Читать онлайн Иссечение бесплатно

Муравицкий, ненавидя в себе эту черту, следил, как в рюмке Демьяна Ильича с каждым глотком убывает коньяк. Если бы тот только мог знать, каких усилий стоило достать в этой глухомани настоящий армянский «Арарат» ещё довоенного разлива. В бутылке оставалось меньше половины, а до полуночи было ещё далеко. Муравицкий перевёл взгляд на лицо своего гостя. Демьян Ильич отставил рюмку на широкий подоконник и задумчиво смотрел в окно, на старый тенистый парк, скрытый темнотой. Старый врач в свете электрической лампы выглядел настоящим русским интеллигентом, выходцем из прошлого столетия, с крупным крутым лбом мыслителя и окладистой, ещё не полностью седой, несмотря на почтенный уже возраст обладателя, бородой. Если бы Муравицкий мог нарисовать портрет Демьяна Ильича, то этот рисунок можно было бы повесить на стену кабинета среди портретов Бехтерева, Лазурского и Чечотта. Кстати, портреты – это первое, что одобрительно отметил Демьян Ильич при входе в кабинет Муравицкого, одобрительно заворчал, что имел честь быть знакомым со всеми тремя выдающимися учёными. Муравицкий промолчал, что он привёз с собой только портреты Бехтерева и Лазурского, а Чечотт принадлежал прежнему хозяину кабинета, безымянному польскому врачу.

Молчать и умалчивать, вот чему я хорошо научился за последние три года, подумал Муравицкий, а Демьян Ильич, позабыв о коньяке, смотрел за окно, на липы и каштаны, высаженные ещё в прошлом веке. Видимо, затянувшееся молчание нисколько его не тяготило. Муравицкий размышлял о конъюнктуре слова и молчания, думал, что промолчи он в нужный момент, и не довелось бы ему оказаться главным врачом этой крупной, но захолустной больницы. С другой стороны, если бы его неосторожные слова были бы произнесены лет семь назад, даже должность фельдшера в лагерной больничке показалась бы ему заманчивой. Он должен быть благодарен, говорили ему, ведь он сохранил не только свободу, но и возможность заниматься любимым делом, пусть и вдалеке от научных центров.

Когда Муравицкий узнал, что в его больницу едет из Москвы, из института нейрохирургии какой-то высокий медицинский чин, он был сильно удивлён, недоверчиво рассматривая жёлтый бланк телеграммы с криво наклеенными полосками слов. В его больнице не было оборудования для нейрохирургических операций, и сама больница была обычной психиатрической лечебницей, каких много было создано после войны для лечения нуждающихся в психиатрической помощи, количество которых после войны многократно увеличилось по сравнению с довоенным временем.

О цели поездки в телеграмме ничего сказано не было, и Муравицкому оставалось только гадать, что же это за испытание, которое ему в очередной раз подбрасывает судьба. Времени до прибытия комиссии оставалось меньше суток, и Муравицкому пришлось подсуетиться, чтобы встретить москвичей достойно. Время прибытия в телеграмме было указано позднее, и встречать высоких гостей на станцию, до которой было десять километров, на больничном автобусе отправился сам Муравицкий.

Комиссия – одно название, на слабо освещённом перроне станции стояли всего три человека в военной форме, на плечах одного, бородатого и пожилого, тускло блеснули полковничьи звёзды. Несмотря на звание, приветствие было сугубо штатским.

– Демьян Ильич, – сказал бородатый, крепко пожимая Муравицкому руку.

Уже в трясущемся автобусе, раскинувшись на обтянутых красным дерматином сиденьях, Демьян Ильич кивнул на кобуру, висящую на боку у Муравицкого:

– Неспокойно тут у вас?

– Бывает, – сказал Муравицкий, – то «чёрные коты», то «лесные братья». Тут по лесам много всяких после войны пооставалось.

Автобус на крутом повороте резко накренился, привычный Муравицкий успел подобраться, а Демьян Ильич, качнувшись могучим телом, едва не спихнул его в проход.

– А вас сюда что привело? – спросил Муравицкий, сочтя момент удачным. – В телеграмме об этом не было ни слова.

За окном, освещённые только светом фар, плясали деревья, кобура больно упиралась Муравицкому в бедро.

