого зависело. А скверны в естестве, вестимо, ни у кого не существовало, та чистой, янытысь, и спящей выну оставалась, да к природе, верной, по возможности она тянулась, другие же её колыхали. А ужли с ведьмой святодел венчался, и та за ним по воле своей шла, то тщилась она и естество под шагом погребённым воззвать, да тот наново подсобить сделать. На сё и сила жён годилась, они чертог создавали, да волю мужью вздымали, а та ужотко путь из гнили глядела.

Як и ноне на холме лысом власть Ядельравы разошлась, эк точию округ Белояром Мстиславичем поставленный рухнул. Волной та реки дикой предстала, да тьму, иже души в страданиях и тревоге гореть заставляла, столбами огненными, в небо вздымающимися, потушила бережно. Порыв за порывом, инно вода песок на берегу чествовала, во время ветра лютого. Понеже и братьев ратных хворьба чёрная отпустила бойко, да те и крупицы в себе её не приютили, обрат власть утехами восстанавливать почали.

– Святодор! Сие ж шишняк! Ты ополоумел? – выругался Святосев Святовидич, да в друга вьюном запустил, но тот поймал.

Князь Краевой не с первь глотка и понял, иже неключевой себя потчует, поелику губы изрядно обсохли из-за дрожи неистовой, смочить ему их жаждалось, да рот задобрить. И, янысь, выпивку и хмель Святосев Святовидич разный жаловал, да воли давление уменьшать, повамо ту, аки по травинке собирал, Князь Краевой не спешил. Тело же ещё дёргало, а он мощью бреши затягивал, да те, кои очам людским не поддавались, инно тут от брата забава нежданная нагрянула. Обаче то не веселье Святодор Святорадич, Князь Жарий, воплотил, а месть искомую.

– Не будешь вовек пререкаться и грубить, следом и я тебе воду пожалую. А то мы с братьями энного дня длинно ждали, яко и ты теперича перетерпишь.

Истинно, утомил друг Князь Краевой своей скверной, их раны повытаскивал, да в быту обвинил, да як, иже те сами с трудом держались, воеже главу брату не снести. Нехай, и ведали, яко он всё то под гнётом черни глаголил, да мене понимание сё каждого не трогало. И в мысли, и чувства слова ядовитые живо проникали, и то, иже каждый любил, ненавидеть начинал, да вслух оправдать он си пытался. Як, Святодору Святорадичу, Князю Жарьему, по прибытии, за пьянства и кушанья его досталось, а он токмо чару с пути опрокинуть и успел, и в том его, с дороги, и упрекнуть никто бы не посмел. Тяжело же брели. Святозару Святославичу, Князю Озёрному, за утехи его нескончаемые Святосев Святовидич высказал, да за девиц покой, экий на удовольствии в Гранинграде основывался. И не як еже воевода Озёрный намеривался погорельцев бременем награждать али суженую искать, ин одну жену из реки ледяной вытащил, а другой – слёзы утёр, да отказать мольбе их засим не удосужился, и на ложе от черни тех избавил. Обаче и энное Князя Краевого не угомонило. И егда тот Градимиру Ростиславичу за попытки его мир со Скандами воплотить, да Святополку, сыну Святомира, за пути его торговые, кои жизнями жителей града, гранённого, на лапниках выкладывались, изрёк, его на постой и сослали. Ан и онде покоя не зиждилось.

Могуте Мирославичу, Князю Болотному, за слова небрежно в утеху брошенные перепало, а Белотура Всеволодича обещанием его не исполненным накрыло. Обязался эк-то Князь Лешьего удела зерно нарочито вывести для волости Краевой, да акое, иже мороза ночью не боялось, да от дождей обильных не гибло, ещё и почву каменистую воспринимало, и два круга он над тем трудился, одначе поколь ничуть надобного не выходило, а днесь ему, инно за позабытое, вчинили. Обиделся на то Белотур Всеволодович, да, эк некие братья среди сердился, другие же – злились открыто и не без повода, ажно едать со Святосевом Святовидичем из одного дщана отказывались, а недеже на той же земле в поры похода и голода вместе змей делили не жалуясь. До трясучки Князь Краевой братьев довел, ально думали витязи в поруб того бросить, повамо дело до него дойдёт али сам он не образумиться, да пыл уняли, с Твердиславом Брячиславичем, Князем Брежным, лодьи одни до моря Сверного, иные – обрат, тащить заставили.

Те же особые, точию для озера Лодьевского и битв с Ватыгами строились, бо широкие, да с осадкой не для рек сделанной, поелику то и дюжили они сонмище витязей вместить, да продовольствия тьму, оттоле они и на Бурной застряли. Кие-то на мель сели, а то в половодье, другие – путь перекрыли, иже и лодка малая пройти уде не силилась, да и камо той делалось, вода льдом покрывалась, посему Святозар Святославич с Твердиславом Брячиславичем зело на братьев и ругались. Загубят же не мореходы широдонны холёные! И длинно мыслил Князь Брежный, иже с лодьями морскими делать, да по отливу взад вертать не рассудил, посоветовались, да решили – новьи соберут, а ноне и половины Святозару Святославичу хватит, не все же из Подлодья Могута Мирославич с Белотуром Всеволодичем забрали, и коли бой на востоке назреет, то чрез стол-град Унчьего перенаправить те успеют. И болого ворох мореходов с собой Твердислав Брячиславич привёз, они и в спорую дружину входили, обаче и як, у них почти месяц перетаскивание заняло. Вестимо, Воробей, жена Могуты Мирославича, коя льды топила, подсобить предлагала, иже перемещение ускорить, но Князь Брежный на то дозволения не дал. Не доверял он ведьмам и тех не любил, да и Могута Мирославич, экий о бремени её узнал не к сроку, искусам столь мощным не обрадовался. В том и братья обоих друг поддержали, им же сея пора затяжная по душе пришлась, Святосева Святовидича мнили с лика уберут, да надолго.

И, нехай, Твердиславу Брячиславичу от Князя Краевого наравне с прочими доставалось, и за то, яво он окромя лодий ниякого иного не зрит, и за то, иже воином, егда ведун, называется, да тот в чувствах уж вельми имя носимое оправдывал, брата не слушая. Витязь Брежный то от друга уходил, то бытом перебивал, ни разу скверне, направленной, в мыслях не поддавшись, яко думали, иже Святосев Святовидич того из равновесия не выведет. Да напрасно.

Их инда Тысячники на Бурной разнимали, да Твердислав Брячиславич челусту Князю Краевому яки свернул. И не объяснился никто из них опосля пред братьями, да из-за якого драку устроили, оба не растолковали, у дружины витязи пытались выяснить, а те рассвет тот упустили. И не диво, ведь не абы ких с собой витязей Князь Брежный взял, а тех, кои и слово колкое норовили забыть, да проглотить то не чурались, поелику эк предполагал воевода морской, иже Святосев Святовидич чернь тщится с собой забрать, ижна егда Гранинград на него расколом влиять по отдалению перестанет. И по мысли страшной его и ключилось.

И то не беда, дело присное. Твердислав Брячиславич брата Краевого и водой, и трудом очистить пытался, а тот в отместку ему боль старую, трижды схороненную, с рукой гнилой из чертогов поднял, а засим и раны зажившие оголил, да соли овамо насыпал, яко те по концу засаднили. Обвинил Святосев Святовидич друга в том, иже сеё он с Брагом, сыном Ингвара, в своё время не совладал, убийство семьи тому простил, да падение стол-града Брежного, Грзграда, яко на челе Угного шара Сверного моря находился, кой и поныне в золе прозябал, понеже тот ещё при Вожде Брячиславе, сыне Врана, отце Твердислава, перенесли вдругомя разрушения полного. Да заключил Князь Краевой односложно, яко, ежели бы брат его Ярла не пощадил, то тот бы и нынче на Гранинград не напал, да смерть, инно хровь, распространять не продолжил. А Князь Брежный того не запамятовал, он адно союз Градимира Ростиславича с Тьёдерун худо принял, оттоле Великий Князь ему ближе остатнего родного брата приходился. Они же сызмальства друг с другом обучались, бесперечь умения оттачивали, а тот его предал. И всё всколыхнул Твердиславу Брячиславичу брат Краевой, всё сокрытое и не раз оговорённое вздел, да инно онде он стерпел, як и втагода тому не поддался.

Князя Брежнего поток черни в него направленный словами сплетёнными, ума лишил, поелику те проклятием связались, да он за сим, вдобавок, пути грядущие рушащиеся и искажаемые увидел. За то и вдарил. И братьям он сё постеснялся сказать, зане в корне за страх, чествованный, друга покалечил. Страшился Твердислав Брячиславич и зело, иже суженая его ведьмой по земле ступала, а он тех аж в думе не переносил, поелику из-за них и Грзград пал, и мать его с сестрой молодшой, и двумя братьями старшими сгинули. Поверил тем Брячислав, сын Врана, да плать с островов за шаром Угным собирать отправился, эк Сканды с Ватыгами по стол-граду саданули и сожгли тот дотла, мужей умертвив да жён забрав. Понеже и ведуном Твердислав Брячиславич кликаться не желал, нехай, тем и коренился, его матушка дотоль ведам образумила, поельма ведьмой морской проистекала. И Святосев Святовидич по боязни глубинной Князя Брежного и прошёлся. Выпалил, яко из-за того, иже суть свою брат отвергал, то и суженую он ниже не узнает. И ужас робость пересилила, да убеждения длинные, кои Твердислав Брячиславич присно множил, егда тот тропы узрел ломающие. Втагода и из брата, и из себя гнусь замершую вышиб.

Пересвет, сын Святомира, засим кости Святосеву Святовидичу сращивал, посему от подсоби травниц тот отказался, лично сказал залечит, а онде ломать наново требовалось, да Святозар Святославич занят был, в хмельном бреду с братьями валялся. И на доли Князь Краевой аж прежним стал, ему и Тысячник Унчий провалиться сызнова под лёд не давал, скверну, зёрнами в брате раздувая, да его в поведении срамном упрекая. Як Святосев Святовидич хоть гнили гласно вперерез восставал, на прочих её не перекидывая, да всё ж не выплывал, а изувечивался паче, себя съедая, и на сё уде Белояр Мстиславич прибыл.

И по исходу битвы недолгой, да брата в жизнь возврата, иным теперича Князь Горный терзался, силу и мощь его тело подмастерья бывшего не принимало. Белояр Мстиславич вроде и бреши ликозрел, и затягивать те пытался, да от каждого касания Святосеву Святовидичу точию хуже становилось, иже стан друга изнову разрывался. И вроде не скверной тот исходил, а лопался. И Князь Горный ничуть различить не ладил, яко он не як делал, поелику подобного нидеже не встречал. Паки решил, яво сам власти Князь Краевой противился из-за того, иже Белояр Мстиславич яскры близких ему помышлял погубить, да от тела отворот даровал, обаче разумел, яко душа осязать истину обязалась и на подсобь сяк реагировать не тщилась. Оттоле витязь Горный чужим путём решил пойти и к Белотуру Всеволодовичу в вязи обратился: «Почто застряли?»

Часть 6

– «Она обратно хочет», – отвёл ему Князь удела Лешьего незамедлительно, да того ужотко вслух Святозар Святославич истолковал: «Точно барсы мои: вечно на врата рычат, отворить те просят, а егда отворяю, то взад вертают».

– Ак, не ведьма, авось она и защиту не углядела, зане и пошла, – заключил Святополк, сын Святомира.

– Авось, – подтвердил Могута Мирославич, Князь Болотный, и то ибо воином коренился, и вед не ведал, да к прежнему подсчёту плати с Посадником возвратился.

Святосев Святовидич на услышанное и внимания не обратил, мало того, иже судорогу очередную подавлял, кою Белояр Мстиславич в мясе вызывал, як его камо глубже песнь Святодора Святорадича застала, нежели вовлечения друг присные. Братья, вестимо, длинно просвета от него ждали, а ноне отмщения требовали. А, знамо, глумиться над ним те станут, да изощрённо, в том Князь Краевой уверялся, зане готовился. Он и сам бы потешился на промахе яком-то, инно не раз дотоль и чинил, да проступки прочих, к его укору, подле него инда не вздымались. Всё, иже сказал Святосев Святовидич, помнил: и инно, и отонудуже. По самому больному и сокровенному же бил, воеже гнев друг вызвать, яко те меч на него подняли. И отличного воздаяния он не высматривал, нарочито же тех выводил, мнил, иже не сдержатся те, он бы, исто, не сдержался. Каждого же в сути предал, скверну и бреши гиблые растормошил, да по тревогам прошёлся. Сердечного сонмища знал, да супротив братьев использовал, а они стерпели, ещё и вытащили. И сё нарушением течения верного, эк бремя маячило, и ажно то, яко у него дочь, и он для переговоров грядущих надобился, веху попёртую не окупало.

Белояр Мстиславич, его обучая, твёрдо глаголил, никого и ниегда не спасать, особливо повамо то ран душевных касалось, на себя глядеть напервь, а ужотко засим, поколь спросят, рассуждать усердно: подсоблять али нет. И не выбор творить иль дело, ежели отважился, аз указать, иже чернь, а идеже поток верный, и человека с его проблемой оставить. Понеже его то быт, и его решения, и токмо он в них повинен.

И Святосев Святовидич смерть избирал и разумел поелику, из-за Чернавы, Ядельравы, да всей неразберихи энной, и оттоде, уход ему проще виделся, понятней, нежели усилия напрасные, инно во льне неверно обтрёпанном, кой и ум в нить гладкую под дланью не превратил бы, и яскру в катушку целую. И то увечье чувственное, вкушал. Ан дотоль гниль его на сём вопросе изъела, иже илонды он боролся, а егда сдавался, всё по ветру пуская, яко привык, а нынче, опосля стремени возвращённого – не им, та пуще вдарить по нему обязалась. В том и запрет на подсоби крылся, и тот инда мастер бывший на своём стане испытал.

Молвил, яво тожде тому не верил, да не понимал, эк человека, ежели тот в беде бросить лепо, и выручал. Ан век коварно с роком плелся. Того, кого Белояр Мстиславич раз поддержал, засим сызнова с тем же сомнением сталкивался. И верно, коли человек лично выбор совершал, обаче то скорее исключение, нежели кон, он паки к нему, избавителю, бежал, дабы тот ему ещежды подсобил. И гад – ни он, у него поток подобно выстроился, як же легче, а губитель – спаситель, зане втор вопрос серьёзней представал и давил пуще, посему человек с ним и не сражался кольми, а на другого сразу скидывал. И быт сей и вызволителя крушить починал, тому же лишнего навязывали, силу тем самым его испивали, да от пути именного отдаляли, на чужой расходуя, в существе, жизнью бедового прозябать заставляли, иже спаситель и свою утратить дюжил.

И то Святосев Святовидич чётко явствовал, внимал равно, и кою жертву братья заплатили, и колико мощи истратили, яко его выудить, и ясно, иже высказать, то, что бурлило среди, они хотели. Убеждался Князь Краевой, аже выдержит, да над ним и иной бок горы возвышался. Белояр Мстиславич не точию же советника осуждал, но и того, кто к совету его прислушался, и в части большей. Оттоле спаситель тщился и не со зла, и не из любопытства подсобить, а рассуждать мог начать. Яго сё дело – пустое, он норовил и себя познавать, а ужотко советчика возвеличивать и подобно сказам аль упорам его поступать – коренное. Тожде выбор, одначе искажённый. Сам решил различить, сам то, иже надобно просеял, и сам, яко возжелал, зерном окликал. Человеку присуще слова инородно трактовать, и в том выну беда гляделась. Отонудуже решив, слушатель инно присно в своем быту виновным творился. Аз суть сделанного от изречённого и разниться ратовала, да зело, обаче слушатель уже шаг, оскверняющий его, совершив, того не ликозрел. И буде выплывал, и принимал – то в покое, с себя ответ не снимая, дорогу очищал, ан супротив поденно представало. Тот подсказавшего винить починал, и из беды одной, в житие целом, да як чернь его и порабощала. И того Святосев Святовидич страшился.

Он же уйти грезил, а ему не дали, случай для неких бологой даровали, одначе для него – худой. И то его кололо. Он всё отвернуться пытался от вороха, иже лично наплёл, тот бросить, сдаться, эк его наново на тропу прежнюю возвратили, вдругорь у него не спросив. И то, яко его допрежь убивало, наново затерзало болью жгучей. И своего искажения Князь Краевой не боялся, ему то и тело его доносило, обаче не жаждал он братьев в решениях их винить, поелику то и навредить им ладило.

Человек, осквернённый, же, пуще заразившегося язвой злой, гниль разносил, и та подобно ратному огню в нём не угасая полыхала, разрастаясь, а со стременем дурным она копьём направленным становилась. И то чрез вязи дойти до яскр спасителей ломило, ежели нити не обрывались вовремя, оттоде, иже близость люди говорившие в миг беседы познавали, и один другому подсобляя, врата в душу свою открывал. А осквернённый вместо ответа аль естества песни смрад в бологодетеля приносил. И всякий брешь имел, никто от той не укрывался, коим бы умным иль матёрым он не слыл, зане су́ды и чувства вмещал, и среди теми терзался.

И ведал сё Святосев Святовидич, да разумел, иже у него с братьями общность мощная свилась, на душах и крови зиждимая, зане они не точию мысли друг другу передавать тщились, но и ощущения иного без слогов и глаз осязать. И дума любая, тем паче гнилая, в их сторону направленная, остатней для них быть бы могла. А смерти им Князь Краевой не посылал. И оборвал бы их говор связанный Святосев Святовидич, да уверялся, иже ужли нынче други его столь отдали, то опосля и мене не пожалеют, а, знамо, со своего угла родство держать будут, и чернь чрез сё их и поглотит.

И кончил на том Князь Краевой, иже никому из братьев не доказывать, идеже те не правы, да мастеру, бывшему, в его боли прошлой на спасении не подыгрывать, и в очередной раз яго ещё пуще жёстким не творить. Поелику Белояр Мстиславич эк доброту среди наличествующую не порицал, эк от неё не сбегал, раз за разом смолчать и мимо пройти не силился, сознавая, иже хуже себе и другим делал. Оттоль и лекарем, нежели ведуном, именовался, ибо хоть як уберечь кого-то норовил, исток в основе не трогая, нехай, тот в теле, эк остатнем, о выборе искажённом заявлял. Да и прямо на самой грани Князь Горный стан любил ловить, выну глаголя, иже близ черты люди и в себя приходить дюжили, убо взгляд на житие они меняли. Оттоде Святосев Святовидич и руку его отвёл, да в вязи мастеру бывшему изрёк: «Отдохни. Я сам управлюсь».

А засим и пред братьями в той извинился: «Отпустите. Вовек мне с вами не расплатиться», – ибо явствовал, яко слова вслух произнесенные и ложь потчевали, а естества откровения скривить ажно с умыслом невозможным представлялось.

– А у тебя и нет нияко, – усмехнулся Святодор Святорадич, Князь Жарий. – Паче.

– То-то, мне вкус близким показался, – кислый от шавьня, да горький от брусвянки, Князь Краевой який распознал, зане лично закладывал и настаивал, по просьбе брата Жарьего. – Ты яво… всё вскрыл?

– А то, я ж тьма, эк зело, хмель привечаю, иже все бочи един и опустошил.

– Веверица постылая, – выругался Святосев Святовидич.

Оное и внятно, Князь Краевой же на празднества Святодору Святорадичу, да и всем братьям брагу заготавливал, на сосновых шишках молодых и иглах свежих её отваривал, да каждому излюбленное добавлял, дабы вкусам их угодить, и за сонмищем ягод лично в болото спускался в осьмицы для дел непогожие. То, вестимо, ему камо кольми отрады доставляло, нежели другам его яства, да быт княжий, ан як он и грань сверял, с почвой общаясь, и вести новьи узнавал, да ниже едобы плёл, узор по прихотям, сказанным, сотворяя. Особливо сё Святосева Святовидича спасало, егда нить его в спокойствии трепать починала, да рукам воли дать мнилось, а коренья силы яго не боялись, обрат в той утопали, пыл, осквернённый, в пляску превращая. Да и непорожно Святодора Святорадича Князь Краевой веверицей назвал, не верил он в то, иже брат его и вправду все бочи отомкнул, тех и с прошлых кругов ведь множно накопилось, а по поверию Скандовскому – урма – оговоры с собой приносила, да и у Росов та из-за того, яко шерсть в льён на рудную меняла, хитрой считалась. Посему возжелал, видать, Князь Жарий як ему чернь, наговорённую, вернуть, рассудил Святосев Святовидич, а, знамо, тому и подыграть требовалось, воеже гадость иную Святодор Святорадич опосля не замыслил.

– Хоть по нраву пришлось? – заключил Князь Краевого удела, да не успел с его уст последний слог слететь, инно его вьюном, полным воды, ушибло.

Тот ему Пересвет, сын Святомира, без жалости даровал да добавил: «Трепыхается аже, зубоскал. Надобно б его ещё почистить».

Сие и Белояр Мстиславич, Князь Горный, егда Святосев Святовидич его руку убрал, заметил. Выдоха советник бывший не испытал, да содеянному не обрадовался, поелику в нутре брата ятры тлели, и каждый из тех был скверной поражён, да ей питался. Печти, селезея, утроба – всюду сырыще чёрное преобладало, инда жил то коснулось, да велижилы, в коей к сердцу марь тянулась, и его ужотко из глубин пожирала. Белояр Мстиславич, вестимо, тьму вывел, покамест брат яго в забвении прибывал, зане и тина в мисках подле стана того размещалась, одначе сё лишь мальки, он ажно боль Святосева Святовидича облегчить не норовил, отонудуже думал. Со Святозаром Святославичем на том поприще беседил, опору продолжая искать, не ведая, яко делать, поколь братья тешились.

– «Не длиннее третии кругов, един, вернее, и то ежели всё вытащить, обаче… На кой? День, втор, и сызнова, янысь, и не споро, да обрастёт».

– «Скажи ему».

– «Он знает».

– «Насильно мил не будешь, ведаешь. Нынче зашей и скажи эк есть, ально ужли знает».

– «Бросить? В твоём духе, ино не разумеешь. Ан он силу к себе не подпускает, а, вестимо, ни ты, ни Пересвет, ни я не сдюжим».

– «И сие втагода – брось. Он же всяко жить не жаждет».

– «Буде умереть желал – вздёрнулся аль яд выпил. Ты тожде присно глаголишь, иже барсов на телогреи изведёшь, а те всяко по терему твоему бродят».

– «Сравнил, – остатнее выдал Святозар Святославич, смех в вязи не скрывая. – От них выгод пуще».

Обаче мысль брата Князь Озёрный уяснил и добротно. В Гранинграде смерти же тожде множились, да переход, болого году, недалече простирался, неких и дума одна от шага ненужного отдаляла, поелику скверна среди гуляла. Ижна старейшина града сгинул, не стерпел он кончины жены своей, сыновей, да дочерей с унуками уход, ажно младшую деву, кою Святосев Святовидич поднял, не ликозрел. На дубу повесился, тот осквернил, повамо Князю Краевому заботу о народе передал. Зане аще исто хотел бы Святосев Святовидич сгореть, способ нашёл. Да и уверялся Святозар Святославич, иже брат его кон помнит, и не лудень, воеже себя дыхания лишать, поелику смерть акого не привечала. Инде за чертой же, всё рáвно бы предстало, а решения, не принятые, в быту зиждимые, точию оголились. И круг за кругом век им предшествующий бы повторялся, в боли разрастаясь, покамест выбор сути истинный оступившийся не сделал. Токмо як смерть и отпускала, покой и перерождение даровала, жизнь разменянную воплощала.

По тому уму и Святозар Святославич люд, кой пред поступью плотского ухода встречал, предостерегал. Не останавливал, не глаголил, иже отклик к свершённому изменится, яко рана мене станет, а засим и вовсе сойдёт, памятью, аки рубцом оставшись. Тот же ужотко и не саднил, и дух не трепал, частью кожи становился. На него и глаз, ежели падал, ужас и инакость не ощущал, думал, иже ак и надобно, да пренебрегая, ниже скользил. Посему та, ясность, для Святозара Святославича не души беседа, а твердь, энную всякий ведал, и та, иже от шага неверного не остановила, ибо и сказывал Князь Озёрный о том, яко за гранью простиралось, да вопрошал отчуждённо, готов ли человек, умирая, сызнова всё, яво испытал, прочувствовать, да с весом тройным, увеличивающимся при суждении нынешнем.

«Токмо услады от еды, говора али рассвета инуде не будет, – предупреждал он, – и отрады, коя иде-то в памяти жизнь красила, едино. Лишь недуг душевный, энный ум терзает, и еликий на поступь тебя толкнул. И днём за днём, изнову: рассвет, ворог, огонь, а опосля боль и истязания, да самоубийство, эк восход. И як дотоль, покамо выбор, наболевший, ты не отвернёшь, и новий, желаемый, не совершишь, зане тот кольцом, литым, в поры ухода прежде срочного сковался, а сломать его точию стременем верным и льзя».

И длинно об услышанном размышляли мужья, день в главе прокручивая, а близ черты любой Святозар Святославич ещё и ликами глядел, да илонлы, аки очами, тех смотрел. И инно те на Бурную ушли, и егда птиц прочь летящих увидели, елико все бросили, и инно на дым прибыли, вооружившись. И при свете дня, да точно Князь Озёрный весь быт и потери различал. И эк в дома горящие мужья бросались, и эк по лесу клич пускали, да мёртвых осматривали, иных, замерших, из снегов доставали. И мучило каждого на грани стоявшего, да добивало их в сердцевине то, иже и до нападения Барга трепало.

Одного, с яделя снятого, жена кряду журила да просила того на реку не ходить, убо не рыбачил он онде, а с мужьями другими утехам медовым придавался, а тот, в свой черёд, и тишины хотел, и раздолья, да оговоры не слушать, в коих дева его, покамест он уплывал, с пришлыми ложе делила. И по остатнему их утру, живому, они наново на той почве сцепились, и разумел муж, иже здраво на лодьи смотреть ещё рано, да всё ж в угоду себе поступил, оттоль и казнился. Защитить же мог, а среди и смерти ино желал, да высказать наболевшее не тщился, страшился, яко жена детей его увезёт. Он же купец, он зиму точию в Гранинграде находился, а теперича, егда супружница сгинула, бабка с дедом её, робей их выживших и забрали.

Другой, молодой, сын бочара, угрызался тем, яко с жёнами и робями в лес сбежал, мать и сестёр своих утеряв, понеже огня испугался, да била. И никто ему того не предъявлял, никто и не знал, поелику те, кто ликозрел сё – канули. Ажно Святозар Святославич на то не высказался, и без него уноша себя рубил, и поделом Князь Озёрный мнил. Обаче сын бочара един вообразил, иже выбор свой изменит, поколь отойдёт.

На сё Святозар Святославич ально посмеялся, зане уноша, тот, и доски из древа срубленного, аки присно, не выточил, всё от отца-бочара на пожар сбегая, да к делу не горя. И пояснил: «Свершённое ужотко не исправишь, и всякий раз, ежели ты уйдёшь, то по прихоти смерти из леса выходить и будешь, и весь огонь и крики зреть, тела сестёр и матери опосля сыщешь, а засим и отца, кой с иными мужьями пал, да вдругорь сбежать от чувств, инно и выну, надумаешь, к сосне придёшь, вздёрнешься, и с неё начнёшь. Зане проблема одна – побег».

И раз за разом мужья верное течение сами исправляли, бо и Раскату Света Небесного, Князю удела Озёрного, верили, да молве о нём, в коей он со смертью встречался, с ней сражался, её победил, и бо о себе мыслили. Не грезили они кольми сей ужас осязать, да понимали, иже едино с последствиями встретиться им придётся, а втагода и решение порывистое, на боли зиждимое, глупым им казалось. И то из скверны ход подённый, да некие и в плеснедь умудрялись вдругомя прорыва того впасть.

Всё о тех, кого пламени придали али кого на исходе луны не нашли, веру на житие здоровое потеряв, глодались. Глаголили, иже любили, яко виноваты, да пребывать не ведали эк, одначе токмо грусть по прошедшему и страх новьего Святозар Святославич в тех речах различал. А плеснедью тронутые того уверяли, маялись, иже ушедшему не произнесли, другие – возвышали, человеческое отпустив. И то Князя Озёрного злило. Не пестовал он наследие братства Белого, кое на теле и его кончине основывалось, неистовствовал отсель, ворошился, иже сё инда в Краевой удел, да в самый град гранённый добралось. Поелику не чувствовал, говоря, всего то люд, сочинял, резь честную скрывал, да от себя и роста личного отдалялся, муку в нутро впуская, а засим ужотко и чахнуть, инно хлеб, заражённый плеснедью, починал, и ажно сказанное ощущал. И молвили не по уму, но по хвори, и понеже як надобилось, пред Князем, аки пред людьми другими, обеляясь, а Святозар Святославич их разбивал в тверди изъеденной, да ясность и веды старые в памяти пробуждал.

«На речь свою посмотри, не о мёртвом же мыслишь, а о том, эко ты жить погодя будешь – един; с тем, иже не сказал; без подсоби, да с виной. Ушедшего сё и не касалось, у него своя жизнь была, своя беда и ломота, а у тебя – своя. И то не суд, а суть. Душа – бессметна. И ты её равно ощущаешь, она и нынче путь завершает, да новий зарождает, зане и потери полной ты не осязаешь, и проводами токмо мяса озаботился, оттоль задача твоя в том. А память и горечь тебе, инно наказ, воеже наипаче того, о яком грустишь, не допускать, и того, яким недоволен, не воплощать, да робям сё, эк выучку, передать».

И мужья, то выслушав, размышляли, выбирали, а ниже с себя оковы черни сбрасывали, ибо яскрам внимать начинали, звучание её веяли, да мысль разумели, тамо и путь новий ликозрели, и ак их сила обратно в меч сплеталась, дорогу сквозь лес прокладывала. Чуяли они идеже ложь, да оговоры, волей очищались, и из рощи уходили, дело опосля делать починали, понеже год их отпустил, проверив.

Як и Святосев Святовидич должен был поступить, Святозар Святославич ведал: ведь Белояр Мстиславич подобное году действо в плоть притворил. И, нехай, год, не суд, сие событие, иде ни одна скверна али плеснедь рассматривались, коя влияние оказывала основное, и оттоль губительное, а сонмище и каждая в отдельности, да плод у них равный вначале отмечался. Обаче Святосев Святовидич за чертой по-прежнему прибывал, чернь с мукой на кой-то держал, да, вдобавок, о тех разумел, егда в сути и оставалось тому, ежели сам выплыл, разрыв за собой закрыть, энный с гранью его равнял и на груди наличествовал, встать и быт острию, выбранному, воплощать начать. И эк ведун, Святосев Святовидич о том знал. Ан разрыв, эк зеницу очи Князь Краевой хранил, иже вздумалось брату Озёрному, яко Белояр Мстиславич Святосева Святовидича силком из болота яго вытащил, но вовремя опомнился. Мало того, яво, сё действо он смотрел, никамо не отходил, да инда взгляд не отводил, як и не вышло бы супротив воли брата у Князя Горного нияко. Посему, сам, Святозар Святославич попытался разрыв тот закрыть, янытысь, и внимал, иже власть в Белояре Мстиславиче его преобладала, да проверить решил, и инно друг яго близкий сказывал, мощью Святосева Святовидича получил. Обжёгся аж.

И то Князя Озёрного смутило: разрыв же угрозу представлял. Нынче в стане брата остатки гнили преобладали, кои ятры и мясо поедали, ан той в уме и чувствах его не хранилось, а, следом, и из тела она под властью вытравлена быть могла. А разрыв – обрат дюжил всё возвратить, и бойче. Мысль одна неверная, пропущенная, коей ощущения Святосева Святовидича отзовутся, и чрез разрыв скверна сызнова бы потянулась, за брешь зацепилась, разрослась, а, знамо, вдругорь они в сём же положении оказались. Да, исто, внимал Князь Озёрный, иже тот и ему, и другам, и люду присному навредить силился.

Не зря же Святозар Святославич за каждым мужем в жизнь ушедшим, подобные сшивал, да всякое утро подле Гранинграда лес кругом с Градимиром Ростиславичем обходил, а на реку братьев посылал, воеже за ночь те грань подранную восстановили, яко смерти ненужные прекратить. Год же сначала искажённых, тех, кто смрад в своё тело пропустил и сознательно, и кто управлял им опосля умело, убивал, испытание тем выверив вровень свершённому досель, отонудуже и чистотой встретил по приезду Святозара Святославича Гранинград. Эк, новий, дёгтем обработанный, да людьми словно не обжитой. А втор волной, год за иных брался, за тех, кто скверну в уме аль чувствах привечал, аз те то уде, с чернью али плеснедью встретившись, разрывы и множили. Си, пущай, и малые, в домах и на дорогах возникали, их дружина и волей сбивала, а большие ужотко в лесу и воде появлялись, повамо народ за хворостом али рыбой един уходил, и лишнего думал. Те ещё засим и силу копили, болью и горечью питались, в сугробах теневых от солнца хоронились, и каждого к себе взывали. А люд, ияк, гнусь годом поднятая их донимала, эк сверху и втор накрывала, руки опустить предлагала, навалившееся позабыть. Поелику и разрасталось кострище, инда опосля прихода витязей, да мер ими принятых, и то и Святосева Святовидича ждать могло.

Часть 7

И, исто, скверна мужей, эк защитников, извести пыталась. Они же ту и пропустить чрез себя тщились, и вреда чернь нанести им не ладила. И сё на ступенях третии мужем прошедших основывалось, и токмо двух ему в корне хватало, еже выжить, понеже естество унош в защиту девиц упиралась, он, ради того, и вековать стремился. Да лишь на третии, муж смраду, эк отец, противостоять ратовал. В заслоне рода мощь же заключалась, и та на землю, кою жена третию поступь прошедшая, выбирала и хранила, распространялась, обручем свивалась, власть означала. Сие, егда уношей деву прихватывал и убежал – годно, а племя – неспорое, оттоле его мечом мужья и охороняли. А убийство любое на грани лежало, прель привечало, да повамо оно в решении чистом и яскре отвечающей крылось, сиречь, род свой уберечь таилось, то сквозь длани защитника чернь и протекала.

Зане и не брала испокон веков на бой гридней дружина, поелику те защищать иже не ведали, да всякий раз адно взяла ужотко выросшего витязя, да того, энный черты ещё не ликозрел, выну о готовности его вопрошала, понеже и умереть он сподобился, ежели стёжку яго, не из души взятую, гниль в период розни всколыхнуть умудрялась. Бо поле ратное расколами и разрывами множилось, а те суд для каждого воплощали и дух колебали. Отонудуже гнусь на году выводящаяся, мужей, искажённых, и убивала, а иных – ей подвластных – от жизни отказаться заставляла, и точию тех, иже путь определили, она не трогала. Вороги они той посему природные, а та существовать мнила.

Поелику война мужьим делом и являлась, эк лечьба воинов, ибо те скверну из мяса выпустить не успевали из-за стана раненного, поколь сознание аль силу утеряли. Нехай, и наличествовали жёны прославленные, акие эк Ягнядья, иже войско в поры резни лютой со Змеем Трьёглавым вывела, али Явлея, коя голосом, а не прикосновением витязям раны сшивала, да то скорее косина, нежели кон. Убо не дюжил и доли гнуси уём девичьей вместить, зане та родить обещалась. Мощь як в ицах плелась, ибо обрат и робя без главы аль ноги появиться ратовал, инось мёртвый, и то все всходы тела, чернью разбитого, ежели ица понести всё же ухитрилась, а бывало и ужаснее ключилось, егда сосуд живой и не ломанный рождался, да без яскры, но с гнилью. Он и жену, его выносившую, сожрать силился, ибо та к сосуду зело привязывалась, индно ушедшей али спящей души властвовала лишиться, ак и других робей тот уём, скверной наполненной, поглотить тщился. Дети же общиной воспитывались и вместе играли, а те на грани, прибывающие, точию защитой предков и наделялись, для них и смерть, уходом не ощущалась, оттоде и из здравого тела яскра вылететь могла. Як и град целый пасть норовил, и селения соседние, покамест год в те места не приходил.

И следы равные в Гранинграде дружина наблюдала, по сосудам, найденным, все осязая, идеже ажно Барга, сына Ингвара, благодаря. Год же и искажённых жён, и детей не пощадил, неких аж опосля и трье месяцев дружинники найти не сумели, а народ, иже присно, на том шепотки разводил, яко тех, утерянных, почва-мать забрала, да сама очистила и схоронила. И акое, и вправо, быть дюжило, да срок тому больший требовался, и не в круг равный, и не в тысячу, а в сонмище тысяч кругов, зане на то и внимания никто не обратил. А инако, ненароком, искусами не владеющие ловчились и истину другим явить, кою в тумане и разом ведающие не различили бы, ан по жёнам и слезам тех витязей паче сход года дербал.

Допрежь девы, кои выжили, стойче удар яго перенесли, инда двоимы волны стерпели, да як, иже ально ниже заката старейшин всех, Князь Краевой, не по выучке и не по уму, эко надобилось, а супротив вех, деве, энную из сгинувших достал, заботу о населении поручил. Журавка и грань во всех красках познала, и дочерью молодшой старейшины повесившего проистекала, оттоже и порядок, и нужду она испытала, да умирать не собиралась. И бойко, и твёрдо ица младая возвысилась, в ней и сила, и власть острая бушевали, иже ажно Святосева Святовидича проняло, яко уж о других дружинниках глаголить, коих Журавка порожно пугала. И, нехай, робей у той не имелось, и порог третии она природой не преступила, да в ней он всяко коренился. Детьми ей все односельчане вмиг представили, а град погорелый – домом, иже она на них мощь свою распространила, отонудуже и молвила Журавка чётко, иже и кому надобно, да в срок кой, а идеже они и стерпеть ладили. А того Князю Краевому и надобилось: мужей же разрывы с думы верной сбивали, они его иль обождать просили, иль говорили, иже всемо у них искалось и вдоволь.

И сё поперёк правды стояло, поелику не по лику Журавки, но сами, и остатние жёны скверну и плеснедь из чувств али ума выкинули, да за дело взялись. Сила их як на опасность откликнулась, им чертог восстановить требовалось, почву взрастить и плодородной ту сотворить, да круг, чаемый, обозначить. Оттоле и восстала власть их стеной прочной, да той, кой у Гранинграда нидеже и не строилось. И по сему же истоку Святосев Святовидич жёнам и быт поручил, воле же сильной выход дать надобилось, он понимал, инако уём дев та и порвать могла. Вспышка же, в зерне, иже чернь и муку от себя отгоняла, нехай, и одна, но разрушительная и яркая настоль, иже грезилось, яко та и войско целое снести дюжила. Одначе и нега бесперечь продолжаться не тщилась. Заслон же ответом на угрозу являлся, кой не точию детей уберечь обязался, коли муж умер аль захворал, а плодом ступени первь прошедшей зыбился, идеже человек волю свою взращивал, гнили на веку зиждимой противостоя, но устоем приемлемым, егда постоянным, тот не выступал, нехай, и сила яскре отзывающаяся неуклонно в него вливалась. Одна сеча – отогнать, другое – побороть и уничтожить, понеже буде витязи в Гранинград прибывать начали, жёны градские и заплакали.

Воля же по природе острая приспела, да чистая, и девы ту распознали в уймище их превышающем, и всё в те поры, егда их стену, округ селения, иже они возвели преградой невидимой, разрывы истончили. Ицы же скверну не решили, на время откинули, иже уклад сохранить. Не ведьмы, бо и не ведали, эк чернь им в пыль растворить, да доброй ту содеять. Понеже гниль, коя из-за мощи яркой подойти временно не ладила, подле града осела, бреши дожидаясь, да обвод защитный испытывая. А сё на волю девичью довлело изнутри разъедающе. Они ж с той, нехай, и не в вязь, но в противоборство вступили. Оттоже им и со стороны покоя не виделось, казалось, яко мужья и роби их хандрили, и як гнусь влияние своё изъявляла, иже ицы на тех и срываться почали, делать их яво-то заставляя. Як и опоры глубинной они лишались, во всех разочаровавшись, да на себя все взваливая. И из-за сонмища объятого, быт сквозь персты у жён утекал, иже они в себе сомнения порождали, и грядущем твёрдом, понеже ничуть у них не исправлялось, а онде ужотко каждую на тех брешах волевых прель среди схороненная и трогала. Як и трещины по заслону пошли, як и третии волна по Гранинграду ударила.

На той почве Святозар Святославич, Князь Озёрный, Святосева Святовидича из селения на постой и выгнал, да устой мужьям наново поручил, поелику те дышать вдругорь принялись, и разрывы волей давить. Обаче трещин мене не стало, ведь тем уде жены поддались. И ужотко их, красавиц, дружинники с деревьев снимали, да из речек доставали, утробу, ежели успевали, прочищали, и за то бранными словами получали. И сё поток не искривлённый, с произошедшим связанный, а искажённый. Мысль за мысль же цеплялась, да мир, спорый, непроглядным грезился. Мнилось жёнам, иже то нидеже не закончится и продолжаться бесперечь будет. В усугубление и прошлое ими кликалось, в коем Гранинград неутомимо жажду ощущал, егда инда Роским сделался. То и в плотском отражалось: из рук у иц всё валилось, да бросить им затеянное хотелось. Отонудуже и кричали они, и плакали, а засим убегали, и эт уём девичий от скверны схорониться ещё пытался.

И иного выхода у сосуда тельного не искалось, поколь не разумела яскра, эк по-другому не ведающим о беде в стан проходящей сообщить, посему инно капля тины в того прошедшая, на жену сродни яду испитому действовала. А те по природе уём уберечь свой мыслили, ан чувства ими вкушаемые вперерез гнили в них протекающей вторили. Ибо чернее горечь становилась, беспрогляднее жизнь гляделась, а едоба с округом улыбаться уде не заставляли, ненавидеть землю жены начинали. Их разбередить, и мелочь любая силилась, энная нигда на тех в подённом состоянии бы не повлияла, да со стёжки нибуде не выдворила. И дотоль противно им от века и сражений вседневных воплощалась, иже воля женья прогибалась, втагода и смрад в себя пускала. Ниякому уде от той же защищаться представлялось, остатнее сызнова на вспышку, иже отложенной лежала, ушло, засим на возврат течения, да опосля удара акого и дел присных точию хуже зримое складывалось. Яко руки жены роняли, а тело в воды посылали.

Сиё в них здравый смысл и яскры желание пробуждалось, эк прощальный огонь пред искажением конечным. Не желали же жёны в страдании и боли прозябать, завершить они то алкали, понеже и смерть выбирали. И сё им, эк выход, гнусь сказывала. Стремя оковы разорвать же от естества их шло, на первь ступени взращённой, да гниль в сосудах ужотко плясала, она и выводы, и истоки искажала, поелику путь простой даровала. И жёны тому потворствовали, ибо сами уде не думали. Ан егда тех мужья прерывали, то чернь руками вышибали, но поток искривлённым оставляли, понеже наново девы кричать и плакать кидались, аще с трудом бесплодным встречались. Скверна же отступала, да среди, эк в сугробах подле Гранинграда хоронилась, точию в мыслях содержалась, да девами та держалась, а не волей их восставшей рассеивалась, поелику не они от дороги отражённой отказывались, а их с неё силком выволакивали.

И то мужья в ответ ощущали, инно и обязались, по силе истинной. Успокоить жён они своих пытались, да те с ними инда за песнь студёную не садились, ругались, отворачивались, и мужьям сё в укор ставили, поелику те защитить их загодя ослабления полного и отчаяния чёрного не удосужились. И на моще неустойчивой, в отклик искренний, тот запрет, ударом лютым по яскре приходился, иже и мужья, вровень, с благоверными на разрывы бросаться начинали. И ак по кругу. И тожде не точию же суженые али, словом, скреплённые, себя як вели, но и люди друг друга возлюбленными не именуемые, яво раскол посреди града меж мужьями и жёнами вырос. Огромный, идеже одни от обмена и применения сути личной страдали, а другие закрылись, дабы сосуд от гнили оградить, ибо каждая власть для них гибелью являлась, поминая поступь первь.

И то природа, и яскры решение естественное, зане и Святозар Святославич с его опытом ни сразу раскол тот распознал, а егда дева одну успокоил, и в уём её вошёл, почувствовал. И закрытие спорое ощутил, и власти коло, витки с подачи яскры плетущиеся. Расплёл и разорвал он всё то, вестимо, силой своей, и поток мощи ложесный выровнял. А оттоль, иже дева, от настойки поганой отказавшаяся, скверну сама из мыслей и чувств до их единения выкорчевала, суждение душе истинное приняв, то власть её восстанавливать бреши почала. И дух Князя Озёрного ей в том опорой выступил. Она и замуж засим за Десятника удела Брежного вышла, да Святозара Святославича доднесь их соитие не отпускало. Уж зело стан девы в его руках дрожал, янытысь, он и аккуратен был, и настойчивость её охолонял, да страсть девичья вспышками по нему била, а она за его, пылкую, эк за утекающую цеплялась, иже думал он о том длинно, покамест на Солнцестой, в виде Журавки, не наткнулся.

Её, эк немногих, Святосев Святовидич с грани вызволил, понеже жить та хотела, да искажённой не коренилась, по-иному он бы и не сдюжил, ан её Князь Озёрный на бреге реки Бурной встретил, и та от желанного отречься веяла, утопившись, в разрыв с подсобью страданий разрастающийся смотря. Святозар Святославич инда очам своим не поверил, ибо выбор принятый, да надысь, от яскры идущий, поколебать мощи тьма требовалась, и, всяко, времени в достаток той надобилось. Да, инно кон, от пути всечасно прель отдаляла, бросить стёжку заставляла, но избавиться от осознанного намедни, да в думе закреплённого гниль бы не сподобилась, понеже ту душа бы светом бьющим, волей разожжённой, задавила. Одначе Журавка стояла и плакала. Наперерез вехам врезанным. Святозар Святославич не вмиг в ней и ицу, иже деревню возглавляла, узнал. И мнил, добро поступил, егда с той тяги лишние снял, понеже на глазах дочь бывшего старосты молодшая таяла, ужотко едать и пить, не силясь, от дел насущных, ан в отличие от жён иных она ещё держалась, и Князь Озёрный мыслил из-за решения возвратиться принятого. Посему удружил, а теперича в разрыв той вглядывался, по нему, впрочем, её и различил. В блике же и забота о деревне переданная колебалась, да стержнем единым досель в Журавке коренившаяся, она и деве до остатнего сдаться не позволяла. Всю же родню ица младая утеряла, а отец вдобавок род осквернил, смерть вневременную выбрал, иже она для коего жить далече не внимала. И по наитию, да эк с мужьями: Святозар Святославич Журавку выслушал, и слёзы принял, по двору, руде и соплеменникам, и из плеснеди её, подобно мужьям, вытащил, и егда жизнь в ней сызнова поднял, ужотко не на действе, а на ощущениях сосредоточился.

При соитии же сила мужа её истинного на Князя Озёрного перетекала, а на неё – яго – возлюбленной, да его обмен от Журавкиного отличался: меж наречёнными, инно раскол глубокий имелся. Воевода его ощущал. И предначертанного девы пылкой Святозар Святославич знал, тот в Гранинграде прибывал. Его тожде Святосев Святовидич из-за черты выдернул, раненным он по приезду Озёрных витязей уде бродил, а опосля егда в себя пришёл, с дружинной дома возводил, обаче, инно прежде, в Журавке Горян возлюбленную не зрел. И дочь старейшины младшая – равно. То ниже Святозар Святославич ально перепроверил, ан разными стёжками наречённые при нём проходили, и индна, идеже очи их встречались, то друг друга они не различали. Яскры на то лютовали, разгорались, к телам, умам и чувствам воззвать пытались, их звон, ально Князь Озёрный слышал, а суженые – нет, точию тревогу осязали.

И акая слепота, токмо чернью непроглядной, коя в Гранинграде недеже присутствовала, объяснялась, одначе ноне, минуя года удар, открыть вежды люду ничуть не мешало. Да и не искажёнными оба по тверди они ступали, посему Святозар Святославич на том голову сломал. И ежели мужью душу разрывами истощённую, Князь Озёрный ещё понимал, то убо дева с исправленным им потоком предначертанного своего не угадывала, ужотко – нет. Бо и решил, празднество в Гранинграде устроить, дабы стену меж яскрой и прочим станом суженым пошатнуть. Не ратовал Святозар Святославич як сё кидать, по камю личному, да следам губительным. Поелику и прав был Святодор Святорадич, брат Жарий, нияко у Святосева Святовидича в погребах под теремом его не уцелело, всё витязи в Гранинград вывезли, адно яства позаимствовали, зане и пришлось Белотуру Всеволодовичу за снедью в Межречник спускаться, гуляния же меж несколькими селениями устраивали, супротив спорой дружине бы стола хватило, ижно и не заметил нияво стол-град удела Краевого.

До и не порожно Святодор Святорадич брагу вместо воды Святосеву Святовидичу подсунул, тожде же, эк и други, повамо стан бродящий успокаивал, стену меж яскрой и телом в брате распознал, да ослабить ту удумал. Шишняк же, мало того, иже с пиршества привезли, убо он в себя единство вмещал, эт, и присно, душу в мясе заточенную высвобождал. Вестимо, ежели с брагой переусердствовать, и скверну тот же, шишняк, на мыслях отражённых усиливал, обаче от пары глотков, да ижна вьюна, полного, ничуть Князю Краевому гадливого бы не сделалось, и то Святодор Святорадич разумел. Сё и братья поддержали, и Белояр Мстиславич на то рассчитывал, разрыв на мясе размякшем умыслил зашить, ан едино, вкушение – не подсобило, ибо и рассуждал Князь Горный.

– «Мнил, Ядель позвать, да она, ежели не идёт, знать, и нужды кольми не ведает. Ведьма же, а мне, эк ведуну, точию суд и остаётся воплотить, да не переживёт его Посев, не переживёт».

– «Исто, не с сим телом, да не с разрывом в нём».

И не нравилась Святозару Святославичу мысль с судом, да подобно Белояру Мстиславичу он внимал, иже иного пути не имелось, отонудуже злился. На Ядельраву взор кинул, ан вровень, эк с празднеством в Гранинграде, для него сё смотрелось. Втагода тождённо, народ взбаламутился, против гуляния выступил, они и Сбор вчерашнего хлеба поелику не отплясали, иже считали, яко то им не надобно, и восстановить наперво всё треба, а засим ужотко песням придаваться. В том и устои Белого терема им отзывались, энные о беде нагрянувшей глаголили и грядущую ожидали, дух и быт прошлого порицая, да на очищении настаивая, воеже пройденного паче не ключилось. Испытание они, инно страдание, толковали, да думу бередить племя заставляли, в кой те постигли, яко сделали, иже не ак, да в том сознались.

И суть в сём и на забытых ведах зиждилась, Князь Озёрный сознавал, и истина ажно крылась, да як умело та с подавлением воли вязалась и казнью той, иже и понятно, яко градчане внимали, яво и жить им невску́ю, да на деревья и в воду бросались. Кому же за проступок хотелось весь век, оставшийся, в боли и рези прозябать, пред тем, ещё и на плотской о том высказавшись, егда сам с собой то обсудить страшился? Убежать овамо разумнее зрелось. Одначе, кто и вправь на страдания себя обрёк, в уём гниль пропустив, ужотко в год сгинули, и прочим то не обязалось, понеже судьба – не человек, не ошибалась. И то Святозар Святославич разумел. Да, подумать, и признать неправоту в деяниях люду в Гранинграде стоило, обаче себя виной истязать аль попрекать, али того пуще, считать, иже род твой проклят, а на тебя то выпало, и ты, вестимо, в сём и не виноват, и тебе следует точию очиститься, глупо. И жизнь в оном Князь Озёрный чтил, да ту любил, помня на кой он пришёл, поелику эко и присно, Белый терем из Гранинграда выставил, и веселье осуществил. И егда, толпа из соседних селений подходить начала, да бубны с гуслями заиграли, и костры при свете дневном зажглись, да в честь погибших Великий Князь слово взял, инда жители града погорелого, кои гульбу порицали, подтянулись. Градимир Ростиславич и о том, иже Гранинград наипаче на грани зыбиться не будет, оповестил, и о том, яко войны со Скандами народу не ждать, едино. О приобщении земель, и об уплате, и ижна о том, иже укреплённым Гранинград днесь станет, рассказал. А засим и начало новьего селения на излучине Бурной предвестил, тем и стеной с детинцем, ужотко дружиной возводимыми, Могута Мирославич, Князь удела Болотного, с его женой явились. Они пришлым и о бремени, и счастье их поведали, и о том, вскую жизнь важна, и егда смысл та имеет, объяснили, ально с дозволения Градимира Ростиславича Воробей, жена Могуты Мирославича, имя Гранинграду новье даровала да закляла его на то, иже бед он кольми не знавал. И не распространялись о тяжести девичьей на Роси, да до остатнего ту втайне хранили, адно про дни родин родичам грядущим дюжили не сообщить, оттоле каждого на плотской то и проняло, да в душу запало.

О сём дотоль точию дружина Великого Князя и явствовала, и то с подачи Белояра Мстиславича сиё заметившего. Андно Могута Мирославич об оном с ними разом узнал, бо и с Воробьём до празднества в Гранинграде он не беседил, переживал за неё Князь Болотный шибко. Жена же его, мало того, яко с ним в путь подвязалась в положении её, як ещё и льды на Бурной и Лодьевском ведами топила, а то и на уём её ладило влияние оказать губительное. На сё Могута Мирославич в истоке и злился, ажно из намёта их личного вещи забрал и к другам перебрался, да жил с теми всё время. Обаче покамест Князь Болотный и Княгиня пред народом души друг другу наново раскрывали, да к яскрам пришлым вязью своей предначертанной взывали, Святозар Святославич раскол размером во весь град и узрел, болого по нужде отошёл, на ином сосредоточился. И тот и на друг его близких влияние оказать пытался, понеже Могута Мирославич, ведуном не являясь, к тому телом и чувством проникся. И жильё, и стену, и детинец грядущий со всеми же закладывал, и вместо счастья в яскре бушующего, на заботе чинной, раздор и породил.

Одначе сужденными Воробей с Могутой Мирославичем друг другу приходились, а та вдобавок ведьмой коренилась, зане и глаголала на плоской она не слово, а напев душевный воплощала, понеже суть других и мужа восставать заставляла, несмотря на беду имеющую. И Князь Болотный сему сопротивляться не силился, поелику и не хотел, любил он жену свою зело, да раскол ему обрат ощущения осквернённые посылал, аки токмо та замолкала.

И закрыл раскол Святозар Святославич, себя чуть живьём не спалил, и в том ему союз ратный, и яскры пришедших подсобили, они того и не уловили, по воле же поступили, ибо речь суженых в каждого из них протекла, да отклик в сердце нашла. И все думы, и подозрения у Святозара Святославича в ту пору в мощь литую сковались, понял он, иже его тревожило, и угрозу в расколе года новьего Князь Озёрный углядел, понеже и себя не пожалел. Гуляли они на энном осьмицу ижно, инда на приезд Святосева Святовидича с Твердиславом Брячиславичем особо не прервались, ак Пересвет, сын Святомира, поколь проспался, Князю Краевому лико поправил, да за того взялся, на постой его сопроводив. Да и нынче, ежели бы не возврат Белотура Всеволодича, Князя Лешьего, с едой и платью, они бы из Гранинграда, Камьградом именуемым ноне, не выбрались. Зане инуде и свадьбы множились, и песни зарождались, жизнь яскрой градской разрывы остатние в лесах и на Бурной зашивала, да онде костры не погасали. И о том, Святозар Святославич Князю Краевому решил напомнить.

– Ядель! – крикнул тот чрез холм, да ответа не дождавшись, добавил: «Семо подь!»

– Вскую?

– Подь, я сказал.

И она подошла.

Часть 8

Супротив брата старшего, нехай, и не родного, да с льёна с ней играющего, выступить Ядельрава не могла, да и смысла в сём она не зрела. Святозар Святославич в любом случае по-своему бы поступил, инно она отказалась, тот и на плечо закинуть силился али, сего паче, и за власы дотащить тщился, ежели его разозлить, и янытысь, сказанного брат нидеже не воплощал, но не раз подобно грозился, и однова ажно в корыто её окунул, а засим инде топил ещё, покамест она пред ним не повинились. И древле то случилось, да вкус воды мыльной, травами сдобренной, Ядельрава до сих пор на языке ощущала, егда тот к ней обращался грозно.

Одначе она его любила. Святозар Святославич с ними и на речку не чурался ходить и бросать их вызывался, поколь Твердислав Брячиславич с братом молодшим обождать её и сестёр просили, адно на пожар, да по подземным ходам детинца на брег другой, торговый, с ними бегал, покамо пришлые торг с лодий множили. Да оплеуху за то от Марева, сына Белогора, на себя брал. Брат молодшой же, поперёк, их с сёстрами сдавал вечно, а Святозар Святославич ему месть на то, изощрённую, придумывал да показательно её воплощал. И в целом безобидную, но смешную. Посему Ядельрава и улыбку сдержать не сумела, буде тот присно на её замечание хладно отвёл.

– А сразу ак нельзя было? – сплюнул Белотур Всеволодич, Князь удела Лешьего, кой дотоль дочь княжью умасливал да пояснял, иже сызнова полог разрывать и возводить оный – тлетворно, оттоже Белый терем, энный на постое стоял, в то и вовлечься ратовал.

Обаче не ладила Ядельрава Князю Лешьему правду сказать, эк не ладила до зова брата старшего с места сдвинуться. Уйти ей с предхолмья хотелось, а желательно сбежать и лихо, да як, воеже очи её Святосева Святовидича кольми не зрели. Она, ияк, себя дурой выставила, а сделать по-иному не дюжила. Её ж, опосля дружины спорой уезда, да ведьм сборов, с братом молодшим во главе, сны, осквернённые, покоя всякого лишили. И разумела она, почто Градимир Ростиславич в Краевой удел поехал, и знала она, яко ничуть и ни с кем онде не ключится: и от витязей Горных то выведала, и от Святодора Святорадича, Князя Жарьего, еликий чрез Межречник тожде проезжал, сё подтвердила, ан беспокойство её не покидало. Всё снилось ей, инно Святосев Святовидич в водах чёрных захлёбывается, эк токмо вежды Ядельрава прикрывала, эт то и глядела, а егда ела, то точно гниль, усмотренную, снедала. Понеже и спать она не стремилась, и яства пробовать не жаждала. Боялась тот ужас изнову испытать. Одначе и подспорье в сём имелось: суженая Святосева Святовидича подле него находилась, и не кая-то, а ведьмой окликаемая, отонудуже, до остатнего, дочь княжья и уверялась, иже та, ужли яво, его вытащит да подсобит тому. Но не терпела Чернаву Ядельрава, да на силу её не полагалась, и не из-за Князя Краевого, коего с первь взгляда полюбила, а из-за княжества Великого Роского, и угрозы ему представляемой, на прихоти зиждимой.

Не нарочито, да следом пожара одного, дочь княжья беседу Чернавы с волхвом из братства Белого различила. И не слышала ничуть Ядельрава, ан то её смутило. Ведь не выносили ведьмы выходцев из терема Святого, инда тех, кто чин подмастерья носил, а те, в свой чред, ведьм не жаловали. В сути войну они меж друг другом вели, в энной Белый терем побеждал, понеже коном и людьми почитался. И Чернава – ведьмой, яко веды сызмальства притворяла, да среди тех росла, коренилась, а не девой, иже в детинце родилась, являлась, кою Чернира искусам обучать почала, эк Ядельраву али иц ей подобных. У ведьмы пришлой и руда от отца и матери ведовская в жилах текла, а та, за века розни, ужотко на гниль и муку без стремени воли откликалась, да супротив волхвов подымалась. Ак кровь опасность в них хранящуюся ощущала. А говор обоюдный – он же вязь, оттоде скверну и плеснедь вручал. Поелику и обязался толк вздох ведьмин украсть али кашель вызвать, ан Чернава смеялась, волхва за пясть держала, буде, казалось, и касание к тому ей язвы страшнейшие на коже сулило.

И чернь, и кровь от Святодела Ядельрава чувствовала, а та ведьмой не народилась. Её и дрожь втагода дикая проняла, зане она ижна зенкам своим не поверила. Помыслила, иже не чуяла нияко Чернава, бо Белояр Мстиславич покамо четвьртъ ведьм в их дом привёл, глаголил, иже малость тем уёмы волхвы повредили. Но и тем дочь Ростислава, сына Третьяка, оправдать деяния пришлой ведьмы не спешила. Ибо осязала Чернава гнусь иль не осязала, она же не ослепла, и по одеяниям белым угадывала, кто пред ней стоит, и сей то – кто, иже её и сестёр ведьм умертвить пред ней пытался, да Белояр Мстиславич, коему в деянии его помешал. И одна точию дума её ниже посетила, понеже не проследив за теми, а в клети уйдя, Ядельрава оставить то не тщилась: яко суженого Чернава за руку при ней держала, вестимо, онде и скверна её тронуть не ратовала. Чернира, жена Марева, сына Белогора, её мастерица, о том подозрения высказывала и просила иц внимательней к пришлым отнестись, и коли яво, известить али мужа её. Обаче яко дружница, яко терем княжий разумели, иже Чернава Святосеву Святовидичу предначертана, зане и тот домысел Ядельрава отмела. А засим, смуте, в довесок, и брат её молодшой выражаться о том, иже у него с теремом Белым не ладиться, почал. Срывалось у него яво-то, вылазки их с братьями кие-то, народом и прошениями тех вызванные, в сторону волхованства уконенного направленные, нехай, то токмо небылицы, эк глаголил Святополк, сын Святомира, и числились. «Одначе зело уж чисто, – Градимир Ростиславич ему отводил, – инно они знали». И ложь брат молодшой Ядельравы добротно улавливал, и ту не чествовал, она покой его изводила. Ан под давлением Посадника Унчьего, он, по концу, сдавался, оговором, бучу племенем поднятую, окликая.

Исто, Градимир Ростиславич сдержанно и хладно к волхованству относился, считал, иже и те, духовенство, воплощая, общине надобились, и польза от тех вред ими же наносимый перекрывала. Точию на их же вехи им указывать и требовалось, идеже те забываться думали. А супротив, они и вымирали ужотко, дружине и рези кольми не доставляя, эк во время Марева аль Ростислава, да и селения ведовые остатние сгинули, ак и тропы все вдоль и поперёк перехоженными лежали. И не силился Градимир Ростиславич, эк Князь Великий, судить то, якого в глаза не видел. Коли узрел – главы бы снёс, а инако, да без тверди, лиходейство множить он не собирался.

И понимала Ядельрава песнь брата младшего, и инда правильной её считала, да и, вестимо, с яго стременем мене Святому братству от того не доставалось, обрат, он их коны хорошо ведал, и ими же тех душил. Обаче и их существование Ядельраве претило. И не понеже та ведам у Черниры обучалась али Марева, сына Белогора, эк отца, слухом слушала, да не понеже Белояра Мстиславича со Святозаром Святославичем в искусах их донимала, али оттоль, яко скверну и плеснедь в каждом волхве различала, того и в люде она ворох и на пожаре, и на торге глядела, а поелику те брата ею любимого убить пытались. И ненависть их к Градимиру Ростиславичу, ажно за улыбками, с кругами не сходила, а точию росла. Она сё видела и беспокоилась. Зане и на каждый говор о Белом братстве Ядельрава откликалась, беды очередной страшилась, ибо и к Чернаве пригляделась.

И нехай, тверди у неё по исходу не наличествовало, да, эк не искалось Чернавы в детинце, эт засим у Градимира Ростиславича иже-то рушилось, идеже не ак, эк он мнил, шло, а Ядельрава инуде и след черни али плеснеди читала, да ведьмы пришлой мощь узнавала. И третии аких случаев ей, дочери Ростислава, хватило, иже опасность в огне и воде проверить, в своих догадках убедиться, да Чернаву на том убить возжелать. И в щепке она братом родным жертвовать не собиралась, да Пересвет, сын Святомира, ей ведьму пришлую отравить не дал.

Тысячник Унчий её не раз и дондеже за руку ловил, да третии дружинников извести она подобно сумела, и исто, опосля всех выяснений Градимиром Ростиславичем и братьями её не рудными устроенными, права оказалась, а криков и брани разведено дотоль, столь было, иже чудилось ей, яко она не предателей сгубила, ан страшное совершила. На том Ядельрава инда брату младшему умертвить её предлагала, инно кон ему сулил, коли тот его як волновал. Обаче видя, иже ни на миг в свершенном сестра его не раскаивалась, и содеянное не скрывала, ак тем ещё и гордилась, Градимир Ростиславич ажно слог с ней глаголить перестал, толковать он быт ей устал, да в клетях запер. А убо и затвор Ядельраву не стеснял, надзором дружину личную к ней приставил, поелику Пересвет, сын Святомира, её и прервал.

Убедил инуде Тысячник Унчий дочь княжью в том, иже они сами разберутся, и она им время дала. А егда то вышло, к ней Белояра Мстиславича направили. И до одури Ядельрава брата старшего боялась, он её, ей грезилось, насквозь глядит, оттоде и выслушала. А Князь Горный объяснил происходящее спокойно, уверил в том, иже меры витязями надобные предприняты, затеи описал, да роль Чернавы в них определил. Ан и то не подействовало, лютовала Ядельрава громко, голосу разума, ратному, не внимая. «Втагода пред Святорадой, сама винись, ежели ту убьёшь», – отрезал Князь Горный порожно. – «Никто же не запрещает – твоя воля и решение. Обаче веду первь в голове держи да помни, иже егда один суженый умирает, то втор за ним ступает, ниэк ино». И не верила в ответвление первь веды Ядельрава, не хотела, поелику супротив высказалась. Ан по-прежнему из себя не выходил Белояр Мстиславич, токмо смеялся: «От и посмотрим. Потешно всяко будет». Янытысь, и ругалась дочь младшая длинно, да опосля внутри на слова брошенные гневалась, сомнения её, на сказе зиждимые, одолели, оттоже охолонилась она. Смерти же Князю Краевому не слала, любила.

Она в признание его поверила, нехай, и в те поры защитить себя, эк дюжила, от боли пыталась, да от той оградить, а равно выкинуть речь Святосева Святовидича ей в клетях ночью произнесенную из главы Ядельрава не могла. За глупость посему себя попрекала, ведала же, яким сиё обернётся, оттоль и Тысячнику Унчьему отказала, ан едино – тому духом потакала. И поелику то, иже она и до откровения Святосева Святовидича, по нему томилась, оттоже и брата младшего уговорила яго в дружину взять, инно токмо его у них в тереме приклонённым увидела, ак весь мир и позабыла. А онде и власы ещё короткие, экие в волхованстве коном принимались, он носил, да те ей почвой Роской дождём в льён удобренной при взгляде мерещились. И не в клетях она, на лавке, подле Градимира Ростиславича с братьями и сёстрами находилась, пришлого слушая, а в поле незасеянном да вспаханном, идеже точию небо простор воли открывало, да стёжки от туров и лошадей стены не подпирали. И егда тот глаза поднял, она в болоте его утонула, чуть сердце не утратив. Впервь Ядельрава увидела, эк топь зелёная, грязная и неприветливая цвести ладила, бутонами разными, да яскрами жаркими, иже и звезды, и огонь пред той яркостью меркли, а сами цветы от красок пёстрых, казалось, уязвились бы, яко сё усмотрели. Обаче её, яго силой крепкой каменной добило: ни винился Святосев Святовидич, ни просил, а сказывал, да як, иже и скала бы древняя разрушилась от выдалбливания слога каждого в чертоге произнесённого, и верила Ядельрава, яко и откажи ему брат её младший, он лично бы землю собой поднял. Она восхитилась, и восхищения сего не скрывала, да доброта и чистота его за горой прочной таившееся, её полюбить его заставила.

Ядельрава тому и противиться не желала, впервь же акие чувства испытала. И множно якого засим она притворить в сторону Святосева Святовидича оттоде пробовала, и Берзадрага, сестра её срединная, ей в том дурно подсобляла. Одначе эк не старалась дочь младшая княжья, эт ничуть у неё не выходило. Не смотрел воин роский в её сторону, и отклика ально не даровал, отонудуже она и надёжу на взаимность отпустила, да потуги глухие бросила, лишь слабость свою берегла. Ан тут он пришёл, Тысячником став, разбудил и сказал то, иже она услышать выну мечтала.

Обаче всё в ту ночь неверно сплелось. Святосев Святовидич и про побег глаголил, и хмелем от него несло, они ж с братьями празднество закатили, а она в нательной рубахе лежала, по сути, нагой, понять песни его несвязные пытаясь, поелику трье дня из дома Дубовеи не выходила, сон не глядела, да сестру старшую охолоняла, робям её еду готовила, покамест та от слёз нескончаемых издыхала. Втор мужа же Дубовея из дома выгнала, понеже о суженой его прознала, хотя тот с ней и с детьми от союза первь быть обещался, невзирая на нити судьбой определённые. Ан видела же, Дубовея, эк супружник на другую смотрел, да знала, иже и та его любила, тожде. Искусам же, едино с Берзадрагой и Ядельравой, обучалась, посему супротив обещанному на плоской и поступила, не томилась же, да эк надобно по конам воплотила, убо и капли роняла.

И переживания те Ядельрава не токмо глазами и слухом глядела, а на себе ощущала, и каждое отзывалось в ней, паче еды присной. Да як, иже егда Святосев Святовидич ей в любви признался, она страх лютый испытала. В истоке, ужотко засим различила, яко тверди от него хотела ведь тот ниэк ни поведением, ни речами в привязанности к ней дотоль не сознавался, сё инда Берзадрага судила, и о нём Ядельраву забыть просила. Ан втагода ужас резь грядущую породил, и не хотела дочь княжья того, якого сестра её старшая проживать, оттоже схорониться отказом от боли мнимой удумала, наказав, иже Святосев Святовидич суженую свою сгубит, в сердце иной признаваясь.

Поутру точию очнулась, покамо уразумела, яко сделала. Про себя же глаголала, ибо наново Святосева Святовидича ждать принялась, его ально искала, ан он не явился, и она его не встретила, а опосля и шепотки пошли, экие дочь младшая княжья предвестила: Чернава наречённой того оказалась. Следом к Ядельраве Тысячник Унчий, исто, приходил, высказывался: «Я с ней не буду». И на рок сплетённый плевал: «Я тебя люблю, и подле тебя точию себя и зрю». Обаче в чувствах Дубовеи, Ядельрава опасения именные ещё онуде считала. Втор муж сестрице едино в любви пылкой клялся, и дети у них не по обещанию, а по страсти дикой, народились, да спустя трье круга огонь сей пламенный потух, инда дыма от него не осталось. И сё – Дубовея ещё при знакомстве их первь, да в открытии мужа, углядела, и яко не суженые они, распознала, да равно с ним на плоскую пошла, руку в его вложила. Ибо и ревела сестра старшая от осознания сего пуще, дурой бранилась, а Чернира, мастерица их, её предупреждала.

И ведала Ядельрава, иже живьём себя погубит: поне день с ним в счастье да её убьёт, и далече вековать она не сдюжит, погани наглотается и сойдёт, инно Дубовея не поступит, обоих исказит. Поелику и Святосева Святовидича в его бреши уличила, а тот ужотко и словам её не препятствовал. «Судьбу, видать, принял», – она рассудила. Да отпустила. На него лишь изредка смотрела, огулом с братьями и сёстрами его в Краевой удел проводила, инда одеяние ему, эк родич Великого Князя даровала, а не оттоже, иже лично сего желала. Не подивилась Ядельрава, и егда Святосев Святовидич Чернаву с собой не позвал, мнила обещание ей, дочери княжьей, ниспосланное он хранил. Во всяк, яким утешалась. И приезжал засим Князь Краевой в их удел Унчий, и в дружнице оставался, пиры плясал и охоту чествовал, да ничуть у них с ведьмой пришлой не ладилось. Эк Чернава усугубила, к терему Белому припала, витязям навредить удумала. В оном-то и беседа Белояром Мстиславичем початая, в голове вечно прокручиваемая, яво руки Ядельраве связала, просвет обрела.

За суженых, инно скверна не старалась, тех разводя, рок впрягался, да сызнова им случай рождал двоих объединяющий. И мыслили те равно, и ощущали, одно воплощая, и сё то наречённым подсобляло, ан Чернава со Святосевом Святовидичем эк в разные стороны глядели, противоположное притворяли. И рассуждала Ядельрава, иже из-за неё сё, да клятвы глухой. Князь Краевой же её, покамо в тереме встречал, ажно не здоровался, а дюжил и развернуться иной дорогой пойти, а буде она к нему обращалась, ально чрез зубы речь отводил. Исто, корился за слог брошенный. Отонудуже подсобить двоим дочь княжья кончила, втайне Пересвета, сына Святомира, за остановку свою бологодаря, поелику она же, эк присно, с предателями рассудила, аще сама виноватой оказалась. Исправить Ядельрава то захотела, понеже с Чернавой о происходящем заговорила.

А ведьма пришлая в поступках своих и проблемы не зрела, глаголала, иже: «Святодор Святорадич али Святополк, сын Святомира едино же волхвами недеже нарекались, да ноне они и почёт чествуют, почто втагода и те, акими же, в зерне, быть не ратуют?»

И по простоте душевной Ядельрава решила, иже Чернава Белый терем коим-то ей неведомым образом очистить вздумала, воеже Святосева Святовидича стать достойной, эк дочь княжья негда, ибо в песнях ведьмы и правда зиждилась, и не все в Белом тереме меча на вые требовали, эк не все, инно её братья, по земле ступали. Те, её любимые, и от веры своей отреклись, да в той укор и гнусь смотрели, и убивать на сей почве не стремились, мир грезили восстановить, путь свой избрав и вехам навязанным не потворствуя, ан на оном, с коим Чернава на пожаре глаголила, супротив, гниль тяжёлая лежала, энная не Рось защитить мнила, аз ту разбередить и кольми себе утащить, тщилась. И Ядельрава то ведьме втолковать пыталась, да подсобить в её деяниях алкала, обаче на том лишь обвинение в зависти получила. И не вникла дочь княжья, к якому Чернава ей сё бросила, инда у Пересвета, сына Святомира, ниже то вопрошала, а он, иже присно ей отвёл, яко на плеснедь Ядельрава и думу свою не обращала, да указал, иже ведьма внимание и жизнь любила, посему и шкуру старушечью, эк сёстры её, травницы, не носила, и посему же она и слог не точию с теремом Белым молвила, но и с дружинниками, с коими и сестры её глаголить не норовили. «Як, и токмо як, Чернава себя целостной различала, да як жила».

И мыслила Ядельрава, иже то из-за уёма треснутого, кой и скверну, и муку привечал, оттоле и тянулась Чернава к воле мужьей, да ак себя сшить надеялась, оттоле и со Святосевом Святовидичем она не миловалась. Разбить же стан её Князь Краевой силой своей не дюжинной бесповоротно ладил, а она – жена, и ведьма, угрозу в предречённом осязала, да понеже и к себе не подпускала. И он в ней чернь, эк суженый чувствовал, да часть смрада от неё перенимал, зане спасти желал, очистить порывался, а остатнего точию чрез настил и волю его острую, в меч сплетённую, уд направленную, достичь и возможно было. Ан при встрече их, Святосев Святовидич гниль из Чернавы забирал, и та в нём власть обретала, и ощущала то ужотко ведьма, и ярко, да оттоде в ужасе и бежала, бо и не спорилось у них ничуть. В довесок, обещание Князя Краевого прерывало. И вызволить Чернаву Ядельрава из круга сего замкнутого захотела, нехай, наперво и о княжестве, и о Святосеве Святовидиче беспокоилась, одначе и ведьму пришлую бросить она уде не могла. Поелику и суд Чернаве притворила, яко выбор естеству отвечающий, та, наконец, совершила, да гнусь и плеснедь прогнала, вестимо, и яскра её того жаждала, а, знамо, и она.

Да замысел Ядельравы отрадой для всех не обернулся: ни Князя Краевого, а скверну Чернава избрала. Спервь и не поняла ничуть дочь княжья, у Черниры, мастерицы её, о деяниях своих уточнила, да та суд судом определила и решение ведьмы истиной нарекла. Бо паки Ядельрава суд притворила, и изнову Чернава из двоимых путей чёрный, но не заветный, и не яскре отвечающий, предпочла. Ияк, засим трье раза. Яко остановилась Ядельрава, в замешательстве прибывая, у Пересвета, сына Святомира, то переспросила, а следом и Белояру Мстиславичу усму направила. И оба брата её любимых ответ мастерицы подтвердили, болого Святозар Святославич в Унчий удел поохотиться заехал, и ужотко он Ядельраве сест суд, совместный, воплотить подсобил.

Ан и тот всходов не дал. Князь Озёрный на сё ещё брезгливо отвёл, иже ведьма, в естестве, ак и желала да по желанию своему поступала. Наказал, елико старший, скупо, воеже Ядельрава тем чело не забивала. Но она не могла. И виноватой себя ощущала, и руку протянуть желала и не разумела, елико человек в смраде существовать силился отрадно. Оттоде ижна веду брату припомнила, сказав, яко яскра искажённой нибуде не плелась и не наличествовала. И суть, она же – Чернава, а не явое-то отдельное, душе своей втагода противоречила, убо и за гранью Ядельрава твердь природы слышала. «От именно», – точию и добавил Святозар Святославич.

Дочь княжья на том себя глухой возомнила, подумала, яко не ведьма, аки Святосев Святовидич ею бесперечь убеждал, ан с судами не окончила. В исступление впала, зане душа Чернавы к ней и во снах приходила. И, по сути, год дочь младшая непрекращающийся ведьме воплотила, покамест у той, от выборов ею очернённых, уём не треснул.

И диво сиё то, егда озеро Лодьевское из брегов вышло, да до моря Сверного дотянулось, селения на пути встречающие под водой хороня, а то оторопь и дикая. Елико скверны и гнили Ядельрава ни в одном человеке не зрела, ни в одном волхве, инда на поле брани она того не глядела. Из корыта, лопнувшего, от игр их со Святозаром Святославичем и то мене воды на землю выкатилось, а тут весь детинец и Межречник накрыло. Да Ядельрава, то, яко ей братья донести пытались, поняла. Чернава ведьмой нидеже не была, она искажённой уродилась. И не ведала дочь княжья от появления то, али приобретённое оно, одначе все деяния и речи у нее на место встали.

Часть 9

Чернира, егда четвьртъ пришлых ведьм в подмастерья взяла, травницами сделала, каждый день тех едва ли не розгами, песнями хулительными, хлестала, молвила, иже те не ведали ничуть, да тоже ничуть и не умели, и яко делали они досель, она не внимала. Ан притворяли наказанное ведьмы пришлые, и послушно, дочь княжья то ощущала, а мастерице её – едино – не нравилось. Ижна вспыхивала та, иже и Ядельрава, дочь Ростислава, паче ведьма, яким они, матерью Марева обученные, от ведунов и ведьм рождённые. Сетовала и на старших: овамо те смотрели, а поколь уста Чернава открыть вперерез решила, и, вестимо, заслужено, дочь княжья считала, понеже волей Чернира на ведьм довлела нарочито, то мастерица пришлых в Белый терем сдать пообещалась. Ещё и насилия в красках тем описала, да акие, иже Марев, сын Белогора, её в пытках словесных остановил. Ядельраве опосля круг ужасы произнесённые снились, а Берзадрага с Дубовеей от искус отреклись.

И не толковала дочь младшая княжья, откель мастерица як к пришлым несправедлива. Исто, ведьмой же по земле ступала и мощной. Её ажно братья старшие молча слушали, а младшие – с бологовением, слога и думы поперёк не имея, а волхованство дом их с Маревом тропами обходили, и, нехай, неудобным и длинным им то представлялось, обаче гибли те волхвы, по водам разным, кои мимо чертога их стёжку срезали. И многажды Чернира говорила: «Ежели путь – укорачиваешь, знамо, и жизнь». Проклинала она терем Белый, от души и ежеденно, и того не чуралась, и на пожаре высказываться не стеснялась, али гончара коего ни будь за вихры оттаскать силилась, а народ её всяко любил. Весь стол-град удела Унчьего на неё же опирался, понеже единственной повитухой она являлась. Иные же роды волхованство по грамотам принимало, а Чернира и плать не брала, и дети, и жёны от рук её выживали, посему люд её восхвалял. Ан и она старела, бо и ведьм пришлых обучать взялась. И мнила Ядельрава, иже Чернира того не хотела, яко и лютовала.

Обаче скверну ликозрея, Межречник вместо облаков накрывшую, дочь княжья то, яко в думе мастерице предъявляла, да в явом тайно ту попрекала, конным назвала. Ярилась же дотоль Ядельрава, не разумела она, поелику Чернира на волю ведьм пришлых давила, инось, нельзя на чужую власть посягать было. Та веда гранённая, опасная, она и отразить ведающего дюжила, онде и гниль выну ждала, да искажённые её присно воплощали, воеже выжить: силы своей же не имели, да як они существовать точию и тщились. Ан тут, отражёнными, в дом к Чернире ведьмы приходили, и егда та им искусы показывала, раскрывалась, иже ужотко они на мощь её и покой посягали, зане и не ладила мастерица по-иному поступить, от себя, в корне, и кусок пришлым оторвать, не давая, да кто хозяйка им показывая, ибо те и скулили. И власть искажённую чувствуя, от треснувшего сосуда исходящего, Ядельрава думала, иво: «Мало, да не пагубно мастерица пришлых хлестала, буде гнусь сокрытую глядела, отравить ей тех надобилось, а не жалеть».

Дочь княжья на её месте як бы и поступила да досель того не осязала, и не видела. А ведь с ведьмами и слово делила: всё у них об искусах да житье узнавала, любопытствовала шибко, инако мастерицу их ругая, заступалась. И Чернава бесперечь ей дружбу в том составляла и ворох сказывала, и в заветы посвящала, понеже она с ней и речь завести не боялась. И эк и в остатнюю их беседу, ак и в другие, ведьма пришлая могла и суждение именное изменить, да в корне. Яко луну назад та защищала кроваво, спустя – выбрасывала и глаголала, иже сего и не произносила ально. Али Ядельраву уличала в том, в яком та вязи со сказанным не глядела. И её единственную дочь княжья из четвьртъ травниц не читала. В тех третии и чернь, и плеснедь имелись, впрочем, эк и у всех, эк и у неё, ан те, коли раз сказали, як того и придерживались, а Чернава, то наряды, то поведение меняла, точно напев в ходе пения чредовала, иво Ядельрава и не мыслила, иже та хотела и о явом грезила. Инно дар той на торге выбирая, запнулась.

Чернара – камь аль древесину тяжёлую любила, да большую и основательную, лично из неё иже-то творила; Чернона – плать, да лоскуты той яркие, не кажинные, и ак она те сшивала, яко красиво и не пёстро получалось, а Черниса, нехай, и говорила о том, яво металл и ками драгоценные привечала, и адно те носила, да зенки у неё от украс расписных ширились. Ижно видела Ядельрава, инно та на земле узоры подобные воплощала, ан отонудуже Черниса сё скрывала, она не внимала. Супротив Чернава: изнову кость чествовала, засим тясмы вязанные, а опосля нити камьями украшенные, нося притом повязки, ажно не расшитые али перечисленное огулом, да с одеянием в четвьр. И то Ядельраву в замешательство приводило: ни с кем она аких проблем не зрела, хотя напервь, ещё о дарах той веяла, а ниже, минуя круги, совсем запуталась.

В Чернаве эк единого человека не существовало, разные зиждились. И, янытысь, по себе Ядельрава отмеряла, поелику того мироощущения не понимала, ан признавала, иже вкус и меняться дюжил. Да не як уж и зело! И не споро, без случая в душу запавшего. Ей, от, в детстве плетения плотные нравились. Она в них защиту осязала, опосля нападений на терем постоянных. А буде повзрослела, пристрастия, в вышивке её тугой отражения свои нашли, понеже и расшивала дочь княжья одеяния брата младшего, еже те его хранили. И не вотолы и рубахи сё в конце наличествовали, а стены крепкие, эк вязи ей первь полюбившиеся. Обаче Ядельрава и сё в Чернаве принимала, та же странное, инако бессвязное и друг другу противоречащие о жизни минувшей сказывала, и авось, ибо не желала и молвить. Она то учитывала, ан в скверне другое углядела.

Исходил, трескался сосуд, кой кости воспевал, и камни в тех вставленные, и мнила Ядельрава, иже на её очах и Чернава сойдёт, эк втор волной стол-град сшибло. Другой, не дикой и не лютой, но тугой и плотной. Та и не сносила на своём пути избы и деревья, а душила, эк клещи в льён в кожу, основательно впивалась. Яко чуть не задохнулась Ядельрава, одначе у неё и выучка равная значилась. Егда Чернира ей веды пояснять почала, дочь княжья ночами дышать не норовила, убо память в ней просыпалась, и ни жизней прошлых, и ни крови спящей, а страхов теперешних, кои позабыть она стремилась.

Ядельрава втагода и кругов толком не зрела, егда на терем напали, Берзадрагу с Дубовеей похитили, аз её во сне умертвить пытались. И тожно она впервь убила, болого с ножами отец им спать нарекал, да её телом пришлого придавило, яко вздохнуть не могла, и чуть в крови того не захлебнулась. Ей то нескончаемым, казалось, Ядельрава, ияк, перепугалась, да иже сделала, не вняла, порожно прекратить то хотела. И сердце бешеное, и крик украденный, то она раз за разом переживала, и всё её веды старые вспомнить заставили: эк не спала Ядельрава, а на грани прибывала, смотрела, эк её в разность от сестёр не приметили, а засим, запах хмеля, говор и злость резко вспыхнувшую, она различила, да идеже лико ей пóдухом накрыли, и та в стан вернулась, и инно чрез воду плотную удар наносила. Оттоль и от искусов она просыпалась, и ниже спать не ломила. Да сё минувшее, пережитое, поелику спокойно и отвела то Ядельрава, да силу свою узнала.

Её, ияк, бередило, эко втор уём у единого человека, быть может, а тут ещё и иным осознанием добило. Отонудуже разозлилась Ядельрава и зело. А онде и третии, и пят сосуды на её глазах лопнули, и миг сё заняло, да ей самой осьмица понадобилась, иже увиденное развязать. И не ведала она всех дев, кои в уёмах треснутых томились, а неких и знавала. И Чернара онуде присутствовала, и Черниса, адно Черноне, коя и слога злого сказать никому не тщилась, досталось. И за себя Ядельрава не гневалась, отколь не ведая, а от наличие Берзадраги грань дочери младшей снесло. Она яскру Чернавы достала, да в ничто ту стерла.

И одно дело человека умертвить, точию плоть хоронишь, а другое – душу. Та ужотко и не переродиться кольми, да нидеже её не будет. И, нехай, помнила Ядельрава, эк убийцу сгубила, да всё же то от того, буде она первь предателя отравила, сие отличалось. Она на гибель нарочитую длинно не решалась, и янытысь, знала, иже витязь угрозу княжеству представлял, ан откладывала. Её и трясло, и оторопь стан ковала, да убеждала она себя в том, иже верно поступала. Инда длань её дёрнулась, егда она дружиннику в хмель отраву подмешала, и длинно с той чарой дочь княжья ходила, оправдать предателя пыталась, супротив нежелание в поры Ростислава возвращаться её подстёгивало. Ядельрава и смерти витязя не видела, яд же неспорый приготовила и закляла тот вдобавок, дабы он подействовал токмо при намерении брата её молодшего и Рось сгубить, да осознание совершаемого полностью. На волю случая сиречь понадеялась, да тело следом сожгли. И опосля убийства притворенные, ей мене рези и смятений не доставляли, себя же со стороны зрела, а с Чернавой Ядельрава и доли не поразмыслила: жаждала, иже та захлёбывалась, эк она негда, раз ей сила её понадобилась, да эк Берзадрага, коя захворала шибко, и кашлем посему давилась да от боли кричала жуткой.

Но ничуть у неё не получилось, убо яскры в стане Чернавы не присутствовало, и с кем досель Ядельрава глаголила, она не разумела. Её словами брата любимого Озёрного ижно накрыло, она те и бесперечь в главе прокручивала, поелику слышала та и просьбы, и мольбы, и ломоту от яскры идущей ощущала, то инно пытка наяву непрекращающаяся, ей грезилось, воплощалась, зане Ядельрава и отпустить подсобь не силилась. Она же, аще себя попрекать прекратила, да в том, яко не ведьма уличать закончила, подумала, иже Святозар Святославич имел в речи то, яво скверны в сосуде Чернавы сонмище, и ведьма за чернью душу свою не слышала, понеже и откликнуться яскре не ладила. И не внимала сего Ядельрава, оттоде суд душу оголял и ту супротив гнили ставил, обаче сё искусы, в истоке – веды, а то знания, но не коны али воды, да и Чернира многажды повторяла, иже один случай нидеже втору вровень не стоял, люди же разные. И токмо искажённые стремились по порядку жить, да не мыслить, бо индно рассуждение созиданием являлось, а они того не дюжили, зане воли не имели.

И да, основа в ведах хранилась: воеже рожь взошла, ту засеять сначала стоило, ан инно почву вспахать, да на кой глубине зерно вложить, и елико питания земле надобилось, того точию думой и достигали. А искажённые на всех полях вне зависимости от каменистости, почвы предназначения, и разности, мало того, иже одно зерно вкладывали, ак ещё и вспахивали земь едино, и поливали на солнце и дожди не взирая, оттоле им як по кону положено. И разумно, иже идеже яко-то взошло, идеже – редко, а идеже ничуть и не выросло. Одначе и в сём, горе-сеятели веду попрекали, нежели себя, и не понимали, яко сие они не подумали.

Отто и рассуждала над увиденным длинно Ядельрава, да знала, иже инако человек за гнилью душу свою различить не мог, ибо та и уснуть тщилась, да слова Святозара Святославича другое означали. С Ядельравой сама скверна разговаривала, уёмами разными, властью и мощью чужой наполненной, оттоде и менялись як песни Чернавы, и взмахи, и поступь, а убеждения инно не рушились, отмахивались. В корне с частью воли, украденной, дочь княжья беседила, и её осязала. Ей ажно помыслилось, иже та власть в Чернаве о помощи её просила, и Ядельрава той подсобить норовила. Да горечь и слёзы вкусила, задним умом же сознавала, яко часть силы – не душа, а, знамо, та и глаголить, и желать не волилась, и сё чернь на желании поддержать и уберечь других дочери княжьей сплетала, а она ещё оправдаться старалась.

Недеже Ядельрава не судила никого плохо, ально тех, кто за спиной её поносил, выну считала, иже она в том виновата, поелику задела, а другой – защищался. На обиду обидой отвечал, да ударить похлеще норовил, яво и она ломоту его испытала. И твердь у каждого наличествовала, и рана схороненная, кою Ядельрава и оголить ненароком ратовала. Аз тут: разумела Чернава, иже силу иную присваивала, и не из-за борьбы внутренней, на недуге взращённой, а посему ей то нравилось. Ведьма пришлая судила, яко зримое лучше, и себе забирала. Зова совести, не чувствуя, али противоречия глубинного, и знала она, иже то стороннее среди, а всё равно своим нарекала. Гордилась, восхвалялась. И воровство на Роси, едино с ведовством, смертью каралось. И не понимала сего мышления Ядельрава. Они же ведьмам все нужённое предоставили. И эк Чернава у родника, из коего пила, убивать ладила, егда адно на то искажённые не сподобились, убо внимали, яво засим себе воду портили, не воображала. Пришлые и за плать дружины жили, и еды им вдоволь давали, клети отвели, защитой окружили, и за то ничуть не требовали, еже акое зло получить. Ан разъедало Ядельраву в уме не положение ей чуждое, а веды. Явствовала же Чернава ведьмой, яко силы другого лишая, она и сгубить его может али хворобу на того наслать лютую, но, эк прежде, забирать мощь травница продолжала.

Ино случай с Берзадрагой её не остановил, да обнародование возможное. Втагода заболела не в утеху дочь срединная, да як, иже Чернира ничуть сделать не силилась, и немудрено, та же недуг присный высматривала. Инда Белояра Мстиславича в Межречник вызывали, яко он жизнь в болеющую вдохнул. Вестимо, Князь Горный Берзадрагу поднял, да братья гневались тихо, исток определить, пытаясь, и онде свезло. Вперерез найдя и главы же лишить ломили. Эк вдругорь в уёме сплетённом Ядельрава мощь сестры родной угадывала. И не толковала дочь младшая, иже ведьме пришлой в Берзадраге понадобилось, поелику скверна ни речи, ни желания чёткого не хранила. Точию: «Акой же стать», – Ядельрава различила, отонудуже и предполагала.

Красавицей же стол-град дочь срединную княжью нарекал. Она, аки Первь Княгиня Великая, Евглава, в молодости встала: и волосы длинные светлые солнечные носила, и очи тем вровень небесные, чистые, а ликом дюжила и красоту яблонь затмить. И очертания, выдающиеся, Берзадрага имела да в плясках те не скрывала, одеяниями токмо подчёркивала, оттоль и о руке её, и о сердце полдетинца грезило. Ан иное Ядельрава соотнесла. Инуде Чернава и молвить, эк Берзадрага почала, и нити, камями украшенные носить, платье токмо не меняя, но ально смех, Берзадраге принадлежал. Дочь младшая аж удивлялась, да нынче ками те припомнила. Равные, сестре её Лоддин, сын Лейка, Херсир Скандовский, с лодьей Барговской прислал. Лично высек, по обычаю старинному, Вегест говорил. Буде Чернавины по форме, подаренные повторяли.

И то Ядельрава с каждой вязью открывала, да инно узор недостающий заканчивала, ещё и себя попрекала. Она, вестимо, ведьм пришлых жалела. Убийство ж – не пир, отрады не доставляло, да и твердь брата Горного про уёмы их её печалиться заставила. И не выходили ведьмы из клетей по приезду, точию к Чернире. И с дружиной, словом, не перекидывались, онде токмо Пересвет, сын Святомира, с ведунами прибывал, а у брата её, Градимира, порожно те и попросить иже-то страшились. Ядельрава инуде за них говорила, в лес на сбор трав ведьм отвезти наказывала, посему им самим стебли срезать надобилось. Ан и сие токмо на кругу третии произошло, дотоль ажно у неё ведьмы ничуть не искали. Да и то, впервь Чернава за всех вопросила, буде дочь княжья их заботой отравила, остатним же, эк досель, неудобно делалось. И понимала Ядельрава их чувства, и инно в доме покоем не владеть тожде, поелику эк бесперечь к Великому Князю Белый терем захаживал, а ведьм от волхованства аж трясло. «Присно, поколь те тебя убить намеривались», – рассуждала Ядельрава. Понеже для травниц и старалась: и на торг для тех ходила, эк-то приободрить их пыталась, егда те ажно на пожар не глядели. И тут поняла дочь княжья, бо Чернава в отличие от других ведьм и кожей себя старушечьей не покрывала, и бо она за детинец выходила, и на пожар, и на торг, и бо она со всеми песни множила.

Прав оказался Пересвет, сын Святомира, брат её дорогой, Чернава внимание любила, да суперей в том не терпела. Все ведьмы же пришлые молодыми и красивыми коренились, правда, то, Ядельрава токмо на обучении у Черниры узнала, а як они той старухами и дотоль страшными виделись, иже и взирать на тех трудно было. Исто, и мастерица её тожде по стол-граду расхаживала, кожу почившего от стана дряхлого обрабатывала, ту эк лоскуты сшивала, одеянием прикрывала, и як с Маревом, сыном Белогора, гуляла. А Чернава обрат: и пред Князем Великим, и пред дружиной, покамо всех ведьм Белояр Мстиславич привёл, девкой подённой предстала, да ак опосля кожу та и не надела. Чернира, жена Марева, Ядельраве поясняла, иже: «Мало одно платье натянуть, яко старой притвориться, и ходить, и глаголить равно надобно, ак ещё и взгляд отводить бесперечь требовалось». И мнила Ядельрава, иже то из-за уёма повреждённого Чернава искусы на себя наносить не стремилась, ежели в одной точию шкуре тайна не крылась. В сути же то туман ненастоящий, да грань присная, энная и волей острой разбивалась. И сполагоря Чернава сестёр иных в том раскрыть страшилась, веху их разоблачить.

Морок же тот ведьмам от Белого братства хорониться позволял, они ими для продолжения рода искались, а старуха ни на кой ужотко тем не годилась, инда та веды воплощала, да сильные. И, нехай, охолоняла остатних ведьм пришлых Ядельрава, яко и они схрон могли не носить, зане тех Белый терем не тронет, у них же грамоты Великим Князем дарованные наличествовали, и те на службе у него числились. Да ни одна ведьма от прежней жизни не отказалась, боялась каждая шибко. Вдобавок они ни с кем в детинце и слово не молвили, за пределами клетей лекарских: дружинники же зело подозрительными слыли, а оттоль не терпели те, идеже им в очи не смотрели, а со шкурой, да на грань одной ногой ступив, глаза ведьм всяко бы правду обличили. Да и витязи от мужей кажинных не разнились, сплетни здорово множили, а то и до Белого терема дотянуться силилось, убо они и не решались. Обаче в дружнице и те воины имелись, кои суть ведьм разумели, подмастерья Белояра Мстиславича, энные с ним тех от Святоделов спасли. В поры нападения же на тех одеяний старушечьих не лежало, красоту и молодость они не прятали, и ведуны об образе их истинном ведали, посему те, эко и Пересвет, сын Святомира, в лекарских палатах засиживались: ведьм, иже тени своей пугались, на пожар звать не стеснялись, да развлекать тех приходили, сладости приносили. И токмо в те дни, егда ведуны в клети наведывались, Чернава в тереме оставалась, а в иные – по детинцу бродила.

И втагода на то внимание Ядельрава не обратила, она сонмище якого о ведьмах слышала, сего в народе не скрывали, да и не её то дело являлось, понеже дочь княжья о чуждом не рассуждала, своим занималась. Обаче силу, увиденную расплетая, она каждого из подмастерьев Белояра Мстиславича в вязи узрела, да и его, и друг её дорогих, ижна брата молодшого, кой с Чернавой и словом за всё время личным не обмолвился, да имена ведьм ненарочито путал. Оттоль в неистовство Ядельрава впала. Ально Святодела. Хотя, ей казалось, кого уж точно, но жалко той стало, он ведь онде, эк и иные дружинники, присутствовал. Да и к нему, эк ко всем, Чернава, елико к мужьям не относилась, индно за людей тех не держала. Ей те чествовать себя подсобляли, и точно схрон её составляли. А Ядельрава, глупая, считала, до мыслей об очищении братства Белого, да пользы для уёма плотского, иже ак та, ведьма, угрозы Черниры испугалась, яко солому подстелить заранее решила. На ту её думу, впрочем, Берзадрага натолкнула, и та ей, здравой показалась. Ан увиденного и испытанного дочь младшая княжья не ожидала, инно хитрый ум Берзадраги акое сопоставить бы не сдюжил, а та всяко Ядельраву остужала, людей в гнили упрекая.

И не силилась в то поверить дочь младшая, у неё в главе то не укладывалась. Братья её тожде же чувствовали, боль и резь ощущали, да поверх того, они твердь Роскою защищали, ворогу и стремя на ту направить не давали, а тех, эк камни красивые на брегах разных найденных, в ларь запасали, ещё и откалывали от тех, яко надобилось, да буде требуемо перебирали, лучшего выискивая, поколь те порожно разными зиждились.

И то Ядельрава Мареву, сыну Белогора, рассказала, поелику почто те ей надобились, поколь Чернава к мужьям, эк к плати относилась, она не внимала, точию дочь княжья углядела, иже они ей, аки дыхание, требовались, да и всё. И Чернира, мастерица её, то слушая, пояснила, иже яскра ак спастись недеже пыталась, посему эк суженый ту чернь отогнать ещё ратовал, и то в думе, инно наваждение, застряло, а убо уём ужотко душу не различал, искажённая ведьма свой порядок в подборе и зрела. Обаче Марев по-иному сё растолковал, да, эк человек иже Рось сберегал: «Любой муж, он защитник, и защищать будет. И, янытысь, нельзя меч, ежели не уд, на жену любую поднимать, да токмо в том случае, коли та беды твоей жене и детям не несёт. Супротив, и убить её льзя. И прав убийца будет. А коль у той муж имеется? Почто мужу с женой другого дела вести? Аще мысль её мужу втолковать можно, да того приструнить? Его то жена, ему с ней и разговор вести. Ужли выживет, вестимо. По сути, искажённая мужей между собой травит, да ак защиту осязает. А коли незамужняя ица, отмщения возжелает, як инда проклятие от искажённой с подсобью воли острой отскочит, точию за косы таскать и останется, да муж за неё ажно искажённый вступится. Оттоде в защите дело. Иже ты эк на пожаре нибуде не была, да мордобоя сего не окала?»

Часть 10

А Ядельрава на том днём многажды присутствовала и розни те глядела, идеже в обмене аще жёны не сошлись, да в обмане друг друга уличить, попытавшись, мужей своих звали, егда слова у тех кончались, они теми точно сражаться продолжали. А на сё ужотко и дружина прибегала, ругань разнимала, да всех четвьртъ, ужли тех не пуще находилось, гуляний следующих лишала. Пожар же не бесперечь на плоской разбивали, а точию в празднества по солнцу и земле считаемые, и притворялись те длинно, инако девятицу. И ижно ежели пред дружинниками, кои запрет изрекли, ерохвосты винились, тех обрат всяко не пускали, зато на грядущий пожар те уде прийти смели. А аще те, иже неправильно сделали, не понимали, то празднеств кольми и не плясали. Дружина же каждого в лико и по имени знавала, и будь то в стол-граде аль граде укреплённом, али селении подённом. И удача, буде ерохвост местным оказался, пришлых же разом опосля ругани подобной за стены выбрасывали, не разбирались.

И рассуждала Ядельрава, иже ничуть скверного в том, яко одна гниль другую сожрать пыталась, не зыбилось, да болого сонмище случаев она смотрела, и те не точию на пожаре же возникали, илонды и с кажинными происходили, отражёнными вызванные. И муж искажённый, и вправо, дюжил ице другой неприязнь за жену свою предъявить, адно супруга её не дождаться, али аще его не имелось, к родичам её не обратиться. Да и редко жена, егда с другой сцепилась, мужа названного отвлекала, понеде эк тот токмо разнять обоих и силился, да названную увести, но в драку жёнью не лез. Запрещалось сё мужьям, зане те дев и мощнее, и выше коренились, щелчком же убить тщились, и не токмо то дружинников касалось, а всякого. Кузнецы али косари авось мечом и не владели, да войны не вкушали, обаче ворогам и молотом, и косой могли главу снести споро не запыхавшись. Ибо признать дочери княжьей среди стоило, иже оставлять то негоже, убо инно и искажённый муж норовил бы деве присной мощью острой уём испортить.

И, нехай, Марев, сын Белогора, и убедил Ядельраву, яво Великий Князь и дружина о деяниях Чернавы явствовали, и действа надобные предприняли, и беспокоиться ей засим о неяком, да та к брату младшему пошла. Не верила она, иже они, витязями и ведунами являясь, измену, воровство и скверну простить ратовали, егда и кажинных жён на суд княжий за мень звали, да Белый терем в узде держали. Одначе Градимир Ростиславич подобно мастеру по мечу и ведам отвёл, посмеялся ещё, ведь проблемы в том и ально не улавливал. А Ядельрава распиналась и о том, иже Чернава всех исказить ладит, и о том, иже из мужей та силу пьёт, а те и захворать, и отразиться могут, а то следом и на терем, и на княжество тенью падёт, да о том, иже сё не выдумано и Берзадрага оттоль чуть не померла, она высказалась. Твердь у неё хранилась!

На сё Градимир Ростиславич точию вздохнул глубоко, да вернул буднично: «Берза сама виновата, Ядель. И то ей Белояр ужотко пояснил, и то она приняла, посему вдругорь и не болела паче, и на оном сей вопрос решён. А я, эк и коих ты окликнула, сказанное знаем, и не надобно из витязей и меня лудней и робей творить, кольми тебя лик видим, зане яко требуемо – воплотили, поелику и угрозы княжеству тобой обозначенной нынче не наличествует. Охолонись». Обаче разъярилась на бездействие Ядельрава, и брату прошлые опасности припомнила, и индна его попытку убийства, в коем они Белый терем всей дружиной недооценили, в тех рядах и Марев, сын Белогора, вестимо, был, эк и ноне промахи повторялись: они Чернаву из-за того, иже та – жена не воспринимали, да страшным то кончиться ломило, Ядельрава ведала.

Маль сего, яво ведьма та, эт искажённая, ум коварный пользовала, а они от себя ей ещё и забрать позволяли. И як разошлась в том дочь младшая княжья, иже брата оторваться от ткачества ковры заставила, да встать того, яво клети его личные с порубом по мере сравнялись. Едва от воли брата младшего не задохнулась Ядельрава, а тот давил, взглядом единым, ничуть не делая, ан ей на того ижна очи поднять трудным представлялось. И доставала она Градимиру Ростиславичу до груди точию, да в половину его зиждилась, а всё равно с ним сразиться решила. Волей. И разумела она, иже брат, и гнев свой ино удержать не дюжил, однова отца их ак сгубил, егда родич того испытать в чувствах удумал. И Ядельрава днесь не паче Ростислава поступала, бреши старые подняла, по ним ударила, воеже тот содеял хоть яво, да её суждения принял. Одначе ажно не злился Градимир Ростиславич, она то в его глазах прочла, жалел он её, скорее. Вдобавок отрезал: «Разбаловал я вас». И в одной песни Ядельрава чувства брата младшего распознала, эко он ей и сёстрами недоволен, и эко тем раздосадован, иже они далече детинца не зрели, да лика общего не глядели, и эко себя он за то попрекал, егда глаголал, яко истина победит, да в оном их убеждал вседневно.

Ядельрава в том и жила: выну считала, иже, нехай, и не коном принятое, но плохое и губительное наказано быть должно, да в справедливость верила, оттоль и ведами увлеклась. Те же вне зависимости от устоев, принятых, обрат совершенное возвращали и исто возвышали, да никем не смотрелись. И не стоял за теми никто, точию мудрость веками, сплетённая, в тех содержалась, и та толковалось, иже всякому на суде деяния при жизни не избежать, и инда ежели те в быту ничуть не поняли, то за миг дотоль, егда яскра плоть их покинет, те весь век сознавали, иже сделали не як, внимали, и тем, яко сломанное исправить ужотко нельзя, их добивало. И ак они сходили. Страшный рок суда остатнего, кой токмо бытом, грядущим, и выравнивался. И до новьего рождения, грань душу оступившихся не отпускала, покамест суть ей, иже, и вправь, всё поняла, не доказывала. Того Ядельрава и в насте придерживалась, и до остатнего суда, ни одну яскру доводить не жаждала, поелику то лютым наказанием кликала, супротив в дыхании же и сызнова отряхнувшись, пойти норовил, и за слово, в гневе брошенное, извиниться силился. Посему она и Градимира Ростиславича, брата её младшего, злобу отпустить попросила, да вслух признала, иже неверно было скверну его поднимать и давить на власть того волей, чрез брешь яго старую, да голос повышать.

И пущай, ак и не сердился на сказанное Градимир Ростиславич, да вину сестре отпустил, обнял ту: «Иже ты мне предлагаешь, Ядель? За всякой женой по земле Роской бегать, коя иже-то у другой забрала, выведывать и наказывать ту, егда то и воровством наречь смутно? За стенами детинца, яво ль, искажённых дев мало? А за пределами стол-града? В селениях далёких, крайних? Онде, по-твоему, ица али уноша другого в яком-то не уличает? Уличает, ещё эк, возвышает, да с собой сравнивает. Ально размышляет, поелику у того всё есть, а у него, энного же, нет, ведь силы же оба одинаковые прилагали. Да то не ак, в корне. Два человека разны, и мощь они разную развивали, судьба их по-разному испытывала, оттоль и опыт, приобретённый, те засим пользовали разный, и втор нидеже не ведает, столь первь старался имено́, он же точию на плод того смотрит. И порожно, люду як порожно, во внешнем рознь находить, себя оправдывать, лишь бы биться не продолжать. Но, Ядель, разве народ на слабость права не имеет? Да, то скверной подпитано, вестимо, и я сего не покрываю, обаче то вначале не искажение, а досада подённая, коя люд пред выбором ставит. А ниже ужотко тому решать, а не тебе иль мне: гнусь множить, ей потакать али сражаться с ней почать.

И я не оправдываю травницу, не подумай, но и Берза среди и себя, и поведение своё попрекала, недостойным считала, да делать едино собой порицаемое продолжала. И я – знаю, ты – знаешь, отколь сестра наша подобно ведёт, ан хуже та о себе по концу не судит, и на том скверна её словила. Берза сама жить акой не алкала, а травница её экой, кая она есть, исправить мнила, лично её кой-то мыслила, а убо Берза себя собой не принимала, то сие мнение в неё и вошло, и едва её не схоронило. Сё и Берзе опыт добрый, отдавать от себя ничуть не надобно, другим себя менять позволять, а себя принимать треба, и ежели иже-то не устраивает, то сие ужотко править, и убеждениям своим следовать. Понеде не воровство то, а веда искажённая, и нехай, ты и глаголишь, иже Чернона место её занять хотела, да ей бы она нибуде не стала. Мощь же отражённая, не труд подённый, точных всходов не даёт. И я уверен, иже она бойче собой стать грезила, нежели Берзадрагой по земле ступать намеривалась, ан у сестры то, яко в себе видеть чаяла, узрела, и то воплотить урядила. И желание истинное её впервь отразилось, на другую указав, а засим сызнова тенью покрылось, ибо травница ужотко Берзу надев, её изменить вздумала, на неё же смотря и браня за тяги присные. И ак бы всё и осталось на Чернисе: кашу она носила, покамест скверна её вкушала. Ан Берза с той общаясь, в себе уверенность не хранила, себя отрицала, зане и сестра наша ту же чернь вобрала, да та её убить попыталась, на противоречии взращённом.

Жалкий в сути человек – сия Черняга, еже душу позабыла, да в агонии по жизни мечется. Ан жалость к ней моё сердце, равно инно остатних витязей, не колыхает, сама же заблудилась, и не поелику случай её овамо привёл, а имено́ в сей лес залезла и себя потеряла, ответ пестуя. Одначе, далече не вод её травить али на суд вызывать, понеже дело сё местное, на двоих завязанное, а, знамо, дело то не княжье, и к защите земель ниелико не относящееся. И верно, искажение – непорядок, но и не беда большая, непроглядная и беспросветная. И не як уж отражённые и страшны, ежели рассудить оное здраво, да навредить могут, сё безусловно, но точию в том случае, аще человек сам себе навредить и позволил. Супротив же, споро гниль их отскочит, а те, в свой чред, себя прикончат. Бо и думать, о том не стоит.

Обаче ты думаешь… Отонудуже норовил бы предположить, иже тебя травница задела, раз ты её ак зело извести порываешься али долю от тебя забрала, ан добром княжеству прикрываться, в сём случае, замысел глупый, Ядель. Ибо он в основе неверен, оттоже по словам твоим, я должен бросить все стремени да бегать по тверди Роской почать, дабы исправить то, на иже я и повлиять не силюсь. Одна – гниль избрала, и ту по устою личному множит, другая – сё пропускает. И каждый оное сознательно воплощает, а я токмо довлеть, иже на себя и дюжу, да на выборы свои, свои решения, но не тщусь я и власть на тебя распространять али на Берзадрагу, али Дубовею, инда дружинникам истину втолковать не ратую. Я за их течение на поле боя ответ несу, да за быт их в дружнице, покамест те службу служат, ан то, яко они с именным веком вне стен делают, ежели то воду витязей поперёк не выситься, меня не касается и с меня не вопрошается.

Обилие власти – искажению притечь, ты оное явствуешь, Ядель. И меня сё заботит. И я ажно не о том, яко ты на меня голос повысила да чрез боль вожделенное обрести захотела, глаголю, а о том, яко ты суды без судов вершишь и людей на тех убиваешь. Не хмурься, сие же истина. Я знаю, посему ты як поступаешь, я знаю, яким ты себя подхлёстываешь, я всё знаю. Ан не поелику ничуть не осуществляю, и не из-за того, иже ты сестра моя аль я тебя паче дыхания люблю, а понеже, яво грань та тонкая.

Чернада при мне однова убила, и я её по кону рассудил, да она мне вернула, сказав, иже я и не внимаю, елико черни сей муж своей жене и робям ежечасно приносит, и елико в грядущем он той размножит, еликих сгубит, яко адно мне ему главу снести при всех придётся, и елико от моего деяния засим ростков разойдётся, и елико зёрен, иже тот, умерший, до моего прихода посадил, взойдёт, и яким сиё обернётся. И я сказал, иже может и не обернуться, бо человек и образумиться ладит, и Чернада согласилась, да отрезала, яко то на себя, эк груз берёт, да иже чинит, ведает. И Ростислав на оном её убил, а я мыслил… Елико она як людей извела? Да право на сё имела? И насколь права была? Сосчитать беду от человека в грядущем, егда тот может поменять мышление, токмо споткнувшись? И идеже та, беда, должна превышать и добро, кое он воплощает, воплотил и воплотит, и равняться его смерти в насте с учётом беды, им ужотко принесённой? На сё, поди, точию жизнь и способна… Али Яр, оное меня ижна не удивит. Обаче Чернада не Яр, и никто не Яр, окромя самого Яра. И, думается мне, до сих пор, иже груз тот обретая, сподобилась ли Чернада отмщение в виде Ростислава заслужить? Елико она сотворила, того, якого я и представить себе не могу, яво получила меч в ответ на болого, кое принесла? В сердцевине, предательство. И ижего содеял наш отец, яко заслужил уход от моей руки? От того, кого он зачал и воспитал? Вельми оное тонко, и я допрежь не волю согласиться с Чернадой, инно и высказать ей яко-то супротив. Зане и по тебе решение не принял.

Авось из-за вашего с ней сходства, Ядель. Чернада едино, эк и ты, убийством гордилась. Она мне бесперечь глаголала, иже я яко-то не вижу, то слишком мало вею, в сродности, эк ты. Но, Ядельрава, ты не Чернада, и я не хочу наяву видеть конец тождённый её, егда бремя под обилием тягот, тело твоё прогнёт, а ещё пуще не жажду исход рока на тебя обращать, убо инно, аще ты не разумеешь, иже за груз на себя берёшь, то ты его всяко берёшь. И кабы ты ак себя вела из-за убеждений и готова была бы за те сгинуть, я едино того видеть и рядить не стремился, но буде ты то делаешь из-за Посева, я не проглочу.

Дослушай. Дослушай, говорю. Твоей любви к нему я не рад, сё, вестимо, но меня и не она заботит, а то, эк та любовь тебя уродует. Я понимаю, яко Чернара его суженая и её существование, тем паче подле тебя, тебя же из тверди и выводит, эко ежеденное напоминание о том, яко ты не права, а её поступки, поведение и отражение, о несправедливости и превратности рока заставляют задуматься, и то, иже Чернога с Посевом несчастливы, эк Могута с Воробьём, в тебе надёжу талую оставляет, и ты в тех чувствах следом горишь и слепнешь, внимаю. И я не прошу тебя подобно Берзе чрез костры со всяким кузнецом али дружинником прыгать, но и замыкаться на Посеве, егда та любовь, принесёт тебе точию одни страдания, я не посылаю. Ты за ним иных мужей не видишь. Достойных, иже тобой восхищены, и тех, кои за твой покой и умереть готовы, не глядишь. Ажно в сторону тех не смотришь. И, янысь, черту на себе подводить-то не стоит? Ты – красива, умна, молода и деятельна. И мне больно осязать, поколь ты себе ветки, цветущие, самолично отрезаешь, и инда в воде те не настаиваешь, дабы корни те дали. И я не о союзе глаголю, а о быте. Я не желаю, иже ты, эко Дубовея, в один день вежды открыла и сознала, яко льён твой сошёл, и в есени ты точию для себя продолжение обрести вознамерилась, да до того, кто на запад ужотко взор направил, снизошла, яко задуманное успешно взрастить. Роби – сие следствие обоих, а ни одного, и любви, но не долга аль замысла. Отрада, а не чествование времени, иже уде упущено. И я твоё решение не порицаю и не осуждаю. Одначе напомню, иже сё твоё увлечение первь, и, негли, не надобно ему всю цельну жизнь посвящать, егда ты той и не вкусила толком, да ту в цветении на сруб бросать, идеже та ещё и не взаимна?

Зная тебя, я дюжил бы предположить, яко и сей выбор неслучаен.

Дослушай, Ядель, и не вырывайся, я всяко тебя сильнее, а опосля ужотко и покричишь. Теперича хоть вод имеется и не малый. Я, исто, и поднимать то не мнил, да и мне сие с трудом даётся, посему, уважь, сделай милость.

Я же явствую, эк вам с сёстрами тяжко кому-то довериться, ниже того, чрез яко мы прошли. И ты тщилась, по уму, выбрать того, кто точно во взаимности тебе не откликнется, воеже впоследствии и себя никому не преподнести. Себя ак от обмана, лжи и предательства защитить, ты силилась. И ально ежели бы и тот, кого ты выбрала, решение своё сменил, то ты из-за вех и устоев именных, нидеже суженых не рассорила. Сё тебе отрада. Ан ноне, меня и твоё возможное отражение тяготит. Выну тяготило. Личное понятие правосудия, голод справедливости, власть и лютая упёртость, зиждимые нынче на одном человеке, в муку путь прямой. Ты пыталась мной помыкать и избрала для того один из страшнейших способов – скверну. На тебе и ответа в сути не лежит, ты порожно боль застаревшую подняла, на чаемое мной и ижего я достигнуть стараюсь, указала, и будь я слеп, и того б не ожидал, ратовал бы и наказ отдать.

Ан Чернава – искажённая, а суженые – равны. Гляди, исход, Ядель. Я не по прихоти утратил Тысячника здравого, воеводу умелого и друга близкого, советуя его вече Выхдаграда на Князя Удельного. Я, равно, эк и братья, внимал, яко его искажения следом разумно ждать, зане и сослал его далече от Черняги. Лишил возможности видеть дочь, дома, кой тот обрёл, друг и быта, к энным он привык, буде наст его не ак еже дотоль и воспевал. Я – ужасный человек. Обаче я на то пошёл, понеже жаждал, воеже, онде вдали от сей искажённой ведьмы, он выбор принял, и дабы та на мысль его, чувства и тело не повлияла кольми. Ан, видя тебя днесь, эк ты ужотко не по грани проходишься, идеже за ним следуешь, и скверну супротив меня используешь, я молчать наипаче не могу, сестру потерять не хочу.

Поелику присмотрись к Явору: он Князь, воин достойный, и ты ему по нраву пришлась. Сделай мне одолжение, Ядель, не отвергай его сразу. Любовь… Она же разная бывает, и не выну мы её тотчас распознаём, время нам илонды требуемо. Я уверен, яко и Чернира тебе то говорила, иже не у всех суженые из прошлых жизней остаются, понеде эк то решение срединное, а не обязательство роком сотканное, и ино бывает ак, яко ты от возлюбленного в плоти другой отреклась али в сей от того отказалась, прочего выбрав. Да, бывает и по-иному, егда возлюбленные друг за другом сходят, Чернира с Маревом, тому твердь. Они и дыхания друг без друга не представляют, и клялись они в сём кажды век, да суждения не меняли и менять не собираются, но они и помнили, и забыть не силились, ак в том ещё и судьба им подсобляла. И та для всякого, егда оба равно ищут, то притворит, она тех сведёт.

Отонудуже авось и неспроста, Посев в Белом тереме у Святодела именитого народился, то же и к искажению грань близкая, друга точию от того любовь к сестре и спасла. И ведьмы, отражённые, ведаешь, сами в волхованство ступают, оно же токмо подённым угрозу представляет. Зане, эк свернул Посев с пути, избранного, на рождении основанного, эт на тот и возвратиться способен. И его оное существование, его вод. Я ему, эк друг, руку протянуть рвался, одначе главу ему свою я всяко не приставлю, быт вести, инно я разумею, не навяжу, и егда срок тому придёт, я его сам и схороню.

И я не хочу, иже ты сё видела. Дюжишь хоть завтра к Явору в Волотское княжество уехать? Без обещаний и союзов мнимых, он тебе и клети выделит, ты устой иной освоишь, веды узнаешь, погостить, сиречь, заедешь, да паче очи твои ни Чернону, ни Посева, ни падение остатнего, не ликозреют. Почто тебе душу раздирать, сестра моя? Забудь и езжай. Я страшусь зело, иже та любовь тебя до отравы али до искажения доведёт, посему эк страдания, почва для той плодотворная, а не то, для якого жизнь дана».

«Я тебя услышала».

И множно явого следом отвести брату младшему, кой не на миг, а бесперечь Ядельраве старшим казался, она желала. И про его любовь к умершей Чернаде она упомянуть силилась, боль тому причинить, прияком платью равной та отплатить ему тщилась. И объяснить она Градимиру Ростиславичу могла, иже никто из мужей иных ей по нраву не приходился, инда Князь Волотский дух её не всколыхнул. И то, яво о равном ему она недеже размышляла, да к выводу единому пришла, иже ежели не Святосев Святовидич, то ак никто бы яскру её и не взбудоражил. И вдругорь свет пролить на то, яко, и вправь, она в Чернаве угрозу княжеству Роскому чуяла, и не из-за её то обид, еликих и не наличествовало среди, Ядельрава ратовала. Ижна твердью, в коей она селения хворающие не покидала, повамо Святосев Святовидич в Межречник приезжал, она домыслы о любви её губительной развеять норовила. Да всё та для себя ужотко углядела, всё ощутила и поняла, понеже и отвела, эк все зимы разом: «Обаче, ежели сердце жалость твоё к Чернаве не испытывает, да и витязей других, равно, ответь мне брат, инно у неё мощь твоя да их оказались?»

И тишина не длинно властвовала, Градимир Ростиславич присно отвёл: «Та мощь не моя, и не братьев наших». А засим, егда уразумел, иже ничуть не вняла сестра его любимая, добавил: «Отражённая сё сила, на оговорах обо мне зиждимая, одначе – не моя. Я и слово глаголю, и меня все видят, и ворох якого додумать на мой лик те ладят, болого, я ещё в состоянии себя от плетения чужеядного отделить. Ибо не майся, а ступай. На кострище сходи, развейся, я ажно дружину овамо не пошлю, воеже угоду тебе встретить».

Часть 11

И не то, еже брату Ядельрава не поверила, он ей присно не лгал, песнью играл, но суть раскрывал, да испытать она его вздумала. Остатних подмастерьев Белояра Мстиславича, дружинников Великому Князю верных замучила, а те в равность Градимиру Ростиславичу ответ держали, да тожде успокаивали её ак, точно твердь их всех подстилать обучали. И чуть тем не поверила Ядельрава, в себе засомневалась, иже придумала лишнего, помышлять почала, да бились её проклятия, на Чернаву завязанные, эк Марев её предупреждал, а она всяко за себя возврат ниспослать той ловчилась, на грань, притом не выходя и властью не злоупотребляя.

И то одна ведьма другой предъявить дюжила. По кону, понеже то эк ругань у людей подённая да драка кажинная, точию не на теле и слогах завязанная, а на ведах. Ан всякая попытка Ядельравы грядущая с мощью витязей и брата младшего встречалась, об ту разбивалась. Отонудуже дочь княжья одного из ведунов забрать ту попросила, и нехай, и отнекивался тот, иже не его сё, но вязи развеять предложил, дабы ведьма воли искажённой мужьей не противостояла.

И получилось. Да возврат Ядельравы уёмы жёньи встретили. Она возместь и подновила, и поправила, ан сила, сплетённая, вдругорь в появившуюся из неотколь мужью преграду врезалась, яко дочь младшая княжья Берзадрагу напрягла. Рассудила Ядельрава здраво, яво ей, самой, для возврата – мало, хотя по ведам и в достатке сего накопилось, инако и стремя та направить бы не смогла, да властью столь раз ударить, опосля судов притворенных. Обаче не злилась на Чернаву за воровство своей власти и увлечений Ядельрава, ей то осязание мелкое чувство опасности от травницы в последующем перекрывало. И она всё распознать угрозу пыталась, но инда суть уловить не норовила, воеде Градимиру Ростиславичу ту донести. Супротив неё, Берзадрага, кою Чернава едва жизни не лишила, энную и труда Ядельраве довести не стоило, до вспышек ярких, ощущений лютых, экие та, инно ведьма, и отправить тщилась. Одначе и та возместь, накрученная, от власти мужьей отскочила, а её, искажённую, сызнова Ядельрава дружинника убрать ведь попросила.

«Отрави её, – начала сестра княжья срединная. – Ты же у нас отравительница. Чернава в дружине не состоит, родных у неё – нет, а ведьмы, ежели не хотят в Белый терем отправиться, смолчат, да и яко они поперёк той вехи, иже отражённую казнили, возразят? Мастерица же эк глаголала? Яко тех и убивали, и изгоняли… Явым мы-то хуже? По их кону и рассудим».

«Пересвет же за мной следит, да и Белояр высказывался, и Градимир добра не давал».

«И егда тебя сё сдерживало?»

«Брат же ложь видит».

«Он, нехай, ту и видит, но ты и не отрицай то шибко, обойти ж порожно: речь в сторону уведи, слезу пусти, ежели ты, вестимо, можешь. Да и всяко у него сомнения по закату останутся, а те, имено, ведаешь, брешь ещё та. Посему покамест ты не сознаёшься, он супротив тебя ничуть и не притворит».

«Да, но втагода и Святосева Святовидича оным схороним».

«Мои дорогие предки! Ядель! На войне же тожде не все жизнь опосля потчуют. И нельзя сделать ак, иде все уцелели, вперерез ту и затевать не стоило. Ан ежели на тебя ужотко войной пошли, инда ты смолчишь, токмо хуже сделаешь, убо мёртвых уде не едины будут, а тьма. Исход, ты кой зришь? Защиту? От и защищай. А Святосев… он жертва».

«Берза…»

«Дура! И из меня тождёную лепишь. Я не внимаю, овамо мне мыслить… Ты ту убить хочешь али не хочешь? Разумею, ежели бы не хотела, то и ко мне бы не пришла, не навешала и возвращать деяния той не надоумила. Следом, да? Ак, досель тебя Святосев не заботил. Пересвета страшишься? Я его займу, а с Градимиром ужотко сказала, инно тебе совладать».

«Заботил».

«Дюжишь сказать, иже ты мне веду перекрыла, поелику не уверена в желании её убить, ибо боишься Святосева схоронить?»

«Не совсем. Сиречь, не перекрывала, та об силу мужью ударилась. Я о том, иже я её ужотко убить пыталась, поколь о тебе всё вызнала… Меня оттоде покой совсем покинул, и я её яскру стёрла…»

«Искажённые веды. Красавица».

«Заткнись. То чувство истинное, на схрон семьи откликнувшееся, а не искажённое. Я и не думала, и не мыслила, порожно воплотила. Токмо права была наша мастерица, яскру точию отражённый уничтожит и ладит, да и тому извернуться надобно не хило, воеже затеянное осуществить. Одначе не имелось у Чернавы души, лишь скверна наличествовала. Отонудуже истина твоя. Я знаю, иже её убить требуемо. Я ни в яком ак твердь не обретала, эк в сём. Обаче каждый постылый раз, егда я думаю, иво сделать надобно, у меня в челе слова Белояра похлеще била отбивают, яко я Святосева Святовидича погублю, и руки оттоль опускаются. Авось потоль моя возместь и не проходит. Я на тебе то перепроверить решила, да итог – один. Я, аки на бревне в воде стою и знаю, иже поплыть мне нужённо, да меня с него сигануть руки держат, глаголят паки, в довесок, иже братья любимые расстроятся, яво не тот путь избрала, и человека умерщвлять невскую, на волю его давить. Ужотко брежу».

«Я бы тожде рассудком помутилась, ежели б со мной руки глаголать почали. Но то тебя Ярушка заговорил… – Берзадрагу аж саму от имени изменённого передёрнуло, да не порывалась она илонды Белояра Мстиславича кликать, поколь тот люто от наречения робского злясь, упоминание своё чрез время терял, а она сего и добивалась. – Сомнения в тебе он породил, на чувствах твоих то сплёл, посему ты и решиться не можешь, посему и меня о том попросила. Мой возврат же равно Чернаву убить бы не мог. Веда, не кон, и не суд подённый, вестимо, жизни то она моей угрозу несла, обаче я и сама виновата. Сиё же, эк хворьба: я раздетая на мороз вышла, а не меня овамо вытащили, оттоже и заболела. Выбор мой, ак я ещё и леки принимать не захотела, понеже чуть и не сгинула. Чернава на меня токмо, иже и кашлянула».

«Сравнила язву с трясовицей, дура. Ты хоть одетой вышла, наряду бы заразилась. Иль ты не человек, Берза? Чувств не испытываешь? Горечь аль рознь не осязаешь? Ты понимаешь, иже она делает? Она уём искажённый плетёт, именными думами наполняет, человека в него погружает, и точию вздохни ты – грустью – слабость прояви, эк чернь по тебе нитями разрастётся, в нутро залезет, и далече, ты той в подсобь мыслями и ощущениями губительными, кои дотоль тебя бы и не ранили, себя в болото загонишь, да онде и захлебнёшься.

Да ты виновата, иже отпор не дала, иже себя в топь толкнуть позволила, но ты себя в тот лес не заводила, болото себе оное не ткала, личное же дотоль имелось. По терему шла, егда тебе чужое подсунули. И зане? Ты – красива! А ты яколь одна красавица у нас? Елико аких в детинце живёт? Она же каждой то предъявить может! Ты инда и не подозреваешь, иже я на тех судах узнала, колико инуде сестёр наших любимых зыбилось. Убо виноватой себя не мни, искажённые, иже творят, ведают. Оттоле и возместь твоя по грани бы прошла, смерти же она твоей хотела».

«Не смерти».

«Смерти, Берза, смерти. Тебя заменить, тобой стать, тебя выпить. Гадаешь, выжила бы? Сдохла! Братья ельма угодно уверять меня могут, иже она себя ищет. Да точию, егда человек себя ищет, он в себя и смотрит, а не по сторонним мискам озирается и в тех полюбившееся ему выбирает».

«Ты волей давишь, Ядель. Я к тому весть держу, ежели Ярушка тебя заговорил, знамо, братья случаем сим владеют, и тебе овамо соваться – невскую».

«А кто твоего Ярушку защитит? Ты сызнова ничуть не поняла. Чернава же не точию на жён довлеет. Ты мне надотка была, иже твердь тому получить, слова Марева подтвердить. Возврат, яко со смертью равняется, от Чернавы с подсобью мужьей мощи отскочил, а ту часом до Белоян всю порушил, отколь та взялась вдругорь? Ложе со всеми испытать Чернава не волилась, эк и поговорить, ужотко точно не с братом нашим молодшим, да не со Святозаром, тот же в Подлодье, а Белояр – в Холме. Откель те появились? Егда все ведуны, мне, эк один, талдычат, иже то сила не их? И все, эк брат, подтвердили, яво та отражённая? А, знамо, она уёмы и им плетёт! Но и они, Берза, люди. Они чувства испытывают. И, нехай, они ведуны, но грань любая, бой, они ж на ту вступят. В дружине спорой состоят! И исто, воевода откинуть бы то ратовал, ак и у брата нашего який же уём имеется. А тут одной яго боли по Чернаде с лихвой хватит, иже вместо него, нас его отражение по утру встретило. Разумеешь, яко следом будет?

Али мнишь, Белояр раны не бережёт? Али Святозар? Она же их всех под смерть подведёт! Точию битву им дай».

«Они – мужья, а не роби! Ты кого спасать-то собралась? Белояра? Святозара? Градимира? Не смеши меня! Елико те войн прошли? А елико граней глядели? Сонмище! От них Белый терем в ужасе трясётся, а соседние княжества о Роси ижна подумать иной раз страшатся. А ты рассуждаешь, иже им кая-то девка угрозу несёт? Да та, иже в лесу жила, вздоха своего боясь? Белояр со Святозаром едины по земле Роской без друг ходить дюжат, они за Каменный пояс двоимы ушли, ещё и возвратились, а ты им беду в ведьме прочишь? Коя из леса выйти точию в шкуре силилась да луча солнечного пугалась? А иные витязи? Они под властью Градимира и Князей коренятся, ты союз ратный не вымеряешь и силу его не понимаешь! Да и те… Лудни? Уноши? Иде она им сделать ладит, ежели на тех ально приворот не действует? Воля меча булатного острее… Вестимо, над тобой Градимир посмеялся: ты себя с ним соотнеси. Ты его ажно ударить не силишься. И дело не в отзыве, он адно боли не испытает. А знание войны? Использование вед? Случаи грядущего? Понимание наста? За Чернавой авось ужотко Белый терем стоит, ты явствуешь, иже поднять норовишь? Защитница челодырная. Исто, они её проблемой не глядят, далече осмысляют. О яком потоль с тобой глаголить? Ты же индно остриё из ножен достать не можешь!»

«Пересвет тожде не может».

«Сравнила иголку с вилами, дура! Пересвет – Тысячник! Очнись! Не всякий витязь Тысячником быть ломит, а его в том инда разворот плеч не остановил. Он же в дружине поздно оказался, вступил бы, эк все, в два на десяте, те бы и раскрылись. А у тебя аждно ты бы дружинником с детства являлась, да бои и выучку те же прошла, ничуть не поменялось. Ты – девица! А ему нынче токмо в том проблема и смотрится, иже он обзор меньший мечом охватывает, ак он и ближнего боя мастер, а ты?

С Пересветом себя сравнить решила? Вперёд! Он уже братьев, но не уже кузнеца аль косаря, а ты и тех – мене. Сравнивает она. Иди втагода сразись с ним. И в кой миг ты ляжешь? Егда супротив его воли встанешь? Ты кем себя возомнила, Ядель? Уношей? Мужем? Сие як на тебя суды повлияли? Ак я Градимиру выскажу, иже ты веды в основе попрекаешь. И ведь не боязно тебе! Погляди! Мужья жён защищают, а не наоборот, то сила разная!»

«Морда рудная, – аж не выдержала сестра младшая княжья, прошипела».

Берзадрага же инаковость мечей не ведала да, эк те на бой влияют, не толковала. Исто, идеже далеко в её главе то береглось, егда их, эк и всех иц в детинце проживающих, острию обучали, дабы те защитить себя в ближнем бою от нападок сподобились. Обаче не применяла Берзадрага того в речи и быту, да её сё и не волновало, в корне же, не празднества аль пляски пёстрые, посему Ядельраву сказанное смутило. Да и не робела як пред Белояром Мстиславичем Берзадрага, и удары на слогах другие расставляла, нехай, и голос её, и слова её пользовались, но никто паче, яким та имела воплотить и не силился. И знала Берзадрага, иже Ядельрава нибуде себя отличной от других не зрела, поелику и отвела бы та в понимании сём, да на их говоре твердь держа, но не на домыслах гульных. А уж пересчёт да следствия в том, яком Берзадрага ничуть не мыслила, сестрицу младшую совсем озаботили, зане по Пересвету, сыну Святомира, садануть та вздумала. И вряд ли бы Берзадрага почала друг любимых ей защищать, она бойче искажённого брата молодшого испугалась, отонудуже сия сторона вед её страшила зело, а до Пересвета ей и вовсе дела никоего не наличествовало, и на то Ядельрава ставила.

Одначе и иное ведьма сознавала, иже, то мысль, чрез другого воплощённая, к яскре близко лежащая, а, знамо, та вскрыть и бреши схороненные ловчилась. А Пересвет, янытысь, и не волновался по поводу разворота плеч своих, из-за коих он подённый меч из ножен достать не ратовал, и личный укороченный себе ковал, да его сравнение, эк Тысячника любого, добивало. Он то в зародыше уничтожать обязался, инно воевода войско возглавляющий, воеже один друг другого не предал из-за болей глубинных, оттоде люди к сему всяко тяготели, инда выученные, инда рези не вкусившие. И вельми Пересвет, сын Святомира, братский союз чествовал, да вехи того и всуе блюл, оттоле и не стерпел бы он глупости небрежно брошенной. Серьёзно ко всему относился, и Ядельрава сё разумела, обаче и не понимала, на кой тому в думах Берзадраги лазать надобилось, да речь её править, ежели сам с ней поговорить о Чернаве тщился.

«Не поняла».

«Глаголю покраснела аж, эк завелась».

«Зело, да? От же ж… А я на кострище сходить мнила. Теперича с полотном на лике сидеть, а засим сызнова всё красить. Сие всё ты!..

Я ж к якому веду. Ты тут ничуть не заключишь, и неэк не поможешь, ужот точно не братьям, скорее всё напутаешь и наломаешь, ещё и тех до безумия доведёшь, поелику им тебя вдобавок спасать надобно будет. А то уде сила твоя, жёнья, натворит, ты им беспокой в округ вплетёшь. По уму, ежели бы ицы воинами зиждились, и веда иная наличествовала, и мощь острая, а не кружная имелась, и на угрозу та по-другому откликалась.

А ты всё старыми сказаниями живёшь. И да, Ягнадья войско вывела, супротив Трьеглавного Змея направила, но точию убо, её мужа, воеводу, те в плен взяли, и дюжила она с ним наравне властвовать. Княгиня же, в сути. Одначе с ней и иные воеводы подле стояли, втагода же и вся земля навстречу беде объединилась, и не мечом Ягнадья ворогов рубила, а наслала она метель для змея лютых, почву пред тем опричь разверзла. И не встала бы Ягнадья во главе, ежели бы не муж её закованный, да и егда она того освободила, он войско к победе привёл, а она, обрат, за стены каменные возвратилась. А ты всяко мечом помахать грезишь. Судов яколь мало?

Отпусти… но давай, с другой стороны, поглядим. Ты множно жён воинов знаешь? Едины. И все канули. О матушке нашей вспомни али о Смерте. От тебе жена, иже разбой возглавляла. И яко? Канула. И войско её понеже сгинуло, потоль эк не ратует ица других мужей от смерти уберечь. Своего – да, но не всех. Прочих лишь муж иной защитить и ладит. Онде же на их вязях отца и сына сплетено, да токмо они воеводу избирают, и по воле за тем ступают, а он её точию иже и делает, яво возглавляет, да як их и охороняет, энное отонудуже другами и зовётся. Отсемо и дружина появилась, ратный союз рудной связи же паче. Они на грани подённо, смертью и жизнью повязаны, а ты – ица. Тебе овамо и не вклиниться, сила же – не клин, а обруч. Огулом те сложи да посмотри, иже будет. Ворох!

Я, яво донести хочу? Ядель, ты – жена, а жена – чертог плетёт, округ творит, землю подымает и вьёт, посему и стоит тебе, ужли подсобить мужьям нашим желаешь, по-жёньи и поступить. На угрозу тем указать, раз ту видишь, разложить её, да опасения высказать, а у них стремя само на то откликнется, и они путь споро найдут. Ты же поелику и решиться не волишься: убить али в живых Чернаву оставить. Да, Ярушка тебя заговорил, то исто, ан говор на смятении чувств твоих твердь держит, и не имелось бы тех, он и заговорить тебя не ухитрился. И муж, он, об опасности не рассуждает, он её уничтожает, инуде мысль за мысль цепляется, исходя из обок сплетённого, он лоучи решение выбирает. Зане отпусти, не жене об убийствах помышлять, то сила всяко острая, да уём та девичий тебе обтреплет».

«Сказала та, иже мужей на настиле убивала».

«Не мужей, а предателей. И то отголоски Ростислава. И егда последний раз-то сё было?! Подняла ил со дна! И ежели всё же сравнивать, то сия веда жёнья, а не мужья».

«А кинжал в вые?»

«Оное, правь, мне наслаждение доставляло. Особливо, буде тот, лезвием, в жерло входил, и эк уд во мне опосля дрожал, да шерсть рудой наполнялась. Ан то древле же проистекало, я и зелёной коренилась. И никто же и против не голосил, поверь мне, Ядель, инуде по зенкам и дыханию конечному сё внималось. Те ально извергались во мне, егда я им шептала, почто они погибли. А елико мышцы у тех сковывало, тая услада. Посему, в истоке, я и давала им, иже они хотели, а воля их мне не вредила: в яскре оттоль же удовольствием исходила, да продолжением кинжала становилась. Считай, сами те себя и убивали, а я всего лишь желание их исполняла. А то веда жёнья».

«Идеже-то жёнья? Токмо в блазне, а далече ужотко нет. Ото буде бы ты предателя не проткнула, а скажем, залюбила до сердца остановки, то вполне».

«Добро. Авось я себя оправдываю, и авось меня як накрывало, иже я округ расчистила, да день засим видеть спокойный буду, и брата любимого защитила, а с ним и твердь свою, обаче… Сиё древле воплощалось и неудачу сего, ещё до тебя, нам с Дубовеей Ярушка со Святозаром показали, и в яком замысел наш глупым зиждился, поелику не умничай, а постарайся опыт чужой минувший в насте использовать. Отколь, по-твоему, мы охолонились? Огулом с тем же, они нам и надёжу на мужей добротных подарили. А ты равно эк тех не внимаешь, ак и жён не разумеешь, власть остатних, в довесок, недооцениваешь.

По челу, вестимо, ты Градимира нянчила, и всюду с ним таскалась, понеже и нахваталась от воевод и мастеров вех разных, конов всяких, иже, эк муж быт прямо толкуешь. Одначе сомнения теперешние в тебе жену раскрывают, да поведение прошлое точию корень подтверждает. Всколыхни, ты же первь откликнулась, егда убийца на Ростислава напал, инда Градимир и Марев тому подивились…»

И не то, ижбы те подивились, они, оба, глаголали, в тишине над телом Великого Князя надвоимы рассечённым стоя, егда сестрицы в терем княжий к отцу явились. В дверях встали. Да крик Ядельравы весь детинец в оный миг оповестил, яко убийца их унче схоронил, да впервь раз она Ростислава ажно отцом втагода нарекла, Градимира же его клинком ранила, вотолу тому порезала, весть держать, не прекращая. А брат младший и не сопротивлялся, от свершённого отойти не ладил, да руки его дрожали, исто, кругов он, токмо иже и видел, яко четыре на десяти, да на грань искажения впервь вступил.

Марев, сын Белогора, поперёк, по кличу княжьей дочери в окно вышел, а дружина на ор, подоспевшая, за тем. Ядельрава и описание смутное дать витязям вдогонку умудрилась, а то и сочинять не пришлось: убийцы бесперечь в детинец в те поры проникали, и не точию на Ростислава, сына Третьяка, натравленные, но и на друг иных, отважных, да на семьи их, и все те были Белым братством подосланы. И длинно разбирательство то шло, волхованство ослабило, да як никого витязи и не сыскали, эк и не догнали, и не осудили, а сестрицы старшие оговоры со слухами размножили, яво ни у одной души смертной и сомнений не возникло, иже иное в тот день в тереме ключилось.

«… ак споро и рану обработала, и мастера, и дружину подняла. А на то точию сила жёнья и способна. Те действовать почали. Да, и право, винил бы себя Градимир за то, иже Ростислава не защитил, а токмо нас успел, ежели б не ты. И ты ему сё в главу вбила, егда он и слова вымолвить не мог. Градимир сё запомнил, и на веру принял. И в смерти матери он засим тяжесть из-за тебя не обрёл, знал же, яко та жить не желала опосля ухода Ростислава. И Князь, не искажённым, а героем ушёл, детей своих уберёг от убийцы постылого. А елико бед, супротив, от той горечи на власти Градимира бы отразилось? Кем себя брат, наш любимый, возомнил? И ратовал бы он меч вдругомя поднимать? И ты считаешь, иже то малость? Сё покой души, Ядель. Да, не схрон, но подъём его и наитие. Не зря же дев и на бои зовут, гридни при тех и стараются боле, и кольми умений показывают, да ниже их же и оттачивают, порог, имеющийся, превосходя».

«Ицам то не мене отрады доставляет. Вопросы ещё: «Кто? И к кому напрашивается?»»

«Одни – обвод ликозреют, коего им, в сути, и не хватает для того, яво округ плести плотный, а другим – округа, иже остриё подымать».

«Я о равном».

«Согласись, Градимир и сам волится рубахи и вотолы себе пошить, да княжьи клети убрать, эк и кушанье, наши искусы превосходящие, сварганить, и мы лично ему навязываемся, поелику переживаем, еже плать того от стрел и лезвия оградила, и никая девица того не приворожила, влас яго найдя, и воеже брат оттоль не захворал, да дабы никто того не окормил, бередимся. И он нам в ответ доверяет. А отонудуже ты, в свой черёд, ему, инно жена, довериться не силишься, в деле его мужьем? Вскую мощь его колеблешь, да под сомнение ставишь? Он и проиграть ак тщится».

«Градимир тебя попросил со мной поговорить?»

«…»