– Вы слышали что-нибудь о лоботомии? – перекрывая шум мотора, спросил Демьян Ильич.

Муравицкий несколько раз кивнул, чтобы мотание головы не было принято за раскачивание автобуса.

Оказалось, Демьян Ильич прибыл отбирать пациентов с шизофренией для эксперимента в области психохирургии. Данный эксперимент должен устранить отставание советской науки от буржуазной, ведь в Европе и США лоботомия практикуется уже больше десяти лет, а в СССР по разным причинам операции носят единичный характер.

Незаданный вопрос застыл у Муравицкого на языке. А неужели было нужно ехать в такую даль, ведь и гораздо ближе к Москве набрать пациентов с нужным диагнозом не представляло никакого труда. Опыт и осторожность, напомнил себе Муравицкий, придав своему лицу заинтересованное выражение. Демьян Ильич говорил, одновременно глядя в окно, словно пытаясь в темноте разобрать что-то знакомое. Теперь они ехали сквозь сплошной лес, самый опасный участок. Водитель прибавил газу, мотор заревел сильнее. Если что-то и случится, то в следующие полтора километра. Демьян Ильич, почувствовав, как напрягся Муравицкий, замолчал. Теперь многое зависело от мастерства водителя, его реакции, хотя, если дорогу перегородят бревном, никакая реакция не спасёт.

Всё обошлось, до больницы они добрались без приключений, только уже возле главного входа московский гость шарахнулся в сторону и споткнулся, увидев рыжего кота, любимца медсестёр, вышедшего посмотреть на гостей. На правах хозяина, Муравицкий предложил гостям поужинать, но Демьян Ильич приказным тоном отправил двух своих подчиненных отдыхать, и принял предложение в одиночку. И вот они оба пьют старый коньяк в кабинете Муравицкого, тихо беседуя, как старые приятели.

Муравицкий обратил внимание, что закусывать коньяк московский гость предпочитает обыкновенным деревенским салом, которое разыскал на дальнем конце среди множества тарелок.

– Давно не ел сала, – пояснил Демьян Ильич, – в Москве такого не достать.

Как всегда в мужских компаниях, разговор коснулся войны.

– Где вы воевали? – спросил Демьян Ильич.

Муравицкий назвал госпитали, в которых ему довелось служить.

– А я, – сказал Демьян Ильич, отправляя в рот кусок хлеба, – во время войны партизанил в этих краях, километрах в двадцати отсюда.

Рот Муравицкого очень удачно оказался занят, и он что-то вежливо промычал, не хотел испортить неудачным замечанием впечатление о себе.

Разошлись уже за полночь, допив коньяк и избегнув острых тем. Демьян Ильич немного рассказал об исследованиях лоботомии и отборе кандидатов, но опять не уточнил, зачем было необходимо уезжать на восемьсот километров от Москвы.

Утром Муравицкого встретил совсем другой Демьян Ильич, собранный, властный и резкий в движениях. Увидев приготовленную для него стопку историй болезней, московский гость замахал руками:

‒ Вы что, у нас нет времени всё это просматривать! Давайте пройдёмся по палатам, я посмотрю пациентов лично, а вы в двух-трёх словах опишете диагноз.

Безымянные помощники следовали за ними как тени, что-то чёркали в блокнотах в ответ на тихие комментарии Демьяна Ильича. Муравицкий водил их по палатам, и в каждой палате Демьян Ильич пристально всматривался в лицо каждого безучастного пациента, словно искал кого-то определённого.

‒ Очень интересно, да-да, определённо, нам подходит, ‒ бормотал он, стягивая на плечах узкий халат (и где только старшая медсестра нашла такой маленький?) Муравицкий вёл московских гостей в следующую палату, возле двери Демьян Ильич сжимал челюсти и делал быстрый шаг, вращая головой по сторонам. Не найдя того, что искал, он обмякал и становился безразличным, пока они не выходили в коридор.

‒ Быть может, достаточно? ‒ осторожно спросил Муравицкий, когда они обошли уже больше половины палат.

‒ Я должен посмотреть всех, ‒ сказал Демьян Ильич, недобро глядя из-под насупленных бровей.

Сам Муравицкий уже устал от череды скорбных лиц, серых, коротко стриженых черепов, скрюченных рук и бессмысленных взглядов. В его больнице содержались пациенты, не представляющие опасности для общества, но без малейшей надежды на выздоровление, много бывших солдат, перенесших ранение в голову или тяжёлую контузию. Впрочем, солдаты Демьяна Ильича не интересовали, это Муравицкий понял почти сразу.

В следующей палате взгляд московского врача остановился на пациенте, сидящем на койке у окна. Демьян Ильич сделал три быстрых шага, а потом, словно опомнившись, искоса посмотрел на Муравицкого, но тот сделал вид, что ничего не заметил, говоря что-то незначительное одному из спутников.

‒ А этот? ‒ спросил Демьян Ильич, медленно подходя ближе к окну и не обращая внимания на других пациентов в палате. ‒ Давно у вас? Каков диагноз?

Муравицкий не знал, с чего начать. Пациент, сидящий на койке и пустыми глазами глядящий в окно, был в больнице с самого начала, ещё до Муравицкого, но не имел ни документов, ни имени, ни истории. Партизаны нашли его в окрестном лесу, бессмысленно бродящим между деревьев, среди брошенных отступающими немцами автомобильных прицепов и телег. Хотели сразу пристрелить, как немецкого шпиона, но увидев, что человек явно не в себе, добродушно улыбается направленному на него дулу винтовки, сдали в полевой госпиталь, разместившийся в корпусах старой польской больницы. Потом в корпусах лечебницы организовали психиатрическую больницу, а безымянный пациент остался, заняв койку в одной из палат.

Его случай ставил Муравицкого в тупик. Пациент отказывался говорить, но русский язык понимал, а когда с ним пытались говорить по-немецки, сжимался в комок и прикрывал голову руками. Часто впадал в кататонический ступор, или, сев по-турецки на пол, мог часами напролёт раскачиваться, как метроном.

Муравицкий рассказывал всё-это Демьяну Ильичу, а больной, наконец-то заметив их присутствие, начал медленно поворачиваться на постели, серое солдатское одеяло сползло на пол. Демьян Ильич нагнулся, всматриваясь в большие, но лишённые осмысленности глаза шизофреника. И тут на глазах Муравицкого произошло чудо ‒ пациент несколько раз моргнул, вытянул правую руку и ткнул указательным пальцем почти в лицо Демьяну Ильичу, грязный ноготь замер в сантиметрах от носа врача. Больной замычал, натужно и глухо, как перегруженный электродвигатель. Рукав пополз по худой руке, обнажив синюю татуировку ‒ якорь и кусок каната, обвивающий запястье.

‒ Обычно его трудно расшевелить, ‒ сказал Муравицкий, ‒ сейчас он прямо вне себя.

‒ Принесите его историю болезни, ‒ сказал Демьян Ильич, выпрямляясь и одёргивая халат. Больной перестал мычать, но его палец и взгляд по-прежнему были направлены на московского врача. Прочие пациенты попрятались под одеяла, исподтишка следили за происходящим.

Муравицкий открыл дверь палаты и сказал одному из стоявших в коридоре санитаров:

‒ Принеси бумаги Полуштыка.

Демьян Ильич удивился:

‒ Как вы его назвали?

Муравицкий пожал плечами:

‒ Нужно же его как-то между собой называть. Имени его никто не знает, а личный номер замучаешься проговаривать. Вот мы и назвали его Полуштыком. Видите, на его руке верёвка вытатуирована? Есть у нас один санитар, раньше на флоте служил, так вот, глянул на его руку, и говорит, это, мол, тоже старый моряк, не зря у него якорь и канат, завязанный полуштыком, на руке выколоты.

‒ Полуштык, говорите? ‒ повторил Демьян Ильич.

‒ Да, узел такой, морской узел. Видимо, действительно на флоте служил когда-то.

Открылась дверь, санитар протянул бумаги Муравицкому, но Демьян Ильич перехватил их первым, несколько минут в задумчивости простоял, листая документы, придерживая, чтобы листы не рассыпались, но Муравицкий видел, что судьба Полуштыка предрешена. Тот спрятал руку под одеяло, но продолжал смотреть на Демьяна Ильича, и Муравицкому казалось, что в этом взгляде проскальзывает какая-то злая мысль, узнавание забытого лица. Демьян Ильич то и дело посматривал на пациента из-за бумаг, и, наконец, сказал мнущемуся рядом Муравицкому: